Когда мы миновали потрескавшиеся плиты на лужайке у последнего дома, Кливленд неожиданно остановился и замер. Я налетел на него сзади с такой силой, что сбил очки с его носа.

— В чем дело? — спросил я.

Он прошипел:

— Дерьмо! — потом сделал неудачный шаг. Под ботинками хрустнули стекла его очков. — Дерьмо! — рявкнул он снова и припустил вниз по склону, чуть неуверенно, вытянув перед собой руки.

Я быстро наклонился, чтобы подобрать останки его очков от Кларка Кента, и бросился за ним. Далеко внизу на дороге стояли два мотоцикла, один из которых этим утром чуть не разодрал мне зад. Очень толстый тип привалился к самому большому байку, установленному на подножку, и покуривал сигарету — именно к нему так резво бежал Кливленд. Я догнал Кливленда в тот момент, когда он упал, споткнувшись о выбоину, и проехал вниз на животе по асфальтово-щебеночному покрытию добрых полтора метра.

— Боже!

— Ты не разбился?

Но он уже был на ногах и снова бежал, точнее, передвигался боком неуклюжими скачками, и длинные черные пряди взмывали в одну сторону им в такт. Я видел кровь и черные крупинки гравия, впечатавшиеся в его ладони, и бежал следом, напуганный этой непонятной спешкой, топотом его ног и молчанием. Толстяк тоже нас заметил и выпрямился. Когда мы приблизились, он щелчком отбросил свою сигарету и раздавил ее тяжелым ботинком. Кливленд подлетел вплотную к нему и остановился, только когда его лицо оказалось в дюйме от лица толстяка. Я никак не мог сообразить, что тому причиной — надвигающаяся драка или близорукость.

— Фелдман.

— Привет, Питер Фонда, — ухмыльнулся Фелдман.

— Какого черта ты тут делаешь?

Фелдману было за двадцать, ближе к тридцати. Пот насквозь пропитал его хлопковую безрукавую майку и поблескивал бисером на черных усишках. Большая грудь густо поросла волосами, толстенное левое предплечье украшала татуировка на идиш: «Шельмец». Глаза, да и все лицо, казалось, принадлежали умному, опасному и живому человеку. Он даже немного напомнил мне самого Кливленда, которого только что оттолкнул от себя кончинами толстых пальцев, одновременно вытащив новую сигарету из-за уха.

— Я тут стою возле своего мотоцикла. — Он зажег спичку одной рукой и улыбнулся. — Здорово ты навернулся, Фонда. — Хихикая, он издавал странный звук: «с-с-с», словно надувной матрац, из которого выпускает воздух прыгающий по нему оголец. — А это кто? Деннис Хоппер? — И он выпустил струю дыма мне в лицо.

Я посмотрел в сторону и узнал побитую голубую бочку для полива на переднем крыльце дома, где сейчас должен был отсыпаться после пьянки безобразный муж по имени Рассел.

— Черт побери! — рявкнул Кливленд и рванул к деревянным ступенькам, бросив на меня, прежде чем исчезнуть в доме, взгляд прищуренных глаз, будто ожидал, что я последую за ним. Но Фелдман опустил огромную ручищу на мое предплечье. Я развернулся к нему, начиная понемногу понимать, что происходит.

— В доме ведь кто-то есть? — спросил я.

— Насколько я знаю, в доме сейчас ровно четыре человека, — сообщил Фелдман. Руку он не убирал.

Я молчал и считал в уме. Фелдман снова привалился к своему огромному, слоновьих размеров «харлею» и лишь несколько минут спустя, лениво колыхнув брюхом, похожим на пляжный надувной мяч, отлепился от него и пошел по дорожке, шаркая ногами. Потная гора неистребимой манерности в исподней майке. Не останавливаясь, он откинул голову назад и посмотрел на меня под этим непривычным углом.

— Ну, ты идешь, Бехштейн? — спросило запрокинутое лицо.

В доме все выглядело следующим образом: по-прежнему витавший повсюду запах тухлых яиц сгущался возле дивана в гостиной, на котором лежала старушка в прозрачной косынке, часто дыша и держась дрожащей бело-голубой рукой за грудь. Ее глаза были открыты, и она дико на нас вытаращилась, когда мы вошли, но даже не подняла головы. В соседней комнате раздавались голоса, среди них — голос Кливленда. Потом послышался скрип, будто стол, или комод, или еще что-то протащили по полу. Фелдман, который, оказывается, знал мое имя, вышел в коридор так, словно был в родном доме, глядя себе под ноги и ведя по стене пальцем. Он был похож на мальчика, который в наказание за провинность отправлен в свою комнату, но не боится ни наказания, ни отца. Снова заскрипела, а потом заскрежетала по полу мебель, потом раздался звон битого стекла. Я прыгнул. Когда мы оказались возле приоткрытой двери в конце коридора, я услышал мужской рев, ругань и топот. Фелдман толкнул дверь носком пижонской туфли из ящеричной кожи.

Кливленд и черный гигант сцепились и рвали друг на друге волосы и одежду. Соперник Кливленда — два с лишним метра роста, — судя по всему, желал разделаться с грязным стариком, который сжался в комок в изголовье кровати и выпучил глаза от ужаса. У ног дерущихся лежали обломки туалетного столика и осколки зеркала. На оконной раме бесполезно вращал лопастями облепленный лохмотьями пыли и грязи вентилятор. Кливленд встал между гигантом и его жертвой.

— Ларч, — позвал Фелдман. — Остынь.

У него в руках появился револьвер, и внезапно я потерял способность сглатывать слюну, двигаться и думать. Черное дуло пистолета всегда оказывало на меня завораживающее, гипнотическое действие. Гигант тут же отпустил Кливленда, точнее, стряхнул его с себя. Он выпрямился, и его лоснистые выпрямленные волосы почти коснулись потолка. Он подошел и встал рядом с Фелдманом, приобняв необъятные плечи своего компаньона. Они обменялись улыбками через полметра зловонного воздуха, и Фелдман опустил дуло пистолета. Старик не шевелился, подбородок его был мокр.

— Кливленд, детка, — пропел Ларч, обладатель прекрасного, глубокого, дикторского голоса. — В чем дело? — У него даже не сбилось дыхание, а Кливленд был в плачевном состоянии: он ничего не видел вокруг себя, руки его кровоточили, рубашка была порвана, рот судорожно хватал воздух. Он не ответил Ларчу, только улыбнулся. Это была странная, понимающая улыбка.

— Кстати, Ларч, вот человек, с которым ты так хотел познакомиться, — обронил Фелдман. — Это и есть Бехштейн.

— Ух ты! — прогудел Ларч. Он протянул мне руку размером с хороший словарь и продемонстрировал дорогие зубы. — Похоже, Кливленд показывает тебе зад семейной коняшки?

Стыдно признаться, но в тот момент мне отказало мое обычное кипучее остроумие. Я не мог отвести глаз от черного револьвера.

— Фелдман, Ларч, не надо, — заговорил Кливленд, опираясь ладонями о колени и оставляя на штанах кровавый след. — Он уже развалина, а я час назад сцедил со старушки денег.

Я невольно восхитился умением Кливленда ввернуть острое словцо. «Сцедил». Я тут же взял это на заметку.

— И сколько? — спросил Фелдман. Он уже успел спрятать пушку, и руки у него были свободны. — Семьдесят пять пятьдесят? Этого недостаточно.

— Нам не велено уходить, пока мистер Царник не уплатит известной особе сумму в триста пятьдесят долларов и тридцать центов наличными. Что-то вроде того. Или к его старому сморщенному заду придется применить меры силового убеждения.

— Если только… — начал Фелдман и повернулся ко мне.

— Если только что? — поинтересовался Кливленд.

— Если только… Что ты обо всем этом думаешь, о сын Джо Яйца?

— Что вы хотите сказать? Какая разница, что я думаю? — Взгляд мой перебегал с одного лица на другое, потом упал на старика, который осмелел, распрямился и попробовал спустить ноги с кровати. Он осторожно подпирал рукой похмельную голову. — Меня это не касается.

— Разве ты не папочкин сынок?

— Мой папочка не живет в Питтсбурге. Мой папочка живет в Вашингтоне, округ Колумбия, — сказал я. — Раз в неделю мы разговариваем по телефону.

— О, но, Деннис, так ведь даже лучше! — оживился Фелдман. — Ты можешь ездить к нему! А разве твой папочка сейчас не в «Дюкене»? Номер шестьсот двадцать четыре, если не ошибаюсь?

«Боже мой…»

— Ну и что? — спросил я.

— Шестьсот тридцать четыре, — поправил Ларч и подошел к комоду, на крышке которого лежала россыпь мелких монет. Еще там были галстук-бабочка, бумажник, бутылка минеральной воды и фотография старушки, на которой она была молода. Ларч взмахнул огромным кулаком и смел все это на пол. Стекло в рамке с фотографией разбилось с жалобным звоном.

Я посмотрел на Кливленда, который пытался поймать мой взгляд, хотя без очков мог только близоруко щуриться.

— Кливленд, что это? — спросил я его. — Проверка?

Ларч снял с дверной ручки шкафа старую фетровую шляпу с узкими загнутыми полями и продольной вмятиной на мягкой тулье и подошел к старику. Он низко наклонился, напялил шляпу на голову старика и продолжал нахлобучивать ее, пока растянувшийся фетр не повторил форму черепа, а глаза старика не исчезли под полями. Ларч все тянул и тянул, старик вскрикнул и вцепился в его огромные руки. Фетр начал рваться.

— Прекрати! — закричал я.

Ларч остановился. Он снял шляпу, аккуратно поправил порванную тулью и повесил головной убор на прежнее место. Старик бросился на Ларча и нанес ему чувствительный удар по бедру.

— Пойдем, — промолвил Фелдман.

— Только после вас, мистер Бехштейн, — ухмыльнулся Ларч.

Мы вышли. Я старательно избегал стариковского взгляда, ненавидящего и благодарного. Иначе говоря, уважительного.

Они подвезли нас к подножию холма. Кливленд сидел за Ларчем, а я — за обширной и благоухающей спиной Фелдмана. Как обычно, события развивались чересчур стремительно, и я, по обыкновению, был не готов делать из них выводы, поэтому кричал что-то сквозь пропахший потом ветер Фелдману, который — вопреки моей воле, вопреки злости на Кливленда и томительному страху перед оружием и жестокостью — мне очень нравился.

Фелдман рассказал, что они с Ларчем принадлежали к враждующим байкерским командам. Фелдман — к питтсбургским «Головорезам», а Ларч — к черной банде «Даун рокеров». Они столкнулись в разгар расовых беспорядков, с обломками стальной арматуры в руках и проклятьями на языке, но почему-то покатились со смеху. После этой встречи они стали неразлучны. Вышли из своих группировок, чтобы работать вдвоем, и были наняты в качестве мускульной силы Фрэнки Бризи, тем самым человеком, который подрядил Кливленда. Это он, а не Кливленд владел «франшизой» на территорию, которую мы сейчас покидали.

Мы почти доехали до подножия холма. Я уже видел припаркованный мотоцикл Кливленда и чувствовал густой сахаристый запах водорослей, подсыхающих на берегу.

— Фелдман, скажи, это все было подстроено?

— Конечно.

— Зачем он это сделал?

— Ну, он же твой друг, Деннис. И знаешь, — добавил он уже тише, отпустив дроссель, — тебе стоит получше за ним присматривать.

Наш мотоцикл замер позади другого «харлея», я слез, и мы пожали друг другу руки на прощанье. Взревели моторы, и Фелдман с Ларчем умчались по переливчатому шоссе. Установилась долгая тишина.

— Ну что ж, — наконец промолвил Кливленд. — Выходит, твой отец сейчас в городе. Это интересно.

— Ты меня разозлил, Кливленд, черт тебя побери! Что это было? Зачем все это понадобилось?

— Зачем? А затем, что эти ребята готовы были сделать тебе маникюр и приготовить омлет с сыром, если бы ты их об этом попросил. Твой отец — голова, Бехштейн, большой человек. Я рассказывал тебе. А, следовательно, ты тоже большой человек. На тебя простирается величие твоего отца. Чего тут стыдиться? Это нужно было затем, чтобы…

— Если ты думаешь, что сейчас я поведу тебя представлять своему отцу…

— Мне не нужно, чтобы ты меня представлял. Я сам могу просто снять трубку бесплатного телефона у портье и обо всем договориться. — Он прикурил сигарету и отбросил в сторону спичку. — Послушай, Арт, я понимаю, что это выглядит как безумие…

Меня накрыла волна огромного, но опасливого облегчения, с каким утопающий хватается за соломинку.

— Да, это настоящее безумие, Кливленд. И давай закроем эту тему.

— Тебе, конечно, необязательно идти со мной. Если хочешь, я могу высадить тебя возле автобусной остановки. Или просто подождешь меня где-нибудь, убьешь время у Кауфмана или еще где, а потом я отвезу тебя домой.

— Ох.

— Но мне бы хотелось, чтобы ты пошел со мной. Ну, понимаешь, так будет гораздо проще. Я хочу сказать, что тут особенного? Разве ты не знакомишь отца со своими друзьями? Если я правильно понял, с Флокс он уже знаком?

— Да, знаком.

— Ну? Я просто хочу с ним познакомиться, только и всего. Просто пожать железную руку этого знаменитого человека.

— Нет, — сказал я. — Не буду. Не буду, и все. Ты мне не друг, Кливленд. Ты и так достаточно поиграл со мной. Хватит.

— Ладно, тогда я позвоню и договорюсь о встрече.

— И пойдешь туда без меня.

Я отвернулся, пошел вдоль реки и остановился среди бурьяна и ржавых консервных банок. Мне было жарко, невыносимо хотелось спать. Я уже часа два как опаздывал на свидание с Флокс. Мне стало понятно, что я ошибался, воображая себя Стеной. Стена стоит посредине и разделяет — два места, два мира. Я же был, если хотите, главной дверью, открывающейся все шире, в том единственном темном коридоре, который вел от моей матери и отца к Кливленду, Артуру и Флокс. От погожего воскресного утра, когда мать покинула меня, к невообразимому августу, который сейчас впервые обозначился впереди. Стена говорит «нет», дверь помалкивает.

— Я тебе не друг? — Он сел на траву рядом со мной. К его ботинку прилип желтый лоскут старой газеты.

— Кливленд, ты хоть понимаешь, чего просишь? Ты представляешь, чем это может для меня кончиться?

— Нет, не понимаю, — ответил он. — Ты никогда мне ничего не объяснял.

Я посмотрел на него. Он почти улыбался, но его немигающий взгляд был все так же сосредоточен на мне, лоб морщился. Затем он встал и пошел к мотоциклу. Я последовал за ним с обломками его очков. Кливленд как мог соединил их, и мы поехали.

Знаю, это правда, что я не пускал Кливленда в свой внутренний мир, который состоял из сплошных секретов. (Хотя «секреты» слишком громкое название для вещей, которые я не мог — нет, которые мне не следовало говорить вслух.) Теперь я все больше и больше сожалею об этой своей скрытности, особенно когда понимаю, что он — ох, Кливленд! — пять раз широко распахивал передо мной двери в свой причудливый мир. Пять раз в то памятное лето я сидел у него за спиной на мотоцикле, с трудом втиснув голову в бананово-желтый шлем, когда-то принадлежавший его сестре. Каждый раз я хватался за железную перемычку позади сиденья, но он гонял как маньяк, лавируя между несущимися машинами, проскакивая на желтый свет, залезая на тротуар, чтобы объехать пробки, так что к концу путешествия мои руки всегда оказывались на его бедрах, я что-то кричал и смеялся ему в шлем. Именно во время этих бешеных, опасных гонок, когда пальцы мои комкали горячую черную кожу его куртки, когда мой шлем ударялся о его, я острее всего чувствовал нашу связь и лучше всего его понимал. Я знал, почему он поступал так, а не иначе. И в мире не существовало ничего, кроме его широкой спины, его смеха и проносящегося мимо Питтсбурга, где стоящие вдоль обочин деревья превращались в короткий, отрывистый свист. Эта скорость, и рев мотора, и окружавшее нас ничто стали самыми пронзительными, глубокими и личными ощущениями из всех, что я испытал в то лето. Тут не было и тени сексуального влечения, которое все портило или углубляло. Был только страх, смешанный со смехом, и мои руки на его бедрах. Мы были друзьями.

Он отвез меня к себе домой, чтобы мы оба смогли принять душ. Кливленду к тому же надо было поменять порванную одежду на что-нибудь другое и найти свои старые очки. Если я до сих пор не описывал обиталище Кливленда, то только потому, что впервые увидел его именно в тот день, когда все казалось новым и по-новому пророчащим беду, когда я был исполнен головокружительным страхом и любопытством. Артур уже заронил в меня некоторое предощущение того, что он сам называл Каса дель Террор, Дом Страха, мрачно намекая на постоянную смену соседей, череду происшествий и пожаров, странных животных, горы немытой посуды и нестиранной одежды.

— Это не дом, — говорил он. — Это взрыв, направленный внутрь.

Дом стоял в небольшом перелеске в самом сердце квартала Беличий Холм, глухой угол возле узкого потрескавшегося проезда, почти неразличимый с улицы. Он мог бы сойти за дом с привидениями, если бы не гигантские трехцветные резные фигуры кота Феликса, Элиса Гуна, мистера Пибоди и Шермана и других мультяшных персонажей. Но его фронтон, странная чешуйчатая башенка, железная ограда, раскачивающиеся ставни придавали облику дома что-то почти человеческое.

— Кто хозяин этого места? — спросил я, слезая с мотоцикла и с трудом стаскивая шлем с головы.

— Кто его знает…

— А…

— Каждый месяц в первую четверть полнолуния я оставляю плату за жилье в маленьком бумажном пакете в конце этой дороги. К утру их уже нет на месте.

Мы поднялись по ступеням и прошли через скрипучую веранду в гостиную. Повсюду: на столах, на полу, в углах комнаты — валялись книги в бумажных обложках. Я бегло глянул на названия: эклектичное собрание, от невыдуманных историй о знаменитых убийцах до Кнута Гамсуна, от сочинений про диеты, гороскопов и комиксов до Воннегута. Мне показалось, что эта странная пестрота отражает многочисленность и разношерстность нынешних и прошлых квартирантов Дома Страха.

— Ты все это прочитал?

— Разумеется. Зачем еще здесь быть книгам?

— И ты их сам купил?

— Я не покупаю книги, — ответил он.

Тогда я еще не знал о волшебном плаще Кливленда, из бесчисленных и бездонных карманов которого он доставал сигареты, консервы, книги и журналы, а иногда даже резиновых змеек или заводные клацающие челюсти, попавшиеся ему на глаза в каком-нибудь магазине. Возможно, ни один из фокусов Кливленда не мог сравниться с тем, как он просадил все немалое наследство, оставленное ему матерью, за шесть лет, не покупая ничего дороже мотоцикла.

Мы помылись, и, пока он переодевался, я бродил по дому, заглядывая в пустые комнаты, в каждой из которых имелся музыкальный центр и матрац. Никого из страшных соседей не оказалось дома, хотя следы их жизнедеятельности были доступны глазу и носу. Двери некоторых спален были заперты на навесной замок, другие, сорванные с петель, просто стояли у стены. Я вошел в одну из комнат и уставился отсутствующим взглядом на плакат какой-то рок-группы, не сразу сообразив, что на нем изображено зрелищное жертвоприношение ацтеков на вершине пирамиды — возложение на алтарь сердца, вырезанного из груди. Я думал о том, что должен позвонить Флокс, и эта мысль была так привлекательна, что я почти решился отправиться к ней без звонка — выскользнуть из дома и предоставить Кливленду ехать в деловую часть города без меня. Возможно, это было бы еще большей глупостью, хотя трудно сообразить почему. Как бы то ни было, в дверном проеме показалась голова Кливленда.

— Все, Бехштейн.

Я обернулся. У Кливленда на носу сидели круглые очки в белой оправе, которые придавали ему обреченный вид.

— Ладно, — вздохнул я. — Дай мне только позвонить Флокс.

Но ответа я не дождался, так что мы отправились в центр. Это была моя четвертая поездка на мотоцикле Кливленда.