Крупный выигрыш
После окончания института по распределению я попал на предприятие, о котором мечтал со школьных лет – ЦАГИ, Центральный аэрогидродинамический институт имени Жуковского. Ветряной двигатель, установленный на крыше лаборатории этого института и хорошо видный из окна нашей комнаты, был для меня символом всего, чем единственно и стоит заниматься в жизни, – высокой науки, авиации и военно-морского флота. Когда стало очевидно, что я не буду моряком или летчиком, а стало это очевидно где-то к восьмому классу – я понял, что служить в армии и флоте мне не хочется, – остался один достойный путь: стать инженером или физиком, создавать новые, головоломно сложные и красивые механизмы, чтобы «преодолеть пространство и простор». Инженером я стал, но распределение свое в ЦАГИ выиграл в карты, в преферанс…
Как я уже рассказывал, в мое время в институтах процветала картежная игра. Играли в пустых аудиториях, заложив стулом дверь, в преферанс, на деньги – на небольшие (по копеечке за вист) и на приличные (по две копеечки). Высшая лига собиралась в комитете комсомола или в институтском общежитии, и там играли по пять и по десять копеек за вист – при таких ставках в случае проигрыша моей повышенной стипендии точно бы не хватило.
Как-то к концу учебы, на пятом уже курсе, собрались мы вчетвером в чертежке и решили расписать пулю, а для удобства душевного предложено было нашим товарищем с факультета двигателестроения Володькой Шипиловым поехать к нему домой, благо родители его – очень крупные шишки – были в длительной заграничной командировке, и Володька жил один.
Этот Володька, получая от родителей вполне достаточное месячное содержание, профукивал деньги в первые же дни и оставшееся до следующей получки время выкручивался как мог, иногда и голодая. Для пропитания ловил у себя на балконе на удочку голубей и играл напропалую во все игры, какие только были. При такой жизни, разумеется, он играть умел и старался не проигрывать, но на этот раз ему фатально не везло – выигрывал в основном я, и выиграл крупно, а Володька продулся основательно. Зная, в каких обстоятельствах он существует, я наотрез отказался брать выигрыш и долг ему простил, как он ни отказывался (я жил в семье, и эти деньги были для меня не критичны). Напоследок, прощаясь, Володька спросил меня, куда бы я хотел распределиться. Желая свести дело к шутке, я ответил: «В ЦАГИ» (ЦАГИ был не профильной для нашего института организацией, нас ждали КБ и заводы). На что Володька серьезно ответил: «Ну, будешь!»
Окончилась учеба, защитили мы дипломные проекты, пришла в институт разнарядка на распределение от предприятий. По установившейся традиции право распределяться предоставлялось выпускникам в порядке успеваемости, и я шел в списке вторым. Первый – Боб Карпусенко – заранее знал, что распределится в КБ Туполева – самое престижное и высокооплачиваемое место, которое он и получил по праву, а мне совершенно неожиданно досталась вдруг затесавшаяся в список заявка из московского филиала ЦАГИ! К этому времени обещание Шипилова уже вылетело у меня из головы, и я приписал произошедшее счастливой случайности, но на вечере встречи выпускников ко мне подошел Володька и спросил, удовлетворен ли я распределением и считаю ли, что он расквитался за проигрыш…
Надо сказать, кадровик ЦАГИ, принимая меня на работу, был весьма удивлен, но не препятствовал моему зачислению. Кстати, работая там шесть лет, я ни разу не встретил выпускников моего института, да и евреев было раз, два – и обчелся…
Лаборатория, куда я попал, занималась проблемами движения разных аппаратов по воде, под водой и над водой. В громадном комплексе научных учреждений, объединенных под эгидой ЦАГИ, она стояла несколько особняком.
Это была одна из самых старых лабораторий, помнившая еще Туполева, Чаплыгина и зарю советской гидроавиации. Ко времени моего туда поступления гидросамолеты строить почти перестали, значение гидродинамических исследований упало. Лаборатория тихо хирела на задворках советской авиационной науки, а вместе с ней старел и вымирал некогда блестящий научный ее персонал.
В отделе он занимался собственно гидросамолетами – работали пятеро инженеров, четверо из них – кандидаты технических наук, младшему из которых – начальнику отдела Александру Ивановичу Тихонову – было за пятьдесят, а самому пожилому, Фролову, под семьдесят. Тихонов, очень уважаемый в научной среде теоретик, не знаю, в силу каких обстоятельств (он перед войной защитил диссертацию и, работая в ЦАГИ, имел право на броню от армии), пошел пехотным лейтенантом на войну и потерял ногу под Сталинградом. Теперь он тихо сидел в своем углу, писал уравнения в частных производных и по возможности ни во что не вмешивался. Платов, в молодости, по рассказам, блестящий авиационный инженер, душа компании и любитель женщин, в сороковом году отправился в научную командировку в Америку, а по возвращении, вместе со многими другими специалистами, загремел в ГУЛАГ, спасся там в шарашке у Туполева и вышел с изрядно попорченным здоровьем, не утратив, однако, оптимизма и жизнелюбия. При виде симпатичной женской попки глаза его маслились, как у молодого. Фролов, самый из них пожилой, работал на заре гидроавиации еще с Григоровичем, а теперь тихо корпел над мемуарами. Абрамов специализировался на политинформациях, расчеркивая газеты «Правда» и «Известия» разноцветными карандашами. Во всяком случае, эти «парни» знали о гидроавиации все, но ездить в командировки не желали, да и не могли. В командировки стал ездить я, охотно и подолгу пропадая на испытаниях и натурных экспериментах, набираясь профессионального, а главное, жизненного опыта.
В лаборатории новые технические идеи сначала проверялись на моделях. Модели испытывались в гидроканале, буксировались в водоеме за катером. Испытания в водоеме проводились на Московском море, вблизи Дубны, где у лаборатории была своя испытательная база. По большей части проводил эти испытания я. Результаты в виде отчетов и наших рекомендаций передавались в конструкторские бюро. В 1963 году один из вариантов подводных крыльев для гидросамолета прошел предварительные модельные испытания, был изготовлен в натуре и установлен на амфибии Бе-12. Настало время провести летные испытания, разумеется в присутствии представителя ЦАГИ, каковым назначили меня. Надо сказать, это был редчайший случай, когда пацана, без году неделя выпускника института, назначили представителем ЦАГИ на натурных летных испытаниях. Я до сих пор благодарен судьбе и своим старшим коллегам за предоставленный мне уникальный шанс.
Испытательный полигон Таганрогского завода находился в Геленджике – маленьком курортном городке вблизи Новороссийска. Я много раз потом бывал в Геленджике, жил там месяцами, завел друзей и врагов, но отчетливо помню свой первый туда приезд. Привокзальная площадь Новороссийска, такси, город, освещенный ярким южным солнцем, белый от белых домов и цементной пыли, присыпавшей все вокруг, – в горах над городом добывали цемент. Цемесская бухта, корабли, стоящие у причалов и на рейде. Шофер такси прекрасно знал «секретный» полигон в Геленджике и охотно повез меня туда. По дороге указал на развалины и искореженный, обгоревший трамвайный вагон в пригороде Кабардинка. Здесь проходил передний край обороны во время войны, немцы дальше не прошли. Дорога недолгая, и вот за поворотом открывается вид на круглую бухту и симпатичный зеленый городок. Посреди бухты движется большая зеленая каракатица – гидросамолет делает пробежку.
Геленджик. Взлет гидросамолета Бе-12
Таганрогцы приняли меня по-южному радушно, поселили в общежитии, прикрепили к столовой, и началась моя геленджикская жизнь. Мой приезд случился 22 февраля, и я был приглашен на 23-е на армейский праздник. Разумеется, выйдя в город, купил бутылку водки и банку соленых помидоров – не являться же москвичу в гости с пустыми руками. Вечером в банкетном зале мое появление с водкой вызвало громовой хохот, хотя помидоры были приняты с одобрением: столы были уставлены бутылями с разведенным спиртом – авиация же! Надо мной взяли шефство летчики-испытатели и, разумеется, упоили крепко, хотя и не наповал. В последовавшей после банкета серии розыгрышей и подначек пытались заманить меня в «теплую» черноморскую воду, но в результате искупались сами, что добавило общего веселья. В дальнейшем я подружился с этими своеобразными людьми и наслушался много баек про их нелегкую жизнь. Единственное, что мне так ни разу и не удалось сделать, – это обыграть их в карты. По приезде моем в Геленджик (если я поселялся в общежитии, а не в городе) летчики зазывали меня в свою дружную компанию, сажали за карты и обдирали в преферанс как липку, после чего брали на свое полное довольствие. Секрет моего карточного невезения раскрылся однажды, когда я сел играть со штурманом в гусарика и он, будучи в хорошем настроении по случаю присвоения очередного звания, перечислил мне мои карты – профессиональная зрительная память позволяла ему запомнить рубашки всех карт после второй-третьей сдачи.
Бора
Геленджик 60-х был маленький городок – несколько пансионатов и пионерлагерей, пара ресторанов, одна гостиница. У причала обычно болтались несколько рыболовецких сейнеров и пассажирские катера, ходившие по бухте и вдоль побережья в Новороссийск, Фальшивый Геленджик, Джубгу, Архипо-Осиповку. Округлую бухту шириной три-четыре километра замыкали два мыса – слева Толстый, с маяком, справа – Тонкий, где располагалась наша испытательная база. С севера и северо-востока город и бухту окаймляли невысокие, но обрывистые горы. Несколько раз в году с этих гор срывался ветер – знаменитый новороссийский норд-ост, или бора. Ветер начинался обычно при ясном небе и солнышке, легкими прохладными порывами, и в течение получаса мог достигнуть бешеной, ураганной силы. При этом резко холодало, в бухте ветер срывал брызги и пену, все, что было плохо привязано, уносилось далеко в море. В открытом море, ветер раскачивал большую волну, но в бухте волны не было – только пена и брызги, визг и вой ветра. Осенью и зимой бора вызывала обледенение снастей на судах, стоящих в порту, так что в старину, бывало парусные корабли под тяжестью намерзшего льда переворачивались. Бора могла затихнуть так же быстро, как и началась, – за пару часов, но могла продолжаться и неделю. В такие дни люди чувствуют себя плохо, невозможно заниматься никакими делами, только пить вино. Местные рыбаки шутят, что бора – это ветер, который лучше всего продувает карманы…
Однажды я возвращался из Геленджика домой. Несколько дней свирепствовала бора. В Новороссийске, высаживаясь из автобуса, я неосторожно открыл дверь и был вышвырнут наружу, подобно перышку, порывом ветра. В ожидании поезда я наблюдал, как в бухте большой греческий сухогруз с помощью двух буксиров и с отданными якорями борется с ветром. Позже, в Москве, прочитал в газете, что этот корабль был ветром выкинут на камни.
Расскажу, как столкнулся с борой непосредственно. Тут нужна небольшая предыстория. Как-то, прогуливаясь по берегу, увидел я у причала одного санатория несколько яхт – небольших спортивных швертботов. Поскольку я яхтсмен, участвовал в гонках на таких швертботах, меня эта картина весьма заинтересовала – в командировке, бывало, по нескольку дней случались простои (для испытаний приходилось ждать определенную погоду) и заняться, в сущности, было нечем. Спустился я к причалу, нашел местного управляющего, выяснил – у него была идея организовать для отдыхающих развлекательные прогулки на яхтах. Идея сама по себе здоровая, но затруднение в том, что швертботы плохо приспособлены для катания публики – при штатном экипаже в три человека можно посадить в лодку еще максимум двоих, при этом будет тесно и хлопотно. К тому же управление такой лодки требует довольно высокой яхтенной квалификации, а у начальника санатория в распоряжении была лишь команда местных десятиклассников, ходивших до того только на шлюпках.
К полному взаимному удовольствию, мы с начальником договорились, что я беру под свою опеку ребят и одну яхту и буду обучать их премудростям яхтенного вождения.
И вот однажды катался я с молодым напарником по бухте и уже собрался причаливать – что-то нехорошие перистые облачка собирались над горами. Подвалили к причалу, пришвартовались, но тут подошел начальник и попросил отвезти его домой – в район Толстого мыса, на другой стороне бухты. Погода пока была хорошая, дул легкий попутный ветерок. Отчего бы и не отвезти!
Еще на полпути ветер начал разыгрываться, по всем признакам надвигалась бора. Высадили начальника и погнали обратно, надеясь успеть до начала сильного шторма, но не успели. Ветер крепчал с каждой минутой, срывал с поверхности воды брызги и пену, заходил из стороны в сторону и бил порывами. Нам необходимо было идти против ветра, то есть править в лавировку, с большим креном, при этом приходилось сильно откренивать яхту, сидя на высоком наветренном борту и отвисая на шкотах, но при очередном заходе ветра яхта резко кренилась в другую сторону, и мы с напарником оказывались в воде. Вот мы уже не успеваем перескочить на наветренный борт, и яхта валится парусом на воду. Яхта не тонет – в бортах большие воздушные мешки, – но лежит беспомощно на воде. Командую напарнику перебираться на вылезший из воды шверт (киль) и, дергая за шкоты, пытаться поставить яхту на ровный киль. Это нам не сразу, но удается – яхта снова стоит, но ее сносит ветром к выходу из бухты – в открытое море, где разыгралась уже большая волна. Маневрирую рулем, разворачивая яхту носом против ветра, ловлю парусом ветер – и вот мы снова несемся с большим креном к берегу. Такие кульбиты повторяются несколько раз. Я явно не справляюсь с ветром, надо что-то делать. Удерживаю рулем яхту в дрейфе и командую парнишке снимать передний парус – стаксель. Парнишка молодец, делает все правильно, не поддается панике. Яхта с одним парусом делается спокойнее, да и я наконец приспосабливаюсь к порывам ветра, ловлю необходимый угол лавировки и ритм, и мы постепенно овладеваем ситуацией и потихоньку начинаем двигаться в нужном направлении. И вот уже близкий наветренный берег прикрывает нас от порывов ветра, а там недалеко и причал. Думаю, все приключение заняло не больше пары часов, я даже не успел испугаться. После того, как вытащили лодку на берег, парень зазвал меня к себе домой, вытащил из семейных запасов бутылку вина, и мы выпили за приключение. Потом он признался мне, что здорово струхнул поначалу, но ему очень помогло то, что я держался внешне невозмутимо и отдавал команды спокойным голосом.
Как это все выглядело со стороны, рассказал мне позже начальник санатория, который наблюдал за происходящим с высокого берега. Он пытался организовать для нас спасательный катер, но никто из спасателей не решился выйти в море…
Непоротое поколение
Я упоминал уже, что, кроме друзей, у меня появились в Геленджике и враги. Одним из таких врагов стал техник – начальник аэродромной бригады. По совместительству он был парторгом базы.
В Геленджике меня поселили в общежитии персонала, в комнате, где, кроме меня, жило еще пять человек, в том числе и техник. Ребята вставали рано и шли на работу, мне же можно было как командировочному еще поспать. В один из первых рабочих дней я был разбужен ни свет ни заря самым зверским образом – кто-то на всю катушку включил репродуктор и играли гимн. Будучи человеком посторонним, новым, я кое-как вытерпел надругательство и вскоре заснул снова. Однако позже днем попытался договориться с ребятами-соседями, чтобы больше репродуктор утром не включали или включали тихо. И выяснил, что к этому акту вандализма они не имеют никакого отношения и даже сами от него страдают, так как им всем вставать на самом деле нужно попозже. Включает же радио их начальник – техник, который обычно в общежитии не ночует, а приходит под утро, чтобы переодеться и идти на работу. Этот гусь, будучи часто в командировках в Геленджике, кроме семьи, живущей в Таганроге, завел еще одну настоящую семью, где и ночевал, но место в общежитии придерживал, а заодно следил за морально-политическим климатом в своей бригаде. Отловив мужика днем на работе, я попытался воздействовать на его совесть, но получил гневную отповедь, что вот, мол, приезжают всякие из Москвы и разлагают коллектив. Ребята же мне вечером объяснили, что говорить с ним бесполезно, он человек вздорный и опасный. Разумеется, предостережения я проигнорировал и разъединил вечером провод в радиорозетке. В шесть утра вся комната была разбужена громовыми раскатами мата. С трудом разлепив глаза, я сообщил дебоширу, что, если он немедленно не прекратит безобразие, я вечером запру дверь на ключ. Угроза подействовала, но, как мне потом рассказали таганрогские коллеги, говнюк написал в различные инстанции кляузу, где обвинял меня во всяких вредных политических высказываниях. Однако видимых последствий кляуза для меня не имела.
Другой эпизод, связанный с моей неосмотрительностью, мог принести гораздо более серьезные неприятности. Результаты наших испытаний фиксировались в виде показаний приборов, записывающих параметры поведения самолета в различных условиях. В ходе испытаний накапливался большой экспериментальный материал, представляющий ценность для дальнейшей нашей работы в Москве и Таганроге. Этот материал оперативно обрабатывался здесь же на месте таганрогскими техниками и представлялся в черновом виде, в графиках на миллиметровке, без указания масштаба и наименований параметров. В таком виде графики, по существующему положению, не являлись секретными и не должны были храниться в первом отделе. После расшифровки графиков в Таганроге и их засекречивания мы в Москве могли их получить через первый отдел, но это было бы очень нескоро. Желая привезти в Москву экспериментальный материал поскорее, я договорился с инженером, ведущим испытания, переснять черновые графики на фотопленку и, уезжая, взял ее с собой (расшифровать основные параметры я мог по памяти). Приехав в Москву, доложил о результатах испытаний, заслужил похвалу и благодарность начальства, но через несколько дней был вызван в первый отдел, где давал объяснения по поводу «телеги», поступившей на меня из Таганрога. В общем, с помощью Александра Ивановича Тихонова и начальства лаборатории мне удалось отбиться, но в дальнейшем мне посоветовали не проявлять излишнего рвения и быть осторожным с секретчиками…
Расскажу еще случай, когда мое легкомыслие и «бдительность» стукача могли пагубно отразиться на моей служебной, да и на личной, судьбе. Для проведения экспериментов на моделях в лаборатории имелась своя испытательная база на Московском море. На самом деле это был райский уголок в одном из глухих, затерянных заливов водохранилища, с чистым пляжем и отличной рыбалкой, со своими катерами и лодками. Добираться туда можно было на электричке до станции «Большая Волга», а затем – вызванным с базы быстроходным катером. Однажды, проведя на базе достаточно много времени и изрядно соскучившись по общению, я пригласил из Москвы в гости на выходные компанию друзей, благо никакого начальства не ожидалось. Ребята приехали с палатками, были встречены мной на станции и перевезены в ближайший к базе, но находящийся за оградой лес. Ближе к ночи начался дождь, палатки промокли, и я, под покровом ночи, провел компанию на территорию базы, в находящийся в моем распоряжении пустой финский домик. Утром, в воскресенье, потихоньку выбравшись за забор, мы продолжили наш пикник. К вечеру, договорившись с приятелем – капитаном катера, я вывез друзей обратно на станцию и, с ощущением хорошо проведенного времени, продолжил свою командировку. И все бы хорошо, но по возвращении в Москву меня ждал разбор доноса, в котором мои художества расписывались как аморалка и преступное нарушение гостайны. Меня и на этот раз выручил начальник отдела, и я отделался легким выговором, но в заключение мне очень доходчиво объяснили, что в прежние времена меня бы ждали о-о-очень большие неприятности и вообще, меня еще жареный петух не клевал… А ведь и действительно!
Однажды я умер
Была весна. Я представлял ЦАГИ на мореходных испытаниях самолета в Геленджике. Испытания продолжались второй месяц, и неизвестно, когда могли кончиться – все зависело от погоды. Нужны были волны, а стояла, как на грех, ясная безветренная погода. На майские праздники – десять дней – вся самолетная таганрогская бригада улетела домой, благо был свой транспортный самолет, а я остался в Геленджике – не было смысла ехать в Москву и через неделю возвращаться обратно. Сильно поджимали деньги – командировочные заканчивались, а когда будет новый перевод – никто не знает. Поэтому я перебрался из гостиницы в частный сектор и ввел для себя режим строгой экономии: днем – обед в ресторане, а утром и вечером – чай. Выручали местные друзья – сводили на сейнер, к знакомым рыбакам, и взяли ведро свежепосоленной ставриды, которую развесили на нитках во дворе моей хаты – уже на второй день была великолепная вяленая рыбка, еда для перекусона и закуска к сухому вину.
Погода была жаркая, прямо летняя, вода в бухте прогрелась градусов до двадцати. Целыми днями пляжился, ходил с пацанами-десятиклассниками на яхте по бухте. Ребята были все моторизованные, с велосипедами и мопедами, достали и мне спортивный велосипед, и мы устраивали прогулки по окрестностям. В один из дней решили смотаться в соседний поселок Джанхот – по слухам, очень живописное место. Выехали утром пораньше. Солнце уже припекало. Дорога поначалу шла в гору. С непривычки было тяжело, я обливался потом, но старался не отставать. После перевала дорога резко, серпантином, пошла вниз…
Дальнейшее я не помню. Очнулся лежа навзничь, на дороге, в шаге от обрыва, велосипед валялся невдалеке, искореженный. Кто-то из мальчишек плакал, склонившись надо мной, остальные понуро стояли вокруг. Когда я очнулся, все вздохнули с облегчением, один сбегал вниз, в ущелье, принес воды, смочили мне голову, дали попить, стал понемногу приходить в себя, но ничего не мог понять. Расшибся изрядно, была стесана бровь и кожа с плеча, возможно, трещина плеча и на голове огромная шишка. Ребята рассказали, что на спуске в долину я неожиданно вырвался вперед и на большой скорости исчез за поворотом. Послышался треск, и, когда группа подъехала, я уже лежал у обочины без сознания. Мне очень повезло: еще шаг – и я бы вылетел в обрыв метров за тридцать, на камни – гарантированная смерть.
Кое-как поднялся и, поддерживаемый под руки, спустился в долину, в медпункт санатория. Перевязка, уколы, немного отсиделся и вот уже смог самостоятельно двигаться. Всей компанией сели на рейсовый катер до Геленджика, и вскоре я уже был дома. В общем, сотрясение мозга средней тяжести, фингал под глазом и некоторое время рука на перевязи – ничего страшного, но меня зацепило, что большой отрезок времени – минут двадцать – полчаса – полностью выпал из моей памяти. Судя по всему, в пути мне напекло голову, был перегрев, тепловой удар, я потерял контроль и, разогнавшись, свалился. Врач объяснил мне, что я не помню ничего из того, что предшествовало падению, вследствие так называемой ретроградной амнезии и это обычный случай… Но вот в чем штука: если бы я разбился покрепче или вылетел-таки в обрыв и погиб – для меня, субъективно, в сущности, ничего бы не изменилось. То есть в эти полчаса я как бы не существовал, умер, а потом стал жить заново, уже немножко по-другому. Можно возразить, что, засыпая каждый раз, уходишь из жизни и потом возвращаешься заново, но тут другое – существуют сны, и иногда их помнишь, а я в своем беспамятстве не помню ничего. И кстати, я действительно изменился после падения. Некоторые изменения произошли в физическом состоянии, они в основном прошли через полгода-год (шрамы, разумеется, остались). Некоторые же, более глубокие, изменения личности, по-видимому, остались.
Относительно физических последствий удара не могу не вспомнить любопытный момент: плечо мое долго болело, а боли при изменении погоды продолжались лет двадцать. Прошли они, когда, приехав в 93-м году в Израиль навестить брата, я искупался в целебных горячих источниках Хамат, Гадера. После двух сеансов боли мои прошли и больше не возобновлялись.
Изменения же психологические сохраняются до сих пор: пережив момент истины, я стал спокойней относиться к неизбежному.