Название звезды: Мирзам. Перевод с арабского: привязь.

Его тошнит.

Это нервное.

Он тотально спокоен, это спокойствие можно потрогать пальцами, настолько оно оформленное — провести по холке, пригладить, поощрить, как послушного пса за то, что он приволок тебе тапочки. Это спокойствие исходит не из сердца и даже не из головы. Оно какое-то аномальное — из ниоткуда, — потому что и в сердце, и в голове сейчас пусто. Гулкая, бесконечная пустота.

Наверное, это тоже какой-то из способов психологической самозащиты — психология Рыжего уже подзаебалась самозащищаться. Эта мысль скользит эхом и теряется, уплывает.

Скоро будет дождь.

Он перехватывает Зефира, сползающего под ветровкой вниз, под горячий живот и прижимает покрепче к себе, потому что ветер действительно хуярит не на шутку. Зефир поджимает хвост.

— Щас, щас, — хрипит Рыжий. Он сам не понимает, чё с его голосом. Ему просто спокойно.

И его тошнит.

Он хочет сказать: щас уже, почти пришли. Мама там с пирогом возится, наверняка найдёт, чем тебя угостить. Там тепло. Тихо. Щас уже, скоро, вон он — мой дом.

Хочет, но не говорит. Внутренний штиль подбирается к самой глотке, давит на голосовые.

Стоит двери захлопнуться, лёгкие наполняет аромат свежей выпечки — ягоды, тесто, сдоба. Дом. Уют. Здесь очень давно так не пахло. Пейджи тут же кричит из кухни:

— Я уже заканчиваю с пирогом!

Пахнет очень вкусно. Просто нереально.

Рыжий не разувается, проходит по коридору, дёргает на себя дверь. Останавливается только когда понимает, что дальше идти некуда. Дальше — окно, за которым сад. Стекло сухое, хотя на улице давно и явно пахнет дождём. Зефир прекращает вертеться — принюхивается, ведёт башкой. Не пытается спрыгнуть с рук. Собаки боятся незнакомых мест.

— Милый, — тихо зовёт Пейджи. Чёрт. И дверь не закрыл. — Ты почему в куртке? Не разулся? Что…

Голос становится громче — она подходит. Рыжий молча смотрит через стекло. Он не хочет двигаться, не хочет поворачивать голову. Наверное, поэтому её голос меняется. В нём появляется тихий, еле заметный страх.

— Гуань. Что случилось? О, господи!

Зефир лупит пушистым хвостом по рёбрам Рыжего и тянется радостно скулящей мордой к её рукам. Он лижет её пальцы, на которых кое-где всё ещё осталась сахарная пудра, издаёт свои щенячьи звуки, перебирает лапами, бурчит голодным, горячим животом.

— Где ты его взял? — с неуверенной, но быстро гаснущей улыбкой спрашивает Пейджи. — Что происходит? Милый? Ты не брал трубку…

Нужно сказать. Она ведь ждёт. Рыжий облизывает губы.

— Это Зефир, — произносит сжатым горлом, не отводя взгляд от облетевших розовых кустов. — Он… побудет у нас. Ладно?

Пейджи смотрит на него, долго.

От этого взгляда всегда не по себе.

— Кто это был?

Хэ Тянь проходит мимо Чэня. Дёргает плечом:

— Никто.

От этого пристального внимания всегда начинает жать диафрагму, как будто проглотил слишком здоровый кусок холодной, непережёванной еды. Нужно знать Чэня лет восемнадцать, чтобы научиться встречать этот взгляд с непроницаемой рожей, не позволить дрогнуть даже мельчайшим мышцам лица. Одно движение, один лишний вдох.

Этот парень замечает всё. Один неверный шаг — и он возьмёт тебя за горло прежде, чем ты успеешь вдохнуть. Хэ Тяню потребовалось восемнадцать лет, чтобы привыкнуть к собственной семье.

— Уверен?

— Да, мам. Я уверен.

— Ты что… поссорился с кем-то?

Рыжий сжимает челюсти, дёргает головой как лошадь — ухом в сторону звука. Как будто голос матери вдруг резанул по перепонке. Говорит:

— Нет.

Наклоняется, выпускает Зефира, который тут же бросается к ногам Пейджи, наступает на её домашние тапочки обеими лапами. Обнюхивает щиколотки, виляет хвостом. Рыжий морщится, хмурится под взглядом Пейджи.

— Я переживаю за тебя, — говорит она очень серьёзно. — Пожалуйста, скажи мне, что ты не ввязался в неприятности.

Я не знаю.

Я не знаю, во что я ввязался. Но это точно не то, что тебе сейчас нужно.

— Не ввязался, — послушно говорит он.

— Не ври мне.

Хэ Тянь плотно закрывает глаза — только потому, что стоит спиной к Чэню. Потом — давай же, — расслабляет лицо и поворачивается к нему, лениво наклонив голову набок.

Разводит руками. Какой, мол, мне смысл врать?

— Я видел, как он смотрел, — Чэнь въедается взглядом прямо в мозг. Не шевелится, как будто даже не дышит. Держи лицо. Держи лицо. Держи лицо. — Так не смотрит «никто». Что за парень?

— Убирает у меня пару раз в неделю.

— Отец отправляет тебе недостаточно денег для нормальной служанки?

Хэ Тянь чувствует: у него на виске вот-вот лопнет вена, настолько сильно и громко сердце хуярит. Единственное желание — вылететь за дверь. Поймать, вернуть, стереть из памяти этот взгляд, который отпечатался в подкорке.

Хэ Тяню кажется, что если он попадёт в ад, его последним кругом будет тот, где на него вечно будут вот так смотреть эти глаза.

— Не глупи, — ровно говорит Чэнь, когда понимает, что ответа не будет. Как будто ему действительно не насрать, как будто он не доносит обо всём, что здесь видит. Его сложно винить, это его работа. — На следующей неделе из Токио возвращается отец. Не нужно заранее портить ему настроение.

— Хорошо, — еле разжимая челюсти, отвечает Рыжий.

— Хорошо, — повторяет Пейджи. Протягивает руку, гладит его по щеке. Улыбается шире. — Я люблю тебя.

Конечно. Конечно, она его любит.

Рыжему кажется, что его сейчас стошнит. Он шумно вдыхает носом и отводит взгляд. Зефир с разгону врезается в ноги Пейджи приплюснутой головой. Она смеётся, присаживаясь перед ним:

— Ну так что это у нас за парень? Как тебя зовут, малыш? Зефир? Кстати, позвони Хэ Тяню, дорогой. Пирог уже почти готов. Пусть поторопится.

Рыжий не выдерживает — сглатывает. Потом говорит:

— Извини.

И сбегает в ванную.

Открывает воду — тугая струя бьёт в раковину. Его корёжит в сухих позывах, но даже сблевать нечем — он с утра не жрал. Сука, целый день через жопу.

Рыжий сплёвывает в слив, смаргивает накатившие слёзы. Гипнотизирует водяную воронку взглядом, потом прижимается горячим лбом к прохладному зеркалу, долго выдыхает ртом.

Стекло становится мутным.

Но не становится легче.

Ладно, да, дерьмо случается.

С кем-то постоянно, с кем-то — реже, это не смертельно. Это природный рандом. Может быть, кому-то сверху не понравился цвет твоих глаз или форма твоих ногтевых пластин, и этот кто-то решил поставить на тебя маркер, как бумажку на спину: «дерьмо — сюда». А может быть, распределение проводится как-то иначе, Рыжий хуй знает.

Он представления не имеет, кого брать за грудки, кого прижимать к стене и требовать: нахуя ты вот так со мной? Что я тебе, блядь, сделал?

Рыжему вообще сложно даётся анализ. Ему сложно даётся всё.

Он не дурак, просто вот такая у него жизнь, вот так у него всё устроено. Через пятое колено. Не напрямик, а в обход через зыбучие пески и паркие болота.

Неизвестно, зачем он целый вечер гипнотизирует телефон взглядом, потому что даже если случится чудо, если экран загорится долбаным «мудило», он, конечно, не возьмёт трубку. Тут же закинет этого пидора в чёрный список. Удалит его из Лайна, заблочит во всех социальных сетях. Может быть, даже сменит номер — опять-таки, непонятно зачем.

Потому что экран не загорается.

К пустоте в башке добавляется белый шум. Как неработающее кабельное по ящику — шипит и дрожит изображением.

Внутренний голос с таким удовольствием исходит ебучим ядом, что Рыжий невольно думает о смерти от интоксикации: повёлся? Поверил? Доверился? Не говори, что не знал, не говори, что не ждал подвоха. Положил хуй на все свои правила, все свои принципы — и вот. Получи в рожу. Подавись. Жуй теперь, пережевывай хорошо, можешь все зубы себе переломать, кто тебе доктор, что ты такой долбоёб.

И это даже почти не сложно — спокойствие внутри реально пугает. Удаётся держать лицо, удаётся контролировать свой голос: да, мам, очень жаль, но трубку он не берёт.

Ну, вот так, мам, наверно, у него куча других планов в день рождения.

Не расстраивайся, мам.

Конечно, она расстраивается.

На столе стоит ягодный пирог, присыпанный сахарной пудрой, накрытый бумажным кухонным полотенцем. Рыжий испытывает спокойную, ровную ненависть, глядя на него. Он сжимает зубы, стискивает изо всех сил, повторяя про себя дурацкой, дебильной мантрой: я спокоен. Всё хорошо.

А потом прислоняется задницей к столешнице и достаёт мобильный, открывает Лайн. Ван как раз в сети. Она перезванивает секунд через десять — с этой девчонкой слишком просто. Она слишком, блин, идеальная, чтобы существовать в этом галимом мире.

— Привет!

На фоне негромкая музыка и гул человеческих голосов — разговаривает одновременно куча людей, но не слишком громко, чтобы это напрягало. Ему не интересно, где она. Наверняка приятное, светлое место, в котором хорошо пахнет.

Рыжий отвечает:

— Привет.

И молчит.

Ван тоже недолго молчит. Потом уточняет:

— Гуань, всё хорошо?

Нет.

И если кто-нибудь ещё задаст сегодня этот вопрос…

— Хочешь ягодного пирога?

Повисает пауза.

— Что? — переспрашивает Ван. — Ты где?

— Дома. Приезжай. Мама испекла, вкусный. У неё выпечка получается — зашибись.

В динамике что-то шелестит — Ван как будто отрывает телефон от уха и недоверчиво смотрит на экран. Рыжий почти ощущает этот взгляд.

— Слушай, ты уверен, что всё нормально?

Он сверлит взглядом бумажное полотенце. Кажется, бумага вот-вот загорится от такого пристального внимания. Краем уха слышит, как мать смеётся, что-то говорит тявкающему Зефиру. Они возятся в гостиной: Пейджи отдала ему на растерзание свой пояс от старого халата, который давно пошёл на тряпки.

— Всё прекрасно, — говорит он, не моргая. — Так чё? Или занята? Я тогда…

— Нет! — быстро говорит Ван. — Нет, конечно, я приеду! Мы приедем!

— Мы? — отмирает Рыжий. Сердце неожиданно сильно стучит. — Кто?

Он знает, что это нереально, но уточнить необходимо. Жизненно необходимо.

— Мы с Йонгом. Мы на арт-вечеринке в одном кафе, так что… ты же не против?

— Господи, конечно, он не против! — доносится фоном громкий, очень узнаваемый шёпот, как будто этот мудень прижимается ухом к другой стороне телефона от Ван. — Его мать меня обожает!

Вот же… хрень.

Рыжий закрывает глаза. Медленно выдыхает.

Йонг. Серьёзно. Он добровольно пустит Йонга в свой дом. Отказ вертится на кончике языка, но слуха снова касается тихий смех Пейджи, и он — этот сраный отказ, — растворяется вместе с горечью в глотке.

Рыжий говорит в мобильный:

— Не тормозите там. Йонг знает, как ехать.

— Выезжаем! — радостно отзывается Ван. Судя по голосу, она действительно счастлива.

Ну и хорошо. Ну и прекрасно.

Рыжий сбрасывает звонок и оставляет телефон в руке. Смотрит на пирог, переводит взгляд на часы. Почти семь.

Этот день кажется бесконечным.

Он вертит мобильный между пальцев. Отталкивается от столешницы, идёт в гостиную, опирается плечом о дверную створку на кухню, складывает руки на груди. Смотрит, как Пейджи, сидящая на коленях посреди гостиной, гоняет скачущего Зефира вокруг. У неё свои способы. Когда Пейджи грустно, она будет смеяться так, будто всё прекрасно. Она и теперь пытается делать вид, что не расстроена из-за идиотского пирога. А Рыжий пытается делать вид, что с ним всё заебись.

Зачем?

Она поднимает взгляд, тут же улыбается шире. Рыжий кивает в ответ, стискивая пальцами рукава домашней футболки.

— Ты мне расскажешь, где взял щенка? — спрашивает она. Наперекор улыбке, голос слегка звенит.

Конечно, это никогда не будет озвучено, но Пейджи знает, что Ли воровал. Ворует. Что они с Рыжим уже несколько лет плотно общаются между собой. И не нужно ничего говорить, чтобы понять, чего она боится. Что её чудесный сын нахватается плохого. Поддастся влиянию.

В башке печёт отголоском мысли: наверное, поэтому она настолько восхищается… не Ли.

Пожалуйста, заткнись.

— Чжо подогнал.

Выражение лица Пейджи меняется. Оно становится напряженным, слегка хмурым.

— Мальчик, который заправляет в том ужасном месте?

— Ему тридцать один, мам, — устало протягивает Рыжий. — Он не мальчик.

— Тридцать один?

— Я сам недавно узнал.

Пейджи ловит Зефира, тот вырывается, пытается поймать пастью её руки и виляет хвостом. Рыжее ухо нелепо изламывается навыворот. Рыжий не улыбается — молча смотрит на это ухо и прикусывает кончик языка.

Хули с псиной-то теперь делать?

— Милый, я боюсь, мы не сможем его…

— Я знаю.

Он не дебил. Собака жрёт много денег, которых нет. Просто нет — так бывает. Они еле сводят концы с концами. Точнее, скорее даже не сводят, чем…

— Это должен был быть подарок. Но как-то пролетело. Ну, короче, — Рыжий почти сплёвывает куда-то в сторону. Чувствует, как напрягается челюсть и глотка. Да что ж это за нахуй-то такой. Успокойся. Всё заебись.

Давно же мечтал.

Давно хотел, чтоб вернуться домой и подумать: всё. Теперь — точно.

Хотел — получи. Что не нравится?

А не нравится то, что хотелось иначе. Хотелось на своих условиях. Хотелось самому хвостом махнуть, дать в бубен, сказать, прорычать: мне надоело, — и до свидания. Свалить, смыться. Оставить его хлопать глазами и молча открывать рот, как сраный окунь, выброшенный на камни из воды.

А не вот так. Когда приходишь, а тебе в лоб хуячат из двустволки. И на этот раз не улыбкой, а реально. Подрывают землю прям под подошвами кед.

Так, блядь, нельзя. Лучше раз в переносицу получить, чем так.

Когда будто от одной фразы вырубает внутри всё. И — полный оффлайн. Штиль. Да, штиль. Рыжему нравится. Это почти коматоз, как в криокамере. По крайней мере, взгляд так же примораживается к предметам. Как сейчас — к подвесной книжной полке в гостиной. Хули он на неё уставился?

Рыжий переводит взгляд на мать, она смотрит, как будто ждёт ответа на свой вопрос.

Рыжий переспрашивает:

— А?

— Это подарок для Хэ Тяня?

Имя сжимает сердце. Кажется, что сейчас дёрнется лицевой нерв.

— Да.

— Это замечательно, милый. Уверена, ему понравится. Как только он освободится…

— Ты помнишь Ван?

Пейджи резко замолкает. Выпускает Зефира, рассеянно чешет его за ухом.

— Девушка, с которой вы гуляли?

— Да. Она сейчас приедет. И… Йонг. Он тоже. Хотят попробовать твой пирог.

Пейджи удивлённо приподнимает брови. Зачем-то смотрит в сторону кухни, как будто Ван и Йонг уже там. Возвращается взглядом в сторону Рыжего. Улыбается:

— Хорошо. — Видно, что не совсем понимает, какого хрена происходит, но всё равно: это радость в её голосе. — Прекрасно, что ты пригласил их!

Да уж. Прекрасно. Лучше не придумаешь.

Когда в дверь стучат, Пейджи резко выпрямляет спину. Смотрит в сторону прихожей.

— Уже? — спрашивает она. — Я думала, что они придут немного позже.

Рыжий хмурится. Что-то слабо верится, что где-то неподалёку есть кафе, в котором можно проводить арт-вечеринки. Он плохо себе представляет, как вообще проходят мероприятия типа этих понтовых сборищ. Что богатенькие детишки вообще делают на этих вечеринках. Собираются вокруг какого-нибудь красочного харчка на холсте и обсуждают его глубинную суть, чокаясь бокалами с вином?

В их районе, конечно, есть крытое кафе, в котором продают сэндвичи и хотдоги с пресными сосисками и горьким кетчупом, но вряд ли там проводят мажорные собрания. С холстами и всем вот этим вот.

— Я открою.

— Не спешите, я накрою на стол!

Рыжий глотает тяжелый вздох, идёт в прихожую. Зефир увязывается за Пейджи на кухню. Он своим щенячьим мозгом уже допёр, что именно на кухне может перепасть пожрать, поэтому Пейджи стала его светочем уже через десять минут после первой встречи.

Ничего удивительного.

Рыжий на секунду останавливается перед зеркалом в прихожей, давит в себе желание прижаться лбом к холодной поверхности и приложиться, сильно: раз или два, или три. Чтобы отражение пошло трещинами. Но нет. Он спокоен. В нём штиль.

Нужно просто собраться с силами, подготовиться ко встрече с неуёмной энергией Йонга, с искренней радостью Ван, с ровным, нежным теплом, которое исходит из неё мягкими волнами, всегда. Даже когда она расстроена.

Почему они вообще вместе на этой вечеринке?

Думая об этом, он поворачивает ручку, открывает дверь и застывает. А в следующую секунду все внутренности обрываются. Словно кто-то замахнулся и оттяпал от Рыжего половину, и теперь он пустой — стоит, осыпается своими потрохами прямо на пол своей прихожей.

Прямо на старый, выстиранный коврик.

Он рывком дёргает ручку двери на себя — закрой, закрой, закрой, — но Хэ Тянь успевает подставить ногу. Берётся за створку, открывает дверь рывком, на себя, так, что приходится выпустить — она сама выскальзывает из пальцев — ручку.

— Стой. — Он бы не узнал голос Хэ Тяня.

Низкий, хриплый, севший. Как будто четыре часа назад не он спокойно растягивал слова. Не он говорил «уборки не будет». Не он смотрел, как на дерьма кусок, прилипший к ботинку за пару тысяч.

Рыжий делает вдох, второй. Рыжий больше не повторяет «я спокоен». Рыжий сжимает пальцы руки в кулак.

И штиль… штиль накрывает ебаным торнадо.

— Стой? — выдыхает он. Делает шаг, рывок — вперёд, — с силой пихает его в плечи. — Стой?!

— Гуань…

От удара хрустит что-то в костяшках пальцев.

Руку прорезает болью до самого локтя, как будто прутом железным приложились. Запястье в огне — неподготовленный, непродуманный удар.

Хэ Тянь удерживается на ногах, только слегка сгибается, отвернув башку, подавшись вперёд интуитивно, чтобы не изгваздать свой бежевый свитер, потому что с лица тут же начинает капать. Густым, ярким. Он поднимает руку, прикасается к носу кончиками пальцев. Рыжий натурально задыхается, глядя, как кровь отпечатывается на светлой коже, оставляет дорожку капель внизу.

Это первый удар за много лет, от которого рука раскалывается, но Рыжему хочется продолжить. В нём желание добить, такое огромное, что от него становится страшно.

Страшно, что сюда сейчас выйдет мать, и увидит, как Рыжий отрывает Хэ Тяню башку и футболит её за соседский забор. Страшно, что если не добьёт, это уёбище оживёт, воскреснет, снова сделает настолько больно, что отключит всё внутри. Как сраная гидра: отрубил одну голову — вырастает две, поэтому единственный вариант — выдрать её чёрное сердце.

Рыжий рывком закрывает дверь, не отрывая взгляд от мажорчика.

А Хэ Тянь не поднимает голову. Он не смотрит в глаза. Таращится вниз, в пол веранды, сухо сглатывает. Поднимает испачканную руку, брезгливо стряхивает кровь куда-то за ступеньки.

Сплёвывает бурым — туда же. На гравийную дорожку.

Проводит другой рукой по волосам, заводит их назад, медленно выпрямляется.

Хэ Тянь и его ебучие привычки. Рыжий ненавидит каждую, как будто каждая только что превратилась в сверло и с рёвом прогрызает дыры в его черепе. Добирается до мозга.

Тишина висит звенящая. Здесь всё ещё остро пахнет дождём. Хэ Тянь говорит глухо:

— Можешь ещё добавить.

— Завали ебало, — хрипит Рыжий. — Мне похую, нахрена ты здесь. Щас ты разворачиваешься и валишь. Навсегда, понял?

— Хорошо.

Рыжий даже застывает на секунду. Не успевает проконтролировать своё выражение лица — удивление слишком явное. На мгновение даже перекрывает злость. Вот так? Так просто?

И Хэ Тянь повторяет:

— Хорошо, я свалю. Но мы должны поговорить.

Да сука.

— Нет никаких «мы»! — орёт Рыжий.

У него ломается голос, как будто ему снова четырнадцать. Он почти чувствует, как удавкой затягивается на шее поводок, так сильно хочется подойти и вмазать ещё раз, но он заставляет себя стоять и не двигаться с места.

— Я не хочу, чтобы ты приближался к моему дому. Я не хочу, чтобы ты говорил с моей матерью. Исчезни! Исчезни, блядь! Я тыщу раз тебя просил! Какого хера тебя принесло?

Хэ Тяня прибивает каждым словом. Каждое слово отдаётся глухой вспышкой у него в глазах.

Он шмыгает разбитым носом. Облизывает кровь с губ, но меньше её не становится. Поворачивает голову, смотрит в сторону, кивает чему-то в своей голове, усмехается мёртвой, ломаной усмешкой.

— То есть объясниться не дашь?

— Нахуя мне твои объяснения? Нахуя мне ты, а? Одни проблемы от тебя. Одни, блядь, проблемы, понял?

Хэ Тянь снова кивает. Понял.

Кивает, как будто он полностью согласен.

Рыжий с ненавистью думает, что с появлением этого перца его жизнь реально начала плясать на рогах. Если до этого он уже был приспособлен, уже знал, что готовит ему завтра, что готовит ему послезавтра и следующая неделя, то теперь… он будто не живёт, а обезвреживает бомбу. Каждый перерезанный провод грозит разнести всё — внутри и вокруг. И ему так чертовски надоело перерезать провода.

Он устал, по-настоящему, по-взрослому устал. Он говорит:

— Съебись. — И получается так же — очень, очень устало. — Просто съебись отсюда, лады? Я тебя знать не хочу. Забудь, кто я такой. Забудь вообще всё.

А сам-то — сможешь? — потешается внутренний голос.

Сможет. Леопард не меняет своих пятен — Рыжий не меняет своих принципов. Попробовал, хватило, спасибо. И вот оно, лишнее, очередное доказательство. Наклоняется над перилами веранды, тяжело опирается о них локтями и снова сплёвывает вниз, на пожелтевшую траву.

Рыжий тупо смотрит.

Его начинает слегка трясти, и он может только смотреть — на его острый изгиб торчащих лопаток, на гребни позвонков, сбегающих под плоский ворот свитера. Кровавая слюна тянется, как карамель.

— Ты хорошо бьёшь.

Рыжий хочет сказать: «ты тоже». Но молчит.

Откуда-то внутри возникает мысль, что Хэ Тянь пришёл не прощения просить, не объяснять, что произошло. Рыжему внезапно кажется, что Хэ Тянь пришёл прощаться.

Как тогда, с Токио, только теперь — иначе. Теперь он никуда не летит, потому что на нём нет костюма, нет сраного пиджака. Он упакован, но внутри, в себе. Оттуда не позвонишь по междугородке. На нём старые джинсы, бежевый свитер и кровь под носом.

И Рыжий думает: слава богу, наконец-то, господи.

И ещё одно. Рыжему становится страшно.

— Это был мой брат.

— Чё?

— Дверь открыл, — медленно повторяет Хэ Тянь, — мой брат. Чэнь.

— Да мне…

— Работает на отца. Возглавляет штат личной охраны и следит за безопасностью, — продолжает он, не отрывая взгляд от земли. Его запястья расслаблено застыли, как будто только что он окончательно сдался. — Убирает неугодных людей. Убирает тех, кто мешает или может помешать. Кто не понравится отцу. Мой отец… нехороший человек.

«Убирает» дерёт по барабанным перепонкам, как игла дерёт по исцарапанному стеклу.

Рыжий сглатывает. Вслушивается в его интонацию. Пытается распознать пиздёж. Распознать хотя бы что-то, кроме аномального заёба, который сейчас пропитывает Хэ Тяня до костей. Но больше не слышит и не чувствует ничего.

Хэ Тянь уже как будто всё для себя решил. Как будто прямо щас готовится выстрелить себе в рот. Дело за малым — курок спустить.

Что за ебучая драма, думает Рыжий.

Но мысль теряется в ворохе других.

— У отца что-то типа мании контроля. Ему нужно, чтобы я был тем, кто станет полезным для его бизнеса в будущем. А Чэнь — тот, кто не даст мне сделать ни шагу в сторону. Поэтому я не хотел, чтоб он тебя видел. И тем более, чтобы он знал, что…

Хэ Тянь сглатывает. Хмурится. Опускает голову — волны позвонков выделяются сильней, волосы падают на лоб.

У Рыжего перехватывает дыхание, потому что, кажется, он понимает, что только что хотел сказать Хэ Тянь. От этого становится больно глотать.

Поэтому Рыжий говорит:

— Завязывай.

И ещё:

— Мне это не интересно.

Эта ложь нужна, чтобы не стоять и не молчать. Чтобы не чувствовать, как першит в глотке. Но Хэ Тянь внимания не обращает. Повторяет:

— Не хочу впутывать тебя в дерьмо своей семьи. — Слова почти теряются в тихо, еле слышно зашумевшем дожде. — Не хотел, чтобы тебя это вообще коснулось, но… сам видишь, как вышло.

Сам видит.

Да, Рыжий уже давно видит, куда всё это катится. Во что всё это превращает их обоих. Он привычно щерится:

— Я не собирался становиться частью твоей семьи. — И это что-то из разряда защитных реакций. — Не хочу вообще ничего общего с тобой иметь.

— И не хотел? — резко спрашивает Хэ Тянь. — До сегодняшнего. Не хотел?

Рыжий с вызовом поднимает подбородок, кривит губы:

— Ты, что ли, глухой? Или, не знаю, отсталый, недалёкий? Вроде оценки нормальные же. Я сказал, что ни-че-го от тебя не хочу. Не хотел. Не буду хотеть.

На щеках Хэ Тяня чётко проступают желваки. Он поворачивает голову, смотрит прямо в глаза.

У Рыжего в башке пусто, он вообще связно не соображает. Хэ Тянь, который пытается защитить его от своей чокнутой семейки? Какого хрена, где был его брат все эти полгода, когда Хэ Тянь шатался за ним, как ебанат? Или он понял, что всё зашло слишком, нахер, далеко, когда чуть в штаны себе не спустил на заднике «Тао-Тао»?

Или просто нужно было взять вчера трубку, чтобы не переть к нему домой, чтобы не сталкиваться с этим Чэном, чтобы всё было, как было — сложно, но не катастрофически? Когда ещё можно было остановиться?

Рыжего изнутри окатывает кипятком.

— Бля, — выдыхает он.

Отворачивает лицо. Проводит по нему руками — правую тут же простреливает болью.

— Бля.

Хэ Тянь смотрит на него, и Рыжему снова кажется, что это кто-то чужой.

Когда Хэ Тяню больно, он меняется, будто переключают привычную радиоволну: приёмник тот же, а транслирует что-то на совершенно другом, чужом языке. Рыжий не знает, что нужно говорить, не знает, что собирается говорить. Просто открывает рот, просто набирает в лёгкие воздух, но его перебивают — дверь за спиной открывается. Ч-чёрт.

Хэ Тянь тоже сдувается. На медленном выдохе закрывает глаза.

— Хэ Тянь! — восклицает Пейджи. — Какая радость! Я как раз…

И резко замолкает, как будто в ней вырубается звук. Потому что видит испачканную в крови руку. А потом мажорчик поворачивает к ней своё разукрашенное лицо, на котором появляется натянутая улыбка.

— Добрый вечер! Я уже собирался…

Пейджи ахает, хлопает глазами. Переводит растерянный взгляд с разбитого носа на Рыжего, но тот стоит молча, сжав губы, и смотрит в сторону, на соседский забор. Разминает правую руку.

— Боже мой, — выдыхает мать. — Что с тобой произошло?!

— Ничего страшного. — Хэ Тянь быстрым движением вытирает подсыхающую кровь, но это не особенно помогает. — Порядок. У вас возле перекрёстка бейсбольная площадка. Прилетело мячом. Лихо играют.

Рыжий изо всех сил старается фыркнуть. Мячом, как же. Ага.

Но даже этого не выходит. Он снова съезжает взглядом вбок: смотрит, как бежевый свитер обтягивает плечи Хэ Тяня, смотрит, как устало ссутулена его спина. Думает: какого хуя. Какого хуя он ещё здесь.

Если пришёл прощаться, то пиздуй. Тебя там ждёт твой братец. Твой отец шизанутый.

Но Пейджи уже организовывает бурную деятельность: хватает Хэ Тяня под руку, и, причитая, волочет в дом.

— Как же так-то! Вот неугомонные дети! Очень больно, дорогой? — И, уже из прихожей: — А ты, Гуань? Почему его держишь на пороге, это же нужно обработать!

— Ему поговорить приспичило, — бросает Рыжий, стягивая руками грудную клетку. Делая медленный — останови их, останови их, останови же! — шаг за ними.

Ему неожиданно становится холодно, мокрый ветер пробирает до самых костей. Только теперь он замечает, что выскочил в одной домашней футболке. Придурок.

В прихожей Хэ Тянь мягко высвобождается, тормозит, как будто натыкается на толстое стекло, которое дальше входного коврика не пускает.

— Пейджи, извините, я… — он бросает взгляд через плечо.

На Рыжего, который тоже застывает на пороге, за ним. Смотрит с напряженным вопросом во взгляде. Что, мол, ты?

— Мне нужно идти. Я не…

— Как же — идти? — поражённо переспрашивает Пейджи. — Ты же только пришёл! Тебе же нужно умыться! Куда ты спешишь?

— Я бы с радостью остался, но дело в том…

Рыжий почти не чувствует своей руки, только прикосновение. Горячее. Когда протягивает ладонь и сжимает ею твёрдое плечо Хэ Тяня под тонким свитером. Вместе с ним сжимаются зубы.

— Зайди, — цедит он.

Хэ Тянь снова смотрит на него. Удивлённо. Рожа разукрашена бурыми разводами.

В этом взгляде такой лабиринт, что Рыжий чувствует себя лабораторной мышью, которая ощущает запах сыра, но хуй знает, как до него добраться.

Поэтому решает просто переть напролом. Хуже уже точно не будет.

Поэтому слегка подталкивает его в плечо и сразу убирает руку. Зачем-то трёт ладонь о штанину, как будто пытаясь избавиться от ощущения его тепла. Сжимает пальцы в кулак.

Добавляет в сторону:

— Там дождь. Зайди.

И Хэ Тянь заходит.

Разувается, как будто кто-то его по голове огрел. Медленно и неуверенно. Рыжий против воли думает, запирая дверь: не повредил ли он ему чего, когда в рожу дал?

Хэ Тянь снова оборачивается и смотрит на Рыжего через плечо. Рыжий кивает вперёд, как будто Хэ Тянь не знает:

— Ванна — туда.

— Милый, помоги ему, я наберу воды на кухне, — распоряжается Пейджи. — И приходите, будем обрабатывать.

Деятельная Пейджи — это особенный вид человека. Если бы сейчас ей в руки попал неограниченный запас бинтов и медицинского спирта, она бы обрабатывала всех, кому это нужно и не нужно. Сверхпомощь окружающим людям — это не то, что Рыжий у неё перенял. Заботу о дорогих ему людях — да. Навыки готовки. Цвет глаз. Но не одержимое стремление помочь всем и вся. Иногда ему казалось, что если у Пейджи вдруг спиздят кошелек, она догонит щипача просто для того, чтобы добавить оставшиеся в карманах деньги.

Рыжий включает в ванной свет, смотрит, как Хэ Тянь проходит к раковине. Следит за ним мрачным взглядом в отражении зеркала. Хэ Тянь встречает этот взгляд, молча сворачивает кран холодной воды.

Спрашивает:

— И зачем это?

Зачем ты позволил ей задержать меня?

Зачем стоишь здесь?

Зачем позволяешь этой ебале продолжаться?

Зачем — что?

Рыжий отвечает наугад:

— Если разобьёшь ей сердце, я на тебе живого места не оставлю.

Хэ Тянь смотрит тяжело. Взгляд у него реально говорящий. Через пару секунд он опускается к раковине и умывает лицо. Кровь уже не идёт, но вода всё равно окрашивается слабым красным, как будто кто-то выжал в раковину помидор.

Потом отряхивает руки, выпрямляется. Закручивает вентиль. Говорит, а слова отражаются от тесных стен ванной:

— Есть два человека, которым я бы не разбил сердце. Никогда.

— А если себя не считать? — интересуется Рыжий, снимая с крючка чистое полотенце. Хэ Тянь закатывает глаза, и это первая эмоция живого человека, которую сегодня от него видит Рыжий. — Вытирай рожу. — И бросает ему полотенце.

Оно ударяется о спину, повисает одним концом на плече. Хэ Тянь молча разворачивается, снимает его с себя, промокает лицо. Слегка морщится, когда касается переносицы — в Рыжем это отдаётся сначала тонким уколом сожаления, а потом — садистского удовольствия.

— Больно? — спрашивает.

Хэ Тянь отвечает:

— Больно.

Делает шаг ближе, осторожно вешает ткань обратно на крючок. Потом переводит взгляд, и оказывается, что они снова стоят очень близко друг от друга. Рыжий успевает шарахнуться — перехватывает влажную руку за запястье на полпути к своему подбородку. Крепко. Сильно. Как ядовитую змею.

— Убери свои…

— Извини меня.

И он затыкается. Сверлит застывшим взглядом держатель для полотенец.

Сука.

— Пожалуйста, — настойчиво повторяет Хэ Тянь. Вглядываясь, как всегда, в самые закрома. У него слипшиеся от воды ресницы. Рыжий ненавидит себя за то, что замечает это. — Извини меня. Если бы я мог… не говорил бы ничего подобного.

— Мне плевать, веришь?

— Нет.

Рыжий отпихивает от себя его руку. Напрягается весь, как будто они снова знакомы всего час или два, или три. Как будто их обоих откинуло куда-то в апрель, где были сочные кленовые листья и незнакомая, никем не отмеченная территория без чужих следов и шрамов, без отметин в памяти: у Хэ Тяня мягкие губы и болезненный излом бровей, когда он целует; у Рыжего осторожные руки, когда он зарывается ими в тёмные волосы.

— Тебе не плевать, — мягко говорит Хэ Тянь, скользя взглядом по глазам Рыжего. И повторяет совсем тихо, словно убедившись в собственных словах: — Тебе не плевать.

— Поверь, — выразительно поднимает брови Рыжий, делая шаг назад. — Мир вертится не вокруг тебя. И это далеко не худшее, что я слышал в свой адрес.

Он старается говорить громче. Он боится скатиться в шепот, чтобы не позволить себе в очередной раз ебануть в болото с головой.

— Мальчики! — зовёт Пейджи из кухни, и это единственное, что заставляет Хэ Тяня отвести взгляд. — У меня всё готово!

Зефир вылетает им навстречу в гостиной, как только слышит чужие шаги.

Хэ Тянь замирает так резко, что Рыжий с ходу едва не врезается в его спину. Лохматое ухо опять заломилось навыворот. Рыжий думает: что за дородное существо? А в следующую секунду понимает, что Хэ Тянь реально остолбенел.

— Ого, — выдыхает он. — Вы завели собаку?

Зефир несётся на него, как торпеда, спотыкающаяся о ровный пол и путающаяся в собственных кривых лапах. Визжит, как игрушечная машинка скорой — Рыжий видел, как соседские дети запускали такие на радиоуправлении.

— Нет, это…

Зефир кидается в ноги мажорчика и скачет вокруг, поджимая виляющий хвост. Хэ Тянь опускается на корточки, протягивает руку, которая тут же попадает под атаку слюнявого языка.

— Это…

Рыжий смотрит, как Хэ Тянь зачарованно улыбается, глядя на Зефира; смотрит, как небольшое кровавое пятно снова растекается на коже под носом; слышит, как Хэ Тянь тихо говорит: «хэй, парень… ты очень симпатичный».

И понимает, что встрял. Встрял давно и надолго. Понимает, что — господи, это ужасно, но, — даже если бы Хэ Тянь проломил ему череп собственными руками, сердце бы сейчас всё равно дало перебой. Ото взгляда на эту улыбку, ото взгляда на эти руки, ото взгляда на весь этот понтовый бутиковский высер, наряженный в старые джинсы.

Рыжий отводит глаза, хмурится. А потом разжимает челюсти и заставляет себя выдавить:

— Короче. С днём рождения.

Думает: так бы он это сказал несколько часов назад? Так бы он поздравил Хэ Тяня днём, стоя у его открытой двери в квартиру? Наверное, так.

Хэ Тянь поднимает недоумённый взгляд. Переспрашивает:

— Чего?..

— Глухой, что ли? — морщится Рыжий. — С днём рождения. Это тебе. Подарок.

— Собака?

— Нет, гостиная, — бесится он. — Конечно, собака.

— Серьёзно?

Рыжий, наконец, уставляется на Хэ Тяня сверху вниз. Предупреждает:

— Я тебе щас пропишу ещё раз, чтобы ты тупить прекратил, понял?

Он заставляет себя удерживать привычное, недовольно-напряженное выражение лица, но от вида изумлённого Хэ Тяня у него реально поджимается диафрагма. Мажорчик… растерялся.

Впервые Рыжий видит, как теряется этот парень.

Этот я-забью-не-глядя парень. Этот разойдитесь-я-иду парень. Этот парень-уничтожу-твоё-сердце. И ты никогда больше не станешь тем, кем был до меня.

Хэ Тянь сглатывает. Смотрит так, что становится холодно и — резко — горячо.

Рыжий перебарывает в себе желание одёрнуть футболку, сложить руки на груди. Закрыться. Он просто не может закрыться, когда Хэ Тянь настолько открыт. И, походу, даже не осознаёт этого.

— Ну? — смущённо цедит Рыжий. — Чо ты уставился?

Хэ Тянь открывает рот, но не успевает ничего ответить. В дверях кухни появляется Пейджи, широченная улыбка растягивает губы.

— Его зовут Зефир! — сообщает она в эту улыбку. У неё в пальцах медицинский бутылёк и ватные тампоны. — Надеюсь, это не слишком накладный подарок. Гуань сказал, что ты любишь собак, дорогой.

— Я ваще не…

— Он прав, — негромко, но очень серьёзно отвечает Хэ Тянь. Как будто боится сказать громче, как будто не доверяет своему голосу. А потом снова возвращает взгляд на Рыжего. — Я люблю собак.

И — бам. Сердце катится. Натыкается на стекло. Море битого стекла в грудине. Ёб твою…

Мысли лихорадят: прекрати. Не надо. Сука, не прощай его вот так. Он выебал тебя, поставил раком и выебал, а ты смотришь в его глаза, смотришь на него в вашей с Пейджи гостиной и готов говорить за это «спасибо». Говно. Полное говно. Ты ёбаный слабак — был и остался.

— Так, всё, — Рыжий с ходу срывается в широкий шаг, идёт на кухню. — Теперь этот зверь — твоя забота, — бросает через плечо, хмуря лоб.

Поворачивается к Пейджи, сглатывает колотящееся сердце. Тычет себе за спину.

— Воткни уже ему что-нибудь в нос, чтоб не загадил нам пол.

А в следующую секунду раздаётся оглушительный, беспардонный стук в дверь. И на этот раз это, блядь, совершенно точно Йонг.