Название звезды: Мулифан. Перевод с арабского: евнухи.

Ли никогда не был вором — честнее этого парня только Папа Римский, — но у каждого Папы Римского есть свои мелкие слабости.

Ли никогда не стащит последнее. Он никогда не стащит у старика, не стащит чего-то, пропажу чего вы заметите. Однажды он спёр у незнакомого мужика использованный билет на автобус. Серьёзно. Ради самого факта — «спиздить».

В другой раз он спёр из супермаркета чупа-чупс и вручил первому попавшемуся на улице пацану, проходящему мимо. Пацан от вида здоровенного бугая со шрамом на роже и сломанным ухом, протягивающего ему розовую конфету на палочке, чуть в штаны не наложил. Но взял. А потом ещё долго смотрел Ли и Рыжему вслед, приоткрыв рот.

Самое ироничное во всём этом вот что: за руку Ли поймали один-единственный раз. Когда он попытался незаметно вернуть женщине спизженный носовой платок. Стащил, а потом понял, что платок именной — именные вещи чаще всего дороги их владельцам.

Тогда обошлось без полиции. Возможно, дело в лёгкой руке или везении щипача.

Рыжий только насмешливо головой качает — ему таких приколов не понять, но он и не пытается. Рыжий давно привык к Ли, Рыжему всё равно, от чего тому на душе легче становится: будь то воровство чужих использованных билетов или просмотры сопливых девчачьих фильмов, когда настроение ни к чёрту. Но фильмы Ли не смотрит, так что остаются автобусные билеты. И это, по ходу, не худший вариант.

Рыжего всё устраивает.

Сложно сказать точно, когда они познакомились: Ли однажды просто появился в жизни Рыжего, начистил ему рожу, пересчитал его острые кости в Клетке, и с тех пор они стали… тем, кем стали. Ли — здоровой дурой, рядом с которой даже крупный мужик кажется мелковатым, а Рыжий — местной шпаной, босяком, хулиганом. Мудилой, по классике жанра воспитанным без отца. С такими, как Рыжий, прохожие обычно не сталкиваются взглядом. На всякий случай. Они, на всякий случай, вообще глаз не поднимают.

Блин, да он знает только одного придурка, который может таращиться на него, пока болты не повылазят, но…

Нет.

Нахер. Думать об этом он не будет. В задницу.

— Ты меня слышишь, не?

Рыжий слегка вздрагивает и поднимает голову. Отталкивается руками от крепких деревянных перил. Отвечает:

— Да.

Ли смотрит прямо на него, уткнувшись локтями в разведённые колени. Когда он сидит вот так, беседка из просторной превращается в крошечную, почти игрушечную — особенно когда опускается вечер и наверху появляются первые прозрачные звезды.

— Ну так и что думаешь?

Рыжий судорожно заставляет себя вернуться к тому, о чём они говорили пару минут назад. До того, как он выпал из действительности и погрузился в болото собственных мыслей. Вязких и невнятных, как бумага, на которую капнули вареньем.

Бой. Бой не у Чжо. Бой не у Чжо с выгодным предложением и непроверенным организатором. Идея — фиговее не придумаешь.

— Думаю, что нехер тебе в это ввязываться, — говорит Рыжий.

Ли шумно вздыхает, отворачивает голову. Крутит в пальцах отломанное от пивной банки ушко. Говорит глухо:

— Хреново, что ты так думаешь.

— Мы не знаем, что за перец этот Толстяк. — Рыжий опирается плечом о балку, скрещивает руки на груди. — Не решай ничё, пока не подумаешь по-нормальному. Нужно порасспрашивать у парней.

— Я ещё ничего и не решил. Просто. Деньги нужны.

Ли всегда нужны деньги — у них дом разваливается по частям.

Пока отец Ли был жив, он любил помахать молотком. Только благодаря этому у них на заднем дворе до сих пор стоит крепкая беседка, веревочные качели (давно забытые), заброшенные на низкую древесную ветку, и старая расшатанная лестница упирается верхней планкой в полуразваленный домик на дереве, на хер никому не нужный уже много лет. Рыжий уверен: скоро развалится и беседка. Потому что отчим Ли не любил махать молотком — только ужираться алкоголем, распускать руки и смотреть телевизионные шоу по выходным.

— Порасспрашиваю. — Ли хмурится. — У тебя всё нормально?

— Да.

Всё прекрасно.

— Рыжий, — зовет Ли. Его голос неспокоен. — У тебя всё нормально?

— Сказал же — да.

— По-моему, с тобой хрень какая-то.

Рыжий трёт пальцами лицо. Ерошит волосы, отмахивается, отвечает:

— Порядок. Я в норме.

— Что-то с матерью?

— Нет.

— Что тогда?

Ничего. Всё супер.

Рыжий подхватывает рюкзак, брошенный в угол беседки. Закидывает на плечо. Ли наблюдает за ним со своего места, вращает между пальцами жестяное ушко.

Ли никогда не стащит у старика и не влезет со своими советами, он по большей части молчит. Сейчас тоже — просто смотрит. И в этом взгляде — всё. Рыжий губы поджимает. Зачем-то выжидает паузу и говорит:

— Не лезь пока к Толстяку. И не заёбывай меня, ладно? Всё нормально.

— Ладно.

Старый добрый Ли. Рыжий кивает:

— Я поехал. Мне ещё за матерью.

Он ловит взглядом еле заметный ответный кивок. Спускается по ступенькам беседки, идёт в сторону дома, похожего на их с Пейджи дом, только без розовых кустов и перекошенного почтового ящика.

Ли смотрит ещё недолго, но, наконец, отводит глаза. Запускает жестяное ушко в небольшую урну у ступенек беседки одним прицельным броском — оно ударяется о стенку и звякает о дно.

Рыжий не оборачивается. Он тоже чувствует себя, как дерьмо.

Последние три дня проходят почти так же, как проходили последние три года их с Пейджи жизни.

Всё почти возвращается на круги своя. Всё почти становится на место, словно заедающий последние шесть месяцев паз неожиданно снова начал работать по-старому, как раньше. Словно никто не решал, что жизнь Рыжего плохо лежит, словно никто не пытался спустить его мир в парашу.

Теперь всё снова в порядке.

Так говорит себе Рыжий, наливая утренний чай и буравя взглядом старую кухонную столешницу, — столешница в тысяче мелких ножевых, — и обхватывая руками горячую чашку, и не думая (не думая, не думая), кто любил пить из этой чашки, несмотря на мелкий скол около ручки.

Жизнь Рыжего из ребуса превращается в простейшее уравнение без неизвестных, стоило только убрать один лишний элемент. Из-за одного лишнего элемента, как оказалось, иногда разрушаются целые алгоритмы.

Последние три дня в башке пусто.

Рыжий воспринимает это как облегчение — когда Хэ Тянь съёбнул из его дома, из его двора, съёбнул в такси и укатил в аэропорт, Рыжий вошёл в ванную, опёрся руками о раковину и тупо втыкал на своё отражение в небольшом зеркале, пока его не начало колотить. Пришлось снять мокрую одежду — толстовка камнем ухнула в пустой таз. Он встал под душ и снова втыкал (но уже в стену) пустым взглядом, пытаясь вычленить из фантомной боли в груди фантомное ощущение радости.

Грудина болела так, словно во время боя он упал на землю, а кто-то подошёл и с широкого маха саданул ботинком ему в солнышко. В последний раз так больно было после пидоров-Гао, которые отпиздили его до кровавой юшки — но тогда это было иначе. Рожей об асфальт. Ногами по затылку.

То же самое, походу, с ним сделал Хэ Тянь, только не в голову, а куда-то под кадык.

Каждый из трёх вечеров проходит одинаково: он делает домашние задания, помогает матери с ужином, отвечает ей «всё отлично». И это хорошие, спокойные вечера.

На пятый день к нему доебывается Йонг. Припирается на площадку, усаживается на лавку болельщиков и вяло помахивает флажком, как заебавшаяся чирлидерша, чья команда проёбывает сороковую игру подряд. И Рыжий действительно проёбывает.

Бросает на Йонга злобный взгляд, проходит мимо. Йонг вяжется следом. Молча протягивает чистое полотенце. Рыжий хмурится, запыханно рычит что-то сквозь зубы, но выдёргивает полотенце из его рук. Вытирает лицо и шею.

— Ты как?

Рыжий молча перекидывает полотенце через плечо, тяжело садится на лавку в тени, успокаивает дыхание, свесив голову. Йонг становится перед ним, сопит. Статуя человека, которому не рады.

Его чёрные адидасы неподвижно застывают перед глазами, и когда смотреть на них больше совсем невмоготу, Рыжий поднимает голову, щурясь на солнце — оно как раз сияет у этого шизика из-за головы.

— Чё тебе надо, а?

— Да я…

— Иди, найди себе другого друга, лады?

— Лады.

И стоит. С места не двигается. Через время начинает притопывать своим адидасом. Осматривается. Вздыхает, сдувает с глаз чёлку. Потягивается, с хрустом разминает спину — три поворота вправо, три влево.

Протягивает:

— Погодка зашибись.

Рыжий закатывает глаза:

— Твою мать…

На нём сегодня футболка с принтом «Сам мудак». Йонг — это ошибка природы, Рыжему такие придурки встречались очень редко, но сегодня он почему-то позволяет ему сесть на лавку около себя и подставлять лицо солнцу.

Йонг воодушевляется этим. С энтузиазмом открывает рот, чтобы выразить очередную гениально-бесполезную мысль, но Рыжий резко поднимает руку:

— Скажешь хотя бы слово — вылетишь отсюда нахуй.

Йонг не обижается. Замирает всего на несколько секунд, переваривает информацию, потом закрывает рот, показывает Рыжему «класс» и откидывается на спинку, прикрывая глаза. Подставляет рожу дневному свету.

Он редкостный дебил, но на долю секунды Рыжий понимает, что, возможно, Йонга иногда вполне реально перетерпеть. Например, когда им обоим херово, а день настолько ясный, что эта нестыковка настроений натуральным прессаком выдавливает мозг из черепной коробки.

На шестой день Рыжий возвращается домой после работы и заглядывает в гостиную: Пейджи вытирает пыль со старенького книжного шкафа, приподнимает и любовно начищает статуэтки, которые стоят здесь, сколько Рыжий помнит этот шкаф.

— Привет.

— Привет, милый, — отвечает она. — Что с твоим телефоном?

Рыжий отмахивается, проходит дальше по коридору.

— Села батарея.

Он на ходу разминает уставшую шею и уже берётся за ручку двери в свою комнату, когда:

— Хэ Тянь до тебя не дозвонился?

Вопрос (лёгкий, почти невесомый, заданный с улыбкой) летит в спину, прошивает лопатки и, кажется, выбивает сердце. А ещё — пол из-под ног.

Он сипло переспрашивает:

— Что?

— Хэ Тянь, — повторяет мать, как будто за шесть ебучих дней он забыл его имя, и диафрагма совершает ещё один кувырок. — Он звонил часа два назад. Сказал, у тебя выключен мобильный.

Сердце заходится, как припадочное. Рыжий сжимает ручку настолько сильно, что почти режется об неё. Нет ни одной объективной причины стрессовать, но Рыжий почти задыхается прямо в этот момент.

Пейджи выглядывает в коридор, говорит:

— Включи телефон, милый. Вдруг что-то важное.

Он сглатывает. Отвечает сжатым горлом:

— Хорошо.

Пейджи кивает и снова исчезает в гостиной. Что-то напевает себе под нос.

А Рыжий… Рыжему кажется, что он сейчас сдохнет.

Ударами сердца почти давишься, когда тебе звонит незнакомый токийский номер, — вот какой вывод можно сделать на шестой вечер отсутствия Хэ Тяня. Не то чтобы Рыжий считал дни. Всё дело в том, что он боец: замечать детали — это его работа.

Он дважды заносит палец над мигающей зелёной кнопкой, потом отдёргивает, сжимает руку в кулак и шумно выдыхает.

Думает: «нахуй».

Но потом снова берёт телефон в руку. И с каждой секундой кажется: вот сейчас он прекратит звонить. Рыжий мечтает, чтобы прекратил. В итоге психует, сжимает зубы и выдавливает в трубку:

— Да.

На линии тишина — никаких помех, будто звонят из соседней комнаты.

— Ты даже по телефону недоволен, — смеётся Хэ Тянь, и от этого смеха внезапно-сильно тянет в лёгких — это действительно он. Рыжий застывает на несколько секунд. Морщится, сжимает в кулак ручку, лежащую на столе, молчит.

— А я уже подумал, что ты номер сменил.

— И чё? Пересрал, да?

Хэ Тянь тоже молчит несколько секунд. Потом всё-таки отвечает:

— Да.

Его голос совсем не изменился (с чего бы ему за неделю меняться?), но почему-то казалось, что должен был. Рыжему до зуда в костях знакома эта интонация, которая каждый раз действует одинаково. Стирает дебильные мысли и жужжащее напряжение. Дурацкое свойство: стоит Хэ Тяню улыбнуться, рассмеяться, посмотреть по-особенному — и всё, Рыжий лежит, скрученный, на полу, со скованными руками, с кляпом в зубах. Делай, что хочешь. Буквально. Хочешь — пизди ногами, хочешь — гладь против шерсти. Иначе ведь Хэ Тянь не умеет.

Чтобы разорвать повисшую тишину, он спрашивает недовольно:

— Где взял мой домашний номер?

— Пейджи передала, что я звонил?

— Нет, блядь, — бесится Рыжий, — я сам догадался. Прикинь.

После выпада становится ещё легче. Удается расслабить сжатый кулак, и ручка, зажатая в пальцах, перестаёт еле слышно хрустеть. Кровь медленно поступает в удушенные капилляры, и подушечки пальцев теплеют.

Хэ Тянь недолго молчит, словно вслушивается в его слова. Голос всё ещё улыбающийся, но какой-то усталый:

— Узнал когда-то. В учительской.

— Это называется «преследование», чувак.

— Заяви на меня, — снова смеётся он, — чувак.

Рыжий закатывает глаза. Заявить на него, да. Чтобы копы пришли, назвали его «мистер Хэ», спросили, всё ли в порядке, поклонились и ушли.

Он откидывается на спинку рабочего кресла. Бросает ручку на тетрадь с недоделанным домашним заданием.

Спрашивает:

— Чё тебе надо?

Хэ Тянь чем-то шуршит. Возможно, переложил телефон в другую руку или плечом прижал его к уху, потому что занят: книгу держит или… да хрен его знает. Об этом Рыжий думать точно не собирается. Ему пофигу, чем занимаются мажоры в Токио.

— Ничего, — говорит Хэ Тянь. У него там снова что-то передвигается, затем слышен усталый выдох, словно он наконец-то сел после долгого рабочего дня. — Я соскучился по твоему голосу.

Рыжий прекрасно понимает, что это. Провокация, поиск красной кнопки — наощупь, — после нажатия на которую обычно происходит взрыв. Но мурашки всё равно стягивают лопатки, медленно пробираются в горло.

— Ага. Попизди мне ещё, — отвечает он. Сглатывает. Сверлит взглядом свои расставленные колени. Думает: заткнись, уебан. Заткнись, уебан. Заткнись.

— Ладно, тогда… чем занимаешься?

Вопрос настолько за уши притянутый, что Рыжий не выдерживает, психует:

— Слушай, харош! Тебе не западло бабки тратить на этот бред? Или ты отсосал оператору мобильной связи, чтоб тебя с Китаем забесплатно соединили? Я б не удивился.

Хэ Тянь недолго молчит — Рыжий в трубке слышит только своё снова застучавшее сердце. Потом насмешливый голос:

— Нет, оператору не отсасывал.

И вопрос почти срывается с губ: а кому, мол, ты уже член сосал, если не оператору, — но, слава богу, слава тебе, Господи, Рыжий вовремя заставляет себя заткнуться. Наверняка, на это и был расчёт. И щёки медленно подогреваются кровью. Чуть не попался.

— Ты придурок, — говорит Рыжий.

Он поднимается из-за стола. Слышит негромкое фырканье в трубке, подходит к окну и отодвигает плотную штору, чтобы запустить в комнату немного вечернего воздуха.

Бросает взгляд на месяц в небе, думает: сколько в Токио времени? На час больше? Или меньше?

Какая, в жопу, разница.

— Позвони лучше своему дружку, — говорит, — он соскучился по тебе. Вчера сидел и депрессовал, чуть плесенью не покрылся.

— Вместе с тобой?

— Ага, мечтай.

— С Йонгом я и так созваниваюсь, — говорит Хэ Тянь, и сердце почему-то пропускает удар.

Для этого нет никакого адекватного объяснения. Они друзья — конечно, они поддерживают связь. Но Рыжему почему-то кажется, что его только что по-крепкому наебали, наёбывали всю неделю. Со своим попугаем-неразлучником он созванивается, а Рыжий? А что — Рыжий?..

Серьёзно, кто они такие, чтобы созваниваться? Что у них? Дружбой это точно не назовёшь. Хэ Тянь просто нравится его матери. Он просто увязывался за ним в течение полугода, доставал, заёбывал. Клеился.

Нахуя звонить Рыжему?

— Ясно, — говорит он.

Почему-то начинает подташнивать.

— У Йонга давно есть мой номер, которым я пользуюсь в Токио, — добавляет Хэ Тянь. — Это же не первая поездка.

Рыжий молчит.

— И Скайп тоже никто не отменял.

— Да завались ты уже, — раздражённо бросает Рыжий. — Насрать мне.

— У тебя есть Скайп?

— Нет. Я ж в пещере живу.

Хэ Тянь вздыхает, но почему-то кажется, что это не тяжелый вздох. Просто вздох. Так иногда вздыхают, когда после долгой болезни выходят на свежий воздух.

— Скинешь мне логин.

— Я не собираюсь созваниваться с тобой по видеосвязи.

— Почему?

ПОТОМУ ЧТО. Потому что, блядь.

Рыжий садится на свою кровать и сжимает свободной рукой переносицу. Потому что во всём происходящем нет ни хрена нормального. Потому что и Ли, и мама задолбали его вопросом «всё ли в порядке», как будто Рыжему ампутировали ногу, а теперь он учится ходить на протезе. Потому что он никогда не был ни от чего зависимым, а теперь его долбит мысль о том, что Хэ Тянь тупо молчал шесть дней, хотя припёрся к нему домой, чтобы попрощаться. К нему, а не к Йонгу.

Сука. Это так тупо.

Мама в детстве всегда говорила, что если болит зуб, нужно его вырвать и дать место новому, более крепкому зубу. А вырывать зубы медленно — идиотизм. Это ещё больнее, чем терпеть, когда он просто ноет.

— Гуань.

— Я тебе не «Гуань», мажорчик, — глухо огрызается Рыжий.

— Как мне тогда к тебе обращаться?

— Никак, сечёшь? Никак ко мне не обращаться. Не надо мне вообще звонить.

Хэ Тянь, кажется, понимает, что Рыжего снова накрыло. Есть у него такие периоды, когда «накрывает». Не трогай меня, не смотри на меня, не говори со мной. Можешь в рожу мне дать, но молча.

— Ладно, — говорит Хэ Тянь. — Я позвоню тебе в понедельник. Вечером, да? В девять.

Этот пидор помнит, что смена в «Тао-Тао» по понедельникам заканчивается около восьми. Сегодня пятница. Рыжий стискивает зубы. Жмурит глаза. Утыкается лбом в ладонь.

— Ты едешь в Клетку?

— Нет, — цедит Рыжий.

— Хорошо. Значит, в девять.

— А тебе там больше заняться нечем, или чё?

— Дядю пригласили на ужин с партнёрами в «Тапас Плаза». Я иду с ним. После восьми как раз буду свободен.

Рыжий тяжело вздыхает. Говорит:

— Ну, всё? Ты закончил? У меня есть ещё куча дел поважнее тебя.

— Каких, например? — в голос Хэ Тяня, кажется, возвращается улыбка.

Рыжий угрожающе молчит.

— Ладно, — со смехом сдаётся Хэ Тянь, — спокойной ночи, злюка.

— Мандуй.

И отключается. Гудок, тишина. Токио остаётся в Токио.

В Ханчжоу ветер покачивает тяжёлую штору. Телефон летит на одеяло, руками Рыжий зарывается в волосы. Очень медленно выдыхает:

— Блин…

Через пару секунд открывается дверь, и в комнату тихо входит Пейджи, держа в руках стопку выглаженных вещей. На её лице лёгкая улыбка, и Рыжему на секунду кажется, что она всё это время стояла за дверью — шагов никаких он не слышал.

— Я погладила твои вещи, — произносит она нараспев.

— Спасибо. — Он поднимает голову, смотрит, как она открывает шкаф и раскладывает футболки по полкам, напевая себе под нос. Спокойная, тёплая. Вечная. В горле давит.

— Мам…

— Да?

Он сам не знает, что хочет спросить. Сцепляет руки перед собой, въедается в них взглядом. Чувствует на себе взгляд Пейджи, опускает голову ниже. Внезапно становится стыдно, чёрт знает, за что.

Она на секунду застывает.

Откладывает оставшиеся вещи, подходит к нему и мягко обхватывает за голову, гладит по затылку, целует в волосы. Поднимает к себе его лицо и улыбается.

— Я люблю тебя, малыш.

Конечно, она его любит.

Он смаргивает. Кивает. И слабо улыбается в ответ.

У него расслабленно скрещены руки. Расслабленно скрещены ноги.

— Гуань, — зовёт он, щуря глаза.

В Клетке он смотрится дико. Прямо как Рыжий в фойе его распиздатой многоэтажки с золотыми цветочными горшками, ресепшеном и тилинькающей музыкой в лифте.

В Клетке темно, в тесном зале никого нет, свет выключен. Горит только лампочка над рингом. На Хэ Тяне серые брюки с отутюженными острыми стрелками. Белоснежная рубашка, заправленная под чёрный кожаный пояс. Пуговицы застёгнуты под самый кадык. Пиджак не перекинут через плечо — брошен на ящик у ступенек, свешивается одним рукавом вниз.

Рыжий скользит взглядом по его ногам, и думает: дылда. Отрастил себе ноги. Откуда ты вообще взялся.

— Иди сюда, — зовет Хэ Тянь. — Подерись со мной.

Хэ Тянь стоит на ринге, оперевшись лопатками о тугую сетку.

Рыжий качает головой. Нет. Он не подойдёт к нему, даже если солнце внезапно сорвётся и полетит на Землю и жить им всем останется от силы минуты четыре. Даже если ему к голове приставят пистолет — в духе плохих фильмов про мафию («Назови имя или умрёшь, кусок дерьма!»), — Рыжий не сможет заставить себя подняться со своего места. Только сидеть на первом ряду жестких лавок болельщиков.

Он ни разу не сидел здесь. Всегда смотрел на орущую толпу через решётку клетки. Наоборот — никогда.

Хэ Тянь усмехается, отталкивается от сетки. Медленно идёт по рингу. От его улыбки привычно холодеет в животе. Рыжий бычит, опускает голову.

Не подходи, убьёт. Не подходи, сука.

Но Хэ Тянь спускается по ступенькам, не отрывая от Рыжего глаз. Тот молча смотрит, как руки, затянутые на запястьях тугими манжетами, опускаются на блестящий кожаный пояс. Пальцы осторожно расстёгивают застёжку. Медленно, с тихим звоном, она поддаётся.

Рыжий судорожно сглатывает и поднимает взгляд как раз в тот момент, когда Хэ Тянь останавливается перед ним. Расстёгнутый ремень застывает на уровне глаз. В животе тяжело ухает, и прежде, чем осознать это ощущение, Рыжий взвивается со своего места, пихает Хэ Тяня в плечи, выпаливает:

— Ты чё, бля? Страх потерял, мажорч…

Губы у него горячие и жадные. Расстёгнутый ремень прижимается к паху, когда он обхватывает обеими руками шею Рыжего и запускает язык ему в рот.

Клетка исчезает. Запах железа, кожаных матов, железных простецких лавок и пыли — всё исчезает, потому что Хэ Тянь сорванно стонет, а Рыжий судорожно выдыхает и в следующий же момент подрывается на кровати, оглушённый орущим будильником.

Он загнанно дышит, сложившись почти пополам, оперевшись локтями о согнутые колени. Сердце вылетает, руки лихорадочно дрожат. Он чувствует сладкую, очень знакомую тяжесть в паху, и от этого ощущения рёбра сковывает страх. Ёбаный первобытный ужас.

— Блядь, — шепчет он, пряча лицо в ладонях.

Вечером он так и не закрыл шторы, так что теперь косые утренние лучи заливают комнату. Будильник продолжает орать.

На губах ощущение губ Хэ Тяня настолько явное, как будто это был не сон, как будто это было взаправду, только что. Даже запах… его запах. Он помнит, блядь, его запах. И стискивает дрожащие руки в кулаки.

Раздаётся короткий стук. Дверь открывается.

— Милый, пора вст…

— Я знаю! — орёт он, судорожно натягивая на живот покрывало. Пейджи удивлённо застывает, глядя на его раскрасневшееся лицо. — Господи, мам, я знаю.

До неё словно что-то доходит. Она торопливо взмахивает рукой, частит:

— Хорошо! — И скрывается в коридоре, быстро прикрывает за собой дверь.

Сообщает в крошечную щель:

— Я приготовила завтрак. Побегу на работу. Пока!

— Пока, — выдыхает Рыжий, стискивая покрывало в пальцах.

Боже.

Господи, блядь. Он закрывает глаза и переводит дыхание. Нужен душ. Ему нужен душ.

За шторкой с зеленоватыми ракушками Рыжий утыкается лбом в кафель и громко дышит. По голове бьют тугие, неравномерные струи воды.

Рыжий думает: нет. Я не буду этого делать. Я не стану этого делать.

Он жмурится, дышит приоткрытым ртом, чувствуя, как по губам и подбородку течёт водопроводная вода.

Когда-то ему снилась девчонка из старших классов. Снилось, как она становится перед ним на коленки, расстёгивает его штаны и обрабатывает губами так, что пальцы в узлы завязываются. Он давно не просыпается на изгвазданных простынях, ему давно не тринадцать лет.

Он представить себе не мог, что когда-нибудь его подкинет на кровати от того, что во сне парень запускает язык ему в рот. Парень, который выводит из себя, даже не прилагая особых усилий. Парень.

С которым они лизались.

Рыжий жмурится ещё сильнее. Он в судорожном поиске образа. Так старательно выискивает хотя бы что-то в недрах своего сознания, что под веками расплываются бензиновые круги. Почему-то память цепляется за медовые волосы и, — да, спасибо! — это именно то, что нужно. Красивые стройные ноги, тёплые тёмные глаза, помада на улыбающихся губах. Её зовут Ван. Ван с уродливой кошкой-стекляшкой.

Не думай, не думай о долбаной кошке.

Рыжий страдальчески морщится и опускает руку вниз.

Ван…

У неё, вроде, действительно неплохая фигурка. Ему ведь всегда нравились худышки, да? В кино и на улице взгляд ведь всегда цеплялся за узкую талию, за задницу. За длинные ноги.

Длинные ноги — это то, что нужно. Длинные, стройные ноги, которые могут обхватить за бока, а могут сжать бёдра и оседлать. Рыжий облизывает губы, утыкается лбом в сжатый кулак. Он двигает по члену рукой с каким-то тупым остервенением, полируя образ Ван в голове, вращая его и так, и эдак. Упираясь в него, как в тупик, тычась в него лбом, как утопающий, который пытается выплыть, но не может найти прорубь — один мутный лёд.

Механика действий невероятно простая, и это работает, потому что дыхание в итоге начинает срываться, потому что кулак стискивается сильнее, потому что тело — это всего лишь тело, не больше и не меньше. И чем отрывистее становится дыхание, тем быстрее мысли путаются в сознании, долбят в виски и под веки. Путаются в клубок.

И длинные ноги Ван, обхватывающие его талию, путаются с другими длинными ногами, обтянутыми серыми брюками с отутюженными острыми стрелами; и талия, обхваченная тугим поясом юбки, мешается с рядом пуговиц и белоснежным воротником под кадык. И уродливая кошка-стекляшка — это не она звякает, расстёгиваясь.

Это пряжка чёрного кожаного ремня.

Рыжий судорожно дышит приоткрытым ртом, чувствуя, как накатывает со спины, как горячей волной даёт по ногам, как сладко лижет-дерёт по позвоночнику от копчика — вверх.

И голос. Этот блядский голос, который шепчет ему в самое ухо, заползая под кожу, выворачивая кости. Огнём прожигает, вплавляется в самое мясо, скручивает длинной, бесконечной судорогой. Остаётся в башке, как будто всегда там был: «Гуань».

«ясоскучилсяпотвоемуголосу»…

У него сокращаются мышцы пресса — швыряют Рыжего вперёд, сгибают. Он ловит губами воздух. Резко выдыхает, а снова вдохнуть не выходит, пока живот не прекращает вздрагивать, пока рука не замедляет движения.

Пока мир не совершает пять — шесть, семь, — ебучих сальто вокруг своей оси. Пока не становится больно от бьющих в седьмой позвонок неравномерных струй.

Рыжий открывает глаза и тупо смотрит, как вода тугой воронкой заворачивается вокруг слива.

Хочется выматериться грязно и от души.

Хочется садануть кулаком по стене.

Хочется что-нибудь с треском сломать, разбить, выпотрошить.

Но всё, что делает Рыжий, — протягивает трясущуюся руку и выключает душ.