485. Чайковский - Мекк
Рим,
27 марта/8 апреля 1890 г.
Hotel Molaro, via Gregoriana.
Милый, дорогой друг мой!
Третьего дня я неожиданно решился переехать в Рим. В последнее время во Флоренции мне постоянно нездоровилось, и, может быть, от этого обстоятельства я стал очень враждебно относиться к городу, ни в чем не повинному. Как бы то ни было, но мне захотелось переменить местопребывание, и вот я приехал в Рим, где когда-то живал зимой при самых приятных условиях. Не знаю, что будет дальше, а покамест чувствую себя здесь гораздо лучше, и состояние духа отличное. Рим очень изменился в те восемь лет, которые прошли с тех пор, как я был здесь в последний раз. Иные улицы совсем неузнаваемы и из узких, грязных сделались широкими и роскошными, например Via del Tritone. Corso тоже очень изменился, особенно та часть, которая ближе к Piazza Venezia. Конечно, все эти перемены к лучшему, но мне жаль немножко прежнего тихого и скромного Рима.
Дорогая моя! Хоть я положил себе не писать Вам вовсе до тех пор, пока Вы совсем не оправитесь от выдержанной болезни, но уж очень захотелось по-старому непосредственно к Вам отнестись.
Скажу Вам, что я во Флоренции сочинил целую большую оперу и уже сделал полное фортепианное переложение. Завтра принимаюсь за инструментовку и надеюсь около трех недель посвятить первому действию. Затем я намерен отправиться, в Петербург, где обещал родным своим отпраздновать в среде их свое 50-летие. 25 апреля мне минет полвека. После же сего семейного празднества отправлюсь опять в с. Фроловское, которое я снова нанял, навсегда отказавшись от попыток прочно устраиваться в каком-нибудь городе. Опыт нынешней зимы доказал мне мою решительную неспособность жить в большом городе иначе, как временным гостем. Не могу без ужаса вспомнить, как мне тяжело было в Москве. Кстати, сообщу Вам, что я вышел из дирекции Муз[ыкального] общ[ества]. Причина следующая. По случаю смерти Фитценгагена вакансия профессора виолончели сделалась вакантна. Я высказал желание, чтобы ее занял Брандуков, наш ученик, прекрасный виолончелист, притом давно мечтавший навсегда пристроиться к консерватории. Нынешний директор Сафонов решительно отказался взять Брандукова (по причинам, мне непонятным) и объявил, что ничто не заставит его согласиться на мое предложение. После этого мне пришлось выбрать одно из двух: или 1) ехать в Москву, удалить Сафонова и самому сделаться директором, ибо больше некому занять теперь эту должность, или же, 2) весьма дорожа Сафоновым как очень деятельным и умным директором, самому выйти из состава дирекции и дать ему полную свободу действий. Я выбрал последнее, ибо, во-первых, не могу по характеру быть хорошим директором; во-вторых, потому, что, в таком случае, пришлось бы вовсе отказаться от композиторства и посвятить всё свое время консерватории. Такую жертву я принести не могу, ибо для меня бросить сочинение равносильно лишению себя жизни. Очень жаль, что Сафонов оказался так упорен в своем враждебном отношении к Брандукову. Это большая несправедливость. Но, в конце концов, хороший, энергический, полный амбиции директор консерватории важнее для ее благополучия, чем тот или другой виолончельный профессор. Сафонов же, не будучи мне лично особенно симпатичен, выказал превосходнейшие административные способности и большое рвение к делу. Простите, что я так распространился об этом деле, но оно в последнее время очень занимало и немного мучило меня, и я не мог умолчать о нем в беседе с Вами.
Кажется, теперь, слава богу, у Коли и Анны все благополучно. Зато маленькая Pина причиняла много беспокойства моей сестре. Теперь, впрочем, и она, кажется, совсем поправляется.
Будьте здоровы, милый, дорогой друг. Убедительно прошу Вас не отвечать мне. Передайте, пожалуйста, мой сердечный поклон Юлии Карловне и Владиславу Альбертовичу, которого прошу по-прежнему сообщать сведения о Вас.
Беспредельно преданный
П. Чайковский.
Если Влад[ислав] Альберт[ович] захочет мне теперь послать на просмотр что-нибудь свое, то буду очень рад.
486. Мекк - Чайковскому
Ницца,
30 марта/И апреля 1890 г.
Дорогой, несравненный друг мой! Как давно я Вам не писала и как тяжело это для меня, но я выдержала такую ужасную болезнь, от которой едва ли оправлюсь когда-нибудь вполне, и теперь, хотя самая болезнь покончилась, но она произвела огромное разрушение на мое здоровье вообще. Но бог с нею, с этою болезнью. Нет худа без добра; благодаря ей я имела [возможность] много видеть своих детей. В январе меня навестили Саша (Беннигсен), Володя и Макс, и эта радость свидания были для меня спасительна, она послужила началом к моему выздоровлению. Теперь недавно у меня были опять Володя, жена его Лиза, мой дорогой любимец Воличка и брат Александр, а вчера приехала Соня Р[имская]-Корсакова с детьми и мужем, но она не для того, чтобы навестить меня, а, бедненькая, сама привезла больного ребенка, который выдержал сперва скарлатину, потом плеврит и теперь всё болен и болен бог знает чем. А Риночка очень тяжело больна; у нее воспаление в легких, и вчера вместе с Вашим письмом я получила от Саши Беннигсен письмо, где она говорит, что Риночка очень плоха. Николай Александрович вместе с моим Володею уехал в Петербург, вследствие известий о болезни ребенка.
Как я Вам благодарна, дорогой мой, за сообщение мне о Ваших занятиях и о консерваторских случаях. Меня интересует всё, что делается в московском музыкальном мире, а тем более всё то, что имеет какое-нибудь отношение к Вам. Мне очень интересно знать, кого же Сафонов выбрал в профессора виолончели.
Я вижу, дорогой мой, что Вы так же, как и я, не выносите долгого пребывания на одном месте, да это и вообще свойство нервных людей, и я очень рада, что Вы переменили место, это всегда бывает очень освежительно. Дай господи, чтобы это Вашему здоровью принесло облегчение. Я не могу себе и представить, чтобы Вам могло быть пятьдесят лет, да и музыка Ваша это отвергает: сколько жизни, сколько чувств в этой чудной музыке! Пошли Вам господи, по крайней мере, еще столько же лет жизни, сколько прошло, на облегчение жизни и наслаждение всему человечеству.
Саша прислала мне из Петербурга Ваш большой портрет, очень хорошо удавшийся, и я так рада его иметь.
Как интересна будет Ваша опера на такой необыкновенный сюжет. Какой я несчастный человек, что не могу их [Ваши произведения] слышать; по крайней мере, я очень рада, что скоро, вероятно, выйдет клавираусцуг. Саша прислала мне Ваши танцы из нового балета, и я надеюсь, что теперь Соня мне будет их играть.
Вот уж и не могу больше писать. Будьте здоровы, мой милый, драгоценный друг. Крепко жму Вам руку и прошу не забывать безгранично любящую Вас
Надежду фон-Мекк.
Р. S. Юля и Влад[ислав] Альб[ертович] свидетельствуют Вам их глубочайшее почтение. Влад[ислав] Альб[ертович] в восторге от переписки с Вами. Нервы его всё очень плохи; это уже нецельный человек.
487. Чайковский - Мекк
Рим,
7/19 апреля 1890 г.
Милый, дорогой друг мой!
Письмо Ваше, полученное мной на прошлой неделе, доставило мне огромное удовольствие. Так давно я не видел почерка пера Вашего! И скажу Вам, что, судя по этому почерку, Вы, кажется, напрасно придаете такое большое значение следам, оставленным болезнью. Я убежден, что они совсем изгладятся, благодаря, в особенности, весне и, несмотря на страшную нервность, необычайно крепкой натуре Вашей. Вам кажется странным, что при Ваших постоянных недугах я называю натуру Вашу крепкой. Но под крепостью я разумею выносливость, и с этой точки зрения иной здоровенный гигант, в сущности, слабее тщедушного, вечно страдающего от нервов, но богатого жизненными силами человека. Прошлым летом и осенью, помню, что на Вас убийственно влияло несовсем удачное замужество Людмилы Карловны. Надеюсь, что теперь обстоятельства несколько изменились, и, во всяком случае, пламенно желаю этого. Я думаю, что если у детей Ваших всё будет благополучно, то Вы проживете еще долгие и счастливые годы. Итак, желательнее всего для Вашего благополучия, чтобы в семье Вашей всё шло хорошо, тогда и Вы будете совершенно здоровы и я получу еще от Вас много веселых и свидетельствующих о бодром настроении писем.
Мне приходится, милый друг, бежать из Рима. Я не мог сохранить здесь своего инкогнито. Несколько русских уже посетило меня с целью пригласить на обеды, вечера и т. п. Я безусловно отклонил всякие приглашения, но свобода моя уже отравлена и удовольствие пребывать в симпатичном Риме кончилось. От этих русских здешний первый музыкант Sgambati узнал, что я в Риме, и по этому случаю поставил в программу своего квартетного утра мой Первый квартет и явился с просьбой быть на этом утре. Невозможно было оказаться неблагодарным, и вот в рабочий час мне пришлось сидеть в душной зале, слушать посредственное исполнение своего квартета и быть предметом всеобщего внимания и любопытства публики, узнавшей от Сгамбати о моем присутствии и, по-видимому, очень заинтересовавшейся внешностью русского сочинителя музыки. Это было в высшей степени несносно. Очевидно, если я останусь, то подобные неприятности возобновятся. Я решил, как только кончу инструментовку первого действия оперы, а это случится дня через три, уехать через Венецию и Вену в Россию. Таким образом, теперь я доживаю последние дни в Риме. Я успел инструментовать здесь всё первое действие и, вероятно, еще успею сделать часть второго.
Вы не можете себе представить, дорогой друг мой, как я стремлюсь в Россию и с каким ощущением блаженства думаю о моем деревенском уединении. Между тем, в России теперь что-то неладное творится. Приближенные государя втягивают его в реакцию, и это очень печально. Дух реакции доходит до того, что сочинения гр. Л. Толстого преследуются как какие-то революционные прокламации. Молодежь бунтует, и атмосфера русская, в сущности, очень мрачная. Но всё это не мешает мне любить ее какою-то страстною любовью. Удивляюсь, как я мог прежде подолгу проживать за границей, находя в этом удалении от родины даже какое-то удовольствие.
Известно ли Вам, милый друг, что Ник. Ал. Римский-Корсаков женится на племяннице Тасе? Свадьба их (на которую родители Таси сначала взирали недоброжелательно) состоится очень скоро, и сейчас же после свадьбы доктора посылают их в горы, ради здоровья Рины, которое внушает опасения. Меня очень трогает то, что H. A. P[имский]-Корсаков, находя нужным для детей жениться, избрал сестру покойной; но трогательно и со стороны Таси, что она идет за него из любви к детям сестры.
Будьте здоровы, ради бога! Покорнейше прошу Вас, дорогая моя, адресовать мне письма уже в Россию, в г. Клин.
Ваш П. Чайковский.
Усердно кланяюсь Юлии Карловне. Владислава Альбертовича прошу адресовать мне письма и рукописи в Россию.
488. Мекк - Чайковскому
Эмс,
28 мая/9 июня 1890 г.
Мой дорогой, несравненный друг! Хотя Вы находите, что и вполне справедливо, что у меня необыкновенно крепкий организм, но нет такого крепкого здоровья, которого бы жизнь и обстоятельства не разбивали впрах, так и мое здоровье и силы теперь разбиты до того, что в настоящее время я должна была отказаться от своей заветной мечты заехать к моему Коле в Копылов, ехавши теперь в Россию. По нескольким опытам маленьких поездок по железной дороге, сделанным здесь, я окончательно убедилась, что мне не по силам предпринять такое негладкое путешествие, что я могу только переезжать по главным европейским линиям, где спальные и всякие вагоны устроены, поезда корреспондируют, перемены вагонов очень мало и в местах, вполне удобных, и т. д. В Эмсе мне очень не повезло: здесь такой холод и ветер, что пребывание тут принесло мне только вред. В этот четверг, тридцать первого, я переезжаю в свой любимый Висбаден; надеюсь, что там будет лучше.
Про свою жизнь в настоящее время вообще не могу сказать ничего хорошего и потому не буду про нее совсем говорить.
Дорогой мой, у меня есть к Вам просьба. Срок высылки бюджетной суммы есть 1 июля, а я приеду в Москву только 1 июля, то не позволите ли Вы мне несколько дней опоздать высылкою чека, так как мне не хочется поручать этого кому-либо в Москве и предпочитаю сделать сама, когда вернусь. Не откажите, мой милый друг, сообщить мне Ваш ответ, и [если] моя просьба доставит Вам хотя малейшее денежное затруднение, то усердно прошу нисколько не стесняться сказать мне этого, и я тогда прикажу из Москвы сейчас выслать. Адрес мой в Висбаден будет: Hotel Bristol.
Вчера от меня уехала Соня с детьми, а муж ее уехал уже раньше, потому что он выбран предводителем дворянства и не мог дольше оставаться. Поздравляю Вас, дорогой мой, с новым браком в Вашем семействе; конечно, Тася отлично сделала, что вышла за Николая Александровича; дал бы бог только, чтобы у нее своих детей не было. С отъездом Сони я теперь опять без музыки, но, впрочем, в Висбадене отличный оркестр и такой же отличный капельмейстер.
Не откажите написать мне, дорогой мой, кого взяли профессором виолончели в Московскую консерваторию. Всею душою безгранично Вас любящая и преданная Вам
Надежда фон-Мекк.
489. Чайковский - Мекк
С. Фроловское,
2 июня 1890 г.
Милый, дорогой друг мой!
Поспешаю ответить на письмо Ваше, только что мной полученное. Я был до слез тронут Вашей заботливостью и памятливостью обо мне! Само собою разумеется, дорогая моя, что как Вам угодно и удобно, так пусть и будет! Дай бог, чтобы в Висбадене Вам было хорошо, чтобы путешествие в Россию было Вам не утомительно, и еще я пламенно желаю, чтобы до Вашего приезда удержалась чудная погода, которая теперь стоит у нас. Несмотря на то, что весь лес около с. Фроловского вырублен, я наслаждаюсь здешним чудным воздухом, деревенской тишиной и привольем. Работа моя идет очень успешно. Думаю, что дней через пять или шесть я кончу вполне партитуру оперы и сдам. Тогда я немедленно примусь за сочинение секстета для струнных инструментов, который давно уже собираюсь написать, согласно обещанию, данному Петербургскому квартетному обществу. Затем, в конце лета я мечтаю отправиться в Каменку и на Кавказ. Я вполне понимаю, милый друг мой, что, несмотря на всё желание, Вам утомителен переезд в Москву через Киевскую губернию. Но, может быть, в конце лета, когда Вы хорошо отдохнете, то, возвращаясь за границу, Вы и найдете возможным побывать у Коли. Я совершенно понимаю Вашу симпатию к Висбадену, который и мне очень нравится. Но я знаю Висбаден прежний, с рулеткой, когда в нем трудно было место найти. Теперь он должен быть гораздо симпатичнее и покойнее. В последний раз я был в Висбадене в 1870 г., когда Н. Г. Рубинштейн страшно проигрывал там в рулетку, и одно время дошел до отчаянного положения, из которого я, по мере сил, приезжал выручать его из Содена, где проводил тогда лето. Это было перед самой войной, и я помню, что Висбаден мне ужасно нравился, что там была чудесная, хотя и скромно обставленная опера, великолепный оркестр и всяческие удовольствия. Теперь физиономия города, вследствие запрещения рулетки, должна была очень измениться. Стало не так оживленно, но зато, вероятно, покойнее.
Вы спрашиваете, милый друг, кто назначен на профессорскую виолончельную вакансию в Московской консерватории. Приглашен некий г. фон-Глен, которого я вовсе не знаю. Он много лет жил в Харькове. В одном я уверен безусловно, — это, что он бесконечно менее Брандукова имеет прав на занятие места Фитценгагена. Сафонов проявил в деле этом какое-то непостижимое упрямство. В глубине души я думаю, что он согласен со мной, но упорствовал с дипломатическою целью — выжить меня из дирекции, чтобы быть полным хозяином всего дела. Сафонов — человек с огромной амбицией и по натуре деспот. Может быть, это и хорошо для дела.
Будьте здоровы, дорогой, милый друг мой!
От всей души желаю Вам хорошо пожить в Висбадене и столь же хорошо совершить переезд в Россию.
Безгранично преданный
П. Чайковский.
Я писал в Эмс Влад[иславу] Альбертовичу, poste restante.
490. Чайковский - Мекк
С. Фроловское,
30 июня 1890 г.
Милый, дорогой друг мой!
Я был очень тронут и обрадован вчерашней телеграммой Вашей. Из нее я узнал, что г Вы благополучно совершили переезд свой в Россию. Глубоко благодарен за внимание Ваше. Если лето будет далее всё такое же небывало теплое и чудесное, как было до сих пор, то я уверен, что пребывание в отечестве на этот раз будет Вам приятнее, чем в прошлые года. Такой благодати, какую бог посылает нам в это лето, я не запомню. Цветы у меня расцвели в невероятном изобилии. Я всё более и более пристращаюсь к цветоводству и утешаюсь мыслью, что если наступит старческое ослабление моих музыкальных производительных способностей, то. я всецело предамся цветоводству. А покамест пожаловаться нельзя. Едва успел я окончить вполне оперу, как принялся за новое сочинение, которое вчерне у меня уже окончено. Питаю надежду, что Вы будете довольны, дорогая моя, что я написал секстет для струнных инструментов. Знаю Ваше пристрастие к камерной музыке и радуюсь, что Вы секстет мой, наверное, услышите, ибо для этого Вам не нужно будет ехать в концерт,. а весьма нетрудно устроить хорошее исполнение секстета у Вас дома. Я надеюсь также, что эта вещь понравится Вам; я писал ее с величайшим увлечением и удовольствием, без малейшего напряжения. На днях я напишу Владиславу Альбертовичу; подробное письмо о его партитурах.
Ради бога, будьте здоровы, милый друг мой, и пусть в этом году лето продолжится такое же чудное, как было до сих пор. Думаю, что Вы на даче в Сокольниках, но письмо адресую в Москву.
Беспредельно преданный Вам
П. Чайковский.
491. Чайковский - Мекк
С. Фроловское,
1 июля 1890 г.
Милый, дорогой друг мой!
Сейчас приехал Иван Васильев и передал мне письмо со вложенными в него 6000 рублей серебром бюджетной суммы. Бесконечно глубоко благодарен Вам, дорогая моя!
Вчера я послал Вам письмо, адресовал его в Москву, но, вероятно, оно последовало за Вами в Плещееве.
Так как Иван Васильев решительно не хочет остаться ночевать, то я принужден ограничиться сими несколькими строками. Более обстоятельно буду писать в Плещеево.
Еще раз благодарю Вас, бесценный, милый друг!
Ваш П. Чайковский.
Дай бог, чтобы Вы хорошо отдохнули от дороги в Плещееве.
492. Чайковский - Мекк
С. Фроловское,
2 июля 1890 г.
Милый, дорогой друг!
Вчера в одно время с Иваном Васильевым ко мне неожиданно приехал композитор Аренский, и это обстоятельство помешало мне толково написать Вам. Боюсь, что я недостаточно выразил Вам благодарность свою. Да, впрочем, никакими словами я и не могу выразить, сколько я благодарен Вам, сколько тронут Вашим вниманием и заботливостью! Согласно Вашему совету, я отдам две трети бюджетной суммы на текущий счет в банк. Я твердо решился с этого года откладывать часть получаемых мной денег и со временем приобресть всё-таки какую-нибудь недвижимость, весьма может быть, Фроловское, которое мне, несмотря на вырубку леса, очень нравится.
Аренский приезжал ко мне по следующему поводу. Он написал оперу, которую Юргенсон издал. Оперу эту я внимательно проиграл, она мне очень понравилась, и я ощутил потребность высказать Аренскому мое мнение об этом действительно чудесном сочинении. Письмо мое так тронуло его, что он сейчас же поехал лично благодарить меня. Аренский — человек с огромным талантом, но какой-то странный, не установившийся, болезненно нервный и слегка, как будто, не вполне нормальный в умственном отношении. Я боюсь за его будущность.
Милый друг мой, я теперь совершенно поглощен своим секстетом, доволен собой и чувствую, что он всем, питающим к моей музыке сочувствие, будет очень нравиться. Инструментовка будет готова к августу. Быть может, его еще в Плещееве Вам сыграют?
Владиславу Альбертовичу я буду писать завтра. Еще раз благодарю Вас, дорогой друг мой!
Ваш П. Чайковский.
493. Мекк - Чайковскому
Плещеево,
22 июля 1890 г.
Милый, дорогой друг мой! Хочу написать Вам несколько слов, чтобы очень, очень поблагодарить Вас за присланный мне экземпляр “Пиковой Дамы”. У меня теперь в доме такая суета и такой хаос, что я не успела еще ознакомиться с Вашим новым творением, но как только моя жизнь войдет в свою нормальную колею, я поспешу наслаждаться Вашим произведением; еще раз много, много благодарю Вас, мой несравненный друг. Ваш новый секстет меня очень интересует, но сомневаюсь, чтобы мне удалось послушать его у себя в доме. Вы знаете, дорогой мой, какая я дикарка, а для такой музыки, как Ваша, нельзя ведь пригласить учеников, а надо профессоров, а я не в силах буду сделать им тот прием, которого они, конечно, будут ожидать. Поэтому я и бываю очень счастлива, когда Ваши сочинения аранжируются для фортепиано.
Мое здоровье всё плохо, и теперь у меня в доме так шумно, что мне это производит головную боль, и нервы натянуты до крайнего утомления. У меня в гостях Саша (дочь) со всем семейством, Лида с мужем и двумя сыновьями, Сашок (сын) с женою и сыном и мой брат Александр, так что все уголки в доме, заняты. Вы знаете, дорогой мой, что Лида прелестно поет; у нее кроме чудесного серебряного голоса есть и полное уменье владеть им и отличная школа, и вчера я наслаждалась целый вечер ее пением, так что опять-таки голова разболелась. Я никаким удовольствием не могу пользоваться безнаказанно.
Погода у нас холодная.
Не знаю, милый друг, известно ли Вам, что недавно у меня умер брат Владимир. Я не могу сказать, чтобы его смерть была большим горем для меня, потому что его жизнь была очень ненормальная и невеселая для него самого. Он очень пил, и хотя год назад женился, но всё-таки не бросил своей пагубной страсти, и она его и убила.
Вчера у меня был мой сын Володя, — это всегда большая радость для меня видеть его, но его здоровье меня очень беспокоит. У него так расстроились нервы от этой напряженной борьбы с министром и многих неприятностей в жизни, что я со страхом и тоскою смотрю в будущее. Будьте здоровы, мой милый, драгоценный друг, и не забывайте всею душою безгранично любящую Вас
Н. фон-Мекк.
494. Чайковский - Мекк
С.-Петербург,
30 июля 1890 г.
Милый, дорогой друг мой!
Пишу Вам из Петербурга, где нахожусь уже пятые сутки. Цель моего приезда главнейшим образом была та, что певец Фигнер, который будет исполнять главную роль в моей новой опере, не может петь некоторые нумера в том тоне, как они написаны. Мне пришлось транспонировать их, а эта транспонировка потребовала и новой оркестровки, а так как партитура переписывается теперь на голоса в здешней театральной нотной конторе, то пришлось и работать в Петербурге. Сегодня я эту работу кончу и завтра уезжаю к себе в Фроловское, где останусь, вероятно, всего один день. Затем мне нужно будет съездить в Рязанскую губернию к директору театров Всеволожскому для обсуждения некоторых подробностей постановки “Пиковой Дамы”, а потом я надолго покину север. В начале сентября мне хочется быть в Тифлисе, а по пути туда хочу побывать у братьев — Николая, Модеста, Ипполита, а также в Копылове и в Каменке. Мне предстоит целая Одиссея. Путешествие это очень радует меня; и будет отличным для меня отдохновением после многомесячной работы.
Мне очень бы хотелось, дорогой друг, чтобы Вы услышали мой секстет, коим я очень горжусь, ибо я превозмог большую трудность и притом, если не ошибаюсь, удачно. Владислав Альбертович говорил мне, что за границей, в Германии или в Ницце, он устроит для Вас исполнение моего секстета так, чтобы Вы не ощутили никакого беспокойства. Секстет я привез сюда; когда партии будут переписаны, он будет отдан старшине Петербургского общества камерной музыки (секстет написан по просьбе старшин Общества и посвящен ему). Во время моего пребывания на юге его будут изучать; по приезде я прослушаю, быть может кое-что исправлю, и уже после того пришлю Вам совершенно выправленные голоса, по которым Владисл[ав] Альберт[ович] с пятью товарищами и сыграет его Вам. Милый друг, Вы не слышали моих последних опер, балета, многих симфонических сочинений; по крайней мере, мне хочется, чтобы Вы познакомились с этим секстетом, и почему-то мне кажется, что он понравится Вам.
Какой Петербург, сравнительно с Москвой, музыкальный город! Я каждый день слушаю здесь музыку. Был в Аквариуме, в Петергофе, в Павловске; везде слушал хорошее исполнение хорошей музыки; сегодня буду в Озерках и опять буду наслаждаться слушанием музыки. В Москве ничего подобного нет. Кроме этого летнего преимущества северной столицы, меня еще восхищает в Петербурге чистота воздуха, сравнительно с Москвой, которая летом совершенно необитаема вследствие ужасных гигиенических и санитарных условий. И какая красавица эта Нева!
Живу я здесь у моего приятеля Лароша, который нанимает квартиру на Адмиралтейской набережной. Перед окнами Нева и вид бесподобный. Вообще, бывши прежде отчаянным москвичом, я с некоторых пор всё более и более начинаю любить Петербург и изменять Москве. Пренебрежение и обидное невнимание ко мне дирекции Московского музыкального общества нанесло, кажется, последний удар моей приверженности к Москве.
Очень меня интересуют виды, снятые Владиславом Альбертовичем во Фроловском. Я надеюсь повидаться, с ним при проезде на юг, в Подольске, о чем буду сейчас письменно просить его.
Будьте здоровы, милый, дорогой, бесценный друг мой!
Следующее письмо мое буду писать Вам уже в начале моей Одиссеи.
Будьте счастливы и покойны!
Беспредельно преданный
П. Чайковский.
495. Чайковский - Мекк
Kharkoff,
4 Septembre 1890 г. [Письмо написано на бланке гостиницы с отпечатанным в дате городом.]
Милый, дорогой друг мой!
Пишу к Вам из Харькова, где нахожусь по пути на Кавказ. Я мечтал ехать через Одессу пароходом на Батум, но меня так напугали приближающимся осенним равноденствием, во время коего Черное море всегда бушует, что я решился ехать сухим путем. Будь я один, я бы не побоялся моря и бури, ибо морской болезни совершенно не подвержен, а погибели нисколько не опасаюсь, но я не один. Со мной едет воспитанник моего брата Модеста, Конради, боящийся морской болезни. К тому же, сухим путем я попаду в Тифлис скорее, а меня ждут там с нетерпением.
Приехал я сюда почти прямо из Копылова, где провел около двух суток самым приятным образом. Копылово в этот раз понравилось мне столько же, сколько и в прошлом году, но постройки, само собой разумеется, очень подвинулись с тех пор, как я там не был. Комната, назначаемая мне на случай моих посещений, в прошлом году была еще только в виде намека, — теперь же я уже жил в ней. Она чрезвычайно симпатична, удобна и приятна, и я дал себе слово непременно погостить у Коли и Анны подольше будущим летом. Хозяин и хозяйка совершенно здоровы. Кирочка очень выросла и развилась, но несовсем была здорова. Мы с ней очень подружились. Весьма благосклонно отнесся ко мне также Марк Николаевич, чудесный, роскошный ребенок, с большим белокурым чубом на голове. Вообще копыловские жители оставляют по себе самое приятное воспоминание. Семейное счастье их полное. Я уверен, дорогой друг, что и Вы вынесете из посещения Копылова отрадное впечатление. Вас ожидают там с лихорадочным нетерпением и трепещут при мысли, что погода будет дурная и что вследствие того Вам будет у них скучно. Впрочем, о Копылове распространяться не буду, так как Коля, вероятно, будет у Вас, когда придет это письмо.
О пребывании в Каменке скажу, что вынес оттуда довольно печальные впечатления. Все там очень постарели, во всём дышит какая-то меланхолическая нотка, о прежнем веселом житье-бытье и помину нет. Старушка Александра Ивановна всё еще держится на ногах, но хилеет весьма заметно. Сестра моя очень беспокоит меня. Припадки, случающиеся теперь с ней, как объяснил мне каменский врач, очень дурного свойства. Они имеют что-то родственное с эпилепсией и, как предполагает он, суть следствие морфина и всяких других наркотиков, без которых она не обходится. Скажу Вам (прося Вас оставить это между нами), что к морфину прибавился теперь алкоголь. Сестра прибегает к этому новому для нее яду в постоянно увеличивающейся пропорции. Бог один знает, чем это всё кончится!!!
Всё это время я предаюсь безусловному отдыху и чувствую себя превосходно, но уже начинаю немного терзаться сознанием своей праздности и, вероятно, в Тифлисе чем-нибудь займусь.
Мы очень много говорили с Анной и Колей про Вас. Между прочим, Коля рассказывал мне, как Вам отяготительна бывает корреспонденция. Я давно уж знаю, что вследствие частых головных болей Вам трудно писать письма; между тем, Вы так добры, так бесконечно внимательны, что почти на каждое письмо мое отвечаете. Мысль, что из-за меня Вы утруждаете и расстраиваете себя, для меня невыносима. Умоляю Вас, добрый, милый друг, никогда не стесняться ответами на мои письма. Как ни радуюсь я, получая Ваши письма, но предпочитаю, чтобы Вы никогда ради меня не утруждали и не расстраивали себя. Известия же о Вас, я надеюсь, не откажет сообщать мне от времени до времени Владислав Альбертович. Ему и Юлии Карловне посылаю искреннейшие мои приветствия. Вам, дорогая моя, желаю всякого благополучия и, главное, здоровья.
Адрес мой: г. Тифлис, Анатолию Ильичу Чайковскому, для передачи П. И. Ч.
Беспредельно Вам преданный
П. Чайковский.
496. Мекк - Чайковскому
[Москва,]
13/25 сентября 1890 г.
Сокольники.
Милый, дорогой друг мой! Я очень рада, что Вы наконец в Тифлисе, на этом чудном Кавказе, к которому всегда стремятся мои мечты, но никак не могу попасть сама. Но в нынешнем году в России такое замечательное лето, что и здесь очень тепло, и я очень рада, что осталась еще в Сокольниках, а не переехала в грязную и вредную Москву. А в Копылов я опять не попала, и мне ужасно грустно, что меня точно какой-то рок не пускает туда, но дела мои сложились так, что я должна была отложить свой выезд из России на неопределенное время, а ведь чем дальше, тем холоднее, а чем холоднее, тем более для меня рискованно ехать в такое место, где, конечно, захочется быть как можно, как можно больше en dehors [вне дома], чтобы осмотреть всё Колино хозяйство. И вот, я теперь сижу здесь, жду возвращения моего бедного Володи из Крыма и не знаю, когда поеду на запад. Я говорю бедного Володи, потому что я, кажется, Вам писала, дорогой мой, что его здоровье совсем расстроилось, нервы в ужасном состоянии, да и весь организм совсем расшатался. Для меня это ужасное несчастье, потому что Володя был всегда моим усердным и самым полезным помощником в делах, а теперь я должна даже остерегаться говорить с ним об делах, потому что доктора предписывают ему полный покой. Коля здесь; его приезд доставляет мне всегда большую радость, но его дела также приводят меня в отчаяние: он совершенно запутался на своем имении. Я думаю, Вы помните, дорогой мой, как я не желала, чтобы он покупал имение, я находила это и слишком преждевременным и слишком крупным расходом для его средств. Но, к несчастью, Лев Васильевич ему советовал купить и даже нашел для него Копылов, а так как это согласовалось с ребяческим желанием самого Коли, то он и послушался его, заплатил за имение сто пятьдесят тысяч рублей, в котором все постройки разрушались; конечно, их было необходимо возобновить, да и всё надо было завести — и скот и орудия и т. д. Ну, вот как начал строиться и устраивать имение, так и остальное состояние ушло, и такое прекрасное состояние, какое он получил из моих рук, теперь улетучилось, и мне больно, тяжело невыносимо. Я не могу обвинять в этом Колю, потому что он был очень молод и совершенно неопытен, но я удивляюсь, что Лев Васильевич так мало заботился о благосостоянии своей собственной дочери, что мог толкнуть юного и неопытного мальчика на такой скользкий путь, как возня с имением. Ну, теперь они никогда не имеют свободных денег и долгов платить нечем, а они еще увеличиваются. Боже мой, боже мой, как это всё ужасно! Кладешь всю свою жизнь, все способности на то, чтобы доставить своим детям обеспеченную, хорошую жизнь, достигаешь этого, но для того, чтобы очень скоро увидеть, что всё здание, воздвигнутое тобою с таким трудом и старанием, разрушено, как картонный домик. Как это жестоко, как безжалостно!
Сашок на своем мясном экспорте также потерял уже половину состояния и теперь рискует потерять остальное. Весь расчет выгоды дела был основан на цене за мясо и на низком курсе русского рубля. Оказалось же, цена на русское мясо так низка в Лондоне, что каждый рейс пароходов обходится в убыток, и русский курс так поднялся, как и ожидать было нельзя. Вот и тоже разорение, и Вы не можете себе представить, милый друг мой, в каком я угнетенном-тоскливом состоянии.
Милочку я видела, но там также ничего не поправилось: состояние продолжает уменьшаться, князь по-прежнему сумасшествует, неистовствует, а она любит без ума и, как ребенок, ничего не понимает, подписывает всё, что он ей подкладывает, и не видит, что идет к гибели. Поправить я нигде ничего не могу и боюсь только, чтобы самой не сойти с ума от постоянной тревоги и постоянно ноющего сердца. Но простите, дорогой мой, что я докучаю Вам своими жалобами; никому не весело их слушать. Будьте здоровы, дорогой, несравненный друг мой, отдохните хорошенько и не забывайте безгранично любящую Вас
Надежду ф.-Мекк,
Р. S. Адресовать покорно прошу в Москву.
497. Чайковский - Мекк
Тифлис,
22 сентября 1890 г.
Милый, дорогой друг мой!
Известие, сообщаемое Вами в только что полученном письме Вашем, глубоко опечалило меня, но не за себя, а за Вас.
Это совсем не пустая фраза. Конечно, я бы солгал, если бы сказал, что такое радикальное сокращение моего бюджета вовсе не отразится на моем материальном благосостоянии. Но отразится оно в гораздо меньшей степени, нежели Вы, вероятно, думаете. Дело в том, что в последние годы мои доходы сильно увеличились, и нет причины сомневаться, что они будут постоянно увеличиваться в быстрой прогрессии. Таким образом, если из бесконечного числа беспокоящих Вас обстоятельств Вы уделяете частичку и мне, — то, ради бога, прошу Вас быть уверенной, что я не испытал даже самого ничтожного, мимолетного огорчения при мысли о постигшем меня материальном лишении. Верьте, что всё это безусловная правда; рисоваться и сочинять фразы я не мастер. Итак, не в том дело, что я несколько времени буду сокращать свои расходы. Дело в том, что Вам с Вашими привычками, с Вашим широким масштабом образа жизни предстоит терпеть лишения! Это ужасно обидно и досадно; я чувствую потребность на кого-то сваливать вину во всем случившемся (ибо, конечно, уж не Вы сами виноваты в этом) и между тем не знаю, кто истинный виновник. Впрочем, гнев этот бесполезен и бесцелен, да я и не считаю себя вправе пытаться проникнуть в сферу чисто семейных дел Ваших. Лучше попрошу Владислава Альбертовича написать мне при случае, как Вы намерены устроиться, где будете жить, в какой мере должны подвергать себя лишениям. Не могу высказать Вам, до чего мне жаль и страшно за Вас. Не могу вообразить Вас без богатства!...
Последние слова Вашего письма немножко обидели меня, но думаю, что Вы не серьезно можете допустить то, что Вы пишете. Неужели Вы считаете меня способным помнить о Вас только, пока я пользовался Вашими деньгами! Неужели я могу хоть на единый миг забыть то, что Вы для меня сделали и сколько я Вам обязан? Скажу без всякого преувеличения, что Вы спасли меня и что я наверное сошел бы с ума и погиб бы, если бы Вы не пришли ко мне на помощь и не поддержали Вашей дружбой, участием и материальной помощью (тогда она была якорем моего спасения) совершенно угасавшую энергию и стремление идти вверх по своему пути! Нет, дорогой друг мой, будьте уверены, что я это буду помнить до последнего издыхания и благословлять Вас.
Я рад, что именно теперь, когда уже Вы не можете делиться со мной Вашими средствами, я могу во всей силе высказать мою безграничную, горячую, совершенно не поддающуюся словесному выражению благодарность. Вы, вероятно, и сами не подозреваете всю неизмеримость благодеяния Вашего! Иначе Вам бы не пришло в голову, что теперь, когда Вы стали бедны, я буду вспоминать о Вас иногда!!!! Без всякого преувеличения я могу сказать, что Я Вас не забывал и не забуду никогда и ни на единую минуту, ибо мысль моя, когда я думаю, о себе, всегда и неизбежно наталкивается на Вас.
Горячо целую Ваши руки и прошу раз навсегда знать, что никто больше меня не сочувствует и не разделяет всех Ваших горестей.
Ваш П. Чайковский.
Про себя и про то, что делаю, напишу в другой раз. Ради бога, простите спешное и скверное писание; но я слишком взволнован, чтобы писать четко.