1

Вечерело.

Профессор Шалва Узнадзе не спеша взбирался по крутому склону горы. До гребня оставалось совсем немного. Он обернулся и скользнул взглядом по извилисто сбегавшей тропинке.

Закатное солнце било прямо в глаза. Профессор был явно чем-то озабочен. Вдруг он улыбнулся, и печальное лицо его, прояснившись, приняло по-детски простодушное выражение. Сердце наполнилось нежностью к родной земле.

«Мать она нам! Кормит и растит, а придет час — раскроет объятия, примет в лоно, как дитя свое… Ты восхищаешься непостижимой и вечно живительной силой земли. Непокорима она и покорена, неукротима и укрощена… Земля рождает человека, земля же обрекает его на муки и горести…»

Солнце заливало склон ярким светом. Громко щебетали птицы — кто их поймет почему, — возможно, прощались с заходившим солнцем.

Неизъяснимой благодатью наполнилась его душа. С юношеской прытью устремился он дальше. Достиг вершины и замер, глядя на склоны гор.

Солнце угасало.

«Я должен достичь своей цели, должен! В ней — смысл моей жизни и счастье людей», — убежденно сказал себе профессор и уверенным, рассчитанным шагом начал спускаться с горы.

 

2

Судебно-медицинский эксперт Шота застал Джуаншера Мигриаули в управлении. Едва вошел к нему, как тот спросил:

— Вы принесли акт о вскрытии?

— Да, вот он. — Шота достал из портфеля акт и быстро проглядел его.

— Покажите! — нетерпеливо потребовал Мигриаули.

— Сейчас, но сначала хочу сказать вам кое-что. У Магали Саджая, как ни странно, обнаружен рак желудка… А выглядел он совершенно здоровым.

— А что в этом странного? Рак до поры до времени никак не проявляется.

Шота молча походил по комнате и, помедлив, сказал:

— Странно то, что у Магали Саджая, ассистента профессора Узнадзе, всего лишь месяц назад возникла раковая опухоль.

— Вы уверены? Это же недоказуемо!

— Представьте себе, доказуемо! Саджая трижды прошел в этом году медицинское обследование, и всякий раз выяснялось, что он совершенно здоров. Последние анализы сделаны в конце июня. Впрочем, вы правы, удивляться нечему, — рак и за месяц способен незаметно поразить организм и обратить жизнь в пытку.

— Вы полагаете, что неизлечимая болезнь лишила Саджая желания жить? — настороженно спросил Мигриаули.

— Да, полагаю, что так оно и было. Однако смерть вызвана не раком, она — следствие отравления.

— Развивая ваше соображение, мы придем к выводу, что ассистент профессора принял яд, стремясь избежать мучительной смерти от рака.

— Не берусь утверждать, что он знал о своей болезни. Откровенно говоря, его смерть озадачила меня. Ему сулили большое будущее: его исследования в области онкологии получили в научных кругах широкий резонанс.

— Как вы сказали? В области онкологии?

— Да, да! — Эксперт в упор посмотрел на инспектора, который изменился в лице при слове «онкология». — Вы мне не верите?

— Нет, нет…

— Теперь, когда я кое-что пояснил, ознакомьтесь с актом о вскрытии.

— А что заставило Магали Саджая трижды кряду проходить медобследование?

— Ваше недоумение понятно, этот факт и у меня вызывает подозрения… Впрочем, думаю, такой специалист, как Саджая, не мог не обнаружить у себя рака желудка.

— Чем строить догадки, разумнее выяснить, что беспокоило Саджая, что побуждало его так часто проверять здоровье… Надо побывать в больнице… Не согласитесь ли поехать со мной? Если у вас есть время… Я профан в медицине. Вижу, придется основательно заняться ею, а пока надеюсь на вашу помощь.

— Благодарю за доверие. Охотно поеду с вами.

В больнице медсестра проводила их до кабинета главврача.

— Шота, давайте первым, вы медик, почти свой здесь…

Шота улыбнулся. Поздоровавшись с главврачом, как со старым знакомым, он представил ему инспектора.

— Батоно Петре, инспектору необходимо кое-что уточнить, без вашего содействия не обойтись.

— Пожалуйста, я к вашим услугам! — Главврач протянул Джуаншеру руку, предлагая сесть.

— Спасибо, надеюсь, не отниму у вас много времени и не очень затрудню. — Мигриаули опустился в кресло.

— Чем могу служить? — Главврач радушно улыбнулся.

— Вы, конечно, знаете о внезапной смерти ассистента профессора Узнадзе Магали Саджая?

— Да, да, конечно… Весьма прискорбная весть. Молодой, полный сил, энергии, здоровый… Разум отказывается верить, невероятная смерть!

— Батоно Петре, вы вот сказали: «полный сил, здоровый». А между тем Магали Саджая проходил обследование и, видимо, имел на то основания. Мне бы хотелось ознакомиться с историей его болезни. Если не затруднит, покажите ее…

Главврач взял телефонную трубку, набрал номер.

— Доктора Ткемаладзе, пожалуйста. Здравствуйте, мне срочно нужна история болезни Магали Саджая.

Через несколько минут в кабинет вошла молодая русоволосая женщина и передала главврачу историю болезни. Он полистал ее и протянул инспектору.

Джуаншер внимательно изучал записи, результаты всевозможных анализов и наконец сказал:

— Из истории болезни явствует, что Магали Саджая трижды обследовался в вашей больнице…

— Мы и не скрываем этого! Карточка у вас в руках. — Главврач снял очки и достал из пачки папиросу.

— Из истории болезни не видно, чем он мотивировал свое желание пройти обследование. Нет записей о жалобах на какой-либо недуг… — Мигриаули вопросительно умолк и тоже закурил. — Мало того, судя по этому документу, Магали Саджая был совершенно здоров, врачи ничего у него не находили, а он, словно не веря им, снова и снова обследовался — трижды за пол года!

— Проделаны все возможные анализы, всеми имеющимися способами выясняли, нет ли у него опухоли; проверены легкие, сердце, почки, печень… — заметил эксперт. — Это все настораживает, и понятно, батоно Петре, почему инспектор Мигриаули настойчиво стремится выяснить все досконально. В истории болезни фиксируется, на что жалуется человек, тем более если он сам добивается обследования в стационаре. А в этой истории ничего не записано…

— Видите ли, Саджая ни на что конкретно не жаловался, но он настаивал на обследовании. — Главврач задумался и добавил: — Да, поведение Саджая действительно кажется странным. Вероятно, его что-то беспокоило, но он скрывал от нас, желая узнать правду о своем здоровье. Неужели мы не сумели выявить болезнь, неужели упустили серьезный недуг, который привел к смерти? И, значит, повинны в его гибели? — Бледное лицо главврача отражало глубокое волнение, руки у него нервно дрожали.

— Трудно утверждать что-то определенное. Пока меня интересует одно: почему он добивался обследования?

— Позвольте я вызову лечащего врача Саджая, он наверняка прольет свет на то, что вам неясно.

— Буду признателен…

— Поразительно, каждые два месяца обследование!.. Как же я не задумывался над этим раньше?! Вряд ли он любопытства ради проходил малоприятную процедуру! Нет, конечно… Сейчас ясно вижу, как это странно…

Главврач встал, прошелся по кабинету, задержался возле окна. Лицо его посветлело.

— Помню, как он появился у меня первый раз. Я удивился и спросил, каким ветром его занесло. «Уважаемый профессор, и врача не минуют болезни, — заметил он. — Вот и пришел к вам лечиться!» — «Лечиться? Да ты взгляни на себя — лицо, как турашаульское яблоко!» — «А если у меня не телесный недуг, а если он незримый?!» — «Почему ты говоришь загадками?» — изумился я. «Вы мой учитель, и я жду от вас помощи. У меня трудноизлечимый недуг, но вы сумеете помочь мне!» — «Не понимаю! Ты серьезно находишь у себя что-то?!» Сказав это, я обхватил его за плечи — он был моим любимым студентом… — По щекам главврача катились слезы. — «Нет, это не то, о чем вы думаете. Мой недуг кроется вот тут». И он, улыбаясь, приложил палец ко лбу. «Переутомился, вижу, переработал, умственное перенапряжение, — объяснил я то, что и так было ясно. — Как твои исследования?» — «Наконец-то сообразили, на какой недуг я жалуюсь! Да, слишком много работаю…» Я усадил Саджая в кресло. «Скажи толком, что тебя беспокоит». — «Не верю в себя, в свои силы», — признался он печально. «Умного человека, серьезного специалиста всегда одолевают сомнения», — сказал я, а он в ответ: «Слабое утешение». — «А ты что, рассчитывал без особых усилий, без ошибок и неудач достичь цели и увенчать себя лавровым венком?» — «Вовсе нет! Но я тороплюсь, боюсь, не хватит сил. Сейчас у меня достаточно решимости, я способен на самоотверженность, которая нужна для большого дела». — «Да, самоотверженная отдача делу требует больших сил, а они могут и иссякнуть». — «Но я не вправе беречь свои силы. Знали бы вы, учитель, как я счастлив!» — «Хватит намеков, скажи прямо, что тебя ко мне привело?» — «Хочу убедиться, что я здоров, совершенно здоров. А если обнаружится, что у меня хотя бы один орган функционирует плохо, даю слово, оставлю работу на несколько месяцев, поеду отдыхать…»

Дверь кабинета приоткрылась.

— Можно?

— Прошу, входите! — Главврач представил инспектору и эксперту доцента Ткемаладзе. — Товарищи хотели бы подробнее узнать, по какому поводу обследовался Магали Саджая.

— Саджая обследовали по его просьбе, он трижды обращался сюда, будучи абсолютно здоровым.

— Это нам известно из врачебных заключений. Нас интересует, что побуждало его проверять здоровье. На что он жаловался?

— Главврач говорил, что Магали Саджая, видимо, не совсем здоров, раз его беспокоит что-то.

— Что же именно? — Мигриаули повернулся к главврачу.

— Я надеялся, что у Саджая найдут хоть что-нибудь и тогда он сдержит слово и поедет отдыхать.

— Но коль скоро он оказывался абсолютно здоровым, поражаюсь, как вы не поинтересовались, чего ради он в третий раз за короткий срок добивался обследования.

— Мы интересовались.

— И что же?

— Говорил: «Хочу убедиться, что здоров, это позволит мне принести счастье миллионам людей, сохранить им здоровье…»

— Странное объяснение…

— Да, общие слова, а конкретно он ничего не говорил. По правде сказать, и меня удивлял его непроходящий интерес к своему здоровью.

— Да, поистине странно и непонятно. У Магали Саджая оказался рак желудка, — сказал эксперт.

— Рак?! — воскликнул Ткемаладзе. — Но месяц назад он ушел от нас абсолютно здоровым!

— Рак?! — удивился и главврач. — Не ошибаетесь ли вы?

— Увы, нет.

— Выходит, он не зря тревожился! Болезнь зрела в нем, а мы не выявили ее?

— Месяц назад Саджая был абсолютно здоров, — стоял на своем Ткемаладзе, явно ошеломленный новостью.

— И я не сомневаюсь в этом, — сказал главврач. — Остается думать, что он добивался документа о состоянии своего здоровья… Но для чего?

— Если так, наша задача — выяснить это. — Мигриаули снял очки, протер стекла, потом спросил главврача: — Нет ли у вас телефона психиатрической лечебницы?

— Есть, есть… Минутку… Вот, извольте…

Инспектор позвонил директору психиатрической лечебницы и договорился о встрече. Поблагодарив главврача и извинившись за беспокойство, эксперт и инспектор покинули кабинет.

— Не понимаю, зачем вам в психиатрическую лечебницу? — спросил Шота инспектора, когда они вышли на улицу.

— Думаю, что ассистент профессора Узнадзе обследовался и там. Посмотрим, насколько я прозорлив.

— Подозреваете, что…

— Нет, я уверен, что с психикой у Саджая было все в порядке.

— С какой стати обратился он тогда к психиатру?

— С такой, с какой и к другим специалистам!

Машина промчалась по улице Павлова и въехала в просторный двор лечебницы.

Они поднялись на второй этаж. Пройдя по длинному коридору, оказались перед дверью с надписью «Директор». Немного помедлив, Мигриаули постучал. Войдя в кабинет, представился директору лечебницы.

Профессор привстал и учтиво поклонился:

— Весьма рад. Прошу садиться.

— Иной раз дело требует обращения к психиатру. Вы, вероятно, уже знаете о внезапной смерти ассистента профессора Узнадзе Магали Саджая?

— Да, знаю. Говорят, он отравился.

— Это вам сообщили из института, где работал Саджая?

— Нет, позвонили из отдела судебно-медицинской экспертизы. Мой бывший ученик работает там.

— Я бы хотел выяснить кое-что, надеюсь на ваше содействие.

— Слушаю…

— Не обращался ли к вам Магали Саджая?

— Думаю, вы неспроста спрашиваете… Знаете, видимо, что мы с Магали Саджая, несмотря на разницу в возрасте, были дружны. Я считал его самым способным студентом, и врач из него вышел замечательный.

— Раз вы были близки, наверное, знаете, что он жаловался на здоровье.

— Всем нам свойственно сомневаться в своем здоровье, предполагать у себя какое-нибудь заболевание… А вы были знакомы с Магали Саджая?

— Нет.

— Откуда же вам известно о нашем разговоре? — изумился профессор.

— О вашем разговоре я ничего не знаю, только догадываюсь.

— Да вы ясновидец! — Профессор пригладил усы и пытливо всмотрелся в Мигриаули. — Очень тяжелая утрата для науки, — Саджая был исключительно одаренным.

— Помогите пролить свет на его смерть, неожиданную и необъяснимую.

— Я к вашим услугам, чем смогу…

— Он никогда не просил вас проверить его психическое состояние?

Профессор задумался.

— Неужели его действительно что-то беспокоило, а мне и невдомек было? Как же я не заметил его душевной депрессии, если она началась? — пробормотал профессор. — С месяц назад, во время нашей последней встречи, Саджая жаловался на плохой сон, на раздражительность, сказал, что взрывается по пустякам, иногда и без всякого повода. Я посмеялся тогда, посоветовав провести месяц на море. Убеждал, что морской воздух приведет в порядок нервную систему, но он ответил: «Море не поможет, я хотел бы проверить нервы и психику». Мы договорились, что он приедет на другой день с утра… Буду с вами откровенен: когда он ушел, я позвонил директору НИИ, где он работал, профессору Узнадзе, и спросил, что он думает о Магали Саджая, как тот себя ведет, как держится, не замечал ли профессор странностей у своего ассистента. Профессор Узнадзе удивился такого рода интересу и заверил, что Саджая со всеми держится ровно, спокойно, никогда не повышает тона.

— А вы в самом деле заподозрили неладное и потому позвонили директору института?

— Нет, я лишь хотел выяснить, что нарушило душевный покой Саджая. Не было ли конфликта с сотрудниками. Но оказалось, что на работе у него все в порядке, и причину взвинченности надо было искать в ином. Я не скрыл от профессора своего недоумения по поводу желания Саджая обследоваться в нашей лечебнице.

— Понятно. Скажите, а чем закончился на другой день визит Саджая?

— Вы не поверите, но я указал ему на дверь и предупредил, что если он еще раз вздумает наговаривать на себя, то нашей дружбе конец.

— Как он воспринял «угрозу»?

— Расхохотался.

— И все?

— Нет. Сказал, что очень часто нормальный, вполне объяснимый поступок иным людям кажется аномальным, и попросил, если нечто подобное припишут ему, удостоверить, что он в здравом уме и что свести его с ума не так-то просто! С этими словами он и вышел. «На что ты намекаешь, что ты надумал? — крикнул я вслед. — Откройся, может, я дам тебе полезный совет!» Саджая остановился и сказал серьезно: «Ничего я не надумал, пошутил просто. После разговора с вами чувствую себя абсолютно здоровым». Он ушел, и я его больше не видел. Я решил, что он разыгрывал меня, и, признаться, даже обиделся на него.

— Но вы усомнились в его психике хотя бы немного?

— Нет.

— Как вы объясняете поведение Саджая?

— Мне трудно объяснить. Определенно могу утверждать одно: он был здоров, никаких симптомов психоневрастении я у него не наблюдал. Врач на каждого человека смотрит под особым, профессиональным углом зрения, и я бы не упустил отклонений от нормы в психике Саджая. Смею вас заверить, он был человеком ясного, трезвого ума.

— Спасибо, профессор, за беседу.

— Надеюсь, вы установите причину трагической смерти Саджая. Он был талантливый ученый, и его ждало блестящее будущее… Мне бы не хотелось, чтобы сказанное мной запятнало его имя, бросило тень на репутацию честного, благородного человека.

— Не беспокойтесь, поверьте, и мы дорожим его именем. — Мигриаули встал и попрощался с профессором.

Когда вышли из кабинета, Шота не сдержал любопытства:

— Объясните, как вы догадались, что Саджая побывал в психиатрической лечебнице?

— У меня появилась мысль: а не отравился ли Саджая?

— Думаете, он был в состоянии депрессии?.. — И, не дав Джуаншеру ответить, добавил: — По-моему, сам Саджая не сомневался, что он здоров, во всех отношениях здоров. Причину надо искать в другом…

— Вы, пожалуй, правы. Зачем он заручился заключением врачей? Какая была нужда в этом? Вот что надо выяснить.

— Не думаете же вы, что он сознательно ушел из жизни?

— Нет, по-моему, он был из тех, кому и в голову не придет кончать жизнь самоубийством.

— Но он мог пойти на это, указав, что неизлечимо…

— Нет, — прервал Мигриаули эксперта. — Нет. Саджая, по-видимому, проводил опыты по получению противоракового препарата.

— Ну и что из этого! Никто не знает, каковы результаты опытов. Может быть, убедился в безнадежности своих экспериментов и, попав в тупик, увидел выход в смерти.

— Принять вашу версию пока не могу… Разве вы не слышали: предполагают, что из лаборатории похитили данные опытов; это, правда, еще не установлено…

— Ни о чем таком не слышал…

— Я говорил об этом с профессором Узнадзе. У него еще нет точных сведений, но завтра будет полная ясность.

— Сложное дело… Вы так и не ответили на мой вопрос: с какой целью посетили психиатрическую лечебницу?

Мигриаули улыбнулся.

— Зачем вы допытываетесь? Я же не спрашиваю, почему у вас возникло подозрение в том, что…

— Сейчас объясню. Когда проводили вскрытие тела Саджая, доцент Малазония взял кровь и сделал анализ. Вот откуда мое подозрение.

— Хорошо. Видите ли, в НИИ, где работал Саджая, еще при его жизни распространился слух, будто он тронулся умом.

— A-а, тогда понятно.

— Надо же было узнать, почему возник этот невероятный слух. И вот что я выяснил: слух был порожден разговором директора психиатрической лечебницы с директором НИИ профессором Узнадзе, который, по всей вероятности, передал содержание разговора кому-то, а тот шепнул еще кому-то, и пошло…

— Надо полагать, кто-то воспользовался им в своих целях.

— Делать выводы рано. Судя по всему, смерть Саджая заслуживает внимания прокуратуры. Завтра я уточню некоторые обстоятельства и решу, как быть.

Мигриаули вернулся в управление, и его тут же вызвал к себе начальник — капитан Хинтибидзе.

— Причина смерти Саджая совершенно ясна, — категорически заявил капитан, ни о чем не спрашивая инспектора. — Он покончил с собой, узнав, что у него злокачественная опухоль. — Хинтибидзе испытующе взглянул на Джуаншера. — Вот так… Согласен? А вообще тебе повезло, — будь налицо убийство, такой бы поднялся шум, такое бы завертелось!..

— Я собираюсь допросить завтра сотрудников института и жену Саджая. Если мои подозрения оправдаются, заведем дело и передадим следователю прокуратуры… Мы, конечно, не отстранимся, будем следить за ходом расследования.

— Поражаюсь тебе: какая нужда все осложнять, почему ты пытаешься обнаружить то, чего нет? Непременно хочешь взвалить на себя дело об убийстве? Пойми, если б имело место убийство, я и сам передал бы дело в прокуратуру. Сдается, ты рвешься накликать на нас лишние нарекания. Раз мы убедились, что имеем дело с самоубийством, — незачем заводить уголовное дело! Не морочь голову ни себе, ни нам.

— Я еще ни в чем не убежден, и принимать решение рано…

— Что за упрямство! — вспылил капитан. — За целый год не зарегистрировали ни одного случая убийства, а теперь ты жаждешь испортить картину?!

— Подозревают, что из лаборатории похищены какие-то материалы.

— А что, собственно, можно было унести из лаборатории?

— Не знаю, пока не установлено.

— Какие основания предполагать хищение?

— Не знаю, это предположение профессора Узнадзе, конкретно он ничего не говорил. Завтра узнаем все.

— Не было печали, черти накачали! — Капитан угрюмо уставился на Мигриаули. — А тебе не кажется, что, берясь за это темное дело, ты своими руками роешь себе яму?

— И поэтому вы предлагаете отойти в сторону, не доискиваться истины?

— Какие у тебя шансы на успех?

— Подождем, что скажет профессор Узнадзе. От его сведений зависит многое.

— Если бы из лаборатории пропало что-либо важное, профессор всю милицию поднял бы на ноги!

— Так или иначе, но мы не можем отмахнуться от его слов, обязаны проверить факты.

— Если твои усилия окажутся напрасными, пеняй на себя, я предупредил.

 

3

Профессор Шалва Узнадзе сидел в кресле, погруженный в невеселые мысли, не обращая внимания на телефонные звонки, — кто-то настойчиво звонил в третий раз.

«Поставленная мною цель требует самоотверженности. Святой долг ученого — всего себя отдать избранному делу. Я готов пожертвовать собой ради того, чтобы избавить от страшной болезни тысячи людей».

Перо стремительно бежало по бумаге, словно боялось упустить потоком текущие мысли.

Шалва Узнадзе был человеком тонкой духовной организации, легкоранимым и чувствительным. Он казался неразговорчивым, скрытным. Окружающие удивлялись тому, как он жил. Профессор был весь в работе. Нашлись и недоброжелатели, обвинявшие его в зазнайстве, равнодушии к людям. Число завистников и злопыхателей росло вместе с успехами профессора. Разнузданное злословие достигло и его слуха. Профессора Узнадзе поражала ничем не объяснимая неприязнь к нему части сотрудников. Нескрываемая зависть и вражда как бы отделили профессора от других и сделали его еще более замкнутым, необщительным. Завистники и это обратили против него. Профессора еще усердней и развязней порицали и порочили.

Оглашать результаты исследований, которые профессор вел со своим ассистентом Саджая, он пока считал нецелесообразным. Узнадзе понимал, что любое открытие вызывает зависть, неприятие и надо еще серьезно проверить полученные данные. Свои опыты он проводил в последнее время по вечерам, когда в институте было тихо, спокойно, когда никто не досаждал ему и не отвлекал.

Вахтером в институте был вышедший на пенсию учитель, фронтовик, измученный давней раной, человек на редкость порядочный, честный. Он души не чаял в профессоре, почитал его не как директора, а как большого ученого. Услышав о нем что-либо плохое, молча отходил в сторону, про себя возмущаясь.

Однажды к концу рабочего дня к нему в проходную зашел Зураб Хидурели, заместитель Узнадзе, и, поговорив о том о сем, достал из портфеля бутылку коньяка.

— Стакан найдется, Кириле? У меня и колбаса есть. — Зураб потер руки. — Целый день голодный, минуты не выкроил поесть, все время люди, перекусить не дадут.

Кириле достал стаканчик, застелил столик газетой и выложил закуску, какая нашлась.

После двух стаканчиков коньяка Зураб заметно оживился. Поглаживая себя по нежным, как у женщины, щекам, он облизнул губы и приготовился к разговору.

— Что слышно нового, Кириле, что делается на свете? — Зураб Хидурели чокнулся с Кириле. — Ты знаешь, что наш директор надумал всех старых работников разогнать?

Кириле навострил уши, однако промолчал. Присел на край топчана, ожидая, что еще скажет Хидурели. А заместитель директора разоткровенничался, не замечая, как помрачнел вахтер. Кириле слушал настороженно и только боялся, что нежданный гость оборвет разговор, а хотелось узнать все подробней. Хидурели, щелкнув пальцами, умолк, осушил очередной стаканчик и продолжил тоном искренне огорченного человека:

— Наш директор сам себя погубит! Ну кто потерпит его бесчинства?! Коллектив бурлит, люди возмущены, — я уверен, обратятся куда положено. И ты не останешься в стороне, верно ведь? Ты человек честный, ничью сторону не держишь, выскажешь правду, одну только правду.

Ошарашили вахтера слова Хидурели. Испытующе уставился он на заместителя директора, пытаясь понять, что у того на уме: злой умысел или искренняя забота о людях, что его побудило говорить о директоре?!

— И никто не решается сказать профессору: одумайся, будь человечней, дай людям жить в конце концов! Если и заикнется кто, он сразу затыкает рот: я-де хозяин, я главный, как мне угодно, так и будете жить! Ну, скажи, умный ли он человек? Я долго думал, как его осадить, и додумался, Кириле. Я тебе доверяю и поделюсь с тобой… Ты же знаешь, как я хорошо отношусь к тебе, недаром же устроил вахтером. Не забыл этого?

— Нет, батоно Зураб, не забыл.

— Конечно, верить всему, что говорят о профессоре, нельзя. И преувеличивают, и наговаривают, но что он на всех смотрит свысока, спору нет. Работать с ним стало невозможно, Кириле, очень трудно с ним, очень. Черствый, бездушный, боится, как бы мы не разбогатели! Ты думаешь, он сочувствует тебе, переживает твои невзгоды? Куда там! Стоит ему краем уха услышать, что врач взял за лечение деньги, тут же увольняет, на голодную смерть обрекает!

Кириле тяжко вздохнул.

— Ты удивляешься? Да, надо что-то предпринять, пока он не выставил нас из института! Чихать ему на нас и наши семьи! Но мы постоим за себя. Есть закон, найдем на него управу!

— А от меня какой прок, я-то чем могу вам помочь?

— Ты человек маленький, но и ты многое способен сделать. Профессор по вечерам запирается в лаборатории, никого туда не впускает, кроме ассистента…

У Кириле екнуло сердце. Вахтер понял, что заместитель директора неспроста заявился вдруг к нему. Ясно, что он жаждет свести счеты с директором, от него хочет узнать, чем занимается профессор в лаборатории вечерами!

Кириле молчал, подавленный своим открытием, смотрел на красивого, щеголевато одетого человека — противен был он ему.

— Окажи мне небольшую услугу, Кириле, я же тебе помог, перепиши одно письмо… Тебя никто не заподозрит… Нельзя оставлять Узнадзе на посту директора, нет и не будет нам от него житья.

Кириле сообразил: не это главное. Зураб Хидурели хочет знать, что происходит в лаборатории по вечерам, а письмо это — для отвода глаз. Засомневался, видно, в нем, не совсем доверяет.

Кириле молчал, угрюмо уставясь в пол.

— А ключи от лаборатории он уносит или оставляет здесь, у тебя? Если оставляет, выберем подходящий момент и войдем в лабораторию, посмотрим, чем он там занимается. От интригана всего жди! Может, затеял что-нибудь против нас, может, готовит удар в спину?! — проговорил Хидурели, не сдержавшись. Очень уж хотелось ему заглянуть в душу вахтера.

— Ключа он не оставляет, — коротко сказал Кириле.

— Ты пойми, не зря возмущаются им сотрудники! Одна история с Ингой чего стоит! Неужто тебе не жаль ее? На кой людям научная деятельность Узнадзе, если он губит человека?! Нет, дорогой, нельзя нам закрывать глаза на неприглядные дела нашего профессора, нельзя терпеть его на посту директора! Надо принять меры, спасти и себя, и институт, пока не поздно. Кроме нас самих, никто о нас не позаботится. Я прав, мой Кириле? Зайду к тебе на днях, провернем одно дело. Внакладе не останешься.

Зураб Хидурели встал, довольный, приняв молчание вахтера за согласие.

Уже смеркалось, когда заместитель директора пересек институтский двор и вышел на улицу.

А Кириле все сидел, подавленный услышанным, растерянный, не зная, что и думать.

* * *

Кто-то открыл дверь, остановился на пороге, — профессор Узнадзе поднял голову от бумаг и увидел своего зама.

— Здравствуйте, товарищ Шалва! — Зураб Хидурели протянул директору широкую ладонь и сел, не дожидаясь приглашения. — Вы совсем не заботитесь о себе, профессор, работаете день и ночь! Ради работы лишаете себя всего, — смеясь, пожурил он Узнадзе.

— Я нахожу в работе радость, она доставляет мне удовольствие, — улыбаясь, ответил профессор. — Не стоит обо мне беспокоиться!

— Верю, верю, но почему ради науки надо жертвовать личной жизнью, и именно вам?

— Вероятно, потому, что люди надеются на меня, ждут решения проблемы, и я хочу оправдать их надежды, оправдать их веру в мои силы…

— Люди… Надежда!.. Вспомните прописную истину: сначала думай о себе, потом о других; своя рубаха ближе к телу.

— Зураб, не вижу смысла в нашем разговоре. Полагаю, вы пришли по делу?..

— Представьте, нет, батоно Шалва! Здоровье ваше меня тревожит! Вы не щадите себя! Стоит ли мучиться, если ничего не измените? Исключительных успехов вы не достигли и вряд ли достигнете. Поверьте мне, я вам друг, — незачем отдавать делу все силы, свое время, наперед зная, что в итоге вас ждет разочарование и огорчение…

Неискренне звучали слова Хидурели, дружелюбия профессор Узнадзе не почувствовал, наоборот, в них чудилась угроза, и он не позволил заму втянуть себя в ненужный разговор — не ответил и дал понять, что ему некогда.

Раздраженный Зураб не сдержался и, уходя, сказал:

— Напрасны ваши усилия, вам ничего не изменить! Вы талантливы, но растрачиваете талант на пустячные дела и проблемы!

Профессор Узнадзе смотрел в бумаги, но ничего не видел, не переставая думал: чего добивался Зураб Хидурели?! Чернит его со своими приспешниками, распространяет о нем мерзкие слухи, подрывает авторитет наветами и наговорами и вот явился выразить заботу о нем!

Не мог директор проникнуть в душу своего зама. Вспомнился почему-то странный молодой человек, искавший Зураба Хидурели…

Как-то в обеденный перерыв он стоял во дворе института, беседуя с одним из врачей. Вдруг внимание его привлек незнакомый юноша, растерянно озиравшийся вокруг. Высокий, смуглый, с печальным взглядом, он бросался в глаза.

— Вы кого-нибудь ищете, молодой человек? — поинтересовался Узнадзе.

— Да, я хотел повидать заместителя директора Зураба Хидурели.

— Его нет, может быть, директор будет вам полезен… — Профессор улыбнулся. — Вы по поводу работы?

— Нет… нет…

— Я директор, не стесняйтесь, если вы по делу, — приветливо сказал Узнадзе. — Вы студент?

Молодой человек смущенно улыбнулся.

— Нет, я не учусь. Извините, мне нужен был лично Хидурели. — Он повернулся и быстро удалился.

Кириле долго был удручен тем, что услышал от Зураба Хидурели. Неприятно задела его хула в адрес профессора Узнадзе. Тяжело было узнавать, как плохо относятся к директору его зам и другие сотрудники. Тянуло пойти к профессору, открыть ему глаза, но не хотелось расстраивать. Да и удобно ли это ему, вахтеру, тоскливо думал Кириле.

В мучительных размышлениях прошло несколько дней. Сказанное Зурабом Хидурели постепенно начало казаться правдоподобным. От этого Кириле вконец растерялся, не зная, что думать о директоре и его заместителе. Он стал приглядываться к профессору Узнадзе, внимательно следил за его приходом и уходом и сам уже задавался вопросом: «Зачем директор запирается по вечерам в лаборатории со своим ассистентом? Чем они там заняты?»

После долгих колебаний Кириле все же решил откровенно поговорить с профессором, выяснить, насколько прав Хидурели, развеять сомнения.

Лежа на топчане, Кириле смотрел на голую электрическую лампочку и обдумывал свое намерение. Конечно, в этом огромном институте он самый маленький человек, но человек все-таки!

Окна в лаборатории светились допоздна. Кириле знал, что ассистента профессора нет сейчас в институте. «Похоже, заночевать собирается! — пробормотал Кириле. — Поднимусь-ка, посмотрю, чем он там занят». Он встал, сердце бешено колотилось… Сегодня утром директор прошел мимо него чем-то взволнованный, даже не поздоровался. Он пойдет и узнает, что с ним, поговорит, предупредит профессора, пусть тот даже отчитает его за это.

Кириле, настороженно оглядываясь, пересек двор и направился к институтскому зданию.

Он тихо поднялся на третий этаж, так же тихо прошел по длинному коридору, в конце которого находилась лаборатория, хранившая какую-то тайну. В последний момент мужество покинуло Кириле. «Входи или возвращайся, чего стоишь? — разозлился он на себя. — Вдруг профессор выйдет и подумает, что я слежу за ним?» И все равно не мог двинуться с места, не мог постучаться. Он заглянул в замочную скважину, но ничего не увидел. Приложил ухо и отпрянул: профессор с кем-то разговаривал! Холодный пот прошиб Кириле: значит, профессор не один. До него доносились какие-то слова, послышался смех! Кириле решительно потянул на себя ручку окованной железом тяжелой двери. Профессор Узнадзе сидел за столом. Он тут же резко обернулся, недоуменно глядя на замеревшего в проеме вахтера. Встал и строго спросил:

— Разве вам не известно, что сюда нельзя входить без разрешения?! Что вам нужно?! — Он с подозрением смотрел на смущенного вахтера.

— Простите, батоно Шалва, хотел проверить, вы тут или кто другой, — запинаясь, оправдывался Кириле, уже раскаиваясь, что суется не в свое дело.

— В лабораторию заходить запрещено, учтите это.

Кириле молчал, — от обиды сдавило горло. Он пришел с добрым намерением, а профессор напустился на него, будто он бог весть что совершил. Как теперь объяснить, что побудило его прийти сюда?

— По правде сказать, ради вас пришел… Час поздний, свет в лаборатории все горит и горит, подумал, не случилось ли что с профессором, — пробормотал наконец Кириле. — Сам знаю, ничего собой не представляю, но поверьте, я честный человек, добра вам хочу… Говорят, вы много работаете, утомляетесь очень, надо поберечь себя, пока не поздно… — Последние слова он уже еле промямлил.

Профессор расхохотался.

— Понимаю! Тебе сказали, что я тронулся умом. Черт-те что сочиняют обо мне.

Кириле оторопел.

— Успокойся сам и передай тем ничтожным людям, которые распускают обо мне слухи, что я в здравом рассудке, и пусть не тратят время на болтовню. С каких это пор увлечение делом стало признаком сумасшествия?

У Кириле камень спал с души, он готов был броситься профессору в ноги, просить прощения за то, что усомнился в нем.

— Хорошо, идите, не отнимайте у меня зря время! — сурово сказал Узнадзе.

Слова его настигли вахтера уже в коридоре.

Город жаждал дождя, но его все не было. Да, иной раз и природа бывает упрямой, капризный у нее нрав. А в начале весны зарядили дожди, с неба лило и лило — не видно было конца. Потом дождь прекратился сразу и надолго — за весь июнь капельки не упало с неба, только пыль опускалась на город. Без толку гнули спины дворники, подметая улицы, — пыль упорно вздымалась и снова густо ложилась на землю.

В конце небольшой улицы, сбегавшей от подножия горы, стоял дворник. Разогнув онемевшую спину, он оглядывал подметенную улицу. К вечеру она загрязнится, и ему снова придется чуть свет браться за метлу. Он посмотрел на небо и помрачнел, — на западе темнела туча. Его дождь не радовал: потоки воды со склона катили вниз камни, заваливали улицу песком, галькой. Надорвешься, пока очистишь улицу от щебня. Видели б люди, каково приходится тогда Азизу, пот ручьем льется с затылка…

Он закрутил пожелтевшими пальцами усы, постоял, закурил и, вскинув метлу на плечо, направился дальше вниз.

Из ворот старого дома вышел мужчина лет сорока. Азиз сразу узнал его. Человек поспешил скрыться за углом, — видимо, и он узнал дворника и постарался остаться незамеченным. Азиз четверть века подметал эту улицу и всего на ней навидался. Вот этот самый человек — и красивый, и модно одетый — на днях ни свет ни заря вышел из того же дома. А ведь у него роскошный двухэтажный особняк в районе Ваке — с чугунной решеткой вокруг просторного двора, который летом и зимой утопает в зелени. Азиз побывал в том особняке: жену водил к его владельцу, известному хирургу Зурабу Хидурели. Вспомнился Азизу тот особняк — дворец с большим камином, мраморным бассейном с диковинными рыбками. А как дивно, наверно, в саду Хидурели весной, когда цветут миндаль, черешня, тутовник, а за оградой возвышаются высоченные сосны!

Из боковой улочки появился еще один мужчина — Азиз и его не раз видел здесь, заметной был он внешности: дюжий, с рябым лицом. Мужчина почтительно поздоровался с Зурабом Хидурели, и они оживленно заговорили о чем-то — Азиз не слышал слов, до них было метров сто. С другой стороны улицы к ним устремилась женщина. Она поцеловала Зураба Хидурели. Азизу в жизни не доводилось видеть такой красавицы. Его жена Гизо в молодости тоже была ничего, многие хотели взять ее в жены. Восемь детей родила она ему, от былой красоты и следа не осталось. Черт с ней, с красотой, в ней ли счастье! Одна грудь начала болеть у Гизо в последнее время. Потому и водил ее позавчера к этому самому Хидурели. Бедная Гизо… Разве повернется язык сказать, что нашел у нее врач… Убил врач Азиза, без ножа зарезал. А Азиз ему еще сто рублей дал за прием. Хидурели предложил привести Гизо в клинику… Ей сделают операцию… Бедная Гизо…

Азиз очнулся от горьких мыслей. По улице уже шли первые прохожие.

Азиз приставил метлу к стене у входа в магазин, собираясь купить молока, как вдруг увидел знакомого инспектора угрозыска Джуаншера Мигриаули.

По душе был ему этот инспектор. Он как-то вызывал Азиза по одному делу, и после разговора с ним у Азиза изменилось мнение о работниках милиции.

— Доброе утро, батоно! — Азиз поклонился Мигриаули.

Инспектор улыбнулся дворнику, радушно поздоровался, спросил, как жизнь, как дела.

— Тяжко живется, но я держусь… Честному человеку его честность опора. Что судил мне бог, то и делаю, встаю, пока другие спят, и мету, мету улицу вот этой метлой, — невесело проговорил Азиз. — Вот эти руки помогают. — Он показал свои грязные руки со взбухшими жилами и продолжал, обрадовавшись слушателю: — И я хочу жить безбедно, беспечно, да не могу, как иные, любым путем наживать деньги. Пускай я маленький человек, но и у меня есть душа, и она хочет радости. И я бы хотел носиться по улицам на машине, а не подметать изо дня в день, но с этим еще можно смириться, а самое горькое — терпеть несправедливость. Злость душит, глядя на все, а помешать злу не можешь. Об этом мечтаю: дожить до того времени, когда расправятся с дельцами-подлецами, пересажают их всех… Натерпелся я от них… — Азиз умолк, зажег спичку и закурил. — Удивляешься, верно, чего это я вдруг разговорился… Горько на душе, накопилась горечь… Кто скажет, почему люди так по-разному живут, одному — утехи, другому — муки? Вот хотя бы этот известный врач, миллионер, похоже… Знали б, в каком доме он живет, дворец, а не дом! И семья у него, а он шляется к потаскухам, в который раз попадается мне тут чуть свет. На «Волге» разъезжает…

— Почем ты знаешь, Азиз, какое у кого богатство, ты его миллионы не считал, ключа от сейфа он тебе не давал, — рассмеялся инспектор.

— Э-э, начальник, поражаюсь тебе! Неужели не знаешь, земля слухом полнится! От людей ничего не укроется.

Мигриаули попрощался с Азизом и торопливо зашагал дальше, думая о словах дворника.

 

5

На окраинной улице, рядом с той, которую подметал дворник Азиз, поблизости от перекрестка, находился ресторан «Самадло». Новое, отделанное мрамором здание красовалось среди деревьев — миндаля, граба. Ресторан «Самадло» облюбован был прожигателями жизни.

Посетитель сначала попадал в просторный буфет. Плюгавый сероглазый буфетчик подобострастно заглядывал ему в глаза. За спиной буфетчика на нескольких полках пестрели бутылки разных форм и размеров, прельщая яркими этикетками.

А как соблазнительны были закуски! Жаренный в духовке поросенок, украшенный редиской и тархуном. Оскалив острые зубы, поросенок словно дразнил посетителя. А рядом с ним под стеклом лобио трех видов: заправленный орехами, гранатом и луком с острым перцем! Так и манили, просили отведать их гоми и мчади из белой и желтой кукурузы! И сыры — сулугуни по-мегрельски, мягкий домашний сыр по-имеретински и овечий — тушинский! О разнообразии вин и говорить нечего: белые и красные — «Мухранели» и «Цоликаури», «Ркацители». Имелись и чача, и коньяки разных марок — «Энисели», «Тбилиси», «Варцхе». А надо всеми ними орнаментом тянулся строй бутылок с шампанским.

Словом, не было напитка и закуски, которую не смог бы предложить вам расторопный буфетчик с угодливой улыбкой на смуглом лице, украшенном баками и аккуратными усиками. Он не только улыбался, он волчком вертелся, ублажая посетителя и добиваясь благодарности.

Рядом с буфетом располагалась кухня, где господствовал солидный шеф-повар. Он царственно расхаживал между сковородами и кастрюлями, придирчиво пробуя приготовленные блюда. На поясе у него висел большой цицхви. Двое поварят глаз с него не сводили, на лету подхватывая малейшее указание.

За буфетом находился зал, который днем обычно бывал заперт, но иной раз двери его, подобно вратам рая, раскрывались для избранных.

Вдоль стен зала тянулись и «кабины», предназначенные для уединенных компаний.

В широкие окна просторного зала влилась живительная вечерняя прохлада, спасая от духоты.

За одним из столов ужинала, шумно веселясь, группа молодых людей. Один из них, которого называли Бакуром, пьяно разглагольствовал о чем-то, развалясь на стуле. Дружки его, пресытившись едой, равнодушно отводили глаза от вертелов с шашлыками, от румяных цыплят, грудой наваленного мяса — хашлама; они только пили, пили жадно.

— А ну, гряньте туш! — хрипло проорал Бакур и замолотил кулаками по голой груди, отчего рубашка расстегнулась до самого пупка.

Дудукист, зурнач и долист в национальной одежде сидели за отдельным столиком. Они мгновенно выполняли капризы кутил, играли все, что требовали.

Сначала инструменты зазвучали тихо, нерешительно, потом дудукист и зурнач словно вдохнули в них жизнь, и полилась страстная мелодия волшебной любви. Не отставал от них и долист, выбивая мелкую дробь.

— Молодцы, ребята, браво! — Бакур вскочил, подлетел к музыкантам и, склонившись к дудукисту, над самым ухом пропел:

Скоро музыканты умолкли, возбуждение улеглось, и ребята притихли.

Музыканты, переводя дух, рукавами чохи вытирали взмокшие лица.

— Погодите, чего рукавом утираетесь, нате, осушите пот вот этими бумажками! — И Бакур налепил на лоб дудукиста пятидесятирублевку, а зурнача — двадцатипятирублевку. — По росту даю! — И пришлепал низкорослому долисту десятку. — Живо туш!

Снова застенали зурна и дудуки, повествуя гулякам о своих муках.

— Шибче, шибче! — кричал Бакур, взмахивая рукой, как дирижерской палочкой, потом изобразил в воздухе крест, и звук зурны угас, простонав напоследок, точно испустил дух.

Долист еще раза два пробежал пальцами по туго натянутой коже и, вскинув доли, качнул им в воздухе, выбил мелкую дробь указательным пальцем, после чего ловко пристроил его между ляжками и оскалился, довольный.

Подошел официант с подносом, уставленным бутылками и снедью.

— Это вам послали! — пояснил он, часто дыша, и поставил поднос на стол.

Бакур взял жареного цыпленка, положил на хлеб — шоти — и протянул официанту вместе с полным рогом вина.

— Не могу больше ни есть, ни пить! — заломался официант и похлопал себя по брюху, со страхом глядя на захмелевших ребят, как попавшая в капкан лиса.

— Пей! — грубо потребовал Бакур.

В глазах его было столько злобы и жестокости, что официант не посмел отнекиваться и даже вымученно улыбнулся парню, принимая рог.

— За вашу компанию! За вашу удаль! Век вам веселиться, развлекаться, пить — не напиваться! — Он нехотя поднес рог ко рту и с нескрываемым отвращением принялся отпивать глоточками. От напряжения лоб у него покрылся испариной, капли пота потекли по морщинистому лицу, скатились с подбородка и расплылись по шее.

— Туш! — Бакур повелительно щелкнул пальцами, лихо передернул плечами, обводя зал мутным взглядом, и велел собутыльнику: — Налей-ка мне вина, каракатица! Буду пить за сладкую жизнь! Осторожней наливай, не нагибайся — угодишь в рог!

Щупленький парень с бескровно-белым личиком, пошатываясь, не без труда наполнил вместительный рог.

— Вот чудеса! Я пью, а пьянеет каракатица! — сострил Бакур.

Ребята дружно загоготали.

— Что, улизнуть вздумал?! — Бакур повернулся к официанту. — Пей, пей, пока не вздул тебя как следует!

Официант с тоской оглядел ребят и просительно уставился на Бакура.

— Учти, в последний раз прощаю! Знаешь же меня: разойдусь — распотрошу тебя!

— Чего пугаешь, Бакур-джан! Плохо шутишь, — с деланным весельем сказал официант, превозмогая страх.

— Поглядите-ка на нашего брюхача! На этого обжору! Всажу тебе рог в пасть, узнаешь у меня. — И Бакур зловеще повертел огромным рогом перед носом официанта.

— Вай, что ты за недотрога, Бакур-джан, выходит, и пошутить с тобой нельзя, — растерянно пробормотал официант, задыхаясь и обливаясь потом, как загнанная лошадь.

— Заткнись, пес! Укороти язык, тварь брюхатая! — И Бакур влепил бедняге оплеуху.

— Жизнью клянусь, как брата люблю тебя, твой меч — моя голова! — повинился официант, ошалев от удара.

— Еще влепить?! Как велишь — влепить?! — издевался Бакур, довольный собой.

Официант понимал: перечить наглому своевольному юнцу бесполезно, связываться с ним — все равно что играть с обнаженной саблей. Поэтому предпочел молча стерпеть.

— Знаешь что, я лучше вздую тебя, растрясу брюхо, пока ты не лопнул. — Бакур деловито и почти заботливо оглядел официанта. — Ладно, не буду, пожалуй, марать руки! Но смотри у меня! Давай-ка допивай.

Официант покорно подхватил брошенный ему рог. Подумал, прикинул и благоразумно выбрал смерть от вина. Припал к рогу и с усилием, но осушил-таки. Выпить-то он выпил, но что с ним стало! Побагровел, запылал, глаза с темными набрякшими веками вываливались из орбит. Смачно ругнувшись, он вылетел во двор, — внутри у него бурлило, как бурлит в бочке неперебродившее вино.

Вывернуло всего, беднягу.

— Шляется сюда, поганец, на мою голову! — жаловался он немного погодя чернявому буфетчику, привалившись к стойке и охлаждая оскорбленное сердце стаканом боржоми. — Прикончит меня, гаденыш!

Буфетчик слушал, сочувствуя.

— Не могу больше терпеть! Надо мной измывается, собачье отродье, а сам хуже свиньи обжирается! В какую утробу влезет столько жратвы и пойла! Ничего, свернет себе шею, свалится где-нибудь с обрыва, — пьяным водит машину! Дождусь, дождусь радости!

— Если эти бездельники разбиваться будут, брюхо у тебя пустым мешком обвиснет, — они ж тебя кормят!

— Что хочешь говори, ненавижу эту скотину! Поглядел бы я, как ты пять рогов влил бы в себя! А попробуй ослушаться! Я весь пояс распустил и все равно чуть не лопнул! Тебе смешно, а меня слезы душат. На кой сдались мне деньги, если сдохну! Пропади пропадом такой клиент со своими деньгами. Изобью его, если еще раз придется обслуживать, не выдержу! Трахнутый он, понимаешь, псих! Болван, свинья! Не знаю, как еще обозвать! Пусть отравой обернется для него все, что я подносил ему.

— Спровадь его в милицию! — посоветовал буфетчик.

— Ты спятил или думаешь, я рехнулся?! Хочешь, чтоб от меня мокрое место оставили? Ничего, найдет коса на камень, напорется он на сволочь вроде себя. Он меня топчет, а другой из него выпустит кишки, — утешался сладостной надеждой официант.

— Эй, Сакул-брюхач, неси вино! — Хриплый окрик молотом ударил по барабанным перепонкам официанта.

— Не вино, а ядовитое пойло принесу! — злобно, но тихо пообещал официант и направился к злополучной компании.

Буфетчик еле удерживался от смеха, пока официант изливал душу, но когда тот отошел с полным подносом, дал себе волю, расхохотался — развеселила его унизившая приятеля история.

К его удивлению, официант вернулся, довольно ухмыляясь.

— Свойский парень, видать, ей-богу! Не поймешь его, то ругается и бьет, то обласкает, денег не пожалеет. Больно переменчив, — пояснил он, отдуваясь и придерживая живот руками. — Каждый день бы такого посетителя, через десять лет работать бы бросил, нажился бы, ей-богу!

Было уже совсем темно, когда Бакур с дружками встали из-за стола и, горланя, вывалились из ресторана.

Едва они оказались во дворе, поднялся шум. Среди криков и брани раздался вдруг выстрел, потом еще, послышался громкий топот разбегавшихся, а минуту спустя все стихло. Двор обезлюдел.

В скверике у ресторана возле крана стоял Азиз. Ополоснув потное лицо водой, он вытирался рукавом рубашки, когда грянул выстрел. Он кинулся к ресторану.

Под миндальным деревом на земле лежал человек. Азиз склонился к нему — молодой парень был неподвижен, на левой стороне светлой рубашки расплылась кровь.

Дворник растерялся. Из ресторана доносилась мелодия «Мгзаврули». Поколебавшись, он решительно открыл дверь. В буфете никого не оказалось. В зале за столиком у входа сидели полусонные молодые люди.

— Ребята, беда! Во дворе парень валяется в крови! — сказал Азиз.

Молодые люди разом очнулись, переглянулись удивленно и следом за дворником выскочили во двор.

Электрическая лампа в скверике тускло, но все же освещала лежавшего под деревом парня.

— Кто его?.. Что тут случилось? Кто он? — Молодые люди обступили пострадавшего.

Из ресторана выходили любопытные. Поднялась суматоха. Кто-то догадался вызвать милицию, и к месту происшествия вскоре подъехали две машины — милиции и «скорой помощи».

Врач проверил пульс и, бросив: «Жив», — велел уложить раненого на носилки.

Молодого человека увезли в больницу, а работники милиции принялись выяснять, при каких обстоятельствах произошло преступление.

— Мы сидели в ресторане и ничего не видели, — сказал парень, к которому обратился с вопросом лейтенант милиции. — Не позови он нас, — молодой человек указал на дворника, — так, верно, ничего и не узнали б, а раненый истек кровью. — Помолчав, он добавил: — Правда, чуть раньше мы слышали шум и крики, но не придали им значения, кто мог подумать, что тут человека убивают… Мерзавцы!..

Лейтенант подошел к дворнику.

— Я как раз подмел улицу и зашел в сквер, — начал Азиз, — и вдруг услышал выстрел. Подумал, пьяные передрались. После выстрела стало тихо. Я кинулся к ресторану. Во дворе никого не было. Я подивился и хотел уйти, но увидел на земле парня! Валяется в траве — не шевелится! Думал, что убили, вбежал в ресторан и позвал вот этих ребят.

Лейтенант внимательно осмотрел все вокруг. Сквер был в стороне от входа в ресторан, поблизости никаких строений не было, а в пятидесяти метрах тянулась улица.

Сотрудники ресторана дружно утверждали, что никаких криков и шума не слышали и не знают, была ли здесь драка.

Лейтенант не сомневался, что они обманывают и постараются скрыть правду. Недовольный, он зло попрощался и покинул место происшествия.

 

6

Хозяин дома Джуаншер Мигриаули играл с Темуром в шахматы, а Давид терзал пианино, подбирая какую-то мелодию.

Окутанные табачным дымом, Джуаншер и Темур глубокомысленно молчали, позабыв обо всем на свете.

— Что-то не в настроении я сегодня, — заметил Давид, резко ударив по клавиатуре всеми десятью пальцами, и волчком завертелся на стуле. — Неохота играть. — Он попытался пригладить непокорные щетинистые брови, придававшие ему, грозный вид.

— Тише, медведь, сломаешь стул! — заметил Джуаншер.

— Черта с два сломаешь! Дубовый, ничего с ним не станется. — И Давид стукнул кулаком по сиденью. — Отличное дерево! Дубу все нипочем, его и время не берет!

Давид склонился над доской, выясняя положение.

— Зря так пошел, Темур, ладью трогать не следовало, ты же ослабил позиции короля, — сказал он, втягиваясь в игру.

— Отойди, я не Таль — сразу с двумя играть!

— Скучно что-то.

— Потерпи минутку. — Джуаншер отбросил со лба прядь и воскликнул, обращаясь к противнику: — Получил мат?! — Он подмигнул Давиду.

— Вот, изволь, другого хода не вижу. — И Темур взял короля Джуаншера.

— Темур, проиграть — и так бездарно!

— Не я проиграл, а Джуаншер выиграл.

— Скажи-ка, философ нашелся! Не все ли одно — ты проиграл или он выиграл? — Давид иронически засмеялся, дав ему подзатыльник.

— Нет, не одно, есть разница!

— Какая же?

— Я своего проигрыша не признал, а удачу и способности противника отметил, — пояснил Темур, поглаживая родинку за ухом.

— Отличная книга, — сказал Давид, листая какой-то толстый роман.

— Можешь взять почитать, если есть время.

— На отсутствие времени не жалуюсь. Для стоящей книги всегда найду.

— Честь и хвала тебе, если ты при своей работе еще умудряешься читать романы.

— Я думаю, что человек нашей профессии должен много читать.

— Много — значит увлечься книгами и позабыть о преступниках! Ты будешь романы читать, а они тем временем хулиганить, грабить, убивать? Нет, чтение не поможет тебе сократить число преступлений.

— А если не развивать себя, немногого добьешься в борьбе с преступностью!

— Ты уверен?

— Не зная причин, которые побуждают к преступным действиям, ты не найдешь способов покончить с ними. — Давид удобно расположился в кресле, явно намереваясь порассуждать на затронутую тему.

В комнату вбежала девчушка с белым бантиком.

— Можно к вам, дядя Джуаншер? — спросила она, показав единственный передний зуб. И словно все в комнате ожило. — Расскажи мне сказку, дядя Джуаншер! Мама сказала: иди к нему, он много сказок знает!

Молодые люди рассмеялись.

— Что за славная малышка!

— Нет, не славная! Я нехорошая! Мама говорит так, потому что я сержу ее, мало ем, много бегаю!

Все опять засмеялись. Глядя на «дядей», развеселилась и девочка.

— А папа не любит смеяться, он всегда вот такой… — И девочка изобразила какой: сдвинула брови, сморщила лицо, вытянула губки трубочкой, глядя строго и холодно.

— А ты так и не назвала себя.

— Я — Лали, а мама называет меня нехорошей озорницей, папа — упрямицей. Теперь знаешь, как меня звать? А тебя?

— Меня — Давид.

— Ой, как хорошо! Ты Датуна, — малышка просияла. — А мой папа мосты строит, длинные-предлинные! Обещал мне в небо мост построить! А ты что строишь? А лялька у тебя есть? Ты купил ее или в капусте нашел?

Давид заулыбался.

— Есть, но я не покупал ее, в лесу нашел, положил в корзинку и принес домой.

— А меня мама в капусте нашла. — Она тряхнула волосами и, помолчав секунду, опять спросила: — Что ты строишь?

— Он тюрьмы строит! — поддел Давида Джуаншер.

— Ты меня не заберешь, правда?

— Правда. Боишься милиционера?

— Мама все время пугает: ешь скорей, ешь, а то в милицию заберут, вон милиционер идет! Я боюсь его и ем все, что дает мама.

Молодые люди пытались сохранить серьезный вид, но не удержались от смеха.

— А ты убивал человека? — спросила вдруг Лали.

— Нет… Зачем мне убивать?! Человека нельзя убивать и трудно…

— А мой дядя сильней всех! Его никто не убьет!

— Да что ты! Кто ж твой дядя? Как его звать?

— Это тайна, Давид, не будь слишком любопытным, — засмеялся Джуаншер.

— Мой дядя очень большой и очень сильный, не то что ты, — сказала девочка убежденно. — Он меня одной рукой поднимает, а ты сумеешь? Попробуй, попробуй, увидишь, не сумеешь!

— Лали, Лали! Где ты, доченька?

— Сейчас, мама! Иду!.. — Девочка соскочила с тахты. — Ой, как я долго тут, влетит мне от мамы, отшлепает. Не заснет потом бедная Лали! — бросила она и выбежала из комнаты.

— Умная девочка, забавная! Таких хоть десять заводи!

— Не смеши, Давид!

— Дети — это хорошо, но они вырастают и часто, увы, не радуют своих родителей. Вернемся, однако, к нашему разговору и рассмотрим вопрос: откуда берутся преступники? — подстегнул приятелей Темур.

— Вы, конечно, помните недавнюю стычку группы студентов со своими сверстниками — когда было убито несколько человек. Одним из убийц оказался сын министра, другим — сын профессора, университетского преподавателя. Разве это не смущает вас? Разве не удивляет, что в благополучных семьях вырастают преступники? Где искать корни преступления? В социальных условиях, в школе или в родительском доме — в родной семье? Каждый из нас рассмотрит этот вопрос по-своему, мы будем по-разному толковать его, но не объясним, в какой среде и как формируется будущий преступник. Не объясним, хотя все мы добросовестно учили и постигали науку о «преступлении и наказании». Никто не убедит меня в том, что родители преступников растили их таковыми! Они и мысли не допускают, что их дети станут бандитами, убийцами, что они будут совершать действия, караемые законом.

— О, не упускайте ни слова! Перед нами держит речь не инспектор Джуаншер Мигриаули, а сам Секстус Росциус Америели! Обратимся-ка в слух! — иронически сказал Темур.

— Не собираешься ли ты утверждать, что преступниками рождаются, а не становятся! Может, потребность в преступлении у человека в крови? — насмешливо спросил Давид.

— Нет, Давид, я не разделяю теории Чезаре Ломброзо, — заверил Джуаншер.

— Я тоже. Правда, некоторые положения итальянца представляются достаточно убедительными, но его теория, согласно которой человек является преступником в силу врожденных особенностей, не выдерживает никакой критики. В формировании личности определяющую роль играет социальный фактор. Условия жизни воспитывают человека, от них зависит, каким он вырастет — плохим или хорошим. — Давид приник лбом к оконному стеклу, задумчиво устремив взгляд на темную тучу. — Кто растет, одолевая невзгоды и лишения, кому даже самое насущное достается с трудом, тот не позволит себе бесчестия и подлости.

В комнату заглянула мать Джуаншера и пригласила всех поужинать.

— А кого растят в неге и холе, кого балуют, у того атрофируются нормальные человеческие чувства, в нем закладываются основы всех его грядущих бедствий. В старину люди придерживались мудрого правила: расти ребенка, как недруга, и вырастишь друга. К сожалению, многие родители позабыли эту мудрость. Я твердо убежден, что детей с малых лет надо приучать к труду и учить ценить труд. Это долг именно родителей…

— А учеба не прививает, по-твоему, любви к труду? — удивился Темур.

— Учеба не вырабатывает трудовых навыков, — ответил Джуаншер за Давида. — Но мало воспитывать детей строго, при них нужно быть сдержанными! Как бы трудно ни приходилось в жизни, нельзя при них роптать, выказывать разочарование. Человек, влюбленный в жизнь, и себе не омрачит нытьем существования, и близких не разочарует в жизни, пусть она и тяжела. — Джуаншер говорил с таким жаром, что вспотел. Он вытер платком лоб и отпил шампанского. Смочив горло, продолжил: — Выявить причину преступления, разобраться в его истоках — дело чрезвычайно сложное, и одни разговоры да споры мало что прояснят.

Бой часов прервал размышления Джуаншера.

— О, у меня ж дежурство сегодня! Пора идти, — спохватился он и встал.

Немного погодя все трое вышли на улицу. Давид с Темуром проводили друга до управления.

 

7

Рано, раньше обычного встал Зураб Хидурели.

Солнце всходило. Радостно было у Зураба на душе. Он решил побаловать себя, размяться. Взял гантели и неумело, но долго выполнял разные упражнения. Устав, он с размаху швырнул гантели в угол. Они гулко стукнулись об пол, и Зураб испуганно вздрогнул, радость угасла. Он оцепенело уставился в угол. Опять оказался во власти тоскливых мыслей, одолевавших его не один месяц. «Нет, я покончу с ними! Расправлюсь, придумаю что-нибудь…» В шлепанцах на босу ногу он направился к ганджине, которую сохранил, перестроив и переоборудовав дом после смерти отца. Сохранил как память об отце. В ганджине он держал всевозможные напитки. Взял бутылку «Энисели» и, выбив привычным ударом ладони пробку, наполнил серебряный кубок с чеканкой. Выпил одним махом — коньяк приятным теплом разлился по всему телу. Неторопливо прошел в ванную, долго, тщательно занимался туалетом. Потом сменил халат на костюм из английского трико в полоску. Повязал галстук. Равнодушно осмотрел своего двойника в зеркале и направился в гостиную, оттуда прошел еще в одну комнату, грязную, неприглядную. Обои на стенах были замызганные, засаленные. И обстановка убогая.

Зураб запер дверь и опустился на колени, не жалея дорогих брюк, — прогнившие замшелые доски покрывала густая пыль.

— Клянусь могилой отца, уничтожу вас, разрушу все, что напоминает об унизительном, жалком детстве! Мечтаю об этом, как мечтают сорвать с неба звезду. — Коньяк разгорячил Зураба, лицо пылало. — Ладно, не верь, не верь моим угрозам! Спьяну говорю! Сам подумай, могу ли расстаться со всем этим! Вдумайся в мои слова — и согласишься: сам не знаю, что несу! Тебе-то все равно, а ты меня спроси — молодость тебе отдал! — с горечью сказал Зураб то ли себе, то ли кому-то еще и испуганно огляделся. — Тише, не услышал бы кто!

В комнате, кроме Зураба, никого не было, он говорил своему двойнику.

«Успокойся! Глупо терять на это время. Выбрось из головы дурацкие мысли!..» — посоветовал двойник.

— Тебе легко говорить! Что мне сулит наступающий день? Замкнулась душа, притупилась способность воспринимать радость…

«Тем хуже для тебя».

— Чего вы пристали? Что вам от меня нужно? Может, тайну выпытать задумали? — Зураб подошел к стене и снизу посмотрел на увеличенный фотопортрет отца, на его закрученные вверх усы. — Ты, конечно, помнишь, что оставил мне после смерти? И еще обижен? Плох я, да? Когда я нуждался, когда о куске хлеба мечтал, тогда одобрял меня, верно? Что ты так смотришь, будто должник я твой? Знаю, знаю, из-за чего злишься! Родному сыну не желаешь добра! Может, палки мне в колеса намерен вставить? Понимаю, предпочитаешь мне своего бесценного внука! О нем печешься?! Нет, не открою тебе своего замысла, не выдам своей тайны! Чего захотел! Тебе внук дороже?! Неужели поступишься мной — своим сыном!.. Ладно, мне пора, дел сегодня невпроворот…

Зураб вернулся в свой дом-дворец, пристроенный к ветхому родительскому дому. В просторном зале, в бассейне из черного мрамора, плавали рыбки. Зураб опустился в дорогое кресло, плетенное из великолепной кожи, и закурил, испытывая неизъяснимое блаженство. Довольно долго наслаждался покоем, любуясь рыбками, неуловимо мелькавшими в воде. Потом заходил вдоль бассейна, что-то обдумывая.

— Возможности человека ограниченны. О, как будут ликовать в случае чего!..

Минуту настороженно прислушивался. Непонятный страх притушил его радость.

— Опасен Джумбер! — воскликнул он громко.

«Чем он тебе мешает?»

— Все моя нерасторопность и наивность! Давно следовало покончить с Джумбером! — сказал он себе, не ответив на вопрос двойника. — Не жить мне спокойно в этом доме, пока не утолю жажду души. — Только что окрыленный черной мечтой, Зураб сник. Вид у него был жалкий. — С какой стати мне проявлять милосердие?! Разве Джумбер пощадит меня?! Слишком великодушно дарить ему жизнь, слишком дорогая награда! — Он снова заходил вдоль бассейна, всматриваясь в свое отражение.

Нет, Зураб не видел ни воды, ни отражения в ней — он обдумывал то, что хотел окончательно решить сейчас, тут же. Он сознавал свою силу, свои возможности. Он мог снести тюремные стены, сокрушить, растоптать невинного человека, заставить его собственноручно вырыть себе могилу. Зураб верил в свое могущество и считал, что настал час использовать его. Не без колебания, но с редким хладнокровием он принял нелегкое решение, которое определяло его будущее. Правда, хладнокровие далось не столь уж просто: о сумятице мыслей и чувств говорили налившиеся кровью глаза и отвисшая губа.

 

8

Джуаншер Мигриаули отправился в НИИ, где работал Магали Саджая, чтобы поговорить с сотрудниками и уяснить обстоятельства его странной и внезапной смерти.

Сокращая путь, инспектор прошел через небольшой тенистый парк, прилегавший к управлению.

По аллее носились ребятишки. Их веселый гомон наполнял душу отрадой, и он ласково улыбался, сам не зная чему.

Через полчаса инспектор был в НИИ. Перед кабинетом директора он помедлил, собираясь с мыслями. Постучался.

— Войдите.

Мигриаули вошел, вежливо поздоровался с профессором Узнадзе.

— Прошу. — Профессор указал на кресло.

Инспектор сел, машинально посмотрел на директорский стол — взгляд его невольно задержался на горке окурков в пепельнице.

— Батоно Шалва, мне необходимо еще раз поговорить с вами, уточнить кое-какие факты, связанные со смертью Магали Саджая.

— Понимаю… — глухо сказал профессор, не поднимая головы. — Он был не просто ассистентом… — Профессор закурил и заходил по кабинету. — Глядя на Саджая, я обретал поразительную уверенность в себе, в своей работе… Не пойму: что толкнуло его, человека разумного, на столь нелепый шаг? Все не верится, все кажется, я во сне.

Профессор опустился в кресло.

Мигриаули молчал.

— Я не позволил ему, был категорически против, — едва слышно сказал Узнадзе.

— Что? Что вы не позволили? — Мигриаули подался вперед, в упор посмотрел на профессора, но тот не ответил. — Я понимаю, вам трудно говорить, но…

— Да, никак не примирюсь с его смертью, разум отказывается верить… Я и мысли не допускал, что он, молодой, преуспевающий, пожертвует собой! Виноват, виноват я в том, что позволил Саджая с головой уйти в исследование, дневать и ночевать в лаборатории! И именно в тот злополучный вечер меня не было там! Будь я рядом, он не сделал бы этой глупости! — Профессор поднес к дрожащим губам сигарету.

— Какой глупости, батоно Шалва?!

— Простите за бессвязную речь. Я не сказал вам главного. Мы с Магали Саджая проводили эксперименты, целью которых было открытие препарата, нужного миллионам людей… Саджая все силы и знания отдавал работе, это было смыслом его жизни. Что произошло в лаборатории, не знаю, только предполагаю. Мы более четырех лет работали вместе, почти достигли цели… Не передать, какие счастливые минуты мы пережили, хотя я все еще сомневался в успехе. Наш препарат оправдал себя пока что на белых мышах… Недавно мы с ним решили выехать за город, отдохнуть немного — дни стояли великолепные… Обычно оживленный, Магали был тих и задумчив. Доехав до поворота на Окрокану, мы оставили машину и стали подниматься на Мтацминду. Неожиданно он остановился и сказал: «Я уверен, препарат наш эффективен, но никто не примет его, пока мы не проверим действие на людях. Без этого и медики и больные будут считать нас фантазерами». Я спокойно заметил, что препарат будет проверен в онкологической больнице. «Это аморально», — возразил Саджая. «Почему?» — спросил я. «Потому что мы не знаем его воздействия на организм. Да, мы проверили на мышах, их он излечивает, а излечит ли человека?! Для него, может, окажется губительным. Бывает ведь и так». — «Больные раком все равно обречены», — сказал я, хотя как врач не вправе был говорить такое, прекрасно понимал, что иду и против совести, и против разума. В глазах Саджая я прочел осуждение: при всем уважении он порицал меня за бессердечие. «Я не согласен с тобой, мой профессор», — возразил он, явно расстроенный моими словами. «Состарился я, вероятно, мой Магали», — отшутился я и ласково потрепал его по плечу. «Люди жертвуют собой ради Родины, почему же мы, медики, не можем рисковать жизнью ради всеобщего блага? Вот я и решил, мой профессор, вызвать у себя рак и таким образом проверить действие нашего препарата». — «Ты вправе, конечно, проверить препарат на себе, это благородно…» — заметил я, весь похолодев. Я не понимал, как он заглянул мне в душу, как узнал о моем сокровенном намерении — проверить препарат на себе?! «Так вот, считайте меня самоотверженным и благородным», — засмеялся Магали. Выражение его лица говорило о твердой решимости, и все же я не верил, что он совершит роковой поступок… Но, повторяю, это лишь догадка, я не знаю истинной причины его смерти. Лаборатория, где погиб Саджая, опечатана вами, и мне неизвестно, что там произошло.

— Лабораторию я сейчас открою, — Мигриаули пошел к двери. — Без вас мы все равно не можем осмотреть ее.

Профессор Узнадзе последовал за инспектором. Он был подавлен, как человек, потерявший под собой почву, лишенный надежды и цели.

 

9

Джумбер сознавал: случилась страшная, непоправимая беда. Невыразимое, неведомое горе обрушилось на него. Бабушка исходила горючими слезами, и он тоже проплакал весь вечер, когда им сообщили ужасную весть и незнакомые люди внесли в комнату тело отца. Джумбер припал к отцу, не веря в его смерть, и рыдал, захлебываясь слезами. Рыдал, пока не потерял сознание. Когда его привели в чувство и он открыл глаза и увидел над собой женщину в белом, она проверяла у него пульс. Бабушка сидела рядом, в ее глазах было столько тревоги и страха за него… Он снова залился слезами.

— Не плачь, сынок, успокойся, ты у меня уже мужчина, учись мужественно переносить горе, — утешала и наставляла его бабушка, сама убитая бедой. Каких ей стоило сил держать себя в руках! Горе разом состарило ее.

— Ничего опасного, мальчик уже пришел в себя, — успокоил врач бабушку, покидая их.

Джумбер сидел на стуле, не слыша ободряющих слов бабушки. Неотвязная мысль жгла душу: «Почему именно отцу случилось погибнуть, почему?!»

Маму он почти не помнил — знал ее по фотографии, которую бережно хранила бабушка и часто показывала ему. Слишком мал был, когда она умерла, он не переживал ее смерть и не очень страдал от того, что ее не было. А гибель отца!.. Нет, не мог понять, не мог смириться!..

Навсегда запомнился Джумберу тот горький день.

За большим круглым столом сидели двое мужчин. Один был его дядя, Зураб Хидурели. Широко расставив локти, он писал, меняя время от времени карандаш на папироску.

Второго человека Джумбер не знал. Непривлекательный был тип — с плоскими оттопыренными ушами, с носом, напоминающим большую сизую сливу. И брюхастый — думалось, лопнет сейчас, вывалятся у него внутренности.

Джумбер сидел молча, посматривая то на бабушку, застывшую на другом конце тахты, то на мужчин, которые без слов договаривались о чем-то, обменивались взглядами, выразительно шевеля пальцами и сокрушенно качал головами. От мучительного напряжения у Джумбера онемело тело, страшно, тоскливо было на душе от тягостной тишины и угрюмых лиц мужчин.

Потом зеркала и некоторые вещи укрыли черной тканью. Большие стенные часы сняли.

Тело отца покоилось в соседней комнате, слышно было, как там перешептывались женщины.

Джумбера тянуло пройти туда, взглянуть на отца, но ноги не шли, и он продолжал сидеть на тахте.

— Что скажешь, Мато, если похороним его в субботу, не поздно? — заговорил наконец Зураб, обращаясь к бабушке.

— Как знаешь, сынок… — всхлипнула она.

— Завтра дадим извещение в газете, оповестим о нашем горе родственников, друзей, всех знакомых.

— Хорошо, сынок, тебе видней, — соглашалась бабушка с Зурабом, уверенная, что он все сделает наилучшим образом и не оставит их в беде.

— Поминки надо устроить как принято и положено у людей и как заслуживал того брат! — Зураб потер рукой лоб. — Деньги у вас есть?

Старая женщина побрела к шкафу. Долго рылась в ящике и, найдя деньги, положила их перед Зурабом.

— На, сынок, все, что есть… Горе мне, почему я не умерла, почему дожила до черного дня…

И снова заплакала-запричитала…

Зураб взял деньги, долго пересчитывал их, наконец сложил ассигнации перед собой большой стопкой.

— Обойдемся, — сказал он. — Я подкину, друзья его помогут, не опозоримся перед людьми, достойно выполним свой долг, справим поминки не хуже других. — И повернулся к сидевшему рядом толстяку: — Гнатэ, вино и барана купишь завтра же, а я договорюсь с пекарем в торне, закажу хлеб и лаваши, две-три выпечки понадобятся, не меньше…

Сизоносый тип степенно кивнул, соглашаясь с Зурабом.

И когда они ушли, Джумбер по-настоящему ощутил холод одиночества и опустошенности.

Бабушка уговорила его лечь спать. Он упорно отказывался, но она настояла, пообещав, что и сама скоро ляжет.

— Обо мне не думай, сынок, я посижу пока возле него… Побуду немного с твоим бедным, несчастным отцом.

Джумберу почему-то боязно было оставаться в комнате одному, но, взглянув на сломленную горем бабушку, на ее поникшую фигуру, он забыл о себе и своем страхе. И не стал ложиться. Заходил по комнате, думая о бабушке, — как страшно она переживала смерть сына! Еще утром была веселой, бодрой, накормила его завтраком и, отправляя в школу, как обычно, предупредила, чтобы осторожно переходил улицу, и следила за ним, пока Джумбер не скрылся за углом.

Отец был в горах с геологической партией… Джумбер давно не видел его и ждал, не мог дождаться его приезда. И вот отец попал под лавину. Кроме него, погиб еще один человек. Как ужасна, как мучительна, наверное, была его смерть! Не выдержал Джумбер и прошел в комнату, где лежал отец. Комната была прибрана. Бабушка сидела у постели над телом сына. Плечи и спина ее подрагивали, она едва слышно причитала. Джумбер на цыпочках подошел к ней и осторожно, будто боялся потревожить отца, присел на стул рядом с бабушкой.

И все не верилось, что под простыней его отец. «А может, не он, может, кто-то другой?» Он ухватил уголок простыни и, содрогаясь, откинул.

«Он!»

У бабушки со стоном вырвалось из груди:

— Джумбер, родной, нет у тебя больше отца!

Сидевшие там женщины снова запричитали, сокрушаясь и жалея осиротевшего мальчика.

И у Джумбера ручьем полились слезы. Слезы притупляли боль утраты, легче становилось на сердце оттого, что другие разделяли его горе.

Весь следующий день приходили люди, соболезновали, сочувствовали, утешали словом, жестом, гладили по голове и целовали. Столько людей побывало у них тогда! В день похорон ему казалось, что весь город собрался возле их дома. Во дворе и в прилегающих улочках было полно людей и машин. Дядя Зураб энергично отдавал распоряжения, готовя поминки, — какие-то люди накрывали длинные столы, хлопотали, суетились, звенели тарелки, вилки, ножи.

Кладбище походило на мертвый город. Гроб с телом отца опустили у темной ямы. Зураб Хидурели снял шапку и прокашлялся, привлекая к себе внимание. Держа в руке кипу телеграмм, он произнес целую речь о заслугах покойного, а в конце поклялся, что как родного сына вырастит осиротевшего племянника. Гроб опустили в могилу, Джумберу велели кинуть горсть земли, он послушно бросил. А когда могилу засыпали, дядя Зураб взял его под руку, говоря:

— Пойдем, сынок, посидим с людьми, помянем твоего отца.

После поминок все разошлись, ушли даже соседки, убрав посуду, и они с бабушкой остались совсем одни.

Легли спать, но Джумбер не мог уснуть. В эту ночь он особенно остро почувствовал себя одиноким.

Утром, когда собрался в школу, бабушка сказала:

— Я пойду с тобой, Джумбер, покажешь мне, где работал твой отец, нам, наверное, пенсию оформят.

— Хорошо, бабушка, это рядом со школой, из нашего класса видно здание.

И Джумбер вспомнил, как заходил за ним отец, как ждал во дворе школы, а он несся к нему и, повиснув на шее, целовал в щеку.

И много чего еще вспомнилось Джумберу…

Прошло совсем немного времени, и горе свело бабушку в могилу.

Остался Джумбер совсем один.

 

10

Мигриаули запер сейф, собираясь уходить. Зазвонил телефон. Он быстро взял трубку и не успел еще ничего сказать, как услышал желанный голос. Сердце радостно екнуло: «Она!» И тут же он понял, что ошибся. Увы, звонила другая, не Кетеван, просто голоса были похожи. Почему-то стало неловко, будто его уличили в неблаговидном поступке. И он сердито буркнул в трубку:

— Не слышно, говорите громче!

— Тише, не мешайте, — сказала женщина кому-то рядом с ней, кто шумел. — Инспектор, вас вызывает полковник.

— Спасибо, иду. — И подумал: «Полковник вызывает, чтобы дать задание, это ясно».

Мигриаули быстро миновал длинный мрачный коридор. За спиной простучали каблучки и стихли. Сам он шел ровным, но тяжелым шагом — половицы прогибались. «Неужели я так погрузнел?» — подумал он с удивлением.

Полковник был зол.

— Садись, — сурово сказал он. — Ты занимаешься делом Магали Саджая?

— Так точно.

— Что успели установить?

— Пока ничего. Дело очень странное… Профессор Шалва Узнадзе вместе со своим ассистентом Магали Саджая работал над получением противоракового препарата. Со смертью Саджая из лаборатории исчезли все материалы, имеющие отношение к их исследованию, профессор полагает, что их украли.

— Есть ли основания считать, что Саджая отравлен?

— Пока могу лишь предполагать. Нужно провести тщательное расследование.

— Расследованием этой истории должен заняться следователь прокуратуры. Сегодня же передай дело в прокуратуру. А сам займешься другим. Вот рапорт, которым порадовал утром лейтенант…

Полковник протянул его Мигриаули и встал, зашагал по кабинету. Он был чем-то раздражен и, похоже, колебался — отпустить инспектора или выплеснуть свой гнев.

— Я бы не возмущался лейтенантом, будь он новичком! Он же опытный работник и допускает подобную небрежность! Выговор ему обеспечен… А на тебя возлагаю трудную теперь задачу — установить не зафиксированные им обстоятельства и следы преступления. — Полковник сухо улыбнулся.

Мигриаули все понял.

— Лейтенант знает, понятно, что полагалось сделать, обленился просто, безразлично ему все! Возраст, что ли, сказывается… По отношению к нему меры будут приняты, но преступника надо найти. Не потерплю, чтобы он разгуливал по городу и потешался над нами, убежденный в нашем бессилии, своей безнаказанности! Сожалею, что передаю тебе этот безмозгло составленный рапорт, но другого нет. Придется поусердствовать… Освобождаю тебя ото всех других дел, — высокомерно продолжал полковник, — преступление серьезное. Не забывай: наш долг — поскорее посадить на скамью подсудимых того, кто пролил человеческую кровь. Ошибки не потерплю. Желаю успеха.

— Могу идти?

— Да.

Мигриаули твердым, четким шагом вышел из кабинета.

— Опять не в духе? — спросила его секретарша, имея в виду полковника. — Не расстраивайся, пора привыкнуть. — Она рассмеялась, поправляя прическу.

Вернувшись к себе, Мигриаули внимательно ознакомился со скудными сведениями по новому делу и долго обдумывал, как и с кем заняться раскрытием преступления, которое было совершено у ресторана «Самадло». Решил привлечь Темура. Позвонил ему.

— Темур, если ты ничем срочным не занят, подключаю тебя к серьезному делу. Согласен? Спускайся во двор.

Шофер милицейской «Волги» дремал, уронив голову на руль. Он с трудом разомкнул веки, когда Мигриаули дернул дверцу. На сонном прямом лице его изобразилась бессмысленная улыбка. Инспектор сел на заднее сиденье, дожидаясь Темура, чтобы поехать в больницу к потерпевшему Эмзару Тодадзе, узнать о его состоянии и допросить, если будет можно. «Покончу с этим делом и выберу наконец время, встречусь с Кетеван. Так давно не видел и не слышал ее. Сама не позвонит, стесняется, не то что секретарша полковника, — красотка не упускает случая привлечь к себе внимание. Нелегко, конечно, с Кетеван, очень самолюбива…»

— О чем задумался, Джуаншер? — спросил подошедший Темур, открывая дверцу.

— Ни о чем, жду тебя, поедем в больницу.

Машина тронулась.

Джуаншер посвятил Темура в дело.

— Этот кретин лейтенант ничего, собственно, не сделал, никого не опросил, следов преступника не обнаружил. Пришел, поглядел и смотался. Никаких улик нет, за что уцепиться?..

— Таким безответственным работникам не место в нашей системе. Не понимаю, почему его держат… А мнит о себе!..

— А работа не самомненья требует, а знаний и ответственности. Ладно, черт с ним. Посмотрим, что ждет нас в больнице.

Главный врач принял их приветливо, похоже, он ждал инспектора, — готов был к разговору.

— Повезло Эмзару Тодадзе, пуля угодила чуть ниже сердца, — сообщил он. — Чудом избежал парень смерти. Рана не была сквозной, пуля застряла в груди. Извлекли ее…

— Сохранили?

— Не волнуйтесь, пуля у меня.

Главврач передал Мигриаули завернутую в вату пулю.

— К вечеру получите медицинское заключение. — И, помолчав, спросил: — Вас, конечно, интересует, в каком он состоянии, можно ли допросить?

Инспектор согласно кивнул.

— К сожалению, допрашивать его пока нельзя, и боюсь, он не скоро поправится.

Мигриаули взял адрес Эмзара Тодадзе.

— Придется подождать. Допросим пока приятелей, с которыми он был в ресторане, поговорим с его родителями.

 

11

Мигриаули был в ресторане «Самадло» год назад, но сейчас все тут казалось незнакомым. Постоял, огляделся.

Никого, кроме буфетчика, нехотя вытиравшего тарелки, и не в меру разжиревшего официанта, привалившегося к стойке, он не увидел.

Буфетчик, наметанным взглядом окинув Мигриаули, быстро шепнул что-то официанту, и тот, понимающе кивнув, поспешил на кухню.

Мигриаули догадался, что буфетчик распознал в нем работника милиции и через минуту-другую весь ресторан будет оповещен, живо наведут чистоту и порядок, начнут быстро обслуживать посетителей.

Джуаншер дождался задержавшегося во дворе ресторана Темура, и они прошли в зал, заняли столик в уголке. Зал был пуст.

— Бадур! — позвал тучный официант. — Тебя посетители ждут!

И тут же появилась молодая крутобедрая официантка с тонкой талией и пышной грудью.

— Слушаю вас, что подать?

— Бутылку лимонада.

Бадур мигом принесла лимонад и отошла в сторону, незаметно поглядывая на странных посетителей: идти в ресторан, чтобы выпить лимонада!

— Темур, я поговорю с сотрудниками, попробую выяснить, что тут произошло, а ты пока изучи место, где ранили Тодадзе, и вообще осмотри все вокруг, — сказал Джуаншер.

Так и сделали.

Инспектор подошел к буфетчику.

— Не скажете, где найти директора?

— Директора нет, утром за продуктами уехал, до вечера вряд ли обернется.

— А кто бы мог его заменить?

— Никто, его зам неделю в постели валяется, хворает, — пояснил, подходя к ним ближе, тучный официант, не спускавший глаз с Мигриаули, благо ресторан пустовал в этот ранний час.

— С кем же все-таки поговорить о случившемся здесь…

— Вы из-за вчерашней истории, верно?.. В плохое время пришли, никого нет. У бухгалтера несчастье — бабушка померла, снабженец три дня как не появляется, передал, что у него ребенок заболел. Я простой буфетчик, если чем-то помогу, охотно услужу.

— Вы каждый день работаете?

— Десять дней кряду, потом мой напарник.

— Вчера вы работали?

— Да, неделю отработал, три дня осталось.

— Значит, при вас стреляли в молодого человека?

— Стреляли?! От вас впервые слышу… Неужто правда?

— Как, вы ничего не знаете?! Невероятно — у вас под носом человека убивали, а вы и слыхом не слыхивали?!

— Хотите верьте, хотите нет — ничего такого не слышал.

— Попробуйте вспомнить: не кутили ли вчера какие-нибудь подозрительные типы? Насколько нам известно, тут допоздна гуляли молодые люди, в одного из которых и стреляли.

— Разве упомнишь кого, уйма народу проходит за день, а я все за стойкой…

— Перед закрытием вряд ли остается много людей, наверняка обратили бы внимание на загулявших, тем более если шумели, ссорились… Вы, конечно, уже сообразили, что нам надо найти негодяя, стрелявшего в молодого человека.

Буфетчик передернул плечами и уставился в пол.

— Видимо, вы не доверяете мне. — Джуаншер показал удостоверение.

— Не нужно, зачем показывать. Мы хоть и простые люди, но разбираемся кое в чем. Вашего брата сразу узнаем… Зря не верите, разве упомнишь всех, кто сюда является! Я не очень-то присматриваюсь к посетителям! Мое дело отпустить официанту закуску, накормить тех, кто сидит в буфете. Расплатятся и уходят, а тех, что в зале кутят, я не вижу.

— Сомневаюсь что-то в вашей искренности. Совсем рядом стреляли, прямо у ресторана, была драка, ранили человека, а вы…

— Как вас убедить, а?! Будь я неладен, если вру!

— Не пойму, что вам мешает признаться. Вы же видели раненого парня… — Джуаншер насмешливо улыбнулся. — Ваше показание будет не единственным.

— Боюсь навлечь беду на безвинного. Зачем мне брать на себя грех? И память подводит, люблю выпить. — Он выразительно щелкнул двумя пальцами у подбородка. — Спроси, что утром ел, не вспомню! Во двор не выглядываю, некогда. Люди едят, платят и уходят — дай бог им счастья, а кто они, мне дела нет. Хоть гения семи пядей во лбу поставь на мое место — не запомнит, кто пришел, кто ушел! У меня главное — план, а с планом порядок, директор доволен.

В буфет заходили люди, прислушивались.

Мигриаули обругал себя в душе: завел разговор в таком неподходящем месте.

— Нет ли у вас свободной комнаты?

Буфетчик расправил плечи, как бы сбрасывая с себя непомерное бремя, и повел Мигриаули по коридору.

В небольшой комнате, куда они зашли, распластавшись на тахте, спал полуодетый мужчина. Заслышав шаги, он присел и протер покрасневшие веки. Не соображая спросонок, кто и зачем тут, разворчался:

— С ума сведете, что за люди! Минуты покоя нет, глаз сомкнуть не дадут! Не нашли другого места?! Чего в душную комнату рветесь! — хрипло бурчал он, натягивая на жирное тело рубаху.

Буфетчик смотрел сконфуженно.

— Извиняюсь, товарищ инспектор, вот он, директор, вернулся, оказывается, а я и не знал.

Мигриаули представился:

— Старший инспектор угрозыска городского Управления внутренних дел. — И тихо, но внушительно пояснил: — Мне надо допросить работников ресторана в связи с совершенным здесь преступлением.

— Пожалуйста. — Директор торопливо сунул ноги в туфли и встал. — Что, скандалили? Передрались? Ранили кого-то? Ну и черт с ними. — Он зевнул и почесал волосатую грудь.

Буфетчик снова начал оправдываться:

— Не врал я вам, уважаемый! Честное слово, со вчерашнего дня не видел директора, думал, нет его, откуда мне было знать, что он тут отсыпается.

— Что вы делали вчера вечером перед закрытием?

— Считал деньги.

— Надо думать, в трезвом виде, с ясной головой, иначе не сосчитать бы…

— Конечно, — согласился буфетчик и вспыхнул.

— Тогда объясните, как вы могли не услышать, что в сотне метров от вас убивают человека.

— Постойте… Кажется, вспоминаю… Да, я был еще в ресторане, когда грянул выстрел, — признался наконец буфетчик, побагровев.

— А теперь попытайтесь припомнить тех молодых людей, что гуляли допоздна, а потом шумно вывалились во двор.

Инспектор заметил: буфетчик нервничает, придвинул стул и тяжело опустился на него.

— Вряд ли я вам нужен, — очнулся вдруг директор, продолжавший дремать и стоя, красные, припухшие от бессонной ночи веки так и слипались. — Меня тут не было, когда стреляли, сегодня утром сообщили… Пойду я…

— А кто вам сообщил?

— Официант, все они уже знали.

Мигриаули снова занялся буфетчиком.

— Итак, выстрел вы слышали, ну а больше ничто не насторожило вас?

— Шум слышал, крики, только не обратил внимания, — ведь дня не пройдет, чтобы не затеяли драку.

В этот момент появился толстый официант. Видимо, ему не терпелось узнать, что наговорил без него буфетчик.

— Почему вы уверяли, будто ничего не знаете? — обратился к нему Мигриаули. — Имейте в виду, за дачу ложных показаний привлекают к суду.

Официант стушевался.

— Клянусь душой матери моей Саломе, одну правду скажу! Чего мне скрывать! Чем хотите поклянусь! Любой тут скажет: я честный человек! И власть в ваших руках, и законы — накажите, если совру! — горячо выпалил официант, но, посмотрев на инспектора, сник. — Вон буфетчик подтвердит, весь вечер тихо было, со двора и звука не доносилось, мирно разошлись клиенты.

— Ну хорошо. — Мигриаули повернулся к директору, который бесцеремонно зевал, присев на тахту. — Расскажите, пожалуйста, поподробней и поточней, что вы узнали от официанта про вчерашний случай?

Директор, сердито сверкнув глазами, напустился на официанта:

— Что ты крутишь! От вашего глаза ничего не укроется. Иголку украдет человек — и то узнаете, а под ухом стреляли — и делаешь вид, будто не слыхал! Может, уши воском были у тебя залиты, а?! — И повернулся к инспектору. — Утром, только пришел на работу, кинулись ко мне, выложили все, что знали, и буфетчик, и этот официант — Сакул Иасагашвили. Сам я двое суток на свадьбе у племянника тещи провел, тамадой был, голова гудела, ничего не соображал, но то, что они рассказали, помню, не каждый день тут стреляют, чтобы забыть. — И, хихикнув, довольный собой, изрек: — Чего не случается на свете!

— Что вы, Силибистрович, что я вам говорил?! — закричал официант. — Зачем напраслину возводите?! Погубить меня захотели?! Ничего я вам не выкладывал! Ничего не знаю!

— Чего ты всполошился, остолоп! Не звери же они, люди, не съедят тебя! — вышел из себя директор, окончательно сбрасывая сонный дурман, и повторил: — Эх, чего не случается на свете!

Он встал с тахты и жестом велел буфетчику с официантом выйти.

Мигриаули строго сказал:

— Не мешайте опрашивать их.

— Послушай, будь другом, оставь нас в покое, мы народ торговый, деловой, и ты человек толковый, поведи дело так, чтоб не ходить нам по судам. А мы оценим твой труд. За нами не пропадет… Эх, чего не случается на свете! — закончил директор свое деловое предложение любимым выражением и потянулся. Он выразительно посмотрел на Джуаншера, однако напоролся на ледяной взгляд и разом убрал с лица льстивую улыбку. Позиции своей все же не изменил и проговорил как бы про себя: — Сказано, пусть гость отказывается, но хозяину положено предлагать, угощать.

— Вместо того чтобы помочь, вы беззастенчиво пытаетесь подкупить меня. Что ж, будете отвечать по закону.

— Э-э, ты шуток не понимаешь! — Директор деланно засмеялся. — Как человеку говорю, имей уважение к годам, я вдвое старше тебя, будь другом, не ввязывай в эту историю, при чем тут я? — И внезапно напустился на своих подчиненных: — Чего заткнули рты, мерзавцы, чего мучаете уважаемого инспектора, морочите ему голову! По рожам вижу, к чему клоните! Не выйдет, не втопчете мое имя в грязь! Как облупленных вас знаю, знаю, что вы за птицы! Утром поздороваться не успел, обрушили на меня новость, а теперь онемели?! С утра про драку и выстрел трещишь, Сакул, а как дело потребовало, проглотил свой поганый язык?! Нашли дурака! Ради вас врать не стану! Из-за вас семью без куска хлеба оставить?! Давайте выкладывайте инспектору все, что видели, без утайки, как мне рассказывали!

Буфетчик и официант удрученно молчали, не зная, как увильнуть от разговора. Первым собрался с духом буфетчик.

— Вижу, сам во всем виноват, сперва сболтну, а потом уж думаю… Пишите, батоно, честь по чести расскажу, что знаю…

— Душой матери клянусь, не врал я… Скажу, что знаю, раз такое дело, — добавил Сакул и поведал инспектору о Бакуре и его дружках, как они напились, как измывались над ним, что вытворяли, как потом вышли во двор и оттуда сразу послышались крики.

— Сколько они прокутили денег в тот вечер, не помните?

— Много… Зря подозреваете, я честный человек, не обсчитываю, что дадут, тому и рад… На двести рублей посидели и мне сто подарили.

Из рассказа следовало, что драку у ресторана затеял Бакур — наглый, разнузданный парень, который кутил и швырялся деньгами. Кто он, чем занимается, откуда у него столько денег, официант не знал.

Мигриаули прошел в зал, чтобы допросить официантку Бадур — он уже знал ее — наверняка видела больше Сакула. Красивая женщина вряд ли не заметила молодых кутил.

Он сел за столик, который обслуживала Бадур, и попросил еще бутылку воды.

Бадур, кокетливо покачивая бедрами, тут же подала холодный лимонад.

— Скажите, Бадур, вы работали вчера вечером?

— Да, — ответила она машинально, чем-то озабоченная.

— А вы случайно не знаете того молодого человека, которого ранили?

— Знаю, не раз видела его тут. Бедный парень… Добрый, обходительный, и вам бы понравился, воспитанный. Даже пьяный не распускался, как другие.

— Часто бывал здесь?

— Каждое воскресенье ужинал с приятелями.

— Не знаете ли кого из них?

— Нет. В лицо — да, а кто они, не знаю.

Мигриаули понял, что ничего конкретного от нее не услышит. «По крайней мере — пока», — сказал он себе и отпустил официантку.

Темур все еще изучал место происшествия.

— Как дела? Следов крови не видно?

— Сделал снимки, следов крови не обнаружил, да и на что они — раненый ведь жив.

— Хорошо, на сегодня хватит. Выяснили что могли. Пошли отсюда.

— Пошли, если больше нечего делать…

И тут Джуаншер увидел директора ресторана, направлявшегося прямо к ним. Подойдя, он сказал расстроенно:

— Не думайте, будто мне не жалко парня! Очень досадная история!.. Конечно, надо поймать мерзавца, что стрелял, только я-то чем помогу? Потому и просил вас…

— Извините. Если не помешаю… — оборвал его мужской голос.

Мигриаули обернулся — к ним подходил элегантно одетый мужчина. Лицо его показалось знакомым.

— Здравствуйте, инспектор, извините, но считаю своим долгом сказать вам нечто в связи с…

Директор ресторана отошел в сторону.

— Мы с вами уже встречались — в НИИ, я Зураб Хидурели, заместитель директора… Область вашей деятельности для меня, медика, темный лес, но то, что мерзавец, посягнувший на чужую жизнь, должен быть сурово наказан, и мне хорошо известно. Работники ресторана не помогут вам найти преступника. Наоборот, собьют со следа. Им известен убийца, я точно знаю, я часто прихожу сюда обедать. Правда, во время вчерашнего происшествия меня здесь не было, но все только об этом и говорят… Лично я не пощадил бы преступника, окажись им даже мой сын!

— Будьте уверены, преступник не уйдет от правосудия, попадется рано или поздно…

Вдруг Зураб Хидурели сорвался с места.

Мигриаули оглянулся — в дверях ресторана стояла Бадур. Не она ли спугнула Зураба Хидурели?..

Подошел к ней, спросил:

— Извините, вам знаком человек, с которым я разговаривал сейчас?

Бадур молча кивнула.

 

12

Мигриаули проснулся рано. Было тихо. Мать еще спала — он видел ее кровать через открытую дверь. Свет у нее, правда, горел. По-видимому, читала и незаметно уснула.

Джуаншер бесшумно прошел в лоджию, сделал зарядку, затем принял душ — с наслаждением подставил спину под колюче-холодные брызги, долго растирался жестким махровым полотенцем.

Мать все еще спала. Редкий случай, когда она не встала раньше сына и не накормила его завтраком. «Пусть спит, сладок утренний сон…» — с нежностью подумал Джуаншер и, выпив чаю, вышел на улицу.

У самого управления его догнал Темур.

— Привет, Джуаншер! Иду, иду за тобой и никак не догоню! Как настроение?

— Настроение неважное… Не знаю, с какого конца взяться за поимку негодяя. Вчера пришло заключение баллистической экспертизы, но оно мало что дает. Вопросов сотни, ответа ни одного. Всю ночь думал, кажется, и не спал. Зайдем ко мне, обсудим, чем мы располагаем.

— По-моему, концы преступления — в ресторане, — сказал Темур, усаживаясь в кресло. — Кстати, как тебе официантка, что подавала нам лимонад? Уверен, ей хорошо известны постоянные посетители. Мужчины не оставят такую без внимания…

— Очевидцев преступления нет… или, скажем, есть, но нам неизвестны. Сведения, полученные от сотрудников ресторана, не содержат ничего конкретного. От их показаний проку мало. Нужно что-нибудь вещественное…

— А я думаю, ты наводишь тень на ясный день. Чего голову ломать — все просто и понятно: стрелял Бакур, о котором говорил официант. Напились, перессорились, и кончилось выстрелом.

— Ты слишком прыток, Темур. Во-первых, даже если принять твою версию, надо еще выяснить, кто он, этот бесшабашный Бакур. Во-вторых, ее опровергает заключение баллистической экспертизы…

— Почему?

— Потому что, по уверению эксперта, пуля летела издалека, стреляли с тридцати шагов — не меньше.

— А что говорит трассологическая экспертиза?

— Заключение еще не готово. Сходи за ним вечером, обещали выдать.

— Какие еще будут указания, товарищ старший инспектор? — Темур встал улыбаясь.

— Легкий у тебя нрав, Темур, не омрачаешь свою жизнь решением нерешенных проблем. Ты никогда не состаришься.

— Уважаемый старший инспектор, умереть не постарев — это все равно что до времени отправиться к праотцам, — нарочито серьезно пояснил Темур. — Вам бы следовало сказать так: «Темур, дорогой, к человеку с твоим нравом смерть не подступится», а я бы ответил: «Спасибо за приятное слово, батоно Джуаншер, и вам желаю устоять перед смертью — при условии, что не займете меня сегодня вечером и дадите сходить в театр с невестой — посмотреть «Старинные водевили».

— Увиливаешь от поручения! А еще говоришь: охотно схожу.

— И схожу — в конце рабочего дня, не вечером же.

— Ладно, сам возьму заключение, они могут и задержать… Сказал бы, что у тебя билеты в театр.

— Хорошо, но ты не переживай, Джуаншер. Особенно ломать голову над раскрытием преступления я не буду, но и без дела себя не оставлю! Пока!..

Темур ушел, а Мигриаули невольно задумался о нем. Не первый год дружил он с Темуром, со студенческих лет близки. Острый на язык Темур многим не нравился; его сторонились, избегая насмешек. Но вообще Темур был безобидный, простодушный, открытый. Чему удивляться — из деревни парень. Да, в деревне иные люди…

Мигриаули вспомнил, как проводил лето у бабушки в деревне. Сад был небольшой, но сколько росло в нем всяких фруктовых деревьев! Особенно любил он туту, темные сочные ягоды так и таяли во рту… А грецкие орехи еще в зеленой кожуре!..

В дверь осторожно постучали.

Вошел хилый юноша в модном дакроновом костюме. Угольно-черные волосы подчеркивали бледность бескровного лица.

— Здравствуйте, я Тела Схвилосели, вызван к инспектору Мигриаули…

Мигриаули предложил ему сесть.

Схвилосели, студент пятого курса, был одним из тех, кто находился в ресторане с Эмзаром Тодадзе в тот вечер.

Он очень волновался и попросил разрешения закурить. Ответив на несколько обязательных вопросов, успокоился.

— А теперь расскажите, что произошло тогда в ресторане.

— Мы вчетвером ужинали. Эмзар сидел между мной и Джумбером Дэвидзе. Уже собирались расходиться, когда Эмзар сказал, что ему плохо, надел пиджак и вышел на свежий воздух. Мы, конечно, тоже отправились за ним… Не пойму, за что они его, за что?! Знали бы, какой он хороший, словом никогда никого не обидел… Неужели умрет?..

— Трудно сказать, состояние пока тяжелое.

— Следом из ресторана вышла компания ребят наших лет, пьяные, конечно. Один из них что-то потребовал от Джумбера. Джумбер не остановился, будто не слышал. Тот снова крикнул, Эмзар не выдержал, бросил им что-то, Джумбер говорит: «Не связывайся, видишь, пьяные».

— И что было дальше?

— Те не унимались, подошли к нам, тот, что затеял ссору, ударил кого-то из наших, потом был выстрел. По-моему, он и стрелял. Эмзар упал, они удрали. Мы бросились вслед, но, к сожалению, ни одного не поймали, а когда вернулись, Эмзара уже увезли в больницу.

— Скажите, во время ссоры ничьего имени не слышали?

— Нет.

— А как выглядел тот, что затеял ссору?

— Очень высокий, кажется, в черном пиджаке, темно было…

— Значит, все вы, друзья Эмзара, разошлись, так и не узнав, кто и почему стрелял в него?

— У кого было узнать? Говорю же, никого не поймали, долго бежали, но… Я думал, Джумбер знает того высокого, говорит, нет…

После Схвилосели Мигриаули допросил еще двоих приятелей Эмзара.

Первый был Джумбер Дэвидзе, бывший студент мединститута. За что исключен, Мигриаули не спросил, очень уж угрюмый и отрешенный вид был у парня, решил выяснить позже.

О происшествии в ресторане «Самадло» Дэвидзе рассказал почти то же, что и Схвилосели, не считая некоторых подробностей. Но одна деталь показалась инспектору существенной: Джумбер снял за ужином пиджак — душно было, жарко, и повесил на спинку стула Эмзара, потом Эмзар снял пиджак и повесил на соседний стул, а когда выходил из ресторана, перепутал и надел пиджак Джумбера, в нем и увезли его в больницу.

Допросив третьего товарища Эмзара — невзрачного юнца, который ничего нового не сообщил, Мигриаули поговорил со всеми троими вместе.

— Я верю вам, верю тому, что вы рассказали, но, признаться, удручен вашим равнодушием! Эмзар Тодадзе чудом остался жив, но вы же не знали этого. Почему вы не постарались напасть на след преступника? Вы ведь не первый раз ужинали в «Самадло», и лица многих завсегдатаев, думаю, запомнились. Неужели из той компании никого не опознали? Попытались бы найти того высокого, который стрелял, по-вашему.

— Напрасно вините нас в равнодушии, мы, как родного брата, любим Эмзара Тодадзе и ничего от вас не скрываем, очень хотим помочь. Как посмотрим в глаза Эмзару, если утаим что-нибудь и не посодействуем вам? Но как найти стрелявшего? — спросил Джумбер.

— Если встретите кого-нибудь из той компании, опознаете?

— Вряд ли, я в таком состоянии был, что до сих пор не приду в себя.

— А я вот что вспомнил. Официант принес к соседнему столику поднос с бутылками, говоря, что это Бакур угощает, и указал на тех самых ребят, что пристали к нам потом. Один из них выделялся, он и был, как я понял, Бакур.

— Да, точно, и я вспоминаю, — подтвердил и Джумбер.

— Ну и что из этого?! — уныло промолвил Схвилосели. — Не счесть, сколько в городе ребят по имени Бакур.

— Джуаншер, позволь оставить тебя одного, поеду в больницу, может, удастся допросить Тодадзе.

— Позволить — позволю, но в успехе сомневаюсь, врачи не разрешат. — Мигриаули затянулся сигаретой. — И вообще я уверен, что от Эмзара Тодадзе мы не узнаем более того, что уже знаем.

— Утверждать это нельзя. И вообще — зачем допрашивать, если не видишь смысла, — возразил Темур.

— Бывают факты, которые позволяют заранее определить кое-что.

— Я все же поеду, а беседа с ним покажет, уважаемый инспектор, насколько вы проницательны!

— Ступай. Но вместо того чтобы насмехаться, поразмысли над тем, что пуля со значительного расстояния попала Эмзару в грудь, а Бакур, между прочим, был с ним рядом, как и все другие. Стрелял кто-то со стороны, а что может знать о нем Эмзар?

— Хорошо, поразмыслю. Пока.

Но и самому Мигриаули было над чем подумать. Он сомневался в искренности и откровенности как работников ресторана, так и товарищей Эмзара Тодадзе.

В кабинет деликатно постучали. К удивлению Мигриаули, вошел Зураб Хидурели.

Не надеясь, вероятно, что инспектор запомнит его, он представился.

— Садитесь, пожалуйста. Я помню вас. — Мигриаули пристально разглядывал заместителя директора НИИ. — Чем могу быть полезен? — И потянулся к пачке сигарет на столе.

— Не угодно ли эти? — Зураб Хидурели услужливо протянул пачку «Филипп Морис».

— Спасибо, я предпочитаю «Иверию», по-моему, ничего нет лучше.

— Не стану спорить, кто к чему привык, то и считает лучшим, — улыбнулся Зураб Хидурели. — Я курю разные и, как ни смешно, часто внешним видом прельщаюсь больше, чем качеством… Вас, разумеется, удивляет мой приход… Прежде всего хочу извиниться за нелепое поведение у ресторана, я так внезапно сорвался с места… Представляю, что вы обо мне подумали! Но была причина, извините, не буду распространяться. Преступление чудовищное, на меня оно произвело кошмарное впечатление. Помочь вам найти преступника обязан каждый, кто располагает хотя бы малейшими сведениями. А работники ресторана, уверяю вас, отлично знают своих постоянных посетителей: кто с кем знаком, в каких отношениях. Но они, торгаши, деляги, ведут себя осмотрительно, держат язык за зубами, опасаясь нежелательных последствий.

— А откуда вы знаете, что они утаили сведения, которые навели бы нас на след?

— Как не знать! Будь они с вами откровенны, преступник был бы уже задержан и арест его не остался бы тайной.

Мигриаули понял, что этот человек не только одевается умело, но и соображает отлично.

— Кроме этой прискорбной истории, меня привело сюда и личное дело. Надо бы в районное отделение милиции сообщить, но, думаю, они ничем не помогут… и вспомнил вас… Я, как и любой смертный, не застрахован от опасности и гибели. И у меня, как у всех, одна жизнь, и если на нее покушаются, не могу не встревожиться! — Он глубоко затянулся и, выпустив колечки дыма, проследил, как они расплылись. — Главное, не знаю своего врага! Никого в жизни не обижал, муравья на дороге обхожу, боюсь раздавить! Не понимаю, кто и почему так люто меня ненавидит, что грозится убить?! Могу ли я беззаботно ждать, пока какой-то мерзавец прикончит меня!

Мигриаули с интересом слушал Зураба Хидурели.

— Вы, конечно, недоумеваете, что меня так напугало, что вывело из себя…

Он достал из внутреннего кармана пиджака конверт, а из него — письмо.

— Прочтите, пожалуйста, и судите сами, есть ли у меня основания опасаться и возмущаться! Честному человеку жизни не стало, распустились негодяи!

Мигриаули развернул лист и прочел: «Батоно Зураб! Считаю, что я великодушен и поступаю очень благородно, предупреждая: конец твоей беззаботной, безоблачной жизни! Знаю, любишь земные радости и готов жить вечно, но если достанет ума, попроси господа бога отпустить грехи».

— Кто послал его вам?

— Представления не имею! Я обнаружил письмо дома… Не знаю, откуда и когда ждать обещанной пули…

— Вы уверены, что пули?

— Да нет, разумеется, так сказал. Не все ли равно, чем и как меня убьют! Письмо это я нашел за несколько дней до истории у ресторана. Признаться, решил, что кто-то пошутил. Вчера поздно вернулся домой и тут же лег спать. Семья на даче, я один. Утром зачем-то открыл стенной шкаф, где храню дорогие сердцу вещи, и не увидел шкатулки с драгоценностями… Ясно, что в дом наведался мой враг, собираясь исполнить угрозу, не застал меня, к счастью, и забрал самое ценное, что нашел.

— Что же именно?

— Лучше бы убил меня! Сил нет сказать, чего я лишился…

— Но я не смогу принять вашего заявления об ограблении, если не скажете, что у нас пропало.

— Скажу. Извините, волнуюсь, трудно примириться с таким ударом… Видите ли, речь идет о бриллианте в платиновой оправе, об уникальном бриллианте, подобного которому, думаю, в городе нет. Он достался мне от отца, память о нем, вот что усугубляет мою горечь, делает утрату особенно острой.

— Что еще унес грабитель?

— По сравнению с этим бриллиантом остальное ничто! Взял все драгоценности, доставшиеся мне от отца! Я перенес столько невзгод и лишений, но ничего не продавал, хранил, берег. Я в отчаянии, товарищ инспектор, и неведомо, что готовит завтра мой враг!

Мигриаули поднял телефонную трубку, набрал номер.

— Говорит Мигриаули, пришлите мне опергруппу, понадобится и криминалист. В доме на Варазисхеви ночью совершенно ограбление. — И обратился к Зурабу Хидурели: — Примем все меры. Не отчаивайтесь, будем надеяться на успех.

— Надежды не теряю, хотя и уверен: кто украл, тот и спрятать сумеет.

— Не будем предугадывать.

— Вы правы, но в моем положении нелегко сохранить бодрость духа. Боюсь, никогда не доведется увидеть бесценный бриллиант, который, как реликвия, передавался от поколения к поколению, и вот он в руках какого-то негодяя!

— Осмотрим ваш дом, и будет видно, как действовать дальше.

— Да, сомневаюсь, что бриллиант вернется, и все же, как ни дорог он мне, покоя лишился из-за другого. Извелся, каждый миг ожидая нападения и насильственной смерти.

 

13

— У меня еще одна новость, Темур. Ночью ограбили дом Зураба Хидурели, замдиректора НИИ, — если помнишь, он подошел к нам у ресторана, а потом сорвался вдруг с места и исчез. Его, насколько я понял, спугнула Бадур.

— Сочувствую ему. И что прикажешь делать?

— Не заводись.

— Не буду. Жду указания: «Темур, отправляйся на место происшествия, сфотографируй, не забудь обнаружить отпечатки пальцев, не забудь про криминалиста…»

— Не смеши, хватит! — Джуаншер и вправду развеселился. — Ты не в духе, Темур! Что случилось?

— Поглядел бы я на тебя, если б ты весь день просидел в ресторане, как я вчера, и голодал. Кругом жареных цыплят едят, а ты лимонад дуешь, промываешь нутро!..

— Спустись в буфет, если проголодался.

— А что там взять? Тухлую колбасу? И прокисшим пивом запить? Бессердечный, ни капли жалости ко мне! Джуаншер, давай пообедаем в ресторане.

— Не возражаю. Пойдем в «Самадло», совместим приятное с полезным, может быть, еще что выясним.

Они пешком поднялись на аллею, террасой нависшую над городом.

В ресторане, едва они сели за столик, к ним подошел директор и велел официантке живо обслужить уважаемых посетителей.

— Что подать?

— Шоколад и шампанское.

— Ты серьезно, Джуаншер? Я не намерен дальше голодать.

— Шучу, Темур, — заулыбался Джуаншер. — Цыпленка «табака» и две бутылки пива.

Бадур отошла, а директор сказал, сокрушаясь:

— Плохи наши дела, горим, плана не даем! С того дня, как ранили парня, не жалуют наш ресторан, стороной обходят.

— Будем надеяться, что это ненадолго, все забывается.

— Спасибо на добром слове. Заходите почаще.

Официантка принесла заказанное, и директор отошел.

— Бадур, скажи, пожалуйста, те ребята, что затеяли ссору, не появлялись?

В эту минуту Джуаншер увидел Зураба Хидурели, который, уже пообедав, расплачивался с официантом.

— А этот человек часто бывает тут? — Джуаншер указал на Хидурели. — Вы, кажется, знаете его…

Бадур залилась краской.

— Да, он часто обедает здесь.

— Что он за человек?

— Не знаю, — Бадур повела плечами. — В последнее время чем-то расстроен, иногда часами сидит молча. Говорит, обворовали его.

— Да, действительно, обворовали.

— А я не верила, думала — обманывает, но чего ради…

— Может, вообще и обманывает, но в данном случае не врет. А почему вы усомнились? Близкий вам человек…

— Разве поймешь мужчин? Никому нельзя верить.

— У вас серьезные отношения? Собирается жениться?..

Бадур зарделась, смущенно опустила голову.

— Поначалу все вы сладко щебечете, рай сулите. — Бадур взяла поднос и поспешила отойти.

— Значит, переживает Хидурели.

— Чему удивляешься? Кого обрадует ограбление!

— А его к тому же убить грозятся.

— Странно, почему преступник предупредил его…

— Думаю, за этим кроется нечто такое, о чем он нам сообщить не может, а скорее всего — не хочет.

— А ты не спрашивал, почему будущий убийца нашел нужным предупредить?

— Нет. Видишь ли, раз он сам не сказал, значит, у него есть основания скрывать. А возможно, и сам не знает.

— Между прочим, и ты неоткровенен со мной, не говоришь всего, что думаешь о Хидурели.

— Нет, Темур. Пока что я исхожу из факта, а факт — это письмо, в котором ему угрожают. Но кое-что меня настораживает. Только ли ради красивой официантки бывает он здесь? Почему он так близко к сердцу принял покушение на Эмзара Тодадзе? И здесь, когда подошел к нам, и в управлении подозрительно пристрастно говорил о работниках ресторана, стараясь внушить, что преступника надо искать через них…

— Ты, пожалуй, прав. Все связанное с Хидурели — головоломка.

— Посмотрим, так ли это. Всегда находится ниточка, потянув за которую…

— Лишь бы преступник не канул в воду, пока найдем эту ниточку.

За обед расплатился Мигриаули.

— Тебе не совестно? Я же пригласил тебя, — обиделся Темур.

— Пустяки, Темур. Учти, многое зависит от тебя, хоть круглые сутки проводи здесь, но дознайся, чем дышит ресторан.

 

14

С первых же дней работы в милиции Мигриаули стремился пополнить свои знания, проверить и закрепить усвоенное в институте через практический опыт — хотя бы и чужой. Каждый свободный час изучал старые дела. Внимательно читал пожелтевшие документы — показания, заключения и прочие материалы следствия.

Жизнь его текла размеренно. Он и по натуре был спокойный, уравновешенный, мать говорила — весь в отца. Отца Джуаншер не помнил, мал был, когда тот ушел на войну. После войны он долго ждал возвращения отца, строил планы, связанные с ним. Туго приходилось им с матерью, пенсии и ее заработка едва хватало на насущные нужды. Это приучило его к скромности и неприхотливости. И сейчас в его кабинете не было ничего лишнего: простой письменный стол, несколько соломенных стульев, в давние времена попавших в управление, сейф и пишущая машинка. Единственной ценностью был фотоаппарат последнего выпуска, а любимой вещью — оперативный план города, на котором обозначены были все улицы, переулки и городские объекты.

Не сразу освоился Мигриаули с работой в управлении, но она увлекла, а при стремлении хорошо разбираться во всем, при его старании и трудолюбии непонятное постепенно прояснялось, и он довольно скоро смог работать самостоятельно…

Лето еще не сменило весну, а все уже дышало зноем. Жара не спадала даже к вечеру. Спасаясь от духоты, Джуаншер шел домой по набережной Мтквари. Со стороны Рустави, с Самгорской равнины, дул горячий пыльный ветер, и над городом висело мутное марево. А переполненная половодьем река грозила наводнением.

Джуаншер облокотился о гранитный парапет, любуясь завораживающим движением вспененных волн.

Влажное дуновение приятно освежало.

За спиной прозвучал знакомый голос. Джуаншер оглянулся и скользнул глазами по заросшему кустами откосу — улица вдоль реки была на несколько метров выше набережной. По тропинке сбегали две девушки. В высокой черноволосой он узнал Кетеван — она приветливо махала ему рукой.

— Откуда ты взялась тут? — Джуаншер обрадовался, глядя на нее.

Она смутилась, залилась краской.

— Познакомься, Джуаншер, моя подруга Русудан, — представила она свою спутницу.

Джуаншер пожал протянутую руку и доброжелательно улыбнулся, хотя Русудан с ярко накрашенными губами и подсиненными глазами чем-то не понравилась ему.

Все трое неловко молчали.

— Хочешь орешки? — Кетеван протянула Джуаншеру горсть фундука. — Я обожаю их. — Она раскрыла сумку и, взяв еще горсть, протянула Русудан. — Где ты пропадаешь, целую вечность не виделись! — Было заметно, что она волнуется. — Я звонила тебе, мама не передавала?

— Нет, а память у нее неплохая, ничего не забывает.

— Ты зазнался, Джуаншер. Говорят, сотрудники угрозыска очень много мнят о себе, свысока относятся к людям иных занятий. Похоже, и ты воображаешь, — работник милиции! — Кетеван улыбалась, но чувствовалось, что она обижена.

— Пошли присядем где-нибудь, — предложил Джуаншер, будто и не слышал ее слов.

Направляясь к голубой скамейке, он ухитрился шепнуть ей:

— Без тебя жизни не мыслю, Кетеван.

— Тс-с, неудобно. — Она приложила палец к губам.

— Не стану оправдываться, я очень виноват, но никогда еще не был так занят.

Кетеван промолчала.

Джуаншер смотрел на мутную воду бушевавшей реки — волны остервенело бились о гранит набережной, казалось, рвались из тесноты на волю.

Джуаншера восхищало буйство реки, которая точно осознала свою мощь и вольно расправляла плечи. Не отрывая взгляда от воды, он шепнул Кетеван:

— Ты очень сурова, поверь — я не хочу жить без тебя.

— Ты черствый, бессердечный, понимаешь — бессердечный! Нет у тебя сердца.

И хотя голос Кетеван звучал мягко, Джуаншера задели ее слова. Почему она не хочет понять, что он занят, и очень занят, почему не верит ему?

— Скажи, ты твердо решил работать в милиции? — неожиданно спросила Кетеван о том, что беспокоило ее больше всего.

Джуаншер только вздохнул в ответ.

— Поражаюсь тебе и не понимаю, неспособна понять, как ты променял аспирантуру, научную карьеру на казарменную жизнь?! — сказала Кетеван резко, так же резко отбросив с лица прядь волос.

— Это вопрос или осуждение?

— Предпочитаешь таскаться по темным закоулкам, не хочешь жить спокойно, заниматься наукой?! Неужели не жаль себя?

— Кетеван, я не сомневаюсь, ты искренне заботишься обо мне, от души переживаешь, но ты исходишь из своего понимания жизни… Не знаю, как тебя убедить, что меня не прельщает тихая беззаботная жизнь. А в науке я бы точно не обрел себя, ни я науке, ни она мне ничего бы не дали. Я доволен, что вовремя понял, что меня влечет.

Слова Джуаншера не находили отзвука в душе Кетеван.

— Ты, наверное, думаешь, что я очерствею на этой работе… Зря опасаешься.

Кетеван молча встала, поправила волосы и протянула Джуаншеру руку, прощаясь.

Русудан, все это время сидевшая с безразличным видом, тоже встала и побрела за подругой.

Джуаншер растерялся, задетый внезапным уходом Кетеван.

 

15

Ночи не приносили Мигриаули отдыха и успокоения, он извелся от напряженных размышлений. Простое, казалось бы, преступление, а как его раскрыть, если не находится заветная ниточка, потянув за которую… И он все думал и думал.

В обеденный перерыв, направляясь в кафе недалеко от управления, Мигриаули столкнулся со знакомым участковым — пожилым лейтенантом.

— Здравствуйте, Джуаншер, — лейтенант обрадованно протянул ему руку.

— Здравствуйте, Варлам! Откуда и куда?

— Вора ищу одного…

— Не «куриного» ли? — улыбнулся Мигриаули.

Лейтенант не без обиды заметил:

— Хоть иголку укради, хоть верблюда — все едино воровство.

— Ладно, ладно, пошутить нельзя! Пошли лучше в кафе, вижу, ты не в духе.

— Утром позвонили из министерства, за что-то пропесочили начальника. На ком он мог сорвать злость, как не на мне? Потребовал срочно заняться: жалобой одной старухи. Из ума выжила старая карга, — у нее какую-то чепуховину украли, так она в милицию прибежала: изловите вора! Накажите! Десяти пар ног не хватит мелких воришек ловить, десяти голов не хватит с каждым заявителем считаться! — посетовал на свою участь лейтенант и заказал официанту пиво и сосиски. — Прямо-таки помешались на жалобах, все недовольны! Многим делать нечего, вот и ходят, ходят в милицию, покоя не дают! Всех слушать — жизни не станет. И ты в таком положении?

— Дел у меня хватает, правда, я еще не ошалел от них, как ты.

— Мой тебе совет: не заводи дело по каждому пустяку. А если завел, побыстрей закрывай! Старайся не видеть и не слышать.

— А ради чего? Чтобы не лишаться душевного покоя, когда другим плохо?

— Вижу, усердие еще не выходило тебе боком, не нарывался на… — Лейтенант хохотнул. — Вкалывай, вкалывай, работа дураков любит… Не обижайся, лучше вслушайся в мои слова, у меня большой опыт, разумею кое-что: завел дело — не отвертишься, хоть кровь из носу, доводи до конца, подавай виновного, а ежели не заведешь, к чертям можешь всех послать, какой с тебя спрос!

— Что ты несешь, Варлам?!

— Приходится ловчить, иначе — хана! — Лейтенант закурил и продолжал: — Ты еще молод, не знаешь, почем фунт лиха. Горишь ради правды и справедливости, а наглядишься на все, попривыкнешь, огрузнеешь с годами, и угаснет твой пыл. Скажи-ка, чего ради мне волноваться и ломать голову, если какой-то подлец где-то напакостил? Зачем мне отвечать за него? И что толку бороться с преступниками, их все больше и больше…

— Занятно говоришь… Помоги мне разобраться в одном вопросе, — Джуаншер хитро улыбнулся.

— Хоть в сотне. Ради друга в огонь кинусь, ни в чем не откажу. — Лейтенант до ушей растянул губы, выражая свое расположение.

— Будет ли от меня польза, если перестану раскрывать преступления, махну рукой на правонарушителей, выкажу безразличие к злодейству.

— Понимаю, добрая у тебя душа и сердце доброе. Полон ты благих намерений и надежд. Только непосильное бремя взваливаешь на себя, и, по правде говоря, жалко мне тебя. Выправить мир и богу не по плечу, куда уж человеку. Возьмись за ум, пока не поздно, чтобы локти потом не кусать. Думаешь, хуже тебя был, когда поступил в милицию? Думаешь, я не горел на работе? Ошибался я. Понял со временем: сладко живется ловкому да изворотливому, а от ума одна беда. Тяжкая ноша — и ум, и разум. Кому они нужны? Ответь, кому? Не ответишь — растерялся! Слушай и запоминай: умного да разумного люди стороной обходят, как чумного. Умный — враг своей семье, от него — одно горе, а пользы никакой. Вот и недолюбливают его и дома, и на работе. Спросишь: почему? И сам поймешь со временем, но объясню, раз не набрался еще опыта и не разумеешь жизни по молодости: умный не поведет себя неразумно, а значит, и семье его не будет сладко. Сообразил теперь, почему я счастлив? Мною все довольны и дома, и на работе. Мой тебе совет: есть ум — скрывай его, нечего выглядеть умней других. Может, думаешь, начальству по душе те, что их умней? Не обманывайся на этот счет! Начальник терпеть не может того, кто лучше его соображает. Хочешь жить припеваючи — представляйся тупицей и принимай пинки, как награду. — Варлам прервался на минуту, чтобы отпить пиво, и продолжил поучение: — Господь бог не положил, чтоб маленький человек об обществе пекся, нам о себе и своей семье хлопотать надо. Чем мы хуже начальства, чтоб плохо жить? Начальнику и ночью сладко спать, и утром отлеживаться в постели, а мне и днем и ночью, высунув язык, бегать, преступничков ловить! Начальство обо мне не думает, а чего мне из-за него покоя не знать?! Так-то вот.

— Вы нездоровы, батоно Варлам.

— Нездоров! С чего ты взял? Утром жена сказала, что я, как яблочко, румяный! Кому из вас верить? Ха-ха!

— И все-таки не нравитесь вы мне что-то, голос нехороший, плохо спали? Нездоровы?

— Что ты заладил — нездоров, нездоров! Не спал, это верно, это ты угадал, одно дельце обмывали, магарыч мне поставили… Загляну-ка на базар, пропущу стаканчик кахетинской чачи, а то, чувствую, горючее во мне кончилось. Не привыкну к пиву, не жалую его. Ты, понятно, со мной не пойдешь, почураешься выпить прямо у стойки, и вообще вы, интеллигенты, не пьете открыто, а что вытворяете тайком от людских глаз, леший знает!

— Если вы здоровы, батоно Варлам, значит, пьяны. Ступайте домой, протрезвитесь, а то от ваших речей у вас же самого замутились мозги.

— Вот оно как! Задела тебя правда, колется, значит?! Клянусь отцом, по душе ты мне, не открыл бы иначе глаза, не поведал о нашей «профессиональной тайне»! Не думай, что мы в милиции все никчемные, не умеем бороться со злом! Когда захотим, так мы из-под земли достанем преступника… Под землей от нас ничего не скроют, но вообще нечего нам все знать и понимать — невыгодно. Чего ради переводить преступников, — они нас кормят! Ими живем! И начальству невыгодно кончать с преступлениями! Верь и не сомневайся, не хочет оно этого. И я не хочу…

 

16

Мигриаули забрел в сквер немного передохнуть. Несколько часов ходил по городу, и ноги гудели. Взял из пачки сигарету, а спичек в кармане не оказалось. К счастью, по аллейке шел молодой человек с горящей сигаретой. Джуаншер попросил прикурить. Гладко зачесанные назад темные волосы, такие же черные брови сплошной линией, лоб и небольшие баки показались знакомыми.

Джуаншер вспомнил парня — это товарищ Эмзара Тодадзе, которого он допрашивал. Фамилия вылетела из головы, а зовут Джумбером. Джуаншер заговорил с ним, спросил, не навещал ли Эмзара в больнице, и предложил присесть в тени, если тот не спешит, разумеется. Они нашли свободную скамейку под соснами у стены, увитой плющом.

Мигриаули заметил, что Джумбер все время смотрит на мединститут, видневшийся за сквером.

— Вы, кажется, учились в мединституте?

— Да, учился. Исключили. Не учусь больше, а ноги все приводят к нему, брожу вокруг да около, — нехотя признался Джумбер.

Мигриаули сдержался, не спросил, за что исключили…

— Даже здесь шумно и пыльно, — сказал он, отвлекая парня от неприятного для него разговора.

— Что там шум и пыль, когда на душе муторно, когда нет радости…

— Рановато впал в пессимизм.

— И в молодости стареют. Станешь пессимистом, если не для тебя светит солнце и синеет небо. — Джумбер нагнулся и взял с листа подорожника божью коровку, посадил на ладонь, приговаривая: — Лети, лети, коровка, покажи, где ждет счастье!

Божья коровка полетела в сторону института.

Джумбер вздохнул.

— Умное насекомое, ведает, что у человека на сердце, — усмехнулся Мигриаули, и ему показалось, что Джумбер вздрогнул. Достав сигарету, долго мял ее в пальцах, прежде чем закурить. Уставился в землю. — Посмотрите на муравья — какую ношу волочит, не видно его за ней.

Мигриаули понял, что напоминание об институте окончательно испортило Джумберу настроение.

Муравей, выбившись из сил, так и этак цеплялся за свою добычу — превосходивший его самого комочек. Из гнезда на подмогу трудяге устремились собратья, со всех сторон ухватились за корм и общими усилиями сдвинули его с места.

— Подумать только, даже эти крохотные созданьица знают, как жить, — дружно потащили то, что не под силу было одному! Умеют выручать друг друга.

— Да, они умеют, зато люди равнодушно проходят мимо того, кто в нужде и беде… Я никогда не знал ни сочувствия, ни помощи. Думаю, гореть буду — водой никто не обольет, чтобы погасить пламя и спасти, — с горечью промолвил Джумбер.

В небе со щебетом носились ласточки. Донесся гул лайнера, и слаженное щебетанье сменилось нестройным криком вспугнутых птиц.

Самолет исчез, гул стих, и наступила тягостная тишина.

После долгого молчания Джумбер продолжил:

— Кому на свете есть дело до твоих бед?! Люди безучастны друг к другу.

— Безучастность бесчеловечна.

— А я уверен, — даже тот, кто рассуждает вроде вас, пройдет мимо человека, находящегося в беде, пройдет как все, что ему до постороннего?! Каждый о себе печется, свою болячку лелеет, — сказал Джумбер желчно. — Не счесть на свете злосчастных, выбитых из колеи, и неужели вы в самом деле верите, что есть люди, готовые участливо протянуть им руку? Нет, никто не убедит меня в этом. Все судьба. Везет человеку — значит, будет удачлив, а нет — хана. Везучего хоть за борт кидай, выплывет, не утонет. О какой доброте вы твердите?! Люди, как совы, таращатся — чем бы поживиться, что бы вырвать из глотки другого. И вообще никакого счастья на свете нет. По-моему, жизнь — тьма кромешная… Если и есть счастье, оно, как светлячок, перед одним мелькнет, другой вовсе не увидит его, ничто и на миг не озаряет мрака. — Джумбер уронил голову, теребя в пальцах сигарету.

— Да ты оглянись и посмотри, какая вокруг красота!

— Но если от этой благодати, от этой красоты тебе и крупица не перепадает, как тогда?

Мигриаули не сразу ответил.

— Красота человека в его благородстве. Участие в чужой судьбе возвышает душу, а кто боится потревожить себя ради другого, и человеком не вправе считаться.

— Возможно, вы правы, но сдается, вы еще не познали горя, не хлебнули лиха, и все у вас пока благополучно, но если везенье покинет вас, вспомните мои слова: никто не осенит тебя в беде крылами, не поставит упавшего на ноги.

— Не спеши с выводами, ты едва вступил в жизнь.

— Это так, конечно… Но я рано столкнулся с человеческой низостью. С детства омрачили мне жизнь. Не поверите, но я хотел бы когда-нибудь рассмеяться счастливым смехом! Честное слово! Легко, радостно, от души, чтобы спала с сердца гнетущая тяжесть. Сердце как камнем придавлено.

— Чем тебе так досадила жизнь, чем обидели люди, что ты без разбора ополчился на всех и вся?! Нельзя всех мерить одной мерой. Понимаю, бестактно лезть тебе в душу, но думаю, ты заблуждаешься… Ладно, встретимся, надеюсь, как-нибудь еще и поговорим.

— Сами люди дали мне право думать о них плохо.

— Повторяю, нельзя всех мерить одной мерой. Ты вот во всем винишь других, а сам — скажи, что ты сам сделал для своего благополучия? Молодой, полный сил, махнул рукой на жизнь, и все видится тебе в черном свете!

Лицо Джумбера отразило смятенье.

— Да, в жизни постоянно приходится преодолевать препятствия, сопротивление, но человек должен выстоять в борьбе. Правда, легко запутаться в сложных лабиринтах жизни, и именно поэтому человеку нужна добрая, бескорыстная помощь.

— Немногие рассуждают подобно вам. Если б большинство походило на вас!.. — Джумбер вздохнул.

— Верой и надеждой жив человек.

— Но если человека лишили и веры, и надежды?

— Тогда он уподобляется хищнику, у которого нет ни пристанища, ни пищи.

— Значит, я обречен на гибель?

— Отчаяние свойственно каждому смертному, но если человек поддается ему, не справляется с ним, оно омрачает душу и губит его, как филоксера лозу.

— А если отчаянию нет конца, если ты не в силах справиться с собой, пал духом и не находишь пути к спасению, как быть тогда?

— Коль скоро человек живет, двигать им должна благородная цель.

— А если он во всем неудачлив?

— Нельзя настраивать себя таким образом.

— Сколько вам лет? — неожиданно спросил Джумбер.

— Двадцать шесть.

— А я думал, мы ровесники. Да, я, наверно, смешон.

— Ты переживаешь из-за института? Может быть, твоя неустроенность всему виной?

— Может быть. Об институте придется забыть. Пойду работать на стройку, кем бы ни взяли. Посмотрим, изменится ли для меня мир.

Джумбер опустил голову на ладони, упершись локтями в колени. Посидев так с минуту, поднялся, собираясь уйти, но его будто удерживал кто-то. Сделав над собой усилие, он тихо сказал:

— До свидания, товарищ инспектор.

И, не оглядываясь, пошел прочь.

 

17

Мигриаули настороженно озирался, приглядывался к прохожим. В последнее время все вызывало у него подозрение, никто не внушал доверия. Он пересек площадь и вошел в кафе.

Сегодня особенно тяжко было на душе. Он ел, не замечая, что ест, пытаясь понять, отчего ему так нехорошо. Перебрал в памяти все, что пережил в минувшие дни. И когда перед глазами всплыло лицо Кетеван, сердце больно сжалось. Да, это из-за нее… Нет, не любит она его! Любила б — приняла бы его таким, какой он есть! Выходит, что его карьера значит для нее больше, чем он сам? Тогда чего ради навязываться ей? Не будет звонить ей, постарается забыть. Работа даст эту возможность. Столько нерешенных вопросов… Затянулось расследование преступления у «Самадло». Еще раз надо допросить приятелей Тотадзе. Может, Джумбер поведает что-либо об Эмзаре, станет откровенней после беседы в сквере. А что, если прямо сейчас, не откладывая, пойти в институт и спросить о Джумбере?

На улице было пыльно и знойно, солнце палило нещадно.

Мигриаули прошел в канцелярию. Седая пожилая женщина встретила его приветливой улыбкой, но когда он предъявил пропуск, лицо у нее вытянулось, она довольно угрюмо поинтересовалась, что ему угодно.

— У вас учился Джумбер Дэвидзе. Мне надо узнать, когда и за что его исключили. Может, помните его?

— Не так уж много студентов у нас отсеивается, чтобы тут же забывать их. В прошлом году шесть человек исключили, в этом — четыре. — Женщина подошла к шкафу, где за стеклом виднелись папки личных дел. — Кого-то, конечно, стоило, — морфинисты, не учились, зря место занимали, — но Дэвидзе вроде бы не из таких был. Не знаю, за что его выставили, ничего плохого о нем не слышала. Припоминаю его: всегда серьезный, задумчивый… Что с ним стало, беднягой, чем занимается?.. Институту дела нет, исключили и забыли, — говорила женщина, перебирая папки. — Не удивляйтесь, что я жалею его, но, по-моему, иной раз несправедливо обходятся со студентами. Я сама мать, жаль мне его, такой подавленный был, когда забирал аттестат. Если его исправлять надо было, то кто исправит, скажите? Коллектив целого института не справился, кто ж и где наставит его на верный путь?..

Женщина подала Мигриаули папку.

Он внимательно просмотрел дело и не нашел в нем ничего, что объясняло бы исключение Джумбера.

— Если Дэвидзе и вправду не заслуживал исключения, помогу ему восстановиться, — сказал он, возвращая дело. — Поговорю с ректором.

— Сделаете доброе дело, воздастся вам, батоно.

— Извините за беспокойство, всего хорошего.

Он вышел на улицу.

 

18

На другой день Мигриаули встал раньше обычного, наскоро позавтракал и поспешил из дома — собирался до работы повидать кое-кого…

После ливня было свежо.

Он дошел до нужной ему столовой и остановился напротив нее на другой стороне улицы. Из столовой к нему тут же вышел приземистый толстенький человек с жирным двойным подбородком.

— Как дела, батоно Джуаншер? Как себя чувствуете?

— Что нового, Парсадан? — прямо к делу перешел Мигриаули. — Чем порадуешь?

— Был он тут утром, взял хаши и пропустил два стакана водки.

— Один явился?

— Вошел один, а перед этим на улице разговаривал с какими-то ребятами. Расстроен он. Я так и эдак выспрашивал, что у него стряслось, не открылся.

— Ничего больше не приносил продавать?

— Нет. Я намекал и про бриллиант говорил — молчит.

— Судя по твоему щебету, ты уже не надеешься, Парсадан…

— Не серчайте. Не хотел бы я — не брался бы, кто меня неволил? Скрытный они народ, не любят, когда суют нос в их дела, в душу лезть не дают. А потом, сами знаете, головой рискую, коли почуют что — не пожалеют, прихлопнут.

Мигриаули прекратил бесплодный разговор и, попрощавшись с Парсаданом, направился в управление. По дороге он все думал о парне, за которым следил Парсадан. Дня три назад он предложил Парсадану бриллиант. Бриллиант, которому, по уверению Парсадана, знавшего толк в драгоценных камнях, цены нет. Он поостерегся купить его, хотя парень отдавал за бесценок. Побоялся, что бриллиант краденый, а Парсадан уже отсидел три года за скупку ворованных вещей.

«В самом деле подозрительно: откуда у парня столь ценный камень? — думал Мигриаули. — Стоит поподробней разузнать о нем. Доверять Парсадану не приходится, — хитрит, кривит душой, свою цель имеет и скрывает».

Мысли Мигриаули невольно перекинулись на Зураба Хидурели, на похищенный у него редкий бриллиант.

Не тот ли самый, что предлагали Парсадану?..

Было над чем подумать.

И Зураб Хидурели в это утро раньше обычного вышел из дома, торопился в институт закончить начатое вчера дело. Он сел в свою «Волгу» и минуту спустя уже катил по затененным деревьями улицам. Веял ветерок, и широкие, с ладонь, листья трепетно кланялись — казалось, желали друг другу доброго утра.

Зураб выехал на проспект, почти безлюдный в этот час, — не было и восьми. У нового здания Дома техники Хидурели заметил инспектора Мигриаули. Остановил машину, окликнул:

— Здравствуйте, батоно Джуаншер! Садитесь, подвезу…

Мигриаули, поколебавшись, открыл дверцу, сел рядом с Хидурели.

— В управление?

— Да, конечно.

Мигриаули непроизвольно задержал взгляд на лице Хидурели, подумав: «Благообразное, с темными глазами, высоким лбом, аккуратным прямым носом, оно кажется благородным, а выражение такое, что вот-вот кинется на противника и разорвет!»

— Как идут дела? Выполняете план по арестам? — улыбнувшись, поинтересовался Хидурели. — Непонятный вы народ, работники милиции! Ловите и ловите людей, осуждаете, сажаете, неужели не жаль человека, которого отправляете в тюрьму? — Последние слова Хидурели произнес серьезно.

— А как вы согласуете жалость с желанием покончить с преступлениями, избавить вас от грабителей и убийц?

— Да, верно, мы хотим, чтоб их не было, но вы-то, — Хидурели снова перешел на полушутливый тон, — вы-то без дела останетесь, без куска хлеба!

— О, лишь бы настал день, когда их не станет! О нас не тревожьтесь.

— Ну, а если серьезно, много ли у нас преступающих закон?

— И много, и мало.

— Ответ достойный софиста.

— Каждое преступление свидетельствует о несовершенстве и социальной жизни, и нашей работы.

— Следовательно, плохи ваши дела! Надежды на уменьшение преступлений нет.

— Между тем даже один преступный случай — сигнал для острой тревоги.

— Преступления совершают люди, потерявшие место в жизни, — бездомные, бездельные, неприкаянные, я убежден в этом, — изрек Хидурели.

— Представьте, не чураются преступных действий и те, что имеют и кров, и семью и благоденствуют.

— Да, рушится порядок, конец света грядет, — сокрушенно изрек Зураб и такую скорбь изобразил на лице, словно все бремя мира нес на себе.

— У вас все в порядке? — невольно спросил Мигриаули. — Не случилась ли новая беда?

— Эх, лучше не спрашивайте, нечему мне радоваться…

Мигриаули исподтишка посмотрел на Хидурели. Странное производил он впечатление. Непроницаемо темные глаза не вязались с неестественно белыми зубами, контраст раздражал и вызывал недоверие и к его улыбке, и вообще к нему самому. В который раз видит его — всегда одет со вкусом, элегантно, даже изысканно, подтянут, улыбчив, доброжелательно вежлив, но чем-то отталкивает, фальшь есть в нем, нет, не располагает он к доверию. Не прост Хидурели, совсем не прост. Что заставило его у ресторана подойти к Мигриаули? Зачем он намекал на участие в преступлении работников ресторана? Что у него за отношения с Бадур? Если тривиальная связь, почему он рванулся от них, едва завидев ее? Правда, извинился, когда пришел в милицию сообщить, что его грозятся убить, но ведь и тогда не объяснил, почему оставил их так внезапно! Что его спугнуло? Вполне возможно, что он или оба они с Бадур знают о том случае нечто и пытаются скрыть. Коварный он человек. В душу к такому не проникнешь…

— Трудно стало жить, шага не сделаешь — следят, наблюдают, в душу норовят залезть, пошарить в ней глазами, руками, дознаться, чем живешь, чем дышишь…

Мигриаули вздрогнул: не ясновидец ли этот Хидурели? Как он угадал его мысли?!

— Не думайте, что я убиваюсь из-за бриллианта! В конце концов бриллиант — блестящий камушек и в моих глазах материальной ценности не представляет. Для меня он лишь память об отце, о дедах моих и прадедах, не одно поколение хранило его. Вот что меня подкосило… Эх, не знаю, как примирюсь с его утратой!..

Зураб потер рукой затылок, как бы сбрасывая непосильную ношу, и глубоко вздохнул.

А через минуту спросил по-приятельски:

— Жив ли молодой человек, которого ранили у «Самадло»? Нашли преступника? Я наслышан о вашей работе, вас считают толковым, проницательным, наблюдательным. Я почитатель вашего профессионального таланта, потому и спрашиваю, собственно. Если еще не поймали негодяя, хочу помочь. Не в моем характере губить человека, но интересы общества… Не прощу себе, если не помогу…

— Вы знаете, как найти стрелявшего?

— Не совсем определенно, но… Знает кое-кто в «Самадло», а кто именно, вам укажет, если заставите, дворник, что убирает ту улицу, где ресторан, и в ресторане он свой человек, всегда поблизости околачивается. Я часто там обедаю и давно приметил его. Он знает, кто я, но почему-то смотрит неприязненно. Не удивлюсь, если ему известен и тот, кто ограбил меня и грозится убить… Припугните его тюрьмой, все выложит, укажет на причастных к преступлению.

В словах Зураба Хидурели могла быть истина, может, и стоило послушаться, но в темной глубине его глаз таилась жестокость.

И как запросто и незаметно перешел он на свойский, приятельский тон!

— Я виноват перед вами, Джуаншер, — продолжал Хидурели уже совсем панибратски, — не первый раз общаемся, а достойного вас внимания не проявил. Каюсь, непростительно мне, я никогда не забываю истину: рука руку моет, а обе вместе — лицо. В долгу перед вами, инспектор, но еще не поздно. — Хидурели выразительно улыбнулся.

Мигриаули оторопел от подобной наглости, но промолчал, решил не обрывать его.

— Разве я не прав? Не вы первый, Джуаншер Мигриагули! Не вы единственный мой друг в милиции! У меня достаточно близких людей в управлении, и они не могут пожаловаться на отсутствие внимания с моей стороны.

«Хватит, пожалуй». Мигриаули едва скрывал свое возмущение.

— Рад за вас. Остановите вот тут, у перекрестка, я почти доехал, мне сигареты надо купить. Всего, до свидания.

Хидурели был доволен собой. Ничего конкретно не предложил, а понять дал, намекнул достаточно прозрачно.

Помахав инспектору, он резко тронул машину с места.

Мигриаули подошел к остановке. Народу было полно, значит, давно не было автобуса. Люди возмущались.

— Ночью тут человека убили, говорят, прямо в сердце выстрелили, — сказал вдруг кто-то.

— Что вы? Правда?! С ума сойти! — отозвались с разных сторон.

— Нашли из-за чего с ума сходить, — ухмыляясь, буркнул коротыш с длинной тонкой шеей.

— Куда только смотрит милиция! Почему не пересажают бандитов!

— Не могут, значит, или не хотят!

— Тише ты, думай, что несешь, вся улица слышит.

— Пусть слышит! И люди испортились, и милиция! Хулиганов развелось, бандитов — спасенья нет, а милиции хоть бы что, ей дела до них нет, — едко заметил пожилой мужчина с бескровным болезненным лицом.

— С автобусами порядок не наведут, по два часа ждешь, а ты про бандитов толкуешь… — подключился к разговору мужчина, изнывавший от ожидания.

У Мигриаули пылали щеки, словно винили лично его.

Автобус подошел битком набитый. Мигриаули все же втиснулся.

Кондуктор, выставив руку с наколками, орал на пассажиров:

— Эй, пошевеливайтесь! Кто еще без билета, передавайте деньги, передавайте живей!

— Не видишь, теснотища, рукой не двинуть! — зло бросил кто-то.

— Вон впереди, справа, посвободней, проталкивайтесь, чего застряли! Давайте, давайте, не вам, что ли, говорят?

— А зачем мне проталкиваться, я не скоро схожу! — резонно отказалась тучная женщина.

— А тебе что, одной ехать надо? Продвигайся, дай сесть другим!

— Проходи, проталкивайся, парень! Лень или зазорно? Не слышишь? Эй, тебе говорю, — негодовал кондуктор, оценивая взглядом вошедших.

— Что ты разоряешься! Можно подумать, автобус пустой, а люди нарочно не садятся, потолкаться хотят! Закрой пасть, оглохли от твоего крика!

Мигриаули взглянул на говорившего и узнал Джумбера Дэвидзе. Он с ненавистью посмотрел на кондуктора и, растолкав людей, продвинулся вперед.

— Еще разок глянь, сопляк! — грубо кинул кондуктор. — Испугался тебя, поджилки трясутся!

Джумбер резко обернулся, на его лице заходили желваки, но пожилой человек по-отечески остановил его:

— Не связывайся! Поорет и уймется.

Джумбер молча протиснулся к выходу.

Мигриаули тоже продвинулся вперед и, выйдя из автобуса, тронул Джумбера за руку.

— Здравствуйте, Джумбер…

— Здравствуйте, откуда вы?..

— В одном автобусе с тобой ехал, ты меня не заметил.

— Кого заметишь в тесноте и ругани.

— Ты очень несдержан, Джумбер. Был бы ты ближе к кондуктору, схватил бы он тебя за шиворот и сдал в милицию.

— Оставьте меня со своей милицией!

— Я не шучу, кондуктор не спустил бы тебе грубости, хотя сам всем хамил. Но в милиции поверили бы ему, а не тебе.

— Потому и слышать не хочу о вашей милиции!

— Любишь — не любишь, ровным счетом ничего не значит. Ты ее не чтишь, а другие видят в ней своего защитника.

Джумбер насупился.

— Ты получил, наверное, повестку? Не забудь явиться.

— Получил, приду, — угрюмо сказал Джумбер и отошел.

 

19

Зазвонил телефон.

Мигриаули взял трубку.

Сообщили об ограблении магазина.

Мигриаули перезвонил Темуру, который тоже дежурил в этот вечер, и, быстро собравшись, спустился во двор.

Легко работалось с Темуром. Сошлись они характерами.

— Криминалиста предупредил?

— Да, конечно. Как только дежурный сообщил о взломе. Думаю, он уже выехал.

У магазина толпились любопытные, запрудив тротуар.

Люди что-то восклицали, спрашивали, негодовали; всем хотелось разузнать, что тут случилось, но в гуле голосов ничего нельзя было разобрать.

При появлении милицейской машины шум мгновенно стих.

— Прошу отойти от магазина, — распорядился стоявший у входа невысокий милиционер с темными усиками. — Освободите тротуар!

Любопытные покорно попятились, милиционер энергично помогал им.

Подъехали криминалист и врач-эксперт.

К Мигриаули подошел сержант милиции и доложил о взломе.

— В магазин никто не входил?

— Нет. Но внутри, возможно, есть раненые или убитые.

— В таком случае начнем осмотр изнутри. — И Мигриаули обратился к криминалисту: — Батоно Александр, осмотрите замок, побыстрей, пожалуйста, дорога каждая минута, — внутри может оказаться раненый.

Александр живо сделал несколько снимков замка, осмотрел его и уверенно заявил:

— Никаких признаков взлома. Входите.

Джуаншер и сам видел, что замок не поврежден.

В магазине было темно.

Александр осветил фонарем стены и нашел выключатель.

Витрина с внутренней стороны оказалась занавешенной грубым холстом. На прилавке навалены были кипы всевозможных тканей. У двери, ведущей из торгового помещения в служебное, Джуаншер заметил большое темное пятно, которое тускло отсвечивало в электрическом свете.

Он осторожно открыл дверь, ожидая увидеть тело, и не ошибся.

На полу, распластавшись, лежал рослый мужчина.

— Продавец! Я знал его! — воскликнул сержант.

— Осмотрите его поскорей, — Джуаншер обернулся к врачу.

Лежавшего в крови человека сфотографировали, потом осмотрели.

— Жив! — радостно воскликнул врач.

Облегченно вздохнул и Мигриаули.

— Но в тяжелом состоянии. Потерял много крови.

Мигриаули обыскал карманы раненого.

— Темур, ты поедешь с раненым, одежду опечатай, ни на шаг не отходи от него, может, заговорит во время операции.

Врачи «скорой» перевязали продавцу рану и увезли в больницу.

Мигриаули с криминалистом обследовали магазин.

Особого беспорядка не обнаружили. Под прилавком валялись темные очки от солнца, импортные, и кепка из букле кустарного пошива. Никаких других личных вещей не нашли.

Граждане, приглашенные в качестве понятых, внимательно наблюдали за оперативниками.

Составили акт. Покончив с осмотром магазина, Мигриаули вышел на улицу расспросить толпившихся там людей — среди них могли быть очевидцы происшествия.

Пока он решал, с кого начать разговор, к нему подошел тучный краснолицый мужчина и, вежливо поклонившись, назвался управляющим домами этого квартала.

— Я с утра из кабинета не выходил, много дел накопилось, и жильцы, как сговорились, один за другим шли с жалобами: водопровод лопнул, надо было срочно починить, а за мастерами, сами знаете, глаз да глаз, мало того что спустя рукава работают, ровно в шесть сматываются, тени их потом не найдешь, ну и стоял у них над головой, не отпускал, пока не исправили. И сам потому задержался, не ушел в положенный час, — как бы оправдываясь, рассказывал управдом как нечто важное. Его мучила одышка, он помолчал, переводя дух.

— Вы знаете потерпевшего?

— Кого это, продавца, что ли? А как же! Но знать по-разному можно. Сам посуди, уважаемый, станет ли человек моего положения якшаться с каким-то там продавцом?! Многие лебезят перед ними, да я не из таких! Он и сам подтвердит. Что тут было, не ведаю, как сказал вам, водопроводом занимался, за мастерами…

— Понятно, все понятно, — холодно оборвал его Мигриаули, отходя от управдома.

— Так что меня ни в чем не подозревайте, — в спину ему договорил управдом.

Внимание Мигриаули привлек очень высокий человек, которому явно не терпелось что-то сказать. Лицо у человека было приметное: измученное, глаза буквально тонули в глубоких темных кругах.

— Вы мимо шли или живете здесь поблизости?

— Черт вас всех дери! Неужто и место моего проживания вызывает подозрение? Чего всем от меня надо?! Выслушать некому, некому душу раскрыть, а ему про дом интересно!

Джуаншер поспешил отойти от странного типа и громко обратился к толпе:

— Кто из вас может сообщить что-либо о происшествии, кто готов помочь нам?

Никто не отозвался.

— Если кто-то знает что-нибудь и хочет сказать, но опасается, прошу зайти в управление.

И все же Мигриаули обратился еще к одному человеку, щупленькому старику, которого, судя по нервозным движениям, тянуло вступить в разговор с инспектором.

— Я слышал выстрел, не покойник же я, чтоб не слышать. И другие жильцы дома слышали, только прийти сюда не решились, в доме всего-то пять семей, молодые да крепкие поразъехались кто куда, а на что способны старики вроде меня — слабые, хилые, на что мы годимся?!

Мигриаули понимающе кивнул. Лицо у старика было восковое, кожа иссохла, пожелтела.

— Я пошел к управдому, говорю ему: Капитон, в магазине что-то неладное, пошли глянем, а он напустился на меня, — ты что, говорит, из ума выжил, я пока жить хочу, чего ради к бандитам полезу? Тут как раз крик — и все мы, соседи, бросились сюда.

Рядом со стариком стоял другой. Он слушал и кивал, перебирая четки.

— И вы из этого дома? — спросил Мигриаули.

— А откуда же еще! Кто же не знает, тут родился, тут и состарился.

— Что вы можете добавить к рассказу соседа?

— Выстрел и я слышал, да побоялись мы выглянуть, где нам с головорезами справиться! Крик был страшный, всполошил нас, тогда-то и сбежались сюда.

Появился сержант, куда-то исчезнувший, и подвел к Мигриаули неказистого мужчину.

— Этот гражданин готов сообщить вам что-то, товарищ инспектор.

— Как ваша фамилия?

— Охотно скажу, батоно, чего скрывать, — сказал тот и зашарил по карманам, как будто в них хранил сведения о себе. Но достал очки, водрузил на нос и тогда лишь сообщил: — Соломон Исаакович Гогоберидзе. — И с облегчением вздохнул.

— Слушаю вас. Только говорите правду, что здесь произошло, что вы видели.

Человек обиделся.

— До седин дожил и слова неправды не сказал, не соврал.

— Что вам известно о происшествии?

— Дочка моя в кино собралась. Когда выходила, сказала, что в восемь начинается, запаздывает. Немного погодя я тоже решил прогуляться, людей на улице почти не было, шел себе тихо, никуда не спешил, у магазина увидел черную «Волгу».

— Кто-нибудь сидел в машине? Не заметили? Номера машины не запомнили?

— Нет, не заметил, ни к чему было приглядываться. Ежели б знал, что для темного дела заявились, окаянные. Весь вечер отравили, никак в себя не приду, так переполошился, так напереживался, боюсь, до утра не дотяну. — От волнения мужчина нервно переминался с ноги на ногу. — Разрази их гром, чтобы леший заел, чтоб им света белого невзвидеть! Какое страшное преступление! О господи, не уснуть мне теперь, до утра изведусь без сна, сердце колотится, вот-вот выскочит. — Он вздохнул и отошел в сторону, уступая место соседу.

— Я Моше Коган, — представился тот инспектору. — Как раненый? Мучается, верно, несчастный! Пролетели мимо, чуть с ног не сбили — растоптали бы, сволочи; а я до того ошалел от неожиданности, закричать и то не сразу закричал, — торопился объяснить Коган. — На моем месте и вы бы потеряли голову. Что творится с молодыми, совсем ума лишились!

— В котором часу это было, не припомните?

— В половине десятого кончилось кино, мы с женой пешком отправились домой, хорошо было на улице после дождя. Вон у того дома жена остановилась, прошу прощения, чулки поправить, а я пошел дальше, и вот тут как раз выскочили из магазина!

— Вы бы узнали их?

— Один высокий, рябой… — Коган закурил, затянулся. — К вашему сведению, я сам борюсь со всяческим безобразием, не такой я человек, чтобы, закрыв глаза, проходить мимо… Попадись мне эти негодяи, своими руками… — Он запнулся.

Мигриаули непроизвольно вперил взгляд в серебряную булавку на галстуке Когана, тот отвел глаза.

— Вижу, не верите, думаете, что не все вам сказал или не так. Очень уж неожиданно все было, понимаете… Человеку не упомнить сразу всего.

Коган ответил еще на несколько вопросов инспектора и вышел из магазина раздраженный, даже не попрощался.

— Ну что? — нетерпеливо спросила его жена.

— Тоже мне инспектор, гнать такого надо из милиции!

Мери Коган отмахнулась от супруга и сама прошла к инспектору.

— Окажись вы в тот момент на месте мужа, тоже растерялись бы, батоно.

— Я нисколько не порицаю вашего супруга, он показался мне честным и порядочным человеком.

— Так оно и есть, так оно и есть, — просияла женщина. — У меня чудная семья. Муж на редкость скромный человек, деликатный, ой, извините, отнимаю у вас бесценное время… — Женщина умолкла, вытерла платочком нос. — Думаю, я бы вообще не заметила их, если б Моше не закричал. Пока я бежала к нему, двое мужчин пересекли улицу и вроде бы сели в «Волгу». Один из них был высокий, дюжий.

— Узнаете их, если встретите?

— Высокого точно узнаю.

— Спасибо вам за сведения, спасибо…

Женщина с довольным видом вернулась к супругу и высказала свое мнение об инспекторе:

— Удивительно культурный человек! Не пойму, чем он тебе не понравился? Я с одного взгляда определила, что он из хорошей семьи. Ты же прекрасно знаешь, Моше, такой образованной, как я, совсем нетрудно определить, воспитанный перед ней человек или…

— Брось, Мери! — сердито буркнул Моше и, ухватив жену под руку, увел подальше от магазина. — Не знаешь меры, все границы перешла.

— Ах, Моше, ты — сама грубость! Поражаюсь, как я, культурная женщина, выношу тебя столько лет!

— Хватит, хватит, завелась теперь!.. Шагай лучше поживей! — напустился на жену Моше, ускоряя шаг.

Мигриаули за полночь вернулся в управление. Усталый, он опустился в кресло передохнуть и незаметно вздремнул. Разбудил его вошедший в кабинет заместитель начальника отдела угрозыска майор Борис Алания.

Мигриаули встал, отдохнуть не удалось, но нервное напряжение спало. Взглянул на Алания и заулыбался: под электрическим светом обтянутая гладкой кожей голова Алания, очень рано облысевшего, блестела как полированная.

Появление Бориса Алания в этот час ничуть не удивило Мигриаули, наоборот, он удивился бы, если б тот не поинтересовался делом. Алания несколько раз звонил по ночам дежурному узнать, не произошло ли в городе чрезвычайного происшествия.

— Что выяснил, Джуаншер?

— Пока ничего, магазин не взломан, продавец ранен, вероятно, пытались убить.

— А не симулировали ли нападение, прикрывая хищение?

— Нет, не думаю. В продавца стреляли. Его в бессознательном состоянии увезли в больницу.

— Что говорит врач, — выживет?

— Не знает, сказал, что много потерял крови. Темура я отправил с ним в больницу.

— Так-таки не обнаружили ничего, за что удалось бы зацепиться?

— Ничего, кроме кепки и очков от солнца, но и они, возможно, принадлежат не преступникам, а кому-нибудь из работников магазина. Утром выясним. Если верить очевидцам, нападение совершено сразу после закрытия магазина или когда он закрывался и там оставался один человек — тот, которого ранили. Свидетели происшествия — обитатели соседнего дома — уверяют, что у магазина стояла черная «Волга» и двое мужчин, выскочив из магазина, сели в нее и укатили. Номера машины никто, конечно, не запомнил.

— Черная «Волга»?.. — Алания задумчиво прижался лбом к оконному стеклу. — Хочешь, поднимись ко мне, покажу тебе нашу «коллекцию», возможно, извлечешь для себя что-нибудь полезное…

Мигриаули согласился, работать он все равно уже не мог, а у Алания хотя бы дремоту развеет.

Кабинет майора поражал завидным порядком. Стол не был завален бумагами, и пепельница из желтого мрамора бросалась в глаза.

— Садись, пожалуйста, — с хозяйским радушием предложил Алания. — Если не возражаешь, поделюсь с тобой кое-какими знаниями, соображениями — плодами, так сказать, своего опыта. Я несколько дольше тебя в этой системе, словом, бывалый человек, как говорится. Все молодые сообразуются со своим опытом и мнением, но вреда от моих мыслей тебе не будет, а польза вполне допустима.

Алания отпер массивный сейф и извлек из него толстый, объемистый журнал.

— В этом журнале, правильнее сказать, альбоме, фотопортреты многих наших «подопечных», — ухмыльнулся майор. — На, полюбуйся на них. Вот закоренелый жулик, мастер затевать мордобой даже без повода, алкаш. Недавно смертельно ранил человека в драке и скрылся. Разыскиваем. Этот молодчик месяца два назад вернулся из заключения. Всмотрись в его глаза — взгляд злобной гиены! А этот лет десять назад убил жену, месяца нет, как вернулся из дальних мест. А встретив этого красавца на улице, разве подумаешь, что он рецидивист? Приятная внешность располагает к себе честных людей, вводит в заблуждение. Его жертвы не верят, что он вор, мерзавец…

С фотоснимка на Джуаншера с серьезно-задумчивым лицом смотрел Джумбер Дэвидзе!

— Его судили за кражу. Сейчас он на свободе, но мы не выпускаем его из поля зрения.

— Мда! — неопределенно хмыкнул Мигриаули. Не укладывалось в голове услышанное о Джумбере. — А почему вы продолжаете следить за ним? Отсидел парень, исправился…

— Да, отсидел, а не похоже, что исправился. Доносят, что опять с ворами знается. Он одинок, сам себе хозяин, в голове — ветер, на все пойдет… Побывавших в тюрьме за малейшую провинность надо наказывать строже, чем других.

— Но это противозаконно! Вы озлобляете человека. Получается, что представители правопорядка, попирая закон, толкают его на новые преступления, — недовольно возразил Джуаншер.

— Представитель закона сознательно закона не попирает, а от случайной ошибки никто не застрахован, — пробормотал майор. — Лучше перенаказать, чем недонаказать, если можно так сказать…

— Нет, лучше сто раз взвесить все, а потом уж принять решение. Только при таком подходе попавшие к нам согласятся с нашей оценкой их поступков. Человек невиновен, пока не доказана его виновность.

— Не согласен с тобой! Зачем мне ломать голову, доказывая, что он виновен, пусть сам докажет обратное, — вспылил майор, но сумел подавить неуместную вспышку.

— Вряд ли вам понравится, если вас обвинят в несовершенном преступлении и незаслуженно покарают. Опорочить честного человека — значит опорочить закон, правосудие. Вы отлично знаете, как легко допустить ошибку в нашей работе и чего стоит ее исправить. Чем компенсировать нанесенный человеку моральный урон?

— Думается, ты со своей слишком нежной душой не выдержишь работы в органах, не по тебе она, быстро сникнешь. Не допускать ошибки! — это просто сказать! Хотел бы я знать, кто рискнет утверждать, что застрахован от ошибки, что никогда не допускал и не допустит ее!

— Человек должен искоренять равнодушие и безразличие.

Спокойный, уверенный тон молодого инспектора подействовал на Алания, и он не возражал, понимал: не переубедит.

— Кстати, нет ли среди тех, кого вы держите под наблюдением, Зураба Хидурели — заместителя директора одного НИИ? — неожиданно спросил Джуаншер.

— А что? — насторожился майор.

— Интересует он меня. Что вы о нем знаете?

— Не пойму, в чем вы заподозрили ответственного работника?

— Пока — ни в чем, но его интерес к делу, которым я занимаюсь и…

— Оставь Хидурели, забудь о нем! Ничего не узнаешь, а человек он всесильный, рядом с ним ты — пигмей.

— Так уж и пигмей.

— Лично я не имею чести знать его близко, но, если верить некоторым работникам управления, он не только всесилен, он умен, толков и коварен. Как другу советую: обходи его стороной, не задевай и не навлекай на себя гнева ни его самого, ни его друзей. Есть люди, от которых надо держаться подальше. И тебе ума не занимать, проявляй гибкость и благоразумие.

— Иначе говоря, идти на поводу у других, руководствоваться готовым мнением никчемного начальника?

— Как бы твоя самостоятельность не обернулась против тебя же, не повлияла печальным образом на карьеру. Твоя смелость и категоричность объясняются молодостью и потому лишь простительны.

— Ваша забота обо мне ни к чему, я не нуждаюсь в ней…

И, не дожидаясь, что скажет майор, Мигриаули быстро покинул кабинет.

В прескверном настроении вернулся к себе Мигриаули после разговора с начальником.

Было над чем подумать.

Положение у него незавидное. Ничего не прояснил в преступлении у «Самадло», а уже свалилось новое — то ли ограбление магазина, то ли попытка убийства. А еще этот темный тип Зураб Хидурели… С какой стати он лично к нему обратился за помощью? Кому нужна его смерть? Почему преступник не удовольствовался бриллиантом и всякими другими ценностями, почему он жаждет его крови? Но Хидурели, сдается, озабочен не столько своим положением, сколько происшествием у «Самадло». Что-то кроется за этим. А если допустить, что Хидурели знает стрелявшего и пытается выведать, что известно нам? Бриллиант его не случайный вор взял, это безусловно, обычный вор поостерегся бы проникнуть в дом второй раз… Зачем владельцу черной «Волги» грабить магазин да еще стрелять в продавца?.. Подождем, что скажут потерпевшие — Тодадзе и продавец. Если они знали стрелявших и не побоятся выдать их… Посмотрим…

 

20

Темур сутки провел в больнице, пока продавец пришел в себя и был в состоянии ответить на его вопросы. Осунулся, глаза запали, измучился. Все бы ничего, если бы узнал от продавца что-либо существенное.

— Не очень-то много он сообщил, Джуаншер. В магазин внезапно ворвался человек в маске. Продавец не растерялся, схватил его, но не справился, неизвестный был вооружен, ударил продавца по голове, оглушил, что было дальше, не помнит.

— А почему продавец один был в магазине? Там же директор есть и еще продавщица.

— Директор уходит раньше, не остается до закрытия, продавщица отпросилась к врачу.

— Значит, зря мы надеялись на его помощь…

— Получается, что так.

— В маске и знакомого трудно распознать в подобной ситуации, что говорить о незнакомце. — Мигриаули потер лоб рукой, прошелся по кабинету. — А может быть, он выдумал про маску, чтобы не опознавать бандитов, — боится, скажем…

— Если находишь нужным, еще раз допрошу.

— А кепка чья, не спросил? И очки…

— С его копной волос кепка и полголовы не прикроет, а очки он не носит, ни от солнца, ни обычные.

— Кепка по заказу сшита…

— Придется выяснить, где она сшита, у какого шапочника. Это несложно. Побываем во всех мастерских, мастер всегда узнает свое изделие. Жаль, много времени потеряем.

— Ну и что? Весь город обойдем, но отыщем мастера, а он наверняка вспомнит заказчика… Займемся этим завтра, рабочий день давно кончился, тебе не мешает хорошенько отдохнуть.

Они вместе вышли на улицу.

— Заждалась тебя, сынок, почему так поздно?

— Извини. — Джуаншер поцеловал мать и, обхватив за плечи, ввел в комнату. — Сложным делом занимаюсь, понимаешь, не успеваю всего за день.

— Опять кого-нибудь убили? — Лицо у женщины омрачилось, она покачала головой.

— На магазин совершили налет, тяжело ранили продавца, довольно еще молодого.

— Несчастный!.. Горе его матери. Тяжкий грех убивать человека! Окаянные, как поднимается рука…

— Ты права, мама, но бандиты иначе смотрят на жизнь.

— Поймали нехристей?

— Нет, удрали. Поймаем, не скроются от нас.

— Трудно тебе, наверно, сынок, поди излови преступника среди тысяч людей! Большой надобен ум…

Джуаншер лишь улыбнулся в ответ. Улыбнулся, но и задумался. Мать права, нужен ум. А что, если этого самого ума ему и недостает? И поэтому неспособен он разобраться в обстоятельствах, сопоставить факты, уловить неприметную связь?

— Ты опять не обедал, голодом себя моришь, — укорила мать Джуаншера. — А я твое любимое харчо приготовила, столько раз уже подогревала. И блинчики с мясом сделала, — говорила она, накрывая на стол. — Знал бы, сынок, каково мне весь день одной, тревожусь за тебя, изведусь, пока придешь.

— Ну чего ты тревожишься, мама, ничего со мной не будет, а тебя и вправду жаль, словом не с кем перемолвиться.

— Успокаивай не успокаивай, все равно тревожно за тебя.

Сели ужинать. Мать почти не ела, ласково разглядывая сына. Изменился, не узнать, за какой-то год… Лоб пересекли тонкие морщинки, взгляд стал жесткий, твердый. И неожиданно для себя осознала: сын ее — зрелый мужчина, который вполне обойдется без материнской опеки и даже тяготится ею… А ей-то все беспомощным мальчиком представляется! Открытие это и порадовало, и огорчило.

— Все же будь осторожней, сынок, побереги себя. Не жить мне, случись с тобой беда!

— Мне ничего не грозит, мама, зря опасаешься.

— Не поймешь, пока не станешь родителем.

— Раньше ты не заводила подобных разговоров, ты правда так сильно переживаешь?

— А ты представь, каково мне одной весь день в четырех стенах! Женился бы, сынок, пора уж, вынянчу внука, пока силы есть и здоровье, дай порадоваться…

— Против женитьбы ничего не имею, просто не думал об этом, но ни с того ни с сего не женишься, где взять невесту?.. — засмеялся Джуаншер.

— Все-то скрываешь, да что утаится от матери. Чем тебе Кетеван не угодила? — Лукавая улыбка осветила лицо матери.

Джуаншер оторопел: «Откуда ей известно о Кетеван?»

— Не вздумай уверять, будто никакой Кетеван не знаешь! Ты о ней не заикаешься, а мы давно по телефону общаемся. — У матери навернулись слезы. — Славная девочка, чем она тебе не по нутру? Женись, сынок. Залепечет малыш, оживится дом, озарится…

— Я больше двух месяцев не видел Кетеван, — пробормотал Джуаншер.

— Зато я говорю с ней каждый день, сама звоню. Она звонила тебе несколько раз, не заставала дома — это ты знаешь, а однажды я разговорилась с ней, записала телефон… Хорошая девочка…

— Не шутишь, мама? Не разыгрываешь?

— Не терзай ты ее, извелась, по-моему. Когда я советовала тебе плохое? Послушайся, женись, всем нам будет хорошо. Отец твой был редкой доброты, ласковый, худым словом в жизни не обидел меня, а ты, похоже, доброго слова не находишь для Кетеван. Почему заставляешь ее страдать, бессердечный?..

— Мама, между мной и Кетеван не те отношения, какие ты вообразила… Мы знакомы — и только, правда, поверь…

— И тебе не совестно так говорить? Мать я тебе, сынок, негоже меня обманывать. И не обижайся на мою настырность, пойми, о тебе пекусь.

Джуаншер промолчал, изумленный ее проницательностью.

— Оставим этот разговор, — сказал он наконец. — Не спорю, трудно тебе дома одной, устала…

— С чего это я устала! От разговора увиливаешь.

Джуаншер не выдержал и признался.

— Что поделаешь, не любит меня Кетеван… Насильно мил не будешь, навязываться не собираюсь. — Он провел ладонью по лицу, скрывая смущение.

— По-моему, ты ошибаешься, сынок! Чего ради ведет тогда со мной разговоры, радуется, когда звоню, да и сама позванивает… Посуди сам, чего ради? Не я ей нужна…

Джуаншер встал из-за стола.

 

21

Рассветало. Сквозь оконное стекло город казался осыпанным блестками, — лучи солнца дробились, обращаясь в мельчайшие золотистые блики.

Джумбер зачарованно смотрел на раскинувшиеся перед ним улицы.

Город светился и сиял.

Невмоготу стало в комнате. Он быстро оделся и вышел на улицу — в нарождавшийся день, в раскрывавший глаза солнечный город, чтобы отбросить гнетущие мысли, подавлявшие что-то главное, в чем заключался смысл жизни и долг человека.

Не знал, куда идет, да и не все ли равно! Так легко, раскованно билось сердце, так легко и вольно дышалось.

Другим, совсем другим человеком был в это солнечное утро Джумбер Дэвидзе.

 

22

Преступления, совершенные у ресторана «Самадло» и в магазине, ничем друг на друга не походили, но Мигриаули все больше уверялся, что некая связь между ними имеется. Может быть, потому, что в обоих случаях выстрел сделан был из одинакового — не из одного и того же ли? — оружия.

«Надо еще раз побывать в ресторане, — подумал Мигриаули и взглянул на часы. — Как раз обеденный перерыв, заодно и пообедаю. Поговорю с Бадур, вдруг да выведаю что-нибудь о тех ребятах и Зурабе Хидурели. Она его хорошо знает…»

Войдя в зал ресторана, он внимательно осмотрелся и занял столик, который обслуживала Бадур.

В зале ее не оказалось. Джуаншер выждал и поинтересовался у другого официанта, скоро ли она подойдет, тот сказал, что она отлучилась минут на десять, и предложил пересесть за его стол.

Джуаншер вышел из ресторана. Представил мысленно сцену преступления.

«Вот там произошла стычка между ребятами. Допустим, в Эмзара стрелял кто-то со стороны и распугал дравшихся… Допустим, что так. Откуда он мог выстрелить, оставаясь незамеченным? С этой стороны высокий забор. Интересно, что за ним? — Подошел ближе, заглянул за забор. — Нет, отсюда стрелять несподручно… На той стороне пустырь, преступник не стал бы выставлять себя на всеобщее обозрение, наверняка стрелял из-за укрытия. Пуля летела сверху вниз. Вероятнее всего, отсюда…» Недалеко от улицы вилась тропинка к саду перед трехэтажным домом. Сад был зачахший, как видно, с появлением здесь ресторана превратился в мусорную свалку, зарос бурьяном.

Мигриаули медленно спустился по тропинке, которая, обогнув сад-свалку, уводила вниз, к кустарникам. К своему удивлению, он увидел в кустах Бадур. Неожиданная встреча с инспектором в таком месте явно смутила ее. Она попробовала пройти мимо, делая вид, что не узнала Мигриаули, но это ей не удалось.

— Здравствуйте, Бадур! Вот вы, оказывается, где, а я ждал вас в зале.

Женщина скрестила руки на груди и нервно спросила:

— Что вам от меня нужно?

— Не узнаю вас, Бадур, вы обычно веселая, жизнерадостная. — Мигриаули заглянул ей в глаза.

— Могу же я быть в плохом настроении.

— Обидел кто?

— Пропустите, пожалуйста, мне некогда…

Мигриаули посторонился.

— Я не задерживаю вас, — сказал он, улыбнувшись, но понял: сегодня ничего от нее не добьется. Она, конечно, убеждена, что он искал ее, выслеживал, иначе зачем бы оказался на этой тропинке. Оттого и испортилось настроение. Но что она делала в этом уединенном месте? Он поглядел ей вслед: «Что-то скрывает, скрывает какую-то тайну…» — заключил Мигриаули и, не пообедав, зашагал вниз по крутой улице.

 

23

Мигриаули шел и чувствовал, как у него тоже портится настроение. Недалеко от управления перед ним как из-под земли возник Зураб Хидурели. Уж не следовал ли он за ним — оттуда, из ресторана «Самадло»?

Хидурели протянул Мигриаули руку, улыбаясь, как доброму знакомому.

— У вас такой озабоченный вид… Извели дела? Впрочем, чему удивляться, тяжело работать в милиции. Увлекательно, заманчиво, в молодости и я чуть не подался туда, но быстро потерял интерес к милицейским делам.

— И не прогадали, по-моему. Куда выгоднее быть с ней в контакте, оставаясь в стороне, не так ли?

— Да, я не прогадал, вы совершенно правы, — засмеялся Зураб, оставив без внимания намек Мигриаули. — В милиции я ничего бы не добился, — сказал он, выразительным жестом раскрывая смысл своих слов. — Все равно пинками бы вытурили в один прекрасный день, нашли бы повод… А каково выгнанному с работы?! Общество такого не уважает, семье не мил, а друзья-приятели отлетают от него, как пожелтевшие листья от дерева. Люди не прощают слабости, падения. Человека ценят, пока он на плаву, а если его «спустят по наклонной»…

— Вы же избежали этого, вы же довольны собой и своим положением?

— Если сомневаетесь, если еще раз спросите, знайте — не прощу! — весело воскликнул Хидурели, но веселость была нарочитая.

— Люди много чего не прощают друг другу!

— Это намек? На что же? — Хидурели весь сжался внутренне, веселой улыбки как не бывало.

— Просто вспомнилось: «Нахапал — сошло, а впрок не пошло».

— В связи с чем вспомнилось? — Хидурели просверлил инспектора взглядом.

— Вы умный, могли бы сообразить.

— Ладно, к чертям все поговорки — и мудрые и глупые. Время обеденное, приглашаю вас, окажите честь, доставьте удовольствие.

«Может, согласиться, я же хочу узнать его ближе», — подумал Мигриаули, однако, поразмыслив, сказал:

— Вы ставите меня в неловкое положение, отказаться — обидеть вас, а согласиться — не пойти на совещание.

Совещание он придумал.

— Ответ джентльмена! Из него следует, что я не лишаюсь надежды выпить с вами стакан вина в другой раз.

Мигриаули усмехнулся про себя: Зураб Хидурели сообразил, почему он не принял приглашение. Тем лучше. Он не выпускает инспектора из поля зрения, постоянно наблюдает за ним — такое, по крайней мере, было ощущение. Что-то нужно было от него этому непонятному Хидурели.

— Признаться, я надеялся посидеть с тобой, серьезно поговорить кое о чем, — перейдя вдруг на «ты», деловито сказал Хидурели.

Мигриаули уставился на него с любопытством.

— Не по зубам тебе орешки — не расследовать дела, которыми ты занимаешься. И чего ради ломаешь себе голову?

Мигриаули выжидательно молчал.

— Послушайся меня, закрой дела, — Хидурели понизил голос. — Подобные вещи на улице не обсуждают, но время не терпит, а когда выберем час посидеть за дружеским столом, неизвестно. До этих преступлений дела никому нет! Никто не будет выяснять, почему прекратили следствие. Никакие неприятности тебе не грозят. Поверь, спасибо скажешь. В раскрытии преступлений никто не заинтересован, наоборот. Нашего разговора никто не слышит.

Мигриаули не отрывал глаз от Хидурели, смотрел как завороженный.

— А в чьих интересах я должен постараться? Кто печется о преступнике?

— Не все ли равно? Тебе-то что до этого? Главное, не останешься внакладе, угодишь многим.

Хидурели напряженно ждал ответа.

Мигриаули молчал. Оправдалось его предположение. То, что Хидурели заинтересован в прекращении расследования, подтверждает его догадку о существовании связи между обоими преступлениями.

— Поражаюсь твоей нерешительности. Только ненормальный откажется от такого выгодного предложения. Не умеешь пользоваться своим положением.

Мигриаули, с трудом подавляя ярость, старался сохранить самообладание.

— Вижу, колеблешься. Хорошо, обдумай, я обожду…

— Заманчивое предложение… Обдумаю, — сухо пообещал Джуаншер.

— Надеюсь на твое благоразумие. Всего. — Хидурели резко отошел от инспектора. Шагов через десять он обернулся: — О, знали бы, как вы порадовали меня! Простите, но я испытывал вас, хотел выяснить, насколько серьезно относитесь к расследованию, насколько искренне стремитесь найти преступника, не собираетесь ли сдать все в архив, не завершив следствие. Теперь я спокоен.

Сказал и пошел дальше, но как-то неуверенно, хотя и не торопился.

 

24

На другой день после разговора с Зурабом Хидурели Мигриаули повстречал на улице школьного друга, с которым давно не виделся.

Они обнялись, сетуя, что редко общаются.

— Целую вечность не виделись, сколько времени прошло! А как хорошо со старыми друзьями!

— Еще бы, в детство возвращаешься, Авто!

— Ты всегда был образцовым человеком, Джуаншер, и профессию выбрал достойную себя.

— А ты как? Давно из Алжира?

— Нет, только-только приехал.

— Все один, никто не поймал в свои сети?

— Пока нет, но если найдется такая и придется мне по вкусу, не стану вырываться, — засмеялся Авто. — Подходила бы для семейной жизни, пусть набросит! А ты как?

— И я еще вольный человек, вообще-то затянули мы с этим. Не застрять бы нам в холостяках.

Оба расхохотались.

— Не бойся, у нас все впереди.

— А у меня ощущение, будто я век прожил.

— Это ты считать разучился и чувство меры утратил. Не торопись жить и переживать!

— А ты все безалаберно прожигаешь жизнь?

— Как умею.

— Доволен?

— Да. Вернулся из Алжира и получил квартиру, а если б не получил, тоже не горевал бы! Пока я один, обошелся бы и без нее. Признаться, мечтаю обзавестись верной спутницей жизни, но не простое это дело.

— Девушки запросто на шею не кидаются, и они боятся просчитаться.

— Будешь слишком придирчив — никогда не решишь эту проблему.

— Ты прав, тянуть не стоит, но иной раз и спешка к добру не приводит. Лично я поставил себе твердый срок — жениться в этом году. На свадьбе самым желанным гостем будешь. Искать совершенство бесполезно, идеальные девушки только в книгах, в воображении писателя.

— Еще куда-нибудь собираешься?

— Нет, хватит, сколько уже околачивался среди чужих. Женюсь, брошу якорь и найду теплое местечко, пристроюсь где-нибудь, чтобы и выгодно, и убиваться на работе не приходилось.

— Серьезно?! Не ожидал…

— Кто ж теперь обходится одной зарплатой?..

— Изменился ты, Авто!

— Изменился… Время такое — всех меняет, и я головой живу, соображаю, что делать… Кстати, окажи небольшую услугу, помоги.

— В чем помочь?

— Устроиться в НИИ, к Зурабу Хидурели. Если проявлю себя, добьюсь его благосклонности, думаю, и дома у него обрету место в качестве зятя. Видел бы ты его дочь! Не девочка — мечта!

— Понимаю, но с чего ты принял меня за начальника отдела кадров НИИ? Какая связь между мной и НИИ?

— Простак ты! Не уразумел еще выгоды своего положения, не осознал своих возможностей! Тебя уже знают, с тобой считаются…

— Ошибаешься, Авто, кто-то ввел тебя в заблуждение. Ни положения у меня, ни известности.

— Что мы стоим, теряем бесценное время. Зайдем в ресторан, посидим, потолкуем.

— Давай в другой раз…

— Как знаешь… Джуаншер, я слышал, ты ведешь дело о преступлении в «Самадло»?

— Я, а что?

— На твоем месте я прекратил бы следствие. Не наживай себе врага. Зураб Хидурели человек с положением, со связями. Если стану его зятем, считай, что счастливее меня человека не будет. Неужели откажешь? Школьному другу?.. Ерундовая просьба…

Неожиданный оборот разговора обрадовал Мигриаули. Слова Авто утвердили его в предположении: Зураб Хидурели хочет замять преступление у ресторана, потому что в нем замешан его сын, тот самый Бакур, что затеял драку. Отец вызволяет сына из беды, и Авто это известно.

Мигриаули распахнул окно, спасаясь от духоты.

В кабинет врывался ветерок. Солнце шло на закат.

Джуаншер постоял у окна, наблюдая за гулявшими по набережной.

Дверь открылась, и появился Темур. Он устало опустился на стул.

— Что нового? Выкладывай, друг.

— Ничего особенного. Добросовестно наблюдал в подзорную трубу за теми, кто обжирается, а объевшись, скармливает собакам жареных цыплят и телятину. Тьфу, мразь, мерзость, а не люди!

— Это все, что ты хочешь сказать?

— Нет, я убедился, что официантка Бадур в очень близких отношениях с Зурабом Хидурели… Какая женщина! Из-за такой можно потерять голову!

— Женщины часто следуют не чувству, а велению рассудка, они достаточно трезвы и расчетливы. Хидурели еще полон сил, ему и сорока нет. Он занимает высокую должность, обеспечен, влиятелен. А кроме того, он со связями, даже в управлении, как сам уверяет, имеет друзей, я-то думаю проще — не друзей, а тех, что в долгу перед ним.

— Он и сюда запустил когти?

— Утверждать не берусь, но похоже, что да. Очень уж состоятельный.

— Откуда ты знаешь — считал или взвешивал его добро?

— Он слишком легко смирился с ограблением, просит не искать грабителя. О чем это свидетельствует?

— И сыночек его швыряется деньгами, кутежи и разгульная жизнь, сам любовницу содержит…

— Но где он берет столько денег, где источник его доходов? Самая высокая зарплата не позволит жить на такую широкую ногу. Он даже меня пытается купить и прибрать к рукам! И не скупится.

— С какой целью? Зачем ты ему понадобился?

— Хочет прекратить расследование преступления у ресторана и в магазине. Не исключено, что именно его сын Бакур и есть тот самый разнузданный молодой человек, который затеял драку в «Самадло». Бакур — владелец собственной «Волги», учти.

— Что ж, понятно. Спасает сыночка, надо думать. А как ты узнал о «Волге»?

— Майор Алания установил по моей просьбе.

— Честь и хвала майору Алания! — чуть насмешливо воскликнул Темур.

— Версия об участии сына Хидурели в обоих преступлениях принимает довольно зримые контуры, но конкретных доказательств все нет. Надо серьезно заняться самим Зурабом Хидурели. Сомнительная личность. Поведение его настораживает. Скажи, ты способен понять, почему он больше не желает поимки грабителя? Почему так легко смирился с потерей бриллианта? Даже на угрозу собственной жизни закрыл глаза!

— Нет, этого я не понимаю. Слушая тебя, в самом деле начинаешь подозревать его в темных делах.

— В тот вечер, когда стреляли в Эмзара Тодадзе, Хидурели был в «Самадло». Он не только скрыл от меня это, но даже отрицал в разговоре со мной.

— Откуда же ты узнал?

— Бадур проговорилась. Между прочим, она все еще не знает, что у Хидурели семья, взрослые дети.

— Уверен, что Хидурели из-за Бадур так часто бывает в «Самадло».

— Надо установить наблюдение за Хидурели — и за отцом, и за сыном.

— Хорошо, Джуаншер, завтра с утра я займусь твоим поручением, схожу в столовую.

— Смотри, Темур, не очень доверяй Парсадану.

На следующий день к вечеру Темур с победным видом ступил в кабинет Джуаншера.

— Вот, любуйся… — Он вытянул руку, держа на раскрытой ладони большой бриллиант.

Джуаншер подался вперед, уставясь на великолепный камень. Не сам бриллиант его радовал — сам по себе он ничего не значил для него, — бриллиант послужит отмычкой, ключом к раскрытию тайн, некоторых, по крайней мере.

Достал лупу и принялся внимательно разглядывать камень.

— Парсадан пытался провести меня. Ну и тип, я тебе скажу.

— Будь осторожен, не заметишь, как обведет вокруг пальца. Повадок его не изменишь, все тем же промышляет…

— Но у меня, между прочим, голова на плечах. Если бриллиант явлен нам открыть тайну преступления, то вот он — перед нами.

— Бриллиант сам по себе еще не ключ, он только «болванка» для ключа, полуфабрикат, его еще обработать надо, чтобы высветить темные, потайные уголки.

— Завстоловой изобразил отчаяние, волос, правда, не рвал, но готов был загрызть себя!

— Прожженный тип! Всегда воркует, сладкими речами хочет провести, юлит, лебезит! Нашел кого одурачить! Не сомневайся, что провернешь эту операцию.

— Я глаз не спускал с твоего брюхача. За каждым его шагом следил: с кем виделся, о чем говорил. И дождался, отправился голубчик к ювелиру, там я и накрыл его! Посмотрим, как отнесется Хидурели к этой новости.

— Сначала послушаем Парсадана.

Темур вышел в коридор и привел задержанного. Круглые щеки Парсадана лоснились от жира, нижняя губа бессильно обвисла. Мигриаули едва узнал искаженное страхом лицо Парсадана.

— Садитесь, — сухо, официально сказал он и приготовил бумагу и ручку для допроса.

Парсадан дрожащими руками ухватился за стул, но сесть не решался, поколебавшись, подтащил стул к стене и грузно плюхнулся на сиденье. Отдуваясь, замирая от страха, ответил наконец на вопросы Мигриаули, через силу выдавливая из себя слова.

— Парсадан Чометели, пятьдесят один год, семейный, заведую столовой, судился, сидел за скупку ворованного…

— Когда, где и у кого приобрели этот бриллиант? — Инспектор указал на камень, в упор глядя на Парсадана.

— Не мой он, я его не покупал. Дня три назад один человек оставил на хранение. Почему ваш работник нарушает закон, чего я натворил, чтоб в милицию меня тащить?!

— Кто вам принес бриллиант?

— Не знаю я его.

— Следовательно, и он вас не знает. Как же доверил вам огромную ценность?.. Кто он — имя, фамилия?

— Ей-богу, не знаю! Тресни земля и поглоти меня, ежели знаю и скрываю! Почему не верите, жизнью клянусь! Вах, в какую передрягу попал! Почему не веришь — не знаю его, чем я виноват, не знаю, принес и оставил…

— Парсадан, я считал вас честным человеком, думал, исправились, не вынуждайте менять о вас мнение, — строго сказал Мигриаули. — Зачем вы ходили к ювелиру? И этого не знаете? Не хотите отвечать? Хорошо, мы вызовем владельца бриллианта, и вы живо заговорите.

— Не воровал я его и не покупал! Что я, из ума, по-вашему, выжил на старости лет, семью губить?! Никогда ничего не воровал, совестью клянусь!

— Меня интересует, как попал в вам бриллиант, кто его передал?

— Не мучайте, и я человек, имейте жалость, — прохныкал Парсадан.

— Никто вас не мучает. Я требую ответа в соответствии с законом.

— Поверьте, я ничего ни у кого не воровал! — Он уронил голову на стол. — Не хотел подводить ювелира, жалел, потому и не говорил правды. Вижу, себя погублю… Придется признаться, пусть ювелир сам отвечает за свою треклятую вещь.

— Не крутите! Сейчас подойдет владелец бриллианта, и после его слов ваши утратят силу.

— За что меня губите? Как для сына старался, помочь хотел. — Парсадан совсем сник, понуро опустил голову.

И стало ясно: во всем признается, укажет, от кого получил бриллиант.

— А теперь посидите в коридоре, вызовем.

Парсадан уныло побрел в коридор.

Минут через сорок в кабинете снова появился Темур.

— Ждет в коридоре, — тихо сообщил он.

— Пусть войдет.

Минуту спустя Зураб Хидурели, нервно потирая руки от волнения, говорил инспектору:

— Каюсь, зря сомневался в ваших возможностях! Молодцы, ничто от вас не укроется! — Хидурели не скрывал радости, разглядывая бриллиант. — А где мой губитель, где он?

— Похититель еще не пойман, но задержан скупщик, к которому попал бриллиант. Будьте покойны, через него найдем и вора.

— А-а, — разочарованно протянул Хидурели. — Я надеялся увидеть того, кто жаждет убить меня, — сказал он бесстрастно, но бриллиант алчно поднес прямо к глазам. Казалось, мог бы проглотить взглядом.

— Купивший бриллиант отказывается сказать, у кого он приобрел его. Вы никого не подозреваете?

— Я ночей не спал, пытаясь сообразить — кто он, мой враг, наверняка ведь знаком, коль скоро знает меня, но, увы, никого не могу заподозрить, — Хидурели скорбно покачал головой. — Не зря сказано: вор совершает один грех, а ограбленный — сотню, подозревая невиновных…

— Не знаю я этого Чометели, первый раз увидел, когда он заявился ко мне с бриллиантом, — взволнованно и опасливо говорил ювелир, длиннобородый, длинноусый старик. — Ошалел я, как увидел бриллиант, — ему цены нет! Продай я весь дом и семью в придачу, не хватит денег уплатить за такое сокровище. Не успел очухаться и рассмотреть его получше, как заявилась милиция, и я чуть в беду не угодил из-за этого остолопа!

— Из ваших слов следует, что бриллиант — собственность Чометели. Согласны?

— Да, да! Так оно и есть, правильно. — И повернулся к Темуру. — Вы же слышали, как этот негодяй сказал, что бриллиант его! Сам и подтвердил! Неужто открещивается от своих слов? Думает меня в грязные дела впутать?! Пускай в лицо скажет! Где он, при вас сверну ему башку! — негодовал ювелир, не веря, что не пострадает из-за Парсадана. — Я честный человек! Неужто не разберетесь, кто из нас обманывает?

— Успокойтесь, мы верим вам, вы свободны, — сказал Мигриаули и отпустил ювелира.

Старик встал, степенно пригладил усы, поклонился и вмиг исчез из кабинета, как ветром его сдуло.

 

25

Зураб Хидурели смотрел в окно — убегавшие вниз улицы и дома тонули во мраке, лишь кое-где золотились огоньки.

Дочь его Натия сидела за столом, углубившись в книгу, — готовилась к экзаменам в институт. Бакура не было дома. Будучи студентом, он считался взрослым и проводил время по своему усмотрению. В последних классах он забросил учебу, и дорога в вуз была ему заказана, однако стараниями отца он попал-таки в институт — диплом инженера был обеспечен, хотя математика ему не давалась. Бакура это мало заботило, институт ровным счетом ничего не значил для него, он был глубоко безразличен к науке, знаниям, а любящий отец дорожил покоем сына да и своим больше всех наук на свете. Сам не переживал и сыну не отравлял жизни. Добрые, щедрые родители должны радовать и ублажать детей. Поэтому и Бакур слыл в институте самым добрым и щедрым студентом. И друзья у него не переводились, хорошие друзья. Бакур все свое время проводил в ресторане, но отец не сердился, — что делать, любит мальчик кутежи, нравится ему развеселая жизнь. «Пусть развлекается и веселится назло другим!» — говорил себе Хидурели и вынашивал радужные планы о безоблачном будущем своего отпрыска.

— О чем ты задумался, Зураб? — поинтересовалась Пация.

Зураб повернул голову к жене — губы ее слегка кривила лукавая улыбка.

— О делах своих.

— А я думала, о дочери! У Натии вступительные экзамены на носу.

Зураб опустился в кресло и закурил, размышляя теперь о том, как повести разговор с Пацией, чтобы не испортить ей настроения и не лишить себя покоя и сна.

Пация отличалась довольно тихим нравом, но с некоторых пор заметно изменилась, давила на него, добиваясь чего-нибудь, и, если он не подчинялся, доводила до белого каления. Днем еще ничего, он уходил из дому, спасаясь от ее наскоков, отвлекался, но ссора вечером сулила бессонную ночь — Зураб отлично знал это, не одну ночь промучился.

— О чем ты все-таки думаешь, Зураб? — не отставала Пация.

Зураб не торопился ответить, чтобы ненароком не сорвалось с языка непродуманное слово, способное распалить ее.

— Учти, Натия поступит только в консерваторию, — категорично изрекла Пация, сдвинув брови. — Нынче консерватория в моде. Чем моя дочь хуже других, чем не вышла моя лапочка, моя радость?! Хотела бы знать, кто лучше моей детки, кто больше нее достоин консерватории!

— Поражаешь меня, Пация! Девочка года три как пальцем не касалась клавишей, а тебе в консерваторию угодно отдать ее?!

— Нет, ты невозможный человек! Ни капли самолюбия, ни капли уважения к себе! Дети дворников лезут в консерваторию, а твоей дочери нет там места! Очнись, оглянись вокруг!

— Если есть талант и знания — пусть поступают, никому не запрещено сдавать экзамены!

— Соображай, что несешь! С кем ты равняешь свою дочь! Не стыдно?! О боже, Натия — и дворницкие вонючки! Чего, чего ждать дочери от такого отца! — воскликнула возмущенная Пация и закрыла глаза, чтобы успокоиться. Потом начала медленно, терпеливо втолковывать мужу как дураку, неспособному понять все сразу. — В наше время знаниям грош цена, в институт не по знаниям принимают, слышишь, а по связям! Связи нужны и деньги!.. Посмотри, как живут люди! О господи, какому простаку ты меня отдал! В чем я провинилась перед тобой, за что обрек на жизнь с бездушным чурбаном, о родной дочери не печется! За что я терплю столько мук?!

— Хватит, успокойся, попробую устроить ее в медицинский!

— Нет, не нужен нам медицинский! Моя дочь поступит в консерваторию, а нет — уйду от тебя, ноги моей не будет в твоем доме! — пригрозила Пация. — А какая везучая у нас консерватория! Кто ее кончал, все мировую славу завоевали! Разве тебя не порадует, если мы с дочкой в Париж поедем, если она на всю Европу прославится? Подумай — Париж, Лиссабон, Рим, Венеция! Лавровый венок!

— Мама, меня не тянет музыка, я хочу быть архитектором, — подала голос Натия.

— Еще ты будешь мне перечить! Для того я тебя растила, чтобы ты карандаш да линейку держала в руках? Кошмар, до чего я дожила, с ума сведете, в могилу загоните, невежи, неучи! Никакого понятия о жизни, о культуре! Это ты мне испортил дочь! Из-за тебя не считается со мной, дура, с моим умом, с моим вкусом! — то ли негодуя, то ли причитая, бранила Пация мужа и дочь. — Иметь отца и не попасть в консерваторию! А мне страдать из-за этого?! Нет, не допущу, пока жива!

— Оставь отца, я сама не хочу в консерваторию, слышать о ней не желаю, — твердо сказала Натия и прикрыла уши кудряшками.

— Нет, не позволю вам настоять на своем! Будет по-моему! Поступишь в консерваторию, иначе уйду из дома. Погляжу, как вы будете без меня.

— Хорошо, успокойся, я подумаю, попробую что-нибудь сделать. Не дергай, не торопи…

— Это меня и бесит — ни о чем вовремя не позаботишься! Чего мне стоила твоя карьера! Сколько молила бога поскорей вывести тебя в люди, чтоб персональную «Волгу» подавали к дому! Еле дождалась, а вы вон какие неблагодарные! Теперь из-за вас на задворках оказаться?! И все мои хлопоты ради семьи, ради положения по ветру?! Отец называется, ни разу сам не подумал о дочери, о ее будущем! Уедешь утром из дома и забываешь, что у тебя семья! Никого, кроме себя, не помнишь, ради своего удовольствия живешь, только о себе печешься. И другие работают, и другие делом заняты, а семью не забывают, заботятся о ней…

— Натия у нас толковая, сама решит, кем стать. Пусть занимается тем, что ее влечет. Зачем суешь ее в консерваторию?! Мало тебе, что сыну испортила будущее, — насильно втиснула в Политехнический, инженера вздумала из него сделать! Себя тешишь!

— Хотела бы знать, свихнулся ты или бес в тебя вселился и ума лишил?!

— А что такого необычного заметила вдруг во мне?

— Человек с умом видит и понимает, как устроена жизнь! Не потянешься за другими — отстанешь, погибнешь! Сколько твердить — нынче в моде консерватория, кто не захватит в ней места, не окажется потом в кругу видных, известных людей! Понимаешь теперь, что меня терзает?! Не вынесу, не допущу, чтобы моя дочь в стороне осталась! — Пация приложила к покрасневшим от слез глазам розовый платочек. — Если не хочешь моей смерти, устроишь дочь в консерваторию! Все всё по блату делают, связи пускают в ход! — Пация выждала, пока глаза выцедят еще несколько слезинок, снова осушила их платочком и продолжала: — Удивляюсь, Зураб, куда делось твое самолюбие?

— По-твоему, самолюбие требует по блату совать детей в институт? А мне именно самолюбие не позволяет идти на все. Самолюбие удерживает.

— Можно подумать, люди за каждым твоим шагом следят!

— Не изводи себя, Пация! Кому интересно, где учится твоя дочь? Слыхано ли, насильно загонять дочь в консерваторию, чтоб она дурела там!

— О боже, ты свидетель моих страданий! Ничего ему не втолкуешь!

— Ладно, прекратим этот разговор, если смогу, устрою.

— Сможешь! Вовремя займись и сможешь. Окажи внимание нужным людям, добейся их благоволения, улести, умасли кого следует. Сам знаешь, что делать, цели кривым путем легче достичь. Расторопность да ловкость — вот что главное!

— А чем кончается это, забыла? Меня не бережешь, так о себе подумай, Пация, — сказал Зураб, надеясь отрезвить жену, припугнуть возможными последствиями. — И должность потерять недолго, знаешь же…

— Знаю одно: захочешь — и будет Натия в консерватории.

— А сердце чует недоброе.

Зураб вытер платком взмокший лоб, — сражение с врагом на поле боя предпочел бы словесной схватке с женой!

Пация поднялась с тахты и, оправив платье, подошла к мужу, обняла за плечи, но голос ее прозвучал скорее сердито, чем ласково.

— Зураб, послушай…

Увидев на ее лице грозовую тучу, Зураб сказал медоточиво:

— Разве я не хочу счастья дочери? Зачем нам ссориться!

Лицо Пации прояснилось, как небо после ненастья, она поняла, что укротила мужа, подчинила. И, довольная победой, наградила обворожительной улыбкой. Чмокнув мужа, заботливо, чарующе-нежно прощебетала:

— Ой, про ужин забыла, ты ж у меня голодненький. — И засуетилась, завертелась, как девочка. — Сейчас черный кофе в моде! Не какой-нибудь там, а турецкий! Турецкий кофе по-турецки! Никто не приготовит его лучше меня!

Зураб вспомнил об осетрине в холодильнике, отварной курице в ореховом соусе, но и заикнуться не посмел, — упрямая была Пация, все делала так, как сама хотела, а хотела исключительно «по моде».

— Простые люди чай пьют, не уподобляться же им!

— Я бы с удовольствием выпил чаю.

— Пойми, чай пьют простые люди, — Пация презрительно скривила губы. — А для таких, как мы, в моде кофе.

Она принесла из кухни поднос с кофейными чашками, печеньем и плиткой шоколада.

— И есть надо современно, и одеваться по моде… Да, забыла сказать, Люся приходила, принесла дивную тройку!

Люся была «домашней» спекулянткой, которая снабжала семью Зураба дефицитно-модными вещами. Скромная, услужливая, сама приносила Пации дорогие вещи — знала, кому предлагать.

— Обещала достать английскую ткань на костюм Бакуру. Попробуй отказать в чем-нибудь своей Пации, знаешь, что с тобой будет? — кокетливо пригрозила Пация. — А для Натии я кольцо приобрела с изумрудом. Сомневаюсь, чтоб у какой-нибудь ее ровесницы было такое! Доченька, покажи его папочке!

О чем бы ни завела речь Пация, разговор всегда сводился к восхищению вещами, приобретенными у спекулянтки.

— А для тебя Люся обещала достать замшевые туфли и еще кое-что. Разодену тебя, молодые позавидуют! Будешь у меня как с журнальной обложки! — Пация налила Зурабу вторую чашку. — Изумительный кофе!

Зураб кинул, снова вспоминая осетрину и курицу.

— Мама, я ухожу, девочки ждут. Не волнуйся, если допоздна задержусь. — Натия захлопнула за собой дверь и простучала каблучками по ступенькам.

Стало тихо.

— Сегодня я довольна тобой, Зураб! — Пация кинулась мужу на шею, расцеловала, вымазав щеки помадой.

Зураб давно не ощущал тепла ее упругого тела и жадно поцеловал в губы. Лицо у Пации пылало, любовным жаром обдало и Зураба.

— Не представляю жизни без тебя!

— Не бойся, умирать не собираюсь.

— Что ты, что ты! Лучше самой умереть, чем тебя пережить!

— Так безумно меня любишь? — Зураб испытующе заглянул ей в глаза.

— Минуты не хочу жить без тебя, Зураб, — Пация уткнулась ему в грудь.

За долгие годы Зураб так и не привык к ее внезапным переменам.

— Хочешь объясниться в любви?

— Я счастлива! Такой бы и умереть, Зураб, дорогой!

— Зачем тебе умирать, жить куда приятней…

— Конечно, хорошо бы жить вечно, но умереть все равно придется.

— Пусть не вечно, но хотя бы долго, зачем призывать смерть!

— Я хочу умереть счастливой, вот почему.

— Какая тебе разница, какой умереть?

— Есть разница. Представь, я лежу в красивом гробу со счастливой улыбкой, на панихиде — люди со всего города, дом не вмещает всех, во дворе толпятся. Потом пышная похоронная процессия проходит по улицам, движение перекрыто, к скорбному плачу по мне присоединяются автомобильные гудки…

— А потом… Поместят тебя во тьму того света, и исчезнешь, следа не останется!

— Противный! — Пация обиженно надула губки.

— Ты действительно вообразила себя умершей? Извини, не думал разрушать приятное видение!

Пация отстранилась от него, скрылась в спальне и уже оттуда сказала сердито:

— Твоему пониманию даже это недоступно! Не представляешь, что за счастье быть красиво похороненной! Теперь я знаю, — если умру раньше тебя, не позаботишься о красивых похоронах! Какая я несчастная!

Зураб услышал всхлипы и снова подивился, до чего быстро и неожиданно меняется настроение у его Пации… «Но раньше она не плакала; видно, и капризный плач сейчас в моде», — мелькнуло у него.

Направляясь в управление, Мигриаули размышлял о разговоре с матерью.

Думая о Кетеван, вспомнил своих однокурсников, тех, кого незаметно потерял из виду. Сколько было друзей, а сейчас… Весь ушел в работу, работа развела их. Одни остались в аспирантуре, жаждут взойти на пьедестал науки, другие преподают в школе, кто-то вообще забросил историю, переключился на что-то иное, сменил специальность. Кетеван предпочла аспирантуру… Как сложатся дальше их отношения? Правильно ли он ведет себя? Ведь по-прежнему мучительно тянет к ней… В какой-то момент казалось, не жить ему без Кетеван, но, видно, не только чувство любви к женщине, пусть даже безмерное, определяет путь, который ты выбираешь. Не в одной любви смысл жизни. По какому праву она мешает ему заниматься тем, что его влечет? Она независима, почему же давит на него?

Он отмахнулся от неприятных мыслей, переключился на ждавшие его дела.

Мигриаули задержался у доски с приказами — нет ли чего нового, пробежал глазами объявления о собраниях и разных общественных мероприятиях. Потом медленно поднялся на свой этаж.

— Кого я вижу, Джуаншер! — воскликнул стоящий в коридоре человек в очках.

Мигриаули сразу узнал своего бывшего преподавателя кандидата исторических наук Тараси Мамаладзе.

— Здравствуйте, батоно Тараси!

— Вижу, работа на пользу пошла, возмужал! Как быстро летит время, как меняет жизнь человека! А я к тебе, Джуаншер! Рад, что не забываешь своих преподавателей. Признаться, я думал, что ты возомнил о себе, не узнаешь или прикинешься, будто не узнаешь. Хорошо, что не изменился, это говорит о твоем благородстве.

Разговаривая, они дошли до кабинета.

— Прошу, входите, располагайтесь, — Мигриаули указал на кресло. — Догадываюсь, что вы по делу. Известно, сюда просто так не приходят.

Мамаладзе оглядывал кабинет.

— Недурно, — сказал он, приятно улыбаясь. — Вижу, важный пост занимаешь, милиционер не пропускал к тебе, еле упросил. Нужным человеком стал…

Джуаншер спокойно, бесстрастно слушал льстивую речь Мамаладзе, пытаясь угадать, какая нужда вынудила кичливого кандидата наук явиться в управление милиции ради встречи со своим бывшим студентом.

— Ты доволен? Нравится здесь? — заботливо спросил Мамаладзе, изображая на лице восхищение.

Мигриаули молча улыбнулся.

— Ты, конечно, удивлен, Джуаншер, и пытаешься сообразить, зачем я тут… Попросили помочь — я к тебе в качестве посредника, ходатая, так сказать. Противился — неприятна подобная миссия, но ты же знаешь, каковы мы, люди! Упрашивали, стыдили и уговорили в конце концов взяться за это дело, не смог обидеть людей отказом. Ноги не вели сюда, но долг взял верх, перемог себя и вот сижу перед тобой, перед бывшим своим студентом. — Тараси умолк, сглотнул слюну. — Одно то, что я сам пришел сюда, говорит о серьезности вопроса. Ты, конечно, понимаешь, что я согласился обратиться к тебе, движимый лишь благородным человеческим долгом — спасти невинного! Признаться, изумлен твоим решением посадить Чометели из-за какой-то чепуховины, которую он приобрел у бесчестного человека. Чометели прекрасный человек! Сама добродетель! Надеюсь, что мой питомец, которого я настойчиво учил человечности, порядочности, не допустит чудовищной несправедливости, не засадит человека зря. Думаю, мое заступничество, мое ходатайство ты расценишь как гарантию его невиновности. Нет, ты не поступишь несправедливо.

— Не сомневайтесь, поступлю по справедливости, так, как он заслуживает.

— Рад, что не ошибся в тебе! Вот порадую Чометели!

— Радоваться ему не придется, он будет привлечен к уголовной ответственности.

— За что?!

— За то, что приобрел краденые вещи. Ему было известно, что скупает ворованное.

Мамаладзе нервно пригладил жиденькие волосы на лысеющей голове. Безмятежное минуту назад лицо пошло пятнами.

— Джуаншер, не ставь меня в неловкое положение, не заставляй краснеть перед людьми!

— Батоно Тараси, этот Чометели, которого вам изобразили ангелом, а вы в свою очередь представили воплощением честности, уже был судим за соучастие в грабежах, за скупку ворованных вещей. К сожалению, тюрьма не отбила у него охоты совершать уголовно наказуемые поступки, общаться с преступными лицами. За гроши скупает ценные вещи и перепродает, наживая огромные деньги. Извините, не стоит он ваших стараний. Следствие не закончено, но уже сейчас нет сомнений, что наказания ему не избежать.

Мамаладзе встал, схватил шляпу, не прощаясь покинул кабинет инспектора.

У Мигриаули от разговора с ним остался неприятный осадок.

«Хорошо, если он в самом деле не знал, за кого хлопочет… Виноват тот, кто направил его ко мне…»

В дверь постучали.

— Войдите.

— Можно? — В кабинет нерешительно вошел пышущий здоровьем молодой человек красивой наружности.

— Садитесь.

Парень назвался: Бондо Мозаидзе — и, придвинув стул, сел.

Мигриаули вспомнил, что вызывал его. Это был близкий друг Бакура Хидурели.

— Я понимаю, давно следовало самому явиться к вам и не дожидаться вызова…

— Давно знаете Бакура Хидурели?

— С первого курса.

— Какого вы о нем мнения?

— Он порядочный, немного высокомерный.

— Вы дружите с ним, значит, разделяете его интересы?

— Почему? Вовсе не обязательно.

— Часто бывали с ним в ресторане?

— Бывал, но не всегда, понятно.

— Кутежи в ресторанах дорого обходятся, где он берет деньги, как вы думаете?

— Не знаю, право… Всегда платит он, но я ни разу не задавался вопросом, откуда у него деньги. Отец, наверное, давал. Отец его прославленный хирург, говорят, у нас равного ему нет.

— Вы считаете, что отец поощрял его попойки в ресторанах?

— Не знаю, а что тут особенного?.. Денег у него наверняка много, Бакура любит…

— Вы дружите с Бакуром, значит, часто встречаетесь… Скажите, нет ли среди его приятелей Джумбера Дэвидзе?

— Бакур и Джумбер хорошие друзья.

— А часто встречаются?

— Не знаю, в последние месяцы пришлось подналечь на учебу, и я редко виделся с Бакуром. У Бакура полно приятелей. Он располагает к себе — веселый, бесшабашный, всегда при деньгах.

— Вы хорошо помните, что было в тот вечер в «Самадло»?

— В тот вечер Бакур перепил, измывался над официантом, заставлял его пить через силу. Мерзко было смотреть, противно, но я и сам себе опротивел, увидел вдруг как бы со стороны…

— А что произошло потом, когда вы вышли из ресторана?

— С какими-то ребятами схватились.

— Знали кого-нибудь из них?

— Нет, по-моему. Не помню.

— А то, что во время драки ранили одного из них, помните?

— Нет. Когда раздался выстрел, я кинулся бежать. Потом узнал, что и другие разбежались, а про то, что кого-то ранили, ничего не знаю.

— Вы близкий друг Бакура, он не мог не поделиться с вами…

— Честное слово, ничего такого не помню, ни Бакур, ни кто другой ничего мне не говорили. Все слышали выстрел, а кто стрелял, никто не знает. Может, кто-то из тех ребят, с которыми вышла ссора? Я от вас сейчас узнал. Поверьте, не вру… Этот вечер в «Самадло» открыл мне глаза и на себя, и на всю нашу компанию…

Мигриаули пристально наблюдал за ним.

— Именно после той драки я понял: глупо, впустую проводим жизнь, бесцельно тратим время, а утерянного не возместишь…

— Хорошо, если осознали это и искренне сожалеете.

— Очень сожалею, что не задумался над жизнью, пока не влип в эту историю и не оказался в числе тех, кого вызывают в милицию.

— Хорошо, допустим, я верю вам. Но отнеситесь к происшествию и вашему участию в нем с большей серьезностью. Продумайте все, постарайтесь вспомнить подробности и, если найдете, что сообщить, приходите сюда сами.

 

26

Утро было пасмурным. По склонам гор стлался туман.

Мигриаули распахнул окно.

Темур появился следом за ним.

— Привет, шеф, — дурашливо сказал он, плюхнувшись в кресло. Вытянув скрещенные ноги, он набил трубку табаком и закурил с нескрываемым удовольствием.

— О, ваша милость трубкой обзавелась!

— Между прочим, уже два месяца, но вам некогда заметить… А что, не идет мне?

— Твоему облику просто недоставало трубки! Но если б ты выбрал трубку подлинней, я б заметил ее при всей моей занятости, — со смехом заверил Джуаншер.

— Что нового?

— Я обошел мастерские трех районов, пока без успеха. Посмотрим, порадуют ли шапочники, с которыми я еще не виделся.

— Восхищаюсь тобой: за три дня три района!

— А сам чем занимался эти дни, позволь узнать, какие успехи у тебя?

— Похвастаться нечем.

Зазвонил телефон.

— Инспектор Мигриаули. Да, здравствуйте… Что?.. Скончался?.. Когда?.. Не может быть… Еще вчера он чувствовал себя неплохо… Послеоперационная пневмония?.. Понимаю… Очень прискорбно… Спасибо… До свидания.

Джуаншер медленно положил трубку.

— Бедный парень, скончался…

— А убийца все еще на воле, — с горечью заметил Темур.

Джуаншер отошел к окну. По широкому мосту через Мтквари неслись машины.

— Посмотри на город, все вроде как вчера и позавчера, ничего вроде бы не изменилось, жизнь течет по-прежнему, город прекрасен… Но загляни в дом, где родные погибшего. Черным траурным пятном омрачает горе его семьи красоту города…

Джуаншер повернулся к Темуру.

— Нам не помочь ни погибшему, ни его семье, увы, но наш долг — найти убийцу и передать его суду.

 

27

Мигриаули, не торопясь, шел домой. Мысли его были заняты Зурабом Хидурели. Каким бы из двух преступлений он ни занимался, перед глазами маячил его образ. Все в этом человеке настораживало.

Громкий трезвон отвлек Мигриаули от тревожных мыслей. Не заметил, что, переходя улицу у сквера, чуть не угодил под трамвай.

На улице было людно. У самого моста какой-то парень толкнул Мигриаули, да так, что он едва не полетел на тротуар. Парень шатался, и Джуаншер не стал с ним связываться. Но когда тот же прохожий уже на мосту вторично грубо задел его, отчитал.

— Чего ругаешься, чего пристаешь!

— Отведу в милицию, там узнаешь, протрезвишься сначала!

— Я тебе покажу милицию!

Пьяный запустил руку в карман, но Мигриаули успел перехватить ее, опасаясь ножа или оружия.

— Отпусти, что я тебе сделал!

Мигриаули вытащил у него из кармана оружие.

— Ступай передо мной, в милиции разберемся.

Парень нехотя побрел. Прошел несколько метров и задышал так тяжко и шумно, словно выбился из сил и невмоготу стало ему идти дальше. Наконец обернулся и заныл:

— Подвези на машине, чего тебе стоит… Видишь, еле иду, одышка у меня.

И тут, как по заказу, притормозила «Волга». До милиции было не близко, и Мигриаули согласился. Водитель «Волги» охотно согласился подвезти их.

— Садитесь, потому и остановил, вижу, с трудом идет парень.

У поворота возле кинотеатра «Накадули» машина резко остановилась. Двое мужчин в масках, рванув дверцу, молниеносно сели в нее. Один из бандитов приставил оружие к груди Мигриаули, прошипев:

— Тихо, без паники! Шевельнешься, получишь пулю.

— Что вам нужно? — спросил он, понимая, что ответа не получит.

А машина летела неизвестно куда, и Мигриаули горько осознавал свою беспомощность. Что нужно от него бандитам? Все было рассчитано, значит, и водитель, и «пьяный» тип действовали по заранее продуманному плану…

Город остался позади. Впереди светлой змеей извивалась во тьме дорога. Водитель выключил фары. «Пост ГАИ», — догадался Мигриаули.

Лиц сидевших рядом негодяев он не видел, но веснушчатое лицо водителя с тонким хрящеватым носом он узнает где угодно.

«Действуй, пока тебя не прикончили», — сказал себе Мигриаули и осторожно вытащил браунинг.

— Дай сюда! — потребовал бандит и с силой вжал в грудь дуло пистолета. Сопротивляться не имело смысла.

Мигриаули швырнул оружие к ногам бандита и, когда тот нагнулся поднять, ударил сначала по руке, потом по затылку и, вырвав у него пистолет, крикнул:

— Руки вверх, мерзавцы! Останови машину!

Машина со скрежетом остановилась. Бандиты заметно струхнули — теперь дуло пистолета упиралось в бок бандиту.

— Разворачивайся! Езжай обратно в город! Всем сидеть тихо, шевельнетесь — не пощажу.

Шофер гнал машину, исподтишка следя в зеркальце за инспектором.

Бандит рядом с Джуаншером сидел скрючившись, ярость его усмирял приставленный к боку пистолет.

Неожиданно водитель резко затормозил, машина дернулась, завертелась, и все попадали друг на друга.

Бандиты не растерялись, навалились на Мигриаули. Грянул выстрел, кто-то вскрикнул, но борьба продолжалась.

Инспектора обезоружили.

— Ах, падла! — выругался один из бандитов и стукнул его по голове окровавленным кулаком.

Мотор зарокотал, машина развернулась и снова помчалась в сторону от города.

— Ладонь прострелил мне, гад… — Бандит бранился, а приятель протянул ему платок, утешая.

— Ничего, на, перевяжи.

— Приедем — мокрое пятно от него оставлю, мать родная не узнает, ищейка следа не унюхает!

Мигриаули тоже душила злость, злость на себя: как его околпачили! Почему он не предвидел поступка шофера? Изменило чутье?! Не хватило сообразительности?

— Спасибо тебе, молодчина, — сказал пострадавший бандит водителю. — Если б не ты, ночевать бы нам в милиции из-за этой сволочи!

— Он мне чуть руку не сломал, — пожаловался «пьяный» тип, задевший Мигриаули.

— Сам во всем виноват, не справился с делом.

— Не видишь, какой он, вдвоем еле одолеваете.

Бандиты промолчали.

— Может, скажете, куда везете?! — не вытерпел Мигриаули.

— В оперу, на премьеру… — издеваясь, сказал один. — Великий пост сейчас, тебе покаяться не мешает…

— Нашему гостеприимству не обрадуешься, зато местечко тихое-претихое. Не бойся, мы люди честные, исподтишка не нападем — отделим голову от тела, и все дела, — грубо пояснил другой бандит.

— Нет, скверная мысль тебя осенила, — возразил ему приятель. — Рук марать не будем. Разрешим повеситься! Напишет завещание и пусть удавится!

— Ты здорово придумал, но голова его пока еще нужна нам. Может, возьмется за ум, тогда и проявим милость.

— Куда вы меня везете? — требовательно повторил Мигриаули.

— Не расходись, не у себя в кабинете!

— Советую одуматься! Не забывайте, что вас ждет за расправу с представителем…

— О нас не тужи, мы люди ученые, грамотные, — оборвал его бандит с простреленной ладонью.

Машина стала.

— Просим, уважаемый инспектор. Приходится считаться с вашим положением, не то прямо в машине и пришлепнули бы. — И заорал: — Поживей! Обыщите его, нет ли еще оружия!

 

28

— Я уже собирался уходить домой, когда раздался телефонный звонок, — рассказывал Темур Джуаншеру через полчаса, когда они возвращались в город…

«Управление милиции?» — спросил мужской голос.

«Да», — ответил я.

«Вы знаете инспектора Мигриаули?»

«Да, он в соседней комнате».

«Ошибаетесь, жизнь его в опасности».

«Кто вы?! Что с ним, где он?!»

«Минут десять назад его увезли за город, в «Волге», в деревню Натахтари, в каменный домик у леса. Спешите, каждый миг на счету».

«Кто вы?»

Но мне не ответили — в трубке зазвучали гудки.

Я вызвал оперативную машину и через полчаса был в указанном месте.

— Хорошо, что я задержал их в дороге, — не будь стычки в машине, успели бы пристрелить до твоего появления. Домик, куда они меня привезли, был за высоким забором. «Волгу» оставили за воротами, чтобы водитель держал под наблюдением дорогу, а меня втолкнули во двор, потом вынудили войти в дом. Тут-то ты и подъехал — шофер свистнул, и бандиты кинулись прочь. Я выскочил на дорогу и увидел милицейскую машину, но вас уже не было в ней: вы ловили бандитов.

— Не могу успокоиться, что мы их упустили. Спрятались за деревьями, не найти их было в кромешной тьме. Надо дознаться, чей это дом… «Волга» без номера, но выясним, чья она.

* * *

История с бандитами в масках убедила Мигриаули, что кто-то целеустремленно мешает ему раскрыть преступления у ресторана и в магазине. Кто еще, кроме Зураба Хидурели? Ну, допустим, он. Но ради чего? Ради сына? Да, Бакур причастен к драке, к преступлению у ресторана, но какое отношение могут иметь отец или сын к убийству продавца? А может, это дело рук Джумбера Дэвидзе? Он производит хорошее впечатление, это верно. Настрадался, хлебнул горя, рано разочаровался в людях, но все же чист душой. Но и того не отбросишь, что сообщил о нем майор Алания. С фактами надо считаться. Образ жизни у него неопределенный, непонятно, чем живет, все еще не работает.

И Мигриаули усилил слежку за Бакуром и Джумбером, которого, как докладывали, несколько раз видели возле дома Зураба Хидурели.

Семья Хидурели на даче, что же там нужно Джумберу?

Мигриаули сообщили, что Джумбер Дэвидзе опять у дома Зураба Хидурели, он тут же сел в машину, решив лично проследить за Джумбером.

Улочка, где стоял дом Хидурели, была безлюдна. Мигриаули заглянул во двор и увидел Джумбера, который в этот самый момент открыл входную дверь и скрылся в доме. Ключ, вероятно, подобрал заранее.

Мигриаули зашел во двор и заглянул в окна на нижнем этаже, увидев то, что и предполагал увидеть: Джумбер шарил в шкафах и ящиках стола. Он вытаскивал вещи и небрежно швырял их куда попало, явно искал что-то определенное. Среди вещей мелькали ценные серебряные и золотые изделия, но Джумбера они не интересовали. Что же ему надо было в чужом доме, если не ценности? Более часа наблюдал за ним Мигриаули. В конце концов Джумбер отчаялся, как видно, найти то, что искал, и с расстроенным видом покинул дом Хидурели. Он понуро прошел через двор, не заметив инспектора, который укрылся за деревом.

Поразмыслив, Мигриаули решил не задерживать Джумбера, не «разоблачать», а последить за ним еще, выяснить, чем он занимается. Грустное, задумчивое лицо Джумбера уже не внушало доверия, не вызывало сочувствия. Забраться в чужой дом и бесцеремонно рыться в чужих вещах! Нет, не вязалось это с представлением о порядочном, но обездоленном судьбой и оттого ожесточенном человеке. И в сознании Мигриаули все больше укреплялась мысль, что это Джумбер украл у Хидурели бриллиант и грозится убить его. А если не сам, то кто-то связанный с ним. Но что надо было ему в доме Хидурели?.. Ничего, кажется, не унес, в дом пробрался преспокойно, все оставил в беспорядке — не собирался скрывать следов своего «визита».

В кабинет вошла секретарша.

Склонившийся над бумагами Мигриаули на миг вскинул голову, мельком взглянул на нее и продолжал писать, словно бы и не увидел девушки. Лида — так звали секретаршу — давно уже старалась обратить на себя внимание очень симпатичного ей молодого инспектора. Первое время Мигриаули заглядывался на изящную, хорошенькую девушку, но ему претила ее развязность.

— Почту принесла, — тихо пояснила Лида, задетая его равнодушием. Положив на стол корреспонденцию, она не уходила, надеясь, что он одарит ее хотя бы мимолетной улыбкой. Откуда ей было знать, что Мигриаули перестали нравиться девушки, делающие ставку на свою внешность.

— Я вас не задерживаю, Лида.

Девушка неуверенно улыбнулась, поспешила к двери, вызывающе процокав каблуками. Звонкий перестук их еще долго долетал из коридора.

Мигриаули устало потер лоб и принялся просматривать почту.

В одном конверте обнаружил записку, весьма озадачившую его. Он перечитал ее несколько раз, не в силах осмыслить содержание. Записка была анонимной, но игнорировать ее вряд ли стоило.

Настроение у Мигриаули испортилось, а ему в последнее время и так было невесело. Расследование преступления шло медленно, а главное — угнетало чувство бессилия. С того дня как он нелепо попал в руки бандитов и чуть не погиб, его покинула вера в себя. Он не мог простить своего промаха и все больше впадал в уныние.

В кабинет, постучавшись, вкатился тучный коренастый мужчина. Отдуваясь, он плюхнулся на стул.

— Что нового, Мамия?

— Похвастаться пока нечем, стараюсь, в лепешку готов расшибиться, но… Не знаю, прежней прыти не стало у меня, что ли?.. Все равно выведаю, куда он скроется.

— И я так думаю, не дадим им потешаться над нами.

— Надежды не теряю… Почем я знал, что все осложнится?.. Ничего, не бойтесь, все будет в порядке.

— Больше расторопности, Мамия. А мать его как? Не опасается, что и Бакур может пострадать? Не пытаются ли родители услать его куда-либо на время и избавить от допроса?

— Все выведаю, дай еще срок… — Мамия помолчал. Что-то мучило его, хотел что-то сказать, но колебался.

— Ну что, Мамия, говори, не стесняйся.

— Нет, ничего… Я не поверил, понятно… О вас говорят… Я-то знаю, враки все… Вы за свое дело радеете, как никто другой, разве не вижу!.. Сами они подлецы бесчестные! Если б даже своими глазами увидел, не поверил бы, неспособны вы на дурное… — Мамия, пробормотав что-то еще, попрощался.

«Хороший он человек… Не подведет…» — подумал Мигриаули и позвонил Темуру, попросив зайти к нему.

Минут через пять появился Темур.

— Вот, прочти это послание, поломай голову, выскажи свое мнение. — И протянул ему анонимную записку.

— Что — убийственная весть?

Темур пробежал глазами записку.

— Вот так так! Держу пари, от твоего доброжелателя!

— В первый миг и я подумал то же самое…

— Вокруг нас, точнее, вокруг тебя плетется сеть, и скажи спасибо, что кто-то предупреждает об опасности. Однако то, что друг нам неведом, скверно! Невидимый, даже друг неприятен.

— Получается, что невидимый друг хочет помочь нам выявить и арестовать преступника?

— Получается, что так. А ты не веришь? Чего же тогда он хочет, по-твоему?

— Почем я знаю.

— Раззадорил мое любопытство… Как бы дознаться, кто он?

— Давай потерпим. Увидишь, сам проявит себя.

— Мне он представляется надежным, честным и верным человеком.

— Завидная убежденность.

— А почему бы не верить в это, он же оказывает нам большую услугу! — воскликнул Темур.

— Сожалею, но пока не разделяю твоего мнения. Не будем делать скоропалительных выводов.

Что же писал им таинственный доброжелатель?

«Если хотите раскрыть преступление в магазине, арестуйте Джумбера Дэвидзе. Вам ничего не стоит установить его личность».

 

29

«Кто же он, этот доброжелатель, который стремится погубить Джумбера Дэвидзе? Почему скрывается? Боится Джумбера и его сообщников? Что им движет? Только ли желание помочь закону или он жаждет свести с кем-то счеты?» — размышлял Мигриаули, направляясь утром в прокуратуру, к следователю Давиду Сачалели, который занимался делом Магали Саджая.

Сачалели, приветливо поздоровавшись с младшим коллегой, сказал:

— Извини, Джуаншер, но давай сразу к делу, вот-вот придут профессор Узнадзе и жена покойного Саджая. Я назначил им встречу до твоего звонка.

— И ты извини, что пришел, не договорившись с тобой, — дня три не мог дозвониться, тебя не застанешь. Понимаю, я и сам все время мотаюсь. Вот и решил с утра перехватить тебя. Видишь ли, у меня вызывает сомнение личность одного уважаемого человека, о котором у тебя должны быть сведения. Я имею в виду Зураба Хидурели — заместителя директора института, профессора Узнадзе. Как он относится к смерти Магали Саджая? Что ты о нем знаешь, какого мнения? Понимаешь, он проявляет непонятный интерес к преступлениям, которые, в общем, отношения к нему не имеют. Он не упускает случая поговорить со мной, вызнать что-либо, дать совет, «навести на след», мало того, — он не в милицию, а ко мне обратился за помощью, когда у него похитили уникальные драгоценности. Кто-то грозится убить Хидурели — он показал мне письмо, оставленное неизвестным в его доме. Но при этом довольно спокоен, я бы сказал, невозмутим. Предполагаю, что он хочет выгородить преступников. Но кого? Думаю, своего сына Бакура, — тот затеял драку в ресторане. А на днях к нему в дом проник другой участник драки — некий Джумбер Дэвидзе. Сам наблюдал за ним: он что-то искал в доме Хидурели, ничего не взял, ушел оттуда злой… Не нравится мне Зураб Хидурели.

Давид слушал внимательно и — было заметно — не без удивления.

— Что тебе сказать, Джуаншер. Я несколько раз беседовал с Хидурели. Он потрясен смертью Саджая, переживает, как и другие в институте, отношения у него с ним были ровные. Но вот после твоих слов я припомнил факт, который приобретает для меня значение. Ты и сам выдвигал версию об отравлении Саджая. В тот день, когда он погиб, в институт дважды приходил неизвестный молодой человек, во второй раз — вечером, как сказал вахтер. Он спрашивал Хидурели. Я, разумеется, обратил внимание на этот факт и выяснил, что приходил некто Джумбер Дэвидзе. Ни в чем не подозревая Хидурели, я и посещениям Дэвидзе не придал значения, тем более что они оказались родственниками…

— Джумбер Дэвидзе родственник Зураба Хидурели?! Почему в таком случае он проникает к нему в дом как вор? Правда, он был судим, исключен из института, и майор Алания утверждает, что Дэвидзе и сейчас общается с ворами, но не станет же парень грабить родственника?.. Лично у меня Джумбер вызывал сочувствие, — едва вступил в жизнь, а уже столько всего претерпел. — Мигриаули помолчал. — Впрочем, меня занимает личность Зураба Хидурели, о нем я бы хотел услышать от тебя, Давид.

В дверь постучали.

— Войдите… — отозвался Давид. — Это, наверное, профессор.

Он не ошибся.

Дверь распахнулась, и в кабинет вошел профессор Узнадзе.

Поздоровался, переводя холодный взгляд с Сачалели на Мигриаули, которого узнал.

— Не буду вам мешать, извините, мне пора.

Джуаншер хотел уйти, но Давид остановил его.

— Останься, тебе стоит знать все, что связано с делом Саджая. Возможно, и о Хидурели услышишь кое-что.

При упоминании Хидурели профессор недовольно поморщился.

— Уважаемый инспектор, меня поражает ваша, извините, бездеятельность. Если вы неспособны приподнять завесу над тайной смерти Саджая, то откажитесь от дела, займется другой! Для вас налицо заурядный случай, а для меня невозместимая утрата. Я не сомневался и не сомневаюсь: Саджая убит, он мешал кому-то или кто-то посягал на результаты наших многолетних исследований! Мы лишились талантливого ученого, кто-то завладел нашим бесценным препаратом, а вы все топчетесь на месте, до сих пор ничего не прояснили!..

— Понимаю вашу горячность, батоно, но поймите и вы меня, — легко ли вести расследование без содействия тех, на чью помощь вправе рассчитывать? Я имею в виду и вас, и ваших сотрудников. Вас, разумеется, потрясли смерть Саджая и пропажа результатов исследования, но одними эмоциями следствие не продвинешь. Думается, что именно ваши соображения о том, кто и почему отравил Саджая, а вы почти уверены в факте отравления, определили бы направление поисков.

— В первые дни, потрясенный случившимся, я, признаться, растерялся. Но, придя в себя, вникнув во все, сравнив кое-какие факты, я почти убедился: Саджая отравлен, — хотя рассудок отказывался допустить, что в институте есть люди, способные на такое.

— Скажите, пожалуйста, в тот вечер, когда Саджая скончался, вы были в лаборатории?

— К сожалению, в тот день, как и перед этим, я отсутствовал, и вечером в лаборатории Саджая был один. Лаборантов мы обычно не задерживали после рабочего дня; иной раз случалось, конечно, но опыты были закончены, и лаборант ему не мог понадобиться. Да, увы, меня не было с ним. Нам предстояло проверить действие препарата, его эффективность Я намеревался испытать его на себе, вызвав у себя с этой целью рак, что в любом смысле тоже не просто.

— Но, по вашим же словам, Магали Саджая собирался поступить подобным же образом.

— Да, но я не мог допустить, чтобы он рисковал собой! Не знал, как отговорить его! Саджая оберегал меня, что вполне естественно для благородного человека, а он был человеком большой души и, как видите, доказал это, опередил меня, превзошел в любви к людям. Вам известно, что за три месяца до смерти у него не было рака, известно из медицинского обследования. Он сам вызвал у себя рак.

— Допустим, вы правы, ваш ассистент проявил самоотверженность во имя людей, но какие основания предполагать и даже утверждать, что Саджая отравлен? Он мог умереть от рака или от препарата.

— Наш препарат не мог привести к смерти, а главное, экспертиза показала, что он не принимал его, а в чашке, из которой пил, обнаружены следы сильного яда… — Узнадзе помолчал. — Я попросил супругу Саджая ознакомить вас с дневниковыми записями ее мужа. Они, безусловно, убедят вас, — я не ошибаюсь. Она здесь.

Профессор Узнадзе открыл дверь в коридор и пригласил в кабинет супругу Саджая.

Минуту спустя Джуаншер увидел высокую женщину в траурном платье. Покрывавший голову прозрачный черный шарф, один конец которого был перекинут через плечо, резко подчеркивал бледность лица.

— Садитесь, пожалуйста, — сказал ей Давид, здороваясь и указывая на стул.

Женщина поблагодарила и села.

— Позвольте несколько формальных вопросов, коль скоро вы намерены помочь следствию.

— Понимаю, по профессии я врач, в данное время не работаю. — Женщина тяжко вздохнула.

— Скажите, пожалуйста, вам было известно о намерении супруга проверить на себе препарат от рака?

— Нет.

— Не содержат ли его записи сведения, которые прольют свет на случившееся или хотя бы помогут понять самого Саджая?

— Ознакомьтесь с ними и решите. Он вел записи от случая к случаю, записывал самое существенное… Но какой теперь прок от этих записей, когда свет для меня померк, — убил меня Магали своей смертью, — горестно проговорила женщина, протягивая Давиду тетрадь, обернутую в газету.

— Я читал его записи, — сказал профессор Узнадзе. — Они подтверждают мою догадку: Саджая вызвал у себя злокачественную опухоль, с какой целью, вы знаете… Повторяю, пропажа материалов наших опытов волей-неволей наводит на мысль: Саджая отравлен, отравлен кем-то, кто желал устранить его в своих корыстных целях, — запальчиво повторил профессор и, опершись локтем о стол, зажал подбородок в ладони.

— Ваше сетование понятно, профессор, ваше предположение убедительно, но нам нужны доказательства, и мы прилагаем все усилия, чтобы они появились. Я ознакомлюсь с записями Саджая, оставьте их мне… Может быть, найду в них ответы на все возникшие у меня вопросы.

— Хочу верить, что мой погубитель не уйдет от правосудия. Убить человека и спокойно наслаждаться жизнью! Где же справедливость?..

— Даю вам слово, не пожалею ни сил, ни знаний, чтобы установить истину и покарать преступника, если таковой существует.

* * *

— Что скажешь, Джуаншер? — Спросил Давид, когда профессор Узнадзе и жена Саджая ушли.

— Жаль, что о Зурабе Хидурели ничего не было сказано… Все это в общих чертах мне было известно. Никаких доказательств какой-либо версии пока, значит, нет?

— Не совсем так… Что касается Зураба Хидурели… Из беседы с сотрудниками института я узнал о враждебном отношении Хидурели к профессору Узнадзе. Мысль о зависти и всяких кознях зама против директора напрашивалась сама собой. Я очень пристально изучил все, связанное с Хидурели. Происшествие у ресторана «Самадло» было небезынтересно и мне, поскольку в драке участвовали и его сын Бакур, и его племянник Джумбер Дэвидзе. Джумбер подростком остался круглым сиротой, и Хидурели стал его опекуном. Меня поразило, что Джумбер уже в школе пошел по кривой дорожке, был судим за воровство — при таком-то опекуне, как Зураб Хидурели! Я заинтересовался их нынешними отношениями. Хотелось бы узнать, зачем Джумбер приходил к Хидурели в институт в тот самый день, когда не стало Саджая. Не только интуитивно, но по этим фактам предполагаю, что Зураб Хидурели — личность темная и, ты прав, каким-то образом причастен к обоим преступлениям, во всяком случае, знает то, что мы пытаемся установить. Я посоветовал бы тебе допросить сына Хидурели и еще раз Джумбера, его племянника, разобраться в их взаимоотношениях.

— Спасибо за совет, но сын Хидурели лишь затеял драку, стрелял кто-то другой, бывший от них на довольно большом расстоянии, если верить экспертизе. И есть еще немаловажная деталь: потерпевший Эмзар Тодадзе был в пиджаке Джумбера Дэвидзе, — во время ужина они сняли их, а надевая, перепутали. А если предположить, что стрелявший намеревался убить Джумбера Дэвидзе? Просто принял за него Эмзара Тодадзе.

— Это существенный момент, учти его… А бандитов поймали?

— Каких?

— Тех, что похитили тебя и вывезли за город… — И засмеялся: — Скажи-ка, нашли сказочную красавицу!

— Нет, увы, не поймали, разбежались по темному саду, не найти их было среди деревьев. Жаль, что ни один не попался, — совершенно очевидно, что они связаны с преступлениями у ресторана и в магазине. Меня «похитили» и намеревались убить по поручению того, кто боится расследования, раскрытия преступлений…

Следуя совету опытного следователя и старшего друга, Мигриаули вызвал на допрос сына Зураба Хидурели.

Бакуру Хидурели следовало явиться к десяти утра, часы показывали уже одиннадцать, а его все не было.

Мигриаули размышлял, как быть, понимая, что избалованный отпрыск Хидурели сознательно не приходит.

В этот момент позвонил капитан Хинтибидзе, раздраженно и требовательно вызвал к себе.

Скрепя сердце Джуаншер пошел, предвидя неприятный разговор.

— Как идет следствие по делу Эмзара Тодадзе? — с ходу спросил капитан.

— Пока без особого успеха.

— Ты вызвал на допрос сына Зураба Хидурели?

— Да. К десяти утра, но он все еще не явился.

— Не следовало беспокоить, забыл, чей он сын?

— Проводя следствие, я не обязан исходить из общественного или служебного положения человека. Единственное, чем я руководствуюсь, — интересы дела.

— Я тебе уже разъяснял, кажется, особенности нашего положения и думал, ты понял. Умей считаться и с разными факторами, и с положением человека. Упрямство выйдет тебе боком.

— Не понимаю вас, товарищ капитан, какое отношение имеет мое упрямство к Бакуру Хидурели? Мне надо допросить его, а вы препятствуете?..

— Не препятствую. Хочу, чтобы ты осознал: не следует его допрашивать. Сидел бы на моем месте — понимал бы, как важно проявлять рассудительность. — Капитан заговорил мягче, убеждая. — Зачем нам тыкать пальцем в человека, если надо — и мы можем обойти его?! Зураб Хидурели, пора бы тебе усвоить, человек видный, со связями, у него влиятельные друзья. Поговаривают, что он в самом скором времени займет место профессора Узнадзе, которого снимают в связи со смертью Магали Саджая. Зураб Хидурели станет директором крупного исследовательского института, а ты его сына на допрос вызываешь, бросаешь на него тень!

— Рано зарится ваш Хидурели на директорское кресло, — с усмешкой заметил Джуаншер.

— Рано? Знал бы его жену, зарекся бы трогать Хидурели, не то что преследовать…

— Преследовать? — оторопел Джуаншер.

— Да. Ты не знаешь, что Хидурели подал на тебя жалобу?

— Впервые слышу… Чем он, собственно, недоволен?

— Он собирался обратиться и в вышестоящие инстанции, но я отговорил, заверил, что ты относишься к нему наилучшим образом, что все будет хорошо.

— Чем он все же недоволен?

— Винит тебя в нежелании найти вора, похитившего у него драгоценности, считает, что ты намеренно не хочешь поймать преступника, намеренно не принимаешь решительных мер.

— Негодяй!

— Думай, что говоришь! И что делаешь — тоже. Повторяю: у него всесильные покровители, пальцем шевельнет — и от нас с тобой следа не останется, понимаешь?

— Сильно же он вас запугал!

— Будешь бояться такого! Ты это сейчас петушишься.

— К вашему сведению, я никогда не преступал закона и не намерен нарушать его. Позвольте уйти, если вам ничего больше не нужно, работа ждет…

У двери своего кабинета Джуаншер столкнулся с молодым человеком.

— Вы меня вызывали? — спросил тот учтиво.

— Входите.

— Не понимаю, зачем я вам понадобился, в жизни не имел дела с милицией.

— А долгую прожили жизнь? Сколько вам лет?

— Двадцать.

— То-то взволновал вас вызов в милицию.

— В милицию преступников вызывают, потому и удивляюсь.

— Вы принимали участие, а точнее, затеяли драку в ресторане «Самадло», во время которой из огнестрельного оружия ранили Эмзара Тодадзе, вашего ровесника…

— А я при чем? У меня нет оружия! Кто стрелял, того и судите! — запальчиво сказал Бакур.

— Спокойней. Милиция — не ресторан, а я не обслуживающий вас официант, которому можно влепить пощечину.

От этих слов Бакур стушевался, не зная, что сказать, потупился.

— Между нами не такая уж большая разница в годах, и нам следует понимать друг друга. Верьте в мою беспристрастность и будьте откровенны и искренни.

— Я не обманываю вас, и мне не в чем признаваться.

— Эмзар Тодадзе ранен в драке, которую затеяли вы.

— Я ни в кого не стрелял, никакого Эмзара Тодадзе не знаю. У меня не было и нет оружия. Напрасно меня подозреваете. Да, я перепил в тот вечер, допускаю, что вел себя грубо, безобразно, но убить человека?! Расспросите моих товарищей, узнаете, я вовсе не такой, каким вам представляюсь. Будь у меня оружие, товарищи наверняка видели бы его у меня. И вообще — не один же я дрался, если б я выстрелил, кто-нибудь да заметил бы! Кто-то указывает на меня?!

— Указывать не указывают, но подозревают. Я вызвал вас, чтобы разобраться во всем, поэтому прошу быть откровенным.

Бакур сидел обескураженный.

— Скажите, почему вы убежали после выстрела? Вместе со всей вашей компанией.

— Выстрел грохнул внезапно и, конечно, напугал.

— В тот вечер вы не заметили в ресторане кого-либо из близких?

— Моих товарищей имеете в виду?

— Нет. Отца вашего, например.

— Нет, в тот вечер не видел. Вообще я стараюсь не сталкиваться с ним в ресторане.

— Вы знакомы с Джумбером Дэвидзе?

— Мы двоюродные братья, но после того как его судили и посадили, не виделись. Боюсь, не узнаю при встрече. — Бакур вытер платком взмокший лоб, провел языком по пересохшим губам и, успокоившись, продолжал: — Объясните, какая связь между моим отцом, Джумбером и преступлением у «Самадло»?

— Правда ли, что у вас есть машина, черная «Волга»?

— Правда, отец подарил, когда я окончил школу.

— Не помните ли, где вы были седьмого августа, около десяти вечера?

— Нет, не помню. Может, гулял с приятелями по улицам, может, дома сидел.

— Учтите, от ваших показаний зависит ваша судьба, ваше будущее. Будьте откровенны.

— Охотно принимаю совет, но я и так откровенен, не обманываю вас.

— В восемь вечера седьмого августа ваша «Волга» стояла у магазина, в котором в тот самый час убивали продавца.

— И оба преступления приписываете мне?! Везучий же я, нечего сказать! Жизни моей не хватит отсидеть за оба преступления!

— Ну, пока что я вам ни одного не приписал.

— Это следует из ваших вопросов, вывод сам напрашивается. Как вас убедить, как доказать, что я непричастен к ним?

— Вы не ответили на вопрос.

— Сказать, что машина в тот вечер стояла у того магазина, — значит признать свое участие в преступлении?! — Бакур совсем расстроился. — Не знаю, с чего начать…

— На вашем пиджаке обнаружены следы человеческой крови. Откуда они?

— Не может быть! Я никого не убивал, никого не грабил! Хотите, чтобы я верил вам, а не себе!

— Хорошо. Объясните, откуда у вас деньги на рестораны, ваши приятели пьют и гуляют за ваш счет!

— Дает мама, без нее у меня б на трамвай не было денег!

— Так откуда следы крови на вашем пиджаке?

— Мало ли где испачкался! Понятия не имею где, когда.

— Вы мне не сказали, зачем ваша «Волга» находилась возле магазина во время ограбления.

— Неужели я все должен помнить?

— Вообще нет, но в данном случае — да, и прежде всего ради себя самого.

— Моя машина была там в восемь часов, я зашел за своей невестой, — она рядом живет. Мы поехали в кино. Это могут подтвердить ребята, которые были с нами.

— Вы утверждаете, что в восемь?

— Да, в восемь, потому что мы опоздали в кино, вошли уже после журнала.

— А где вы оставили машину, у кинотеатра?

— Нет, поехал домой, а оттуда пешком пошли в кино.

— А это узнаете? — Джуаншер выдвинул ящик и достал пистолет.

— Да. Мой наган, как он попал к вам?

— Изъяли при обыске, о котором вы не знаете.

— В хранении оружия я действительно виноват. Знал, что не имел права держать. Что ж, готов отвечать, это мне урок на всю жизнь. Глупости не повторю.

Мигриаули помолчал, обдумывая проведенный допрос. Потом сказал Бакуру:

— Вы свободны, можете идти. Без моего разрешения из города не выезжать. Расписку брать не буду, надеюсь, не раскаюсь.

Бакур понуро побрел к двери.

 

30

Мигриаули предложил Темуру пообедать в «Самадло».

Установились жаркие дни, и ресторан на окраине города, где всегда веял прохладный ветерок, манил измученных духотой людей.

Они шли пешком, и разговор, как всегда, касался работы.

— Вот что, Темур, давай сделаем так: ты займись молодыми людьми, доведи все до конца, а я возьмусь за дело Зураба Хидурели, надо изловить грабителя; теперь, когда бриллиант обнаружен, это несложно.

В ресторане они, как всегда, сели за столик, который обслуживала Бадур.

Темур отвернулся, разыскивая глазами официантку, а когда посмотрел на Джуаншера, усомнился, он ли рядом с ним, — темные очки и кепка совершенно изменили друга.

— Тс-с! — Джуаншер приложил палец к губам, не давая ему выразить изумление.

Кокетливо покачивая бедрами, приветливо улыбаясь, подошла Бадур, но когда перевела взгляд с Темура на Джуаншера, улыбка с лица спала.

— Извините, я сейчас, — и она устремилась к одной из кабин.

— Последи за ней, Темур, не сомневаюсь, что из этой кабины выйдет Зураб Хидурели.

Не успел он договорить, как из кабины действительно показался Хидурели и торопливо вышел из ресторана. А к ним спешила Бадур.

— Извините, забыла, клиент ждал, чтобы рассчитаться, простите, пожалуйста.

— Ничего, ничего, Бадур! — Джуаншер, улыбаясь, снял кепку и темные очки.

— Ой, это вы?! — воскликнула Бадур, пораженная. — Никогда б не поверила, что кепка и очки так изменят человека!.. Знаете, здесь бывает один молодой человек, Джумбер, он всегда в такой же кепке и в темных очках, я вас за него приняла! До того похожи…

— Знакомы, значит, с ним…

Джуаншер усмехнулся — женщина есть женщина, не сохранит тайны, проговорится.

— Конечно, знакомы, он бывает здесь с приятелями. Буду считать его вашим двойником.

— Вы разожгли мое любопытство, посмотреть бы на него, — со смехом говорил Джуаншер. — Уж не родственники ли мы с ним, Бадур? Как его фамилия?

— Не знаю, знаю, что звать Джумбер.

— Спасибо, авось доведется познакомиться! Вы так поразились нашему сходству, что я уже предполагаю в нем родственника, — кто знает, нет ли у меня где брата! — продолжал смеяться Джуаншер.

Бадур приняла заказ и отошла.

— Темур, иди за ней. Она обязательно сообщит Зурабу Хидурели, что мы разыграли ее, что я — не Джумбер. Не развлечения ради проделал я все это.

Темур последовал за Бадур.

Джуаншер лихорадочно обдумывал возможные последствия своей затеи. Он готов был ко всему, невольно даже проверил, при нем ли оружие. Чем бы ни обернулась его «игра», важно, что он нашел своего рода «золотой ключик» к преступлению.

Темур вернулся довольно скоро и сказал изумленно:

— Ты, оказывается, ясновидец, Джуаншер!

— Она говорила с Зурабом Хидурели?

— Если б только говорила!

— Тише, вон она, идет.

Бадур опустила поднос с закусками на стол. Такой мрачной Джуаншеру не доводилось ее видеть.

— Бадур, меня ждет срочная работа, давайте-ка я расплачусь, — Джуаншер достал деньги. — Темур, ешь быстрей.

Когда Бадур отошла, Темур спросил:

— Что случилось, Джуаншер?

— Нам опасно оставаться здесь, ешь в темпе.

— Что есть — она же одну закуску принесла! — Темур скорбно вздохнул.

— Хватит дурачиться, пошли.

Вернувшись в управление, Темур уже серьезно спросил Джуаншера:

— Что произошло в ресторане, я так и не понял?..

— Кепка и очки принадлежат Джумберу.

— Не ошибаешься?

— Нет, это бесспорно.

— Зачем же заставляешь таскаться по мастерским?

— Не сразу сообразил это.

— Как ты додумался, ты же все выгораживал его, жалел… Ошибся, выходит, в нем. Надо срочно арестовать Джумбера.

— Не спеши.

— Почему? Раз ты уверен, что кепка и очки его…

— Ты же видел, как вела себя Бадур.

— Но я не понял сути: для чего она бегала к Зурабу Хидурели?

— Отношения Зураба Хидурели и Джумбера Дэвидзе по меньшей мере странные и очень насторожили меня после того, как я узнал, что они родственники. Зураб был опекуном осиротевшего Джумбера. Они то ли преследуют друг друга, то ли ищут встречи, а возможно, и избегают. Так или иначе, от обоих добра не жди, и их связь, мне кажется, многое откроет нам.

— По-моему, ты слишком углубляешься в ненужное, уходишь в сторону от преступления. Пока ты будешь наблюдать да изучать их, этот твой Джумбер натворит еще чего-нибудь.

— Хорошо, допросим Джумбера. Допустим, я окажусь прав — вещи его, а он скажет, что потерял их, оставил где-то, да в том же ресторане, и кто-то воспользовался ими. Как быть тогда? На каком основании обвинять его в убийстве продавца?

— Не всякому объяснению и не в любой ситуации можно и надо верить. В данном случае его слова ничего не будут значить.

Джуаншер выдвинул ящик стола и взял из него конверт. В конверте было письмецо.

— На, почитай, и тогда я послушаю тебя, посмотрю, что ты скажешь.

«Уважаемые товарищи! Если согласны и способны избавить общество от страшного негодяя, мошенника, жулика, мерзавца — понаблюдайте за Зурабом Хидурели и убедитесь, что место ему в тюрьме».

— Ну, знаешь! Ясно же, кто-то старается сбить нас с толку, направить следствие по ложному пути.

— Я иного мнения. Голова трещит… Хорошо, вызовем Джумбера Дэвидзе.

Джумбер сквозь зубы поздоровался с Мигриаули.

— Здравствуй, герой, садись.

— Если б хотели, чтобы я здравствовал, не вызывали б в вашу чертову милицию.

— Ну-ну, не расходись. Расскажи-ка лучше, как живешь, чем занят, как дела вообще?

— Живу прекрасно, дела мои прекрасны, все отлично, — саркастически ответил Джумбер.

Мигриаули достал из сейфа кепку с очками, исподтишка наблюдая за Джумбером. Заметил, как он передернулся, не скрывая удивления. Потом порывисто приподнялся со стула и подался вперед, но тут же сел.

Джумбер сообразил, конечно, что если вещи находятся в милиции да к тому же хранятся в сейфе, то с ними связана какая-нибудь малоприятная для их владельца история.

— Знакомы тебе эти вещи?

— Мои они, и кепка и очки, где-то оставил недавно.

Джумбер смотрел спокойно, ни тени волнения ни в голосе, ни на лице.

— Не в магазине ли? В магазине тканей.

— Нет, нет, не помню даже, когда был в магазине! Зачем мне, холостому, ткани?!

— Как давно ты их потерял?

— Две недели назад.

— Подумай, где бывал, где мог позабыть.

Джумбер долго молчал.

— Наверняка оставил в ресторане «Самадло». Знакомые ребята подозвали к своему столику, я подсел к ним и, видно, оставил кепку и очки.

— Вещи эти пока останутся здесь в связи с одним делом, ты не обидишься, надеюсь.

— Раз нужно, чего мне возражать.

— Кепку и очки мы обнаружили в магазине, где тяжело ранили продавца. Теперь ты понимаешь, какое пало на тебя подозрение. От твоих показаний зависит многое. Прошу, будь правдив.

— Что может зависеть от моих слов, если на месте преступления найдены мои вещи?! Что отведет подозрение от меня? Нечего мне сказать, семь бед — один ответ!

— Не допускаю мысли, что ты способен на убийство, но коль скоро признаешь, что вещи твои, естественно, подозреваешься…

— Подозревайте и обвиняйте в чем хотите, мне все равно, только не мучайте, оставьте меня в покое! — Джумбер опустил голову.

— Скажи, пожалуйста, для чего ты заходил в медицинский НИИ тридцатого июля? К кому и зачем?

— Что вы проверяете каждый мой шаг?! Какая связь между преступлением в магазине и тем, что я был в НИИ?!

— Об этом — позже, ответь на мой вопрос.

— Допустим, заходил повидать родственника, что — не имею права?

— Имеешь, конечно, кто запрещает?.. Успокойся, Джумбер, иначе не сможешь трезво рассуждать, постарайся взять себя в руки.

— Хорошо, постараюсь.

— Ты заходил к Зурабу Хидурели?

— Я не знаю никакого Зураба Хидурели.

— Еще раз прошу, говори правду, представь, что ты не в милиции, что беседуешь с другом.

— Хорошо. Он мой родственник, но я не его собирался повидать.

— Кого же?

— Почему я должен отвечать? Неужели это важно?

— Да, представь. Тебе вряд ли известно, но как раз в тот день, вернее, в тот вечер, когда ты зашел в институт во второй раз, там скончался ассистент профессора Узнадзе, директора института. Предполагают, что его отравили, а из лаборатории исчезли материалы важного исследования.

— Выходит, каждый мой шаг связан с преступлением?! Куда бы ни пришел, всюду случается несчастье! — Джумбер горько вздохнул. — Диву даюсь, как я успел натворить столько дел! Все оборачивается против меня! Кто и за что обрек меня на мучения?..

Мигриаули закурил и встал, положил руку на плечо Джумберу, но тот недовольно скинул ее.

Они посмотрели друг на друга в упор. Лицо у Джумбера пылало.

— Не ожидал от вас такого.

— Джумбер, как ты можешь…

— Отвяжитесь.

— Упрямство не красит!

— Упрямство не двоедушие! Меня призываете к искренности, а сами хитрите! Не справляетесь, не находите настоящего преступника и на мне решили выехать! На мне отыграться!

— Вот оно что! Спасибо, открыл сердце! — Мигриаули вмял окурок в пепельницу. — Не думал, что так скверно судишь обо мне. Я считал тебя настоящим человеком…

— Не давите! Не пойду у вас на поводу! — вскричал Джумбер зло.

— Поверь, ни в чем я тебя не подозреваю… Не пойму, чем вызвал твое недоверие?

— Я помощи ждал от вас, а вы готовы во всех преступлениях меня обвинить!

— Ты неверно понял наш разговор, Джумбер. Кое-что из твоего прошлого мне известно, и я, честное слово, хочу помочь тебе, но и ты считайся с фактами, от которых не отмахнуться.

— Ясно, на что вы намекаете.

Джумберу хотелось верить Мигриаули, но что-то настораживало. Не мог понять, что на уме у этого странного инспектора, к чему он клонит?

А Мигриаули тоже стоял смущенный, недовольный разговором с Джумбером.

— Между прочим, чуть не забыл, — очень благодарен тебе за предупреждение, и письменное, и устное. Если б ты не позвонил в управление, бандиты расправились бы со мной. И записка твоя пришла кстати.

— Какой звонок в управление? О какой записке вы говорите?

— Думаю, и грозное письмо Зурабу Хидурели написано тобой, — мягко сказал Джуаншер.

Джумбер промолчал. Снова тоскливо сжалось сердце. Ничего не видя, отрешенно смотрел он в окно. Наконец спросил с горечью:

— Допустим, написал, что из этого? Чего вы от меня добиваетесь?

— Правильных показаний, объяснений.

— Мне все осточертело, все безразлично, — устало сказал Джумбер, и Мигриаули понял по его тону — ничего не утаит, откроет душу.

Не скоро ушел Дэвидзе от Мигриаули.

— Не вяжется убийство с обликом Зураба Хидурели, — Темур пожал плечами. — Он производит впечатление добропорядочного человека.

— Мне непонятно, зачем он подкапывается под профессора Узнадзе. Только ли из желания занять пост директора?

— А ты не допускаешь мысли, что исследования профессора, его научная деятельность — источник зависти и отсюда вполне понятной ненависти Хидурели к Узнадзе?

— Допустить и предположить можно многое… Противораковый препарат профессора Узнадзе и его ассистента Саджая вполне мог породить зависть и вражду, но… Темур, давай еще раз окинем общим взглядом случившееся в институте.

— Для чего? Почему ты увязываешь историю смерти Саджая с преступлениями, которые нам поручено раскрыть? Делом Саджая занимается следователь прокуратуры. Обвинять в смерти Саджая, похоже, некого, что же ты опять возвращаешься к этой истории?! Человек покончил с собой — это его дело, в конце концов, не нам разбираться, правильно ли он поступил.

— Не скользи по поверхности, Темур. У нас уже есть основания считать, что фигура Зураба Хидурели каким-то образом связана со всеми тремя преступлениями. Поэтому надо уяснить возможную причастность его к смерти Саджая. Преступники наблюдают за нашими усилиями и потешаются! Мы должны вникать во все, что хоть как-то связано с Хидурели, его сыном и Джумбером.

— Попробуй получить сведения о Зурабе Хидурели у Давида.

— Уже получил, но мы и сами можем что-то узнать — в том плане, в каком он интересует нас. Закрыть дело проще простого, но это чести нам не сделает.

— Слушай, Джуаншер, через четыре столетия после смерти шведского короля Эриха XIV установили, что он был отравлен! Лоутон обнаружил, что Африка отдаляется от Аравийского полуострова на два сантиметра в год. Ученые подметили даже то, что Калифорнийский полуостров в год на полсантиметра отходит от материка, а мы не в состоянии разобраться в том, что у нас под носом? Почему мы неспособны добраться до истины?

— Ты прав, Темур, хотя далеко забрел за примерами. Прав в том смысле, что нам, как и настоящим ученым, надо быть пытливыми, наблюдательными, увлеченными своим делом.

— Кстати, забыл тебе сказать, вчера вечером я был в «Самадло». Когда ресторан закрылся, я последовал за Бадур. Зураб Хидурели поджидал ее поблизости. Светила луна, и хорошо было видно. Они шли по тропинке мимо заброшенного сада. И вдруг на тропинке передо мной появилась тень, это был Джумбер. Заметив меня, он, насвистывая, побрел прочь, прикинулся пьяным. То ли испугался, то ли при мне не хотел подходить к Хидурели — не знаю. Следить за ними дальше не имело смысла.

— Что им нужно друг от друга? Запутанный клубок. От Давида я узнал, что Хидурели родственник Саджая.

— Ну и что, мало ли было родственников у Саджая, что тебя насторожило?

— То, что и Саджая с Джумбером Дэвидзе оказываются родственниками! Как не принять этого во внимание в темной истории смерти Саджая? Дэвидзе вошел в лабораторию в тот самый момент, когда Саджая испускал дух!

— Как преступление, так Джумбер тут как тут, — засмеялся Темур.

— Тебе смешно, а ты побыл бы на его месте.

— А что ему нужно было в лаборатории вечером?

— Вопрос резонный. В тот злополучный день Джумбер приходил к Магали Саджая и просил помочь ему с работой. Саджая обещал переговорить с директором и предложил зайти вечером. Вот почему Джумбер оказался в институте. Вахтер был предупрежден и пропустил его… Уже из этого следует, что Саджая не собирался кончать с собой. Джумбер рассказал мне, что, когда он постучался в лабораторию, изнутри послышался шорох, но никто не отозвался. Он снова постучал, подождал и хотел уже открыть дверь, как вдруг она распахнулась, и мимо него, едва не сбив с ног, пронесся Зураб Хидурели — то ли с сумкой, то ли с портфелем в руках. Ошарашенный этим, Джумбер машинально ступил в лабораторию и увидел Саджая в кресле — голова у него была безжизненно откинута, нетрудно было сообразить, что он мертв. Джумбер выскочил и опомнился только на какой-то улице. Винит себя, переживает, что не позвонил в милицию, не сообщил кому-нибудь, но в тот момент рассудок покинул его, — слишком неожиданно все было и ужасно. Вахтер подтвердил, что парень вошел в институт и минут через пять как угорелый пронесся мимо него обратно.

— Следовательно, в убийстве Саджая надо подозревать кого-то из них двоих. Скорее всего, Хидурели…

— Посмотрим, до чего докопался Давид Сачалели, сумел ли он установить, кто из двоих заинтересован был в смерти Саджая. Давид допрашивал Джумбера после меня и, думаю, узнал кое-что: если бы Джумбер был причастен к происшествиям у «Самадло» и в магазине, Зураб Хидурели не старался бы прекратить следствие.

Зураб отпустил шофера, сказав, что сегодня обойдется без машины.

Вечер был прохладный, приятный, и он с удовольствием шел пешком.

Как давно не ходил он по этой просторной улице, где любил прогуливаться в молодости! И вообще как давно не ходил он пешком — и сейчас непривычно и трудно было ступать по тротуару. Кто бы подумал, что от ходьбы можно отвыкнуть!

Прохожие почтительно здоровались, низко кланялись. Он кивал, но мало кого узнавал. У знаменитого магазина прохладительных вод замедлил шаг, вспомнил, как любил стоять тут с ребятами и как радужно бывало на душе, хотя в кармане и на воду не находилось мелочи. С невольной завистью посмотрел на стоявших перед магазином молодых людей, привычно собравшихся на излюбленном месте. И подумал о своих детях. Дочь совсем уже взрослая, в институт поступает, Бакур пристроен. Хорошие дети, и жена у него отличная, писаная красавица и при этом умница. Знает, что делать. Совсем недавно уговорила его взять на работу молодого врача, вполне надежного и сообразительного. Надо окружать себя толковыми преданными людьми, чтобы проворачивать то, что хочешь.

Мысли поглотили Зураба, и он не заметил, как миновал длинную улицу. Непонятная тоска заползла в душу, одиноким почувствовал он себя среди людей. Как незаметно остыло горячее сердце и угасли высокие порывы, пока он приспосабливался к жизни! Удивился, что никогда не задумывался над этим. Вероятно, потому, что прежде не был он одиноким. Друзья детства постепенно отошли, от многих сам отстранился, давно уже окружен просто знакомыми и подчиненными, теми, что подобострастно улыбаются, покорно выслушивают и исполняют его указания и желания. Да, он высоко поднялся по социальной лестнице и не считал достойным себя общаться с кем попало. И не стало друзей. Лишись он завтра положения и состояния — не найдется ни одного близкого человека. Пация отвадила всех, лет десять, как ни один друг юности не переступал порога его дома. Зато нужных людей вокруг — пруд пруди…

Горько, конечно, горько осознать, что жизнь, которая радовала, осталась в воспоминаниях.

К своему роскошному особняку Хидурели подошел в скверном настроении.

Поднялся по лестнице, и пока доставал ключ, домработница открыла дверь. Женщина явно ждала его, так как тут же взволнованно сообщила:

— Вам из милиции звонили!

— Из милиции?! — Хидурели крайне удивился.

Круглое лицо женщины выражало и растерянность, и страх.

— Да, батоно, вам велели явиться, как только придете с работы.

Зураб озадаченно промолчал и прошел в спальню — к жене.

Пация читала, полулежа на тахте.

— Наконец-то! Не представляешь, как переволновалась!

Зураб снял пиджак и небрежно кинул на кровать.

— Лариса уже сказала, да? — спросила Пация, заметив, что муж не в духе.

— Не объяснили, что им нужно?

— Нет, он так грубо разговаривал со мной, хам… Я выразила недоумение, говорю, что общего у моего мужа с милицией, а наглец заявил: перед лицом закона все равны, твой муж как все другие! Возмутительно! — Пация поднялась с тахты, подошла к зеркалу, занялась собой.

— Натия дома? — зачем-то спросил Зураб.

— К ней придут друзья сейчас, я им ужин заказала в ресторане…

Хидурели не слушал Пацию. Сама по себе милиция не внушала ему ни страха, ни робости, он не раз и не два бывал там, но чтоб его вызвали! Да еще таким тоном! Не накапал ли кто? В последнее время в институте многие косятся на него. Правда, и он не оставался в долгу, писал куда следует. Что нужно от него милиции? Не сболтнула ли чего секретарша, эта дурочка Инеза?..

— Идешь в милицию?

Нежный, любящий голос настиг его в коридоре. Он не обернулся, не ответил.

Может, Бадур донесла? Но она как будто ничего о нем не знает. Скорее Инеза могла пожаловаться. Она красивая, озорная, но безвольная, не подбили ли ее… Месяца нет, как стала его любовницей, и на все готова пойти ради него… Разве что по дурости сказала лишнее…

У кабинета Мигриаули Хидурели долго собирался с духом, прежде чем постучаться. Обретя привычную уверенность в себе, он открыл дверь, но, натолкнувшись на суровый взгляд инспектора, разом сник.

…Из управления Хидурели вышел сам не свой. Слишком неожиданно обрушилось на него все. Мигриаули ни в чем конкретно не обвинил, но краткая беседа с ним ничего хорошего не предвещала. Инспектор дал понять, что он располагает кое-какими сведениями, которые резко изменили его мнение о Хидурели. Что он имел в виду, на что намекал, Хидурели отлично знал, — это и привело его в ярость.

«Нет, дорогой, до главного не докопаешься, никто не знает моей тайны, и ключ к ней у меня… Знал бы ты все — вряд ли отпустил… Клещами не вырвешь ту тайну, не дождешься признания», — злорадно говорил Хидурели, мысленно обращаясь к Мигриаули, но суровый взгляд инспектора, который нет-нет да и вспоминался, сминал его самоуверенность, и он чувствовал свое бессилие.

В конце концов Хидурели разозлился на себя. Что он малодушничает?! «Не загнали еще в угол. Положение неприятное, но выход найдется. Главное — не поддаваться страху, не терять веры в свои возможности».

Но как ни успокаивал себя Зураб Хидурели, страшная мысль леденила душу: заявятся и скажут: «Именем закона вы арестованы».

Джуаншер Мигриаули не наивный, неопытный юнец, сегодня Хидурели увидел перед собой сурового, беспощадного работника угрозыска — он не моргнув отдаст его под суд.

«Плохи дела. Пропаду, если не противопоставлю чего-нибудь инспектору Мигриаули. Ничего, найдется, кому укоротить ему руки, охладить служебное рвение!»

Хидурели стал перебирать в уме всесильных друзей-покровителей.

Начальника отдела угрозыска капитана Хинтибидзе Мигриаули застал в несвойственном тому радужном настроении. Улыбка на лице начальника была редкостью и озадачила.

— Как идут дела, Джуаншер? Есть ли успехи?

— Плетем сеть, скоро отправимся рыбачить.

— Нет смысла рыбачить — одна мелочь. Преступно зря тратить бесценное время. Я переговорил сегодня с начальником управления, по-видимому, освободим тебя от этих пустячных дел, поручим вести более сложные и значительные. Но смотри не заносись! — Хинтибидзе неизвестно почему захохотал. — Я человек суровый, добротой и лаской никого не балую и мало кого жалую. Ты первый, кто заслуживает и слышит от меня добрые слова, считай себя везучим. Не исключаю, что ты обижен, я бывал с тобой резким, но и меня надо понять. В обращении с людьми, а тем более с подчиненными, нужна суровость, строгость, а иного и строгостью не проймешь, хоть молоток бери в руки. Не сердись, если иногда и тебе доставалось…

Мигриаули слушал, изумляясь непривычному тону капитана и его сияющему лицу, доброжелательным словам. Нет, неспроста исходил капитан радостью!

— Я бы хотел довести порученные мне дела до конца. Закончу их, товарищ капитан, и готов выполнить любое новое задание.

Капитан побагровел, он не терпел возражений.

— Вопрос согласован с начальником управления. Приказ обсуждению не подлежит.

— Я понимаю, но если он во вред делу…

— Как ты смеешь! При мне обсуждать решение начальства! Я поставлю вопрос о твоем…

— Не спешите. Не судите обо мне раньше времени и не принимайте решения сгоряча.

Мигриаули покинул кабинет Хинтибидзе и направился прямо к начальнику управления.

Занятый какими-то бумагами, начальник коротко бросил, не поднимая головы:

— Садитесь.

Джуаншер придвинул стул и сел.

— Слушаю вас, Мигриаули. По какому вопросу?.. — спросил полковник, отрываясь от бумаг.

— По очень серьезному вопросу, иначе не стал бы занимать ваше время.

— Давайте к делу.

— Вам известно, что я с моей опергруппой занимаюсь расследованием двух преступлений.

— Да, утром капитан Хинтибидзе доложил мне о вашей просьбе. Я удовлетворил ее — можете передать дела, — неожиданно резко сказал полковник.

— Я ни о чем не просил капитана Хинтибидзе!

Полковник смотрел на Мигриаули с нескрываемым удивлением.

— Не понимаю вас! Что все это значит?!

— Повторяю, я никого не просил отбирать у меня эти дела! Расследование подходит к концу, надеюсь в ближайшее время назвать вам всех преступников.

Полковник нажал на кнопку, в дверях возник милиционер, вытянулся в струнку.

— Вызовите капитана Хинтибидзе!

На лице полковника задергался рубец, что предвещало грозу, — Джуаншер знал это, не знал только, на кого обрушатся гром и молнии.

Капитан предстал перед начальником, не смея глаз поднять.

— Мигриаули, повторите сказанное, — сказал полковник.

— Расследование завершается. Уже достаточно данных, которые наводят на мысль, что одни и те же лица замешаны в преступлениях у «Самадло» и в магазине. Многое прояснилось в связи с делом по ограблению Зураба Хидурели. Похищенные у него драгоценности, в том числе уникальный бриллиант, найдены, к перекупщику они попали от кассирши, которой их продал молодой человек, причастный к происшествию у «Самадло». По определенным соображениям мы его пока не забрали. Прошу не передавать эти дела другому работнику.

— Что скажете, капитан? Зачем вы пытались отстранить Мигриаули? Как посмели обмануть меня?!

Капитан стоял ни жив ни мертв.

— С вами разговор будет особый. — Рубец на лице полковника задергался сильней. — За усердие объявлю благодарность, и, конечно, вы пойдете на повышение, — сказал он таким тоном, что капитан предпочел бы ему самую грубую брань. — А вы, Мигриаули, продолжайте следствие. Если возникнут трудности, обращайтесь прямо ко мне…

 

33

Зураб Хидурели медленно спустился по полутемной лестнице на улицу. Джуаншер Мигриаули снова вызывал его, и на этот раз допрос продолжался довольно долго.

Из управления он вышел униженный, в отвратительном настроении. Домой идти не хотелось.

Остановил такси, назвал адрес и через несколько минут был у своего гаража.

Решил махнуть куда-нибудь — развеяться.

Привыкший к всеобщему подобострастию и почету, он был подавлен и пристыжен предъявленным ему обвинительным материалом. Чувствовал себя вывалянным в грязи. На душе скребло, а сердце сжималось от боли.

Погода стояла тихая, не жарко и не холодно.

Хидурели гнал свою «Волгу» на предельной скорости. Ветер приятно остужал лицо, но душевный покой не возвращался.

Город погрузился в сумерки.

Зураб остановил машину. «Позвоню Ламаре, с ней легко и весело, — но вспомнил, что месяца три не говорил с этой хорошенькой девушкой с кошачьими глазами, и передумал. — Напомню о себе пухленькой Марго и с ней отведу душу». Поколебавшись, достал двушку, набрал номер.

— Попросите Элеонору.

— Я слушаю.

— Элеонора, я хочу тебя видеть…

— Зураб, ты?!

И посыпались упреки.

— Очень занят был, Элеонора, объясню при встрече, давай поужинаем вместе, не возражаешь?

«Джуаншер, еще раз продумай все, — убеждал двойник, таившийся в нем самом. — Сколько случаев, когда преступник лжет, клевещет, запутывая следы, и запутывает следователя, чтобы спасти себя!»

Джуаншер позвонил дежурному, попросил принести вещи Хидурели.

Двойник не давал ему покоя, требовал не верить Джумберу. «Со стыда сгоришь, если этот тип обведет тебя вокруг пальца! Не простишь себе, что не сумел раскусить его».

Сержант милиции внес вещи Зураба Хидурели.

— Положите вон туда, — Мигриаули указал на столик у стены. — Пригласите Хидурели.

Сержант удалился. В кабинет вошел Зураб и негодующе спросил:

— Что случилось, зачем вызвали?! На днях был у вас!

— Будьте любезны, подойдите вон к тому столику.

Зураб посмотрел на столик и еле сдержался, чтобы не кинуться к нему.

— Мои вещи, мои! — вскричал он, глядя на золотые и серебряные изделия. — Как мне отблагодарить вас! Спасибо, спасибо! — И так низко поклонился, что лицо его побагровело.

— Мы лишь выполнили свой долг… А наш долг — помочь людям в беде, в отличие от тех, кто строит счастье на несчастье других.

Хидурели понял намек, похолодел в предчувствии чего-то скверного.

— Кто родную плоть и кровь не пожалеет, тот на все способен.

— Не верится, право, что сумели поймать вора! Чуть не погубил меня, мерзавец!

— По сравнению с некоторыми вашими поступками хищение самых больших ценностей — ничто, — заметил Джуаншер, устремив на Хидурели взгляд, под которым тот съежился.

— Нет страшнее злодеяния, чем предать своего ближнего. Чего стоит человек, который дал слово заменить осиротевшему мальчику отца, а потом обобрал, лишил крова и оставил бездомным, беспризорным?!

У Хидурели свет померк в глазах, и он схватился за спинку стула, боясь упасть.

И все же взял себя в руки, с наигранным удивлением спросил:

— Зачем вы говорите это мне? Не понимаю, я тут при чем?..

— Все эти вещи продал перекупщице молодой человек, который стал преступником по вине дяди! Именно дядя-опекун кинул его когда-то на произвол судьбы.

— Мой родственник?! — невольно воскликнул Хидурели.

— Ваш родственник! — злорадно повторил Мигриаули, довольный эффектом: как ни хитер был Хидурели, выдал себя. И насмешливо спросил: — Неужели вы тот самый дядя, что обездолил сироту и толкнул на пагубный путь?! Верить ли?!

— Я не губил его, — холодно отчеканил Хидурели и весь напрягся, словно ждал удара.

— Кто занял квартиру сироты, вашего племянника?

— Откуда мне знать? — зло бросил Хидурели, готовый разорвать инспектора.

— Вы думаете, это трудно выяснить?

— Столько бессонных ночей провел, заботясь о мальчике, мог ли я поступить с ним плохо?! Я и злодеяние! Как вы можете?

— В самом деле, что это я оскорбляю вас! Вся история осиротевшего мальчика говорит о вашей доброте и порядочности. Вы честно выполнили обещание, данное в день похорон его отца, ничего не жалели для его счастья!

Хидурели тяжко вздохнул.

— Не для добрых дел, для злодеяний родился он на свет!

— Но на злодеяния обрекли его вы!

Хидурели промолчал, лишь передернул плечами, рассеянно глядя на драгоценности, некогда принадлежавшие родителям Джумбера.

— Объясните все-таки, как вы лишили его родительской квартиры?

Хидурели молчал, словно не к нему обращался инспектор.

Мигриаули нажал кнопку, и в дверях возник милиционер.

— Уберите эти вещи и спрячьте понадежней. Ради них человек родного племянника загубил.

 

34

В последнее время Мигриаули постоянно думал о Джумбере, сильно озабоченный его положением. Если не помочь парню порвать с прошлым, говорил он себе, если не вернуть ему веры в добро, веры в человека, кто знает, что он еще совершит.

Мигриаули решил побывать в доме, где когда-то жил Джумбер Дэвидзе, и выяснить, кто занял квартиру его родителей и каким путем.

Был полдень, когда он вышел из управления. Солнце пекло нестерпимо.

Машина привезла Мигриаули в один из старых районов Тбилиси. Нужный ему дом стоял на пологом склоне, среди просторного двора. Отсюда как на ладони виден был весь район…

Мигриаули спросил сидевших во дворе женщин, где найти управдома, но, узнав, что ему нужно, они сами указали квартиру, где некогда жила семья Дэвидзе, а высокая тоненькая девушка вызвалась проводить его. Поднимаясь с ним по лестнице на верхний этаж, она нерешительно спросила, не знает ли он, где теперь живет Джумбер. Мигриаули сообщил девушке адрес, легко догадавшись по смущенному лицу о ее сердечной тайне.

На площадке второго этажа девушка указала инспектору на массивную дверь и сбежала вниз.

Мигриаули постучался. Ему тут же открыли. На пороге стояла полная женщина средних лет.

— Вам кого?

— Извините, тут раньше жила семья Дэвидзе?

Женщина изменилась в лице, испуганно схватилась за ручку, желая захлопнуть дверь.

— Закрой дверь, напустила мух! — грубо крикнул кто-то из глубины квартиры.

— Аркади, тут какой-то человек, поди поговори с ним.

К двери, потирая рукой колено, приковылял тучный мужчина.

— Занемели проклятые ноги, не держат, — смеясь, пояснил он. — Так, какое у вас, говорите, дело?

— Он про Дэвидзе спрашивал.

— Входите, чего в дверях стоим!

Из большой светлой комнаты еще одна дверь вела в смежную.

— В хорошем месте живете.

— На место не жалуемся, очень удобное место, и базар под боком, до Гогиловой бани рукой подать, горячий лаваш рядом выпекают. — Он повернулся к жене: — Давай, Агасиджан, собери на стол, вроде бы достойный человек, окажем уважение.

— Давно здесь живете?

— На вознесенье… Нет, извиняюсь, на наш армянский суп — саркис четыре года будет…

— Прекрасная квартира, — заметил Джуаншер, оглядываясь.

— Это все мой Аркади, он постарался, кто бы дал нам такое жилье.

— Чего язык распустила, дура бестолковая!

— Браниться потом будете, а сейчас покажите, пожалуйста, ордер на квартиру. Я не представился, извините, инспектор городского угрозыска, пришел по делу Дэвидзе. — Мигриаули показал удостоверение личности.

Супруги переполошились, испуганно переглядываясь, долго молчали, потом женщина взорвалась:

— Какой поганец оказался! Ни совести, ни стыда, обдурил нас, получается?!

Аркади усмирил жену, открыл шкаф, порылся в ящиках и выудил наконец вчетверо сложенный пожелтевший ордер.

— Чего теперь старое ворошить, нервы трепать, и мы люди, — просительно сказал Аркади, льстиво улыбаясь.

— Никого сюда не впущу, трупом лягу, через порог не дам шагнуть, чтоб им света невзвидеть, окаянным! Денежки в карман, а квартиру давай назад? До чего ты дожила, несчастная Агаси! Пускай попробуют, пускай сунутся!

Мигриаули убрал дело в сейф, собираясь уходить, как вдруг зазвонил телефон.

Джуаншер нехотя взял трубку и, услышав женский голос: «Джуаншер, ты? Здравствуй!» — очень удивился, сердце радостно подпрыгнуло.

— Здравствуй… Кетеван?! Позвонила-таки! — Месяц не видел ее и не слышал — со дня встречи на набережной. Целый месяц ничего о ней не знал. — Спасибо, вспомнила наконец!

— Я тебя не забывала, а ты, вижу, совсем не помнишь, — сказала она со смехом, но в словах звучала обида.

— Нет, Кетеван, занят был очень, сейчас много легче стало.

— Значит, смею надеяться, не дашь соскучиться? — уже весело спросила девушка.

— Не дам! — в тон ей воскликнул Джуаншер.

— Не вздумай уверять, что ночей не спал, обо мне мечтая!

— Не буду, раз не хочешь, но мама скоро домой перестанет пускать, и, как думаешь, из-за кого?

— Ну, откуда мне знать?!

— Могла бы сообразить.

— Она меня знает?!

— Ты хочешь сказать, что вы незнакомы?

— Что-то не помню, чтобы ты знакомил нас.

— Странно: кому из вас верить?.. Откуда звонишь, Кетеван?

— Из кинотеатра «Руставели».

— С кем ты там?

— С Русудан, ты видел ее.

— Сейчас я буду там.

— Возьму тебе билет.

— Еду, Кетеван!

Мигриаули открыл окно, оглядел себя в стекле, поправил галстук, пригладил волосы и вышел из кабинета.

С такси повезло, и он минут через пять был у кинотеатра.

Шел фильм «Отец солдата», перед кинотеатром не протолкнуться было, еле отыскал в толпе Кетеван.

— Кетеван… — Джуаншер хотел сказать что-нибудь особенное, а вырвалось сухое: — Билеты достала?

— Да, пошли, вот-вот начнется.

— А где Русудан?

— Ушла домой, нездоровится ей.

В переполненном зале было душно.

Пробравшись к своим местам, они сели, и Кетеван заметила:

— А ты поборником правды и справедливости прослыл, Джуаншер! Тебе это известно?

Джуаншер с любопытством посмотрел на нее.

— Если не секрет, что надо от тебя Зурабу Хидурели, чем ты досадил ему? Говорят, у него зуб на тебя, камень держит за пазухой!

— А ты откуда знаешь Хидурели?!

— Он мужчина приятной внешности, привлекательный, вскружил голову Русудан, не отстал, пока не сблизился с ней. Она познакомила с ним и меня. Мне он несимпатичен, не кажется порядочным, говорила ей: будь осторожна, не теряй головы, но она не посчиталась с моим мнением, конечно. Доверилась ему, а у него оказалась семья, дети.

— Да, двое.

— Бедняжка… Говорила же ей: не подходит он тебе. Она обиделась. Мерзавец, исковеркал ей молодость, да еще впутывает в какое-то темное дело.

— С чего ты взяла?

— Он попросил Русудан сказать, если ее вызовут на допрос, что он был с ней тогда-то в опере на «Травиате». Неспроста же попросил! Кто знает, чем это кончится?

— Скажи ей, пусть зайдет ко мне.

— Хорошо. Верь всему, что она скажет. Русудан честная, порядочная девушка, сам убедишься.

В этот вечер Джуаншер вернулся домой радостно возбужденный, удивив мать, — давно не видела она сына в таком приподнятом настроении.

— С чего ты сегодня веселый, сынок? Порадуй меня, скажи…

Джуаншер обнял ее, закружил.

— С Кетеван встретился, в кино ходили…

В парке веяло прохладой, хотя в городе стояла жара. Было спокойно, тихо.

За столик в укромном месте сели двое мужчин.

К ним тотчас поспешила официантка — знала, кто они, и ждать не заставила, быстро принесла всевозможную закуску. У официантов поразительный нюх, безошибочно определяют, чьи карманы набиты деньгами.

Немного погодя к мужчинам присоединились двое других, которых, чувствовалось, ждали. Один из них, красивый, статный, был Зураб Хидурели. Он внимательно оглядел сидевших за соседними столиками, удостоверившись, что вокруг нет сомнительных лиц, успокоился и едва слышно спросил:

— Что решил?

— Боюсь рисковать, — промолвил один из застольников, управляющий аптекой, тип с тучными багровыми щеками.

— Не виляй, говори прямо, сколько просишь?

Двое других молчали, две пары глаз злобно взирали то на Хидурели, то на управляющего, который не хотел соглашаться на что-то.

— У меня нет опыта в таких делах, — пробормотал он.

— И у нас не было.

— Вы — другое дело! — спокойно возразил управляющий.

— Хватит, не морочь голову, — раздраженно бросил Хидурели. — Мы не в кошки-мышки собрались играть. Думаешь, нам надоели головы?!

— Я не оскорблял вас, считайтесь и со мной.

— Деньги дам прямо сейчас. И впредь каждый день будешь получать верную прибыль, — настойчиво сказал Хидурели, пропустив замечание управляющего мимо ушей.

— Покончим с этим разговором, не подхожу я вам.

— Зачем тогда шел сюда? — Голос Хидурели прозвучал угрожающе.

— Не запугивай! Угрозами не заставишь.

— Оставь его, видишь, не хочет, — вмешался рябой тип.

— Оставить! Теперь, когда он знает о нашем деле? Ну нет, слишком опасно! — вскипел Хидурели.

— Ваши тайны меня не интересуют. Не хочу подвергать себя опасности, а до вас мне дела нет! — повысил голос управляющий. — По-вашему, я отпетый негодяй и на любую махинацию пойду, на любую подлость! Столько анаши весь город погубит!

— Тише, не глухие!

— А я и не ору, поясняю, почему отказываюсь.

— Кто живет честным путем? Одни воруют, другие мухлюют. Честного и порядочного донкихотом обзывают, высмеивают. Выкинь из головы дурацкие понятия! Мы не меньше тебя печемся о судьбе горожан, и мы всем добра хотим, потому и идем на это, для их же пользы. Но честность и бедность неразлучны — друг без друга не ходят! Лично мне неохота прозябать в бедности.

— Не могу, чудовищное дело предлагаете! Весь свет узнает!

— А кто даст всему свету узнать — не враги же мы себе, — мягко промолвил Хидурели, — почувствовал, что управляющий уже колеблется. — Устарело слово «честность», потому что устарело это понятие. Человек служит теперь себе, и нужна изворотливость. Все пекутся о своем благополучии. Вслух об этом не говорят, конечно, так и ты не говори, но загляни себе в душу — в душе наверняка согласен, не впервые толкуем о подобных вещах.

— Чует сердце беду!

— Скажи прямо: не устраивает плата, мало тебе вознаграждения… Испортился народ, каждый ищет выгоды, норовит побольше сорвать… Не удивлюсь, что хочешь увеличить оговоренную сумму… Понимаю, понимаю, над тобой начальник, и над ним еще начальник — всем должно перепасть… Хорошо, обдумаем, возможно, увеличим проценты с прибыли.

— Пристали, как мухи к липучке… — буркнул управляющий.

— Теперь уж точно нельзя его отпускать! — угрожающе встрял рябой.

— Он не отказывается, чего вам еще?!

— Проболтается, и влипнем из-за мерзавца! — Рябой стукнул по столу кулачищем.

— Почему проболтаюсь, не идиот же я?! — оскорбился управляющий.

— Напрасно упорствуешь. Советую хорошенько обдумать свое положение.

Это уже была угроза.

Зураб Хидурели встал и, не прощаясь, покинул компанию. Поговорив о чем-то с официанткой, скрылся из виду.

 

36

Управляющий аптекой, не в меру и не по летам раздобревший, нервно расхаживал по комнате.

— О господи, как тоскливо быть одному! — проговорил он, подходя к окну. Чуть откинув накрахмаленную занавеску, выглянул на улицу. Там была жизнь — проносились машины, шли люди.

Вспомнились давние годы. И он был в молодости беспечным, как все. «Чего стоит моя жизнь теперь? На что я себя обрек?» На кой все это, когда лишил и себя, и семью истинного счастья…

Семья отдыхала на даче и не ведала его мук, не ведала, во что он дает себя втянуть… Деньги, огромные деньги принесут ему коротенькое счастье. Но счастье ли — постоянно дрожать в ожидании жестокой расправы? Куда от нее уйдешь?.. Где, когда утратил он порядочность, честность?! Неужели только вспоминать остается о минувшей жизни — беззаботной, безбедной?.. Что дало ему богатство?..

У входной двери послышался легкий шум. Хозяин дома вздрогнул — каждый шорох пугал теперь, — но сообразил, что это почтальон опустил в ящик газеты, и отлегло от сердца. Побрел в ванную, охладил пылавшее лицо.

Вернулся в комнату, снова стал у окна.

В дверь позвонили. Он затравленно заозирался, куда бы спрятаться, но опомнился, было неловко и стыдно за себя.

Горько усмехнулся.

Звонок повторился.

Подошел к двери, но сразу отпереть не хватило духу, — за дверьми мерещились те, чей приход ужасал его больше смерти.

— Открой, Нико, я тут, Серапион! — услышал он знакомый голос. — Что так долго не открывал? Напугал тебя, мой повелитель, неожиданным приходом? — шутливо спросил Серапион.

Управляющий пренебрежительным жестом пригласил провизора в комнату и, когда тот сел, огорошил его принятым решением.

— Отныне будем жить по совести. Будем искоренять зло, искоренять всеми путями!

Оправившись от потрясения, Серапион заметил:

— Вы совершенно правы, батоно, жить надо честно…

А управляющий, зашагав по просторной комнате, продолжал:

— Творя зло, с помощью зла мы ничего хорошего не добьемся. Надо бороться за утверждение человеческого достоинства, надо отстаивать чистоту жизни. Отныне у меня одна цель, одна забота — жить честно.

— Совершенно согласен, батоно, чем больше воруешь, тем больше надо орать о честности, кричать, что защищаешь интересы народа, государства. Как наш шеф — вон вышибает профессора из института, растоптал всех неугодных ему людей, не сегодня завтра сам заделается директором.

— Я боюсь его, у него руки в крови! Он волчьей породы, родного сына уберет с дороги, если станет поперек.

— Плохо, если боишься. А чего тебе, собственно, тужить: дом битком набит добром, твоей семье только птичьего молока не хватает! А какое доверие оказал тебе Хидурели! Начнем выпускать препарат, и миллионы потоком потекут, наживемся — праправнукам хватит.

— Сердце чует беду! От его препарата бедой несет, он на человечьей крови сделан, — с дрожью произнес управляющий. — И состава препарата не дал Хидурели.

— Черт с ним, с составом! Главное, наркотики будем получать, другим по граммам отпускают, а нам — сколько угодно! Десятки, сотни тысяч рублей заработаем.

Управляющий уже раскаивался, что открылся провизору, — негодяй он и подлец. И все равно сказал, немного подумав:

— Не стоит связываться с Хидурели, Серапион, он с огнем играет. Слышишь, с огнем! Хватит, намаялся я в жизни, не хочу накликать новую беду, не хочу снова сидеть.

— И я сидел. И я натерпелся, но мы завязли, отступать некуда. И нечего прежде времени трястись; пока не поймают, ты не вор, а не вор — не посадят. По этому принципу и живем все. Главное, проворачивать все аккуратно, осторожно, никаких следов не оставлять. Не падай духом. Ты не закона бойся — страшись Хидурели, сам же говоришь — он волчьей породы… Что я вразумляю тебя, сам не младенец, сам все соображаешь.

Управляющий потер лоб, тронул пальцами висок — проверить, бьется ли еще в нем жизнь. Его знобило. Его нервное состояние не укрылось от Серапиона. Развалившийся в кресле провизор зло подумал: «Болван, хапанул жалкие двести тысяч и в штаны наклал со страху! Просчитались мы, нечего было связываться с этим… Поздно сожалеть, остается уговорить олуха».

А управляющий, глядя на провизора, думал: «Совсем совесть потерял, подлец! Что ему от меня нужно?!»

Серапион смотрел на управляющего, будто целился.

— Я вызволил тебя из нищеты, благодарить меня надо! Неужели все еще не уразумел, что между тобой и честностью пропасть пролегла и моста не перекинешь! Так что если держишь на уме какую глупость, выкинь! Примечаю, ты что-то надумал, знай: в живых не оставлю… Сам толкаешь на это.

Управляющий похолодел, сердце больно сжалось. Кое-как дотянулся до бутылки с боржоми.

— Я сам виноват, знал же, что ты хлипкий, подведешь. — Серапион беспокойно заходил по комнате.

— Не отравлять же себе старость!

— А о нас не думаешь?! Мы-то молодые, понаслаждаться хотим жизнью! Ты свое прожил, набил дом добром, нагулял жирное брюхо, а мы чем хуже?

— С кем я связался, боже! Оставь меня в покое, отвяжись! — в отчаянии воскликнул управляющий.

— Хидурели не отстанет! Торопит, говорит, на днях станет директором.

— Какой спокойной жизни лишил себя!

— Тебя ж за человека никто не почитал! Теперь ты деньгам счет потерял, тебя знают, уважают.

— Ты прав, только за это уважение и богатство я каждый миг возмездия жду!

— Опять за свое! Нашелся агнец невинный!

— Как ты не поймешь — я медик и не могу губить людей. Много плохого совершал, есть за что судить, но человека не убивал! Не могу вносить в дом деньги, на которых человеческая кровь! А наркотики?! Разве ты не знаешь, что они страшнее смерти! Лучше убить человека, чем губить его наркотиками! Всему обществу вред! Не отрицаю, — я спекулянт, перекупщик, помогал вам сбывать лекарства, обворовывал вместе с вами людей, наживался, пусть покарают за это, но в этом преступном деле я вам не помощник! Делайте со мной что хотите, режьте, убивайте, а в махинациях с наркотиками участвовать не буду.

«Придется с ним кончать, — подумал Серапион. — От страха помутился рассудок. Донесет, выложит все, что знает, скажет, кто и зачем убил продавца. Он погубит Хидурели, а Хидурели — мой спаситель, моя надежда и опора, погибнет он — пропаду и я. Из-за этого ублюдка второй раз садиться?! Из-за этой падали?! Нет!.. Чего ради?! Он зажрался, не знает, куда деньги деть… Пожил, и будет».

Управляющий словно прочитал его мысли:

— Зачем вы убили ассистента? Думаете, я ничего не знаю?! Вы на все способны!

— Очень храбро чирикаешь — заложил нас?

— Брось! Не понять вам меня! Повторяю, я медик и хорошо знаю, что такое наркотики: мы наживаться будем, а люди умирать, целое поколение погибнет!.. Отвяжись, уходи, не вынуждай заявлять куда следует!

— Шутишь или как?! Мозги отшибло?! — Серапион сверлил взглядом управляющего, а тот вскочил вдруг с места: в комнате появился неизвестный.

— Кто вы, что вам нужно?

— Нужно, чтобы вы были здоровы! — Человек в маске направил на него пистолет.

«Конец, смерть моя пришла!» Но хотя страх и помутил разум управляющего, он сообразил, что мешкать нельзя.

— Не дурак я, понимаю, чем грозишь. Все исполню, только отведи свою игрушку… — умоляюще сказал он, невольно отметив про себя: «Я видел, видел эти зачесанные назад серебристые волосы!» И вспомнил: «В ресторане я познакомился с ним! Зураб Хидурели подослал ко мне мерзавца!..»

— Хорошо, что встречаешь радушно! Хорошо, что ценишь и почитаешь эту игрушку. — Человек повел дулом перед лицом управляющего. — Она подала тебе дельную мысль — поделиться своим богатством! Давай выкладывай деньги — ровно половину.

— А весом с ваше железное чудо устроит? — подобострастно пробормотал полумертвый от страха управляющий.

— Я еще в уме, не ради мелочи пришел сюда! Не хочется проливать кровь, не вынуждай! — пригрозил бандит и приставил дуло ко лбу управляющего.

— Дурак, чего ради себя губишь! Отдай ему, к черту, все, что нахапал! Жить надоело?! — Серапион подошел к управляющему, похлопал по плечу. — Послушай, ты ж привык к бедности, в молодости голодранцем был, а теперь вон какой дворец отгрохал, — владетельный князь позавидовал бы. Твои импортные шкафы от денег ломятся, ты по горло в золоте, чего скаредничаешь? Видишь, благородный он человек, — и указал на бандита. — Другой давно б прикончил!..

— Предаешь меня?!

— Заткнись! Две минуты даю, потом пеняй на себя.

Управляющий бросился к прочному, на заказ сделанному сундуку и вывалил оттуда золотые вещи.

Бандит, а за ним и Серапион налетели на драгоценности.

Управляющий задыхался от ярости. Не сдержался, неожиданно вырвал у бандита револьвер и взревел:

— Кладите все! Маловато тут на троих!

— Спокойно, уважаемые граждане! Верните ценности куда следует…

Все трое онемели: перед ними стояли работники угрозыска.

Мигриаули взял из бессильно повисшей руки управляющего револьвер. Пристально всмотрелся в каждого — провизора и рябого узнал сразу — те самые типы, что провели операцию с его «похищением».

— Батоно инспектор, я как раз собирался явиться к вам с повинной, чистосердечно признаться во всем! — умоляюще пролепетал управляющий, весь дрожа.

Мигриаули с презрением смотрел на людей, ради денег готовых перегрызть друг другу горло.

 

37

— Да, не думал, что наберем столько обличительного материала о Зурабе Хидурели. Представлялся невинной овечкой, а оказался злодеем из злодеев, — проговорил Темур, покачав головой. — Значит, и в Эмзара Тодадзе стрелял Хидурели?

— Нет, по его заданию — Рябой.

— А для чего, с какой целью?

— Эмзар оказался случайной жертвой. Убрать собирались другого.

— Объясни толком, не понимаю.

— Все три преступления — дело рук Зураба Хидурели. Когда-то он был порядочным, честным человеком, но жажда денег и славы испортила его. Один из трех подручных Хидурели, вернее, сообщников, которых мы забрали вчера в доме управляющего, всего полгода как из заключения. На работу не устроился, прибился к Хидурели и стал верным исполнителем всех его подлых дел. Рукой этого подонка послана пуля, угодившая в Эмзара Тодадзе, — они приняли его за Джумбера Дэвидзе.

— Чем провинился Джумбер перед Хидурели?

— Зураб Хидурели хотел раз и навсегда избавиться от Джумбера. Джумбер рано осиротел. Опекуном его был Хидурели. Единственный близкий человек, который прибрал к рукам оставшееся от родителей мальчика имущество, в частности, фамильные драгоценности, золотые и серебряные вещи и тот уникальный бриллиант, что лежит в нашем сейфе. Мотивировал это тем, что малолетний Джумбер не сумеет сохранить их. Но Хидурели не ограничился этой подлостью. Аппетит разыгрался, и он обобрал племянника. С помощью какого-то мерзавца подбил парня на воровство и упрятал в тюрьму. Пока Джумбер отбывал срок, Хидурели продал его квартиру, а потом, когда тот вышел из заключения, заявил, что квартиру отобрали. С тех пор Джумбер ютится в полутемной каморке.

Дэвидзе закончил школу и, представь, поступил в мединститут, однако был исключен за «хулиганство»: защитил на улице девушку от приставших к ней юнцов. Джумбер попал в трудное положение. Нашлись доброжелатели, которые намекнули, что ко всем его бедам приложил руку Зураб Хидурели, что дядя обобрал его и продал квартиру. Джумбер, естественно, ополчился против него, люто возненавидел. Ненависть к Хидурели толкала на месть. Он требовал вернуть все родительское добро, все, что Зураб присвоил, но Хидурели уверял, что продал драгоценности, продал все золото и серебро, вызволяя его из тюрьмы. Джумбер не верил и подбросил ему письмо, в котором грозил убить. Зураб сообразил, что письмо написал Джумбер, и на всякий случай — мало ли как обернется дело — обо всем рассказал сыну. А Бакур пожалел Джумбера и принял его сторону. Бакур набалован, груб, распущен, но честен и добр. Взял да без ведома отца и вернул Джумберу все ценности. Зураб Хидурели так и не узнал этого, думал, что Джумбер забрался в дом и выкрал. Нас с тобой все интересовало, откуда у Бакура деньги на рестораны. Так вот, деньгами снабжал благодарный ему Джумбер.

Джумбер оставил Зураба в покое и жил, продавая вещи, но Зураб все думал, как расправиться с Джумбером. А тут еще, вдобавок ко всему, племянник оказался свидетелем его преступления в институте, — случайно увидел Зураба Хидурели, когда тот выбегал из лаборатории.

Заявить на Джумбера, указать на него как на грабителя Хидурели побоялся: наверняка вскрылись бы его собственные грязные дела. Поэтому решил покончить с ним «своими силами». Джумбер часто проводил вечера в «Самадло». Бадур дала знать Зурабу, когда Джумбер был в ресторане, и уголовник по кличке Рябой взялся убрать Джумбера. Но, как известно, самые продуманные планы срываются из-за пустяка. Рябому указали примету: Джумбер в черном японском костюме. Однако во время ужина разгоряченный юноша снял пиджак и повесил на спинку стула, а Эмзар, выходя из ресторана, надел его, приняв за свой. Теперь тебе ясно, почему пуля Рябого угодила в Эмзара Тодадзе?

В тот вечер и Бакур был в «Самадло», но прожигал жизнь с другой компанией. Если помнишь, на следующий день к нам подошел Хидурели, якобы помочь советом. Так вот, он попытался направить наши поиски по ложному пути. После этого Хидурели явился ко мне в управление — будто бы в связи с кражей бриллианта и письмом, в котором угрожали убить. Он пришел выведать, напали ли мы на след стрелявшего. А потом, с одной стороны, он требовал найти похитителя бриллианта, а с другой — предлагал не усердствовать, старался замять дело. После осечки в «Самадло» Зураб Хидурели задумал новое преступление. Бадур передала ему вещи Джумбера — кепку и солнечные очки, и он организовал ограбление магазина якобы с участием Джумбера — в качестве улик там оставили его кепку и очки, а Рябой, выстрелив в продавца, сбежал, прихватив дневную выручку. Рябой вчера во всем признался, — я допоздна допрашивал его. У него оказался револьвер, из которого он стрелял в продавца. А я чуть не приписал Бакуру участие в ограблении магазина, поскольку его «Волга» стояла у магазина и в нее сели удиравшие бандиты. Бакур категорически отрицал свое участие, уверял, что в тот вечер он не был у магазина, заезжал за знакомой девушкой, собираясь в кино. А пока смотрел фильм, папочка передал машину своим подручным, и они около девяти подкатили к магазину и ворвались в него за минуту до закрытия. Так что ни Бакур, ни Джумбер никоим образом не замешаны в преступлении. Зураб Хидурели наивно думал, что мы «клюнем» на вещи Джумбера, обвиним в убийстве и он отделается от племянника. Но план его провалился. Джумбера Дэвидзе наказывать не за что, наоборот, ему надо помочь стать на правильный путь — это наш долг.

— Джумбер послал нам записку, советуя следить за Зурабом Хидурели?

— Да, он.

— А для чего Джумбер забрался в дом к Хидурели — в тот раз, когда ты наблюдал за ним, — раз ничего не собирался брать?

— На этот вопрос отвечу я, — раздался голос Давида Сачалели, который неожиданно появился в кабинете. — Он искал письмо, в котором грозился убить Хидурели… Привет, коллеги! Вижу, подытоживаете свою деятельность! Порадую вас, я тоже фактически закончил расследование. У нас один герой, как выясняется: уважаемый Зураб Хидурели! А племянник его, Джумбер Дэвидзе, оказался главной уликой, если можно так сказать, против всей преступной жизни Хидурели.

Джумбера, когда он заполучил свое добро, видно, начала мучить совесть, и он оставил мысль убить Хидурели, даже решил во всем признаться дяде. Не желая встречаться с ним в его доме, чтобы не столкнуться с Бакуром, пошел в институт, не застал его, зато столкнулся с Магали Саджая, а они, между прочим, тоже родственники. Не зная, как объяснить свой приход в НИИ, Джумбер попросил Саджая помочь с работой. Саджая обещал в тот же день переговорить с директором и предложил прийти вечером.

Лаборатория оказалась запертой. Джумбер постучал, но никто не отозвался. Когда из лаборатории вылетел Зураб Хидурели, Джумбер узнал его. Таким образом, он оказался очевидцем пребывания Хидурели в лаборатории, когда там умирал Саджая. После этого Джумбер проник к дяде в дом, чтобы взять свое письмо…

— Зурабу Хидурели придется признаться в преступлениях. Оформим его арест, пока он не скрылся. Хотя, думаю, он этого не сделает. Тем более что прошел слух, будто Зураба Хидурели назначают директором института.

— Я об этом не слышал, но профессора Узнадзе этот мерзавец загубил: обвинил его, разумеется, заглазно, в самоубийстве Саджая, якобы профессор вынудил Саджая на этот шаг. Если бы не Джумбер, вполне вероятно, что следствие не сумело бы установить виновность Хидурели.

— И подручные Хидурели пойманы, они рассказали все, так что не отвертеться теперь негодяю.

— Из дневниковых записей Саджая очевидно, что у него и мысли не было кончать с собой, а вот испытать на себе препарат — да. Так что обвинить профессора в смерти Саджая не удастся.

— Почему Зураб Хидурели преследовал Джумбера — понятно, но чем мешал ему Саджая? — недоуменно вопросил Темур.

— Зависть, тщеславие, алчность — вот что определяло поступки Зураба Хидурели. Он решил завладеть результатами исследований профессора Узнадзе и его ассистента, затем занять пост директора НИИ. Он исполнил свой замысел: в стакан с препаратом, который собирался принять Саджая, добавил яду. Вполне возможно, что Саджая поделился своим намерением с Хидурели, и тот проследил за ним, оказавшись рядом в злополучный вечер.

 

38

До предела взвинченный Зураб Хидурели гнал машину на предельной скорости. Рядом с ним сидела женщина, белолицая, с разбросанными по плечам волосами, и беспричинно смеялась. Ее возбужденный звонкий смех так и подхлестывал Зураба. Стремительно одолевая изгибы дороги, машина скоро въехала в Цхнети.

— Знаешь, чем ты пленяешь меня, Зураб? Своим юношеским пылом, и вообще — ты юноша!

— Конечно, мне всего двадцать лет!

— А мне — шестнадцать, — она засмеялась.

— С чего ты запел печальную песню?

— С того, что она созвучна состоянию души и настроению. Послушай: «Неужели оставишь, — как мне жить без тебя. Сам оставлю, уйду, раз не любишь меня… — пропел Зураб и печально улыбнулся. — Провиденье терзало, не давало мне сил бремя тяжкой печали нести через жизнь».

— Ты не в духе, Зураб! Что тебя расстроило? — Женщина посерьезнела.

— Ничего, грустная песня навеяла грусть.

— Не скрывай, ты чем-то расстроен.

— Любишь меня? Горько мне, Элеонора, мне кажется, что я всеми покинут, не вижу родной души, никому не нужен, забыт.

— Замолчи, бессердечный! Как ты можешь так говорить! Я стольким поступилась ради тебя, а ты…

— Хочешь сказать, что мы чем-то поступаемся ради друг друга?

— Ты — нет, а я женщина и без тебя счастья не представляю.

— Извели меня мысли, Элеонора! К черту трезвый, ясный ум! Хочу окунуться в хмельной дурман, забыться, любовь моя! А какая еще радость в жизни?! — Зураб вкатил машину в просторный двор, остановился у коттеджа, среди сосен. — Приехали, дорогая!

После городской духоты приятно освежал прохладный горный ветерок. В одном окне — там была спальня — Зураб увидел свет и с досадой подумал, что забыл выключить его в прошлый свой приезд. Взбежал по невысокой лестнице.

Элеонора спокойно последовала за ним.

Подойдя к спальне, Зураб прислушался — на всякий случай, нет ли там кого.

Ниоткуда ни звука.

Он уверенно потянул на себя дверь и окаменел.

— Что с тобой?! — Элеонора заглянула в комнату и тоже застыла, потом резко повернулась и устремилась во двор.

За круглым столом сидели в обнимку Пация и тот самый Авто, которого после возвращения из Алжира Зураб, по совету жены, принял на работу в институт младшим научным сотрудником. Все еще не веря своим глазам, Хидурели дико закричал: «Пация!» — и подскочил к ней, сам не зная зачем.

Авто взмыл со стула и махнул через окно во двор.

— Прости, не убивай! — завопила Пация, кидаясь мужу в ноги, заламывая руки. — И ты ведь не святой! Всю жизнь обманываешь, развлекаешься с кем хочешь! Ты сам виноват, что я тут! Прости ради Бакура и Натии!

Но Зураб только плюнул и, оттолкнув ее, слетел по лестнице, сел в машину.

Не думая, куда поедет, включил газ, машина рванулась с места — безудержно понеслась по шоссе.

«Это конец! Все пошло прахом! Попраны честь, достоинство, семья! Горе вам, Бакур и Натия, нет больше семьи, опозорила нас мать!»

Неслась машина, и в густых сумерках на Хидурели мрачно смотрели высоченные сосны и ели.

Сердце клокотало. Ярость захлестывала и доводила до умопомрачения. Нестерпимо и непоправимо было то, что совершила Пация, никогда, никогда не простит он ей оскорбления! Опозорила его!..

Мчится машина. «Куда спешишь, Зураб?! Куда несешься? К кому?»

Да, в самом деле, куда? К кому? Нет у него больше семьи! Не дожидается его дома любящая жена! Любящая?.. А сам-то ты любил ее? Нет… Себе не солжешь. Обманывали друг друга, притворялись. И как смешны были в глазах людей! «Бедная моя Пация, я виноват во всем! Я погубил тебя! Сам толкнул на позор своим безразличием! Не исправить положения, не спасти семью, запятнали мы ее, ославили! Сами сделали себя посмешищем! Я сам себе противен и мерзок! Сам себя обесчестил!»

Взбудораженный горькими мыслями, он не заметил, как и когда въехал в город, с бешеной скоростью промчался по проспекту и свернул на узкую крутую улочку. Машина безудержно понеслась вниз. Взгляд уловил фигуру человека посреди улочки — дворника с метлой… Зураб резко повернул руль, и машина влетела на тротуар, врезалась в стену…

Дворник подбежал к разбитой машине и, прежде чем она загорелась, выволок из нее Зураба Хидурели…

Дворник скинул свой старенький пиджак и осторожно уложил на него пострадавшего, потом побежал к телефонной будке, набрал номер милиции.

— Дворник Азиз говорит, тут «Волга» врезалась в стену, человек покалечен. Я узнал его, начальник. Это врач Хидурели. Помрет, наверно, пока приедете.

 

39

В Гагре стояла жара.

Мигриаули, завершив дела, подумал наконец об отдыхе и приехал по путевке в санаторий «Тбилиси».

Утомленный дорогой, разморенный жарой, Джуаншер, получив комнату, сразу лег отдохнуть и тут же уснул. Проснулся он к вечеру. Он вышел на балкон и замер — перед ним алело море, дугой прилегавшее к берегу, пылало в лучах закатного солнца. Зыбкая гладь воды манила неодолимо. Не выдержал соблазна, собрался и поспешил вниз.

— Кого я вижу! Так и знала, что приедешь! — К нему устремилась Кетеван.

— Не может быть! — рассмеялся Джуаншер, не скрывая радости.

— Почему?

— Я только вчера надумал сюда ехать! Пошли к морю, Кетеван, мечтаю окунуться!

— Не стоит вечером купаться, плохо будешь спать.

— А если не искупаюсь, вовсе не усну! Не хочешь — не заставляю.

— Тебе безразлично?!

— Ты сама ко мне безразлична! Ни разу не позвонила, думаю — не нужен я ей…

— А ты звонил?

— Я приходил к тебе, только войти не решился, постоял у дома. Не было уверенности, что обрадуешься мне… По-моему, тебе скучно со мной… Потому и не звонил…

— Противный, только обижать умеешь!

— Ладно, не буду больше, исправлюсь!

Они вышли на пляж.

— Прости, но ты очень странно относишься ко мне…

— Хватит об этом, Кетеван, я так рад нашей встрече. Посиди, пока я поплаваю?

— Смотри, не заплывай далеко, умру от страха за тебя!

— Слушаюсь!

Джуаншер с разбега нырнул и выплыл уже далеко от берега.

Мощными рывками рассекая волны, он повторял ликуя: «Любит меня, любит!» И вспомнил, как они вышли из школы после выпускного вечера. Сколько всего хотелось сказать ей, но мысли и чувства неуловимо растекались, не облекаясь в слова. И они, прижавшись друг к другу, шли молча, пока она не заметила: «Ты умный, Джуаншер», а он ответил: «А ты лучше меня». Когда подошли к ее дому, Кетеван сказала: «Теперь ты знаешь, где я живу, заходи, не забывай! Одному тебе даю это право, слышишь?! Пока, вон мама встречает…»

Сколько лет прошло, а он все не мог увериться в ее любви к нему.

«Кетеван чудесна, особенно сегодня! Любит меня, любит!» — твердил Джуаншер.

— Вредный! Сказал, далеко не уплывешь! — упрекнула его Кетеван, когда он вернулся.

— Не хотел я, Кетеван! Несколько взмахов руки — и не заметишь, как далеко уплыл.

— Утром чуть не утонул тут один. Видел бы, что творилось, какой шум стоял!..

— Не волнуйся, сейчас некому шуметь. Разве что ты бы металась и кричала.

— Тебе смешно, а мне испортил настроение.

— Ворчунья!

— Не ворчунья, а трусиха.

— А ты, кажется, не такая, какой мне представляешься.

— А какой представляюсь, можно узнать?

— Несгибаемой, неуязвимой…

— Скучной, словом.

— Нет… Ты прекрасная! И ты желанней, чем я думал.

Джуаншер вытерся, оделся, и они пошли по берегу.

— А знаешь, Джуаншер, ты совсем не тот, каким был несколько лет назад.

— Допускаю, все мы меняемся.

— Да, конечно. Говорю, что придется… Просто рада тебе очень… Я здесь всего два дня, знакомых нет, и вдруг появился ты.

— Если б и не появился, скучать все равно не дали бы. Курорт!

— Смотри, как успокоилось море, даже не плещет… Совсем стемнело, пошли, я боюсь ночного моря…

— Луна светит не хуже солнца, а ты…

— Все равно пошли.

В холле они расстались.

— Спокойной ночи, Джуаншер.

— Спокойной ночи, Кетеван, до завтра!

 

40

Мигриаули сидел на набережной Мтквари, его трехлетний сынишка вместе с другими ребятами стоял у парапета, восторженно глядя на плескавшихся в реке мальчишек постарше. Внимание Джуаншера привлекла пара на соседней скамейке. Лицо молодого человека показалось знакомым, но его закрывала голова спутницы, а поглядывать на них было неловко.

Внезапно дети подняли страшный шум.

— Помогите, тонет, тонет! — какая-то женщина кинулась к реке.

Мигриаули поискал глазами своего ребенка — тот стоял у парапета и испуганно смотрел на воду. Пока он скидывал рубашку, молодой человек с соседней скамейки бросился в реку и, мощно загребая руками, через миг был уже возле тонущего мальчика; схватив его за волосы, поплыл назад.

Мальчика скоро привели в чувство.

Мать ребенка, плача, благодарила спасителя.

Восхищенный мужеством парня, Мигриаули подошел, чтобы пожать ему руку, и узнал его: Джумбер Дэвидзе!

— Я поступил так, как поступаете вы, — смущенно произнес Джумбер. — Вы же спасли меня, я тоже тонул. Вы вернули меня к жизни.

Мигриаули взволнованно смотрел на Джумбера, и радость переполняла душу. Взгляд его счастливых глаз выражал больше, чем сказали бы любые слова.

 

Бено Бибилури не был бездушным эгоистом. Человек разумный, он никогда не скупился на добрые дела в пользу близких и нужных людей. Мог ли Бено Бибилури предположить, что в один недобрый день он, влиятельный и состоятельный, щедро расточающий благодеяния, сам окажется в роли просителя? Угодил в такую переделку, что любой другой на его месте наверняка бы оказался в луже. Хорошо еще, вовремя предупредил старый бедолага Родам Тавхелидзе.

Бено Бибилури, мужчина, как говорится, в полном соку, несмотря на свой почтенный возраст, курил сигарету за сигаретой и нервно расхаживал по комнате. Супруга, Элисабед Диасамидзе, носительница голубой княжеской крови, сидела, закинув ногу за ногу, и прикладывала к припухшим векам тонкий кружевной платочек.

Родам Тавхелидзе изо всех сил изображал сочувствие. Подобные ситуации его давно не волновали. И явился он сюда не по доброте душевной, а исключительно затем, чтобы своевременно опечалиться по поводу несчастья, постигшего семью столь важной персоны. Так сказать, на всякий случай пришел, кто знает, не окажется ли полезным этот визит бедному старому бобылю. Очень уж не хотелось Родаму Тавхелидзе провести остаток жизни в нищете и одиночестве. Как бы впрок заручался добрым расположением Бибилури, при покровительстве которого можно было чувствовать себя за каменной стеной.

Говоря по совести, этот солидный, с размеренной степенной речью юрист, в прошлом поборник справедливости и защитник попранных интересов граждан, никогда раньше не впутывался в сомнительные акции. Был честен до самозабвения. Но годы шли. Менялись люди. В обществе изменились ценностные ориентации — и защитники справедливости стали выходить из моды. Адвокатская практика Родама Тавхелидзе резко пошла на убыль, и он понял, что звезда его закатилась, и как только ему исполнилось шестьдесят, он не мешкая отправился на заслуженный отдых.

За последние почти пять лет он палец о палец не ударил. С утра до вечера сидел в городском парке и «забивал козла», несмотря на то что ежедневно лицезреть одни и те же физиономии ему не доставляло никакого удовольствия, домино на лоне лесопарка навевало лишь тоску зеленую.

Но здесь, под сенью вековых чинар, вдали от городского шума и выхлопных газов, взгляды Родама Тавхелидзе вдруг переформировались, так что у Бено Бибилури сидел уже человек, весьма далекий от предрассудков.

Узнав о том, что сын Бено задавил девушку, Родам Тавхелидзе понял: час его пробил. Он вскочил, не доиграв партию в «козла», и, не попрощавшись, затрусил по дорожке парка с энтузиазмом молодого спортсмена. Его решение было твердо и непоколебимо: в трудную минуту надо помочь влиятельному другу, чтобы потом…

Как положено опытному юристу, Родам Тавхелидзе первым долгом побывал на месте происшествия. И пришел к мудрому решению оповестить о происшествии друзей-приятелей Бено Бибилури.

Надо сказать, что в городе Бено Бибилури был весьма популярной личностью. Небезгрешен, конечно. Ходили слухи, что он когда-то за какие-то услуги сбывал квартиры. И находились досужие лица, которым доставляло удовольствие перемывать косточки всеми уважаемому ответственному работнику. Злые языки утверждали, что у Бено Бибилури существует даже твердый прейскурант, в котором учтено все: метраж полезной площади и подсобных помещений, высота потолка, вид и качество стройматериала, а также — и это, пожалуй, главное — район, где расположен дом.

В последнее время, как известно, квартиры в Ваке и Сабуртало шли по баснословным ценам.

Некоторые завистники так болезненно воспринимали успехи Бибилури, точно он их собственные квартиры продавал.

Но случись Бено Бибилури богу душу отдать — и те же люди начали бы снова злословить: дескать, врачи умышленно убили Бибилури и он, несчастный, даже не успел сказать, где зарыл несметные сокровища, так что все прахом пошло. Язык, как известно, без костей. Будут утверждать, что он умышленно скрыл местонахождение клада от жены и детей, так как они, сговорившись, его отравили, а он, стало быть, предчувствовал это.

И чего только не придумает изощренный ум городского обывателя. Но Бено Бибилури был выше сплетен. Он догадывался, что о нем злословят, и не обращал на это внимания. Стоило ли размениваться на пустяки? На каждый роток не накинешь платок. Он сызмальства усвоил правило: главное — достичь цели. Не придерживайся он этого правила — не быть бы ему сейчас состоятельным, влиятельным, всеми уважаемым ответственным работником. Может, остался бы сам без кола без двора и без жены с голубыми кровями.

Правда, некоторые злопыхатели доходили до того, что пытались дискредитировать род Диасамидзе. Дескать, князьями они если и были — что само по себе тоже весьма проблематично, — то лишь формально, потому как ни поместьями, ни угодьями отродясь не владели, как, впрочем, и другие многочисленные грузинские князья. Не было у них даже прожиточного минимума. Стало быть, это были все равно что пролетарии, и терять им было нечего, кроме цепей предрассудков. Но они их бережно хранили, особенно после революции, когда уже и не докажешь, кто голубых кровей, а кто алых. Но голубые все же приятнее…

Достопочтенная Элисабед категорически отрицала подобные наветы. Она, княжна по духу и крови, даже покупая антикварную мебель, непременно приговаривала: точно такая стояла у дедушки в гостиной, столовой или спальне — по обстоятельствам. И хотя никто из родственников не видел ни дедушкиных апартаментов, ни украшающих их заморских гарнитуров, все единодушно соглашались с почтенной дамой.

Бено ни дня не сомневался в аристократическом происхождении своей благоверной: столько изысканности, жеманства и претензий у простых смертных, конечно, не бывает. Он гордился подругой жизни и считал себя обязанным создать для нее соответствующие условия. А святостью, как известно, благ не наживешь.

Кстати, если верить все тем же сплетникам, Бибилури некогда сбил с пути истинного сам бывший городской голова. И, разумеется, Бено Бибилури ни разу даже слова недоброго не обронил в адрес начальства, а ведь ему было что сказать…

Тогдашний мэр города, человек среднего роста, средней упитанности и среднего ума, помещавшегося, правда, в нестандартном черепе, длинном и гладком, как кабачок, считался либералом. Почему либералом? Трудно понять. Если судить по его поступкам, то он скорее испытывал склонность к монархизму. Человеческая личность была для него категорией абстрактной, частицей масс, которыми он руководил. Он легко выходил за рамки закона, а авторитет правителей, которых он сам же представлял, был ему, прямо скажем, — до лампочки, как, впрочем, и собственная принадлежность к партии. Благодаря кипучей деятельности председателя горисполкома были достигнуты небывалые показатели. Подобного хаоса, неразберихи и беззакония не замечали ни до, ни после него. Никто не интересовался неполадками в городском хозяйстве, перебоями в подаче воды, электроэнергии и газа, аварийными домами и долгостроем. Никого не волновали зияющие на мостовых двухметровой глубины ямы, через которые научились ловко переправляться не только прохожие, но и автомашины. Спекуляция в те годы расцвела пышным цветом, взяточничество приносило большие доходы большинству ответственных работников, которые личные интересы ставили неизмеримо выше общественных.

До сих пор кое-кто ломает себе голову, пытаясь проникнуть в тайну его назначения на столь высокую должность. Хотя, если вдуматься, ничего сверхъестественного — просто он сумел стать нужным человеком для своих еще более высоких покровителей, был в меру подобострастен и велеречив, где этого требовали обстоятельства.

И вот теперь Бено Бибилури получил первое недоброе предупреждение. Будь он человеком суеверным, вспомнил бы старую мудрую пословицу: «Пришла беда — открывай ворота» — и без суеты подготовился бы к жизненным передрягам. Но Бено был сторонником рациональных решений. Он верил в силу разума и денег, а потому тут же разработал четкую стратегию и тактику операции спасения сына на сугубо материальной основе.

В огромной гостиной с высокого потолка свисала антикварная люстра в стиле ампир. Она состояла из многочисленных хрустальных листочков, розеток, розочек и звездочек, каждая из которых по-своему преломляла примитивное электроосвещение на тысячи радуг — и все вместе они создавали приятную иллюзию какой-то послегрозовой легкости.

Японский кондиционер, ароматизировавший комнату освежающим озоном, эту иллюзию усиливал.

Сервант невероятных размеров стиля псевдоренессанса, вывезенный лет двести назад откуда-то из Европы и хорошо сохранившийся, казалось, был создан для этого зала. Но еще больше впечатляла реставрированная мягкая мебель эпохи Людовика XIV, отделанная сусальным золотом. На нее Бибилури усаживали самых почетных гостей. Но сегодня этой высокой чести удостоился Родам Тавхелидзе. Испытывая горячую признательность, он придал своей фигуре подчеркнуто подобострастный изгиб, а лицу — скорбно-сочувствующее выражение.

— Горе мне, горе! — стенала почтенная супруга Бено Бибилури голосом, от которого у мужчины мурашки по коже пробегали.

— Нет! Не может быть! Не верю! — вскочил со стула Бено. — Чтобы все — насмарку!

— Да полно вам убиваться. Мир не без добрых людей. Поди, не в пустыне живем, — пытался успокоить их Родам.

— Уж лучше бы в пустыне! — не унимался расстроенный отец. — Там хоть свидетелей нет. А тут все как на ладони.

— Да, но человек с вашими возможностями, вашим положением… Не стоит убиваться из-за таких пустяков.

— О горе мне! Что делать? Что делать-а-ать, — дурным голосом причитала Элисабед, пока ее не прервал звонок у входной двери.

— Пришли! — сказал Родам Тавхелидзе. Он, кряхтя, поднялся и лениво пошел открывать.

Вернулся, ведя за собой двух удивительно разных представителей рода человеческого. Один, длинный и тощий, головой, казалось, вот-вот заденет антикварную люстру. Другой — приземистый, ширины фантастической. Когда им предложили сесть, то длинный стеснительно примостился на краешке стула. Толстый же впился боками в подлокотники актикварного кресла так, что раздался противный хруст. Сердце Элисабед дрогнуло. Но гости были подобострастны, обходительны, милы, по-собачьи преданно глядели в глаза хозяину — и почтенная мадам Бибилури обругала себя за мелочность.

— Только стемнело — на улице завопили, — рассказывал толстяк. — Народ высыпал. Я тоже пошел посмотреть, что там такое. Растолкал людей. У одной бабы спрашиваю, что случилось. «Несчастье, — отвечает. — Смотри, что натворили, звери». И показала на мостовую. Посмотрел я туда — и как обухом по голове стукнуло. Аж коленки подкосило… — Дарчо засопел.

— Нет! Не говорите ничего! Я этого не вынесу! — Элисабед припала к груди мужа и зарыдала.

— Не мешай, пусть скажет.

— На левой стороне улицы лежала мертвая девушка. Трудно поверить, но даже у меня волосы зашевелились.

— Долго ты там пробыл? — спросил Бено.

— Пока народ не разошелся, я не уходил.

— А люди что говорили? — настаивал Бено.

— Одна гадюка все твердила, будто она хорошо запомнила машину. А старик сказал, что за машиной погнался автоинспектор, он наверняка догнал этих подонков. Еще одна женщина убеждала, что своими глазами видела в машине четырех парней. Я чуть разрыв сердца не получил от ее слов. Тут же вспомнил вашего сына… — Дарчо вздохнул с наигранной грустью.

Каланчу и Толстяка Бено Бибилури знал с детства. Уже много лет они были друзьями-приятелями. Толстяк в свое время работал мясником на Сабурталинском базаре. Нужным людям доставлял дефицитную телятину прямо на дом. Потом забогател — и его выдвинули директором мясо-молочной базы. Не без помощи Бено Бибилури. Сейчас он уже не до всякого снисходил, но со своим покровителем был по-прежнему услужлив.

Каланча же до сих пор промышлял рыбой и икрой. Деньги вроде бы текли к нему в руки. Но руки у Каланчи-пропойцы оказались дырявыми: все сквозь пальцы проходило, жил почти в нищете. И за стакан водки мог черту душу продать.

— Не темни, Дарчо! — Бено обернулся к бывшему мяснику. — Выкладывай все начистоту.

— Я испугался потому, что два часа назад видел вашего сыночка с друзьями в ресторане. Не иначе, хорошо набрались. Шумели, спорили, что-то доказывали.

— Может быть, никого в машине не узнали?..

— Дай-то бог. Потом явился следователь и еще инспектор милиции. Осмотрели, опросили — и смотались.

— Деловые ребята. Время не теряют, — сказал Бено. Он умолчал, что следователь и автоинспектор — его закадычные друзья.

— Разрази меня гром! Чтоб я ослеп! Чтоб оглох! Чтоб я ноги себе переломал! Тогда бы не потащился туда, не увидел и не услышал бы об этом несчастье! — неожиданно запричитал Дарчо Удзебадзе.

— Да ладно тебе! — Родам раздраженно обрезал Дарчо. «Ишь, как насобачился, шельма», — подумал он.

— Конечно, вести недобрые. Смерть этой девушки всколыхнет весь город. А чем помочь этой несчастной?

— Ей ничем не поможешь. Мертвую не оживишь.

— Сердце рвется на части! Неужто все это правда?! — рыдала Элисабед. — Господи! — Она театрально воздела руки к потолку. — Нет, я этого не вынесу! Руки наложу!..

— Подожди, не время раскисать!

— Что же делать? Сын погибнет! Какое материнское сердце выдержит!

— И то правда. Сердце матери — это тебе не фунт изюма, — философски изрек Дарчо.

— Отец погибшей девушки сейчас живет одним: чтобы милиция нашла и наказала убийцу.

— Если поиски затянутся, он же всех поднимет на ноги. Надо немедленно установить личность преступника! — многозначительно произнес Бено.

— Понял, все понял! — заверил Родам Тавхелидзе.

— Сына бы не загубить, сына! — устремилась к Бено жена.

— Вся надежда на вас, ребята. Придется постараться. Видите, в каком состоянии моя дорогая супруга. Случись что с Рамазом — и мне горе.

— Если надо, жизнь отдам! — Приземистый Дарчо в сердцах расстегнул ворот рубашки на необъятной груди. И аккуратно пошлепал себя по жирной волосатой груди.

— Вы мое слово знаете! Доброе дело за мной не пропадет, — сказал Бено.

— Мне бы только ваше счастье видеть! — В приливе благоговения Дарчо попытался поклониться, но огромный живот мешал. Не сохранив равновесия, толстяк грохнулся на пол.

— Скоро освободится хлебное место, которое ты себе приглядел, — Бено холодно улыбнулся. — Считай, что оно — твое.

— Дай бог тебе здоровья! По гроб жизни помнить буду, — карабкаясь с пола, всхлипнул Дарчо.

— Значит, договорились, — Бено снисходительно похлопал мясника по плечу.

В полночь, когда город смотрел первые сны, в квартире Бибилури снова появилась троица: Родам, Дарчо и Ношреван. Но уже без прежнего подобострастия.

— Что нового? — первым спросил Бибилури.

— Автоинспекция ищет машину.

— Лучше не дожить мне до этого!

— Да помолчи ты! — рявкнул Бено.

— Что за бессердечные мужчины! — Элисабед вытерла глаза китайским батистовым платочком. — Ребенок сутки не переодевался. Он же не привык к такому! Трижды на дню меняет одежду. Какое несчастье! Сделай же что-нибудь! Пошли еще хоть белье и одежду!

Бено строго посмотрел на жену, давая понять: не к месту, мол, мешаешь, — и оставил без внимания ее слова.

— Сотрудник милиции узнал всех. За рулем сидел ваш сын. Дай бог здоровья милиционеру, велел добром уносить ноги и затаиться где-нибудь подальше.

— Что на это сказал мой сын? — спросил Бено.

— Сперва, понятно, растерялся. А вообще-то он лыка не вязал. Да и темно было. Что увидишь в темноте?

— Милицейский чин все твердил, что грубое нарушение правил, — сказал Родам Тавхелидзе. — Я поинтересовался: может, сама несчастная виновата? Но куда там. Инспектор знай свое клонит.

— Не знает, с кем дело имеет!..

— И не нужно! Зачем ему знать? — остановил Бено. — Этот недоумок, если что раскумекает, того и гляди, расшумится.

— Неужели не хватит вашего авторитета? — удивился Ношреван.

— Говорят, у него мания честности, — махнул рукой Бено. — В беде и брату не поможет.

— Значит, надо, чтобы другие при нем держали язык за зубами, — подытожил Родам.

— А парень, тот, о котором вы говорили? Кто он такой? — деловито осведомился Бено.

— Живут вдвоем с матерью, — коротко пояснил Родам.

— С хлеба на квас перебиваются. Надо помочь, — вставил Каланча.

— А согласится? — тут же недоверчиво спросил Бибилури.

— Риск есть, но ведь не за здорово живешь.

— В тюрьме будет как сыр в масле кататься. Что же до срока, — Бибилури ненадолго умолк, — то здесь придется все заранее уладить.

— В вашей власти и тюрьму раем сделать… — сказал Ношреван.

— Будет сидеть с удобствами, в хороших условиях, с отличным питанием и культурным обслуживанием. А после отсидки приличное вознаграждение…

— Ладно, пойдем договариваться.

— Бедный мой сыночек! Как несчастной матери без тебя эту ночь провести?

— Сулите, не жалейте, — напутствовал Бено. — Заплачу столько, что на всю жизнь хватит.

Люди Бено гуськом направились к двери.

— Ну, наконец надежда засияла! — воскликнула Элисабед.

— Рано говорить. Еще ничего не решено.

— В петлю полезу, если с моим сыночком беда случится, какая мне после этого радость в жизни?!

— Помолчи ты, — буркнул Бибилури и подумал: «Бедный мальчик, и то правда, не дай бог, если что случится. Ученый человек, сколько пользы обществу принесет! Какой смысл в тюрьму сажать? Разве это поможет усопшей?»

На следующий день верные друзья снова явились в дом Бибилури.

— Я же говорил, не человек — ангел! — торжествовал Родам.

Дарчо и Ношреван тоже были в приподнятом настроении.

— Значит, согласился? — обрадовался Бибилури.

— Ваши посулы и святого совратят. Да не согласись он, я бы сам заместо него, с полным уважением, — искренне храбрился уже подвыпивший Ношреван. — Твердо решил. Ей-богу! Ну что из этого, что посижу в свое удовольствие годок-другой? Вышел — и сразу — человек уважаемый.

— Вот была бы хохма, если бы вы вдвоем пришли сознаваться, — хохотал Дарчо.

— Я присутствовал, когда парень признавался, — вставил Родам. — Так правдоподобно клялся, что совершил наезд. А следователь знай себе строчит все в протокол.

— Слаба богу, может, теперь родные покойной усмирятся, когда узнают, что преступник арестован.

— Главное, что судья свой человек. Дай бог каждому иметь в несчастье такого судью… — сказал Родам Тавхелидзе.

— Предлагаю выпить за парня, который протянул дружескую руку вашей семье и выручил в беде!

— Только чуть было не испортил все, — добавил Родам Тавхелидзе. — Никак не мог вспомнить место аварии. Повел следователя на пятьдесят метров дальше. К счастью, никто не обратил внимания на эти мелочи! Главное было признание подозреваемого. Оказывается, нет ничего важнее собственного признания. Стоит сказать, что ты убил человека, — и не успеешь глазом моргнуть, как окажешься в тюрьме! — хрипло засмеялся Родам. — Фемида-то слепа, с повязкой на глазах. Кто взвесит меру добра и зла? Кто?

— Прокурор выдал санкцию на арест? — спросил Бено.

— Эх, батоно Бено, вы себя просто недооцениваете. Разве кто осмелится против вас? — неестественно хохотнул Ношреван. — Прокурор тоже человек, свои слабости имеет. И начальник милиции не хочет остаться внакладе, кое на что намекнул…

— Что ему нужно?

— Говорит, живет в тесноте. Новую квартиру получить желает.

Послышался сдавленный смешок.

— А ты что думал? Если человек о себе не порадеет… — назидательно изрек Бено. — Пообещай и обнадежь. — Бено жадно закурил сигарету. — Через два месяца будем сдавать дом. Квартиры там добротные. Обязательно что-нибудь придумаю. И о прокуроре позабочусь. Так и передай.

— Э-эх, и мне бы квартирку, — засуетился Ношреван, заискивающе заглядывая в глаза хозяину.

— Да ты что, парень? — покосился на него Бено. — Я ж тебе и Дарчо в прошлом году устроил!

— А он обменял на угол, — опередил дружка бывший мясник, ехидно захихикав. — Сейчас у тещи в Нахаловке ошивается.

— Ну и ну. Что ж заставило такого, как ты, плута опростоволоситься?

— Бес попутал. Да что сейчас говорить! — Ношреван почесал затылок. — По глупости попал к теще в лапы.

— Ладно уж. Что-нибудь и для тебя сделаем, — обнадежил Бено.

Распахнулась дверь, и вошел Рамаз, высокий, длинноногий, спортивного вида красавец.

— Сыночек! — бросилась к нему Элисабед. И залилась от счастья слезами.

Наперебой, подобострастно приветствовали хозяйского отпрыска также и гости.

— Это, сынок, твои спасители, — отрекомендовал Бено. — Придется век не забывать и добром помнить.

Рамаз молчал и холодно окинул сидящих в гостиной дружков отца.

— И не дай бог повторить ничего такого, — наставительно продолжал отец. Он глядел на своего наследника с нескрываемым обожанием.

— Значит, так, — напомнил о себе Родам, — в ближайшее время дело будет передано в суд. Мой долг юриста и консультанта выполнен. Святой долг — помочь ближнему в беде. Да и то верно, упаси бог, мне снова оказывать вам подобные услуги.

— Всего доброго, мои дорогие! Всего вам лучшего! — Бено торжественно пожал руку каждому и с почетом проводил за дверь. «Мавры» свою миссию выполнили. — А теперь, дорогая, — обратился он к Элисабед, которая все еще висела на сыне, — надо будет хорошенько погладить мой креповый костюм. Придется пойти на похороны этой несчастной девочки. Бедные ее родители! Их жалеючи, и камень слезами зальется…

Бено сокрушенно засопел.

Родительское счастье Бено Бибилури вызывало у многих зависть. Друзья и родственники в один голос льстили, что ему повезло с детьми. Особенно очаровывал Рамаз. Атлетическая фигура, тонкое бледное лицо, изысканные манеры и фирменные костюмы — это производило впечатление.

Однако не требовалось особой проницательности, чтобы убедиться, что он бывал неизменно спесив и надменен. Стоило кому-нибудь косо посмотреть на него, как обидчик в лучшем случае отделывался фонарем под глазом, но мог недосчитаться и зубов. Рамазу Бибилури все сходило с рук. Он сызмала считал себя самым красивым, умным и сильным и не видел ничего предосудительного в том, чтобы держать всех в страхе и повиновении.

Родителям не раз приходилось улаживать конфликты, возникавшие по вине крутого нрава Рамаза. Когда перед дверью появлялись разъяренные соседи, Бено Бибилури с подкупающей искренностью возмущался своим сыном и обещал применить к нему самые крутые меры. Но как только умиротворенные соседи уходили, Бено поощрительно посмеивался, восторженно щупал наливающиеся мускулы сына и наставлял, куда и как бить противника, чтобы тот не смог предъявить синяков, шишек и других телесных повреждений. Рамаз был в семье единственным сыном. И его оберегали, им восхищались и воспитывали в ласках. Недостатки и даже пробивающиеся пороки Рамаза отец объяснял незаурядностью сына. Запретов Бибилури-младший не знал и надежды отца оправдывал. Говоря современным языком, сынок вполне преуспевал. Особенно по женской части.

Его модные тонкие брови, темные густые ресницы, глаза цвета морской волны и атлетическая фигура кружили головы представительницам нежного пола. В отличие от других Рамаз был наделен вкусом и использовал это весьма результативно. Нет, он не снисходил до кого попало. А выбирал лишь тех, чье положение уже сейчас имело вес и могло поднять его собственные акции.

Этих девушек наметанному глазу Рамаза отличить было нетрудно. Они никогда не носили ширпотребовские одеяния с прилавков местных магазинов, отдавая предпочтение фирменным нарядам из-за моря-океана, а в самовлюбленности запросто могли посостязаться с самим Рамазом. Тем не менее Бибилури не потерпел фиаско ни у одной из тех, на кого обращал благосклонный взгляд своих голубовато-зеленых глаз.

Успеху способствовало еще одно немаловажное обстоятельство: Рамаз Бибилури был всегда при деньгах. И скупостью не отличался, наоборот, ему нравилось доказывать власть денег. Льстило, что сокурсники были не в состоянии состязаться с ним ни в широте натуры, ни в финансовых возможностях. К тому же каждая вечеринка увеличивала число зависимых от Рамаза приятелей. Проявляя чувство благодарности к «благодетелю», они вынуждены были выполнять разные поручения. Убежденный в своем превосходстве, он требовал от других признания и уважения, хотя сам ни уважением, ни верностью не отличался.

Особыми талантами природа, правда, Рамаза не отметила. Но благодаря своей находчивости и устремленности в студенческие годы он умел добиться гораздо большего, чем его одаренные однокашники. А цель у него была возвышенная и благородная: стать врачом, и непременно знаменитым.

Рамаз всегда любил себя трепетно и самозабвенно. Ему нравилось тренировать и холить свое красивое тело, следить, чтобы на животе и бедрах не откладывался жирок. Он заботился о том, чтобы кожа была чистой и гладкой, а внутренние органы функционировали нормально. Старался избегать воздействия вредных стрессов. При всех своих возможностях пил умеренно, курил мало, но в кутежах участвовал, нередко оплачивал даже чужое застолье. Жизнь была светла и радостна.

Если бы не тот день, который Рамаз запомнил навсегда. Когда впервые он испытал противное чувство унижения.

С двумя приятелями он сидел в ресторане. Пил, по своему обыкновению, немного. Но почему-то алкоголь впервые все же начал одолевать его. Он испытывал необъяснимое раздражение. С расслабляющей и сковывающей подозрительностью поглядывал то на батарею бутылок перед ним, то на собутыльников.

Раздражала лысина приятеля, у которого лишь на висках задержались пучки волос. Бесило выразительное открытое лицо Отара Чхиквадзе. Рамаз сидел, понурив голову: его обеспокоило собственное самочувствие. После последнего бокала он вдруг ощутил, как холодеют и мертвеют руки, — это был нехороший симптом. Он то и дело прикладывал к губам ладонь: она оставалась ледяной. В горле — будто ком застрял.

Так бывало и раньше. Стоило выпить, и сразу начинали коченеть руки и ноги.

— Хочу еще выпить! — Рамаз впервые изменил себе.

— Слабо!..

— Налей, а там посмотрим.

— Хочет пить — пускай пьет, — пьяно поддержал Лысый. Свой бокал он придвинул к себе, крепко сжав пальцами.

— Холодно, — обреченно проронил Рамаз.

— Помирать, так с музыкой. До Кашвети не меньше пяти километров. Все равно исповедаться не успеешь. Правда, Отар?

— Хватит, пойдем… — сказал молодой человек с выразительным открытым лицом.

Рамаз решительно встал, налил полный стакан вина и залпом выпил. Бросил пустой стакан на стол. Зазвенела разбитая тарелка. Он осторожно вытер ладонью губы и некоторое время стоял молча. Вдруг по лицу его пробежала блаженная улыбка: почувствовал, как потеплела ладонь. Казалось, что и настроение улучшилось. Собутыльников он не замечал. Лишь чувствовал, как по телу разливается приятное тепло. К омертвевшим конечностям приливала кровь. «Киндзмараули» возвращало ему жизнь.

— Еще вина! — потребовал Рамаз. И снова выпил.

— А все-таки жизнь хороша, — сказал он, ни к кому не обращаясь. Приятели были ему безразличны.

— Тоже мне Америку открыл, — усмехнулся Отар Чхиквадзе.

— Труп — он и есть труп, — глубокомысленно и отстранений проговорил Рамаз.

— Живые трупы тоже бывают, — изрек Лысый.

— Мертвый — пища для червей. А ты жрешь икру, — сам себе говорил Рамаз.

— И пью хорошее вино. — Лысый зевнул так, что захрустели челюсти. — Потому что я живой, а ты холодный…

— Какое красноречие! — Рамаз силился понять, оскорбили его или нет.

— Все вы болтуны, — заявил Отар Чхиквадзе.

— Знаешь, я, кажется, сейчас расквашу твой крючковатый нос. — Рамаз вдруг почувствовал, как в нем вскипает гнев.

— Это я сперва разукрашу твою смазливую физиономию, так что и родная мать не узнает, — спокойно и уверенно сказал Отар и посмотрел прямо в глаза Рамазу.

— Пошли!

Рамаз схватил приятеля за рукав и потащил к выходу. Лысый остался сидеть за столом.

Впервые в жизни Рамаз был избит. Отар оказался сильнее, ловчее, яростнее. Был сброшен на землю. К счастью, никто этого не видел и на репутацию его не была брошена тень. Остались только боль, унижение и отчаяние беспомощности. И поколебленная вера в собственное могущество. И постоянное ощущение какой-то тягучей несправедливости. И еще — жажда отмщения.

И вот теперь, когда он пьяным сбил машиной девушку, он не испытывал испуга, скорее, было даже некое необъяснимое удовлетворение. Гибель девушки не слишком обременила совесть Рамаза еще потому, что спьяну он мало что соображал. Да и отец как-то быстро все уладил, — в тюрьму вместо Рамаза отправился незнакомый ему парень. И Рамаз все эти годы старался не думать о нем, хотя временами, в одиночестве, мучился и переживал.

* * *

Рамаз проснулся, когда солнце стояло уже высоко. Огненные лучи пожаром пылали по комнате. Лень было пошевелиться, он долго терпел жгучее покалывание на затылке. Наконец не выдержал, недовольный встал и сдвинул занавеси.

По комнате разлился полумрак.

Подойдя к зеркалу, придирчиво стал рассматривать себя. И остался недоволен собой. Не было в нем юношеской стройности и гибкости, появился животик, пополнели бедра. Обязательно следует заняться спортом, решил он и подумал: в жизни всегда нужно чем-то поступаться.

Да и то верно, хотя Рамазу по-прежнему в жизни везло. Перед окончанием института отец изрядно посуетился, чтобы сына приняли в аспирантуру и чтобы руководителем был непременно видный ученый. Правда, корифей науки не дожил до того счастливого дня, когда его воспитанник защитил диссертацию. Все же к двухлетней годовщине со дня смерти ученого Рамаз Бибилури остепенился, стал кандидатом медицинских наук. И снова отец постарался, помог получить несколько часов лекций в мединституте — Рамаз ходил довольный и гордый, что называется, кум королю и сват министру. Правда, к лекциям готовился тщательно. С педантичной скрупулезностью принимал экзамены. Он был строг и требователен при оценке знаний студентов. Из десяти двое у него, как правило, проваливались. У молодежи он вызывал страх и уважение.

Со временем во всем его облике появились солидность и значительность. Да и вынужденные тосты и обильные трапезы во время нередких застолий сделали свое. Сшитый год назад костюм уже не сходился в талии. Именно это расстраивало больше всего.

— Рамаз! — услышал он голос матери.

Элисабед сзывала всех на завтрак. Пришлось одеваться. Уже наперед жирная пища, которая была на столе, вызывала у Рамаза отвращение. Нехотя направился в столовую.

К столу все пришли почти одновременно.

Отец воспаленными глазами оглядел сына с ног до головы.

— Выспался? — спросил недовольно.

— Спал как убитый.

— О себе заботиться, конечно, надо, — буркнул отец. — Только я не знаю человека, который, будучи соней, чего-то добился в жизни.

— Почему соней?! — Замечание отца задело его за живое.

— Все жду, когда наберешься ума-разума… — упрекнул Бено. — Правильно говорят: кто не испытывает трудностей, тот не знает цену жизни…

— Я же не сижу без дела, — Рамаз стал накладывать себе в тарелку еду.

— Разве это дело?

— Бено, ты сегодня просто невыносимый. — Элисабед сосредоточенно намазала на хлеб толстый слой икры. — На, сыночек, поешь!

— Я выпью только чаю. — Рамазу вдруг расхотелось есть. — Не видишь, как потолстел?

— Чем мешает тебе полнота? — удивилась мать. — Не представляю, как могут нравиться кожа да кости? Вон твой отец: не человек — гора. Никому от этого не худо. — Элисабед старалась не обращать внимания на резкости сына.

— Худо, когда с утра люди портят друг другу настроение… — попытался отшутиться Рамаз и вышел из-за стола.

— Сядь! — По угрюмому лицу Бено скользнула неясная тень. — Поговорить надо. Ты уже взрослый, самостоятельный человек. Пора задуматься о своем будущем. Другие в твои годы горы своротили. Мне обидно, что ты отстаешь от них. Жизнь мне подсказывает, что вокруг никому ни до кого нет дела. Существует неписаный закон, и он куда сильнее всех печатных. Я даю тебе, а ты даешь мне, я помогаю тебе, но и ты выполняй мое желание. Чтобы давать, надо что-то иметь, а чтобы иметь, нужно раздобыть, требуются возможности. Философия! — Старший Бибилури уселся в удобное кресло и закурил. Посмотрел оценивающе на сына и продолжил: — А теперь ближе к практике. Цели достигают хладнокровием. И разумом. — Он потушил сигарету и отпил глоток кофе, снова повернулся к сыну: — Ни обижайся! Ты думаешь, если имеешь несколько жалких часов в медицинском, то уже всего достиг? Нет, ошибаешься. Хочешь красиво жить — умей волчком вертеться…

— Присказки эти я и сам знаю.

— Не перебивай! Обычай велит старших слушать.

— Ну, слушаю.

— Если ты думаешь, что твоя кандидатская будет без конца нести золотые яички, то ошибаешься. Во-первых, ты защитился не в том возрасте, когда друзья кричат: гений. Похвастать пока нечем. Во-вторых, я не вижу перспектив твоей научной деятельности. Скажу прямо, наука — не твоя стихия. Ты и сам это прекрасно знаешь. Остается одно — побыстрее сделать карьеру. Чтобы и почет, и хлеб насущный.

— Ты так говоришь, отец, — весело рассмеялся Рамаз, — будто должности сыплются на меня золотым дождем. Бери — не хочу. Может, ленюсь нагнуться и подобрать хорошую должность?

— Повторяю: хочешь красиво жить — умей поворачиваться. Никто другой за тебя это делать не станет! Нет, мой друг, на других понадеешься — без портков останешься. Самому все надо пробивать. Чтобы сделать карьеру, язык вытянешь…

— Ну что вы все пристали со своей карьерой! — недовольно отмахнулся Рамаз.

— Бено, не мучай мальчика, — вступилась Элисабед, мелко откусывая хачапури.

— Ты уже не маленький! — наседал отец. — На твоем месте я познакомился бы с дочкой Омара Чикобава…

— С Наной Чикобава?! — Рамаз даже поперхнулся.

— А что? Отец — профессор. Муж племянницы профессора, Манучар Баделидзе, правда, пока не на самом верху служебной лестницы, но уже ворочает большими делами. Этот человек далеко пойдет!

— О, сынок! — воскликнула Элисабед, и Рамаз так и не понял, что это означало — остережение или одобрение.

Нана Чикобава считалась на лечебном факультете личностью незаурядной: умна, красноречива, образованна. Да и внешностью природа ее не обошла. Была стройной, обаятельной девушкой. Сдавала зачеты Рамазу. Выбор отца пришелся неожиданно Рамазу по вкусу. Он стал все чаще задумываться о ней и вскоре почти убедил себя, что давно втайне был влюблен в профессорскую дочку, а отцовская подсказка лишь способствовала переходу подсознательного чувства в желанную любовь.

Правда, иногда, вспоминая свою прежнюю симпатию, он чувствовал, как на душе кошки скребут. Ангелину Рамаз любил с детства. И хотя в последнее время их мало что связывало, влечение к Ангелине не прошло даже спустя год после расставания. Вот и сейчас перед мысленным взором неожиданно возникало лицо Ангелины, ее глаза, такие печальные в день разлуки. Они как будто все еще укоряли Рамаза.

Да, он знал, что поступил с Ангелиной подло. Но что он мог поделать, если мать категорически отказалась считать Ангелину невесткой. Называла красивую, изящную девушку жабой, зло высмеивала ее внешность, манеры, не щадила самолюбия Рамаза. Как ни убеждал, что ни говорил, все было напрасно. Отказывалась понять чувство сына. И в то же время была любящей, самоотверженной матерью… Из кожи вон лезла, чтобы угодить любимому чаду, жизнь могла отдать за него. Рамаз сперва никак не мог понять, почему с матерью происходили такие перемены, стоило ему только заикнуться о женитьбе на Ангелине. Не пара — и все. Для семьи, для будущего нужен расчет, убеждала мать. Вот, например, выдали с отцом замуж дочь, подыскали, высчитали нужного жениха — и та теперь счастлива. И любовь пришла, и люди завидуют.

Постепенно Рамаз и сам склонился к выбору отца и матери. Даже изменился к лучшему. Вставал рано утром, бегал, закалялся под холодным душем. Он заметно похудел, обретал прежнюю спортивную стройность. Перед юной красавицей нельзя было выглядеть старым и дряблым. Требовалось очаровать и скорее, чтобы не опомнилась, вести в загс. Тем более что у Наны, как у всякой интересной девушки, не было недостатка в поклонниках. К счастью, она пока не снисходила ни до кого. Немного нравился, правда, молодой журналист Отар Чхиквадзе. Он частенько возникал на ее горизонте, держался подчеркнуто дружески, не более того. Тот самый Отар, который в свое время отдубасил Рамаза и нанес ему этим неизгладимую душевную рану.

Может, именно поэтому, как ни убеждал себя Рамаз в любви к Нане, глубоких эмоций она у него не вызывала. Нравилась, конечно, но скорее умозрительно, на расстоянии. Он испытывал в ее обществе непонятную скованность. Не было той непринужденности, что возникла с первой же встречи с Ангелиной. И только, возможно, назло Отару он твердо решил добиваться благосклонности Наны Чикобава.

Случайная встреча с Ангелиной едва не разрушила так основательно продуманный план. Оказывается, в нем еще теплилось искреннее чувство, которое могло вновь разгореться… Еще миг — и он пренебрег бы наставлениями матери и поучениями отца, даже собственным честолюбием. Не мог спокойно видеть нахлынувшие на глаза любимой слезы. Он сгорал от стыда и страсти.

Голос разума вовремя охладил его пыл. Отрезвили мысли, что Ангелине не позволят жить в их доме, особенно сейчас, когда отец возложил такие большие надежды на его брак с Наной. Сумел незаметно, неприметно сблизиться домами. Уже несколько раз побывали семьями друг у друга в гостях. И Нана стала проявлять благосклонность к своему преподавателю. И Рамаз вновь встал над своей слабостью и предал Ангелину. Сказал, что не станет мучить ни себя, ни любимую женщину! Он не палач и не злодей! Он справится со своими прошлыми чувствами, отбросит все эмоции, будет ковать свою судьбу, а может, и счастье трезвым разумом. Не отступал от мыслей и лукавый чертик отмщения Отару Чхиквадзе…

* * *

Многое изменилось за прошедшие год-полтора.

В доме Бибилури опять собралось немногочисленное общество близких родственников и друзей. Рамаз пребывал в отличном расположении духа. Женитьба на Нане и впрямь окрылила и осчастливила его. Все обернулось как-то само собой, а то, что Нана ждала уже ребенка, сделало его жизнь еще более осмысленной и перспективной.

Отец Наны, профессор Чикобава, крепкий шестидесятилетний мужчина с благородным лицом, с гривой седых волос, принадлежал к той категории несколько отрешенных людей, которые никогда не стараются казаться лучше, чем они есть на самом деле. Спокойный, выдержанный, в компании он бывал подчеркнуто скромен. Чикобава слыл человеком твердых принципов, особенно если дело касалось его научных взглядов.

Один — жена умерла рано — сумел вырастить дочь и в двадцать два года, после окончания института, выдать замуж. То, что она скорее из любопытства, чем по горячей любви, пошла за своего преподавателя, его особо не обеспокоило. Племянница, которую он воспитал и считал своей второй дочерью, рано выскочила замуж по своей воле за никому не известного тогда Манучара Баделидзе. Брак этот оказался на удивление удачным и счастливым. Манучар, высокий сухопарый мужчина, вызывающий симпатию окружающих своей обаятельной улыбкой, дружелюбием и прекрасными манерами, сумел расположить к себе начальство и выдвинуться на ответственную должность. А вскоре ему, совсем еще молодому человеку, доверили весьма ответственный пост. Многие прочили Баделидзе блестящую карьеру.

Для профессора должности зятя не играли большой роли. Он уважал Манучара за его чисто человеческие качества, ум, проницательность, независимость в суждениях и чувство меры. Конечно, было приятно, что зять сам, без «спины» и чьего бы то ни было содействия, занял столь высокое положение в обществе.

Жизнью Омар Чикобава был удовлетворен, более того, он считал себя самым счастливым человеком в городе. Еще бы! Обе его девочки — умницы, красавицы — благополучно закончили институты, удачно вышли замуж. И зятья — как на подбор, элегантны, красивы, воспитанны, умны и перспективны. Но сейчас, усевшись в удобное кресло стиля рококо, профессор равнодушно рассматривал гостиную, уставленную мебелью всех стилей и эпох, стены, завешанные картинами; много было копий. И хотя Омар Чикобава не претендовал на лавры искусствоведа, но и его дилетантских знаний было достаточно, чтобы понять: хозяин дома в изобразительном искусстве мало что смыслит и вкус у него не ахти какой.

— Какое изумительное исполнение! — восторгалась сестра Манучара, Русудан Баделидзе, разглядывая «старинную» живопись. — Ничего подобного мне еще не доводилось видеть! — Она вытянулась, демонстрируя, казалось, свою великую тягу к искусству, а также тонкую талию, затянутую модным, цвета граната шелком.

— Это французская школа, — солидно пробасил Бено. Он подошел к гостье, поводя картинно плечами. — Я приобрел ее во Львове. Дорогая штучка, но, как видите, стоит того. Мне его продала одинокая старушка. Она перебивалась уроками и по нужде сбывала семейные реликвии.

Бено галантно улыбнулся, искоса глянул на свата. Но тот безучастно смотрел в другую сторону. Лишь на мгновение по лицу профессора скользнула усмешка, которую, к счастью, Бено не заметил.

Омар Чикобава искренне жалел свата. Каких безумных денег стоили Бено эти изящные поделки! Отдавая дань моде, Бибилури не особенно трудился освоить азы искусствоведения, мог легко путать Рафаэля с Гогеном. С трудом сдержался, чтобы не сказать все напрямик.

— Батоно Омар, вы так внимательно изучаете эти картины… Впечатляют, не правда ли?

Профессор вздрогнул, будто его поймали на недозволенном. Не в его привычке было лгать, но говорить правду не имело смысла. Да и вправе ли он учить разуму этого пожилого человека? Сослался на плохое зрение: мол, очки забыл дома, поэтому высказывать свое мнение, не разглядев картины, он не может. Чтобы избежать дальнейших расспросов, Омар Чикобава встал и направился к Манучару Баделидзе, который в это время непринужденно сидел в кресле, закинув ногу за ногу, курил сигарету и, как положено воспитанному мужчине, вел светскую беседу со свояком.

— Я вам искренне советую немедля после кандидатской защищать докторскую.

— В нашем институте это непросто. Кое у кого там определенные привилегии. Вовсе не за научные заслуги, а…

— Понятно, — перебил его Манучар. — Значит, ты хочешь, чтоб с тобой считались, чтобы тебя уважали… Пожалуй, я могу помочь в этом. И позабочусь о тебе. — Манучар, вглядываясь в глаза Рамаза, прикидывал способности свояка. — Вот только не знаю, подойдешь ли? — Сказал и умолк, взвешивая за и против: — Словом, хочешь, чтобы у тебя тоже был авторитет и привилегии? За все приходится платить. А ты сможешь проявить преданность? — с двусмысленной улыбкой спросил Манучар у Бибилури-младшего. — В таких делах, мой друг, на одних родственных чувствах далеко не уедешь.

— Это совсем не трудно, дорогой Манучар, тем более что я и сейчас отношусь к вам с большим уважением.

— Молодые люди! — вмешался профессор. — Простите, что невольно подслушал ваш разговор. — Чикобава уселся напротив в кресло. — Путь в науку труден и сложен. Это аксиома. К вершинам ведут талант и упорный добросовестный труд. Настоящий ученый не свершится, если его влечет карьера, все это азбука. — Профессор принялся разминать сигарету. — Вы оба еще молодые люди, и меня не удивляют ваши, — он подыскивал слова, — несколько легкомысленные взгляды. Не следует забывать, что главное — знания. И еще много-много главного. Как сказал Илья Чавчавадзе, наука и искусство рождаются из жизни и для жизни. Они опережают жизнь и ведут ее за собой. Я далек от мысли упрекать, но грош цена докторской диссертации, скомпилированной из мыслей, надерганных из разных книг. Какая от нее польза науке? Мир лекциями не насытишь. От трудов такого бедолаги и при жизни нет проку, а уж будущим поколениям и совсем одна труха останется.

Рамаз покраснел. Было ясно, что говорится для него. Слова профессора больно задели его честолюбие.

— Пусть никто не думает, — продолжал между тем Чикобава, — что мы не видим, как некоторые горе-ученые, что называется, используют науку, а ведь она требует бережного к себе отношения…

Зазвонил телефон, и Рамаз поспешно снял трубку.

— Я… — ответил он и обрадованно воскликнул: — Какими судьбами! Приходи, буду очень рад!.. — Он положил трубку, глубоко вздохнул и, обернувшись к Манучару, объяснил: — Одноклассник.

В ту же секунду без предупреждения раскрылась дверь и в комнату вошли одновременно несколько человек.

— Ва! — словно поджидая, неожиданно появился откуда-то Бено с раскрытыми объятиями. Он прижал к груди зятя — мужчину среднего возраста с седыми висками — и обернулся к дочери: — Ах ты негодница! Так-то ты помнишь родителей? Вышла замуж и забыла отца с матерью?

Рамаз тоже встал и сердечно обнял сестру и зятя.

— Ох уж эти прокуроры и милиционеры! Вместо того чтобы бдить за порядком, они его нарушают, заставляют ждать себя.

— Знакомьтесь, наш почетный член семьи, наша знаменитость, профессор Чикобава! — Бено подобострастно представлял свата гостям и гостей свату. — Наш прокурор! Гроза врагов и покровитель близких Ростом, а это достойный сотрудник милиции Ломия.

— Когда я вижу! — Элисабед, появившаяся из соседней комнаты, восторженно всплеснула руками и театрально обняла дочь. — Это ты во всем виноват! — повернулась она к зятю, который разговаривал с профессором. — Заставляешь столько скучать по дочери!

— Радоваться надо. Был бы я плохим мужем, вот тогда бы она сбежала к вам. А ваша дочь, как видите, и на час меня оставить не может! — смеялся Варлам Бурчуладзе.

— Ну, дорогие мои, все вы давно проголодались, прошу…

Бено встал в конце стола, чтобы рассадить гостей по чину и рангу.

— Ты, мой зять, как директор фабрики, привык руководить, укрась-ка и на этот раз место тамады!

— Сегодня очередь Манучара, я был тамадой на Новый год, — кокетничал директор.

— Я лучше знаю, где чье место, — нахмурился Бено. — Когда я буду гостем в твоем доме, руководи ты.

— Не обижайся, — Варлам улыбнулся тестю и безропотно уселся во главе стола. — Хоть сто лет буду тамадой! Только скажи!

— Ты сюда, Гурам, не зря носишь фамилию Ломия. Посмотрим, какой ты лев за столом.

Польщенный милиционер, улыбаясь, сел рядом с директором фабрики. Последние два года они были чрезвычайно дружны.

Снова мелодично прозвенел звонок. Рамаз пошел открывать дверь.

— Входи, входи, Отар, — сказал он стоящему за порогом товарищу. — Давненько не виделись.

— У тебя гости, я как-нибудь потом.

— Ты пришел в самый раз, — Рамаз почти силой втащит товарища в комнату.

Последние два года Отар Чхиквадзе работал в республиканской газете. И успел многое узнать. Большинство гостей Бено были ему знакомы, некоторые даже слишком. Отар давно подозревал, что кое у кого из присутствующих здесь установились, мягко говоря, зависимые от определенных факторов отношения. Дабы обеспечить себе блага земные, они пойдут на все.

С семьей Рамаза он более или менее разобрался. Но как мог породниться с Бибилури такой честный человек, как профессор Омар Чикобава?

— Садись сюда, — пригласил Рамаз.

Отар Чхиквадзе оказался напротив прокурора, который всегда вызывал у него неприятные ассоциации.

Ростом, широко улыбаясь, кивнул Отару:

— Мы, кажется, знакомы, молодой человек?

— Да, батоно, мы действительно знакомы, — согласился он, наблюдая, как тот разливает в бокалы вино.

— Почему вы не едите? — Прокурор подвинул тарелочку с икрой, но вина Отару почему-то не налил. — А вы, посмотрю я на вас, своеобразный молодой человек… Хотите добрый совет?

Отар промолчал.

— Зарубите себе на носу, — продолжал порядком захмелевший прокурор, не дождавшись ответа. — Если хотите преуспеть, надо знать движущие силы общества… Можно переплыть большую реку, жаворонком перелететь через гору и… утонуть в ручейке…

— Для потомков решающее значение имеют гены, — заметил между тем профессор, видимо, продолжая начатый разговор.

— Вы правы, профессор, — поспешно согласился полковник милиции Ломия. — Ворами и разбойниками рождаются. Сколько их я сажаю в тюрьму, а преступников не становится меньше.

Профессор отрицательно повел головой.

— Полковник прав, — настоятельно сказал Бено. — В порядочной семье преступники не вырастают; другое дело, если это заложено в крови. Разве я не прав, батоно Ростом? — повернулся он к прокурору, который с удовольствием обгладывал куриное крылышко.

Прокурор осторожно промокнул тонкие губы и вытер салфеткой пальцы.

— Наше общество ведет беспощадную борьбу с преступностью. Но что поделаешь, если болезнь заложена в человеке с рождения. Хотя по этому поводу мы не можем утверждать безапелляционно. Партия учит, что преступность — это буржуазный пережиток.

— Вы не правы, — возразил профессор, который никак не ожидал, что разговор о генах примет такой оборот. — Если мы к определению сути преступности подойдем с этих позиций, то непременно проиграем.

— Нет, нет, профессор, вы не поняли меня. Должно быть, я не так выразился. Главное, что с развитием общества меняются причины, порождающие преступность, и, соответственно, методы борьбы с ней.

— Вы абсолютно правы! — поддержал разговор Отар. — Например, на нынешним этапе комбинаторы и дельцы чувствуют себя вольготно, расширяют поле деятельности, набивают карманы и калечат жизнь многим честным людям. Надеюсь, вы не станете отрицать, что если у человека сильный покровитель да еще деньги в придачу, то и закон для него становится уступчивее. Разве мало фактов, когда к определенным преступникам применяют слишком уж мягкие меры наказания? — Отар слегка захмелел. Он не волновался, но старался поскорее выговориться. — Хотите ликвидировать преступность — ликвидируйте протекционизм. Только после этого жизнь вернется в нормальное русло.

— Ваши слова доставили мне большое удовольствие, — сказал прокурор. — Если бы все так рассуждали и поступали, мы остались бы без работы.

— Тому, кто говорит правду, в наше время приходится туго, его считают интриганом, зато помочь преступнику считается доблестью. — Отар нервно закурил.

— Я с вами согласна, Отар, — сказала Нана Чикобава, неся поднос с фруктами. — Вы правы. Воры и взяточники так обнаглели и запугали честных людей, что им приходится молчать и только смотреть, как попирается закон. — Нана поставила поднос на стол и подошла к Отару. — Вот, оказывается, вы какой?!

Отару стала понятнее связь между Чикобава и Бибилури. Он внимательно посмотрел на Рамаза.

Нана улыбнулась:

— Поешьте что-нибудь.

— Прокуратура и милиция всегда охраняют интересы граждан, право и достоинство членов общества, — декламировал между тем прокурор. — Работники органов серьезно изучают преступность и причины, ее порождающие…

— Честный человек не станет прикрывать преступника, но, как это ни парадоксально, ни уважения, ни признания он тем самым не заслужит. Будет выглядеть белой вороной… Если откажется плясать под чужую дудку. Фу, ничто! — Отар безнадежно махнул рукой, поднялся и, не оглядываясь, вышел из комнаты.

Воцарилась гробовая тишина.

— В семье не без урода, — наконец произнес Варлам.

— Больше чтоб его и духа не было в моем доме! — взорвался Бено.

— Такой человек не должен работать в редакции, — констатировал прокурор. — Видно, имеет крепкую спину. Иначе кто бы потерпел его в такой солидной газете?!

— Неправда, — заступилась Нана за Отара. — Этот парень — толковый журналист. Потому и в редакцию взяли. У него родители погибли, когда он был еще маленьким.

— Так вот оно что! Беспризорник! — презрительно произнес прокурор.

Нане хотелось ответить колкостью, но тут, чтобы замять возникшую неловкость, затянули «Мравалжамиер».

* * *

Рамаза разбудил бой старинных швейцарских часов.

Дзинь-дзинь-дзинь — мелодичный перезвон раздражал, словно душераздирающий скрежет металла, заставляя болезненно вибрировать натянутые как струна нервы.

Он заткнул пальцами уши. И все равно услышал вибрирующий голос матери. Дверь отворилась, и на пороге застыла внушительная фигура, облаченная в экстравагантное выходное платье. Элисабед удивленно уставилась на Рамаза, будто впервые видела до срока потухшие глаза сына и его поредевшую шевелюру. Чтобы лучше разглядеть свое рано постаревшее чадо, она даже подошла поближе. Некоторое время они молча смотрели друг на друга.

Раньше Рамаз почему-то не замечал, как безобразно раздалась мать. Толстые ноги пронизала густая сеть синих прожилок. Большой живот и объемистая талия делали Элисабед похожей на надутый пестрый воздушный шар. На крупном, с пористой кожей лице, лоснящемся от крема, выделялись пухлые щеки. Мать давно уже утратила остатки былой женственности. Но он впервые осознал это.

Избалованный родителями, Рамаз привык видеть только их руки, как некий символ своего благополучия. А то, что у родителей была какая-то личная жизнь: свои интересы, радости, беды, цели, свое лицо, наконец, — проходило мимо его внимания. Было не до родительских проблем, когда маячила блестящая карьера, а в голове роились тщеславные мечты и охватывали вулканические страсти. Но все это осталось за порогом. Не помогла даже женитьба на профессорской дочери. И Рамаз невольно сник, опустил руки.

В свое время он казался мечтателем. Но то было обманчивое впечатление. Никакие возвышенные мысли ум не обуревали. Честолюбие было его единственной страстью, ей он принес в жертву свою первую и настоящую любовь — Ангелину, которая поверила ему и горько разочаровалась. По легкомыслию молодости Рамаз полагал, что если везет в любви, то и в остальном должно катиться по маслу, в продвижении по службе, например. Не зря же ему судьба подвернула в жены профессорскую дочь.

В ожидании удачи он стал инертным, уступчивым и бездеятельным. Постепенно мечты его рассеивались вместе с профессиональными знаниями, ум притупился, и теперь, если иногда и приходила стоящая идея, долго она в голове не задерживалась. Блеснет, будто молния в тучах, — только ее и видели.

— Что случилось, мама? — Скорбный взор матери озадачил Рамаза. — Надеюсь, ничего плохого?

— Что может быть хуже! — вздохнула Элисабед. — Смотрю я на тебя — и сердце кровью обливается. Я ж тебе счастья хочу! — запричитала она.

— Не понимаю… — удивился Рамаз. — Разве я несчастный?!

— Эх, сынок! Материнское сердце все чует и все видит, — драматично произнесла Элисабед. — Не пара она тебе. Не пара! Я это сразу поняла. Но все так внезапно произошло…

— Нана — очень хороший человек, — голос Рамаза дрогнул.

Элисабед откинула волосы с лоснившегося от крема лица и продолжила:

— Чужая она тебе! Вы не созданы друг для друга. Посмотри на себя! Ты вырос в семье, прямо скажем, образцово-показательной. Найди лучше себя человека в городе! И умом вышел, и красотой, а счастья бог не дал… Нет, я ничего не хочу сказать о ней…

Зычный баритон Элисабед разносился по дому, как голос дьякона в церкви. У Рамаза в ушах загудело.

— Оставь мою жену в покое! — обрезал он мать.

— Да ты посмотри на себя!

— Отстань! — Рамаз повысил голос.

— Как знаешь, сынок… — обиженно пробормотала Элисабед и вышла из комнаты.

Оставшись один, Рамаз подошел к зеркалу.

И впрямь уже не прежний стройный красавец, от которого глаз было не оторвать. Сейчас на Рамаза невесело глядел крупный ширококостный мужчина с огрубевшим лицом и потухшим взором.

В комнате стояла тишина, нарушаемая лишь тиканьем старинных швейцарских часов с голубым циферблатом.

Рамаз с сожалением провел рукой по бритым мясистым щекам, запустил пятерню в заметно поредевшую шевелюру. «Чего она хочет от Наны, — думал Рамаз. — Чем не угодила ей эта кроткая девочка?»

Вспомнил, что жениться на Нане посоветовал ему отец, возлагавший какие-то особые надежды на ее влиятельную родню.

Только сейчас он понял смысл слов матери. Вот, оказывается, чем она недовольна. Ее надежды не оправдались…

* * *

С тех пор как Манучар дал опрометчивое обещание выдвинуть Варлама на высокую должность, последний потерял покой. Он то грезил министерским портфелем, то сникал, сомневаясь в обещании Баделидзе, и ходил как в воду опущенный.

Варлам был любимым зятем Бено Бибилури. Некоторые сплетники, правда, утверждали, что Варлам ожидал большего от тестя, когда женился на Цисане. Ибо если по справедливости, то семнадцатилетняя дочь Бибилури и впрямь вела до замужества весьма вольный образ жизни, и то, что Варлам женился на ней…

Цисана рано оформилась как женщина. Упитанная, полногрудая, в свои семнадцать лет она выглядела вполне созревшей для любви. Это Варлам подметил с первого взгляда, увидев ее в кафе. Черные брови, густые ресницы, обрамляющие крупные медового цвета глаза, — Цисана произвела на Варлама неотразимое впечатление, особенно когда он понял, что медовые у нее не только глаза, — вся Цисана — елейная, кокетливая — была сахарно-медовой.

Варлам сразу решил, что овладеть красоткой большого труда не представит. И не ошибся. В ту же ночь они были вместе. Сладострастную Цисану долго уламывать не пришлось. Варламу, который был намного старше Цисаны, импонировала молоденькая, хорошенькая, всегда нарядная любовница. Он широко распространялся о своих связях, не заботясь о чести девушки. И неудивительно, что это вскоре дошло до ушей Бено Бибилури. Надо сказать, Варлам изрядно перетрусил, когда его призвали к ответу. Не то что на молоденькой Цисане — женился бы и на престарелой Элисабед, потребуй этого Бено. Угрозами и посулами Варлам был опутан и поведен в загс. Правда, Бено объегорил его с приданым, но Варлам уже не предъявлял тестю претензий, он смирился со своей участью и не очень раскаивался в женитьбе. Особенно после того как изменился весь уклад его жизни.

Инженер по профессии, Варлам работал в Министерстве легкой промышленности. Весь его доход до женитьбы умещался лишь в зарплату. Писана же не привыкла ограничивать себя. И вскоре после свадьбы она поставила Варламу жесткий ультиматум. Чтобы не ударить лицом в грязь и сохранить в семье лад, свежеиспеченный муж кинулся искать место подоходнее. Вот тут-то тесть и помог ему, чем навсегда завоевал благодарное сердце Варлама.

В семье воцарились мир и покой. Маленькая Писана шаг за шагом прибирала мужа к рукам. Вся в мать пошла, которая сызмальства внушала дочери, что мужа следует держать в узде. Упаси бог ослабить вожжи, может вырваться на волю. Показательным примером суровой политики Элисабед служил ее Бено, отменный семьянин, который никогда не изменял и не выходил у жены из повиновения.

Первое время Варлам искренне полагал, что Писана глупа и беспомощна. Маленькой глупышкой снисходительно называл он ее до тех пор, пока однажды Писана не уличила его в измене. Вопли «маленькой глупышки» переполошили всю округу. Высыпавшие на улицу соседи коллективно комментировали событие. Варлам готов был сквозь землю провалиться. С того дня враз остепенился и обратился в домоседа.

Началась новая жизнь. С легкомысленным прошлым он порвал и твердо встал на стезю добродетели и преуспевания. Правда, последующие его достижения были связаны с некоторым риском… Это когда он с помощью тестя из захудалого инженеришки превратился во влиятельного, всеми уважаемого директора.

Но вот парадокс: стоило Варламу сесть в директорское кресло, как он тут же потерял покой. Его мозг хронически обременяли две серьезные проблемы: удержать эту должность и пробиться еще выше. Обе требовали концентрации моральных и физических сил. Так что Варлам постоянно пребывал в состоянии стресса. Иногда он с завистью вспоминал свое беспечное прошлое, когда, отработав положенное, он получал небольшую зарплату — никаких тебе проблем, все трын-трава. А сейчас… должность, почет, власть, а на сердце тяжесть камнем лежит. Деньги льются рекой, а ночами не спится. От всего этого Варлам освобождался, только когда кутил с новыми друзьями где-нибудь за городом.

Цисана не одобряла попойки мужа. Но ее уже никто не спрашивал. Глава семьи делал деньги. Поэтому с некоторых пор он вышел у жены из повиновения. Правда, и Писана обладала чувством меры. Супруги заключили негласное обоюдовыгодное соглашение, предусматривающее материальную компенсацию стороне, терпящей моральный ущерб. Таким образом, Варлам приобрел свободу действий, Цисана — драгоценные подарки. В семье воцарились мир, покой и деньги.

Бено и тот дивился скорому достатку в доме зятя. Хотя сам он — тертый калач, прошел огонь, воду и медные трубы — тоже когда-то по кирпичику складывал свое благополучие, и его нелегко было удивить.

Зять и тесть оказались родственными душами, с полуслова понимали друг друга. Бено, обладавший звериным нюхом и гибким аналитическим умом финансиста, был идеальным советчиком. Поэтому Варлам сделал его поверенным в своих делах. Вместе они обдумывали и точно рассчитывали каждое предприятие, чтоб комар носа не подточил. Вдвоем обсуждали планы.

Однажды разговор зашел о квартире.

— Это не к спеху, — увещевал зятя Бено. — Квартиру я тебе всегда достану.

— Я больше не в силах жить в этой каморке! — Неожиданно появившаяся Цисана даже ножкой топнула.

— Да успокойся ты! — Отец с упреком посмотрел на дочь.

— Чем я хуже своих подруг?! У них уже есть все, все!.. — Цисана хлопнула дверью.

— Да, терпенья тебе не занимать, — улыбнулся Бено зятю. — А в общем-то все женщины такие, из одного теста. Что ж, вам и впрямь неплохо бы вступить в кооператив. — Он задумался, прикинул. — В одном месте, думаю, сумею зацепиться, хорошие там квартирки строятся. Придется похлопотать да покрутиться. У тебя, конечно, времени бегать по инстанциям не будет. Доверь уж это мне. — Почувствовав себя благодетелем, Бено удовлетворенно хохотнул. — Ты только посмотри на нашу птичку-невеличку! Какой у нее аппетит разыгрался. Кто бы мог подумать?

Бено не изменил слову и умело прокрутил вариант с кооперативом. Не прошло и года, как семья Варлама отпраздновала новоселье в роскошной шестикомнатной квартире. Новоселью, соответственно, предшествовали разные хлопоты и расходы. Только на ремонт ушла не одна тысяча рублей. А импортная мебель, а люстры, гардины, ковры…

Варлам сумел все это достать, установить, повесить — и теперь в новом доме семейный покой нарушался лишь криками и драками сыновей Варлама.

Как-то раз отец стал невольным свидетелем их потасовки. Заспорили, кому достанется дом.

— Давай, Коста! Жми! Не поддавайся! — подзадоривал он своего младшего, шестиклассника.

Восьмиклассник Василий, нарядившийся в мексиканский костюм, выхватил из ножен игрушечную шпагу и, не вмешайся Варлам, выколол бы брату глаз.

— Но, но! Это еще что за штучки? — отобрал он у сына шпагу. — Из-за какого-то пустяка ты готов ослепить брата. И не стыдно тебе?!

— Мне такой брат не нужен!

— Чем же это он перед тобой провинился?

— Я старший, и это мой дом, а он говорит, что его!

Варлам усмехнулся.

— Я тебе такой же куплю, еще лучше, — пообещал он сыну и погладил по голове.

— Я останусь здесь! — настаивал упрямо старший.

— Нет, я останусь! Меня мама больше любит! — не отступал младший.

Наблюдая за ощетинившимися сыновьями, Варлам все сильнее обнаруживал в обоих сходство с матерью. Сам он в детстве не был ни агрессивным, ни жадным. Бедности не чурался, носил дешевую одежду и не мечтал о роскоши, но любил учиться; будучи студентом, частенько жил впроголодь. Не то что его дети. Правда, и сам он изрядно изменился в последнее время… И все из-за обещания Манучара Баделидзе. Нельзя сказать, чтобы Варлам денно и нощно думал о нем, но из головы не выходило. Очень уж заманчива была перспектива повышения. Хотя Баделидзе и не достиг еще должных высот, но, судя по всему, трамплин себе подготовил, сблизился с лицами значительными и вращается в их кругу.

В воскресенье решил Варлам пригласить его и других нужных людей в ресторан за город. Акция была не просто приятной, но и необходимой. С определенных пор он не водил дружбу с мелкой сошкой, нечего терять время на общение с человеческим балластом. Случалось, что и старым знакомым руки не подавал. Не снисходил до неудачников. Зато преуспевающих и деловых людей чуял за версту и всячески обхаживал. Так что собравшееся в ресторане общество было отсортировано должным образом и состояло из людей, которые в нужных сферах делают погоду. Вплоть до инспектора милиции Ломия.

— Наш Манучар, как луч света! Проникает в любую щель, — многозначительно пошутил он за столом. — Если его милиция не остановит, далеко пойдет.

Болезненного вида милиционер с каштановыми волосами, желтыми и грустными глазами сказал это так, будто постиг смысл жизни.

В этом обществе инспектор милиции считался птицей невысокого полета. Зато Варлам был не из тех, кто недооценивает возможности маленького человека. А инспектор Ломия оказался в свое время не просто полезным, он был человеком необходимым: курировал по своей линии фабрику. Правда, Варлам не сразу сообразил, что Ломия заслуживает внимания. Но вовремя исправил оплошность и постепенно обработал его, да так качественно, что тот стал работать на фабрику не за страх, а за совесть. Он в упор не видел махинаций дельцов, оберегал их, выгораживал в случае накладки. Даже если бы ему сказали, что решено взорвать фабрику, он, наверное, лишь заткнул бы уши ватой.

Преданность следовало поощрять. Инспектора милиции стали приглашать на деловые банкеты, именуемые в просторечии выпивонами, где вино лилось рекой, а кетовую икру можно было черпать столовыми ложками и где уточнялись некоторые секреты производства и финансирования. А когда администрация фабрики во главе с директором убедилась, что Ломия в отделе внутренних дел — человек незаменимый, решено было выдвинуть его на пост начальника РОВД.

Эта мысль не сразу пришла в голову Варламу. Лишь когда Ломия оперативно замял одно дельце, так что и следа не осталось, на фабрике поняли: милиционер-партнер явно выгодный и его следует взять в долю, больше того — обязательно выдвинуть, нажав на соответствующие рычаги, в начальники. И не прогадали. Ломия оказался человеком понятливым, с ним легко поладили. Он не стал играть в прятки, откровенно выложил свои условия. Оказалось, что лишь внешне он выглядел этаким простофилей, на самом деле и выпить был не дурак, и до девочек охоч. За показной искренностью редко кто мог заметить, что Ломия — скрытная и хитрая бестия. И только ждал своего часа. И уже на Манучара глаз положил.

— Манучар и впрямь далеко пойдет, — солидно подтвердил слова Ломия прокурор, придав лицу важное выражение.

— Всему городу повезло бы, — сказал главный инженер фабрики, опасливо при этом оглядываясь, чтобы не попасть впросак. — Во всех отношениях положительный человек. — Инженер, будто счетная машина, вычислял, какие перспективы сулит лично ему выдвижение Манучара. Значит, последует повышение по должности Варлама. А стало быть, освободится директорское кресло, куда друзья конечно же посадят его, главного инженера. От тщеславных мечтаний у него аж дух перехватило, закружилась голова.

— Ничего удивительного, только такой достойный во всех отношениях, порядочный человек, как Манучар, решит наши наболевшие проблемы, — тоном, не допускающим возражения, констатировал Варлам Бурчуладзе. Он строго обвел собравшихся взглядом, словно убеждаясь, что вокруг единомышленники, и расслабился — лицо его обрело блаженное выражение. Теперь уже Варлам вспомнил про обещание свойственника возвести его на высокую должность и тоже размечтался, представляя себя в роскошном кабинете, отделанном дубом, с резными дубовыми креслами и длинным полированным столом для совещаний. На этом приятные мысли Варлама, правда, несколько притормозились, поскольку он преданно смотрел на своего благодетеля, лощеного, с интеллигентскими замашками Манучара. Ощутил неловкость от его повелительного непререкаемого тона и своей — в ответ — подобострастной улыбочки. Да кто он такой, этот выскочка?! И с какой стати он, Варлам, солидный, всеми уважаемый руководитель предприятия, должен унижаться перед неким будущим чином? И тут же умерил себя. Все же свойственник.

Нутром чуял, что не зря делает ставку на Манучара. Это его козырный туз! Но чтобы выиграть, надо приложить усилие, сделать точный и своевременный ход. Не упустить бы момент! Положительно назрела настоятельная необходимость поднести жене будущего благодетеля нечто драгоценное. И как можно скорее! Сегодня же вечером. Встреча за столом явно выдалась удачной.

Варлам не мог признаться даже самому себе, что в дом Баделидзе его, кроме всего, тянет еще и неослабное влечение к стройной сестре Манучара Русудан. Стоило ему не то что увидеть — хотя бы вспомнить ее медовые улыбки, как тут же возникало неуместное, даже, можно сказать, неприличное желание. Как ни подавлял его Варлам, как ни внушал себе, что глупо и бессмысленно поддаваться таким эмоциям, не мог ничего с собой поделать.

Вечером, выпив чашечку крепкого, с пенкой, кофе по-турецки, Варлам положил в карман купленное загодя кольцо с крупным бриллиантом и собрался было уже незаметно улизнуть, как в комнату вошла Цисана. Ее наметанный глаз тут же уловил в поведении супруга нечистое.

— Куда собрался? — строго спросила она.

— Да вот прогуляться… — Варлам со страхом ожидал следующего выпада Цисаны.

— Давай сходим на спектакль, — неожиданно предложила она. — Люди убиваются из-за новой постановки в театре Руставели.

— Только этого не хватало! — испуганно отшатнулся Варлам.

— Совсем одичал! Раньше хоть куда-то ходили, а сейчас…

«Сейчас начнется», — с ужасом подумал Варлам.

Но Цисана, непонятно почему, миролюбиво погладила его по голове. Облегченно вздохнув, он преувеличенно нежно обнял жену.

— Скоро приду, — сказал он проникновенно. — Не скучай!

На улице Варлам наконец вздохнул полной грудью, огляделся и решил пройтись пешком. А то все на машине да на машине. Воздухом не подышишь!

Был в меру теплый вечер. Из парка, перебивая уличную гарь, лился пряный аромат самшита. Легкий ветерок приятно обдувал разгоряченные щеки. И Варламу вдруг захотелось тряхнуть стариной, прогуляться до дома Манучара пешком, а по дороге спокойно обдумать, как вести себя с Баделидзе, чтобы не попасть впросак.

С одной стороны, и сам не лыком шит, как-никак директор фабрики. Стало быть, не обязательно заискивать перед Манучаром, следует сохранять достоинство. Но и забывать нельзя, что хотя Баделидзе пока всего-навсего исполкомовский работник, он, по всему видно, может в любой момент стать фигурой, от которой будут зависеть судьбы многих. Неспроста в ресторане сам обмолвился. Следовательно, может выполнить свое обещание и выдвинуть Варлама на солидную должность.

Сейчас Варлам ругал себя за то, что в последнее время отошел от Манучара, не просчитал наперед. Такое пренебрежение могло и боком выйти. Придется срочно заглаживать вину. Он осторожно нащупал в кармане коробочку с кольцом. Надо окружить Манучара и всю его семью трогательным вниманием, ослепить дорогим подарком, тогда и ответная благодарность появится.

Жизнь полна парадоксов. Разве мог Варлам предположить, что ему придется теперь распинаться перед встреченным некогда в семье тестя скромным молодым человеком? Правда, дальновидный Бено предупреждал, что Манучар далеко пойдет. Но даже он не мог догадаться, что это случится так скоро. И так высоко сиганет их новоявленный родственник, аж на самый верх.

И Варлам решил, что если судьба наградила его таким перспективным родственником, то надо будет приложить все усилия, чтобы идти с ним в ногу.

В крайнем случае — на полшага сзади… Своевременный дорогой подарок поможет сблизиться с будущим благодетелем накануне его счастливого возвышения. Лишь бы супруга Манучара приняла бриллиант.

Варлам войдет к Баделидзе запросто, по-родственному, заведет с Манучаром легкую беседу и, как бы между прочим, выложит его супруге безделушку. Так, красивую безделицу.

С такими мыслями Варлам подошел к массивным дубовым дверям, отдышался и нажал на кнопку звонка. Никакого ответа. Позвонил еще — молчание. Варлам уже собирался было уходить, как за дверью раздался голос Русудан:

— Открыто! Входите же!

У Варлама невольно перехватило дыхание. Дрожащей рукой он осторожно толкнул дверь — и оказался в роскошном холле.

В первый момент он ошарашенно рассматривал французские обои в холле: красивый сельский пейзаж с зеленым полем и голубыми скалами. Здесь, в этой новой квартире Баделидзе, он еще не был. Варлам наугад открыл голубую дверь. Да, зря он считал Манучара скуповатым и без размаха. Здесь все свидетельствовало о вкусе и, главное, больших возможностях хозяина. В огромной, уставленной элегантной импортной мебелью гостиной одна вещь была дороже другой. Он растерянно, хотя и не без интереса, осматривал каждую из них. Но где же хозяева? Нигде ни души. Почему прячется Русудан, непонятно. Ведь это он ее голос слышал.

Варлам представил себе Русудан в неизменно обтянутом платье, с тонкой талией, пышной высокой грудью, распущенными волосами, и у него задрожали коленки. Тьфу ты! Варлам с трудом справился с неуместными эмоциями и стал по-родственному ходить из комнаты в комнату, дивясь богатству и вкусу Манучара, пока за одной из дверей не услышал плеск воды. Как завороженный он двинулся туда. Учащенный пульс и легкое головокружение напомнили о возрасте и давлении. Решительно толкнув дверь, оказался на пороге ванной.

Варлам Бурчуладзе отнюдь не был аскетом и женщин за свою долгую жизнь повидал. Но такая красота ему еще не снилась. Белоснежное тело совершенных форм… Он ошарашенно уставился на Русудан, которая сидела с намыленной головой и зажмуренными глазами в ванне. Видимо, почувствовала присутствие постороннего.

— Кто это? — Русудан быстро ополоснула голову и открыла глаза. — Это ты? — Она откинула с лица волосы и улыбнулась Варламу. — Я думала, Манучар с женой вернулись. Ну что уставился? Уйди, а то оболью!.. Бесстыдник!

Варлам сделал шаг вперед, наклонился и впился Русудан в губы. Звонкая пощечина вмиг отрезвила его, заставила выскочить из ванной. Голова кружилась, в висках стучало.

«Давление», — машинально поставил он себе диагноз. И вдруг его охватил страх. Рушилась карьера. Необдуманным поступком он нанес себе непоправимый вред. Если об этом узнают люди! И угораздило же его! Да на кой черт она ему сдалась?! Сейчас Варлам люто ненавидел Русудан.

«Конечно, она пожалуется брату, и тот сочтет это оскорблением. Тогда все пропало… Значит, в доме мы только вдвоем… А что, если… Нет, нет!..»

Варлам был готов на все, лишь бы никто не узнал о его глупости. Мозг лихорадочно искал спасения: а что, если войти в ванную и там же задушить, утопить эту тварь, никто и не догадается, что это сделал он. Пока не поздно… В квартире никого!

Варлам представил, как подходит к ванной, нагибается и сжимает пальцы на белоснежной длинной красивой шейке. Русудан сопротивляется, пытается вырваться, а потом дергается в предсмертной судороге и, наконец, замирает. Он так ясно представил себе всю сцену и безжизненное красивое тело в ванной, что почувствовал, как из желудка к горлу подкатил мерзкий ком. Еще секунда — и… Варлам жадно закурил.

Нет, он не убийца!

Вода в ванной прекратила журчать.

«Сейчас она вытирается. Поздно! Дождусь, пока выйдет. Потом…» Он подойдет, упадет на колени, попросит пожалеть, пообещает золотые горы, лишь бы простила его проступок. А если не простит, начнет угрожать, пообещает рассказать брату?.. И Варлам представил, как с помощью Манучара его выгонят с работы, сделают нищим. Над ним будут смеяться. Все узнают о нем. И жена отвернется… Он еще не докурил сигарету, как щелкнула дверная ручка.

— Ты еще здесь?

Варлам окаменел. Русудан подошла ближе. Из-под небрежно накинутой махровой простыни соблазнительно выглядывали груди.

— Было больно? — Она улыбнулась. — Сам виноват. Накинулся как зверь.

Варлам не знал, как вести себя, что ответить.

Русудан направилась в соседнюю комнату. Варлам опустился в кресло и сидел как истукан, не шелохнувшись. «Пойду и попрошу прощения», — вяло подумал он, с трудом поднялся, качаясь, пошел на ватных ногах в комнату Русудан и застыл на пороге. Русудан лежала на высокой французской софе и отдыхала после ванны.

— Русудан! — собрался с духом Варлам. — Я не хотел…

Он бросился на колени перед постелью. Неожиданно Русудан чуть откинула одеяло. И Варлам окончательно почувствовал опустошенность и никчемность существования.

— Ну чего же ты.

Нежный голос причинял уже не удовольствие, а вызывал отвращение. У Варлама голова пошла кругом. «Что случилось?» — глупо думал он и в ужасе смотрел на беломраморное тело Русудан. Мелькнула спасительная мысль. Он поднялся, нащупал в кармане коробку с бриллиантом, обреченно сунул ее в руку Русудан и поплелся к выходу… Такого казуса с ним еще в жизни не было…

Новый начальник цеха вначале показался странным. Он был непривычно вежлив, сдержан, не говорил приказным тоном, иногда советовался с рабочими и даже подменял некоторых у станка. Поэтому к нему на первых порах отнеслись настороженно: кто знает, что кроется за подозрительным демократизмом новичка, очень уж непохожего на своих предшественников.

Но время шло. К Юрию Касарели привыкли. Рабочие даже полюбили его и уже не представляли, как они раньше терпели оскорбительный фольклор ныне выбившегося в главные инженеры фабрики Чумалетели.

Лишь учетчице Наире Шавлакадзе появление нового начальника причиняло сплошное беспокойство. Худенькая, бесцветная студентка-заочница никак не могла взять в толк, чего добивается от нее этот, в общем-то, симпатичный, но очень уж въедливый молодой человек. Все началось с того, что однажды часа за два до конца смены он завел с ней непривычный разговор:

— Кончается декада. Представьте, пожалуйста, сводку о количестве выпускаемой продукции. Судя по всему, с выполнением плана у нас предстоят трудности. — Он подумал и добавил: — Если, конечно, вовремя не принять меры. В конце месяца будет уже поздно.

Наира молча выслушала нового начальника и ничего не ответила.

А спустя некоторое время Юрия Касарели самого вызвал к себе главный инженер фабрики рябой Андро Чумалетели. Он подробно расспросил о положении в цехе, начальником которого сам был еще недавно, а потом, как бы между прочим, сказал:

— А ведь начальнику цеха не положено стоять за станком. Это даже прямое нарушение инструкции. — Главный инженер строго посмотрел на молодого начальника цеха, но, увидев растерянность последнего, смягчился и перешел на отеческий тон: — Пойми, сынок, твое поведение могут неправильно истолковать. Подорвешь свой авторитет, и дисциплина снизится. Понятно?

Касарели промолчал. Не знал, что ответить. Чумалетели разом перечеркнул его институтское представление о личности руководителя производства. Как человек начитанный, он искренне полагал, что хороший начальник цеха должен жить одной жизнью с рабочими, делить с ними горе и радость, заботиться об условиях труда и быта, подавать пример, в том числе и за станком, советоваться с умудренными опытом ветеранами. Так вели себя обычно все положительные герои производственных романов.

Менее всего Касарели ожидал от главного инженера нахлобучки за свое образцово-показательное поведение.

Воцарилось неловкое молчание. Главный инженер ждал реакции на свою критику. Выдерживая паузу, Чумалетели прикидывал, как поступить дальше. Хорошо бы на этом и закончить разговор, если, разумеется, внушение возымело действие. Но, судя по угрюмому молчанию Касарели, тот ничего не понял. Видно, парень неискушенный, в облаках витает. Такой по глупости, того и гляди, может столько дров наломать, что весь лес, то бишь цех, изведет. Не иначе как придется вовремя спустить его с небес на землю.

— Не поймите меня превратно. — Голос Чумалетели источал мед. — О вашем же благе забочусь. Молодой, неопытный. Жизни не знаете. Небось думаете, что если талантливый инженер, то и семи пядей во лбу, и мир в силах перевернуть — на благо человечества, понятно. — Чумалетели усмехнулся. — Все мы так начинали, а потом… — Он весело посмотрел на Юрия и осекся, встретившись с самоуверенным, даже надменным взглядом молодого человека.

Меньше всего Чумалетели собирался озлоблять начальника цеха. Наоборот, старался приручить новичка, завоевать его симпатию.

— Вы, конечно, человек незаурядный. («Тоже мне пуп земли! Посмотрю я на тебя, щенка, через пару лет, что останется от твоей самоуверенности!») Со временем станете прекрасным руководителем. Но пока добрый вам совет: набирайтесь жизненного опыта, не старайтесь с ходу ломать годами сложившиеся порядки.

Касарели сидел с задумчиво-отрешенным выражением на лице. Казалось, он ничего не слышал из того, что говорил главный инженер.

«С этим, видать, придется повозиться», — наметанным глазом определил Чумалетели.

— Что вам сказать? У вас опыт, навыки… Вам виднее… — наконец выдавил из себя Касарели. Обычно он легко сходился с людьми, но сейчас не испытывал ни малейшего желания общаться с Чумалетели. Главный инженер ему определенно не нравился.

Чумалетели широко улыбнулся Касарели, на прощание протянул руку. Секунду они смотрели в глаза друг другу. Касарели смешался. Он понял, что Чумалетели отнесся к нему с подозрением.

— Надеюсь, вы станете надежным членом нашего коллектива! — оптимистично завершил беседу главный инженер. По природе он был человеком доброжелательным, что с удовольствием и демонстрировал. — В общем, давай работай. Если что понадобится, я здесь, — со значением сказал Чумалетели и проводил Касарели до дверей. Новый начальник цеха ему положительно не нравился.

Прошла целая неделя. Касарели к начальству больше не вызывали. Да он и не рвался туда. Правда, после разговора с главным он все же несколько изменился, реже бывал среди рабочих, появились желчность и раздражительность. Чувствовал, что делает что-то не то. И снова вернулся к прежним привычкам, стал самим собой. Опять потребовал сводку за десять дней.

— В конце месяца я все заполню и принесу, — пообещала Наира Шавлакадзе.

— По инструкции ежедневно следует вносить в отчет выработку.

Девушка лишь пожала плечами.

— Наира! Так работа не пойдет. Если тебе нездоровится — отдохни, я сам все сделаю.

Наира поправила шелковый платок, который всегда был накинут на плечи. Невольно отвела взгляд.

— Вы давно здесь работаете? — тепло спросил Касарели.

— Три года. — В глазах девушки появились слезы.

Касарели стало не по себе. Он не знал, как себя вести. По природе он не был жесток, но дисциплина была для него превыше всего.

— Я не собираюсь вас обидеть. Но работа есть работа. Нам никто не простит халатность.

— С тех пор как я здесь работаю, требовали заполнять отчеты в конце месяца, — оправдывалась она.

— А теперь будет иначе. Вы хотите, чтобы мы вместе работали?

Девушка молча кивнула головой. Наступило долгое молчание.

— Надеюсь, мы больше не будем возвращаться к этому вопросу, — заключил Касарели.

На следующее утро он встал у проходной и решил проверить, кто не вышел на работу. Отсутствовали трое. Пожилой рабочий с каким-то ржавым цветом лица пробормотал:

— Этих работников мы плохо знаем, почти в глаза не видим.

Было ясно, что в цехе творится неладное.

В конце дня Касарели снова позвал учетчицу и попросил табель. Девушка напряженно смотрела в сторону, избегая его взгляда. Видимо, она так странно себя ведет потому, что ее оскорбил предыдущий разговор, подумал он.

Посмотрев в табель, обратил внимание на то, что у всех тридцати рабочих записана одна и та же выработка. И еще одним был изумлен начальник цеха, будто сам оказался виноват.

— Наира! — Касарели не мог скрыть возмущения. — Сегодня я сам проверил, кого не было на работе. Аиды Беловой, Квривишвили и Замбахидзе. А вы внесли их в рабочую ведомость. Зачем вы это сделали?

Учетчица опустила голову.

Касарели еще раз проверил бумаги.

— Неужели вам нечего объяснить?

— Я не имею права говорить то, что меня не касается, — с трудом произнесла девушка.

Она встала и быстро вышла из кабинета. Касарели огорченно махнул рукой. Больше часа проговорил — и никакого толка. Решил завтра же пойти к директору и все обстоятельно доложить. Поставить вопрос об увольнении табельщицы. Надо же было случиться этой неприятности в самом начале его трудовой деятельности на фабрике! Больше всего он злился сейчас на девушку, которая (ему так хотелось этого) просто халатно относится к своим обязанностям. Но ведь приписки налицо и уравниловка существует! И недоговаривает, и скрывает что-то… В поведении этой девушки явно скрывается какая-то тайна.

«Значит, без неприятностей не обойтись», — решил Касарели. Как ни пытался он рассеять навязчивые мысли, но они не выходили из головы. Требовалось докопаться до истины…

Крашеная блондинка лет пятидесяти с манерами руководящего работника высокого ранга восседала в зеленом парчовом кресле. С сигаретой во рту, она вещала грудным, хорошо поставленным баритоном:

— Теплое место? Где вы этот архаизм выкопали? В наше время такого не бывает. Должностные кресла так часто меняют своих владельцев, что не успевают даже согреться, — она растянула в улыбке напомаженные губы. Но улыбка получилась фальшивой и явно не шла ей.

— Вы одна неколебимы, калбатоно Талико! — с просветленным взором произнес прокурор. — Я верю в вас, царица вы наша! — Он смотрел на нее преданными глазами.

— Мы, женщины, умеем провести в жизнь свои планы. — Она продолжала улыбаться, обнажив желтые неровные зубы. — Только имей в виду, Ростом, по природе мы жестоки. — Загнала сигарету в угол рта, поправила волосы и продолжала с укоризной: — Кстати, друг мой, не исключено, что этот характер ты скоро испытаешь на себе. Я не люблю, когда игнорируют мои просьбы. Не можешь выполнить пустяковое дело…

Пока ошарашенный прокурор лихорадочно соображал, как оправдаться, Манучар переключил внимание дамы на себя, произнеся нечто витиевато-головоломное и интригующее с таинственно-мечтательным выражением лица.

— Что за намеки? Прошу высказываться яснее. — Манучар Баделидзе был в этот вечер, что называется, в ударе, оживлен, остроумен, весел, сохраняя при этом чувство меры и собственного достоинства.

В обществе власть имущих он всегда чувствовал себя как цирковой конь на арене. Входил в роль и был естественно грациозен, мил и завоевывал симпатии нужных людей. Правда, но служебной лестнице он еще не двигался с желанной скоростью, был пока всего лишь руководителем одного из районов города, но авторитет его рос день ото дня.

— Вы подали мне информацию для размышления, калбатоно Талико, — в этот момент он был в меру дерзок и безмерно обаятелен, что не преминула отметить про себя видавшая виды почтенная дама. — Буду счастлив и впредь припасть к источнику вашей мудрости, если, конечно, вы останетесь ко мне столь же благосклонны.

— А вы хитрец! Большой хитрец, прямо-таки дипломат. — Талико слегка улыбнулась. — Не удивлюсь, если в один прекрасный день вы начнете блистать на международной арене. — И скрипуче хохотнула. — Я за то, чтобы на ответственных постах были такие люди, как вы. Но не слишком заноситесь! С высоты труднее падать. — Она прищуренно рассматривала его, как бы прицениваясь. — А падают многие… очень многие… Чуть оступился — и кувырк вниз. Быть у власти — все равно что ходить по канату. Приходится все время балансировать. Один неверный шаг — и… Хорошо, когда невысоко падать.

Частый звонок возвестил о приходе новых гостей. Они почтительно здоровались с Талико и, только убедившись, что не нужны ей, с облегчением отходили.

— Ох, чувствую, прибавишь ты мне хлопот. — Талико снова многозначительно улыбнулась. — Жаль только, поздно повстречался…

Манучар беспокойно заерзал:

— Ну что вы! Вы так молоды, прекрасны и при этом столь мудры, — польстил он, исподволь оглядывая ее.

Явно не второй даже молодости. Морщинистая шея, щербатые зубы. Под роскошным туалетом угадывалось дряблое старушечье тело. Манучара передернуло. Невольно сравнил ее с женой, которая сейчас своим тонкими холеными пальчиками месила на кухне тесто, чтобы лично испечь хачапури для этой важной в обществе старухи. Хотя была белоручкой, — в профессорской семье воспитывали интеллект, а не готовили в кухарки. Да и Манучар мог себе позволить обеспечить семью домработницей. Но в особых случаях, для столь высокопоставленных гостей, как сегодня, жена готовила угощение сама.

— А ты не такой уж простой, как пытаешься казаться, — погрозила суховатым пальчиком Талико. Манучар Баделидзе действовал на нее как щекотка. — Поздно, правда, встретился на моем пути. Хотя и то верно: опоздавшим грузинам бог приберег самый богатый и красивый надел земли. Ты хороший работник, — добавила Талико серьезно. — Есть люди, родившиеся под счастливой звездой. Думаю, ты тоже родился под счастливой звездой!

У Манучара от радости задрожали коленки. Был готов от души расцеловать старуху.

А сидевший неподалеку прокурор Ростом терзался муками зависти и страха. Манучар, воспользовавшись случаем, спешит уладить свои дела. Если бы этот пройдоха не влез в их с Талико разговор, может, все и обошлось бы, но сейчас… Старухи ведь тоже изменчивы, как погода в марте. Никогда не угадаешь настроения. Талико капризна и привередлива. Приходится постоянно петь ей дифирамбы. Чуть зазевался, ослабил бдительность — может статься, утром не впустят в собственный кабинет.

Он похолодел, вспомнив ее недавный упрек в том, что он не выполнил «пустяковое желание». Ничего себе, пустяковое»…

В тот день Ростом пребывал в отличном расположении духа. Отвечал на телефонные звонки с подчеркнутой доброжелательностью, был приветлив с посетителями. Уютно расположившись в мягком кресле за широким, обитым зеленым сукном письменным столом в просторном солидном кабинете, он наслаждался жизнью.

Радость его не была беспричинной. Утро началось со звонка землячки Талико Эргемлидзе, которая еще в молодости неожиданно обрела крылья и сейчас была в республике важной фигурой. Она стала для своих земляков опорой и надеждой, как атлант, подпирала небо над их головой.

Впрочем, солнце сияло не над всеми. Фортуна, женщина еще более капризная, чем сама Талико, так часто меняла свои привязанности, что многие и впрямь не успевали пригреться на теплом местечке. Летели не только шапки, но и головы. Хотя находились ловкачи, которые всеми правдами и неправдами умудрялись врастать в кресла. Одному богу ведомо, чего им это стоило. Но то были единицы, исключения из правила. Среди них оказался и Ростом. А вот заслуга в том принадлежала отнюдь не ему одному. Он это прекрасно понимал. Без особого покровительства Талико Эргемлидзе он бы не только не удержался в смутное время, но и вообще никогда не добился бы должности прокурора.

Вот почему ее звонок Ростом воспринял как выигрышный лотерейный билет, как щедрый дар судьбы. Много часов подряд восхитительной мелодией пела в нем фраза, произнесенная этой высокопоставленной дамой:

— Не надоело сидеть на одном месте?

Ростом знал, что Талико слов на ветер не бросала. На шутку это не было похоже. Значит, вопрос о его новом назначении обсуждался в верхах и решен положительно. Он живо представил, как могло проходить обсуждение его кандидатуры, как вели себя при этом высокие компетентные лица, большинство из которых было чем-нибудь да обязано Ростому. Председательствовала, по всей вероятности, Талико Эргемлидзе, перед которой он в вечном и неоплатном долгу, несмотря на многочисленные услуги и весьма дорогие подарки. Другие, наоборот, в долгу перед ним, и тоже неоплатном…

«Добрые дела, они всегда окупаются», — улыбнулся про себя Ростом, и вдруг его холодом обдало. Вспомнил, что недавно Талико поручила ему уладить одно серьезное дело, а он еще ничего не предпринял. Поспешно набрал нужный номер телефона:

— Тариел, быстро ко мне!

Через несколько минут дверь кабинета открыл высокий брюнет.

— Немедленно свяжись с начальником милиции, пусть срочно доставит нам дело Важа Дидидзе, очень прошу тебя, не в службу, а в дружбу, возьми под свой контроль. Там какая-то пустяковина…

Следователь прокуратуры города молча кивнул и так же молча вышел.

В тот же день он все обстоятельно доложил:

— Несколько дней назад Важа Дидидзе, Мамулашвили, Лоладзе и их собутыльники развлекались в ресторане «Самадло». В состоянии сильного опьянения Дидидзе выстрелами из револьвера тяжело ранил двух граждан. Важа Дидидзе, несмотря на молодость, уже совершил шесть тяжких преступлений. Четыре раза при задержании у него было обнаружено огнестрельное оружие. Неоднократно задерживался как злостный хулиган. И каждый раз благополучно уходил от правосудия. Судя по всему, у него влиятельный покровитель…

— Хорошо, — задумался Ростом. — Преступление совершено с помощью огнестрельного оружия. А пострадавшие выжили?

— Да.

— Прекрасно! Можно квалифицировать злостное хулиганство.

— Как?! — поперхнулся следователь. — Два человека тяжело ранены в упор из огнестрельного оружия!..

— Пострадавшие остались в живых, думаю, они не будут предъявлять нам претензии, — сказал Ростом тоном, не допускающим возражения.

Сейчас, после многозначительного упрека Талико, все это зримо встало перед ним. Охватила горечь. Ничего себе игнорирование просьбы, пустяковое дело! Нет, положительно, люди неблагодарны.

Вот и делай после этого добро, еще получишь пинок, полетишь неизвестно в каком направлении.

Он мучительно переживал несправедливую обиду, пусть далеко не первую, но от этого не менее горькую. Легче было бы снести и ее, если бы Талико хоть разок еще за весь вечер удостоила его вниманием. Но она больше даже не взглянула в сторону проштрафившегося земляка, не захотела унять снедавшую его обиду и подступавший страх…

Из окна аккуратного домика, приютившегося во дворе многоэтажного жилого корпуса, выглядывали две любопытные физиономии. Пожилые кумушки с удовольствием чесали языки.

— И это ничтожество называет себя мужчиной?! — язвила одна, судя по всему, гостья, оглядывая из-под очков человека, который на балконе роскошной квартиры Манучара Баделидзе, растопырившись и размахивая руками — точь-в-точь пугало огородное, — разговаривал с кем-то несуразно длинным и тощим. — Да к нему и на версту не подойдешь — такое от него амбре.

— Вы правы, — сглотнула слюну хозяйка, невысокая сухопарая старая дева. — Только куда денешься: или на рынке за кусок мяса чуть не всю пенсию выложишь, или в очереди в магазине чуть не день простоишь из-за одного килограмма.

— Нет, милая, нет! Как бы ни прижало, а приятельствовать с этим мясником я бы не смогла.

— Не зарекайтесь… — Старая дева осторожно, по-заячьи повела глазами и, лишь убедившись, что их никто не подслушивает, продолжала: — Говорят, он один из самых удачливых дельцов в нашем городе. Не суди о людях по виду…

— Обезьяна — и та краше! Но какая прыть? — не унималась гостья.

— Дело немудреное. Мясо нынче, сама знаешь, дефицит. А эти ловкачи, по слухам, на Северном Кавказе коров покупают за гроши, а здесь и за кости втридорога дерут. Как не разбогатеть!

— Да что, на них управы нет?

— У кого в руках управа, те и сами на этом руки греют. Мясник сто рублей им отдаст, тысячу в карман положит. Уж так жизнь устроена…

— Видать, конец свету приходит…

— Да тихо вы! Манучар услышит — дорого может нам обойтись его недовольство.

— Уж и слова сказать не смей! Мясника не трожь — любого и каждого за пояс заткнет. Большого человека недобрым словом не помяни — все ходы-выходы в его руках, захочет, так еще и замурует. Молчи да подпевай тем, у кого власть и деньги! Вот ведь как обернулось. Не в чести уже честность и благородство. Одним спекулянтам да хапугам раздолье, а порядочный человек пусть концы с концами сводит и сопит себе под нос, не то ворюги в порошок сотрут.

— Теперь без того, чтобы ручку позолотить, и шагу не ступишь, — продолжала хозяйка. — Видишь, тот, который на балкон теперь вышел, — директор техникума. Так этот на студентах разбогател… Большой доход имеет…

— Совесть совсем потеряли! Да на кой ляд ему столько? Может, на том свете за грехи земные расплачиваться собираются?

Через балконную дверь было хорошо видно, как в гостиную вошел мужчина средних лет с бледным тонким лицом. Он высокомерно поздоровался с мясником. Манучару же поклонился, согнувшись едва ли не до пола.

— Понемножку-то все берут, взятки нынче круговые… — Старая дева укоризненно зацокала языком, помолчала, потом, неожиданно оживившись, спросила: — Слыхала, новая звезда взошла?

— Певица, что ли?

— Какая там певица! — засмеялась хозяйка. — Миллионер… На деньги и не смотрит, золото ему морским песком кажется…

— Да кто же этот прохвост?

Старая дева зашептала на ухо своей гостье.

— Да что ты?! — всплеснула руками гостья. — Уж лучше бы мне и не говорила! Ведь никому не скажешь. — Она похлопала себя по губам, испуганно оглянулась. — Неужели он не боится? Ведь такой пост занимает!

— Что посты — они теперь не удержка. Только слыхала, этого миллионера скоро обойдет Рамаз Бибилури…

— Неужто и он?

— Такой пройдоха оказался, весь институт к рукам прибрал. Так ловко заправляет, что диву даешься, как это у него получается. Закрутил институт, как ветер мельницу. — Старая дева хмыкнула: — Поступающих по блату с каждым годом все больше становится. Ну и мзда тоже не убывает, растет и растет, и ложатся денежки в карман Бибилури и его компании. Наверное, и сосчитать не успевают. А того, кто со знаниями, но без толстой пачки денег, будь он хоть семи пядей во лбу, и близко к институту не подпустят. Бибилури руку приложит. С такими, как у него, покровителями и реку вспять можно повернуть, не то что институт бездарностями и бездельниками напихать. Вот, легок на помине, — старая дева приложила палец к губам.

Гостья с любопытством разглядывала появившегося на балконе Бибилури.

— Да-а, — опасливо промолвила она, — видать, серьезное мероприятие намечают в этом доме. Собираются тузы и толстосумы.

— Считай, что судьбы мира вершатся… В пределах республики…

— Ты ведь все о них знаешь…

— Еще бы! Ты себе и представить не можешь, сколько мне сегодня придется их объедков выносить, сколько посуды перемыть…

— Жаль мне тебя!

— Зато я среди них вроде как свой человек, узнаю многое такое… И перепадает кое-что. В общем, довольна, — с самодовольством отметила старая дева.

— Какой красавец явился! А рядом, никак, жена? Вся в бриллиантах!

— Ну, этот не так богат, как те, что еще придут, но и он с достатком… А женушка его… — Старая дева прильнула к уху гостьи.

— Неужели с Манучаром? — всплеснула та руками.

— Всё деньги! Сняли бы мужа с должности директора фабрики, посмотрела бы я на нее, — раздраженно пробурчала старая дева.

Между тем дом Манучара наполнялся народом. Без конца звенел звонок.

— Не стесняйтесь, проходите, пожалуйста… Будьте как дома, — с улыбкой встречал Манучар Варлама и его жену.

Он пристально оглядел гостиную. Все нужные люди были в сборе. Стоять у дверей больше не имело смысла. Он велел домработнице принимать остальных визитеров, а сам расположился в кресле рядом со сверкающей красотой и бриллиантами Цисаной.

Зал в семьдесят квадратных метров сверкал и искрился хрустальной люстрой в стиле мадам Помпадур, с двенадцатью свечами-лампочками, хрустальным изобилием бокалов и ваз, полировкой французских кресел и блеском натуральных драгоценностей, щедро усыпавших представительниц прекрасного пола. На столе с резным орнаментом арабской работы отсвечивали всеми цветами радуги бутылки, кувшины и графины, подернутые легкой слезой или матово-темные, лежали золотистые поросята, черная, как агат, и рыжая, как яшма, икра; бордовые в крапинку кружочки «салями» и белые квадратики осетрины, коричневые, зеленые, фиолетовые горки пхали и желтая бажа, нефритом сверкала зелень трав и огурцов, родонитом поблескивали розовые крабы, прозрачным ониксом светились сыры, а выложенные рядком зажаренные перепелиные тушки можно было сравнить разве что с индийским «тигровым глазом». И все это великолепие — на ослепительной серебристой скатерти, в сервизе лазурных тонов позднего Кузнецова, с пестрыми бокалами богемского рококо и благородным мерцанием столового серебра.

А вокруг расположились высокие резные матовые стулья того же арабского столового гарнитура и ждали, когда гости соизволят удобно устроиться в них.

— Ваше высочество, — сказал будто в шутку, но с явным подобострастием маленький шустрый человечек, который для того, чтобы поздороваться с хозяином, мелкими шажками напролом пересек по диагонали зал. — Как изволите поживать?

Манучар повернулся, криво улыбнулся и сочувственно посмотрел на гостя:

— А вы как?

— Ничего… Спасибо. Надеюсь, скоро? Слыхал, какое вас ждет будущее. Счастлив. От души поздравляю! С вашей и божьей помощью, надеюсь, все теперь станет на свое место.

— Надеюсь! — Манучар искренне рассмеялся и с удовлетворением посмотрел на Цисану.

Когда стемнело, все шумно расселись за стол. На определенное время воцарилось молчание, нарушаемое лишь клацаньем ножей и вилок о тарелки, редким одиночным звуком, похожим на чавканье, и еще более редким словом, произнесенным в силу необходимости.

— Гм… — смущенно кашлянул необычайно упитанный толстяк и сальным голосом произнес: — Скоро воспарит наш Манучар. Что тогда нам, сиротам, без него делать? Кто станет нашим благодетелем и защитником?

— Вот-вот, — подтвердил высокий грузный мужчина с пухлыми розовыми щеками, над которыми нависли очки в золотой оправе. Сквозь них он взирал на свою переполненную тарелку, как сова с вершины крепкого дуба. — Уйдет Манучар из района, и кое-кому не поздоровится. Но кто сказал, что Манучар нас покидает? Разубеди поскорее, батоно Варлам.

Варлам многозначительно усмехнулся, сбоку глянул на жену и изрек:

— Каждому — свое. Наш Манучар, где бы он ни был, не обойдет нас вниманием. Он знает цену людям. Достойнейшим он воздает по заслугам.

Сидевший рядом высокий мужчина часто заморгал, дотянулся до поросенка, отодрал хрустящую корочку, положил ее в рот и начал медленно жевать, потом вытер губы салфеткой и сказал:

— Эх, друг мой Варлам, тебе не хуже моего известно, что если с глаз долой, то и из сердца вон. Где уж ему будет вспомнить о нас, когда на него отовсюду навалятся со своими нуждами…

Между тем гости постепенно насыщались, хотя молчания пока не нарушали. В зале был слышен серебряный звон вилок и ножей о фарфор тарелок, бульканье вина, струившегося из хрустальных кувшинов, сдержанное сопение и другие нерезкие звуки, издаваемые приличными людьми во время еды. Наконец хозяин встал, наполнив вместительный хрустальный сосуд золотистым вином, он передал его свояку и запросто, по-домашнему сказал:

— Тамадой называю Рамаза Бибилури! Переизбранию не подлежит. Так что поздравим его!

И пошел пир горой. Тамада изощрялся в витиеватых тостах, звенели бокалы, краснели физиономии, развязывались языки, распалялись страсти — и вскоре уже никто никого не слушал, каждый упивался самим собой…

* * *

В последнее время злые языки утверждали, что иные служители закона из правоведов переквалифицировались в правоедов. В результате длительного потребления права наметилась тенденция его полного исчезновения. Другие острословы предложили внести право в Красную книгу, дабы не утратить его окончательно.

Поговаривали то ли в шутку, то ли всерьез, что такая же печальная участь грозит вообще всему роду человеческому, поскольку его консервативные представления о чести, совести, альтруизме, нравственности и морали пришли в полное противоречие со сложившимися условиями, а недостаток гибкости, оборотистости и ловкости может привести к полному вымиранию вида. Его популяция заметно сократилась также из-за участившихся конфликтов между особями разного пола, создающими семью. Ученые отметили, что потомству требуется как материнское тепло, так и отцовское внимание, а также их общая доброжелательность, справедливость и одно ныне почти исчезающее качество — любовь. При отсутствии даже одного из названных компонентов детеныши легко могут перерождаться в любую другую разновидность гоминоидов: от неандертальца до вора, наркомана или любого другого образования — их диапазон весьма широк. Причем, как выяснили ученые, наблюдается корреляция между условиями созревания детеныша и разновидностью гоминоида, в которую он перерождается.

Если сызмала ребенок не имел представления о том, что такое справедливость, он может при возмужании достичь уровня развития австралопитека, с вытекающими отсюда нормами морали. В отличие от других гоминоидов, австралопитек гораздо лучше ориентируется в экстремальных условиях, поскольку обладает надежным инстинктом самосохранения, умеет держать нос по ветру, а при желании может достичь необыкновенного сходства с хомо сапиенсом.

Впрочем, не будем докучать теоретическими выкладками, а перейдем к конкретному примеру.

Читатель, должно быть, помнит историю Важа Дидидзе, племянника Талико Эргемлидзе.

В один прекрасный день, бражничая в ресторане, он малость порезвился, побаловался пистолетом и, как было зафиксировано в протоколе, нанес тяжелые, угрожающие жизни ранения гражданам. Милиция, прибывшая на место происшествия, застала буяна в агрессивном состоянии. Его скрутили, арестовали и отправили в камеру предварительного заключения.

Поначалу в РОВД рьяно взялись за дело, даже пытались его деяние квалифицировать как попытку убийства. Однако неожиданно следствие одернули, преступление переквалифицировали в хулиганство и дело направили в районный суд, умолчав о некоторых несущественных деталях, как, например, использование огнестрельного оружия, состояние потерпевших и кое-что еще. Суд приговорил Дидидзе к шести месяцам тюрьмы, которые тот отсидел, находясь в предварительном заключении. Потерпевшие, выйдя из шокового состояния, подали жалобу в Верховный суд на несправедливое решение. Районный суд переслал дело в коллегию Верховного суда. Говорят, там вначале было возмутились мягким наказанием, квалифицировали дело как преднамеренное убийство. Дидидзе собирались наказать по соответствующей статье. Но потом неожиданно воды в рот набрали. Ясно, что служителей Фемиды сразил не гром небесный. Винить их особо тоже не приходится, поди, не боги — люди ведь, хоть и служат богине. Впрочем, и сама-то она не слишком авторитетна в последнее время.

Говорили, что племянник страшно нервничал и возмущался пассивностью тетушки. Шуточное ли дело — сидеть за решеткой!

Но всему приходит конец. Тетушка поговорила кое с кем, сказала, что она удручена состоянием любимого племянника, безвинно томящегося в местах заключения. Правоведы приняли это как руководство к действию и ринулись помогать горемыке.

И сумели-таки вызволить из беды несчастного страдальца, чья вина, оказывается, и заключалась всего-то в неловком обращении с оружием. Что возьмешь с человека, если у него немного косят глаза…

Так что в один прекрасный день неопытный стрелок, у которого от пребывания в заключении осталась лишь легкая бледность на лице, дождался наконец счастливого мгновения узреть свою спасительницу Талико.

Тетушка не любила распространяться, была скупа на слова. Племяннику только и сказала:

— Вот и хорошо, что вернулся.

И делом доказала свою любовь: купила сногсшибательный французский костюм и подобающие туфли, которые привез из Лондона некто, побывавший там на гастролях. И еще одарила племянника всякой мелочью: модными импортными сорочками, галстуками, носками, финским плащом и канадской дубленкой в придачу. Сердце мальчика затрепетало, и он от души расцеловал оштукатуренное, выбеленное и разрисованное, словно фреска, лицо стареющей тетушки. Растроганная благодарностью любимого племянника, она широким жестом бросила на тахту пачку хрустящих купюр, чтобы отдохнуло дитя после тяжкой неволи.

— Богиня! — театрально, с почти искренним восхищением воскликнул племянник. — Не могу выразить словами! Ты сильнее самого бога! Всемогуща. — Важа уставился своим косым глазом на тетушку, будто подыскивая подходящие слова, выдержал паузу и продолжил с дрожью в голосе: — Если бы ты знала, в каком страшном месте я находился… — И сокрушенно опустил голову. — До сих пор не могу в себя прийти… Как еще жив остался!.. Потерял надежду и собирался наложить на себя руки… — Он испытующе посмотрел на тетушку, ожидая ее реакции.

— Что ты! Что ты! — замахала руками Талико.

— Еще немного — и мы больше никогда бы не увиделись, — припугнул Важа.

— Молчи! Чтоб я больше не слышала такой глупости! — Талико забило в лихорадке. — Да как тебе в голову могло прийти такое?! Бедный, несчастный маленький мальчик! Будь они прокляты! — погрозила она кому-то. — Ну подождите, я вам еще покажу! Я всех вас выведу на чистую воду!

Она ругалась грубым басом и солдатскими шагами мерила столовую, которая была увешана всякими женскими безделицами так, что напоминала новогоднюю витрину магазина.

Тетушка лелеяла надежду, что когда-нибудь племянник отблагодарит любовью и вниманием за все ее труды и заботы. Вот подрастет, думала она (хотя, казалось бы, куда еще расти двадцатитрехлетнему верзиле), поумнеет и станет в старости опорой ей, бездетной женщине.

Откуда было знать любящей тетушке Талико, что легкомысленного, безмерно избалованного, взбалмошного племянника так никогда и не удастся направить на путь истинный? Что придет время и в один ненастный вечер (тогда его могущественная тетушка уже будет лишена престола, и никто не помянет ее добрым словом) он погубит сразу три семьи. Выстрелами из пистолета он убьет трех юношей и тем самым подпишет себе приговор. Как бы то ни было, а пока это не случилось, любящая тетушка старалась утешить Важа.

Но уже через месяц после заключения, когда нервы успокоились и он почувствовал прилив молодецкой силы и удали, уютная тетушкина квартирка стала ему в тягость. Важа встретился с друзьями-приятелями. Как полагается, выпили по случаю благополучного возвращения, в меру покуролесили — он снова вошел во вкус «светского» времяпрепровождения. Хорошо зная возможности своей богатой тетушки, загулял, что называется, на широкую ногу. Рестораны, где его знали в лицо все официанты, сменялись загородными прогулками с девочками, шашлыками и вином, дебоши на дачах следовали за милыми погромами в квартирах. В общем, шалил мальчик. Отводил свою необузданную, не скованную предрассудками душу. Тетушка не слишком бранила его за подобные шалости. Она или закрывала глаза, или оберегала племянника, если случалась необходимость. Как-никак родная кровинка. Неудобно не заботиться или проявлять скупость, а тем более выражать любимому племяннику недоверие. Мальчик знает, что делает.

Талико Эргемлидзе, хоть и обладала почти монаршей властью, все же боялась за свою репутацию. Ей было небезразлично, что скажут люди, тем более родственники. Семейным отношениям она придавала первостепенное значение. Дело не столько в самом племяннике, сколько в репутации, которая, по ее мнению, могла пострадать, не помоги она сыну родного брата. Правда, она несколько переборщила, раздавая должности за то, чтобы освободили из заключения мальчишку. Но кто не делал подобных ошибок, имея начальственную возможность…

Вечер в доме Манучара Баделидзе был в разгаре. Талико Эргемлидзе одаривала всех своей очаровательной, с ее точки зрения, улыбкой и величественно принимала ответное признание. Правда, в тот день она неважно себя чувствовала. Чего только до этого не предпринимал ее врач — недомогание оставалось. У него даже невольно вырвалось, что это симптомы возраста… Что очень оскорбило значительную особу.

Хотя, по правде говоря, Талико смирилась бы со многими неудобствами, кроме двух. Прежде всего ее собственное представление о своей внешности: она считала, что остается такой же привлекательной, как в юности, и вечно должна быть неувядаемой и прекрасной. Второе относилось к должности, без которой она и гроша ломаного не дала бы за свою жизнь.

Представьте себе состояние женщины, когда ей в лицо говорят о возрасте и о том, что молодость, увы, прошла. Талико Эргемлидзе и мысли не допускала о том, что уже немолода. И все же червь сомнения проник в безмятежную душу Талико и начал исподволь точить ее. Пожалуй, только восхищенный взор какого-нибудь молодого человека мог излечить сейчас страдающее сердце увядающей дамы. К счастью, врач рекомендовал ей легкое вино в обед. Это единственное из всех рецептов эскулапа, доставившее Талико удовольствие. Легкое натуральное вино приятно нежило душу и желудок.

Впрочем, после косметических процедур, длившихся по меньшей мере час, неприятные мысли оставили мадам Эргемлидзе. Кремы питательные и тональные, а также театральный грим надежно упрятали сеть мелких морщин, избороздивших ее дряблые щеки. Слой пудры сделал лицо матовым, а легкий мазок румян придал коже естественную нежность июньского персика. Критически осмотрев себя в зеркале, Талико осталась довольна: на нее глядела юная, свежая красавица с очаровательным цветом лица, чистой белой кожей и в меру ярким румянцем.

Однако наметанный глаз мужчины и при электрическом освещении мог заметить лишь прекрасно ухоженное старческое лицо. Но кто посмел бы сказать это? Наоборот, Манучар специально пригласил на вечер двух рослых красавцев, строго предупредив их, чтобы они влюбленно глядели на Талико, оказывали ей недвусмысленные знаки внимания и, может, разок даже повздорили бы между собой за право завоевать ее сердце.

Высокий, жилистый брюнет и длинноволосый красавец блондин нагло смотрели на Талико, всем своим видом демонстрируя страсть и поклонение, что не осталось не замеченным ею. Пройдя через весь зал, она как бы невзначай села рядом с ними. Молодые люди были одеты весьма экстравагантно и произвели на Талико хорошее впечатление. Дыхание у нее участилось, на лице сквозь грим проступил натуральный румянец, глаза заблестели.

— Прекрасное общество, — шепнула Талико Манучару.

Тот понимающе улыбнулся:

— А ну, друзья, услужите королеве!

— Ты так добр… — Талико благодарно улыбнулась, украдкой глянув на соседей. В глазах мужчин она прочла восхищение. Значит, ошиблись врач и зеркало, не зря, выходит, столько времени Талико потратила на свою внешность. Две пары восхищенных мужских глаз — и будто живой воды испила, помолодела лет на тридцать. У Талико Эргемлидзе повысился тонус, появился даже аппетит, хотя еще недавно из-за этих проклятых кишечных спазм кусок в горло не лез. Внимание красавцев пробудило приятные мысли.

Гомон в столовой между тем нарастал. Захлопотали женщины, обслуживающие гостей. Они сновали вокруг стола, предупредительно меняя посуду.

Пирующие были раскованными, на лицах светилось счастливое выражение, обусловленное сытостью и легким хмелем, каждый ощущал свою принадлежность к обществу власть имущих, богатых и сильных — если и не мира сего, то уж города наверняка.

— Жарковато что-то, — сказал один из приглашенных, бесцеремонно откидываясь на резную спинку арабского стула. Он расстегнул ворот рубахи до максимальных пределов, терпимых в приличном обществе, и обнажил волосатую мясистую грудь.

Высокая, пышная и курносая блондинка с длинными распущенными волосами, которая то и дело трогала толстую золотую цепь, весело поглядывала на грузного мужчину, который с завидным аппетитом уминал все подряд. Ее подруги тоже улыбались, но не столь открыто, — их снедала жгучая зависть к владелице золотой заморской цепи, хотя и сами были увешаны и унизаны золотом и бриллиантами.

Банкет, если определять по количеству гостей — человек тридцать, был среднего разряда. Но если судить по представительности приглашенных и изысканности блюд, это был грандиозный банкет. От блеска одних только бриллиантов стены, казалось, светились.

У девятнадцатилетней красавицы Маквалы от такого богатства даже настроение испортилось: сидела за столом в скромном ситцевом платье, а на безымянном пальчике всего лишь одно украшение — колечко с фианитом.

Маквала не принадлежала к тбилисскому «свету». Была дочерью слесаря, который работал на заводе и содержал четверых детей. На торжество попала случайно. Забежала к подружке Русудан и задержалась до вечера. Маквала злилась на себя, свою подругу, на весь свет за то, что у нее нет роскошного платья и таких драгоценностей, которые позволили бы ей держаться так же свободно и надменно, как эти дамы, рекламирующие ювелирную продукцию мира.

— Девушка! Вы почему губы надули? Будто не на пиру сидите, а в дедушкиной деревне ласточек считаете.

Маквала смотрела на сидевшего напротив необыкновенно толстого оплывшего мужчину, показавшегося ей столь безобразным, что она готова была сплюнуть. Но толстяк продолжал беззлобно улыбаться, не замечая гримасы отвращения на лице девушки. Он полез в карман и положил перед Маквалой табакерку, усыпанную бриллиантами, изумрудами, сапфирами, сверкавшими при электрическом освещении многочисленными гранями, словно разноцветные брызги с преобладающим синим отсветом. Маквала, завороженная блеском драгоценных камней, невольно протянула руку и взяла эту удивительную, ни с чем не сравнимую табакерку.

Толстяк украдкой наблюдал за девушкой. Глаза их встретились, и Маквала ничего не оставалось, кроме как выдавить улыбку этому упырю…

— Я вовсе не намерен ограничивать вас, — услышала она в это время громкий голос Бено Бибилури. — Да, я принял решение, поскольку вошел в ваше положение, хотя принять его было не просто… — Последние слова он особо подчеркнул. — Но теперь можете не сомневаться…

Маквала ничего не поняла, продолжая любоваться табакеркой.

— Нам остается только низко поклониться вам и сказать огромное спасибо, — ответил бледный длинноносый мужчина. От избытка раболепия он даже вспотел. Дрожащей рукой достал из кармана смятый носовой платок и вытер проступившую на лбу испарину. — Мы живем в эпоху безверия, так что не обессудьте, если я был слишком дотошен… — Он говорил робко и подобострастно, и в этом растерянном человеке сейчас было не узнать грозного и даже самодуристого руководителя. — Я уже совсем было отчаялся… Нам вас бог послал! Да что такое бог по сравнению с вами?! Верю вам, а не богу. Вы — наш спаситель! Если поможете, то…

— Поможем, — сказал, как отрезал, Бено Бибилури. — В нашей жизни нет ничего невозможного… — Самодовольная усмешка скользнула по его лицу. — Заслуженным людям мы выделим лучшие участки.

— Если не ошибаюсь, батоно Бено, у вас очень интересная беседа… Вы позволите и мне присоединиться к ней? — произнес интеллигентного вида худощавый мужчина в очках — директор научно-исследовательского института сельского хозяйства, слывший весьма деловым человеком. Услышав разговор о земельных участках для строительства жилых домов в самом престижном районе города, он не смог удержаться. — Вот уже больше двух лет я пытаюсь решить вопрос о строительстве квартиры, но у меня ничего не получается. Видно, я полный профан в этих делах… — И застенчиво улыбнулся…

— Сейчас все хотят строить себе дома и квартиры, — согласился с ним Бено Бибилури. — Четырех- или пятикомнатные уже никого не удовлетворяют. Что значит: повысился жизненный уровень советских людей!

— Новый опасный недуг — домостроемания — грозит перейти в эпидемию, — сострил лысоватый молодой человек, но никто даже не улыбнулся.

— Уважаемые друзья! — Бено Бибилури подождал, пока воцарится тишина. — Тут некоторые думают, что получить квартиру в Варазисхеви — неразрешимая проблема. Не терзайте себя сомнениями. Не травите душу! На вас подобного рода проблемы не распространяются. Если вам нужен участок — скажите мне, и я его выделю, нужна квартира — помогу! — Слова заместителя председателя горисполкома произвели впечатление. Раздались аплодисменты.

— Вы говорите так уверенно, будто и на самом деле можете одарить каждого, кто здесь сидит, земельным участком или квартирой, — неожиданно вырвалось у Маквалы недоумение.

Все с удивлением повернули головы в сторону красивенькой Маквалы. Наступила тишина. Публика с любопытством ждала реакции Бибилури.

Зампред горисполкома снисходительно посмотрел на Маквалу и с достоинством произнес:

— Думаю, что здесь, в доме всеми уважаемого Манучара Баделидзе, за столом, который украшает блистательная калбатоно Талико, прекраснейшая из женщин, известная своей мудростью, выдающимися талантами, умом, незаурядными способностями руководителя, не может быть случайных людей. Мы все — одна семья. Могущественная, сильная, здоровая, где один за всех и все за одного и которую не одолеть никакому нашему врагу. Не могу же я, член этой большой дружной семьи, обидеть отказом хоть одного из вас?! Поэтому, я повторяю, любой из сидящих за этим столом может просить меня о чем угодно. Я выполняю все! — Хмель, видно, уже ударил в голову столь важного представителя власти, глаза его блестели, лицо покраснело, и жестикулировал он так энергично, что, казалось, все было ясно и без слов.

Сидящая рядом с Маквалой дородная женщина шепнула, что от одного движения его левой ноги зависят судьбы многих людей, не то что какие-то дома и квартиры. Маквала по молодости и простоте душевной считала, что заместителем главы миллионного столичного города может быть только лучший из лучших, тот, кто умнее всех, образованнее всех, элегантнее и симпатичнее всех. А этот… невзрачный, безвкусно одетый, несимпатичный мужчина!

Бено Бибилури, казалось, прочел мысли Маквалы и пронзил ее тем взглядом, который обычно коробит, унижает и оскорбляет женщин, но улыбнулся ей. Да, да, улыбнулся. Маквала потупилась. Ей было стыдно своей бестолковой выходки. Но интуитивно она почувствовала, что у нее появились шансы на долгожданную квартиру. Тут только она заметила, что все еще вертит в руках табакерку.

— Нравится? — Толстяк широко улыбнулся, обнажив золото зубов.

— Будь мужчиной — я отобрала бы ее у вас, — вдруг осмелела Маквала.

— А вы разве не коллекционируете драгоценности? — почему-то удивился толстяк.

— Мое хобби — украшения для волос, — улыбнулась Маквала.

— Дарю вам, берите! — У захмелевшего толстяка получилось это так естественно, что сомнений быть не могло, он бескорыстно дарит драгоценную табакерку.

— Нет, нет! Что вы! — испугалась Маквала.

— Ладно, тогда я позабочусь о пополнении украшений ваших волос. — Толстяк взял табакерку, и на лице его изобразилась такая грусть, будто он не возвращал, а терял драгоценную вещь.

Весь вечер потом Маквала почему-то думала то о толстяке, то о заместителе мэра города. Оба представлялись ей необыкновенно красивыми, могущественными личностями.

Неожиданно в зале потух свет. Это, впрочем, никого не смутило. Оставалось впечатление, что зал все еще светится тысячами бриллиантовых лучей, которые мерцали в темноте как многотысячерублевые звездочки, создавая впечатление спустившегося на землю ночного безоблачного неба. Однако причина внезапно наступившей темноты была вовсе не в желании создать у пирующих иллюзию вознесения на небеса.

Вдруг, как гром среди ясного неба, в помещение с криком и шумом ворвалась компания молодых людей.

— Многие лета нашему Манучару! Здравия ему и счастья! — кричали новоявленные гости, как видно, сильно навеселе. — Все вместе — заздравную Манучару! Ура!

За столом раздалось недружное «ура».

— А ну повторить! — не унимались парни.

Ситуация принимала скандальный характер, но тут вмешался Важа Дидидзе, который и привел всю эту хмельную компанию.

— А теперь валяйте на дудуки, — приказал он приятелям. И раздались протяжные звуки народной музыки.

В семье Манучара Важа Дидидзе чувствовал себя без стеснения, по-домашнему, развязно и бесцеремонно. Своим друзьям он в шутку говорил, что если даже поимеет жену Баделидзе, то и тогда обойдется. Друзья посмеивались, отлично понимая, откуда такая смелость у Важа, а к его хвастовству они давно привыкли.

Талико при появлении племянника сперва просияла от радости, но потом помрачнела: исчезла возможность кокетничать с сидящими рядом парнями. Поэтому Талико не терпелось, чтоб он побыстрее ушел отсюда.

В тот вечер Талико впервые по-настоящему оценила, насколько хороша Русудан. Правда, доходили слухи про ее всякие шашни. От людей ничто не укроется. И это ничего хорошего не сулит племяннику. Тень падет и на самого Манучара Баделидзе, которого она, Талико, сделала человеком и вывела в люди.

Когда-то и сама была увлечена им. Потом, правда, увела другая. Пришлось благоразумно смолчать, так как дело касалось личности, с которой Талико предпочитала не портить отношения. Легко примирилась с потерей любовника еще и потому, что сама была не слишком верна ему. С деловой же стороны не ожидала от него подвоха. Манучар был достаточно умен.

Вот так и прибрал к рукам «эту дрянь», как он сам величал Талико. И она старалась, из кожи вон лезла, чтоб дать любовнику власть. В последнее время он и вправду стал настолько сильным, что мог уже и без Талико устроить человека на высокий пост. Все это заставляло Талико задумываться о собственном месте в этом мире. Чувствовала приближение какой-то бури. Но предпочитала отводить мрачные мысли. Глядя на племянника и Русудан, позавидовала их красоте и молодости. И решила убедить племянника не упускать эту деву.

Талико проследила, как Манучар и Варлам Бурчуладзе вышли на балкон и о чем-то там говорили.

Манучар изливал душу.

— И как только некоторые олухи выносят сутками сидеть, закопавшись в книги? — недоумевал он.

— Да разве их существование назовешь жизнью? — подхватил Варлам, еще не понимая, о чем речь. — Прозябание, да и только! Трудятся во славу отечества. Как куры в навозе копошатся.

— Ты говоришь, а у меня тесть перед глазами. Смотреть тошно. — Манучар нервно закурил. — Святоша нашелся! Посматривает на меня с этакой нехорошей улыбочкой. Презирает, надо полагать.

— Да, дела твои, надо прямо сказать, не блестящи. — Варлам расхохотался и тоже потянулся к сигарете. — Чтобы решиться на такого тестя, надо было обладать большим мужеством. С аспидом породниться и то меньше риска.

— Тебе-то повезло. Я бы своего профессора с удовольствием поменял на Бено, даже будь он прикован к постели на долгие годы.

— Да, Бено мужик — что надо! — поддакнул Варлам.

— Орел! — поддержал Манучар. — С таким никакого горя…

Манучар сокрушенно покачал головой, приложил руку ко лбу и вздохнул.

— Тебе нездоровится? — участливо спросил Варлам.

— Что-то не по себе, сам не знаю…

— Так вызови врача, — посоветовал Варлам.

— Врач тут не поможет. Каждое дерево точит свой червь, мой Варлам. И у меня своя червоточина. Червь сомнения не дает мне покоя!

У Варлама душа вдруг ушла в пятки. «Неужто пронюхал?» — пронеслось в голове. Больше всего Варлам опасался немилости Манучара, поскольку она означала крах всех его честолюбивых надежд. Но, понаблюдав за ним, решил, что тот вовсе не похож на человека, обуреваемого ревностью.

— Не к лицу тебе слабость, дорогой Манучар, — бодро сказал Бурчуладзе. Он придал своему лицу выражение максимальной чуткости и продолжал: — Ты такой могущественный и сильный, и вдруг сомнения! Друг я тебе или нет?

— Если бы не считал другом, не стал бы откровенничать. Страх меня одолевает, непонятный какой-то страх… Боюсь не знаю чего, как ребенок темноты, — грустно произнес Манучар. — Вроде бы, назло врагам, всего добился, все у меня есть, а оставаться сам с собою не могу, боюсь собственных мыслей. Слухи прошли. Первого переводят, — еле слышно произнес Манучар.

Теперь его страх передался Варламу. Но он тут же взял себя в руки и сказал с напускным оптимизмом:

— Пустяки! Болтают уже давно, но, как видишь, все остается на месте.

— Твоими бы устами да мед пить! — Манучар опасливо посмотрел на дверь и, убедившись, что никто не подслушивает, продолжал: — Старуху собираются скинуть, а ее место…

— Да оно твое! — Варлам рассмеялся. — Не думаю, что найдутся люди, которые посмеют перечить тебе. Ты — наша власть, а мы твои подданные. — Варлам покорно склонил голову.

— Нет, Варлам, ты преувеличиваешь. Не дай бог, начнутся перемены — мы все полетим…

Оба понимали, что сказанное — азбучная истина. Манучар, конечно, взлетел высоко, но репутация его подмочена, упаси бог лишиться своего покровителя — тут же будешь выведен на чистую воду.

— Ты говоришь так, будто все уже кончено.

— Не совсем безнадежно, но кривотолки пошли.

— Вот увидишь, все останется по-старому, — почти весело сказал Варлам, хотя на душе скребли кошки. Ему было жаль своих надежд, а главное, тех тысяч, которые он извел, сделав ставку на свойственника, иначе катился бы тот куда подальше, хоть в тартарары, он бы и ухом не повел.

— Может, еще успею продвинуть тебя. Если до конца месяца удастся освободить место управляющего — оно твое.

Варлама насторожили слова Манучара. Не иначе как завел разговор, чтобы выудить побольше всяких слухов. Хотя с уверенностью и этого пока нельзя было утверждать.

Надо отдать должное Манучару, хитрости ему было не занимать, но на этот раз он действительно был непривычно искренен. Он испытывал душевный дискомфорт из-за мрачных мыслей и серьезных опасений и потому нуждался в человеке, которому можно было бы исповедаться. Меньше всего интересовал его сейчас сам Варлам вместе с его будущей должностью. Окажись на месте Варлама кто-нибудь другой, он бы и с ним разоткровенничался, так нуждался он в собеседнике. Манучар думал только о себе. Смена руководителя, которой он больше всего опасался, могла со дня на день стать реальностью. Он знал это и готов был молить всевышнего, чтобы тот омолодил его начальника лет на двадцать, а еще лучше — навечно оставил бы за ним престол.

— Батоно Манучар! — Варлам предпочел официальный тон. — Заклинаю вас памятью отца, если что нужно, не стесняйтесь, говорите, — сомнения исчезли.

— Знаю, что у тебя золотое сердце…

— Все мы люди! Может, и я чем пригожусь.

— Тут мы ничего не изменим. Если уж от кого фортуна отвернулась, то его песенка спета. — Манучар безнадежно махнул рукой.

— Не дай бог! — Варлам больше не сомневался, что Манучар и впрямь серьезно обеспокоен.

В последнее время его шеф заметно сдал. Манучар, вынужденный чутко реагировать на погоду в верхах, стал чувствителен, как точнейший метеоприбор. Хватало самой незначительной мелочи, чтобы внутренний барометр предсказал бурю — и тогда на целый день, а то и не на один, у Манучара было отравлено настроение.

В периоды такого душевного неравновесия у Манучара развязывались руки. Он из-под земли добывал сведения по особо важным вопросам, поднимал на ноги десятки людей, развивал такую бурную деятельность, что у подчиненных земля под ногами гудела, — и все для того, чтобы не только удержаться на плаву, но в мутной воде еще и рыбку половить.

Однако сколько суеты, каких нервов и душевного напряжения стоила ему эта рыбка! Будь он чуточку мудрее, давно бы отказался от своей должности и кипучую энергию направил бы в другое русло, хотя бы здоровье сберег.

Но у власти — мертвая хватка, от нее добровольно еще никто не отказывался. Тем более Манучар.

Положительно в воздухе запахло грозой. Это отметила даже Талико, а уж у нее-то нюх безошибочный.

Но, как бывало не раз, гроза надвинулась и прошла. Талико успокоилась первой. Никаких перемен не будет, объявила она. Весть эта настолько обрадовала Баделидзе, что он немедленно закатил банкет. Заодно проверил, не пошатнулись ли его собственные акции. Ведь не секрет, что если ты сам нуль, то и друзей у тебя не более того. Так что когда в гости к Баделидзе явились все, кого он пригласил, он, к удовольствию своему, убедился, что дела его идут великолепно.

Было два часа ночи, однако никто из гостей не собирался уходить. Судя по всему, застолье удалось. Правда, тетушкин племянник со своими дружками внесли некоторый диссонанс, но, к счастью, проказничали недолго и исчезли так же неожиданно, как появились.

Манучар терпеть не мог, когда с ним фамильярничали. Этого он не спускал даже домашним. Но этого наглого змееныша он был вынужден терпеть, поскольку тетушка обожала своего единственного питомца и не хотела даже слышать о нем ничего дурного.

Настало время расходиться. Свою задачу сегодняшнее застолье выполнило блестяще, доказав, что авторитет Манучара Баделидзе не только не пошатнулся, но, наоборот, в последнее время даже упрочился.

К тому же за столом были успешно заключены сделки на выгодные назначения и повышения по должности, на поступление в вуз, а также на предоставление квартир, земельных участков и прочие пустяки, которые хозяина уже не интересовали. Гвоздем программы была Талико Эргемлидзе. Все видели, что представительница власти, небезызвестная старушенция, пребывала в доме Баделидзе запросто, как своя, и за столом сидела весь вечер, и кокетничала, как простая смертная. Значит, силен еще Манучар, высоки его возможности. Отрицать это не мог уже никто.

Манучар ликовал.

* * *

Был тихий день. Солнце то пряталось за тучи, то снова объявлялось, чтобы тут же исчезнуть. Как будто играло в прятки с густыми растрепанными облаками.

В кабинете было душно. Джуаншер открыл окно, некоторое время постоял, вдыхая полной грудью свежий воздух с запахом вечнозеленых деревьев из сквера, что находился рядом с городским управлением МВД, и снова вернулся к столу.

В последнее время было много работы. Только за июль — несколько квартирных краж, хулиганство, разбойное нападение.

И все равно к концу месяца не осталось ни одного нераскрытого преступления. Но это были простые случаи. На днях Джуаншеру досталось куда более сложное дело. Изучая сейчас его, он понял, что предстояла большая работа. Хотелось с кем-нибудь посоветоваться. К радости его, в кабинет вошел высокий смуглолицый капитан — начальник оперативной группы городского Управления внутренних дел Торнике Мерквиладзе.

— Чего сидишь угрюмый? — вместо приветствия спросил он.

— Помрачнеешь тут… — Джуаншер указал на стул. — Группа есть одна… Важа Дидидзе, слыхал?

— Еще бы не слыхать!

— У него появились новые собутыльники. Пьянствуют, дебоширят… Надо что-то предпринять…

— А ничего и не надо предпринимать…

— То есть?

— Трогать не рекомендуется, — начальник оперативной группы нервно затянулся. — Дидидзе уже не исправишь и не образумишь!

— Я его вызвал на завтра.

— Зря! Дерьмо не вороши, вонять не будет. Не успеет этот подонок повестку получить, как твое начальство уже предупредит тебя: не трогай мальчика, не обижай. Что бы он ни сделал, ему все сойдет. Ясно?

— Куда яснее… А может, не так уж безнадежно?

— Сам убедишься!

— Значит, советуешь махнуть рукой?

— У меня горький опыт. Вначале его дело было у меня. Так что всю прелесть общения с этой мразью я испытал сполна. У него пять регистраций. Хулиганство, телесные повреждения, тяжелое ранение из огнестрельного оружия… Полный комплект для приличного срока в исправительно-трудовой… И я тоже, вроде тебя, энергично взялся за парня. Решил сделать из него человека. А мой подопечный и в ус не дует. Совершил играючи новое преступление, которое квалифицируется как попытка убийства. Я, естественно, упек его в тюрьму. Но тут на меня так насели, что я вынужден был отказаться от всех своих попыток восстановить справедливость. Дело у меня отобрали. Не знаю, как квалифицировали, но через шесть месяцев я встречаю Дидидзе На Руставели. Как ты понимаешь, у меня даже и тени сомнения не возникло, что он не в бегах. Его преспокойненько оправдали. А вскоре я выяснил, откуда такие метаморфозы. Оказывается, его тетушка — Талико Эргемлидзе. Та самая…

— Для меня это новость.

— То-то же, мой друг!

— По-твоему, игра не стоит свеч?

— Как знаешь. Я тебя предупредил…

— Ну и запугали же тебя!

— Посмотрю, что будет с тобой после соответствующей обработки.

— Уважать себя перестанешь, если все бросить на самотек.

— Тогда действуй с умом!

— Чувствую, мальчишка этот совершит какое-то серьезное преступление. Ходит вооруженный и открыто похваляется этим.

— Знай, тебя не поддержат.

— Поставлю перед фактом.

— Куда как не факт: вместо исправительно-трудовой колонии ходит с пистолетом по Руставели и терроризирует прохожих.

— Вроде бы понятно.

— Вот и прекрасно. Умный на чужих ошибках учится, а дурак — на своих.

— Спасибо за совет, — с иронией сказал Джуаншер. — Друзьям надо верить!

— Еще бы! — Торнике не уловил иронии. — Коллегиальность — прежде всего! — сказал капитан на прощанье.

После того как Джуаншер остался один, он долго думал над словами Торнике. Трудно было поверить, что справедливость так безнадежно погребена под протекционизмом. Но факты — упрямая вещь. Они свидетельствуют не в пользу законности и порядка.

Скрип открываемой двери вывел Джуаншера из задумчивости. Подняв голову, он увидел сухощавого подтянутого мужчину средних лет с бледным волевым лицом.

— Входи, Отар, входи! Какими судьбами? — Джуаншер искренне обрадовался другу. — Как твое острое перо?

— Притупилось.

— Это я заметил. Уже больше года не появляешься на страницах печати.

— Как бы тебе получше объяснить? — Отар запнулся, зачем-то расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. — Не печатают… Правды не хотят! А подтасовывать факты, знаешь ли, не в моем характере.

— Да, умеешь ты поддать жару. Но, как говорится, и на солнце есть пятна, только мы их не замечаем.

— Наш редактор это на каждой летучке повторяет, — Отар усмехнулся. — Не родня ли ты, часом, нашему редактору?

— Не имею чести, — Джуаншер, смеясь, по привычке достал сигареты. — Не любишь ты редактора?

— За что ж его любить?! С начальством подхалим, а на подчиненных зверем кидается. Не дай бог, в строптивые запишет — пощады тогда не жди!

— Ну и зуб у тебя на него!

— Критические материалы на Дух не выносит. Подавай очерки о героях нашего времени и корреспонденции об огромных достижениях. И все — под фанфары, под гром аплодисментов с цветами и сентиментальной слезливостью. Тошно! А ведь не дурак. Не хуже нас с тобой видит пороки общества, но избегает конфликтов.

— Да, неважнецкие у тебя дела… — Джуаншер грустно глянул на друга.

— Чтобы попасть в медоречивый очерк под рубрикой «Герои нашего времени», достаточно иметь покровителя наверху и желание прославиться. Впрочем, чтобы не попасть в газету в качестве героя критического — даже беззубого — выступления, тоже надо иметь высокого покровителя.

— Чего лукавить, протекционизм у нас пустил глубокие корни…

— Я пришел, чтобы немного отвлечься от всей этой мерзости, а ты только о ней и говоришь. Может, у тебя найдется что-нибудь поинтереснее для меня?

— Да уж постараюсь для друга. Чтобы без подводных течений и вмешательства высокопоставленных лиц. Думаешь, удастся напечатать?

— Я больше не буду уступать, что бы мне это ни стоило, — твердо сказал Отар.

— Прекрасная мысль!

— Не иронизируй! Терпение лопнуло. Надо бороться!

— Ты прав, Отар!

— А если я прав, то куда смотрит правосудие?! Где ваш незатупленный меч?!

— Плетью обуха не перешибешь. Мы люди маленькие. Чуть что не по начальству — разговор короткий.

— А совесть?! Кто-то ведь должен бороться с этим безобразием! — возмущался Отар Чхиквадзе.

— Первое, что делает карьерист, — пробирается в партию, — ушел от прямого ответа Джуаншер. — Занимает руководящие посты, окапывается, обзаводится единомышленниками — и, окруженный их вниманием, строит свое личное благополучие. Это общее правило, присущее большинству…

— В этом-то и корень зла! — горячился Отар. — Пользуясь нашим попустительством, они паразитируют на теле и душе народа. А начни разоблачать, посмей написать с фактами в руках правду?! Да никто тебе этого не позволит. А если сумеешь все же пробить материал — объявят клеветником, в порошок сотрут…

— И без газеты известно, как скомпрометировали себя многие ответственные лица, весь этот бюрократический аппарат. Да толку что? Чиновники все прибрали к рукам, настолько сплотились, что стали монолитом. Тут простую стену лбом не прошибешь, не то что монолит.

— Нет жизни честным людям, — вздохнул Отар.

— Думаю, недолго терпеть. Должен произойти какой-то взрыв. В истории уже не раз бывало такое.

— Блажен, кто верует… А не испугаешься, если потребуется защищать эту свою точку зрения?..

— С чего-то надо начинать…

— Тогда я познакомлю тебя с одним делом. — Отар вытащил из внутреннего кармана пиджака вчетверо сложенные листы бумаги. Развернул их и протянул Джуаншеру. — Сейчас ты меня поймешь…

* * *

Начальник управления сидел в кожаном кресле с застывшей физиономией. При появлении инспектора ни один мускул не шевельнулся на его лице. В пепельнице дымилась только что прикуренная сигарета.

«Не иначе, Ломия обдумывает важную мысль», — отметил про себя Джуаншер. Глянул на лоснящуюся лысину и острый пористый нос начальника, на потертый, неопределенно-серого цвета китель с муаровыми разводами на манжетах, бортах и воротнике, который тот носил, наверное, уже года четыре подряд.

Ломия неожиданно дернулся и мутными глазами уставился на инспектора.

— Чего стоишь как столб? Сказал — садись!

Джуаншер спорить не стал, опустился на прохладный стул. После нестерпимого зноя на улице в кабинете начальника было даже холодно. Явно кондиционеры качественные. В других помещениях управления жара плавила даже линолеум на полу. В кабинете Джуаншера работать было просто невозможно. Беспощадное солнце проникало всюду, через окна — открытые или закрытые, сквозь раскаленную жестяную крышу. Жар исходил даже от пропитанных зноем стен и доводил до исступления. В таких же условиях находились и другие сотрудники. Случалось оставаться без воды и электричества весь рабочий день. Терпели, пока не прорвало на партийном собрании. Потребовали вентиляторов, занавесок, новых стульев, столов, ламп. Начальнику управления Гураму Ломия пришлось обещать исправить завхозовские грехи. Он сдержал слово. Не прошло и недели, как засуетились маляры и штукатуры. На столах появились небольшие вентиляторы, на окна повесили плотные шторы. Работники Управления внутренних дел остались вполне довольны. Все, кроме начальника, который решил, что и его кабинет должен быть отделан в лучших традициях советского дизайна и являть собой эстетичность, комфорт и респектабельность. Высокие окна Ломия велел уменьшить, в проемах установить мощные кондиционеры. Стены были забраны дубовыми панелями, под потолком повесили дорогие импортные светильники. По стенам развесили бра и портреты членов Политбюро. На полированном, как зеркало, столе Ломия водрузил большую лампу с абажуром и антикварный письменный прибор, в котором давно исчезла надобность. Но самой главной заботой Ломия были телефоны. Их поставили в достаточном количестве, позаботившись также о том, чтобы каждый аппарат отличался от другого цветом и формой.

В общем, после ремонта кабинет Ломия вызывал всеобщую зависть. Поговаривали, что управление изрядно раскошелилось. Но в конце концов, начальству виднее, куда тратить выделяемые суммы. Крамольные разговоры дошли и до ушей Ломия. Чтобы положить им конец, он вызвал сотрудников, виновных в распространении слухов, и устроил такой разнос, что дрожали стены, сотрясаемые начальственным гневом.

Джуаншер вспомнил эту недавнюю сцену, и ему стало почему-то смешно.

— Ты что, погубить меня хочешь?! — Джуаншер вздрогнул от неожиданного крика Ломия. — Я тебя для того перевел в управление, чтобы ты мне пакостил?

— Не понимаю, — искренне удивился Джуаншер. — Объясните, товарищ полковник, в чем я провинился?

Ломия застегнул китель на все пуговицы, поправил галстук и продолжал раздраженно, хоть и не так громко:

— Скажи, пожалуйста, может, тебе надоела спокойная жизнь? — полковник не спеша достал из кармана спички, прикурил сигарету, с наслаждением затянулся. — Придется перевести тебя на другой участок.

— Как прикажете, — уныло согласился Джуаншер.

— Может, ты не понимаешь, что все дороги ведут ко мне?! Вы ничего не решаете и ни за что не отвечаете. За каждый ваш поступок и проступок ответственность несу я. Я — жертва вашей нерадивости. С какой стати, скажи, пожалуйста, обязан я все это терпеть?! Почему лично по твоей милости меня должны ставить в дурацкое положение?! Я из кожи вон лезу, стараюсь не уронить чести нашего управления, а вам — тебе в первую очередь — на все наплевать! Так и норовите подложить свинью! — Серое лицо Ломия пошло красными пятнами — верный признак того, что терпение у начальника на исходе, он переполнен гневом, дошел до белого каления и вот-вот грянет гром.

Джуаншеру стало не по себе. Полковник встал, подошел к нему вплотную и, уставившись потухшим взглядом, спросил:

— Наверное, тебя не устраивает работа? Тогда зачем пошел в милицию?

— Извините, но я ничего не понимаю… — растерянно пожал плечами Джуаншер.

— А разве я не сказал? — упавшим голосом спросил Ломия. — Видишь, до чего довели! Доконали… Как еще я инфаркт не схватил от такой жизни! — Полковник махнул рукой, вернулся в свое кресло и продолжал тихо и жалобно: — Не притворяйся, что первый раз слышишь, чей он племянник! Думаешь, тебе это сойдет с рук? Меня снимут, но ты загремишь первый! Ты даже не подозреваешь, какая она злопамятная и мстительная, могущественная тоже. Одного ее взгляда будет достаточно, чтобы испепелить нас. Медуза Горгона рядом с ней — примитивная дилетантка. Так что оставь ее племянника в покое, прошу тебя. Пусть хоть весь белый свет перевернет, его имя не должно упоминаться ни в одном документе. — Ломия обреченно уставился на антикварную пепельницу. В этот момент его лицо было одного цвета с переходящим Красным знаменем, алеющим в углу за спиной.

Джуаншер молчал, видя, что начальник еще не выговорился.

— Мало тебе воров, хулиганов, пьяниц, жуликов, спекулянтов, убийц? Сажай любого, власти только спасибо скажут. А тут на племянничка набросились, чтоб ему пусто было! И его тетушке тоже! Выкручивайся, как хочешь. Чтоб — ни следа! Ты меня понял? Ни намека — нигде!

— А как с законом быть? Если мы позволим этому парню безнаказанно нарушать общественный порядок…

Лицо Ломия перекосила гримаса. Казалось, он готов с кулаками броситься на упрямого инспекторишку, который портил ему столько крови.

А тот между тем продолжал:

— Дидидзе недавно вышел из заключения. Это трудновоспитуемый субъект. Поэтому я и счел необходимым установить за ним административный надзор.

— Ты погубишь себя, — трагически произнес Ломия. — Пропадешь с таким характером.

У Джуаншера немного отлегло от сердца.

— Меня удивляет ваше отношение к этому делу. Мы действуем в рамках закона. Что тут обидного?

— Нет! Ты упрямо не желаешь меня понять, — устало сказал Ломия. — Неужели не ясно: оставь парня в покое! Пора тебе кое-чему научиться. Умой руки. Это сказал еще Пилат…

Джуаншер вспомнил предостережение Торнике.

* * *

В роскошно обставленном доме Нана Бибилури чувствовала себя бесконечно одинокой: случалось, не с кем было и словом перемолвиться. Рамаз постоянно занята, свекровь, на первых порах назойливо предупредительная, быстро утратила к невестке интерес и стала угрюмо молчаливой. Бывало, что за день Элисабед ни разу к ней не обращалась, словно вовсе не замечала ее. Все важные дела в семье Бибилури обсуждались за закрытыми дверями кабинета Бено, куда Нане вход был заказан.

Задумываясь о своем положении в семье мужа, Нана проникалась отчуждением. После одного случая во время пиршества в их отношения с Рамазом закрался холодок. Правда, муж сразу не высказал недовольства и не был с ней ни груб, ни бестактен, лишь однажды как бы невзначай спросил:

— Откуда ты знаешь Отара?

— Просто знакомый!

— И каждого ты намерена защищать, как этого легкомысленного сноба? Против мужа и его семьи?! — Рамаз говорил вполголоса, но с явным раздражением. — Жаль, что не сразу выставил его за порог!

— Рамаз! Я не узнаю тебя… Вот уж не ожидала, что ты все перевернешь с ног на голову. Или мне запрещается говорить правду?! Да на твоем месте я бы как раз не впустила в дом этого наглеца! Что у тебя с ним общего? У него даже на лице написано, что он подлец!

— Не тебе выбирать мне друзей! И нечего совать нос в мои дела. Чем раньше ты это поймешь, тем лучше!

Это был их первый конфликт. И Нана вдруг ощутила нестерпимое отвращение ко всему, что окружало ее в последнее время: к этой роскоши, культу денег, лицемерию. Она приблизилась к мужу и заглянула ему в глаза.

— Может, ты забыл, в какой я выросла семье?! У нас не было принято лгать. Ловчить я не умею. Я не в силах изменить своим принципам и улыбаться подлым и бесчестным людям, которых ты привечаешь, потому что они тебе нужны… — Нана глубоко вздохнула, но спазм в горле не проходил, ее душили слезы. — Да, у нас в доме не было таких хором, где чуть ли не каждая вещь стоит целое состояние. Но у себя я была счастлива… А тут все время чего-то боюсь…

Рамазу стало жаль жену.

— Какая же ты трусиха… — попытался он приласкать Нану, но та резко отстранилась.

Она плакала навзрыд.

— Ты стал чужим! Я боюсь тебя! И ведешь себя так странно. Будто ревнуешь. Как жить нам после этого!..

— Да нет же, нет! Просто ты тогда вела себя не как моя жена… — Рамаз запнулся, не находя слов.

— Ты не можешь простить, что я защищала Отара?! Но ведь он был прав!

— В той ситуации это не имело значения.

— В любой ситуации надо быть на стороне правды.

— Демагогия!

— А как называется, когда на честного человека нападают скопом только за то, что он разоблачает подлость?

— Так нужно для интересов семьи.

— Рамаз! Я хочу быть с тобой откровенной, но ведь ты опять обидишься…

— Разве я дал тебе повод считать меня человеком, с которым нельзя быть откровенным? Я всегда сторонник честных и прямых отношений.

— Тогда почему ты хочешь навредить Отару?.. Вражда с ним не принесет тебе ничего, кроме неприятностей.

— Какая там вражда… — Рамаз предпочел не раскрывать жене подоплеку их взаимоотношений с Отаром. — Просто я считаю себя оскорбленным, если в моем доме человек проявляет невежливость к моим гостям. Тем самым он выказывает неуважение и ко мне! Такое не прощается! Или я не прав? — Рамаз сделал паузу и продолжал уже более миролюбиво: — Думаешь, он пощадит нас? Можешь не сомневаться, уничтожит, глазом не моргнув. И тебя тоже… Он из тех, кто всегда держит камень за пазухой.

— Преувеличиваешь.

— Не дай бог тебе испытать на себе его беспощадную принципиальность! — Рамаз вспомнил, как был однажды избит Отаром, но и полусловом не обмолвился. — Надеюсь уберечь тебя от нее! Как мужчина и муж считаю своим долгом защищать тебя… И надеюсь, что нам больше не придется дискутировать о моральном облике нашего общего друга…

Рамаз не признался жене и в том, что ревновал ее к Отару.

Позвонил Манучар Баделидзе.

— Собираюсь тебя поздравить, Рамаз, — сказал он бодро. — Подробности вечером.

По тону Рамаз понял, что в его жизни наконец-то наступают важные перемены. И захотелось узнать, как на это отреагирует Нана. Конечно, обрадуется. А если… Прожгла мысль: а могу ли я претендовать на высокое положение в обществе? И внезапно почувствовал себя одиноким и бесприютным.

«Обладаю ли я собственным мнением и есть ли у меня принципы и убеждения? Или я марионетка и вынужден плясать под чужую дудку? Ни воли, ни разума, исполняю не присущую мне роль и тужусь казаться естественным, хотя внутри все у меня пусто и темно. Не моя это роль. Кто-то потехи ради навязал ее мне, а я, послушный актер, из кожи вон лезу, чтобы никто не усомнился в моей профпригодности…»

Вспомнились студенческие годы. Тогда у него были честолюбивые надежды и убежденность в том, что они исполнятся. Он умел преодолевать свои слабости, следовать намеченной цели. Без сомнения, в молодости он был личностью. Что же произошло потом? Очевидно, воля изменила ему, когда он впервые поступился принципами. Он не должен был позволять вмешиваться в свою работу над диссертацией. Следовало полагаться только на себя. Ведь когда-то он умел трудиться и плутовать было не в его характере… Вспомнилось и то, как после защиты диссертации его охватил тайный страх быть разоблаченным. Он, как ржа, разъедал душу и поражал психику. Дошло до того, что потерял вообще способность самостоятельно мыслить, появилась неуверенность в себе, любая нетрадиционная мысль стала казаться кощунственной. Он запрещал себе рассуждать, свои идеи гнал прочь, зато избитые и расхожие подхватывал и без зазрения совести присваивал. Себе он больше не доверял.

Даже внешне изменился. Порывистый, темпераментный, спортивный юноша превратился в скучного, малоподвижного, инертного мужчину с неловкими замедленными движениями и потухшими глазами.

Когда-то тесть предупреждал его, что научный труд не создать без собственного целенаправленного поиска и опыта, накопленного практикой. Но Рамаз видел, как другие, не теряя времени, тасуют чужие мысли и официальные установки и, не обременяя себя ни теорией, ни практикой, становятся кандидатами и докторами наук. А он, Рамаз Бибилури, честно грыз гранит науки, тщательно готовился к лекциям, выполнял все требования кафедры и… оставался младшим преподавателем. Как тут было не пойти на компромисс? Его обходили коллеги, не обладающие и десятой долей его знаний, ума, честолюбия, в конце концов…

Весь день Рамаза Бибилури снедала тоска. Часам к восьми вечера он заставил себя надеть новый английский костюм, подобрал в тон галстук, причесался, глянул в зеркало и даже остался доволен своим видом.

— Нана, поужинай без меня. Сегодня я, наверное, приду поздно, — бросил он жене.

Она подошла, обняла его за шею, приклонила голову на грудь и попросила:

— Не оставляй меня одну. Ты так редко бываешь дома… Я боюсь чего-то…

— Бояться тебе нечего, — сказал он как можно мягче. — Я бы с удовольствием поменялся с тобой местами. Но должен идти… Надо действовать…

— О чем ты? Я не понимаю… И почему не берешь меня с собой? — У Наны были грустные растерянные глаза. — Я больше не могу так! Когда я выходила замуж, мне казалось, нас связывают профессия, общие взгляды, я надеялась с твоей помощью стать хорошим врачом. А превратилась во что?.. День проходит в заботах о том, чтобы приготовить еду, накрыть стол, постелить постель, убрать квартиру. Выполняю какие-то примитивные обязанности. И чувствую, как теряю свое лицо. Я ведь тоже врач! И хочу работать по специальности, чувствовать себя человеком. Но вместо этого мне без конца твердят, что главное — деньги, большие деньги. Нельзя жить без денег. Того и гляди, придется отказаться от чести и совести. — Нана перевела дух. Она впервые решилась сказать все начистоту и очень волновалась. Наконец не выдержала и разрыдалась.

«Вот уж некстати этот разговор», — подумал Рамаз. Он понимал, что Нана права, и ничего не мог поделать с собой. Оставил жену в слезах, не найдя для нее слов утешения. Угрызения потом мучили его всю дорогу.

«Мне повезло с женой, — твердил он себе, — повезло… И это я виноват в том, что мы стали почти чужими. Но и не виноват тоже… Почему моя жизнь стала такой пустой и бессмысленной?.. Почему я потерял уважение к себе? Но при чем тут Нана?! А может быть, я не люблю ее?..»

Неизвестно, какие еще открытия сделал бы для себя Рамаз, не окажись он у знакомого подъезда Манучара Баделидзе. Постарался придать своему лицу приличествующее случаю выражение добродушия и беспечности.

Первым, кого он встретил в дверях, был Варлам Бурчуладзе.

— Что это ты так заважничал в последнее время? Думаешь, если преподаешь в мединституте, то уже шишка?

— Располагайтесь как дома, мальчики, — радушно предложил Манучар. — Чувствуйте себя свободно и раскованно! Сегодня мы избавлены от опеки наших жен.

— Признавайся, куда сплавил жену? — в тон ему спросил Рамаз.

— Подожди! Сперва выпьем! — Манучар поднял бокал. — За Рамаза, Варлам. За его будущее!

Рамаз чокнулся, но пить не стал, ждал.

— Уважаемый товарищ Бибилури! — торжественно продолжал Манучар. — Мы наслышаны о ваших незаурядных талантах, глубоких знаниях, высоком профессионализме, широкой эрудиции, твердой дисциплинированности, безукоризненном моральном облике. Само собой — честности, трудолюбии, сознательности и так далее… Эта информация в соответствующем виде была преподнесена руководству и убедила его, что ты заслуживаешь всяческого доверия. Надо сказать, твой ректор вначале был недоволен. Пришлось намекнуть, что в моем лице он имеет дело с весьма высоким начальством. После чего мы поняли друг друга — и он согласился с моим предложением выдвинуть тебя… Но сперва дрянной старик столько ворчал, что выклянчил-таки у меня одно условие. — Манучар не сказал какое. Зато не скрыл, что приемные экзамены в мединститут в этом году Рамазу придется взять на себя. — Эту старую калошу — ректора тебе надо будет перевоспитать. — Манучар немного задумался, потом махнул рукой и рассмеялся. — Ну и шельма этот твой ректор! Своего не упустит!

— Ого! — удивился Варлам. — Какое доверие! У тебя большие перспективы, Рамаз!

— Чем только не пожертвуешь ради блага ближнего! — развел руками Манучар. — Но слово есть слово, и придется твоего ректора представить к высокой награде. — Он произнес это медленно, со значением. — Не позаботившись о благополучии партнера, дела не сделаешь…

Настроение у Рамаза поднялось. Он не особенно вникнул в последние слова Манучара. Думал только о том, что ему наконец улыбнулось счастье, что вскоре он сможет осуществить свои самые заветные мечты. Ближе этих двух родственников сейчас у него никого не было.

— Думаю, учить тебя не надо, — наставлял Манучар. — Будут препятствия, но не унывай, поддержим! Возлагаю на тебя большие надежды. Думаю, не ошибусь, если скажу: ты рожден для должности председателя приемной комиссии. — Манучар отпил из бокала вино и оценивающе посмотрел на Рамаза. — Я даже не спросил, — может, ты не согласен?

Рамаз склонил голову в почтительном повиновении. Манучар остался доволен.

— Конечно, мы обязаны служить людям, человечеству, но не должны забывать и о родственных чувствах. Если мы вовремя не поддержим друг друга, могут возникнуть непредсказуемые последствия…

— Прекрасная речь! — сказал Варлам восхищенно. — Уверен, что пока мы стоим друг за друга, нас никто не пошатнет! За твои успехи, Манучар!

— Ух! — удовлетворенно вздохнул Рамаз и почему-то вспомнил отца.

Манучар нагнулся к Варламу.

— А сейчас выпьем за тебя, товарищ директор, простите, уже товарищ управляющий!.. В случае сердечной недостаточности настоятельно советую употреблять капли «Манавис мцване». — Манучар пил небольшими глоточками и внимательно наблюдал за выражением лиц своих родственников.

* * *

Рамаз и не подозревал, сколь много у него окажется вдруг друзей, родственников, знакомых. Выяснилось, что он чрезвычайно популярен теперь среди друзей родственников и родственников этих друзей, а также знакомых их друзей и родственников, просто друзей и родственников знакомых, а то и вовсе незнакомых абитуриентов и их родителей. С Рамазом желали встретиться все, его умоляли, заклинали, прельщали, совращали, соблазняли, ругали, оскорбляли, унижали, ему грозили, сулили, совали… И если бы по совету Манучара Баделидзе он не исчез на некоторое время из дома, за его спокойствие и безопасность не смог бы поручиться даже сам начальник Управления внутренних дел Гурам Ломия.

Популярность Рамаза превзошла его самые смелые ожидания. Самолюбие было удовлетворено, хотя, если вдуматься, то положение его все равно оставляло желать лучшего, так как должность председателя приемной комиссии была временной и вызвала массу разноречивых мнений. Тем, кто знал Рамаза со студенческой поры, нравились его сдержанность и прямота. У него была неплохая репутация, которая и оказала определенное влияние на решение назначить председателем комиссии.

Противники, оставшиеся в меньшинстве, наоборот, считали, что коль скоро ученый он никудышный, то не следует и доверять ему такое ответственное дело, как приемные экзамены. Но им популярно объяснили, что для того, чтобы оценить знания абитуриента, вовсе не обязательно быть крупным ученым.

В общем, постепенно все смирились с новым назначением Рамаза. Не иначе, понимали, что ему благоволит весьма влиятельный человек.

За два дня до экзаменов Рамаза вызвал к себе Манучар Баделидзе. Ровно в двенадцать Бибилури-младший явился к своему благодетелю. В новом кабинете Манучара он еще не был и вначале даже опешил, удивленный его размерами и убранством. Впереди у стены виднелся большой полированный до зеркального блеска стол, за которым свойственник, что называется, едва угадывался. Он что-то быстро писал.

— Входи! — холодно произнес он, не поднимая головы.

У новоиспеченного председателя приемной комиссии возникло ощущение, что он не туда попал.

— Ну, что с тобой? — Манучар понял, что шурин присмирел из-за его официального тона.

Он поднялся и пошел навстречу Рамазу, который вдруг почувствовал, как холодеют руки и пробивает испарина. Такое с ним бывало только с перепоя. Но сейчас он был абсолютно трезв. Уже и не помнил, когда пил в последний раз. Месяц, как готовится к приемным экзаменам, а последние десять дней был так занят, что и затылок почесать некогда.

— Ну, чего скуксился? — Манучар похлопал его по плечу и легонько подтолкнул к стулу. — Садись! Через час у меня совещание, должен выступать. — Для пущей убедительности он указал на ворох бумаг на столе.

Рамазу стало не по себе. Он никак не думал, что на работе Манучар произведет на него столь удручающее впечатление. Оказывается, он совсем не знал свояка.

— Уверен, прекрасно справишься с приемными экзаменами, — говорил между тем Манучар ледяным официальным тоном.

Этот тон парализовал Рамаза. Он чувствовал себя оскорбленным, раздавленным. Какого черта позвал его сюда этот сноб? Унизить? За что?! У Рамаза появилось неодолимое желание наговорить Манучару гадостей, хлопнуть дверью.

Но тот неожиданно искоса посмотрел на него и добродушно хмыкнул. Его смеющиеся глаза испытующе смотрели на Рамаза.

— Ну, что зря толковать, ты сам все понимаешь, — заговорил вдруг Манучар по-приятельски. Смуглое и худое лицо выражало доверие и искренность.

Рамаз внимательно наблюдал за родственником. Убедившись, что от недавнего официального тона не осталось и следа, приготовился слушать. Однако тот не спешил выкладывать, присматривался к Рамазу, взвешивая каждое слово. Не полностью доверял. Между тем время уходило и дольше тянуть Манучару не имело смысла.

— Тут нет ничего невозможного. Я все обдумал, — осторожно начал Баделидзе, протянув Рамазу машинописный листок с фамилиями. — Всех их надо зачислить, — сказал он тоном, не допускающим возражения.

И Рамаз Бибилури невольно пожалел, что весь август жил по строгим правилам конспирации, хоронясь от наседливых просителей. Даже дома не появлялся. Лишь члены семьи знали о его местонахождении.

Бено все больше гордился сыном, держась со скромным достоинством, как и положено человеку влиятельному. Супруга Элисабед старалась подражать мужу. Правда, обременительную для ее натуры скромность она из обихода изъяла.

Тем не менее традиции семьи Бибилури оставались прежними. Хотя гостей-просителей в последнее время поприбавилось, их все равно радушно встречали, сажали за стол, угощали, справлялись о здоровье знакомых и незнакомых родственников. И на этот раз все было обычно.

— Два года ребенок сдает в медицинский, — сетовал энергичный мужчина, обладающий всеми необходимыми для делового партнера качествами.

— Бедняжка! — посочувствовал Бено и заговорил об ответственности родителей за судьбы своих детей.

Гость, который не был простаком в деловых играх подобного рода, почему-то перешел на шепот и попросил подсобить ребенку попасть в мединститут, замолвить словечко…

Светский разговор шел и в соседней комнате. Элисабед полулежала на диване в экстравагантном обтянутом платье несколько более ярких тонов, чем это допускали ее возраст и фигура, выставив ножки в изящных итальянских туфельках.

Зейнаб Арутюнова, особа солидных габаритов, кокетливо сидела на кончике стула и без конца тараторила:

— Да, дорогая моя Элисабед-джан, дай бог вам здоровья, не зря говорят, что медицинский — это то, что надо… Там учатся люди денежные… — Толстая золотая цепь подпрыгивала на ее пышной груди. Выщипанные в тонкую ниточку брови то поднимались, то опускались, выражая степень эмоционального напряжения. — Вот и я хочу устроиться в медицинский. Но глупый Дарчо не пускает меня, говорит: как только жена станет ученой, она убежит из дома… — Супруга мясника расхохоталась. — Бедный, он так любит меня, так боится потерять! — Она продолжала смеяться.

— Думаешь, медицинский тебе караван-сарай? — хмыкнула Элисабед. — Захочешь — купишь?! Нет, милая, это тебе не торговые ряды, здесь еще кое-что нужно! Самой небось уже за сорок?

— Дай бог тебе здоровья, Элисабед-джан! В позапрошлом году тридцать пять было, — возразила Зейнаб. — Какое значение имеет возраст? У меня душа молодая! Как птичка певчая! Да чего далеко ходить? В прошлом году одна моя соседка, дочь пекаря, тоже поступила в медицинский. А ей давно уже сорок.

— И тридцати не было! — мягко заметила Элисабед. Она сама устраивала дочь пекаря и знала про ее возраст. — Ну, ладно, если очень хочешь, так и быть, помогу тебе. — Она встала с дивана, давая понять жене мясника Дарчо, что аудиенция окончена.

В тот же день Бибилури-старший поговорил с Рамазом.

— Не буду повторяться, — наставлял он сына, — сам знаешь: чем больше сделаешь денег, тем выше цена человеку. Так что подумай о своем будущем.

— Хватит об этом! — недовольно отмахнулся Рамаз. — Сколько можно одно и то же…

— У Баделидзе — свой карман. Он с твоей помощью умело набивает его. Тебе не мешает заботиться и о себе…

— Хорошо! Понял!

— А если понял, — ласково сказал Бено, — тогда зачисли в институт и этого ребенка.

Рамаз взял у отца листок бумаги:

— Так их здесь трое…

— Какая разница? Где один, там и трое. Я ведь не о себе, о твоем благе пекусь!..

* * *

Посреди просторной комнаты стоял старинный резной стол, уставленный бутылками с шампанским, коньяком и ликерами. Несколько антикварных конфетниц были доверху заполнены фигурным и плиточным шоколадом, дорогими конфетами. Живописно лежали фрукты в огромной серебряной вазе. Чистые и использованные бокалы, фужеры, стаканы из хрусталя и баккара в беспорядке стояли тут и там. Столь же вольно расположились — кто на полу, кто в кресле, кто на стуле — молодые люди.

— Кофе стынет, — лениво сказал светловолосый паренек среднего роста. Судя по всему, он был в этом доме своим человеком.

— Остынет или нет — какое дело! — Русудан повела рукой, демонстрируя роскошный золотой браслет. На голове у нее был парик пепельного цвета, длинная юбка доходила до щиколоток, бархатный жакет спускался ниже бедер.

— Мировецкий у тебя браслет, — светловолосый парень намеревался сделать комплимент, но тон был слишком деловой, точно у оценщика-товароведа в комиссионном магазине.

— А мне нравятся твои «шлакси», — Русудан небрежно указала на широкие отвороты на джинсах Зазы Долидзе.

— С трудом достал. У нас ведь ничего путного не сыщешь, — Заза повертел носком туфли. — Это тоже оттуда. Не будь папа, не знаю, что бы я и делал…

Заза Долидзе заканчивал среднюю школу и был уверен, что родители устроят его в какой-нибудь институт. У его отца имелось доходное место, и он мог позволить себе побаловать единственного сынка Поговаривали, будто Лавросий Долидзе якшается с иностранцами. Во всяком случае, свое чадо ненашенской моднятиной он снабжал.

Вот и эти часы, большие и грубые, именуемые «Кардиналом», и кольцо «Кеннеди» — на безымянном пальце у сыночка — отец приобрел у иностранца недели две назад, пусть ребенок порадуется. Недешево доставалась Лавросию сыновняя благодарность. Долгое время Заза величал отца — в зависимости от обстоятельств — и деревенщиной, и мужланом, вахлаком, бурбоном, пентюхом, а то и просто жлобом, что на языке местных городских шалопаев означало принадлежность к отсталым провинциалам, далеким от приличествующего образа жизни, который они вели сами.

— Нашла чем восхищаться! — презрительно сплюнул узколицый длинноволосый парень. — Позорнятина эти штаны!

Заза даже побледнел от такой несправедливости. Он холодно прикинул стоимость одежды одноклассника — дешевка: узкие, туго облегающие худые ноги бархатные брюки, пестрый пиджак, сшитый, правда, искусным мастером, яркий, в рисунках галстук — все это не вызвало восторга Зазы.

— Не всем же так пижониться! — насмешливо парировал он.

— Чего ты все цапаешься, Заза! — вмешался атлетически сложенный парень, которому менее других шла пестрая вызывающая одежда.

Но тут спор оборвался, появился еще один парнишка — в джинсах с широкими отворотами, розовом пиджаке, на пальце голубело кольцо с бирюзой.

— О, Тамаз! — вяло воскликнула Русудан, не поднимаясь с кресла.

— Со мной жлобиха, — оглянулся он на дверь. — Входи, Маквала! Какие клевые часы! — поздоровавшись, отметил Тамаз Миндиашвили. — Вот это класс! Где достал, старик?

— Можно подумать, впервые видишь, — посмеялся Заза Долидзе, и, наполнив фужер шампанским, он осторожно, как горячий чай, стал прихлебывать.

— Прошу любить и жаловать — Маквала, — представил Тамаз подругу. Это была хорошо сложенная девочка их возраста с правильными чертами лица и зелеными глазами. На присутствующих она не произвела особого впечатления, так как была одета слишком просто.

Заза на всю мощь включил свой японский транзистор.

Долговязая девчонка в мини-юбке, энергично жуя и пузыря жевательную резинку, внимательно приглядывалась к транзистору.

— Хорошая штука! Сколько?

— Девятьсот!

— Дешево! — с нежностью сказала долговязая.

От возбуждающих звуков рок-н-ролла подростки задергались, вскочили. Все прыгали, обнимались, целовались без разбору. Танцевали до самозабвения, пока, обессиленные, не повалились кто куда.

— Джимми Хендрикс — настоящий псих, — запыхавшись, изрекла Русудан. — Терпеть не могу! Предпочитаю Мига Джегера!

— Что ты понимаешь в музыке! — возмутился Заза. — Джимми Хендрикс — бог.

— Я лично люблю битлов, — сказал ползающий на полу мальчишка с набриолиненными волосами, — у него из кольца выпал камешек, и он теперь искал его.

— Ты просто пижон! — решил Заза. — Ребята, что-то коньячку захотелось!

Он присел к столу, разлил в несколько рюмок коньяк и, заметив удивленно глядевшую на него Маквалу, протянул ей рюмку:

— На, тяпни!

— Да, не стесняйся, — поддержал Зазу Тамаз, — здесь можно все… У нас каждый сам по себе. — Он нагнулся к уху Маквалы и добавил, хихикая: — Каждый тут считает себя пупом земли и хочет убедить в этом окружающих. Хотя дураки дураками, все только показуха. Даже в музыке профаны. — Он презрительно глянул на собравшихся и сказал громко: — Что ваши дурацкие Хендриксы и Джегеры! Элла Фицджеральд — вот это класс!

— Твоя Элла утомляет, — вяло отозвалась Русудан и закурила сигарету.

— А мне нравится Армстронг… — осмелела вдруг Маквала. После рюмки коньяка внутри у нее все горело, на глазах выступили слезы.

В такую компанию Маквала попала впервые, и ее подавляли роскошь и изобилие деликатесов. У них в семье каждая копейка была на счету, шоколад, вино появлялись только по большим праздникам. Маквала с удивлением наблюдала сейчас своих ровесников, которые праздно, бессмысленно, бестолково балдели в этой комнате.

«Когда же они готовятся к экзаменам? — подумала она. — Может, вовсе не собираются учиться дальше?»

— Хочешь сигарету? — Русудан протянула Маквале пачку «Кента».

Чтобы не выглядеть простушкой, Маквала взяла сигарету. Никогда раньше она не курила, так что ощущение было не из приятных: она кашляла, судорожно хватала воздух, из глаз ручьем лились слезы. На потеху бывалым.

— Джимми Хендрикс — псих! — неожиданно выкрикнул Заза и ударил кулаком по столу. — Луи Армстронг — жлоб! Всех ненавижу!

— Зато Миг Джегер — что надо! — настаивал кто-то.

— Бедняжка, она никогда не станет светской, — сказала Русудан Тамазу, безучастно наблюдая, как кашляет Маквала.

— Кто тебе сшил эту сорочку? — Заза подошел к парнишке с напомаженными волосами, который все еще ползал на четвереньках по полу.

— Овчарка.

— Она что, только для светских шьет? — Заза отпил кофе. — Может, составишь протекцию? И галстук твой мне нравится…

Мальчик с напомаженными волосами продолжал искать злосчастный камешек, пока наконец не увидел его возле ножки стола.

— Заза, включи-ка что-нибудь, — вскочила Русудан. — Квартира наша на всю ночь!

Заза повиновался — и через минуту комната опять наполнилась грохотом и звоном. Раскаты грома, вой сирены, грохот каменоломни, торжествующие вопли, выстрелы, крики ужаса, взрывы, канонада, предсмертные стоны…

Под эту музыку мальчики и девочки сбились в кучу, толкаясь и дергаясь каждый сам по себе.

Маквала с закрытыми глазами бессильно откинулась в кресле. Пребывала словно в забытьи. Ей не мешали, никому не было до нее дела.

Вдруг ей стало не по себе. Закрыв ладонями уши, она опрометью выбежала из комнаты.

* * *

В большом институтском дворе абитуриенты ждали своей очереди сдавать экзамен.

С экзамена возвращались возбужденные — одни торжествующие, другие удрученные, одни охотно делились опытом, другим нечего было сказать, лишь немногие самодовольно проходили мимо взволнованной толпы, не отвечая на сыпавшиеся отовсюду вопросы.

Кое-кто с отчаяньем и надеждой подбегал к сдавшим экзамены товарищам, рассчитывая на их помощь. И зачастую получал ее в виде искренних советов, подробно изложенных вопросов и ответов, даже шпаргалок… В сознание бывших школьников пока не укладывалось, что здесь они соперники: на одно место десять претендентов, и следовало не помогать, а «топить». Но по неистребимой привычке школьного братства они и здесь проявляли человеческую солидарность. Подвести, подсидеть друг друга — это придет позже, когда борьбу противоположностей они постигнут не в теории, а на практике.

— Заза Долидзе! Тамаз Миндиашвили! Маквала Дидебулидзе!

Они одновременно вошли в помещение мединститута.

Председатель приемной комиссии Рамаз Бибилури находился в большой аудитории, где располагались и экзаменаторы. Бибилури сидел отдельно за большим письменным столом, на котором лежали списки абитуриентов, экзаменационные билеты, письменные ответы и другие бумаги. Бледный, уставший, хмурый, Рамаз поднимал голову лишь затем, чтобы, мельком взглянув на очередного абитуриента, спросить фамилию и сверить со списком. Он не замечал, что стоит прекрасная погода, что в окно льется ослепительный солнечный свет, что легкий ветерок доносит шум листвы и щебет птиц. Видел лишь списки и помнил наставления Манучара: во что бы то ни стало принять только тех, кто в эти списки внесен.

— Фамилия? — машинально спросил он, подняв усталые глаза на красивую улыбающуюся девушку.

— Дидебулидзе Маквала.

Он пробежал глазами нужный список. Там она не значилась.

— Пройдите к пятому столу.

Зазу Долидзе и Тамаза Миндиашвили он вежливо проводил ко второму столу, согласно списку Манучара.

— Батоно Рамаз! — подошел через некоторое время к Бибилури лысый экзаменатор. — Я все понимаю, — тихо мялся он, — но, согласитесь, хоть что-то человек должен знать… Абитуриент — табула раса.

— У вас Долидзе?.. — Рамаз еще раз сверился со списком. — Говорите, ничего не знает? Пришлите ко мне.

Пока Заза Долидзе шел к столу вихляющей походкой, Рамаз внимательно разглядывал юношу: модно одетый блондин, лицо даже симпатичное, если бы не уверенная пустота в глазах…

«Подучится — поумнеет… — печально подумал Рамаз. — Горе-врач — все равно что убийца…»

— Ну и что нам с тобой делать? — спросил он скорее себя, чем Зазу Долидзе. — Садитесь, отвечайте…

— Тройку ставить мне нельзя, я учил, — совсем по-школьному сказал опечаленный Заза Долидзе, и это развеселило председателя экзаменационной комиссии.

— Значит, нельзя? — засмеялся Рамаз Бибилури. — А ведь и впрямь нельзя…

Лысый экзаменатор, разводя руками, снова подошел к столу Рамаза. Видно, и со вторым абитуриентом у него были проблемы.

— Нодар Васильевич, а Долидзе неплохо ответил на все мои вопросы, — сказал Рамаз, глядя в глаза профессору, и написал «отлично» на экзаменационном листке. И еще раз многозначительно посмотрел на растерянного Нодара Васильевича. — Давайте сюда вашего Миндиашвили.

С Тамазом Миндиашвили вообще проблемы не было. Поставив пятерку и ему, Бибилури вздохнул с облегчением.

Но его ждала поистине неприятность.

— Батоно Рамаз, — обратился к нему пожилой педагог в очках, радостно взволнованный, что так не вязалось с его строгим сухим лицом. — Батоно Рамаз, вы знаете, я принимаю экзамены двадцать с лишним лет. И очень строг с молодежью, у меня четверка — высший балл…

— Вот и ставьте свой высший балл, батоно Исидоре! — не дослушав, перебил его Рамаз. — Но не слишком старайтесь, батоно Исидоре.

— Впервые за много лет я имею дело с абитуриенткой, чьи глубокие знания, острый, проницательный ум и находчивость меня просто потрясли. Это будет первая пятерка, которую я ставлю за последние семь лет. Прошу пригласить ее к себе, так как без вас я не имею права оформить высший балл…

Исидоре завороженно говорил, а Рамаз со все возрастающим удивлением и недоумением смотрел на него.

— Она вам кто — дочь, племянница? — спросил он наконец.

Только сейчас ботоно Исидоре вспомнил, что накануне экзаменов членам комиссии было объявлено о необычайно высоком конкурсе и необходимости в связи с этим предельно строго оценивать знания абитуриентов. Под этим подразумевалось, что пятерки не ставить.

— Какая дочь? Какая племянница? Это исключение… — пролепетал Исидоре.

— Согласен, что исключение. Поступит в следующем году. А сейчас контингент набран. Даже если появится сам Гиппократ, зачислить его мы не сможем… Некуда!

Старый преподаватель понуро вернулся к своему столу, а спустя минуту раздался громкий девичий голос:

— Это несправедливо! Я ответила на все вопросы!

Бибилури понял, что, если не исчезнет, скандала не миновать. Он поспешно сложил бумаги и вышел.

— Если бы нам ставили оценки честно, никто бы не жаловался, — утешала Маквала подругу.

— Значит, и я буду такой же бессердечной, когда стану взрослой? Два года сдаю — проплакала все глаза! — отчаивалась Манана.

— А я третий год поступаю, — сокрушенно махнула Маквала, — подготовилась так, что на любой вопрос ночью разбуди — отвечу — и не только по учебнику. Но что толку…

— Я бы тебя обязательно принял, будь моя воля, — печально сказал незнакомый юноша, которому тоже не повезло. — С восьмого класса мечтаю стать врачом. Всю медицинскую энциклопедию проштудировал, думал, примут с распростертыми объятиями. Собирался к бабушке врачом поехать, в горах у них врачи долго не задерживаются: по полгода дороги закрыты, в город не попадешь. А мне нравится в горах. Знаете, как уважают в деревне врача?! Я уже похвастался бабушке, что учусь на медицинском…

— Видишь, как плохо обманывать, — горько пошутила Маквала. — Да не отчаивайся ты! Поступишь в будущем году…

— Наверное, правду говорят, что в мединститут принимают только за деньги или по блату, а знания там никому не нужны, — заметил печальный юноша.

— Я отвечала на пятерку, а он мне тройку поставил!.. — по-прежнему отчаивалась Манана.

— Четверка или тройка — без разницы, — махнула Маквала. — Мне четверку поставили, а что толку? Знаешь, как он меня гонял? Самые коварные вопросы задал. Я все ответила, даже не по программе. Уверена была, что пять…

— Не имел права, девочка! — неожиданно рядом появился тот самый преподаватель, который принимал у Маквалы экзамен. — Ты — жертва несправедливости. Но и те невежды, которые ни во что не ставят знания, — они тоже жертвы несправедливости. Все мы страдаем от несправедливости. — Он поправил очки на носу, опасливо огляделся и продолжал: — Постарайся не терять надежду, девочка! Оставайся человеком! Не только тебя… Гиппократа, если надо, не примут… — Старик понуро поплелся прочь.

* * *

От зарплаты оставалось девять рублей с мелочью. Отар Чхиквадзе пошарил в карманах, еще раз пересчитал, денег не прибавилось, а есть захотелось еще больше. И все же он вошел в ресторан «Иверия».

Здесь было немноголюдно. Отар сел сбоку за столик, взял меню, прикинул, во что обойдется обед, и, немного успокоившись, стал ждать официантку. Подошла белокожая брюнетка, облаченная в платье цвета медного купороса.

— Бараний антрекот, салат и лимонад, желательно холодный, — попросил Отар.

Он поймал на себе уничтожающий взгляд официантки. Небрежно нацарапав в блокноте заказ, она тут же утратила к посетителю всякий интерес.

«Поняла, что на мне не разживешься», — подумал Отар, испытывая при этом необъяснимую обиду.

Он представил себя со стороны: небогато одетый, худой, с голодным затравленным взором немолодой мужчина.

Прошло более сорока минут, официантка не появлялась.

«За это время можно было барашка зарезать, освежевать, изжарить и поднести с пылу с жару. А она, я уверен, принесет позавчерашний ужин. Зря только сунулся в этот паршивый ресторан».

За соседним столиком трое появившихся после него толстяков уже получили такое количество еды и питья, что за глаза хватило бы на десять чревоугодников. Еще осталось бы.

— Вспомнили, наконец! Я думал, вы уже никогда не появитесь! — При появлении официантки Отар постарался вложить в свои слова как можно больше сарказма, но почувствовал, что это ему не удалось.

Официантка поставила на стол две тарелки с едой и бутылку лимонада.

— Может, чего еще пожелаете? — не без ехидства спросила она.

— Спасибо. Посчитайте.

— Один рубль семьдесят четыре копейки.

Он дал два рубля и махнул рукой — жест, означающий: «Сдачи не надо». Официантка медленно, унижая, выложила на стол шесть пятаков. Пришлось наскрести четыре копейки сдачи. Она сделала вид, что не заметила этого.

Мясо было жесткое, жевалось с трудом. Проглотил кусок целиком. Пришлось запивать лимонадом. Тогда он отрезал кусочек поменьше и уже намеревался поднести ко рту, как в ресторане появился Рамаз Бибилури. Отар так и не донес кусок до рта.

С Рамазом была очень красивая женщина. Прямо тебе влюбленная парочка.

«Ишь, развлекается, подлец! Срамит на весь город бедную Нану».

Рамаз, поздоровавшись со сдержанной улыбкой, прошел мимо.

Что-то знакомое было в лице этой красотки. Отар мучительно напрягал память. «Да ведь это восходящая звезда экрана! Ну и размах у Бибилури! Дома жена — красавица, кристальное, благородное создание! А он тут…»

Появление Рамаза совсем отбило Отару аппетит. Закурил. Поглядывая в сторону Бибилури, он пытался мысленно передать ему свое презрение. Тщетно. Рамаз увлеченно кокетничал с артисткой.

«Бедная девочка! — подумал Отар о Нане. — Называется, обрела семейное счастье… Окажись она здесь в эту минуту — ну и физиономия была бы у ее муженька! Нана измены не простила бы! В тот же день рухнуло бы его семейное счастье!»

Отар Чхиквадзе встал и тихо вышел. Казалось, он чувствовал спиной неодобрительные взгляды завсегдатаев.

На улице, отерев со лба холодный пот, в сердцах выругался: «Какого черта он появился и не дал мне поесть?!» Пришлось направиться по проспекту Руставели, минуя редакцию, к магазину вод Лагидзе. Лишь съев хачапури и запив стаканом сладкой ароматной воды, почувствовал некоторое облегчение.

В редакцию возвращаться не хотелось, и он побрел в противоположную сторону. Наметанным глазом Отар отмечал неполадки, о которых стоило написать. Но… нельзя! Ему недвумысленно сказали, что поскольку в основном все хорошо, даже прекрасно, то упирать на отдельные незначительные недостатки надобности нет.

Отар невольно вернулся в мыслях к Рамазу Бибилури.

Собственно, он не держал зла на старого товарища. Раздражало только его окружение.

Отар вспомнил прокурора. Собирая материал, журналист дотошно подбирал факты, проверяя каждую мелочь. Статья была готова, но подвел редактор. Струсил и уступил прокурору. Вот тогда и познакомился Отар с Ростомом. Никогда не забудет его покровительственного тона.

— Выходит, зря старались, молодой человек, — прокурор торжествовал победу. — Мне трудно вас понять, юноша. Я по долгу службы доставляю людям неприятности, но и то стараюсь делать это пореже. А что заставляет вас пакостить? К счастью, нам удалось спасти от беды и тебя, и героев твоей статьи. Вовремя остановили, не дали распустить язык… Я, конечно, не угрожаю, но, сами понимаете, у нас не место анархистам. Все мы подчиняемся руководству, старшим товарищам, которые своевременно укажут на ошибки, помогут… Главное — не наказывать преступников, а перевоспитывать.

Прокурор сделал паузу, изучая собеседника.

— Чего греха таить, случилось… — продолжал он вслух, — с кем не случается? Ты тоже мужчина. Голову даю на отсечение, не одну девочку соблазнил. Но тебя ведь не судили! Да отнесись ты к этому с юмором! Не до старости же той девчонке носиться со своей невинностью! Не он, так другой — дело житейское. Зря ты вмешался. Девушке не помог, себе чуть не навредил, хорошего парня в тюрьму норовил спровадить, честного следователя во взятке обвинил, того не ведая, что приказ ему сверху спустили… А представь, что это бы опубликовали! Позор на весь свет! Скажи спасибо, что мы вмешались.

— Вы, вероятно, правы… Так безопаснее, себе полезнее и репутацию добряка можно приобрести…

Прокурор внимательно посмотрел на Отара, догадываясь, на что тот намекает. Ему порядком надоел этот журналист, не терпелось поскорее избавиться от него.

— Рад, что ты понял, — сказал он отеческим тоном. — Надеюсь, больше не повторишь подобных ошибок. Будем друзьями. Мы еще можем пригодиться друг другу…

Прокурор протянул Отару Чхиквадзе руку, но тот, не пожав ее, выскочил из кабинета. Он ушел вконец опустошенный, с болью с сердце. Всю ночь не сомкнул глаз, думая о том, что предал бедную сироту, которая верила ему, надеялась на справедливость. Она ждала, что закон защитит ее, накажет того, кто надругался над ее честью. А вышло все не так…

Отар даже сейчас, спустя много лет, не мог спокойно вспоминать ту историю. Настроение у него испортилось. Он повернул назад и понуро поплелся в редакцию.

— Отар!

Он почувствовал, как кто-то хлопнул его по плечу.

— Ты что идешь как лунатик? Средь бела дня на ходу спишь…

— A-а, это ты, Малхаз, — Отар дружески улыбнулся высокому парню. — Задумался я… Надеюсь, все в порядке? Ты чего такой бледный?

— Нет, ничего. Сегодня все в один голос говорят, что редактора снимают, — парень слабо улыбнулся.

— Э-э, мой друг, так говорят уже много лет, а он с места не сдвинулся. Не верь! Желаемое за действительное принимают…

— Думаешь?

— Уверен! Ты лучше смекни, какой смысл снимать нашего редактора? Он человек осторожный, дипломатичный, шагу не сделает, не посоветовавшись с руководством. К звонкам вышестоящих товарищей относится с полным уважением, нам поблажек не дает, держит в ежовых рукавицах, пикнуть не смеем. Да он незаменимый редактор! Он до глубокой старости досидит на своем месте!

— Не перебарщивай! Чего доброго, твоя болтовня дойдет до его ушей.

— Я? — возмутился Отар. — Ты считаешь, что я сказал о нашем дорогом шефе нечто предосудительное? Это я-то, назвав его незаменимым?! Кстати, я не сомневаюсь и в твоем искреннем уважении к нашему любимому начальнику.

— Ладно паясничать, Отар…

— Что значит — паясничать?! Я надеюсь, до тебя дойдет когда-нибудь, что сказать правду — не значит «болтать». Конечно, правдивый человек не так приятен, как подхалим. Но представь на минуту, что все станут лгать, мошенничать, изворачиваться. Что тогда?

— То, что ты не любишь редактора, мне понятно. Не могу взять в толк другое: почему он тебя хвалит? Сегодня на коллегии тебя возносил. Сказал, что ты лучше всех пишешь, лучше собираешь материал. Короче — профессионал, с которого всем надо брать пример. И добавил: я получил важный сигнал, проверку можно поручить только Чхиквадзе.

— Вот теперь я уверен, что дела его плохи.

— Почему?

— Если то, что ты сейчас сказал, — чистая правда, нашему редактору — крышка.

— Ничего не понимаю!

— Тем лучше, — отрезал Отар.

— Редактор ищет тебя, — сказал Малхаз. — Видимо, собирается дать задание.

— Хорошо, пошли.

Просунув голову в дверь редакторского кабинета, Отар спросил:

— Вы меня искали?

— Да. Входите, пожалуйста!

Смуглый круглолицый мужчина с проницательным взглядом некоторое время молча рассматривал сотрудников. Потом, обратившись к Малхазу, сказал:

— Иди в отдел, найдешь там заказанную статью. Внимательно прочти ее и выправь. К вечеру чтобы было готово.

Когда Малхаз вышел, редактор вызвал секретаршу и велел никого не впускать до особого разрешения.

— Задание весьма деликатное и секретное… — проговорил он. — Я еще не знаю, как мы поступим в дальнейшем… но пока ни один человек не должен знать о нем. Итоги проверки докладывать только мне. Наша задача — выявлять серьезные недостатки и беспощадно бороться с ними. А взяточничество и протекционизм надо искоренять, не считаясь с титулами и заслугами, — редактор протянул Отару несколько листков. — Изучи обстоятельно и дай свои предложения. Когда начнешь проверять факты, чтоб каждый шаг согласовывал лично со мной. Я надеюсь, вам по плечу эта задача! — редактор встал.

«Кажется, в нашей жизни началась новая эра», — подумал Отар, прощаясь.

Он быстро прошел в свой кабинет, там сидел Малхаз, вычитывал гранки. «Хоть бы поскорее убрался восвояси», — думал Отар Чхиквадзе. Не терпелось поскорее прочитать бумаги. Больше двух лет у него не было серьезного задания. Он изголодался по работе, чувствовал, что теряет квалификацию и время, безделье разлагало и раздражало. И вот наконец! Сердце сладостно замирало в предвкушении интересного дела.

* * *

Утром Манучар брился с особым тщанием, что не осталось не замеченным женой.

— Видать, новую даму сердца завел?

— Как ты проницательна! — улыбнулся Манучар.

— Я не проницательна, а наблюдательна, — поправила жена.

— Не умаляй своих достоинств. Ты, как экстрасенс, проникаешь в мои даже самые тайные мысли, — беспечно шутил Манучар.

— У тебя по утрам хорошее настроение только тогда, когда вечером свидание, — злилась Додо.

— Значит, мне каждый вечер надо ходить на свидания! — не сдавался Баделидзе.

— Бессовестный! Из-за этой женщины ты стал притчей во языцех, — кричала Додо, она покраснела, покрылась пятнами и явно намеревалась закатить истерику. — Ты позоришь меня! Тебе нечего делать дома! Таскаешься где-то, являешься, когда вздумается! — распалялась она.

Но Манучар добродушно посмеивался:

— Не уступать же врагам выигрышную позицию.

— Врагов-то ты и радуешь! — Пыл Додо несколько поубавился, но она еще оставалась агрессивной. — Все только тем и занимаются, что сплетничают о нашей семье!

— Насчет всех ты слегка преувеличиваешь. — Манучар был неплохим психологом и без труда успокаивал жену.

— Многие! Тебя это больше устраивает? — Додо уже не злилась.

— Нет, конечно! Ты ведь знаешь, что с этой женщиной я едва знаком. Кроме того, если сплетни дойдут до ее мужа, представляешь, что он сделает?! — Манучар пошел в наступление. — А ты считаешь себя преданной женой? Распустила уши — и слушаешь, вместо того, чтобы заткнуть рот врагам. Молодец! Подливай масло в огонь!

Он больше не смеялся. Цель была достигнута, жена присмирела и чувствовала себя виноватой.

— Тебя не переговоришь, — махнула она рукой и вышла из комнаты.

Манучар спокойно продолжал готовиться к охоте. Он привел в порядок дорогие охотничьи сапоги, куртку, вынул из ящика винтовку, проверил ее, почистил, смазал, продул ствол и остался доволен состоянием оружия.

— Манучар! — подошла к брату Русудан.

— Сейчас я занят, — строго сказал Манучар, но не выдержал и виновато улыбнулся сестре. — Завтра утром едем в Лагодехский заповедник. Если ты узнаешь с кем — с ума сойдешь!..

— Тоже мне — удивил! Со своим начальником едешь. Знаю! — Русудан презрительно усмехнулась. — Представляю его надутую физиономию.

— Тс-с! Больше не повторяй такого, иначе мы все погибнем!

— А что я такого сказала? Ходит надутый, как индюк.

— Прекрати! Если ты любишь своего брата, то, пожалуйста, больше не говори подобных глупостей. Ладно?

— Ты что, трус? Вот уж не думала!

— Попробуй не быть трусом, если в его руках такая власть! Одно слово — и нет человека… А захочет — поднимет на любую высоту!

— Никогда не видела его вблизи. Интересно, какой он?

— Интересно?! — удивился Манучар и посмотрел на сестру так, точно видел ее впервые. — А ты знаешь, какой он опасный человек? — Манучар собрался с духом: — Женщин любит. — И покраснел, избегая смотреть на сестру.

— Подумать только! И он туда же! — искренне удивилась Русудан.

— Русико! С ним шутки плохи… От этого человека зависит мое будущее. Одно его слово — и я могу стать большим человеком.

— Возьми меня на охоту, — решительно потребовала Русудан. — Ни разу не видела, как охотятся.

Манучар впервые обратил внимание на то, что сестра выросла, превратившись в красивую, своенравную, обольстительную женщину. Он задумался.

— Ну, пожалуйста, возьми меня с собой! — клянчила Русудан. — Что случится, если один раз я увижу, как охотятся? Да не вредничай ты! Ну, что молчишь?!

— Ладно, подумаю, — обнадежил сестру Манучар.

На следующее утро Русудан отправилась с братом на охоту в Лагодехи.

Девушка была в прекрасном настроении. Прогулка за город с братом была для нее праздником. Она беспредельно любила Манучара, который исполнял все желания, стоило ей не то что заикнуться — только подумать… Он никогда не ругал свою младшую сестренку, что бы та ни натворила, играл с ней, баловал и был во всех отношениях прекрасным братом.

Машина мчалась как ветер. Незаметно проехали Лочинисхеви, Сагареджо — и дорога пошла круто вверх.

Манучар был весь в своих невеселых мыслях. Чем больше думал, тем печальнее становилось его лицо.

— Ты чего грустишь? У моего братика плохое настроение? — спросила Русудан. — Сейчас исправим! — И она принялась щекотать Манучара.

— Перестань, девочка! Оставь меня в покое! — хохотал Манучар, безуспешно сопротивляясь.

— Признавайся, что ты скрываешь? Что тебя печалит? Может быть, я смогу помочь? — спросила девушка озабоченно.

— Чем ты поможешь…

— Как сказать! Мы, женщины, можем сделать все, что захотим! — хвасталась Русудан.

Манучар рассмеялся, обнял сестру, прижал к себе и сказал:

— В последнее время начальник стал относиться ко мне хуже…

— Это за что же?! — возмутилась Русудан. — Ты ездишь с ним на охоту, угождаешь, боишься слово о нем сказать…

— Он человек безвольный, стало быть, ненадежный, требует постоянного внимания к себе. Чуть зазеваешься, и его симпатиями овладеет другой, стремясь уничтожить тебя как соперника и потенциального врага.

— Видно, и впрямь плохи твои дела, — обеспокоилась Русудан.

— Не волнуйся, — улыбнулся Манучар, — я пока в фаворе. Правда, не знаю, надолго ли… Никакой гарантии, что завтра же я не окажусь в опале.

— Что же делать?

— Эх, родись я женщиной, в данной ситуации у меня не было бы проблем, — вздохнул Манучар и искоса взглянул на сестру. — Видишь ли, у него слабость к молодым красавицам. Они из него веревки вьют. Он любую их прихоть выполняет… — проговорил Манучар и отвел глаза в сторону. — Ты не представляешь, в какой он придет восторг, когда встретит тебя в заповеднике. Он влюбится в тебя и почувствует себя молодым и счастливым. Вот тут-то его и надо брать за жабры! Я его характер как свои пять пальцев изучил…

Широко раскрыв и без того огромные глаза, Русудан с удивлением слушала брата.

Манучар был значительно старше. Когда умерли родители, он, уже вполне самостоятельный молодой человек, взял маленькую сестренку на воспитание. Он заменил девочке мать и отца и очень привязался к ней. Русудан росла послушной, прилежной, в меру скромной и безмерно красивой. Манучара она обожала, гордилась им и пошла бы за него в огонь и в воду.

— Русудан! — неожиданно встрепенулся Манучар. — В заповеднике тебе делать нечего. Сейчас мы заедем в Лагодехи, и ты останешься у моего друга. Там прекрасная семья. Будут твои сверстники… На обратном пути я заберу тебя.

— Почему ты передумал? — удивилась девушка. — Я в чем-то провинилась?

— Нет, ты тут ни при чем. Я не хочу, чтобы мой начальник увидел тебя в лесу.

— Раньше ты хотел этого… — Русудан испытующе посмотрела на брата.

Манучар опустил глаза. Его лицо выражало боль и страх.

— Манучар! Возьми меня с собой!

— Нет, — твердо сказал брат.

— Да пойми ты, я только ради тебя поехала! А ты, неблагодарный, хочешь все испортить! Но раз так, останови машину! Ни в какое Лагодехи я не поеду! Выйду и вернусь в город на попутке!

— Хорошо, — устало сказал Манучар, — оставайся. Не пожалеть бы потом…

Неожиданно он почувствовал облегчение. Куда-то отошли стыд и страх за сестру, исчезли угрызения совести. В душе воцарились покой и умиротворение.

В воскресенье вечером возвращались в город. Русудан утомила бессонная ночь, лицо поблекло, в обыкновенно полных жизни блестящих глазах померк огонек. Откинувшись на спинку сиденья, она дремала. Это удручало Манучара. В данной ситуации он предпочел бы, чтобы сестра без умолку болтала.

— Напрасно я послушался, не стоило тебе ехать… — начал он.

— Брось, Манучар! Не лицемерь! Скоро тебя повысят, и все забудется.

— Что за странные мысли? — сразу оживился Манучар.

— Да ты ведь днем и ночью мечтаешь об этом… — Русудан глубоко вздохнула. — «Твой брат заслужил повышение», — сказал он мне. Дай сигарету, — попросила Русудан.

Он удивленно посмотрел на сестру, но, не сказав ни слова, протянул пачку. Русудан затянулась, но поперхнулась и надсадно закашлялась. Манучар рассмеялся:

— Ты что, впервые закурила?

— Нет, — она выкинула сигарету в окно. — Какой противный привкус! Никогда не курила таких мерзких сигарет! — Русудан отвернулась к окну.

* * *

В комнате стояла гнетущая тишина. Высокий жилистый мужчина, опустив плечи, хмуро смотрел в окно. Худая, рано поблекшая женщина сидела на табуретке, горестно уставившись в пол. На диване лицом вниз, не шевелясь, лежала девушка в сатиновом в розовый горошек платье.

— Может, занималась недостаточно? — спросил мужчина, отходя от окна.

— Ты что имеешь в виду? — кинулась на него женщина. Ее лицо из воскового стало пунцовым. — Или ты свою дочь не знаешь?!

— Может, какое-то недоразумение…

— Вот и я так думаю, — подхватила женщина. — Может, написать жалобу? А? Ведь Маквала с первого класса — круглая отличница! — Мать с жалостью смотрела на дочь, ничком лежавшую на диване. — Умереть бы твоей матери! Невезучая ты у меня! Невезучая!

— При чем тут везение? — взорвался мужчина.

— А что еще ей помешало? Я же ни на минуту не отходила от девочки и точно знаю, что моя Маквала блестяще подготовлена.

— Много ты понимаешь…

— Так это я ничего не понимаю?! Если ты такой смелый, иди с ними разговаривай! Я посмотрю, как ты там запоешь!

— Э-эх, думал, хоть дочь оправдает мои чаянья! Лучше бы не надеялся!

— Ты не о своих утраченных надеждах, а о дочери подумай! После обеда так, не шевелясь, и лежит!

— Ты права, — сказал отец, — в конце концов не губить же дитя родное из-за этого медицинского.

— Нет, вы поглядите на него! — снова разъярилась женщина. Она встала со стула и угрожающе двинулась к мужу. — С детства дочь мечтает стать врачом, а он…

— Мечты, мечты, где ваша сладость? Ушли мечты, осталась гадость, — горько проговорил мужчина, отодвинувшись от жены. — Ничего не поделаешь, коль не может осилить. Не надо было зря внушать девочке, что она станет врачом, меньше бы сейчас переживала.

— Это ты, что ли, внушил?! — зашлась женщина. — Да ребенок с детства мечтает! Лучше всех училась в школе!..

— Ладно, хватит вам! — приподнялась с дивана девушка. — Ты прав, папа, на твоем месте и я бы сказала то же самое. У вас еще трое, и им нужна поддержка. Найду работу, где лучше платят, помогу вам.

Отец опустил голову, он не мог смотреть в запавшие глаза дочери.

— Буду работать, но никакая другая профессия мне не нужна. Я решила стать врачом! — твердо сказала девушка. — Даже если десять лет придется сдавать.

* * *

Манучар Баделидзе сидел в своем кабинете глубоко задумавшись. Он очень устал. Только что закончились вступительные экзамены, требующие большого напряжения. Но страшно измотало его другое: претворение в жизнь гениальной по своей подлости интриги против Талико Эргемлидзе.

Сдвинуть с места Талико оказалось делом весьма не простым. Она была столпом общества и, соответственно, тяжела, как многотонный монумент, высеченный в скале. Баделидзе понимал, что голыми руками ее не взять…

Осторожно вел подкоп Манучар под власть имущую даму. В строгой конспирации собирал он материал, создавал мнение, и женщина, прошедшая огонь, воду и медные трубы, не заметила, не распознала своего губителя в бывшем любовнике. У Талико только тогда раскрылись глаза, когда все кончилось. Вспомнив поведение низведенной властительницы, Манучар улыбнулся. Титулованная дама в бессильном гневе изрыгала проклятия в столь сильных выражениях, что ей мог позавидовать морской волк. Талико искренне полагала, что тем самым наносит смертельное оскорбление Манучару. Бедняжка, видать, не сильна оказалась умом, если не поняла, что этакой бранью только льстит Баделидзе, который считал победу над Талико самым большим своим триумфом. Как-никак, а он разработал и провел в жизнь интригу, достойную Талейрана. И ставка делалась именно на вероломство, — школа самой Талико.

Непрерывный звонок телефона вывел его из задумчивости. Манучар недовольно взял трубку.

— Баделидзе слушает! — И вдруг лицо его просветлело. — Здравствуйте, калбатоно, — он самодовольно выпрямился в кресле…

Манучар Баделидзе не любил одиночества. Он предпочитал многолюдное общество, где мог блистать красноречием, остроумием, покорять обаянием и дипломатичностью. Он верил в свою звезду и ждал, что однажды ему улыбнется счастье в облике наделенного высокой властью товарища, который изберет именно Манучара Баделидзе и, оценив его по достоинству, сделает обладателем заветного поста. Оснований для подобных мечтаний было более чем достаточно: отличная анкета, прекрасная репутация работника, незаменимого в определенных обстоятельствах, и энергия. Кроме того, Баделидзе недурно воспитан, выдержан, славится как отличный оратор и прекрасный собеседник. Его проницательный взор зачастую приводил в замешательство неискреннего собеседника. Разбирая чей-либо вопрос, он был обстоятелен и проявлял удивительное терпение, а также чуткость к ближнему.

Кабинет Баделидзе, оборудованный особым образом, должен был внушать уважение к хозяину. Письменный стол и длинная приставка блестели изумительной чистотой и полировкой, так что даже глаза резало. Все бумаги и вещи имели определенное место. Он был аккуратен до педантизма. Но особенно предусмотрителен был Манучар в выборе друзей.

«Тот, кто попадает в мою орбиту, должен вертеться в одном со мной направлении, иначе он сойдет с орбиты и… тогда никто не сможет поручиться за его благополучие, — говаривал порой Манучар. — Невыгодный человек обременителен и может нарушить балансировку. Кроме того, я не бессмертен, чтобы транжирить на него драгоценное время. Все, что я рассчитываю выполнить, должно распределиться между близкими определенным образом по заранее намеченному плану. Стало быть… — И тут Манучар с удовольствием повторял любимую фразу Бено Бибилури: — Человек должен быть для меня орудием или средством. Другого ему не дано».

Манучар ввел для себя и «своих» людей определенную социально-измерительную систему, с четкой градацией на отдельные единицы, группы, подгруппы и использованием жаргонизмов и эзоповского языка. Скажем, если о ком-то говорилось «славный мужик», то это отнюдь не свидетельствовало в пользу характеризуемого. В социально-измерительной системе данный термин соответствовал общепринятому понятию «круглый дурак». Не в пример ему — «умный человек». Чтобы прослыть умным, вовсе не обязательно обладать глубоким интеллектом, изучать общественно-научные дисциплины, разбираться в политике, международном положении или искусстве. В обиходе термину «умный человек» соответствуют весьма нелестные синонимы: «жулик», «аферист», «ловкач», «мошенник». Однако с точки зрения социально-измерительной системы Манучара, лицо, могущее назначить директором предприятия «своего» человека, зачислить в институт абсолютного неуча, уладить неприятности в ОБХСС или выбить хорошую квартиру, достойно глубокого уважения, а не оскорбительного «жулик», «мошенник»…

Сам Манучар Баделидзе, разумеется, относился к разряду умных людей. Он, как барометр, безошибочно предугадывал изменения в атмосфере. И хотя в последнее время стрелка показывала преимущественно «ясно», он продолжал уточнять показания с присущим ему педантизмом. Ежедневно внимательнейшим образом фиксировал отношение к нему начальства. Он подвергал анализу каждое слово, изучал выражение лица, улавливал интонацию, даже пытался читать мысли. Он так усердно тренировался, что из него, пожалуй, мог получиться настоящий экстрасенс. Неоднократно поворачивал он в нужное русло дело, идущее вспять, чем не только удерживал за собой должность, но и поднимался ступенькой выше, приводя в ярость явных и тайных врагов.

Он обдумывал очередной гроссмейстерский ход, когда в кабинете неожиданно появились двое. Один — высокий, упитанный, с ранней проседью, второй — коренастый, рыжий, конопатый.

Они нерешительно мялись у дверей: кабинет подавил их размерами и блеском и вызвал такую робость, что они не смели и рта раскрыть. Видно, только сейчас поняли, какая пропасть разделяет их с Манучаром Баделидзе, которого считали «своим в доску».

Манучар с радостной улыбкой пошел навстречу друзьям. Ему было приятно, что известные своей развязностью типы робко мнутся у дверей, смиренно ожидая его, Манучара, милостей.

— Что стоите, как чужие? Проходите, садитесь! Давно вас не видел, совсем забыли старого друга.

— Вы не представляете, как трудно к вам попасть.

— Да будет тебе, Сержик, выкать. И не так уж трудно меня найти, если захочешь, — он поздоровался за руку с каждым.

— Сержик прав, — сказал второй, которого звали Тандилой. — Целую неделю ходим вокруг этого здания, дорогой Манучар. Высоко ты забрался, а чем выше забираешься, тем сложнее ходить к тебе в гости.

— А я был уверен, что у вас не окажется никаких сложностей, — Манучар посмотрел на часы. — Как идут дела? — Он встал и, выйдя в смежную маленькую комнату, пригласил обоих за собой. — Идите сюда, надо подбодриться, а то что-то в горле пересохло.

На столике стояли бутылка коньяка, фрукты и деликатесы.

— Не могу принять подобающим образом, но по рюмочке пропустить не мешает, — продолжал он. — Ну, за ваше здоровье!

— За вас! — сказал Сержик и тоже выпил.

— Тебя что, упрашивать надо? — удивился Манучар, когда увидел полную рюмку Тандилы. — Может, стесняешься?

Тандила разом проглотил содержимое.

— Почти неделю не пил.

— Что так?

— Тысяча неприятностей, хоть работу бросай, — сказал Сержик.

— Если б не безвыходное положение, не побеспокоили бы. Вся надежда на вас.

— Слыханное ли дело, чтоб человек в торговле денег не делал?! А жить на что? Чем кормиться? Значит, ни родственников нам не надо, ни друзей! Этот мерзавец, как собака на сене, сам не гам и другому не дам. Со всеми нашли общий язык. Но тот прокурор… Никак не уймется! Уголовное дело шьет. Разве для этого появились мы на свет, чтоб тюремную баланду хлебать? — говорил Сержик со слезой в голосе.

— Очень уж неприступный, как взглянет на тебя, — душа в пятки уходит. Мы — люди с понятием. Сами живем и других кормим. Нам хорошо и начальство не внакладе. А этот… Раньше, бывало, за новым прокурором пару дней понаблюдаешь, а потом пригласишь в ресторан. И сразу все становится на свои места, — Тандила трясущейся рукой прикурил сигарету. — Но так работать невозможно! Жить в постоянном страхе — недолго и концы отдать. Ушел бы, да куда?! И с какой стати я должен все бросить?! В эти магазины денег вложено — если на весы положить, то меня перетянут, хоть и бумажки.

Манучар улыбнулся.

— Так вас еще не сняли?

— Этот негодяй и снимет, и погубит нас, других врагов нет!

— Здорово он вас напугал! Видно, и впрямь плохи ваши дела, — сочувственно произнес Манучар.

— Куда хуже! И аппетит, и сон пропал. Ни о чем думать не хочется.

— Только на вас надежда!

Баделидзе снял трубку, набрал номер.

— Городского прокурора, пожалуйста. О, приветствую, Ростом… Баделидзе… Благодарю… Что делать, бывает… Собственно, я по поводу вашего нового районного прокурора. Меня беспокоит его высокомерие. Неужели он так опрометчив? Я даже не представлял, что такое вообще возможно, — говорил Баделидзе. — И как вы позволяете ему допускать подобное беззаконие? Не думаю, чтобы этот человек был честным. Надеюсь, вы разберетесь и воздадите ему по заслугам.

* * *

К концу дня прокурору района Иотаму позвонили из городской прокуратуры.

Два дня назад на оперативном совещании прокурор города Ростом бросил камень в его огород. Иотам понял: Ростому нужна вакансия. Дело в том, что городской прокурор питал слабость к своим родственникам. За короткий период деятельности он перевел на работу из районов в город по крайней мере десятерых. Для принятия следующего потока нужны были вакансии. На новые штаты рассчитывать не приходилось. Значит, предстояло использовать внутренние ресурсы, освободив некоторых строптивых сотрудников. Звонок Баделидзе оказался как нельзя кстати. Он давал основание безболезненно избавиться от надоевшего своей принципиальностью Иотама. В результате можно убить сразу двух зайцев: освободить теплое место для любимого родича и оградить себя от строптивого работника.

— Товарищ Иотам, на вас поступила серьезная жалоба. Печально сознавать, что вы так безответственно отнеслись к своим обязанностям. Если так будет продолжаться…

— Не понимаю… Объясните, пожалуйста, в чем состоит моя безответственность.

— Проверяя торговые объекты, не мешало бы поинтересоваться, с кем имеете дело.

Районный прокурор вздохнул с облегчением.

— К нам поступил сигнал, — продолжал между тем Ростом, — вы притесняете некоторых товарищей, вынуждая их жаловаться в вышестоящие инстанции.

— Понятно… Боюсь, мне трудно будет убедить вас в своей правоте. Вы так уверены в обратном…

В памяти Иотама всплыли директор магазина и его заместитель. Эти ни перед чем не остановятся, чтобы спасти незаконно добытые барыши. Судя по всему, они уже забили тревогу и привели в боевую готовность могучую дружину жуликов и взяточников.

— Я не поднимал бы вопроса, если бы не был уверен в вашей вине. И вам не оправдываться следует, а исправлять недостатки. Пока можно что-то исправить. — Ростом сделал эффектную паузу. — Надеюсь, вам понятно, что я имею в виду? — И начальник повесил трубку.

* * *

Стоял теплый день.

Маквала долго бродила по городу. Очутившись в центре, свернула к зданию горисполкома. Большие часы на башне показывали десять. Она вспомнила об обещании Бено помочь ей с квартирой и вошла в широкий вестибюль органа городской власти.

Разыскав кабинет Бено Бибилури, Маквала решительно открыла дверь, несмотря на висевшее на стене предупреждение, что прием только по понедельникам.

Когда Маквала сказала секретарше, что хочет войти к заместителю председателя, та от удивления только рот раскрыла: ведь был четверг, но Маквала быстро сориентировалась:

— Скажите ему, пожалуйста, что ждет племянница.

Последнее возымело на секретаршу магическое воздействие, она вскочила и кинулась в кабинет зампреда горисполкома.

— Входите, пожалуйста, — смущенно пригласила секретарша, все еще испытывая неловкость от того, что не сразу распознала родственницу хозяина. — Извините…

— Эге, так это вы моя племянница? — в свою очередь удивился Бено Бибилури и от души рассмеялся: Маквала ему приглянулась. — Правда, в родстве мы не состоим, но, по-моему, знакомы, я где-то вас видел.

— Как вы забывчивы! А я думала… — девушка лукаво улыбнулась.

— Не обижайтесь, при моей должности трудно запомнить каждого, даже и такую красавицу…

— У Манучара Баделидзе, — напомнила Маквала.

— Ну, да! — обрадовался Бено Бибилури. — Какой приятный был вечер! Я обещал вам квартиру. Видите, не так уж я забывчив! Но где вы были до сих пор? Сколько времени прошло… Вы хотите однокомнатную? Ничего не имею против.

— Нет, нет! — перебила его Маквала. — Из-за одной комнаты я бы вас не беспокоила. У нас две комнаты, я подумала, может быть, можно улучшить условия.

— Что же вы раньше не пришли? Два дня назад у меня была отличная четырехкомнатная квартира — и я ее выделил одному гражданину. Милейший человек! — Он улыбнулся ей. — Договоритесь с ним. Насколько я понял, он не особенно в ней нуждается, может, и уступит вам. Я, со своей стороны, ничего не буду иметь против. Как человек слова, готов выполнить обещание.

Маквала не ожидала столь теплого приема. «Видно, зря о Бено Бибилури распускают слухи», — подумала она.

Возвратясь домой, девушка поделилась новостью с родителями.

* * *

У Дарчо не было детей. Проходили годы, сменялись жены и любовницы, но ни одна из них так и не подарила ему наследника. Чем старее становился Дарчо, тем сильнее удручала его мысль о том, что несметные богатства, добытые трудом и ловкостью, попадут в чужие руки. И вконец затосковал бы мясник, если бы не кутежи и торговля, которые в его жизни занимали самое важное место.

Дарчо наизусть знал желания «больших людей», их вкусы, увлечения, хобби, а также определенные семейные обстоятельства.

Во многих высокопоставленных семьях Дарчо встречали с радостью. Он успевал угодить и главе семьи, и его жене, и детям, не забывая, разумеется, собственной выгоды.

Столь полезному человеку покровительствовали, повышали, защищали от излишне ретивых ревизоров.

При содействии Бено Бибилури он получил в центре города прекрасную квартиру, обставил ее дорогой дефицитной мебелью, установил телефон — и понял, что он не какая-то там мелкая сошка, а директор. Стало быть, ему не к лицу унизительное хождение по домам. Теперь ему самому прислуживали несколько человек, а Дарчо лишь получал заказы.

— Эдишер! — сказал он старому другу и компаньону Каланче. — Двадцать штук тешки, десять килограммов цоцхали, пятьдесят литров «Манави», штук тридцать лавашей. К восьми часам все это ты должен доставить председателю горисполкома. — Дарчо критически осмотрел Каланчу. — И чтоб в лучшем виде! Если хоть пылинку замечу — сам себе выроешь могилу! И чтоб не опаздывать! И не пей ни грамма! Одним словом, не вздумай подвести меня, а не то…

Каланча с минуту стоял растерянный, потом вдруг схватил шляпу и пошел восвояси.

— Куда ты? — крикнул ему вслед Дарчо. — Подумай, сколько я для тебя добра делаю! Ишь, обиделся! Попей холодной водицы! И подумай о своих детях! Я, что ли, о них позабочусь? Или ты думаешь, Дарчо Удзебадзе без тебя пропадет? Как бы не так! И жена у меня есть, и… — он хотел добавить, что и дети, но вовремя прикусил язык. — Ты же понимаешь, я о тебе забочусь. Столько детей понарожали, их ведь кормить надо?

— Э-эх, Дарчо-джан, плохи мои дела! Не идут деньги, как раньше, хоть ты тресни! И дети скандалят: начни, мол, честно трудиться.

— Вот бездельники! Ишь, куда метят! Ты смотри! Мне бы этих оболтусов, я б им задал! На зарплату хотят прожить! А ты чего их слушаешь, дорогой? Вправь мозги, не они тебя кормят! Больше уважать будут.

— Э-э, кто его знает, ничего на этом свете я так и не понял. Разве не для них стараюсь, не им приношу? Они, дураки, жизни еще не знают! Мы, говорят, комсомольцы, дармоедства, мол, не потерпим! Это я-то дармоед? Из шкуры вон лезу, чтоб прокормить шестерых! И я еще дармоед, оказывается. — Эдишер сокрушенно почесал затылок.

Дарчо внимательно слушал. Эдишер опустил голову, он был растерян. Шляпу мял, как тесто, и, казалось, что-то недоговаривал.

— Оставь шляпу в покое и говори все начистоту, — приказал Дарчо.

Эдишер беспомощно пожал плечами.

— В темное дело мы замешаны, Дарчо, в грязное, — пробормотал Эдишер. — Не знаю, что делать… Боюсь, загремим скоро… — Эдишер явно нервничал.

— Ну, что ты пугаешь меня? Первый день, что ли, в деле? — У Дарчо потеплел голос. — Сам знаешь, без риска денег не бывает. Все мы так, — сегодня пан — завтра пропал…

— Да я не об этом! Позавчера меня предупредили…

— Кто?

— Кто — кто? Милиция!

— Милиция? — переспросил Дарчо, и его круглое оплывшее лицо вдруг съежилось и посерело.

— Да, из милиции один, а второй, говорит, из редакции.

— А что от тебя хотели? — растерялся Дарчо.

— В газету должны прописать! — промямлил Эдишер.

— Не валяй дурака, что еще за чертова газета?

— Не знаю, я чуть не умер со страха, всю ночь не спал.

— Ты не в своем уме!

— Про то дело спрашивали, когда машина сбила девчонку…

— Что-о?

— Да, расскажи, говорят, как случилось.

— Но ведь, болван ты этакий, с тех пор сколько воды утекло. Кто сейчас вспомнит эту историю? — Дарчо стоял как громом пораженный. — А ты что сказал?

— А что я мог сказать?

— Знаю я тебя, дурака, наверное, все рассказал!

— Ничего я не говорил! Я стоял на своем: мол, ничего не знаю, а они пристали: скажи правду.

— Молодец! — Дарчо вздохнул с облегчением.

— Если сейчас правду не скажешь — потом, говорят, пеняй на себя.

— Не бойся, никто тебя пальцем не тронет! У Бибилури такие связи — и пикнуть не посмеют. А для тебя будет лучше, если язык попридержишь. Тюрьму ты прошел, так что не мне тебя учить: главное — осторожность.

Но сам Дарчо все ощутимее испытывал тревогу. Он хорошо помнил, как выудил у Бено Бибилури свою роскошную квартиру.

— Тебя никто не видел, когда ты входил? — вдруг спросил Дарчо.

— Нет, как всегда, тихо вошел.

— Я придумал одну вещь… — проговорил Дарчо, — будь умницей, сделай, как я тебе велел. Набери в рот воды и никому ни слова.

Эдишер кивнул и ушел несколько успокоенный, а Дарчо никак не мог избавиться от неприятного предчувствия. Он изрядно струхнул, услышав в дверях звонок, беспомощно замахал руками и выскочил на кухню. Снаружи забарабанили. Он тихо прокрался к дверям и прислушался.

— Наверное, нет дома, — говорила соседка.

— Вы не знаете, когда будет?

От молодого женского голоса по жилам Дарчо приятно разлилась истома. Он быстро открыл дверь и увидел стройную, как тополь, красивую девушку.

— Вы ко мне? — Дарчо не мог оторвать от нее глаз.

— Да, если можно.

— Конечно, конечно. Проходите!

Маквала несмело вошла. Она узнала Дарчо и вспомнила историю с табакеркой.

Закрыв дверь, Дарчо вплотную приблизился к Маквале:

— Садитесь, пожалуйста.

Волосатыми пальцами он схватил белую как мрамор руку девушки и почти силой усадил ее на обитый парчой диван.

— Что пожелаете? Шампанское, коньяк, ликер? — Не дождавшись ответа, он открыл марочный коньяк «Энисели». — Шикарный коньяк! За наше знакомство! — Он выпил залпом и, достав сигареты «Филипп Морис», закурил. — Почему не пьете?

— Я вообще не пью. — Девушка казалась напряженной.

— Выпейте за наше знакомство.

— А мы с вами знакомы, — несмело сказала Маквала. — У Баделидзе…

— Ух! — Дарчо хлопнул себя по лбу. — Чтоб мне лопнуть! Как я мог забыть такую прекрасную девушку! Совсем одурел! — Он опять налил себе коньяку. — Ну, так выпьем за старое знакомство.

Маквала нерешительно взяла рюмку, поднесла к губам, отпила и тут же с отвращением отодвинула.

— Ну, что же вы, иначе наш разговор не будет иметь смысла.

Маквала вновь взяла рюмку, нерешительно пригубила и, сделав над собой усилие, выпила.

— Закусите чем-нибудь. Вот икра, может, предпочитаете шоколад?

От второй рюмки у Маквалы закружилась голова. После третьей ей стало казаться, что в комнате все стало вверх тормашками. Но рассказать о цели визита она все же успела. Дарчо встретил предложение отказаться от квартиры с такой радостью, что Маквала даже удивилась.

— Прекрасный дом! Кирпичный, в хорошем районе. — Дарчо хвалил квартиру, как в свое время мясо на базаре. — Такая четырехкомнатная квартира миллион стоит. Ты только пожелай — и я тебе дворец выстрою!

Дарчо ликовал. Такое счастье ему еще не сваливалось. Молодая, красивая, неискушенная. Дарчо готов был ей и дом и жизнь подарить.

Квартира, правда, стоила дорого. В последнее время цены подскочили. Но за удовольствие обладать такой красавицей Дарчо готов был расплатиться даже четырехкомнатной квартирой, хоть сознавал, что сильно переплачивает.

Неожиданный звонок очень огорчил Дарчо. На его пухлой физиономии появилась столь уморительная гримаса, что Маквала невольно расхохоталась.

— Пожалуйста, — не обращая внимания на ее смех, попросил он, — пойди в другую комнату, не надо, чтобы посторонние видели тебя здесь.

Гости были знакомые. Только сейчас Дарчо вспомнил, что сам пригласил их на это время.

— Прошу. Считайте, что ваш сын уже в медицинском…

Маквала, затаившись, отчетливо слышала каждое слово.

— В прошлом году нас постигла такая неудача, я уже ничему не верю, — бубнил мужчина.

— У меня — как в магазине, — шутил Дарчо. — Плати — и получай.

— Будет тебе вечно сомневаться! — Видимо, жена упрекала мужа. — Мы принесли задаток, как договаривались…

Потом Дарчо говорил по телефону:

— Да, лекарство я достал, четверть лимона. Сегодня передам. Ладно, твой верный слуга Дарчо ни на минуту не опоздает. А девушку ты ко мне прислал? Отдай ей то, что она просила. Что нужно, сам понимаешь, за мной не пропадет.

Трубка мягко легла на рычаг.

— Что же вы, милые люди, стоите, как чужие? Угощайтесь, дорогие гости. Выпьем за устройство вашего сына в медицинский институт!

«Какой удивительный всемогущий человек! Интересно, что он собой представляет?» — привалившись к спинке дивана, думала Маквала.

Распрощавшись с супружеской четой, Дарчо пришел к ней.

— Наконец-то ушли, — с удовлетворением потер он руки. — Тебе что, нездоровится? — приложил ладонь к ее щеке и почувствовал, как по его телу разлилось тепло.

— Я тоже сдавала в медицинский. Не хватило одного балла, — пожаловалась Маквала.

— Что же ты ничего не сказала мне раньше? — Дарчо обеими руками ухватил ее за локоть. Нудным больше он не казался.

— Я надеялась на себя.

— Не всем улыбается судьба…

— К сожалению, я убедилась в этом слишком поздно. — Маквала не отстранила руки Дарчо.

— Хочешь, я устрою тебя в институт? — Рука его скользнула ей за пазуху. — Квартиру уступлю…

— Не надо так, — пролепетала Маквала. — Пустите, я пойду! — Она попыталась вскочить, но Дарчо силой удержал ее.

— Все сделаю, все! Ты только пожелай! — Дарчо прижимался к Маквале.

— Пусти! Нет! Нет! — и лишилась чувств.

Дарчо набросился как голодный зверь…

Маквала не сразу поняла, что произошло, а поняв, снова потеряла сознание.

Дарчо испугался. Попытался привести ее в чувство, брызгал водой. Когда Маквала очнулась, Дарчо стоял перед ней на коленях и в отчаянье шептал молитвы.

— Через месяц заставлю дать квартиру, а в августе устрою в институт. А это тебе за нашу любовь, — Дарчо совал Маквале табакерку, усыпанную бриллиантами…

Ровно в восемь часов Дарчо побито стоял у дверей дома Бибилури.

— Ты один? — спросил он и, не поздоровавшись, вошел в коридор. — Принес все как есть. Только не подведи, выполни обещание, не заставляй обвинить меня в грехах!

Дарчо передал Бибилури обернутую газетой большую пачку денег.

Вечерний сумрак прокрался в комнату.

— Ну-ка ткни в эту заразу, ни черта не вижу! — В последнее время у Бено появились явные признаки переутомления. Врач посоветовал оставить нервную работу. Бено в душе улыбался. Более тихой работы, чем та, которую он имел, невозможно было представить. Вот брать деньги было все же обременительно, от этого и нервы пошаливали. — Выпьешь что-нибудь? — спросил он устало. — Стареем, друг, стареем…

— Только работа и осталась… — пробормотал Дарчо.

— Выпей! — Бено подвинул стакан.

— Не много ли?..

— Не скромничай, дорогой Дарчо. Запомни, ты единственный человек, которому я еще доверяю.

— Ну, ладно, так и быть, за здоровье! — неловко помялся Дарчо. — Черт бы побрал меня! Стоит пропустить стаканчик — и уже душа не успокоится, пока еще два не добавлю!

— Пей. Мне водки не жаль, лишь бы с тобой чего не вышло, как тогда, — Бибилури рассмеялся.

— Это все ты виноват! — осоловело рубанул Дарчо.

— Да не я, а твое пузо, — добродушно похлопал Бено рукой по необъятному брюху приятеля. — Ладно, рассказывай, какие там новые сплетни ходят, ну-ка, давай, мясник, выкладывай!

— Как ты со мной разговариваешь? — вдруг разозлился Дарчо. — Какой я тебе мясник? — Он шагнул к двери.

— Эй, эй! Обиделся, что ли?

— Если я, Дарчо Удзебадзе — мясник, то ты кто? Я хоть скот забивал, а ты людей режешь. — Дарчо указал на принесенные им пачки. — Всю жизнь люди корпели, копили, а их кровные легли на стол Бено Бибилури. Да в миллион раз благороднее зарезать козу или свинью, чем вымогать деньги!

Бено опешил. Дарчо удивил и напугал его. Подумать только, покорный раб обиделся на фамильярность хозяина! Не к добру это! Слишком много знал он…

— Да полно тебе, мил человек, — примирительно проворковал Бено. — Дарчо ли жаловаться на недостаток уважения? Разве мало я оказывал тебе услуг или скупился при расплате?

— Не забывай и мои услуги! — скривился Дарчо. — Вспомни, от какого несчастья я спас твоего сына! Да если бы не я!.. Впутал ты меня в это грязное дело! Сам бог знает, что меня завтра ждет! Милиция уже напала на след, а Эдишера даже допросили.

— Не дури!

— Шила в мешке не утаишь!

«Так вот оно что!» — подумал про себя Бено.

— Да успокойся ты, Дарчо, расскажи все по порядку. Садись, дорогой…

— Может, и сяду, только не здесь. Лучше пойти все как на духу выложить! А что? Душу ты мою разодрал!..

Бено озадаченно смотрел на Дарчо, не зная, что предпринять.

«Поделом мне! Позволил мяснику совать нос в мои дела. Вот и расплачиваюсь», — проносилось в голове.

— Дарчо, я подумал и решил: возвращаю тебе эти деньги, — Бено указал на завернутые в газету тысячи. — И распоряжайся ими как хочешь… Для тебя ничего не жаль. Ты мой старый, верный друг! А того мальчика, будь спокоен, я в институт устрою.

Бено и Дарчо внимательно вглядывались в глаза друг другу и остались на этот раз довольны исходом разговора.

— Ничего не сболтнул Каланча? — допытывался Бено.

— Не посмеет! Меня боится! — Дарчо, не торопясь, рассовал пачки по карманам. — Знает, что я по головке не глажу. Если что…

В ту ночь сон не шел к Бено Бибилури. Он анализировал свои поступки и убеждался, что поступил опрометчиво, воздвигая замок над обрывом, не думая об опасности. Стоит подвинуть хоть один камень, и все летит в тартарары! Нет ему покоя на старости лет…

* * *

В жаркий июльский вечер в небольшом загородном ресторанчике над Курой за столом сидели трое и мирно, как старые добрые друзья, вели разговор.

— Да, — задумчиво протянул Бено Бибилури, — не очень-то приятная история…

— Что и говорить! — отозвался Эдишер. — Пригрозили, — если не принесу деньги, тюряга всем обеспечена.

— Значит, двадцать тысяч?

— Как одна копейка! Да… такая сумма…

— Значит, двадцать тысяч? — повторил Бено, внимательно рассматривая сидящих рядом. «Кровопийцы, подонки, змеиное отродье! Не видать им этих денег! Из принципа не отдам!» Последние слова он, казалось, выкрикнул вслух. — А где гарантия, что меня не будут потом шантажировать?

— Ваа, Бено-джан, я тут ни при чем! Сам знаешь, милиция, редакция! Все перекопали, до всего дознались!

— Ладно, я согласен! — решил Бено. Воспаленное воображение рисовало мрачные картины. — Завтра в это время жду здесь!

— Мы бы домой пришли, — предложил Дарчо.

— Не надо.

— Как знаешь!

На другой день ни Бибилури, ни его бывшие приятели на встречу не явились.

Утром на Сабурталинском рынке разнесся слух, что Дарчо и Эдишер ночью неожиданно умерли от разрыва сердца.

Похороны прошли более чем скромно.

* * *

Рамаз защитил диссертацию и стал доктором медицинских наук, но на душе от этого легче не стало. Его глодали тоска и сомнения, томило сожаление об утраченной свободе. До слез было жаль себя, и поделиться не с кем, чтобы пожалели и посочувствовали… В последнее время почему-то появилась тьма недоброжелателей и завистников. Говорили, что Бибилури-младшему покровительствует Манучар, поэтому и защита докторской прошла как по маслу.

Другие шушукались, будто Рамаз Бибилури сделал свою карьеру не без помощи известной высокопоставленной особы. Чего только не болтали об этой женщине, муж которой был, что называется, вершителем людских судеб!

Как бы там ни было, а с Баделидзе Рамаза связывали узы покрепче родственных. Куш с экзаменов в мединститут изрядно укрепил семейный бюджет Баделидзе.

Манучар смотрел на Рамаза как на собственность весьма ценную, особенно после присуждения докторской степени. Практичному Баделидзе были невдомек метания Рамаза.

В гостях у Бибилури он задал Рамазу вроде бы дежурный вопрос:

— Ну, как дела?

— Постепенно привыкаю, — неуверенно ответил Рамаз и искренне продолжил: — Но меня все не оставляет чувство, что я занял чужое место. Каждый раз, когда открывается дверь, мне кажется, что войдет человек и скажет: извольте освободить кресло. Вы тут…

Рамаз не успел закончить мысль, как раздался оглушительный хохот Манучара.

Из соседней комнаты появился озадаченный Бено.

— Что случилось, такой хохот?

— Твой сын-юморист рассмешил, — Баделидзе не мог удержаться от смеха.

Бено вышел, так и не поняв причину веселья Баделидзе.

— Значит, все еще кажется?

— Да, вот так, — Рамаз натянуто улыбнулся. — А чему ты удивился, Манучар? Все произошло так неожиданно и быстро…

— Ладно, повеселились — и будет. — Манучар посерьезнел. — Хочу поделиться мыслями. Насколько я знаю, две-три книжицы у тебя опубликованы?

Рамаз молчал. Он густо покраснел, потом побледнел. Манучар задел его за живое. Это был больной вопрос.

— Две книги, три брошюры и четыре статьи в журнале… — выдавил наконец Рамаз.

— Достаточно. Надо еще парочку статей в союзном журнале тиснуть. Могу помочь.

— А… к чему этот разговор, батоно Манучар? — растерявшись, с почтением обратился к Манучару.

— Думаю для начала сделать тебя профессором, — он испытующе посмотрел на Рамаза.

Рамаз онемел.

— Возможно ли?..

— Значит, согласен! — решил Манучар. — Значит, будем действовать…

На ученом совете против Рамаза Бибилури проголосовал только один академик…

На душе у Рамаза стало еще беспокойнее…

* * *

Перед дверью прокурорского кабинета Отар Чхиквадзе на секунду задержался, словно сомневаясь в чем-то, и все же решился.

— Кого я вижу! — Из-за стола поднялся навстречу вошедшему прокурор Иотам. — На улице и не узнал бы…

— Да и тебя не обошли годы, — криво усмехнулся Отар.

— Тридцать восемь стукнуло!

— Уже не в коротких штанишках бегаем…

— Ну, что за пессимизм! — упрекнул Иотам. — Неужели по-прежнему не взбежим на Мтацминду?

— Не знаю, как ты, но мне бегать некогда…

— Хороший, видать, у тебя редактор. А еще говорят, что журналиста ноги кормят…

— Редактор у меня — зверь! Кланяться умеет, так что век будет сидеть в своем кресле! — Отар помолчал. — У меня к тебе дело. Потому и просил аудиенции. Редактор лично просил меня заняться одной историей. Не знаю, что это на него нашло.

— Слушаю, дружище…

— Прочти — если волосы не встанут дыбом.

Районный прокурор с некоторым недоверием принялся читать бумагу, которую передал ему Отар. Потом долго молчал, перечитывал.

— Вот так история! — произнес он наконец. — Тут такие люди упомянуты, от них всего можно ожидать.

— Материал получится сенсационный!

— Если только успеешь его сделать, — вздохнул прокурор. — Ты, видно, плохо знаешь этих типов. У них длинные руки. Стоит им что-то пронюхать — на краю света достанут.

— А что они мне сделают?

— Ну, хотя бы объявят клеветником, снимут с работы, и, куда бы ты ни сунулся, всюду тебе откажут. И никакой закон тебя не защитит…

— И это говоришь ты, слуга закона?

— Вывернутся. Отмоются. А тебя замарают…

— Ты что, серьезно думаешь, что я отступлюсь? Испугаюсь этих всемогущих негодяев? Да на кой черт мне такая работа! Одна ложь и лицемерие! Пишешь штампованные фразы: встав на трудовую вахту, труженики колхоза, завода, фабрики и тэ дэ добились высоких показателей. А что проку от этих показателей! Ты посмотри, кто процветает в наше время. Спекулянты, воры, жулики и убийцы! Даже в тюрьму за большие деньги садятся другие!

— Страшно подумать… Представляю, каково сидеть за другого! Но тут получается, что человек за взятку садится в тюрьму. О, времена, о, нравы! — погрустнел Иотам. — Но может быть, в письме искажены факты. Вдруг это сговор, сведение счетов? Мы даже не знаем — откуда мы знаем, что в действительности все было так?

— Было. Нынешний профессор, доктор Рамаз Бибилури действительно в прошлом сбил девушку, а отсидел за него другой. За определенную плату. Мне помог разобраться в этом следователь Джуаншер Мигриаули. Он нашел свидетелей, взял показания. Некий Ношреван полностью подтвердил это.

— А хороший адвокат, пользуясь законом, сможет показать обратное, — вздохнул снова Иотам. — Если только сам профессор во всем не раскается. Ситуация!

Отар Чхиквадзе протянул Иотаму несколько отпечатанных на машинке страниц. Прокурор углубился в чтение.

— Да, не часто встречаешь подобное, — сказал он, перебирая страницы.

— Если опубликуют, то семейству Бибилури несдобровать.

— Ну что ж, благослови тебя закон, — сказал Иотам. — И остерегайся опрометчивых шагов…

— Спасибо, Иотам! — Отар направился к выходу, но у двери остановился, обернулся к другу детства и робко попросил: — Если убьют, постарайся довести дело…

* * *

Перед концом рабочего дня главный редактор вызвал к себе Отара Чхиквадзе, усадил в кресло, внимательно расспросил о жизни, посочувствовал, поохал и напоследок, многозначительно улыбаясь, сказал:

— Нет худа без добра и добра без худа… Все хорошо… Тебя, милый мой, ждет повышение, так что не забудь о нас, грешных…

— Какое повышение? — удивился Отар, поправляя галстук…

— Тебя приглашает на прием Манучар Баделидзе! — Главный редактор встал и начал вышагивать по кабинету. — Моя машина ждет внизу. Смотри не опаздывай: пропуск тебе заказан на шесть часов…

Ровно в шесть Отар Чхиквадзе сидел в кабинете Баделидзе.

— Давно хотел вас повидать, — радушно начал Манучар, — но все неотложные дела. Сами понимаете…

Зазвонил телефон.

— Слушаю. Да, да, это согласовано с руководством, но чуть попозже, сейчас я занят. — Положив трубку, Баделидзе снова обратился к Отару: — Что скажете, если я предложу вам работу? Ответственную? — глядя в упор на Отара, спросил он.

— Мне? — удивился Отар.

Баделидзе не успел ответить, как в кабинет по-приятельски вошел Бибилури. Увидев Отара, смутился.

— Каким ветром? — удивился Манучар. — Раз пришел, садись, тут как раз твой друг, — он кивнул в сторону Отара.

— Привет, Отар, — Рамаз протянул руку.

Настроение у Отара испортилось. Ему вдруг подумалось, что все это — хорошо разыгранная комедия. «Им все известно о моей статье».

— Вот пригласить хочу твоего друга к себе на работу. Что скажешь, Рамаз? Тогда у вас дома мне понравилась прямота этого парня.

«Согласиться — значит подписать себе приговор», — пронеслось в голове у Отара.

— Разрешите мне остаться на прежней работе, буду очень благодарен вам, — сказал он.

— Кому где оставаться — решает партия, — нахмурился Баделидзе.

— Я не считаю себя достойным такого доверия, — настаивал Отар.

— Подумайте хорошенько! — Манучар Баделидзе при этом погрозил пальцем. — Завтра жду вашего положительного ответа…

* * *

Начальник городского УВД говорил по телефону. По выражению его лица можно было понять суть разговора.

— Ясно, товарищ генерал!

Полковник положил трубку и понурился. Его заместитель, начальник отдела по борьбе с хищениями государственной собственности и спекуляцией, и инспектор уголовного розыска Джуаншер молчали.

— Генерал нами недоволен, — наконец обратился к ним полковник.

— Дожили, что преступники ничего и никого не боятся, — со злостью проговорил Джуаншер. — Народ нас не понимает. Порой такое приходится слышать, что волосы становятся дыбом.

— Не сгущай краски! — остановил его заместитель.

— Джуаншер прав! — Начальник управления встал. — Надо прислушиваться к народу. Народ видит все.

— Тогда почему народ не помогает нам. Разве не является обязанностью всех честных граждан защищать порядок? — возразил заместитель начальника.

— Конечно, обязаны, но как это сделать? Сами видите, кто порой творит беззаконие. Народ только тогда поверит нам, если мы на деле объявим решительный бой преступности.

— Да, мы еще часто встречаем со стороны сильное сопротивление, — сказал Джуаншер, — но народ нам помогает. На днях пришел ко мне один человек и рассказал любопытную историю о том, как за хорошие деньги откупаются от наказания. Истинный виновник пребывает на свободе и остается заслуженным, уважаемым человеком, а вместо него наказание в исправительно-трудовой колонии отбывал другой. Постараюсь развязать узлы в медицинском институте…

— Я тоже получил интересный сигнал, — добавил заместитель начальника. — Оказывается, некоторые работницы ткацкой фабрики находятся у начальства в домашнем услужении, а зарплату получают на фабрике. Начал было заниматься этим делом, но последовал звонок высокого лица…

— Кого, кого?

— Баделидзе, товарищ полковник.

— Баделидзе? — Полковнику, казалось, стало тесно в его мундире. — Почему вы до сих пор не поставили меня в известность? Ладно, этот вопрос мы обсудим после. — Он сел, давая понять, что разговор окончен. Подумав, обращаясь к заместителю, добавил: — Фабрикой займемся вместе, а медицинский институт поручим Джуаншеру. Возражений нет?

Возражений не было.

* * *

Как ни старался Касарели, но выбить квартальную поставку на шерсть не смог. Пришлось обращаться к главному инженеру. Чумалетели принял его с распахнутыми объятиями, похвалил за старание, обещал помочь принять соответствующие меры. Он был красноречив, доброжелателен и улыбался откровенно двусмысленно.

И хотя ничего не изменилось, цех по сводкам не только выполнил план, но даже перевыполнил его. Рабочим выдали премию. Все были довольны. Лишь Касарели недоумевал, так как твердо знал, что сырья хватило разве что на треть задания.

Между тем Юрия Касарели, который вышел в передовики, похвалили на общем собрании, выдвинули на городскую Доску почета за заслуги в руководстве производственным процессом. А Юрий обливался холодным потом от стыда и страха быть разоблаченным. Кто-кто, а уж он-то знал возможности и реальности своего цеха. И все равно колебался, надеясь на неведомое чудо, и не решался выступить с опровержением. Снова и снова подсчитывал производственную и реализованную продукцию, затраты сырья и материалов, количество сэкономленных метров, килограммов и киловатт-часов и многие другие составные выполнения государственного плана. Никаких сомнений: квартальное задание не могло быть выполненным. Тогда как же он попал в передовики?

В конце первой недели месяца нового квартала он снова пришел к главному инженеру и начистоту поделился своими сомнениями о том, что план и наполовину не выполнен.

— Ладно, Касарели, все разберется, главное, не мути воду. Ты человек молодой, лучше гуляй — веселись. И ни о чем не думай. Как там в песне: гуляй, пока гуляется, целуй, пока целуется! — Рябой Чумалетели игриво осклабился. — Мне бы сейчас твои годы! Ох и потешил бы я душеньку! Ни одной бы юбки не пропустил. Так что балуй, пока молод! А я распоряжусь, доверься мне… — Главный инженер взял Юрия под руку и, дружески подталкивая к выходу, продолжал: — Выкинь ты из головы разную дурь… Внакладе не останешься. Свои законные получишь.

Касарели почувствовал недоброе в словах Чумалетели. О каких законных может идти речь, если плановое задание выполнено всего на несколько десятков процентов?..

— Здесь что-то не так, — пробормотал Касарели. — Опозоримся — и только…

Чумалетели побагровел.

— Мое дело — предупредить, ваше — решать, какие меры принять.

— Так-то оно лучше… — Цвет лица Чумалетели постепенно обретал нормальный вид. — Я тебя понимаю. Парень ты неплохой, просто не освоил еще, что к чему. — Главный инженер повеселел и, довольный собой, добродушно подтолкнул молодого начальника цеха.

Касарели так и остался в недоумении. С какой стати ему лезть на стенку? Или ему больше всех надо? С главного инженера и главный спрос. Другие начальники цехов — а их на фабрике вон сколько — никто ведь не суется с разоблачениями. Значит, так положено. Рабочие тоже не возражают… А если Чумалетели нарочно делает вид, что ничего не происходит, чтобы потом ему, Юрию Касарели, подложить большую свинью?

Сомнения терзали новоиспеченного начальника цеха. Лучше подождать, решил Юрий. Разобраться, вникнуть в суть, а к весне, если ничего не изменится, обратиться к директору.

Приняв решение, Касарели успокоился и вызвал учетчицу. Она молча вошла и застыла в ожидании.

«А еще говорят, что женщины болтливы, — подумал Касарели, — да из этой слова не вытянешь…»

— Мила на месте?

— Да. Работала, но ее вызвали, и она ушла.

— Кто позволил?

— У меня кроме вас есть еще начальство.

Касарели кусал губу.

— А Лиза Замтарадзе где?

— Ее директор вызвал.

— Зачем?

— Откуда мне знать! Так всегда было…

— Скажите, вы опять нарушаете учет выработки?

— Сейчас все делаю по-вашему…

Но к концу месяца выяснилось, что ведомости проверить невозможно, они уже в бухгалтерии. Касарели и это проглотил.

Но неожиданно в кладовой он наткнулся на ворох неподписанных ведомостей, которые должны бы находиться в бухгалтерии. Сомнений не было: учетчица доверия не заслуживала.

Через несколько дней главный инженер снова вызвал Касарели.

— Ты ведешь себя так, словно ждешь второго пришествия, — Чумалетели источал благодушие. — Квартал мы закончили. С государственным заданием справились и премии министерской удостоились. Поскольку в наших достижениях есть и твоя доля, значит, ты заслужил награду. — Главный инженер взял из ящика стола заранее приготовленный пакет и протянул его Юрию. — Получай! Надеюсь, больше не будешь брюзжать? Как видишь, мы люди слова.

Касарели машинально взял пакет.

— Кстати, учетчицу лучше оставь в покое, это наш человек.

Касарели, даже не поблагодарив, вышел из кабинета. Не распечатывая пакета, положил его в карман и отправился домой. Юрий чувствовал, что его ждет какой-то неприятный сюрприз.

Джуаншер не ожидал, что письмо, которое принес Отар, будет таким интересным. Найдя старое дело об автодорожном происшествии и изучив его, он заподозрил неладное.

Факты были противоречивы, выводы не всегда логичны. Взять хотя бы то, что преступник, практически ускользнувший от разоблачения, неожиданно приходит с чистосердечным признанием. Положим, совесть замучила. Но почему тогда он не может указать место аварии? Забыл? Пожалуй, и такое бывает. Растерялся, разволновался, как объяснил позже. Но нет, неубедительно.

Инспектор не раз имел дело с парадоксами человеческой памяти. Случалось, несколько человек одновременно становились свидетелями какого-то происшествия. Через час они рассказывали о нем каждый по-своему и давали столь противоречивые показания, что казалось, — видели совершенно разные события.

А тут еще суд разобрал дело наспех, не вникая в детали… Хотя что вникать, когда и так все ясно: обвиняемый чистосердечно признался, что задавил девушку, что вел машину на большой скорости и не успел притормозить…

И все же что-то настораживало Джуаншера в этом «ясном» деле. Отнюдь не поспешность судьи и низкий профессионализм следователя.

— Чувствую, уже увлекся, — вывел его из задумчивости Темур. — Так ушел в свои мысли, что даже не заметил моего появления.

Они пожали друг другу руки.

— Садись, Темур, — Джуаншер указал на стул. — Вот, ковыряюсь в этом деле. Пока ничего не обнаружил, но, признаться, вызывает подозрение целый ряд обстоятельств, — он закурил, помолчал, потом спросил: — А ты успел?

— Конечно. За два дня и не то можно узнать.

— Так не тяни! Говори!

— Отбыл срок наказания в исправительно-трудовой колонии общего режима. Чувствовал себя там как рыба в воде.

— По полученным данным, он впервые привлекался к уголовной ответственности, — прервал Джуаншер.

— В колонии он находился на усиленном питании. Сейчас настроение более чем оптимистическое, живет на широкую ногу. Для меня загадка: кто снабжает его так щедро?

— Разумеется, тебе этого никто не скажет.

— Меня и другое тревожит. Что заставило того человека самого пойти в тюрьму?

— Трудно сказать. Может быть, доказывал кому-то преданность или таким образом скрыл другое, более тяжкое преступление. Нельзя исключать и материальную выгоду. А если ни одно из моих предположений не подтверждается, значит, он попросту идиот или ненормальный.

— Надо проверить все эти версии.

— Если убедимся, что он взвалил на себя чужую вину.

В письме сообщалось, что преступление совершил Бибилури, а прокурор, начальник милиции и их приспешники его покрыли. Дарчо и Эдишер были посредниками между Бибилури и «добровольным обвиняемым».

Инспектор выяснил, что Дарчо и Эдишер скончались в один день при весьма странных обстоятельствах. Вызывало подозрение и то, что скоропостижная смерть обоих наступила вскоре после допроса Эдишера.

— С Эдишером сперва беседовал журналист, потом допросил его я. Он заметно волновался, и было видно, что вот-вот расколется. Не могу понять, откуда узнали Бено и Дарчо, что Эдишер был у нас? — недоумевал Джуаншер.

— Наверняка сам он все и разболтал. Я уверен, от нас он пошел к Бибилури.

— Мы гадаем, а вопрос требует ясности.

— Для этого нам, вероятно, понадобится и сам Бибилури.

— Еще бы! — воскликнул Джуаншер. — На его счету много всего. Вот был у меня вчера один журналист, Отар Чхиквадзе. Представь, под сокращение штатов попал. А ведь талантлив, умен. Почему сократили? Вышел на след Бибилури и его компании. Те его и убрали: руки длинные, до всего дотянутся. Но сперва предложили другое место, с повышением, а он отказался. А ты думал, пришел, поставил перед сомнительным фактом — и надевай наручники? Таких голыми руками не возьмешь!

В конце дня в кабинете Баделидзе зазвонил телефон.

— Слушаю!

— Вас просит шеф.

Манучар узнал голос помощника начальника.

Он причесался, поправил галстук и легкой походкой вышел из кабинета.

— Подготовили вопрос?

— Да, подготовил.

— Кандидатура?

— После согласования с вами не изменилась.

— Хорошо, хорошо, — как бы про себя проговорил начальник, вставая с кресла. Он заложил руки за спину и стал ходить по кабинету взад и вперед. — Противоречивые мнения, — спокойно начал он, — одни хвалят, другие поносят. Но в конце концов мы остановились на директоре фабрики. Я думаю, лучшей кандидатуры не найти. Он человек оборотистый, в меру ловкий, энергичный… Именно то, что нам надо.

Баделидзе торжествовал.

— Моя находка, — самодовольно проговорил начальник. — На той неделе и утвердим.

Манучар был удовлетворен. Войдя к себе в кабинет, быстро набрал знакомый номер.

— Да, я, Баделидзе… С тебя магарыч!

— Неужто сбылось?! — По телу Варлама прошла радостная дрожь.

— Считай, что уже крещен.

— Ты не человек, ты — бог!

— Ну, хватит, это не телефонный разговор. Приходи ко мне домой, — холодно приказал Баделидзе.

Варлам был наверху блаженства, что не укрылось от сидевших в кабинете.

— Севастьянович, — услышал он хриплый голос старого мастера, — никак хорошие новости?

— Да у тебя нюх, как у ищейки, Рубен!

Рубен зарделся, довольный: шутка ли, сам директор похвалил.

— Севастьянович, неужели вы думаете, что кто-нибудь из нас позавидует вашему счастью? — обиженно проговорил главный инженер.

— По крайней мере ты ничего не теряешь, разве что поднимешься еще на одну ступеньку. — Варлам сказал это таким тоном, что собравшиеся поняли: директор готовится к большому прыжку.

У Чумалетели от радости даже слезы навернулись на глаза.

Касарели, так некстати оказавшийся сейчас в кабинете директора, не знал, куда деваться от конфуза. Накануне он не мог уснуть, содержимое пакета жгло ему руки. Он вконец потерял голову, вскочил, не дожидаясь рассвета, и кинулся на фабрику. Он надеялся раньше других увидеть директора и выложить ему все начистоту. Больше часа околачивался в приемной, пока секретарша не сообщила, что Варлам Севастьянович будет только к трем.

Касарели отправился в цех. Мысленно он готовил разоблачительную речь, которая убедит директора, что его главный инженер — жулик и махинатор, сколотил на фабрике преступную группу расхитителей. Эта группа пускает налево дефицитное сырье, фальсифицирует выполнение плана, стряпает искусственные ведомости.

В заключение Юрий намеревался сообщить о пакете с деньгами.

Когда директор появился, Юрий быстро направился к нему. В кабинете было много народу, и на него никто не обратил внимания. Со слов Рубена Касарели понял, что директор уходит на повышение, а на свое место прочит Чумалетели. Вот, оказывается, какие у них взаимоотношения! Окончательно разочарованный, он тихо поднялся и никем не замеченный вышел.

Во дворе он вспомнил, что конверт с деньгами все еще лежит в кармане. Свежий ветерок охладил немного юношу, он успокоился и стал вырабатывать план действий. «Надо пойти в милицию», — была первая мысль. Но он не раз встречал начальника Управления внутренних дел Ломия на фабрике. Тот приходил сюда запросто, отношения его с директором и главным инженером носили явно неофициальный характер. Лучше уж сразу в Министерство внутренних дел.

Он так долго обдумывал свои действия, что рабочий день кончился. Дежурный у входа в министерство категорически отказался его впустить.

Опять не повезло! Но Касарели не мог вернуться домой с деньгами.

— Будь другом, впусти, — взмолился он. — Да пойми ты, дело неотложное!

Но сержант был неумолим.

Тогда Юрий спустился на тротуар и, прислонившись к дереву, твердо решил дождаться заместителя министра внутренних дел.

Прошло больше часа. Наблюдавший за ним милиционер убедился, что парень не шутит.

— Эй, вы там! — крикнул он упрямцу. — Вас, вас! Целый час зову, а он будто оглох.

Касарели, все еще не веря своим ушам, сделал несколько шагов и оказался рядом с милиционером.

— Как ваша фамилия?

— Касарели.

— Откуда вы?

— Местный.

— Жаль, — вздохнул усатый. — Лучше бы уж из района. Приезжих он сразу принимает, — он почесал подбородок, немного подумал, удивленно разглядывая Касарели. — Убили кого?

— Нет.

— Обокрали квартиру?

— Нет, — сказал Касарели и улыбнулся.

— Побоев не видно, — задумался милиционер. — Ах, да! Вероятно, арестовали кого-то из близких? — Он обрадовался собственной догадке, похлопал Юрия по плечу и посоветовал: — Приходи, дорогой, завтра пораньше — и тебя спокойно пустят к начальнику следственного отдела.

— Нет, говорю! — наотрез отказался Касарели.

Сержант понял, что расспрашивать дальше бесполезно, но не впустить этого настырного парня тоже не мог. Он набрал нужный номер.

— Алло! Приемная? Докладывает дежурный. Здесь, в проходной, гражданин Касарели утверждает, что у него неотложное дело к заместителю министра. Говорит, дело государственное… — Он несколько минут напряженно молчал. — Так точно! — и положил трубку. — Ваши документы, — дежурный милиционер выписал пропуск и вернул Касарели удостоверение. Ох и упрям же ты! — усмехнулся он, пропуская посетителя.

Касарели направился к широкой мраморной лестнице.

Рамаз пребывал в отвратительном настроении, его одолела черная меланхолия. Он ненавидел всех и вся. Близкие его раздражали, работа опротивела, развлечения вызывали омерзение. Если бы ему показали счастливого человека, он воспринял бы это как вызов.

Тяжелые думы не давали профессору покоя. Не раз приходила в голову мысль о самоубийстве, но он тут же ее отгонял.

Жена раздражала его все больше. Ее лицо, фигура, походка вызывали стойкое отвращение, каждое слово казалось глупым. И даже просто присутствие Наны в комнате создавало нездоровый микроклимат. Поэтому он или запирался в своей комнате, или бежал из дома, или конфликтовал с женой. Наконец в один прекрасный день заявил, что подает на развод.

Нана металась, нервничала, пыталась вызвать мужа на откровенность, но так и не смогла узнать, что у него на сердце.

Рамаз же полностью отдался бракоразводному процессу. Он убедил себя, что причиной его недовольства собой являлась жена. И только она. Скоро уже бывшая жена.

Он решил посвятить в свою тайну отца.

Бено побледнел:

— Если в посуде трещина, вода когда-нибудь да просочится!.. — сказал он и умолк.

— Что делать, папа?

— Я боюсь только одного: как бы об этом не узнали другие.

— Будто так уж плохи дела?

— Чует мое сердце, — очень плохи.

— Значит, кто-то заинтересован. Надо быть начеку.

— Сейчас ничего не изменить. Много времени прошло. Я надеюсь на Баделидзе. Манучар не захочет меня терять, но если дело примет огласку, он не сможет помочь, — поднял голову Бено и так посмотрел на сына, будто навек с ним прощался.

— Я предпочитаю смерть, нежели… — прошептал Рамаз.

— Не говори глупостей, — обрезал Бено сына. — С твоей головы и волос не упадет, — уверенно сказал он. — Я просто боюсь кривотолков. И больше ничего.

Бено хотел было открыть сыну, что говорили ему Дарчо и Эдишер, рассказать о происках милиции и редакции, о том, что кто-то копается в старых делах семьи Бибилури, но потом передумал. Не имело смысла посвящать сына во все свои неприятности. Странным было другое: почему Рамазу кто-то напомнил о деле, которое он считал похороненным вместе с Дарчо и Эдишером?

— Я пойду разведаю обстановку, покручусь, поболтаю тут и там. А ты — никому ни слова!

Рамаз опустил голову. Видно, развод с Наной придется отложить.

Житейского опыта Рамаза оказалось достаточно, чтобы после разговора с отцом взвесить, проанализировать все и прийти к выводу, что спешить не стоит. Если кому-нибудь придет в голову покопаться в его делах, то первым же будет вопрос: если ты не испугался, то почему так опрометчиво кинулся разводиться с женой? Почему?

Он вдруг вспомнил, что является свояком Баделидзе и что никто не может предсказать реакцию Манучара на его развод с Наной.

— Кстати, звонил Баделидзе. Приглашал сегодня вечером к себе. Я уже кое-что подготовил, — Бено неожиданно сменил тему разговора. — Как-то за бесценок я приобрел одну изумительную вещицу. — Бено вытащил из кармана табакерку, блистающую золотом и бриллиантами, сияние которых мгновенно прояснило мозги Рамаза Бибилури.

— Ого, ты не шутишь, — многозначительно сказал он отцу, — это редкая и очень ценная вещь.

— Совершенно случайно купил у одного рабочего. Он, я думаю, не знал ей цены, а то не уступил бы так дешево. Сейчас одно кольцо и то дороже ценят. Сам понимаешь, для нашего ангела-хранителя Манучара ничего не жаль. А сейчас особенно… — сказал Бено.

— Конечно, не жаль, — согласился Рамаз.

Раньше всех к Манучару пришел Варлам Бурчуладзе. Дверь открыла Русудан. Именно это и нужно было Варламу. Он проникновенно посмотрел на девушку и потянулся к ручке. Она попыталась было увернуться — не тут-то было. Варлам не отпустил красавицу, пока не надел ей на палец бриллиантовое кольцо. Это дало желанный результат. Русудан кинулась Варламу на шею, поцеловала и, кокетливо поигрывая дорогим подарком, ввела его в комнату.

— Господину Варламу — мое почтение! — приветствовал его хозяин дома.

— Варлам?! Сегодня тебя не узнать, — просияла Додо, с головы до ног увешанная драгоценностями.

Он подошел к ней, поцеловал руку и протянул две небольшие коробочки.

— Надеюсь, вы не осудите меня за этот маленький подарок. Примите к сведению, что я мало разбираюсь в женских украшениях.

Варлам церемонно поклонился жене Манучара и повернулся к хозяину. За спиной раздался восхищенный вопль Додо:

— Какая прелесть! — Она рассматривала бриллиантовые серьги. — У тебя прекрасный вкус! — Мадам Баделидзе бросила на Варлама обворожительный взгляд.

— Может быть, вы и меня удостоите вниманием? — Манучар даже не изменил позы.

— Мой дорогой друг! Могу ли я оставить тебя без внимания! — Варлам подошел к Манучару, поцеловал его в щеку и сел рядом. — Не хотелось идти к тебе с пустыми руками. Но что делать? Ничего подходящего так и не нашел. На следующей неделе непременно исправлю свою ошибку.

— Взгляни, Манучар! Нравлюсь? — Стройная белолицая красавица вызывающей походкой подошла к мужчинам. — Теперь наконец я могу пойти в театр, — сказала Додо, все еще любуясь собой.

— Лучше в филармонию, — посоветовал ей муж. — Там зал вмещает двенадцать тысяч человек. И все они будут любоваться твоими сокровищами.

— Во вторник поет «Реро». Вот и возьми билеты! — Она даже не заметила сарказма Манучара.

— Люди в землю зарывают сокровища, а ты готова выставку устроить.

— Пусть прячется тот, кто ворует. А мне скрывать нечего.

— Ну, хорошо, а сейчас поди приготовь.

— Варлам, наши домработницы исчезли. Ты не представляешь, что творится в доме! Ума не приложу, как я выпутаюсь из этого положения.

— Я сейчас узнаю, в чем дело. — Варлам набрал нужный номер. — Чумалетели, пожалуйста… Андро, это ты? Да, Варлам, — он говорил отрывисто. — Будь другом, выясни, что произошло с теми женщинами. Да, у Манучара. Да, в цехе Касарели.

Несколько минут Бурчуладзе ждал ответа.

— Варлам Севастьянович, виноват новый начальник цеха Юрий Касарели. Оказывается, он вызвал этих женщин и пригрозил, что уволит их с предприятия, если они не будут работать в цехе.

— Чтобы завтра же и духу не было этого Касарели! А прислуга чтоб была на месте. И никаких возражений!

Возмущенный Варлам повесил трубку.

— Калбатоно Додо, завтра же ваша прислуга приступит к своим постоянным обязанностям.

— Как я тебе признательна! — сказала Додо и, кокетливо поводя красивыми плечами, направилась было в кухню, но остановилась и спросила мужа: — Ты много пригласил гостей?

— Сразу и не вспомнить. Значит, так, — Манучар призадумался. — Ростом, Бено, Рамаз, Ломия.

Правда, Ломия в последнее время был не на высоте и из игры вышел, но он не терял надежды и рассчитывал через Баделидзе получить новую, не менее ответственную должность.

— Русудан, — позвал Манучар сестру, — принеси нарды.

Девушка поставила нарды из слоновой кости перед братом, он заметил на ее руке новое кольцо с крупным камнем.

— На что будем играть? — у Варлама в этот вечер было отличное настроение.

— Мне все равно, — Манучар испытующе посмотрел на Варлама.

— Марс — двести рублей. Они — сто.

— Хоть бы выпал ду-шаши, — уговаривал кости Манучар.

В конце первого кона Варлам отсчитал Манучару кругленькую сумму. Они собрались было продолжить игру, как раздался звонок в дверь.

— Закончим в следующий раз, — сказал Варлам, поспешно захлопывая нарды.

Манучар пошел открывать.

— Входите! Входите!

На пороге появились Бено и Рамаз, сопровождаемые радушными восклицаниями Манучара:

— А куда вы дели тестя? Почему не привели его с собой?

— Ему нездоровится. Мы передали ваше приглашение, но…

Шофер Бено Бибилури внес в прихожую сначала одну картонную коробку, а затем и вторую.

— Это, Манучар, чешская хрустальная люстра для твоей гостиной. А это, — Бено положил руку на вторую коробку, — цветной телевизор. Ничего лучшего мы, к сожалению, не достали.

— Стоило ли так беспокоиться? — Манучар обнял Бено, и они вместе вошли в комнату.

— А это, — в руках у Бибилури-старшего сверкнула бриллиантовая табакерка, — достал лично для тебя. Только такой знаток антиквариата, как ты, и оценит ее. Посмотри, какая работа!

Манучар глаз не мог оторвать от табакерки. Такой драгоценной вещи он в жизни еще не держал в руках. Крепко обняв Бено, от души поблагодарил его за царский подарок.

— Что нового? — спросил Бено у Манучара. — Ходят слухи, что твой начальник уходит?

— Все это сплетни! Еще много воды утечет, прежде чем осуществится мечта его врагов.

— Слухи упорные и как будто достоверные…

— Что бы там ни говорили, а он прекрасный человек, и мне лучшего начальника не найти.

— Я тоже так думаю, но в народе говорят, что он слишком уж либеральничает, а потому кое-кто и обнаглел.

— А кто у народа спрашивает?! Его дело работать да помалкивать. Если же кто и наберется смелости написать жалобу, то она к нам и придет, а мы знаем свое дело. Так что не народ делает политику, а мы.

— Вот и прекрасно! Дай бог тебе здоровья, а то я забеспокоился, как бы не сменили твоего начальника. Кто знает, придет какой-нибудь проходимец, начнет свои законы внедрять, и пойдет вверх тормашками твоя налаженная жизнь. А что за этим последует, кто знает! — Бено умолк и закурил.

— В городе накаляется обстановка, — заметил он после продолжительной паузы. — Убрали всех деловых людей.

— Сам знаешь, Бено, не так уж страшен черт, как его малюют.

— Вы правы, дорогой мой Манучар, но есть и другая пословица: береженого бог бережет. Надо бы своевременно принять меры, чтоб не попасть впросак. Чует мое сердце, плохи наши дела. Плохи!

Манучар резко переменил позу: слова Бено вывели его из душевного равновесия. Он вдруг понял, что не зря бьет тревогу старый, умный, стреляный волк Бено. Но в это время раздался звонок, и Баделидзе пошел открывать новым гостям. От былой жизнерадостности не осталось и следа.

То, что сказал Бибилури, Манучар чувствовал в течение всего последнего месяца. За это время его шеф не назначил никого на ставшее вакантным место Талико Эргемлидзе. Начальник никак не реагировал на кандидатуры, предлагаемые Манучаром, а его самого обдавал холодом отчуждения при каждой очередной встрече. Плохо стала принимать его и жена начальника, а в последнюю неделю не снизошла даже до разговора по телефону. Баделидзе решился на крайнюю меру: через сестру Русудан завоевать сердце начальника. Но, похоже, и этот трюк ему не удался.

Бено на самом деле позвонил профессору Омару Чикобава. Разлад между Наной и Рамазом он назвал недоразумением и попытался напроситься в гости. Но Чикобава категорически отказался от каких-либо встреч. Бено не понравился категоричный тон свата, он свидетельствовал о том, что дело принимает серьезный оборот. Поэтому Бено уговорил сына вдвоем поехать к Чикобава.

Хозяин не ожидал визита бывших родственников. Наконец завели разговор о Нане. После долгих пререканий Бибилури удалось уговорить профессора пригласить в гостиную дочь. Рамаза раздражала вся эта комедия. Он жалел, что послушался отца и, явившись сюда, поставил себя в дурацкое положение.

— Я не люблю вмешиваться в личные дела своих детей, — возмущался Чикобава, — в семье случается всякое, бывают недоразумения и ссоры между супругами, а потом они мирятся — и все встает на свои места. Но если вмешивается кто-то посторонний, то взаимоотношения, как правило, осложняются. Но сейчас я не мог молча смотреть, как мучается моя дочь. Личная жизнь ее и вашего сына стала достоянием гласности. Это уже чересчур! Разве можно выносить сор из избы?!

— Папа, перестань, прошу тебя, не нужно.

— Как это перестань? — Профессор повернулся к дочери и строго на нее посмотрел. — Шуточное ли дело — разбивать семью?! А может быть, ты виновата? Думаешь, я прощу тебя, если это так?

— Нет, папа, я не виновата. Вот он здесь — и пусть выложит все начистоту.

— Скажи нам, Рамаз, что случилось? Почему разводитесь?

Рамаз опустил голову. Ему нечем было оправдываться. Он и сам не мог разобраться в случившемся. Все произошло так неожиданно, как во сне. Он еще сам не решил, как быть: сохранить семью или порвать с Наной окончательно. Правда, он ненавидел профессора с его дурацкими принципами за гонор и равнодушие к его, Рамаза, будущему, за неизменно снисходительный тон и разглагольствования о чести и морали.

Но Нана — совсем другое дело. Она добрый, благородный человек, но, наверное, именно поэтому он никогда не был до конца искренен с ней. Хотя бесстыдно угнетал любящее его беспомощное существо. Поэтому он, вероятно, и предал жену. Рядом с ней он постоянно испытывал чувство стыда за свои поступки, совершать которые вынуждала его жизнь. А жена, несмотря ни на что, оставалась такой же кроткой, искренней, нежной, как в далекой юности.

— Рамаз!

Он очнулся. Посмотрел на жену.

— Скажи, наконец, отцу. Может быть, я в чем-то виновата? — Нана говорила сквозь слезы.

— Я во всем виноват. Был пьян, не сдержался, устроил скандал. На другой день с похмелья продолжал злиться на себя, а злость выместил на Нане. Прошу великодушно простить. — Рамаз покаянно опустил голову.

— В последнее время ты злился на меня. Почему?

— Ладно, дочка, пошли домой, — Бено было жаль невестку. — Погорячились — и хватит. Во всем виноват Рамаз.

— Я не буду вмешиваться в ваши дела. Если вы и впрямь, как дети, повздорили — это не беда. Жизнь прожить — не поле перейти. — Омар Чикобава улыбнулся дочери.

— Он оскорбил меня, весь свет знает…

— Прости его на сей раз. Из уважения ко мне, хотя бы… — в голосе профессора чувствовалась обида за дочь.

— Почему просишь ты, папа, вместо него?

Рамаз встал, протянул руку жене:

— Прости меня, Нана, и пойдем домой.

— Нет, я не пойду! — неожиданно твердо отказалась молодая женщина. — Только тогда, когда ты окончательно решишь, как вести себя со мной, — приходи, поговорим. Но и тогда я ничего не обещаю.

Отцу с сыном нечего было возразить. Оставалось только проститься.

Перед уходом Бено напомнил свату о приглашении Манучара, но тот, сославшись на болезнь, отказался идти в гости.

Как выяснилось, небольшой круг друзей и родственников был приглашен на день рождения сестры Манучара Русудан.

— Сегодня нашей Русудан исполнилось… Впрочем, я не стану говорить, сколько ей исполнилось, чтобы потом, много лет спустя, когда моя сестричка начнет скрывать свой возраст, никто не смог вычислить его, ссылаясь на этот день рождения, — сказал Манучар, поднимая большой рог с вином. Все заулыбались шутке, а хозяин дома продолжал: — Моей маленькой сестричке, должно быть, скучно среди взрослых серьезных людей. Но она хорошо воспитанная девочка и, думаю, не покажет нам этого. Зато завтра я позволяю ей собрать всех своих сверстников и веселиться до упаду. А пока от души пожелаем ей большого счастья и маленьких радостей. — Манучар залпом осушил полный рог и, перевернув, показал, что он пуст.

Рог начал переходить из рук в руки. Каждый говорил длинный витиеватый тост и выпивал до дна отличное «Оджалеши», пока церемония поздравления, длившаяся около часу, не завершилась выборами тамады. Тот произносил тосты, предлагая выпить за хозяина дома, за живых и умерших родителей, всех членов застолья, за братьев и сестер, за будущих и уже существующих детей, за Родину, за предков, за вчерашний и завтрашний день. И все пили.

Прокурор вообще-то был человек непьющий, но сегодня он изменил себе и находился уже изрядно под хмельком, виной тому было многолетнее «Оджалеши», которое пришлось ему по вкусу.

Его ангел-хранитель Талико Эргемлидзе была недавно списана на почетную пенсию, оставалась единственная надежда — Манучар Баделидзе. И Ростом вцепился в него, как весенний клещ. Никакие силы не смогли бы оторвать его от последнего патрона-покровителя.

Тамадой был Варлам. Его всегда избирали, он обладал отменным красноречием и считался непревзойденным мастером по части ведения грузинского стола.

Без ложной скромности он принял на себя руководство пиром и сегодня. Пока он произносил традиционные и оригинальные тосты, вокруг шушукались на его счет, и вскоре в доме Манучара все знали о назначении директора фабрики начальником управления. Это еще больше подняло его в глазах общества, особенно потому, что свидетельствовало о наличии крепкой спины. А как же иначе? Кому нужен одиночка, без рода-племени, без связей и без высоких покровителей? Естественно, никому. Да будь он хоть семи пядей во лбу, никто его и не заметит, если он не окажется в поле зрения высокопоставленного лица, которое будет нуждаться в нем.

— Так-то, брат, сейчас все зависит от того, кто тебе покровительствует, — прошептал Ломия сидящему рядом прокурору.

— Что-нибудь новое?

— Через несколько дней Варлам станет начальником управления.

— Он человек неглупый, — сдержанно похвалил прокурор, хотя про себя наградил Варлама совсем иными эпитетами.

— Ты прав, будь он дураком, на такое место не смог бы пролезть, — согласился Ломия.

Он был в обиде на Варлама. Месяц назад попросил директора взять на фабрику близкого родственника, но тот наотрез отказался. Ломия был вынужден молча стерпеть. Да, времена изменились. Он снова был заурядным инспектором милиции, хотя еще недавно… Не без помощи Варлама Ломия встал на путь, который обещал ему перспективное будущее. Однако в последнее время фатальное невезение преследовало бывшего начальника милиции, и хорошо, что он вовремя сориентировался, а то и рядовым бы не оставили.

— Ну и продувная же бестия! Настоящий герой нашего времени, — подвыпивший Ломия продолжал приставать к прокурору с душевными излияниями.

— Гурам, ты еще не набрал стаж для пенсии?

— Еще десяти лет не хватает.

— Так вот эти десять лет ты бы язык за зубами держал. А то от милиции до вневедомственной охраны один шаг.

Ломия сразу отрезвел. От слов прокурора душа в пятки ушла. Он стал лихорадочно придумывать, как выпутаться из этого положения и перевести разговор на другое.

— Ты ведь знаешь моего сына? — снова обратился он к прокурору. — Ему недавно стукнуло двадцать пять. Скоро будет инженером. Разве плохо, если он женится на сестре Манучара?

— Не слишком ли высоко метишь?!

Прокурор улыбнулся. И в ту же минуту ему пришла в голову мысль, что это вполне возможно. Если же Ломия породнится с Манучаром, он сразу станет нужным человеком. Во всяком случае, посредством шурина он сможет многого достичь. Разве сидящий рядом Бено не лучший тому пример? Человек, который ничего собой уже не представляет, заставляет плясать под свою дудку и сына-профессора, и Баделидзе.

После того случая с Русудан Варлам долго не мог найти себе места. Он сгорал от стыда, вспоминая, как позорно бежал из объятий девушки. Упаси бог, разозленная Русудан скажет братцу о том, что произошло! Пропал тогда Варлам. С потрохами проглотит его кровожадный Манучар и не подавится. Не таких проглатывал!

Целую неделю он томился в неизвестности, поскольку не получал никаких сведений из дома Баделидзе, а ведь как важно ему было знать, в каком настроении осталась Русудан, разболтала ли она о случившемся или сохранила в тайне.

Наконец — будто камень с плеч свалился — позвонил Манучар. По его тону Варлам понял, что тот не в курсе дела. Стало быть, Русудан промолчала.

Варлам немного успокоился, а уж когда удалось подарить ей бриллиантовое кольцо — будто заново родился. На душе стало легко и спокойно.

Манучар был немногословен. Он вообще не доверял телефону, тем более в последнее время. Так что Варламу сказал лишь, что все идет по плану, и пригласил домой ровно в восемь. Надо полагать, хотел о чем-то поговорить. Между прочим добавил: не будет меня дома — подожди.

Ровно в 20.00 Варлам нажимал кнопку звонка в подъезде дома Баделидзе. Дверь открыла Додо. Она радостно улыбнулась и пригласила войти. Уже в гостиной Бурчуладзе спросил:

— Манучар еще не вернулся?

— А сегодня что, вторник? — вопросом на вопрос ответила хозяйка и почему-то ехидно хихикнула.

— Да, вторник. А что?

— Дома был?

— Нет, прямо с работы.

— А где твоя жена?

— Дома, должно быть.

— Ты уверен?

— Не знаю, не звонил… Целый день такая суматоха, не до звонков было. Но я могу сейчас же позвонить и выяснить.

— Нет, не надо. Я и так знаю, что ее нет, ведь сегодня вторник.

— Да, вторник, — подтвердил Варлам и в недоумении посмотрел на жену Манучара.

— Мой тебе совет, хоть изредка звони домой. — Додо многозначительно улыбнулась. — Слыхал небось, что мы, женщины, — дьявольское отродье…

Варлам посмотрел Додо прямо в глаза:

— Ты на что-то намекаешь?

Он судорожно сглотнул слюну и повторил прерывисто:

— Намекаешь… на что-то…

Додо, откинувшись на диване, призывно улыбалась.

Варлам сел рядом, все еще тяжело дыша.

— Ты разве не знаешь, что мой муж вторник и четверг проводит со своей новой любовницей? Пятницу и субботу — со старой, — говорила Додо, лукаво поводя глазами. — В воскресенье он развлекает своего начальника — ходит с ним на охоту. Так проходят годы…

— Но почему ты меня спросила, какой сегодня день? Почему именно меня? — мучили сомнения Варлама.

— Что, не понимаешь? А мне каково? — неожиданно Додо заплакала. — Отняли у меня мужа… Не существует он больше для меня!

— Но я-то тут при чем?

Неожиданно Додо томно улыбнулась. В этот момент она была удивительно хороша.

— Поцелуй меня!

Она, впрочем, могла бы и не просить об этом.

Варлам уже начал осваиваться в доме Баделидзе. Неожиданный поворот событий больше не повергнет его в растерянность.

Варлам решительно поднялся, взял на руки изящную жену Манучара Баделидзе.

Очнулся он от боя часов.

— Через полчаса придет Манучар, пора вставать…

Приведя себя в порядок, Варлам вернулся в гостиную и, закурив, уселся в кресло.

— Русудан дома? — запоздало поинтересовался он.

— Она в театре. Пусть развлекается, пока молодая.

Варлам опять собрался спросить о злополучном вторнике, как Додо опередила его:

— Приходи каждый вторник в это время. Буду одна.

Ее прервал телефонный звонок.

— Слушаю… Это ты, Манучар? Да, пришел и ждет тебя. Что сказать? Скоро будешь?

Она повесила трубку, вернулась к Варламу и продолжала:

— Если бы ты знал, как я рада! Я отомстила Манучару и нисколько об этом не жалею.

Вскоре пришел Манучар. Варлам двинулся ему навстречу с широкой улыбкой.

— Прости, задержали. — Манучар облобызал Варлама, потом снял пиджак и устало опустился в кресло. — Ты обедал?

— Спасибо, я не голоден, — сказал Варлам.

— Отлично, я, признаться, тоже не голоден, зато устал… как собака!

— Может быть, в другой раз зайти? — вкрадчиво предложил Варлам.

— Нет-нет. Так вот, мой друг, я пригласил тебя, чтобы сообщить: твой вопрос решен и скоро будет вынесен на коллегию. Вот и все, что я могу сказать.

— Мне остается только низко поклониться, — проговорил Варлам. — Когда платить за… добро?

Баделидзе двусмысленно улыбнулся:

— Пустяки. Успеется… Не это главное. Ты знаешь, что наша прислуга не появляется уже три дня?

— Принял меры…

— Подожди, — оборвал его Манучар. — Тебе известно, что их вызывали?..

— Что-о-о?!

— Плохо работаешь! Это не я, а ты должен был первым узнать. Тебе за это дело надо взяться. И немедленно!

— А как же!

— Ну и хорошо. Значит, в пятницу жду у себя.

— Так тому и быть… — сказал Варлам и, проникновенно глядя другу в глаза, крепко пожал ему руку.

Спускаясь по лестнице, Варлам уже не мог ни о чем думать. Слишком много событий разом — такое нечасто случалось в его отнюдь не размеренной жизни. Надо сперва переварить информацию. Сразу все и не усвоишь — подавишься!

У входа он наткнулся на Русудан.

— Это ты? Чуть не напугал! — Русудан улыбнулась ему как ни в чем не бывало.

— Как дела, девочка?

— Забыл меня… — сказала Русудан и повернулась, чтобы уйти.

— Подожди! — Варлам поймал ее и почти насильно поцеловал.

— Приходи завтра в два часа дня, — разомлела сестра Манучара. — Я буду дома одна.

Варлам вышел на улицу, задыхаясь от злобы, но утешал себя мыслью, что сполна отплатил Манучару за вероломство.

* * *

— Жена на самом деле сбежала? — смеялась Русудан.

— Ушла, — уныло ответил Рамаз.

— Ну и дура! Я на ее месте никому не уступила бы такого красивого мужа.

— Разлюбила, потому и бросила.

— Ничего подобного! Это ты другой увлекся, вот она и не выдержала.

— Откуда ты знаешь?

— От Додо. Она сказала еще, что больше не любит Манучара и тоже хотела уйти, но потом почему-то раздумала.

— А ей зачем уходить?

— Манучар таскается к другим. Вы, мужчины, глупы и самодовольны. Думаете, что только вам можно изменять.

— Ого! Да ты, как я погляжу, слишком много знаешь. Нана совсем не такая.

— Потому и сбежала, не вынесла твоей измены.

— Хватит, Русико.

— Ты сейчас холостой. Кто откажет такому жениху?

— Допустим. А ты что скажешь? Нравлюсь я тебе?

Русудан призадумалась.

— Если принять во внимание твое положение, твое состояние… Обязательно пошла бы.

Рамаз рассмеялся.

— Зарплата у меня и вправду большая, но насчет состояния — уж извини.

— Не прибедняйся, о твоем богатстве весь город знает. Твоя же родня говорила: он переплюнул даже своих учителей.

— Помолчи, Русудан, — забеспокоился Рамаз, — не повторяй чужих слов.

— Если это плохо, почему ты так поступаешь?

— Я ничего подобного себе не позволял.

— Хочешь, докажу, что ты врешь? Когда придешь к нам, я вытащу из подвала один чемоданчик, который ты когда-то нам подарил. Господи! Сколько там драгоценностей — глаза разбегаются.

— Если не будешь держать язык за зубами, я все расскажу твоему брату.

— А я-то думала, ты жениться на мне собираешься. Смотри, какая я красивая! А ты богатый. Богатый муж — это то, что мне сейчас нужно. А ты еще и интересный. Поэтому я согласна стать твоей женой.

Рамаз решительно подошел к Русудан, чтобы отвесить ей звонкую оплеуху, и уже занес было руку, но, заглянув ей в глаза, прочел в них искреннее восхищение, непосредственность и еще… нежность. Рука его опустилась, он растерялся.

Русудан приподнялась на носках и робко приблизила к нему свои губы. Соблазн был слишком велик. Он рывком притянул к себе девушку и, почувствовав гибкую талию и упругую грудь, совсем потерял самообладание…

* * *

Он встал рано. Привычным взглядом окинул богато убранную комнату и залюбовался искрящейся всеми цветами радуги табакеркой. Он любил эту бриллиантовую вещицу не столько за красоту, сколько за память о своем триумфе.

Это была та самая табакерка, которую Бено подарил Манучару, дабы заручиться его покровительством, когда над сыном нависла опасность. Манучар, дав достойную оценку подарку Бибилури, решил презентовать ее жене начальника, дабы заручиться ее покровительством, когда мог оказаться в опале. Жена начальника, повстречав однажды зеленоглазого молодого профессора, не устояла перед его чарами и, дабы заручиться ответной любовью, пожаловала Рамазу эту самую табакерку. Рамаз намек понял и проникся к даме пылкой страстью на неопределенный, ею установленный период. Но табакерку с тех пор всегда носил с собой как реликвию.

Он вошел в ванную, встал под холодный душ и окончательно отрезвел. Из зеркала на него смотрел солидный, в меру упитанный мужчина с благородным профилем и усталыми глазами. Вполне подходящий вид для того, чтобы начать все заново, если повезет, конечно. Как же он, Рамаз Бибилури, дошел до того, что сам у себя вызывает омерзение?! Еще недавно он чувствовал себя вполне уютно. Преодолевал препятствия, бежал по общественной лестнице вверх, бежал, не оглядываясь, порой кого-то отталкивая, порой взбираясь кому-то на плечи, главное — повыше и побыстрее. И вот — добежал. Можно было, конечно, влезть и повыше… Если не задумываться. Да вот — на тебе, пришло в голову посмотреть на себя со стороны — теперь нет покоя.

Пробовал удариться в загул — не помогло, кинулся за помощью к друзьям — друзей-то и не осталось, даже дома стояла зловещая тишина.

Рамаз отошел от зеркала. Он успел заметить, как постарел.

В гостиной нос к носу столкнулся с Бено. У отца был нездоровый серый цвет лица, он как-то сник, ссутулился и даже ходить стал шаркающей походкой.

— Уходишь? — спросил Бено.

— Да. Тебе что-нибудь надо?

— Нет, я так… хотя, — Бено опустился на стул. — Будь осторожен. Времена изменились, люди стали злые…

— Ты плохо спал?

— Слухи идут нехорошие. Кого-то снимают, кого-то арестовывают. И что за собачья жизнь настала — ничего не разберешь!

— Боюсь, ты нездоров. Врача вызвать!

— На кой черт мне врач, когда ты здесь! Не я, а ты не спал всю ночь! Что тебя терзает? Нам надо серьезно поговорить.

— Что случилось? Ты нервничаешь, уж не Манучара ли сняли?

— Скоро и у Манучара наступят черные деньки.

— Ты что-то знаешь?

Бено опустил голову, тяжело вздохнул.

— Вчера вечером Варлама прокатили.

— Как это — прокатили?

— На коллегии министерства… Ты же знаешь, он должен был стать начальником управления. Он им уже не будет…

— Почему?

— На фабрике дело открылось… Главного инженера арестовали, заведующего складом, еще кое-кого…

— Когда?

— Три дня назад. Там какой-то Касарели появился, он и заложил всех. Варлам хочет спрятать все ценное.

— А мы-то здесь при чем?

— У нас просит спрятать. Не станут же тут копаться! В случае чего сам черт ничего не сыщет, — выдавил из себя улыбку Бено.

— Пожалуй, у Варлама дело похуже, чем мы думаем.

— Видимо, фабрика давно была на примете, а то накануне коллегии никто бы не начал такое… Если бы он успел стать управляющим, выкарабкался бы. Начальника управления не так легко арестовать.

— Эге! Да у Варлама, как я погляжу, дело — табак!

— Говорят, негодяи раскололись и выложили все начистоту. Его песенка спета. Он человек конченый, ему уже не помочь!

— А Манучар?

— Я дважды звонил ему. И оба раза, услышав мой голос, он тут же клал трубку. Видно, тоже сильно напуган.

— Стало быть, больше не на кого рассчитывать?!

— Потому и советую: будь осторожен…

Бено был стреляный воробей, он знал, что значил для его семьи крах Манучара. Да, Баделидзе потерпел полное фиаско, а над Варламом навис дамоклов меч.

Бено внезапно почувствовал резкую боль в животе. Он подошел к буфету, извлек бутылку старого марочного коньяка и выпил подряд несколько рюмок. Боль отпустила.

Весь день он напряженно искал выхода из создавшейся ситуации. Это было привычное занятие для Бибилури: всю жизнь ему приходилось вылезать из безвыходных, казалось бы, положений. Но сейчас и разум и интуиция были бессильны. Выхода нет, как ни суетись, что ни предпринимай, хоть бейся головой об стену — стену лбом не прошибешь. С Варламом дело ясное. Вот как Рамаза уберечь…

Мысли Бено устремились к сыну. Дела Рамаза обстояли не лучшим образом. И на его след набрели. Правда, Дарчо и Эдишер своевременно умолкли, но сейчас объявился новый свидетель, который не постеснялся выложить Рамазу всю правду прямо в глаза. Бено зазнобило. Да скажи ему несколько лет назад кто-нибудь, что так скоро настанет самый черный день, для которого он берег свои несметные сокровища, он бы расхохотался тому в лицо. Но черный день наступил — и никакие деньги не помогут.

К семи часам боль усилилась. Он выпил еще коньяку. Боль опять стихла. Не раздеваясь, Бено прилег на диван, попытался вздремнуть. Но сон не шел. Тяжкое предчувствие навалилось на него — и возмутился, взбунтовался разум, привыкший решать неразрешимые задачи: «Быть не может, чтоб не нашлось выхода! На то и голова на плечах, чтоб не пропасть самому и не дать погибнуть близким!»

Стрелка часов перевалила за восемь. Бено встрепенулся, услышав телефонный звонок. Звонила дочь.

— Папа, ты? — она плакала.

— Я… Что случилось?

— У нас только что была милиция…

— Милиция?

— Да! Произвели обыск. Варлама не было дома. Что делать? Я в таком состоянии — готова руки на себя наложить!

— Не валяй дурака! Будь умницей, смотри за детьми. Не бойся, Варлам не пропадет! Успокойся! — Бено старался говорить бодрым, спокойным голосом.

Не успел он закончить, как вновь зазвонил телефон:

— Бено, это ты? Это я, Ломия. Да, Гурам Ломия, — повторял бывший начальник милиции. — Плохие вести, очень плохие! — Голос его дрожал. Бено вдруг почувствовал, что услышит сейчас что-то страшное. — Час назад в ресторане «Арагви» мальчики подрались… Стреляли… Во всем виноват этот проклятый Важа Дидидзе! Старший сын Варлама… Мужайся, Вено! Ты ведь мужчина! Убили вашего внука. — Ломия перевел дух, глубоко вздохнул и выпалил: — Вот, значит, какое несчастье… Во всем виноват этот сукин сын Дидидзе! — В трубке раздался звук, похожий на всхлипывание.

Бено снова почувствовал жгучую боль в животе. Он не выдержал, закричал громко и тоскливо.

— Что случилось, Бено! — перепуганная Элисабед вкатилась в комнату и, увидев потерявшего сознание мужа, засуетилась, заохала, запричитала.

Через полчаса Бибилури на «скорой помощи» доставили в больницу.

Врач, худощавый высокий молодой человек, установил диагноз: приступ аппендицита.

— Заза, надеюсь, нам не придется его оперировать? — с опаской спросила его коллега.

— До утра не протянет, — сказал Заза.

— Что же нам делать? Может, позвонить профессору?

— Это мысль!

Женщина набрала номер и долго держала трубку. Затем еще раз позвонила.

— Он не отвечает… — сказала она растерянно. — Главного хирурга тоже, видно, нет дома. Что-то никто не подходит… Что же делать?

— Придется оперировать. Другого выхода я не вижу. Правда, я никогда не делал операций.

— Я тоже. Но когда-то начинать надо… Может, еще поможем человеку…

Посреди комнаты, задрапированной в черный бархат, стояла покрытая персидским ковром тахта. На ней покоился Бено Бибилури. Рамаз, принимавший соболезнования, был точно в воду опущенный.

— Как только земля держит таких невежд, таких безграмотных, безответственных врачей, — возмущались люди.

— Чему их учат, если простейшей операции сделать не могут?!

— У Бено Бибилури оказался всего-навсего острый приступ аппендицита. Пустяковая операция — и он был бы здоров, — сказал присутствовавший на панихиде профессор. — Нет, это терпеть нельзя! Обоих хирургов надо отдать под суд!

— Вы, батоно Рамаз, непременно должны возбудить дело, — советовал профессор коллеге.

— Будьте уверены! — решительно отвечал Рамаз. — Я им не прощу гибели отца!

Группа коллег Рамаза Бибилури медленно уступила место другим соболезнующим.

— И ты думаешь, он возбудит дело? — ехидно спросил пожилой врач профессора, когда они вышли из дома.

— Почему бы и нет?

— Что посеешь, то и пожнешь, — глубокомысленно заметил врач.

— Что ты хочешь этим сказать? — удивился профессор.

— Видано ли, чтобы человек сам против себя возбуждал дело?

— Так ты имеешь в виду… — профессор остолбенел.

Русудан пришла одна. Как всегда стройная, элегантная, глаза полны слез, приличествующих случаю. Она приложилась к щеке Рамаза и пожала руку дольше, чем этого требовал обычай, заглянула ему в лицо и сдержанно всхлипнула, картинно поднеся к глазам изящный батистовый платочек.

Рамаз был как в тумане, плохо помнил, как кто-то пожимал ему руку, кто-то целовал, кто-то что-то говорил.

Бено Бибилури похоронили в четверг. Стояла ужасная погода. Весь день небо было черным от грозовых туч, раздавались раскаты грома, сверкала молния, ветер поднимал тучи пыли. А когда гроб опускали в могилу, полил страшный ливень. Все пустились бежать, не подождав даже, пока могилу засыплют землей.

Манучар Баделидзе не присутствовал на похоронах. Из семьи Чикобава тоже не было никого, даже Наны. Стало быть, они навсегда порвали с Рамазом родственные узы.

— Значит, так тому и быть, — решил Рамаз, не особенно сожалея о разводе с женой.

Он проснулся на рассвете.

Голова была тяжелая. Не сразу вспомнил, что случилось, а вспомнив, почувствовал в области сердца острую боль, отдающую в лопатку.

Немного подождал, пока боль отпустит, затем быстро встал, нашел в аптечке корвалол. Накапав в стакан и разбавив водой, залпом выпил. Показалось, что стало легче.

Он поправил подушку и снова лег на диван. Зазвонил телефон. Он со стороны смотрел на аппарат. Брать или не брать? Поднял трубку — и чуть не выронил ее. Говорила Русудан:

— Еле дозвонилась… Если бы ты знал, как я хочу тебя видеть!

— Я нездоров… — сказал Рамаз слабым голосом.

— Ты ничего не знаешь?

— А что случилось? — встревожился он.

— Как, неужели ничего не знаешь?

— Ничего, — у Рамаза душа ушла в пятки. Он понял, что навалилось новое несчастье.

— Манучара сняли с работы.

— Что?! Невероятно… Откуда ты звонишь?

— С улицы. Надо встретиться, поговорить с глазу на глаз. Манучар сказал, что твои дела тоже плохи. Я проплакала всю ночь. Я не вынесу, если тебя арестуют. Покончу с собой!

— Хватит! Иди домой! Вечером позвоню.

Рамаз спустился за почтой, на передней полосе газеты увидел статью Отара Чхиквадзе о человеке, который вместо Рамаза сидел в тюрьме…

Рамаз остолбенел.

В этой же статье было написано о том, что врачи, загубившие отца Бибилури, рассказали, как попали в институт благодаря Рамазу Бибилури…

Рамаз долго стоял у окна и глядел на улицу. Взад и вперед сновали люди.

Он почувствовал внезапную жгучую зависть к ним. Почему-то все они выглядели благополучными и даже счастливыми. Только он, Рамаз Бибилури, обречен на вечные муки.

В последнее время он старался как можно реже оставаться один. В пустой квартире ему становилось жутко, нападал ничем не объяснимый страх.

Профессору Бибилури было от чего впасть в отчаянье.

«Как странен все же этот быстротечный мир, — размышлял он, — сплошь состоит из парадоксов и нелепостей, образуя между тем определенную закономерность… — Рамаз вернулся к вопросу менее отвлеченному и более актуальному в данный момент: — Почему так долго не является следователь? Интересно, какие возвели на меня поклепы мои «доброжелатели» и о чем меня будут допрашивать? Все же как трудно ждать… особенно когда ждешь беду».

Он вспомнил Манучара, которому в последнее время тоже несладко пришлось. А какой был мужчина! Как он дальновидно рассчитывал все! Да, похоже, где-то ошибся в расчетах и упал с заоблачных высот.

Подобная метаморфоза Манучара чрезвычайно расстроила Рамаза, и он, по своему обыкновению, снова пустился в дилетантское философствование. Как много, оказывается, у каждого из нас врагов! Стоит оступиться сильному мира сего, как все разом, дружно обнаруживают у него сплошные пороки и кидаются разоблачать их. Неужели поборники справедливости, бичующие павшего льва, не видели их раньше? Или смелости не хватало сказать властелину в глаза?! Тогда к чему весь этот крик и шум? После драки кулаками не машут. Как и все живое, человек недолговечен, слаб, он игрушка в руках фортуны. Ничто не поможет ему, если богине судьбы охота позабавиться.

Взять хотя бы Варлама. Казалось, все предусмотрел. Подобрал кого надо, где надо подмазал, кому надо подольстил, как надо словчил. Короче — обеспечил себе место управляющего. Все было утверждено, резолюции наложены, ситуация подготовлена. Оставалась простая формальность — коллегия министерства. Он шел туда уверенный в своем успехе, в ожидании похвал и поздравлений. А вышел посрамленный, уволенный с той должности, которую считал пройденным этапом.

Правда, для Писаны он не был образцово-показательным мужем. Но и она у него в долгу не оставалась, хотя счастья от этого ей едва ли прибавилось. Сплетни, что распространяют досужие кумушки, по всей вероятности, соответствуют действительности. Интересно другое — как доходит до их ушей то, что обычно даже близким не доверяют?

Когда Рамаз узнал о связи Варлама с Русудан, он почувствовал на душе неприятный осадок. О похождениях своего зятя он и раньше слыхивал, но чтобы тот спутался с сестрой Манучара — такого Рамаз даже от Бурчуладзе не ожидал. Жаль сестру. Она не могла быть счастливой с этим подлецом.

Впрочем, Писана все равно собиралась от него уходить, сколько же можно терпеть.

«Как коварен все же этот минутный мир! Сколько превратностей судьбы! Иногда фортуна такое выкинет, столько бед преподнесет разом, что только диву даешься, как вынести человеку подобное количество напастей!»

Когда Рамаз думал о сюрпризах, время от времени подносимых судьбой, он испытывал страх перед жизнью, и тогда смерть казалась доброй избавительницей.

«Прочь коварные мысли! — приказал он себе и вернулся к теме менее болезненной. — Интересно, как это удалось Бурчуладзе соблазнить такую красавицу, как Русудан? Несчастная глупая девочка! На кой дьявол ей этот плешивый старик?! Неужели не нашла никого получше? Право, смешно! Сделать любовником Варлама?! Надо же такое придумать! Он же ей абсолютно не подходит!» Рамаз злился, немного ревновал и снова возвращался мыслями к превратностям судьбы.

Если бы его добропорядочный зять не пожаловал в ресторан вместе со своей Дульцинеей именно тогда, когда там гулял этот паразитирующий на своей тетушке душегуб, не было бы беды. Но фортуне, по-видимому, захотелось крови. Важа Дидидзе чувствовал себя в отличной спортивной форме и решил отбить у обрюзгшего филистера молодую красотку. Поднялся дебош. Откуда-то появился старший сын Варлама, он тоже кутил с дружками. Он вступился за отца. Правда, в последнее время мальчик стал неуправляемым, как молодое вино, он бурлил и метался. Нужно время — и вино становится крепким, выдержанным, а мужчина степенным и разумным. Сын Варлама мог еще стать порядочным человеком.

Началась драка. В этой суматохе никто уже не помнил о Русудан — и она благополучно скрылась. Важа Дидидзе выстрелил.

Несчастный Варлам вошел в ресторан, чтобы развлечься с любовницей, а вышел с мертвым сыном на руках.

Да, напилась фортуна крови в тот вечер.

«Интересно, что бы предприняла эта старая карга, если бы еще сидела на своем месте? — подумал Рамаз о Талико Эргемлидзе. — Во всем виновата она. Это она, Талико, воспитала бандита. Не случайно становится человек убийцей. Его толкает на это безнаказанность. А куда смотрели другие? — возмущался Рамаз, лежа на диване. — Спроси меня, я бы и прокурора, и судью, и начальника милиции на скамью подсудимых посадил. Если бы не их бесстыдное холопство перед этой… противно вспомнить… мой племянник был бы жив. А Писана?! Услышав о том, что она изменяет Варламу, я готов был дать в морду клеветнику. Но все оказалось правдой. А каким выдержанным, учтиво-галантным, порядочным человеком казался мне Манучар! Трудно было поверить, что он так запросто отбил жену у близкого друга, почти родственника. Да и сестра хороша! Без зазрения совести изменила семье. Впрочем, Манучара понять нетрудно. Писана удивительно красивая женщина. С возрастом она похорошела еще больше. Но почему она выбрала именно Манучара?!»

Рамазу уже не было жаль Баделидзе. Поделом ему! Но после того как его сняли, у Бибилури появилось ощущение неминуемой беды.

Он вспомнил, как вчера позвонил инспектор милиции. У Рамаза душа ушла в пятки. Он редко имел дело с административными органами и никогда не испытывал горячей симпатии к их представителям. Впрочем, и в милиции встречаются хорошие люди. Выручили же его когда-то, еще в студенческие годы. От такой беды спасли.

Вчерашний разговор по телефону еще больше укрепил его неприязнь к сотрудникам милиции. Инспектор Мигриаули разговаривал с ним, профессором Бибилури, самоуверенно и беспардонно, будто ровня или — того хуже — старший с младшим.

А вдруг он прав, этот наглый инспектор? И его, Рамаза, место не на кафедре, а где-нибудь в весьма отдаленных местах?

Глупости! Нервы сдают. В последнее время все так переплелось… Мысли, тяжелые, противоречивые, не дают покоя ни днем, ни ночью. Ему снятся кошмары. То несчастный отец, то племянник, то Варлам. Осталось серое, безрадостное существование и единственное желание — поскорее вернуться с работы домой, чтобы повалиться на диван и дремать.

Бедняжка Элисабед совсем сломалась после смерти Бено. Целыми днями стонала, плакала, проклинала свою жизнь и мечтала о встрече с любимым мужем в мире ином. Рамаз, как врач, видел, что ждать ей осталось недолго.

Может быть, он не был бы так одинок, если бы Нана была с ним. Он часто вспоминал бывшую жену и чувствовал себя очень виноватым перед ней. Он знал, что Нана не вернется. Она собирается замуж за журналиста Отара Чхиквадзе. Так ему передали. Он ненавидел Отара и завидовал ему. Всю жизнь завидовал силе и смелости бывшего друга.

А что представляет собой Рамаз? Самому себе он мог признаться, что так ничему и не научился в жизни. Он неудачник и бездельник, не способный ничего делать самостоятельно.

Рамаз совсем расстроился и, открыв любимую табакерку, вытащил сигарету.

Рамаз метался в ожидании инспектора. Он понял, что самое тяжелое — неопределенность. Лучше уж открытый удар.

Он снова думал о Варламе и Манучаре — и не мог избавиться от надоедливых мыслей.

Он не хотел признаваться себе только в одном: он бы многое отдал, чтобы поменяться местами с Отаром Чхиквадзе, быть таким, как он. Здорово повезло Отару, он выиграл схватку, не только выиграл, а поразил его, Рамаза, своим острым, разящим пером. После этой статьи Бибилури с ужасом смотрел на газеты.

«Хорошо, если права индуистская религия и человек рождается и умирает по нескольку раз. В следующей жизни я не сделал бы столько ошибок. Вот если бы сейчас умереть, а потом воскреснуть и начать жизнь заново…»

В этот вечер Рамаз впал в такое уныние, что смерть показалась ему спасением. Даже любимая матушка, достопочтенная Элисабед, упрекнула сына в смерти отца. Она бросила ему прямо в лицо:

— Это преступление — готовить невежественных врачей. Преступление более тяжкое, чем просто убийство! Ты виноват в том, что Бено зарезали неучи и плуты. Если бы ты не позволил им получить дипломы врачей, мой Бено был бы сейчас жив.

Сейчас впервые до него дошел смысл сказанного. Его забило как в лихорадке.

А в институте уже готовились к приемным экзаменам. Рамаз ни слышать, ни видеть не хотел абитуриентов.

Бибилури трясло, казалось, он не может согреться в эту июльскую жару.

Лишь час спустя он забылся тяжелым неясным сном…

Он был уже мертв и радовался этому, но еще жил, все видел и слышал, оставаясь невидимым и неслышным, и было любопытно смотреть на происходящее…

…На то, как утро в Управлении внутренних дел прошло обычно, без ЧП. Потом зазвонил телефон, и Джуаншер поднял трубку:

— Инспектор Мигриаули слушает. Что? Несчастье? С профессором медицинского института Бибилури?.. Чертовщина какая-то!

В трубке, видимо, раздались короткие гудки.

Джуаншер прошелся по кабинету. Остановился у окна, выглянул на улицу. Там кипела жизнь. Люди сновали взад и вперед, каждый спешил по своим делам или прогуливался. Взглянул на часы. 12.17. В это время уголовные преступления обычно не совершаются. Они происходят, как правило, вечером или ночью. Но в институте в полдень — такого Мигриаули что-то не припоминал. Странный звонок!

Но время шло, а драгоценные минуты терять нельзя было ни в коем случае. Мигриаули позвонил коллеге в соседнюю комнату.

— Слава богу, застал тебя на месте! — обрадованно сказал Джуаншер вместо приветствия. — Значит, так, Темур, следственную группу на выезд! В мединститут. Там что-то случилось!

До прихода Темура Джуаншер на всякий случай позвонил в мединститут:

— Что за ЧП там у вас произошло?

— Какое ЧП?

Значит, вздор? Неужели его кто-то разыграл? У Джуаншера возникло двойственное чувство. С одной стороны, улеглась тревога, с другой — появилось раздражение, — нашли чем развлекаться. Темур появился в штатском, спокойный, добродушный, с неизменной улыбкой на лице.

— Я что-то ничего не понимаю… — сказал Джуаншер.

— Поймем вместе…

— И то верно. Поехали!

Джуаншер подошел к шкафу.

— Небось думаешь всучить следственный чемодан мне? — засмеялся Темур. — Конечно, тебе при твоем высоком звании и регалиях неудобно с ним разгуливать…

Спустя четверть часа они были уже у входа в мединститут. Длинный коридор прошли молча. Было как-то неловко нарушать стоявшую здесь зловещую тишину. Перед резной дубовой дверью Темур остановился:

— Вот он, кабинет профессора.

Просторная, обставленная во вкусе пятидесятых годов приемная. Свисающая с высокого потолка люстра представляла собой медный обод, утыканный стилизованными свечами. Слева на стене висела копия картины Шишкина «Утро в лесу», справа полотно, изображающее битву тореадора с быком. За низким столиком сидела бледная пышногрудая секретарша с каштановыми волосами. Негнущимися длинными пальчиками стрекотала на пишущей машинке «Оптима».

— Простите, нам нужен профессор Бибилури, — сказал Темур.

На вид секретарше было не больше двадцати. Она легко вскочила, ухватилась за ручку, но дверь не открылась. Заглянула в замочную скважину.

— Работает, наверное, потому и закрылся, — девушка с беспокойством посмотрела на милиционеров. — Профессор так поступает, когда у него срочная работа.

Распахнулась входная дверь, и в приемную с шумом вошли работники института.

— Мзия! Профессор у себя? — энергично спросил пожилой мужчина с седыми усами и коротко остриженной бородкой. Он уверенно подошел к двери профессорского кабинета, дернул ее и недоуменно огляделся. — Совещание назначено на два часа. Или он считает, что у нас есть свободное время?

— Извините, — обратился Джуаншер к ворчливому пожилому преподавателю. — Старший инспектор Управления внутренних дел Мигриаули. Мы ждем уже более получаса. Может, вы знаете, что у вас тут случилось?

— Случилось? Да я сегодня слова громкого не слышал!

— Я спрашиваю не из праздного любопытства. К нам в управление позвонила женщина и сообщила, что в вашем институте произошло несчастье, просила вмешаться…

— У нас в институте? Ну как же! Старшую лаборантку похитил инженер, правда, инцидент завершился бракосочетанием. Было еще одно аналогичное происшествие…

— Я ценю ваш юмор, — рассердился Джуаншер, — но мы здесь по долгу службы и тревожного сигнала…

Все недоуменно переглядывались, пожимали плечами. Вдруг из коридора донесся душераздирающий крик. Присутствующие застыли на месте, потом дружно бросились к дверям, но оттуда уже бежали люди с криком:

— Профессора убили в кабинете!

Джуаншер застыл на пороге. Прежде чем войти в кабинет, он зафиксировал в памяти каждый предмет, который мог стать деталью преступления. В большом, квадратном, хорошо освещенном помещении труп можно было увидеть с порога. Бибилури лежал лицом к двери в луже загустевшей крови. Джуаншер выразительно посмотрел на Темура, давая понять, что пора раскрывать следственный чемодан и приступать к делу. Защелкал фотоаппарат.

Старинные деревянные часы в рост человека, стоявшие в углу, показывали два часа семнадцать минут. Стрелки были неподвижны. Ничто не нарушало тишины кабинета.

Доктор осматривал труп, поднимал руку, щупал пульс.

— Странно, — сказал профессор Леван Мирцхулава. — Тело застыло, на лице трупные пятна… А я видел профессора два часа назад. Что значит жизнь человеческая! Думал ли я, что застану видного ученого, еще совсем молодого человека, в таком состоянии!

— Простите, в котором часу вы видели покойного?

— Примерно в двенадцать, — Мирцхулава нервно закуривал. — Да, я твердо убежден, что трагедия произошла после двенадцати часов. Ошибки нет! Я видел его два часа тому назад…

Доктор следственной бригады указал на раны на груди Бибилури.

Темур вел записи.

— В области груди две раны, не смертельные. Одна — результат слабого удара, — он приподнял сорочку. — Вторая возле сердца. Но и она не могла вызвать смерть. Летальный исход, по всей вероятности, наступил из-за потери крови…

Вошла секретарша. У нее были красные заплаканные глаза.

— Я Мзия Сахокия, мне двадцать лет, я закончила среднюю школу в позапрошлом году, немногим больше года работаю здесь.

— Когда вы пришли на работу?

— Ровно в девять. Профессор очень строг к дисциплине.

— Когда вы пришли, профессор был уже в кабинете?

— Нет, он пришел в двенадцать. Как только вошел в кабинет, сразу позвонил: к двум часам — на совещание. Предупреди всех.

— Стало быть, вы видели его сегодня только один раз, ровно в двенадцать?

— Да, именно так!

— Вот посмотри, — обратился к Джуаншеру Темур, который склонился над трупом. — Это нас может заинтересовать. В кармане покойного — часы, и они тоже остановились в полдень.

Джуаншер взял часы: стрелки стояли на цифре двенадцать.

— Его убили вчера, — сказал молчавший до сих пор Мирцхулава.

— Почему вы утверждаете, что убили, а если это самоубийство?

— Ваше дело квалифицировать происшествие, но полезный совет я все же могу вам дать. Когда человек кончает жизнь самоубийством, орудие смерти не исчезает. Я внимательно осмотрел здесь все. В кабинете нет предмета, которым профессор Бибилури мог совершить самоубийство.

— Вы правы, доктор, — задумался Джуаншер. — Или сюда кто-то заходил…

В соседней комнате послышался шум, крики. И в кабинет буквально влетела высокая, лет двадцати пяти сотрудница. В руках у нее был длинный острый нож.

— Только что увидела в своем ящике. Не знаю, кто положил. — Она тряслась от страха. — Лежал в среднем ящике письменного стола весь в крови… Кто-то хочет погубить меня?!

Джуаншер взял нож, внимательно осмотрел его, затем подошел к Темуру и громко, во всеуслышание сказал:

— Прошу всех посторонних выйти! Подождите в приемной.

Некоторое время все оставшиеся молчали.

— В этом кабинете до нас кто-то побывал, — размышлял вслух Джуаншер, — и никто не знает, что ему понадобилось в кабинете, где лежал труп. Думаю, мы имеем дело с преднамеренным убийством.

— Ты осложняешь, Джуаншер, — возразил Темур. — По-моему, здесь элементарное самоубийство.

— А как объяснить появление ножа в соседней лаборатории? Или, по-твоему, покойник сам сбегал туда?

— Этого я не учел…

— По-моему, тебе очень хочется, чтобы мы написали на папке «Дело о самоубийстве профессора Бибилури» и умыли руки, по выражению нашего бывшего шефа Ломия, который хотя и любил цитировать Понтия Пилата, но должности своей все же лишился…

— Ты прав, коллега, — сказал Темур, — тем более что в кабинет можно войти и через лабораторию. Мы совсем упустили это из внимания…

— Да, загадка… Ну и наследили же мы здесь!

— А это еще что?! — воскликнул Темур, поднимая осторожно с пола ручку с золотым пером. — Как будто специально подбросили. Заграничная…

Джуаншер не успел отреагировать. К нему подошел патологоанатом.

— Товарищ инспектор! Я полностью согласен, что смерть профессора Бибилури наступила от потери крови.

— Мог ли он после получения ран двигаться, действовать, говорить или обратиться к кому-либо за помощью?

— Думаю, что мог переместиться на небольшое расстояние, но скорее всего он потерял сознание, упал на пол и истек кровью. — Анзор Натадзе, молодой человек, вздохнул, потрогал усы и, немного подумав, добавил: — Едва ли профессор Бибилури, даже будучи в полном сознании, стал бы звать на помощь…

— Почему? — машинально спросил Джуаншер.

— Когда человек решает покончить счеты с жизнью, он не станет звать за помощью… Мое предположение основывается в первую очередь на том, что ни одна рана на теле покойного не оказалась смертельной. Стало быть, профессор мог открыть окно и позвать на помощь. Но он этого не сделал. Что ему помешало? Только то, что он решил покончить с собой. Бибилури крепкого, даже атлетического сложения сорокалетний мужчина. Вздумай кто напасть на него, легко бы он не сдался. Но уж точно были бы следы поединка. А мы не обнаружили никаких признаков сопротивления.

— Необходимо срочно произвести анализы крови, — решил Джуаншер, обращаясь к Темуру.

— Итак, я возвращаюсь к своим выводам, — продолжил Анзор Натадзе. — Количество ран и их проникновение свидетельствуют о том, что нанесены они рукой самого покойника. Вот посмотрите на эту рану в верхней части груди. Сейчас я вам продемонстрирую движение правой руки Бибилури. — Он вложил карандаш в руку покойного. — Удар был слабым: боль, инстинкт самосохранения. Следующий удар он нанес себе иначе…

Джуаншер внимательно слушал. Анзор снова взял его под руку и повел налево.

— Взгляните на эту стену! Видите след? От рукоятки ножа. Чтобы нанести себе смертельный удар, профессор Бибилури приставил нож к стене и с силой кинулся на него…

— Откуда у вас такое странное предположение? — недоверчиво спросил Джуаншер.

— А вы посмотрите на это ранение, оно прямое. Видите? Сравните первую рану со второй, и вы ясно увидите, что предположение мое не лишено оснований…

— Надо перенести труп в прозектуру. — Джуаншер некоторое время стоял в задумчивости. — Как по-вашему, доктор, сколько времени прошло с момента смерти профессора? — спросил он.

— Не менее восьми — десяти часов.

Джуаншер отметил про себя, что молодой человек производит весьма приятное впечатление. Высокого роста, хорошо сложен, симпатичное лицо с твердым взглядом и волевым подбородком.

— А я утверждаю, что убийство произошло вчера… — настаивал на своем незаметно вошедший Мирцхулава. — Вначале мы полагали, что оно совершилось час или два назад. Но трупные пятна свидетельствовали о начавшемся разложении, стало быть, тело пролежало гораздо дольше. В зимнее время у трупа появляются эти признаки спустя сутки. Однако сейчас стоит жара, что несколько меняет картину. — Доктор снял очки, протер их носовым платком. — Для более точного заключения потребуется лабораторная экспертиза.

Джуаншер кивнул в знак согласия.

— Дальше, — продолжал Леван Мирцхулава. — Не обнаружив на месте происшествия оружия, я пришел к выводу, что это убийство. Мой коллега сделал заключение о самоубийстве, доказав это, как мы видели, вполне убедительно. Кто из нас прав — судить следствию.

— Вам не откажешь в логике, — уклончиво ответил Джуаншер. — Темур, — обратился он к товарищу, — у тебя еще много работы?

— Осталось просмотреть письма, записи, — с облегчением ответил Темур. — Обрати внимание на эту полупустую бутылку коньяка, и на бокалы с шампанским, и плитку шоколада со следами откуса… Надо снять отпечатки… Сейчас нам надо немного подкрепиться. Боюсь, предстоит бессонная ночь. Не сделать ли нам получасовой перерыв?

Джуаншер и Темур заперли кабинет и лабораторию, оставив Бибилури лежать в прежнем положении.

— Где-то я видел такую же золотую ручку, — задумчиво произнес доктор Мирцхулава, шагая по длинному коридору рядом со старшим инспектором.

— Постарайтесь вспомнить, — попросил Джуаншер.

В столовой было чисто и уютно. Они выбрали столик у окна.

Взяли еду на подносы. Но приступить к обеду сразу не смогли, вездесущий Мирцхулава увидел за соседним столиком лаборантку Джульетту.

— Вот с этой женщиной, говорят, был близок профессор, — шепнул он Джуаншеру.

— Интересно, как нож оказался в ее ящике? — неожиданно вслух подумал тот и подошел к соседнему столику, вежливо извинился. — Разрешите вас побеспокоить?

Джульетта чуть было не поперхнулась.

— В котором часу вы пришли на работу?

— В девять.

— В лаборатории, кроме вас, работает еще кто-нибудь?

— Сегодня утром я была одна. Мой коллега заболел и не вышел на работу.

— Вы запираете лабораторию, когда уходите?

— Еще и сургучом опечатываем.

— Как, по-вашему, нож оказался у вас в столе?

— Понятия не имею…

— Извините, — Джуаншер вернулся к своему столику.

Когда после обеда Джуаншер возвращался в кабинет, его догнал Анзор Натадзе.

— Товарищ инспектор! — Он указал на худощавого и смуглого молодого человека среднего роста. — Сотрудник института Элизбар Мчедлидзе хотел поговорить с вами…

— Я обнаружил в своем шкафу неопубликованный труд профессора Бибилури. — Он протянул папку с бумагами.

Джуаншер не знал, что ему делать с ними.

— Вы уверены, что это работа профессора? — для чего-то спросил он.

— Для нас, узкого круга ученых, это бесспорный факт. Мы все знали, что профессор Бибилури изучал проблему пересадки почки.

Джуаншер с нескрываемым интересом слушал Элизбара.

— Когда стало известно об убийстве, я был наверху. Тут же спустился, заглянул в дверь — и увидел эту жуткую картину. — Мчедлидзе провел рукой по лбу. — Не помня себя, бросился в клинику, в свой кабинет, полез зачем-то в шкаф, где хранились инструменты. И увидел папку профессора Бибилури. Как она могла оказаться у меня?

На языке Джуаншера вертелось множество вопросов: где был утром, не видел ли кого постороннего, — но задавать их он не стал. Элизбар, казалось, догадался, о чем инспектор хочет спросить, и продолжал, не ожидая вопросов:

— Первую половину дня я пробыл в клинике, готовился к докладу на сегодняшнем совещании. Может, ночью положили…

— Или сегодня, когда вы ходили смотреть на покойного профессора?..

Джуаншер направился в лабораторию, которая примыкала к кабинету профессора. Джуаншер заметил под резной дверью пыль, еще когда осматривал кабинет. Зато здесь, в лаборатории, все сверкало почти стерильной чистотой. Высокий вместительный шкаф был уставлен приборами и колбами. За письменными столами, накрытыми белоснежной тканью, сидели в таких же белоснежных халатах девушки. Единственный юноша, маленький, худенький, лет двадцати двух, расположился у окна.

— Уверен, что на мой вопрос: когда вы сегодня пришли на работу? — все дружно ответите, — в девять ноль-ноль. И ни минутой позже… Не так ли? — иронически спросил Джуаншер.

Раздались смешки.

— Я так не скажу, потому что опоздал на целый час, — виновато встал юноша.

— Тогда мне остается попросить ответить еще на один вопрос. Можно ли пройти незамеченным через вашу лабораторию в кабинет Бибилури?

— Только не в рабочее время, — ответил за всех юноша. — По крайней мере, за последний месяц эта дверь не открывалась.

— Вы утверждаете, что никогда не пользуетесь этой дверью?

— Разве что во время больших собраний. Но это случается редко.

— Ясно, — согласился Джуаншер.

Больше тут выяснять было нечего.

Джуаншер поблагодарил словоохотливых лаборантов и прошел в приемную, где его дожидались патологоанатом и доктор Мирцхулава.

— Мзия, — обратился Джуаншер к секретарше, — у кого хранятся запасные ключи от кабинета?

— В отделе кадров. Могу принести. — Она поднялась и медленно вышла из приемной.

— А вот и я! — неожиданно раздался глухой голос из кабинета. Дверь широко открылась, и на пороге появился Темур.

— Как ты туда попал? — не понял Джуаншер.

— Обыкновенно, через дверь. С помощью вот этого ключа. Не волнуйся, он уже побывал у эксперта. Оказалось, что на кончике этого ключа остался след от чего-то острого. По моей версии, преступник, выполнив свое черное дело, преспокойно вышел через эту дверь. Чтобы замести следы, он воспользовался каким-то приспособлением и запер дверь снаружи, ключ от которой оставался в замке изнутри.

— Полагаешь, что такое возможно сделать незаметно средь бела дня в институте, где полно сотрудников?!

— Но я же это сделал? — снисходительно сказал Темур. — Кто может засвидетельствовать факт моего проникновения в кабинет? Никто. Секрет фирмы.

Пришли сотрудники института, производившие анализ крови.

— Кровь профессора Бибилури принадлежит к первой группе, — стал читать заключение смуглый мужчина с длинными бакенбардами лет тридцати пяти. — На лезвии ножа также кровь первой группы, идентичная по составу крови профессора. На рукоятке, как показал анализ, следы крови второй группы…

В приемной воцарилась гробовая тишина.

— Еще одна загадка, — разочарованно произнес Джуаншер.

— Неясно, для чего предназначалась веревка, которую мы нашли. Не известен хозяин золотой авторучки, которая подозрительно и демонстративно валялась посреди кабинета…

Джуаншер задумчиво ходил по приемной. Неожиданно он остановился и спросил:

— Значит, профессор Бибилури умер? Неужели вообще возможна смерть этого ученого?

Доктор Мирцхулава с удивлением уставился на инспектора:

— При чем тут возможно или невозможно? Преставился наш дорогой Бибилури — и от этого никуда не уйдешь. Факт, как говорится, бесспорный.

— Я не о физической кончине, — рассуждал Джуаншер. — Хочу понять, останется он в науке и в памяти людей как ученый или нет. Вопрос не только риторический.

— Для Бибилури настал день расплаты, — заявил вдруг Мирцхулава. — Сейчас решается вопрос: быть или не быть. Жить или уйти из памяти людской…

— Наша задача — определить, умер Бибилури своей смертью или было совершено насилие, — сказал Темур.

— Вот вы — следователи, инспекторы милиции, — сказал Анзор Натадзе, — служите закону. Я — патологоанатом и не вправе указывать вам, как вести следствие. И тем не менее замечу, что для установления истины недостаточно выяснить, произошло в данном случае убийство или самоубийство. Необходим экскурс в прошлое профессора Бибилури, — торжественно объявил патологоанатом. — Надо поговорить с его учителями, коллегами, учениками.

Между тем в приемной постепенно собирались сотрудники мединститута. Доктор Мирцхулава, удобно расположившись в кресле, начал первым:

— Я старше многих из вас и помню Бибилури студентом. Безупречным молодым человеком. Своим усердием он заслужил право остаться в аспирантуре, стал ассистентом доцента Шавлакадзе, которого все мы помним как ученого, чье имя вошло в науку, несмотря на то что он скончался в расцвете сил. Все мы знаем, каким принципиальным был этот ученый. — Мирцхулава положил потухшую сигарету в пепельницу и продолжал: — И все мы помним, как блестяще защитился Рамаз Бибилури. Да, товарищи, я не сомневаюсь, что убийство профессора Бибилури было задумано и подготовлено заранее. Завистники отняли у народа преданного сына, талантливого ученого. Мы должны найти и примерно наказать злодея, поднявшего руку на одного из лучших людей страны. Убийца должен понести суровую кару!..

— Извините! — вперед вошла молодая женщина.

— Садитесь, пожалуйста, — Джуаншер учтиво подвинул ей стул.

— Я, Диана Александровна Шавлакадзе, дочь покойного доцента, по профессии врач. Здесь работаю лаборанткой. Бибилури я знала давно, еще когда он был аспирантом моего отца. Он никогда не был настоящим ученым и добился степеней и званий средствами, недостойными честного человека. Но в первую очередь я хочу обвинить присутствующих здесь коллег, которые знали о его махинациях, но не находили в себе смелости заявить об этом вслух. А большинство, вопреки своей совести, даже голосовали за присуждение ему степеней и званий, вместо того чтобы вывести на чистую воду…

Мирцхулава вскочил и, отчаянно жестикулируя, закричал:

— Это подло — охаивать человека после его смерти! Я протестую! О мертвом или хорошо, или ничего!

— Все вы отлично знаете, что я права! — тихо, почти неслышно сказала Диана Шавлакадзе. — И все вы привыкли становиться на сторону сильного!

— Не все! — выкрикнул вдруг Анзор Натадзе.

— Да, были ученые, которые не боялись в кулуарах высказывать свое мнение, но их голоса тонули в хоре подхалимов на трибуне…

— Позвольте мне! — поднялся седовласый представительный человек. Он явно нервничал. Лицо покрылось пятнами, губы тряслись. — Я провел свой век в этих стенах. Я видел здесь много и добра, и зла… Но то, что творилось и творится в последнее время, — это нонсенс!

— Сколько разбитых надежд и утраченной веры в честность! — нетерпеливо перебил его Натадзе. — Страшнее всего, что несправедливость стала нормой нашей жизни!

— Окститесь! Помилуйте! Все вы только сейчас узнали об этом? — не на шутку разозлился Мирцхулава. — Считаете себя порядочными людьми, врачами, интеллигентами и поливаете грязью покойника? А где вы были раньше? Где скрывалась ваша хваленая принципиальность, когда профессор Бибилури был жив?

По-разному вели себя присутствующие: отводили глаза и прятали лица.

— Разрешите! — поднялся высокий худощавый человек средних лет. — Я тоже сотрудник этого института и тоже профессор… Впрочем, в последнее время было даже как-то неприлично называться тут профессором, потому что невольно ставишь себя на одну доску с Бибилури… До сих пор я не решался открыто сказать о том, что Рамаз Бибилури присвоил себе труд Шавлакадзе. Виноват… И это на моей совести…

— Полностью согласен с коллегой, — вскочил со стула немолодой мужчина с бесцветными глазами. — Я был одним из оппонентов Бибилури. Второй, к счастью, скончался полгода назад, не дожил до такого позора! Каждый день меня донимают угрызения из-за того, что я пошел на компромисс со своей совестью. Правду говорят здесь товарищи, что все мы потворствовали безобразиям, творимым Бибилури, — он облизал высохшие губы. — Думаю, что ни один из нас не сможет похвастаться, что противостоял ему. Я лично вынужден признать, что все эти годы был его покорным рабом, помог защитить докторскую диссертацию. Почему — сам не знаю!

— Люди! Что вы делаете? — закричал Мирцхулава в отчаянии. — Не губите себя! Неужели вы думаете, что своей исповедью приносите кому-нибудь пользу?!

— А что скажете вы, товарищ Натадзе?

— Что я? — развел руками он. — Разве недостаточно компетентного мнения профессоров? Ничего нового мы сегодня не открыли. Да вы и сами были прекрасно осведомлены о делах нашего института. Только тоже сделать ничего не могли. Все мы ничего не могли. Главный вопрос: почему? Вот вопрос.

Джуаншер устало откинулся в кресле и, закрыв глаза, долго молчал. Неловко молчали и все присутствующие.

— Ну ладно, все свободны! — сказал наконец Джуаншер.

Из рассказа лаборантки

Джульетта показалась Джуаншеру не просто взволнованной или огорченной, в глазах у нее читалось отчаянье. Она хотела что-то сказать и не решалась.

— Смелее, смелее! — подбодрил ее Джуаншер. — Рассказывайте все, что думаете и знаете.

— Две ночи не спала! Места себе не нахожу из-за этого несчастья.

— Но вчера ведь не было известно о смерти Бибилури? Об убийстве вы узнали только сегодня.

— Убийстве?! — охнула Джульетта.

— Когда видели Бибилури в последний раз?

— Вчера, в конце дня. Я уже собиралась домой, когда зазвонил телефон. Это был профессор. Он попросил, чтобы я не уходила. Обещал освободиться к семи часам. Оставалось ждать минут сорок. И тут включился селектор. Не знаю, почему он это сделал. Может, чтобы я слышала разговор. Какой-то мужчина в кабинете сказал профессору: «Я всегда надеялся на вас, думаю, и сейчас не подведете», на что Бибилури ответил, мол, тогда было другое дело. Сейчас с докторской диссертацией не так легко, как это кажется… Потом заговорил второй мужчина. Он сказал: «Все мы не святые. Не вещай, словно ты на амвоне. Мы слишком хорошо знаем друг друга и можем обойтись без лозунгов. Видишь, человеку нужна докторская. Не мне тебя учить, как это делается». И они ушли. Но профессор остался. Я так и не поняла, зачем он просил меня задержаться…

— Какие у вас отношения с Элизбаром Мчедлидзе?

— Понимаю, куда вы клоните! Если я скажу, что мы с Элизбаром хотим пожениться, то сразу все станет ясно. У меня оказался нож, у него — труд профессора. Значит, это мы убили профессора и завладели его работой! Только не спешите делать выводы. У меня есть доказательства моей невиновности.

— Я слушаю.

— В тот вечер я вышла из института в семь. Может быть, минут на десять позже. Ключи от лаборатории я оставила ночному сторожу. Так что мой уход не остался незамеченным. В половине восьмого мы встретились с Элизбаром, сели в троллейбус и вышли у кинотеатра «Газапхули». В кассе билетов не было — и Элизбар пошел к директору. Мы смотрели фильм «Мелодии Верийского квартала»…

— Что мог сказать профессор такого, что вы не спали всю ночь? — раздумчиво спросил Джуаншер.

Джульетта опустила голову. В ее глазах стояли слезы.

Рассказ Темура

— Нет, так я не могу работать! — заявил с порога Темур. — Ну что за люди?! Не успеешь слово сказать, как они уже думают, что их обвиняют в убийстве. То орут, то рыдают, то грозят — одни эмоции, никакого делового разговора!

— Ладно, выкладывай, что узнал?

— Первое, о ручке с золотым пером… Дорогая ведь штучка! Решил определить по цвету чернил. И что же ты думаешь? Почти весь институт пользуется синими чернилами. Хуже того, оказалось, что таких ручек у сотрудников института целых пять. Их привез с какого-то заграничного симпозиума молодой ученый Вахтанг Гогоберидзе.

Прямо к нему я и пошел. Принял он меня вежливо и даже радушно. Узнав о цели моего визита, все подробно объяснил. Я попросил показать его авторучку.

— Пожалуйста, — спокойно сказал он и вышел в соседнюю комнату, а когда вернулся, то был обеспокоенным. Оказывается, он не нашел свою авторучку, хотя точно помнил, где она лежала.

Я обошел остальных владельцев этих авторучек. И у всех они были при себе. Так что валявшаяся в кабинете Бибилури авторучка принадлежит Гогоберидзе. Этому я нашел и другое подтверждение. Как мне сказал сам владелец, раньше он пользовался фиолетовыми чернилами. В лаборатории установили, что действительно раньше в данную авторучку набирали чернила фиолетового цвета. Таким образом, я окончательно убедился: ручка принадлежит Вахтангу Гогоберидзе. Получается, что добавился еще один подозреваемый… Вообще наше дело напоминает мне горящий уголек под толстым слоем пепла. Начнешь его раскапывать, а там новые уголья, да еще какие раскаленные. Покопаешься в золе — огонь, чуть не то движение — пожар вспыхнет…

Сообщение судебного эксперта Тамаза

Дверь заскрипела и приоткрылась, образовав щель. В нее просунулась голова секретарши.

— Выкладывай, что там у тебя?

— Оказывается, на веревке был узел… Потом его развязали. Но остались отчетливые следы. На веревке также обнаружили частицы крови, и представь, первой группы. Надо проверить, есть ли на шее у Бибилури следы удушья…

— Ну и задачки! — схватился за голову Джуаншер.

Неожиданный визит Анзора Натадзе

— Если следователь так глубоко задумался, стало быть, дело зашло в тупик, — с порога начал он. — Значит, в черном списке появился еще один подозреваемый — Вахтанг Гогоберидзе…

Его-то я меньше всего ожидал встретить в этой компании.

— Я и не говорю, что он участвовал в убийстве.

— Но в списочек зачислили. Небось гадаете, откуда его золотое перо появилось при весьма странных обстоятельствах в кабинете Бибилури? Бедняга Вахтанг попал в очень щекотливое положение…

— Появилось еще и новое обстоятельство: веревка со следами узла и пятнами крови.

— Признаться, я тоже заметил на шее Бибилури подозрительные следы. Там есть еще и крохотная ранка, скорее царапина…

— Судя по вашему заключению, профессор убит ножом. Тогда для чего понадобилась петля на веревке? И откуда на ней кровь профессора?

— Да, в этом деле число подозреваемых растет, как снежный ком, — согласился Анзор Натадзе. — Не кажется ли вам, что кто-то хитроумно подсовывает следствию все новых и новых людей?

— Так бывает в любом деле об убийстве…

— В таком случае вам остается арестовать всех подозреваемых, — решительно заявил Натадзе. — Хотя я считаю их всех абсолютно непричастными к убийству. Разумеется, не будучи виновными, они и не признаются в преступлении, которого не совершали…

— Пока я вынужден констатировать, что факты свидетельствуют в пользу убийства.

— А вы не допускаете, что доктора Мирцхулава не устраивает мысль о самоубийстве Бибилури?

— Все в меру, — усмехнулся Джуаншер. — Слишком нереально, чтобы доктор Мирцхулава старался уничтожить следы самоубийства. Обычно бывает наоборот. Убийство пытаются представить как самоубийство. Убили Бибилури или он сам лишил себя жизни… Да не станет никто себя обременять, чтобы обелить мертвеца.

— Не скажите. Самоубийство — итог душевной депрессии, некоторой даже деградации, признак безнадежности и страха, осознание собственной вины. А если представить Бибилури жертвой преступления, то он становится чуть ли не героем, возвышенным, величавым, прославленным ученым, чью жизнь оборвала рука преступника. Ищи, кому это выгодно. Вот чего добивается доктор Мирцхулава.

— Вашей версии, мой друг, недостает фактов, а противоречий — хоть отбавляй. Если, как вы утверждаете, профессор наложил на себя руки поздно ночью, то каким образом он появился днем в кабинете и назначил даже совещание? И каким образом нож оказался в другой комнате, а научный труд — и вовсе на первом этаже? Веревка со следами узла и крови в кабинете… Нет, дорогой анатом. Ваш дедуктивный метод не выдерживает критики. Я верю только фактам. Но для того чтобы они стали бесспорными, их приходится рассматривать всесторонне и в различных ракурсах…

Был поздний душный вечер, когда Темур и Джуаншер вышли вместе из института.

— Неужели высказывания коллег Бибилури останутся в деле лишь для красоты? — спросил Темур.

Джуаншер ничего определенного ответить не мог: сам не знал, как поступить с разоблачениями покойного профессора.

— Вот закончим следствие — и все прояснится, — уклончиво ответил он на всякий случай. — Установим, как погиб Бибилури, и передадим дело в прокуратуру. Мы присутствуем на последнем акте трагикомедии, а я, в отличие от тебя, знаю ее начало. Не хватает каких-то связующих моментов. Поэтому я возвращаюсь в институт. Спокойной ночи!

Но он не сразу вернулся в помещение. Некоторое время побродил по улицам. Мягкий асфальт, источая жар, казалось, скользил под подошвами. Раскаленные лучами знойного солнца стены домов щедро отдавали тепло и без того нагретому воздуху.

Голова была тяжелая, мысли стали неповоротливыми и ленивыми. Джуаншер тщетно искал прохладу. Увидел колонку с водой. Подставил под струю лицо, шею и долго плескался, благо улица оказалась пустынной. Почувствовав свежесть, Джуаншер направился к институту.

— Добрый вечер, батоно! — неожиданно, словно поджидая, очутился рядом Анзор Натадзе. — Вы не против, если я…

Джуаншер изумленно остановился.

— Доктор! — он проницательно вгляделся в Анзора. — Знаете, мне иногда кажется, что вы не просто ищете компании со мной, вы как будто защищаете самого себя… Или я ошибаюсь?

— Стало быть, я подозреваемый? — Натадзе по привычке снял и протер очки. — Вы не доверяете мне?

Джуаншер при свете уличного фонаря заметил в глазах Анзора Натадзе странный блеск.

— Любопытно, — Джуаншер произнес первое пришедшее на ум слово.

— Вы полагаете, — Натадзе истолковал это по-своему, — что профессора убили ночью, а я утверждаю: он совершил самоубийство днем. Я не могу ничем аргументировать, но уверяю вас, что так оно и есть. Впрочем, Бибилури умер много лет назад. Я даже затрудняюсь определить, когда реально наступила его нравственная смерть, но уверен, — не вчера. Да, я должен признаться, между нами были натянутые отношения. Я не хотел, чтобы вы знали об этом. Поэтому старался не оставлять вас наедине с другими сотрудниками: боялся, как бы кто не сболтнул вам лишнее. Весь день я был начеку, следил за каждым вашим шагом, был в курсе всего, что происходит в кабинете… Мне жаль тех невинных порядочных людей, которые оказались под подозрением из-за несчастья, постигшего наш институт. Из-за преступления одного бесчестного человека они должны испытывать позор и унижение…

Джуаншер невольно улыбнулся:

— Откровенность за откровенность. Я почему-то уверен, что вы не случайно оказались ночью возле института. Вы, конечно, не рассчитывали меня встретить и сейчас не знаете, что делать.

— Стало быть, вы все же подозреваете меня… В таком случае мне придется откланяться, полагаясь на презумпцию невиновности.

— Я бы на вашем месте не спешил уходить. Коль скоро вы здесь, давайте еще раз побываем на месте преступления. У меня предчувствие, что скоро наступит развязка…

Они поднялись по высокой лестнице и вошли в полуосвещенный коридор. Джуаншер осторожно разрезал ножичком ниточки на сургучной печати, почти неслышно вложил ключ в замочную скважину и резко толкнул дверь. Включил свет…

И увидел притаившегося в углу мужчину, в котором узнал заведующего клиникой Элизбара Мчедлидзе. Дверь в лабораторию была открыта.

— Как вы здесь очутились? — изумился Джуаншер.

Анзор Натадзе, казалось, лишился дара речи.

Джуаншер подошел к застывшему на месте Элизбару Мчедлидзе и взял у него из рук фонарик.

— Я пришел в лабораторию, — вдруг заговорил Мчедлидзе. — Дверь в кабинет была открыта. Честное слово…

— Он говорит правду, — вступился Натадзе. — Я видел с улицы свет в лаборатории.

— Я правду сказал! — осмелел Мчедлидзе.

— Садитесь, — указал на стул Джуаншер. — Рассказывайте…

— Мне трудно сознаться, — Элизбар Мчедлидзе сглотнул слюну. — Я все понимаю, что подвергаю риску свою жизнь и честь… Но я не мог не войти сюда: я искал свой нож.

— Вы утверждаете, что нож, которым совершено убийство, принадлежит вам?

— Да, это мой нож.

— И давно вы его потеряли?

— А кто сказал, что я его потерял?

— Но им совершено убийство!

— Я не знаю, какую роль сыграл мой нож в том, что Бибилури больше нет в живых. Могу сказать только одно: я совершенно случайно оставил его в кабинете профессора.

— Когда оставили?

— Не помню… Несколько дней назад.

— Для чего он понадобился Бибилури?

— Резать арбуз.

— Почему не взяли обратно?

— Забыл.

— А сегодня почему вспомнили?

— Надеялся, что окровавленный нож был другой. А мой лежит где-нибудь в кабинете.

— Хотели уничтожить вещественную улику?

— Получается…

— Нашли свой нож?

— Нет.

— Искали?

— Да.

— Вы не находите, что ваши объяснения весьма и весьма…

— Нахожу! Еще бы!

— И вы утверждаете, что дверь из лаборатории в кабинет оставалась открытой?

— Да, это так.

— Сколько странностей! — Джуаншер невольно улыбнулся. — Хорошо, поговорим завтра. И советую о вашем поступке и нашем разговоре никому не рассказывать. Можете идти домой.

— И вы не арестуете меня?

— Идите! — разрешил Джуаншер, набирая внутренний телефон дежурного привратника. — Скажите, пожалуйста, когда Элизбар Мчедлидзе вечером вернулся в здание института? Что? Как с утра явился на работу, так больше и не уходил? Спасибо… Да, любопытная получается картина, — обратился он к молчавшему и обескураженному Анзору Натадзе. — Не припомните, у кого из женщин в институте сломан передний зуб?

— Такой здесь нет… Во всяком случае, я не знаю.

— Тогда доброй ночи, доктор. И приятных сновидений…

Джуаншер проводил взглядом Натадзе до двери. Интриговало его странное поведение, которое нельзя было объяснить ни услужливостью, ни любопытством. Снова и снова приходит он на место преступления — известный криминалистам психологический феномен.

Джуаншер долго не мог отделаться от навязчивых мыслей о патологоанатоме. Лишь усилием воли заставил себя заняться более нужным в данный момент делом — разбором корреспонденции профессора…

Казалось, Джуаншер и не уходил из кабинета Бибилури.

Утром ровно в девять, когда явился Темур, Джуаншер уже сидел за столом.

— Доброе утро!

— Видишь, — он указал на разложенные на столе в определенном порядке бумаги.

— Нашел что-нибудь?

— Вот прочти это письмо…

— Анонимка, — Темур взял лист с машинописным текстом. Прочел вслух: — «Рамаз Беноевич! Вам не хватает смелости признаться в собственном невежестве. Вы строите свою судьбу на чужом несчастье. Вы присвоили себе труд ученого Шавлакадзе. Единственное, что может хоть немного искупить вашу вину, — это чистосердечное раскаяние перед памятью человека, чей труд вы украли. Вы должны публично признать свой позор. Придет время — и ваши темные дела откроются. Час расплаты близок. Вам несдобровать, вы уже сегодня живой труп!»… Какие выражения! «Живой труп».

— По-моему, эти слова любит повторять Анзор Натадзе.

— Рад, что у моего коллеги такая хорошая память.

— Почти как у моего шефа, — улыбнулся Темур.

— Само собой, — согласился Джуаншер. — Вчера я сделал открытие. Оказывается, Натадзе в конфликте с профессором Бибилури. Даже не может скрыть свою злобу. Вчера ночью он откровенно признался в этом. Но уверен, у него имеется железное алиби. Он очень неглуп, этот врач, и, конечно, понимает, что письмо, которое мы обязательно обнаружим, будет свидетельствовать против него. — Джуаншер победоносно посмотрел на товарища.

— Значит, Натадзе засвечен? — обрадовался Темур.

— Как сказать, — Джуаншер закурил. — Ночью он, во всяком случае, задал мне еще несколько загадок.

В этот момент в дверях неожиданно появился Анзор Натадзе.

— Рад вас приветствовать, товарищи! — Он вошел без спроса, по-свойски уселся в кресло. — Мне кажется, вы всерьез занимаетесь моей персоной? Не придавайте значения пустой болтовне!

Джуаншер внимательно изучал Натадзе. За его напускной бравадой явно скрывался какой-то страх.

— Знайте, что я вам еще пригожусь…

— А вы и впрямь заставляете заподозрить вас. — Джуаншер тщательно загасил только что закуренную сигарету.

— Это все кретин Элизбар Мчедлидзе путает мои карты. Уверяю, не такой я плохой человек и уж никак не похож на убийцу. Так что придется дружить, — шутливо сказал Натадзе.

— Надеюсь, вы знали, что у профессора были враги?

— А у кого их нет? Кажется, я догадываюсь… Вы нашли какое-нибудь письмо с угрозами.

— Представьте себе! И в нем профессора называют живым трупом. — Джуаншер выразительно посмотрел на Анзора.

— Еще бы! — невозмутимо заметил Натадзе. — Его многие так называли.

— Слишком уж явственный намек.

— Но вы не должны исключать истины, что определенное понятие разные люди облекают нередко в одинаковую форму.

— Но это «определенное понятие» я слышал только от вас. Ни от кого другого…

— Стало быть, я сегодня могу заночевать в камере предварительного заключения? — сострил Анзор Натадзе.

— Ладно уж! Спите пока дома.

— Вы очень благородный человек! Век не забуду вашу доброту! — Анзор Натадзе встал, театрально поклонился инспектору, поправил на носу очки и медленно вышел из кабинета.

И тут же в дверь заглянул Леван Мирцхулава.

— Вы меня вызывали? Уж не случилось ли какое новое несчастье?

— Заходите, — коротко ответил Джуаншер.

— С вашего позволения, — доктор предпочел не заметить негостеприимный прием, — я хотел бы кое-что сказать.

— Говорите, — Джуаншер был почему-то раздражен.

— Бибилури в пятницу должен был оппонировать одному из наших коллег при защите докторской диссертации…

— Кому? — оживился Джуаншер.

— Аслану Топуридзе. Я не являюсь специалистом в этой области медицины, но знаю, что отзыв Бибилури был резко отрицательным.

— Топуридзе знал об этом?

— Да! И был очень расстроен.

— Немедленно разыщи Топуридзе! — обратился Джуаншер к Темуру, и тот сразу же сорвался с места.

— Покойный ненавидел Топуридзе, — продолжал Мирцхулава после ухода Темура.

— Вы уверены?

— Не то слово. Он его презирал.

— Почему?

— Бибилури называл Топуридзе аферистом самого крупного масштаба.

— Обвинение серьезное…

— В молодости Топуридзе был дважды осужден. Об этом знали все. Прохиндей, каких свет не видывал! На ходу подметки рвет.

Доктор Мирцхулава почему-то попятился к выходу, будто боялся встретиться взглядом с Асланом Топуридзе, высоким седым мужчиной с загорелым лицом, которого, казалось, силком ввел Темур.

— Вы работаете в институте травматологии? — спросил Аслана Топуридзе Джуаншер.

— Это было давно, сейчас я заведующий отделением в новой клинике.

— С профессором Бибилури знакомы?

— Отрицать не буду.

— Когда вы его видели в последний раз?

— Во вторник, во второй половине дня, приблизительно после шести часов.

— О чем говорили?

— Естественно, о моей диссертации. Может, вас интересует еще и то, в каком я был расположении духа?

— Представьте. Вы ведь знаете, что в тот вечер погиб большой ученый?

— Большой ученый? — засмеялся Топуридзе.

— Вы не согласны?

— Обесценилось у нас это слово… Ученый — большой, подлость — большая…

— Но если вы считали Бибилури некомпетентным, то отчего так болезненно восприняли его отзыв о вашей диссертации?

— Э-э! Да с вами ухо надо держать востро. Вот так всегда с милиционерами. Чуть что — и тебе уже пришили статью. Недаром при виде этого молодого человека у меня появилось дурное предчувствие.

— Так почему вы нервничали в кабинете Бибилури?

— Клянусь, когда я оттуда вышел, он, к сожалению, был еще жив-здоров!

— Вы не ответили.

— Вот пристал, ей-богу! Я ведь не к приятелю пришел на сабантуйчик, а к официальному оппоненту, который решил зарезать мою диссертацию. Озвереть можно!

— О чем вы говорили?

— Говорили! Да я слезно просил смилостивиться! — По лицу Топуридзе скользнула циничная ухмылка.

— Ну и как?

— Обещал. Но кое о чем намекал…

— Вы упоминали о достоинстве и чести научного работника?..

— Да бросьте вы! — вскинулся Топуридзе. — Когда большого авантюриста назначают оппонентом к мелкому мошеннику, то о какой науке может быть речь! Приходится жульничать и по-волчьи выть.

— Любопытная искренность!

— Если этот недоумок пролез в храм науки, то почему бы и мне не въехать туда на «мерседесе»? Чем я хуже? — Топуридзе с вызовом смотрел на Джуаншера. — Прошли времена, когда ценили ум и нестандартное мышление… Сейчас главное — серебро и злато…

— Значит, вы утверждаете…

— Я ничего не утверждаю. Я повторяю истину, уже набившую оскомину… Вы не хуже моего знаете, что новопреставленный Бибилури за сравнительно недолгую свою жизнь сделал действительно большой переворот в медицинской науке, ввел систему «плати — получай»! — Топуридзе нервно расхохотался. — И на кой ему было столько?! Знаете, я предлагаю отлить золотой гроб, усыпать его бриллиантами и изумрудами — и с честью похоронить «большого ученого». Надеюсь, весь его «неоценимый» вклад уляжется в золотую гробницу…

И Топуридзе, не прощаясь, покинул кабинет.

— По-моему, подозрительная личность! — сказал Темур.

— У меня такое впечатление, — задумчиво произнес Джуаншер, — что все сговорились против Бибилури. Удивительная солидарность! Анзор Натадзе и этот…

— Ты сомневаешься в его словах? — Темур стоял у окна и смотрел на улицу. — Интересно, — рассуждал он вслух. — Ветви акации тянутся к самому подоконнику. Преступнику ничего не стоило бы пробраться по ним в кабинет…

— Темур, — позвал Джуаншер, — экспертиза подтверждает, что пятна крови на ноже — разной группы.

— Первая — профессорская, вторая — убийцы… Но кто он?

— Я давал задание определить группу крови Элизбара Мчедлидзе. Экспертиза подтвердила, что все совпадает. Собственно, Мчедлидзе и не скрывал, что нож принадлежит ему. Сказал, что Бибилури попросил зачем-то несколько дней назад. О том, где и когда сам поранил палец, вспомнить не мог.

— Так это же прямая улика!

— Осталась малость — установить, с какой целью совершено убийство, — заключил Джуаншер.

— Положим, Мчедлидзе собирался присвоить работу профессора. Но почему он сообщил, что исследование у него, и принес папку сюда? Он ведь мог утаить…

— Сперва спрятал, а потом испугался и вернул…

— Не забывай, что если убийство совершено ночью, то было время вынести папку из здания…

— Может, кто-то помешал?

— Это мысль.

— Не забывай, что об этой работе знал весь институт. Получается нелогично.

— Молодец, — похвалил Джуаншер. — А как ты объяснишь, что нож оказался в лаборатории?

— Преступник сунул в первый попавшийся ящик.

— Навряд ли, — с досадой сказал Джуаншер. — Не забывай, что Мчедлидзе влюблен в Джульетту. И подводить ее не стал бы…

— И все же отнес окровавленный нож в ее комнату…

— Ты уверен, что это сделал он?

— Джульетта — любовница Бибилури, — размышлял Темур, — он возил ее на своей машине…

— Представь себе, что любовницей его она не была, хотя Бибилури и домогался ее.

— В таком случае возникает версия убийства из ревности. — Темур вчитывался в акт экспертизы.

— И это не подходит, — отверг Джуаншер. — Они не столь глупы, чтобы собрать на своих рабочих местах такое количество улик.

— Избыток улик ты расцениваешь как оправдательный фактор?

— Что делать! Сомнение — тоже путь к истине.

— А вот и истина! — воскликнул Темур. — Вернее, путь к сомнению. В акте экспертизы сказано, что ширина ран на теле Бибилури гораздо уже того ножа, который представлен как орудие убийства. О чем это говорит?

— Только о том, что мы должны найти другой нож. — Джуаншер тоже склонился над актом экспертизы.

В дверь просунулась голова Дианы Шавкаладзе.

— Вы меня вызывали?

— О, прошу! Я жду вас, — заторопился Джуаншер, подвинул стул. — Садитесь, пожалуйста.

— Я ждала, когда вы меня вызовете.

— Могли бы и сами прийти, — с некоторым упреком сказал Джуаншер.

— Предпочитаю не навязываться.

Джуаншер между тем незаметно изучал лицо посетительницы.

— Есть необходимость поговорить с вами… Темо, — обратился он к коллеге, — в холодильнике есть лимонад… Что-то в горле пересохло, да и даме в такую жару, наверное, не повредит освежиться… Там, кажется, был еще шоколад. Достань, пожалуйста! Времени не хватает, чтобы спуститься в столовую. Целый день маковой росинки не было во рту, — извиняясь, говорил он.

Женщина понимающе смотрела на Джуаншера.

— Пожалуйста, — налил он в стакан. — Шоколад, вот…

— Вы думаете, я не догадываюсь, почему вы меня угощаете шоколадом? — насмешливо спросила Диана. — Вас интересует след моего сломанного зуба. Впрочем, я уже вставила коронку…

— Вы необычайно проницательны! — смутился Джуаншер. — И все же я вынужден задать вам несколько вопросов. Ваши отношения с Бибилури?

— Об этом вы, я думаю, уже осведомлены. Хотя бы частично. Бибилури был ассистентом моего отца. Тогда я была еще девочкой, но все прекрасно помню. При жизни отец не успел издать все свои труды. Он скончался скоропостижно. Каким образом отцовское наследие оказалось в руках Бибилури — это особый вопрос. Но мама все знала. Бибилури присвоил работы отца, издал под своим именем…

— Какие у вас были отношения с профессором до того, как узнали об этом?

— Прошу вас, не называйте ученых званий Бибилури! Когда я узнала об этой подлости, я решила вывести его на чистую воду, но что я могла сделать? Меня саму обвинили бы во всех грехах.

— Когда вы в последний раз были в кабинете Бибилури?

— За всю жизнь я была здесь только дважды.

— Вы знаете Анзора Натадзе?

— Да.

— Какие у вас отношения? Впрочем, можете не отвечать, это ваше право.

— Почему же, я скажу. Анзор любит меня.

— Покойный пытался сблизиться с вами?

— Да.

— Когда вы узнали, что он присвоил труды вашего отца?

— Примерно год назад.

— И вы ему все высказали?

Диана покраснела и не ответила.

— Я вижу, вы не очень склонны откровенничать.

— Как! Вы меня подозреваете в убийстве?

— Я обязан выяснить все обстоятельства, связанные с делом об убийстве.

— Вас интересует, была ли я за день до несчастья у Бибилури? — Диана потупилась. — Да, была…

Джуаншер выдержал паузу.

— Скажите, Натадзе ненавидит Бибилури из-за вас?

— Возможно, хотя у него и без этого о Бибилури сложилось мнение.

— Натадзе знал о том, что вы нравитесь Бибилури?

— Мне скрывать нечего.

— Вы печатаете на машинке?

— А почему это вас интересует?

— Нас интересует все, что связано с Бибилури. Ваша последняя встреча с ним особенно.

Диана обиженно вздохнула.

— Я пришла к нему в понедельник около одиннадцати. Он обрадовался, достал коньяк, положил шоколад. Я очень волновалась, помню, отломила кусочек, откусила и положила на тарелочку, потом сдуру выпалила: «Вы — не человек! Вы — живой труп!» Представьте, он и бровью не повел, совершенно спокойно отнесся к моим словам. Не думай, сказал он, что я боюсь тебя или еще кого. У меня достанет сил, чтобы выстоять. Мне просто все надоело! Лучше подойди к сейфу, открой его и возьми там сверток. Он принадлежит тебе. Я не тронулась с места. Тогда он сам достал из сейфа пакет и развернул его…

Диана умолкла, на лбу выступила испарина.

— Так что же там было? — спросил Джуаншер.

— Ничего подобного в жизни я не видела… Драгоценности, пачки денег, очень много денег… Возьми, сказал он, если распорядишься с умом, будешь обеспечена надолго. Я спросила: с чего это он так расщедрился, сперва обобрал нас с мамой, а сейчас… «Не говори так», — только и всего, что он ответил. Вор, бывает, хвалится своим занятием, сказала я. Но было ли видано, чтобы профессора назвали вором и мошенником, а он делал вид, что ничего особенного не происходит. Вы уничтожали таланты и поддерживали тупых и бездарных. Вы осквернили храм науки! Никакой вы не ученый!

«Если бы ты знала мои муки», — сказал он. Я остолбенела. Меньше всего я ожидала такого оборота и направилась к двери. «Прошу тебя, возьми! — взмолился Бибилури и начал совать мне деньги и драгоценности. — Может, это наша последняя встреча!» Она и в самом деле оказалась последней…

— Он ничего не сказал о вашем письме? — спросил Джуаншер. — О том, которое вы ему послали накануне визита.

— Нет, ничего, — растерялась Диана.

— А Натадзе знал о письме?

— Нет.

— Спасибо. Больше я не буду вас беспокоить. — Джуаншер любезно проводил посетительницу до дверей и долго и задумчиво стоял перед ней. Вслух про себя произнес: — Какой у нас неблагодарный труд! Столько работать, изучить гору материалов, найти улики, выдвинуть столько версий — и безнадежно увязнуть на доказательстве одной из них, чтобы понять, в чем вина профессора Бибилури…

 

Вместо эпилога

Бибилури мучительно старался избавиться от кошмара. Неведомая сила сдавливала горло, дышать становилось все труднее. Понимал, что надо скорее проснуться и вновь обрести уверенность и легкость. Главное — избавиться от липкого страха.

Он осторожно открыл глаза. Комната была залита кровавым светом! Это его не испугало. Скорее, удивило: почему свет вокруг него перемежается бордово-розовыми полосами? Ведь он был всегда такой умиротворяющий — в спокойную серо-черную клетку. Ответ надо было найти немедленно, в нем было спасение.

Он подошел к зеркалу. На него смотрело пожелтевшее лицо уже немолодого человека. Ощупал горло, грудь, никак не мог отделаться от сознания нелепости происходящего. Усмехнулся: черный сон. Было жалко помятого элегантного костюма. Дрожащей рукой провел по редкой шевелюре.

И вдруг ощутил в желудке дурманящую пустоту. Сверлила неотвязная мысль: надо бы сменить занавеси…

1972–1976