Под впечатлением от моей трактовки сказки о рыбаке и рыбке знакомые попросили проинтерпретировать сказку о царе Салтане. А надо сказать, что идея её разобрать у меня была уже очень давно, и год назад я даже было приступил – но тогда ограничился только частными наблюдениями. А сейчас вот появился повод поработать со всем текстом.

Тогда, в первый раз, я думал о мотивах, по которым царь выбрал третью пряху. Дело ведь не в том, что он любил детей больше, чем есть или одеваться – он, как мы дальше поймём, нормальный типовой эгоист, живущий для себя, а не для других. Третья переиграла соперниц потому, что «правильно попала в целевую аудиторию» с точки зрения латентного спроса. Просто и ткачиха, и повариха формулировали свои предложения так: «То на весь крещёный мир», «то на весь бы мир одна» и т.д. – иными словами, выступали с политическими программами, как будущие царицы и соправительницы. А мамаша Гвидона «целый мир» даже не упоминала: то, что она предложила, было предъявлено как направленное на царя и только на него: «я б для батюшки царя…» Тем самым она как бы сказала: «я не хочу быть «царицей», я буду в первую очередь женой».

Надо сказать, что проигравшие бабы поняли эту свою ошибку; и в дальнейшем, исправляя её, работали на царя и только на него; никакого «целого мира» у них больше в адресатах не значилось. Это, впрочем, их не спасло – потому что против них действовали другие бабы, более лихие и грамотные.

Их, собственно, было две: сама мамаша и царевна-лебедь. Сладкая парочка свекровь-невестка не прекращали воевать друг с другом всю сказку, но это не мешало им вместе находить общие цели. Лебедь – жестокая, уникальная оторва, не останавливающаяся ни перед убийством, ни перед членовредительством – как, собственно, и положено ведьме. Понятно, что свои чародейские способности она получила от старого чародея – «коршуна», которого потом, когда он ей перестал быть нужен, благополучно и ликвидировала, подставив под стрелу Гвидона посредством традиционной разводки: «ах-спасите-насилуют», с последовавшей затем сценой благодарности. Нет никаких сомнений, что чудесное преображение из мокрой птицы в суперзвезду случилось бы в тот же самый момент, как простреленный стрелой коршун упал в волны; но тут она в разговоре выяснила, что у Гвидона есть одинокая мамаша, которая ещё хрена лысого отдаст ей без боя своё нещечко. В принципе, ей, наверное, тоже можно было бы подстроить какую-нибудь козу, но ликвидация матери могла бы в перспективе стать фактором, который бы сильно осложнил управление самим Гвидоном (а вдруг узнает?). И поэтому птица решилась на более сложную игру – она, используя Гвидона, стала возвращать мамаше её бывшего мужа.

Что до Салтана, то дураку ясно, что все эти истории с подменой гонцов – туфта и пропаганда; на самом деле жену он закатал в бочку сам, закамуфлировав это для приличия как «перегибы на местах», ошибки оставшихся на царстве бояр. Если бы это было иначе, ткачиха с поварихой и Бабарихой по возвращении Салтана с войны были бы развешены на деревьях за госизмену и покушение на жизнь царицы и наследника. А вместо этого они до самого конца заседали в тронном зале в качестве чуть ли не главных государственных советниц, чей голос почти всегда оказывается решающим.

Почему он это сделал? Вероятнее всего, у него всё-таки вышел конфликт с Гвидоновой мамой, которая требовала от него супружеской верности, а он был бабник, пьяница и раздолбай – об этом нам рассказывают всю сказку, начиная от самой первой сцены, где он, будучи царём, занимается тем, что торчит у девок под окнами, и заканчивая финалом, где его несут «спать вполпьяна». Да и после возвращения с войны он, оставшись без жены, думает в основном о том, куда бы прошвырнуться, без конца допрашивая купцов и девок об одном и том же – «какое в свете чудо». Окончательным же штрихом к портрету сего самодержца является тот факт, что ни белка с изумрудами, ни богатыри Черномора его не заинтересовали – на вояж он решился только после рассказа про царевну-лебедь.

В итоге основной сюжет сказки свёлся к конкуренции двух дамских коллективов – Лебеди со свекровью против Бабарихи с ударницами производства – за благосклонность Салтана. Борьба эта была тем более драматичной, что каждая из сторон обладала чудовищными возможностями по управлению самой реальностью мира.

Ясно ведь, что баба Бабариха – тоже ведьма, и очень высокого класса. Иначе откуда бы она знала и про белку, и про богатырей, да и про саму Лебедь? И ведь это она всё время требовала убить муху (комара, шмеля) – Гвидона! Дикость ведь: вместо того, чтобы помогать укушенной, вся кодла гоняется за по дворцу за насекомым… Но бабка знала, что делала и против кого играла. Впрочем, Лебедь была не лучше, из раза в раз посылая Гвидона калечить несчастных девиц. И он систематически их уродовал – из чего понятно, что Салтан попросту сделал ткачиху с поварихой своими любовницами, и их надо было обязательно изувечить, чтобы они потеряли на него влияние. Бабку-то он, заметим, увечить не стал! Отнюдь не из гуманизма, как нам пытается представить Пушкин: просто Гвидону важнее было представить её в смешном виде, чем вызвать у царя к ней жалость.

Однако физическое противостояние – это только один аспект борьбы. Гораздо интереснее – борьба за контроль над пространством. Салтана всё время влекло к острову Буяну колдовским магнитом, и именно это бабка осознавала как главную угрозу. А потому она всё время расширяла его представления о реальности, указывая на «другие» чудеса, существующие в других местах мира. Лебедь же, в свою очередь, замыкала пространство на этот остров – как в лужицкой сказке про Крабата, где любая дорога от чёрной мельницы приводит в конечном итоге к ней же. И в этом переигрывала бабку: всё время оказывалось, что за чем бы ты ни отправился, ехать всё равно нужно на остров Буян.

Бабариха осознала своё поражение гораздо раньше, чем оно произошло де-факто: собственно говоря, в тот момент, когда окривела последняя из её протеже на ложе Салтана. Ничем иным нельзя объяснить её последний отчаянный жест – когда она пытается создать соперничество между отцом и сыном за Лебедь, указывая её в качестве очередного «дива», которое бывает «где-то за морем». Но и этот план терпит неудачу: Лебедь в ответ форсирует события, открывшись Гвидону и женив его на себе, причём на собственных условиях. Заметим, как она, ещё даже до того, как явиться во всей силе своей колдовской красоты, уже диктует Гвидону, «кто в доме хозяин»: вся эта телега про то, что «жена не рукавица» и т.д. Казалось бы: когда это Гвидон давал ей поводы сомневаться в своей лояльности? Разве что в том смысле, что он (неизбежная участь единственного сына у матери-одиночки) был патентованным маменькиным сынком. Из таких, собственно, и выходят послушные мужья – если, разумеется, удаётся вырвать чадо из-под материной опеки.

В итоге Лебедь полностью восторжествовала: мамаша отправилась в царство к папаше, Гвидон – наследный принц Салтанова царства – остался с ней на её территории и под «охраной» её родственников, по гроб жизни ей обязанный буквально всем. Занавес.