Читая эту дрянь, Дорик сначала кривил, потом оттопыривал нижнюю губу и наконец отбросил брошюру с отвращением. Друг не друг, но приятель, который на протяжении долгих лет их фальшивого полуприятельства по каким-то скрытым намекам, взглядам, репликам, а может, просто чутьем (Дорик, как вежливый человек, предпочитал отмалчиваться или отшучиваться), даря ему очередной свой психологический опус и понимая, что Дорик к сим трудам относится скептически, словно целью себе поставил убедить Дорика в своей незаурядности. Точно женщина, которая особенно рьяно приманивает того, кому совсем не нравится.

А Дорику эта мелкая возня вокруг психиатра действительно гениального, какие-то жалкие муравьиные укусы, мелкие поправки, которые, будь тот жив, — отмел бы со смехом, — казались признаком особой злокозненной бездарности. Бездарности, которая рядится в павлиньи перья, — явление достаточно распространенное как прежде, так и теперь. У Дорика даже возник целый графический цикл подобных «ворон», в результате чего его стали сопоставлять с Босхом и Брейгелем (разумеется, в пользу последних), говорить о запоздалых всплесках постмодернизма, а Дорик просто «следовал натуре» — как это прежде называлось.

Но эта брошюрка (изданная на средства Фонда поддержки российских талантов) и среди прочих была перлом. Психологический практикум.

Дорик сначала прочел «паноптикум». И эта очитка-оговорка (прямо по гениальному психиатру, которого пытались в ней ужалить) оказалась гораздо точнее верно прочитанного слова.

Таких кретинов-психиатров и психологов нужно было уже помещать в паноптикум. К примеру, в брошюрке воспроизводился психиатрический анализ врача, практиковавшего, судя по всему, в конце пятидесятых, когда малютка Дорик еще отсиживался под столом в крошечной комнатушке в местечке Чухлинка на окраине Москвы и подсчитывал ноги сидящих за этим столом (почему-то нередко оказывалось нечетное число, но тени, как интересно ложились тени!). Этот врачишка — Келлер (так и хотелось назвать его «киллер», но в пятидесятые годы такого понятия еще не было, хотя зловещее сочетание «врач-убийца» надолго врезалось в сознание простого и непростого народа) описывал случай «повторяющихся шизофренических состояний». По-видимому, это и был его основной вклад в науку — плод его докторской диссертации. И вот он-то внушил Дорику такой ужас и отвращение, что это уже граничило с клиникой (и Келлер, вероятно, взял бы его на учет и приобщил к делу).

«Бедная Ниночка!» — только и подумал Дорик, человек отнюдь не сентиментальный, скорее ироничный, — но уж очень велико было его негодование по отношению к Киллеру (ах, нет же, Келлеру!), которому Дорик припомнил все несусветности, нравственную тупость, черствость, жестокость, с которыми ему самолично приходилось сталкиваться и у других представителей этой древнейшей профессии. В свое время Дорик даже перефразировал старинное изречение, врач говорит больному: «Излечися сам!» И это еще самый хороший и честный врач. В коммуналке, где Дорик провел с родителями первые семь лет своей жизни, тоже был врач — психотерапевт, что для младенческого слуха звучало непонятно и торжественно, — и едва ли не Келлер по фамилии. А потом, к концу их совместного пребывания в коммуналке с тем Келлером (впрочем, фамилия, скорее всего, была только созвучной), что-то у него произошло. Что именно — тщательно скрывалось от детских ушей, но тем внимательнее эти уши прислушивались к непонятным фразам, толкам, обрывкам разговоров и намекам родителей и соседей.

Получалось, что не то он сам «сбрендил», — сейчас бы сказали «крыша поехала», не то отчего-то ушел из дому. А у него была «роскошная», как считал Дориков папа, жена, блондинка-венеролог, сын — студент, не замечающий юного, ползающего по пыльным лестницам Дорика, и собака пудель, которую все в доме любили и все хором постоянно попрекали соседа в том, что держит псину в коммуналке. Интеллигентный же человек. Слово «интеллигентный» Дорик впервые услышал именно в таком контексте — злорадно-мстительного неодобрения в голосе и в хищных зеленых глазах одинокой буфетчицы с завода ДДТ, что на Овощанке (что это значит, Дорик так и не доискался и не особенно доискивался). Магия детских мифических представлений в завалах его памяти так и осталась нерасшифрованной и непросвеченной четкой декартовской мыслью.

Гениальный психиатр совершенно правильно, на взгляд Дорика, который специалистом в этой области не был, отмел какой бы то ни было барьер между болезнью и здоровьем, показал, сколь узка и условна эта грань. А наши милые эскулапы знай загоняли в рамки болезни все сильные человеческие страсти, потрясения и переживания. В сущности, любая тонкая чувствительная натура (а Дорик был натурой именно такой) попадала у них в разряд патологии. Отсюда и взгляды на людей искусства, как поголовно шизофреников и безумцев; может быть, так оно и было, но тогда в разряд «нормальных» попадали патологически жесткие и черствые люди, не способные ни к любви, ни к страданию, ни к сопереживанию. Вот и «Ниночка» (это же надо набраться такого нахальства, чтобы называть ее везде только уменьшительно-ласкательным именем и при этом защитить на ее «случае» — докторскую!). Да у нее была совершенно нормальная реакция на смерть матери — она «временно помешалась»; Дорик не хотел пользоваться медицинскими терминами, которые это понятное «помешательство» возводили в ранг клинического случая, требующего вызова «скорой», бегущих санитаров и палаты на десятерых в одной из «психушек». В состоянии этого вполне понятного по-человечески «помешательства» (а иначе — глубочайшего отчаяния) она ушла из дома и где-то бродила несколько дней. За это время мать похоронили соседи, живущие в той же коммуналке. (Дорик подумал, что если бы умница его вторая жена не настояла на том, чтобы не пускать его на похороны собственной матери, — неизвестно, чем бы это для него кончилось.) Так виновата ли «Ниночка», что не было рядом с ней такого любящего человека, а был только врач-наблюдатель, отмечающий «симптомы» бесконечного горя и затем анализирующий их на страницах психологического практикума? «Регрессия шизофренического состояния…» «Бред о загробном общении с умершей матерью»… И это ему, Келлеру (Киллеру!), она говорила, что он, после мамы, самый близкий ей человек?

Вошла в кабинет себя не помнящая, грязная, голодная, а этот «дяденька Келлер», пряча глаза в медицинскую карту, стал бормотать что-то о таблетках, санатории. И не он ли вызвал санитаров? Короче, в психушке последовало самоубийство — наглоталась таблеток, которые, вероятно, он же ей и прописал. Забыться, забыть, уснуть…

А Келлер сел за письменный стол и завершил последнюю главу своей диссертации, посвященную анализу «случая Ниночки». За время наблюдений над пациенткой Ниной Нагель взрывы «шизофренических состояний» наблюдались у больной лишь дважды: когда она пришла впервые после бегства от мужа и умоляла ее загипнотизировать…

— Забыть, забыться, уснуть…

…И незадолго перед самоубийством, после смерти матери, когда она уже ни о чем не просила, а только спрашивала, права ли она, думая, что можно общаться с той реальностью…

Сумасшедшие врачи! Бездарное время! Жестокие нравы!

О, даже еще совсем недавно, даже еще сто лет назад эту хрупкую чудачку «Ниночку» можно было спасти, и она бы увидела — кто знает? — небо в алмазах! Да, да! У трагического Тургенева, у жесткого Чехова — суровее, трезвее, холоднее! — ее «шизофреническое состояние» могло бы быть оценено как особое, нежное цветение женской души, как то, что нужно любить и выхаживать… Эта «Ниночка» стала бы не бедной, убогой «психопаткой», она бы, она…