Название звезды: Алараф. Перевод с арабского: лающие псы, несущие дурную весть.

Ли не появляется неделю.

В понедельник просто не приходит к школе, во вторник просто не берёт трубку, в четверг Рыжий приезжает к Чжо и оказывается, что в Клетке Ли тоже не объявлялся.

Чжо хмурит лоб, закрывает свой большой учётный блокнот. Говорит:

— Его последний бой был с То.

— И?

— Больше помочь ничем не могу.

— Тебе насрать, что ли? — бесится Рыжий. — Это ж твой, блядь, боец. Лучший.

Чжо прижимает блокнот ладонью к столу и отодвигает на самый край. Выставляет указательный палец, исправляет:

— Один из лучших.

Видимо, что-то в выражении лица Рыжего жалит и кусает, потому что не проходит и нескольких секунд — Чжо закатывает глаза, отводит взгляд. Трёт лицо — бейсболка слегка съезжает на затылок, — и подаётся на своём кресле вперёд. Говорит проникновенно:

— Я их работодатель, а не мамочка. Без обид, но твой друг не тот парень, на которого я бы полагался на все сто.

Вся херня в том, что Рыжий с Чжо согласен. Ли — не тот, на кого можно слепо рассчитывать. В смысле… было бы не очень уютно ослепнуть, если бы рядом находился только он. Он добряк, он не спиздит твой кошелёк, но его плеча может не оказаться рядом, когда ты полетишь рожей в пол.

— Тем более… — Чжо отклоняется на спинку кресла, и она тонко скрипит. — Он всегда возвращается. Разве не ты говорил, что если Ли исчезает, значит, найти его невозможно, пока он сам не объявится?

Да. Говорил. Рыжий опирается в широко разведённые колени локтями и опускает голову, глядя в пол. Молчит несколько секунд, потом решается:

— Что ты знаешь о Толстяке?

Чжо удивлён, он даже слегка застывает на секунду. Потом кривится и выговаривает с почти детским презрением:

— Толстяк? Псина позорная. — А потом что-то складывается там, под его зелёной бейсболкой. — Ты почему спросил?

Рыжий поднимает хмурый взгляд. Нехотя говорит:

— Не так давно Ли говорил мне, что Толстяк предложил ему бой.

От хлопка ладони по столу тишина кабинета вздрагивает.

— Вот сука! — Ругается Чжо редко. Раздражается тоже. И сейчас он раздражён. — А со мной об этом поговорить Ли не хотел? Какого хрена?

Рыжий тоже огрызается:

— Вот он у меня забыл спросить, говорить ему с тобой или нет. Типа я могу на него повлиять. Он воротит, что хочет, ты сам знаешь.

Чжо шумно вздыхает, видно, что считает про себя. Медленно, до пяти. Потом говорит уже спокойней:

— Ладно. Я разузнаю.

— У тебя, что ли, люди свои в Сиху?

— Сиху не такой уж большой район, — ворчит Чжо.

Ему не нравится, когда его недооценивают, несмотря на то, что сошка он реально мелкая. Обыкновенный частник, который решил наваривать деньги на чужих сломанных носах — их в Ханчжоу пруд пруди. Толстяк как раз один из таких вот грязнуль — прохавал, что в районе Сиху ещё нет предприятий, где мажоры могли бы смотреть, как дерутся молодые парни с горячею, буйною кровью.

Однажды таким же образом в районе Шанчень появилась Клетка, и тут уже математика — простая до боли: если ты первый, тебе повезёт. Толстяку как раз повезло.

Грязнее организации нелегальных подпольных боёв, наверно, только продажа разбадяженной наркоты, но из всех самых грязных частников Чжо играет чище всего.

Поэтому Рыжий здесь.

— Не знаю, есть смысл искать его или нет, — говорит он.

— Не собираюсь я искать твоего дружка. — Чжо поднимается со своего места и привычным жестом поправляет бейсболку. Потом лезет в сейф. — Толстяк что-то задумал. Вот в этом я покопаюсь.

Рыжий не хочет вникать, но зачем-то спрашивает:

— В смысле?

— Помнишь Гао?

Этих гондонов сложно забыть. Гао с Рыжим останутся навсегда, спасибо разорванной нижней губе.

— Н-да, глупый вопрос, — добавляет Чжо, прежде чем Рыжий успевает съязвить «нет» в ответ. — Ну, для информации, оба Гао сейчас работают на Толстяка.

Рыжий морщится. Кивает:

— Не удивительно. Ты ж попёр их отсюда.

— Потому что мне здесь не нужно говно вроде них. — Чжо бросает короткий взгляд через плечо. — Никому не нужно, поверь мне.

Поверить реально просто, потому что братья Гао — два отбитых идиота. Всегда было слишком просто уложить их на лопатки, слишком просто напинать в грудину. Так происходит, если боец не думает, как ударить, а просто злится. Двое озлобленных животных опасны, если ты немощь, которая не знает, как себя защитить. Для человека, который контролирует себя, озлобленные животные — предсказуемая машина.

Пока они не нападают сзади и не вгоняют тебе доску с гвоздями в затылок.

— Толстяк прекрасно знал, что Гао работали со мной. Знал, что Ли — мой боец, — отстранённо продолжает Чжо, перебирая свои бумажки. — И предложил ему бой. Понимаешь, какое происходит дерьмо?

Рыжий понимает.

Он понимает, что настолько зарылся в свою собственную жизнь, что упустил из виду Ли. Ли, которого считал своим единственным другом последние несколько лет.

Он, блядь, даже толком не выслушал, когда Ли рассказывал о Толстяке и бое. Он даже не выслушал. Был слишком занят мыслями о Хэ Тяне, о матери, о школе, о заднице, в которую скатывается его жизнь: ему было, о чём подумать, и времени для Ли в этом плотном графике просто не хватило. Вот, какой из Рыжего друг. Вот, блядь, какой охуенный друг.

После драки кулаками не машут, но он поднимается со стула и говорит:

— Мне насрать, какие тёрки у вас с Толстяком. Район на район, Сиху на Шанчень, я всё понимаю. Можете хуями мериться, сколько душе угодно, но если из-за этого Ли окажется в хреновой ситуации, я не посмотрю, что ты мне деньги платишь, Чжо.

Чжо на несколько секунд застывает, потом отворачивается от сейфа и бросает на Рыжего сложный взгляд. Он мог бы отшутиться, мог бы, как обычно, дурака свалять, мол, сколько тебе лет, сыночка, молоко с губ оботри, но он говорит:

— Я тебе не враг.

Конечно. Никто никому не враг. Все тут друзья друг другу.

Рыжий фыркает и молча разворачивается, молча идёт к двери. «Секьюрити» тоже молчит: только дышит шумно, как бульдог.

— День рождения? — тупо переспрашивает Рыжий.

Йонг смотрит на него, как на идиота. Рыжий действительно выглядит, как идиот — в систему его понимания не сразу усваивается мысль, что Хэ Тянь — живой человек, который однажды появился на свет, что у него вообще может быть день рождения.

— Когда?

— В понедельник, — осуждающе отвечает Йонг.

Он смотрит с таким выражением, как будто Рыжий должен был знать заранее, но мажорчик и в этом его подставил. Кто вообще знал, что он родился в ноябре. Рыжий предпочитал думать, что он возник из воздуха в месте сосредоточения мажорского благополучия, понтовых костюмов и золотых ролексов. Как миражи, возникающие в аномальных зонах. Только в каком-нибудь брендовом бутике или типа того.

— Нужно решить, что мы подарим ему!

Ван уже переполнена инициативы: её глаза горят так же, как сияет на прохладном солнце кошка-блестяшка. Рыжий невольно думает: кому нужно было продать душу, чтобы весь долбаный мир по тебе с ума сходил?

— У меня уже есть подарок, — заявляет Йонг, складывая руки на груди так, что принт «Кланяйтесь Королю Мира» слегка сминается. — В отличие от некоторых, я не забываю про дни рождения своих друзей.

— Я уверена, он не забыл. Просто вылетело из головы.

— Да он даже не знал, посмотри на него.

Ван смотрит. Рыжий переводит на неё тяжёлый взгляд, молча жуёт сэндвич.

— Даже если не знал, теперь знает, — говорит она, обращаясь к Йонгу. — Думаю, они сами решат этот вопрос.

— Какой вопрос? — раздаётся сбоку, и Йонг, как ужаленный, взвивается со своего места.

— Хэ Тянь! — вопит он. — Привет.

Рыжий чувствует перебой в груди и, почти сразу же, руки, накрывшие и слегка сжавшие его плечи. Понимает, что сэндвич в ту же секунду теряет всякий вкус. Дебильное свойство Хэ Тяня — стоит ему прикоснуться, и всё остальное, существующее в мире, отключается. Будто лампочка разбивается, и становится темно.

— Привет, — говорит он и выпускает плечи Рыжего, слегка сжав напоследок пальцы. Садится рядом. Запах чайного дерева тут же накрывает мягкой волной. — О чём речь?

Рыжий прочищает горло.

Не двигается, упрямо продолжает жевать, понимает, что не может заставить себя сделать глоток. Краем уха прислушивается к лихорадочному трындежу Йонга («один мой друг, у него небольшие проблемы, но… он решит все свои вопросы, да я просто… рассказывал о своём друге…»), краем глаза наблюдает за Хэ Тянем, который уже расположился на лавочке, откинувшись на спинку и привычно закинув на неё руки так, что одна рука оказывается прямо за напряженными лопатками Рыжего. Стоит только откинуться назад — и почувствуешь тепло.

Но назад он не откидывается. Сейчас даже голову повернуть — испытание.

Хотя, враньё.

Самым сложным было посмотреть Хэ Тяню в глаза в понедельник, после того, как в субботу ночью Рыжему снова снесло башку в его дурацкой студии. Он скоро действительно возненавидит это место. Оно разрывает его в клочья, оно заводит его в дебри, из которых однажды просто не получится выйти.

На целую субботу и воскресенье Хэ Тянь даёт Рыжему тайм-аут: не звонит, не пишет и не приходит в «Тао-Тао». Понимает, видать, что если не даст, всё может развалиться. Всё, что он настолько кропотливо создавал: как верблюды, вырезанные в песчинке, как пирамиды в игольном ушке. Одно неосторожное движение — и всё развалится.

В понедельник он дожидается Рыжего перед входом на школьный двор, ловит его взгляд и ничего не говорит, улыбается краем рта. Нервяк тут же отпускает, как будто Рыжий ждал чего-то другого. Например — жгучей насмешки или тычка носом: что, запал на меня? Что, сегодня тоже хочешь меня засосать?

Он ничего не может с собой поделать: ждёт этого от людей, от каждого человека нужно ждать подставы, чтобы потом не было так больно и сильно и неожиданно и со всего маху — в дыхалку. Нужно быть готовым к худшему просто для того, чтобы устоять на ногах, когда ударит. И если бы Хэ Тянь сказал хотя бы что-то из этого, Рыжий бы ему вмазал. Рыжему было бы плевать, что будет дальше, что он теряет, а что — нет. Он бы просто ебанул ему в рожу.

Но не судьба. Всё, что делает Хэ Тянь в понедельник — пристраивается рядом. Идёт, прикрывая глаза, ловит носом оставшийся запах ночного дождя и влажной земли: довольный, как хорошо выгулянный доберман. Косится краем глаза — к этим взглядам Рыжий привык, от этого взгляда ему даже становится немного теплее. Но, думает Рыжий, это потому, что сегодня первое ноября. Холодает. А на школьном дворе ветер почти утих. Только поэтому.

Когда спины касается ладонь, Рыжий вздрагивает.

Поворачивает лицо, но Хэ Тянь уже убирает руку, теперь только смотрит, слегка наклонив голову, как будто пытаясь заглянуть в глаза. Как будто не в первый раз обращается к нему.

Спрашивает:

— Ты не опоздаешь на работу?

Рыжий отмороженно моргает, дёргает телефон из кармана, проверяет время. И правда, уже почти три. Нужно ускориться.

— Блин, — отстранённо говорит он, закидывает в рот остаток сэндвича. Сминает в кулаке бумажку. Прячет мобильный обратно в карман, поднимается на ноги. Хэ Тянь потягивается, как ленивый зверь. Говорит:

— По пути зайдём в магазин, я покажу пару специальных штук для укрепления вашего почтового ящика.

— Ты опять собираешься тащиться за мной?

— Мог бы привыкнуть.

— Тогда жопой шевели, я не собираюсь ждать тебя.

— Когда ты меня ждал? — усмехается мажорчик и, не торопясь, поднимается следом.

Ван и Йонг молча переводят взгляд с Рыжего на Хэ Тяня и обратно. Взгляд этот то ли удивлённый, то ли настороженный. Йонг хлопает глазами, как филин. Ван прикусывает нижнюю губу, как ребёнок, которому пообещали конфету. Рыжий натыкается на их недоумение первым. Бросает прохладно, почти огрызается:

— Что?

Они отвечают: «ничего». Синхронно. И Ван добавляет с улыбкой:

— Хорошо, что вы помирились.

Рыжий уже открывает рот, уже вооружается своим бесконечным потоком дерьма, но Хэ Тянь, посмеиваясь, подталкивает его в плечо:

— Пошли. Опаздываешь.

И, на самом деле, выполнять его просьбы оказывается на удивление просто.

На самом деле, если прислушаться к себе, приглушить все те волны своего сознания, которые орут в оба уха (избавься от него, пошли его нахуй, забей, забудь, удали номера и мосты тоже сожги — пусть горят), кто-то очень уставший и заебавшийся внутри Рыжего с удовольствием ослабляет контроль. Сдаёт смену кому-то, кто тоже умеет вести по правильной дороге. Это тот же перец, который однажды понял, что своё бесконечное раздражение и ярость можно направлять не только на себя, можно переключиться на Хэ Тяня. И это хорошо, очень хорошо. Непонятно только одно.

Почему Хэ Тянь продолжает всё это терпеть.

Рыжий скашивает взгляд, смотрит, как осеннее солнце бьёт мажорчику в глаза и ему приходится щуриться, глядя в сторону, рассматривая пейзажи, которые он видит каждый день, потому что маршрут у них ни хрена не меняется, с таким интересом, как будто видит их впервые. Рыжий рассматривает его квадратную челюсть и острый кадык. Застёгнутую мастерку, обтягивающую плечи. Тень ресниц и густые волосы. Упрямый подбородок и впавшие щёки.

Он думает о том, что этот парень мог бы точно так же бродить по городу с девчонками, они бы штабелями к его белоснежным найкам валились, они бы устраивали бои насмерть с перегрызанием глоток только ради того, чтобы он пригласил их пройтись. Они бы что угодно делали, только бы гиенисто отхватить кусок его бесценного внимания. Даже жрали бы с его рук, наверно.

И Рыжий вдруг думает: каково это? Есть с его рук.

Если бы мажорчик поднёс к его губам яблоко, — а он любит яблоки, это Рыжий уже понял, — каково было бы откусить кусок, почувствовать сок, собирающийся и пекущий в незаживающих трещинах на губах. В этом было бы… что-то?

Во всём, что делает Хэ Тянь, было что-то.

И Рыжий путается, он страшно путается в каждом ощущении, которых теперь оказывается так много, что не разберёшь.

Даже эти мысли — они сейчас скользят в сознании только потому, что у Рыжего закончился резерв сил, чтоб говорить себе «хватит». Он, похоже, испытывает нечто, что в библии кто-то назвал «смирением». Он всё ещё не пидор, конечно, не пидор, этому не бывать. Но каждый раз, когда Хэ Тянь переводит взгляд и смотрит на него вот так, сердце судорожно спотыкается. А смотрит он прямо сейчас.

Чёрт.

Рыжий быстро отворачивается, уставляется перед собой. Хэ Тянь, на удивление, молчит. Он, кажется, даже не улыбается. Но через секунду его рука касается затылка, слегка ерошит волосы. Обжигает. Сползает на шею. Сжимает легонько.

У Рыжего отнимается дыхание.

— Всё хорошо? — негромко спрашивает Хэ Тянь, и хочется завыть в голос. Просто чтобы не утонуть в этом заволакивающем ощущении. Потому что оно чертовски, охренительно опасное, это ощущение.

— Руку убери, — говорит Рыжий, глядя в сторону.

Пальцы легонько массируют, прежде чем провести по позвонкам и исчезнуть. Ощущение прикосновения остаётся — шея горит и чувствительно покалывает.

— Ты мрачный какой-то, — легко замечает Хэ Тянь, как бы между делом.

Блядь, у меня уйма поводов быть мрачным, — думает тот. Вместо этого говорит:

— Проблемы на работе.

— Начальник опять наезжает за курение?

— На другой работе.

Хэ Тянь тут же напрягается. Рыжий не смотрит на него, но чувствует — напряжение мажорчика всегда легко почувствовать. Он ненавидит Клетку. Реально ненавидит, без приколов. Так чисто, почти по-детски. Если бы мог, он бы стёр её с лица земли, наверно. Поэтому лучше держать его от Клетки подальше.

— Какие проблемы? — спрашивает слегка изменившимся тоном.

Рыжий тут же сжимает челюсти. Отвечает жёстко:

— Нет, в это ты точно лезть не будешь.

Видимо, получается реально жёстко, потому что Хэ Тянь не спорит. Может, просто проявляет… что? Уважение? Уступает? Идёт навстречу? Демонстрирует свою покладистость?

Он молчит пару минут. Потом говорит:

— Проблемы конкретно у тебя?

Да господи.

— Нет.

Они молчат ещё шагов двадцать, потом Хэ Тянь цепляет его за рукав. Рыжий раздражённо оборачивается.

— Да чего тебе, ну? Чего доебался?

— Если проблемы будут конкретно у тебя, — говорит Хэ Тянь, и вопросительная интонация в этом не-вопросе отсутствует, — ты сообщишь об этом мне.

— Ага, — выплёвывает. — Обязательно. Как прикажете. Десять раз.

Взгляд тёмных глаз скользит по лицу Рыжего. Вот это уже реально бесит. Эта суперзабота или что это за херня. Как с ребёнком. Как будто Рыжий может обделаться в любой момент. Он, блин, семнадцать лет как-то сам справлялся. А теперь…

Сложно понять, о чём думает мажорчик, потому что губы у него сжаты, но взгляд слишком мягкий для злости. Внезапно становится жаль, что они на улице, и мимо — как раз — неторопливо проходит мамаша с коляской, в которой спит какая-то малявка. Потому что хочется много чего сказать, много чего не-для-чужих-ушей.

Много чего о том, на кого Хэ Тянь может вот так смотреть, и на какую глубину ему следует пройти нахуй.

Но напряжение покидает его лицо так же быстро, как появляется. Его губы, — как можно было вообще родиться с такими губами? — растягиваются в кривой улыбке, которая тут же трогает глаза. Собирает гладкую кожу тонкими морщинами. Дразнит ямочкой.

Сука, беспомощно думает Рыжий. Так это и происходит. Одна улыбка — и мир заканчивается.

— Не злись, — говорит Хэ Тянь.

Рыжий смотрит на его зубы. Мелькнувшие, нижние. У него, как у волчонка, клыки слегка выступают. И сверху, и снизу. Залипнуть можно, если заметишь. И взгляд отодрать от этого зрелища нереально.

Потому что мозг, сучий мозг, сучий больной мозг уже представляет себе, как эти зубы прихватывают его, Рыжего, нижнюю губу, во влажном укусе. В таком укусе, который с языком, с частым, горячим дыханием, с жёсткими, сильными руками, сжимающими челюсть. Привлекающими к себе за шею.

И в животе тяжело опускается, почти сводит. Сводит поясницу. Сводит лопатки. Сводит сердце.

Бля-ядь.

Это не честно. Он не соглашался. Он ни хрена этого не хотел!

Рыжий в немых психах отводит взгляд, разворачивается, шагает по улице дальше и понимает, почему Хэ Тянь продолжает улыбаться. Потому что — и контролировать это никогда не выходит — кончики ушей у него снова становятся ярко-алого цвета.

— Я испеку пирог!

— Мам…

Рыжий понимает, что сказать ей было плохой идеей, когда Пейджи в ту же секунду разводит бурную деятельность. Несётся в гостиную, гремит чем-то, возвращается с перекидным блокнотом на пружине и карандашом. В блокноте в основном выписаны суммы счетов за электроэнергию, телефон, водоснабжение, небольшие долги, которые нужно возвращать соседям. Куча перечёркнутых и обведённых в круги цифр.

Это блокнот прожжённых должников.

Пейджи шлёпает его на стол и громко вырывает чистый лист из средины.

— Я напишу список продуктов, которые мне нужны для пирога.

Рыжий пытается снова:

— Мам.

Но Пейджи перебивает его — целится тупым концом карандаша в лицо и говорит:

— Ни слова, Гуань. Это лучший повод, чтобы немного расслабиться.

День рождения долбаного придурка, который разрушает мою жизнь — это вообще не повод. Вот, что хочется заявить в ответ. Но выходит только опустить башку и потереть лицо ладонями. Пробормотать сдавленно: «блин».

— Надеюсь, ты уже придумал, как его поздравишь.

— Да. Никак.

— Гуань!

Ага. Гуань.

Он молча возвращается к еде.

Жуёт лапшу и прихватывает палочками тушёные овощи. Чувствует энтузиазм Пейджи, которая уже написала на вырванном листе несколько пунктов, а теперь задумчиво постукивает карандашом по столу. Она отлично печёт. У неё получится потрясающий домашний пирог. Но.

Рыжий представляет себе этот день.

Представляет, как Хэ Тянь выруливает из какого-нибудь крутого ресторана, в который наверняка поведёт его отец, где они будут ужинать каким-нибудь лобстером или мидиями в соусе из дыни денеб, где будут огромные хрустальные люстры, бесконечные люстры от пола до потолка, и стеклянные лифты с тилинькающей музыкой, и официантки в накрахмаленных рубашках, и будет пахнуть дорогими духами, дорогой едой, будет пахнуть огромными бабками от каждого угла. Рыжий представляет, как Хэ Тянь выруливает из такого ресторана и приезжает к ним домой. Чтобы скрипнуть полом в гостиной, сесть на шаткий табурет и есть мамин пирог.

Щёки обдаёт жаром.

Он подаётся вперёд и кладёт руку на лист. Пейджи поднимает вопросительный взгляд.

— Что такое?

— Не нужно, — просит он.

— Почему?

— Потому что… мам, ты что, реально не понимаешь? Ты не видишь, что он другой?

Пейджи слегка хмурит брови — и тут же становится слегка похожа на Рыжего. Надо же. А раньше как-то не замечалось.

— Другой? — переспрашивает она. — Ты о чём, дорогой?

С другой планеты. Из другой галактики. Господи, как же это объяснить.

— У его отца собственная компания в Токио, — говорит он, так сильно прижимая пальцы к блокнотному листу, что ногти белеют. — У него квартира больше, чем весь наш дом. У него… даже мыло, обычное, блин, мыло — навороченное! Мам. Ты не видишь, какой он? Это ж… капец, какой другой мир.

Пейджи смотрит Рыжему в глаза. Морщинка между бровей разглаживается, лицо снова становится мягким. На губах появляется лёгкая, еле заметная улыбка, когда она накрывает пальцами напряжённую ладонь Рыжего и говорит:

— Разве это мешает ему попробовать мой пирог?

Рыжий несколько секунд смотрит на неё, а потом бестолково выдыхает, потому что понимает — что бы он ни сказал, это бесполезно. Его мать уже под влиянием этой убийственной магии.

Против этого нет лекарства, обречённо думает он, убирая руку, ободряюще улыбаясь одними углами губ. Я, думает он, проебал эту битву. Пейджи протягивает ладонь и гладит его по волосам.

— Дорогой, деньги — это не то, в чём измеряется дружба.

Он фыркает и отворачивает голову, но мать возвращает его взгляд к себе. Говорит, заглядывая в глаза:

— В дружбе всё значительно проще.

И хочется ей верить так, что десна зудят. Хочется сформулировать фразу «мы с Хэ Тянем друзья» хотя бы мысленно, но звучит она настолько абсурдно, что не получается.

Даже так, молча — не выходит.

Друзей вообще хочется засосать? Это вообще как, нормальное желание? На этот вопрос у Пейджи найдётся ответ?

Может быть, все друзья иной раз друг друга так выручают: ну, мало ли. Девка отказала, друг приходит к другу, толкает к стене, вылизывает его рот. Очень жаль, что так случилось, дружище, очень жаль, уверен, она пожалеет, лишилась такого шанса, такого рта — рта моего друга.

Вот бред-то, а.

Главное — опять не начать краснеть.

— Ладно, я… — он прочищает горло. Хватается за свою тарелку, как за спасательный круг. Поднимается и ставит её в мойку. — Поздно уже.

Пейджи смотрит на часы. Рыжий тоже смотрит на часы. Без пятнадцати одиннадцать.

— Пойду в душ, — сдавленно говорит он.

И думает: пиздец какой-то. Хэ Тянь его сломал. Что с ним, к чёртовой матери, происходит.

— Дорогой, ты точно здоров? — весело интересуется Пейджи у его удаляющейся спины.

— Да, — бурчит он в пустую гостиную.

И думает: нет. Совсем, абсолютно, максимально не точно.

Он улыбается.

Улыбаются его глаза, его лицо, его губы. Его ебучая ямочка. Глубокая и острая, как запятая, можно было бы порезать об неё язык, если бы… если…

Рыжий выдыхает приоткрытым ртом и сильно жмурится. Становится совсем темно. Совсем. Улыбка Хэ Тяня в этой темноте вспыхивает ещё ярче. Если бы он стоял очень, очень близко, он бы не улыбался. Он бы опустил лицо, он бы дразнил, он бы скользил взглядом по губам Рыжего, хотя они стояли бы почти вплотную. От него бы пахло… как всегда.

Пахло так, чтоб вдохнуть хотелось поглубже, так, чтоб…

И Рыжий действительно вдыхает, только выдыхает рывками, прижимается затылком к мокрой кафельной плитке.

Он на секунду представляет себе руки Хэ Тяня. На половину, крошечную четверть секунды он представляет, как пальцы Хэ Тяня смыкаются на его члене, и тут же с силой прикладывается башкой о стену. Затылок ноет, но боль тут же исчезает, потому что мышцы скручивает горячими спазмами, от которых дышать не получается вообще. Рваный выдох, рваный выдох, рваный выдох — в такт замедляющейся руке.

Следующие секунд пять он не думает ни о чём.

Лучшие пять секунд в мире.

Потом оказывается, что в выключенном сознании Хэ Тянь продолжает улыбаться, поэтому Рыжий торопливо открывает глаза. Смотрит перед собой в мутную шторку душевой. Подставляет дрожащую руку под струи тёплой воды и смывает сперму с пальцев, подаётся под душ, запрокидывает лицо.

Это конец. Конечная, реально. Не хочется быть королевой драмы, но без драмы тут вообще никак: дрочить в душе на богатенького мальчика с красивыми зубами без драмы сегодня никак не получается. Особенно когда ты не пидор.

Рыжий монотонно бьётся головой о стенку — это не больно, но, по крайней мере, отвлекает от дурацких мыслей. Точнее, они есть, но хотя бы текут в такт глухим ударам.

Дрочил? Ну, допустим.

Понравилось? Блин, а кому дрочить не нравится.

Только вот не все кончают от улыбающегося лица человека, которого неимоверно хочется то ли кулаками измесить, то ли…

Рыжий ударяется посильнее. И ещё.

Протягивает руку, выключает душ, вытирается, натягивает белье и домашние штаны, в которых привык спать. Растирает башку полотенцем, возвращается в комнату. Заглядывает по пути на кухню: Пейджи уже нет. Только блокнотный лист, вырванный, пришпилен к холодильнику старым магнитом с отбитым уголком. На нём пунктов семь. Продукты для пирога.

Рыжий смотрит на список, и понять не может, как можно было проебать тот момент, когда его жизнь превратилась вот в это. Нормальный человек должен был заметить что-то? Заподозрить?

Когда он впервые припёрся к мажорчику? Весной? Ранним летом? Готовил ему ебучую утку. И что? Что он тогда чувствовал? Он хотел побыстрее свалить, он думал, что получит бабки за наскоро приготовленный ужин.

А потом? Потом он швырнул эти бабки ему в лицо. Дебил. Наверное, там всё и началось. Взял бы — мажорчик бы отъебался, без проблем. Он слово держать умеет. Но нет. И что потом?

Потом Рыжий узнал, что у Хэ Тяня умерла мать. Пришлось приезжать к нему чаще. Зачем? Чтоб не подох от одиночества?

Блядь… в башке месиво.

Рыжий чувствует себя как после урока истории. Сегодня историк затирал о дополнительном слое в атмосфере, который отвечает за обман человечества — на самом деле космоса не существует, на самом деле земля вывернута наизнанку. Небо — это ядро, а люди ходят вниз головой, а то, что снаружи — реальный мир. То есть, реальный мир находится под землёй. А хрусталик в глазу устроен так, что на сетчатку изображение транслирует вниз головой, поэтому…

Почему этого шиза до сих пор не уволили?

Рыжий хлопком выключает на кухне свет и идёт в свою комнату. Бросает полотенце на стул. Выключает свет и здесь тоже. В темноте падает на кровать, лицом в подушку.

Сегодня он наконец-то починил почтовый ящик, потому что Хэ Тянь нашёл в магазинчике на углу нужное, подходящее крепление. Серьёзно. Этот перец, у которого бабок хватит даже на то, чтобы ножи никогда себе не затачивать, шарит в том, какие крепления нужны для старых почтовых ящиков.

Рыжий закрывает глаза и снова чувствует желание побиться головой о подушку. Ему уже даже не страшно. Он просто заебался.

Перебоялся.

Перебоялся, но когда звонит мобильный, он подскакивает на кровати. В тишине звонок реально оглушает, особенно, если вот так с головой уйти в свои мысли.

«мудило» вызывает.

Рыжий секунду хмурится в сияющий из темноты экран перекошенным ебалом, потом принимает звонок. Сердце беспокойно жмёт.

— Что?

Хэ Тянь на той стороне молчит пару секунд. В этом молчании есть что-то напряжное. Рыжий садится на постели.

— Эй.

— Привет.

И вглядывается в темноту. Хмурится. Не понимает. Переспрашивает:

— Привет?! Ты с дуба рухнул? Время видел?

В телефоне еле слышно шуршит — видимо, Хэ Тянь смотрит на экран. Сверяет часы. Не так уж поздно, около половины первого, но всё же. Слышно: длинно выдыхает.

Говорит сипло:

— Блин.

И добавляет:

— Извини.

Получается искренне.

Рыжий жопой чует — что-то не так. Только поэтому глотает своё раздражение, только поэтому полностью переключается из своих дурацких мыслей — сюда.

— Что за нафиг, — говорит, — случился?

Хэ Тянь снова подвисает в тягучей тишине. Как будто вслушивается в его голос. Сука, что происходит.

Рыжий спускает ногу с кровати, чувствует ступнёй прохладный пол. Он не совсем шарит, что делать, но мозг действует раньше, чем сознание. Потому что до Рыжего доходит, что он больше не сидит на кровати, только когда выхватывает из шкафа толстовку. Потому что до Рыжего доходит, насколько ему жутко, когда руки уже совсем холодные, а пальцы начинают дрожать.

— Э, алло. Ты слышишь меня, не?

Он мысленно приказывает себе не паниковать, только горло отчего-то жмёт: голос глухой. Сердце колотится по-дурному.

— Ничего не случилось, — говорит Хэ Тянь. — Просто…

Его голос сходит на нет вместе со словами.

Рыжий, наполовину одетый, застывает, держась за ручку двери.

— Просто иногда снится полная хрень. И предчувствие ещё такое… дебильное, — негромко заканчивает Хэ Тянь, и слышно, что голос у него севший. Как будто только что действительно спал.

Рыжий открывает рот, но не знает, что сказать. Представления, блин, не имеет ни малейшего.

Хэ Тяню приснился кошмар? Один из этих отвратительных снов, которые оставляют после себя ледяной пот и астматические спазмы в глотке? А чего делать-то в таких ситуациях, бля?

Он судорожно вспоминает, как в детстве просыпался посреди ночи от собственного вопля, как Пейджи вбегала в его комнату и крепко обнимала, прижимала к себе.

А потом приносила стакан тёплого молока. Может, спросить, есть ли у него молоко.

Пока Рыжий лихорадочно пытается сложить в голове два плюс два, Хэ Тянь, походу, слегка приходит в себя. Возвращается в нормальное состояние. Прочищает горло.

Говорит уже другим голосом:

— Правда, прости. Не хотел будить. У меня, — он запинается, — бывает. Иногда. А после того, как мать… короче, сейчас чаще.

Рыжий сглатывает. Слушает:

— Уже реально поздно. Блин.

Он не думает, сколько времени. Он лихорадочно подсчитывает наличку в уме, соображает, хватит ли рассчитаться за такси. Пешком тоже можно, но до него час переть, за час его опять может накрыть. Или нет? Или это единоразовая акция?

— Приехать? — прямо спрашивает Рыжий, и Хэ Тянь резко затыкается.

Неуверенно переспрашивает, как будто ослышался:

— Что?

Явно не ожидал. В грудине тянет, но привычное раздражение спасает ситуацию:

— Я спрашиваю: хреново тебе? Не тупи. Я приеду.

— Нет. Нет, нормально, оставайся дома. Просто подержи трубку пару минут, если не впадлу.

Рыжему не впадлу. Он продолжает сжимать пальцами ручку двери и думает: я бы что, щас внатуре к нему приехал? Посреди ночи?

А потом думает: конечно, нет. Просто психанул. Растерялся. Маленько запаниковал.

Думает: вот же хренотень.

А потом: подержать трубку пару минут? Серьёзно?

— Я тебе так скажу, — сообщает Рыжий, садясь обратно на кровать, — ночью звонить и молчать в мобилу — это высший уровень стрёма. Ты переплюнул сам себя.

Хэ Тянь коротко смеётся на другом конце линии. Рыжий против воли вспоминает, как он звонил из Токио. Вспоминает его вопрос «что на тебе надето?», вспоминает, как тогда шарахнуло. Как будто на хвост каблуком наступили.

— Ты уже спал?

— Нет ещё.

— Что делал?

Дрочил на твою улыбку.

— Да так, — говорит Рыжий и морщится. Зарывается пальцами в волосы. — Душ принимал.

— Душ принимал, — смакует Хэ Тянь. — Я-я-ясно.

Ну, вот и ладушки, думает Рыжий. Вот и попустило. Вернулся мажористый долбаёб.

— Если ты щас спросишь, что на мне надето, я реально приеду и сломаю тебе нос. Имей в виду.

Хэ Тянь шутит что-то о невыполняемых обещаниях. Рыжий хмыкает.

Хэ Тянь тут же интересуется:

— Это что сейчас было?

— Где?

— Ты что, улыбнулся?

Рыжий моргает.

— Нет.

— Хорошо. Было бы обидно пропустить это. Если ты, конечно, ещё способен на такой подвиг.

— Чё ты несёшь… — качает он головой и трёт лицо свободной рукой.

— Я не шучу. Ты хотя бы перед зеркалом тренируйся, если считаешь, что твоя улыбка не для простых смертных. Я слышал про атрофирование мышц, очень неприятная штука.

— Иди в жопу, мажорчик.

Хэ Тянь опять посмеивается. У него уже почти нормальный голос. Рыжий ловит себя на том, что вслушивается в его смех. Пытается вычленить что-то опасное, что-то, обо что в этом смехе можно пораниться. От чего следует убежать.

И не может.

— Ну, всё? — ворчит он. — Попустило тебя? Мандуй спать.

— Да я в постели. Нужно только глаза закрыть.

— Ну так, бля, закрывай.

— Прямо сейчас?

— Нет. Завтра. Придурок.

— Закрыл.

— Пиздишь и не краснеешь.

— Правда закрыл, — урчит Хэ Тянь.

И верится, что не врёт, потому что голос тут же меняется. Становится таким, каким бывает только в тот момент, когда они находятся вдвоём.

Совсем рядом.

В студии.

Рыжий против воли представляет себе Хэ Тяня, лежащего на своём траходроме с закрытыми глазами, с рукой, закинутой за голову. На него падают мутные огни из гигантских окон, на нём живёт и бесконечно движется сияющий город. А Хэ Тяню пофиг. Он расслабленный, с улыбкой на сонной морде. И мобильный в другой руке.

Так, всё. Это уже пиздец, как не смешно.

Рыжий трясёт башкой, говорит:

— Я кладу трубку.

И действительно отрывает телефон от уха, когда слышит голос из динамика:

— Спасибо, Гуань.

Рыжий подвисает, закусывает губу. Прихватывает её зубами, сжимает сильно. Хочется чего-то, что перекроет скачущий пульс. Но он морщится и сбегает — сбрасывает звонок.

Не бросает телефон на постель. Не пытается пробить им подушку. Крутит в пальцах — экран, нагретый, тёплый. В голове спокойно гудит. В толстовке постепенно становится жарко.

Рыжий разминает шею, поворачивает голову и смотрит в окно: штора отдёрнута. Отсюда не видно всего сияющего Ханчжоу, зато виден светофор на дальнем перекрёстке. И небо. И звёзды.

И ночь не по-ноябрьски ясная.

И наконец-то нет дождя.