Темная сторона Будапешта. Заключение

Будапешт вовсе не оставляет впечатления рая на земле. Покинув пределы «городской гостиной», Белвароша, можно запросто угодить ногой в собачье дерьмо, несмотря на все остроумие надписей про терезварошскую воспитанную собаку. А в Буде, если забраться подальше, случается встретить меланхолически очаровательные примеры медленного дряхления – не умирания, нет, но того разрушения, которое придает общеизвестную прелесть тонущей Венеции.

При взгляде из Пешта дальние холмы Буды, те, что позади Крепости, выглядят необитаемыми. Зеленый бархат, причесанный европейский лес. Между тем как раз там, под покровом зелени, прячутся самые дорогие дома, и среди них – самые старые. Те, что «всё в прошлом». Там есть виллы и особняки довоенной постройки. Старые сады разрослись так, что за оградой (металлической, кованой, стиля сецессион) уже ничего не разглядишь. Плющ и прочий терновник охраняют лучше кусачей собаки. Таблички «Kutya harap», то есть «Собака кусается», давно проржавели, и не одна кутя умерла уже здесь от старости. Синяя ель или две-три сосны за эти годы вымахали так, что дом начинает казаться грибом, притулившимся у их стволов; тень от них густая и вечная, без паузы на зиму, и дом с каменными ступенями крыльца, стертыми посередине, кажется, уже давно не видел солнечного света.

Трамвай, идущий по району, называемому Hűvösvölgy, «Прохладная долина», проезжает мимо здания, от которого как будто веет холодом. Два этажа, стилистические черты все того же сецессиона, но не столько в декоре, которого мало, сколько в очертаниях окон, в пропорциях флигелей и крыши, в силуэте ворот. Стекла в окнах целы, и дверь заперта, но видно, что жизни внутри нет. Дом пуст и заброшен, но пуст и заброшен не так, как это бывает с жилыми домами. Ни на школу, однако, ни на контору не похож; он смущает и едва ли не пугает… Впрочем, в те края редкие небудапештцы попадут в одиночку, а значит, всегда найдется тот, кто объяснит: это лечебница для душевнобольных, закрывшаяся и покинутая обитателями несколько лет назад.

И в Пеште стоит приглядеться к зданиям хоть по ту, хоть по эту сторону Большого бульвара, нет-нет да и проявятся отпечатки кровавых времен: то объявится пошлая бетонная облицовка нижнего этажа вместо бывших когда-то аркад с витринами, то тень на закате обозначит страшные в своей наглядности следы пуль на фасадах, очередями, от окна к окну жилых домов в глубинах Йожефвароша.

«Там, где заканчивался Пешт, в районе моста Маргит, я видел океан огня. Кольцо святого Иштвана (бульвар св. Иштвана, часть Большого бульвара – А. Ч.) выглядело сплошным раскаленным полукругом, который тянулся до самой стальной громады здания Западного вокзала. Казалось, там должно было погибнуть все живое и теперь над руинами царят лишь огромные вздымающиеся ввысь языки пламени», – цитирует Кристиан Унгвари воспоминания одного из бойцов университетского штурмового батальона.

«От моего дома частично уцелели лишь брандмауэры. Во время осады в него попали три бомбы и более тридцати гранат. Каким-то образом я умудрился забраться на уровень второго этажа <…> и увидел свой цилиндр и французский фарфоровый подсвечник, лежащие в месиве обломков <…>. Все это было усыпано фотографиями, среди которых я приметил и ту, что когда-то висела у меня над столом – Толстой с Горьким в Ясной Поляне. Я положил ее в карман и посмотрел, что бы еще прихватить на память», – вспоминает писатель Шандор Мараи.

«Многие здания в городе были разрушены до основания, все улицы завалены битым кирпичом, кусками бетона и целыми глыбами рухнувших стен. В сохранившихся коробках домов зияли бреши, пробитые снарядами. От руин тянуло запахом гари. Земля изрыта воронками, окопами и траншеями. Одна из красивейших европейских столиц напоминала не город, а кладбище. Все казалось здесь мертвым: транспорт не работал, людей почти не видно». Это взгляд «с другой стороны», воспоминания Ивана Замерцева, с апреля 1945 года коменданта Будапешта.

Королевский дворец особых восторгов у туристов обычно не вызывает: «Ну, дворец…» И надо увидеть его довоенные фотографии, чтобы понять: сегодняшнее здание – лишь слабая тень былого, результат половинчатой, на сколько сил хватило, реставрации 1960–1980 годов.

В тех краях, куда туристы заглядывают реже, картина еще более печальная: как пишет тот же Унгвари, «в результате налетов английской и американской авиации еще до начала осады в городе было повреждено до 40 процентов зданий, причем самые значительные разрушения пришлись на 9-й округ в Пеште и 12-й округ в Буде».

И не забыть в Еврейском квартале о том, что происходило там осенью 1944-го: «На узкой улице Казинци истощенные мужчины, ссутулившись и склонив головы, толкали тачку. На грохочущей тележке лежали обнаженные, желтые, как воск, человеческие тела, вниз свешивалась окоченевшая рука с черными пластырями, которая билась о спицы колеса. Процессия остановилась у бань и осторожно свернула в решетчатые ворота. Во дворе бань, за неряшливым фасадом, лежали сложенные навалом, как распиленные дрова, окоченевшие трупы… Я перешел через площадь Клаузал. Посередине на корточках или на коленях сидели люди. Они собрались у трупа лошади и ножами отхватывали от него куски мяса». Это та самая улица Казинци, где в знаменитой ромкочме «Симпла» и окрестных барах проводит бурную ночь с пятницы на понедельник вся молодежь Будапешта.

Так же наглядны следы революции 1956 года. И еще вопрос, в каком случае они нагляднее – когда, как на улицах Акации или Попнёвелде, полвека остаются выбоины на карнизах и подоконниках или когда на месте разрушенного дома стоит дешевая блочная конструкция, катастрофически несовместимая с окрестными зданиями (особенно, когда одно из них – Музей прикладного искусства с зеленым куполом из цветной черепицы Жолнаи), как возле кинотеатра «Корвин». Фотографии самих событий, как и количество прерванных жизней (с 23 октября по 31 декабря 1956 года погибли 2652 венгерских гражданина; с советской стороны убиты 669 человек, 51 пропал без вести) и вовсе способны разбить любые иллюзии: это – не рай.

Есть в Будапеште и свои «плохие» районы. Чаще прочих поминаемый «плохой» – это Восьмой район, Józsefváros, Йожефварош. Речь идет не об окраинах, конечно. Йожефварош – это тоже настоящий, времен Австро-Венгрии, Пешт, застраивавшийся в ту самую «золотую эпоху», когда возводились Опера, Парламент, Рыбацкий бастион, базилика святого Иштвана, проспект Андраши и первая линия метро. Когда-то его центром было торжественное и пышное здание Национального театра, а вокруг сложилась богемно-разгульная среда с кабаками, борделями и прочими радостями. И это притом, что архитектурную основу района составляли такие же солидные пятиэтажные доходные дома, как и в современных ему кварталах Парижа. Сейчас здания постарели, театра полвека как нет, население не один раз сменилось, и заметно изменился сам дух, характер места. Дома выглядят как пушкинская Пиковая дама – былое величие и нынешняя неухоженность. Да, графиня пленяла и блистала, и была в большой моде, но – очень давно. Сейчас главная проблема Йожефвароша – не кабаки, которые такие же, как везде, мирные и тихие, не проститутки, которые, говорят, еще не так давно караулили кавалеров на каждом углу, да и сегодня долго искать себя не заставят, и даже не катастрофическая необходимость капитального ремонта каждого второго здания, а репутация. Район по мировым меркам безопасный. Архитектура – высший класс. Качество изначального строительства – более чем достойное… Но: «Где вы гуляли? В Йожефвароше?» – и брови удивленно поднимаются вверх. Из-за этой застарелой репутации «плохого места» в Восьмом районе не селится приличная публика, а значит, не поднимается цена на недвижимость, а значит, покупает ее только народ попроще, а значит, денег на ремонт этих дворцов с атлантами и мозаиками над окнами нет. Теперь нет, или пока нет. Весь этот центр города, от Дуная до Варошлигета, был выстроен к началу Первой мировой войны. На взлете, на энтузиазме, на больших и внезапных (откуда только взялись?) деньгах. А потом был 1914 год, и хуже – 1920-й, расколовший территорию и историю страны страшным словом «Трианон».

Вот и всё: глядя на облупленные фасады, достаточно вспомнить, что столицу строила для себя страна, бывшая в три раза больше нынешней. И что события, последовавшие за Трианоном и определившие судьбу Будапешта в ХХ веке, во всяком случае, не случайны и по-своему логичны. И облик города – тоже.

Пятидесятые и шестидесятые годы

Иштван Эркень. Возвращение на Родину

«Пять с половиной лет провел я с тобой в разлуке, Будапешт. Первый мой путь с Восточного вокзала вел к Цепному мосту. Я не успел еще повидать мать, но увидеть мост мне не терпелось. Прощание с городом – четыре весны и пять ледоходов тому назад – было связано именно с этим мостом. Это было последней картиной, и когда в памяти возникал Будапешт – сто или тысячу раз на дню – я всегда видел перед собой Цепной мост таким же, как тогда: в легкой дымке, пропитанной ароматом цветущих акаций, в гирляндах сияющих фонарей весь будто сотканный из света. Это была последняя картина. Тогда, при прощании, мне казалось: я погибну. И вот, я цел-невредим, а мост – в руинах. Я все стоял и стоял, навалившись грудью на парапет, над громоздящимися внизу льдинами, не в силах оторвать взгляд от бессильного поникшего крыльями Цепного моста, от рухнувшего в воду моста Эржебет, схожего с поверженным ангелом…».

 

Будапешт социалистический

Будапешта этой эпохи, «полупрошедшего венгерского настоящего» – меньше всего. Некоторое количество кварталов, застроенных панельными домами-коробками, попадаются путешественнику, едущему в центр из аэропорта, недавно получившего имя Ференца Листа. Город знал аэропорт под именем Ферихедь, но власти, как видно, решили сжалиться над непривычными к венгерскому языку туристами. Дома эти так же несимпатичны, как и в Перми или Северодвинске, и спасает лишь то, что бетонные кварталы перемежаются вполне деревенскими районами – с маленькими домиками в садах и вечной тишиной.

В советское время над куполом Парламента возносилась пятиконечная звезда. На проспекте Юллои высился памятник капитану Рабоче-крестьянской Красной Армии Илье Остапенко, который в декабре 1944 года был отправлен парламентером к окруженному будапештскому гарнизону с ультиматумом о капитуляции и погиб под минометным огнем на обратном пути. У монумента Свободы (тогда – Освобождения) стояла скульптура советского солдата. Проспект Андраши носил имя Сталина, затем назывался проспектом Венгерской молодежи, бульвар Терезы – бульваром Ленина, Октогон – площадью 7 Ноября…

Сейчас улицы снова называются теми же именами, что и при Франце Иосифе. Звезда и памятники – все, кроме монумента Советским солдатам на площади Свободы, – убраны. Обелиск в память советских солдат был установлен на площади Свободы сразу после войны, в 1945 году, на месте разрушенной скульптурной группы, посвященной оторванным после Трианона территориям. В 1956-м герб СССР был с него сброшен, а на вершине вместо пятиконечной звезды был поднят флаг Венгрии; через год и то и другое вернулось на место. Герб сбивали еще раз в 2006-м, после чего памяиник был окружен высоким забором; забор убран в 2014 году. Время от времени высказываются требования о переносе его к месту захоронений советских солдат на кладбище Керепеши. Память о советской роли в венгерской истории ХХ века двойственная, и дискуссий еще будет много, но время сбрасывания памятников, кажется, уже миновало.

Сколько-нибудь заметных построек, по духу, стилю или хотя бы функции соответствующих идеологии социализма, за сорок лет так и не появилось. Будапешт искренне не понял и не принял пафоса строительства нового мира. Слишком убедителен, видимо, был мир ушедший. Не зря же венгры, половину своей истории боровшиеся с Австрийской империей, не стали сочинять на нее карикатуру, в отличие от чехов, давших миру Швейка.

Александр Каверзнев, один из ведущих телепрограммы «Международная панорама», в 1981 году в рубрике «На меридианах дружбы» журнала «Вокруг света» опубликовал статью, где вспоминал о своем визите в город в 1967 году:

«По утрам к окну на седьмом этаже лепился мокрый снег, а потом моросил дождь; по стеклам плыла копоть, густо падавшая на город из тысяч старых печных труб. За окном ни домов, ни деревьев – только зыбкие волны тумана, на которых качались зеленые и фиолетовые отражения неоновых вывесок. Да еще снизу, со дна мутной пропасти, тревожно мигали красные стоп-сигналы: там, на круглой площади Бароша, перед Восточным вокзалом, под пеленой смога буксовали грузовики и отчаянно лязгали трамваи. Их шум проникал из другого мира, а в самой гостинице было пусто и тихо, лишь отсчитывали минуты большие часы в коридоре».

Будапешт 1967 года в его описании выглядит неуютно, хотя о событиях 1956-го автор на всякий случай умалчивает. Не акцентирует он и тот факт, что по логике войны это был вражеский город, и медаль из знаменитой песни – не «За освобождение», а «За взятие Будапешта». Автору не просто найти политически правильную интонацию для описания города, который так недавно дважды штурмовала советская армия.

Спасает Австро-Венгрия. Как видно, она вполне сохраняла живое дыхание: «В маленькой кондитерской улыбалась любезная старушка, которая пекла пирожные еще при императоре Франце Иосифе, и столь же приветлив был древний дядюшка, по сей день не снимающий со стены табачной лавчонки поминальный список клиентов, погибших в первую мировую войну». Замечательно это удивление советского журналиста: надо же, не снимает список погибших клиентов… Как и то, что он недоговаривает: кондитерская-то у старушки и лавочка у дедушки – скорее всего, свои собственные, частные.

Советский облик Будапешта был призрачен и непрочен и исчез сразу, как только страна рассталась с социализмом и вернулась в Европу. Ломать ничего не пришлось. В политике так же: смена режима в 1989 году произошла без каких бы то ни было эксцессов. Заплатив за свой европейский выбор кровью в 1956 году, в 1989-м страна перешла из социалистической системы в капиталистическую так аккуратно, что слово «революция» выглядит гиперболой.

На память о той эпохе остался парк советских скульптур, памятник на площади Свободы, повсеместное знание пожилыми венграми фразы про «Товарищ учительница» и гипсовые бюсты Ленина-Сталина в магазинчиках старинных вещей.

Венгрия на качелях

Дмитрий Травин, Отар Маргания. Европейская модернизация

«Как это ни покажется парадоксальным, но политика лавирования Кадара в известной степени восходит к «политике качелей», которую использовали в начале 40-х гг. Хорти и его премьер-министр Миклош Каллаи. Суть ее состояла в том, чтобы посредством целой серии маневров умудриться сохранить в тени великой державы возможность для проведения относительно самостоятельной политики. В 60–80-е гг. сменились держава (раньше была Германия, теперь – СССР) и официальная идеология (раньше был национализм, теперь – коммунизм), но суть самой «политики качелей» осталась примерно той же».

 

Столичный вопрос

Будапешт становится понятнее, если сравнить его с Петербургом, причем не поодиночке, а в парах: Будапешт – Вена и Петербург – Москва.

Будапешт времен Австро-Венгрии гордился званием «маленького Парижа», Петербург примерял на себя маски северной Венеции, Амстердама или мало кем виденной Пальмиры. Черепичные крыши, дворики с галереями – Будапешт. Каналы и шпили – Петербург. Противоположности? Да, пока за прекрасными видами не обозначится вопрос, с которым оба города обращаются к миру, один по-русски, другой по-венгерски: «Что значит быть столицей?»

Слово прозвучало – и тут же становится ясно, что давний спор Питера и Москвы имеет ту же природу, что и соперничество Будапешта и Вены во времена Габсбургов. И печаль, носящая в Питере имя русской тоски, а в Будапеште называющая себя венгерским пессимизмом, обнаруживает, наконец, точку опоры.

Оба города во времена своего расцвета называли себя столицами великих империй. И в одночасье, в 1918 году, столицами империй быть перестали.

За плечами Будапешта – тысячелетие, но сам собой он стал в 1873 году, когда в один город объединились королевская Буда, патриархальная Обуда и торговый левобережный Пешт. В тот год Санкт-Петербургу как раз исполнилось сто семьдесят – что за возраст для города? Но почти все эти 170 лет город и считался, и служил столицей огромной Российской Империи.

История Петербурга – не рост, а взлет, на редкость быстрый и непривычно четко организованный. Петербург удивлял иностранцев простором и обилием величественных зданий, подданных России – тем, что появился на поверхности земли как будто бы сразу во всем величии и размахе. Он казался не столько местом для человеческого обитания, сколько воплощенной идеей Петра Великого, гениальным планом, начертанным сразу на земле, а не бумаге линиями гранита, а не карандаша. Город был задуман одним человеком, реализован волей одного этого человека. И стал блистательной столицей великой империи.

Будапешт о мировом величии не помышлял – по крайней мере, до середины XIX века. История у Венгрии выдалась неспокойная, и в роли столицы выступала не только Буда, но временами и Вишеград, и Эстергом, и Пожонь, она же Прессбург, она же Братислава. В 1867 году на свет появилось единственное в своем роде государственное образование – дуалистическая Австро-Венгерская империя. Ей полагался один император и две столицы. Первая, само собой, – Вена. А вторая – Буда, старая резиденция короля Матьяша? Что вы, господа, XIX век на дворе, время пара, коммерции, юриспруденции и Прогресса. Миром теперь управляют не из королевских дворцов, пусть и стоящих на таком высоком берегу, как в Буде, а из банков, заводов и бирж.

Центром торговли и промышленности был лежащий на другом берегу Пешт, в противоположность дворянской, католической, рыцарской Буде – буржуазный, реформатский, торговый город. И был человек, способный сделать существующим то, что другим казалось лишь возможным и желаемым.

Граф Иштван Сечени, наследник одного из богатейших семейств Венгрии, стал инициатором строительства моста, ведущим менеджером, как сказали бы сейчас, добрым гением. Финансировали строительство венские и пештские банкиры; граф Сечени также внес собственные средства, и в 1849-м Цепной мост был открыт. Только после того, как оба берега соединись постоянной связью, и стало возможным говорить о будущем объединении городов в единый Будапешт.

Когда в 1873 году Европа узнала о появлении новой имперской столицы, столица российская пребывала на пике красоты и величия. Все главные сооружения уже построены. Вдоль рек и каналов возведены каменные набережные. Город производил незабываемое впечатление: «Золото куполов и шпилей сияло на самой богатой, самой изумительной диадеме, которую когда-либо мог нести город на своем челе… Что может сравниться в великолепии с этим золотым городом на серебряном горизонте, над которым вечер белеет рассветом?». Так написал Теофиль Готье, видавший уже и Париж, и Рим, и Лондон, но очарованный Петербургом.

Однако как раз тогда, во второй половине XIX века, «дух времени» начинает заметно меняться. Столицу критикуют. В знаменитой формуле Карамзина, назвавшего Петербург «блистательной ошибкой» Петра I, ударение все чаще ставят на второе слово. Жалеют мужиков, умерших в болотах при строительстве города. Припоминают Петербургу его «умышленность», его неестественность. И начинается: Петербург де голова, да Москва-то – сердце; Петербург и говорить по-русски не умеет; Москва женского рода, Петербург – мужского… Эйфория западничества кончилась – русские вспомнили о старой уютной столице, которая, оказывается, роднее и милее, чем холодный Питер. И началась не смолкающая до сего дня песня про две противостоящие столицы, про бордюр и поребрик, про подъезд и парадное.

Как Петербург не мог жить без оглядки на Москву, так Будапешт не сводил глаз с Вены. Как ни крути, а она считалась главным городом двойной империи Габсбургов. В Вене, в Хофбурге, Франц-Иосиф жил, в Будапешт приезжал. Вена – признанный центр европейской культуры, и тут соперничать с ней дозволялось, но без надежды на успех. В конце концов, у Вены был Моцарт… Моцарт! Вена лидировала и в сложном деле превращения феодального города в город буржуазный. Как раз тогда на Рингштрассе, на месте снесенных крепостных стен, возводилась череда зданий, выражающих никак не имперско-рыцарские, но вполне определенно буржуазно-гуманитарые идеалы, – Университет, Ратуша, Парламент, Опера. И, конечно, новые здания музеев и театров, без которых Вена – не Вена.

Если москвичи-философы и петербуржцы-поэты, решая столичный вопрос, извели тонны бумаги, то венцы и будапештцы дискутировали на поле музыки и архитектуры. Вальсы Штрауса или оперетты Кальмана – что круче? Австрийцы строят с размахом, но фасады венских зданий, по сравнению с пышной женственной пластикой фасадов Будапешта, кажутся сухими и плоскими. Как говорили в Одессе, «у нас такие прыщики мажут зеленкой». Немецкий дух упорядоченности и дисциплины в Вене виден в мерном ритме архитектурных деталей, в строгости расцветок. Будапешт отвечает безудержным разнообразием декора, позаимствованного у архитектуры восточной, ренессансной, египетской, французской – какой угодно. Он лежит всего-то на градус южнее Вены, но иногда кажется городом едва ли не средиземноморским – и не решить, хорошо это или плохо.

Что безусловно хорошо – «человекосоразмерность» Будапешта. Венгры, не связанные с античностью ни кровно, ни организационно, пришедшие в Европу тогда, когда там некому было читать Аристотеля и Протагора, впитали – из воздуха? – идеи греческой философии о том, что человек есть мера всех вещей и что добродетель не в крайностях, а в золотой середине. И город построили по мерке человека. Площади Будапешта соразмерны прогуливающейся семье или компании, но не военному параду с тяжелой техникой. Улицы не так узки, как в средневековых кварталах европейских городов. Но и не так широки, чтобы, как где-нибудь в Москве на Кутузовском, превращать переход с одной стороны проспекта на другую в разновидность экстремального туризма. Все в меру, все впору человеческому существу. Даже памятник Сталину здесь воздвигли не самый большой за пределами СССР – эта сомнительная честь выпала Праге.

То, что называется сейчас «памятниками архитектуры Санкт-Петербурга», построено по большей части во времена петровские, екатерининские и александровские. Затем наступила очередь городского благоустройства: прекрасные декорации готовы, дело за освещением и канализацией. Вторая половина XIX века в Петербурге – сплошная череда мероприятий по улучшению условий жизни горожан. На улицах появляются скамейки для отдыха пешеходов и почтовые ящики, отменяются шлагбаумы, прежде ограничивавшие передвижение частных лиц, начинают работать городской водопровод и первая в России станция скорой помощи. Петербург славен летними белыми ночами, но теперь и в прочие сезоны город не погружается во тьму по вечерам. Хроника такова. 1873 год – впервые опробовано электрическое освещение улиц. 1879-й – лампочки Яблочкова освещают новый Литейный мост. 1884-й – началось регулярное электрическое освещение Невского проспекта. 1887-й – Петербург становится первым европейским городом, полностью освещенным электричеством.

Само «тело» города меняется. Все реже строятся особняки для вельмож, все чаще – доходные дома «под жильцов». Северная Пальмира, вдохновлявшая стихотворцев на оды в честь «великолепных чертогов», озабочена теперь вентиляцией дворов-колодцев и санитарным состоянием чердаков и лестниц. Город дворцов и храмов становится городом жилых домов, магазинов, фабрик, больниц и вокзалов.

Петербург развивался в одном ритме и в одном направлении с европейскими городами: в те же десятилетия шла перестройка французской столицы префектом Османом, и петербургский дом «под жильцов» почти ничем не отличался от immeubles de rapport Парижа и bérház Будапешта. Вся Европа ощущала тогда, что жизнь стала другой: остались в прошлом кровопролитные войны и голод, люди перестали чувствовать себя «бездны на краю», и наступил, как казалось, «золотой век надежности». «Никогда Европа не бывала сильнее, богаче, прекраснее, никогда не верила она так глубоко в свое прекрасное будущее; никто, кроме двух-трех ветхих старцев, не оплакивал, как прежде, доброе старое время. Не только города, но и люди становились красивее и здоровее – благодаря спорту, лучшему питанию, сокращению рабочего дня и углубившейся связи с природой». Так описал последние десятилетия XIX века Стефан Цвейг, а ему, современнику, можно верить.

Надежда на прекрасное будущее царила всюду, но у жителей Будапешта имелся еще один повод украшать родной город. Весной 1838 года случилось наводнение. А в 1896-м Венгрия собиралась праздновать Тысячелетие. В этот промежуток между потопом и юбилеем и уложилась вся новая застройка Пешта. В Будапеште появились новые вокзалы, мосты и возведенный из металлоконструкций крытый рынок – как в Петербурге. Хроника благоустройства Будапешта выглядит калькой с того же процесса в Петербурге: с 1873 года на улицах появились электрические фонари, вскоре затем – трамваи, заработал городской телефон. И уж совсем родственниками смотрятся доходные дома, украшенные кариатидами, гирляндами, львиными мордами и танцующими младенцами.

Будапештцы, как, впрочем, и венцы, и петербуржцы, и москвичи, и парижане, намеревались жить долго и счастливо, строили удобные, теплые, красивые дома в расчете на столь же долгую, мирную и счастливую жизнь детей и внуков. Они искренне надеялись разрешить в скором времени остававшиеся пока проблемы и утвердить на земле мир и процветание… Надеялись до самого 1914 года.

На Первой мировой войне Россия и Венгрия воевали по разные стороны фронта, но ее финал стал трагичен для обеих. Россия в 1917-м пережила социалистическую революцию, затем гражданскую войну. Венгрия – коммунистический террор Белы Куна в 1919-м и катастрофу Трианона в 1920 году. Петербург утратил статус столицы России, когда в 1918 году правительство Ленина переехало в Москву. И, начиная с того же 1918 года, Будапешт стал столицей национального государства Венгрия, но навсегда расстался со статусом столицы имперской.

«Столица» – не более, чем слово, и как питерцев, так и будапештцев куда больше волновали будничные заботы: дрова, продовольственные карточки, расселение и уплотнение, потом письма с фронтов Второй мировой (опять же с противоположных сторон), потом восстановление разрушенного города. Ощущение утраты столичного статуса пришло позднее. Тогда и стало очевидно, что Петербург – «великий город с областной судьбой», не civitas, а действующая модель в натуральную величину… Будапештское самоопределение звучало еще более трагикомично: Венгрия – «самый веселый барак в соцлагере», а бывший когда-то имперской столицей Будапешт теперь, стало быть, «центр барака», с красной звездой над куполом здания Парламента? И без королевской короны. Добавим: корона святого Иштвана, которую теперь можно увидеть в зале под куполом Парламета, с 1945 до 1978 года хранилась в США, на военной базе в Форт-Нокс в штате Кентукки, пока не была возвращена Венгрии Джимми Картером.

Оба города живут памятью о былом величии. Петербург вернул себе имя, но вынужден, скрепя сердце, согласиться со званием только лишь «культурной столицы». Будапешт не хочет забыть о Трианонском договоре – на здании Парламента справа от входа полномочно присутствует государственный флаг Венгрии, а слева – сине-желтое полотнище венгров-секеев, чьи земли в Трансильвании после 1920 года оказались в составе Румынии.

Столичный вопрос обоих городов уже принадлежит истории и вряд ли получит новый ответ. Но и другие «вечные темы» обеих стран перекликаются, неожиданно находя отражение в водах другой реки. Так языковое одиночество Венгрии, не позволяющее миру по достоинству оценить ее литературу, не напоминает ли о религиозном одиночестве России? А муки русского выбора между Европой и Азией находят удивительно близкое соответствие в венгерской антитезе «Паннония – Хунния».

Двойственность столичного статуса Петербурга и Будапешта различна, но она есть и накладывает на город на Неве и город на Дунае узнаваемый отпечаток, очевидный для внимательного наблюдателя. Как заметил филолог Омри Ронен, имевший опыт жизни и там, и там: «Я вижу много общего между Петербургом и Будапештом. Оба города невыразимо грустны».

Штрих

Летом 2015 года в городе появились большие плакаты с государственной официальной символикой и призывами «Если приехал в Венгрию, не отнимай работу у венгров!» и «Если приехал в Венгрию, уважай нашу культуру!». Население быстро сообразило, что плакаты на венгерском языке рассчитаны никак не на иммигрантов, которым еще этот язык учить и учить, а на возможный электорат националистической партии «Йоббик», с которым правительству, хочешь не хочешь, а надо заигрывать. И началось: на плакатах закрашивали одни буквы, дописывали другие, и тексты получались новые. «Не ешь печень венгров!»: выражение nem veheted el («не отнимай») превращается в nem eheted el («не ешь») путем ликвидации всего одной буквы. «Если приехал в Англию, не отнимай работу у венгров!», «Если приехал в Венгрию, ешь шоколадный батончик!», «Если приехал в Венгрию, нормальных людей тоже можешь встретить», «Если приехал в Венгрию, не мог бы ты привезти здравомыслящего (нормального) премьер-министра?»

Появились даже плакаты, использующие как основу всем в стране со школы известную картину Михая Мункачи, где изображен приход венгров в Европу в IX веке. Усатые всадники на могучих конях выступают из леса, а ниже – надпись: «Если пришел в Карпатский бассейн, не отнимай работу у аваров!»

Как показало время, идеи этой стихийной акции разделяют в Венгрии, мягко говоря, не все. Но акция была, и голос прозвучал.

 

Дух компромисса

Будапешт не оставляет впечатления рая на земле. Более того, в характере города нет стремления к достижению рая, как нет особого азарта в стремлении к достижению каких бы то ни было рубежей и высот. Наглядно в городской среде это находит выражение в повсеместно бездействующих, стоящих городских часах. Это конфликт долга и души: вроде бы долг обязывает к динамике, к развитию (Европа все же), но на самом деле торопиться никуда не хочется: вот Дунай, вот солнце, вот уже построенный великолепный город – чего ж еще? Стоят часы на двух башнях синагоги. На церковных колокольнях – по-разному: какие-то часы остановились в незапамятные времена, какие-то честно работают. Удивительнейшим, невероятным образом демонстративно не функционируют самые большие в мире песочные часы, восьмиметровые, семитонные, установленные в парке Варошлигет в 2004 году в честь вхождения Венгрии в Евросоюз. Символично?

В дуалистической Австро-Венгрии главной была Австрия, и о том, чтобы обогнать ее хоть в технике, хоть в искусстве, речи не было. К светлому будущему коммунизма во времена соцлагеря венгры и вовсе не торопились. Будапешт слушался, когда Москва учила и командовала, но первым учеником становиться не стремился. Тем более не торопится сейчас рвать грудью ленточку в экономическом марафоне Евросоюза.

Будет ли преувеличением сказать, что позднейшую историю Будапешта осеняет слово «компромисс»?

То историческое соглашение между Австрией и Венгрией дало обеим странам редкий в мировой истории опыт взаимных уступок. И правильно поступают те, кто переводят его название (нем. Ausgleich, венг. Kiegyezés) как «Компромисс», поскольку обе стороны отказываются по нему от очень важных для себя положений, что, надо полагать, было очень непросто. Каково, в самом деле, было австрийцам уступить права на территорию, завоеванную кровью, отвоеванную у Османской империи героическими усилиями принца Савойского и его армии? И каково было венграм отступиться от идеалов свободы, провозглашенных Кошутом, воспетых Петёфи, освященных кровью «арадских мучеников»? Лайош Кошут, пламенный революционер, не отказался от них до конца своей долгой девяностолетней жизни. И приверженцев у него имелось немало – во всяком случае, похороны «великого сына нации и почетного гражданина столицы» вылились в гигантскую демонстрацию, когда 1 апреля 1894 года в траурной процессии от Национального музея до кладбища Керепеши прошло не менее полумиллиона человек. Но, с одной стороны, отдавая почести борцу с австрийским господством, венгры не демонстрировали никаких намерений эту борьбу продолжать, а с другой – император Франц Иосиф не сделал ни малейших попыток воспрепятствовать выражению признательности политику, всю жизнь отдавшему борьбе с ним, с императором.

И чем, как не возведенным в политический принцип компромиссом, был «гуляш-социализм» – со статуями Маркса и Энгельса, но без отмены частной собственности, со словом «социалистическая» в названии правящей партии, но без централизованного планирования, с коммунистической идеологий (на словах) и рок-музыкой, джинсами и «западным влиянием» (на практике). Название эпохи – исчерпывающее: гуляш – и социализм.

Отношение к ситуации после Трианона – в том же ряду: боль не прошла, но желающих предпринимать решительные действия среди серьезных людей не видно.

Слова «консенсус», «компромисс», «уступки» постоянны в разговоре об истории Венгрии, что при империи, что при социализме. «Оглядываясь назад на тридцатилетие с середины 60-х гг., мы видим, что при малейшей угрозе конфликта на экономической почве, будь то забастовка или демонстрация, напряжение всегда снимали путем переговоров и уступок», – отмечают историки. И выдвинутый Кадаром во времена «гуляш-социализма» лозунг «Кто не против нас, тот с нами» выглядит принципиальным компромиссом на фоне его первоисточника.

Более того, исследователи проводят параллели между временами имперскими и социалистическими, видя и там и там именно компромиссы, к которым удается приходить власти и населению: «В восприятии венграми своей истории практически общим местом стало сопоставление Кадара с Францем Иосифом, хотя их пути прихода к власти были принципиально противоположными. Однако и того и другого население смогло в основном принять, несмотря на трагические события 1848–1849 гг. и 1956 г. И тот и другой сумели добиться относительной социально-политической стабильности, позволившей возрасти материальному благосостоянию широких слоев».

На новом этапе истории города – тот же расклад. Противостояние правительства и горожан, не согласных с памятником оккупации Венгрии Германией, идет упорное, продолжительное, принципиальное, но – при полном уважении к мнению оппонента. Поливают цветы, зажигают вечерами свечи, обновляют листовки, объясняющие, почему они против: «Здесь и сейчас мы протестуем против корыстной и инфантильной подделки истории. Против отлитого в бронзу вранья… Мы не знаем, как правильно. Мы знаем, что так нельзя». Протестующие не пытаются памятник сломать, не пачкают его и не настаивают на немедленном сносе. В свою очередь, правительство не предпринимает санкций против митингующих и не покушается на сам «живой памятник», несмотря на постоянно появляющиеся среди фотографий и плакатов реплики в адрес действующего премьер-министра и карикатуры на него же.

Это отсутствие стремления во что бы то ни стало настоять на своем, отсутствие «великой истины», ради которой не жаль принести любые жертвы, и составляет, вероятно, особую прелесть Будапешта. Чем выше истина, чем блистательнее идея, тем большим для нее обычно можно пожертвовать. Но путь этот ложен, поскольку его провозвестники в жертву приносят обычно именно тех, ради которых, собственно, все и затевалось.

Город существует в динамическом равновесии в пространстве и времени. Вечно активному Пешту отвечает живущая воспоминаниями Буда. День политической активности и идеологического размежевания, 15 марта, уравновешивается днем национального единения, 20 августа. Таким образом, равновесие противоположных направлений и установок на пространственном уровне наличествует постоянно, а на временном – воспроизводится периодически, в соответствии с распорядком календаря.

И даже нынешний статус Еврейского квартала как центра молодежной жизни – чистый компромисс. Местным жителям, конечно, досаждает бесконечное празднование неведомо чего, гонки на пивных тележках и обязательное буйство приезжающих на мальчишники англичан. Но молодежь оставляет в барах и ромкочмах немалые деньги, и репутация модного места делает район привлекательным для ресторанного и гостиничного бизнеса, и в казну района идут налоги, и ремонтируются дороги, и обновляются дома, и, вздохнув, жители лишь поплотнее закрывают окна в пятницу вечером («Молодежь гуляет…»), утешая себя тем, что в августе случится музыкальный фестиваль «Сигет» и тогда закрывать поплотнее окна придется всему городу.

Возможно, гордиться здесь нечем. Как умиляющая иностранцев бережливость по отношению к городской среде, к антикварным трамваям и красным почтовым ящикам имеет в генезисе травму Трианона и является ничем иным, как формой ностальгии по великой стране и великой эпохе, которых нет и уже никогда не будет, так и навыки компромисса – результат тяжелых уроков истории. Мудрость битых, за которых, как водится, двух небитых дают; опыт жизни проигравших… Милан Кундера нашел объясняющее слово для таких стран, как Венгрия, – «не победительницы». «Неотделимые от истории всей Европы и не могущие без нее жить, они, жертвы и аутсайдеры, стали словно оборотной стороной этой истории. Оригинальность и мудрость их культур вытекает из полного разочарования историческим опытом».

Но и разочарование можно обратить во благо. Не лидирующая ни в каких мировых рейтингах Венгрия нашла способ выстраивать жизнь по человеческой – не великанской, не героической, не ангельской – мерке. Кажется, что-то похожее имел в виду Пико делла Мирандола, когда в «Речи о достоинстве человека» доказывал, что жребий человека – лучше и предпочтительнее, чем жребий ангела.

Будапешт – не рай, он лучше. Приезжающие туристы, рассказывая потом о своих впечатлениях, чаще всего используют прилагательное «человеческий», говоря что о размерах скамеек (на одного человека), что о городской скульптуре, чаще изображающей безымянных персонажей, чем великих исторических личностей, что о ритме городской жизни, что о купальнях. И это тоже правильно.

Будапешт интересен не тем, что он столица Венгрии, хотя без представления об ее истории город не понять. Важнее, что он существует как культурный феномен, впитывающий любые новые идеи, усаживающий за один стол носителей разных вер и мнений, наглядно демонстрирующий преимущество горизонтального устройства социальной жизни перед вертикальным и компромисса перед противоборством. Будапешт – из тех городов, что, как Лондон, Флоренция, Париж или Нью-Йорк, принадлежат не столько собственной стране, сколько Европе и миру. Национальные различия, в Будапеште всегда очевидные, однако почти всегда преобразуемые не в разногласие, но в разнообразие, перестают быть определяющими. Поверх границ города передают привет друг другу. Петр Вайль, в чьей книге «Гений места» Будапешт отсутствует (что и сделало возможным написание этого текста), утверждал: «Современная Европа все более и более состоит не из стран, а из городов». Умберто Эко и вовсе предсказывал «новую федерацию городов» – как шанс для существования Европейского союза.

Город, выстроенный по человеческой мерке, – Будапешт говорит миру не о венграх, но о горожанах, то есть о бюргерах, буржуа, мещанах, обывателях. Гражданах. Не претендуя быть раем на земле, он устроен не для ангелов, а для людей – тех, что строят дома, воспитывают детей, проводят выходные в теплых купальнях, берегут построенное до них, вечерами любуются на закат солнца над Будайскими холмами, учат иностранные языки, чтобы беседовать с соседями по Европе, варят гуляш, разговаривают на никому не понятном языке и сажают на подоконниках и балконах красную герань.