дельта Большой Медведицы

Название звезды: Мегрец, Каффа. Перевод с арабского: основание хвоста, начало.

— Ну, доволен?

Рыжий, конечно, не отвечает.

Простреливает лицо Хэ Тяня мрачным взглядом и грубо отпихивает плечом в сторону. Отодвигает собой от проема двери, словно брезгует пачкать руки. Щемит в прихожую, как танк. Хэ Тянь снисходителен — отступает в сторону, поднимает руки, натянуто улыбается углом рта.

Смотрит, как тот молча разувается — не наклоняясь, прикусывая пятку разбитым носком кеда, касаясь кончиками пальцев стены для равновесия, как делает всегда, когда устаёт. Выматывается. Выбивается из сил. Всегда, когда похож на загнанного до мыльного пота добермана. Просто прикосновение к стене, просто иллюзия поддержки. Людям он себя держать не позволяет — только долбаным стенам.

Хэ Тянь смотрит, как Рыжий болезненно скалит сжатые зубы, стаскивает с плеч свою любимую куртку — опять она в асфальтовой пыли на локтях. Опять он будет отстирывать её час или два, или три, опять на его лопатке свежая гематома — ещё не бурая, но уже сочно-воспалённая. Горячая, наверное. Опять он в своей белой бойцовой майке, настолько свободно болтающейся, что видны скаты рёбер в растрёпанных рукавах.

Рыжему больно — он всего-то снял куртку, а желваки на его челюсти сведены почти до судороги. Сколько же часов подряд его пиздили? Два? Три? На лице тоже ушиб, но не такой сильный. Движения скованы, по спине и бокам прилетело явно больше, чем по голове.

Он не оборачивается, скорее замечает взгляд Хэ Тяня боковым зрением (третьим глазом, собачьей чуйкой). Замирает на секунду, как будто к удару готовится, но это только секунда.

Огрызается запоздало; Хэ Тянь смотрит на его мелькнувшие зубы.

— Съеби.

И бросает куртку на вешалку.

И идёт в гостиную.

И рушится на старый диван, как будто кто-то подломил ему ноги. Сдавленно выдыхает, болезненно застывает рожей в подушку.

Хэ Тянь молча рассматривает небольшое кровавое пятно на рукаве сползающей с крючка куртки. Чувствует, как у него дёргается щека. В доме будто становится прохладнее, как будто тумблер переключили, несмотря на лето и на плюс двадцать восемь, и на распахнутые Пейджи окна. Холодно становится всё равно.

Чёрт. Когда-то ведь он представлял себе своё будущее. В нём он был успешен, в нём он носил костюмы, в нём он был немного похож на отца.

Он думает: в жопу такое будущее.

В настоящем он протягивает руку и ловит истрепанную ткань. Вешает обратно на крючок. Задерживает на ней руку. Это чужая кровь или Рыжего? Когда-нибудь эта хрень закончится? Боже, если бы ненависть Хэ Тяня к боям можно было соизмерить, можно было привести к адекватному знаменателю, можно было бы сравнить с… морем, например, всего сраного мира не хватило бы, чтобы вместить это море.

Рыжий не шевелится — как упал, так и лежит.

Хэ Тянь подходит, опирается локтями о спинку дивана, видит, как Рыжий щетинится, напрягается в тот же момент. Он напрягается всегда, когда кто-то подходит слишком близко. Когда Йонг забывается и закидывает руку ему на шею, когда Ли наклоняется слишком близко, чтобы дотянуться до брошенного на стол CD-диска с очередной записью мозговыносящего металла — повадилась же эта здоровая дура слушать свой рычащий мусорник через огромные колонки в студии Хэ Тяня.

Рыжий напрягается каждый раз, когда кто-то рядом. Но — чуть меньше, — когда рядом Хэ Тянь. И это единственная причина, почему он сейчас медленно наклоняется и касается губами выступающей косточки на тёплом плече. Немного выше гематомы. Так, чтобы не сделать больно. Жаль, что, походу, делает.

Рыжий каменеет, и почти можно почувствовать, как заставляет себя проглотить всё то дерьмо, что вот-вот сорвётся с языка. Возможно, в нём просто не осталось на это сил. Поцелуй очень короткий, поэтому, чтобы продлить прикосновение, он касается поцелованного места кончиком носа и медленно выдыхает.

В груди становится почти аномально спокойно. Как будто сердце остановилось.

— Если он ещё раз изобьёт тебя настолько сильно, — глухо говорит он и чувствует, как голос резонирует от кожи Рыжего, — я убью его нахуй.

Рыжий не шевелится.

Вот и ладненько.

Хэ Тянь выпрямляется. Идёт на кухню. Ему спокойно, почти мёртво, почти пусто, когда он включает чайник, опирается руками о столешницу — столешница в тысяче мелких ножевых, — прикрывает глаза и представляет, как медленно сворачивает шею Чжо, этой мелкой пизде, которая в какой-то неправильный момент своей жизни решила, что зарабатывать на организации нелегальных уличных боев — охуеть, какая хорошая идея. Когда-нибудь Хэ Тянь действительно убьёт его. И ему ничего за это не будет. Просто потому, что справедливость, мать её, однажды должна восторжествовать.

Чай готов через несколько минут. Хэ Тянь несёт чашку в гостиную, она обжигает пальцы, пока он ставит её на устойчивый столик у дивана. Рыжий не шевелится, наблюдает за ним одними глазами, как собака из переносной коробки. Вот-вот цапнет.

Он всегда такой, когда возвращается с боёв.

Он не позволяет людям себя держать. Только стенам.

И если бы ненависть Хэ Тяня к боям можно было соизмерить, привести к адекватному знаменателю… если бы…

Да ну нафиг.

Хэ Тянь приседает перед диваном — он не боится собак, — и взглядом гладит сжатые губы. Щурится улыбкой. Рыжий что-то нечленораздельно рычит, зарывается скулой в подушку. Хэ Тянь смотрит, продолжает смотреть, потому что смотреть — это всё, что ему сегодня остаётся, и он скорее ослепнет, чем отвернётся.

— Пейджи приняла таблетки, я разогрел ей поесть. Твоя порция в холодильнике.

Добро пожаловать домой, придурок. Я провел вечер, слушая твой кассетный плеер и улыбаясь твоей матери. А теперь ещё и ты припёрся. И, кажется, это лучший вечер в моей жизни.

Рыжий снова стискивает зубы, точно так же, как когда куртку снимал, как когда ему было больно. Прижимает руку ко лбу, трёт глаза. Хочет что-то сказать.

Может быть: «не делай вид, что ты часть моей семьи» и «не привыкай ко всему этому». Хэ Тянь даже знает, что бы он ответил. Что-то типа: «я не делаю вид» и «я уже привык».

Но Рыжий говорит другое. И звучит глухо.

— Если тронешь Ли, я сам тебе нос сломаю, понял?

— Ого. Звучит так, словно между вами что-то есть.

Рыжий стонет:

— Господи, иди на хуй…

Хэ Тянь улыбается.

Рыжий спотыкается об эту улыбку тяжёлым взглядом. Закатывает глаза. Накрывает лицо локтем. Хэ Тянь смотрит на него, пока на столике в чашке остывает чай. Пока у него медленно затекают колени. Пока электронные часы медленно отсчитывают время. Транспорт ещё ходит, но уже нужно поторопиться.

Хэ Тянь не торопится. Он любит поздний вечер и любит ходить пешком. Он подаётся вперед и садится задницей на пол. Откидывает голову на диван.

— Знаешь, — говорит. — Кажется, я люблю твою мать.

Рыжий пару секунд молчит. Потом устало интересуется:

— Ты совсем ебанулся?

— Нет. Она меня сегодня обняла за то, что я сделал ей тосты. Просто обняла, и мне показалось, что она залезла мне прямо в душу. Сжала изо всех сил. Меня никогда никто так не обнимал.

Вообще-то, Хэ Тянь хочет сказать это в шутку, но слишком поздно понимает, что сказал всерьёз.

Он смотрит в белый потолок, на небольшую плоскую люстру и внезапно понимает, что если окажется сейчас у себя, в студии, то просто-напросто сдохнет. От тишины или от пустоты, может быть даже без причины — неважно.

После смерти матери у него в голове повернулся какой-то стрёмный рычаг, который иногда включает именно эту мысль: «если я сейчас останусь один, то сдохну». Не то чтобы они были слишком близки, но она целовала Хэ Тяня в лоб каждую субботу после ужина, а он…

Рука Рыжего еле заметно касается его волос, и на секунду кажется, что это случайно.

Хэ Тянь против воли напрягается, но тут же замирает. Как будто слепнет. В голове тихий марш: не спугнуть, не спугнуть, не спугнуть. И второй раз это уже не случайно, — точно, — потому что Рыжий пропускает его волосы сквозь пальцы и сам не двигается: даже, кажется, не дышит. И Хэ Тянь не дышит тоже.

Замороженно думает: как так вышло, что я знаю, какой его рот на вкус, но не знаю, как нежно он может прикасаться?

Думает: нежно.

Думает: нежно.

На ближайшем к дому Рыжего перекрестке слишком громко притормаживает машина, и рука исчезает. Моментально. Окна открыты — Пейджи открыла их, чтобы было побольше воздуха, и Рыжий смелый — очень смелый мальчик, — но отдаленного звука шины, туго лизнувшей асфальт, достаточно, чтобы его отшвырнуло на десять шагов назад. К началу. А может, и дальше.

Чёрт… что ж.

Хэ Тянь облизывает губы. Поднимается, поправляет одежду. Прочищает горло.

Рыжий хмуро смотрит в сторону. Кажется, у него слегка порозовел кончик уха — в темноте не разобрать.

Хэ Тянь говорит:

— Ладно. Если что… еда в холодильнике.

И выходит, прежде чем Рыжий успеет что-то ответить. Хотя, если честно, вряд ли он вообще собирался что-то ему отвечать.

* * *

Хэ Тянь как раз домывает руки, когда на тумбочке начинает жужжать мобильный.

Рыжий ругается, потому что: как можно было настолько пересолить мясо?! Разве не положено читать книгу рецептов, например, глазами, а не жопой?

Хэ Тянь прикрывает глаза и улыбается. Потому что мясо он приготовил идеально. И потому, что тишины и пустоты больше нет.

 

дельта Водолея

Название звезды: Скат, Шеат. Перевод с арабского: желание.

— Сука, я же просил тебя так не делать.

Хэ Тянь затягивается его сигаретой, сжимая пальцами его запястье. Потом отпускает, выдыхает дым в паркий после короткого дождя воздух, прикрывает от кайфа глаза. Рыжий морщится. Растирает бычок в коробке с остатками лапши. Швыряет её в мусорник.

— Да ну нахуй. Последние пять минут обеда, не мог не пересрать. Что ты за мудила, а.

Он звучит без наезда: простая, даже какая-то скучная констатация. Хэ Тянь молча соглашается: перекур пересрал, да. Мудила, да. Ты тоже, кстати, мудила.

Рыжий поднимается на ноги. Берёт с лавки рабочую сумку, забрасывает на плечо и поправляет куртку. Смазанным движением оглядывается на витрину «Тао-Тао», приминает побитыми пальцами волосы на затылке. Хэ Тянь молча откидывается на деревянную спинку и лениво, почти незаметно потягивается, закидывая локти на уровень плеч. С усмешкой наблюдает за ним.

Рыжий касается его быстрым, слегка раздраженным взглядом.

— Чё?

— У тебя морщины появятся лет в двадцать, — говорит Хэ Тянь. Поднимает руку и трёт себя между бровей кончиком пальца. — Вот здесь. Будешь, как идиот, с морщинами.

— Я ж не педик, — тут же огрызается Рыжий вполголоса, — запариваться такой хренотенью.

А кто здесь педик? — хочет спросить Хэ Тянь. Но только откидывает голову назад и смотрит сквозь слегка поредевшие и пожелтевшие кленовые листья на робкое солнце. На этой лавке они сидели, когда листья ещё были сочные, переполненные зеленью, когда в них текла прозрачная кровь, молодая и прохладная. Сейчас листья вянут. Иногда срываются с веток и крутятся пропеллером, пока не влипают во влажную массу на земле.

— Ты тут чё, заночевать собрался?

— Почему бы и нет.

— Проваливай. Не хочу, чтоб тебя видела мать.

Хэ Тянь резко поднимает голову; какое-то мгновение парк кружится перед глазами. Он встречается взглядом с Рыжим, который тут же отводит глаза.

— Почему?

Тот секунду молчит, потом выдавливает из себя:

— Она уже и так думает обо мне и тебе фиг знает что. Держись от неё подальше, понял?

Хэ Тянь наклоняет голову набок, смотрит серьёзно. Закинутые на спинку руки расслаблены, но что-то напрягается глубже — в рёбрах.

— И что же она думает?

У Рыжего дёргается голова, как у собаки, которая отмахивается от задолбавшей мухи.

— Я опаздываю, — бросает он вместо ответа.

Вместо ответа он разворачивается и идёт в сторону служебного входа в «Тао-Тао».

Хэ Тянь отлично контролирует себя. Всегда. Он, если честно, давно этому научился. Вовремя остановить летящий в рожу кулак, вовремя заткнуть свой рот, чтобы не сделать хуже, чтобы не усугубить. Но иногда, — особенно когда рядом Рыжий, — у него не получается даже подумать. Соотнести. Прикинуть. Он просто не успевает. Вот он расслабленно сидит на лавке и смотрит на свободную куртку, обтянувшую крепкие плечи, а в следующую секунду уже держит Рыжего за локоть так, что пальцы немеют. И Рыжий немеет тоже. Во взгляде появляется что-то опасно блестящее, и на этот раз это не солнце.

— Что она думает? — ещё раз тихо спрашивает Хэ Тянь.

Вокруг них не так много людей, но парочка в десятке метров заинтересованно оборачивается. Рыжий жалит их взглядом, пока Хэ Тянь жалит взглядом его лицо.

— Пусти.

Они стоят так пару секунд, потом Хэ Тянь отпускает. Молча смотрит, как Рыжий с излишней силой поправляет съехавший с плеча рюкзак, как идёт в сторону «Тао-Тао», как уходит из жизни Хэ Тяня, и снова появляется это абсурдное ощущение (как и каждый раз, когда он смотрит на удаляющуюся спину Рыжего), что больше он его не увидит.

Бред, конечно. Куда Рыжий денется. Но сердце не на месте до самого вечера.

Он успевает съездить к Йонгу и помочь ему с переустановкой полетевших на ноутбуке программ. От Йонга не так уж просто отвертеться, поэтому как-то так случайно выходит, что Рыжего и Пейджи, подходящих к автобусной остановке, встречают они оба. Всё получается очень натурально и непреднамеренно. Йонг восклицает:

— Ты посмотри, кто здесь!

И лицо Рыжего каменеет прежде, чем он успевает обернуться на голос.

Пейджи удивлена только первые несколько секунд, пока смотрит на парнишу в футболке с принтом «Кип калм энд лав драгс», размахивающего руками. Затем лицо её озаряется улыбкой, когда она переводит взгляд на Хэ Тяня.

— Пейджи, — мягко здоровается он, бросая быстрый взгляд на сжавшего челюсти Рыжего.

Йонг прикладывается раскрытой ладонью к его плечу в знак приветствия (челюсти на миг сжимаются ещё сильнее), затем галантно протягивает руку Пейджи, изображает карикатурный, но на удивление приличный поклон.

— Рад знакомству! Вот она, женщина, давшая жизнь этому сгустку мрака. Сложно поверить.

Хэ Тянь останавливается около Рыжего — тот сверлит его уничтожающим взглядом, от которого начинают ныть зубы мудрости, — и негромко лжёт:

— Не думал, что вы тоже будете здесь.

Рыжий не дебил. Молча отворачивается, глубже засовывает стиснутые в кулаки руки в карманы куртки.

В автобусе десять тысяч человек, поэтому их тут же оттесняют на заднюю площадку. Пейджи становится у окна, где толкучка поменьше, и смеётся в ответ на историю Йонга — его сестра, Су, в очередной раз нашла себе ухажёра, подрабатывающего в фирме их отца. Пейджи и Йонг находят общий язык уже через десять минут, то ли потому, что рот у Йонга не затыкается никогда, то ли потому, что Пейджи искренне счастлива от осознания, что у её сына появился ещё один (ха-ха) друг.

Подлый, очень подлый ход, но ради Пейджи Рыжий готов вытерпеть любое дерьмо. И Хэ Тянь пользуется этим.

Иногда людям просто не оставляют выбора, и тогда они на время становятся сволочами — пользуются чужой слабостью в своих целях. Потому что обстоятельства… они не всегда работают на нас.

Хэ Тянь чувствует, как ему между лопаток больно втыкается поручень, но значительно сильнее он чувствует на плече злые выдохи Рыжего, которого толпа прижала к нему почти вплотную. Только вот цепкие руки уцепились за поручень по обе стороны от боков Хэ Тяня, поэтому Рыжий не прикасается к нему даже одеждой. Стиснул добела губы, стиснул добела руки и ждёт, когда толпа немного рассосется, перестанет давить на спину живым, тяжелым прессом.

Час пик — худшее, что может быть в общественном транспорте, но сейчас Хэ Тянь спокоен. Смотрит поверх десятка голов, чувствует запах Рыжего, от которого после работы всегда пахнет сдобой и пряностью: это так отвратительно подходит под его характер, что становится смешно. Он прикрывает глаза и представляет себе поцарапанные, разбитые руки, а затем — запах выпекающихся десертов. Представляет залитое солнцем кафе, мягкие скатерти в клетку, а затем — острые желваки, гуляющие под тугой кожей.

Диссонанс. Нестыковка.

Он слегка опускает голову, касается кончиком носа волос: Рыжий дёргается, но — вот, незадача, — дёргаться некуда. Сзади миллионы, миллионы людей. И иногда людям просто не оставляют выбора — тогда они на время становятся сволочами. Пользуются чужим положением в своих целях.

Хэ Тянь не сволочь, но…

— Не злись, — еле слышно говорит он.

Потому что это то, чего он хочет от Рыжего. То, что он хочет сказать. То, что он хочет вложить в его голову: вскрыть черепную коробку, вложить эту мысль, упаковать так, чтобы главное, самое главное оказалось на поверхности — не злись, не рычи, не щерь свои зубы, не огрызайся. Побудь, твою мать, нормальным.

Рыжий только зло выдыхает и сильнее отворачивает голову. Хэ Тянь смотрит на жилистую шею и пропитывает носоглотку запахом свежеиспеченных булок. Запахом стиранной мастерки. Запахом злости.

— Эй, — говорит он, наклоняясь к самому уху. Медленно скользя взглядом по незаинтересованным людям за спиной Рыжего. Большинство стоят спиной к ним, потому что выход в другой стороне. — Прекрати вести себя, как гондон, Гуань.

Рыжий резко поднимает голову. Рычит ему в лицо:

— Это я веду себя, как гондон?!

Но тут же затыкается, слегка зависает, потому что между их лицами всего несколько злых сантиметров, в которые не втиснулась бы даже детская ладонь. Хэ Тянь не может с собой поделать ровным счётом ничего — он тут же вспоминает их (единственный) поцелуй, когда Рыжий сгрёб в кулак его толстовку, впечатался разбитыми губами ему в рот. И это, наверное, был худший поцелуй в жизни Хэ Тяня, но в то же время — лучшее, что в его жизни произошло.

Диссонанс. Нестыковка. Хьюстон, у нас тут небольшая проблемка.

Непонятно, что там в своей дурной голове в этот момент прокручивает Рыжий, но, прежде чем Хэ Тянь успевает медленно выдохнуть затаённое дыхание, Рыжий отворачивается, его покрасневшая скула маячит где-то совсем рядом. Больше всего на свете Хэ Тянь хочет поднять руку и погладить его по шее. Или прикоснуться к грудной клетке — просто положить руку, чтобы через футболку почувствовать тепло. Но он пока в своём уме.

И ещё он умеет терпеть.

Рыжий сопит куда-то в сторону. Хэ Тянь молча касается виском его виска, еле заметно, еле ощутимо. Мягко бодает, прикрывает глаза. Давай дружить, дворняжка. Давай дружить, Рыжий. Давай дружить.

Снова касается виском. Снова шумно вдыхает его запах.

— Противно? — спрашивает так тихо, что сам едва разбирает свой вопрос.

У Рыжего со слухом проблем нет. У него либо устали руки, либо устал он сам — расстояние между ними меньше, а мастёрка неуверенно задевает расстегнутой молнией футболку Хэ Тяня. Всего-навсего мастёрка. Но это всё равно прикосновение.

— Да, — глухо отвечает Рыжий ему в плечо. — Меня от тебя тошнит.

Ухо, странно заострённое к концу, налито сочным малиновым цветом.

У Хэ Тяня неровно хрипит горло:

— Потерпи немного. Скоро остановка.

— Заткнись.

— Хорошо, — совсем беззвучно шепчет он и опускает глаза.

Жадно смотрит, как кожа за ухом Рыжего покрывается мягкими мурашками, как поднимаются едва заметные волоски. Он чувствует, как слегка опаляет жаром лицо, будто наклонился над чашкой горячего чая. Делает медленный вдох и такой же медленный выдох. Военное дыхание. Четыре секунды туда и четыре — назад. Так они успокаиваются, когда кто-то хуярит по ним из автоматов.

Рыжий повторяет очень тихо:

— Заткнись, — как будто сквозь зубы.

Хотя Хэ Тянь и так больше ничего не говорит.

— …милый, ты хорошо себя чувствуешь? — Пейджи заботливо проводит рукой по предплечью Рыжего, и Хэ Тянь против воли прослеживает это движение. Понимает, что завидует этой женщине, но тут же гонит от себя эту мысль.

— Да, — коротко бросает Рыжий, — прекрасно.

— Ты так покраснел в автобусе. Я подумала…

— Мам. Я в порядке.

И тут же слегка смягчается:

— Не переживай.

Пейджи удивленно переглядывается с Хэ Тянем. Тот поднимает руки и качает головой. Не знаю, мол, что с ним такое. Сам в шоке. Может, температура? Рыжий смотрит вперёд так направленно и сосредоточенно, что можно представить, как ноет его болезненно выпрямленная спина.

— О! Сейчас, кстати, ходит опасный вирус, — знающим тоном говорит Йонг, но резко затыкается, напарываясь на уничтожающий взгляд.

— Вирус? — взволнованно переспрашивает Пейджи.

«Я уничтожу тебя», — обещают глаза Рыжего. Йонг стрессует, беспомощно хлопает ртом, мечется между двух огней, как заяц в луче фар. Потом набирает полную грудину воздуха и выдыхает:

— Пейджи… вам нравится рок?

 

гамма Близнецов

Название звезды: Алхена. Перевод с арабского: шрам, клеймо.

В Австралии есть такое понятие — синдром высокого мака. Если какой-то мак вырастает слишком высоким, его просто подрезают до нужного размера. Дело пары секунд.

В мире Рыжего маки не растут, ему хватает своих проблем.

Если какая-то сволочь попытается подрезать его, то тут же отхватит между глаз. Поцелует угол дома. Встретится солнышком с его коленом. Своё защищать он всегда умел лучше, чем сторожевой пёс. С самого детства уяснил — никто не обидит его семью, если никого не подпускать достаточно близко. Достаточно близко, чтобы можно было замахнуться и ударить. Правило номер один — смотри, но не трогай. А лучше — даже не смотри.

Правило номер два — с Хэ Тянем правила не работают.

Иногда голову посещает дурацкая мысль, что если этот придурок когда-нибудь перестанет на него пялиться, на небе, наверное, погаснет солнце, и мир погрузится в вечную ледяную ночь. Иногда — редко, но тем не менее, — Рыжий не выдерживает, уставляется в ответ, хмуро, прямо. Хэ Тянь тогда смеётся, качает головой. Ты, мол, дурачок? Я тебя не трогаю даже, чего злиться.

Вообще-то, Рыжего уже давно не покидает абсурдная надежда на то, что случится чудо, и однажды утром, открыв глаза, он поймёт, что Хэ Тянь исчез. Оказался на другом конце земного шара.

Пуф. Гудини бы оценил.

Конечно, Рыжий не злодей — он не желает Хэ Тяню смерти, он просто хочет вернуться в то время, когда в мире их было двое: он и Пейджи. Когда день начинался с мысли, сколько часов нужно отработать в «Тао-Тао» после школы, чтобы хватило на оплату счетов, а заканчивался приятным гудением мышц после Клетки. Ложась в постель — точнее было бы сказать: обрушиваясь, как подбитый, — он вырубался через несколько секунд, иногда даже не успевал накрыть плечи одеялом. И его всё устраивало. Он напоминал себе гаджет — главное вовремя подзаряжать. Довольно простая схема.

Теперь он (даже если смертельно устаёт) опускает голову на подушку, с готовностью закрывает глаза и лежит так, пока в башке не начинает гудеть. Слышно, как негромко стучит ложка по чашке, когда Пейджи перемешивает сахар в чае. Слышно бубнежку телевизора, выкрученного на минимум. Слышно стук таблеток о пузырёк, которые Пейджи выпивает перед сном.

Он сжимает зубы и переворачивается на другой бок. Подпихивает подушку кулаком, закрывает глаза так, что лоб прорезают морщины.

Хэ Тянь говорит, что у него морщины появятся уже лет в двадцать. Придурок. Как будто нормальных пацанов это парит. Как вообще можно быть настолько убогим? Господи, если бы полгода назад Рыжему кто-то сказал, что за ним начнёт увязываться такой придурок, он бы только поржал. Если бы кто-то сказал, что на него будет залипать вот такой вот мажорчик, как какой-нибудь педик…

Рыжий снова стискивает зубы.

Педик.

В затылке начинает слабо жужжать. Он открывает глаза и смотрит в стену. Перед собой.

Рыжий позволяет себе вспоминать о том, как… бля, да, он поцеловал Хэ Тяня. И вспоминает об этом очень, очень редко. Практически никогда. В его сознании этого почти не существует — он отсёк доступ к этому отрезку памяти. Как отрезал. Воспоминание выплывает только в полной тишине и полной темноте. Оно вылезает на поверхность больно, как будто кто-то тянет из Рыжего жилы.

Каким жадным был Хэ Тянь, какими жадными были его прикосновения и как одержимо его ломало от того лишь, что Рыжий со злости смял ртом его губы. Каждый раз эти образы вызывают прохладную испарину между лопаток. Обычно Хэ Тянь не такой. Обычно он спокойный и размеренный, усмехающийся и надменный, как сраный павлин. Тогда ему впервые капитально свинтило гайки. Было… дико. Грязно и дико.

Рыжий понимает, что стиснул угол подушки в кулак, поэтому разжимает прохладные пальцы, переворачивается на спину, трёт лицо руками. Шумно выдыхает.

Думает: я не педик.

Мысль жалкая. Он снова повторяет: я не педик, и сжимает пальцами свои волосы. С силой лягает пяткой матрас. Сука Хэ Тянь. Сучара Хэ Тянь.

У него холодные руки, несмотря на то, что в комнате душно, и он понимает: ему страшно. Он в долбаном ужасе. И ненавидит бессонницу всей душой.

— Ты почему не спишь? — удивляется Пейджи, когда взлохмаченный Рыжий заходит на кухню и щёлкает кнопкой электрочайника.

— Я… просто не спится, — говорит он, уперевшись руками в стол и уставившись в кухонное окно. Из-за осеннего дождя подсвеченные окна соседских домов расплываются бесформенными пятнами.

Пейджи подозрительно долго молчит, поэтому Рыжий оглядывается через плечо. Оказывается, она легко улыбается, о чём-то задумавшись.

— Что?

— Я в твоём возрасте тоже часто страдала от бессонницы. Был в школе один парень, который занимал все мои мысли.

Сердце подскакивает так, что почти пробивает черепную коробку. Рыжий каменеет, оборачивается сильнее. С интонацией, непонятной даже ему самому, говорит:

— Мама.

И больше не может выдавить ни слова. В самом деле, не скажет же он ей: думай, что ты несёшь. Замолчи. Не смей продолжать. При чём здесь это.

Но Пейджи продолжает сама:

— Если захочешь мне что-нибудь рассказать…

Господи, блядь. Что происходит. Какого хрена.

Рыжий чувствует, как к горлу подкатывает паника, стыд, тошнота. Это стрёмная, реально стрёмная реакция. Он в ступоре, у него вылетает сердце.

— Если есть какая-то девушка, милый, я буду очень рада с ней познакомиться. Правда.

Какая-то девушка. Девушка.

Он закрывает глаза. Выдыхает. Вздрагивает, когда щёлкает закипевший чайник. Мать твою. Хрипло говорит:

— Нет.

Сглатывает, прочищает горло.

— Нет никакой девушки.

— Я просто хочу, чтобы ты был счастлив, — совсем тихо говорит Пейджи. — Ты заслужил этого, как никто другой. Хорошо?

Рыжий смотрит на пар, поднимающийся из пластмассового носика чайника. Смотрит, как от него запотевает окно. Судорожно кивает, когда понимает, что молчит слишком долго. Выдавливает:

— Хорошо.

И повторяет:

— Хорошо.

— Привет!

Движение челюсти останавливается.

Рыжий поднимает глаза и смотрит на брошку с какой-то уродливой кошкой, изогнувшейся вдоль булавки, сияющей разноцветными камнями-стекляшками на солнце. Поднимает взгляд немного выше, по ряду мелких пуговиц на белой блузке, и, в конце концов, натыкается на блестящую какой-то девчачьей помадой, немного неуверенную улыбку.

— У тебя тут свободно? Извини, остальные заняли все столы, так что я…

Рыжий молча продолжает жевать сэндвич. Жмёт плечом. Кивает на пустое место за столом напротив себя — не видно, мол, что ли? Свободно. У него за столом практически всегда свободно, особенно когда удаётся поесть в то время, когда у Хэ Тяня и его шизанутого дружка урок.

Брошка с уродливой кошкой усаживается напротив, блестит своими камнями-стекляшками. Руки достают коробок с обедом, распаковывают его, осторожно вскрывают бумажные салфетки.

Рыжий молча жуёт. Поднимает взгляд на лицо девчонки — она быстро опускает голову. Походу, краснеет даже. Он озадаченно следит за ней. Краем ума вспоминает эти медовые волосы — очень смутно.

— Я не помню, как тебя зовут, — говорит и глотает огромный кусок сэндвича.

— Не страшно. Меня… я Ван.

Точно. Ван. Девчонка с ручками и точилками, рассыпанными в коридоре.

— А, — бросает в сторону. — Точно.

— Ты всегда ешь один?

Рыжий доедает сэндвич, цокает языком, проводит по боковым зубам, глотает. Комкает бумажную упаковку в руке. Джентльмен из него не очень.

— Нет, — говорит.

И добавляет, поднимаясь:

— К сожалению.

Ван неожиданно поднимается тоже. Кошка-блестяшка отбивает солнечные лучи.

— Ты же любишь играть?

Он озадаченно замирает, продолжая мять шарик упаковки в кулаке.

— Не понял.

— В баскетбол. Я видела, у тебя хорошо получается.

— Ну… да. Люблю.

— Может быть, научишь меня? Если будет свободное время.

Рыжий моргает. Оборачивается, смотрит на пустую спортивную площадку за сеткой. Указывает себе за спину:

— Баскетбол?

Ван с осторожной улыбкой кивает:

— Да.

Рыжий чувствует себя тормозом. До него доходит медленно: научить её играть? Она для этого подсела к нему за стол? Зачем девчонке вообще играть в баскетбол?

— Я не спец, — говорит он. — У девчонок есть отдельный тренер. Спроси в учительской.

Ван несколько секунд смотрит на него широко раскрытыми глазами — красивые, отвлеченно отмечает Рыжий, и тоже тёмные, — затем поджимает губы, заливается девчачьим румянцем.

— Да. Да, конечно. Хорошо. Извини. Я просто…

— Кто это у нас тут?!

Господи, Рыжий и подумать не мог, что он может быть рад этому голосу, раздавшемуся из-за спины. Он выдыхает с облегчением, когда Йонг проносится мимо него и приземляет задницу на скамейку около Ван.

— Привет, красотка. Как дела?

На нём футболка с принтом, половину которого закрывает стол, поэтому видно только «Улыбнись, если». Учитывая уровень юмора этого парня, там наверняка что-то вроде «хочешь меня» или «долбишься в зад». Ван приветливо улыбается ему, садясь обратно на лавку, а Рыжий чувствует, как на плечо опускается рука. Хэ Тянь всегда приближается бесшумно, как грозовая туча. Ни звука. Только воздух сгущается.

— Соскучился?

Его голос, как всегда, слегка подъёбливый и негромкий. Змеёй заползает в ухо. От этого натуральный мороз по коже.

Рыжий выворачивается из-под руки, резко поправляет куртку и хмурится. Бросает на него предупреждающий взгляд.

— Нет.

Хэ Тянь не расстраивается. Переключает внимание на Ван, улыбается ей своей сраной Улыбкой, от которой готово продать душу дьяволу любое живое существо на планете.

— Привет, конфетка. Не обижал тебя этот дикарь?

Ван не исключение. Она — простая смертная, ведется на эту «конфетку», на эту интонацию и на это лицо, как мышь из мультфильма на запах сыра. Отрывается лапками от земли и летит прямо в мышеловку:

— Нет, по-моему, он очень милый.

— Милый? — Хэ Тянь насмешливо оборачивается, встречается с уничтожающим взглядом Рыжего. Щурит свои блядские глаза. — Хм. Действительно, есть немного.

Йонг ржёт. Ван тоже улыбается. Рыжий чувствует, как у него дёргается верхняя губа.

Хочется огрызнуться: зря стараешься, со мной эти твои штуки не прокатывают. Попустись.

Только вот он всё равно не попустится. Ничего удивительного: Хэ Тянь покупает всех с потрохами, на него даже злиться за это не выходит, потому что этому дерьмомачо делать ничего не нужно, чтобы купить тебя. Достаточно просто улыбнуться — и это охренительно нечестный ход. Напряг двенадцать лицевых мышц, а мир уже опускается перед тобой на колени, дёргая твою ширинку, чтобы начать тебе отсасывать.

Отвратительно. И ну его на хрен — находиться в компании этих людей дольше он не намерен. Только поэтому бросает:

— Мне пора. — И не ждёт, когда с ним попрощаются.

Просто разворачивается, направляется к выходу со школьного двора. На ходу закидывает рюкзак на плечо, выбивает сигарету из полупустой пачки. Даже дышится легче без этих блестящих брошек, футболок с принтом и прищуренных блядских глаз.

У него было пятнадцать минут на обед, которые давно истекли, теперь пора идти в «Тао-Тао» и отзвониться Чжо, чтобы подать заявку на завтрашний бой в Клетке.

Но Рыжий не успевает и нескольких шагов сделать, выйдя за территорию школы, когда:

— Как себя чувствует Пейджи?

Не то чтобы он не ожидал. Но на этот раз Хэ Тянь хотя бы не трогает его. Просто пристраивается рядом, идёт в ногу. С усмешкой смотрит перед собой, сунув руки в карманы брюк, игнорируя то, как Рыжий показательно сильно закатывает глаза.

Бросает:

— Отъебись.

Сигарета скачет, зажатая в углу рта.

— Нам по пути.

— Нет, нам не по пути.

— Ладно.

И добавляет:

— Хорошенькая, да?

Хэ Тянь задаёт вопрос ни с того, ни с сего, но почему-то сразу ясно, что о Ван. Своей обычной интонацией, без какого-либо выражения, как бывает всегда, когда пытаешься сделать вид, что тебе дела нет. Или когда тебе действительно нет никакого дела.

— Нормальная.

— Ну. С ней ты был подружелюбнее, чем с некоторыми. — Хэ Тянь с натянутой улыбочкой запрокидывает голову и смотрит на ясное небо. Позёр, пиздец. Делает вид, что получает удовольствие от прогулки, а сам…

— Так о чём вы болтали?

Рыжий раздражённо морщится, делает глубокую затяжку, злым щелчком отправляет бычок в урну. Выдыхает дымом, может быть, малость грубее, чем хотелось:

— Тебя ебет?

Повисает пауза, от которой становится не по себе. Рыжий не думает, что этот перец может нафантазировать в своей тронутой башке, ему дела нет, никакого абсолютно. Пусть себе думает, что хочет. Но Хэ Тянь в конце концов выпадает из заморозки, жмёт плечом и без выражения отвечает:

— Да нет.

Отворачивается, прочищает горло. А потом долго, долго идёт молча, щурясь от солнца.

Рыжий успевает выкурить ещё одну сигарету, когда тот вдруг притормаживает на очередной автобусной остановке. Рыжий не успевает проконтролировать это: озадаченно оборачивается, останавливается. Хэ Тянь кивает на подходящий автобус.

— Мне сюда.

Рыжий невпопад думает: ты подумай, обычно тащился за мной до самой работы.

Бросает тоже как-то невпопад:

— Ну, вперёд тогда, чё.

В «Тао-Тао» он заявляется в очень стрёмном расположении духа, которое даже не пытается для себя объяснить. Это бесполезно. Давно нужно было привыкнуть к этому вывороту мозга, но привыкнуть не получается. Эта ублюдина Хэ Тянь — как инородное тело, вшитое в грудные мышцы. Только мешается и дерёт.

До конца рабочего дня и всю субботу Рыжий дёрганый, как сволочь. Было бы проще, если бы этот мудень встретил его с работы и загрузил привычными подъёбками, позвонил вечером, побесил одним своим существованием, но он не встречает и не звонит.

Тебе же лучше, — зло думает Рыжий, захлопывая за собой входную дверь так, что Пейджи озадаченно выглядывает из гостиной.

В субботу он проливает чай на рукав пиджака какого-то мужика. Почти мечтает, чтобы тот встал и начистил ему рожу. Но мужик в хорошем расположении духа. Добродушно шутит, улыбается, просит чистое полотенце. Рыжий борется с желанием вылить остатки чая в его довольную физиономию, чтобы точно получить, чтобы наверняка, но успокаивается от мысли, что совсем скоро он окажется в Клетке. Думает, что это как-то нездорово — ждать, когда тебя отпиздят. Нет, он в порядке, безо всех этих пунктиков на удары и боль, просто обычно это действительно помогает.

Вечером Рыжий получает сообщение от Чжо — боя не будет. В их районе ограбили обувной, целую ночь по улицам будут шастать патрули, Клетка берёт перерыв на все выходные.

Он чувствует бессилие. Скрежещет зубами, с силой лупит ногой по баку, когда после работы выносит мешки с мусором на служебную площадку «Тао-Тао».

Он уверен, что сегодня уж точно наткнётся на Хэ Тяня, когда выходит из своей забегаловки, потому что Хэ Тянь приезжает встретить его с работы минимум раза три в неделю и всегда — в выходные. Где-то здесь неподалёку живёт Йонг, а эти двое, они же как попугаи-неразлучники, вечно трутся вместе. Но на улице уже глубокий вечер, почти нет людей — и Хэ Тяня тоже нет. Нигде: ни на его обожаемой лавке, ни у ступенек, ведущих в парк, ни на остановке.

Рыжий пропускает один автобус не потому, что ждёт его, а потому что не успевает докурить свою сигарету. Перед тем, как подняться в полупустой салон, Рыжий оборачивается по сторонам не потому, что ждёт его, а потому, что автобус стоит на дороге — здесь нужно смотреть по сторонам.

Он садится у окна, стискивает в кулаке мобильный, прижимая его к сжатым губам, и бесится. Мозг обрабатывает их вчерашний разговор. Что он такого, блядь, умудрился сказать? Что Хэ Тяня ебать не должно, о чём он говорил с той девчонкой, с той… Ван? Вроде, Ван. Так это, мать его, правда.

Почему его парит, куда делся этот придурок — не тот вопрос, которым он готов озадачиваться сегодня. У Рыжего был сложный, очень сложный день, который больше напоминает, если честно, испытание на прочность для его нервов. Поэтому когда в кулаке звонит мобильный, Рыжий чуть не роняет его на пол, под сидения. Но это не Хэ Тянь, это мать.

— Да.

— Всё в порядке, милый? Ты закончил?

— Да, уже еду.

— Скоро будешь? Я разогрею ужин.

Рыжий откидывает голову на подголовник сиденья и трёт пальцами уставшие глаза. Прежде, чем Пейджи успевает что-либо добавить, он говорит:

— Слушай, мам. Не жди меня, я немного задержусь. Ужинай, лады?

В трубке тишина. Потом:

— Всё в порядке?

— Всё в порядке. Просто заеду в одно место.

Пейджи снова молчит. Это затягивается.

Рыжий чувствует себя последней сволочью, потому что знает, о чём она думает. Его мать не заслужила всего происходящего говна.

— Это не бой, — устало говорит он.

— Обещаешь?

— Да, я обещаю.

Привычная картина — Хэ Тянь, открывающий входную дверь.

Рыжий проходит привычно, без приглашения. Хэ Тянь привычно не говорит ничего против, только дверь за ним закрывает. Когда-нибудь, возможно, ему это осточертеет. Но, судя по всему, не сегодня.

У него в студии вечером редко горит свет — в основном ночник у кровати и марево через полупрозрачную дверь в кухню. Это место уже становится до противного… знакомым.

Хэ Тянь даже в домашней одежде выглядит заёбанным, ведёт подбородком по широкой дуге, как будто шею разминает. Потом смотрит куда-то в дальний угол здоровенного окна и больше не двигается, как если бы его вдруг напрягло, что Рыжий решил к нему заскочить. Это необъяснимо бесит.

Рыжий не разувается, он не планирует здесь задерживаться надолго, но видит это напряжённое ожидание и раздражённо разводит руками. Лучший для всех вариант — сразу переходить к сути.

Спрашивает в лоб:

— Чё не так?

И, бинго, взгляд медленно возвращается к его лицу.

— В каком смысле?

— Я что, рожу твою не вижу? Говори, что не так.

— Не фантазируй, — отвечает Хэ Тянь. От этой натянутой усмешки уже начинает тошнить.

— Ты мне мозг не выноси, мажорчик.

После этой фразы он шумно фыркает и выходит из прихожей, и идёт к кровати, поднимает руку и заводит назад свои ебучие волосы.

Рыжий делает широкий шаг за ним.

— Алло. Если собираешься трахать мне мозг, найди себе кого-то другого для этих целей, понял?

Хэ Тянь даже не оборачивается — бросает через плечо:

— Разуйся.

И цепляет пальцами брошенную на покрывало раскрытую книжку.

Рыжий на секунду останавливается, как будто ослышался. Потом сжимает губы и в четыре бешеных шага подлетает к нему. Пихает в плечи: походу, слегка не рассчитывает, потому что Хэ Тянь так прикладывается лопатками о стену, что Рыжему слышно, как сбивается его дыхание. Книга падает на пол.

Есть хороший шанс, что сейчас Рыжий наконец-то отхватит, но нет.

— Я сказал: собираешься выносить мне мозг, найди себе другого придурка.

— Завтра поищу, — обещает Хэ Тянь. Спокойно смотрит ему в глаза. Рыжий чувствует, как злость закипает в нём, словно вода в электрочайнике.

Трясёт башкой. Говорит:

— Что с тобой не так, а? Что ты за ебанат.

— Ты зачем приехал? — спрашивает Хэ Тянь, не отлипая от стены.

— Напомнить себе, какой ты мудень.

Рыжий делает шаг вперёд, но дистанцию держит. Смотрит ему в лицо — правая часть мягко подсвечена бежевым светом ночника. Глубокая тень бархатом ложится на скулу.

Рыжий рычит раздражённо:

— Ну, что? Говори. Что в твоей башке опять. Я, блядь, не понимаю, ясно?

Взгляд Хэ Тяня неожиданно опускается на его губы. Хочется отшатнуться в сторону, потому что больно жалит внезапным осознанием, что они сейчас совершенно одни. В огромной квартире за закрытой дверью, а ночь мягко вливается в здоровенные окна, у кровати светит ночник, и у них всё так пиздануто-непонятно, что хочется в голос завыть.

— Только не говори, что тебя парит Ван.

— Что? — переспрашивает Хэ Тянь, продолжая скользить взглядом по нижней половине его лица. Рыжий перебарывает в себе режущее желание взять его за острый подбородок и грубо дёрнуть лицо вверх.

— Девчонка, с которой я вчера говорил. Красивенная такая. Волосы длинные. Сиськи. Глазищи. Вспомнил, не? Я бы сразу вспомнил. Я ж не пидор.

Это работает. Взгляд возвращается к его глазам, и теперь он другой. Не спокойный и не безразличный.

— Ага. Вижу, вспомнил.

В Австралии есть такое понятие — синдром высокого мака. Если какой-то мак вырастает слишком высоким, его просто подрезают до нужного размера. Дело пары секунд.

Хэ Тянь отталкивается от стены, тут же становится выше. Приходится немного запрокидывать голову. И в грудной клетке слабо гудит. Дистанция умирает — от этого умирает злость и раздражение. На это тоже уходит не больше пары секунд.

— Ты приехал, чтобы по роже получить?

Хочется ответить: господи, да. Но он отвечает:

— Давай, рискни здоровьем.

Они смотрят друг на друга, пока не становится тяжело дышать. Рыжий напряжён, готов к летящему кулаку в любой момент. Хэ Тянь расслаблен — но смотрит так, словно мысленно (медленно и со вкусом) убивает его, как какой-нибудь псих типа Ганнибала.

И он действительно поднимает руку, но Рыжий не уворачивается в сторону, потому что это не удар. Слишком медленно. Просто берёт Рыжего за подбородок и вглядывается в лицо. Пытается что-то увидеть, понять, рассмотреть.

Спрашивает сипло, будто у самого себя:

— Откуда ты взялся, а.

У Рыжего напрягаются крылья носа, напрягается лоб. Он чувствует, как горячеет лицо, но, блядь, не отворачивается. От прикосновения хочется сглотнуть, хочется качнуться вперёд, и это пиздец, потому что…

— Я не педик, — говорит он, слегка скаля зубы.

Получается слабо, как будто все силы выкачали. Возможно, он просто слишком долго бесился, и теперь ему кажется, что, если этот мудила сейчас уберёт свою руку от его подбородка, Рыжий сложится на пол, как карточный дом.

Хэ Тянь усмехается краем рта.

— Хорошо. Значит, у нас есть что-то общее.

Подушечка его большого пальца касается нижней губы. Того места, где хирург зашивал её после уёбков Гао. Сейчас осталась небольшая неровность и светлый шрам, как вечный сувенир, который налепили на холодильник. Раз и на всю жизнь.

Самое пугающее в том, что Хэ Тянь даёт Рыжему шанс уйти.

Шанс отклониться. Шанс ударить его по руке, оттолкнуть, отшатнуться, послать его на хуй. Но Рыжий, видимо, слишком привык просирать все свои шансы.

От поцелуя пробирает, почти сводит судорогой челюсть. Рыжий не дышит, только чувствует, как Хэ Тянь целует шрам на его нижней губе, и это немного влажно — он почти не раскрывает рта. Настолько медленно, что на секунду кажется: мир завис в слоу-мо, как в заглючившей матрице. Сердце пережёвывает напряжённую глотку. В висках стучит. Он смотрит на лицо Хэ Тяня, на его прикрытые глаза, на тень волос, падающих на лицо, и в груди почему-то начинает тупо болеть.

Если бы пальцы не касались его подбородка, Рыжий бы не почувствовал, как дрожат у Хэ Тяня руки. От этого почему-то шибает под дых и в голову. Поцелуй настолько сдержанный и контролируемый, настолько отличается от того, первого, что Рыжий не готов к его окончанию. Когда Хэ Тянь поднимает голову, он против воли тянется за его губами приоткрытым ртом. Только через секунду до него доходит вся эта байда, и он застывает. Слегка отшатывается.

Хэ Тянь слегка заторможен, смотрит так, будто только что сунул палец змее в рот, а она решила его не кусать. С напряжённым ожиданием и предупреждением в тёмных глазах. Тихо спрашивает:

— Так что там о Ван?

Рыжий резко выдыхает, отворачивает голову. Коротко облизывает губы, но тут же жалеет: на вкус это так, словно Хэ Тянь недавно пил мятный чай.

— Ты шизанутый, мажорчик, — произносит он. — Тебе говорили?

— Редко.

Рыжий видит, как медленно расслабляется его лицо. От облегчения начинает болеть сердце, но он это игнорирует. Говорит:

— Ещё раз ты полезешь ко мне вот так, пропишу тебе, понял?

— Да ты и сейчас можешь.

Рыжий сжимает губы. Нет, не может. Он всё ещё чувствует прикосновение дрожащих пальцев к своему подбородку. И понятия, блядь, не имеет, почему до сих пор не месит Хэ Тяня кулаками, до сих пор не несётся по ярко освещённому коридору к лифту. Просто — нет. Эта студия отрезает их от внешнего мира, здесь всё словно происходит по другую сторону кривого зеркала. Здесь можно прислушиваться к тянущей боли в рёбрах и едва ощутимому вкусу на языке.

Он встречается взглядом с Хэ Тянем. Ещё пару секунд хмуро смотрит на него, потом качает головой, разворачивается, идёт в сторону двери.

Он понятия не имеет, нахера приезжал сюда. Поцелуй горит на губах, во рту горит желание втянуть нижнюю губу и прикусить шрам, как он делал постоянно, пока шов заживал — сдирал корку и не давал затянуться.

Дебильная привычка.

— Я рад, что ты приехал, — говорит Хэ Тянь его спине.

Рыжий оборачивается на ходу. Видит, как тот складывает руки на груди и усмехается, слегка запрокидывая голову. У Рыжего появляется острое, страшное ощущение, что сегодня он спас чью-то жизнь. Что кто-то задел локтём вазу династии ебучей Мин, а она грюкнула поножкой, покрутилась на месте, но устояла.

— У тебя с башкой проблемы, — говорит он в тон Хэ Тяню, постукивая пальцем себе по лбу. — Просто имей в виду. Не выходи на улицу. Подумай о людях.

Он ловит взглядом его широкую улыбку и торопливо отворачивается, открывает входную дверь. Хэ Тянь никогда не запирает её, когда Рыжий приходит в студию. Запри он её хотя бы раз — Рыжий бы вряд ли сюда вернулся.

На улице совсем пусто. Рыжий дожидается последнего автобуса, садится в самый конец, у окна. Широко разводит колени, откидывает голову на подголовник, руки суёт в карманы. Сука, как же он устал. Как давно ему не было так спокойно.

Он медленно выдыхает и поднимает взгляд.

Он не шарит в созвездиях, но до самого дома втыкает на звёзды через пыльное автобусное стекло. Пытается что-то увидеть, понять, рассмотреть.

 

альфа Лиры

Название звезды: Вега. Перевод с арабского: падающий орёл.

— У него всегда такое выражение лица?

Хэ Тянь, приподняв бровь, отрывается от экрана мобильного. Бросает на Рыжего, идущего чуть поодаль, быстрый взгляд. Отвечает Йонгу:

— Да.

И снова возвращается к телефону.

Йонг — настоящий придурок. Рассматривает Рыжего, как выставочный экспонат. Как будто Рыжий неожиданно оказался мумифицированной головой какого-нибудь египетского перца — головой, которая вдруг открыла закостеневший рот и запела.

— Хватит на меня пялиться.

Йонг как будто только этого и ждал. Сигнал к действию. Свисток. Вспышка света. Он в два шага оказывается рядом и заглядывает Рыжему в лицо.

— Тебя в детстве обижали?

Ну ёб твою мать, думает Рыжий и цедит:

— Нет.

— А что тогда с тобой такое?

— Ничего.

— Понимаешь, — говорит Йонг доброжелательно, — мой лучший друг считает, что в тебе есть что-то положительное. Я пытаюсь, — говорит, — найти этому адекватное объяснение. Чтобы включить тебя в наш тандем крепкой дружбы, мы должны изучить друг друга, а после, возможно, образуется трио. Понимаешь?

Рыжий переводит на него тяжёлый, практически неподъёмный взгляд. Точно так же он иногда смотрит на парней в Клетке перед тем, как сделать первый удар. Но самое галимое в Йонге — с ним эти гляделки не работают. Он не боец, он сопля. Ему до одного места, как ты на него смотришь — он даже не отличит взгляд «помолчи немного» от «сейчас я вобью тебе переносицу в череп, и мне ничего за это не будет».

Вот и теперь он просто впечатлённо поднимает брови и выразительно кивает:

— Ясно. Я понял тебя. — Поднимает руку и постукивает себя по виску. — У меня тонкое ощущение чужой психологии. Я тебя понял. Ты не готов.

— Йонг, отцепись от него, — отстраненно бросает Хэ Тянь.

И вот оно. Это работает всегда — Йонг слушается беспрекословно. Не как ребенок, не как собака. Как друг.

Рыжий, скрипя зубами, вынужден признать: преданность, с которой Йонг отдаётся их с мажорчиком странной дружбе, заслуживает некоторого, — некоторого, — уважения. И та граница, на которой он балансирует без особенного труда — где-то между ебланством и здравомыслием — она просматривается, она ощущается, она внезапно приобретает реальные очертания.

Йонг оборачивается через плечо и притормаживает. Исчезает из зоны видимости Рыжего, чтобы поравняться с Хэ Тянем.

Какое-то время они шагают в тишине. Потом он зачем-то понижает голос и спрашивает:

— Чувак, всё нормально?

Рыжий перехватывает рюкзак поудобнее, сильнее хмурится, упрямо смотрит перед собой. Всё с ним нормально. Что с этим мудаком может быть. Ну, настроение плохое. Ну, хочется ему повтыкать в мобилу, помолчать, побыть отмороженным придурком.

И дурацкое предчувствие, которое с самого утра перекатывается внутри с мерзким хрустом, как стальной шарик по битому стеклу, оно вовсе ничего не значит.

— Всё нормально. Мне просто нужно позвонить, — отвечает Хэ Тянь, останавливаясь. — Подождите меня на остановке.

Рыжий нехотя оборачивается.

Молча смотрит, как Хэ Тянь делает десяток шагов в сторону, как подносит телефон к уху. Видимо, ждёт, когда пройдут гудки. Потом его лицо напрягается — на линии ответили.

Отчего-то появляется желание потереть рукой грудную клетку. И дело даже не в том, как мрачнеет глядящий в сторону мажорчика Йонг, нашаривая рукой карман толстовки и доставая из него шелестящую упаковку с желейными червяками.

— Будешь?

Рыжий хмурится, глядя как Хэ Тянь резко отвечает что-то в мобильный, как поднимает руку и массирует переносицу, заводит назад волосы — привычка из разряда навязчивых неврозов. (Шарик перекатывается по затылку, вниз, к лопаткам, хрустит крошевом стекла). С-сука.

Рыжий непроизвольно сжимает в кармане кулак, потому что внезапно до него доходит: то, как сегодня себя ведет Хэ Тянь, слишком сильно напоминает период, когда он ловил отходняки после смерти матери.

Слишком сильно напоминает те редкие моменты, когда он упоминал в разговоре отца.

По большей части он о своей семье молчал, а не говорил. Да что вообще Рыжий о нём знает? Имя? Рост? Запах его любимого порошка? И нахера ему вообще что-то о нём знать?

— Нет, — отвечает Рыжий, — не буду.

— Не парься, — говорит Йонг, глядя в ту же сторону. — Наверное, опять дела семейные. Обойдётся.

Но в голосе этого полоумного нет прежней уверенности, с которой он нёс хрень типа «тонкого ощущения чужой психологии…» и «мой лучший друг считает…».

Его голос полностью вычищен от эмоций. Это никогда не бывает хорошим знаком.

— Пофигу мне, — глухо говорит Рыжий, — что у него там.

Хэ Тянь как будто слышит — поднимает голову и издали бросает на него короткий взгляд. На секунду кажется, что лицо из напряжённо-раздражённого почти становится спокойным, будто судорогу отпускает. Но секунда проходит быстро.

И Рыжий злится. Из-под Хэ Тяня будто прямо сейчас монотонно выбивают подпорки, а всё, что он делает, — поднимает голову, чтобы найти Рыжего взглядом, проверить: на месте ли? Остался ли?

Идиот. Как будто это что-то значит. Как будто это важно.

Рыжий моргает, отворачивается. Недовольно ворчит:

— Я на работу опоздаю.

— Не, не, стой. Щас пойдём. Возьми вот, пожуй. Червячка.

— Да отъебись ты.

Но он стоит.

И почему-то ждёт.

Хэ Тянь больше не втыкает в телефон, он втыкает перед собой, сунув руки в карманы. Плечи напряжены. Вся спина напоминает железный пласт. До самого «Тао-Тао» кажется, что он хочет что-то сказать, но не говорит, молчит. Балаболит только Йонг, и к концу пути у Рыжего от него начинает гудеть голова.

Обычно они провожают его до ступенек в парк, и сегодня не исключение — Йонг привычно останавливается, бодро говорит:

— Ну, давай, работник. Богатых тебе пенсионеров! — И, довольный своим остроумием, поворачивает в сторону аллеи. Скорее всего, к дому — Рыжему абсолютно насрать, куда ведут дорожки, которые выбирает для себя этот шизоид. Пусть хоть на Марс отправляется, мир без одного ебаната ничего не потеряет.

Рыжий, не глядя, выдавливает из себя сухое («проваливайте уже отсюда») прощание, взлетает по ступенькам, перескакивая через одну, и быстрым шагом идёт к «Тао-Тао», на ходу доставая из кармана сигареты. Упрямо не пускает в голову ни одной левой мысли.

Сейчас три часа дня — дорожки практически пустые. В будний день до шести вечера здесь редко встречаются посетители, поэтому голос Хэ Тяня, внезапно зовущий его, дёргает назад, как будто он намотал цепь на кулак и рывком поволок к себе.

— Гуань.

Он даже обернуться не успевает, Хэ Тянь сам догоняет его, крепко цепляет за локоть — думает, что Рыжий не остановится. Проигнорирует, как обычно. Взгляд такой же жёсткий, как сжатые пальцы. Рыжий не понимает, что происходит, но привычно выдёргивает руку. Нехуй потому что.

— Чё ещё?

Хэ Тянь не ухмыляется и не скользит взглядом по лицу. Он словно чужой: этого парня Рыжий знает ещё меньше, чем того, что задрочливо протягивает его имя, хотя понимает, что Рыжего это бесит; того, что норовит положить руку на плечо, сжать так, чтоб было не больно, но ощутимо, чтоб чувствовалось ещё пять, десять, двадцать минут; того, от которого пахнет чем-то чайно-свежим, напоминающим глянцевые страницы и блестящие стёкла. Запах, от которого хочется зубы сжать крепко-крепко. Он есть и сейчас, но кажется незнакомым.

— Сегодня после работы езжай домой.

Рыжий хмурится:

— Это ещё с какой радости за заявочки?

— Это просьба, и всё. Не сложно же вроде.

Просьба, значит.

Он открывает рот, чтобы доходчиво объяснить Хэ Тяню, что он думает о его просьбах и замашках контролёра, и куда он может эти замашки засунуть, но Хэ Тянь сжимает губы, делает шаг ближе. Загораживает собой весь парк — или это так кажется. В Рыжем вспыхивает иррациональное желание выставить перед собой руки — но он его душит. Раздельно произносит:

— У меня планы.

— Клетка никуда не денется, — говорит Хэ Тянь спокойно, но что-то в этом голосе давит прессаком. — Езжай сегодня домой.

Рыжий несколько секунд смотрит в тёмные глаза. Качает головой и кривит губы.

— Ты, мажорчик, много о себе возомнил, — выплевывает негромко.

Хэ Тянь не моргает. Смотрит, считывает. Ебучий сканер.

— Свали уже отсюда. Я на работу опаздываю. Задерживаешь.

С этим деревянным выражением лица ему хочется врезать — ощущение знакомое, почти приятное, потому что отдаёт тем временем, когда у них всё ещё было… просто.

А Хэ Тянь словно считает в уме. Когда досчитывает до десяти, моргает. Кивает себе. Словно задачку решил, и оказалась она разочаровывающе лёгкой.

Делает шаг назад.

— Удачного дня, — говорит уже через плечо.

И голос не меняется, застрял в сраной фазе «как скажешь». Как будто не раздуплялся после целого дня коматозного отморожения.

Рыжий стоит, как дебил, с незажжённой сигаретой, и смотрит: Хэ Тянь, не оборачиваясь, идёт в сторону ступенек. Спускается вниз и шагает к остановке. На переходе для него притормаживает такси, пропускает, уступает дорогу. Привычная картина: мир уступает Хэ Тяню, только — какая жалость, — сегодня ему на это поебать. Он как будто вообще не здесь.

Рыжий ругается сквозь зубы, сминает сигарету в руке, кривится. Всё равно, блядь, покурить теперь не успеет.

Рваным движением выбрасывает её в ближайшую урну и лезет в карман за мобильным. Чжо уже года два на пятёрке быстрого набора.

Иногда устаёшь просто так, с нихуя. Как будто бежал очень долго, а дорога не заканчивалась, она была бесконечной. Он как муравей — идёт по заданному пути, но слишком поздно понимает, что приближается к скоростному шоссе. Видит машины и слышит рёв, но не сворачивает. Просто не может свернуть.

Всё, что он может, — идти по заданному пути.

В «Тао-Тао» попался какой-то мудак, вынес мозг, выгреб чаевые до монеты. Чжо тоже вылил на Рыжего приличный таз говна. Рыжему, конечно, плевать, но бой отменять за шесть часов до боя — так было нельзя, Чжо можно понять. Мать осталась на ночную — уговоры были до одного места. Пейджи мягкая, добрая, сочувствующая, но упрямая до ужаса — этим Рыжий пошел в неё. Спорить с ней, если уж она решила чего — гиблый номер.

И дом встречает темнотой.

Немного пахнет заваренным перед уходом чаем, но запах почти выветрился. Немного тянет чистым бельем. Немного — средством для мытья посуды.

Всё. Больше ничего нет.

Очертания мебели неживые и размытые в темноте.

Рыжий бездумно открывает окна, стаскивает с плеч мастёрку, вешает на крючок. Свет не включает, только лампу на чайном столике — старую, с покосившимся абажуром, её ещё отец покупал. Тысячу лет назад. Тени от света скачут — дом немного оживает.

Рыжий стеклянным взглядом скользит по гостиной, прислушивается к ноющей глотке и думает: что ты делаешь?

Что ты позволяешь с собой делать?

Кому ты это позволяешь?

В горле жмёт, появляется желание выйти во двор и завыть на луну. Только вот луны не видно — одни тучи, давят на горящие фонари, прессуют тяжёлым запахом находящего дождя. Рыжий опускает голову, зарывается руками в волосы, сидит так, слушает гудение крови в ушах.

Я устал, думает он. Просто пиздец, как устал.

И даже не думает, что проебал нехилую сумму за пропущенный бой — выигрыш был у него в кармане ещё вчера, когда Чжо сообщил, что соперником будет один ебанат из соседнего района. Так, ни о чём — дерётся ради драки. Слишком любит делать больно. Таких обычно уложить — дело пары минут, они выдыхаются за первые пять махов, в которые вкладывают всю свою дурь.

Он сидит так минут пятнадцать, потом — думает, показалось, но нет, по гравийной дорожке действительно кто-то проходит, и — в дверь стучат. Одновременно с этим дождь начинает тяжело стучать по открытым окнам.

Рыжий поднимает голову, поднимается сам. На ходу включает в прихожей свет, уже почти испытывает облегчение: неужто мать передумала оставаться на переработку? Только вот это не мать.

Хэ Тянь стоит на последней ступеньке узкой веранды, а дождь за его спиной уже плотной стеной поливает тёмный двор.

Сердце останавливается, Рыжий сам не понимает, почему.

Они оба молчат.

Квадрат тёплого света выхватывает из вечернего мрака живые элементы: ложится на деревянный пол, на серые брюки и белоснежную рубашку, заправленную под чёрный кожаный пояс. Пуговицы застёгнуты под самый кадык, твёрдый воротничок туго обхватывает шею и упирается двумя острыми углами по бокам. Через согнутый локоть Хэ Тянь перекинул серый пиджак.

— Дома, значит, — говорит он прежде, чем Рыжий успевает выдохнуть забивший лёгкие воздух.

Приходится рывком поднять взгляд к его лицу.

— Чё?

— Хорошо, что в Клетку не поехал. Позже бы я вряд ли успел.

Рыжий приходит в себя, моргает. Таращится на Хэ Тяня, ещё раз мельком осматривает его костюм, хмурится.

— Куда успел? Ты чё вырядился вообще?

Он разводит руки в стороны.

— Нравлюсь?

Рыжий плохо понимает: то ли его затапливает облегчением от того, что Хэ Тянь наконец-то вернулся в себя, снова падлит, подъёбывает и скалится в усмешке, обжигает прищуренными глазами, то ли накрывает раздражающим непониманием происходящего.

Хэ Тянь не затягивает: делает шаг вперёд, но за дверь не проходит, останавливается почти впритык к порогу. Ненавязчиво заглядывает ему за плечо — на тёмную гостиную и тёмную кухню. Улыбается:

— Пейджи нет?

— Отъебись от моей матери, — усталым тоном говорит Рыжий. В тысячный, наверное, раз.

Он хочет сказать что-то совершенно другое, что-то вроде: «нахрена ты пришёл» или «что за фигня сегодня с тобой». Хочет выровнять спину, чтобы грудь колесом, чтобы не снизу вверх. Но всё, что он делает: скользит взглядом по ровному ряду пуговиц, по приталенной рубашке.

— Хотел попросить её подшить рукава. Ты говорил, что она умеет шить. — Хэ Тянь покачивает согнутым локтем — пиджак покачивается вместе с ним.

Рыжий отрывает взгляд от белых пуговиц. К глазам. В них что-то неожиданно тёплое, почти интимное и слегка застывшее. Что-то, что могло бы предназначаться другому человеку, никак не ему, не Рыжему.

Становится страшно.

— Она на работе.

Хэ Тянь легко кивает. Говорит:

— Жаль.

И, кажется, ему совсем не жаль. Он надолго задерживает взгляд на лице Рыжего, тот чувствует, как щёки начинают противно гореть. Это бесит. Он слабо огрызается:

— Если думаешь, что будешь указывать, как мне жить, сразу иди на хер, понял?

Прежде чем голос успевает набрать силу, Хэ Тянь перебивает его:

— Мне нужно уехать.

Рыжий затыкается.

Резко смотрит прямо в глаза, в упор. Хэ Тянь спокойно смотрит в ответ.

— Только поэтому, — говорит, — я попросил тебя сегодня пораньше вернуться домой. Меня такси ждёт на перекрёстке. Самолёт через пятьдесят минут.

На языке рождаются дурацкие, дебильные вопросы, которые Рыжий тут же глотает, моментально, пока они не сорвались, не соскочили с губ. Что? Куда? Для чего? В голове такая пустота, что на секунду кажется, будто он оглох.

Пауза затягивается.

За спиной Хэ Тяня шумит: громкий, осенний дождь. Отбивается от гравийной дорожки. Остро пахнет мокрой пылью и мокрой травой. Чаем и чем-то, отдающим глянцевыми журналами и блестящим стеклом.

Они оба выхвачены из темноты светом прихожей, как на долбаной сцене, как будто сейчас грянет музыка и поскачут актёры, завоет оркестр, всё это окажется какой-то абсурдной постановкой, но вот актёры не выскакивают. Здесь только дождь и темнота.

Взгляд въедается в лицо Хэ Тяня, и Рыжий в очередной раз задаётся вопросом: что с ним происходит, когда этот ублюдок оказывается настолько близко? У него словно башка коротит. Словно замыкание ебашит в спинном мозгу, он начинает сплёвывать эмоциями, всеми подряд, которые только попадаются под руку: недоверие, смущение, злость… страх.

Рыжий понимает, что потерял контроль над выражением лица. Торопливо опускает голову, хмурится. Ему нужна всего секунда, чтобы снова взять себя в руки.

— Ну так вали, — говорит, и, к собственному ужасу, слышит сипоту в голосе. Раздражённо прочищает горло и выпаливает резко: — Я при чём тут?!

— Не хотел уезжать не попрощавшись, — отвечает Хэ Тянь.

Рыжий сглатывает. Неожиданно понимает, что не знает, что ему сказать. Его трогать не должно, куда собрался мажорчик, с кем и надолго ли, но, сука, его трогает. Трогает.

Нельзя просто вот так появиться, блядь, в ночи, наряженным в сраный костюм, вывалить: я уезжаю, удачи, — и съебать. Так нельзя. Так не по-человечески, так неправильно. Нельзя жужжать над ухом, как ебучая муха, на протяжении полугода, а потом просто исчезнуть, и ждать, что всё будет заебись.

— Ну, всё? Попрощался? — яростно выплевывает Рыжий, поднимая лицо. — Пиздуй тогда. Я занят, понял? Ты меня отвлекаешь. Ты мешаешь мне.

Хэ Тянь молчит, смотрит (смотрит, смотрит), и сквозь морок спокойствия Рыжий внезапно видит застывшее, практически омертвевшее лицо. Он с силой сцепляет зубы, шумно вдыхает носом и понимает, что его сейчас понесёт. Достаточно одного движения, одного слова, и с гор сойдёт сраная лавина.

Не нужно, думает он. Сука, я так заебался. Пожалуйста, не нужно делать этого. Я, блядь, тоже живой человек.

Хэ Тянь коротко облизывает губы. У Рыжего это отдаётся болезненным ударом в грудной клетке.

— Мы с отцом летим в Токио, к дяде. — Свет из прихожей скользит по его губам. — Я не считаю, что это хорошая идея, но… мне нужно там быть. Он собирается постепенно вводить меня в курс своих дел, а на днях как раз запланирована встреча с партнерами.

Хорошо. Прекрасно. Отец, Токио, дядя. Бизнес, партнёры, все эти мажорные бизнесменские дела. Звучит пиздец, как здорово.

В горле жмёт.

— Мне насрать, — глухо говорит Рыжий. Слова давятся в глотке, он — давится ими.

Кивает и повторяет:

— Насрать. Уясни себе.

— Поэтому ты бесишься?

— Я, блядь, не бешусь! — орёт он так, что срывается голос. — Мне дела до тебя никакого нет!

В соседнем дворе гремит цепью и заливается захлёбывающимся лаем соседская псина.

Хэ Тянь глубоко вздыхает. Неожиданно кивает. Что, всё? Сдулся? Сдал позиции? У него тоже, видать, есть свой лимит терпения. И нет времени. Самолёт через сколько-то там минут.

Он разводит в стороны руки. Говорит:

— Хорошо.

И, скользнув по его лицу взглядом:

— Счастливо, Гуань.

Да. Кажется, всё. Действительно.

Рыжий моргает. Дождь за несколько секунд облепляет тонкой рубашкой спину Хэ Тяня. Думает: нужно же было так вырядиться.

Думает: сука.

Слышит собственный сорванный голос и думает: заткнись. Но…

— Можешь вообще не возвращаться! В Токио заебись! Тебе там точно понравится. Там все такие, как ты, мажорчик. Отвечаю, — из него вырывается истеричный смешок, — идеальное для тебя место. Даже не знаю, почему ты не съебал раньше!

Он даже не чувствует этих шагов — ноги сами идут.

Дождь за несколько секунд облепляет его собственное тело тяжёлой тканью толстовки. Капли бьют по лицу, и кажется, если запрокинуть голову, можно задохнуться.

Хэ Тянь останавливается. Рыжий тоже — смаргивает воду и сверлит злым взглядом широкие плечи, облизанные мокрой белоснежной тканью.

— И, чтобы ты знал, я бы, наверное, даже не заметил, что тебя нет, — громко говорит он. — Я давно об этом мечтал: вот бы ты исчез! Просто охренел бы от счастья, что никто мне больше мозг не ебёт! Вот же, охуеть, подарок судьбы! Чудеса случа…

А в следующую секунду Хэ Тянь уже врезается в его тело. Прижимает его к себе.

Обеими руками, крепко обхватив за шею, за плечи, почти судорожно. Рубашка — насквозь, с волос тоже безостановочно течёт вода. Пиджак валяется на мокрой гравийной дорожке, а Хэ Тянь прижимается губами к стриженному виску Рыжего, шепчет:

— Какой же ты дурень, господи.

И только в эту секунду до Рыжего начинает доходить, насколько сильно его трясёт. Колотит так, что становится сложно дышать. Это нездоровая, нездоровая, нездоровая херня, но он впивается пальцами в рубашку Хэ Тяня, сжимает её в кулак. То ли отодрать от себя, то ли…

— Всё нормально, — говорит Хэ Тянь, — всё хорошо. Возвращайся домой.

Но не отпускает.

Его губы цепляют короткие волосы. Его пальцы сжимают затылок. От него пахнет так, как нужно. Так, как пахло всегда. И этот запах — этот запах знаком до боли в костях.

— Вернись в дом. Заболеешь же, слышишь?

— Заткнись, — сипит Рыжий. Пытается сглотнуть резь в носоглотке. Пытается не вдыхать его запах (настолько) глубоко. Пытается не проебать самого себя и просирает по всем фронтам.

Он, как муравей, идёт по заданному пути, но слишком поздно понимает, что приближается к скоростному шоссе. Видит машины, слышит рёв, но не сворачивает.

Просто не может свернуть.

Повторяет ещё тише: заткнись.

И Хэ Тянь молчит.

 

гамма Большого Пса

Название звезды: Мулифан. Перевод с арабского: евнухи.

Ли никогда не был вором — честнее этого парня только Папа Римский, — но у каждого Папы Римского есть свои мелкие слабости.

Ли никогда не стащит последнее. Он никогда не стащит у старика, не стащит чего-то, пропажу чего вы заметите. Однажды он спёр у незнакомого мужика использованный билет на автобус. Серьёзно. Ради самого факта — «спиздить».

В другой раз он спёр из супермаркета чупа-чупс и вручил первому попавшемуся на улице пацану, проходящему мимо. Пацан от вида здоровенного бугая со шрамом на роже и сломанным ухом, протягивающего ему розовую конфету на палочке, чуть в штаны не наложил. Но взял. А потом ещё долго смотрел Ли и Рыжему вслед, приоткрыв рот.

Самое ироничное во всём этом вот что: за руку Ли поймали один-единственный раз. Когда он попытался незаметно вернуть женщине спизженный носовой платок. Стащил, а потом понял, что платок именной — именные вещи чаще всего дороги их владельцам.

Тогда обошлось без полиции. Возможно, дело в лёгкой руке или везении щипача.

Рыжий только насмешливо головой качает — ему таких приколов не понять, но он и не пытается. Рыжий давно привык к Ли, Рыжему всё равно, от чего тому на душе легче становится: будь то воровство чужих использованных билетов или просмотры сопливых девчачьих фильмов, когда настроение ни к чёрту. Но фильмы Ли не смотрит, так что остаются автобусные билеты. И это, по ходу, не худший вариант.

Рыжего всё устраивает.

Сложно сказать точно, когда они познакомились: Ли однажды просто появился в жизни Рыжего, начистил ему рожу, пересчитал его острые кости в Клетке, и с тех пор они стали… тем, кем стали. Ли — здоровой дурой, рядом с которой даже крупный мужик кажется мелковатым, а Рыжий — местной шпаной, босяком, хулиганом. Мудилой, по классике жанра воспитанным без отца. С такими, как Рыжий, прохожие обычно не сталкиваются взглядом. На всякий случай. Они, на всякий случай, вообще глаз не поднимают.

Блин, да он знает только одного придурка, который может таращиться на него, пока болты не повылазят, но…

Нет.

Нахер. Думать об этом он не будет. В задницу.

— Ты меня слышишь, не?

Рыжий слегка вздрагивает и поднимает голову. Отталкивается руками от крепких деревянных перил. Отвечает:

— Да.

Ли смотрит прямо на него, уткнувшись локтями в разведённые колени. Когда он сидит вот так, беседка из просторной превращается в крошечную, почти игрушечную — особенно когда опускается вечер и наверху появляются первые прозрачные звезды.

— Ну так и что думаешь?

Рыжий судорожно заставляет себя вернуться к тому, о чём они говорили пару минут назад. До того, как он выпал из действительности и погрузился в болото собственных мыслей. Вязких и невнятных, как бумага, на которую капнули вареньем.

Бой. Бой не у Чжо. Бой не у Чжо с выгодным предложением и непроверенным организатором. Идея — фиговее не придумаешь.

— Думаю, что нехер тебе в это ввязываться, — говорит Рыжий.

Ли шумно вздыхает, отворачивает голову. Крутит в пальцах отломанное от пивной банки ушко. Говорит глухо:

— Хреново, что ты так думаешь.

— Мы не знаем, что за перец этот Толстяк. — Рыжий опирается плечом о балку, скрещивает руки на груди. — Не решай ничё, пока не подумаешь по-нормальному. Нужно порасспрашивать у парней.

— Я ещё ничего и не решил. Просто. Деньги нужны.

Ли всегда нужны деньги — у них дом разваливается по частям.

Пока отец Ли был жив, он любил помахать молотком. Только благодаря этому у них на заднем дворе до сих пор стоит крепкая беседка, веревочные качели (давно забытые), заброшенные на низкую древесную ветку, и старая расшатанная лестница упирается верхней планкой в полуразваленный домик на дереве, на хер никому не нужный уже много лет. Рыжий уверен: скоро развалится и беседка. Потому что отчим Ли не любил махать молотком — только ужираться алкоголем, распускать руки и смотреть телевизионные шоу по выходным.

— Порасспрашиваю. — Ли хмурится. — У тебя всё нормально?

— Да.

Всё прекрасно.

— Рыжий, — зовет Ли. Его голос неспокоен. — У тебя всё нормально?

— Сказал же — да.

— По-моему, с тобой хрень какая-то.

Рыжий трёт пальцами лицо. Ерошит волосы, отмахивается, отвечает:

— Порядок. Я в норме.

— Что-то с матерью?

— Нет.

— Что тогда?

Ничего. Всё супер.

Рыжий подхватывает рюкзак, брошенный в угол беседки. Закидывает на плечо. Ли наблюдает за ним со своего места, вращает между пальцами жестяное ушко.

Ли никогда не стащит у старика и не влезет со своими советами, он по большей части молчит. Сейчас тоже — просто смотрит. И в этом взгляде — всё. Рыжий губы поджимает. Зачем-то выжидает паузу и говорит:

— Не лезь пока к Толстяку. И не заёбывай меня, ладно? Всё нормально.

— Ладно.

Старый добрый Ли. Рыжий кивает:

— Я поехал. Мне ещё за матерью.

Он ловит взглядом еле заметный ответный кивок. Спускается по ступенькам беседки, идёт в сторону дома, похожего на их с Пейджи дом, только без розовых кустов и перекошенного почтового ящика.

Ли смотрит ещё недолго, но, наконец, отводит глаза. Запускает жестяное ушко в небольшую урну у ступенек беседки одним прицельным броском — оно ударяется о стенку и звякает о дно.

Рыжий не оборачивается. Он тоже чувствует себя, как дерьмо.

Последние три дня проходят почти так же, как проходили последние три года их с Пейджи жизни.

Всё почти возвращается на круги своя. Всё почти становится на место, словно заедающий последние шесть месяцев паз неожиданно снова начал работать по-старому, как раньше. Словно никто не решал, что жизнь Рыжего плохо лежит, словно никто не пытался спустить его мир в парашу.

Теперь всё снова в порядке.

Так говорит себе Рыжий, наливая утренний чай и буравя взглядом старую кухонную столешницу, — столешница в тысяче мелких ножевых, — и обхватывая руками горячую чашку, и не думая (не думая, не думая), кто любил пить из этой чашки, несмотря на мелкий скол около ручки.

Жизнь Рыжего из ребуса превращается в простейшее уравнение без неизвестных, стоило только убрать один лишний элемент. Из-за одного лишнего элемента, как оказалось, иногда разрушаются целые алгоритмы.

Последние три дня в башке пусто.

Рыжий воспринимает это как облегчение — когда Хэ Тянь съёбнул из его дома, из его двора, съёбнул в такси и укатил в аэропорт, Рыжий вошёл в ванную, опёрся руками о раковину и тупо втыкал на своё отражение в небольшом зеркале, пока его не начало колотить. Пришлось снять мокрую одежду — толстовка камнем ухнула в пустой таз. Он встал под душ и снова втыкал (но уже в стену) пустым взглядом, пытаясь вычленить из фантомной боли в груди фантомное ощущение радости.

Грудина болела так, словно во время боя он упал на землю, а кто-то подошёл и с широкого маха саданул ботинком ему в солнышко. В последний раз так больно было после пидоров-Гао, которые отпиздили его до кровавой юшки — но тогда это было иначе. Рожей об асфальт. Ногами по затылку.

То же самое, походу, с ним сделал Хэ Тянь, только не в голову, а куда-то под кадык.

Каждый из трёх вечеров проходит одинаково: он делает домашние задания, помогает матери с ужином, отвечает ей «всё отлично». И это хорошие, спокойные вечера.

На пятый день к нему доебывается Йонг. Припирается на площадку, усаживается на лавку болельщиков и вяло помахивает флажком, как заебавшаяся чирлидерша, чья команда проёбывает сороковую игру подряд. И Рыжий действительно проёбывает.

Бросает на Йонга злобный взгляд, проходит мимо. Йонг вяжется следом. Молча протягивает чистое полотенце. Рыжий хмурится, запыханно рычит что-то сквозь зубы, но выдёргивает полотенце из его рук. Вытирает лицо и шею.

— Ты как?

Рыжий молча перекидывает полотенце через плечо, тяжело садится на лавку в тени, успокаивает дыхание, свесив голову. Йонг становится перед ним, сопит. Статуя человека, которому не рады.

Его чёрные адидасы неподвижно застывают перед глазами, и когда смотреть на них больше совсем невмоготу, Рыжий поднимает голову, щурясь на солнце — оно как раз сияет у этого шизика из-за головы.

— Чё тебе надо, а?

— Да я…

— Иди, найди себе другого друга, лады?

— Лады.

И стоит. С места не двигается. Через время начинает притопывать своим адидасом. Осматривается. Вздыхает, сдувает с глаз чёлку. Потягивается, с хрустом разминает спину — три поворота вправо, три влево.

Протягивает:

— Погодка зашибись.

Рыжий закатывает глаза:

— Твою мать…

На нём сегодня футболка с принтом «Сам мудак». Йонг — это ошибка природы, Рыжему такие придурки встречались очень редко, но сегодня он почему-то позволяет ему сесть на лавку около себя и подставлять лицо солнцу.

Йонг воодушевляется этим. С энтузиазмом открывает рот, чтобы выразить очередную гениально-бесполезную мысль, но Рыжий резко поднимает руку:

— Скажешь хотя бы слово — вылетишь отсюда нахуй.

Йонг не обижается. Замирает всего на несколько секунд, переваривает информацию, потом закрывает рот, показывает Рыжему «класс» и откидывается на спинку, прикрывая глаза. Подставляет рожу дневному свету.

Он редкостный дебил, но на долю секунды Рыжий понимает, что, возможно, Йонга иногда вполне реально перетерпеть. Например, когда им обоим херово, а день настолько ясный, что эта нестыковка настроений натуральным прессаком выдавливает мозг из черепной коробки.

На шестой день Рыжий возвращается домой после работы и заглядывает в гостиную: Пейджи вытирает пыль со старенького книжного шкафа, приподнимает и любовно начищает статуэтки, которые стоят здесь, сколько Рыжий помнит этот шкаф.

— Привет.

— Привет, милый, — отвечает она. — Что с твоим телефоном?

Рыжий отмахивается, проходит дальше по коридору.

— Села батарея.

Он на ходу разминает уставшую шею и уже берётся за ручку двери в свою комнату, когда:

— Хэ Тянь до тебя не дозвонился?

Вопрос (лёгкий, почти невесомый, заданный с улыбкой) летит в спину, прошивает лопатки и, кажется, выбивает сердце. А ещё — пол из-под ног.

Он сипло переспрашивает:

— Что?

— Хэ Тянь, — повторяет мать, как будто за шесть ебучих дней он забыл его имя, и диафрагма совершает ещё один кувырок. — Он звонил часа два назад. Сказал, у тебя выключен мобильный.

Сердце заходится, как припадочное. Рыжий сжимает ручку настолько сильно, что почти режется об неё. Нет ни одной объективной причины стрессовать, но Рыжий почти задыхается прямо в этот момент.

Пейджи выглядывает в коридор, говорит:

— Включи телефон, милый. Вдруг что-то важное.

Он сглатывает. Отвечает сжатым горлом:

— Хорошо.

Пейджи кивает и снова исчезает в гостиной. Что-то напевает себе под нос.

А Рыжий… Рыжему кажется, что он сейчас сдохнет.

Ударами сердца почти давишься, когда тебе звонит незнакомый токийский номер, — вот какой вывод можно сделать на шестой вечер отсутствия Хэ Тяня. Не то чтобы Рыжий считал дни. Всё дело в том, что он боец: замечать детали — это его работа.

Он дважды заносит палец над мигающей зелёной кнопкой, потом отдёргивает, сжимает руку в кулак и шумно выдыхает.

Думает: «нахуй».

Но потом снова берёт телефон в руку. И с каждой секундой кажется: вот сейчас он прекратит звонить. Рыжий мечтает, чтобы прекратил. В итоге психует, сжимает зубы и выдавливает в трубку:

— Да.

На линии тишина — никаких помех, будто звонят из соседней комнаты.

— Ты даже по телефону недоволен, — смеётся Хэ Тянь, и от этого смеха внезапно-сильно тянет в лёгких — это действительно он. Рыжий застывает на несколько секунд. Морщится, сжимает в кулак ручку, лежащую на столе, молчит.

— А я уже подумал, что ты номер сменил.

— И чё? Пересрал, да?

Хэ Тянь тоже молчит несколько секунд. Потом всё-таки отвечает:

— Да.

Его голос совсем не изменился (с чего бы ему за неделю меняться?), но почему-то казалось, что должен был. Рыжему до зуда в костях знакома эта интонация, которая каждый раз действует одинаково. Стирает дебильные мысли и жужжащее напряжение. Дурацкое свойство: стоит Хэ Тяню улыбнуться, рассмеяться, посмотреть по-особенному — и всё, Рыжий лежит, скрученный, на полу, со скованными руками, с кляпом в зубах. Делай, что хочешь. Буквально. Хочешь — пизди ногами, хочешь — гладь против шерсти. Иначе ведь Хэ Тянь не умеет.

Чтобы разорвать повисшую тишину, он спрашивает недовольно:

— Где взял мой домашний номер?

— Пейджи передала, что я звонил?

— Нет, блядь, — бесится Рыжий, — я сам догадался. Прикинь.

После выпада становится ещё легче. Удается расслабить сжатый кулак, и ручка, зажатая в пальцах, перестаёт еле слышно хрустеть. Кровь медленно поступает в удушенные капилляры, и подушечки пальцев теплеют.

Хэ Тянь недолго молчит, словно вслушивается в его слова. Голос всё ещё улыбающийся, но какой-то усталый:

— Узнал когда-то. В учительской.

— Это называется «преследование», чувак.

— Заяви на меня, — снова смеётся он, — чувак.

Рыжий закатывает глаза. Заявить на него, да. Чтобы копы пришли, назвали его «мистер Хэ», спросили, всё ли в порядке, поклонились и ушли.

Он откидывается на спинку рабочего кресла. Бросает ручку на тетрадь с недоделанным домашним заданием.

Спрашивает:

— Чё тебе надо?

Хэ Тянь чем-то шуршит. Возможно, переложил телефон в другую руку или плечом прижал его к уху, потому что занят: книгу держит или… да хрен его знает. Об этом Рыжий думать точно не собирается. Ему пофигу, чем занимаются мажоры в Токио.

— Ничего, — говорит Хэ Тянь. У него там снова что-то передвигается, затем слышен усталый выдох, словно он наконец-то сел после долгого рабочего дня. — Я соскучился по твоему голосу.

Рыжий прекрасно понимает, что это. Провокация, поиск красной кнопки — наощупь, — после нажатия на которую обычно происходит взрыв. Но мурашки всё равно стягивают лопатки, медленно пробираются в горло.

— Ага. Попизди мне ещё, — отвечает он. Сглатывает. Сверлит взглядом свои расставленные колени. Думает: заткнись, уебан. Заткнись, уебан. Заткнись.

— Ладно, тогда… чем занимаешься?

Вопрос настолько за уши притянутый, что Рыжий не выдерживает, психует:

— Слушай, харош! Тебе не западло бабки тратить на этот бред? Или ты отсосал оператору мобильной связи, чтоб тебя с Китаем забесплатно соединили? Я б не удивился.

Хэ Тянь недолго молчит — Рыжий в трубке слышит только своё снова застучавшее сердце. Потом насмешливый голос:

— Нет, оператору не отсасывал.

И вопрос почти срывается с губ: а кому, мол, ты уже член сосал, если не оператору, — но, слава богу, слава тебе, Господи, Рыжий вовремя заставляет себя заткнуться. Наверняка, на это и был расчёт. И щёки медленно подогреваются кровью. Чуть не попался.

— Ты придурок, — говорит Рыжий.

Он поднимается из-за стола. Слышит негромкое фырканье в трубке, подходит к окну и отодвигает плотную штору, чтобы запустить в комнату немного вечернего воздуха.

Бросает взгляд на месяц в небе, думает: сколько в Токио времени? На час больше? Или меньше?

Какая, в жопу, разница.

— Позвони лучше своему дружку, — говорит, — он соскучился по тебе. Вчера сидел и депрессовал, чуть плесенью не покрылся.

— Вместе с тобой?

— Ага, мечтай.

— С Йонгом я и так созваниваюсь, — говорит Хэ Тянь, и сердце почему-то пропускает удар.

Для этого нет никакого адекватного объяснения. Они друзья — конечно, они поддерживают связь. Но Рыжему почему-то кажется, что его только что по-крепкому наебали, наёбывали всю неделю. Со своим попугаем-неразлучником он созванивается, а Рыжий? А что — Рыжий?..

Серьёзно, кто они такие, чтобы созваниваться? Что у них? Дружбой это точно не назовёшь. Хэ Тянь просто нравится его матери. Он просто увязывался за ним в течение полугода, доставал, заёбывал. Клеился.

Нахуя звонить Рыжему?

— Ясно, — говорит он.

Почему-то начинает подташнивать.

— У Йонга давно есть мой номер, которым я пользуюсь в Токио, — добавляет Хэ Тянь. — Это же не первая поездка.

Рыжий молчит.

— И Скайп тоже никто не отменял.

— Да завались ты уже, — раздражённо бросает Рыжий. — Насрать мне.

— У тебя есть Скайп?

— Нет. Я ж в пещере живу.

Хэ Тянь вздыхает, но почему-то кажется, что это не тяжелый вздох. Просто вздох. Так иногда вздыхают, когда после долгой болезни выходят на свежий воздух.

— Скинешь мне логин.

— Я не собираюсь созваниваться с тобой по видеосвязи.

— Почему?

ПОТОМУ ЧТО. Потому что, блядь.

Рыжий садится на свою кровать и сжимает свободной рукой переносицу. Потому что во всём происходящем нет ни хрена нормального. Потому что и Ли, и мама задолбали его вопросом «всё ли в порядке», как будто Рыжему ампутировали ногу, а теперь он учится ходить на протезе. Потому что он никогда не был ни от чего зависимым, а теперь его долбит мысль о том, что Хэ Тянь тупо молчал шесть дней, хотя припёрся к нему домой, чтобы попрощаться. К нему, а не к Йонгу.

Сука. Это так тупо.

Мама в детстве всегда говорила, что если болит зуб, нужно его вырвать и дать место новому, более крепкому зубу. А вырывать зубы медленно — идиотизм. Это ещё больнее, чем терпеть, когда он просто ноет.

— Гуань.

— Я тебе не «Гуань», мажорчик, — глухо огрызается Рыжий.

— Как мне тогда к тебе обращаться?

— Никак, сечёшь? Никак ко мне не обращаться. Не надо мне вообще звонить.

Хэ Тянь, кажется, понимает, что Рыжего снова накрыло. Есть у него такие периоды, когда «накрывает». Не трогай меня, не смотри на меня, не говори со мной. Можешь в рожу мне дать, но молча.

— Ладно, — говорит Хэ Тянь. — Я позвоню тебе в понедельник. Вечером, да? В девять.

Этот пидор помнит, что смена в «Тао-Тао» по понедельникам заканчивается около восьми. Сегодня пятница. Рыжий стискивает зубы. Жмурит глаза. Утыкается лбом в ладонь.

— Ты едешь в Клетку?

— Нет, — цедит Рыжий.

— Хорошо. Значит, в девять.

— А тебе там больше заняться нечем, или чё?

— Дядю пригласили на ужин с партнёрами в «Тапас Плаза». Я иду с ним. После восьми как раз буду свободен.

Рыжий тяжело вздыхает. Говорит:

— Ну, всё? Ты закончил? У меня есть ещё куча дел поважнее тебя.

— Каких, например? — в голос Хэ Тяня, кажется, возвращается улыбка.

Рыжий угрожающе молчит.

— Ладно, — со смехом сдаётся Хэ Тянь, — спокойной ночи, злюка.

— Мандуй.

И отключается. Гудок, тишина. Токио остаётся в Токио.

В Ханчжоу ветер покачивает тяжёлую штору. Телефон летит на одеяло, руками Рыжий зарывается в волосы. Очень медленно выдыхает:

— Блин…

Через пару секунд открывается дверь, и в комнату тихо входит Пейджи, держа в руках стопку выглаженных вещей. На её лице лёгкая улыбка, и Рыжему на секунду кажется, что она всё это время стояла за дверью — шагов никаких он не слышал.

— Я погладила твои вещи, — произносит она нараспев.

— Спасибо. — Он поднимает голову, смотрит, как она открывает шкаф и раскладывает футболки по полкам, напевая себе под нос. Спокойная, тёплая. Вечная. В горле давит.

— Мам…

— Да?

Он сам не знает, что хочет спросить. Сцепляет руки перед собой, въедается в них взглядом. Чувствует на себе взгляд Пейджи, опускает голову ниже. Внезапно становится стыдно, чёрт знает, за что.

Она на секунду застывает.

Откладывает оставшиеся вещи, подходит к нему и мягко обхватывает за голову, гладит по затылку, целует в волосы. Поднимает к себе его лицо и улыбается.

— Я люблю тебя, малыш.

Конечно, она его любит.

Он смаргивает. Кивает. И слабо улыбается в ответ.

У него расслабленно скрещены руки. Расслабленно скрещены ноги.

— Гуань, — зовёт он, щуря глаза.

В Клетке он смотрится дико. Прямо как Рыжий в фойе его распиздатой многоэтажки с золотыми цветочными горшками, ресепшеном и тилинькающей музыкой в лифте.

В Клетке темно, в тесном зале никого нет, свет выключен. Горит только лампочка над рингом. На Хэ Тяне серые брюки с отутюженными острыми стрелками. Белоснежная рубашка, заправленная под чёрный кожаный пояс. Пуговицы застёгнуты под самый кадык. Пиджак не перекинут через плечо — брошен на ящик у ступенек, свешивается одним рукавом вниз.

Рыжий скользит взглядом по его ногам, и думает: дылда. Отрастил себе ноги. Откуда ты вообще взялся.

— Иди сюда, — зовет Хэ Тянь. — Подерись со мной.

Хэ Тянь стоит на ринге, оперевшись лопатками о тугую сетку.

Рыжий качает головой. Нет. Он не подойдёт к нему, даже если солнце внезапно сорвётся и полетит на Землю и жить им всем останется от силы минуты четыре. Даже если ему к голове приставят пистолет — в духе плохих фильмов про мафию («Назови имя или умрёшь, кусок дерьма!»), — Рыжий не сможет заставить себя подняться со своего места. Только сидеть на первом ряду жестких лавок болельщиков.

Он ни разу не сидел здесь. Всегда смотрел на орущую толпу через решётку клетки. Наоборот — никогда.

Хэ Тянь усмехается, отталкивается от сетки. Медленно идёт по рингу. От его улыбки привычно холодеет в животе. Рыжий бычит, опускает голову.

Не подходи, убьёт. Не подходи, сука.

Но Хэ Тянь спускается по ступенькам, не отрывая от Рыжего глаз. Тот молча смотрит, как руки, затянутые на запястьях тугими манжетами, опускаются на блестящий кожаный пояс. Пальцы осторожно расстёгивают застёжку. Медленно, с тихим звоном, она поддаётся.

Рыжий судорожно сглатывает и поднимает взгляд как раз в тот момент, когда Хэ Тянь останавливается перед ним. Расстёгнутый ремень застывает на уровне глаз. В животе тяжело ухает, и прежде, чем осознать это ощущение, Рыжий взвивается со своего места, пихает Хэ Тяня в плечи, выпаливает:

— Ты чё, бля? Страх потерял, мажорч…

Губы у него горячие и жадные. Расстёгнутый ремень прижимается к паху, когда он обхватывает обеими руками шею Рыжего и запускает язык ему в рот.

Клетка исчезает. Запах железа, кожаных матов, железных простецких лавок и пыли — всё исчезает, потому что Хэ Тянь сорванно стонет, а Рыжий судорожно выдыхает и в следующий же момент подрывается на кровати, оглушённый орущим будильником.

Он загнанно дышит, сложившись почти пополам, оперевшись локтями о согнутые колени. Сердце вылетает, руки лихорадочно дрожат. Он чувствует сладкую, очень знакомую тяжесть в паху, и от этого ощущения рёбра сковывает страх. Ёбаный первобытный ужас.

— Блядь, — шепчет он, пряча лицо в ладонях.

Вечером он так и не закрыл шторы, так что теперь косые утренние лучи заливают комнату. Будильник продолжает орать.

На губах ощущение губ Хэ Тяня настолько явное, как будто это был не сон, как будто это было взаправду, только что. Даже запах… его запах. Он помнит, блядь, его запах. И стискивает дрожащие руки в кулаки.

Раздаётся короткий стук. Дверь открывается.

— Милый, пора вст…

— Я знаю! — орёт он, судорожно натягивая на живот покрывало. Пейджи удивлённо застывает, глядя на его раскрасневшееся лицо. — Господи, мам, я знаю.

До неё словно что-то доходит. Она торопливо взмахивает рукой, частит:

— Хорошо! — И скрывается в коридоре, быстро прикрывает за собой дверь.

Сообщает в крошечную щель:

— Я приготовила завтрак. Побегу на работу. Пока!

— Пока, — выдыхает Рыжий, стискивая покрывало в пальцах.

Боже.

Господи, блядь. Он закрывает глаза и переводит дыхание. Нужен душ. Ему нужен душ.

За шторкой с зеленоватыми ракушками Рыжий утыкается лбом в кафель и громко дышит. По голове бьют тугие, неравномерные струи воды.

Рыжий думает: нет. Я не буду этого делать. Я не стану этого делать.

Он жмурится, дышит приоткрытым ртом, чувствуя, как по губам и подбородку течёт водопроводная вода.

Когда-то ему снилась девчонка из старших классов. Снилось, как она становится перед ним на коленки, расстёгивает его штаны и обрабатывает губами так, что пальцы в узлы завязываются. Он давно не просыпается на изгвазданных простынях, ему давно не тринадцать лет.

Он представить себе не мог, что когда-нибудь его подкинет на кровати от того, что во сне парень запускает язык ему в рот. Парень, который выводит из себя, даже не прилагая особых усилий. Парень.

С которым они лизались.

Рыжий жмурится ещё сильнее. Он в судорожном поиске образа. Так старательно выискивает хотя бы что-то в недрах своего сознания, что под веками расплываются бензиновые круги. Почему-то память цепляется за медовые волосы и, — да, спасибо! — это именно то, что нужно. Красивые стройные ноги, тёплые тёмные глаза, помада на улыбающихся губах. Её зовут Ван. Ван с уродливой кошкой-стекляшкой.

Не думай, не думай о долбаной кошке.

Рыжий страдальчески морщится и опускает руку вниз.

Ван…

У неё, вроде, действительно неплохая фигурка. Ему ведь всегда нравились худышки, да? В кино и на улице взгляд ведь всегда цеплялся за узкую талию, за задницу. За длинные ноги.

Длинные ноги — это то, что нужно. Длинные, стройные ноги, которые могут обхватить за бока, а могут сжать бёдра и оседлать. Рыжий облизывает губы, утыкается лбом в сжатый кулак. Он двигает по члену рукой с каким-то тупым остервенением, полируя образ Ван в голове, вращая его и так, и эдак. Упираясь в него, как в тупик, тычась в него лбом, как утопающий, который пытается выплыть, но не может найти прорубь — один мутный лёд.

Механика действий невероятно простая, и это работает, потому что дыхание в итоге начинает срываться, потому что кулак стискивается сильнее, потому что тело — это всего лишь тело, не больше и не меньше. И чем отрывистее становится дыхание, тем быстрее мысли путаются в сознании, долбят в виски и под веки. Путаются в клубок.

И длинные ноги Ван, обхватывающие его талию, путаются с другими длинными ногами, обтянутыми серыми брюками с отутюженными острыми стрелами; и талия, обхваченная тугим поясом юбки, мешается с рядом пуговиц и белоснежным воротником под кадык. И уродливая кошка-стекляшка — это не она звякает, расстёгиваясь.

Это пряжка чёрного кожаного ремня.

Рыжий судорожно дышит приоткрытым ртом, чувствуя, как накатывает со спины, как горячей волной даёт по ногам, как сладко лижет-дерёт по позвоночнику от копчика — вверх.

И голос. Этот блядский голос, который шепчет ему в самое ухо, заползая под кожу, выворачивая кости. Огнём прожигает, вплавляется в самое мясо, скручивает длинной, бесконечной судорогой. Остаётся в башке, как будто всегда там был: «Гуань».

«ясоскучилсяпотвоемуголосу»…

У него сокращаются мышцы пресса — швыряют Рыжего вперёд, сгибают. Он ловит губами воздух. Резко выдыхает, а снова вдохнуть не выходит, пока живот не прекращает вздрагивать, пока рука не замедляет движения.

Пока мир не совершает пять — шесть, семь, — ебучих сальто вокруг своей оси. Пока не становится больно от бьющих в седьмой позвонок неравномерных струй.

Рыжий открывает глаза и тупо смотрит, как вода тугой воронкой заворачивается вокруг слива.

Хочется выматериться грязно и от души.

Хочется садануть кулаком по стене.

Хочется что-нибудь с треском сломать, разбить, выпотрошить.

Но всё, что делает Рыжий, — протягивает трясущуюся руку и выключает душ.

 

альфа Гидры

Название звезды: Альфард. Перевод с арабского: сердце Гидры.

В Токио 14:32.

Это на час больше, чем в Ханчжоу. Мобильный гаснет и тут же зажигается снова. Гаснет и зажигается. Рыжий насилует пальцем кнопку блокировки экрана и угрюмо втыкает в цифры.

Он крутит мобильный в руке, а потом снова начинает клацать боковую кнопку, пока от цифр не начинает рябить в глазах. Ещё несколько нажатий — и теперь в Токио 14:33.

— Привет!

Телефон чуть не выпадает из дрогнувших пальцев. Рыжий мысленно ругается — дальше что? Начнёт шарахаться от собственной тени? Станет шизиком, проведёт остаток своих дней в психушке, где его будут кормить жидкой овсянкой и поить подогретой лимонной водой?

Если честно, сначала носа касается запах — медовый, сладкий, летний, — только потом Рыжий поднимает взгляд и видит улыбающиеся подкрашенные губы.

Ван выглядит чудесно.

— Привет, — говорит он.

Она садится на лавку — рядом — осматривает пустую спортивную площадку. Сжимает тощие коленки, чуть выше которых начинается школьная юбка, а ниже — белые чулки. Тут же становится неловко. Как будто она сейчас откроет рот и скажет: «не дрочи на меня больше, идёт?».

Рыжему хочется сплюнуть.

— Ты чего здесь сидишь?

Просто так. Отличное место, чтобы вбить в гугл «время в Токио» и гипнотизировать взглядом экран мобильного. Делать вид, что смотришь на часы. Делать вид, что тебе не хочется, чтобы сейчас была ночь, чтобы с луной и чтобы повыть на неё хорошенько. Делать вид, что ты знаешь, что делать дальше и что хорошо спал на выходных.

А теперь ещё и на работе дали отгул из-за прорванной в зале трубы, так что теперь Рыжий свободен, как ветер. И невольно в голову лезет мысль: Хэ Тянь бы наверняка его куда-нибудь поволок, выдайся у Рыжего свободный денёк. Этот придурок не отлипал бы от него до самого вечера.

Он морщится. Отвечает:

— Просто жду.

— Я не помешаю?

— Нет.

Тут нечему мешать.

— Хорошая погода сегодня.

Ну, понеслась. Эти топтания на одном месте. Рыжий прикрывает глаза, зарывается пальцами в волосы. Почти раздражается.

— Я, — говорит, — не буду учить тебя играть. Если ты только из-за этого… — Он показывает рукой на неё, потом на себя. Потом снова на неё.

Опускает руку и со вздохом лезет в карман за сигаретами.

Ван пожимает плечами. Говорит:

— Нет, не из-за этого. Тем более, я уже записалась в баскетбольную секцию для девочек.

Раздражение уходит слишком быстро. Я, думает Рыжий, охренительно нестабилен.

— Зафиг, — говорит, — тебе вообще сдался баскетбол?

— Девочки не такие слабачки, как тебе кажется, — на удивление уверенно говорит она, бросив на Рыжего быстрый взгляд. — Может, мы в чём-то и слабее вас, но это не значит, что мы мячом в кольцо не попадём.

Он понимает, что уставился на Ван, только когда огонёк зажжённой спички лижет подушечку пальца. Она спокойно смотрит перед собой: рассматривает площадку, как стратегический объект. Как шахматную доску. Как будто уже играет.

Рыжий представляет Ван в игре, с мячом, и ему, если честно, хочется фыркнуть.

Он выбрасывает сгоревшую спичку и достаёт ещё одну. Шепелявит:

— Ясно, — зажав зубами сигарету.

Ван поворачивает голову и наблюдает, как он подкуривает. Потом вдруг начинает смеяться:

— Что, думаешь, я странная?

Рыжий приподнимает брови и честно отвечает:

— Да.

Они многозначительно переглядываются, потом снова смотрят перед собой. Сквозь осенние ветки ярко светит солнце.

Ван как будто оказывается здесь случайно, и, даже если это не так, Рыжий чувствует, что сейчас ему… на удивление нормально. Нет долбанутого желания вскочить со своего места и припустить подальше, как это было бы, если бы вместо Ван здесь сейчас развалился Хэ Тянь.

А может… — неожиданно думает Рыжий.

А что?.. А вдруг?

Он скашивает взгляд на Ван, задумчиво качающую ногой, рассматривает её маленький нос и накрашенные губы. От неё всё ещё приятно пахнет летом и мёдом с примесью сладкого ореха. Никакого глянца и окон в пол. Она всё ещё очень — очень, очень — хорошенькая. И испытывать к ней нечто вроде симпатии было бы настолько нормально, что от этого ощущения нормальности почти зубы сводит.

Он опускает глаза и смотрит на свою сигарету.

Чёрт. Мать твою, а. Что ж ты делаешь, дурак.

— Слышишь, — говорит, автоматически стряхивая пепел пальцем. — У тебя какие планы на вечер?

Ван поворачивает голову. На её лице выражение озадаченной почти-обеспокоенности. Почти-напряжения.

— Никаких. А… у тебя?

Рыжий поднимается и щелчком отправляет недокуренную сигарету в урну.

— Пошли. Пошатаемся, пока дождь не ебанул.

Но дождь не ебашит, хотя вечером всегда прохладнее, чем днём. Это единственная причина, по которой Рыжий предлагает Ван свою мастёрку. Видимо, это также единственная причина, по которой она соглашается её принять.

В мастёрке Рыжего Ван тонет почти по уши.

Накидывает её на плечи, выглядит немного смущённой, но милой и как будто игрушечной со своими медовыми волосами и густой чёлкой. Рыжий скользит взглядом по лицам идущих навстречу людей и не понимает, что останавливало его раньше от подобных прогулок. Это же совсем не напряжно. Да, нужно думать, что ответить на тот или иной вопрос, но не нужно думать, что в любой момент тебе на шею могут закинуть руку, и у тебя снова загнанно заколотится сердце. Что тебе в ухо выдохнут: «Соскучился?..», а ты шарахнешься в сторону, потому что именно так было бы правильно. Потому что есть люди, которые просто не должны выдыхать тебе в ухо.

С Ван очень просто. Как будто она давно хотела вот так с ним пройтись, а теперь ни в коем случае не хочет оставить о себе галимого впечатления.

Всё в её поведении говорит: посмотри, как со мной легко. Посмотри, как может быть хорошо. Подумай об этом. И Рыжий думает. И Рыжий соотносит. И Рыжему в голове становится так хорошо, а в грудине — несоизмеримо хуево.

Они как раз останавливаются возле маленького лотка с разноцветными шариками мороженного под стеклом и целой башней из вафельных рожков, когда в кармане жужжит мобильный, и Рыжий знает, кто это. Слишком легко догадаться. Потому что он смотрит на часы и понимает, что уже 20:57.

А в Токио 21:57.

И, да, сердце пропускает пару ударов, но потом — куда оно денется, — продолжает биться дальше. И Рыжий думает: всё равно продолжит. Даже если ты не примешь телефонный звонок, твоё сердце будет наворачивать круги, и с этим ты ничего не сделаешь. Даже если тебе звонит премьер министр или президент. Это не смертельно.

Он сжимает мобильный в кармане, чувствует всей ладонью это короткое «бз-з-з». «Бз-з-з». «Бз-з-з». Думает: заглохни. Бесится: заглохни. Умоляет: заглохни.

Ван оборачивается, с улыбкой протягивает ему вафельный рожок с холодным зелёным шариком. Рыжий расцепляет сжатые на мобильном пальцы, протягивает руку и принимает мороженое. Чувствует тугую вибрацию бедром, через ткань, ещё несколько секунд — потом она исчезает. И Токио остаётся в Токио.

А Рыжий ненавидит фисташковое.

— Милый, как дела?

Рыжий стаскивает кеды и бросает рюкзак на вешалку. Поднимает на мать глаза и говорит:

— Нормально.

Если она сейчас скажет, что Хэ Тянь названивал им домой, потому что Рыжий не ответил на его звонок, он за себя не отвечает. Он точно начистит этому мажорчику рожу. Отведёт душу по полной. От души постарается — его даже Йонг не узнает после такой байды.

Но мать говорит:

— Хорошо. — И снова исчезает на кухне.

Рыжий хмурится, останавливается в гостиной. Зачем-то осматривается.

— Никто не звонил?

Пейджи гремит ножом о раковину. Кричит из кухни:

— Ах, да, хорошо, что ты напомнил!

Диафрагма тут же подбирается, взгляд примораживается к пустому экрану телевизора. Вот, сейчас она скажет, что…

— Звонили из «Тао-Тао». Завтра уже можно выходить на работу.

— И всё?

— И всё.

— Ясно.

— Гуань, — она выглядывает в гостиную, — всё в порядке?

Он отрывает взгляд от телевизора. Отвечает:

— Да. Да, всё в порядке.

— Где ты был?

— Гулял. С девчонкой.

Пейджи приподнимает брови. Она удивлена. Почему-то осматривает его с ног до головы. Выражение глаз понять невозможно: то ли любопытство, то ли недоверие. То ли что-то совсем другое.

— Ты мне ничего не рассказывал о девчонках.

В груди просыпается острое желание отвернуться, уйти от этого взгляда, которым мать продолжает его сканировать. Он о многом ей не рассказывал. О многом она откуда-то знала и без его рассказов.

Рыжий прочищает горло, пожимает плечами.

— Её Ван зовут.

— Очень информативно, — улыбается она.

Что-то в её улыбке остаётся неискренним. Какой-то элемент… Рыжему кажется, что Пейджи ему не верит. От этого холодеет в грудной клетке.

— Я пошел спать, — говорит он. — Спокойной ночи.

— Ужинать не будешь?

— Я поел.

— Вы с Ван поели?

Рыжий оборачивается у двери, мать смотрит на него, наклонив голову. На ней кухонный фартук, а в руках ложка, которой, судя по аромату мяса и томатов, она мешала соус.

— Да, зашли в одну забегаловку. Съели по сендвичу.

— Питайся нормально. Договорились?

Он кивает:

— Договорились.

— Тогда спокойной ночи.

В комнате темно, и свет он не включает. Раздевается на ощупь, складывает вещи на рабочее кресло. Падает на кровать и трёт руками лицо. От мастерки слегка пахнет мёдом и сладким орехом. Этот запах уйдёт уже через пару часов, но сейчас вызывает лёгкое раздражение. Ван — милая девочка, но факт того, что от его вещи несёт кем-то чужим, вызывает зуд.

Он протягивает руку и стаскивает мастерку со спинки кресла. Замахивается и бросает её на закрытую корзину для грязного белья в другом углу комнаты. Прекрасный вечер заканчивается глухим раздражением, разбухающим в рёбрах, как вата в воде.

Ему насрать. Ему на всё насрать.

Он скоро постигнет дзен ебучего Будды. Ему впору обрить башку и замотаться в оранжевое тряпьё.

Он само спокойствие. Лежит и таращится вверх, лежит и шумно дышит носом, хмурит лоб, повторяет мысленно, что ему до одного места, до одного места, до одного места, когда телефон, брошенный на тумбочку у кровати, коротко жужжит и бьёт светом экрана в потолок.

Рыжий резко поворачивает голову и краем глаза видит фотографию Хэ Тяня — сердце сплёвывает аритмией, а Лайн сплёвывает уведомлением о новом принятом сообщении. Рыжий ненавидит Лайн.

Рыжий ненавидит Хэ Тяня.

«мудило написал вам сообщение: Ты дома?»

Рыжий протягивает руку и на пару секунд зависает. Потом хмурится сильнее и берёт мобильный.

[00:12:11] мудило: Ты дома?

Он с силой прикусывает губу. Сжимает телефон пальцами. Пишет:

[00:13:01] Вы: пнх

[00:13:58] мудило: Только если хорошо попросишь.

[00:14:10] мудило: Я знаю, ты умеешь хорошо просить.

Рыжий застывает. Даже, кажется, дыхание задерживает. Затем несколько раз подряд с силой прикладывается головой о подушку. С-сука.

В следующую секунду телефон снова разрывается вибрацией, Рыжий даже не успевает отбросить его в сторону. Теперь это звонок. По центру мигает большая зелёная трубка.

Мудило вызывает, кайф.

— Хули тебе надо? — рычит Рыжий в мобильный.

На линии какое-то время трещит тишина. Затем Хэ Тянь говорит:

— И тебе привет.

— Ты идиот?

— Мы договаривались созвониться.

— Я с тобой вообще ни о чём не договаривался, мажорчик. Дай мне отдохнуть, а. Серьёзно, блядь. Без тебя аж дышится легче.

Хэ Тянь чем-то присёрбывает на другом конце линии. Чаем, или хуй его знает. Говорит:

— Не могу.

И это звучит так просто, что Рыжий даже не сразу находится, что сказать в ответ. Выдавливает:

— Постарайся, значит. — Звучит как-то убого. Безобидно. Слишком нейтрально для человека, который мечтает ногами отбить Хэ Тяню голову.

— Ты почему трубку не взял?

— Не до тебя было.

— Вот как. И чем занимался?

— Прекрасно проводил время, ясно?

Фоном раздаётся приглушённый мужской голос, Хэ Тянь недолго молчит, словно прислушивается. Потом говорит:

— Подожди секунду.

И Рыжий слышит его тихие шаги. Скорее, не шаги даже, а еле заметные звуки передвижения. Слегка изменившийся ритм дыхания и воздух, поступающий в микрофон. Рыжий хорошо помнит, как ходит Хэ Тянь. Расслабленно и самоуверенно, как мудак. Как будто все вокруг должны знать, как охренительно этому парню по жизни повезло.

Каждую следующую секунду тишины Рыжий обещает себе сбросить звонок, но почему-то остаётся на линии, недовольно ждёт. Вслушивается против воли, уставившись в темноту перед собой.

Находясь здесь, в ночном Ханчжоу, так легко представить себе распиздатую квартиру где-то в Токио, где мажорчик разваливается на кожаных диванах, пьёт из хрустальных чашек и мочится в золотой унитаз. Легко представить его — они в последний раз виделись дней десять назад, это ни хера не срок, но Рыжему кажется, что времени прошло больше. Рыжий пытается представить себе самую крутую на свете квартиру, но в голову настойчивым образом лезут голые стены студии, окна в пол и сияющие огни. Кухня с лампой-багетом над столом и ночник у кровати.

Теперь звук такой, как будто Хэ Тянь закрывает дверь. Тихий шорох. Раздевается?

— Мне было удобнее поговорить, когда я тебе звонил, — говорит негромко. И объясняет: — Отец вернулся.

— Буду счастлив, если положишь трубку, — сообщает в ответ Рыжий. — Раз твой папочка не разрешает тебе разговаривать по телефону после двенадцати.

— Так с кем ты настолько прекрасно проводил время, что на звонок ответить не смог?

Рыжий сжимает челюсти, прикрывает глаза. Пытается просчитать варианты, но проёбывает. У него мозг как будто ушёл в глубокий оффлайн.

— С Ван.

Хэ Тянь замолкает.

Не слышно ничего, как будто динамик отрубило. Рыжий дожимает:

— Почувствовал разницу между нормальными людьми и придурками. Приятный опыт.

— Насколько приятный? — подмороженным голосом интересуется Хэ Тянь.

Рыжий чувствует, как теплеют скулы и переносица. Буквально исходит сарказмом:

— Несказанно.

Что он делает? Нахуя? Какой-то тип за две тысячи километров Восточно-Китайского моря от него пытается контролировать, как Рыжий проводит свой день. Это ли не пиздец.

— И где вы были? — тихо спрашивает Хэ Тянь.

Его голос вычищен от эмоций, отполирован. Просто тихий и, как обычно, слегка подъёбливый. Рыжий хочет поёжиться, потому что невольно вспоминает свой ебучий сон, в котором он слышал, как этот же голос звал его по имени.

Слышал звон ременной пряжки и…

— Ну, расскажи мне, — еле слышно скалится Хэ Тянь. — Интерес съедает.

Съедает его скорее ответный сарказм, чем интерес.

— Гуляли, понял? — огрызается Рыжий. — Есть в твоём словаре такое понятие? Гулять. Разговаривать. Приятно проводить время. Пожрать мороженого.

— Мороженого, — повторяет Хэ Тянь почти по слогам, как будто слово ему незнакомо. — И какое твоё любимое мороженое?

— Я кладу трубку.

— Я буду названивать целую ночь, если положишь. Подумай ещё раз.

— Совсем больной?

— Поступим так, — говорит Хэ Тянь, и Рыжий раздражённо закатывает глаза. Конечно, мы поступим так, как Ваше Выёбище пожелает. — Ответишь честно на три моих вопроса и гуляй. Я больше отсюда звонить не буду.

— Заманал ты меня со своими приколами, — тяжело выдыхает Рыжий, накрывая глаза свободной рукой. Он против воли вспоминает «Один ужин — и я от тебя отъебусь». И ведь действительно тогда отъебался. Похоже, слово мажорчик держать умеет. — Чё тебе надо от меня?

— Какое мороженое, — с расстановкой повторяет Хэ Тянь, — ты любишь.

— Ягодное. Полегчало?

Хэ Тянь молчит, потом негромко хмыкает. Рыжий силой заставляет себя закрыть рот, чтобы не спросить, что смешного в ягодном мороженом. Оно самое неприторное из всех, которые Рыжий пробовал. Тем более, в детстве они с матерью часто выбирались в парк, чтобы покормить птиц и умять по вишнёвому рожку.

— Ждёшь моего возвращения? — спрашивает Хэ Тянь, и это, кажется, самый простой вопрос из существующих.

— Нет, — отвечает Рыжий, не думая ни секунды.

— Я же предупредил — честно.

— О, поверь, — с издёвкой протягивает он, — чего-то ещё более честного люди пока не придумали.

В мобильном снова что-то шелестит. Хэ Тянь длинно выдыхает, протягивает:

— Хорошо. Тогда последний. — И прочищает горло. — Что на тебе надето?

Рыжий зависает.

— Ты охуел?

— Это простой вопрос, — негромко отвечает Хэ Тянь, пока щёки Рыжего покрываются, судя по жару, красными пятнами.

Единственное желание — прижать к лицу что-то холодное и врезать этому мудозвону между глаз. Этому мудозвону, который сейчас очень тихо дышит в трубку, ожидая ответа.

— Я не собираюсь…

— Тогда я буду звонить вам целую ночь. На домашний номер.

Рыжий шумно выдыхает, садится в постели. Чувствует, как ладони становятся влажными. Блядища. Ему крупно повезло, что он сейчас не находится здесь, тогда бы мажорчику точно не поздоровилось.

Умом легко понять: Хэ Тянь не дебил. Он не стал бы трезвонить им, не стал бы портить о себе впечатление Пейджи, в которой он души не чает. Конечно, можно встать и выдернуть шнур из телефонной розетки в коридоре. Конечно, можно выключить свой собственный мобильный. Можно много чего сделать.

Но сердце колотит по рёбрам, как заведённый мотор.

— Штаны, — цедит Рыжий, едва разжимая зубы.

Хэ Тянь на другом конце линии, кажется, даже задерживает дыхание. Переспрашивает:

— Что?

— Штаны. Штаны, блядь, так понятнее? Дошло?

— И всё? — теперь в его голосе явно слышна улыбка, от которой всегда продирает мурашками. Сегодняшний вечер — не исключение.

— Не испытывай моё терпение, придурок, — выплёвывает Рыжий в трубку, чувствуя, как прохладный воздух из приоткрытого окна обжигает лицо и спину.

— В таком случае, спокойной ночи?..

Прежде, чем Хэ Тянь успевает добавить что-то, он отрывает горячий мобильный от покрасневшего уха и скидывает звонок.

Бросает на кровать.

Зарывается пальцами в волосы, гипнотизирует взглядом погасший телефон. Успокаивает дыхание.

Минуты проходят, но экран больше не зажигается.

Рыжий ненавидит людей, которые вертят окружающими, как им хочется. Однажды он говорил Хэ Тяню, что ненавидит таких людей. Что ему не интересно быть дружком богатого мальчика, с которым хочет ходить за руку каждая вторая девочка из их школы. Он говорил, что ему это вообще не интересно.

Да, ему нужны деньги, но, блядь, всем нужны деньги. Это ещё не делает всех этих людей шлюхами, которых можно купить.

Хэ Тянь по умолчанию считает, что у каждого есть своя цена. У него мозг сложен как-то иначе. Из цифр с нулями и из деньжат его стрёмного папаши, которого даже сам Хэ Тянь, походу, побаивается.

Рыжий уверен: под мажорчиком всегда было подстелено. У него всегда был запасной план. Если не поступит в эту школу, пойдёт в ещё более блатную. Работа? С работой тоже не вопрос — вот Токио, оно для тебя, поехали, познакомлю тебя с партнёрами семейного бизнеса. Квартира? Забирай вот эти хоромы твоего дяди, не стесняйся.

Ван совсем не похожа на Хэ Тяня.

Да, от неё тоже дорого пахнет, но она ненавязчивая, не станет сверлить тебя взглядом (если ты не заикнёшься о том, что девчонки парням не ровня), не будет хватать тебя за руку. Она предпочитает держать дистанцию, Рыжего это вполне устраивает. Её максимум — осторожно коснуться рукава. Никаких насмешек и рывков за поводок. Она стала бы идеальной хозяйкой для какой-нибудь домашней болонки, но с этим не сложилось — у Ван на собак аллергия.

Всё это Рыжий узнаёт о ней во вторник, когда после занятий оказывается, что им нужно в одну сторону: Рыжему на работу, а Ван договорилась о встрече с подругой в парке. В том самом парке, где находится «Тао-Тао».

И голос у Ван приятный.

Его хочется слушать. Как и смех.

— Наш историк очень странный, — смеётся она.

Рыжий согласен — историк полный шиз. После его уроков уходишь с мозгом, взбитым до состояния жидкого пюре.

Ван продолжает:

— Он сегодня рассказывал нам, что все мы сделаны из звездных генеалогических отходов. Ничтожные остатки чего-то грандиозно-огромного — целой цивилизации живых планет пришлось умереть, чтобы появились мы. Ходили на учёбу, мазали тосты маслом, покупали газировку.

Рыжий впечатлённо качает головой.

— Звучит круто.

— Не хотела бы я быть космической мусоркой, — говорит она, поднимаясь по ступенькам в парк. — Только представь. Это довольно угнетающе. Каждый человек — личность, а не пыль мёртвых планет. Он ведь формируется, развивается. Индивидуальность, понимаешь?

Это реально грузит. Невыспавшийся мозг туго скрипит, перерабатывая информацию. Ван замечает это по сложному выражению лица Рыжего.

— Извини, — снова смеётся она. — На меня правда очень странно действуют уроки истории.

— Я с них обычно сваливаю.

Ван слегка морщится, поправляя сумку на плече.

— Не хочу отхватить низкий балл на экзамене. Отец возлагает на меня большие надежды.

Я знаю слова этой песни, — думает Рыжий. Господи, у всех деток богатых родителей мысли в первую очередь о том, как бы отхватить кусок пожирнее. Как меня занесло в это болото?

Ван внезапно останавливается и выдыхает:

— Ой.

Так резко, что Рыжий случайно налетает на неё плечом. Поднимает взгляд и застывает. Примораживается к асфальту.

— Ой, — повторяет за ней Хэ Тянь.

Рыжий думает: ёб твою мать.

Хэ Тянь наклоняет голову и переводит на него прищур тёмных глаз:

— Привет.

Он чувствует себя идиотом.

Тем самым единственным парнем, которому не сообщили о розыгрыше, а теперь он таращится на Хэ Тяня, сидящего на своей любимой лавке напротив «Тао-Тао» и понимает, что мысли застряли в мозгах, а слова — в глотке. Как косточка, перекрывшая доступ кислорода. Рыжий вот-вот начнёт задыхаться.

— Хэ Тянь! — восклицает Ван. — С возвращением! Йонг говорил, что ты приедешь на этой неделе, но не упоминал, когда именно.

— Спасибо, конфетка, — сладко улыбается тот, и Рыжий торопливо отводит глаза. Судорожно надеется, что это не выглядело слишком палевно. — Самолёт приземлился пару часов назад. Я успел только вещи домой завезти.

Сучий Йонг ни хуя ему не говорил.

Йонг — придурок, который вываливает информацию сотнями тонн за раз, который вообще не фильтрует её. Он никогда не говорит о самом, сука, важном, зато о херне может заливать часами.

— А что ты здесь делаешь? — Ван словно не замечает Рыжего, статуей застывшего по правую руку от неё. Просто приветливо улыбается. Это какой-то из видов искусства.

Идеальный человек для маскировки чудовищной неловкости. Ван нужно брать на политические переговоры враждующих стран — она будет мило беседовать с оппонентами в перерывах между нажатиями на красную кнопку запуска ядерных ракет.

— Жду своего друга. — Взгляд Хэ Тяня держится на ней, но Рыжий костями чувствует, о ком он говорит. — А… вы?

— Просто гуляем.

— Просто гуляем, — с выражением повторяет Хэ Тянь, растягивая губы. Циркач, блядь. Рыжий сжимает челюсти.

— Меня подруга ждёт у фонтана. — Ван показывает рукой в глубину парка. Туда, куда ведёт главная аллея. — Гуань пообещал провести меня. Хочешь с нами?

— Ну, раз Гуань пообещал, — с притворной серьёзностью произносит Хэ Тянь, и Рыжий застывает, словно азотом обливается, как только слышит собственное имя, произнесённое этим голосом. В животе медленно затягивается здоровый и скользкий узел. — Тогда не буду вам мешать. Третий, знаешь, лишний, конфетка.

Ещё немного, и он сам подавится собственным ядом. Сволочь. Нарванный хрен. Чтоб его.

— Пошли, — глухо бросает Рыжий, рывком отворачивая голову. Придерживая Ван за плечо и подталкивая в противоположную сторону.

Идём же, ну.

Шевелись.

— Была рада повидаться, Хэ Тянь! — улыбается Ван на ходу, через плечо.

Рыжий не оборачивается, но чувствует тяжёлый взгляд, вдавливающийся ему в спину.

В башке колотилка — в основном из матерщины. Как будто кто-то бросил в пустую банку несколько камушков и теперь размахивает ею из стороны в сторону, а камушки бьются и бьются, и бьются о стенки.

Только через минуту напряженного, жужжащего раскалёнными нервами молчания, он замечает, что Ван искоса смотрит на него. Поворачивает голову. Хмурит лоб в ответ.

— Ну?

— Вы что, в ссоре?

Хороший вопрос. А что, когда-то было иначе?

Рыжий жмёт плечом и отводит взгляд. Говорит просто и ясно:

— Я его не перевариваю.

Ван продолжает смотреть. В конце концов, отвечает:

— Удивительно. А мне казалось, что он очень внимателен к тебе.

Рыжий замедляет шаг. Чувствует, как сжимаются в карманах кулаки.

— Ты это о чём, а?

— Да ни о чём, — Ван смотрит удивлённо, заглядывает ему в лицо. — Слушай, точно всё нормально?

— Да.

Чёрт. Попустись. Она-то тут при чём.

Единственный человек, который не вызывал в тебе бешеного напряга за последние дни не имеет к вашей ублюдочной связи с Хэ Тянем совершенно никакого отношения.

Рыжий отворачивается, смотрит на центральный фонтан в конце аллеи и бурчит:

— Всё нормально. Забей.

— Если что, обращайся. Я могу… выслушать. Правда.

Он согласно мычит, не раскрывая рта. Сверлит взглядом перед собой. Девушка в ярко-зелёном платье, стоящая у фонтана, замечает их и идёт навстречу, приветливо улыбаясь. И Ван прекращает хмуриться.

…Конечно, он всё ещё здесь.

На что Рыжий рассчитывал. Глупо было надеяться, что Хэ Тяня снесёт внезапным порывом ветра или, например, припечатает сверху домиком, прилетевшим из страны Оз.

Он курит, откинув голову на спинку лавки и щуря глаза. В своём дебильном костюме — Рыжий видел его всего несколько раз, но уже успел возненавидеть эти стрелки на брюках и тугие манжеты. Пиджак перекинут через перекладину, и память подкидывает картинку этого пиджака, валяющегося под дождём на пахнущей мокрой пылью гравийной дорожке.

Рыжий в одежде не выпендривается — влез утром в чистые спортивные штаны и натянул стиранную толстовку. Всё, готово.

На конкурсе стилей, конечно, золото бы не взял, но его всё устраивало. Если он когда-нибудь вырядится в костюм, Пейджи, наверное, на улице пройдёт мимо него и даже головы не повернёт. Кому это нужно.

Хэ Тянь не поднимает голову, когда Рыжий останавливается в нескольких шагах от него. Только выпускает дым через нос и прикрывает глаза.

Острый кадык натягивает светлую кожу шеи, когда он сглатывает.

Хули он не расстегнёт верхние пуговицы? Придушиться же можно. Ему вообще кровь в голову поступает? В деловом костюме вообще положено разваливаться вот так, настолько широко расставив свои долбаные ноги, что стрелки на коленях почти исчезают? Рыжий натыкается взглядом на чёрный ремень и сухо сглатывает, отворачивая башку. Ему резко становится жарко.

Это моментально выводит из себя.

— А как же поцелуй на прощание?

Он почти дёргается, настолько внезапно звучит голос Хэ Тяня. Тот уже поднял голову и снова затягивается сигаретой, вглядываясь в лицо Рыжего.

— Чё? — тупо переспрашивает он. Он реально не понял.

— Помада, — выдыхая дым, объясняет Хэ Тянь. — Её нет. А у неё были накрашены губы. Такая помада так просто, за секунду, не оттирается.

— Ебать ты Шерлок.

Хэ Тянь усмехается, не отводя глаз. Мимо них, держась за руки, проходит пожилая пара. За спиной в «Тао-Тао» тихо звенит входной звоночек. Дилинь-дилинь. Хэ Тянь подаётся вперёд.

— Что, даже не в щёку?

Рыжий сжимает зубы и молча смотрит на него в ответ. Взгляд Хэ Тяня скользит по лицу так, будто он действительно соскучился. Спокойно, немного сонно. Как будто давно хотел посмотреть на кого-то, а теперь, внезапно, вот он, стоит перед тобой. Позволяет — смотри. Руками только не трогай.

Когда тишина начинает становиться слишком громкой, а от взгляда начинают натурально горячеть скулы, Рыжий отворачивается. Он не хочет курить, но мнёт в пальцах сигаретную пачку.

— Чего тебя сюда принесло?

— Я знаю, по каким дням ты работаешь.

— Вчера не работал.

— Да, вчера у тебя были дела поважнее. Это я понял.

Ночью Рыжий собирался дать ему в рожу, вчера он собирался покрыть его матом, всю неделю он собирался сделать с Хэ Тянем нечто болезненное и хреновое, как только тот возникал в его мыслях, а теперь — просто стоит и смотрит, как Хэ Тянь протягивает руку и сплющивает бычок о крышку мусорника. Он немного похудел, под глазами залегли тени. Скулы стали острее, челюсть выделилась. Не жрал ничего, что ли. Дебила кусок.

Мимо них снова проходит какая-то пара. Девчонки. Хихикают и кокетливо поворачивают голову. Хэ Тянь даже бровью не ведёт. Облизывает губы и щурит слегка покрасневшие (от дыма или долгого перелёта?) глаза.

Взгляд, как на магните, возвращается к нему, даже когда Рыжий отворачивается и смотрит в сторону. Его хватает всего на пару секунд. Возможно, это потому, что Хэ Тянь не несёт свою привычную пургу, а возможно, потому, что что-то в Рыжем привыкло к Хэ Тяню. Притёрлось к нему и теперь восполняет свой опустевший за неделю резерв.

Подзаряжается, как телефон.

— Ладно, — наконец говорит Хэ Тянь и протягивает руку за пиджаком.

Поднимается на ноги.

В груди прохладно сжимается: сейчас свалит.

Пусть валит, — думает Рыжий.

Нехуй ему здесь делать. Пусть. Понял же уже, что зря припёрся. Любой дурак бы понял.

Хэ Тянь скользит по нему ещё одним быстрым взглядом. Задерживается только на глазах. Говорит, как будто это может что-то объяснить. Получается устало:

— С детства не получалось делать фокусы и сюрпризы. Вечно выходит какое-то дерьмо.

Рыжий почти рычит, когда он, коротко кивнув, разворачивается и идёт в сторону остановки. Думает: вот сука. Вот же блядина.

Какая привычная картина: Хэ Тянь выёбывается. Хэ Тянь открывает входную дверь. Хэ Тянь пытается задеть, но не может.

Хэ Тянь уходит.

Рыжий сжимает пачку в руке с такой силой, что пальцами чувствует, как сминаются сигареты. Он слышит свой голос и даже почти не удивляется:

— Эу, придурочный!

Хэ Тянь останавливается. Хэ Тянь оборачивается через плечо. Хэ Тянь и ещё несколько человек в парке.

— Ты в своём ебучем Токио вообще жрал что-нибудь?

Хэ Тянь смотрит. Хэ Тянь слабо ухмыляется. Хэ Тянь отвечает:

— Сегодня — точно нет.

Рыжий указывает себе за плечо.

Говорит, не понижая голоса:

— Это, конечно, не токийская «Тапас Плаза», но супа с лапшой могу оформить. Возможно, даже выберу для тебя чистую тарелку в виде исключения.

Ну, вот и всё. Сказал. Почти не трудно.

Теперь, слегка задержав дыхание, он смотрит, как Хэ Тянь медленно разворачивается и так же медленно, словно давая шанс передумать, делает шаг, ещё шаг. Ещё шаг к нему.

Он всегда даёт шанс. Это сработает с вами, если вы не привыкли проёбывать все свои шансы.

Когда Хэ Тянь равняется с Рыжим, тот ворчит:

— Шевели жопой, пока я добрый.

— Невероятное гостеприимство, — улыбается Хэ Тянь. — Если честно, я даже не ожидал.

И дальше они идут в «Тао-Тао» вместе. И Рыжий угрюмо, почти раздражённо, думает: вот так. Добро пожаловать домой, придурок. А Хэ Тянь смотрит на него, щурясь, краем глаза и не перестаёт улыбаться.

 

гамма Козерога

Название звезды: Нашира. Перевод с арабского: счастливчик.

— Ты же знаешь: нет ничего веселее вечеринок МАЙКА ФОРДА!

— Йонг…

— Об этом ходят легенды! Тусовка у знатного тусовщика!

— У меня планы на завтра.

— Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста-пож…

Хэ Тянь протягивает руку и закрывает сидящему напротив Йонгу тараторящий рот. Йонг умоляюще изламывает брови и теперь работает глазами. На умоление.

— Пожалуйста, — ещё раз невнятно повторяет он сквозь ладонь.

— Ты же понимаешь, насколько странно боготворить человека просто за то, что он американец?

Йонг высвобождает лицо и делает возмущенный вдох.

— Это не только из-за того, что он американец! — с пылом говорит он. Потом добавляет: — И я его не боготворю.

Конечно, нет. Всего-то по щелчку пальцев Майка Форда готов броситься к нему домой, с ходу занырнуть в бассейн из пива и пластиковых стаканов, отрываться на заднем дворе под долбящую музыку и смотреть на Майка Форда так, будто с его образа иконы писали.

Никакого боготворения.

Конечно, Хэ Тянь любит тусовки приятных ребят, он любит принимать приглашения на вечеринки, где всегда бывает громко, бывает вкусно, приятно, алкогольно и красиво, но в пятницу он планировал провести вечер дома.

После Токио… ему просто нужен перерыв.

Слишком много новых лиц, слишком много с детства знакомых мест — шумных ресторанов, долбаных театров, на которых повёрнут дядя. Бесконечных арт-галерей, в дальних залах которых обожают собираться для обсуждения своих дел партнёры отца.

Этого оказалось слишком много. Перебор. Он вернулся в Ханчжоу три дня назад, и каждый из этих трёх дней готов дрочить на тишину и покой, ему даже стыдно не будет, потому что если основательно пережрать любимых пончиков, будешь блевать целую ночь, такие дела. И Хэ Тянь пережрал. А это было даже не любимое блюдо.

— Ты не можешь так поступить со мной, — убито шепчет Йонг, зарываясь пальцами в волосы и низко опуская голову. Так низко, что почти утыкается лбом в стол. Переход на этап «королева драмы» всегда удавался ему лучше всего.

Хэ Тянь с усталым вздохом замечает, что на них косятся двое одноклассников, тоже обедающих на школьном дворе. Один из них замер, так и не донеся ролл, осыпающийся рисом, до рта.

Хэ Тянь улыбается им краем губ и с хрустом открывает баночку газировки.

— Это могло бы стать тусовкой века…

Безусловно. Несомненно. Кола из этого автомата просто божественна.

— Но я приму любое твоё решение, ведь наша дружба — это не то, чем я готов пожертвовать из-за дурацкой тусовки. Даже если это легендарная тусовка МАЙКА ФОРДА…

Боже.

Йонг будет припоминать ему эту вечеринку до конца осени, если они не придут хотя бы на половину вечера. Три часа попсы и пива или три месяца обиженных взглядов и «да я не хотел туда идти, не парься, даже учитывая, что это МАЙК ФОРД, вовсе нет, не бери в голову».

Так легко всей душой полюбить тактичность Йонга, но иногда он умеет конкретно выносить мозг. Вот этим убитым тоном и выражением лица, будто ты только что ударил лакающего из блюдца котёнка. Съездил ему кулаком по морде.

— Ну хорошо, — сдаётся Хэ Тянь. — Хорошо.

Разбитое сердце Йонга моментально — и очень предсказуемо — склеивается воедино. Он резко вздёргивает голову вверх, ослепляет фейерверком из глаз и даёт в Хэ Тяня захлёбывающийся залп:

— Самые классные девчонки со всей школы! Музыка, бассейн с подогретой водой и пивная бочка! Прямо как у них полагается! Ништяки, приколы! Это будет идеально. Легендарно. Тебе понравится. А потом Бумер достанет свою электрогитару и можно будет устроить целый…

Хэ Тянь жестом заставляет его притормозить. Переспрашивает:

— Бумер?

Йонг подвисает, потом говорит недоумённо:

— Ну, Майк Форд. Бумер. Он же из Оклахомы.

— И что?

— Чувак. Оклахому называют «Раем Бумеров». Поэтому его называют Бумер. Это тоже крутая американская фишка. — Он ловит многозначительный взгляд Хэ Тяня и стонет:

— Ну что с тобой, а? Не становись занудным. Мы оторвёмся на год вперёд!

Хэ Тянь отставляет открытую колу и широко потягивается, чтобы скрыть (не заметить, проигнорировать, максимально замаскировать) ёкнувшее сердце, потому что видит спускающегося по школьным ступенькам Рыжего. Говорит, не отрывая от него глаз:

— Да нет, я просто подумал, что если ты переедешь в Америку, а тебя там начнут называть Великий Канал — будет неловко выходить на улицу.

— Это не одно и то же, — ворчит Йонг, но в голосе слишком много предвкушающего восторга, чтобы это звучало убедительно.

Судя по пусто-туманному взгляду, его уже здесь нет, он на вечеринке Майка Бумера Форда. Пляшет под модную электронику и вешается на девчонок, и стоит на голове, и пиво льётся из бочки ему в пасть. В его стиле. Идеальная вечеринка Лю Йонга — когда на следующий день свой идиотизм можно оправдать наличием пивной бочки.

Рыжий на ходу закидывает рюкзак на плечо, суёт мобильный в карман и коротко машет куда-то в сторону. На выходе со школьного двора его ждёт Ли — гора из сломанных ушных хрящей, рваных сухожилий и не шибко одарённых разумом мускулов, затянутых в серую футболку.

Он привлекает к себе внимание, но упорно игнорирует его. В этом отношении они с Рыжим будто вылезли из одного инкубатора — даже если купидон сядет им на плечо, они прихлопнут его ладонью и смахнут на пол, как комара.

На несколько секунд у Хэ Тяня сжимаются челюсти — он терпеть Ли не может. Каждый раз, когда этот шкаф встречает Рыжего с занятий, значит, что они едут в Клетку. Каждый раз значит, что вечером у Рыжего будет разукрашено лицо. Плечи. Всё тело.

Но вспышка раздражения очень быстро гаснет (гаснет, в принципе, всё), потому что Рыжий неожиданно скользит взглядом по школьному двору и находит их с Йонгом стол. Практически сразу.

Пару месяцев назад эта дворняжка молча пробежала бы мимо. Да ему в голову даже не пришла бы мысль о том, что где-то здесь может находиться Хэ Тянь.

Но что-то изменилось. Что-то продолжало меняться.

Медленно, как тысячетонный грузовой поезд, берущий разгон в горку. И от этих изменений становилось тепло. От них или от тоскливой мысли: каким мелочам тебя, разбалованную задницу, научил радоваться этот хрен.

— Здоров, — бросает Рыжий, еле разжимая губы. Негромко, коротко, мимоходом.

Хэ Тянь следит за ним взглядом, не отрываясь, чувствуя, как уголок губы выходит из-под контроля: ползёт вверх. Чувствуя, как Рыжий цепляется на этот взгляд, как рыба на крючок: не замедляет шаг, но и не отводит глаз.

Магнитный шарик — пытается оттолкнуться подальше, но возвращается с каждым толчком всё сильнее.

— Привет, — негромко здоровается Хэ Тянь, когда Рыжий проходит так близко, что едва не цепляет рукавом толстовки его плечо: мягко пахнет порошком, который обожает Пейджи. Сладко пахнет выпечкой. А ещё сбитыми костяшками и выебонами.

Тем, без чего рецепторы сходили с ума всю прошлую неделю в Токио.

Хэ Тянь понимает, что голову повело вслед за ним, как будто Рыжий, проходя, прихватил его пальцами за подбородок и попытался свернуть шею.

Он бы мог.

Хэ Тянь бы даже не сопротивлялся.

Хэ Тянь уже давно наплевал на подавление этого ощущения: будто в грудной клетке поселилась худая рыжая псина с глазами, в которых даже солнце тонет. Эта псина то слабо виляет хвостом, позволяя гладить узкую морду, то рычит, скаля белые зубы и агрессивно топорща шерсть на загривке — не подходи. Она непредсказуема, как огонь или море. Хэ Тянь может смотреть на неё столько же, сколько на огонь или на море.

Вот, какое дерьмище у него в голове.

От этого иногда становится жутко.

— …пора на пересдачу по экономике. Дружище, ты со мной? Приём?

Хэ Тянь поворачивается к щёлкнувшему пальцами Йонгу и понимает, что тот какое-то время говорил с ним. Как оказалось. Видимо, недостаточно громко.

— Что?

— Ясно. Понятно. — Йонг морщит лоб. Бросает быстрый взгляд за плечо Хэ Тяня, куда ушёл Рыжий, затем снова возвращается к его лицу. — Я… эм. Если честно, всё ещё не до конца разобрался…

Не удивительно, думает Хэ Тянь. Происходящую поебень не понял бы даже Эйнштейн.

— Не обращай внимания, — говорит он, по привычке закидывая руки на спинку лавочки, — лучше начинай придумывать кричалки к завтрашнему вечеру, раз тебя наконец-то сделали президентом клуба фанаток Майка Форда.

— Ты не пожалеешь, Хэ Тянь. Ты реально не пожалеешь. Это будет реально круто!

— Удачи на экономике, Великий Канал.

Йонг затыкается и шлёт ему сложный взгляд. Хэ Тянь неестественно широко улыбается в ответ.

Последний человек, которому он доверял, отпиздил Рыжего ногами по рёбрам и исчез вместе с его карманными деньгами — так бывает, когда тебе одиннадцать и ты ещё плохо шаришь, кто хороший парень, а кто — полное уёбище.

Полные уёбища в жизненном багаже Рыжего всегда вели счёт и уходили в значительный отрыв. Не очень мотивирующая статистика.

— Это не честно! — плакал одиннадцатилетний он, совсем ещё пиздюк, пока мать обрабатывала его пиздючьи синяки.

Она гладила его по волосам и говорила что-то о: «не все и не всегда бывают честны, милый».

И почему-то ни слова не упомянула о: чтобы найти человека, который тебе никогда не спиздит, не натянет в самый ответственный момент, нужно прожить в этом мире лет семнадцать, набить шишек, хлебнуть дерьмища и сломать пару костей. К этому Рыжий приходит самостоятельно.

Вообще-то, за семнадцать лет такого человека он так и не находит.

Даже Ли, каким бы подходящим он ни казался для Рыжего, иногда просто исчезал. Растворялся в своей семье и своих проблемах. Он умел просто отключать в мозгах тот отдел, который отвечает за дружбу и взаимопомощь. Он бы никогда не украл у Рыжего кошелек с карманными деньгами, но слепо на него полагаться было стрёмно. Вы бы не полагались на облако или на туман. Вы, чёрт возьми, должны понять, ведь у вас тоже есть «человек-идеальный-запасной-вариант», которому вы бы доверили тайну, но не доверили свою жизнь.

Например, Рыжий не доверил бы Хэ Тяню даже подержать свой поднос с обедом.

Рыжий не доверил бы Хэ Тяню ни один секрет, даже самый дебильный, типа привычки пережевывать апельсиновый сок — нужно быть мудаком, чтобы раскрывать врагу свои слабости. Рыжий не доверил бы Хэ Тяню ничего из того, что приходит в голову вот так, с ходу. Но Рыжий знает: если Хэ Тянь сказал, что присмотрит за Пейджи, пока Рыжий в Клетке, значит Пейджи на этот вечер в надёжных руках.

И Рыжему впервые за очень долгое время спокойно, когда он тащится домой, отпизженный здоровяком Трипом.

Да, по нему сегодня знатно приложились, и да, вечер откровенно не задался — он готов был продолжать, но скотина-Чжо остановил бой, потому что Трип явно был под чем-то: хреначил с такой силой, что от каждого удара желудок переворачивался и бился о глотку. Деньги, конечно, достались ему.

А Рыжему — только разбитый угол рта и грубо пересчитанные рёбра. Ещё, по ходу, ушиб колена, лёгкий вывих запястья и смачная ссадина на брови.

И ни одного сраного юаня, только сочувствующий взгляд Чжо.

Вечер откровенно хренов, но, по крайней мере, Рыжий не думает о том, что Пейджи забудет принять таблетки перед сном. Он не думает, что Пейджи откроет дверь каким-нибудь дебилам, которыми полнится их злачный район, которые за милую душу обчистят их дом. С Пейджи вообще ничего ужасного не случится.

И это спокойствие в расквашенной грудине неожиданно вызывает тонкий, прохладный укол страха. Потому что — к этому нельзя, к этому запрещено привыкать.

Потому что — полагаться нужно только на себя.

Потому что Хэ Тянь такой же, как и остальные — рано или поздно он пропадёт, растворится в своей семье или своих проблемах. Рано или поздно он, блядь, наконец-то исчезнет из мира Рыжего, и всё наконец-то вернётся на свои долбаные места.

И отвыкать от того, что ты больше не один, — это худшее, что может случиться с человеком. Это намного сложнее, чем может показаться.

Рыжий морщится.

Он поднимается по ступенькам медленно, потому что ушибленное колено реально болит. Он сжимает зубы, шумно дышит носом: парни, которые часто имеют дело с болью, знают один секрет. Боль можно продышать. Если сделать это правильно, станет немного легче. Один-два, вдох… один-два…

Дверь открывается прежде, чем Рыжий успевает стащить с плеча рюкзак и достать ключи. Свет из прихожей на секунду ослепляет, так что выражение лица Хэ Тяня видно не сразу.

Почему-то Рыжий уверен, что тот стискивает зубы и пробегает глазами по всему Рыжему: что-что, а этот взгляд (этот ебучий радиоактивный выжигающий рентген) он всегда чувствует безошибочно.

Бросает на ходу:

— Чё, цветы на мне проросли?

И привычно отодвигает Хэ Тяня плечом с дверного проёма, но правая нога подводит: колено выворачивает болью. Тело ведёт вбок.

Рыжий врезается в крепкую грудную клетку ключицей. Хэ Тянь, к унизительному стыду Рыжего, даже не покачивается. Выставляет свободную руку, крепко сжимает ею плечо. Тёмные глаза сканируют разбитое лицо, и выражение их становится всё более разъяренным с каждой секундой.

Ого, какие мы серьёзные.

Запах дурацкого чайного одеколона и горячего тела лижет прямо в нос, Рыжий резко задерживает дыхание, дёргается в сторону. Хмурит лоб, прибивая предостерегающим взглядом — не лезь. Лицо Хэ Тяня разве что трещинами не идёт, настолько каменное. Настолько говорящее.

— Ой, блядь, — раздражённо выдыхает он, засандаливая рюкзак на вешалку. — Только не начинай мне баки забивать. Я устал. Реально. Просто помолчи.

Хэ Тянь смотрит, как он рывком расстёгивает толстовку и стаскивает сначала с одного плеча, потом — съедая шипение — с другого. Говорит прохладно:

— Я молчу.

— Вот и спасибо, бля, — сипит Рыжий.

Привычным движением бросает толстовку на крючок — она повисает почти ровно, — и рёбра от движения прошивает такой болью, что перед глазами становится темно. Он напряженно застывает. Бесшумно выдыхает через рот. Ждёт, когда попустит.

Но попускает медленно.

Сука, что бы ни сожрал Трип, это реально действенное говно. Раньше он так не бил.

— Спасибо, что присмотрел за матерью, — говорит Рыжий негромко.

— Не за что, — отзывается Хэ Тянь.

Ещё один факт из мира животных: когда мажорчик злится, голос у него отмерший. Отсутствующий, как будто он андроид или типа того.

Рыжий думает: да. Не за что.

Отталкивается от стены и медленно идёт в гостиную — там темно, только телевизор мигает. Звук на минимуме.

Бросает, не глядя:

— Ну всё, давай. Дверь можешь просто захлопнуть.

И Хэ Тянь захлопывает.

В гостиной слегка вздрагивает оконное стекло.

Рыжий опирается руками о диванную спинку, опускает голову, очень медленно выдыхает, прикрывая глаза. Он знает. Он чувствует, что этот хрен не ушёл. Воздух тут по-прежнему заряжен, как будто под потолком парит грозовая туча. Хэ Тянь ещё здесь.

— Отвечаю, — тихо говорит Рыжий в подвижную, подсвеченную электрическим светом темноту, — если хоть слово, хоть одно словечко мне пязднешь о Клетке — наваляю. Я не шучу, понял?

Хэ Тянь — ёбаный ниндзя. Хер его знает, в какой школе ниндзюцу его научили бесшумно передвигаться по скрипучим полам, но Рыжий внезапно чувствует крепкую — и осторожную — руку, тепло обхватывающую его локоть.

Затем тихий голос:

— Сядь.

Хэ Тянь выцеживает каждое слово, вычищает свой голос от эмоций, но руки почему-то прикасаются мягко. Рыжий всем своим помятым существом противится этому, но обходит диван и садится, почти валится на подушки. Шипит:

— Всё, доволен?

— Где аптечка?

Он бесится:

— Зарыта на заднем дворе.

Затем ловит прямой взгляд и закатывает глаза. Говорит:

— Господи. В ванной. Там же, где у всех нормальных людей.

Хэ Тянь выходит из гостиной.

В ванной зажигается свет.

Рыжий откидывает голову на мягкую спинку и бестолково уставляется в подрагивающее изображение телевизора, которое снова начало давать лёгкий шум. Снова с сигналом проблемы — сезон дождей. Всегда так.

На экране трэш: Хитрый Койот мчится за Дорожным Бегуном. Щёлкает зубами прямо у его ног, протягивает лапы, но никак не может поймать — хватает воздух.

Это такой бред, устало думает Рыжий. Мультику тыща лет. Столько серий просто о том, как дикая собака загоняет калифорнийскую кукушку. О том, что абсолютно выматывающий и бесполезный процесс однажды может превратиться в смысл твоего существования. Он ведь всё равно не догонит её. А если, блядь, и догонит, то на этом тут же закончится шестидесятилетний мультфильм.

Это такой бред.

Хэ Тянь возвращается и кладёт пластиковую аптечную коробку на чайный столик. Рыжий переключает внимание с телевизора на то, как Хэ Тянь протягивает руку и зажигает торшер.

Как плавно он передвигается, как будто каждый долбаный день бродит здесь, как будто даже с закрытыми глазами сможет найти пульт, переключить канал, подойти к окну и задёрнуть шторы, и всё это — ни разу не споткнувшись.

Проваливай, хочет сказать Рыжий. Дальше я сам.

Пофигу, что у него тупо нет сил даже для того, чтобы поднять руку и взять антисептик. Ещё больше он не хочет, чтобы Хэ Тянь прикасался к нему. Не хочет, чтобы Хэ Тянь думал, что ему позволено вести себя с ним вот так. Как будто он имеет на это право.

Знавал он таких самоуверенных мудил. Парочке даже начистил рожу, когда они начинали думать о себе слишком много. И сейчас…

Блин, сейчас даже злиться нормально не выходит.

А вот у Хэ Тяня — очень даже. Судя по выступившим желвакам, которые становятся очень хорошо видны, когда он достает пузырёк с антисептиком, ватные тампоны. Когда он делает шаг к Рыжему, становится перед ним.

Упирается коленями в подушки дивана по обе стороны от вытянутых ног Рыжего, и в голове салютом вспыхивает абсурдное: если сейчас сядет ко мне на колени, я его ударю. От этого начинает активно горячеть лицо. Рыжий сейчас между ног Хэ Тяня, бедрами чувствует его колени, а этому мудаку, походу, даже в голову не приходит, насколько неоднозначная у них поза. Этот мудак тупо бесится.

Говорит:

— Подними голову.

И Рыжий тихо отвечает, глядя ему в глаза:

— Отъебись.

Это получается как-то странно. Не агрессивно. Как-то… странно. Наверное, надо было сказать громче, гаркнуть, повысить голос. Но Рыжий чувствует, что не может говорить громче, потому что тогда в голосе можно будет различить что-то кроме накаленного раздражения и равнодушия.

Он сам не понимает, что именно. Он не собирается разбираться.

Хэ Тянь наклоняется и раздельно рычит — реально рычит — у Рыжего аж дыхание перехватывает:

— Подними свою башку. Всё еблище в крови.

Внутри дерёт ощущением, что это снова тот Хэ Тянь, которого Рыжий совсем не знает. Тот Хэ Тянь, от которого можно ожидать любой херотени, которого ещё не удалось прощупать, понять, пронаблюдать.

Он тут же мысленно исправляется: и не удастся. Нафиг надо.

— Ну? — торопит Хэ Тянь.

Рыжий сжимает губы и с вызовом поднимает подбородок. Баранки гну. Что дальше? Что ты мне сделаешь? Кто ты вообще такой, чтобы что-то делать.

Это моя жизнь. Отсоси.

Хэ Тянь молча скользит взглядом по его запрокинутому лицу. Сердце даёт перебой. На несколько секунд его напряженный лоб разглаживается, затем он отводит взгляд и смачивает лекарством ватный тампон.

Сначала теплом пальцев обжигает подбородок, потом — угол рта обжигает антисептиком. Рыжий не шевелится, ни звука не издаёт. Только чувствует, как напрягаются крылья носа и сжимаются губы, потому что болью жжёт до самого разбитого мяса так, что слегка слезятся глаза. Это контролировать не выходит.

Хэ Тянь сжимает его подбородок и хмуро изучает в ответ. Взгляд останавливается на сдвинутых бровях, на сжатой челюсти, на глазах. Человеку, который обрабатывает лицо другого человека, не нужно так сильно сокращать расстояние, если он не слепой, как крот.

— Чё ты бесишься? — вдруг спрашивает Рыжий.

Получается глухо, почти неслышно. Он сам не ожидал, что спросит. Видимо, понял, что если эта тишина затянется ещё ненадолго, гостиная может ненароком взлететь на воздух.

— Потому что ты придурок, — цедит Хэ Тянь. — Потому что ты позволяешь им делать это с собой. Это говно не стоит денег, которые твой обожаемый Чжо тебе платит.

Рыжий чувствует короткую вспышку раздражения. Высвобождает лицо из тёплых пальцев, подаётся вперёд, выплёвывает:

— Он не мой обожаемый Чжо.

Хэ Тянь снова сжимает его подбородок. Говорит:

— Не дёргайся.

— Ты заебал, — сообщает Рыжий. — Командир, пиздец. Я чё, без рук? Разбитую губу не обработаю? А до тебя как было, не знаешь?

На все эти выпады мажорчик всегда реагировал одинаково. Закатывал свои блядские глаза или дёргал своей дурацкой бровью. Усмехался или ядовито палил сарказмом в ответ.

Сегодня он делает нечто совсем другое.

Поднимает взгляд и говорит:

— Мне всё равно, как было до меня.

Рыжий открывает рот тупо на автомате, но понимает, что слов нет.

Он просто не знает, что сказать. Ему кажется, что он снова в Клетке и кулак Трипа снова прилетел под солнышко. Лишил дыхания.

Только вот в Клетке страшно не было. А сейчас — становится. Аж до холода в глотке.

Видимо, что-то в выражении лица Рыжего основательно меняется, потому что рука с новым тампоном застывает, так и не коснувшись кожи.

Хэ Тянь спрашивает:

— Что?

На экране телевизора Хитрый Койот не успевает вовремя остановиться: на полном ходу вылетает в обрыв — по инерции продолжает бежать по воздуху, а потом замирает. И с воплем падает вниз.

Рыжий не моргает. Он качает головой и говорит как-то резко. Хрипло. Будто против воли:

— Нахрена ты это делаешь?

Тампон с антисептиком перемещается на бровь.

— Что я делаю?

Рыжий сжимает зубы. Молчит.

В голове бьёт набатом: скажи ему. Брось эти слова в рожу.

Нахуя ты поступаешь вот так? Вытворяешь всю эту хрень. Все эти ватки и антисептики. Все эти взгляды и «привет» на школьном дворе таким голосом, что мурашки едва не приканчивают прямо там. Все эти звонки и провожания на работу. Нахуя ты привязываешь меня к себе? Заставляешь поверить, допустить мысль, что человек может быть не один.

Что здесь, оказывается, можно быть не одному.

Это почти стокгольмский синдром, когда какой-то псих прижимает к твоему виску дуло заряженного глока и говорит: верь мне.

И ты веришь. Просто потому, что других вариантов нет. Для тебя не осталось больше ни одного варианта.

Рыжий хочет почувствовать злость, но чувствует только аномальную усталость и боль в побитых костях.

Рыжий так устал. Реально. Заебался, затрахался. Всё, чего ему хочется: чтобы все стало по-старому. Возвращаться домой, перебирать квитанции, готовить матери ужин, огрызаться в ответ на задрочки придурков из школы, самому зализывать свои раны, знать, что у него есть Ли — нестабильный, но давно знакомый, предсказуемый. Ему хочется снова не знать никого лучше Ли. Но всё становится иначе, и эти изменения… они пиздец, как пугают.

Так же, как тёмные глаза, всматривающиеся сейчас в самую подкорку, в самую темень, куда даже Рыжий стремается заглядывать. Это те тёмные углы, в которых существует… нечто, отзывающееся на Хэ Тяня. Как монстр под кроватью, который оживает только ночью.

Там существует то, что когда-то заставило Рыжего впиться губами в ненавистный, заебавший рот. То, что перетягивает на себя контроль, когда Хэ Тянь уходит, когда в глазах Хэ Тяня появляется что-то, напоминающее боль, когда Хэ Тянь оказывается настолько близко.

То, что каждый раз заставляет делать шаг за ним, когда появляется реальный шанс, что сейчас, именно сейчас он действительно уйдёт.

Рыжий сглатывает и отводит глаза.

Хэ Тянь тут же вздергивает его за подбородок, возвращает глаза к себе. У него уже совсем другое выражение лица. И голос другой — тоже.

— Не отворачивайся.

— Не указывай мне, — на автомате отвечает Рыжий. Еле слышно.

— Что я делаю?

Он крепко сжимает зубы. Нет. Вслух он этого точно не скажет.

Хэ Тянь будто понимает. Возможно, знал изначально, просто хотел, чтобы до Рыжего дошло тоже. Дошло, что это болото уже вряд ли выпустит на свободу. Дошло, в каком дерьмище они оба оказались.

Палец Хэ Тяня прикасается к шраму, пересекающему нижнюю губу. Рыжий давно прохавал, что у него какой-то пунктик на этот счёт. Хэ Тянь часто залипал на этот шрам, и взгляд у него всегда становился не то застывшим, не то сонным.

— Я бы убил их, — неожиданно говорит он.

Блядь, братья Гао.

Сколько раз он пытался выяснить у Рыжего, как зовут парней, которые избили его в парке? Раз десять как минимум. Но хрена с два. Если Хэ Тянь проникнет ещё и в дела Клетки, жизнь Рыжего точно можно будет смывать в унитаз.

— Ага, — фыркает он. — Как же.

Но Хэ Тянь не усмехается, не убирает палец. Смотрит серьёзно, скользит взглядом по лицу, как будто от этого взгляда прямо сейчас зависит чья-то жизнь.

— Жаль, что я не знаю, как они выглядят. Руки бы переломал. И ноги тоже, — голос у него слегка хрипит. Он снова проводит пальцем по губе. — А ещё зубы. Приложил бы их рожами о бордюр.

Подушечка пальца слегка давит, рот приоткрывается. Зрачки Хэ Тяня расползаются, как будто кто-то ослабил на них тугие ремни.

И тогда Рыжий чувствует — ещё момент, и он сделает какую-то глупость, реально шизанутую вещь типа: облизать губы, чтобы коснуться языком его пальца, или податься вперёд, чтобы сократить между ними это дебильно жужжащее расстояние, наполненное запахом туалетной воды и чая. Чтобы Хэ Тяня снова сломало — потому что его сломает, сразу же, — чтобы он обхватил руками его лицо и судорожно выдыхал в рот, как это было тогда. Чтобы он прекратил удерживать себя в руках, вести себя, как хорошо одетый манекен из понтового бутика. Рыжий чувствует, как на глаза падают шторки, чувствует, как Хэ Тянь опирается о диван одним коленом сильнее, подаётся вперёд.

Думает: да поебать, господи. Поебать.

И делает короткий, судорожный вдох, поднимая лицо, когда за спиной с тихим щелчком открывается дверь.

Хэ Тянь исчезает моментально.

Резко выпрямляет спину, делает шаг назад. Бросает загнанный, потерянный взгляд Рыжему за спину. Туда, где располагается спальня Пейджи. Сухо сглатывает — впервые на его лице нечто, напоминающее растерянность. Словно он вообще забыл о том, что в мире кроме них есть кто-то ещё.

Рыжий очень медленно выдыхает и чувствует только одно: своё пылающее лицо.

Он заставляет себя обернуться через плечо, смотрит на Пейджи. Её опешивший взгляд скользит с Рыжего на Хэ Тяня. Затем обратно.

Несколько секунд она продолжает молчать, потом резко хмурится. Делает быстрый шаг вперёд.

— Господи, милый, что с твоим лицом?

— Ничего, мам. Я в порядке, — выдыхает Рыжий, одёргивая майку, чтобы ткань посвободнее падала на живот. Пейджи подбегает к нему и обхватывает щёки. Он слабо пытается отвернуться.

— Ты снова, да? Снова был в этом ужасном месте?

Он молча отводит глаза и сжимает губы. Произносит:

— Всё нормально, мам. Почему ты не спишь?

— Это нужно обработать!

— Он уже всё обработал, — отвечает Рыжий, кивая на Хэ Тяня, так и не сошедшего со своего места. Стоит, глядя в сторону и выдвинув вперёд нижнюю челюсть. Отсюда хорошо видно, как бешено ебашит жилка пульса на его шее.

— Хэ Тянь, спасибо тебе! — искренне говорит Пейджи, поворачиваясь к нему.

Тот отмирает, надевает на лицо свою привычную улыбку. Нетвёрдой рукой заводит волосы назад. Говорит: не за что. Говорит, что ему, наверное, уже пора. Пейджи начинает переживать, частит, что последний автобус, наверное, уже ушёл. Хэ Тянь уверяет, что успеет. У Рыжего начинает болеть голова.

Он тяжело поднимается с дивана. Приобнимает мать за плечи:

— Мам, пожалуйста. Поставь чайник. Я закрою за ним.

— Милый, присядь, я…

— Мам. Пожалуйста.

Она слегка застывает. Переводит взгляд на Хэ Тяня — тот умудряется ей кивнуть с подбадривающей улыбкой.

— Ну, хорошо. Ещё раз спасибо тебе, дорогой, — говорит она, сжимая пальцами его запястье. — Не знаю, что бы мы без тебя делали.

Рыжий отворачивается и ждёт, когда она исчезнет на кухне. Потом, не глядя, обходит диван и идёт в прихожую, бездумно приглаживая рукой волосы. В башке пусто. Мысль только одна: пиздец.

Хэ Тянь выходит следом, обувается. Снимает с вешалки свою мастерку. Берётся за дверную ручку. В Рыжем дебильная, стойкая мысль: если бы это была Ван, я бы мог остановить её.

Мог бы взять за плечо, развернуть, обхватить за шею. Провести рукой по лицу.

Сказать: «позвони, когда доберёшься».

Но не его. Не с ним.

— Не переживай, — говорит Хэ Тянь, слегка поворачивая голову. — Не думаю, что она что-то поняла.

— Нечего понимать, — отвечает Рыжий. Получается резко.

Хэ Тянь с ухмылкой опускает взгляд. Кивает. Поворачивает дверную ручку и выскальзывает на улицу. Рыжий стоит в пустой прихожей и чувствует тупую нарастающую боль в правом колене. Опускает лицо в ладони и с силой трёт глаза и лоб — так обычно пытаются проснуться.

Сочные ссадины горят под прикосновением.

Из гостиной тянет антисептиком. В жопу. В задницу это всё.

Рыжий сжимает челюсти и идёт на кухню.

Чайник закипает, обдавая оконное стекло паром. Пейджи сидит за столом, глядя в пустоту, перед собой. Почему-то именно сейчас Рыжий замечает густую россыпь седых прядей в распущенных тёмных волосах. Замечает угасающий цвет её кожи и тонкие запястья с мягко выступающими венами и аккуратно подстриженными ногтями.

Рыжий открывает рот, собирается сказать что-то. Что-то нейтральное, вроде: «как прошёл день?» или «почему тебе не спится?», но Пейджи поднимает взгляд, и слова застревают в горле.

Рыжий не знает, когда в последний раз видел её настолько серьёзной. Обеспокоенной. Пейджи поднимает взгляд, и становится ясно: она действительно что-то поняла.

Глотка пересыхает. Сейчас нужно, необходимо что-то сказать.

Всё не так? Тебе показалось? Я сам не понял, что произошло?

— Мам…

Она неожиданно поднимается из-за стола, подходит к нему и обхватывает руками его лицо. Глаза блестят — вот-вот заплачет — и в сердце Рыжего будто вгоняют разбитую бутылку. Этот вечер его добьёт.

— Пожалуйста, заканчивай с боями, — шепчет она. Сжимает руки сильнее, когда он пытается отвернуться. — Пожалуйста. Они же тебя убьют.

Он осторожно гладит её по плечам, сглатывая горячее облегчение, разлившееся в груди. Отвечает:

— Хорошо.

— Я хочу, чтобы ты был счастлив, милый. Это единственное, чего я хочу. Чтобы тебе не было больно, чтобы ты не возвращался домой с разбитым лицом.

Он кивает. Как болванчик.

Кивает, кивает, кивает и ненавидит себя за то, что снова ей лжёт. Потому что ему ещё не раз будет больно. Потому что он ещё не раз вернётся домой с разбитым лицом. Но, по крайней мере, она не будет переживать по поводу того, что её сын якшается с пидором.

Разбитое лицо хотя бы может зажить.

— Всё будет хорошо, мам. Обещаю.

С тихим щелчком закипает чайник. Рыжий отводит глаза и говорит:

— Давай выпьем чаю и ляжем спать, ага? Уже поздно.

Она кивает. Напряжение остаётся в её глазах, но уходит из плеч и спины. Ей даже удаётся слегка улыбнуться.

— Хорошо. Я достану чашки.

Слава богу.

Рыжий отходит, открывает ящик и достаёт железную банку с чаем. Если не шибко размахивать руками и не шибко глубоко вдыхать — боль вполне терпимая. Наверняка ничего серьёзного.

И, тем не менее, ему кажется, что он бы чувствовал себя бодрее, если бы по нему прошлись катком. Иногда бывают дни, которые действительно пытаются тебя уничтожить — сегодня, кажется, как раз один из таких дней. Хорошо, что скоро он закончится.

Скоро Рыжий окажется в своей комнате, примет душ, ляжет в постель и выключится. А завтра всё снова будет в порядке. Завтра его снова начнёт доставать Хэ Тянь, снова прицепится Йонг, не будет давать проходу на переменах. Завтра будет Ван, с которой вообще не нужно будет ни о чём думать. Завтра будет отличный день, а сегодняшний забудется, как ёбаный кошмар.

Он оборачивается через плечо и смотрит на всё ещё стоящую посреди кухни Пейджи. Хмурится.

— Мам? Чашки.

— Да, да. Я просто…

Она смотрит на него расширившимися глазами, и Рыжий чувствует, как сердце ухает в живот.

— Я не помню, где они стоят.

 

дзета Дракона

Название звезды: Надус I. Перевод с арабского: первый узел петли.

Запах алкоголя Рыжий ненавидит.

Некоторые зазубрины в сознании оставлены так давно, что толком и не вспомнишь, откуда они взялись. На этом не зацикливаешься, но вспоминаешь иногда. Приходится. Как о неправильно сросшейся кости в сезон дождей.

Когда воспоминания возвращаются, они отдают лёгкой тошнотой и прохладно сжимающимся сердцем.

Рыжий почти не помнит лица, но хорошо помнит голос.

Голос орёт:

— Дрянь!

Хренова дрянь. Поставь чёртову бутылку на место. Не прикасайся к моим грёбаным вещам.

Его отец никогда не был ни достаточно сильным, ни достаточно смелым.

Если бы они до сих пор жили вместе, если бы семь лет назад его не упекли в тюрьму Ханчжоу, если бы всё сложилось иначе, Рыжий уже был бы выше него как минимум на полголовы. Не пришлось бы до хруста в затылке задирать голову, как когда-то, чтобы вклиниться между матерью и ним, чтобы выкрикнуть в багровое лицо:

— Хватит!

Выкрикнуть:

— Не трогай её!

Не пришлось бы отхватывать оплеуху тяжёлой ладонью: такую, что в ухе моментально разлеталось горячим звоном, а пол бросался в лицо. Не пришлось бы слышать, как Пейджи начинала плакать. Кидалась к Рыжему.

И снова голос. Этот голос орал:

— Ещё раз сопляк тявкнет, вылетите отсюда! Оба, поняла?! Воспитала ёбаного щенка, учи его закрывать пасть!

Рыжий помнит трясущиеся руки Пейджи, прижимающие его к себе, помнит её трясущийся голос, шепчущий: «пожалуйста, сынок». Рыжий помнит её бледное лицо и огромные, огромные глаза. А ещё — лиловый отпечаток на скуле. Тогда он тоже казался огромным.

Так уж вышло: первые гематомы Рыжий увидел не на себе, а на лице своей матери.

Сейчас он помнит всё кадрами, потому что тогда глаза слезились, потому что тогда было страшно — запомнить всё, значило бы просто сойти с ума, — но в башке всё равно отложился этот отчаянный, застывший ужас. Этот выгладывающий суставы страх. Эта животная злость и чувство полного, тотального бессилия.

Воспоминания смазанные, как сон. Очень нечёткий и мутный сон, после которого остаётся тяжёлое давление на корне языка и прохладные, влажные пальцы.

Рыжий уже давно не пацан, которому можно дать оплеуху. Который полетит лбом в пол, если приложить с достаточной силой.

Рыжий взрослый.

Он попадает в Клетку почти случайно, и Чжо в тот же день обращает на него внимание — чистое везение.

Только потому, что в партнёры ему случайно достаётся человек, так сильно похожий на его, Рыжего, отца. Только потому, что через полторы минуты боя этот человек захлёбывается кровавыми соплями, цепляется пальцами за прутья, дышит открытым ртом, из которого течёт прямо на скользкий пол, а Рыжий вытирает разбитым кулаком кровь из носа и снова шагает вперёд. Чтобы добить.

Только потому, что Чжо, если честно, не видел такого дерьма в своей клетке уже лет шесть, бой приходится остановить. Публика орёт так, что дрожат решетки.

Чуть позже Чжо отводит Рыжего в свою подсобку, усаживает на стул, открывает холодильник. Достаёт покрытую изморозью бутылку воды и говорит:

— Приложи. Кровь остановить.

Потом опирается задницей о стол и долго смотрит.

Рыжий прижимает бутылку к носу, зыркает в ответ волчьими глазами. Конденсат тут же окрашивается бурым: стекает по пластиковым стенкам, по пальцам, по острому локтю. Капает на пол.

Чжо спрашивает:

— Сколько тебе лет?

Рыжий влажно шмыгает носом. У него начинает слегка заплывать глаз.

— Какая разница?

— Понравился ты мне.

Рыжий снова шмыгает. Смотрит безо всякого выражения, но от взгляда блестящих золотом глаз почему-то становится стыло. Как будто в зоопарке через решетку встретился взглядом с волком.

— Я, — говорит, — не по этим делам, дядя.

Чжо запрокидывает голову и искренне ржёт.

Неясно — он удивлён, восхищён или просто не знает, что на эту хрень можно ответить. Когда он снова встречается взглядом с глазами Рыжего, рассчитывает увидеть ответную улыбку или хотя бы какое-то выражение лица. Но Рыжий замороженный, как бутылка в его руках — и тоже набит колким льдом под завязку.

Тогда Чжо отталкивается от столешницы и идёт к сейфу.

Комната небольшая — раньше здесь была подсобка какой-то дерьмовой обанкротившейся прачечной. Ни одного окна, старые обои, выжженные и пропитанные запахом отбеливателя, слишком тусклые лампы, как в допросной. За железной дверью — зал с клеткой. Человек на сорок.

Чжо не закрывает сейф: выкладывает на стол пачку купюр и отсчитывает семь десяток. Остальное забрасывает обратно в железную глотку и захлопывает тяжёлую дверцу. Говорит куда-то в сторону:

— Я бы предложил тебе присоединиться к команде моих парней. Как смотришь на это?

— Я несовершеннолетний.

— Тогда официального трудоустройства не обещаю, — усмехается Чжо. Возвращается к Рыжему и снова опирается задницей о стол напротив него. Наклоняется, протягивает деньги.

— Твоё. Заработал.

Рыжий смотрит на купюры. Переводит тяжёлый взгляд на Чжо.

— Я вычел процент, — говорит тот, помахивая пачкой. — Тридцать мне — семьдесят тебе. Так тут дела и делаются.

— Вот так просто?

Чжо скользит взглядом по фиолетовому фингалу, по кровавой каше, стекающей по руке Рыжего, по разбитому носу. Возвращается к блестящим глазам и кивает:

— Вот так просто.

Рыжий думает не больше пяти секунд. Тут не о чем думать.

Протягивает руку, берёт юани. Сжимает их в ободранных пальцах. И завязывается в этом дерьме на два года.

За это время пятёрка на мобильном Рыжего подгребает под быстрый набор номер Чжо, а подсобка расширяется. Здесь появляется новый сейф, новый мягкий стул на колесах, новый стол. Новые люминисцентные лампы на потолке, которые режут светом глаза. Новые обои. Исчезает запах старого порошка и плохо выстиранных вещей. Появляется человек-дышащий-как-бульдог в обтягивающей чёрной футболке. Чжо называет его «секьюрити» — скорее всего, просто забывает имя.

Здесь меняется всё, кроме его дебильной зелёной бейсболки. Рыжий в душе не ебёт, сколько Чжо лет, но ему кажется, что этого парня даже в гроб положат с этой херней на башке.

На бейсболку, если честно, насрать — Чжо не задаёт лишних вопросов, у него чёткий расчёт за каждый бой, у него всё кристально чисто, даже когда он отваливает местной патрульной службе безопасности по конверту, чтобы не подгребали к Клетке. Вы не мешаете нам, мы не мешаем вам.

Они тоже в этом заинтересованы. Никакой полиции не нужны враги среди уличных бойцов. Никакой полиции не нужны недовольные клиенты при деньгах, у которых есть свои маленькие слабости — они любят смотреть на грязные драки.

Многих богатых уёбков влечёт к грязи. Посетители Клетки — не исключение.

Здесь всё проходит кроваво, но тихо. У Рыжего очень сильные подозрения на счёт того, что у Чжо есть своя крыша. Слишком он молодая и бесстрашная скотина: размашисто жмёт руку копам и посылает нахуй неугодных бойцов, даже если они в четыре раза его шире.

Никто и ни разу не рвался начистить Чжо ебальник.

Но в эти дела Рыжий не лезет. Подноготная Чжо и Клетки — последнее, что интересует Рыжего. Пока ему платят бабки, он готов таскаться сюда хоть каждый день и молчать обо всём, что здесь увидит. А видел он только однажды.

Вышло случайно. Приехал значительно раньше положенного времени и столкнулся в дверях в (тогда ещё) подсобку Чжо с высоченным мужиком в чёрном костюме под галстук. Рожа каменная, глаза тёмные, мёртвые. Они замерли друг напротив друга. Рыжий почти почувствовал, как дрогнули волосы на затылке — тяжёлый взгляд прострелил башку насквозь.

Запомнил. Считал, как чип.

Рыжему это говно на фиг не нужно — он сделал шаг назад и пропустил мужика в зал. Тот, не оборачиваясь, проскользнул мимо и, пройдя между длинных железных лавок, вышел на улицу. Через несколько секунд снаружи глухо зарычал мотор и мягко зашуршали шины. Водитель, видимо, ждал.

Чжо, который уже стоял, оперевшись плечом о проём двери в подсобку, насмешливо фыркнул. Покачал головой, глядя на обалдевшего Рыжего. Сказал:

— Забудь.

И Рыжий забыл. Подноготная Чжо и Клетки — последнее, что его когда-либо заинтересует.

— Говорю же, я просто забыла выпить таблетку. Немного устала. Уже всё в порядке!

Рыжий затягивает шнурки и кивает, соглашаясь со словами Пейджи. Да, да, забыла выпить таблетку. Немного устала. Да, уже всё в порядке. Конечно. Как скажешь. Бывает.

Он берёт с пола рабочую сумку и закидывает на плечо. Говорит:

— Хорошо, — и коротко целует её в щёку. — Но на работу ты всё равно не пойдёшь. Пока.

Пейджи всплёскивает руками.

— Я не смогу всегда оставаться дома!

— Значит, тебе придётся постараться, — жёстко говорит он, берясь за ручку двери. — И остаться дома сегодня.

— Мы не можем себе этого позволить, — отвечает она таким тоном, как будто Рыжему это неизвестно без её слов. — Нам нужно оплачивать счета.

Им нужно оплачивать счета. Им нужно купить таблетки. Им нужно хренову тучу всего, но Рыжий качает головой и говорит:

— Сегодня у тебя выходной. Я сам разберусь с жиробасом. Отдохни.

— Господи, милый, — озабоченно хмурится она, прижимая руки к груди, — прошу тебя, проявляй уважение к Чину Ко. Мы работаем в его заведении, он платит нам деньги.

Рыжий закатывает глаза и открывает дверь.

— Это не делает его меньшим жиробасом. Отдохни, мам. И держи телефон под рукой.

Взгляд Пейджи смягчается.

— Я в порядке, — повторяет она. Понимает, что это бесполезно, и всё равно повторяет.

— Просто отдохни, — бросает он через плечо, сбегая по ступенькам веранды.

— Ты только вернулся из школы, тебе тоже нужно отдыхать, — кричит она ему вслед. — А не бежать на работу!

Он коротко машет ей рукой.

Он максимально не обеспокоен.

Он прикладывает все силы, чтобы показать, насколько у них всё в порядке. Как будто вчера она не смотрела на него перепуганными глазами, пытаясь вспомнить, где в их кухне стоят грёбаные чашки. Как будто Рыжий целую ночь не провёл за компьютером, изучая медицинские сайты, после прочтения которых хотелось выйти на улицу и завыть под мигающим ночным светофором.

Да, проблемы с памятью начались ещё год назад, врач выписал какое-то стимулирующее дерьмо, покупка которого повлекла за собой работу Рыжего в «Тао-Тао». Врач попался стрёмный: разговаривал с Пейджи, как с умственно отсталой.

Как будто на стуле перед ним сидел пятилетний ребёнок.

Побольше расслабляться. Поменьше нервничать. Всё будет хорошо, нужно позволить голове отдыхать, Мо Пейджи. Вы же умная женщина. Сколько часов в сутки вы спите? Четыре — крайне мало. Нужно как минимум в два раза больше. Продолжительный стресс и хроническая усталость вызывает нарушение нервной системы. Вы ударялись головой? Височная или затылочная доли страдали за последний год? Вы знаете, что у вас повышенное внутричерепное давление? А какова обстановка в семье? Рекомендовал бы вам сделать МРТ головного мозга, процедура дорогостоящая, но обезопасит вас от неожиданных…

За всё это высказанное дерьмо и за курс стимулирующих таблеток они вывалили весь запас отложенных средств, который удалось найти дома. Весь.

— Разве можно так? — шептала Пейджи сквозь прижатые к губам пальцы.

Можно.

Потому что после курса действительно становится легче. Врач — дятел, но таблетки работают. Таблетки помогают.

И теперь накатывает острый стыд, ведь на время Рыжий действительно почти забывает, почему он работает в «Тао-Тао». Забегаловка настолько легко становится частью его жизни, что на какой-то момент перестаёт ассоциироваться с болезнью Пейджи.

Мало того: ещё немного, и начала бы ассоциироваться с другим, абсолютно лишним в этом долбаном уравнении человеком. Но.

Вчерашний день заставляет вспомнить.

Вздёргивает за шкирку и прикладывает о реальность, потому что Пейджи, блядь, забывает, где стоят чашки, и это уже не шутки. Такого нормальные люди не забывают.

Можно забыть, куда ты засунул пульт, можно забыть зарядить мобилу или купить молоко, хотя выходил за молоком. Можно забыть, как зовут нового соседа, но не расположение шкафа с посудой, который не двигали с места уже лет девять. Последняя перестановка у них на кухне случилась в 2006-м, когда кухонную трубу прорвало — пришлось передвигать практически всю мебель.

И это, сука, давненько, чтобы путаться сейчас.

Рыжий сильно стискивает зубами сигарету, шарит по карманам и думает, что, наверное, когда-нибудь эта ебучая кнопка, на которую увлечённо жмёт кто-то там, наверху, чтобы посмотреть: на сколько же ещё Рыжего хватит?! — наверное, она когда-нибудь сломается. Будет хуёво, если нет.

Если нет, Рыжий за себя не отвечает.

У него терпение железное, но не вечное. Потому что ничего вечного, блядь, не существует. Ещё и спички дома оставил.

Ни хрена у Рыжего не может быть нормально. Он чувствует, что сейчас сплюнет неподожженной сигаретой в урну, развернётся и въебёт кулаком по стеклянной автобусной остановке. Он почти видит, как от грохота шарахается в сторону миловидная бабуля в широкополой шляпе, стоящая рядом. Как вскрикивает проезжающая на велосипеде девушка. Как заливается лаем болонка на поводке.

И, точно, от этого стало бы легче. На минуту, на полминуты. Стало бы.

Иногда ему кажется, что он балансирует на очень тонкой границе — стоит только немного, самую малость пошатнуться вперёд, и всё. Сорвёшься, полетишь. Будешь ловить ртом летящий в ебало воздух, а потом шваркнешься о дно, чвахнешь, как лопнувший пакет с киселём. Превратишься в перемолотый фарш, и никто о тебе не вспомнит.

Ни одна сука.

…первый звонок от Хэ Тяня поступает в девятом часу вечера. Рыжий как раз принимает заказ у восьмого столика, когда в кармане начинает вибрировать и разрываться писком мобильный.

«Мама», — думает он.

Мысль резкая, как будто кто-то ткнул пальцем в ожог.

Дамочка, заказавшая суп с мясными шариками, недовольно морщится, косится на его карман. Рыжий торопливо извиняется. Широким шагом идёт в кухню, достаёт мобильный. Видит на экране мигающее «мудило» и почти рычит от острой вспышки бешенства.

Проводит по экрану, сбрасывает звонок.

Ещё, блядь, не хватало. Совсем шизанулся — звонить в рабочее время.

Рыжий отключает звук, суёт телефон обратно в карман. Резко вырывает из блокнота последний лист и припечатывает его всей ладонью к железной полке, за которой безостановочно передвигаются повара, шкварчат маслом фритюры и гудят вытяжки. Над плитой поднимается дым — снова что-то горит.

— Суп с тефтелями и фри, — рявкает он.

И прежде, чем успевает шагнуть обратно в зал, телефон в кармане снова жужжит. На этот раз беззвучно, но ощутимо.

— С-сука, — шипит Рыжий сквозь зубы.

Лезет в карман. «мудило» вызывает.

Рыжий в два шага оказывается в подсобке, пихает дверь плечом так, что косточку пробивает болью. После боя с Трипом любую часть его тела пробивает пекущей болью, если двигаться неосторожно. Но сейчас на осторожность тупо не хватает терпения. Он почти вываливается на служебную площадку «Тао-Тао», зло сжимает рукой мобильный.

— Ты ебанулся? — рычит Рыжий прежде, чем слышит из динамика приглушённые басы. — Я, блядь, занят.

— Ты ещё на работе? — после короткой, долбящей музыкой, паузы, спрашивает Хэ Тянь.

— Да.

— Ты же сегодня до восьми.

— Я сегодня вышел в двойную смену, ясно?

— Зачем?

Рыжий сжимает губы и шумно вздыхает.

Он держался целый день. Целый ебучий день ему удавалось держать себя в руках. После бессонной ночи — это настоящее достижение, что он до сих пор никого не убил. После кошмарного вчерашнего вечера. После того, как сегодня утром Йонг подловил его в квартале от школы, и им пришлось идти вместе: Рыжий выслушивал жалобы Йонга на его придурочную сестрицу, на которую ему, Рыжему, абсолютно плевать. Выслушивать восторги по поводу какой-то там галимой тусовки местного тусовщика. Выслушивать тонны лишней информации.

После очередного дня, когда Хэ Тянь пас его взглядом на каждой перемене, раздражая, вызывая зуд во всём теле (хотелось чесать щёки, уши, спину и не вспоминать, не вспоминать, как подался к нему лицом вчера вечером, не вспоминать, как Хэ Тяню от него крышу рвёт). Пас, но не подходил, ни слова не говорил. Рыжему даже показалось, что Хэ Тяню было неловко (если в этой Вселенной такое словосочетание — смущённый Хэ Тянь — имеет право на существование), или он просто по привычке заёбывал Рыжего, потому что знал, знал, как сильно это выводит его из себя.

И сейчас, сейчас он чувствовал себя так, словно над носками кед застыла бездонная пропасть, а мягкая рука гладит его между лопаток. Ещё немного — и подтолкнёт. Шагай, мол. Позволь себе сорваться.

Этому нужен выход.

Но не успевает: голос Хэ Тяня прорывается сквозь долбёжку музыки и смех на фоне. Там девки. Слышны чьи-то выкрики, что-то, отдалённо похожее на «пей! пей! пей!».

— Хочешь, я приеду? — спрашивает он.

Видимо, понял, что на первый вопрос ответа не дождётся.

Рыжий молча опирается спиной о стену и поднимает голову, глядя на темнеющее небо. Твою мать, думает он, глядя, как птица срывается с осеннего клёна и в три взмаха крыла поднимается так высоко, что её уже не видно.

Нет ни одной адекватной причины, почему я ещё не положил трубку.

— Прости, я знаю, тут шумно, — с негромким смешком говорит Хэ Тянь. У него странная, игривая, насмешливая интонация. Как будто он… расслаблен. Что за хрень?

Шум немного, самую малость, отдаляется, как будто Хэ Тянь делает несколько шагов в сторону. Это не сильно помогает, Рыжий чувствует желание устало закрыть глаза.

— Думал, ты закончишь в восемь.

— Ну и?

Хэ Тянь будто застывает на секунду. Переспрашивает осторожно:

— Что?

— И что, если б я в восемь закончил? — спрашивает Рыжий, обращаясь к огромному, подсвеченному с одной стороны закатным солнцем низкому облаку. — Опять пас бы меня до самого дома? Самого не заебало?

Хэ Тянь молчит.

Музыка колотит по барабанной перепонке. Хочется отстранить телефон от уха, но Рыжий держит. Он ждёт. С каждой секундой становится всё сложнее, потому что отвечать, судя по всему, Хэ Тянь не собирается.

Потому что, думает Рыжий, не отрывая взгляд от облака, на самом деле Хэ Тяню всё это тоже уже остопиздело. Не могло не. Потому что ни один дебил на свете не будет терпеть, пока какой-то мудак размеренно даёт ему по роже. Снова, снова, снова. Снова.

Потому что Хэ Тянь сам себе в этом признаться не может: что вбил в свою дурную башку эту мысль, эту идею-фикс, эту навязчивую одержимость и теперь тупо прёт на принцип. Потому что он просто разбалованный пацан, который всегда получает то, чего хочет. Ему не нужно тягать мерзким бабам с выбеленными волосами суп с фрикадельками на липком подносе, чтобы оставаться на плаву и не пойти ко дну.

Ему достаточно щёлкнуть пальцами.

— Ладно, — вдруг говорит Хэ Тянь. — Работай. Не отвлекаю.

— И не вздумай больше…

Но прежде, чем Рыжий успевает закончить, звонок обрывается. Никакой музыки. Никакого Хэ Тяня. Только смех детей, рассекающих по освещённому фонарями парку на роликах, и негромкий гомон взрослых. Рыжий уставляется на свой телефон и смотрит на него до тех пор, пока дверь не распахивается, и массивное тело жиробаса, затянутое в очень плотно обтягивающую живот рубашку-поло канареечного цвета не загораживает проход.

— Сколько раз я тебе говорил про курево на работе?! — визжит он. — Или вы с мамашей решили сегодня испытать моё терпение? Одна вообще не явилась, а второй пришёл с расквашенной рожей!

Рыжий стискивает зубы, и голос Пейджи в голове повторяет снова и снова: «прошу тебя, проявляй уважение к Чину Ко». Прошу тебя. Прошу тебя.

— Извините, — цедит он.

Проскальзывает мимо пышущего жаром жиробаса, пахнущего рафинированным маслом, который сверлит его злым взглядом и кривит губы. Суёт мобильный в карман и хватает поднос с супом с полки для выдачи блюд.

На душе херово так, что рёбра ноют, но теперь Трип не имеет к этой боли никакого отношения. Теперь к этой боли имеет отношение мысль: пусть. Пусть отрывается. Хуй с ним. Придурок точно сейчас в своей тарелке, ему-то не привыкать к этому музлу, к смеху, к «пей! пей! пей!». Гондон. Пусть душу отводит, а его, Рыжего, в покое оставит. Заебал. Зачем только звонить было.

«Хочешь, я приеду»? Серьёзно?

Рыжий представляет, как говорит: да.

Это получилось бы до ужаса просто. Отвратительно просто. И он бы… он бы, блядь, приехал. Через десять минут уже был бы здесь, на своей любимой лавке: откуда бы ни пришлось ехать. Был бы здесь.

Сколько бы ни пришлось Рыжего со смены ждать — этот еблан бы ждал.

Рыжий сжимает зубы и ставит тарелку с супом за восьмой столик. Говорит: приятного аппетита.

Но дамочка с выбеленными волосами всё равно не оставляет чаевых.

В следующий раз телефон звонит без десяти десять, и сердце против воли сжимается. По дурному.

Одёрнуть себя не получается, хотя переживать не о чем: мама час назад написала сообщение, что соседке скучно, так что Пейджи пригласила её на ужин и на просмотр их любимой дорамы. Что она хорошо отдохнула и завтра собирается выходить на работу — это чтобы Рыжий утром не устраивал концертов.

С мамой порядок, но сердце всё равно ударяет по горлу. Рыжий достаёт мобильный, чертыхается.

Косится поверх кассового аппарата: в зале пусто, последний чувак за столиком у окна допивает кофе и устало трёт ладонью лицо. Понимает, что пора сваливать, но, видимо, дом — это не то место, где ему сегодня рады. На нём лиловый галстук, а на столе напротив лежит шляпа. Хорошая компания для вечерней чашки кофе.

Экран продолжает мигать: «мудило» вызывает.

Рыжий оглядывается через плечо. Жиробас заколотился в своём кабинете, как делал всегда за час до конца рабочего дня, и выйдет только в десять, когда нужно будет закрываться, поэтому Рыжий принимает звонок прямо здесь.

— Что?

— Ты до десяти?

Где бы он ни был, на фоне тишина. Еле слышное движение воздуха и отдалённый шум машин. Никакой музыки. Странно. Эти дурацкие вечеринки обычно длятся до глубокой ночи.

У Рыжего нет никаких сил для того, чтобы огрызаться. Проще было бы нажраться колес и уснуть дня на три. Или съебать на Аляску. Впрячь в упряжку северных оленей и наворачивать по ледникам под северное сияние. Чтобы мир забыл нахуй, что есть здесь человек по имени Мо Гуань Шань. Чтобы можно было, наконец, перевести дух. Но такой роскоши он позволить себе не может.

Устало отвечает:

— Да, до десяти. — Не ответить было бы тупо.

И не добавляет больше ничего. Хэ Тянь тоже недолго молчит. Потом говорит:

— Хорошо.

И отключается.

Рыжий уже второй раз за сегодняшний вечер таращится на погасший экран мобильного. Ну и что это был за нахуй? — мысль почти не оформленная, быстрая. Чувак, сидящий у окна, поднимается и нехотя тащится к бару. С натянутой улыбкой говорит:

— Спасибо.

Протягивает сорок юаней.

Рыжий отсчитывает сдачу, но чувак не берёт, хотя чек у него на двадцать шесть.

Хэ Тянь стоит, оперевшись поясницей о каменные перила ступенек, ведущих в парк. Он запрокинул голову и смотрит в ночное небо. Рыжий останавливается, как будто спотыкается. Тяжело вздыхает, раздражённо отводит взгляд. Начинает медленно спускаться вниз.

— Понятно, — бросает недовольно, проходя мимо.

Хэ Тянь ловит его рукой — сжимает рукав мастерки, подгребает под бок, улыбается. Рыжий шаг не сбавляет, чувствует, как желваки натягивают кожу. Его накрывает целым коктейлем: пряно-сладкий алкоголь, сигаретный дым, запах тусовки на свежем воздухе, запах Хэ Тяня — совсем слабо, — и…

Он медленно опускает голову, пытается поймать взгляд Рыжего. Отвратительно-пластичный, как кот. Бухой, как свинья. Говорит с улыбкой, притираясь виском к виску, невозможно-близко:

— Ты рад, что я здесь?

— От тебя несёт, — шипит Рыжий, отворачивая голову так сильно, что почти больно под ключицей. От Хэ Тяня действительно несёт.

Бабским, сладким парфюмом.

Фантазия у Рыжего так себе, но он буквально видит, как девка в короткой юбке закидывает руки ему на плечи, зарывается в волосы, притягивает голову к себе. А он проводит руками по её бокам, обхватывает талию, прижимает ближе. Как они танцуют, как они лижутся, как она пачкает его своей помадой.

Оставляет на нём свои следы: запах, дыхание, засос. Как печати.

Хэ Тянь так естественно смотрится рядом с этой девкой, существующей только у Рыжего в башке, что пальцы начинают жужжать. Рыжий не знает, что означает этот зуд.

— Никогда не ходи на вечеринки, — бормочет Хэ Тянь. — Увижу тебя рядом с Бумером — сверну ему башку.

— Каким, блядь, Бумером, — цедит Рыжий. Он смотрит по сторонам, переводит их через дорогу. Чувствует, как Хэ Тяня ведёт из стороны в сторону — он чётко говорит и твёрдо переставляет ноги, но ведёт его конкретно.

— Бумер. Майк Форд. Он из Оклахомы. Оклахому называют…

Хэ Тянь держит около себя крепко, можно даже не пытаться вывернуться из-под руки. Хотя, если бы Рыжий нормально двинул, у него бы, конечно, получилось. Без проблем.

Главное — знать, куда бить. И знать, зачем.

Хэ Тянь заливает про Оклахому, он заливает вообще хуй знает что, Рыжий сжимает губы и волочит его на себе, слушая краем уха пьяный пиздёж. Сверлит взглядом приближающуюся автобусную остановку. Всё, чего ему хочется, — отстраниться, чтобы сладкие духи перестали забиваться в носоглотку.

Это нормально, когда так сильно выводит из себя чужой запах? Если бы девушка с такими духами стояла около него в автобусе, он бы даже внимания не обратил.

А тут прям штырит. По-плохому штырит. Суставы выворачивает. Ебашит под солнышко.

Рыжий грубовато приваливает Хэ Тяня к стеклянной автобусной остановке. Хорошо, что в это время здесь не бывает много людей. Девчонка с розовым рюкзаком на коленках сдвигается в дальний конец скамейки. Косится краем глаза. У её ног лениво ворчит жирный мопс, наклоняя голову набок.

— Пусти, — говорит Рыжий, выворачиваясь из-под руки. Хэ Тянь — дебил. С улыбкой притягивает его ближе. Облизывает губы.

Блядь.

Рыжий перехватывает его предплечье. Сжимает. Сильно.

Повторяет одними губами:

— Пусти.

Между лицами такое крошечное расстояние, что прохлада вечера исчезает, сгорает в тепле кожи. Хэ Тянь переводит прищуренный взгляд на девушку, сидящую у Рыжего за спиной. Возвращается к глазам. Медленно разжимает руку и ткань мастёрки выскальзывает из пальцев.

Рыжий на свободе.

Он тут же делает шаг назад. Раздражённо поправляет на себе одежду.

Хэ Тянь следит за ним, откинувшись затылком на стекло. На нём тонкий обтягивающий свитер, сливающийся с вечерней теменью. Вырез-галка открывает крепкие светлые ключицы. Рукава подкатаны так, что хорошо видны крупные вены, поднимающиеся от костяшек — вверх, увивают предплечья и прячутся под тканью. Одна из таких вен выныривает под самую кожу на шее — сбоку. Раздваивается, как загородная дорога, и снова прячется в глубину.

Рыжий понимает, что слишком пристально рассматривает его, но когда спохватывается и вздёргивает взгляд к лицу, замечает самодовольную улыбку на тонких губах — спалился.

Становится жарко.

— Как ты вообще дошёл сюда? — холодно интересуется он, чтобы Хэ Тянь не вздумал ляпнуть что-нибудь другое.

— Йонг помог.

— Лучше б помог тебя домой запереть.

— Я попросил — сюда.

Рыжий качает головой.

— Придурок.

Отворачивается. Высматривает в конце улицы автобус. Мопс у девчонки под ногами снова ворчливо тявкает.

Рыжий достаёт мобильный и набирает мать. Краем глаза видит, как Хэ Тянь наклоняет голову и молча наблюдает за ним, не отлипая от стекла остановки.

— Привет, это я. Уже закончили. Чувствуешь себя нормально? Соседка ещё там? Хорошо. Я… мам, задержусь чуток. Нет. Нет, не переживай.

Он поднимает короткий взгляд на Хэ Тяня. Хмурится. Отвечает:

— Да, с ним.

— Передавай ей привет, — тихо говорит тот неожиданно-трезво. Рыжий выставляет перед собой средний палец. Обойдёшься.

— Хорошо. Не переживай, я поел. Не жди меня, ложись спать, лады? И сразу звони, если что.

— Всё нормально? — спрашивает Хэ Тянь, когда Рыжий суёт мобильный обратно в карман штанов.

— Да.

— Ты так озабочен её самочувствием.

— Потому что она моя мать? — выразительно интересуется Рыжий и тут же запинается на полуслове. Замечает, как Хэ Тянь отводит взгляд. Ай. Чёрт. — Я… вообще не о том, — добавляет после неловкой паузы.

— Порядок.

Теперь Хэ Тянь смотрит мимо — на подсвеченную фонарями дорогу и глубоко вздыхает, прикрыв глаза. На улицу выворачивает блестящий в фонарном свете автобус. Рыжий суёт руки в карманы. Говорит зачем-то:

— Чо, хуёво тебе?

Хэ Тянь качает головой — нет. Снова смотрит в глаза. Отвечает:

— Мне нравится этот вечер.

И Рыжему опять кажется, что мажорчик тотально трезв.

В автобусе они едут молча. Хэ Тянь устраивается у окна и, не отрываясь, смотрит на ночной город, изредка задевает локтем — локоть Рыжего. Коленом — колено Рыжего. Рыжий смотрит вперёд и игнорирует это. Говорит себе: что я делаю. Зачем делаю. Почему нянчусь с ним. На следующей же встану и выйду. Следующая — моя. Пусть себе едет домой, протрезвеет, проблюётся. Проспится. Я-то ему нахуя.

Нахуя я тебе нужен?

Но встаёт Рыжий на конечной: автобус приехал в центр. Двери закрываются. Не забывайте свои личные вещи.

Здесь поживее, здесь много народу и яркие мигающие вывески. Остановка прямо около въезда на подземную парковку дома, в котором живёт Хэ Тянь. Тот бодренько спускается по автобусным ступенькам, разминает спину, мычит в закрытые губы. Улыбается Рыжему, блестит глазами, и Рыжий думает: нет. Он точно пил. Может, не так много, как хочет показать, но пил. Слишком расслаблен. Слишком спокоен.

— Пошли уже. Делать мне нечего: целый вечер на тебя убивать.

И Рыжий идёт ко главному входу.

Хэ Тянь догоняет очень быстро. Осторожно закидывает руку на плечо, снова слегка сжимает рукав мастерки пальцами. Уже не взваливает половину своего веса, просто слегка подминает под себя, почти в шутку.

Рыжий, почему-то, не выворачивается. Даже в шутку не хреначит локтем под дых. Только отворачивает голову, потому что сладкий, чужой запах печёт слизистую и глотку. Бесит. Этот запах здесь лишний, как если бы по центру города шёл слон, сбивая собой столбы.

Девушка за ресепшеном уже давно знает Рыжего — почти собака, которую приучили не лаять на соседа. Она вежливо улыбается им — это даже не выглядит натянуто. Возможно, потому, что здесь Хэ Тянь, который расплывается в сладкой улыбке:

— Добрый вечер, прелестная.

И Рыжий закатывает глаза. Убирает из-под его бока своё плечо.

Ускоряет шаг, вызывает лифт. Внутри, как всегда, тилинькает музыка. Они становятся по разным углам. В отражении отражения зеркальной стены Рыжий видит себя и глядящего на него Хэ Тяня.

Который неожиданно говорит:

— Сделаешь для меня кое-что?

— Что ещё тебе надо?

— Приготовь нам ужин.

Рыжий недоуменно уставляется в ответ.

— Ты примерно представляешь, сколько щас времени?

Хэ Тянь жмёт плечами, разводит руками. Говорит:

— Просто… салат.

— Салат?

— У меня есть продукты. Я даже заплачу тебе за работу.

— Я тебя щас звездану. Забесплатно притом.

Хэ Тянь медленно улыбается, не отводя взгляд. В углах его глаз появляются тонкие морщины. Это странно, учитывая, сколько ему лет. Потому что, улыбаясь, из-за этих морщин он кажется старше. Рыжий отстранённо скользит по ним взглядом. По ним, по ямочке на щеке. Он уже растерял все свои давно отработанные реакции на мажорчика. Теперь остаётся просто смотреть. И получается неожиданно-серьёзно, когда он спрашивает:

— Где помада?

Хэ Тянь приподнимает брови.

— А?

Рыжий кивает на его губы. Поднимается к глазам и повторяет:

— Где помада. Запах бабы есть, а помады нет.

Хэ Тянь не ожидал — по всему видно. Удивлённо смотрит, изучает. Его взгляд недоверчиво вглядывается в глаза, пытается сковырнуть корку, заглянуть под кожу. А Рыжий чувствует растущее в грудной клетке напряжение. Необъяснимое. Хочется пихнуть его в плечо и сказать: отвечай, давай.

Ответь, сука, на мой вопрос.

Почему-то сейчас, когда вопрос уже прозвучал, становится очень важно услышать ответ. Но слышно только дебильную музыку. А потом двери с тихим звоном раздвигаются.

Они ещё какое-то время смотрят друг на друга. Рыжий коротко сжимает челюсти. Говорит:

— Ясно.

И выходит первым.

Он сверлит прямым взглядом здоровенную вазу, расположенную в самом конце этого бесконечного коридора. Ему кажется, что если он от неё отвернётся, то обернётся и действительно съездит Хэ Тяню по роже. Злость на него такая же неожиданная и необоснованная, как спокойствие, в котором они только что ехали в автобусе. В башке ни одной мысли: только тупое гудение и образы.

Образ Хэ Тяня, прижимающего девку (без лица и без имени) к стене. Она впивается пальцами в его плечи, зарывается в волосы. Травит запахом своих духов, пропитывает, как едкий порошок пропитал обои в подсобке Клетки. Выдыхает ему в рот.

Он закидывает её ноги себе на талию, как в плохой порнухе.

Она стаскивает с себя одежду.

Блядища.

Звук открываемой двери доносится, будто сквозь вату. Сквозь грязный и плотный туман. Сквозь судорожные удары сердца в башке.

Рука цепляет его за локоть:

— Гуань…

Рыжий не оборачивается даже — врезается руками в его плечи. Отпихивает. Бешено рычит, еле-еле разжимая сомкнутые зубы:

— Что я говорил тебе, блядь, о «Гуане».

Хэ Тянь смотрит как-то странно. Так, как ещё не смотрел. С напряжением, нарастающей злостью, лёгким непониманием, а потом — и это самое стрёмное — с пониманием таким огромным, что взгляд этот становится дерущим. До самого мяса. Он подаётся вперёд, обхватывает его лицо ладонями. Сильно, почти грубо. Высвободиться можно, только свернув себе шею.

И нихуя он не пьяный, потому что больше его не качает, не пошатывает. Даже в выдыхающих губах запаха алкоголя почти не осталось:

— Не было никакой помады, придурок.

Рыжий шумно дышит носом. Ему больно в том месте, где Трип вчера оставил ссадину, чуть выше скулы, как раз там, где сжимаются пальцы Хэ Тяня. Но он скорее сдохнет, чем скажет.

— Не было, понял?

— До одного места мне твои похождения, — еле слышно отвечает Рыжий. — Пусти. Иначе я так въебу тебе, что…

— Давай, въеби! — выпаливает Хэ Тянь, резко отпуская его лицо и разводя руки в стороны. Так резко, что Рыжему приходится сделать шаг назад. — Въеби, ну. Хотя бы раз, давай. Может, попустит, наконец.

Попустит, как же.

Его это даже не трогает. Ему насрать. Так насрать, как не было никогда в жизни. Так насрать, что Рыжий громко фыркает. Кривит губы, делает широкий шаг вперёд. Выплёвывает:

— Иди ты. — Прямо в рожу. И добавляет, уже на ходу к лифту:

— Дебил, блядь. Башку свою лечи.

Башку лечи. Ебанутый. Какой же ты ебанутый, господи.

Сердце заполошно качает кровь, грудная клетка дрожит. Каждый шаг отдаётся в висках. И глаза — глаза печёт, как сука.

Рыжий скрежещет зубами, повторяет, почти орёт про себя: иди. Иди. ИДИ, уёбывай. Уёбывай отсюда быстрее. Уёбывай от него подальше. Спасайся, пока живой. Пока ещё не совсем поздно всю эту хрень обрубить. Уже не на корню, но можно ведь и под корень.

Под корень — в самый раз. Больно и глубоко, чтобы брызнуло густым, горячим. И вытекло до последней капли. Закончилось, наконец.

Ему кажется, что он видит, как Хэ Тянь сейчас зарывается руками в свои волосы, сжимает в кулаки и застывает, пробивает взглядом его спину. Он чувствует этот взгляд. Чувствует, как не хватает дыхания. И почему-то становится просто пиздец, как страшно. Он боится одного: что на этот раз снова, снова останется. В последний момент останется. Сделает тот самый шаг, который всей душой ненавидит делать и каждый раз делает. С разгону прыгнет на ебучие грабли, которые каждый раз пробивают его череп насквозь, а он снова и снова прёт по старой дорожке, потому что в упор не видит другой.

Что он не вернётся домой и не выдохнет с облегчением: всё. Теперь — точно.

Что он не вернёт свою жизнь больше никогда. Так и будет перебивать себе хребет в этой молотилке — раз за разом, с упорством кретина.

Чтобы всё закончилось нужно просто зайти в лифт и нажать на первый этаж. Нужно просто зайти в лифт.

Просто зайти.

И в тот момент, когда Рыжий открывает рот, чтобы сделать судорожный вдох горящей и сжатой глоткой, его вдруг волочит назад так, что дыхание слетает в ноль, как на долбаных горках в детстве.

Мастёрка ломко хрустит по шву, рукава больно впиваются в плечи. Кулак Хэ Тяня сжимает ткань с такой силой, как не сжимаются челюсти вцепившегося в мясо бульдога. Он тащит Рыжего назад, и тот даже не сразу понимает, что за спиной захлопывается дверь, что теперь они в студии, и знакомые голые стены почти валятся на него, а пол — ещё немного, и бросился бы в лицо.

Кровать. Ночник. Марево из кухни. Окна в пол.

Нет. Нет, нет, нет.

И он орёт:

— Нет! — так, что голос срывается.

Орёт:

— Пошёл ты нахуй! — так, что в голове разлетается писком, как будто отец снова замахнулся и ударил в висок тяжёлой ладонью. И ты снова беспомощный, можешь только исходить слезами и орать.

Рыжий слепо влетает в Хэ Тяня грудной клеткой, как птица — ударяется о решётку, на секунду забыв, что больше она не свободна. Он пытается продраться к двери, но Хэ Тянь перехватывает его за руки, за плечи. У него бледное, как у мертвеца, лицо.

Красная лампочка в башке начинает мигать так бешено, что Рыжего вот-вот вывернет.

Он отшатывается, напарывается на спинку дивана. Почти не замечает её. Сорванно выдыхает:

— Нет.

И Хэ Тянь застывает, как будто на стену натыкается. С поднятыми раскрытыми ладонями. Я сдаюсь, смотри. Я сдаюсь. Я не трогаю тебя.

— Если ты сейчас… клянусь, я… — Рыжий шумно, астматически задыхается. Перед глазами мутно, в носоглотке режет. — Я просто прикончу тебя нахуй.

Хэ Тянь опускает руки, они безвольно повисают вдоль тела. Грудная клетка работает тяжело и шумно, как заклинившие мехи. У него застывшие чёрные глаза — или так кажется из-за белых, как мел, скул — и голос совсем чужой. Совсем. Говорит:

— Дыши, ладно?

Рыжий жмурится. Он ненавидит его всем своим, блядь, существом. Хэ Тянь повторяет:

— Дыши. Носом.

И он дышит. Отсчитывает, как дебил, каждый вдох. Чувствует, как что-то влажным теплом скользит по щеке — так течёт кровь, когда разбивают бровь или лоб. Хэ Тянь осторожно протягивает руку и вытирает это пальцем. Руки у него — ледяные.

Удаётся насчитать пятнадцать вдохов. Дальше — каша. Потому что:

— Иди сюда.

Рыжий раздувает ноздри, сцепляет челюсти. Поднимает взгляд — картинка растекается, плывёт. Хэ Тянь не прёт танком, он еле прикасается кончиками пальцев. Смотрит прямо, в его глазах впервые появляется что-то безотчётное, как будто только что ему было невыносимо страшно. Или больно.

— Пожалуйста, — глухо говорит Хэ Тянь. — Иди сюда.

Как собаку, — тупо думает Рыжий, — выманивает. Чтобы пальнуть в башку.

И как-то так выходит, что в следующую секунду Рыжий прижимается лицом к его шее. Без выебонов, без лишних слов. Медленно восстанавливая дыхание. Закрывая глаза и чувствуя: в животе поднимается холодный, лихорадочный озноб, как бывает после нервяка или срыва.

Я больной, ловит он шизоидную мысль. Я, блядь, болен. И эта хуйня точно меня убьёт.

Хэ Тянь этих мыслей не слышит: гладит его всей ладонью по шее, скулой шелестит по уху. Дышит, касаясь кончиком носа стриженых волос. Почти укачивает в руках, а Рыжему даже не кажется, что это тупо. Что это неправильно. Рыжий слабо морщится, когда снова чувствует чужой, приторный душок, поднимает руку и упирается Хэ Тяню в плечо. Тот ослабляет обхват. Смотрит настороженно, неподвижно, в любую секунду готовый сделать шаг назад.

Отпустить.

— Сними его нахуй, — сипит Рыжий, глядя в сторону. — Или отойди от меня.

Хэ Тянь как будто в коматозе: не сразу понимает. Потом опускает глаза и смотрит на свой свитер. До него доходит. Медленно, но доходит. Рыжий сильно сжимает челюсти, когда Хэ Тянь заводит руки назад и тащит свитер со спины — вперёд. Тёмная ткань медленно открывает шлевки джинсов, лижет втянувшийся пресс, рёбра и изогнутые плечи. Кожа у Хэ Тяня светлая и такая тугая, что, кажется, не вышло бы даже в щепотку взять. Рыжий смотрит на всё это вскользь. Не может заставить себя посмотреть прямо.

Зато поднять голову и посмотреть в тёмные глаза — может.

— И больше не еби девок с такими галимыми духами. Это, блядь, не твой уровень.

Свитер летит куда-то к окну. Куда-то, где его запах исчезнет, испарится. Станет ненастоящим.

Хэ Тянь опускает руки и устало смотрит на Рыжего сверху вниз. От его тела идёт настоящий, гипнотический жар, и только теперь кажется, что идея попросить его снять свитер была так себе. Теперь собственная кожа зажигается от этой печи. Взгляд так и тянет опустить вниз. Воткнуться им в широкую грудь и прямые ключицы, в выпирающие крупными костьми плечи и свод рёбер, в линию пресса и узкую талию с подтянутыми боками. Идея — полная хрень. Точно. Рыжий безотчётно облизывает сухие губы, а потом просто отворачивает голову. Сверлит взглядом прозрачную створку на кухню.

— Это сестра Йонга.

Рыжий морщится:

— Что?

— Су. С ней мы пару раз потанцевали, — спокойно говорит Хэ Тянь. — Она крутилась вокруг, как шило. Думаю, её духами пропахла даже Ван.

Рыжий молчит. Это молчание то ли облегченное, то ли пристыженное. То ли просто молчание, у которого нет расшифровки и объяснения.

— Так что никакой помады не было. — Хэ Тянь протягивает руку и приподнимает подбородок Рыжего. Заставляет поднять глаза.

Повторяет:

— Не было вообще ничего. Услышал?

Рыжий кивает — услышал. Хэ Тянь кивает — хорошо. Спрашивает тихо:

— Есть хотя бы небольшой шанс, что я на пять минут отлучусь в душ, а когда вернусь, ты останешься здесь, а не сбежишь?

— Меня мать дома ждёт.

— Она знает, что ты со мной. Тем более, — неуверенная улыбка касается губ Хэ Тяня, — насколько я понял, у неё девичник. И ты обещал мне салат.

— Я ни хрена…

Он убирает руку и делает шаг назад.

Дефилирует до своего низкого, стильного комода с узкими выдвижными ящиками, предоставляя Рыжему смотреть на мягкие движения лопаток под кожей. А потом судорожно, заполошно отводить взгляд. Потому что, серьёзно, какого хуя?

Хэ Тянь выдвигает один из ящиков, достаёт футболку и говорит:

— Если что — я не запирал, дверь открыта. Можешь за собой просто захлопнуть.

Закидывает её на плечо и добавляет, проходя мимо:

— И ещё, если что. Миски для салатов — в верхнем ящике, возле вытяжки.

Он ведёт себя почти как обычно. Почти те же интонации, почти тот же взгляд. Словно не было всей этой херни три минуты назад. Словно их обоих не колотило дурниной. Словно нервный озноб не продирает под кожей Рыжего до сих пор.

Когда за Хэ Тянем закрывается дверь в ванную, Рыжий длинно выдыхает, пряча лицо в ладонях.

Что за пиздец, — думает он. — Что за пиздец. Что за пиздец. Что за пиздец.

Хэ Тянь — мастак брать себя в руки, и нужно знать его хотя бы немного, чтобы заметить, что ящик он не закрыл до конца, что движения его более скованные, чем обычно. Что взгляд отдаёт пекущей, как ссадина, болью, и слишком часто задерживается на лице.

Что полная херня, которая зависла над ними, как дамоклов меч, так и осталась полной хернёй.

Что они, оба, — две разные планеты, две разные галактики, которым нельзя — невозможно — даже близко друг к другу подлетать. А иначе — ебучий взрыв, вспышка, рождение сверхновой, но — смерть всему живому.

Их встречи больше похожи на захват крепости, после которого город лежит в руинах и не выживает никто.

Нужно знать Хэ Тяня хотя бы немного, чтобы видеть, в каком он сейчас вымораживающем ужасе, и чего ему стоит удерживать на лице эту маску счастливчика, парня я-потанцую-с-тобой-на-тусовке, парня из-нас-выйдет-крутая-команда, парня сегодня-мне-повезёт.

Нужно знать его хотя бы немного, чтобы понимать, что сейчас он выкрутит горячую воду, уткнётся лбом в мокрый кафель, постоит так, а потом ебанёт о стену кулаком — раз или два, или три. Закусит резцами костяшку пальца. Зажмурится. Позволит себе задрожать. А потом вернётся сюда с мокрыми волосами и в мокрой майке, похабно улыбнётся углом рта и вывалит что-то о: спорим, ты запал на мой шикарный пресс? Могу разрешить потрогать, только для тебя.

Рыжий не хочет его знать, но уже знает, возможно, лучше, чем все вокруг. И не понимает, как это произошло.

Он поднимает голову и сверлит взглядом входную дверь.

Рыжий не хочет его знать. Хочет, чтоб он исчез. Хочет ту хрень из «Людей в чёрном», чтоб на счёт раз-два-три забыть всё-превсё, и снова стать нормальным, к чёртовой матери, человеком, который сможет послать происходящее к хуям, сжечь этот мост и шагать вперёд — или идти на дно.

Но у него нет этой хрени из «Людей в чёрном». У него нет ни фига даже приблизительно похожего.

Поэтому Рыжий отталкивается от диванной спинки, несколько секунд стоит, сжимая пальцы в кулак, и молча идёт в прихожую. Останавливается у самой двери. Думает: не нужно. Не делай этого.

А потом протягивает руку и с тихим щелчком запирает входной замок.

 

дельта Дракона

Название звезды: Надус II. Перевод с арабского: второй узел петли.

Готовка всегда успокаивает его.

То, что мать называет трудолюбием, для Рыжего — отличный способ отвлечься. Нож в руках послушнее, когда работаешь им бездумно — эта мысль иногда становится пугающей, потому что иногда случается представлять, как сложилась бы его жизнь, если бы в нём были задатки какого-нибудь садиста или маньяка. Рыжий с лёгким холодом в сердце представляет, как выходит на ночную охоту, чтобы прирезать одного или двух бездомных, бросить их истекать кровью на грязных картонках. Хорошо, что в нём этого нет. Кого-то это может удивить, но Рыжий не из тех ребят, которые попадают в сводку криминальных новостей.

Ножи на этой кухне — как на подбор. С крепкой, тяжёлой ручкой и таким же крепким, уверенным лезвием. В подставке их семь — все разного размера. Для мяса, для хлеба, для рыбы, для масла…

Нахуя ему столько ножей, если он даже готовить не умеет? — крутится в голове дурацкая мысль, пока Рыжий открывает верхний ящик около вытяжки и достаёт салатную миску.

Нахуя ему столько продуктов, если мусорник забит упаковками от лапши быстрого приготовления и коробками ресторанной доставки? — крутится в голове, пока Рыжий моет огурцы и в несколько движений снимает свежую шкурку.

Он думает о чём угодно, чтобы не думать о том, почему он остался здесь. Он думает, почему в студии, прямо у кровати, до сих пор стоят аккуратной башней четыре картонных ящика, как будто у мажорчика никак руки не доходят распаковать их. Как будто он на днях переехал, а не жил здесь как минимум полгода. Думает: почему здесь так пусто?

Кровать, диван, телевизор. Прикроватная тумбочка, книжный шкаф, ночник. Студия будто неживая — ни одного ебучего цветка в горшке, ни одной фотографии, ни одного намёка на то, что у человека, живущего здесь, есть семья. Есть кто-то ещё, кроме него самого. Рыжий не спец, но что-то подсказывает ему, что это не хороший знак.

Огурец уже мелко накрошен в салатник, Рыжий как раз заканчивает с сыром — нарезает его крупным кубом, — когда руки застывают на полпути к миске.

Неизвестно, как это объяснить и в чём именно дело, то ли в нём самом, то ли в Хэ Тяне. Просто в один момент это происходит: воздух начинает заряжаться.

Превращается в кисель. Густеет.

Затылок стягивает мурашками, спинной мозг даёт Рыжему напряжённую команду: будь осторожен. Не подставляй спину. Обернись. Так срабатывают датчики в современных машинах — механический писк предупредит вас, что если не прекратить сдавать назад, под вашими колёсами сейчас окажется собака.

Рыжий продолжает механически нарезать сыр, не оборачиваясь и не реагируя. А взгляд Хэ Тяня — по лопаткам, по шее, по затылку — скользит, гуляет снизу вверх и обратно.

Не оборачивайся. Не смотри. Не реагируй.

Только нож громче стучит о доску.

— Закончу и свалю, — зачем-то бросает Рыжий, обращаясь к столешнице.

Говорит нейтрально, негромко, но знает, точно знает, что Хэ Тянь слышит, потому что воздух опять начинает дрожать электричеством, потому что он, Хэ Тянь, подходит ближе. Останавливается за спиной.

Тук. Тук. Тук. Тук. Кубы сыра становятся всё мельче. Носа касается запах чайного дерева — теперь ясно, где очаг этого запаха, который сопровождает Хэ Тяня повсюду. Вот, чем пахнет, когда он оказывается настолько близко. Гель для душа. И сейчас он принимает Рыжего в своё тёплое облако, как в трясину затягивает. Никакого шанса выбраться, отойти — впереди только кухонная стойка.

Рыжий стискивает зубы, потому что чувствует лёгкое дыхание на своём загривке. Как раз в том месте, где воротник футболки ложится на выступающий седьмой позвонок. От судорожной мысли: только посмей, — пальцы на ручке ножа сжимаются сильнее. Тук-тук-тук-тук-тук.

— Спасибо, — шепчет Хэ Тянь, и так хорошо слышна его улыбка. Она почти скользит по затылку вместе с дыханием, вместе с этим шёпотом, который пробирается прямо в позвоночник, сочится в рёбра и дрожью сжимает сердце.

Рыжий закрывает глаза.

Зачем ты делаешь это. Зачем ты делаешь это. Зачем ты делаешь это?!

Хочется развернуться, заорать, замахнуться кулаком. Оттолкнуть. Но он не может пошевелиться, потому что между ними нечто настолько хрупкое, что страшно даже выдохнуть затаённый в лёгких воздух. Страшно разбить этот момент, хотя Рыжий понятия не имеет, что он означает и как его расшифровать.

Но в следующую секунду — как будто окно открывают в переполненной паром комнате, — Рыжего отпускает, окатывает прохладным воздухом по горячей коже, он снова может делать вдохи. Потому что Хэ Тяня рядом уже нет.

Хэ Тянь уже хватает из корзинки на столе яблоко и подкидывает в воздух. Ловит с громким хлопком. Скользит к холодильнику — Рыжий видит краем глаза, — открывает дверцу, достаёт что-то. Присасывается к ягодному соку, прямо к горлышку.

Отвратительно.

— Свинья, — бросает он, просто чтобы не повисала эта стрёмная пауза после того, как минуту назад Рыжему жаром окатывало живот и голову. Просто чтобы перечеркнуть свой взгляд, который прилип к острому кадыку, движущемуся в такт глоткам.

— О-о, — умилённо протягивает Хэ Тянь, закручивая коробку крышкой. У него ещё влажные волосы, заведённые назад. Только пара острых, подсыхающих прядей пересекают лоб. — Тебя раздражает, когда пьют из пакета?

Меня раздражаешь ты, думает Рыжий, но только колючий взгляд бросает, и Хэ Тянь улыбается — во весь рот. С хрустом откусывает своё яблоко и закрывает холодильник.

— Может, ты и чай из чайника глушишь, — бурчит Рыжий, прочистив горло. — Кто тебя, идиота, знает.

— Идиота, — тихо дразнит Хэ Тянь. Он подходит сбоку, опирается поясницей о столешницу, продолжает жевать своё хрустящее яблоко. От его улыбки спину опять пробирает горячей дрожью.

Рыжий поднимает голову, глядя ему в глаза. Повторяет:

— Жрать из коробки — по-свински.

— Говоришь, как твоя мама, — Хэ Тянь наклоняется вперёд, почти касаясь Рыжего рукавом свежей домашней футболки. — Это так мило.

Теперь в его дыхании ощущается — совсем лёгкий, еле заметный, но всё же, — оставшийся запах сладкого алкоголя. Конечно. Вот и причина, почему этот звезданутый выглядит таким по-дурацки счастливым.

Рыжий раздражённо фыркает.

Отворачивается и ссыпает сыр в миску. Протягивает руку за помидором, кладёт его на разделочную доску. Тук. Тук. Тук. Тук. Тук. Хэ Тянь молча откладывает яблоко, смотрит на руки Рыжего. Задумчиво жуёт. Рыжий снова бросает на него хмурый взгляд и не может заставить себя отключиться от его присутствия.

— Тебе по приколу тут стоять? Думаешь, я твои понтовые ножи спизжу? Иди вон, сядь. Посиди, я не знаю. Телек вруби.

Хэ Тянь усмехается, выдыхает через нос. Бросает на Рыжего насмешливый взгляд, не поднимая головы, и продолжает наблюдать, как руки Рыжего вырезают из помидоров зелёную галочку, как снимают тонкую шкурку, как прозрачный сок вперемешку с прозрачными косточками выливается на доску.

— Кто тебя учил этому? — спрашивает он через пару минут.

Хочется ответить: нужно быть дауном, чтобы не уметь нарезать овощи.

Но Рыжий молча сжимает губы, прочищает горло. Контролирует своё дыхание. Начинает мысленно считать. Так он игнорирует Хэ Тяня. Так проще делать вид, что его вообще не существует.

— Пейджи, да? А отец что?

Рыжий поднимает руку и запястьем чешет кончик носа. Получается больно. Тема отца — табу. Так было всегда. Так будет всегда. Отец — слишком глубокая рана, которую ни одна сволочь не удосужилась зашить, зато каждый пытался ткнуть в неё пальцем.

— Совсем ты закрытый, да? — Хэ Тянь подбирается ещё чуть ближе, легко бодает его в плечо, опираясь рукой о стол. — Тайна за семью печатями. Ящик Пандоры.

— Ты дурак?

Хэ Тянь смотрит на него прищуренно — снизу вверх, — уткнувшись острым подбородком в плечо. Взгляд спокойный и чёткий, только слегка плывёт, передвигаясь от глаз — к скулам, от скул — к подбородку. К губам. Конечно, опять залипает на шраме. Потом моргает и возвращается своими обдолбанными чёрными дырами к глазам Рыжего.

Говорит совсем тихо:

— Ты красивый.

И на секунду кажется, что кто-то взял Рыжего за затылок и приложил башкой о стол, потому что в ушах после этих слов яростно, контужено звенит.

Бухой мудак. Пидор. Уёбище.

— Заткнись, — выдавливает Рыжий и резко отворачивается. Снова берётся за доску. Дрожащей рукой измельчает оставшуюся половину помидора.

Туктуктуктук.

Хэ Тянь понятия не имеет, какая мясорубка сейчас жужжит у него в грудине, он коротко смеётся — но быстро прекращает. Легко притирается подбородком и глухо шепчет:

— У меня от одного взгляда на тебя мурашки по всему телу.

Сука.

Рыжий бросает нож. Впивается пальцами в столешницу, шумно дышит носом. Отворачивает голову.

Что ж ты плечо своё не убираешь, а? — исходит ядом внутренний голос и он отчаянно орёт про себя: заткнись! Заткнись, пожалуйста, нахуй.

Но подбородок Хэ Тяня уже исчезает сам, выворачиваться не приходится. Эта гнида может быть сколько угодно наглой и самодовольной, но он никогда не берёт за горло. Не берёт измором.

— Да ладно, — говорит со смесью насмешки и недоверия. — Ни одна из твоих девчонок не говорила тебе этого?

Рыжему кажется, что он сейчас пережуёт собственные зубы. Или что они просто треснут и посыпятся изо рта. Бросает в сторону резкое:

— Нет.

— Почему?

Рыжий молчит, так что Хэ Тянь берёт его за плечо и тянет на себя. Хочет вернуть себе его глаза, но Рыжий дёргается. С силой бьёт по рукам. Делает шаг к нему и выпаливает в лицо:

— Потому что не было у меня девчонки! Понял, козлина?

Хэ Тянь на секунду застывает.

Смотрит, как будто Рыжий сообщил, что каждые выходные он выгуливает в парке мамин пульверизатор. Что-то в его выражении лица меняется настолько незаметно, настолько неуловимо, что сложно понять: что это вообще за выражение такое.

Рыжий резко выдыхает, слегка скаля зубы. Это было бы похоже на смешок, но не в этом случае. Сейчас он просто надеется, что его лицо не пылает так же сильно, как кончики ушей.

— Оборжаться, да? — он пихает Хэ Тяня в плечи — тот упирается задницей о столешницу, поэтому просто слегка отклоняется назад. — Да чё ты, давай. Посмейся. Тебе же в кайф. Ну?!

Улыбка окончательно пропадает с лица Хэ Тяня. Он слегка сводит брови, смотрит внимательно. Иногда на него находит: он сканирует Рыжего этим взглядом, как будто взламывает сейфы в его мозгах, один за другим. И самое стрёмное — неизвестно, что он пытается найти. Неизвестно, что находит.

К какому бы идиотскому выводу ни пришёл этот придурок, вываливает он вполне осмысленно, как будто в его голове только что сложилась сложная мозаика:

— Значит, тогда… это был твой первый поцелуй?

Сердце Рыжего в тихом ужасе останавливается.

— Что? — выдыхает он, кривя рожу. И, слишком громко:

— Чё ты несёшь?

Хэ Тянь смотрит в глаза. Тем взглядом, от которого хочется отвернуться. Сбежать. Потому что он смотрит и что-то видит. Смотрит и что-то соотносит в своей тупой башке.

— Это было впервые. Когда ты поцеловал меня. — И теперь это даже не вопрос, прямая констатация.

Рыжий заставляет себя дышать — воздух в лёгких дрожит. Рычит:

— Я не целовал тебя.

— Странно. Было очень похоже, особенно когда…

Он делает резкий шаг назад. Предостерегающе наклоняет голову. Привычно бычит.

— Завались.

Серьёзно, хватит.

С него, бля, хватит. Всё это дерьмо только топит их, топит их обоих. Неведомые ебучие силы просто швырнули их в Великий канал, привязав бетонную плиту к ногам, и: гребите, ребята. Удачи, ребята. Счастливо оставаться.

А они, блядь, не плывут, они тонут. Даже с такой хернёй не справляются. Куда им.

— Короче, — коротко говорит Рыжий. Ударяет рукой по бедру, плашмя. — Автобус последний проебать не хочу — пешком уже находился. Салат готов, если чё. Маслом сам заправишь, не развалишься.

Хэ Тянь молча следит за ним взглядом, не двигается, только складывает руки на груди. Всё это по-идиотски, каждая их встреча напоминает плёнку, которую не шибко умный парень ставит на проигрыш снова и снова, и снова, и снова. Повтор, повтор, повтор. Навязчивая мелодия без слов. А иногда слов так много, что нормальному человеку не разобрать.

Рыжий замирает, оборачивается у двери в кухню. У него почему-то сжаты кулаки. Хэ Тянь приклеен к нему взглядом, будто запрограммирован. Наверно, даже если между ними будет пара сотен стен, его зрачки будут двигаться за Рыжим, как стрелка компаса.

Вечная погоня за севером.

— Выкинь уже свой мусор из головы, мажорчик, — говорит через плечо, и получается как-то устало, кисло. Хотелось иначе — уверенно, насмешливо. Ударить словами.

Хотелось сказать: не ввязывайся. Не лезь. Тут грязно — замараешь свою белую обувку. Грей жопу на своём Олимпе, горя не знай.

Хотелось много чего. Только вот…

— У меня есть диван, — говорит Хэ Тянь.

Без интонации, ни на что особенно не рассчитывая. Как будто обращаясь к самому себе. Как будто он уже остался здесь один. Как будто бросает эту дежурную фразу какой-нибудь левой девке, которая напросилась к нему в гости после школы, а теперь неловко выставлять её — ночь на дворе.

Рыжий стискивает зубы. Через секунду на кухне его уже нет.

В студии полы не скрипят, передвигается он бесшумно. Кровать, ящики, телек, диван — пролетает размытым пятном. Рыжий смотрит прямо перед собой, он даже дышит спокойно — он полностью, аномально спокоен. Где-то здесь он нашёл свой дзен. Надевает кеды, шарит по карманам, проверяет: ключи, сигареты, спички. Мобильный… где мобильный?

Сука, неужели на кухне?

Точно. На столешнице остался. Пф-ф-ф. Рыжий сжимает холодными пальцами переносицу. Думает: господи, а. Ну что за. Почему?

А может?..

Нет. Ни хрена не может.

В голове голос Ван: целой цивилизации живых планет пришлось умереть, чтобы появились мы, а ты, дебил, проёбываешь всё, что можно и нельзя. Инопланетным расам наверняка стыдно за тебя, мудака. Сдохнуть ради того, чтобы ты вёл себя, как еблан — очень достойная смерть.

Конечно, так бы она не сказала. Но точно имела бы нечто подобное в виду. Он трёт лицо ладонями. Всё, приехали. Совсем двинулся.

Секунд десять он слушает тишину. Отмечает со скулящим, ноющим разочарованием: воздух не разряжается, кислород не исчезает. Он в прихожей один.

А потом — диван, телек, ящики, кровать. Размытым пятном. В студии полы не скрипят.

В кухне горит лампа-багет, освещает пустой обеденный стол. Хэ Тянь стоит, как стоял, только смотрит перед собой, скрестив на груди руки. Рядом с ним на столешнице — миска незаправленного салата и мобильный. Рыжий даже шагов не ощущает, просто оказывается ближе и ближе, и ближе. Хэ Тянь резко поворачивает голову, не успевает рта раскрыть.

Рыжий прибивает, с ходу, как обухом:

— Убить тебя, уёбка, мало, — и вместо того, чтобы протянуть руку и забрать телефон, протягивает руку и обхватывает Хэ Тяня за шею.

У него ещё влажные волосы — отмечает воспалённо пульсирующее сердцем сознание. А в следующий момент Рыжий врезается губами в его губы.

И сознание исчезает.

— Во сколько ты вчера вернулся?

Рыжий поднимает взгляд от своего чая. Пейджи сидит напротив него, слишком увлечённо колотит в чашке тонкой ложкой, как будто на поверхности показывают последнюю серию её любимого сериала, а не воронкой закручиваются мягкие чайные листья. Она слишком… расположенная. Буквально переполнена воодушевлением.

Рыжий отводит взгляд. Рыжего сжирает необъяснимым стыдом. Он смотрит в окно.

— Ты уже спала. Я… просто на автобус опоздал.

— Пешком шёл?

«Давай провожу тебя».

«Только, блядь, попробуй».

— Да, — говорит он мелким каплям слепого дождя, сияющим со стекла на очень ярком утреннем солнце. — Пешком.

— И где вы были? — с улыбкой спрашивает Пейджи, пригубив чай. Она подаётся вперёд и опирается о стол локтями.

— Мы… — Рыжий прочищает горло. Хмурится. Смотрит на свои руки. Потом — на её руки. В лицо. — Я что, на допросе?

— Нет! — она округляет глаза. У неё на лице какая-то дурацкая улыбка, от которой слегка тянет в горле. — Просто интересно, как мой сын проводит время со своими друзьями. Ты так мало рассказываешь.

Рыжий сильнее обхватывает чашку пальцами. Что-то ему подсказывает, что Пейджи будет в куда меньшем восторге, если узнает, как он проводит время со своими… друзьями.

Я подвёл тебя, — думает Рыжий. Каждым своим дебильным поступком продолжаю подводить. Всё равно, что снова и снова начинать игру в «Сапёр» и подрываться на одной и той же мине с упрямством долбаного тупицы.

— Немного засиделись. Я ему пожрать приготовил.

— Гуань, снова? Сколько раз я просила не выражаться?

Рыжий кивает, в лёгкой прострации глядя перед собой. Да-да. Поесть. Приготовил поесть.

— Он безрукий осёл, — говорит негромко, не поднимая взгляд. Как будто обращается к пустоте. Пейджи вздыхает. Смотрит на него, слегка прищурив глаза.

— Ясно.

И тише:

— Пей чай, дорогой. Остынет.

Рыжий облизывает губы и подносит чашку к лицу.

Если бы он был бабой, он бы невольно вспоминал о Хэ Тяне каждый раз, когда красил губы этой их девчачьей сранью. Но Рыжий не баба и невольно вспоминает о нём каждый раз, когда губ касается ободок чашки.

Сигарета.

Язык.

Рыжий вспоминает, как застыл вчера Хэ Тянь. Застыл прямо как тогда. Охренел. Потерялся. На какой-то момент отшатнулся — почти против воли, почти случайно — замер, шокированно вглядываясь в глаза. А потом — словно что-то увидел. Понял. Почувствовал.

Ринулся в это дерьмо с головой. Повесил себе камень на шею и сиганул с моста. В ту же секунду Рыжий понял, что обожает, когда Хэ Тянь теряет контроль. Выпускает эти ебучие ремни из своих ебучих пальцев и даёт себя нести, не сопротивляясь течению, прекращая играть ухмылкой и щурить свои блядские глаза. Снимает маски, швыряет их под ноги и сжигает к хуям.

Он вспоминает, с каким ликованием разлетелось в груди сердце, когда Хэ Тянь судорожно выдохнул ему в губы — и за этот момент Рыжий реально мог отдать многое. Он реально ждал этого момента, но ни за что не согласился бы признать этого теперь.

Он вспоминает, как Хэ Тянь лихорадочно гладил большими пальцами его скулы, виски, челюсть — и целовал, по-настоящему. Глубоко. Влажно. Горячо. С закрытыми глазами — и от этого реально башку рвёт, — он всегда закрывает глаза. Морщит лоб, изламывает брови, как будто ему больно.

Ублюдок. Рыжий шумно выдыхает и морщится.

Вспоминает, с какой яростью отвечал Хэ Тяню — а он, блядь, отвечал! Вцепился в его влажные волосы, сжимал их в кулаке так, что пальцы онемели за несколько секунд, и, широко открыв рот, позволял своему языку сталкиваться с языком Хэ Тяня — это была отвратительная, пошлая, грязная лизня. От неё подгибались колени. От неё заходилось сердце. От неё хотелось только ещё: отвратительнее, пошлее, грязнее. Хотелось сильнее, больнее — но не ударить.

Хотелось заставить его застонать, судорожно выдыхать — ещё и ещё — но не от боли.

— Мне пора на работу, — произносит голос Пейджи, и Рыжий вздрагивает.

У него сводит челюсть, потому что он чувствует, как щёки заливает кровью. Поднимает глаза, смотрит затравленно. Говорит:

— Я провожу.

— Всё в порядке, я вчера хорошо отдохнула, — отвечает она с улыбкой и поднимается из-за стола. Отставляет чашку в раковину. Когда только чай выпить успела?.. — Не переживай. Лучше поспи немного. Ты сегодня такой… загадочный.

Блин.

Чёрт! Очнись, твою мать. Ты на какой планете?

Рыжий заставляет себя поднять башку и вернуться в реальное время. Встретить тёплый взгляд Пейджи. Спросить торопливо:

— Ты выпила таблетки?

Потому что это важно. Куда важнее дебильных мыслей.

— Конечно. — Пейджи с нежной улыбкой треплет его по волосам и выходит из кухни.

— Позвони с работы! — бросает Рыжий ей вслед.

Она со смехом кричит уже из прихожей:

— Ты неисправим!

Рыжий сухо сглатывает и сильнее сжимает чашку остывшего чая.

Думает: нет.

Он смотрит через плечо на пустую гостиную и думает: нет, мам. Я, блядь, неисправен.

…Хэ Тянь смотрит пьяно, как будто в нём течёт не кровь, а несколько литров чистого спирта. У него чёрные, бесконечно чёрные глаза, как бывает всегда, когда расстояния между лицами практически нет. Рыжий чувствует дыхание на своих губах и впервые не ощущает желания отвернуться.

Один-единственный раз. Один раз ведь можно, так? Такие ведь правила в этом их пидорском сообществе: один раз — не пидорас?

Тем более никто, совсем никто этого не видит. Ни одна сука не заглядывает в окно и не пыхтит у замочной скважины. Никто не осудит, никто не узнает.

Всему виной это сраное место. Эта студия… она словно жрёт их, питается ими. Скоро не останется ни Рыжего, ни Хэ Тяня — только обглоданные кости и спущенные тормоза.

Здесь какой-то ебучий бермудский треугольник. Здесь Рыжий теряется — и это не хорошо. Это опасно.

Хэ Тянь слегка отстраняется — по крайней мере, перестаёт касаться кончиком носа переносицы Рыжего, — скользит взглядом вниз, едва ощутимо проводит подушечкой пальца по корочке затянувшейся раны в углу рта. Кажется, что он может сейчас спросить что угодно.

Что на тебя нашло? Какого хрена? Что это было?

Но он спрашивает:

— Больно?

И Рыжего пробирает от его голоса. Глухой и хриплый. Только сейчас понимает: да, действительно, корка лопнула. Болит, печёт. Но настолько насрать на боль ему не было уже очень давно.

Нужно было ещё шире пасть распахивать, — глумится какой-то придурок внутри него. Тут бы и целый рот треснул.

Хэ Тянь ждёт, так что Рыжий коротко отвечает:

— Нет.

И пытается отвернуться, но Хэ Тянь ловит за шею, притягивает обратно.

Всё, пиздец, обречённо думает Рыжий. Он ведь теперь не отпустит.

И он действительно не отпускает. Приходится упереться сжатой рукой ему в грудину — под кулаком быстро колотится сердце. Хэ Тянь будто обдолбан: у него плывущий взгляд и очень горячие, сухие ладони. Улыбка, отдающая дурниной. Мудаческие черти в глазах. Подсыхающие волосы падают на лоб. Появляется иррациональное желание их убрать, завести назад, но Рыжий только сильнее сжимает пальцы.

— Ну и? — говорит с деланным раздражением. — Дальше что?

— Дальше… — Хэ Тянь облизывает губы, задумчиво щурит глаза, скользит взглядом по кухне. — Салат заправишь. Приберёшься тут.

Рыжий резко отстраняется:

— Да ты охуел, что ли?

Но Хэ Тянь смеётся, и Рыжий понимает — всё.

Ему, Рыжему, жопа. Он, блядь, пропал. Потому что зубы у Хэ Тяня, как у здоровой, породистой псины — ровные и крепкие, со скошенными клыками, и улыбка у него идеальная, с острыми, глубокими ямочками, какая бывает только у мажоров, и теперь становится ясно, почему у каждой тёлочки в школе шлюпка протекает каждый раз, когда Хэ Тянь одаривает их этим восьмым чудом света в лицо, будто курок спускает. Улыбнулся — и снёс башку, как из двустволки. Вокруг него мир сраных Куртов Кобейнов.

Но тут такое дело — Рыжий подыхать не хочет. По крайней мере, не так.

— Пусти, — твёрдо говорит он.

И Хэ Тянь отпускает. Продолжает улыбаться, но разжимает руки. Даже делает шаг назад. Рыжий одёргивает на себе футболку. Зыркает исподлобья. Протягивает руку и сгребает в кулак мобильный.

— Эй. Всё нормально?

— Нифига нормального не вижу, — отрывисто бросает он. Смотрит на подсвеченный экран. — Сука, и автобус просрал. Что ты за мудень, а.

Но мудень становится на пути, когда Рыжий собирается выйти в комнату.

Приходится остановиться, собрать всю свою силу воли в кулак, чтобы не огрызнуться, не сказать чего. И смотреть на Хэ Тяня сложно, особенно сейчас, когда пальцы всё ещё слегка влажные от его волос, и губы у Хэ Тяня припухшие, зацелованные.

— Мы могли бы поговорить, как нормальные люди, — произносят они, эти губы. Такую здравую мысль. Такую, блядь, здравую, что тошно становится.

Рыжий отводит взгляд, как пластырь срывает. Бесится пассивно-агрессивно:

— С тобой? — и сглатывает вкус Хэ Тяня. — Ага. Чё б и нет. Я ж теперь никуда не спешу. Говори.

Хэ Тянь не отвечает — просто разводит руки в стороны. Вот он, мол, я. Больше ничего. Больше нечего говорить, нечего предлагать. Бери, дворняжка. Бери, не отказывайся.

Рыжий смотрит на него: бегло, вскользь. Морщит рожу. Хэ Тянь наблюдает за этим мимическим цирком и, в конце концов, спрашивает:

— Чего ты так боишься?

— Я не боюсь! — выпаливает Рыжий слишком быстро, слишком громко. Слишком резко поднимая взгляд.

Хэ Тянь кивает:

— Я вижу. Ты абсолютно точно не в ужасе от происходящего.

В ужасе. Да, он в ужасе. Но не от того, что только что произошло, а от того, с какой силой колотится сердце от близости с этим придурочным. С какой силой оно сокращается каждый раз, когда взгляд натыкается на Хэ Тяня: неважно, где — в школе, на улице, посреди их с Пейджи гостиной, сейчас. Эта секунда, этот пропущенный удар, этот крошечный перебой — вот, от чего в ужасе Рыжий.

Он в ужасе от того, что понятия не имеет, где именно была та граница, когда закончилась его нормальная жизнь и начался этот пиздец.

— Меня дома ждут.

Рыжий проходит мимо, ломится танком, задевает плечом, хотя места вокруг дофигища. Вот он, Рыжий. Вот в этих деталях. Таков его способ сказать: мне не страшно. Не страшно трогать тебя, не страшно быть рядом с тобой. Я тебя не боюсь. Мне, может, вообще поебать.

Краем уха он слышит тихий смешок из-за спины. Ага, конечно.

Бросает глухо:

— Да, оборжаться. Пиздец, смешно.

Хэ Тянь молча опирается плечом о стену уже в прихожей. Смотрит из полумрака, подсвеченный только ночником из-за спины, как Рыжий возится со своей мастеркой.

Ему иногда кажется, что Хэ Тянь может так смотреть на любую хрень, даже если Рыжий будет бродить по городу и распинать щенков. Он вот так обопрётся плечом, наклонит голову, мысленно вылетит в астрал и будет смотреть, пока у него не повылазят болты.

— Проспись, — советует Рыжий, берясь за ручку двери.

Хэ Тянь протягивает нараспев:

— Твоя забота. Так греет.

От оглушительного хлопка двери барабанные перепонки гудят тонким звоном, но Рыжий, как ни прислушивается к себе, не чувствует ни злости, ни бешеного раздражения. Только усталость после слишком долгого дня.

Усталость и запах чайного дерева.

 

бета Девы

Название звезды: Алараф. Перевод с арабского: лающие псы, несущие дурную весть.

Ли не появляется неделю.

В понедельник просто не приходит к школе, во вторник просто не берёт трубку, в четверг Рыжий приезжает к Чжо и оказывается, что в Клетке Ли тоже не объявлялся.

Чжо хмурит лоб, закрывает свой большой учётный блокнот. Говорит:

— Его последний бой был с То.

— И?

— Больше помочь ничем не могу.

— Тебе насрать, что ли? — бесится Рыжий. — Это ж твой, блядь, боец. Лучший.

Чжо прижимает блокнот ладонью к столу и отодвигает на самый край. Выставляет указательный палец, исправляет:

— Один из лучших.

Видимо, что-то в выражении лица Рыжего жалит и кусает, потому что не проходит и нескольких секунд — Чжо закатывает глаза, отводит взгляд. Трёт лицо — бейсболка слегка съезжает на затылок, — и подаётся на своём кресле вперёд. Говорит проникновенно:

— Я их работодатель, а не мамочка. Без обид, но твой друг не тот парень, на которого я бы полагался на все сто.

Вся херня в том, что Рыжий с Чжо согласен. Ли — не тот, на кого можно слепо рассчитывать. В смысле… было бы не очень уютно ослепнуть, если бы рядом находился только он. Он добряк, он не спиздит твой кошелёк, но его плеча может не оказаться рядом, когда ты полетишь рожей в пол.

— Тем более… — Чжо отклоняется на спинку кресла, и она тонко скрипит. — Он всегда возвращается. Разве не ты говорил, что если Ли исчезает, значит, найти его невозможно, пока он сам не объявится?

Да. Говорил. Рыжий опирается в широко разведённые колени локтями и опускает голову, глядя в пол. Молчит несколько секунд, потом решается:

— Что ты знаешь о Толстяке?

Чжо удивлён, он даже слегка застывает на секунду. Потом кривится и выговаривает с почти детским презрением:

— Толстяк? Псина позорная. — А потом что-то складывается там, под его зелёной бейсболкой. — Ты почему спросил?

Рыжий поднимает хмурый взгляд. Нехотя говорит:

— Не так давно Ли говорил мне, что Толстяк предложил ему бой.

От хлопка ладони по столу тишина кабинета вздрагивает.

— Вот сука! — Ругается Чжо редко. Раздражается тоже. И сейчас он раздражён. — А со мной об этом поговорить Ли не хотел? Какого хрена?

Рыжий тоже огрызается:

— Вот он у меня забыл спросить, говорить ему с тобой или нет. Типа я могу на него повлиять. Он воротит, что хочет, ты сам знаешь.

Чжо шумно вздыхает, видно, что считает про себя. Медленно, до пяти. Потом говорит уже спокойней:

— Ладно. Я разузнаю.

— У тебя, что ли, люди свои в Сиху?

— Сиху не такой уж большой район, — ворчит Чжо.

Ему не нравится, когда его недооценивают, несмотря на то, что сошка он реально мелкая. Обыкновенный частник, который решил наваривать деньги на чужих сломанных носах — их в Ханчжоу пруд пруди. Толстяк как раз один из таких вот грязнуль — прохавал, что в районе Сиху ещё нет предприятий, где мажоры могли бы смотреть, как дерутся молодые парни с горячею, буйною кровью.

Однажды таким же образом в районе Шанчень появилась Клетка, и тут уже математика — простая до боли: если ты первый, тебе повезёт. Толстяку как раз повезло.

Грязнее организации нелегальных подпольных боёв, наверно, только продажа разбадяженной наркоты, но из всех самых грязных частников Чжо играет чище всего.

Поэтому Рыжий здесь.

— Не знаю, есть смысл искать его или нет, — говорит он.

— Не собираюсь я искать твоего дружка. — Чжо поднимается со своего места и привычным жестом поправляет бейсболку. Потом лезет в сейф. — Толстяк что-то задумал. Вот в этом я покопаюсь.

Рыжий не хочет вникать, но зачем-то спрашивает:

— В смысле?

— Помнишь Гао?

Этих гондонов сложно забыть. Гао с Рыжим останутся навсегда, спасибо разорванной нижней губе.

— Н-да, глупый вопрос, — добавляет Чжо, прежде чем Рыжий успевает съязвить «нет» в ответ. — Ну, для информации, оба Гао сейчас работают на Толстяка.

Рыжий морщится. Кивает:

— Не удивительно. Ты ж попёр их отсюда.

— Потому что мне здесь не нужно говно вроде них. — Чжо бросает короткий взгляд через плечо. — Никому не нужно, поверь мне.

Поверить реально просто, потому что братья Гао — два отбитых идиота. Всегда было слишком просто уложить их на лопатки, слишком просто напинать в грудину. Так происходит, если боец не думает, как ударить, а просто злится. Двое озлобленных животных опасны, если ты немощь, которая не знает, как себя защитить. Для человека, который контролирует себя, озлобленные животные — предсказуемая машина.

Пока они не нападают сзади и не вгоняют тебе доску с гвоздями в затылок.

— Толстяк прекрасно знал, что Гао работали со мной. Знал, что Ли — мой боец, — отстранённо продолжает Чжо, перебирая свои бумажки. — И предложил ему бой. Понимаешь, какое происходит дерьмо?

Рыжий понимает.

Он понимает, что настолько зарылся в свою собственную жизнь, что упустил из виду Ли. Ли, которого считал своим единственным другом последние несколько лет.

Он, блядь, даже толком не выслушал, когда Ли рассказывал о Толстяке и бое. Он даже не выслушал. Был слишком занят мыслями о Хэ Тяне, о матери, о школе, о заднице, в которую скатывается его жизнь: ему было, о чём подумать, и времени для Ли в этом плотном графике просто не хватило. Вот, какой из Рыжего друг. Вот, блядь, какой охуенный друг.

После драки кулаками не машут, но он поднимается со стула и говорит:

— Мне насрать, какие тёрки у вас с Толстяком. Район на район, Сиху на Шанчень, я всё понимаю. Можете хуями мериться, сколько душе угодно, но если из-за этого Ли окажется в хреновой ситуации, я не посмотрю, что ты мне деньги платишь, Чжо.

Чжо на несколько секунд застывает, потом отворачивается от сейфа и бросает на Рыжего сложный взгляд. Он мог бы отшутиться, мог бы, как обычно, дурака свалять, мол, сколько тебе лет, сыночка, молоко с губ оботри, но он говорит:

— Я тебе не враг.

Конечно. Никто никому не враг. Все тут друзья друг другу.

Рыжий фыркает и молча разворачивается, молча идёт к двери. «Секьюрити» тоже молчит: только дышит шумно, как бульдог.

— День рождения? — тупо переспрашивает Рыжий.

Йонг смотрит на него, как на идиота. Рыжий действительно выглядит, как идиот — в систему его понимания не сразу усваивается мысль, что Хэ Тянь — живой человек, который однажды появился на свет, что у него вообще может быть день рождения.

— Когда?

— В понедельник, — осуждающе отвечает Йонг.

Он смотрит с таким выражением, как будто Рыжий должен был знать заранее, но мажорчик и в этом его подставил. Кто вообще знал, что он родился в ноябре. Рыжий предпочитал думать, что он возник из воздуха в месте сосредоточения мажорского благополучия, понтовых костюмов и золотых ролексов. Как миражи, возникающие в аномальных зонах. Только в каком-нибудь брендовом бутике или типа того.

— Нужно решить, что мы подарим ему!

Ван уже переполнена инициативы: её глаза горят так же, как сияет на прохладном солнце кошка-блестяшка. Рыжий невольно думает: кому нужно было продать душу, чтобы весь долбаный мир по тебе с ума сходил?

— У меня уже есть подарок, — заявляет Йонг, складывая руки на груди так, что принт «Кланяйтесь Королю Мира» слегка сминается. — В отличие от некоторых, я не забываю про дни рождения своих друзей.

— Я уверена, он не забыл. Просто вылетело из головы.

— Да он даже не знал, посмотри на него.

Ван смотрит. Рыжий переводит на неё тяжёлый взгляд, молча жуёт сэндвич.

— Даже если не знал, теперь знает, — говорит она, обращаясь к Йонгу. — Думаю, они сами решат этот вопрос.

— Какой вопрос? — раздаётся сбоку, и Йонг, как ужаленный, взвивается со своего места.

— Хэ Тянь! — вопит он. — Привет.

Рыжий чувствует перебой в груди и, почти сразу же, руки, накрывшие и слегка сжавшие его плечи. Понимает, что сэндвич в ту же секунду теряет всякий вкус. Дебильное свойство Хэ Тяня — стоит ему прикоснуться, и всё остальное, существующее в мире, отключается. Будто лампочка разбивается, и становится темно.

— Привет, — говорит он и выпускает плечи Рыжего, слегка сжав напоследок пальцы. Садится рядом. Запах чайного дерева тут же накрывает мягкой волной. — О чём речь?

Рыжий прочищает горло.

Не двигается, упрямо продолжает жевать, понимает, что не может заставить себя сделать глоток. Краем уха прислушивается к лихорадочному трындежу Йонга («один мой друг, у него небольшие проблемы, но… он решит все свои вопросы, да я просто… рассказывал о своём друге…»), краем глаза наблюдает за Хэ Тянем, который уже расположился на лавочке, откинувшись на спинку и привычно закинув на неё руки так, что одна рука оказывается прямо за напряженными лопатками Рыжего. Стоит только откинуться назад — и почувствуешь тепло.

Но назад он не откидывается. Сейчас даже голову повернуть — испытание.

Хотя, враньё.

Самым сложным было посмотреть Хэ Тяню в глаза в понедельник, после того, как в субботу ночью Рыжему снова снесло башку в его дурацкой студии. Он скоро действительно возненавидит это место. Оно разрывает его в клочья, оно заводит его в дебри, из которых однажды просто не получится выйти.

На целую субботу и воскресенье Хэ Тянь даёт Рыжему тайм-аут: не звонит, не пишет и не приходит в «Тао-Тао». Понимает, видать, что если не даст, всё может развалиться. Всё, что он настолько кропотливо создавал: как верблюды, вырезанные в песчинке, как пирамиды в игольном ушке. Одно неосторожное движение — и всё развалится.

В понедельник он дожидается Рыжего перед входом на школьный двор, ловит его взгляд и ничего не говорит, улыбается краем рта. Нервяк тут же отпускает, как будто Рыжий ждал чего-то другого. Например — жгучей насмешки или тычка носом: что, запал на меня? Что, сегодня тоже хочешь меня засосать?

Он ничего не может с собой поделать: ждёт этого от людей, от каждого человека нужно ждать подставы, чтобы потом не было так больно и сильно и неожиданно и со всего маху — в дыхалку. Нужно быть готовым к худшему просто для того, чтобы устоять на ногах, когда ударит. И если бы Хэ Тянь сказал хотя бы что-то из этого, Рыжий бы ему вмазал. Рыжему было бы плевать, что будет дальше, что он теряет, а что — нет. Он бы просто ебанул ему в рожу.

Но не судьба. Всё, что делает Хэ Тянь в понедельник — пристраивается рядом. Идёт, прикрывая глаза, ловит носом оставшийся запах ночного дождя и влажной земли: довольный, как хорошо выгулянный доберман. Косится краем глаза — к этим взглядам Рыжий привык, от этого взгляда ему даже становится немного теплее. Но, думает Рыжий, это потому, что сегодня первое ноября. Холодает. А на школьном дворе ветер почти утих. Только поэтому.

Когда спины касается ладонь, Рыжий вздрагивает.

Поворачивает лицо, но Хэ Тянь уже убирает руку, теперь только смотрит, слегка наклонив голову, как будто пытаясь заглянуть в глаза. Как будто не в первый раз обращается к нему.

Спрашивает:

— Ты не опоздаешь на работу?

Рыжий отмороженно моргает, дёргает телефон из кармана, проверяет время. И правда, уже почти три. Нужно ускориться.

— Блин, — отстранённо говорит он, закидывает в рот остаток сэндвича. Сминает в кулаке бумажку. Прячет мобильный обратно в карман, поднимается на ноги. Хэ Тянь потягивается, как ленивый зверь. Говорит:

— По пути зайдём в магазин, я покажу пару специальных штук для укрепления вашего почтового ящика.

— Ты опять собираешься тащиться за мной?

— Мог бы привыкнуть.

— Тогда жопой шевели, я не собираюсь ждать тебя.

— Когда ты меня ждал? — усмехается мажорчик и, не торопясь, поднимается следом.

Ван и Йонг молча переводят взгляд с Рыжего на Хэ Тяня и обратно. Взгляд этот то ли удивлённый, то ли настороженный. Йонг хлопает глазами, как филин. Ван прикусывает нижнюю губу, как ребёнок, которому пообещали конфету. Рыжий натыкается на их недоумение первым. Бросает прохладно, почти огрызается:

— Что?

Они отвечают: «ничего». Синхронно. И Ван добавляет с улыбкой:

— Хорошо, что вы помирились.

Рыжий уже открывает рот, уже вооружается своим бесконечным потоком дерьма, но Хэ Тянь, посмеиваясь, подталкивает его в плечо:

— Пошли. Опаздываешь.

И, на самом деле, выполнять его просьбы оказывается на удивление просто.

На самом деле, если прислушаться к себе, приглушить все те волны своего сознания, которые орут в оба уха (избавься от него, пошли его нахуй, забей, забудь, удали номера и мосты тоже сожги — пусть горят), кто-то очень уставший и заебавшийся внутри Рыжего с удовольствием ослабляет контроль. Сдаёт смену кому-то, кто тоже умеет вести по правильной дороге. Это тот же перец, который однажды понял, что своё бесконечное раздражение и ярость можно направлять не только на себя, можно переключиться на Хэ Тяня. И это хорошо, очень хорошо. Непонятно только одно.

Почему Хэ Тянь продолжает всё это терпеть.

Рыжий скашивает взгляд, смотрит, как осеннее солнце бьёт мажорчику в глаза и ему приходится щуриться, глядя в сторону, рассматривая пейзажи, которые он видит каждый день, потому что маршрут у них ни хрена не меняется, с таким интересом, как будто видит их впервые. Рыжий рассматривает его квадратную челюсть и острый кадык. Застёгнутую мастерку, обтягивающую плечи. Тень ресниц и густые волосы. Упрямый подбородок и впавшие щёки.

Он думает о том, что этот парень мог бы точно так же бродить по городу с девчонками, они бы штабелями к его белоснежным найкам валились, они бы устраивали бои насмерть с перегрызанием глоток только ради того, чтобы он пригласил их пройтись. Они бы что угодно делали, только бы гиенисто отхватить кусок его бесценного внимания. Даже жрали бы с его рук, наверно.

И Рыжий вдруг думает: каково это? Есть с его рук.

Если бы мажорчик поднёс к его губам яблоко, — а он любит яблоки, это Рыжий уже понял, — каково было бы откусить кусок, почувствовать сок, собирающийся и пекущий в незаживающих трещинах на губах. В этом было бы… что-то?

Во всём, что делает Хэ Тянь, было что-то.

И Рыжий путается, он страшно путается в каждом ощущении, которых теперь оказывается так много, что не разберёшь.

Даже эти мысли — они сейчас скользят в сознании только потому, что у Рыжего закончился резерв сил, чтоб говорить себе «хватит». Он, похоже, испытывает нечто, что в библии кто-то назвал «смирением». Он всё ещё не пидор, конечно, не пидор, этому не бывать. Но каждый раз, когда Хэ Тянь переводит взгляд и смотрит на него вот так, сердце судорожно спотыкается. А смотрит он прямо сейчас.

Чёрт.

Рыжий быстро отворачивается, уставляется перед собой. Хэ Тянь, на удивление, молчит. Он, кажется, даже не улыбается. Но через секунду его рука касается затылка, слегка ерошит волосы. Обжигает. Сползает на шею. Сжимает легонько.

У Рыжего отнимается дыхание.

— Всё хорошо? — негромко спрашивает Хэ Тянь, и хочется завыть в голос. Просто чтобы не утонуть в этом заволакивающем ощущении. Потому что оно чертовски, охренительно опасное, это ощущение.

— Руку убери, — говорит Рыжий, глядя в сторону.

Пальцы легонько массируют, прежде чем провести по позвонкам и исчезнуть. Ощущение прикосновения остаётся — шея горит и чувствительно покалывает.

— Ты мрачный какой-то, — легко замечает Хэ Тянь, как бы между делом.

Блядь, у меня уйма поводов быть мрачным, — думает тот. Вместо этого говорит:

— Проблемы на работе.

— Начальник опять наезжает за курение?

— На другой работе.

Хэ Тянь тут же напрягается. Рыжий не смотрит на него, но чувствует — напряжение мажорчика всегда легко почувствовать. Он ненавидит Клетку. Реально ненавидит, без приколов. Так чисто, почти по-детски. Если бы мог, он бы стёр её с лица земли, наверно. Поэтому лучше держать его от Клетки подальше.

— Какие проблемы? — спрашивает слегка изменившимся тоном.

Рыжий тут же сжимает челюсти. Отвечает жёстко:

— Нет, в это ты точно лезть не будешь.

Видимо, получается реально жёстко, потому что Хэ Тянь не спорит. Может, просто проявляет… что? Уважение? Уступает? Идёт навстречу? Демонстрирует свою покладистость?

Он молчит пару минут. Потом говорит:

— Проблемы конкретно у тебя?

Да господи.

— Нет.

Они молчат ещё шагов двадцать, потом Хэ Тянь цепляет его за рукав. Рыжий раздражённо оборачивается.

— Да чего тебе, ну? Чего доебался?

— Если проблемы будут конкретно у тебя, — говорит Хэ Тянь, и вопросительная интонация в этом не-вопросе отсутствует, — ты сообщишь об этом мне.

— Ага, — выплёвывает. — Обязательно. Как прикажете. Десять раз.

Взгляд тёмных глаз скользит по лицу Рыжего. Вот это уже реально бесит. Эта суперзабота или что это за херня. Как с ребёнком. Как будто Рыжий может обделаться в любой момент. Он, блин, семнадцать лет как-то сам справлялся. А теперь…

Сложно понять, о чём думает мажорчик, потому что губы у него сжаты, но взгляд слишком мягкий для злости. Внезапно становится жаль, что они на улице, и мимо — как раз — неторопливо проходит мамаша с коляской, в которой спит какая-то малявка. Потому что хочется много чего сказать, много чего не-для-чужих-ушей.

Много чего о том, на кого Хэ Тянь может вот так смотреть, и на какую глубину ему следует пройти нахуй.

Но напряжение покидает его лицо так же быстро, как появляется. Его губы, — как можно было вообще родиться с такими губами? — растягиваются в кривой улыбке, которая тут же трогает глаза. Собирает гладкую кожу тонкими морщинами. Дразнит ямочкой.

Сука, беспомощно думает Рыжий. Так это и происходит. Одна улыбка — и мир заканчивается.

— Не злись, — говорит Хэ Тянь.

Рыжий смотрит на его зубы. Мелькнувшие, нижние. У него, как у волчонка, клыки слегка выступают. И сверху, и снизу. Залипнуть можно, если заметишь. И взгляд отодрать от этого зрелища нереально.

Потому что мозг, сучий мозг, сучий больной мозг уже представляет себе, как эти зубы прихватывают его, Рыжего, нижнюю губу, во влажном укусе. В таком укусе, который с языком, с частым, горячим дыханием, с жёсткими, сильными руками, сжимающими челюсть. Привлекающими к себе за шею.

И в животе тяжело опускается, почти сводит. Сводит поясницу. Сводит лопатки. Сводит сердце.

Бля-ядь.

Это не честно. Он не соглашался. Он ни хрена этого не хотел!

Рыжий в немых психах отводит взгляд, разворачивается, шагает по улице дальше и понимает, почему Хэ Тянь продолжает улыбаться. Потому что — и контролировать это никогда не выходит — кончики ушей у него снова становятся ярко-алого цвета.

— Я испеку пирог!

— Мам…

Рыжий понимает, что сказать ей было плохой идеей, когда Пейджи в ту же секунду разводит бурную деятельность. Несётся в гостиную, гремит чем-то, возвращается с перекидным блокнотом на пружине и карандашом. В блокноте в основном выписаны суммы счетов за электроэнергию, телефон, водоснабжение, небольшие долги, которые нужно возвращать соседям. Куча перечёркнутых и обведённых в круги цифр.

Это блокнот прожжённых должников.

Пейджи шлёпает его на стол и громко вырывает чистый лист из средины.

— Я напишу список продуктов, которые мне нужны для пирога.

Рыжий пытается снова:

— Мам.

Но Пейджи перебивает его — целится тупым концом карандаша в лицо и говорит:

— Ни слова, Гуань. Это лучший повод, чтобы немного расслабиться.

День рождения долбаного придурка, который разрушает мою жизнь — это вообще не повод. Вот, что хочется заявить в ответ. Но выходит только опустить башку и потереть лицо ладонями. Пробормотать сдавленно: «блин».

— Надеюсь, ты уже придумал, как его поздравишь.

— Да. Никак.

— Гуань!

Ага. Гуань.

Он молча возвращается к еде.

Жуёт лапшу и прихватывает палочками тушёные овощи. Чувствует энтузиазм Пейджи, которая уже написала на вырванном листе несколько пунктов, а теперь задумчиво постукивает карандашом по столу. Она отлично печёт. У неё получится потрясающий домашний пирог. Но.

Рыжий представляет себе этот день.

Представляет, как Хэ Тянь выруливает из какого-нибудь крутого ресторана, в который наверняка поведёт его отец, где они будут ужинать каким-нибудь лобстером или мидиями в соусе из дыни денеб, где будут огромные хрустальные люстры, бесконечные люстры от пола до потолка, и стеклянные лифты с тилинькающей музыкой, и официантки в накрахмаленных рубашках, и будет пахнуть дорогими духами, дорогой едой, будет пахнуть огромными бабками от каждого угла. Рыжий представляет, как Хэ Тянь выруливает из такого ресторана и приезжает к ним домой. Чтобы скрипнуть полом в гостиной, сесть на шаткий табурет и есть мамин пирог.

Щёки обдаёт жаром.

Он подаётся вперёд и кладёт руку на лист. Пейджи поднимает вопросительный взгляд.

— Что такое?

— Не нужно, — просит он.

— Почему?

— Потому что… мам, ты что, реально не понимаешь? Ты не видишь, что он другой?

Пейджи слегка хмурит брови — и тут же становится слегка похожа на Рыжего. Надо же. А раньше как-то не замечалось.

— Другой? — переспрашивает она. — Ты о чём, дорогой?

С другой планеты. Из другой галактики. Господи, как же это объяснить.

— У его отца собственная компания в Токио, — говорит он, так сильно прижимая пальцы к блокнотному листу, что ногти белеют. — У него квартира больше, чем весь наш дом. У него… даже мыло, обычное, блин, мыло — навороченное! Мам. Ты не видишь, какой он? Это ж… капец, какой другой мир.

Пейджи смотрит Рыжему в глаза. Морщинка между бровей разглаживается, лицо снова становится мягким. На губах появляется лёгкая, еле заметная улыбка, когда она накрывает пальцами напряжённую ладонь Рыжего и говорит:

— Разве это мешает ему попробовать мой пирог?

Рыжий несколько секунд смотрит на неё, а потом бестолково выдыхает, потому что понимает — что бы он ни сказал, это бесполезно. Его мать уже под влиянием этой убийственной магии.

Против этого нет лекарства, обречённо думает он, убирая руку, ободряюще улыбаясь одними углами губ. Я, думает он, проебал эту битву. Пейджи протягивает ладонь и гладит его по волосам.

— Дорогой, деньги — это не то, в чём измеряется дружба.

Он фыркает и отворачивает голову, но мать возвращает его взгляд к себе. Говорит, заглядывая в глаза:

— В дружбе всё значительно проще.

И хочется ей верить так, что десна зудят. Хочется сформулировать фразу «мы с Хэ Тянем друзья» хотя бы мысленно, но звучит она настолько абсурдно, что не получается.

Даже так, молча — не выходит.

Друзей вообще хочется засосать? Это вообще как, нормальное желание? На этот вопрос у Пейджи найдётся ответ?

Может быть, все друзья иной раз друг друга так выручают: ну, мало ли. Девка отказала, друг приходит к другу, толкает к стене, вылизывает его рот. Очень жаль, что так случилось, дружище, очень жаль, уверен, она пожалеет, лишилась такого шанса, такого рта — рта моего друга.

Вот бред-то, а.

Главное — опять не начать краснеть.

— Ладно, я… — он прочищает горло. Хватается за свою тарелку, как за спасательный круг. Поднимается и ставит её в мойку. — Поздно уже.

Пейджи смотрит на часы. Рыжий тоже смотрит на часы. Без пятнадцати одиннадцать.

— Пойду в душ, — сдавленно говорит он.

И думает: пиздец какой-то. Хэ Тянь его сломал. Что с ним, к чёртовой матери, происходит.

— Дорогой, ты точно здоров? — весело интересуется Пейджи у его удаляющейся спины.

— Да, — бурчит он в пустую гостиную.

И думает: нет. Совсем, абсолютно, максимально не точно.

Он улыбается.

Улыбаются его глаза, его лицо, его губы. Его ебучая ямочка. Глубокая и острая, как запятая, можно было бы порезать об неё язык, если бы… если…

Рыжий выдыхает приоткрытым ртом и сильно жмурится. Становится совсем темно. Совсем. Улыбка Хэ Тяня в этой темноте вспыхивает ещё ярче. Если бы он стоял очень, очень близко, он бы не улыбался. Он бы опустил лицо, он бы дразнил, он бы скользил взглядом по губам Рыжего, хотя они стояли бы почти вплотную. От него бы пахло… как всегда.

Пахло так, чтоб вдохнуть хотелось поглубже, так, чтоб…

И Рыжий действительно вдыхает, только выдыхает рывками, прижимается затылком к мокрой кафельной плитке.

Он на секунду представляет себе руки Хэ Тяня. На половину, крошечную четверть секунды он представляет, как пальцы Хэ Тяня смыкаются на его члене, и тут же с силой прикладывается башкой о стену. Затылок ноет, но боль тут же исчезает, потому что мышцы скручивает горячими спазмами, от которых дышать не получается вообще. Рваный выдох, рваный выдох, рваный выдох — в такт замедляющейся руке.

Следующие секунд пять он не думает ни о чём.

Лучшие пять секунд в мире.

Потом оказывается, что в выключенном сознании Хэ Тянь продолжает улыбаться, поэтому Рыжий торопливо открывает глаза. Смотрит перед собой в мутную шторку душевой. Подставляет дрожащую руку под струи тёплой воды и смывает сперму с пальцев, подаётся под душ, запрокидывает лицо.

Это конец. Конечная, реально. Не хочется быть королевой драмы, но без драмы тут вообще никак: дрочить в душе на богатенького мальчика с красивыми зубами без драмы сегодня никак не получается. Особенно когда ты не пидор.

Рыжий монотонно бьётся головой о стенку — это не больно, но, по крайней мере, отвлекает от дурацких мыслей. Точнее, они есть, но хотя бы текут в такт глухим ударам.

Дрочил? Ну, допустим.

Понравилось? Блин, а кому дрочить не нравится.

Только вот не все кончают от улыбающегося лица человека, которого неимоверно хочется то ли кулаками измесить, то ли…

Рыжий ударяется посильнее. И ещё.

Протягивает руку, выключает душ, вытирается, натягивает белье и домашние штаны, в которых привык спать. Растирает башку полотенцем, возвращается в комнату. Заглядывает по пути на кухню: Пейджи уже нет. Только блокнотный лист, вырванный, пришпилен к холодильнику старым магнитом с отбитым уголком. На нём пунктов семь. Продукты для пирога.

Рыжий смотрит на список, и понять не может, как можно было проебать тот момент, когда его жизнь превратилась вот в это. Нормальный человек должен был заметить что-то? Заподозрить?

Когда он впервые припёрся к мажорчику? Весной? Ранним летом? Готовил ему ебучую утку. И что? Что он тогда чувствовал? Он хотел побыстрее свалить, он думал, что получит бабки за наскоро приготовленный ужин.

А потом? Потом он швырнул эти бабки ему в лицо. Дебил. Наверное, там всё и началось. Взял бы — мажорчик бы отъебался, без проблем. Он слово держать умеет. Но нет. И что потом?

Потом Рыжий узнал, что у Хэ Тяня умерла мать. Пришлось приезжать к нему чаще. Зачем? Чтоб не подох от одиночества?

Блядь… в башке месиво.

Рыжий чувствует себя как после урока истории. Сегодня историк затирал о дополнительном слое в атмосфере, который отвечает за обман человечества — на самом деле космоса не существует, на самом деле земля вывернута наизнанку. Небо — это ядро, а люди ходят вниз головой, а то, что снаружи — реальный мир. То есть, реальный мир находится под землёй. А хрусталик в глазу устроен так, что на сетчатку изображение транслирует вниз головой, поэтому…

Почему этого шиза до сих пор не уволили?

Рыжий хлопком выключает на кухне свет и идёт в свою комнату. Бросает полотенце на стул. Выключает свет и здесь тоже. В темноте падает на кровать, лицом в подушку.

Сегодня он наконец-то починил почтовый ящик, потому что Хэ Тянь нашёл в магазинчике на углу нужное, подходящее крепление. Серьёзно. Этот перец, у которого бабок хватит даже на то, чтобы ножи никогда себе не затачивать, шарит в том, какие крепления нужны для старых почтовых ящиков.

Рыжий закрывает глаза и снова чувствует желание побиться головой о подушку. Ему уже даже не страшно. Он просто заебался.

Перебоялся.

Перебоялся, но когда звонит мобильный, он подскакивает на кровати. В тишине звонок реально оглушает, особенно, если вот так с головой уйти в свои мысли.

«мудило» вызывает.

Рыжий секунду хмурится в сияющий из темноты экран перекошенным ебалом, потом принимает звонок. Сердце беспокойно жмёт.

— Что?

Хэ Тянь на той стороне молчит пару секунд. В этом молчании есть что-то напряжное. Рыжий садится на постели.

— Эй.

— Привет.

И вглядывается в темноту. Хмурится. Не понимает. Переспрашивает:

— Привет?! Ты с дуба рухнул? Время видел?

В телефоне еле слышно шуршит — видимо, Хэ Тянь смотрит на экран. Сверяет часы. Не так уж поздно, около половины первого, но всё же. Слышно: длинно выдыхает.

Говорит сипло:

— Блин.

И добавляет:

— Извини.

Получается искренне.

Рыжий жопой чует — что-то не так. Только поэтому глотает своё раздражение, только поэтому полностью переключается из своих дурацких мыслей — сюда.

— Что за нафиг, — говорит, — случился?

Хэ Тянь снова подвисает в тягучей тишине. Как будто вслушивается в его голос. Сука, что происходит.

Рыжий спускает ногу с кровати, чувствует ступнёй прохладный пол. Он не совсем шарит, что делать, но мозг действует раньше, чем сознание. Потому что до Рыжего доходит, что он больше не сидит на кровати, только когда выхватывает из шкафа толстовку. Потому что до Рыжего доходит, насколько ему жутко, когда руки уже совсем холодные, а пальцы начинают дрожать.

— Э, алло. Ты слышишь меня, не?

Он мысленно приказывает себе не паниковать, только горло отчего-то жмёт: голос глухой. Сердце колотится по-дурному.

— Ничего не случилось, — говорит Хэ Тянь. — Просто…

Его голос сходит на нет вместе со словами.

Рыжий, наполовину одетый, застывает, держась за ручку двери.

— Просто иногда снится полная хрень. И предчувствие ещё такое… дебильное, — негромко заканчивает Хэ Тянь, и слышно, что голос у него севший. Как будто только что действительно спал.

Рыжий открывает рот, но не знает, что сказать. Представления, блин, не имеет ни малейшего.

Хэ Тяню приснился кошмар? Один из этих отвратительных снов, которые оставляют после себя ледяной пот и астматические спазмы в глотке? А чего делать-то в таких ситуациях, бля?

Он судорожно вспоминает, как в детстве просыпался посреди ночи от собственного вопля, как Пейджи вбегала в его комнату и крепко обнимала, прижимала к себе.

А потом приносила стакан тёплого молока. Может, спросить, есть ли у него молоко.

Пока Рыжий лихорадочно пытается сложить в голове два плюс два, Хэ Тянь, походу, слегка приходит в себя. Возвращается в нормальное состояние. Прочищает горло.

Говорит уже другим голосом:

— Правда, прости. Не хотел будить. У меня, — он запинается, — бывает. Иногда. А после того, как мать… короче, сейчас чаще.

Рыжий сглатывает. Слушает:

— Уже реально поздно. Блин.

Он не думает, сколько времени. Он лихорадочно подсчитывает наличку в уме, соображает, хватит ли рассчитаться за такси. Пешком тоже можно, но до него час переть, за час его опять может накрыть. Или нет? Или это единоразовая акция?

— Приехать? — прямо спрашивает Рыжий, и Хэ Тянь резко затыкается.

Неуверенно переспрашивает, как будто ослышался:

— Что?

Явно не ожидал. В грудине тянет, но привычное раздражение спасает ситуацию:

— Я спрашиваю: хреново тебе? Не тупи. Я приеду.

— Нет. Нет, нормально, оставайся дома. Просто подержи трубку пару минут, если не впадлу.

Рыжему не впадлу. Он продолжает сжимать пальцами ручку двери и думает: я бы что, щас внатуре к нему приехал? Посреди ночи?

А потом думает: конечно, нет. Просто психанул. Растерялся. Маленько запаниковал.

Думает: вот же хренотень.

А потом: подержать трубку пару минут? Серьёзно?

— Я тебе так скажу, — сообщает Рыжий, садясь обратно на кровать, — ночью звонить и молчать в мобилу — это высший уровень стрёма. Ты переплюнул сам себя.

Хэ Тянь коротко смеётся на другом конце линии. Рыжий против воли вспоминает, как он звонил из Токио. Вспоминает его вопрос «что на тебе надето?», вспоминает, как тогда шарахнуло. Как будто на хвост каблуком наступили.

— Ты уже спал?

— Нет ещё.

— Что делал?

Дрочил на твою улыбку.

— Да так, — говорит Рыжий и морщится. Зарывается пальцами в волосы. — Душ принимал.

— Душ принимал, — смакует Хэ Тянь. — Я-я-ясно.

Ну, вот и ладушки, думает Рыжий. Вот и попустило. Вернулся мажористый долбаёб.

— Если ты щас спросишь, что на мне надето, я реально приеду и сломаю тебе нос. Имей в виду.

Хэ Тянь шутит что-то о невыполняемых обещаниях. Рыжий хмыкает.

Хэ Тянь тут же интересуется:

— Это что сейчас было?

— Где?

— Ты что, улыбнулся?

Рыжий моргает.

— Нет.

— Хорошо. Было бы обидно пропустить это. Если ты, конечно, ещё способен на такой подвиг.

— Чё ты несёшь… — качает он головой и трёт лицо свободной рукой.

— Я не шучу. Ты хотя бы перед зеркалом тренируйся, если считаешь, что твоя улыбка не для простых смертных. Я слышал про атрофирование мышц, очень неприятная штука.

— Иди в жопу, мажорчик.

Хэ Тянь опять посмеивается. У него уже почти нормальный голос. Рыжий ловит себя на том, что вслушивается в его смех. Пытается вычленить что-то опасное, что-то, обо что в этом смехе можно пораниться. От чего следует убежать.

И не может.

— Ну, всё? — ворчит он. — Попустило тебя? Мандуй спать.

— Да я в постели. Нужно только глаза закрыть.

— Ну так, бля, закрывай.

— Прямо сейчас?

— Нет. Завтра. Придурок.

— Закрыл.

— Пиздишь и не краснеешь.

— Правда закрыл, — урчит Хэ Тянь.

И верится, что не врёт, потому что голос тут же меняется. Становится таким, каким бывает только в тот момент, когда они находятся вдвоём.

Совсем рядом.

В студии.

Рыжий против воли представляет себе Хэ Тяня, лежащего на своём траходроме с закрытыми глазами, с рукой, закинутой за голову. На него падают мутные огни из гигантских окон, на нём живёт и бесконечно движется сияющий город. А Хэ Тяню пофиг. Он расслабленный, с улыбкой на сонной морде. И мобильный в другой руке.

Так, всё. Это уже пиздец, как не смешно.

Рыжий трясёт башкой, говорит:

— Я кладу трубку.

И действительно отрывает телефон от уха, когда слышит голос из динамика:

— Спасибо, Гуань.

Рыжий подвисает, закусывает губу. Прихватывает её зубами, сжимает сильно. Хочется чего-то, что перекроет скачущий пульс. Но он морщится и сбегает — сбрасывает звонок.

Не бросает телефон на постель. Не пытается пробить им подушку. Крутит в пальцах — экран, нагретый, тёплый. В голове спокойно гудит. В толстовке постепенно становится жарко.

Рыжий разминает шею, поворачивает голову и смотрит в окно: штора отдёрнута. Отсюда не видно всего сияющего Ханчжоу, зато виден светофор на дальнем перекрёстке. И небо. И звёзды.

И ночь не по-ноябрьски ясная.

И наконец-то нет дождя.

 

альфа Малого Пса

Название звезды: Процион. Перевод с греческого: проливающий слёзы, идущий перед собакой.

Рыжему снится, что он тонет.

Он и ещё десятки таких, как он. Никто не пытается выплыть — просто смотрят на солнце сквозь отдаляющуюся поверхность воды и уходят спиной на дно.

Он просыпается от того, что ему страшно вдохнуть.

Дело вот в чём: если ты тонешь, то потеряешь сознание в ту же секунду, когда вода попадёт в лёгкие. Это причина, по которой организм до последнего оттягивает этот момент — инстинкт самосохранения. Пока ты в сознании, ты можешь бороться. Как только ты отключаешься — тебе конец.

Рыжий просыпается и долго, слепо смотрит в потолок. У него ощущение, что он всё ещё опускается на дно Великого канала. В тот же день Пейджи забывает, где висят ключи от дома.

Казалось бы — что сложного? Ключи всегда в прихожей. Но перед выходом на работу она застывает, сжимая рукой пустой карман вязаного джемпера, и у Рыжего леденеет в груди.

Он тяжело сглатывает ставшую вдруг горькой слюну, протягивает руку, кончиком пальца снимает ключи с крючка. Они висят слева от зеркала столько, сколько Рыжий помнит этот дом — много, много лет. Протягивает звякнувшую связку Пейджи.

— Мам.

Она вздрагивает.

У неё широко распахнуты глаза.

В них что-то, напоминающее…

— Спасибо, — неровным голосом говорит она. Слабо улыбается и выходит за дверь.

Рыжий остаётся в прихожей и долго, слепо смотрит перед собой. У него ощущение, что он всё ещё опускается на дно.

В «Тао-Тао» народу много — сегодня воскресенье, здесь целый аншлаг в обеденное время. Даже в выходной день люди приходят на обед в кафе вместо того, чтобы провести день с семьёй. Рыжий думает об этом, когда подаёт фрикадельки мужчине за столиком у окна. Узнаёт в нём того чувака, который однажды пил здесь кофе поздним вечером.

Узнаёт не потому, что он не забрал сдачу с сорока юаней, хотя чек был на двадцать шесть, а потому, что на нём тот же недорогой, но аккуратный костюм, лиловый галстук и шляпа, лежащая на столе. На том месте, где обычно собеседник складывает руки, беседуя с вами за чашечкой чая. Рыжий подаёт фрикадельки; мужчина поднимает взгляд, коротко улыбается ему одними губами. У него добрые глаза и седые — у висков — волосы. Плохо выбритое лицо. Еле заметный след от старого прокола в ухе.

— Спасибо.

— Приятного аппетита, — автоматически отзывается Рыжий, и почему-то его начинает мутить от того, насколько безлико звучит эта фраза. Он говорит «приятного аппетита» любому ублюдку, решившему пожрать в этой забегаловке.

Мужчина протягивает руку и достает палочки из держателя. У него на пальце обручальное кольцо. Рыжий смотрит на него и думает: существуют вообще в мире счастливые семьи?

У всех, даже самых идеальных людей типа Ван, оказывается долбаный миллион проблем, хотя она совсем не выглядит, как человек, который был бы не прочь пожаловаться на свою жизнь. Недавно Рыжий узнал, что мать Ван и её отец на дух не переносят друг друга. Они улыбаются друг другу за завтраком, но если люди устали от жизни вдвоём, улыбка за завтраком обманет только идиота. Есть проблема: Ван не идиотка. Она старается подольше задерживаться с Йонгом после школы, чтобы максимально оттянуть возвращение домой, хотя при ней всё складывается достаточно мирно — но посуды на кухне отчего-то всё меньше, и отчего-то каждый раз под столом находятся мелкие крошки битого стекла.

И уродливая кошка-блестяшка — это подарок её отца, с которым они никогда толком не умели находить общий язык. Он просто был. И оплачивал её учёбу, и возлагал на неё надежды, и гордился ею, когда она выходила на высокий балл по тестам, и понятия не имел, какое мороженое она любит, какую музыку слушает и есть ли у неё друзья. Как будто высокий балл был итоговым баллом всей её жизни, а не только уровнем знания истории Китая. Бывают такие отцы, которым до мелочей просто дела нет. Они просто платят за учёбу и иногда делают дерьмовые подарки.

А она теперь носит эту уродливую кошку, цепляет на каждую школьную блузу, отбивает ею солнечный свет и говорит об отце с нежной улыбкой. Вот такая глупая Ван.

— Всё в порядке?

Рыжий вздрагивает и отшатывается от столика.

Он понимает, что залип на обручальном кольце чувака в лиловом галстуке, и стоит, не двигаясь, уже приличное количество времени, а чувак смотрит снизу вверх, и во взгляде у него лёгкая растерянность пополам с усталостью, какая бывает после долгого рабочего дня, хотя сейчас только полдень воскресенья.

— Да, я… — Рыжий чувствует, как лицо заливается алым. — Прошу прощения.

И его относит, отшвыривает за стойку, он останавливается только за кассовым аппаратом. Ругается себе под нос. Соберись. Прекрати залипать на фигню. То, что у матери снова проблемы с памятью, не значит, что заболевание прогрессирует. Организм мог просто адаптироваться к стимуляторам. Нужно просто сменить лекарство. Нужно просто поговорить с ней о том, что можно взять отпуск. Отдохнуть.

Он оборачивается и смотрит в сторону кухни: сложно целый день перебарывать в себе желание подойти к Пейджи и спросить, как она. Это только расстроит её. Она ненавидит чувствовать себя беспомощной — эту черту Рыжий перенял. Жаль, что только эту, — пошутил бы Хэ Тянь.

Рыжий нащупывает мобильный в кармане штанов, достаёт и хмурится: в Лайне уже полчаса висят два сообщения.

[13:01:02] мудило: Привет.

[13:01:08] мудило: Работаешь?

В задницу его.

Из глубины внутренних коридоров «Тао-Тао» Рыжий слышит звук открываемой двери в кабинете жиробаса, торопливо набирает — «нет». Бросает телефон обратно в карман. Сминает стопку грязных салфеток в кулаке и успевает схватить со стойки официантов пластиковый поднос в тот момент, когда жиробас выплывает в зал. Бросает на Рыжего недовольный взгляд.

Рыжий контакт не держит — нахуй надо с отбитым связываться. Он отворачивается. Молча идёт убирать посуду со столов.

К четырём «Тао-Тао» пустеет.

Люди рассасываются по парку до самого ужина. Рыжий вытирает столы, потом притормаживает за баром — проявляет чудеса добродетели: помогает Трипу натирать бокалы, изредка скользит взглядом по пустому залу. Они с Трипом не друзья, но так уж вышло, что их связывают сразу две работы, так что темы на поговорить находятся всегда, несмотря на то, что Рыжий в беседах не силён, а Трип — наоборот. Несмотря на частые заикания, за словом он в карман не привык лазать. Вот и теперь: стоит, оперевшись ногой о железную пивную бочку (похожий на тощего скрюченного фламинго в канареечной футболке и фартуке), начищает пивной бокал и вяло жалуется на Чжо:

— Э-этот обм-мудок запретил м-мне принимать ам-мфетамин перед боем.

— Здоровей будешь, — бросает Рыжий. Отставляет на стойку натёртый стакан и берёт следующий. Он невольно вспоминает удары Трипа, когда он сожрал какое-то говно перед боем. Тогда казалось, что бьёт не человек, а спятившая машина, несмотря на то, что телосложение у них всегда было примерно одинаковым. — Амфетамин тебя прикончит.

— За-ато я умру богатым.

— Да, и ёбнутым.

Трип смотрит многозначительно, качает бритой под тройку головой.

— П-папа говорит, что хуже уже н-не будет.

— Это он так шутит.

— Э-это из-за з-заикания, я знаю. Он дум-мает, что это о-отклонение. В нашей сем-мье заика только я.

А Рыжий неожиданно думает: как бы отец отнёсся к боям? Пейджи ненавидит Клетку. Хэ Тянь ненавидит Клетку. Но почему-то кажется, что отец бы гордился каждой гематомой, украсившей тело Рыжего. Если он вообще умеет гордиться. Ему не всегда было в кайф смотреть на следы побоев. До определённого момента отец был человеком, который гулял с Рыжим и Пейджи в парке, с которым они лепили снеговиков и делали снежных ангелов — всё это размыто и нечётко, без лица и без точных мест. Только туманные образы.

А потом всё полетело в задницу.

Это был перелом — такой резкий, что никто не успел к этому подготовиться. Как всегда бывает с переломами.

— М-мне жаль, что т-тогда так вышло, — бормочет Трип, который, оказывается, всё это время рассматривал его. А точнее — оставшийся от ссадины на брови след. — П-правда, Рыжий.

— Забей, — отмахивается тот.

И удивляется: «Рыжий» неожиданно бьёт по ушам.

Не то чтобы он отвык. Но теперь всё чаще приходится слышать обожаемое Хэ Тянем «Гуань». Как-то так выходит, что «Рыжий» в этом водовороте начинает теряться, исчезает, почти стирается. И это тоже стрёмно. Это отдаёт обречённой, скулящей тоской.

Каждый парень из Клетки называет его «Рыжий», потому что каждому из них Рыжий запретил называть его по имени. Гуанем был тот малолетний пиздюк, который не умел защищать свою мать. Гуанем был тот пацан, которого могли отпиздить ногами и отобрать карманные деньги. Который рыдал в подушку, когда очередной товарищ оказывался говнюком. Задирал голову до ломоты в глотке, чтобы посмотреть в глаза отцу.

Гуаня больше нет.

Пожалуй, лучше бы его никогда и не было.

Трип со вздохом пожимает плечами.

— Н-ну ладно.

Трип — очень простой парень, если ему сказать «забей», он забьёт. Если сказать ему не принимать амфетамин, он не будет его принимать. В мире Трипа есть всего одна дорожка и всего два направления: вперёд и назад. Жизнь этого человека ограничена статистическим передвижением, системой «право-лево», как в играх на старых приставках. Иногда Рыжий мечтает о такой жизни.

Но у него — своя. В которой огромный мир, восемь тысяч сторон, но ни одной, которая приняла бы Рыжего с распростёртыми объятьями. Ни одной, где было бы хотя бы немного проще.

Он оставляет очередной стакан. Поднимает взгляд и застывает.

Солнце опускается уже достаточно низко, чтобы через затемненную витрину залить зал «Тао-Тао» нюдовым бежевым. Любимое время Рыжего. Чистые скатерти на пустых столах, ровно выставленные стулья, за стеклом — дышащий наступающим вечером парк. Только вот он ни хрена из этого не видит. На него как будто нацепили шоры.

Потому что взгляд сквозь огромную витрину приковывается к уверенно идущему ко входу в «Тао-Тао» Хэ Тяню. Буквально влипает в него, и не выходит ничего: ни снова задышать, ни отвернуться, ни свалить в кухню, чтобы спрятаться за хрупкими плечами Пейджи.

Да, сейчас он внатуре мог бы попросить её. Вот так просто: спаси меня, мам, пока я не шизанулся. Потому что кроме неё, нет больше на свете силы, способной защитить от мажорчика и аритмии, которую он вызывает своим существованием.

Он моргает, резко отворачивается, опускает башку. Хватает стакан. Сверлит застывшим взглядом влажное полотенце в своих руках. Пальцы начинают лихорадочно натирать стекло.

Дилинь-дилинь.

Да, это ебучее «дилинь-дилинь» было неизбежно, и надежда, что Хэ Тянь у самой двери вдруг развернётся, поменяет направление градусов на сто восемьдесят — она умирает быстро и почти безболезненно.

— Д-добро пожаловать в «Тао-Т-тао»! — широко улыбается Трип. Придурок.

Завали ебало, думает Рыжий. Но всё равно слышит шаги, приветливое:

— Добрый день!

И закатывает глаза. А потом — ну а чё ещё делать? — всё же поднимает взгляд, потому что дальше делать вид, что Хэ Тяня нет — просто тупо.

Первая дурацкая мысль: ему идёт чёрный.

Вторая: ему, блядь, идёт всё.

Мажорчик вырядился. Не могло быть иначе. На нём чёрная водолазка под горло и белые — белоснежные — джинсы. В руках бумажный пакет с красной эмблемой бургерной. Любимой бургерной Рыжего. О боже ты мой, раздражённо думает он.

Ну какого хрена. Ну нафига.

Зачем тебя принесло.

Хэ Тянь этих мыслей не слышит: проходит через зал так легко, как будто привык летать, а не ходить. Опирается локтями о барную стойку, шлёпает свой бумажный пакет рядом, наклоняется к ним с Трипом.

Рыжего тут же окатывает. Чай. Стёкла в пол. Глянец.

— Как дела?

— Присаживайтесь, — выцеживает он из себя. — Я принесу меню.

— А можно мне кое-что не из меню? — с широкой улыбкой интересуется Хэ Тянь.

Рыжий поднимает голову и тяжело смотрит в ответ. Спрашивает:

— Серьёзно?

Трип сбоку озадаченно молчит.

Рыжий реагирует на эту тишину только через пару секунд. Поворачивается, нехотя объясняет:

— Всё нормально. Он из моей школы.

— А! — радуется Трип. — О-очень приятно! С-садись, выб-бирай что хо-очешь. М-мы сделаем тебе скидку.

— Ни хрена. Никакой скидки.

— Д-да ладно тебе, Рыжий! Жирдяй всё равно уп-пиздовал, — удивляется Трип.

И повторяет:

— Да ла-адно тебе, ну.

Рыжий молча смотрит на него, пытается вложить в этот взгляд что-нибудь вроде «хватит поощрять этого мудилу» или «просто молчи и протирай свои стаканы». А Трип реально удивлён — его глаза сейчас почти круглые. Как будто нормальный человек может отказаться пробить обед своему другу со скидкой. Хэ Тянь тоже смотрит на Трипа — внимательно, как-то даже вдумчиво. Рыжий замечает этот взгляд.

Спрашивает резко:

— Чё тебе тут надо?

Хэ Тянь возвращает своё внимание к Рыжему. В выражении его глаз остаётся что-то… похожее на заинтересованность. От этого неприятно першит в горле и в рёбрах.

— Был тут недалеко. Решил пообедать с тобой.

— Со мной? — раздраженно переспрашивает он.

— Да, с тобой. — Хэ Тянь протягивает руку, берёт бумажный пакет с красной эмблемой, покачивает перед лицом Рыжего. — Видишь. Это сэндвич с курицей. Ты ж любишь.

— Чувак, ты п-прости, у нас со своим н-нельзя, — тут же гудит сбоку Трип. И оживленно показывает в сторону служебной двери: — Н-но вы оба мо-ожете пообедать на заднике. Там с-столик для персонала и…

— Заткнись, — шипит Рыжий. Бросает полотенце на стойку, выдирает из рук Хэ Тяня бумажный пакет и жмёт его в пальцах. — Тебе делать нехрен?

— Говорю же, — жмёт плечами Хэ Тянь, — просто проходил мимо. Если тебе некогда, я пойду. Но поешь, — он кивает на пакет, потом смотрит в глаза своими, тёмными. Ядовитыми. — Не жрал же с утра. Я знаю.

Отрава.

— Да, он н-не жрал, — подтверждает простой и ответственный Трип, на автомате натирая стеклянную чайную чашку. — Риал, иди, Рыжий. Я по залу п-подстрахую.

Подстрахует он. Дятел.

Рыжий переводит злобный взгляд с Хэ Тяня на Трипа и обратно. До него доходит одна очевидная вещь: эти парни даже не знакомы, а Трип уже покорён. Как, как это, блядь, работает? Что это за злоебучая магия такая? Неужели людям нужно носить специальные шапочки из фольги, чтобы не западать на этого мудилу вот так, с ходу?

Он рывком дёргает завязку фартука сзади, снимает верхнюю петлю через голову. Швыряет его на полку под стойкой — оттуда гремят старые сложенные в кучу холдеры.

— Пошли, — бросает Хэ Тяню уже на ходу.

Он оборачивается как раз в тот момент, когда Хэ Тянь благодарно подмигивает Трипу и проскальзывает за стойку. За кассу.

За Рыжим.

Сука, он реально ему подмигнул?

Трипу? Хэ Тянь — Трипу?

В тот момент, когда два мира Рыжего смешиваются, почти соприкасаются между собой, жгучее раздражение — это последнее, что он рассчитывал почувствовать. Думал: может быть, это будет страх. Может, смущение. Разочарование. Но сейчас он чувствует только злость. Злость не на то, что Хэ Тянь в очередной раз не послушался никого, поступил так, как захотел, блядь, поступить. Просто потому что так привык.

Рыжий бесится из-за этого жеста — микрожеста — Хэ Тянь подмигнул Трипу. Как… как девке с симпатичной задницей.

Твою мать.

Он лихорадочно выстраивает перед собой образ Трипа, как когда-то пытался выстроить в сознании лицо своей мертвой бабки, которую должен был помнить, но вдруг понял, что забыл почти сразу после похорон. С Трипом вышло полегче — наверно потому, что он ещё жив. У Трипа короткий ёж волос, правильной формы лицо, которое слегка напрягается, когда он заикается: особенно лоб и щёки. Его родаки вроде как приезжие, так что глаза у Трипа то ли серые, то ли зеленые. Ресницы длинные. Как у бабы. Блядь. Серьёзно?

Серьёзно?

— С мамой поздоровайся, — слышит Рыжий свой примороженный голос, когда они проходят мимо окна на кухню. — Она на смене.

Хэ Тянь тут же наклоняется и машет рукой, и блистает широкой улыбкой, которую отражают в себе вытяжки и плиты, отражают в себе лица поварих и, конечно, Пейджи. Пейджи на седьмом небе от счастья. Она говорит что-то доброжелательное. Зачем-то за что-то его благодарит. Кто-то на кухне весело смеётся — мажорчик сказал что-то смешное. Рыжий закрывает глаза, сжимает в руке пакет с сэндвичем и понимает, что если он сейчас позволит себе сказать хоть одно слово, одно долбаное словечко — его понесёт. Поэтому просто стоит у двери на задник и ждёт, когда закончится этот цирк.

Хэ Тянь подходит к нему, когда мысленно он раз третий его избивает до потери пульса.

Хэ Тянь говорит:

— Сюда?

Рыжий молча открывает дверь.

Задник — небольшой асфальтированный двор, отгороженный от парка бетонной стенкой. В углу что-то типа пристройки-склада — там, внутри, нераспечатанные пивные бочки, пакеты сока, морозильные камеры и прочее ресторанное говно. Рядом с дверью мигает кнопка сигналки. В другом углу, под навесом — железный стол со сложенным вдвое блокнотом под ножкой. Два стула. Тут можно спокойно пожрать на свежем воздухе, если совсем заебёт галдёжка внутри. Поварихи обожают собирать здесь женсовет.

Рыжий шлёпает пакет на столешницу, тяжело садится на ближайший стул. Хэ Тянь закрывает за собой тяжёлую дверь. Осматривается. Говорит:

— Вау.

Натыкается взглядом на разобранную и приваленную к бетонной стене кухонную вытяжку. На манекена с отломанной ногой — Рыжий понятия не имеет, нахрена жиробас приволок сюда эту хрень, — но глаза у Хэ Тяня округляются. Он повторяет:

— Вау.

Рыжий внимания на него не обращает. Опирается локтями о стол, сильно сцепляет пальцы. Хэ Тянь заканчивает с осмотром, останавливает взгляд сначала на его руках, потом — на самом Рыжем. Медленно подходит, садится напротив. Не к месту думается о его белоснежных штанах — вряд ли они останутся белоснежными. Чёрная водолазка облизывает плечи, как вторая кожа. Хэ Тянь в этой обстановке выглядит неуместно. Как будто персонаж из совсем другой, красивой и дорогой книги — в журнале типа ремонта довоенных машин с пятнами машинного масла на страницах.

Он откидывается на стул, потягивается. Руки по привычке поднимаются, чтобы зацепиться локтями на спинку, но она слишком короткая. Хватает только для спины.

— Уютно тут у вас.

И затыкается, как только Рыжий поднимает лицо, сверлит прямым взглядом его глаза. В этом взгляде нет ничего хорошего. В голосе тоже:

— Ты нарочно?

Хэ Тянь смотрит. Потом на секунду прикрывает глаза, садится ровнее. Подаётся вперёд.

Говорит:

— Нет.

— Уверен?

— Уверен. Я просто принёс поесть.

— Я, блядь, работаю в кафе. Тут все едят. Не наталкивает на мысль?

Хэ Тянь молча рассматривает его лицо. Неожиданно между его бровей появляется морщина. Напряжённая и непривычная.

— Я иногда вообще тебя не понимаю, — серьёзно говорит он.

— Что непонятного? Оставь меня в покое, всё сразу станет понятней, отвечаю.

Морщина никуда не девается. Рыжий тоже хмурится, отворачивается. Протягивает руку и ворошит пакет. Внутри два сэндвича. Он достаёт один, молча откусывает кусок. Свежий. Хлеб ещё тёплый. Кетчуп внутри — тоже. Он отворачивает башку и жуёт, глядя на мигающую красную лампочку у двери. Хэ Тянь смотрит, как работают его челюсти, выражение какое-то странное. Рыжий бы подъебал, но у него полный рот. Вкусно.

Он реально проголодался.

Он больно глотает и говорит:

— Ешь, чё сидишь? Посидеть пришёл?

— Это тебе, оба. — Что-то в парке отбивает солнце, и зайчик пару секунд скачет по лицу Хэ Тяня. Он щурится. — Я дома поел.

Рыжий шумно выдыхает через нос.

Ерошит свободной рукой отросшие на макушке волосы. Отворачивается совсем, смотрит на бетонную стену. Появляется абсурдное желание встать и побиться об неё головой — кажется, что жизнь сразу станет чутка попроще. Как у Трипа.

От мысли об этом внутри снова жмёт льдом.

— Он не из этих, — говорит Рыжий резко.

— Кто не из кого?

— Трип.

— Кто?

Рыжий бычит. Смотрит исподлобья, как будто Хэ Тянь издевается. Потом вспоминает — реально, он же их не представил. Он дожёвывает последний кусок, привычно сминает в кулаке бумажку. Глотает. Говорит:

— Тот перец, которому ты подмигнул. Он не из этих. Не из твоих… Не из твоего братства, дошло? У него есть девчонка.

Хэ Тянь молча смотрит на Рыжего и словно пытается в уме решить уравнение со звёздочкой. Из тех, что в учебниках помечают, как особенно сложные.

А Рыжего уже несёт:

— Я, конечно, понимаю, что ты привык, что тебе все дают, на кого ты пальцем ни покажешь, но Трип, я тебе уже сказал, ваще не в твоей теме. Так что свои… — он сминает снежок бумажки сильнее, царапает им ладонь. — Подмигивания эти, короче. Завязывай, блядь. Аж тошно.

Хэ Тянь молча сидит и смотрит. Он теперь всё чаще просто молча смотрит на Рыжего, как будто у него время от времени слова заканчиваются.

Рыжий голову не поднимает, он чувствует себя идиотом: у него саднит прямо в горле, в лёгких, под пуговицами канареечной рабочей футболки. И отчего? Оттого, что мажорчик вдруг решил засмотреться на Трипа, а у Трипа вдруг оказались бабские ресницы и вполне себе симпатичная рожа. И хуже этого может быть… наверное, ничего не может быть.

— Что у тебя в башке творится, а? — наконец спрашивает Хэ Тянь.

И правда, — думает Рыжий. — Что?

Хочет сказать что-то злое, обидное, но молча поднимается, забрасывает бумажный ком в дальнюю урну. Попадает в обод. Ком отбивается, падает внутрь. Крошечное, еле заметное чувство триумфа стирается в ту же секунду аномальным бессилием. Кажется, что кости сейчас подломятся и он просто рухнет — останется здесь валяться рядом со сломанным манекеном. Вот так же — без ноги и с облупившейся, облетевшей кожей.

— Мне работать пора.

Рыжий держит лицо. Для него это важно. Молча роется в кармане штанов, достаёт пару мятых юаней. Пересчитывает. Мало. Лезет во второй — там мелочь. Вываливает всё на стол — монеты катятся и со звоном падают на асфальт.

— На. Остальное завтра верну. Щас голяк.

А потом проходит мимо, не глядя, и дёргает на себя дверь. Но широкая рука мягко припечатывает дверь обратно — прямо у Рыжего перед носом. Спину обдаёт теплом. Рыжий тупо смотрит на длинные, аккуратные пальцы. Думает отстраненно: ему бы на скрипке лабать. Или на пианино.

Потом его цепляют за локоть и разворачивают. Он не собирается прижиматься спиной к двери, но прижимается, потому что иначе Хэ Тянь окажется слишком близко. Это то расстояние, когда тревожная лампочка в голове начинает мигать. Следующая стадия — когда она отключается. До этой стадии ещё сантиметров десять. Может, восемь.

— Что ж тебя так носит из крайности в крайность? — спрашивает Хэ Тянь.

— Никуда меня не носит.

— Вчера ты один, сегодня ты другой. Составь мне график, чтобы я знал, как себя вести, идёт?

Рыжий молчит. А что тут скажешь? У него даже сил нет говорить. Он просто заебался. Устал. Выдохся.

— Нафига мне твой Трип?

В груди поднимается.

— Он не мой Трип, — привычно огрызается Рыжий спасительной яростью. — Не я ж ему подмигиваю и не я на него таращусь, как на, блядь, не знаю, как на сладкое.

— На сладкое, — слишком серьёзно повторяет Хэ Тянь и зачем-то понимающе кивает головой. Как врач, который понял диагноз ещё перед осмотром. У него очень странное выражение лица.

— У него девка есть, понял? Полезешь к нему — он башку тебе проколотит. Отвечаю. И я добавлю ещё. Потому что нехуй лезть со своей пидорасней к моим знакомым. И ко мне! — резко добавляет он.

У Хэ Тяня очень сильно напряжен лоб и губы, и мышцы лица, и крылья носа — это становится заметно. Как будто… как будто он еле сдерживается, чтоб не заржать.

— Жаль, — говорит очень тихо, слегка дрогнувшим голосом, — а я думал, ты мне дашь его номерок.

Рыжий ушам своим не верит. Таращится на него, как на дебила. Потом замечает, как появляются привычные морщинки в углах его глаз. Ещё до того, как угол рта ползет вверх.

Вот говно.

Он с силой толкает Хэ Тяня в плечи.

— Ты мудак?

Хэ Тянь не делает шаг назад — наоборот. Подаётся вперёд.

Обхватывает пальцами горящее лицо и шепчет в самые губы:

— Да.

И тревожная лампочка в голове гаснет.

Хэ Тянь целуется, как будто Рыжий девка.

То, что Рыжий с ходу отвечает, как-то не задерживается в памяти. Это как-то проскальзывает мимо. Пролетает, как комета — яростно горит по пути к поверхности земли. Комета, которая не погаснет — на полном ходу влетит в Ханчжоу, и мир, наконец, исчезнет. Прям как слова. Каждое из злых, жгущих глотку слов. Каждая мысль.

Горит всё. Исчезает — всё.

Хэ Тянь лижет его, одержимо впивается в рот. В поцелуе столько языка, что Рыжий теряется в собственной башке. Он не думает.

Открывает рот, встречает этот язык — губы то яростно пружинят, то расслабляются, и тогда — получается глубоко, по-настоящему, как будто Хэ Тянь пытается попробовать на вкус его сердце, которое прямо сейчас гладит всей своей ладонью, цепляясь пальцами за плоские пуговицы канареечной футболки.

Ладонь у Хэ Тяня горячая, и, когда она широко скользит по грудной клетке — вверх, — сильно сжимает плечо, сминая ткань, Рыжий понимает, что отрывается спиной от двери, чтобы в ту же секунду быть с силой припечатанным обратно. Чтобы удариться лопатками и затылком, почувствовать это животное рядом с собой, почти на себе: он прижимается, скользит по телу вверх, трётся, горячо выдыхает приоткрытым ртом прямо в ухо. Плывёт. Рушится. Едет своей дурной головой. Прижимается губами к своду челюсти, кусает натянутую на желваках кожу, и, блядь, эти зубы. Рыжий слышит судорожное шипение и понимает: шипит он сам.

Хэ Тянь, вроде, говорит что-то осмысленное. Что-то типа: «вот блядь» или «ты меня убиваешь». Или «ты же меня убьёшь». Он говорит что-то. Очень сбито и хрипло.

Они встречаются взглядом: разбитые во всю радужку зрачки, влажные губы, слепая, ебанутая одержимость. Ненужная, лишняя, ядовитая. Необходимая, как воздух.

— Если б ты знал, что творишь, — беззвучно произносят губы Хэ Тяня.

Это было бы чем-то осмысленным для человека, у которого не херачит кровь в ушах.

Не сводит зубы от желания прижаться сильнее, стиснуть в кулак тёмные волосы, рвануть на себя. Вывернуть Хэ Тяня наизнанку. Выломать из него всё это дерьмо, чтобы отпустило, отпустило, отпустило, блядь, наконец их обоих. Сколько можно-то.

Но Рыжий слишком — слишком — тащится от того, как Хэ Тяня ломает. Он тащится от того, что может это с ним делать. Хотя бы так.

Поэтому сгребает в горячий кулак мягкую ткань водолазки как раз в том месте, где ебашит сердечная мышца. Тащит к себе и — впервые — закрывает глаза, встречая ртом его губы.

В слепой темноте чувствует горячие руки, обхватывающие его шею, влажный язык, дыхание — заполошное, шумное, смешанное — чувствует твёрдый живот, прижимающийся к его животу, твёрдое бедро, скользящее между колен. Твёрдый член. И эти движения, от которых мир замыкается снова и снова, и снова. И это уже не карусель. Это заклинившие лопасти вертолёта, которые, если не пригнуться, могут снести башку.

Рыжий не пригибается.

Когда в железную дверь громко стучат, он вздрагивает всем телом. Застывает, открывает глаза, впивается плывущим взглядом в обдолбаные глаза Хэ Тяня. Хэ Тянь тоже выглядит так, как будто ни хрена не понимает, откуда был этот звук.

— Р-рыжий, жиробас ч-через полчаса п-приедет, — приглушённо говорит Трип. Откуда-то из другого мира, из другой вселенной. — З-заканчивайте там.

— Да, — сорванным голосом отвечает Рыжий. Моргает, отводит взгляд. Пытается сухо сглотнуть.

Блядь.

— Э, слышишь м-меня?

— Да! — громче отвечает он, отталкивая Хэ Тяня от себя. Судорожно одёргивая футболку. — Щас. Минуту.

Хэ Тянь прикрыться даже не пытается. У него сжатые воспалённо-зацелованные губы, смятая на груди водолазка. Взъерошены волосы. Штаны всё ещё белоснежно-белые. И, мать его, стояк. Реально вздыбленная ширинка.

Рыжий спотыкается о неё взглядом, основательно спотыкается. Лихорадочно отводит глаза, но в сознании отпечатывается, как клеймом прижгли. Кто вообще надевает на прогулку такие джинсы?

Он снова лихорадочно одёргивает футболку, но, кажется, Хэ Тянь не дурак — он всё замечает. Облизывает губы, делает шумный вдох.

— Я, — говорит чужим голосом, — посижу у вас. Чаю выпью. Можно без скидки, я не обижусь.

Рыжий молча возвращается к нему скользящим взглядом. Хэ Тянь разводит руки в стороны:

— Не хочу идти на улицу вот так.

Взгляд опять чуть не соскальзывает вниз, но Рыжий успевает его перехватить. Отворачивает башку, судорожно приглаживает волосы, медленно выдыхает ртом. Думает неожиданно: ёбаный Трип.

А потом протягивает руку и резко открывает дверь.

— Эй, ты со мной?

Рыжий моргает, поднимает глаза. Чжо смотрит на него из-за рабочего стола, приподняв брови.

Чёрт. Опять.

Это продолжается со вчерашнего дня. Он как будто въёбан.

Будто по башке прилетело и звенит до сих пор. Стоит только на секунду остановиться взглядом на каком-то предмете или, хуй знает, уставиться перед собой — тут же накатывает. Волной. Берёт за шкирман и швыряет во вчера, на задник «Тао-Тао».

Нет-нет-нет.

Нет.

Больше ничего не было, вчера он просто выскочил в зал, затянул себя в плотный фартук, с остервенением накинулся на натирание бокалов.

Хэ Тянь проскользнул за ним через несколько минут, сел за дальний столик, уставился в окно. Прижал к губам кулак.

Рыжий тогда сказал Трипу: «Сделай ему чай». А Трип ответил: «Без проблем». И от его озадаченного взгляда пекло всю правую сторону лица ещё очень долго. До Рыжего дошло — почему, только когда он повернулся к Трипу лицом. Его глаза как раз были прикованы к тому месту, которое хранило ощущение влажного укуса Хэ Тяня ещё несколько часов после. Потом взгляд переместился к глазам Рыжего. Потом очень быстро — слишком быстро, — исчез.

Трип просто приготовил чай, Рыжий просто выдал его Хэ Тяню, задержав дыхание, умоляя, чтобы руки не дрожали, когда он ставил заварник перед ним на стол.

Хэ Тянь даже глаз не поднял. Сказал: «Спасибо». Допил, минут через десять рассчитался и съебал.

И Рыжего окунуло в коматоз.

Он чувствовал себя плоским камушком, который запустили по поверхности воды. Ударялся о реальность, но большую часть проводил в полёте. И от каждого такого удара ему становилось хуёвее.

Есть одно правило: любой запущенный по воде камушек в итоге пойдёт ко дну.

— С тобой всё нормально?

— Да, — говорит Рыжий.

Он сильно трёт глаза, снова встречает саркастический взгляд Чжо. Язвит:

— Да, всё нормально, мамочка.

— Ты сегодня какой-то нездоровый. Что-то случилось?

Хэ Тяня не было в школе. Вот, что случилось.

Вчера вечером Рыжий пропустил звонок от него, увидел пропущенный, только когда вышел из душа. Перезванивать не решился. Да и зачем. Скоро они увидятся, Хэ Тянь, как обычно словит его около школы, подъебёт по поводу вчера, начнёт закидывать намёками, от которых опять загорится всё лицо.

Звонить ему — реально лишнее. Тем более, завтра у него день рождения, наверняка наберёт с самого утра, чтобы напомнить, что Рыжий должен ему подарок или ещё какую-то хрень, как он умеет. Йонг, например, за выходные напомнил раз семнадцать. Семнадцатью сообщениями в Лайн.

Йонг на несколько часов даже влетел в Лайновый чёрный список, потому что, серьёзно, семнадцать — перебор.

Но наступает завтра, и Хэ Тянь не звонит. Он, блядь, вообще исчезает.

— Где этот придурок? — спрашивает Рыжий у Йонга на перемене после третьего урока, ставя поднос с обедом на стол.

Йонг какой-то хмурый. Даже футболка сегодня с нейтральным, не раздражающим принтом: «Танцуй отсюда!».

Говорит:

— У него на сегодня другая программа.

И продолжает есть. Конечно, Рыжий тему не развивает. Ему дела нет.

Другая, значит — другая.

Ему не сообщали. Перед ним не отчитывались.

Может, у него какие-то свои тёрки, свои друзья. Близкие, по-настоящему близкие. О которых никто не знает, потому что Хэ Тянь не любит, когда кто-то лезет в его дела. Потому что он, как и Рыжий, готов охранять своё и держать это на отдалении, на безопасном расстоянии от чужаков.

В конце концов, что Рыжий о нём знает?

Что он знает о его жизни, о том, как живёт Хэ Тянь? Кроме того, сколько стоит то, как он живёт. Как Хэ Тянь любит проводить время, чем он увлекается, как бы он хотел провести свой день рождения? Рыжий знает ответ хотя бы на один из этих вопросов?

Он не знает о нём ни-ху-я. И от этой правды сводит живот.

— У тебя что, личная жизнь появилась?

Чжо сплетает перед собой пальцы в замок, подаваясь вперёд на своём кожаном кресле.

Рыжий фыркает:

— Очень смешно.

Но Чжо не смеётся.

Он пожимает плечами, поднимается из-за стола, обходит его и мостит задницу прямо на какие-то документы и папки, сложенные на углу. Перед Рыжим. Как когда-то очень давно, когда у Рыжего был разбит нос; и бурый конденсат стекал по ледяным бокам бутылки, прижатой к лицу; и Чжо протягивал ему его первую настоящую зарплату. Миллионы лет назад.

— Ничего смешного. Я бы не удивился, — говорит он, покачивая ногой. — Ты уже взрослый. Все рано или поздно…

— Блядь, — Рыжий плотно закрывает глаза, — пожалуйста, а.

— Я знаю, что у тебя не было отца, и я знаю, как важно то, что нужно иметь в виду о…

— Поверить не могу.

— Господи, это не лекция про секс.

— Просто не лезь не в своё дело, Чжо!

Чжо резко замолкает. Смотрит.

Скользит обеспокоенным взглядом по напряжённому Рыжему, зло сложившему руки перед собой. Рыжий чувствует, как колотится в нём нервяк. Он чувствует себя пороховой бочкой, если честно, на которой скачет мартышка. И какой-то дебил вот-вот принесёт ей спички.

Внутри полный фарш. Реально. Ли, Пейджи, теперь ещё и Хэ Тянь. Какого хуя они все сговорились, что за массовая акция по добиванию Рыжего?

— Ты не обязан всё носить в своей башке, — говорит Чжо. — Я знаю тебя не первый год и реально рад, что у тебя появился человек, который…

— Ни хуя никто у меня не появился, — устало цедит Рыжий.

— Может, хватит меня перебивать?

Он обречённо взмахивает руками. Откидывает голову на спинку стула. Таращится в потолок, широко расставив ноги.

Чжо понимает, что ему дали временный зелёный свет.

— Я не знаю, что за человек решил, что готов терпеть всю твою хрень в мозгах, — говорит он, качая головой, — но если у тебя будут какие-то вопросы или… Или просто нужно будет поговорить. Можешь говорить со мной. Я ж не занят круглосуточно, ага?

Рыжий молчит. Исповедоваться Чжо — последнее, о чём он думал. Да, он платит деньги, даёт работу, не подставляет. Но в роли своего советника Рыжий не видит ни одного человека на свете.

— Ты реально куда добрее, чем хочешь показаться, Гуань. И если она рассмотрела это в тебе через твою непробиваемую титановую броню, она просто святая. Помяни моё слово.

Рыжий чуть не спрашивает: какая ещё, блядь, «она»? Но вовремя затыкает рот. Сжимает челюсти. Думает: пиздец.

Такая привычная мысль.

— И ко мне тоже можешь… за советом, там. Или ещё чего.

Рыжий сползает задницей на самый край стула, подпирает подбородком ключицы. Смотрит теперь не в потолок, а на Чжо, который, задумчиво поджав губы, уже втыкнул в сторону и размышляет о чём-то своём.

— У меня-то дети уже вряд ли будут, — говорит отстранённо. — Но я тоже не промах, могу разрулить ситуацию. — Чжо переводит уже более осмысленный взгляд на Рыжего. — Тем более, мне не пофиг, что у тебя и как.

— Тебе лет вообще сколько? — спрашивает Рыжий.

— Вообще тридцать один.

— Ебать.

Они недолго молчат.

Чжо пожимает плечами, улыбается как-то на одну сторону рта. Рыжий не представляет себе Чжо в роли отца семейства. Ему как минимум придётся снять зелёную бейсболку с башки. Невиданная хрень.

— Надеюсь, ты позвал меня не ради того, чтоб вот это вот всё затереть? — осторожно спрашивает Рыжий, покачиваясь на задних ножках крепкого стула. Ему реально неловко. Он всегда по-своему ценил Чжо, но вот таких моментов… близких моментов у них было очень мало.

Ни одного.

Он даже, блин, возраст его до сегодняшнего дня не знал.

Чжо отмахивается:

— Нет. Я решил тебе вот это вот всё затереть, когда увидел, что ты в прострации, как бывает всегда, когда появляется личная жизнь. Ну и ещё у тебя засос вон там.

Рыжий так сильно закатывает глаза, что ему становится больно.

Конечно. Не мог же он подумать, что Чжо настолько овладел навыками тонкой психологии, что понял: у Рыжего что-то там поменялось только по тому, как Рыжий себя ведёт? Чжо и психология — это небо и земля.

Так что — конечно. Засос. Палево.

Он выворачивал голову перед зеркалом весь вчерашний вечер, пытаясь увидеть, рассмотреть. Ругался сквозь зубы, потому что ни хуя не получалось. Он был в таком месте, которое как раз не получалось толково увидеть. Где-то за челюстью. Судя по взгляду Трипа. Судя по взгляду Чжо. Чё туда вообще пялиться?

Ну, есть и есть.

Шёл и споткнулся. Упал, ударился. Подбежал прохожий и поставил утешительный засос. Такая история.

— Ну так чего ты хотел, Чжо? — устало спрашивает Рыжий, потирая пальцами переносицу.

Чжо хлопает себя по бёдрам.

Поднимается и идёт к двери. Говорит куда-то наружу, видимо, своему «секьюрити»:

— Принеси зефир.

Рыжий оборачивается через плечо. Морщит лоб. Смотрит на спокойную рожу Чжо, подпирающего стену у входа. Переспрашивает:

— Чё?

Тот делает жест «подожди минуту и всё поймёшь».

Рыжий ждёт.

Постукивает передними ножками стула по полу, раскачивается, упираясь ногами. Мысли опять текут в такт этому негромкому стуку. Почему-то возвращаются слова Чжо: если он рассмотрел это в тебе через твою непробиваемую титановую броню, он просто святой.

Рыжий пытается представить себе человека, который вот так просто — берёт и принимает его со всеми его выебонами. Он представляет себе, например, Ван. Представляет себе девчонок со школы. Их реакцию, когда он в очередной раз будет не в настроении, когда нужно будет делать вид, что всё заебись, нужно будет, например, обнимать их, ходить в кино, гулять. Как на работу. Когда он будет приходить со ссадинами после боёв. Когда он целыми днями будет пропадать в «Тао-Тао».

Ни один человек из всех, с кем Рыжий знаком, не соглашался принимать его таким, какой он есть. Ни один, кроме матери, Ли. Хэ Тяня. Все и всегда пытались его кроить, выстраивать что-то, что можно будет использовать в будущем. Тем, кому было впадлу кроить, просто замахивались и били. К этой хуйне Рыжий тоже привык с детства.

Эту хуйню он уже считал нормальной.

Был хотя бы кто-то в его жизни, кто проявлял терпение? Кто искал что-то в нём, а не придумывал что-то своё. Что-то, в чём потом можно было разочароваться, чтобы в очередной раз развернуться и свалить. Щёлкнуть пальцами и исчезнуть.

Бросить Рыжего наедине со своим перекрёстком восьми тысяч сторон света. Иди, мол, куда хочешь. Всё равно конец будет один.

Был в его жизни человек, который ему не врал?

Рыжего отвлекает скулёж.

Он устало поворачивает голову и в следующий момент вытаращивает глаза — Чжо принимает из рук своего здоровенного «секьюрити» какой-то светлый, лохматый клубок.

Какого…

Рыжий прекращает ломать стул, застывает, глядя, как Чжо закрывает за своим бульдогом дверь и идёт обратно к столу. Клубок в его руках блестит глазами и вылизывает розовым языком его щетинистый подбородок.

— Гуань, это Зефир, — представляет их Чжо, останавливаясь напротив стола. Напротив Рыжего. Рыжий переводит растерянный взгляд на его лицо.

Говорит оторопело:

— Это ж, блядь, щенок.

— Ш-ш-ш! — Чжо возмущённо прижимает лохматый клубок к груди, как будто он внатуре мог хотя бы слово понять из их разговора. — Следи за языком. Он же ещё ребёнок.

Всё.

Походу, миру пришёл окончательный каюк. Чжо тоже свихнулся. Все вокруг свихнулись. Всё, теперь осталось дождаться великого потопа и умереть с чистой совестью. Больше ничего адекватного здесь не произойдёт. Можно даже не пытаться.

— Где ты его взял? — тупо спрашивает Рыжий, глядя, как Зефир пытается выкрутиться из рук Чжо, а потом натыкается на его палец и начинает пожёвывать боковыми зубами.

Чжо умилённо смотрит на это зрелище и пожимает плечом:

— У меня есть богатенькие знакомые. У их знакомых ощенилась сучка золотистого ретривера. Один щенок получился бракованным, нужно было его куда-то сплавить. Чтоб не пришлось усыплять.

— Усыплять?

— Их сучка с документами, чистокровная, — раздраженно качает головой Чжо. — А у этого красавчика на ухе откуда-то проявилось рыжее пятно. Был бы позор, если бы кто узнал. Медалей бы выставочных лишили.

— Охренеть, — говорит Рыжий. В нём появляется странное желание протянуть руку и потрогать этот вертящийся лохматый клубок. — Так а я тут при чём?

Чжо поднимает взгляд. Думает немного. Потом отвечает:

— Не знаю. Мне этот парень точно не к месту, времени на него не будет. Решил, что продам кому-то из наших парней — породистый же. Потом с утра повозился с ним и подумал о тебе в первую очередь.

— Вот спасибо, — мрачно отзывается Рыжий. Смотрит, как Зефир виляет хвостом и самозабвенно грызет подставленные пальцы. — Кто ему вообще придумал эту дебильную кличку?

— Гуань! — шипит Чжо. — Ты, может быть, не знал, но комплексы прививаются с детства! У него прекрасная кличка. И если ты сегодня закатишь глаза ещё хотя бы раз, они могут не выкатиться обратно.

— У меня всё равно денег нет.

Взгляд Чжо меняется. Из возмущенного он становится почти оскорбленным.

— Я не собираюсь брать с тебя деньги за это чудо, — говорит он, как само собой разумеющееся. — Я же сказал. Мне не всё равно, что с тобой происходит. Не всё равно, счастлив ты или нет. Особое отношение. Понимаешь? Ты вырос на моих глазах. И теперь становишься мужчиной.

— Заткнись, ради бога, — торопливо перебивает Рыжий. — Это реально крипово. Как и твой материнский инстинкт.

Он смотрит на Зефира, а Зефир вдруг отвлекается от пальцев Чжо и поворачивает морду к Рыжему. У него на левом ухе реально рыжая шерсть. Пятно неровное, покрывает всё ухо и часть по-щенячьи приплюснутой головы. Он вываливает розовый язык наружу и скулит, виляя хвостом. Пока это больше похоже на писк резиновой игрушки, на которую кто-то случайно наступил со всего маху.

Псина реально милая. С большой и плюшевой головой.

— Нет, — говорит Рыжий, поднимаясь со стула, отводя взгляд.

Повторяет:

— Нет. Тут я тебе не помощник. У меня своего головняка — завались. Отвечаю. Сейчас — прям как никогда. Очень. Очень много. Сечёшь? Так что убери от меня это. Дай этому нормальную кличку и оставь себе. Или продай. Или, мне похрену, можешь его отпустить на волю.

— Может, хотя бы…

— Я сказал: нет.

Зефир очень тёплый.

Он реально тёплый, почти горячий. Как будто в этой крошечной псине, которую наконец-то срубило сном, врубили уфо, выкрутили все значения на максимум. Рыжий в ветровке, а под ветровкой только футболка — и Зефир, — и даже холодный ветер не вызывает мурашек. Даже низкие грозовые тучи, наползающие со всех сторон, почти не давят беспокойством на сердце.

Видимо, ясная осень прошла. Они, эти ясные деньки, всегда проходят.

Теперь на Ханчжоу лезет тяжёлый, дождливый предзимний циклон. С деревьев почти все листья облетели. Ветер продувает насквозь. Не верится, что вчера ещё было солнце.

Но так это и бывает с погодой.

Мысли о погоде — лучший вариант. Лучше думать о ней: о том, что скоро может выпасть снег — синоптики обещали холодную зиму — о том, что придётся расчищать двор и прогревать дом. О том, что у матери часто случаются обострения как раз в этот период. Лучше об этом, чем поднимать голову и смотреть на огромное стеклянное здание, которое за последние месяцы стало слишком, слишком знакомым. Привычным.

Раньше он в такие даже не заходил.

А теперь знает, что внутри есть лифт, тилинькающий дурацкой музыкой, есть светлый ковролин и девчонка за ресепшеном. Есть студия, дорогая, но по-дурацкому пустая. Есть человек, дорогой — но по-дурацкому не счастливый.

Зефир как будто чувствует волнение Рыжего — его ускоряющиеся удары сердца — вертится, вытаскивает лохматую башку из ветровки наружу, но холодный ветер, по ходу, собакам не нравится. Потому что он почти сразу прячется обратно и утыкается носом куда-то в плечо.

— Ща, ща, — негромко говорит Рыжий, поднимаясь по ступенькам. — Уже почти пришли, братан.

Он понятия не имеет, откуда знает, что Хэ Тянь любит собак.

Он точно ему говорил. Или кто-то ему говорил. Может быть, Йонг. Может быть, Ван. Но Рыжий уверен — собак Хэ Тянь обожает. Собака — это то, что может превратить мёртвую студию в живую. То, что может занять Хэ Тяня, который, кажется, от безделья временами на стены готов бросаться. Или творить разную хрень. Например, приезжать в «Тао-Тао» из центра города, чтобы проводить Рыжего домой. Чтобы зажать его на заднике и целовать, как ебанутый. Тереться, как чокнутый, о его тело. А потом просто забить на его существование.

У Хэ Тяня должна неплохо получиться эта фишка с приручением, — кисло думает Рыжий, проходя через стеклянную дверь в холл. Здесь тепло и уже приятно пахнет, хотя это ещё даже не жилой этаж. — Как минимум, приручить к себе и к своим рукам. Это точно сработает на собаке, если так хорошо сработало с человеком.

Рыжий не верит в знаки и прочую хуйню, но всё это реально выглядит, как знак.

Сама вселенная подогнала Рыжему Зефира в тот день, когда у мажорчика день рождения, хоть и проходит он странно. Как будто мажорчик с утра загадал желание: исчезнуть с лица земли.

Рыжий загадывал это желание на протяжении полугода, и почему-то оно не исполнялось. А сегодня, вот. Удалось. Свершилось. Как раз когда не нужно было. Как всегда.

— Здравствуйте, — говорит девушка за ресепшеном.

Вот. Что Рыжий говорил о приручении? С дрессировкой у Хэ Тяня тоже проблем не будет.

— Привет, — бросает он. Кивает на потолок. — Хэ Тянь у себя?

— Да, но…

— Отлично. Сиди, я помню, где лифт.

Музыка из этой адской зеркальной коробки никуда не делась.

Рыжий облизывает губы, постукивает ногой, слушает, цепляется за неё всем своим вниманием, отчаянно давит в себе абсурдное желание: вот бы вырубили электричество. Вот бы застрять.

Зефир копошится под боком — Рыжий расстёгивает ветровку. Плюшевая голова тут же выскакивает наружу и таращится по сторонам. На тысячи отражений, в которых Рыжий со взъерошенными ветром волосами и потерянными глазами и ёбаным ужасом в них.

Нахрена тебя сюда несёт?

Я поздравлю его и сразу съебу.

Нахрена тебе его поздравлять?

Он вчера странно себя вёл.

Какого хуя с тобой происходит?

Я не знаю. Я, блядь, не знаю.

Вдруг его всё-таки нет дома? Вдруг он внатуре исчез. Вдруг он уже летит в Токио или…

Звенит невидимый звонок и железные двери разъезжаются в стороны. Медленно открывает взгляду знакомый бесконечный коридор и кремовый ковролин. Как же уборщицы, наверное, заёбываются его стирать, думает Рыжий, шагая вперёд.

Зефир широко зевает. Рыжий тоже хочет зевнуть — ему неожиданно перестаёт хватать воздуха. Но он просто идёт вперёд, идёт вперёд, идёт вперёд, пока не останавливается напротив нужной двери. Снова застёгивает ветровку, прячет толкающегося Зефира. Сюрприз же, блин. Потом застывает и сильно закусывает губу. Сжимает руку в кулак.

Блядь, да какого хуя?

Я тыщу раз стучал в эту дверь.

Они проходили эту херню тыщу раз — сейчас Хэ Тянь откроет, не удивится, отойдёт с порога. Пропустит внутрь. Рыжий пройдёт, не спросив, можно ли, потому что — можно. Разуется. Вручит Хэ Тяню Зефира. Подарок на день рождения.

Кому Рыжий делал подарки за последний год? Матери? А до этого? Матери. Матери, матери. Один раз, когда-то — Ли на Новый год. Подарил ему классный кастет, который выменял у пацанов в Клетке. Не очень большой список.

Так, ладно. Сколько можно-то. Хрень какая-то.

И за секунду до того, как костяшки — громко, как обычно, — стучат по двери, Рыжий думает: не стучи. Эта мысль, как вспышка в башке. Съебись отсюда. Свали, пока не поздно. Тебя не звали. Тебе не нужно здесь быть.

Вспоминается — тоже вспышкой — лицо девчонки с ресепшена. Её неуверенное «да, но». НО — что? Вспоминается мрачный Йонг — «у него на сегодня другая программа».

И только теперь, слыша приближающиеся шаги из-за двери, Рыжий думает. До Рыжего доходит. Какая, блядь, программа? Йонг что-то знал. Йонг, наверное, не проебал вчера вечером телефонный звонок. Взял, наверное, трубку.

А потом дверь открывается, и мысли исчезают, все до одной.

Потому что сначала кажется, что это Хэ Тянь. Но нет. Этот — выше. Шире в плечах. В память тут же въедаются глаза: стрёмные, холодные, застывшие. Как у аллигатора или змеи — под плёнкой. Ни одной морщинки в углах. Ни одной эмоции. Даже микромимика отсутствует, когда он, едва открывая рот, спрашивает:

— Тебе чего?

И, прежде чем Рыжий успевает ответить, дверь открывается шире. Рядом с этим хреном появляется Хэ Тянь. Пауза длится всего секунды две, но кажется, что она, блядь, бесконечная. И слабое, иррациональное облегчение, появившееся в груди, умирает. Разбивается. Разлетается на части и каждый из этих кусков вворачивается в лёгкие. Потому что Хэ Тянь даже не меняется в лице.

Говорит:

— Сегодня уборка квартиры отменяется.

И Рыжему кажется, что он оглох. Что он перестал понимать человеческий язык. Он думает, тупо делая размеренные вдохи: что?

До него не доходит, как будто мозг оказался под толстым стеклом, как будто в голове, кроме этого стекла, больше нет ничего. Только стук сердца. Взгляд тёмных глаз. Ему кажется, что он сейчас начнёт ржать и просто не сможет больше остановиться, никогда.

А Хэ Тянь продолжает:

— Я же звонил вчера.

— Я… не слышал. — Скажи он это ещё тише, в коридоре бы просто продолжила висеть ебучая, уничтожающая тишина.

Хэ Тянь смотрит на него со спокойным, отстранённым выражением лица. Веки расслаблены, бровь не приподнята. Хэ Тянь смотрит на него, как человек, к которому на улице подошёл оборванец и предложил листовку, — пусто и незаинтересованно.

— Уборки не будет, — повторяет он. — Иди домой.

А потом просто закрывает дверь.

Рыжий смотрит в неё: глупо, слепо. Проваливается. Чувствует, как начинает давить в висках, и не может заставить себя сделать вдох.

Дело вот в чём: если ты тонешь, то потеряешь сознание в ту же секунду, когда вода попадёт в лёгкие. Дело в том, что организм до последнего оттягивает этот момент.

Рыжий просто смотрит на поверхность двери. И не может вдохнуть.

 

бета Большого Пса

Название звезды: Мирзам. Перевод с арабского: привязь.

Его тошнит.

Это нервное.

Он тотально спокоен, это спокойствие можно потрогать пальцами, настолько оно оформленное — провести по холке, пригладить, поощрить, как послушного пса за то, что он приволок тебе тапочки. Это спокойствие исходит не из сердца и даже не из головы. Оно какое-то аномальное — из ниоткуда, — потому что и в сердце, и в голове сейчас пусто. Гулкая, бесконечная пустота.

Наверное, это тоже какой-то из способов психологической самозащиты — психология Рыжего уже подзаебалась самозащищаться. Эта мысль скользит эхом и теряется, уплывает.

Скоро будет дождь.

Он перехватывает Зефира, сползающего под ветровкой вниз, под горячий живот и прижимает покрепче к себе, потому что ветер действительно хуярит не на шутку. Зефир поджимает хвост.

— Щас, щас, — хрипит Рыжий. Он сам не понимает, чё с его голосом. Ему просто спокойно.

И его тошнит.

Он хочет сказать: щас уже, почти пришли. Мама там с пирогом возится, наверняка найдёт, чем тебя угостить. Там тепло. Тихо. Щас уже, скоро, вон он — мой дом.

Хочет, но не говорит. Внутренний штиль подбирается к самой глотке, давит на голосовые.

Стоит двери захлопнуться, лёгкие наполняет аромат свежей выпечки — ягоды, тесто, сдоба. Дом. Уют. Здесь очень давно так не пахло. Пейджи тут же кричит из кухни:

— Я уже заканчиваю с пирогом!

Пахнет очень вкусно. Просто нереально.

Рыжий не разувается, проходит по коридору, дёргает на себя дверь. Останавливается только когда понимает, что дальше идти некуда. Дальше — окно, за которым сад. Стекло сухое, хотя на улице давно и явно пахнет дождём. Зефир прекращает вертеться — принюхивается, ведёт башкой. Не пытается спрыгнуть с рук. Собаки боятся незнакомых мест.

— Милый, — тихо зовёт Пейджи. Чёрт. И дверь не закрыл. — Ты почему в куртке? Не разулся? Что…

Голос становится громче — она подходит. Рыжий молча смотрит через стекло. Он не хочет двигаться, не хочет поворачивать голову. Наверное, поэтому её голос меняется. В нём появляется тихий, еле заметный страх.

— Гуань. Что случилось? О, господи!

Зефир лупит пушистым хвостом по рёбрам Рыжего и тянется радостно скулящей мордой к её рукам. Он лижет её пальцы, на которых кое-где всё ещё осталась сахарная пудра, издаёт свои щенячьи звуки, перебирает лапами, бурчит голодным, горячим животом.

— Где ты его взял? — с неуверенной, но быстро гаснущей улыбкой спрашивает Пейджи. — Что происходит? Милый? Ты не брал трубку…

Нужно сказать. Она ведь ждёт. Рыжий облизывает губы.

— Это Зефир, — произносит сжатым горлом, не отводя взгляд от облетевших розовых кустов. — Он… побудет у нас. Ладно?

Пейджи смотрит на него, долго.

От этого взгляда всегда не по себе.

— Кто это был?

Хэ Тянь проходит мимо Чэня. Дёргает плечом:

— Никто.

От этого пристального внимания всегда начинает жать диафрагму, как будто проглотил слишком здоровый кусок холодной, непережёванной еды. Нужно знать Чэня лет восемнадцать, чтобы научиться встречать этот взгляд с непроницаемой рожей, не позволить дрогнуть даже мельчайшим мышцам лица. Одно движение, один лишний вдох.

Этот парень замечает всё. Один неверный шаг — и он возьмёт тебя за горло прежде, чем ты успеешь вдохнуть. Хэ Тяню потребовалось восемнадцать лет, чтобы привыкнуть к собственной семье.

— Уверен?

— Да, мам. Я уверен.

— Ты что… поссорился с кем-то?

Рыжий сжимает челюсти, дёргает головой как лошадь — ухом в сторону звука. Как будто голос матери вдруг резанул по перепонке. Говорит:

— Нет.

Наклоняется, выпускает Зефира, который тут же бросается к ногам Пейджи, наступает на её домашние тапочки обеими лапами. Обнюхивает щиколотки, виляет хвостом. Рыжий морщится, хмурится под взглядом Пейджи.

— Я переживаю за тебя, — говорит она очень серьёзно. — Пожалуйста, скажи мне, что ты не ввязался в неприятности.

Я не знаю.

Я не знаю, во что я ввязался. Но это точно не то, что тебе сейчас нужно.

— Не ввязался, — послушно говорит он.

— Не ври мне.

Хэ Тянь плотно закрывает глаза — только потому, что стоит спиной к Чэню. Потом — давай же, — расслабляет лицо и поворачивается к нему, лениво наклонив голову набок.

Разводит руками. Какой, мол, мне смысл врать?

— Я видел, как он смотрел, — Чэнь въедается взглядом прямо в мозг. Не шевелится, как будто даже не дышит. Держи лицо. Держи лицо. Держи лицо. — Так не смотрит «никто». Что за парень?

— Убирает у меня пару раз в неделю.

— Отец отправляет тебе недостаточно денег для нормальной служанки?

Хэ Тянь чувствует: у него на виске вот-вот лопнет вена, настолько сильно и громко сердце хуярит. Единственное желание — вылететь за дверь. Поймать, вернуть, стереть из памяти этот взгляд, который отпечатался в подкорке.

Хэ Тяню кажется, что если он попадёт в ад, его последним кругом будет тот, где на него вечно будут вот так смотреть эти глаза.

— Не глупи, — ровно говорит Чэнь, когда понимает, что ответа не будет. Как будто ему действительно не насрать, как будто он не доносит обо всём, что здесь видит. Его сложно винить, это его работа. — На следующей неделе из Токио возвращается отец. Не нужно заранее портить ему настроение.

— Хорошо, — еле разжимая челюсти, отвечает Рыжий.

— Хорошо, — повторяет Пейджи. Протягивает руку, гладит его по щеке. Улыбается шире. — Я люблю тебя.

Конечно. Конечно, она его любит.

Рыжему кажется, что его сейчас стошнит. Он шумно вдыхает носом и отводит взгляд. Зефир с разгону врезается в ноги Пейджи приплюснутой головой. Она смеётся, присаживаясь перед ним:

— Ну так что это у нас за парень? Как тебя зовут, малыш? Зефир? Кстати, позвони Хэ Тяню, дорогой. Пирог уже почти готов. Пусть поторопится.

Рыжий не выдерживает — сглатывает. Потом говорит:

— Извини.

И сбегает в ванную.

Открывает воду — тугая струя бьёт в раковину. Его корёжит в сухих позывах, но даже сблевать нечем — он с утра не жрал. Сука, целый день через жопу.

Рыжий сплёвывает в слив, смаргивает накатившие слёзы. Гипнотизирует водяную воронку взглядом, потом прижимается горячим лбом к прохладному зеркалу, долго выдыхает ртом.

Стекло становится мутным.

Но не становится легче.

Ладно, да, дерьмо случается.

С кем-то постоянно, с кем-то — реже, это не смертельно. Это природный рандом. Может быть, кому-то сверху не понравился цвет твоих глаз или форма твоих ногтевых пластин, и этот кто-то решил поставить на тебя маркер, как бумажку на спину: «дерьмо — сюда». А может быть, распределение проводится как-то иначе, Рыжий хуй знает.

Он представления не имеет, кого брать за грудки, кого прижимать к стене и требовать: нахуя ты вот так со мной? Что я тебе, блядь, сделал?

Рыжему вообще сложно даётся анализ. Ему сложно даётся всё.

Он не дурак, просто вот такая у него жизнь, вот так у него всё устроено. Через пятое колено. Не напрямик, а в обход через зыбучие пески и паркие болота.

Неизвестно, зачем он целый вечер гипнотизирует телефон взглядом, потому что даже если случится чудо, если экран загорится долбаным «мудило», он, конечно, не возьмёт трубку. Тут же закинет этого пидора в чёрный список. Удалит его из Лайна, заблочит во всех социальных сетях. Может быть, даже сменит номер — опять-таки, непонятно зачем.

Потому что экран не загорается.

К пустоте в башке добавляется белый шум. Как неработающее кабельное по ящику — шипит и дрожит изображением.

Внутренний голос с таким удовольствием исходит ебучим ядом, что Рыжий невольно думает о смерти от интоксикации: повёлся? Поверил? Доверился? Не говори, что не знал, не говори, что не ждал подвоха. Положил хуй на все свои правила, все свои принципы — и вот. Получи в рожу. Подавись. Жуй теперь, пережевывай хорошо, можешь все зубы себе переломать, кто тебе доктор, что ты такой долбоёб.

И это даже почти не сложно — спокойствие внутри реально пугает. Удаётся держать лицо, удаётся контролировать свой голос: да, мам, очень жаль, но трубку он не берёт.

Ну, вот так, мам, наверно, у него куча других планов в день рождения.

Не расстраивайся, мам.

Конечно, она расстраивается.

На столе стоит ягодный пирог, присыпанный сахарной пудрой, накрытый бумажным кухонным полотенцем. Рыжий испытывает спокойную, ровную ненависть, глядя на него. Он сжимает зубы, стискивает изо всех сил, повторяя про себя дурацкой, дебильной мантрой: я спокоен. Всё хорошо.

А потом прислоняется задницей к столешнице и достаёт мобильный, открывает Лайн. Ван как раз в сети. Она перезванивает секунд через десять — с этой девчонкой слишком просто. Она слишком, блин, идеальная, чтобы существовать в этом галимом мире.

— Привет!

На фоне негромкая музыка и гул человеческих голосов — разговаривает одновременно куча людей, но не слишком громко, чтобы это напрягало. Ему не интересно, где она. Наверняка приятное, светлое место, в котором хорошо пахнет.

Рыжий отвечает:

— Привет.

И молчит.

Ван тоже недолго молчит. Потом уточняет:

— Гуань, всё хорошо?

Нет.

И если кто-нибудь ещё задаст сегодня этот вопрос…

— Хочешь ягодного пирога?

Повисает пауза.

— Что? — переспрашивает Ван. — Ты где?

— Дома. Приезжай. Мама испекла, вкусный. У неё выпечка получается — зашибись.

В динамике что-то шелестит — Ван как будто отрывает телефон от уха и недоверчиво смотрит на экран. Рыжий почти ощущает этот взгляд.

— Слушай, ты уверен, что всё нормально?

Он сверлит взглядом бумажное полотенце. Кажется, бумага вот-вот загорится от такого пристального внимания. Краем уха слышит, как мать смеётся, что-то говорит тявкающему Зефиру. Они возятся в гостиной: Пейджи отдала ему на растерзание свой пояс от старого халата, который давно пошёл на тряпки.

— Всё прекрасно, — говорит он, не моргая. — Так чё? Или занята? Я тогда…

— Нет! — быстро говорит Ван. — Нет, конечно, я приеду! Мы приедем!

— Мы? — отмирает Рыжий. Сердце неожиданно сильно стучит. — Кто?

Он знает, что это нереально, но уточнить необходимо. Жизненно необходимо.

— Мы с Йонгом. Мы на арт-вечеринке в одном кафе, так что… ты же не против?

— Господи, конечно, он не против! — доносится фоном громкий, очень узнаваемый шёпот, как будто этот мудень прижимается ухом к другой стороне телефона от Ван. — Его мать меня обожает!

Вот же… хрень.

Рыжий закрывает глаза. Медленно выдыхает.

Йонг. Серьёзно. Он добровольно пустит Йонга в свой дом. Отказ вертится на кончике языка, но слуха снова касается тихий смех Пейджи, и он — этот сраный отказ, — растворяется вместе с горечью в глотке.

Рыжий говорит в мобильный:

— Не тормозите там. Йонг знает, как ехать.

— Выезжаем! — радостно отзывается Ван. Судя по голосу, она действительно счастлива.

Ну и хорошо. Ну и прекрасно.

Рыжий сбрасывает звонок и оставляет телефон в руке. Смотрит на пирог, переводит взгляд на часы. Почти семь.

Этот день кажется бесконечным.

Он вертит мобильный между пальцев. Отталкивается от столешницы, идёт в гостиную, опирается плечом о дверную створку на кухню, складывает руки на груди. Смотрит, как Пейджи, сидящая на коленях посреди гостиной, гоняет скачущего Зефира вокруг. У неё свои способы. Когда Пейджи грустно, она будет смеяться так, будто всё прекрасно. Она и теперь пытается делать вид, что не расстроена из-за идиотского пирога. А Рыжий пытается делать вид, что с ним всё заебись.

Зачем?

Она поднимает взгляд, тут же улыбается шире. Рыжий кивает в ответ, стискивая пальцами рукава домашней футболки.

— Ты мне расскажешь, где взял щенка? — спрашивает она. Наперекор улыбке, голос слегка звенит.

Конечно, это никогда не будет озвучено, но Пейджи знает, что Ли воровал. Ворует. Что они с Рыжим уже несколько лет плотно общаются между собой. И не нужно ничего говорить, чтобы понять, чего она боится. Что её чудесный сын нахватается плохого. Поддастся влиянию.

В башке печёт отголоском мысли: наверное, поэтому она настолько восхищается… не Ли.

Пожалуйста, заткнись.

— Чжо подогнал.

Выражение лица Пейджи меняется. Оно становится напряженным, слегка хмурым.

— Мальчик, который заправляет в том ужасном месте?

— Ему тридцать один, мам, — устало протягивает Рыжий. — Он не мальчик.

— Тридцать один?

— Я сам недавно узнал.

Пейджи ловит Зефира, тот вырывается, пытается поймать пастью её руки и виляет хвостом. Рыжее ухо нелепо изламывается навыворот. Рыжий не улыбается — молча смотрит на это ухо и прикусывает кончик языка.

Хули с псиной-то теперь делать?

— Милый, я боюсь, мы не сможем его…

— Я знаю.

Он не дебил. Собака жрёт много денег, которых нет. Просто нет — так бывает. Они еле сводят концы с концами. Точнее, скорее даже не сводят, чем…

— Это должен был быть подарок. Но как-то пролетело. Ну, короче, — Рыжий почти сплёвывает куда-то в сторону. Чувствует, как напрягается челюсть и глотка. Да что ж это за нахуй-то такой. Успокойся. Всё заебись.

Давно же мечтал.

Давно хотел, чтоб вернуться домой и подумать: всё. Теперь — точно.

Хотел — получи. Что не нравится?

А не нравится то, что хотелось иначе. Хотелось на своих условиях. Хотелось самому хвостом махнуть, дать в бубен, сказать, прорычать: мне надоело, — и до свидания. Свалить, смыться. Оставить его хлопать глазами и молча открывать рот, как сраный окунь, выброшенный на камни из воды.

А не вот так. Когда приходишь, а тебе в лоб хуячат из двустволки. И на этот раз не улыбкой, а реально. Подрывают землю прям под подошвами кед.

Так, блядь, нельзя. Лучше раз в переносицу получить, чем так.

Когда будто от одной фразы вырубает внутри всё. И — полный оффлайн. Штиль. Да, штиль. Рыжему нравится. Это почти коматоз, как в криокамере. По крайней мере, взгляд так же примораживается к предметам. Как сейчас — к подвесной книжной полке в гостиной. Хули он на неё уставился?

Рыжий переводит взгляд на мать, она смотрит, как будто ждёт ответа на свой вопрос.

Рыжий переспрашивает:

— А?

— Это подарок для Хэ Тяня?

Имя сжимает сердце. Кажется, что сейчас дёрнется лицевой нерв.

— Да.

— Это замечательно, милый. Уверена, ему понравится. Как только он освободится…

— Ты помнишь Ван?

Пейджи резко замолкает. Выпускает Зефира, рассеянно чешет его за ухом.

— Девушка, с которой вы гуляли?

— Да. Она сейчас приедет. И… Йонг. Он тоже. Хотят попробовать твой пирог.

Пейджи удивлённо приподнимает брови. Зачем-то смотрит в сторону кухни, как будто Ван и Йонг уже там. Возвращается взглядом в сторону Рыжего. Улыбается:

— Хорошо. — Видно, что не совсем понимает, какого хрена происходит, но всё равно: это радость в её голосе. — Прекрасно, что ты пригласил их!

Да уж. Прекрасно. Лучше не придумаешь.

Когда в дверь стучат, Пейджи резко выпрямляет спину. Смотрит в сторону прихожей.

— Уже? — спрашивает она. — Я думала, что они придут немного позже.

Рыжий хмурится. Что-то слабо верится, что где-то неподалёку есть кафе, в котором можно проводить арт-вечеринки. Он плохо себе представляет, как вообще проходят мероприятия типа этих понтовых сборищ. Что богатенькие детишки вообще делают на этих вечеринках. Собираются вокруг какого-нибудь красочного харчка на холсте и обсуждают его глубинную суть, чокаясь бокалами с вином?

В их районе, конечно, есть крытое кафе, в котором продают сэндвичи и хотдоги с пресными сосисками и горьким кетчупом, но вряд ли там проводят мажорные собрания. С холстами и всем вот этим вот.

— Я открою.

— Не спешите, я накрою на стол!

Рыжий глотает тяжелый вздох, идёт в прихожую. Зефир увязывается за Пейджи на кухню. Он своим щенячьим мозгом уже допёр, что именно на кухне может перепасть пожрать, поэтому Пейджи стала его светочем уже через десять минут после первой встречи.

Ничего удивительного.

Рыжий на секунду останавливается перед зеркалом в прихожей, давит в себе желание прижаться лбом к холодной поверхности и приложиться, сильно: раз или два, или три. Чтобы отражение пошло трещинами. Но нет. Он спокоен. В нём штиль.

Нужно просто собраться с силами, подготовиться ко встрече с неуёмной энергией Йонга, с искренней радостью Ван, с ровным, нежным теплом, которое исходит из неё мягкими волнами, всегда. Даже когда она расстроена.

Почему они вообще вместе на этой вечеринке?

Думая об этом, он поворачивает ручку, открывает дверь и застывает. А в следующую секунду все внутренности обрываются. Словно кто-то замахнулся и оттяпал от Рыжего половину, и теперь он пустой — стоит, осыпается своими потрохами прямо на пол своей прихожей.

Прямо на старый, выстиранный коврик.

Он рывком дёргает ручку двери на себя — закрой, закрой, закрой, — но Хэ Тянь успевает подставить ногу. Берётся за створку, открывает дверь рывком, на себя, так, что приходится выпустить — она сама выскальзывает из пальцев — ручку.

— Стой. — Он бы не узнал голос Хэ Тяня.

Низкий, хриплый, севший. Как будто четыре часа назад не он спокойно растягивал слова. Не он говорил «уборки не будет». Не он смотрел, как на дерьма кусок, прилипший к ботинку за пару тысяч.

Рыжий делает вдох, второй. Рыжий больше не повторяет «я спокоен». Рыжий сжимает пальцы руки в кулак.

И штиль… штиль накрывает ебаным торнадо.

— Стой? — выдыхает он. Делает шаг, рывок — вперёд, — с силой пихает его в плечи. — Стой?!

— Гуань…

От удара хрустит что-то в костяшках пальцев.

Руку прорезает болью до самого локтя, как будто прутом железным приложились. Запястье в огне — неподготовленный, непродуманный удар.

Хэ Тянь удерживается на ногах, только слегка сгибается, отвернув башку, подавшись вперёд интуитивно, чтобы не изгваздать свой бежевый свитер, потому что с лица тут же начинает капать. Густым, ярким. Он поднимает руку, прикасается к носу кончиками пальцев. Рыжий натурально задыхается, глядя, как кровь отпечатывается на светлой коже, оставляет дорожку капель внизу.

Это первый удар за много лет, от которого рука раскалывается, но Рыжему хочется продолжить. В нём желание добить, такое огромное, что от него становится страшно.

Страшно, что сюда сейчас выйдет мать, и увидит, как Рыжий отрывает Хэ Тяню башку и футболит её за соседский забор. Страшно, что если не добьёт, это уёбище оживёт, воскреснет, снова сделает настолько больно, что отключит всё внутри. Как сраная гидра: отрубил одну голову — вырастает две, поэтому единственный вариант — выдрать её чёрное сердце.

Рыжий рывком закрывает дверь, не отрывая взгляд от мажорчика.

А Хэ Тянь не поднимает голову. Он не смотрит в глаза. Таращится вниз, в пол веранды, сухо сглатывает. Поднимает испачканную руку, брезгливо стряхивает кровь куда-то за ступеньки.

Сплёвывает бурым — туда же. На гравийную дорожку.

Проводит другой рукой по волосам, заводит их назад, медленно выпрямляется.

Хэ Тянь и его ебучие привычки. Рыжий ненавидит каждую, как будто каждая только что превратилась в сверло и с рёвом прогрызает дыры в его черепе. Добирается до мозга.

Тишина висит звенящая. Здесь всё ещё остро пахнет дождём. Хэ Тянь говорит глухо:

— Можешь ещё добавить.

— Завали ебало, — хрипит Рыжий. — Мне похую, нахрена ты здесь. Щас ты разворачиваешься и валишь. Навсегда, понял?

— Хорошо.

Рыжий даже застывает на секунду. Не успевает проконтролировать своё выражение лица — удивление слишком явное. На мгновение даже перекрывает злость. Вот так? Так просто?

И Хэ Тянь повторяет:

— Хорошо, я свалю. Но мы должны поговорить.

Да сука.

— Нет никаких «мы»! — орёт Рыжий.

У него ломается голос, как будто ему снова четырнадцать. Он почти чувствует, как удавкой затягивается на шее поводок, так сильно хочется подойти и вмазать ещё раз, но он заставляет себя стоять и не двигаться с места.

— Я не хочу, чтобы ты приближался к моему дому. Я не хочу, чтобы ты говорил с моей матерью. Исчезни! Исчезни, блядь! Я тыщу раз тебя просил! Какого хера тебя принесло?

Хэ Тяня прибивает каждым словом. Каждое слово отдаётся глухой вспышкой у него в глазах.

Он шмыгает разбитым носом. Облизывает кровь с губ, но меньше её не становится. Поворачивает голову, смотрит в сторону, кивает чему-то в своей голове, усмехается мёртвой, ломаной усмешкой.

— То есть объясниться не дашь?

— Нахуя мне твои объяснения? Нахуя мне ты, а? Одни проблемы от тебя. Одни, блядь, проблемы, понял?

Хэ Тянь снова кивает. Понял.

Кивает, как будто он полностью согласен.

Рыжий с ненавистью думает, что с появлением этого перца его жизнь реально начала плясать на рогах. Если до этого он уже был приспособлен, уже знал, что готовит ему завтра, что готовит ему послезавтра и следующая неделя, то теперь… он будто не живёт, а обезвреживает бомбу. Каждый перерезанный провод грозит разнести всё — внутри и вокруг. И ему так чертовски надоело перерезать провода.

Он устал, по-настоящему, по-взрослому устал. Он говорит:

— Съебись. — И получается так же — очень, очень устало. — Просто съебись отсюда, лады? Я тебя знать не хочу. Забудь, кто я такой. Забудь вообще всё.

А сам-то — сможешь? — потешается внутренний голос.

Сможет. Леопард не меняет своих пятен — Рыжий не меняет своих принципов. Попробовал, хватило, спасибо. И вот оно, лишнее, очередное доказательство. Наклоняется над перилами веранды, тяжело опирается о них локтями и снова сплёвывает вниз, на пожелтевшую траву.

Рыжий тупо смотрит.

Его начинает слегка трясти, и он может только смотреть — на его острый изгиб торчащих лопаток, на гребни позвонков, сбегающих под плоский ворот свитера. Кровавая слюна тянется, как карамель.

— Ты хорошо бьёшь.

Рыжий хочет сказать: «ты тоже». Но молчит.

Откуда-то внутри возникает мысль, что Хэ Тянь пришёл не прощения просить, не объяснять, что произошло. Рыжему внезапно кажется, что Хэ Тянь пришёл прощаться.

Как тогда, с Токио, только теперь — иначе. Теперь он никуда не летит, потому что на нём нет костюма, нет сраного пиджака. Он упакован, но внутри, в себе. Оттуда не позвонишь по междугородке. На нём старые джинсы, бежевый свитер и кровь под носом.

И Рыжий думает: слава богу, наконец-то, господи.

И ещё одно. Рыжему становится страшно.

— Это был мой брат.

— Чё?

— Дверь открыл, — медленно повторяет Хэ Тянь, — мой брат. Чэнь.

— Да мне…

— Работает на отца. Возглавляет штат личной охраны и следит за безопасностью, — продолжает он, не отрывая взгляд от земли. Его запястья расслаблено застыли, как будто только что он окончательно сдался. — Убирает неугодных людей. Убирает тех, кто мешает или может помешать. Кто не понравится отцу. Мой отец… нехороший человек.

«Убирает» дерёт по барабанным перепонкам, как игла дерёт по исцарапанному стеклу.

Рыжий сглатывает. Вслушивается в его интонацию. Пытается распознать пиздёж. Распознать хотя бы что-то, кроме аномального заёба, который сейчас пропитывает Хэ Тяня до костей. Но больше не слышит и не чувствует ничего.

Хэ Тянь уже как будто всё для себя решил. Как будто прямо щас готовится выстрелить себе в рот. Дело за малым — курок спустить.

Что за ебучая драма, думает Рыжий.

Но мысль теряется в ворохе других.

— У отца что-то типа мании контроля. Ему нужно, чтобы я был тем, кто станет полезным для его бизнеса в будущем. А Чэнь — тот, кто не даст мне сделать ни шагу в сторону. Поэтому я не хотел, чтоб он тебя видел. И тем более, чтобы он знал, что…

Хэ Тянь сглатывает. Хмурится. Опускает голову — волны позвонков выделяются сильней, волосы падают на лоб.

У Рыжего перехватывает дыхание, потому что, кажется, он понимает, что только что хотел сказать Хэ Тянь. От этого становится больно глотать.

Поэтому Рыжий говорит:

— Завязывай.

И ещё:

— Мне это не интересно.

Эта ложь нужна, чтобы не стоять и не молчать. Чтобы не чувствовать, как першит в глотке. Но Хэ Тянь внимания не обращает. Повторяет:

— Не хочу впутывать тебя в дерьмо своей семьи. — Слова почти теряются в тихо, еле слышно зашумевшем дожде. — Не хотел, чтобы тебя это вообще коснулось, но… сам видишь, как вышло.

Сам видит.

Да, Рыжий уже давно видит, куда всё это катится. Во что всё это превращает их обоих. Он привычно щерится:

— Я не собирался становиться частью твоей семьи. — И это что-то из разряда защитных реакций. — Не хочу вообще ничего общего с тобой иметь.

— И не хотел? — резко спрашивает Хэ Тянь. — До сегодняшнего. Не хотел?

Рыжий с вызовом поднимает подбородок, кривит губы:

— Ты, что ли, глухой? Или, не знаю, отсталый, недалёкий? Вроде оценки нормальные же. Я сказал, что ни-че-го от тебя не хочу. Не хотел. Не буду хотеть.

На щеках Хэ Тяня чётко проступают желваки. Он поворачивает голову, смотрит прямо в глаза.

У Рыжего в башке пусто, он вообще связно не соображает. Хэ Тянь, который пытается защитить его от своей чокнутой семейки? Какого хрена, где был его брат все эти полгода, когда Хэ Тянь шатался за ним, как ебанат? Или он понял, что всё зашло слишком, нахер, далеко, когда чуть в штаны себе не спустил на заднике «Тао-Тао»?

Или просто нужно было взять вчера трубку, чтобы не переть к нему домой, чтобы не сталкиваться с этим Чэном, чтобы всё было, как было — сложно, но не катастрофически? Когда ещё можно было остановиться?

Рыжего изнутри окатывает кипятком.

— Бля, — выдыхает он.

Отворачивает лицо. Проводит по нему руками — правую тут же простреливает болью.

— Бля.

Хэ Тянь смотрит на него, и Рыжему снова кажется, что это кто-то чужой.

Когда Хэ Тяню больно, он меняется, будто переключают привычную радиоволну: приёмник тот же, а транслирует что-то на совершенно другом, чужом языке. Рыжий не знает, что нужно говорить, не знает, что собирается говорить. Просто открывает рот, просто набирает в лёгкие воздух, но его перебивают — дверь за спиной открывается. Ч-чёрт.

Хэ Тянь тоже сдувается. На медленном выдохе закрывает глаза.

— Хэ Тянь! — восклицает Пейджи. — Какая радость! Я как раз…

И резко замолкает, как будто в ней вырубается звук. Потому что видит испачканную в крови руку. А потом мажорчик поворачивает к ней своё разукрашенное лицо, на котором появляется натянутая улыбка.

— Добрый вечер! Я уже собирался…

Пейджи ахает, хлопает глазами. Переводит растерянный взгляд с разбитого носа на Рыжего, но тот стоит молча, сжав губы, и смотрит в сторону, на соседский забор. Разминает правую руку.

— Боже мой, — выдыхает мать. — Что с тобой произошло?!

— Ничего страшного. — Хэ Тянь быстрым движением вытирает подсыхающую кровь, но это не особенно помогает. — Порядок. У вас возле перекрёстка бейсбольная площадка. Прилетело мячом. Лихо играют.

Рыжий изо всех сил старается фыркнуть. Мячом, как же. Ага.

Но даже этого не выходит. Он снова съезжает взглядом вбок: смотрит, как бежевый свитер обтягивает плечи Хэ Тяня, смотрит, как устало ссутулена его спина. Думает: какого хуя. Какого хуя он ещё здесь.

Если пришёл прощаться, то пиздуй. Тебя там ждёт твой братец. Твой отец шизанутый.

Но Пейджи уже организовывает бурную деятельность: хватает Хэ Тяня под руку, и, причитая, волочет в дом.

— Как же так-то! Вот неугомонные дети! Очень больно, дорогой? — И, уже из прихожей: — А ты, Гуань? Почему его держишь на пороге, это же нужно обработать!

— Ему поговорить приспичило, — бросает Рыжий, стягивая руками грудную клетку. Делая медленный — останови их, останови их, останови же! — шаг за ними.

Ему неожиданно становится холодно, мокрый ветер пробирает до самых костей. Только теперь он замечает, что выскочил в одной домашней футболке. Придурок.

В прихожей Хэ Тянь мягко высвобождается, тормозит, как будто натыкается на толстое стекло, которое дальше входного коврика не пускает.

— Пейджи, извините, я… — он бросает взгляд через плечо.

На Рыжего, который тоже застывает на пороге, за ним. Смотрит с напряженным вопросом во взгляде. Что, мол, ты?

— Мне нужно идти. Я не…

— Как же — идти? — поражённо переспрашивает Пейджи. — Ты же только пришёл! Тебе же нужно умыться! Куда ты спешишь?

— Я бы с радостью остался, но дело в том…

Рыжий почти не чувствует своей руки, только прикосновение. Горячее. Когда протягивает ладонь и сжимает ею твёрдое плечо Хэ Тяня под тонким свитером. Вместе с ним сжимаются зубы.

— Зайди, — цедит он.

Хэ Тянь снова смотрит на него. Удивлённо. Рожа разукрашена бурыми разводами.

В этом взгляде такой лабиринт, что Рыжий чувствует себя лабораторной мышью, которая ощущает запах сыра, но хуй знает, как до него добраться.

Поэтому решает просто переть напролом. Хуже уже точно не будет.

Поэтому слегка подталкивает его в плечо и сразу убирает руку. Зачем-то трёт ладонь о штанину, как будто пытаясь избавиться от ощущения его тепла. Сжимает пальцы в кулак.

Добавляет в сторону:

— Там дождь. Зайди.

И Хэ Тянь заходит.

Разувается, как будто кто-то его по голове огрел. Медленно и неуверенно. Рыжий против воли думает, запирая дверь: не повредил ли он ему чего, когда в рожу дал?

Хэ Тянь снова оборачивается и смотрит на Рыжего через плечо. Рыжий кивает вперёд, как будто Хэ Тянь не знает:

— Ванна — туда.

— Милый, помоги ему, я наберу воды на кухне, — распоряжается Пейджи. — И приходите, будем обрабатывать.

Деятельная Пейджи — это особенный вид человека. Если бы сейчас ей в руки попал неограниченный запас бинтов и медицинского спирта, она бы обрабатывала всех, кому это нужно и не нужно. Сверхпомощь окружающим людям — это не то, что Рыжий у неё перенял. Заботу о дорогих ему людях — да. Навыки готовки. Цвет глаз. Но не одержимое стремление помочь всем и вся. Иногда ему казалось, что если у Пейджи вдруг спиздят кошелек, она догонит щипача просто для того, чтобы добавить оставшиеся в карманах деньги.

Рыжий включает в ванной свет, смотрит, как Хэ Тянь проходит к раковине. Следит за ним мрачным взглядом в отражении зеркала. Хэ Тянь встречает этот взгляд, молча сворачивает кран холодной воды.

Спрашивает:

— И зачем это?

Зачем ты позволил ей задержать меня?

Зачем стоишь здесь?

Зачем позволяешь этой ебале продолжаться?

Зачем — что?

Рыжий отвечает наугад:

— Если разобьёшь ей сердце, я на тебе живого места не оставлю.

Хэ Тянь смотрит тяжело. Взгляд у него реально говорящий. Через пару секунд он опускается к раковине и умывает лицо. Кровь уже не идёт, но вода всё равно окрашивается слабым красным, как будто кто-то выжал в раковину помидор.

Потом отряхивает руки, выпрямляется. Закручивает вентиль. Говорит, а слова отражаются от тесных стен ванной:

— Есть два человека, которым я бы не разбил сердце. Никогда.

— А если себя не считать? — интересуется Рыжий, снимая с крючка чистое полотенце. Хэ Тянь закатывает глаза, и это первая эмоция живого человека, которую сегодня от него видит Рыжий. — Вытирай рожу. — И бросает ему полотенце.

Оно ударяется о спину, повисает одним концом на плече. Хэ Тянь молча разворачивается, снимает его с себя, промокает лицо. Слегка морщится, когда касается переносицы — в Рыжем это отдаётся сначала тонким уколом сожаления, а потом — садистского удовольствия.

— Больно? — спрашивает.

Хэ Тянь отвечает:

— Больно.

Делает шаг ближе, осторожно вешает ткань обратно на крючок. Потом переводит взгляд, и оказывается, что они снова стоят очень близко друг от друга. Рыжий успевает шарахнуться — перехватывает влажную руку за запястье на полпути к своему подбородку. Крепко. Сильно. Как ядовитую змею.

— Убери свои…

— Извини меня.

И он затыкается. Сверлит застывшим взглядом держатель для полотенец.

Сука.

— Пожалуйста, — настойчиво повторяет Хэ Тянь. Вглядываясь, как всегда, в самые закрома. У него слипшиеся от воды ресницы. Рыжий ненавидит себя за то, что замечает это. — Извини меня. Если бы я мог… не говорил бы ничего подобного.

— Мне плевать, веришь?

— Нет.

Рыжий отпихивает от себя его руку. Напрягается весь, как будто они снова знакомы всего час или два, или три. Как будто их обоих откинуло куда-то в апрель, где были сочные кленовые листья и незнакомая, никем не отмеченная территория без чужих следов и шрамов, без отметин в памяти: у Хэ Тяня мягкие губы и болезненный излом бровей, когда он целует; у Рыжего осторожные руки, когда он зарывается ими в тёмные волосы.

— Тебе не плевать, — мягко говорит Хэ Тянь, скользя взглядом по глазам Рыжего. И повторяет совсем тихо, словно убедившись в собственных словах: — Тебе не плевать.

— Поверь, — выразительно поднимает брови Рыжий, делая шаг назад. — Мир вертится не вокруг тебя. И это далеко не худшее, что я слышал в свой адрес.

Он старается говорить громче. Он боится скатиться в шепот, чтобы не позволить себе в очередной раз ебануть в болото с головой.

— Мальчики! — зовёт Пейджи из кухни, и это единственное, что заставляет Хэ Тяня отвести взгляд. — У меня всё готово!

Зефир вылетает им навстречу в гостиной, как только слышит чужие шаги.

Хэ Тянь замирает так резко, что Рыжий с ходу едва не врезается в его спину. Лохматое ухо опять заломилось навыворот. Рыжий думает: что за дородное существо? А в следующую секунду понимает, что Хэ Тянь реально остолбенел.

— Ого, — выдыхает он. — Вы завели собаку?

Зефир несётся на него, как торпеда, спотыкающаяся о ровный пол и путающаяся в собственных кривых лапах. Визжит, как игрушечная машинка скорой — Рыжий видел, как соседские дети запускали такие на радиоуправлении.

— Нет, это…

Зефир кидается в ноги мажорчика и скачет вокруг, поджимая виляющий хвост. Хэ Тянь опускается на корточки, протягивает руку, которая тут же попадает под атаку слюнявого языка.

— Это…

Рыжий смотрит, как Хэ Тянь зачарованно улыбается, глядя на Зефира; смотрит, как небольшое кровавое пятно снова растекается на коже под носом; слышит, как Хэ Тянь тихо говорит: «хэй, парень… ты очень симпатичный».

И понимает, что встрял. Встрял давно и надолго. Понимает, что — господи, это ужасно, но, — даже если бы Хэ Тянь проломил ему череп собственными руками, сердце бы сейчас всё равно дало перебой. Ото взгляда на эту улыбку, ото взгляда на эти руки, ото взгляда на весь этот понтовый бутиковский высер, наряженный в старые джинсы.

Рыжий отводит глаза, хмурится. А потом разжимает челюсти и заставляет себя выдавить:

— Короче. С днём рождения.

Думает: так бы он это сказал несколько часов назад? Так бы он поздравил Хэ Тяня днём, стоя у его открытой двери в квартиру? Наверное, так.

Хэ Тянь поднимает недоумённый взгляд. Переспрашивает:

— Чего?..

— Глухой, что ли? — морщится Рыжий. — С днём рождения. Это тебе. Подарок.

— Собака?

— Нет, гостиная, — бесится он. — Конечно, собака.

— Серьёзно?

Рыжий, наконец, уставляется на Хэ Тяня сверху вниз. Предупреждает:

— Я тебе щас пропишу ещё раз, чтобы ты тупить прекратил, понял?

Он заставляет себя удерживать привычное, недовольно-напряженное выражение лица, но от вида изумлённого Хэ Тяня у него реально поджимается диафрагма. Мажорчик… растерялся.

Впервые Рыжий видит, как теряется этот парень.

Этот я-забью-не-глядя парень. Этот разойдитесь-я-иду парень. Этот парень-уничтожу-твоё-сердце. И ты никогда больше не станешь тем, кем был до меня.

Хэ Тянь сглатывает. Смотрит так, что становится холодно и — резко — горячо.

Рыжий перебарывает в себе желание одёрнуть футболку, сложить руки на груди. Закрыться. Он просто не может закрыться, когда Хэ Тянь настолько открыт. И, походу, даже не осознаёт этого.

— Ну? — смущённо цедит Рыжий. — Чо ты уставился?

Хэ Тянь открывает рот, но не успевает ничего ответить. В дверях кухни появляется Пейджи, широченная улыбка растягивает губы.

— Его зовут Зефир! — сообщает она в эту улыбку. У неё в пальцах медицинский бутылёк и ватные тампоны. — Надеюсь, это не слишком накладный подарок. Гуань сказал, что ты любишь собак, дорогой.

— Я ваще не…

— Он прав, — негромко, но очень серьёзно отвечает Хэ Тянь. Как будто боится сказать громче, как будто не доверяет своему голосу. А потом снова возвращает взгляд на Рыжего. — Я люблю собак.

И — бам. Сердце катится. Натыкается на стекло. Море битого стекла в грудине. Ёб твою…

Мысли лихорадят: прекрати. Не надо. Сука, не прощай его вот так. Он выебал тебя, поставил раком и выебал, а ты смотришь в его глаза, смотришь на него в вашей с Пейджи гостиной и готов говорить за это «спасибо». Говно. Полное говно. Ты ёбаный слабак — был и остался.

— Так, всё, — Рыжий с ходу срывается в широкий шаг, идёт на кухню. — Теперь этот зверь — твоя забота, — бросает через плечо, хмуря лоб.

Поворачивается к Пейджи, сглатывает колотящееся сердце. Тычет себе за спину.

— Воткни уже ему что-нибудь в нос, чтоб не загадил нам пол.

А в следующую секунду раздаётся оглушительный, беспардонный стук в дверь. И на этот раз это, блядь, совершенно точно Йонг.