Проездом в… Как назывался этот городок? Он любил заштатные городки, потому что его там никто не знал. И даже имени не слыхивали. В Париже слыхали, в Риме слыхали, а тут, на задворках родины, ни одна собака не слыхала. Но это не огорчало. Слава ему надоела. Хотелось свободы и чтобы никто не докучал. Любимый его поэт, на беду обладавший гадкой непоэтической внешностью, сказал об этом безумные и точные слова: «Забыться и уснуть!» Едва ли в Рязанском имении друзей, куда он направлялся, можно было «забыться», но, по крайней мере, он там отоспится. И немного поработает в свое удовольствие. Конечно же, все семейство Белозерских, включая мальчишек-близнецов, жаждет заполучить портреты. Но это как получится, по вдохновению. Из расчета он вообще никогда не писал. И многие светские красавицы на него дулись, а их мужья уж такие гонорары сулили! Но он бегал и от этих глупых красавиц, и от их тщеславных мужей. Слава и нужна была, чтобы освободиться. Выбирает он, а не они. И никакие высочества, светлости, преосвященства не вынудят его поступать иначе. Гордыня? Да, его обвиняли в гордыне. А он с юности был очень неловок и застенчив, и гордыня была его щитом, его способом отстоять себя. Сын бедного ремесленника с императорских фарфоровых заводов, ставший самым громким именем среди своих соплеменников-живописцев. Но соплеменники — что?! Он с ними не состязался. Мелкие, ничтожные, жадные до денег и пития. Получив академический пенсион, кинулись в Италии прожигать жизнь, да так бездарно и в соответствии с размерами пенсиона — копеечно. И все до единого подражали его итальянке, собирающей персики! Все до единого! Нет, он равнялся на Тициана, на Рембрандта! А эти? Только и годились, чтобы сочинять про него злые и бездарные анекдоты. Горд и несговорчив, заносчив, нетерпелив, язвителен, ядовит, колок, надменен, аки змий, и своеволен до неприличия. Все в лес, а он уж точно по дрова! А уж что сочиняли про его дам! Кто-то утопился из-за него, кто-то отравился. Все почти выдумки, враки! А он сам был ранен, едва ли не смертельно. Но об этом никто не знал. Не нравилась даже его внешность — слишком не приглаженная для эпохи шагистики и казенных мундиров — необычная, живая! Со своими медными кудрями в крупных кольцах, с красивой головой, ладным телом юноши-атлета, пружинистой походкой барса, мгновенно поражающим взглядом серых глаз, одетый всегда изящно, но не так, как требовала мода, а с уклоном в свободный полет артистического воображения — он вызывал зависть и злоречие, злоречие и зависть. И у мужчин, и у дам. У мужчин своим высокомерием. У дам — отсутствием к ним интереса. Того специфического интереса, которого требовала светская жизнь — флирта, волокитства, легких влюбленностей. Но при всей своей внешней легкости, в этом деле он был тяжел. И тут он часто повторял строчку поэта, под обаянием которого находился уже несколько лет: «Полюбит не скоро, зато не разлюбит уж даром».

В этом крошечном городке, приехав к обеду, он решился заночевать. Белозерские рекомендовали ему местных купцов Перегудовых, у которых можно было остановиться. Младший Перегудов получил хорошее образование в Петербурге по юридической части, но вернулся домой и вместе с отцом продолжал торговлю чаем, открыв в городке и окрестностях несколько современных магазинов, где продавали не только чай, но и мед, пряники, варенья. Белозерский говорил также, что сынок Перегудов пописывает стихи. Но это Павла Брунста не отпугнуло. Вот если бы он узнал, что хозяин дома, где он собирается заночевать, малюет картины — его бы туда не затащить! Еще станет показывать да ждать одобрений! А стихи — кто их не пишет?

Даже она, графиня, язва, умница, и та что-то такое пописывала и, кажется, Жуковскому показывала, проезжающему через Рим. И добрейший Василий Андреич сказал ей несколько невнятных и высоковитийственных слов, из-за которых она еще более гордо стала задирать свою маленькую изящную головку. Тоже гордячка! В этом они похожи. Только в этом. Она — графиня. Он — плебей. Но не это встало между ними. Не это. А что же, что? Через некоторое время после их встречи, столь катастрофической для него, она, жертвуя титулом, вышла замуж за танцора из итальянского кордебалета, а он почти тотчас женился на юной английской леди, играющей от скуки на флейте. И оба быстро, с каким-то привычным отчаянием, ожесточением, горечью, бежали — она от мужа, он от жены. Гордецы. Непоседы. Неисцелимые, в сущности, люди. Это кровь бурлит и все гонит куда-то, к неведомому, чужому, новому.

Вот зачем он потащился в Рязань к Белозерским? Мало ему Петербурга? Парижа? Рима? И уж совсем заштатный этот городок — он-то зачем?

Между тем кучер Антон, единственный его дорожный друг и собеседник, доставил его к дому купцов Перегудовых.

— Не вашей ли работы будет Приам, оплакивающий тело Гектора? — осторожно поинтересовался молодой Перегудов, довольно лощеный для такой глуши, с мягкими, но невыразительными чертами округлого лица. Таких Брунст никогда не писал. — Видел в бытность мою в Петербурге на выставке академической живописи.

— Не моей, — буркнул в ответ. Все же его злило, что его до такой степени тут не знают. Кстати, работу запомнил неплохую, может быть, единственно неплохую на той выставке. Вечного своего соперника, даровитого, но какого-то вялого, раздражающего своей медлительностью, отсутствием горячности, огня!

За обедом он сидел с двумя мужчинами, старшим и младшим Перегудовыми. Старший Перегудов, седенький, кругленький, клевал носом и не проронил ни слова, видимо, стесняясь гостя. Прислуживал верзила лакей. Было невыносимо скучно. Но тут в дверь заглянула девушка лет пятнадцати с черной косой, закинутой за спину, и с такими быстрыми лукавыми глазами, с такой непроизвольной грацией движений, что Брунсту захотелось еще на нее взглянуть. Кого-то ужасно напоминала. Но девушка тут же исчезла, или испугавшись гостя, или устыдившись своего несуразного наряда: на ней было что-то недошитое или перешитое с какого-то «взрослого» платья, впрочем, как он любил, свободное и причудливое. Он всегда был «плохо воспитан», как считали в свете — привык не сдерживать порывов. Эту девушку он нарисует хотя бы акварелью, раз нет под рукой холста и красок. Брунст выскочил из-за стола с такой поспешностью, что недопитая чашка ароматнейшего чая зазвенела, стукнувшись о тонкое блюдце с синим драконом.

— Одну минуту!

И кинулся на поиски девчушки, но та была неуловима. Бегала от него по всему дому — то наверху, на лестнице, то внизу он слышал стук ее башмаков. И в зеркале гостиной не ее ли лукавое лицо мелькнуло, тут же спрятавшееся за розовой портьерой? И не она ли пробежала по саду, вызвав переполох среди птиц, защебетавших с неистовой силой?

— Агаша! — крикнул низкий грудной женский голос. — Куда ты запропастилась? Иди кружовник чистить. На варенье.

Он остановился у двери, выходящей в сад. Что-то ему подсказывало, что сейчас он ее встретит.

— Агаша же!

В женском голосе послышалось ленивое неудовольствие. Тут она и выросла в проеме дверей, увидев его, зарделась и, перекинув темную косу с плеча за спину, быстро пробежала на кухню.

— Кто эта Агаша? — спросил он у молодого хозяина, вернувшись в столовую.

— Воспитанница.

Отвечая, тот улыбался и хмурился одновременно. Все же провинциальная непривычка к общению давала о себе знать.

— Женина дальняя родня. Жена сейчас у своей маменьки в Рязани. Вот Агаша и безобразит. Как с цепи сорвалась. Жена с ней строга. А мы с папашей балуем.

И, словно желая непосредственно продемонстрировать это «баловство», он громко позвал Агашу. Он принес ей пряников из лавки. И орехов. Агаша, видно, очень любила сладости, ибо дважды ее звать не пришлось. Выросла перед ними в какой-то розовой распашонке, отороченной сильно поеденным молью мехом лисицы.

— Разорила бабушкин сундук. Пока нет жены…

Молодой хозяин снова улыбался и немного хмурился. Но, судя по всему, был рад той свободе, которая воцарилась с отъездом хозяйки.

— Познакомься с гостем. Павел Андреевич Брунст из Петербурга. Профессор живописи.

Агаша взглянула совсем неиспуганно, с любопытством, чинно полуприсела, как дама, потом, забывшись, схватила со стола тарелку со сладостями и убежала.

В комнате, где он временно расположился (хозяин хотел поселить его в лучшей, наверху, которую должны были убрать), он думал: на кого ж похожа? Бумагу и акварель он, кажется, не позабыл. Вытащил из саквояжа все, что было ему нужно для работы. Налил из кувшина воды в какую-то плошку. И засел за акварель. Их он писал экспромтом, по памяти. Работал, по сути, стоя, возбужденно пританцовывая, с азартом и некоторой небрежностью водил тонкой кисточкой, как всегда, не уверенный, получится ли на этот раз то, что он так ясно видел в воображении.

Пробегая мимо его комнаты, Агаша увидела в приоткрытую дверь акварель и закричала.

— Не похожа! У меня лицо потолще и брови прямые, а не прогнутые!

Он рассмеялся. Да, кажется, не похожа, хотя он мастер был рисовать и писать похоже. Рисовал-то он не ее. Девчонка была занятная, но, кажется, совсем не развита. Наверняка ничего не читала, нос вытирает рукавом причудливого своего наряда. Взгляд звериный, туповатый при всем лукавстве…

Он подумал, что в последние годы еще несколько портретируемых дам и девиц говорили: «Не похожа». Видели в портретах что-то чужеродное, не свое. Ей-богу, у него это получалось бессознательно, он не хотел! Вот даже мальчишку итальянца, чудного малого, начинающего архитектора, написал так, что тот долго не мог понять, в чем дело. Черты лица похожи, но не он! Не он! А просто сквозь эти милые мальчишеские черты словно просвечивали другие. Другое лицо. И не мужское вовсе. Любимое, восхитительное, злое, незабываемое. Как там написал поэт с отталкивающей внешностью? «Не с тобой я сердцем говорю».

Агаша схватила со стола листок с акварелью, не спросясь, как дикарка.

— Вы ведь мне подарите?

— Погоди, сначала отдам Антону. Сделает паспорту.

Антон по-своему был столь же виртуозен, как Брунст, и Брунст эту виртуозность во всяких мелких хозяйственных делах необыкновенно ценил.

Агаша внезапно выросла перед ним и поставила блюдо с малиной.

— Будете с молоком или так?

— Без молока. Давай вместе. Я тебе отсыплю на тарелку.

Ела она, как дикарка, пальцами, обмазавшись красным соком, который тек у нее по рукам. И все поглядывала на него, словно они ели наперегонки.

А вот он не спешил, ел серебряной ложкой, по ягодке, припоминая что-то свое, давнее, итальянское…

Остаться здесь, затеряться в глуши, есть летом малину, жениться на этой дикарке (Пушкин, кажется, хотел остаться с цыганами или калмыками?). Писать портреты местных купцов, мещан, гарнизонных офицериков… Как тот… забыл фамилию… талантливейший живописец, но только очень не уверенный в себе… Но сердце… Что делать с этим безумным сердцем? И где бы он ни был, где бы ни был, его всегда, как магнитом, тянет туда, туда… И все кажется, что еще они увидятся, хоть напоследок…

Кошка спрыгнула с дивана. От неожиданности он разбил-таки блюдце с синим драконом. Малина рассыпалась по паркетным полам.

— Я подберу!

Агаша кинулась собирать осколки, он стал ей помогать, опустившись на корточки, и случайно коснулся ее пальцев. Поднес ее перемазанный соком малины палец к губам полушутя, полусерьезно.

— Я бы за вас пошла! — выдохнула дерзкая девчонка, поднялась, осколки полетели во все стороны из ее рук, и она выскочила из комнаты. Пришел верзила лакей с веником и совком и безмолвно все убрал.

Разве остаться? Еще на несколько дней? Антон явился сказать, что верхняя комната готова. Немного душновата, но окошко в сад, и вид красивый.

— Запрягай, Антон. Уезжаем.

Нужно бежать, пока не натворил здесь бед и пока самого не затянуло.

— Едем, Антон. К ночи поспеем к Белозерскому. Или к утру. Какая нам с тобой разница, холостякам?

Антон все понимал без объяснений, лишних вопросов на задавал.

Когда уезжали, в саду показалось улыбчиво-расстроенное лицо молодого хозяина, махнувшего им на прощание пухлой рукой, и за яблоней мелькнуло белое платье со старинными оборками. Лицо от него скрыли, отвернувшись и показав толстую темную косу с красной ленточкой на конце.

Чайковская Вера Исааковна (1950–…), текст, 2009