Он шел полем. Синие облака неслись по небу очень быстро, и казалось странным, почему они не шумят. Бесшумный бег их казался зловещим. Временами из-под туч светило солнце каким-то хмурым грозовым светом.
Но в лесу все было по-другому, ну словно бы по-домашнему. Под ветвями стояла полутьма и тишина, нарушаемая только доброжелательным пением птиц. Кругом обступали, качаясь, уже по-осеннему рябые кусты.
Берестов шел по лесу, привычно присматриваясь ко всему.
Под елью навален был муравейник. Он шевелился и, казалось, глядел во все стороны сквозь покрывавший его валежник сотнями подвижных зрачков. Как всегда, он навел Дениса Петровича на мысли о «суете сует» и настроил на иронический лад. Неподалеку с ветки снялась сойка с ее голубыми клетчатыми крыльями. Под кустом стоял красный подосиновик на высокой ноге, а немного дальше - вся в хвое плотная сыроежка. Лес, казалось, начал успокаивать его и овладевать им, но власть его была непрочной. В сущности, все эти пни, деревья и муравейники проходили сегодня мимо него, как декорация, за которой стояло все одно и то же - неотступная мысль о Водовозове.
Что же это делается? Что происходит с Павлом? Он здесь и как будто не здесь. Он словно наглухо застегнут.
Он идет каким-то своим - тайным - путем. На этом пути бандитская сторожка, о которой он ничего не сказал, и женщина, связанная со слепой Кирой (на следующее утро Денис Петрович послал к дому Киры сотрудников, однако им не удалось увидеть женщины, похожей по описанию на ту, которую видел Борис). Так, как ведет себя Водовозов, может вести себя только предатель. И если в розыске неблагополучно. .. то, логически рассуждая…
Нет, так дело не пойдет! Логически, не логически, как хотите - Павел не мог предать Леночку! Да к тому же и о готовящейся облаве он никого не предупредил. И все-таки - слепая Кира.
На днях у них был разговор. Собственно, и не разговор- всего две фразы.
- Где ты пропадаешь? - спросил Денис Петрович, глядя Водовозову прямо в глаза.
- Далеко, Денис Петрович, - ответил тот, не отводя взгляда, - за тридевять земель.
Что это было? Признание?
Берестову хотелось задать еще один вопрос, но что-то в глазах Водовозова его остановило. Какой-то приказ.
Как это случилось, что Павел ушел за тридевять земель и когда это началось? Со смерти Ленки? Или раньше? А это его «помру я скоро», что это было? Он не ребенок и не барышня, произошло что-то очень серьезное, если Павел сказал такую фразу.
Неожиданно брызнул дождь. Денис Петрович посмотрел вверх. Тем же грозовым светом светило солнце, и было видно, как сверкающие капли косо рассекают листву. Барабанная дробь дождя внезапно заполнила лес и так же внезапно смолкла.
Нет, нужно идти по другому пути. Мог ли Павел стать предателем? Он, человек редкой «внутренней прочности, из всех, известных Денису Петровичу, самый надежный. Берестов стал вспоминать. Фронт, восстание дезертиров, продналог, - у них было время узнать друг друга. Отважный, неподкупный, независимый. Быть может, слишком горяч? Немного высокомерен? Да разве в этом дело!
Есть у дружбы свои законы, которые никто не вправе нарушать. Нужно пойти к нему, выложить все начистоту, пусть объяснит наконец, что с ним такое творится. Заболел он, что ли?
Нет, и так нельзя.
Будем честны с самими собою: что сделал бы он, Берестов, если бы речь шла не о Водовозове? Стал бы он, начальник розыска, разговаривать начистоту, рискуя разоблачить себя и вспугнуть изменника? Ясное дело, не стал бы. Что же делать ему сейчас? Установить слежку? Так ведь одному не уследить, нужно привлекать работников розыска: я, мол, подозреваю своего заместителя в измене…
Если бы он рассказал в губрозыске о своих подозрениях, Павла, конечно, уволили бы, а может быть, и арестовали. Наверняка даже арестовали бы, об этом позаботился бы Морковин. Неужели многолетняя дружба их ничего не значит, неужели ничего не значит внутренняя уверенность?
Для какой-нибудь Кукушкиной здесь не было бы вопроса. Денису Петровичу казалось, что он слышит ее скрипучий голос: «Товарищ Берестов, ваши личные отношения вы ста-вите выше общественных». Вы ошибаетесь, товарищ Кукушкина, отношения с Павлом, как и любым другим товарищем, это не личное, дружба людей - это не личное, это общественное!
Денис Петрович не замечал, что давно уже вскочил с пня, на котором сидел, и, прорываясь сквозь кусты, шагает по лесу.
Почему же все возвращаться к одному и тому же поселковому делу? А Сычов, а десятки других дел, доведенных до конца благодаря мужеству Водовозова? А разве про Кольку Паскоиникова он не знал?
Все это рассуждения, а главное не в них. Главное в той тоске, которая, не отпуская, сжимает сердце. Друг ты мой дорогой, что с тобою делается?
Вдруг он остановился, пораженный. Перед ним неожиданно открылись поля.
За то время, что он бродил по лесу, тучи сильно поднялись и, казалось, поля распахнулись. Много всего было в небе - огромные светлые облака громоздились над темными тучами с совсем уже черными поддонами, и всю эту многоярусную громаду ветер, как флотилию, гнал к горизонту. Небо над Берестовым стало уже голубым, и так светло и широко было кругом, словно он вышел к морю.
«Ах ты, небо! - подумал он. - Почему мы взяла тебя в судьи? Быть может, потому, что ты не подведешь? Степь можно распахать, лес вырубить, а ты, как море, никогда не подведешь».
Денис Петрович видел море только раз в жизни, и оно поразило его суетностью прибоя и величием своих просторов. Великолепная волна поднималась гордо и с феодальным пушечным боем рушилась на берег, чтобы сейчас же влачиться обратно, смиренно и низменно вылизывая песок. Но в безбрежной широте его были те же величие и доброта, что и сейчас в широко раскинувшемся небе.
«Почему море и небо настраивают на самый возвышенный лад? - подумал он. - Наверно, потому, что
для нас они вечны, а из наших чувств вечными становятся только самые возвышенные».
Ему казалось странным, что полчаса тому назад он мог заниматься такой ерундой, как все эти рассуждения «за» и «против» Водовозова. «Был он в сторожке- не был он в сторожке»! Да разве в этом дело? Неужели же, если он был в сторожке, это один человек, а если не был - уже другой? Нет, это все один и тот же человек - Павел Водовозов.
Он глубоко - чувствуя грудную клетку - вздохнул, запрокинул голову и долго смотрел в небо. Высокие чувства! Да если уж говорить о высоких чувствах. ..
Да, если уж говорить о высоких чувствах, то не было у него в жизни чувств выше любви его к Пашке Водовозову.
Стало почему-то легко на душе, и он начал весело спорить с кем-то. «Да, это мне и друг, и брат, и сын. Что поделаешь!» Предполагаемый противник его опять обернулся Кукушкиной. «Как! - сказала она.- Неужели ваша любовь к революции…»-«А это для меня одно и то же. Нельзя любить человека вообще, можно любить только тех людей, которые с тобою, а уже через них любить остальных». Он вспомнил, как его парни, Борис и Ряба, пришли к нему задавать вопросы. «Можно ли ради счастья человечества…» Ох, опасная это вещь - любовь к безличному человечеству, подчас она означает любовь ни к чему, равнодушие, а может означать и ненависть. Бойтесь людей, которые, кроме человечества в целом, никого не любят!
Нет, вот так, как я хочу, чтобы Пашка был счастлив, я хочу, чтобы счастливы были другие люди. Вот что она такое - революция.
«Я пойду к нему, - думал Денис Петрович, - и скажу: мне известно то-то и то-то- говори. И он скажет мне правду».
Вернувшись в город, Берестов тотчас же отправился к Водовозову. В окне горел свет - Павел был дома. «Ну, была не была, - подумал Денис Петрович,- не уйду, пока не получу ответа», -и толкнул дверь, которая оказалась незапертой.
В небольшой комнатке, где жил Водовозов, было почти пусто. Дощатый стол, табуретки, у стены скамья, на ней ведро с плавающим в нем ковшиком. В углу на гвозде водовозовское пальто. В домике была еще одна клетушка, где Павел спал.
На дощатом столе горела коптилка.
Водовозов сидел без гимнастерки, в одной рубахе с засученными рукавами и, казалось, был очень весел. Напротив него поместился Морковин. Кого угодно ожидал увидеть в этом доме Денис Петрович, только не Морковина.
- А, мой друг и брат! - воскликнул Павел очень громко и, как показалось Берестову, развязно.- Как всегда, кстати! Заходи!
Денис Петрович присел к столу и взглянул на Водовозова. Лицо Павла было нежно-розовым и воспаленным. Он был совершенно пьян,
Денис Петрович видел его пьяным один-единственный раз в жизни. Случилось это несколько лет назад на фронте, в тот день, когда они, выехав на лесную поляну, нашли на ней свой санотряд, вернее - то, что от него осталось. Отряд попал в руки Булах-Булаховича, и никого из них узнать было нельзя - ни санитаров, ни врачиху. В тот день Водовозов напился, и Денису Петровичу пришлось прятать его в клети от комбрига, человека строгого, которому в пьяном виде лучше было не попадаться.
«Однако сейчас, - подумал Берестов, - положение, кажется, куда более опасное. Зачем бы это быть здесь Морковину? И откуда водка?» Бутылка, стоявшая на столе, была только начата. Видно, не первая.
- А мы здесь с Павлом Михайловичем толкуем про разные дела, - сказал Морковин. Глаза следователя светились. Он был чем-то доволен.
Денис Петрович хотел было спросить, какие это дела, но раздумал и начал рассказывать про очередные «номера» Кукушкиной-Романовской. Однако Водовозов прервал его.
- Ты неправ, Денис Петрович, - горячо сказал он, - а вот он прав.
- А в чем он неправ? - сейчас же спросил Морковин.
- Потому что он меня выгораживает, - обиженно сказал Водовозов. - Ведь ты меня подозреваешь, Денис Петрович, говори правду: подозреваешь, Денис Петрович?
- В чем же подозревает? - опять спросил Морковин.
- Раньше только подозревал, а теперь убедился,- спокойно ответил Берестов, закуривая, - водку ты стал пить, друг мой.
- Не крути! - строго крикнул Водовозов. - И не выгораживай. Водка ни при чем! Ты сам знаешь, что подозреваешь, и Бориса посылал за мной следить. И правильно делал…
- Ну как же за тобой не следить, - усмехнулся Денис Петрович, - вот не уследил, и пожалуйста. ..
- Не может быть, чтобы он вас подозревал, Павел Михайлович, - улыбаясь заговорил Морковин, откидываясь на спинку стула. - В чем же можно вас подозревать?
- Шел бы ты, друг, спать,-неторопливо сказал Денис Петрович, чувствуя, что у него пересыхает во рту, - завтра вставать рано.
- Ну, зачем же спать, время еще детское, - все так же благодушно возразил Морковин. - И кого же посылали следить за вами? И как это можно следить за вами, ведь вы же ни в чем не виноваты.
- Не-е-ет,- вдруг шепотом заговорил Водовозов и наклонился к столу, - за товарищем? Не-е-ет! За товарищем… товарищей… никак нельзя. Я не Ряба… Я не Ряба, который любит актрис.
«Ну слава богу, - подумал Берестов, - кажется, засыпает». Однако Водовозов внезапно вновь разгорячился.
- Нет, виноват, смертельно виноват! - закричал он.-Почему не даешь мне все рассказать?
Лицо его дышало жаром.
- Я вот при нем, - он опять указал на Морковина,- при нем, может, все хочу рассказать! Он судья, пусть он строгий судья, и я при нем все сейчас расскажу.
- Вот что, дорогой, - Денис Петрович встал,- давай-ка…
- Оставьте его, Берестов, - повелительно сказал следователь, - пусть скажет. Говорите, Павел Михайлович, мы вас…
«Ну нет, - подумал Берестов, - так дешево я тебе Пашку не отдам». Он зачерпнул ковшиком из ведра, стоявшего на лавке, и вылил его Водовозову прямо на черные кудри. Павел долго тер лицо ладонями, словно умывался.
- Ах, хорошо, - сказал он своим обычным голосом,- хороша водичка. А не -выпить ли нам еще по одной?..
- Ну конечно!-Морковин потянулся за бутылкой. - Конечно, мы сейчас нальем еще по одной. И выпьем за то, чтобы никто из нас ни за кем не следил.
Денис Петрович подумал мгновение, взвешивая все «за» и «против». Что же, кажется, все правильно.
- Вот что, дорогие друзья, - сказал он, перехватив у Морковина бутылку и опрокидывая ее над ведром,- время позднее, все мы немножко выпили, это не вредно, но пора и честь знать. Товарищ Морковин, нам с вами по дороге…
- Да нет, товарищ Берестов, - насмешливо ответил следователь-, - вы идите, а я…
Пока он говорил, Денис Петрович покрепче ухватился за край стола, а потом одним движением опрокинул его на бок. Затем ударом сапога сбил ведро с водой.
- Безобразие! - заорал он. - Перепились, передрались! Марш отсюда, сукин кот!
Водовозов хохотал, отряхивая воду с галифе, и был похож на мальчишку. Морковин отскочил в сторону. Он был бледен.
- Всю свою жизнь, - сказал он медленно, - всю свою жизнь будешь ты помнить эту минуту, предатель.
- До свидания, - сказал Денис Петрович, так же ударом сапога открывая входную дверь.
Как только следователь ушел, Денис Петрович сел на табурет. Он устал. «Пока пронесло, - подумал он, - вопрос теперь в том, что успел наплести ему Пашка до моего прихода».
Только сейчас сообразил он, что, явившись сюда, чтобы узнать тайну Водовозова, он весь вечер выбивался из сил, чтобы тот не выдал своей тайны. Он •взглянул на Павла, который стоял у окна, прислонившись виском к наличнику. Взгляд его блуждал из стороны в сторону, и в нем была тоска. «Нет, - подумал Денис Петрович, - сейчас я у тебя ничего не стану спрашивать. А на случай, если Морковин вернется, останусь-ка я здесь ночевать».
Когда он утром проснулся, Павла уже не было - он ушел в розыск.
Увиделись они только вечером.
- Слушай, - сказал Водовозов, - что у меня вчера произошло? Почему ты. подрался с Морковиным?
- Уж кто там с кем подрался, я не помню. Ты мне лучше скажи, откуда у тебя вообще эта водка?
- Морковин принес.
- А зачем же ты пил?
На этот вопрос Павел Михайлович не ответил.
- Мне нужно поговорить с тобой, - сказал он, не глядя на Дениса Петровича.
- Давай.
Берестов испугался предстоящего разговора и очень обрадовался ему. Что бы то ни было, сейчас он узнает правду.
- Для тебя, Денис Петрович, это будет нелегкий разговор, - сказал Водовозов, поднимая на него глаза.
- У меня теперь все разговоры нелегкие. Легких что-то не бывает. Давай.
- Я знаю, невеселое дело - терять друга.
- А может быть, я не потеряю.
- Потеряешь, Денис Петрович.
- Ну… не томи.
Водовозову трудно было говорить, это было видно по мрачному выражению глаз, по желвакам, играющим на лице.
- Речь пойдет об инженере Дохтурове. Он был твоим другом, ты ему, конечно, доверял. Но наших дел ты ему, конечно, не доверял.
Сказано это было утвердительно, на самом деле это был вопрос. Берестов не ответил на него.
- Знаю, Денис Петрович, невеселое это дело,- повторил Водовозов, - только Дохтурову верить нельзя.
Теперь он смотрел на Берестова очень серьезно.
- Понимаешь, Денис Петрович, я не мальчик и коли говорю, то знаю, что говорю. Этим не шутят. Твой инженер не только строит мосты, но занимается и другими делами.
- Откуда ты все это узнал? - устало спросил Берестов.
- Есть у меня такая тайная агентура, - усмехнувшись, ответил Водовозов. - Узнал в общем. Пока придется поверить мне на слово. И пока я тебе ничего больше сказать не могу.
«Пропади вы все пропадом, - подумал Денис Петрович,- уйти бы от вас куда-нибудь».
- Не серчай на меня, Денис Петрович, - сказал Водовозов. - Может быть, и здесь ошибка. Во всяком случае, это надо проверить.
Берестов ничего ему не ответил, Водовозов потоптался и ушел. Денис Петрович остался один.
С какой гордостью еще так недавно он сказал инженеру: «Павла я не стал бы проверять, как не стал бы проверять вас». Быстро бегут события.
Вечеринка, о которой говорил Николай, предполагалась, оказывается, на даче у тети Паши - всего только перейти через улицу. Милка даже засмеялась, когда узнала об этом. Еще девчонкой играла она в доме у тети Паши и знала его не хуже, чем сама хозяйка; а кроме того, здесь теперь живет Николай.
- Вот в этом сарайчике, - сказала она Николаю, когда они подходили к крыльцу, - здорово было прятаться, когда мы играли в палочку-выручалочку.
В доме было тепло, пахло пирогами, слышались голоса. Николай пошел в комнаты, а Милка отправилась в кухню к хозяйке.
- А, и ты, - сказала тетя Паша, глянув на нее своими черно-зелеными глазами.
В кухне кроме тети Паши хозяйничали три девицы. Впрочем, хозяйничали только две, третья, очень молоденькая и тоненькая, с личиком чистым и белым, как голубиное яичко, - она Милке очень понравилась- курила и ничего не делала. Ее звали Муркой. Две другие поразили Милку своими короткими сверкающими платьями, лаковыми туфлями и длинными жемчужными ожерельями, низко, ниже пояса, завязанными узлом. Такой роскоши она никогда еще не видала. Правда, девицы красотой не отличались. Одна была плотная, с пышными губами, черной челкой и смоляным завитком на красной щеке (как у Кармен на обертке из-под мыла), который, как было известно Милке, приклеивался к лицу сахарной водой. Другая девица была темна лицом и костлява.
- Мурка, ты бы хоть колбасу порезала, - сказала плотная девица, и Мурка, ни слова не возразив, придвинула к себе тарелку с колбасой.
Милка бурно принялась хозяйничать.
- Маслица, маслица постного в винегрет не пожалейте,- просовываясь в дверь, сказал какой-то паренек и подмигнул Милке.
В конце концов, все шло очень хорошо. Девицы, казалось, были в высшей степени расположены к Милке и с готовностью смеялись ее шуткам. Парень, сразу видно - простой и хороший парень, такой вполне мог быть на фронте при Николае. А Мурка (которая так и не нарезала колбасы)-просто прелесть. Милке очень бы хотелось с ней дружить.
Одно только беспокоило ее: как она выйдет туда, к Николаевым друзьям, мужчинам, чьи голоса слышались за стеной.
- Ну пора, девочки, пошли, - сказала плотная девица и, подхватив тарелки со снедью, направилась в комнаты.
Все .вышло просто и естественно: их шествие с тарелками было встречено радостными возгласами и шутками, поднялась суматоха, а паренек, которого звали Васькой, называл ее Милочкой и усердно помогал расставлять стаканы и рюмки. Народу было много, одних мужчин человек десять.
Только Николая почему-то не было. Наверно, ушел переодеться в свою комнату.
- Тетя Паша, а где же твой Петрович? - спросил кто-то.
- У него, наверно, Розалия захромала, - ответил Васька, и все захохотали.
Тетя Паша ничего не ответила.
Милка робела и боялась рассматривать гостей. Кроме того, ее все больше беспокоило отсутствие Николая. Она обратилась к сидевшему с ней невзрачному пареньку.
- Вы не знаете…
- Где Николай? - сейчас же ответил тот. - Он скоро вернется.
- Ох и хитер же ты, Левка! - восторженно воскликнул Васька, но Милкин сосед только искоса глянул на него и слегка усмехнулся.
Милка не поняла,, кто сидит с нею рядом, - очень уж сосед ее не походил на того Левку, о ком вечерами рассказывали в поселке.
Было шумно и душно. От девушек пахло нагретыми духами. Стол был уже разгромлен, когда, в комнату вошел Нестеров. Поднялся невообразимый шум, кто-то свистел, кто-то даже залаял собакой.
- Петрович! - орала компания. - Где же ты, сукин сын, пропадал? Место Петровичу! Рюмку Петровичу! Слава русской кавалерии!
Высокий, стройный Нестеров неподвижно стоял посередине комнаты один против всего этого шума и визга, весело переводил взгляд с одного лица на другое. Внезапно он увидел Милку, с минуту смотрел на нее очень внимательно, потом поднял брови и отвернулся.
- Подвиньтесь, черти, дайте сесть, - сказал он, криво усмехнувшись, отчего на одной стороне его лица собрались крупные складки.
Когда сели за стол, Левка некоторое время не обращал на свою соседку никакого внимания, но потом внезапно повернулся к ней.
- Вот как нам довелось познакомиться, - сказал он, мельком взглянув ей в лицо. - Что прикажете? Рыбки? Икры?
И он оглядел стол.
- Я не могу, - продолжал он, - предложить вам мороженое из сирени или ананасы в шампанском, однако положить вам селедки - это вполне в моей власти.
При чем тут мороженое из сирени, Милка не знала, а потому молча кивнула головой.
- В первый раз я вас увидел неделю назад на бревнах, - сказал он, наливая ей вина, - вот почему я сегодня услал Николая.
Милке стало неловко и тоскливо. Не стоило сюда приходить. И Николай це должен был оставлять ее одну. Она не верила ни в какую опасность: слишком близко ее дом, сидит она в знакомой комнате под знаменитым на весь поселок бисерным абажуром, который тетя Паша, как это всем известно, выменяла на меру картошки. Вот стул у окна, на котором любила сидеть кошка Люська.
Милка посмотрела на Люськина - противная рожа, толстый нос и скошенный подбородок, про него говорят, что он из Левкиных парней. А что это значит- «услал Николая» и что это за Левка?
С внезапным беспокойством стала она прислушиваться к тому, что рассказывает ей сосед.
А Левка между тем рассказывал ей про свою маму.
- Странное дело, - говорил он, - где бы какая опасность ни грозила, пусть за сто верст, мать всегда .о ней знает. Если это ночь (а в нашем деле это большей частью ночь - как бы вскользь заметил он), она просыпается в тот же час и в ту же минуту, встает, подходит к окну и стоит около него, пока опасность не минует. Она говорит, что стоит и сторожит, чтобы не случилось несчастья. Много странного на свете, вы не находите? У меня был друг,- продолжал Левка, глядя куда-то вверх своими туманными глазами, - да, был дружок… Как-то мы дали клятву: если кого из нас убьют, другой должен отомстить. Это было не здесь - далеко, на юге. Его расстрелял комиссар. И верите: каждую ночь кто-то стучал мне в окно. Все стучал, пока я того комиссара не нашел. Почему вы не пьете?
Бывает так: человек не может осознать, казалось бы, самых очевидных вещей, словно что-то в нем не хочет их понимать. Но затем в сознании его утвердится какая-то часть истины, и вдруг все остальные части ее начинают, словно детские кубики, складываться -в единственно достоверную картину. Милка делала открытие за открытием, одно ужаснее другого- она вдруг поняла, что перед ней тот самый Левка, что Николай привел ее сюда, договорившись с Левкой, и не случайно уехал, и, наконец, что он никогда не был в Красной Армии, а воевал на стороне ее врагов. Она не знала, что делать, да и не собиралась: что можно было сделать, если рухнула самая жизнь?
А кругом становилось все пьянее.
- Левка, - орал через стол Васька Баян, - Левушка, выпьем за твою новую симпатию!
- Давайте, давайте! - закричали девицы. Они вообще восторженно принимали любое предложение. Все повскакали с мест, чокаясь и падая.
Милка почувствовала, что Левка подвигается к ней.
- Не обращайте на них внимания, дорогая, они глупы, - промурлыкал он и обнял ее одной рукой, очень сильно.
В ответ на это Милка отклонилась назад, сколько могла, и ударила его ладонью по лицу. Наступила тишина. Все видели эту сцену, а удар был настолько звонок, что его нельзя было не слышать.
Левка прищурил глаза, в которых, казалось, что-то таяло, выпрямился и словно бы потянулся немного.
- А что, водка у нас еще есть? - спросил он, как будто ничего не случилось. К нему протянулось сразу несколько бутылок.
- Левка! - опять крикнул Васька Баян. - Пока мы не стали правоверными, можно напоследок нашу любимую, а?
- Давайте, давайте! - подхватили было девицы, но сразу же замолкли. Они были пьяны, но не настолько, чтобы не понять случившегося.
- Ты поосторожней, - сказал Люськин Ваське, указывая глазами на Милку.
- Если ты имеешь в виду мою соседку, - как бы невзначай бросил ему Левка,-то при ней можно говорить все, что угодно.
И отвернулся.
Услыхав это, Нестеров перестал жевать, поставил на стол обе руки с зажатыми в них ножом и вилкой и некоторое время молча смотрел на Левку. Лоб его собрался волнами складок.
Милка была настолько потрясена своей отвагой и так напугана, что не заметила этой маленькой сценки и не поняла смысла Левкиной реплики.
- А что, про инженера при ней тоже можно? - не унимался Васька. Он был изрядно пьян.
И опять Левка только глянул, но ничего не сказал. И опять Нестеров напряженно смотрел на Левку, и на этот раз Милка не поняла смысла происходящего, но заметила взгляд Нестерова, и томительная тоска стала сжимать ее грудь. Она чувствовала, что на нее надвигается несчастье. Между тем Васька взял гитару и стал играть на ней, поводя плечами и работая лопатками.
- Эх, на последях! - сказал он и запел. Он пел чистейшую контрреволюцию.
«Друзья-фронтовики», - вспомнилось Милке.
- Кстати об инженере, - сказал Левка, как только Васька кончил. - Знаете, что сказала мать, когда я рассказал ей про инженера? Она сказала только два слова: «Красив он?» Какова?
- Вот это женщина! - с восхищением воскликнул Васька.
- «Красив он»… - задумчиво повторил Левка, качая головой, - и только.
«Какой это инженер? - с тревогой подумала Милка.- Неужели Дохтуров? Что они хотят ему сделать?»
- А что инженер? Инженер хорош, - заметил Люськин.
- Хорош… пока, - ответил Левка. - Скоро будет нехорош.
Милка с ужасом слушала этот зловещий разговор.
- Возьмем, значит, инженера за хобот, - весело сказал Васька. - Вот странное дело: живет человек, пьет, ест, на работу ходит, и не знает он, сердешный, того, какая роль ему в пьесе приготовлена.
- Жизнь -это пьеса, - вставила плотная девица.
- Ладно, Васька, прекрати, - сказал Люськин и вдруг заорал: - Чего тебе нужно?!
У порога стояла тетя Паша. Казалось, она смотрит одними глазницами, так огромно черны были ее глаза.
- Мне их нужно, - жалко улыбнувшись, сказала она и указала на Милку, - пирог вынать.
- Э, нет, - ответил Люськин, - этой мадам придется посидеть.
- И подождать…-задумчиво вставил Васька. Кажется, он совсем не так уж и пьян.
И Милка все поняла: и почему «при ней можно говорить все, что угодно», и почему ее не выпускают. После того как она ударила Левку, живой ее отсюда не выпустят никогда. Они были страшны ей теперь, как волки, и почему-то особенно Васька Баян с его гитарой и задумчивым, почти нежным взором.
- Тебе вот эти помогут, - сказал тете Паше Люськин, - давайте, барышни.
«Он хочет, чтобы ушли девушки», - подумала Милка, чувствуя, как холодеет спина.
Девицы засуетились, но встать из-за стола не смогли. Правда, «Кармен» удалось приподняться, но только для того, чтобы, упершись руками в тарелку с винегретом, плюхнуться обратно на стул.
- Сама вынешь, - обратился Люськин к хозяйке. - Не велико дело.
- Да пусть ее идет, - пренебрежительно бросил Левка, откидываясь к стене и поправляя ремень.
Со своего места в углу Милка с трудом выбралась к двери и вышла на кухню. Здесь было до странности тихо; наклонясь над ведром, стоял и пил воду Нестеров. Хозяйки не было. У кухонного стола сидела Мурка. Она куталась в толстый тети Пашин платок и дрожала, несмотря на жару. Лаковые туфли ее были в грязи.
Отодвинув печную заслонку, Милка стала вынимать пирог. Из темной печи, подрагивая неровным противнем, жирный, золотой, в теплом душистом облаке полз пирог с капустой, такой добродушный и простосердечный, что, казалось, стоит внести его в соседнюю комнату, где слышался шум и визг, и там сразу же наступит благоговейная тишина и все тоже станут добрыми и простодушными.
- Беги отсюда, Милка, - сказал негромко Нестеров, - они убьют тебя.
Мурка не шелохнулась. Да и слышала ли она этот разговор?
Милка знала, что ее убьют, но стоило ей услышать об этом из чужих уст, как необыкновенная слабость охватила ее. Ей захотелось сесть.
- Беги через улицу, быстро, - продолжал Нестеров, по-прежнему не оборачиваясь, - щеколда поднята.
Они с Нестеровым стояли друг к другу спиной. Каждую минуту сюда могли войти (или Мурка могла понять, в чем дело, и поднять крик). Нужно было немедленно принимать решение, от которого зависела жизнь, а Милке хотелось сесть на пол. Сесть на пол и проснуться от этого кошмара. Однако она собрала все свои силы.
Так. Значит, нужно пройти через кухню, бесшумно открыть дверь, пройти по двору, открыть калитку, а там уже можно бежать.
Милка оглянулась на Мурку, и вдруг та несколько раз задумчиво кивнула головой.
Осторожно, не дыша, Милка оставила пирог и сделала шаг назад. Потом так же, не оборачиваясь, сделала еще один шаг.
- Это что еще за балет?! - сказал, входя, Люськин. - Пожалте в комнату.
Теперь она вернулась почти под конвоем и должна была снова протискиваться в свой угол. В свой безнадежный угол.
- Застал с Петровичем, - громогласно заявил Люськин.
За ним, ухмыляясь, шел Нестеров.
- Как же, Николая-то нет, - проговорила полная черная девица.
- Сбежал, - вставила другая.
Настроение компании явно изменилось. По-видимому, до сих пор Милка была под Левкиным покровительством, которое теперь было демонстративно снято. Более того, в ее отсутствие, казалось, был дан сигнал, по которому все с тупой, пьяной злобой устремились к ней. Реплики перелетали над столом из конца в конец.
- «Сил не стало - это Николай говорит, - продолжала «Кармен», - только и слышно: «Бе-е-едная Ле-е-е-ночка…»
- А теперь была Леночка, да вся вышла.
- И что, между прочим, интересно: этот же самый Николай да эту же самую Леночку очень замечательно пришил.
- Чего же замечательного, если она полчаса верещала, как заяц.
- А Васильков-то, Васильков… - вмешался Люськин, и все захохотали.
- В двух шагах на посту стоял, ничего не слышал. Хоть убей.
Васька мечтательно перебирал струны, отрешенно глядя перед собой. Левка тоже участия в разговоре не принимал, а. только с живым любопытством поглядывал на свою соседку.
«Хорошо, что Борис этого не слышал и ни-когда не узнает», - думала Милка, становясь спокойнее.
Компания перестаралась. Они не понимали, что своими издевательствами только облегчают Милке ее последние часы.
- Теперь мы так не работаем, - сказал кто-то,- теперь у нас чистота и порядок. На два аршина под землей - и как не бывало.
Они могли бы этого и не говорить. Она и так знала, что с ней покончено. А что на два аршина под землей, так это даже и лучше - мама не увидит. Может быть, даже и не узнает - пропала и пропала. Останется у нее на всю жизнь какая-то надежда, с нею будет легче. А ведь дом ее стоит напротив, подумать только.
Ей казалось странным и невозможным, что могут совмещаться эти два мира, эти две жизни: жизнь на тихой улочке среди добрых людей и этот ее смертный час в жаре, пьяной злобе и перегаре. Какая-то из них должна оказаться сном.
Она попробовала представить себе жизнь без самой себя. Вот ее убили (как - об этом ей не хотелось думать), закопали, но и лежа «на два аршина под землей» она продолжала наблюдать жизнь. Своего полного отсутствия ей понять не удалось. Зато воспоминания о матери и о доме захватили ее целиком. Ей вспомнилось, как она с вечера ставила будильник, чтобы не проспать того, лучшего во всем дне мгновения, когда он распахивал окно,-и все-таки просыпалась до будильника и выходила в сад. Это были ясные прохладные утра. Роса лежала в плоских листьях настурции такими сверкающими шариками, что казалось, тряхни их - и они, гремя, покатятся на землю.
Дохтуров стоял у окна в белой рубашке с закатанными по локоть рукавами, подбоченясь, смотрел и, кажется, чуть усмехался, а потом поворачивался и уходил. Теперь ей казалось, что эти минуты были лучшими в ее жизни, такой недолгой.
Девицы стали уже откровенно похабничать под гоготание парней, но Милка их не слышала. Как ни странно, ей удалось уйти от них, пройти по улице поселка и даже встретить Александра Сергеевича у самого его дома. Раньше, когда они встречались на улице, он искоса и живо взглядывал на нее и здоровался- очень почтительно. Ни с кем он так не здоровался. Как могла она забыть! Конечно, она была для него всего-навсего глупой девчонкой, не больше, однако ни с кем он не здоровался так весело и так почтительно. Это было, было, она помнит.
Вдруг что-то страшное ударило ей в лицо, захлестнуло рот и глаза. Она задохнулась. Это один из парней, раздраженный ее отсутствующим видом, хлестнул ей в лицо из миски, куда сливали остатки вина и где плавали окурки.
Нет, реальной была только одна жизнь, и в нее нужно было возвращаться, чтобы умереть.
На миг ее оглушило то, что она услышала и увидела. Все сливалось, и шевелилось, и плыло перед глазами. Казалось, в комнате груды парного мяса, странно ожившего. Неужели сейчас до нее дотронутся? Неужели сделают ей больно?
И вот произошло нечто столь необыкновенное, что она окончательно потеряла способность отличать, где явь, а где сон.
Во-первых, потянуло свежим ветром, поразительным в этой комнате. Оказалось, что это открылось окно. А в окне стоял Борис, положив локти на подоконник.
- Привет честной компании, - сказал он без улыбки. - Вы без нас не скучаете?
Милка с ужасом ждала, что сделает Левка, но оказалось, что Левки, по-видимому, уже давно нет в комнате. Никто Борису не ответил. Вообще стало очень тихо.
- Мы, собственно, за нашей сестренкой пришли,- продолжал Борис. - Пошли домой, погуляла и хватит.
- Пожалуйста, - с готовностью согласился Люськин,- ваша сестрица немножко того… выпила, а так-то в полном порядке.
Милка прямо из окна вывалилась в объятия Бориса. Костя, тоже очень серьезный, стоял тут же. Они вышли на улицу. Было совсем темно, земля дышала тяжелой сыростью. Милка не могла унять дрожь.
- Хорошее изобретение телефон, - сказал Костя,- но проку в нем мало. Два часа крутил ручку, два часа орал в трубку -не слышит телефонистка, и все! Я думал, и совсем до тебя не дозвонюсь.
- Хорошо герою из кино, - подхватил Борис,- он в таких случаях падает в седло прямо из окна, или летит машина, мелькая на поворотах. У меня, увы, не было ни коня, ни машины. Ближайший поезд шел через полтора часа.
- Перестаньте, пожалуйста, - все так же дрожа, сказала Милка, - вы сами волнуетесь не меньше моего.
Борис рассмеялся:
- Ничего, сестренка, все будет в порядке.
- А ты понимаешь, почему они так легко уступили? - спросил Костя.
- Нет.
- И я тоже нет.
- Что-то здесь не ладно, - сказал Борис. - Ты не боишься остаться одна? Мы сейчас придем.
Проводив Милку, они вернулись к дому тети Паши. Все было тихо и темно. Дверь оказалась незапертой. Когда они вошли, им послышался не то стон, не то плач. В кухне при едва видном свете коптилки они разглядели женщину, сидящую за столом. Уронив голову на руки, она тихо подвывала. Это была тетя Паша.
- Тетя Паша, - негромко окликнул Борис,- куда же все подевались?
Тетя Паша подняла голову.
- Ты меня спроси, - с силой сказала она своим низким голосом, - что я пережила и какой крест несу. Ведь это крест.
- Ну, тетя Паша, дорогая, расскажи, что здесь произошло?
Тетя Паша пристально посмотрела на него.
- Сопляк ты, - сказала она и отвернулась.
Она не желала разговаривать.
- Все это очень странно, - сказал Борис, когда они вернулись к Милке, - подозрительная уступчивость.
- И вот еще, - рассказывала Милка, - они… ну… эти несколько раз заговаривали об инженере Дохтурове, да так как-то нехорошо, с такими странными недомолвками, прямо не знаю. Всё что-то с угрозою. Как ты думаешь, не предупредить ли нам его?
- Их разговор относился к сегодняшнему дню?
- Этого я не поняла.
- Знаешь что, давай зайдем к нему сейчас же.
- Не знаю, удобно ли так поздно.
- А, удобно-неудобно, наплевать. Пошли. Кто знает, что еще может случиться.
- Лучше бы ему уехать отсюда. Да и нам бы всем уехать, - сказала Милка.
- Э, нет, - отозвался Борис, - мы еще можем пригодиться.
- Товарищ Романовская, - монотонно и с безнадежностью говорил Денис Петрович, - поймите, так дела не делаются.
Это был один из тех бесконечных и безрезультатных разговоров, которые раза два в неделю приходилось вести с проклятой Кукушкиной.
- Мы должны работать неслышно, - продолжал Берестов. - Люди, если они не преступники, не должны чувствовать от нас никакого беспокойства. А вы что делаете? Вызвали сразу пять человек, сели против них, таращились, как идол, чадили им в рожу махоркой, говорили какие-то зловещие слова. Зачем все это? И кто это позволил вам их вызывать?
- Мы в Петророзыске…
- Ничего такого не было в Петророзыске. Нам нужно доверие людей и их уважение. А вот протокол вашего допроса - это же целая папка. Передопросы! Очные ставки! И все это по поводу того, что один у другого украл кролика.
Кукушкина смотрела на него недвижным взором, который по обыкновению ничего не выражал. Разговор предстоял более нудный и безнадежный, чем обычно.
Однако он был прерван - дверь неожиданно с шумом распахнулась, и на пороге стал мальчик. Он был бледен, очень бледен, так что не видно было губ.
Это был Сережа Дохтуров. Он стремительно подошел к столу и сказал то единственное, чего Берестов (хотя он сразу понял, что случилось несчастье, и притом именно с инженером) никак не ждал от него услышать:
- Арестуйте немедленно моего отца. Он предатель и хочет взорвать поезд с людьми.
- Прошу прощения, - сказала Кукушкина, - это очень интересно.
Грубо выругавшись, Берестов вышел из кабинета. Куда-то унесло и Кукушкину. Сережа остался один. Он сел на клеенчатый диван, стараясь вспомнить все, что произошло с ним в последние часы, однако это ему не удавалось. Он дрожал, поджимал босые ноги и никак не мог согреться на холодной клеенке.
Сегодня в сумерках он шел домой. Был тихий вечер, в поселке стоял приятный запах жженого валежника: ребятишки жгли костры, отгоняя комаров. Сережа, сам любил сидеть у этих, заваленных раскаленной хвоей, почти без пламени костров и коптиться в горячем и густом их дыму. Но было поздно, отец мог уже вернуться, и поэтому Сережа торопился домой.
Он бежал по дорожке своего большого заросшего сада, когда неподалеку в кустах сирени послышались голоса. Сережа сейчас же присел за садовой скамейкой и стал слушать. Сирень росла в запущенной части сада, вокруг нее было много крапивы - из жителей дома сюда никто не заходил. Люди в сирени, должно быть, не слышали его шагов, потому что продолжали разговор.
- Сына, кажется, нет дома? - спросил один из них шепотом.
- Кажется, нет, - ответил другой.
- Ты уверен, что сына нет дома?
- Кажется, что нет.
- Он мог бы нам помешать.
Наступила тишина. Кусты сирени качались. Сережа сидел не дыша и не решаясь подползти ближе. Сердце опасно стучало, во рту стало древесно сухо. Жизнь отца находилась в большой опасности, в этом не могло быть сомнения. Однако дальнейшие слова незнакомцев были непонятны.
- Разве инженер ничего не сказал сыну?
- Нет, мальчик ничего не знает, инженер считает, что он мог бы проболтаться.
Этого Сережа понять не мог. Нужно было воспользоваться наступившей паузой и поскорее сообразить, а он был не в состоянии. Сейчас они окажут еще что-нибудь, и это во что бы то ни стало нужно будет понять и запомнить, а он… Так и есть!
Однако то, что они говорили дальше, уже нельзя было не понять. Они говорили о том, что инженер согласен взорвать поезд сегодня ночью, что для этого все готово, взрывчатка и прочее, и что все будет в порядке, если не узнают в городе, в розыске.
И вот тут Сережа представил себе лицо Семки Петухова. Он рос, он наваливался на Сережу.
А разговор в кустах продолжался.
- Деньги ты ему уже передал?
- Отдадим ночью. Только бы в городе, в розыске ничего не узнали. Тогда будет все в порядке. Взлетят в воздух большевички!
Через минуту Сережа мчался на станцию задами поселка по мокрым остывшим лопухам. До поезда, .по его расчетам, было минут сорок. Пустой, лживый, проклятый мир лежал кругом. Лучше было не видеть, не слышать, не чувствовать. Лучше было умереть.
В темноте он ударялся босыми ногами о корни деревьев и шипел от боли, но не задерживался ни на минуту. Раз меж пальцев попала шишка, он на ходу вытащил ее, зажал в руке и побежал дальше.
В вагон он войти не смог, а остался в тамбуре, который почему-то оказался пустым. Сережа смотрел в стеклянную часть двери.
За поездом, цепляясь друг за дружку, гнались придорожные елки, а потом все разом - хлоп! - остановились и кинулись назад. Потянулся лес.
Только теперь Сережа заметил, что вдоль насыпи бредет туман, ему стало страшно, и он, чтобы не видеть ни леса, ни тумана, сел на пол.
Он изо всех сил старался не поддаваться, чувствуя, что это на него надвигается, что еще минута - и он не совладает с собой.
Оказалось, в руке его по-прежнему зажата зеленая шишка, еще не распустившаяся, тяжелая, литая, такие можно далеко бросать. Но и шишка не помогла, все уже случилось, они бежали за поездом. «Папа, кто строил железную дорогу?» - «Инженеры, душенька». И вот сразу вдоль насыпи побежали они. «Кто там?» - «Толпа мертвецов…» Против воли Сережа уже вспоминал слово за словом.
Под ним крупно стучали колеса, и так близко, что казалось, они не отделены от него настилом пола. Да и сам тамбур стал прозрачен и тем, кто бежал за поездом, Сережа был хорошо виден.
Он уронил голову на колени и закрыл глаза - несчастный, одинокий босой мальчишка.
Поезд шел, темный среди темной ночи. А вдоль насыпи по бокам ее брел туман.
Когда дежурный зашел в кабинет Берестова, он увидел, что лампа сильно коптит, а на диване, собравшись в комок, сидит мальчик.
- Ты что же, не видишь, что коптит! - сердито крикнул дежурный и подвернул фитиль.
Мальчик ничего не ответил. Он только смотрел на дежурного и сильно дрожал. Достаточно было взглянуть на его багровое лицо, чтобы -понять, что у него жар и что он уже ничего не соображает.
