Вале было тогда лет пятнадцать. Ну да, она еще не вполне ощущала себя взрослой — это она прекрасно помнит. Робела от каждого пустячного мужского взгляда, краснела, прятала глаза. И еще одно — она совершенно не понимала, какое у нее лицо, какая фигура, улыбка. Хороша ли она? Или ужасная дурнушка? Соседка по этажу, одноклассница Райка, троечница и сплетница, навязывалась ей в подружки и шептала, пригнувшись к Валиному уху: «Кто в нашем возрасте урод — потом красотун». Райка, кажется, объединяла себя и Валю в одну команду «уродов». Валю это бесило. Райка и впрямь была уродиной, а вот Валя — нет! Или — да? Вопрос был не решен. Зеркала молчали или отвечали двусмысленно. И каждый раз она удивлялась и не знала, как оценить собственный вид, отраженный то в ручном зеркальце, то в зеркале школьного туалета, то в блестящем металлическом чайнике на кухне — со странно искаженными, смешно вытянутыми очертаниями. И каждый раз она себя не могла узнать — то гибкая, стройная, легкая, то жесткая, нелепая, неповоротливая (в особенности на уроках физкультуры, где нужно было прыгать через козла и залезать на канат). И одноклассники предпочитали ей других девочек, которые ей тоже казались гораздо соблазнительнее.

Мама была строгих правил. Писала докторскую диссертацию по химии за их круглым обеденным столом, надев очки в глухой черной оправе. Мама этими глупостями не интересовалась. И за внешность никогда Валю не хвалила, только за пятерки. И вообще — у тебя и впредь будет из одежды две блузки и две юбки. Не смотри на других! Ты же знаешь, как нам тяжело достаются деньги! Валя знала, знала! Но эти «две блузки и две юбки» ее убивали. Ей хотелось чудес, праздников, необыкновенных нарядов! Она все что-то придумывала, вытаскивала из шкафа какие-то старые бабушкины кружева, длинные юбки с цветной каймой, старые продавленные мужские шляпы из фетра. И все это, включая шляпы, она надевала на себя. Обматывалась какими-то древними, расползающимися прямо на ней шалями из бабушкиного сундука, где лежало все негодное и ненужное. И потом кружилась перед зеркалом, радуясь и недоумевая. Какая она? Хороша ли? А может, урод?

Однажды в этом ее наряде Валю застала пожилая соседка, пришедшая попросить спичек. Эта дама «из бывших» (как про нее говорили) жила с котом. И больше у нее никого не было. Она с котом занимала маленькую десятиметровку, а в большой комнате разместилось семейство слесаря, всегда пьяного и частенько лежащего поперек коридора в полной отключке. Соседка говорила об этом маме с улыбкой на красивом лице, которое морщинки не портили. Вале с мамой повезло, у них соседкой была тихая старушка, правда, излишне любопытная. Выскакивая из своей комнаты после очередного разговора с мамой, Валя частенько заставала старушку неподалеку от их дверей. Старушка была глуховата, и ей приходилось подходить совсем близко, чтобы расслышать даже громкий разговор соседей.

«Две блузки и две юбки!» — кричала мама, а Валя в слезах выбегала на кухню, чуть не сшибая старушку соседку — в немыслимых своих нарядах и с волосами, собранными во взрослый пучок, который ее еще более молодил…

Старая дама поглядела на Валю в этой ее кофте-распашонке, к которой она приделала бабушкины кружева, в длиннющей черной шелковой юбке с красными оборками, вероятно, еще прабабушкиной, и с этой ее взрослой прической — ахнула и сказала, что Валя, да, девочка, «как две капли воды» похожа на один акварельный портрет. Дама не знала или не помнила имени художника, но он, несомненно, был из очень известных. Современник Пушкина… А видела она этот портрет очень давно, в начале тридцатых в небольшом городке со странным названием Скопин. Там, в доме купцов не то Перегудовых, не то Переплясовых, после революции возник приют для беспризорных детей. Она в этом приюте работала… (дама запнулась и, видимо, не пожелав говорить, кем она там работала, снова перешла к портрету). Акварель, довольно большого размера и очень тонко нарисованная, висела в самодельной рамочке в бывшей гостиной, из которой сделали столовую для детей. Но дети норовили испачкать акварель или что-то пририсовать. И вот как-то поздним вечером дама ее потихоньку сняла со стены и отнесла на чердак, где лежала всяческая рухлядь.

— А почему не в музей? — Валя искренне недоумевала.

Соседка тихо улыбнулась степени Валиного непонимания.

Какие музеи? Разруха и голод. И террор. Ее муж тогда уже был во Франции, а она… но это другая история.

— А потом вы его нашли?

— Портрет?

Вале, конечно, хотелось узнать про портрет, но она из вежливости спросила про мужа.

— Представь, несколько лет назад отыскался. В доме для престарелых инвалидов. Обзавелся во Франции новой семьей, но и ее потерял. Фотографию свою не прислал, а вот я взяла и послала.

«Еще бы! — подумала Валя. — Такая красавица!» Валя в возрастах ничего не понимала: «красавице» было лет под восемьдесят.

— А портрет?

Все же Валя не удержалась, чтобы не спросить.

— Ты точная, точная копия. Прямо удивительно. Девочка в советской семье, в нашем государстве. Какой-то большой художник рисовал. У меня на это глаз. Отец собрал превосходную коллекцию русской живописи и графики, еще до катастрофы. Когда рисовалась эта акварель, по всей видимости, были живы Пушкин и Гоголь, Тургенев только начинал. Жаль, что ты ее не увидишь! Тебе было бы интересно!

Еще бы не интересно! С той самой минуты, как услышала, Валя просто заболела этим акварельным портретом. Ей казалось, что там, только там запечатлен какой-то ее настоящий, истинный облик, который от нее в жизни ускользает. И поэтому она не знает, какая она. Хороша ли? Урод?

Через много лет на отдыхе в маленьком латвийском курортном городке, куда она поехала вместе с подругой, все той же Райкой, вовсе не расцветшей, а напоминающей теперь разжиревшую дворняжку, Валя случайно познакомилась на пляже с одним человеком, назвавшимся (не без некоторой запинки) художником. Он сказал об этом, потому что захотел ее написать. Не согласилась бы она… Нет, нет, зачем это? Она сразу испуганно отказалась, хотя художник ей понравился. В особенности голос — тихий и неяркий, но захватывающий. Они познакомились возле пляжа у киоска с мороженым. Пока ели мороженое — разговаривали. У Вали в пакете таяло мороженое для Райки — но уйти было невозможно, невозможно! Хотя разговор был пустячный. Он сожалел, что она отказалась позировать. Возможно, что-то бы получилось. Впрочем, он все равно бы не успел написать портрет. Он скоро уезжает. Сегодня. Высокий, с чуть седеющей головой, в джинсовой молодежной куртке, но совсем не юнец. Старше Вали на… На сколько же?..

Она так и не научилась распознавать возраст, но чувствовала, что он старше хотя бы по тому, как он держал себя с ней и как она робела. А ведь уже закончила аспирантуру по химии, продолжая дело мамы, самой Валей не очень-то любимое, и начала преподавать в обычной школе, потому что больше ее никуда не брали. У нее была нежелательная национальность. В отделах кадров разных учреждений панически боялись, что Валя уедет на свою «исконную» родину и их всех повыгоняют. О школе можно было порассказать много смешного и не очень. Райка, кстати, работала в Валиной школе буфетчицей, и там они снова встретились. Ведь жили они теперь в разных местах. Вале с мамой дали отдельную квартиру, а любопытную старушку соседку переселили в другую коммуналку.

И вот теперь на пляже в латвийском городке Валя с неизвестным ей человеком, назвавшимся художником, ела эскимо и как-то поразительно легко разговаривала. Правда, о чем был разговор, она потом вспомнить не могла. Только чувство счастья и полета. Единственное, что она запомнила, — это то, что неизвестно почему рассказала ему, как разыскивала один акварельный портрет, говорят, похожий на нее «как две капли воды». После окончания аспирантуры она поехала в древний русский городок Скопин. Когда-то в детстве ей сказали, что этот портрет видели в Скопине. Валя поехала туда с автобусной экскурсией, которая должна была осмотреть города Рязанщины. В Скопине остановились всего на два часа. Все ринулись осматривать керамический завод, а Валя осталась на раскаленной от жары площади, выложенной булыжником, окруженной одноэтажными каменными домами. У проходившего мимо коренастого загорелого мужичка Валя спросила, где дом купцов… Перегудовых, кажется. Спросила наугад. Возможно, этот дом давно снесли. Тот не знал. Потом, уже отойдя от нее, повернулся и, улыбаясь всем лицом, крикнул, что вспомнил. Там музей. И показал на дом, рядом с которым Валя стояла. Ошалев, она кинулась к особняку с чугунной оградой и медной табличкой, оповещающей, что это музей города Скопина. Но на витой чугунной калитке висел замок. И хотя, судя по расписанию, красовавшемуся на доске рядом, музей в этот день и час должен был работать — он, хоть ты тресни! — не работал! Не работал, и все тут! Валя даже подошла к милиционеру, стоящему в центре площади рядом с почтой, и поинтересовалась про музей. Почему не работает? Ведь должен работать! Будни и самые те часы — с двенадцати до шестнадцати. Тот улыбнулся (все жители городка отличались необыкновенной улыбчивостью) и развел руками: не знаю, мол, гражданка-сударыня. Не в курсе этих событий. А вы сходите на керамический завод! Туда всех водят!

Но опечаленная Валя все два часа, отведенные на осмотр городка, простояла вблизи музея — авось кто-нибудь подойдет. Но не подошел. Заглядывая в окна, закрытые тонким светлым тюлем, она увидела на стенах картины, и ей даже показалось, что на одной…

Художник, слушая, чертил носком сандалии узоры на желтом прибрежном песке возле ларька с мороженым и изредка поглядывал на Валю, посверкивая зоркими глазами. И как же ей хотелось под этим взглядом хоть немного походить на тот старый акварельный портрет, который она когда-то почти увидела сквозь тюлевую занавеску!

Но вот мороженое было съедено. Художник куда-то заторопился. Да и ей давно пора было возвращаться. Прощаясь, он пробормотал несколько жалких слов, что был рад… что сожалеет… что жаль ненаписанного портрета и, может быть, когда-нибудь еще увидятся… Глупые, жалкие, этикетные слова. Он опаздывал, и она спешила. Улыбаясь каменными улыбками, они разбежались. Он, наверное, в гостиницу и потом на вокзал. А она — на пляж, к Райке. Но загорать ей расхотелось. Да и отдыхать в этом городке тоже. И все оставшееся время Валя проплакала в снятой ими комнате, с видом на море и сосны. Горестно и безутешно. Словно случилось нечто непоправимое. Ну, что ей этот человек? Даже ведь и не познакомились! И что? И зачем? Плакала и плакала, как дура, пока Райка плюнула и не обменяла билеты на более ранний срок. Все материальные потери от этого обмена Валя взяла на себя. И, возвращаясь на поезде в Москву, она, уже внешне почти спокойная, все думала о том, что было у нее две возможности узнать свой настоящий облик, свою настоящую суть. У нее, рожденной под знаком Весов, вечно колеблющейся, неопределившейся, сомневающейся в каждом своем поступке и так до сих пор не понявшей, хороша ли она? Или урод? И обе эти возможности — внимательно рассмотреть старинную акварель в скопинском музее или же дать себя нарисовать случайно встретившемуся на пляже, но, судя по всему, удивительному художнику — обе эти возможности она упустила. И теперь ей остается только гадать, думать, мечтать, воображать себе, что бы могло быть и как бы все могло повернуться, если бы… То есть витать в той самой неопределенной, прозрачной, зыбкой воздушной стихии, которой она была от рождения причастна…

Чайковская Вера Исааковна (1950–…), текст, 2009