Самым худшим моим кошмаром был тоскливый сон о том, что я прихожу в какое-то пустое место, где ничего не происходит и все двигается умопомрачительно медленно. Я просыпался уставшим, с размытыми обрывочными воспоминаниями, которые никак не могли служить оправданием навязчивому страху, наполнявшему мой сон. Я помнил низкое гудение электрических часов, бесцельно слоняющуюся гончую-альбиноса, чей-то голос, непрерывно объявляющий через динамики об отправлении какого-то транспорта. В то лето моя работа была как раз похожа на такой сон. Я хотел устроиться в настоящую старомодную книжную лавку, где витает дух настоящей литературы, смешиваясь с дыханием Питтсбурга, которое врывается в открытые двери. Вместо этого я поступил в магазин «Бордуок букс».

«Бордуок» входил в торговую сеть, которая специализировалась на продаже книг по низким ценам. Здесь господствовал стиль супермаркета: гигантомания, кричащие краски, сочетание мрачности и вопиющей безвкусицы, непременно сопутствующее малодоходной торговле. Этот магазин с длинными белыми рядами витрин и огромными, как мегалиты, штабелями уцененных триллеров и самоучителей был организован так, будто его владельцы намеревались продавать колбасный фарш или товары для ухода за лужайками, но недобросовестный оптовик смешал все их планы. Я представлял себе, как хозяева, начинавшие свой бизнес с киоска почтовых открыток и сувениров в каком-нибудь прибрежном городке, в изумлении разводят руками: «Что нам теперь делать со всеми этими чертовыми книгами?» Хорошей книгой им представлялось пухлое издание карманного формата в мягкой, бумажной обложке, которое легко помещается в пляжную сумку и не требует к себе особого внимания.

Серьезная литература была втиснута в крохотную малодоступную нишу между тематическими отделами, посвященными войне и хозяйственным товарам. Из всех работавших в магазине людей, в большинстве своем страдавших избыточным весом и лелеявших мечту стать фельдшерами, я единственный был удивлен тем, что «Бордуок» торгует комментариями серии «Монарх ноутс» к произведениям типа «Тристрама Шенди», которых здесь не имеется в продаже. Я был обречен проводить летние дни в ошалении от кондиционеров, без единой мысли в голове, томясь в ожидании вечера. Лето начиналось после ужина. Работа меня нисколько не интересовала.

Как-то ранним вечером в начале июня, через несколько дней после вечеринки у Рири, я обнаружил, что истек срок аренды квартиры, в которой я жил с Клер. Я закрыл за собой стеклянную дверь «Бордуок», попрощался с Гилом Фриком, поморщился под натиском одуряющей духоты, которая обрушилась на меня, как только я вышел на улицу, и со всем своим скарбом и пакетом продовольствия на коленях поехал на автобусе в свое новое жилище. Оно находилось на Террасе.

Когда-то много лет назад Терраса считалась весьма фешенебельным районом. Подкова из огромных однотипных кирпичных домов заключала в себе длинный, поросший травой склон. Она еще по-прежнему хранила налет изысканности, привлекавшей сюда семьи со слугами в ливреях. Последнее обстоятельство стало мне известно благодаря тому, что квартирка, где я поселился, — маленькие комнатушки над гаражами, позади главных зданий, — когда-то служила жилищем для гувернантки или шофера. С соседями у меня не нашлось ничего общего: вокруг жили старик, дети и их родители.

Поставив коричневую сумку на пол возле пары коробок с останками моей прошлой жизни, я вышел на улицу, чтобы отдохнуть и покурить. Я стоял на самой верхней из двадцати шести растрескавшихся бетонных ступенек, ведущих к моей двери. Слева простиралась сама Терраса, бегали дети и счастливые шнауцеры. Справа и прямо передо мной располагались лабиринты гимнастических залов и гаражей. Некоторые не имели дверей, и в открытых проемах виднелись лыжи и автомобили. Над всеми гаражами размещались квартиры, похожие на мою. На веревках в окнах сохли ползунки, сквозь сетки на дверях прорывалась музыка всевозможных стилей. Жара была самым значительным событием дня. Из-за вечернего солнцепека скрипели и постанывали многочисленные машины и нагрелся металлический поручень. Теплый ветер нес кухонные ароматы и птичьи трели. Он легко коснулся моего вспотевшего лица, и от этого прикосновения у меня по рукам пробежали мурашки. Появилась эрекция. Я засмеялся и терпеливо стал ждать, пока она спадет. Четыре года беззаботной дружбы с Питтсбургом неожиданно превратились в неистовое возбуждение и любовь. Я обхватил плечи руками.

На следующий день у меня был выходной, и я уже знал, как его проведу. Я зашел в Хиллмановскую библиотеку, в майке без рукавов и шикарных солнцезащитных очках, готовый к обеду с Артуром. Летний семестр уже начался, но ко мне это не имело никакого отношения. В библиотеке было довольно много студентов в шортах, старающихся изо всех сил усидеть на своих стульях и понять хоть что-нибудь из того, что они читали. Артур заполнял формуляры заявок на книги в комнате, выходящей в тот же самый коридор, где обитала Девушка за Решеткой, и, для того чтобы к нему попасть, мне пришлось пройти мимо пресловутого зарешеченного окна. Девушка была на месте. Я медленно приблизился, радуясь тому, что обут в мягкие мокасины, а не туфли со скрипом. Она была занята своими книгами, и я сумел хорошенько ее рассмотреть.

Сегодня она была одета во что-то многослойное, красного и белого цветов: футболки, юбки и великое множество платков и браслетов. Ее рыжевато-коричневые волосы были аккуратно уложены на манер сороковых: длинная челка, зачесанная на одну сторону, частично скрывала склоненный профиль. Она выглядела сосредоточенной и не слышала моих шагов. Я проскользнул мимо нее и направился дальше по коридору к отделу, где работал Артур. Я помнил о том, что Артур назвал девицу «панком», но ее манера поведения и аккуратность явно говорили о другом. Она ничем не походила на панка или хотела подчеркнуть эту свою непохожесть традиционной женственностью, непременными розовым лаком для ногтей и ленточками. Я задумался о том, кто же она такая, если не панк.

Артур уже приготовил свой пакет с обедом и, как только я вошел, быстро отметил закладкой то место, которое переписывал.

— Привет, — сказал он. — Ты готов? Видел Флокс?

— Привет. Да, видел. Флокс, ха-ха! Ну и имечко!

— Знаешь, ты ей определенно нравишься. Так что смотри будь осторожнее.

— В каком смысле? Откуда ты знаешь? Что она сказала?

— Ладно, пошли поедим. Я расскажу тебе по дороге. До свидания, Эвелин… Ох, Эвелин, прошу прощения! Это мой друг, Арт Бехштейн. Арт, это — Эвелин Маскьярелли.

Эвелин оказалась одной из его сотрудниц, вернее, начальницей. Хрупкая старушка, которая провела всю свою жизнь в стенах Хиллмановской библиотеки и, как позже рассказал мне Артур, пылала к нему нежной страстью. Я подошел к ней, пожал протянутую руку, ощущая уместность такого официального представления. Оно давало мне возможность самому выбрать, кем и каким я хочу перед ней предстать. И я решил явиться в образе молодого и блестящего интеллектуала, бодрого от солнечных лучей Мира по Ту Сторону Стены и обладающего свободой в любую минуту снова в него вернуться, которой она лишена. После короткого пожатия ее маленькой влажной ручки и демонстрации всех моих роскошных зубов мы вежливо попрощались и ушли.

По пути к выходу мы, разумеется, столкнулись с Флокс, которая пила из фонтанчика в холле. Ей пришлось прижать к груди руку, чтобы вся амуниция, которую она носила на своей шее, не угодила под фонтанную струю, когда она наклонялась.

— Флокс, — произнес Артур чуть насмешливо, — я хотел бы тебя кое с кем познакомить.

Она выпрямилась и повернулась к нам лицом. Ее глаза, едва видимые среди волос и ленточек, показались мне умопомрачительно голубыми. И эти голубые глаза расширились, узрев меня. Я ощутил себя голым из-за своих открытых рук. У нее было продолговатое лицо, гладкая кожа и чистый широкий лоб. Несомненно красивая, она выглядела как-то странно, неправильно. В ней все было слишком: слишком голубые глаза чересчур пристально разглядывали слишком красные колготки, которые были на ней надеты. Казалось, она тщательно изучила секреты создания красоты по-американски, только с какой-то странной точки зрения, откуда-то издалека, а потом старательно их применила для создания своего образа, перестаравшись в деталях. Дебютантка с другой планеты.

— Арт Бехштейн, знакомься, это — Флокс, — тем временем продолжал Артур. — Прошу прощения, Флокс, но я не знаю твоей фамилии. Это мой друг Арт. Он просто замечательный человек, — неожиданно добавил он.

Внезапно под давлением его странной похвалы и ее внимания я почувствовал себя обязанным сделать что-то особенное, но мне этого не хотелось. Наоборот, я желал скрыться в недрах коридора, спрятаться за массивной роговой оправой очков и тяжелым пальто и только потом выйти снова. Но на этот раз — содрогаясь от приступов метеоризма и гротескных тиков.

Флокс так и не произнесла ни слова. Она стояла, опустив руки вдоль тела, чуть согнув их в запястьях и распрямив пальцы. Классическая поза, к которой непременно полагалась сентиментальная мелодия, лучше всего в исполнении струнного оркестра, и комментарий: «Момент, о котором мечтает каждая девушка». Она не сводила с меня глаз в течение еще двух долгих секунд.

— Привет, Арт, — произнесла она наконец. — Никак не могу поверить, что вы знакомы. В смысле, что Артур знает нас обоих. Как поживаешь?

— Замечательно, благодарю. А ты?

— Хорошо. Я… Артур говорил, что ты не местный.

— Правда? — Я посмотрел на Артура, который задумчиво разглядывал свои руки. — Да, я из Вашингтона. Хотя нет, я почти местный. Семья моей матери живет в Ньюкасле, — сказал я. — Мама умерла.

Ответом мне была сочувственная улыбка. Я снова посмотрел на Артура. Он, казалось, весь ушел в созерцание своих идеальных рук.

— Да, это случилось давно. А ты местная?

— А я — важная часть Питтсбурга, — произнесла она и впилась в меня голубыми глазищами. Возникла пауза.

— Так, — вмешался Артур. — Достаточно. — И он взял меня под локоть.

— Э-э… А ты еще… э-э… придешь в библиотеку? В смысле, зайдешь к Артуру? Вы идете на обед?

Артур тут же докторским тоном объяснил характер нашего рандеву, причину моего отсутствия на рабочем месте и потащил меня за собой, сославшись на досадную скоротечность обеденного времени и пообещав Флокс, что она обязательно увидится со мной снова. И мы вышли в ослепительно яркий полдень.

— Ух… — выдохнул я с облегчением. — Ну и странная девица. Какое, говоришь, у нее прозвище?

— Мау-Мау. Только эту кличку она носила, когда была панком. А теперь, как я понимаю, она у нас христианка.

— Я так и думал. Интересно, кем она станет в следующем воплощении?

— Джоан Кроуфорд, — ответил он.

Я ни разу не слышал вразумительного объяснения того, как возник огромный провал, перекрытый в трех местах длинными стальными арочными пролетами, который превратил всю юго-восточную, оклендскую, часть Питтсбурга в настоящую пропасть. Между заносчиво выпяченной территорией Университета Карнеги-Меллона и уродливыми задворками Института Карнеги, маленькими церквушками, расположенными вдоль передней части Парквью и самого парка, раскинулась широкая сухая ложбина. В ней скрывались четыре главные достопримечательности: Потерянный Район, Фабрика по Производству Облаков, рельсы и невероятное количество хлама.

Именно оттуда, с места нашего почти секретного обеда, с верхней точки бетонной лестницы, десятью огромными маршами поднимающейся над дном каменного мешка, я впервые рассмотрел Потерянный Район. Передо мной раскинулись таинственные улочки и два ряда обветшалых зданий. Такую картину можно было наблюдать только сверху, и то если наблюдатель оказывался достаточно внимательным. За четыре года жизни в Питтсбурге я, кажется, пару раз видел это место, но не подозревал о существовании полдюжины древних лестниц, ведущих к нему и разбросанных по всей южной части Окленда. Мне также не приходило в голову, что здесь могут жить люди. Тут была даже школа и бейсбольная площадка; я видел крохотные детские фигурки, подбегающие к базам, на дне Питтсбурга.

Артур выбрал самую верхнюю ступеньку, где солнце грело нам спины и подсушивало листья салата на сэндвичах. Сидя в опасной близости от него возле здания Музея изобразительных искусств, на травянистом дне одной из сотен обрывистых окраин Окленда, я чувствовал себя очень неуютно. Я остро ощущал располагающую к интиму уединенность выбранного им места. Он вполне мог привести меня сюда для того, чтобы снова попытаться обсудить, скажем так, одну весьма деликатную тему. Я решил придерживаться выбранной прежде позиции, но, к сожалению, позиция моя состояла в том, что я был без ума от Артура Леконта. Я хотел быть таким, как он: пить, принимать, отвергать и доминировать. Я хотел его дикой дружбы с Кливлендом, чтобы высоко держать колдовское знамя того лета.

— Странное место они выбрали для жилья, — сказал я, махнув сэндвичем с сыром и ветчиной в сторону Потерянного Района.

— Ты когда-нибудь там был?

— Не-а. А ты?

— Да, конечно. Мы с Кливлендом раньше часто туда ходили. Прогуливали уроки. — И он кивнул в сторону, где, скорее всего, находилась Центральная католическая средняя школа. — Мы спускались туда. — Он показал маршрут рукой в бело-голубом полосатом рукаве. — Мимо музея, к Фабрике по Производству Облаков и вдоль свалки. Там, среди мусора и старых покрышек, раньше росла конопля.

— Какая Фабрика по Производству Облаков?

Он засмеялся, посмотрел на свои руки, потом взглянул вверх, как обычно стараясь избегать моих глаз и слегка краснея. Я никогда не встречал человека, который бы так часто заливался румянцем, а Артур к тому же и так обладал довольно здоровым цветом кожи.

— Ну да. Фабрика по Производству Облаков. Неужели ты сам этого не замечал? Когда идешь через мост Шинли-Парк в Окленд, то обязательно проходишь над Фабрикой по Производству Облаков. Мы раньше часто гадали, что же она производит. И почему из здания, стоящего возле железнодорожных путей, появляются роскошные облака, белые и чистые, как новые бейсбольные мячи. Мы с Кливлендом сбегали из школы, оттягивались, развязывали свои галстуки, а Фабрика партию за партией выпускала свежие, девственно чистые облака.

Я понял, что тысячу раз видел это здание и что оно не могло быть ничем иным, кроме Фабрики по Производству Облаков. Я сказал об этом Артуру, а сам подумал о католической школе и о том, как это похоже на него — попасть в лоно школы ангелом и выйти оттуда развратником.

— А Кливленд тоже католик? — спросил я.

— Нет, он никто, — ответил Артур. — Алкоголик. Хочешь груши?

Я поблагодарил его и взял теплый, крупинчатый ломтик. Постепенно я забыл о декларации моей гетеросексуальности, которая готова была сорваться с языка, и обнаружил, что мне не хочется нарушать ровное течение нашей беседы, время от времени прерываемой ленивыми паузами и звуками пережевывания пищи.

— Когда я познакомлюсь с Кливлендом?

— Он тоже хочет с тобой познакомиться. Я рассказывал ему о тебе. В общем, на этих выходных я устраиваю небольшую вечеринку в доме Беллвезеров. Слушай, Бехштейн, ты так ни разу ко мне и не зашел! Ты обязательно должен прийти с ночевкой.

— Ну-у… — замялся я.

— Мохаммед уже ночевал. Мы нарушили правила. Осквернили брачное ложе Нетти и Эла.

— Да? — промямлил я. — А этого не было предусмотрено в правилах?

— Шутишь? Ты бы видел список, там перечень в двенадцать страниц. Что я должен делать, а чего не должен ни в коем случае. Их кровать вообще стоит вне всяких посягательств.

Такое непосредственное упоминание о том, что он переспал с Мохаммедом, после памятного случая на вечеринке показалось мне столь многозначительным и странным, что я почувствовал облегчение, любопытство, смущение, брезгливость и восторг одновременно. В моем сознании сложились и были отвергнуты восемь или девять различных вопросов, сводившихся к одной-единственной мысли: «Ты спал с Момо?» Вместо этого я произнес:

— Постараюсь прийти на твою вечеринку. А Кливленд будет там?

— Ну, в общем, его имя тоже упомянуто в списке.

— Разрешенного или…

— Запрещенного, категорически. Но мы что-нибудь придумаем.

— А отчего ему нельзя появляться в этом доме?

— Потому что его боятся и презирают везде, где бы он ни появился, — ответил Артур. — Моя мать считает его Воплощением Зла.

— Понятно, — прыснул я.

Он встал, закурил сигарету и кивнул в сторону библиотеки:

— Мне пора возвращаться.

Я пожал его руку, вслух поблагодарил за приятно проведенные полчаса, а молча — за то, что он не испортил дня попытками урвать запретные ласки, и мы расстались возле главного входа в библиотеку. Позже я узнал, что, вернувшись на работу, он пригласил Флокс на свою вечеринку и уверил ее, будто я собираюсь прийти только ради того, чтобы потанцевать с ней.

Я курил и какое-то время обозревал дно Питтсбурга, наблюдая за тем, как крохотные дети играют в бейсбол, микроскопические собаки бросаются на проезжающие мимо машины, а малюсенькая домохозяйка вытряхивает на крыльце ярко-красный лоскут ковра. Неожиданно для себя я поклялся не уменьшаться до их размеров и посвятить всю свою жизнь увеличению собственного масштаба.