324. Чайковский - Мекк
Москва,
12 января 1881 г.
Вчера состоялось первое представление “Онегина”. Я выдержал сильный напор самых разнообразных эмоций как на всех предшествовавших репетициях, так и в этот вечер. Сначала публика отнеслась к опере очень холодно, но чем дальше, тем более возрастал успех, и кончилось все более чем благополучно. Разумеется, успех оперы сказывается не в первый вечер, а впоследствии, когда определится, насколько она имеет притягательной силы. Но, как бы то ни было, я имею полнейшее основание быть вполне довольным знаками одобрения, которыми был приветствован вчера. Исполнением и постановкой оперы я весьма доволен. Особенно же хороши были: Онегин (Хохлов) и Верни (Татьяна). Бевиньяни вел оперу очень ловко, и ему я более всех обязан ее вчерашним успехом.
Ткаченко (молодой человек, собиравшийся лишить себя жизни) приехал. Я его видел и познакомился с ним. Вот впечатление, которое я вынес из свидания и беседы с ним. В общем он симпатичен. Страдания его происходили от несоответствия его стремлений и порывов с суровой действительностью. Он умен, развит, а между тем, ради куска хлеба приходилось служить кондуктором при железной дороге. Ему страстно хочется отдаться музыке. Он очень нервен, робок, болезненно застенчив и вообще это нравственно больной и надломленный юноша. Бедность, одиночество и обстоятельства жизни развили в нем мизантропию и ипохондрическое состояние духа. Суждения его немножко странны, но, повторяю, он очень неглуп. Мне его до крайности жалко, и я решился взять его на свое попечение. Теперь я решил на это полугодие отдать его в консерваторию, а затем увижу, нужно ли будет удержать его в ней или обратить к другой деятельности. Дурное впечатление, навеянное мне письмом его, полученным мною в Каменке, совершенно изглажено. Для меня теперь ясно, что это честная, искренняя и благородная душа, но больная. Излечить его и сделать из него полезного и примиренного с жизнью человека будет мне не тяжело, так как он внушает мне искреннюю симпатию.
Видел много раз своего бедного Алешу. Он уже облекся в мундир и начинает понемножку привыкать к тяжелому своему положению. Вчера его пустили ко мне на несколько часов, и бедный мальчик был невыразимо счастлив, что мог провести со мной значительную часть дня. Полковой командир нашел его очень симпатичным и заявил свое непременное желание оказывать ему свое покровительство.
Анатолий все продолжает увлекаться известною Вам девицей, но до сих пор еще решительно нельзя разобрать, кончится ли все это браком или нет. Модест здесь; он приехал, чтобы услышать “Онегина”, и завтра уезжает. Ник. Гр. Рубиншт[ейн] был весьма серьезно болен. Теперь ему лучше, и он уже появляется в консерватории, но мне кажется, что у него начало какой-нибудь органической и сложной болезни, которую ему следует лечить энергическим образом. Он очень худ, бледен и слаб. Я остаюсь здесь еще две недели. “Орлеанская дева” пойдет не ранее 10 февраля.
Будьте здоровы, дорогая, моя! Простите необстоятельность этого письма. Я очень устал.
Ваш П. Чайковский.
325. Чайковский - Мекк
Москва,
1881 г. января 19-21. Москва.
19 января 1881 г.
Дорогой, милый друг! Я до того дошел, что даже Вам сажусь писать неохотно, ибо как только берусь за перо, чтобы беседовать с Вами, как тотчас же является неимоверное желание изливать массу накопившейся в душе моей тоски и горечи. Вас удивляет, что человек, пользующийся успехом в своем деле, находит нужным жаловаться на судьбу? Но, во-первых, мой успех совсем не так серьезен, как, может быть, кажется, а во-вторых, успех не вознаграждает меня за те невыносимые страдания, которые я испытываю, сталкиваясь с людским обществом, будучи принужден постоянно парадировать на показ перед ним, будучи лишен возможности жить так, как я хочу и как привык, не имея времени ни читать, ни писать и вечно, как мячик, бессмысленно толкаясь в круговороте столичной жизни. А ведь мне предстоит еще целый месяц такой жизни! G ужасом помышляю об этом и недоумеваю, откуда наберутся силы все это выдержать.
“Евгений Онегин” не двигается с места. Примадонна серьезно заболела, и давать оперу еще долго не будут. Пpесса отнеслась к опере очень странно. Гораздо больше бранят, чем хвалят. Это бы ничего, но грустно то, что и те, которые хвалят, говорят, в сущности, обидные вещи. Одна газета сказала, что лучшая вещь в опере - куплеты Трике и что партия Татьяны бледна и суха. Другая находит, что у меня нет вдохновения, но зато много учености и т. д. Петербургские газеты хором бранят меня самым площадным образом за Итальянское каприччио, говоря, что это-непозволительная пошлость, а г. Кюи предсказывает; что и “Оpлеанская дева” окажется сплошною банальностью. Меня поражает тот непостижимый факт, что большинство органов печати, служащих отражением общественного мнения; как-то раздражительно и недоброжелательно относятся ко мне. Отчего это происходит?
Чем я заслужил это?
Впрочем, самое тяжелое в этом не то, что меня ругают так единодушно, а то, что мной занимаются, на меня указывают пальцем и что в эту минуту я вообще на виду.
Но довольно об этом.
Алешу вижу часто. Ради обеспечения за ним протекции высшего начальства я познакомился с полковым командиром и, согласно желанию его супруги, бываю там и целые вечера принужден аккомпанировать ее пению и вести салонные разговоры. Это с моей стороны тяжелая жертва. Но зато вчера, благодаря протекции, его отпустили ко мне на весь почти день. Прощаясь со мной, бедный мальчик не выдержал и залился слезами. Это была для меня тяжелая минута. Он немножко привыкает к новому положению и обстановке, но ужасно то, что он отлучен от меня на целые четыре года! Ведь это целая вечность!
Вы спрашиваете, друг мой, нельзя ли что-нибудь сделать, чтобы освободить его? Я много об этом думал и со многими советовался. Нельзя, ничего нельзя! Если он смертельно заболеет, например, получит чахотку, то его отпустят. Но не могу же я желать этого!
21 января.
Третьего дня я жаловался Вам на недоброжелательность печати ко мне, а вчера была в “Моск[овских] вед[омостях]” тепло, хотя и не с большим пониманием написанная статейка. Это все-таки меня утешило.
Из Каменки имею все только невеселые известия. Весь дом болен, и у Тани не перестает болеть голова.
Я стал неимоверно раздражителен. Начинаю помышлять о том, не уехать ли мне, миновав Петербург. Во всяком случае долее двадцать шестого здесь не останусь.
Здоровы ли Вы, друг мой? Дай Вам бог всякого благополучия!!!
Ваш П. Чайковский.
326. Чайковский - Мекк
Москва,
22 января 1881 г.
Милый, дорогой друг! Я получил сегодня письмо Ваше . Вы не можете себе и приблизительного понятия составить о том, какая для меня манна небесная все Ваши бесконечно теплые выражения дружеского участия! Нечего греха таить! Давно я не был в таком убийственном состоянии духа, как в эту минуту. Если б можно было, я бы с ничем не сравнимою радостью, забыв интересы моих сочинений, тотчас же уехал бы куда-нибудь как можно дальше. Увы! это невозможно, и не только потому, что я должен выдержать характер, но и по другим причинам. Брат Анатолий нуждается в моем присутствии здесь, и я должен принести для него маленькую жертву. Дело в том, что его отношения к М-еllе Мазуриной, вероятно, по собственной его вине, представляют нечто до того сумбурное и странное, что я окончательно ничего не понимаю. Но он очень расстроен, дорожит моим присутствием, хочет вместе со мной поехать в Петербург и, одним словом, был бы несчастлив, если б я сейчас же уехал. Итак, мне предстоит выдержать еще много тяжелых минут. Уезжаю отсюда 25 февраля в Петербург.
Попрошу Вас, друг мой, послать мне бюджетную сумму по следующему адресу: С.-П етербург, Большая Морская, на углу Невского проспекта, в музыкальный магазин. Осипу Ивановичу Юргенсону. Я принужден дать Вам этот адрес, а не мой собственный, так как, будучи в зависимости от Анатолия, я еще не знаю, где придется там остановиться. Но будьте уверены, милый друг, что петербургский Юргенсон ничего не знает и не будет знать про мои отношения к Вам.
Если это не затруднит Вас, то я бы попросил прислать мне разом февральскую и апрельскую бюджетную сумму. Простите мне мою безалаберность, но я признаюсь Вам, что сильно нуждаюсь в деньгах, и поэтому решаюсь-просить Вас прислать мне такую большую сумму разом. Зато летом опять буду поневоле бережлив и экономен, ибо в Каменке некуда девать деньги.
Я сейчас же напишу Льву Васильевичу насчет места директора завода и ради скорости попрошу его ответить Вам непосредственно. Более подробно буду писать Вам завтра!
Спасибо Вам, дорогая моя, за все, за все. Господи! что бы я был за несчастный человек, если б Вы не оказывали мне и нравственную и материальную поддержку!
Ваш бесконечно благодарный
П. Чайковский.
327. Чайковский - Мекк
С.-Петербург,
26 января 1881 г.
Понедельник.
Дорогой, милый, единственный друг! Хотел написать Вам перед отъездом из Москвы, но накануне отъезда был не совсем здоров, а на следующий день, получивши телеграмму, приглашавшую меня приехать поскорее, засуетился и едва успел попасть на железную дорогу.
Путешествие, как и всегда, имело на меня благотворное влияние. Я все время проспал и приехал сюда в очень бодром состоянии души и тела. Сегодня еще никуда не показывался; ходил только смотреть картину Куинджи, о которой теперь много говорят и пишут. Действительно, это поразительно искусное произведение в сфере пейзажной живописи; безусловно верное воспроизведение природы идти дальше не может!
Дела Модеста идут хорошо. Сначала пьесу его театрально-литературный комитет не пропустил, и бедный мой брат был очень огорчен этой неудачей, но актриса Савина так энергически хлопотала о пропуске пьесы, что теперь дело слажено. Пьеса его пойдет в бенефис Савиной около 10 февраля, т. е. почти в одно время с первым представлением моей оперы.
Что касается последней, то завтра начинаются оркестровые репетиции, и я получил уже от Направника приглашение явиться завтра в двенадцать часов. Это меня приятно волнует, но, увы, нет никакого сомнения, что удовольствие слышать в первый раз реальное воспроизведение задуманной мной музыки будет отравлено театральными дрязгами!
Из Каменки имею нехорошие известия. Племянница Таня продолжает быть опасно больна. Между тем, дело о замужестве ее сделало шаг вперед. Кн. Трубецкой вышел в отставку и по протекции тетки, княгини Воронцовой, получил хорошее место. Таким образом, материальные препятствия устранены, но, увы! здоровье ее так плохо, что теперь еще о свадьбе думать нечего! Лев Васильевич тоже все хворает. Я написал ему касательно рекомендации директора завода и просил по собрании нужных сведений отвечать Вам непосредственно.
Меня в высшей степени заинтересовала история Вашего француза! Какая странная судьба этого человека!
Как мне горько думать, что Вы не услышите в этом году ни “Онегина” ни “Девы”!!!
Потрудитесь, друг мой, передать мое нижайшее почтение Юлье Карловне и всем остальным членам Вашего семейства, а также кланяйтесь от меня, прошу Вас, Влад[иславу] Альбертовичу!
Беспредельно любящий Вас
П. Чайковский.
А бедный мой Алеша очень плакал, прощаясь со мной!!! В следующем письме расскажу Вам кое-что про Ткаченко.
328. Чайковский - Мекк
С.-Петерург,
1881 г. января 27-февраля 1. Петербург.
27 января 1881 г.
Расскажу Вам, дорогой друг, кое-что про Ткаченко. Престранный человек! Я устроил его во всех отношениях очень хорошо, и, нужно отдать ему справедливость, он принялся за занятия с большим усердием. Накануне отъезда он явился ко мне и предварил, что ему нужно говорить со мной серьезно. Я принялся слушать и, по мере того, как он развивал свои мысли, я все более и более убеждался, что это натура больная нравственно и умственно. Сущность его речей следующая. Ему пришла в голову мысль, что я оказал ему содействие и помощь не для его благ а, а для того, чтобы заслужить репутацию благотворителя. Он сравнил меня с дамами, занимающимися благотворительностью ради моды и чтобы о них много говорили. При этом он объявил, что не желает быть жертвой моей слабости к популярничанию, что решительно отказывается считать меня своим благодетелем, и предварил, чтобы я не рассчитывал с его стороны на благодарность. Говорил он очень много и пространно все на ту яте тему, что не намерен быть жертвой.
Я отвечал ему очень холодно, что предлагаю ему учиться, как он того хотел, как можно усерднее и вовсе не думать о том, зачем и как я взялся помочь ему в этом деле. Что касается его подозрений, то сказал ему, что мне совершенно все равно, чем он объясняет мои поступки и что разуверять его я не имею ни времени, ни охоты; что же касается того, что он не считает себя обязанным быть мне благодарным, то даю ему полную свободу и в этом отношении. Затем сказал ему, что уезжаю, что видеться с ним не буду, и просил его вообще обо мне не думать, а думать лишь единственно о своем учении. Наблюдение за ним я поручил инспектору Альбрехту.
Не правда ли, странная личность? Что он честен, не глуп и, главное, искренен, в этом нет сомнения. Но что это больной человек и, может быть, очень близкий к полному сумасшествию, это для меня тоже ясно! А каково его подозрение, что я хлопочу об репутации благотворителя?
Слышали ли Вы, дорогой друг, о болезни Ник[олая] Григорьевича? Он серьезно болен, хотя через силу и продолжает исправлять все свои обязанности. Он лечится, но доктора требуют, чтобы он на время предался отдыху и куда-нибудь уехал, а он отказывается, ибо считает себя совершенно неспособным жить без своей обычной суеты. Я много его уговаривал уехать. и отдохнуть, но убедился, что это тщетно. Дело в том, что Ник[олай] Григ[орьевич] совершенная противоположность нас с Вами. Насколько мы любим удаляться и прятаться, настолько ему необходимо быть вечно среди людей и шума. Читать он не любит, прогулка для него-тоска, заниматься музыкой для собственного удовольствия он тоже не может. Что же, в самом деле, кроме тоски, может принести такому человеку отдых и покой?
Доктора не согласны в определении его болезни. Боткин находит у него расстроенную печень, а московские доктора- почки. Кто из них прав, неизвестно, но Ник[олай] Григ[орьевич] худ, бледен, слаб до того, что жаль и тяжело смотреть на него.
1 февраля.
Вот уже почти неделя, что я здесь, мой малый, дорогой друг! Начиная с вторника, я ежедневно бывал на репетициях оперы. Нужно отдать справедливость Направнику, музыка моя разучена превосходно, и я могу быть уверенным, что в этом отношении будет сделано все, что можно. Зато постановка нищенская. Дирекция театров, истратившая теперь десятки тысяч на постановку нового балета, отказалась дать хотя бы одну копейку для новой оперы. Все декорации и костюмы приказано набрать из старья. Что прикажете делать? Остается надеяться, что хорошее исполнение музыки вывезет оперу. Что меня очень радует, так это то, что все артисты, исполняющие оперу, полюбили ее и делают свое дело не только по долгу; но с любовью и искренним усердием. Теперь успех оперы будет также зависеть от следующего обстоятельства. Роль Иоанны поручена двум исполнительницам: г-жам Каменской и Макаровой. Первая из них и по голосу, и по фигуре, и по игре гораздо ближе к моему идеалу, чем Макарова, у которой есть талант, но нет голоса, и силы которой не соответствуют требованиям партии. Я, Направник и режиссер хотим, чтобы в первое представление пела Каменская, начальство же, т. е. некто г. Лукaшeвич, по личным своим отношениям хочет, чтобы пела Макарова. Этот господин вообще есть величайшее бедствие для театрального дела! Эта бездушная, ограниченная и даже подлая личность заправляет без всякого контроля всеми императорскими театрами и, ни мало не заботясь о преследовании серьезных художественных целей, распоряжается в театре, как китайский богдыхан или шах персидский, повинуясь только своим сумасшедшим капризам или поползновениям подслужиться тому или другому важному и сановному лицу. Чем кончится наше несогласие, не трудно предвидеть. Желание г. Лукашевича будет исполнено, ибо, к сожалению, раз отдавши свою оперу дирекции, я не имею никакого законного права предъявлять к Ней какие бы то ни было требования. Ах, господи, как это гдако,и как я рад буду убежать из этого мира дрязг, мелочных придирок и чиновнической тупости!
Комедия Модеста благодаря энергии актрисы Савиной, имеющей большую протекцию, идет в пятницу 6 февраля. Как странно устроила судьба, что оба наши произведения пойдут на сцене в одно и то же время!
Ради бога, простите, дорогая моя, что до сих пор обстоятельства мешали мне послать Вам комедию брата! Я надеюсь исполнить это в скором времени.
Вчера шла в концерте Муз[ыкального] общ[ества] моя Вторая симфония. Я не был. Говорят, что она понравилась.
До свиданья. Беспредельно преданный
П. Чайковский.
329. Мекк - Чайковскому
Браилов,
7 февраля 1881 г.
Несравненный друг мой! Тысячу раз благодарю Вас за Ваши милые, дорогие письма, которых я получила из Петербурга два, и две тысячи раз прошу простить мне, что сама давно не писала Вам, но у меня здесь столько деловой, насильной переписки, что не остается ни времени, ни возможности для писем по собственному желанию.
Вчера я получила письмо от Коли, в котором он пишет, что они были в последнем симфоническом собрании, где исполняли Вашу Вторую симфонию, милый друг мой, и говорит, что публика настойчиво вызывала Вас, пока кто-то вышел и объявил, что Вы не находитесь в собрании. Тогда вызвали Направника. От себя Коля говорит, что ему в этой симфонии особенно понравилось Andantino marziale. Scherzo и Finale, а говорит, что все другие пьесы в этом собрании были нехороши, что только Стравинский пел хорошо, но и то не хорошие вещи. Я думаю, что это при Второй симфонии ему все другое показалось нехорошо. А я нашла в нем большие успехи в пении. Он только этою осенью начал брать уроки и на рождестве уже очень мило пел некоторые романсы и даже несколько разученных самим одним, без учителя. У него очень недурной баритон и слух отличный. Уроки ему [дает] какой-то ученик консерватории с последнего курса, имени его не помню. Я теперь очень мало занимаюсь музыкою, во-первых, потому, что некогда, а во-вторых, потому, что партнер мой (Данильченко) так плох, как пианист, что играть не аппетитно. На днях однако играли нашу симфонию и часто ли, редко ли я ее слышу, восторг мой не имеет границ. Не вышли ли в четыре руки Ваши Итальянская фантазия и Струнная серенада? Как мне хочется с ними познакомиться.
Пьеса Модеста Ильича теперь уже прошла. Как ее приняли? Как он доволен сам? Как возмутительно слушать все то, что выделывают у нас театральные дирекции. Это хуже, чем в какой-нибудь Турции, потому что и там теперь произвол не допускается, так что не Турцию, а Россию надо отмежевать в Азию. Бедное наше отечество!...
Просто житья нет в нашей бедной России,-счастлив тот, кто может убежать куда-нибудь подальше от нее. Как я понимаю и Вашу жажду, мой бедный друг; дай Вам бог скорее осуществить ее. Насчет Вашего protege Ткаченко, простите меня, милый друг мой, скажу Вам, что он мне очень, очень не нравится и что я бы ему дала совсем другой ответ. Ваш слишком возвышен, слишком великодушен для такой дрянной натуры, а я бы ему дала ответ самый логичный: он не хочет быть жертвой, я не считала бы себя вправе навязывать ему такое положение и предоставила бы ему самому заботиться о себе. Это, во-первых, человек без сердца, потому что, если бы оно у него было, он бы не мог, если бы даже и хотел, не быть благодарным. Во-вторых, человек, должно быть, без всякого образования и нравственных понятий, а начитавшийся всяких книжек и наслушавшийся учения нигилистов. Самолюбие и желание отличаться непомерные, вот он и кувыркается, чтобы обратить на себя внимание и удивлять, по его мнению, отсталые понятия. Такие натуры, на мой вкус, отвратительны, они гроша не стоят, и их, как .дурную траву, следует вырывать из полей. Извините, милый друг, за немножко горячую выходку, но это предмет, к которому я неравнодушна, а кто из нас вернее понимает этого субъекта, покажет время.
Очень мне жаль бедного Ник[олая] Григорьевича. Но. конечно, где ж ему выжить без людей, пусть судьба делает для него, что может, а очень было бы жаль потерять его.
У нас второй день опять холодно, девять и десять градусов мороза. Посылаю Вам, милый друг мой, группу моих четырех молодцов, которую они сделали в прошлом месяце. Макс держит фуражку в руках, чтобы показать, что она правоведская.... До свидания, милый, дорогой мой. С нетерпением жду известий о представлении “Орлеанской девы”. Всем сердцем безгранично любящая Вас
Н. ф.-Мекк.
330. Чайковский - Мекк
С.-Петербург,
7 февраля 1881 г.
Милый и дорогой друг! Я получил сегодня бюджетную сумму по июнь и приношу Вам за нее глубочайшую благодарность.
Наступает последняя неделя моего пребывания здесь. Опера отложена до пятницы 13 февраля. На другой день я, без всякого сомнения, уезжаю. План моего путешествия следующий: я хочу ехать на Вену и Венецию в Рим, куда и прошу Вас, дорогая моя, адресовать Ваши письма (в Hotel Соstanzi).
Грустно мне читать, что Вы и здоровьем не можете в настоящую минуту похвалиться и что неприятности преследуют Вас! Дай бог, чтобы то и другое было скоропреходящим эпизодом Вашей жизни и чтобы поскорее наступила полоса ничем не нарушимого нравственного и физического благополучия.
Репетиции оперы продолжаются. Я нахожу со стороны большинства артистов такое сочувствие к моей музыке, которым горжусь. Но зато начальство, чиновники делают все, чтобы помешать успеху оперы. Я уже говорил Вам, что .дирекция не дала ни одного гроша на постановку оперы. Теперь некто г. Лукашевич, невежественная и жалкая креатура знаменитого барона Кюстера, выдумывает всяческие придирки, чтобы помешать певице Каменской явиться в роли Иоанны, а между тем она необходима для успеха оперы. До чего доходят эти придирки, трудно себе и представить. Вчера на репетиции, узнавши случайно, что в одном месте оперы я ради условий сценических и вокальных перенес одну мелодию из партии Иоанны в партию Агнесы, он заявил мне, что я на это не имею права и должен испрашивать у кого-то на то разрешения!!! Была минута, когда я хотел взять назад свою партитуру и уйти из театра. Направник уговорил меня этого не делать!
Возмутительно, гадко! Хочется бежать куда-нибудь подальше из этого проклятого города, где царит чиновническое самоуправство!
Комедия Модеста пойдет в понедельник девятого. Он тоже вкушает теперь прелесть столкновений с театральной администрацией.
Пошли Вам бог здоровья и спокойствия!
Бесконечно Вас любящий
П. Чайковский.
331. Чайковский - Мекк
С.-Петербург,
11 февраля 1881 г.
Милый, бесконечно дорогой друг! Ради бога, простите, если в эти последние дни моего петербургского пребывания я могу написать Вам лишь краткое уведомление о всем происходящем. Дошло до того, что у меня уже нет в течение всего дня ни единой минуты, в которую я мог бы уединиться и заняться чем бы то ни было. Кроме ежедневных репетиций, бесконечно-долго продолжающихся, у меня бесчисленная масса родных и так называемых коротких знакомых, раздирающих меня буквально на части. Я устал и утомился до полнейшей пpoстpации. Но уверенность в том, что, если останусь жив, буду через неделю уже в Венеции и вообще далеко отсюда у поддерживает меня. Большое удовольствие доставило мне свидание с Львом Васильевичем и Верой, приехавшими сюда третьего дня. Лев Васильевич просит меня передать Вам, дорогая моя, что в настоящую минуту он не знает никого, кого бы смело мог рекомендовать Вам в директоры. Но он скоро возвратится в Киев, а оттуда в Каменку и будет видеться с людьми, которые могут дать ему указания на нужного Вам человека. Письмо, в котором я передал ему Ваше поручение, застало его в Киеве, когда Таня была опасно больна, вследствие чего он не имел времени обстоятельно переговорить с кем-нибудь. Во всяком случае он даст Вам ответ, когда найдется человек, пригодный для Вас.
Комедия Модеста имела успех, но в газетах его больше бранят, чем хвалят, хотя никто не отрицает в нем таланта. Его много раз вызывали и очень дружно приветствовали.
Опера идет послезавтра, в пятницу, а в субботу утром я уезжаю!!! О судьбе моего произведения на первом представлении я буду Вам в субботу телеграфировать.
Бесконечно благодарю Вас, дорогой друг мой, за карточку Ваших симпатичных сыновей. Как они все симпатичны! Вероятно, следующее мое письмо будет из-Вены!
Еще раз благодарю Вас за все!!!
Ваш П. Чайковский.
332. Чайковский - Мекк
Телеграмма
1881 г. февраля 15. Вильна.
Опера моя имела большой успех, вызвали двадцать четыре раза. Каменская превосходна, исполнение вообще отлично. Еду в Винницу, Венецию, Рим. Прошу адресовать письмо в Рим. Здоров, счастлив и покоен, желаю Вам того.
Чайковский.
333. Мекк - Чайковскому
Браилов,
16 февраля 1881 г.
Поздравляю, от всей души поздравляю Вас, мой милый, бесподобный друг, с успехом Вашей несравненной оперы. Я в восторге и восхищаюсь вдвойне: во-первых, тем, что публика сумела понять и оценить Ваше превосходное произведение, а во-вторых, тем, что правда и достоинство взяли верх, а подлость и деспотизм остались в дураках. Я так рада и хорошему известию от Вас и тому, что Вы спокойны и .довольны. Дай бог, чтобы это состояние продолжалось как можно дольше, и я надеюсь, что под благословенным небом Италии Вам будет долго хорошо. Теперь в особенности и время года самое восхитительное там. Как должно быть хорошо в нашей милой Флоренции, а в Риме еще лучше. Я буду сердцем там вместе с Вами....
Скажу Вам большое горе, милый друг мой, и при этом попрошу у Вас усердно прощения. Мне приходится отдать Сиамаки в аренду,потому что опыт этого года доказал, что меня там так обкрадывают, что самой невозможно продолжать дело, и я приказала искать арендатора и хотя поставила первым условием, что домик и сад оставляются мне. но сомневаюсь, чтобы удалось это отстоять, потому что уже несколько человек, желающих взять, заявляют, что не могут брать без дома и сада. Простите, милый друг мой, но что мне делать, когда меня кругом обкрадывают, и нет человека, которому бы я могла что-нибудь доверить.
Скажите мне, дорогой мой, не захотели ли бы Вы в случае желания погостить у меня в Браилове заменить Сиамаки лесничеством, знаете, где был зверинец с козами? Если бы это было подходяще для Вас, то будьте так добры, сообщите мне об этом, и я займусь устройством этого уголка. Вообще прошу Вас, дорогой мой, расскажите мне Ваши проекты на это лето и осень.
Мое намерение есть поселиться совсем в Браилове, чтобы хозяйничать и добывать доходы, а почему мне особенно нужны эти доходы. объясню позже, когда дело больше выяснится.
Из Москвы очень печальные вести о здоровье Ник[олая] Григорьевича, так что уж он даже решился уехать за границу. Быть может. Вы там где-нибудь столкнетесь с ним. Я думаю, он был бы рад.
Сегодня ночью я жду приезда Володи, вероятно, на один день, потому что по делам. У меня такое множество дела это время и весьма тяжелого свойства. Для меня этот год-високосный: на меня столько обрушивается самых тяжелых ударов, что отдохнуть и опомниться некогда. Дай бог. чтобы я за Вас могла быть спокойна....
Я жду не дождусь лета. Без воздуха и без природы мне тяжело жить. Да, хохла Данильченко я отпустила, потому что по фортепианной части уж больно schwach [слаб] он был, а приедет на днях брат Влад[ислава] Альб[ертовича], пианист. Он может приехать потому, чтоНик[олай] Григ[орьевич] уезжает за границу, а он его класса. До свидания, мой милый, бесценный друг. Не забывайте всем сердцем любящую Вас
Н. ф.-Мекк.
Получили ли Вы группу моих мальчиков?
334. Чайковский - Мекк
Вена,
16/28 февраля 1881 г.
Наконец я свободен и покоен, милый, дорогой друг! Все было бы хорошо, если бы только со мной был Алеша! Он очень,. очень недостает мне. Чувствую себя слишком одиноким без него. Еще мешают моему полному благополучию тревожные мысли о близких: о Модесте, отношения которого. к г. Конради все более и более делаются враждебными, об Анатолии, который все еще влюблен и все еще ничего решительного не добился, об сестре и племяннице Тане, которые больны! Да и Ваши все последние письма такие грустные, что когда думаю о Вас, у меня сердце сжимается! О, если б все вы, столь. дорогие мне люди, были счастливы! Чего бы я ни пожертвовал ради этого?
Тяжелый день прожил я тринадцатого числа. С утра я уже начал волноваться и терзаться страхом, а к вечеру я был просто подавлен тяжелым чувством тревоги и беспокойства. Нос первого же действия успех оперы определился. Каменская пропела всю сцену с ангелами великолепно, и меня вызвали после первого акта восемь раз. Второе действие тоже очень понравилось. Первая картина третьего [действия] вызвала бурю рукоплесканий. Гораздо меньше имела успех вторая картина; марш и вообще вся эта сцена была обставлена так мизерно, грязно и жалко, что другого и нельзя было ожидать. Зато четвертое действие опять очень понравилось. Всего я был вызван двадцать четыре раза. Каменская была превосходна; она и играла даже отлично, чего прежде с ней не бывало. Из остальных лучше всех был Прянишников. Затем я провел бессонную ночь и на другой день утром уехал.
Дорогая моя! Лев Васильевич оттого ничего еще не отвечал Вам по поводу директорства в Браилове, что получил мое письмо с просьбой об этом в Киеве, а потом уехал в Петербург. По возвращении он будет стараться найти подходящего для Вас человека.
Простите, что пишу Вам так небрежно. Я приехал в пять часов. Одевшись, пообедал и побежал в Opern-haus, где в первый раз в жизни слышал “Обеpона” Вебера. Теперь пришел домой, пишу Вам и братьям и сейчас лягу спать. Уеду завтра вечером, вероятно, прямо в Рим.
Будьте здоровы, дорогая моя!
335. Чайковский - Мекк
Флоренция,
19 февраля/3 марта 1881 г.
Я остановился на сутки во Флоренции вместо Венеции, куда сначала предполагал заехать по дороге в Рим. Мне хотелось поскорее очутиться в настоящей Италии, увидеть зеленеющую траву и, главное, теплое весеннее солнце. В Вене на второй день моего пребывания поднялась снежная метель, сделалось холодно, как в Петербурге, и я поспешил уехать. Через Земмеpинг мы насилу переехали, и я очень боялся где-нибудь в мрачном Тироле застрять надолго. К счастью, все совершилось благополучно, и в шесть [часов] вечера я уже переехал итальянскую границу. Уже тут, как только послышались итальянские звуки и в глаза бросились типические черты милого народа, я почувствовал, как сильно успел полюбить Италию. Но Вы можете себе представить, дорогой друг, каков был мой восторг, когда, уже подъезжая к Флоренции, рано утром я увидел ярко освещенную солнцем весеннюю картину милой итальянской природы! После вчерашней снежной метели мне показалось все это каким-то волшебным сном! Наконец мы приехали в милую, чудную Флоренцию. Я успел покамест только умыться и напиться кофе. Сейчас иду побродить по городу, побываю в соборе, в St. Lorenzo, в Uffizi, а после завтрака хочу пешком пойти на Viale dei Colli и через St. Miniato вернуться к обеду. А сегодня вечером, в десять часов, или, если очень устану, завтра утром, еду в Рим.
Мне грустно думать, что когда я здесь буду упиваться весенним солнцем, Вы еще окружены зимними картинами. Будьте здоровы, покойны и счастливы, друг мой! Бесконечно Вам преданный
П. Чайковский.
336. Чайковский - Мекк
Флоренция,
19 февраля/3 марта [1881 г.]
Не могу удержаться, милый и бесконечно дорогой друг, что-бы не поделиться чудным впечатлением! Как я писал Вам утром. после завтрака я отправился на Viale dei Colli и прошел ее всю, т. е. от Porta Romana до St. Miniato и дальше до самого отеля. Проходил мимо Oppenheim'а и даже пытался войти, яо привратник, отворивший мне ворота, сказал, что того, кто может показать виллу, нету дома. Заходил к Bonciani и посидел там. Боже мой, как мне сладки воспоминания об осени 1878 года! Да! именно: и сладко и больно. Ведь это уже не вернется! Или если вернется, то все же при другой обстановке, да и два с половиной года с тех пор прошло! Мы старше стали!
Да! и больно и сладко!
Что за свет! что за роскошное солнце! что за наслаждение сидеть, как в эту минуту я, у отворенного окна, имея перед собой букет фиалок, вдыхать свежий весенний воздух! О, чудная, благословенная страна!
Я переполнен ощущениями! Мне так хорошо, но и так грустно почему-то! Хочется плакать, и не знаешь, что это за слезы: в них есть и умиление, и благодарность, и сожаление. Ну, словом, это разве только музыка может выразить!
Безгранично Вас любящий
П. Чайковский.
337. Чайковский - Мекк
Рим,
1881 г. февраля 21-23. Рим.
21 февраля /5 марта 1881 г.
Милый, дорогой друг! Вчера я приехал в Рим в шесть часов утра и остановился в Hotel Costanzi. Мне очень приятно и отрадно было увидеть милый город, в котором так приятно провел несколько месяцев в прошлом году. Правду говорят, что в Риме есть что-то втягивающее; чем больше его узнаешь, тем больше к нему привязываешься. Тем не менее, я бы, вероятно, значительно страдал теперь от отсутствия Модеста, Коли и Алеши, которые составляли в прошлом году мое постоянное общество, если бы не то благоприятное обстоятельство, что я нашел здесь моего старого приятеля Кондратьева, который и в прошлом году один месяц провел вместе с нами. Полное одиночество было бы для меня в эту минуту тягостно. Я испытал это третьего дня во Флоренции: к вечеру на меня напало мало-помалу невыносимо мучительное состояние тоски, причиненное утренней прогулкой на Viale dei Colli, столь живо воскресившей во мне воспоминания о прошлом. Как чувствительна для меня утрата Алеши!
Погода вчера и сегодня стоит серенькая, но очень теплая, так что я хожу по улицам без пальто. Успел уже сделать множество прогулок и побывать на всех наиболее любимых местах.
Планы мои следующие. Через неделю, 1/13 марта, еду на восемь дней в Неаполь, оттуда прямо в Ниццу, где останусь дня три или четыре; оттуда в Париж, где буду, следовательно, около 20 марта/1 апреля; потом на несколько дней в Швейцарию, а засим в Россию, где хочу быть в половине апреля. Я осмелюсь просить Вас, дорогой друг, написать мне или в Ниццу или если Вам не будет времени раньше, то в Париж; в оба эти города прошу Вас адресовать poste restante.
Мне, кажется, не придется сохранить здесь свое инкогнито и свою свободу, и это, вероятно, испортит мое пребывание в Риме. Здесь находится вел. кн. Конст[антин] Конст[антинович], уже узнавший, что я здесь, и изъявивший желание меня видеть. Придется ехать к нему, а кроме того я неожиданно получил приглашение обедать в будущий вторник у гр. Бобpинского. Обед этот дается в честь вел[икого] кн[язя], желавшего, чтобы меня пригласили, и отказаться не будет никакой возможности. А очень жаль! В Риме хорошо жить, когда никому до тебя дела нет.
22 февраля/6 марта 1881 г.
Я только что возвратился с завтрака у великих князей Сергия и Павла Александровичей. Приглашение получил сегодня утром, и прежде всего мне пришлось отыскать фрак. Это представило большие затруднения, так как сегодня воскресный день и почти все магазины закрыты. Я едва успел во-время поспеть на виллу Sсiаrrа. Вилла эта находится около St. Pietro in Montorio, по дороге к вилле Памфили, на чудном месте, с великолепным видом на Рим. Вел. кн. Конст[антин] Конст[антинович] представил меня братьям, которые обошлись со мной в высшей степени мило, ласково и внимательно. Все три вел[иких] кн[язя] очень вообще симпатичны, но Вы можете себе представить, милый друг, до чего при моей застенчивости и дикости для меня тяжелы всякие пребывания в преде чутких людей, а особенно великих мира сего. Я просидел у вел[икого] кн[язя] до трех часов, а засим возвратился домой пешком, наслаждаясь великолепной весенней погодой. Во вторник мне предстоит парадный обед у графа Бобринского, а затем я еще имею приглашение от графини Соллогуб на вечер. Как я мало ожидал, что в Риме буду вести светскую жизнь. Придется, кажется, скоро уехать, ибо мне достоверно известно, что меня ожидают еще приглашения, а между тем, из чувства какого-то ложного страха как бы не обидеть отказом, я имею слабость принимать приглашения и не нахожу в себе достаточно твердости духа, чтобы без всякой церемонии отказывать.
23 февраля/7 марта 1881 г.
Был сегодня утром обрадован письмом Вашим. Но меня печалит то, что Вы пишете о трудности переживаемой Вами эпохи. Не забудьте, дорогой друг, что Вы в этом письме обещаете мне выяснить, почему Вы нуждаетесь в увеличении доходов. Меня это живо интересует. Я слышал в Москве, что Влад[имир] Карл[ович] потерпел большие потери и что Вы пришли к нему на помощь, вследствие чего будто бы состояние Ваше сильно пострадало. Я до сих пор боялся быть indiscret [нескромным] и потому не решался просить Вас разъяснить это обстоятельство. Но теперь, так как очевидно, что Вы находите нужным заключить себя в Браилове не без серьезных оснований, то вопрос этот начинает смущать меня. Если Вы принуждены жить безвыездно в деревне, то само собой разумеется, что сознание своего долга велит мне тоже основаться где-нибудь на одном месте. Ради бога, не забывайте, друг мой, что для меня открыты широко двери обеих консерваторий и что в этом смысле я человек вполне обеспеченный. Та свобода и то роскошное в материальном отношении существование, которое я веду, составляют драгоценные блага. Но они тотчас обратятся для меня в тягость, если я буду знать, что пользуюсь ими в ущерб слишком деликатного, слишком щедрого друга! Ради бога, будьте со мной в этом отношении совсем откровенны и знайте, лучший друг мой, что для меня будет величайшим счастьем отказаться от самых драгоценных материальных благ, если благодаря этому хоть на волос улучшится Ваше положение. Вы уже и без того слишком много для меня сделали. Говоря без всякого преувеличения, я считаю себя обязанным Вам жизнью. Если б Вас не было, если б Вы не явились моим ангелом-хранителем в страшную эпоху моей жизни, то я уверен, что у меня не хватило бы сил побороть душевную болезнь, которая начинала было увлекать меня к гибели.
Итак, друг мой, ради бога, не скрывайте от меня правды, и если в самом деле Вы принуждены уменьшить свои расходы, то позвольте и мне переменить образ жизни и снова пристроиться к одной из консерваторий, где меня примут с радостью.
Благодарю Вас, дорогая моя, за предложение устроить мне уголок в лесничестве, но позвольте покамест отклонить это новое проявление Вашей бесконечной доброты и заботливости в отношении меня. Во-первых, отсутствие Алеши портит вообще жизнь мою, а в таких случаях, как пребывание у Вас в гостях, оно составляет для меня чистейшее бедствие. Для такой жизни, какую я вел в Симаках, или мог бы вести в лесничестве, он мне совершенно необходим. Без него это будет т о, да него. Пусть уж лучше эти поездки в Браилов и Симаки останутся в моей памяти лучезарными воспоминаниями о самых'поэтических эпизодах моей жизни. Во-вторых, я боюсь, что пребывание в лесу покажется мне несколько грустным после идеальной обстановки симацкого домика с его уютным садиком и чудесным купаньем. От всей души желаю, чтобы Вы принесли мое наслаждение в жертву серьезным интересам всего Вашего хозяйства. Господи! до чего Вы добры! Вы даже извиняетесь передо мной в том, что отдаете Симаки в аренду!
Я желаю прежде всего,чтобы Вам было хорошо. Всякое наслаждение для меня о травлено, еcли оно приносит ущерб Вашиим интересам.
Вы спрашиваете, дорогой друг, про мои планы. Они следующие: в половине апреля я желал бы быть в Каменке и затем все лето и всю осень останусь там. А затем, что бог даст!
Меня одолевают приглашения, и я решился поскорее уехать. Сейчас получил приглашение к посланнице, баронессе Икс-куль. и к одной леди Гамильтон (по рождению русской). Внимание этих аристократок мне лестно, но я принужден бежать отсюда как можно скорее. Постараюсь во всяком случае не позже пятницы 27 февраля переехать в Неаполь.
Прошу Вас, дорогой друг, адресовать мне в Париж, но не на poste restante, как я Вам писал на днях, а в Hotel Continental, где я хочу остановиться, ибо говорят, что там есть недорогие хорошие помещения.
До свиданья, милый друг мой!
Ваш П. Чайковский.
Если почему-либо Вы захотите написать мне ранее половины марта, то потрудитесь адресовать в Ниццу, poste restante.
338. Чайковский - Мекк
Неаполь,
3/15 марта 1881 г.
Милый, дорогой друг! Вчера я собрался написать Вам и только что сел, как ко мне явился один русский знакомый моряк, сообщивший страшное известие о трагической смерти государя. Известие это так поразило меня, что я едва не заболел. В такие ужасные минуты всенародного бедствия, при таких позорящих Россию случаях тяжело находиться на чужбине. Хотелось перелететь в Россию, узнать подробности, быть в среде своих, принять участие в сочувственных демонстрациях новому государю и вместе с другими вопить о мщении. Неужели и на этот раз не будет вырвана с корнем отвратительная язва нашей политической жизни? Ужасно подумать, что, быть может, последняя катастрофа еще не эпилог всей этой трагедии.
Я уже четвертый день в Неаполе. Мне приятно было уехать из Рима, где капризная судьба заставила меня целых восемь дней играть столь несвойственную мне роль светского человека. Зато здесь я живу настоящим туристом и никого не вижу, кроме двух-трех моряков наших, обедающих в моем отеле.
Вчера ездил на самую вершину Везувия. От Peзины до Обсерватории я шел пешком; затем по фуникулярной железной дороге взобрался на вершину и затем, сопровождаемый двумя гидами, всходил на самый кратер. Везувий в настоящую минуту не совсем покоен, и восхождение это, по обилию серных испарений, мешающих свободно дышать, довольно трудно, но зато зрелище кратера адски величественно, и я рад, что видел его.
Сегодня собирался ехать в Сорренто, но в такую ужасную минуту не до partie de plaisir [увеселительной прогулки], и поэтому я ограничился лишь посещением музея, который очень интересен.
Погода мне не особенно благоприятствует. С моря дует сильный ветер, в воздухе носится пыль, но Неаполь все-таки божественно хорош, и я очень счастлив, что попал сюда.
Будьте здоровы, дорогая моя!
Ваш П. Чайковский.
339. Мекк - Чайковскому
Браилов,
1881 г. февраля 28-марта 6. Браилов.
28 февраля 1881 г.
Милый бесценный друг! Сию минуту получила Ваше письмо и сию же минуту сажусь отвечать на него, потому что оно коснулось самого больного, самого чувствительного места моего сердца-моего бедного Володи. Я вижу, что злоба, зависть и клевета, которые преследуют моего бедного сына, довели и до Ваших ушей свое шипенье, поэтому скажу Вам, милый друг мой, что да, я действительно нахожусь в отчаянном положении, но не только не Володя довел меня до него, но, напротив, Володя один старается меня извлечь из этого положения, помочь мне выпутаться из него. Он бьется, как рыба об лед, в то время, когда другие, говорящие много о своей заботливости обо мне, о своей готовности много делать для меня, не только дают мне тонуть, не протягивая мне ни одного пальца в помощь, но еще с возмутительною черствостью и бессовестностью стараются вооружить меня против моего бедного Володи и клевещут на него самым низким образом. Во мне возмущается не одно чувство матери, но прежде того чувство справедливости, когда кидают камнями в человека, который кроме добра никому на свете ничего не сделал и который один работает и трудится, как вол, тогда как критики его, будучи обязаны работать в моих делах, сторонятся от них и сваливают их на Володю для того, чтобы легче было критиковать его.
6 марта.
Масса самых тяжелых ощущений во все эти дни не давала мне продолжать мое письмо к Вам, милый друг мой. Постараюсь, если это возможно при моем душевном состоянии, объяснить Вам по порядку, почему n доведена до того бедственного состояния, в каком нахожусь теперь. Первая и единственная причина есть то положение дел, какое досталось мне после смерти моего мужа. Совершенно для меня неожиданно, как гром в ясную погоду, грянули на меня такие долги, о которых мне и не снилось. Были из них такие, которые я знала, но которыми не.беспокоилась нисколько, потому что мне говорили, что их уничтожить очень легко. Это были железнодорожные долги, под залог наших собственных бумаг, акций разных железных дорог, на сумму четыре с половиной миллиона рублей. Но сверх этих после смерти моего мужа мне объявили, что осталось по Браилову полтора миллиона долга, о которых я никогда ничего не слышала. Сверх того, Браилов находился в таком положении, что приносил каждый год дефицита двести тысяч рублей. Прежде чем я могла приняться за устройство дел, долги потребовали немедленной уплаты. А надо Вам сказать, что все процентные бумаги, которые были свободны, мой муж еще за несколько лет до своей смерти передал мне и положил их в банк на мое имя. Я взяла эти бумаги, заложила часть их и уплатила все полтора миллиона долга. Принялись сейчас я и Володя искать покупателя на Браилов, но Вы знаете, легко ли найти такого капиталиста, он и не находился. Л по двести тысяч я все приплачивала к.Браилову. Параллельно с этим за дела железной дороги принялся Володя. Там также оказалось кроме долгов, о которых я Вам помянула, масса долгов правительству, другим железным дорогам, частным лицам и проч. и проч. Эти долги составляли также несколько миллионов, и бедный Володя мой, в двадцать один год, должен был распутывать все ото и оберегать свое семейство от разорения.
Теперь отчасти приподниму перед Вами занавес на самое тяжелое, безысходное горе моей я;изни. Против меня и Володи поднялись интриги, с которыми, конечно, неизбежно соединены клевета, искажение истины, распространение самой возмутительной лжи, и вот тут-то, когда я Вам скажу, что во главе такой шайки стояли люди, мне близкие, из которых один всем своим благосостоянием обязан мне, тогда Вы поймете, почему мне так тяжело жить на свете.... И то не за себя, ведь мне недолго мучиться, а за моего бедного Володю, которого с самого начала его жизни стала уже преследовать людская злоба, зависть и клевета. И если бы Вызнали, как бессердечно, как подло преследуют его. И если бы Вы к этому знали, что за ангельскую душу имеет этот человек; он все прощает и везде, где только может, делает им же добро. Их подлости относительно его его огорчают, у него выступают слезы на глазах при оскорблениях, но никогда не раздражается, никогда не способен ненавидеть, как могу я за него. Пусть бог судит и прощает этих людей, ноя... я не в силах им прощать.
Вы спросите, быть может, почему же явились эти интриги, то я Вам скажу. Все они знали Володю, как сами выражаются, когда он в русской рубашке бегал десятилетним ребенком, и не могут простить ему, что он вырос. Когда умер мой муж, они мечтали, что захватят в руки все дела ч капиталы и будут всем ворочать, и вдруг я не захотела отдать себя в распоряжение этих испрошенных благодетелей, и когда увидела это стремление, то взяла к себе в помощь только того, кого и естественно взять- своего сына. Это их обозлило до того, что они вышли из всяких границ, даже приличий и с тех пор неустанно преследуют и меня и Володю. Если бы Вы знали, что выделывает в настоящее время один из этих добрых людей, тот, которому наиболее добра сделано, Вы бы поняли мои невыносимо тяжелые минуты. Все эти преследования, все клеветы довели до того, что Володя две недели как вышел из правления Либаво-Роменской дороги, где был председателем. Ведь это из своей собственной дороги, Петр Ильич, дороги, которая принадлежит семейству фон-Мекк. Он бросил ее потому, что уже сил не хватало выносить эти окончательные преследования упомянутого лица. Что же касается того, что Володя имел какие-то потери и я к нему пришла на помощь, то в этом нет ни слова правды. Из всех моих взрослых детей Володя меньше всех от меня получает, а именно: замужние дочери получили наделы, с которых имеют от пятнадцати до двадцати тысяч в год дохода: Юля, которая живет у меня на всем готовом, получает на туалет пять тысяч рублей [в год], а Володя, который имеет семейство, получает только семь тысяч в год и не получил никакого еще надела. Вы спросите, вероятно, почему же он получает меньше, то я скажу, что потому, что он сам много зарабатывает, так как он директором в трех правлениях и получает до пятидесяти тысяч рублей в год. Но ведь этим он себе обязан. Я же даю ему так мало потому, что у него есть чем жить, а мои дела постоянно затруднительны, и он постоянно просит меня совсем ничего ему не давать.
Теперь же в моих делах что дальше, то больше и больше раскрывалось и дурное положение. Я бумаги все закладывала и все вносила по разным требованиям. Наконец, нынешнею весною вследствие все тех же преследований я решила произвести раздел между нами, а так как на покупку Браилова являлся один только охотник, который предлагал девятьсот тысяч за него, то я предложила своим детям, что я оставлю его за собою за полтора миллиона рублей. И вот на этот предмет я должна заложить последние бумаги и платить процентов на все долги, которые у меня сформировались уплатою долгов за моего мужа и уплатою за Браилов, от трехсот пятидесяти до четырехсот тысяч рублей. Такую сумму мой бюджет не может выдержать, вот почему мое положение в настоящее время более чем критическое.
Что же касается Вас, мой милый, дорогой друг, то прошу Вас не беспокоиться ни сколько моим положением и понять, что та сумма, о которой Вы говорите, так ничтожна в моем миллионном разорении, что она не может быть чувствительна ни на одной стороне весов, и потому прошу Вас, если Вы не хотите огорчать меня, ничего и не поминать об этом. Я же, с своей стороны, обещаю Вам, дорогой мой, сказать Вам самой, если придет для меня такое положение, что и эта сумма будет иметь значение.
Ко всему тяжелому лично явилось еще это ужасное событие с нашим бедным государем, которое потрясло меня так, что я еще опомниться не могу. Вот как стоит делать добро людям. Бедный, бедный, такой добрый был!
Я не в состоянии ни о чем еще писать, дорогой друг мой. Я думаю, это письмо написано так, что Вы не все в нем ясно поймете, но уже и перечитывать я не в состоянии.
Прощайте, милый, бесценный мой, да сохранит Вас бог от всякого горя. Всем сердцем горячо Вас любящая
Н. ф.-Мекк.
340. Чайковский - Мекк
Ницца,
10/22 марта 1881 г.
Милый, дорогой друг мой! Пробыв в Неаполе восемь дней, я приехал в Ниццу. Насколько эта последняя кажется мне скучна, бледна, неинтересна после Неаполя! Я дал себе слово в будущем году, если будет возможно, пожить в этом чудном городе побольше. Из всего виденного наибольшее впечатление оставил во мне Сорренто. Если есть место на земном шаре, которое можно назвать райским, то это именно этот чудный уголок мира.
В Неаполе стоят три русских судна: “Эриклик”, “Светлана” и “Герцог Эдинбургский”, на котором должны были идти в Афины и Иерусалим великие князья. Офицеры этого фрегата, с которыми я познакомился еще в прошлом году увел. кн. Конст[антина] Конст[антиновича], просили меня побывать на фрегате, что я и сделал накануне отъезда, и посещение это во всех отношениях оставило во мне приятное воспоминание. Пока я был там, вдруг является офицер со “Светланы” пригласить меня немедленно прибыть туда. Картина, которую я застал в кают-компании, поразила меня. За столом сидел капитан Скpыдлов (знаменитый герой), окруженный пустыми бутылками и совершенно пьяный. Рядом с ним сидело несколько офицеров, очевидно, против воли пивших вместе с разгулявшимся начальником. Скpыдлов, бросившись в мои объятия и говоря, что он мой пламенный поклонник, стал приставать и ко мне с вином. Мне стоило больших усилий, чтобы скрыть свое отвращение к этому герою, празднующему бешеным разгулом то, что случилось теперь в Петербурге. Я вырвался оттуда через час и буквально до слез был потрясен столь недостойным поведением русского офицера в такое время, когда на родине мученической смертью умер государь, во всяком случае даровавший нам много всякого рода благодеяний.
Я имею известие от Анатолия, что 28 февраля Ник[олай] Григ[орьевич] выехал из Москвы по направлению к Ницце. Здесь однако же о нем ничего не знают. Я боюсь, что он не выдержал утомительности пути и слег где-нибудь! Состояние его, как пишет брат, очень серьезно! Страшно и подумать об том, что будет, если консерватория его лишится!
Уезжаю отсюда послезавтра, в четверг, в Париж и, по всей вероятности, очень скоро вернусь в Россию.
Будьте здоровы, дорогой друг мой! Думаю, что весна уже дает себя чувствовать в Браилове, и радуюсь этой мысли!
Ваш П. Чайковский.
341. Мекк - Чайковскому
1881 г. марта 11-12. Браилов.
Браилов,
11 марта 1881 г.
Милый, бесценный друг! Хотела бы я очень поправить свою ошибку, вернуть первое мое письмо к Вам в Париж, но, увы, это уже слишком поздно, оно, вероятно, давно покоится в bureau Hotel Continental. A хотела бы я его уничтожить потому, что оно написано в состоянии самого крайнего раздражения. Во мне было взволновано и оскорблено чувство матери за несправедливость к ее сыну, и Вы, друг мой, который способен понимать всякие чувства, хотя бы и не испытуемые Вами, Вы поймете, что, когда я узнала, что клевета и злоба проложили себе дорогу к Вам, единственному человеку, мнением которого я дорожу для себя и дорогих мне людей, я вышла из себя и утрировала свое отношение к клеветникам. Я сказала, что не могу простить им. Нет, это неправда, я прощаю им, я желаю им всякого добра, я готова делать все для этого добра.
Затем теперь я хочу подумать о чем-нибудь более приятном, освежающем, облегчающем. Я представляю себе Вас, мой милый друг, на Rivoli или Castiglione, в Hotel Continental, который я очень люблю с тех пор, как Вы жили в Meurice. Ax, как это было хорошо! Боже мой, теперь уже никогда не вернется такое счастливое время.
Ко мне вчера приехал один из дорогих мне гостей, но я рада ему с болью в сердце,-это мой Сашок. Его доктора выслали из Петербурга, потому что он так стал хворать, что уже невозможно было его там оставлять... Как Вы думаете, было ли бы хорошо и может ли удасться такой проект: просить начальство, чтобы ему разрешили жить, где надо для его здоровья, а каждый год приезжать в мае в Петербург сдавать экзамены?...
Как мне жаль Вас, мой дорогой друг, за те терзания, которые Вы выдержали в Риме. Хорошо, что Вы оттуда уехали, а то бы Вас замучили. Вы, конечно, теперь знаете о том ужасном злодействе, которое поразило всю Россию, да, я думаю, и весь цивилизованный мир.
12 марта.
Вчера получила Ваше письмо из Неаполя, дорогой друг мой, un которого вижу, что Вы знаете и что ощущаете по поводу злодейства, о котором я только что сказала. Если бы побольше людей так жe относились к этому предмету, история России не была бы запятнана таким фактом, а то, к сожалению, в нашем обществе самое лучшее отношение к злодеям, совершившим это адское дело, есть равнодушие.
Я очень рада, дорогой мой, что Вы отдыхаете в Неаполе, что Вам там хорошо, а у меня здесь все беспорядки. Мой сиятельный! окончательно вышел из всякого порядка, заявил мне, что с сахарного завода он мне не даст дохода ни гроша и что в экономии денег тоже нет ни гроша. Он хочет таким средством меня выжить из Браилова и не соображает в своей умственной простоте, что я тем более буду жить в Браилове. Так как уж мне самой с ним никак не справиться, то я вызываю Володю на помощь....
Коля и Саша ужасно добивались в Петербурге слышать “Орлеанскую деву” и едва только на третье представление достали билеты. Оба они были в восторге от этой музыки раньше представления по Сlаvierauszug'y, и Сашонку она и теперь нравится больше на фортепиано, чем на сцене. Колю на сцене опера восхитила, ноне понравился ему только марш. Имеют ли какое-нибудь основание или нет их определения, я довольна тем, что они имеют свое собственное отношение к предмету, не основанное на вычитанных рецензиях или слышанных определениях, а вытекающее из собственного инстинкта. До свидания, дорогой, несравненный друг мой. Безгранично Вас любящая
Н. ф.-Мекк
342. Чайковский - Мекк
Париж,
15/27 марта 1881 г.
Дорогой, милый друг! В Ницце я получил телеграфическое известие от Юргенсона, что положение Ник[олая] Гр[игорьевича] настолько ухудшилось, что опасаются за его жизнь. Я тотчас же собрался ехать в Париж, где находился больной, но предварительно телеграфировал в Grand Hotel, в котором жил Н[иколай] Гр[игорьевич], прося уведомить меня об его положении. Через три часа я получил ответ: “Sans aucun espoir” [“Безнадежен”], a несколько позднее еще одну телеграмму, состоявшую всего из трех слов: “Rubinstein est mort” [“Рубинштейн скончался”].
Вы можете себе представить, что я испытал, прочтя три роковых слова! Утром 13/25 я выехал с курьерским поездом в Париж и здесь, в Grand Hotel'e, уже не застал покойника: он был еще в шесть часов утра перевезен в церковь. Г-жа Третьякова, которая присутствовала при последних минутах Ник[олая] Григ[орьевича], сообщила мне все подробности его мучительной многодневной агонии. Оказывается, что у него была не подагpа, как говорил Захарьин, посылая его на два месяца в Ниццу и предсказывая полное выздоровление, а туберкулы в кишках. Мучения, испытанные Ник[олаем] Григ[орьевичем] во время пути и затем в Париже, где он прожил шесть дней, превышают всякое вероятие. Нельзя не возмущаться и не проклинать невежество московского светилы Захарьина, заставившего обреченного смерти человека предпринять далекое, мучительное путешествие! Ник[олай] Гр[игорьевич] оставался до последних часов агонии в полном сознании и, по-видимому, не сознавал близости смерти. Все время он старался быть бодрым духом и даже веселым, хотя в последнее время слабость дошла до того, что он едва говорил и двигал руками. В среду двенадцатого утром он еще ел устрицы (хотя большинство внутренностей у него уже было парализовано), но тотчас после того у него сделалась рвота, а за нею предсмертный упадок сил. Он потерял сознание и умер тихо, около трех часов дня.
Вчера были похороны. Церковь была полна. Потом гроб отнесли в нижнюю часовню, и здесь я увидел его в последний раз. Он изменился до неузнаваемости! Боже мой, боже мой, до чего ужасны подобные минуты жизни! Простите, дорогая моя, что пишу Вам необстоятельно; я страшно подавлен горестью.
А сегодня я получил Ваше письмо, в коем Вы объясняете мне положение дел Ваших. Оно произвело на меня убийственное впечатление! Бедный и милый друг! Мне несказанно тяжело и горько и страшно за будущее! Слезы душат меня.
Бесконечно преданный Вам
П. Чайковский.
Я наскоро набросал сегодня для “Моск[овских] вед[омостей]” сведения о последних днях жизни Н[иколая] Гр[игорьевича].
343. Чайковский - Мекк
Париж,
16/28 марта 1881 г.
Утром я послал Вам письмо, милый и дорогой друг, а через два часа получил Ваше второе. Вы раскаиваетесь, что послали мне первое, в котором изливаете свое негодование против людей, отравляющих Вам жизнь. Но ведь я ни единого мгновения и не представлял себе, что Вы в самом деле можете ненавидеть и не прощать кого бы то ни было. Можно быть христианином в жизни и делах и не придерживаясь слепо догматов, и мне слишком хорошо известно, что нехристианские чувства могут явиться в Вас лишь как минутная вспышка, как невольный протест против человеческой злобы, проявляющийся всегда резко в первую минуту раздражения. Таким редким, исключительно добрым людям, как Вы, ненависть в смысле деятельного чувства недоступна. Да и что может быть бесплоднее, бесцельнее, как ненависть! Ведь враги наши, по словам Христа, наносят нам обиды, в конце концов, по неведению и только по неведению. О, если б люди могли быть христианами не только по форме, а и по сущности, если б все были проникнуты теми простыми истинами христианской морали, в которых заключается вся правда жизни! Увы, этого никогда не будет, ибо тогда наступило бы царство вечного и совершенного добра, а мы по самой организации своей существа несовершенные, для которых понимание добра возможно только в смысле изнанки зла. Мы как бы специально для того только и созданы, чтобы вечно бороться со злом, искать идеалов, добиваться вечной правды, но никогда не достигать цели. По крайней мере, будем снисходительны к тем, которые в слепоте своей любят з л о по врожденному инстинкту. Виноваты ли они в том, что существуют только для оттенка людей избранных? Имеем ли мы право отвечать им злом за зло? Нет! мы можем только повторять вместе с Христом: “Господи! прости им, не ведают бо, что творят!”
Чувствую, что смутно выражаю смутные мысли, бродящие в голове моей по поводу исчезновения с лица земли близкого и хорошего человека. Но если я смутно мыслю и говорю, то ясно чувствую. В голове темно, да иначе и быть не может, ввиду таких неразрешимых для слабого ума вопросов, как смерть, цель и смысл жизни, бесконечность или конечность ее; но зато в душу мою все больше и больше проникает свет веры. Да, милый друг, я чувствую, что все более и более склоняюсь к этому единственному оплоту нашему против всяких бедствий. Я чувствую, что начинаю уметь любить бога, чего прежде я не умел. Сомнения еще посещают меня; я все еще пытаюсь иногда своим слабым и жалким умом постигнуть непостижимое, но все громче и громче начинает доходить до меня голос божественной правды. Я уже часто нахожу неизъяснимое наслаждение в том. что преклоняюсь пред неисповедимою, но несомненною для меня премудростью божьею. Я часто со слезами молюсь ему (где он, кто он?-я не знаю, но знаю, что он есть) и прошу его-дать мне смирение и любовь, прошу его простить меня и вразумить меня, а главное, мне сладко говорить ему: господи, да будет воля твоя, ибо я знаю, что воля его святая. Еще скажу Вам, милый друг, что часто, вдумываясь в свою жизнь, я начинаю видеть перст божий, явно указывающий мне-путь мой и оберегающий меня от бедствий. Почему вышней воле нужно оберегать именно меня, этого я не знаю. Хочу быть смиренным и не считать себя избранником, ибо бог все свои творения любит одинаково, но я знаю только, что бог хранит меня, и нередко я проливаю слезы благодарности за все его бесконечные милости. Но этого мало. Я хочу приучить себя думать, что если наступают бедствия, то и они в сущности ведут к благу. Я хочу любить бога всегда: и тогда, когда он посылает мне счастье, и когда наступят испытания. Ибо где-нибудь да должно быть то царство вечного счастья, к которому мы тщетно стремимся на земле. Наступит час, когда разрешатся все недоступные нашему уму вопросы и когда мы поймем, почему бог находит нужным посылать нам испытания. Мне хочется верить. что есть будущая жизнь. Когда хотение обратится в факт, тогда я буду счастлив, насколько счастье на земле возможно.
Милый друг! Вы спрашиваете меня, может ли Саша, не учась в училище, кончить курс посредством явки на экзамены? Так как никаких на моей памяти подобных прецедентов не было, то скорее я склонен думать, что это не допускается. Всего лучше, если Коля прямо спросит у директора, возможно ли это. Но я надеюсь, что Сашино здоровье поправится, что, живя вдали от училища, он будет продолжать свои занятия, и тогда, может быть, через год или два он в состоянии будет снова поступить в училище в соответствующий класс и докончить свой курс на общем основании. Бедный Саша! Дай бог ему скорей поправиться! Осмелюсь обратиться к Вам с следующею просьбою, милый друг мой. Вы очень обстоятельно и очень ясно изложили мне состояние дел Ваших. Нельзя ли Вам будет, дорогая моя, в одном из следующих Ваших писем объяснить: какой имеется в виду способ поправления Ваших дел, надеетесь ли Вы на это и в какой мере это возможно.
Простите, что этою просьбой я расшевеливаю Ваши раны, но мне страстно хочется знать это, и я не успокоюсь, пока не узнаю Ваш взгляд на будущность Вашего состояния.
Я был сегодня в церкви на панихиде и отправлении гроба с телом Н[иколая] Гр[игорьевича] на станцию железной дороги. Оттуда я поехал на Gare du Nord и был свидетелем, как свинцовый гроб заколачивали в деревянный ящик и ставили в багажный вагон. Было страшно больно и жутко сознавать, что бедный наш Ник[олай] Григ[орьевич] лежит в этом деревянном ящике и в багажном вагоне поедет в Москву. Да, это было именно больно. Но, к счастью, у меня есть зачатки веры, и я нахожу утешение в мысли, что такова неизъяснимая, но святая воля бога.
По поводу молитвы к богу, скажу Вам, дорогая, несравненная моя, что для меня величайшее счастье и наслаждение молиться за Вас богу и призывать на Вас благословение его.
Ваш. П. Чайковский.
344. Чайковский - Мекк
Париж,
20 марта/1 апреля 1881 г.
Дорогой, милый друг! Завтра я еду в Петербург и попрошу Вас, если будет время и здоровье позволит, написать мне туда, адресуя: Фонтанка, 28, Модесту Ильичу Чайк[овcкому], для передачи П. И. Ч.
Я останусь в Петербурге несколько дней и потом, по мере возможности миновав Москву, которая в грустное настоящее время представляется мне какой-то мрачной могилой,-в Каменку и, вероятно, надолго, Я решился, дорогой, милый, добрый друг, вступить опять на службу профессором и непременно в Москву, но у меня не хватает мужества сделать это теперь, когда еще так свежа память о невознаградимой утрате. Мне хочется будущий сезон еще прожить на свободе, а через год, когда определится положение консерватории, лишенной своей души и долженствующей отыскать способы чем-нибудь заменить эту душу, я или поступлю туда или же в Петербург, куда меня звали еще два года тому назад. А покамест поживу еще без определенной деятельности.
Вас, может быть, удивляет, почему я не поехал в Москву к погребению Н[иколая] Гр[игорьевича]? На это есть две причины: 1) более, чем когда-либо, хочется одиночества, и 2) мне пришлось бы быть постоянным свидетелем странного., непонятного и оскорбляющего мое чувство поведения Ант[она] Руб[инштейна] по отношению к потере брата. Не хочу бросать в него камнем, ибо как войти в душу человека, как объяснить, насколько внутреннее душевное состояние соответствует внешним его проявлениям, но скажу Вам только, что здесь он держал себя так, как будто не только не с о крушен смертью брата, а радуется ей. Непонятно, непостижимо, но тяжело было это видеть. Простите, что не рассказываю Вам по этому поводу разных подробностей; мне больно вспоминать это.
Будьте здоровы, покойны, и дай Вам бог успеха в делах Ваших!
Бесконечно Вас любящий
П. Чайковский.
345. Мекк - Чайковскому
1881 г. марта 22-25. Браилов.
Браилов,
22 марта 1881 г.
Благодарю Вас горячо и безгранично, дорогой, добрый, несравненный друг мой, за Ваше теплое участие в моем положении. Вы молитесь за меня. Боже мой, да ведь этого одного достаточно, чтобы дать мне силы переносить все гонения, все удары, которые не перестают сыпаться на меня. Знаете ли, милый друг мой, что придумали теперь добрые люди на меня и моего бедного Володю? Вы не догадаетесь, сколько бы ни думали,-что мы нигилисты и дали миллион рублей на взрыв, которым убило государя??!! что Володю засадили в Петропавловскую крепость, и он там отравился, что жену его арестовали на границе, а я теперь все продаю и с горя уезжаю за границу навсегда. Об этом говорит теперь вся Москва до такой степени, что Володя, приехавши из Петербурга, должен был прямо со станции поехать к обер-полицеймейстеру и просить его защиты против такой возмутительной клеветы. Но до чего же доходит людская злоба! Я не знаю, есть ли еще человек на всей Руси, который бы столько возмущался этим злодеянием и питал бы такое отвращение ко всей касте нигилистов, как я, и человек, который бы так чуждался всякой политической деятельности, как Володя. Ему некогда даже следить за политикою, не только вести ее. Плюс всего этого, за что это такая злоба? Володя, это такой человек, который в своей жизни мухи не обидел, как говорится. Я также никого не трогаю. За что же это озлобление? И какая правильная логика у людей: вывели это из того, что Володя вышел из правления Либаво-Роменской дороги, а я вследствие своего стесненного положения продаю свои бумаги! Не правда ли, что честный человек если бы целый год думал, то не придумал бы таких выводов.
А тут в Браилове также неприятности от честных людей. Сиятельный управляющий не выдержал контроля и попросил вчера увольнения.
Я очень рада избавиться от него, но у меня все-таки нет никого, кому бы я могла поручить дело.
Но это все ничего, и Вы не беспокойтесь обо мне, мой милый, бесценный друг. Я сама в своем теперешнем положении мучусь не о себе. Я-то ведь как-нибудь доживу, но меня убивает, не дает покоя страх, что дети останутся ни с чем. Я всю свою жизнь, всю себя кладу на то, чтобы обеспечить им средства к жизни, и не достигнуть этого ужасно, нельзя умереть спокойно. Но, конечно, никто, как бог,-на него одного вся надежда! Люди или, вернее сказать, человек, на которого я надеялась, как на каменную стену, оказался гнилым плетнем из хвороста, который повалился без всякого сопротивления от первого прикосновения к нему. Остался у меня как живой деятель один мой бедный, дорогой. Володя, но и он не многого может достигать, потому что ему не только не помогают, но подставляют ногу на каждом шагу, стараются вооружить меня против него.... А делает это человек, который и сам себя и другие люди считают честным человеком, но вся его честность сводится к тому только, что он чужого не положит себе в карман, но чужое погубить, разорить ему ничего не значит из-за самых мелких побуждений.. И в рунах такого человека находится все мое состояние потому только, что он себе в карман не положит. И вот эта-то зависимость приводит и меня в отчаяние и дела в безвыходное положение. Володе я не могу отдать в руки все состояние, он слишком доверчив, его. просто могут обобрать, поэтому он только хлопочет изо всех сил сделать то, что надо для моего спасения, а этот-все, что надо для. того, чтобы мешать Володе в этом. А тут еще и судьба меня не щадит. Накануне 1 марта решалось мое дело, которое вполовину меня спасало, а тут грянул этот роковой удар для всей России, все оцепенело, застыло, дела все прекратились, и неизвестно теперь, когда войдут в свое нормальное течение, а благодетель мой этим воспользовался, чтобы закрепить опять надолго мое бедственное положение.
Вы желаете знать, милый друг мой, о средствах спасения для меня и при этом извиняетесь за Ваше желание. Да мне невыразимо приятно Ваше участие и интерес к моим делам, для меня служит облегчением говорить с Вами об них.
Средства к моему спасению есть реализация капиталов, которые у меня находятся в разных акциях, Браилове и доме в Москве. Путь к этому-продажа этого имущества. Вот об этом-то Володя и хлопочет изо всех сил, а мой благодетель мешает ему в этом, а я тем временем разоряюсь на уплате процентов на мои громадные долги. Мешает же он таким постоянным фортелем. Как только Володя находит покупателя на какие-нибудь бумаги по цене, которою я вполне довольна, так он поднимает шум, что это слишком дешево и что он дороже продаст, тормозит дело, заводит бесконечную переписку со мною, со всевозможными выдумками и доносами на Володю и на тех людей, с которыми он предпринимает дело, отталкивает их от меня, а сам ничего не делает.
Если бы мне удалось продать два рода моих бумаг, Моршанские акции и Либаво-Роменские, то я была бы вполне спасена, но, к несчастью, первые из этих бумаг дают очень малый доход, а вторые совсем никакого, хотя доставляют большие и вполне осуществимые надежды на большие заработки, но мне некогда ждать этого. Поэтому я готова дешево отдать эти бумаги, чтобы спасти другие, которые дают хороший доход. Сказать Вам, какие есть надежды на осуществление средств моего спасения, как Вы видите, милый друг мой, я не могу, потому что вся завишу от произвола другого человека, и это есть самое ужасное в моем положении, а вырваться из него я не могу, потому что не имею никого, кому бы могла отдать в руки все состояние. Я задыхаюсь в этом бесчеловечном деспотизме и бессильно опускаю руки. Но бог есть милосердный бог, который сжалится над моими детьми, в нем одном вся надежда. Я продаю и Браилов и московский дом, т. е., вернее сказать, я заявила, что желаю продать их, но это все также находится в руках моего благодетеля.
Но бог с ним, хочется отдохнуть.
Знаете, милый друг мой, что мне удалось отдать Сиамаки в аренду с сохранением для себя домика, всей при нем усадьбы, сада и купальни, всего, чем Вы пользовались там, дорогой мой, и поэтому я опять могу пригласить Вас этим летом приехать погостить, осветить любимый мною уголок. Я очень рада, что мне удалось удержать это местечко.
24 марта.
У меня с каждым днем открываются все новые и новые безобразия моего сиятельного управляющего. Я не могу указать ни на какое крупное его деяние, но это есть мелкий мошенник, который, конечно, в общей сложности своих великих дел доставлял нам крупные потери и тем более зловредные, что их и преследовать не стоит, так как каждое в отдельности не есть крупное. Он уволен от экономии, но состоит директором завода, и это меня очень беспокоит, но для этого места у меня уж решительно никого нет, и теперь я жду приезда Володи, чтобы хлопотать отдать в аренду сахарный завод. У меня уж есть несколько предложений, но я еще не знаю, что дадут. Что бы Льву Васильевичу взять у меня в аренду сахарный завод, а еще бы лучше и весь Браилов, только я оставила бы для себя главную усадьбу при дворце и Симацкую, а если бы он нашел нужным поселиться в Браилове, то есть дом огромный, бывшая контора, где теперь помещается полковой штаб. Хотела бы я получить за сахарный завод и экономию чистых сто двадцать тысяч рублей, но не знаю, удастся ли это. Вот Вам, милый друг мой, мои проекты, желания и соображения о моих делах.
Кончивши это письмо и собираясь писать адрес, я стала в тупик, куда адресовать Вам, друг мой. Поэтому подожду еще посылать это письмо до Вашего уведомления.... До свидания, дорогой, безгранично .любимый друг. Всем сердцем Ваша
Н. ф.-Мекк.
Бедный, бедный Ник[олай] Гр[игорьевич] или, вернее сказать, бедные, бедные мы, что потеряли его. Кто теперь будет так хорошо исполнять Вашу симфонию? Напишите мне, друг мой, про его брата Антона, как на него подействовала эта потеря; ведь они были очень дружны.
25 марта.
Хорошо, что я не послала своего письма, потому что получила Ваше, из которого вижу, что Вы уже в Петербурге, милый друг мой.
Замечательно, как у нас мысли сходятся. В этом письме я Вас спрашиваю об Ан[тоне] Рубинштейне, и в.то же время Вы мне пишете об нем. Да, очень больно и обидно видеть такую несостоятельность чувства, а ведь Николай его ужасно любил, гордился, хвастался им. Эх, люди, люди, эгоисты бездушные!
Милый, дорогой мой, зачем Вы хотите поступить опять в консерваторию? Зачем налагать на себя опять это тяжелое ярмо? Только что, быть может, нервы и здоровье начинают успокаиваться, укрепляться, а тут опять все испортится, пропадет. Вы выражали такие хорошие религиозные чувства, веру в милость божью и покорность воле его. Зачем же Вы теперь хотите бороться с промыслом божьим? Все Ваше теперешнее положение устроено провидением. Вы, я и всякий другой есть только орудия в руках его, на исполнение его воли и начертаний, так не искушайте бога, не старайтесь исправлять то, что он сделал. Верно, что “судьбы божий неисповедимы”, и ни с какими соображениями мы не должны в них вмешиваться, а воля божья творится сама,-нам не надо ее угадывать. Но, впрочем, простите, друг мой, мою тираду. Я скажу только одно, что что бы Вы ни предприняли и как бы ни поступили, я не отдам своего права заботиться о Вас, и Вы не имеете права взять его от меня до тех пор, пока я в состоянии пользоваться им, а эту-то черту боги укажет нам обоим....
Еще раз до свидания, бесценный мой.
346. Чайковский - Мекк
Петербург,
30 марта 1881 г.
Вот уже пятый день, что я в Петербурге, дорогой, милый друг мой! Все впечатления в высшей степени грустные, начиная с погоды, которая страшно холодна и еще вовсе не весенняя. Общее настроение жителей какое-то подавленное; у всех на лицах написан страх и беспокойство за будущее. Я испытываю ежеминутно такое чувство, как будто мы ходим по вулкану, который вот-вот развергнется и поглотит все существующее. Испытываю также страстное стремление уехать поскорей куда-нибудь подальше.
Я нашел здесь сестру и старшую племянницу Таню. Обе они больны, и еще бог знает, когда им можно будет тронуться в путь, а я не уеду, пока они совсем не поправятся. Сестра решается послать Таню за границу, так как врачи находят, что ей необходимо рассеяться и на время изменить образ жизни. От брата Анатолия невеселые известия. У него произошел разрыв с его странной, загадочной невестой. Судя по всему, следует скорее радоваться, что он не связал себя вечными узами с этой полусумасшедшей девочкой, но ему весь этот длинный роман стоил больших нравственных терзаний, и здоровье его пошатнулось. Смерть Н[иколая] Гр[игорьевича], с которым он вместе жил, произвела на него убийственное впечатление. Ну, словом, куда ни посмотришь, везде грустно, а тут еще от меня ни на минуту не отлетает мысль о Вашем затруднительном положении. Мне так жаль Вас, милый друг! Я не могу без слез подумать о том, что Вы теперь лишены того блага, которым дорожили больше всего, т. е. свободы, и что обстоятельства приковали Вас к Браилову надолго. Я так понимаю всю массу тягостных ощущений, которые Вы должны испытывать! Надеюсь, что к святой неделе я попаду в Каменку. Прошу Вас, дорогой друг, писать мне туда. Я проживу в Каменке, вероятно, очень долго.
Будьте здоровы, бесконечно любимый мною друг! Пошли Вам бог всяких благ!
Ваш П. Чайковский.
347. Чайковский - Мекк
Петербург,
31 марта 1881 г.
Дорогой, милый друг! Со вчерашнего утра я все ищу случая написать Вам хоть несколько слов, чтобы поблагодарить за чудное письмо Ваше, полученное мною тотчас после отсылки моего. Но обстоятельства складываются так, что я даже дома вовсе не бываю. Болезнь сестры осложнилась двумя нарывами, столь серьезными, что вчера ее хлороформировали и сделали надрез. Теперь она страшно слаба, едва говорит и двигает руками. Все в тревоге, и так как Льва Васильевича нет, то я своим присутствием около больной стараюсь отчасти заменить его. Пишу Вам, друг мой, из дома моей кузины, где сестра и племянницы остановились.
Благодарю Вас, дорогой друг, за сообщаемые Вами в ответ на мой вопрос сведения о возможном улучшении Ваших дел. Как я рад, что граф Сципио лишился Вашей доверенности! Я давно уже с разных сторон слышал, что этот ловкий поляк неспособен быть для Вас полезным, но не решался писать Вам о том, боясь, что ходящие о нем слухи неосновательны. Теперь я верю им!
Дорогой друг! Я тотчас же пишу Льву Васильевичу, прося его ответить на Ваш вопрос об аренде. Помню, что года два тому назад он при мне говорил, что, если б Вы отдали ему Браилов в аренду, он мог бы дать Вам хороший доход. С тех пор его обстоятельства переменились, и я не знаю, как он отнесется к этому вопросу. В одном я уверен, это, что он счастлив будет услужить Вам.
Более обстоятельно буду писать Вам завтра!
Будьте здоровы, дорогая моя!
П. Чайковский.
348. Чайковский - Мекк
Петербург,
2 апреля 1881 г.
Милый, дорогой друг! Пишу Вам в самом тревожном состоянии духа. Вчера сестра моя была так сильно больна, что пришлось созвать консилиум. Врачи пришли к заключению, что опасности для жизни нет; у нее образовались камни-в печени, и, пока они не пройдут, она будет страдать сильно, но болезнь эта не представляет большой опасности. Как бы то ни было, но она так слаба, так упала духом, что тяжело смотреть на нее. А тут еще рядом с нею приходится ухаживать за племянницей Таней, которая, как Вам известно,. больна с ноября и теперь от волнения и страха за мать, того и смотри, сляжет надолго. Врачи требуют, чтобы при первой возможности Таня уехала за границу главнейшим образом для того, чтобы на время разлучить мать с дочерью. Каждая из них (будучи болезненно нервными натурами) вздохнет несколько свободнее, когда предмет вечного беспокойства и тревоги будет вдали. Так как Тане нужен провожатый, то очень может быть, что мне придется ехать с нею. Мне, стремившемуся отдохнуть в деревне от пережитых тревог, очень не улыбается поездка, но что делать!
Льва Васильевича по телеграфу мы вытребовали сюда и ждем его с величайшим нетерпением. Тяжелый год досталось нам всем пережить!
Я жду с нетерпением зятя, чтобы поговорить с ним о Ваших делах. Я уверен, что он здраво и практично отнесется к делу и даст хороший совет.
Как мне благодарить Вас, дорогая моя, за то, что, мучимая тревогой за участь Вашего состояния, за обеспеченность детей Ваших, Вы еще и обо мне заботитесь! Я до слез тронут Вашей бесконечной добротой, но, признаюсь, мысль, что я злоупотребляю ею, нередко терзает меня.Мне как-то совестно пользоваться по-прежнему всеми благами свободы, которою Вы меня наделили, когда Вы сами принуждены себя во всем ограничивать! Впрочем, повинуясь Вам, не буду покамест затрагивать этого вопроса. Прошу Вас только, друг мой, не забывать, что я совершенно обеспечен не только от нужды, но даже от ограниченности средств, в том смысле, что мне стоит сказать слово, и меня возьмут в ту или другую консерваторию за отличное вознаграждение. А что я приму профессорское место лишь по необходимости, без удовольствия, так мало ли что!
А в заключение скажу, как Вы: будем надеяться на бога! Да сбудется его воля!
О многом еще хотел бы поговорить с Вами, но отлагаю до следующих писем. Я очень измучен беспокойством и тревогой.
Безгранично Вас любящий
П. Чайковский.
349. Чайковский - Мекк
С.-Петербург,
8 апреля [1881 г.]
Милый, дорогой друг! Судьба, которая вообще в последнее время любит устраивать мне маленькие неприятные сюрпризы и помехи, держит меня, как нарочно, в ненавистном Петербурге. Уже давно душа моя стремится на юг, в деревню, в мой насиженный каменский уголок-и вот мне приходится дышать отвратительными петербургскими миазмами, созерцать здешнюю жалкую чухонскую природу, страдать от столичного шума и суеты! И бог знает, когда это кончится. Бедная сестра до сих пор лежит и страдает, хотя и несколько меньше. Ее лечат три превосходных доктора, из коих один-Боткин. В этом отношении я спокоен: все, что можно было и будет, сделано. По их диагнозу, болезнь ее не грозит опасностью для жизни, но тяжела и продолжительна. У сестры образовался в желчном пузыре камень; камень этот стремится выйти и на пути своем где-то застрял, причиняя ей страшную боль и, вследствие своего положения, задерживая естественное излияние желчи. Последнее обстоятельство причинило так называемую желтуху; она вся с ног до головы окрашена теперь в резкий желтый цвет, производящий на взгляд очень тяжелое впечатление. Мы ожидаем теперь Льва Васильевича. Анатолий, собиравшийся в Каменку на праздники, тоже приехал сюда. Свадьба его расстроилась. Я считаю это для него большим счастием, ибо по всему видно, что М-еllе Мазурина-девушка безнравственная, неразвитая, взбалмошная и капризная, словом, неспособная составить чье-либо счастие. Представьте, милый друг, что в течение этой зимы она несколько раз соглашалась сделаться его невестой и потом снова отказывалась, не отказывая ему однако ж при этом в таких проявлениях чувства, которые порядочная девушка может расточать только своему настоящему или, по крайней мере, будущему супругу. Впоследствии он от нее дважды отказывался, но, по ее настоянию, снова к ней возвращался. Теперь канитель эта, кажется, кончилась совсем.
Я еще решительно не знаю, когда мне можно будет отсюда уехать. Пока сестра не поправится совсем, я останусь здесь.
Как-то Вы живете, моя дорогая? Надеюсь, что у Вас уж теперь настоящая весна и что ни с чем не сравнимые радости, приносимые нам этой волшебницей, уже приносят и Вам утешение в Ваших горестях и заботах. Ваши петербургские юноши уже, вероятно, в Браилове. Молю бога, чтобы здоровье симпатичного Саши поправилось поскорее и вполне. Поздравляю Вас, друг мой, с светлым праздником и посылаю Вам тысячи пожеланий. Ваш бесконечно Вас любящий и благодарный
П. Чайковский.
350. Мекк - Чайковскому
Браилов,
1881 г. апреля 10-11. Браилов.
10 апреля 1881 г.
Милый, бесценный друг! Давно я Вам не писала, но у меня это время голова идет кругом, не только нет времени отвести душу в беседе с Вами, но нет времени отдохнуть хоть полчаса сряду, собраться с мыслями. Суматоха и хаос такой, что нервы чуть не рвутся от напряжения, а все это потому, что я окончательно увольняю графа Сципио со всех должностей, и теперь идет приемка и экономии и сахарного завода, а дела у него и счетоводство велись так, что теперь три специально образованные бухгалтера сидят две недели за разборкою счетов и не могут разобрать их, да не только они, но сам бухгалтер, который вел эти книги, entre parentheses: cousin germain de Monsieur le Comte [в скобках: двоюродный брат графа], не может разобрать и выпутаться из них. Для этой приемки Володя привез мне трех бухгалтеров, двух юристов и одного техника, и вот они почти две недели возятся с этим делом....
11 апреля.
Каждую минуту ко мне приходят то техник, то бухгалтер, то юрист из членов той комиссии, которую Володя мне оставил, у всех их есть или вопросы или сообщения мне сделать. Недобросовестность графа Сципио все ярче и ярче выступает с каждым днем. Мы окончательно решили сдать сахарный завод в аренду. Это дело также надо строго обдумать. Охотников взять в аренду очень много. Как только заслышали, так и посыпались, но я очень боюсь в чем-нибудь ошибиться, так как аренда будет очень надолго, от десяти до двенадцати лет. Поэтому я опять обращаюсь к Вашей дружбе, дорогой мой Петр Ильич, не откажите показать Льву Васильевичу условия аренды, которые я состряпала сама одна, и скажите ему, пожалуйста, что я ему низко кланяюсь и усердно прошу пробежать эти условия и сказать об них свое мнение....
Пахульский также так занят теперь и письменною частию и отдельными поручениями по браиловским делам, что и скрипку в руки не берет. Вчера вернулся из Киева, куда я его посылала по делам. Музыка все-таки у нас слышна постоянно. Соня и Милочка забастовали с своими уроками уже на праздничные ваканции.
Поздравляю Вас, милый, добрый друг, с наступающим торжественным праздником. Желаю Вам от души провести его в полном спокойствии, здоровье и удовольствиях. Прошу Вас также поздравить от меня Александру Ильинишну и Льва Васильевича с праздником, и пожелать им всего самого лучшего. Что это бедная Александра Ильинишна все хворает и хворает, пошли ей бог скорейшего выздоровления. До свидания, мой бесценный друг. Всею душою всегда Вас безгранично любящая
Н. ф.-Мекк.
351. Чайковский - Мекк
С.-Петербург,
18 апреля 1881 г.
Милый, дорогой друг! Едва ли не более недели уже прошло с тех пор, как я в последний раз писал Вам. Уж если я даже Вам так долго не посылал о себе известий, то это признак глубоко возмущенного состояния духа, в коем я действительно и обретаюсь. Положение дел все то же: грустное и неопределенное. Сестра лежит все еще в постели, и выздоровление ее не может наступить скоро. Кроме главной болезни (камня в печени и разлития желчи) она страдает периодическими повторениями громадных нарывов на животе. Два раза ее оперировали с хлороформом. Врачи посылают ее в Карлсбад и говорят, что это единственное средство излечения. Но как тронуться в путь, когда она так слаба, что не может даже сидеть? Затем представляется вопрос: как и с кем ей ехать? Лев Васильевич, вызванный сюда по телеграмме, оставил все хозяйство в такую горячую пору, не успев никому дать определенной инструкции, как действовать в случае его продолжительного отсутствия; да без него и не может оно идти как следует. Следовательно, ради общей пользы ему нужно как можно скорее ехать в Каменку. Сопровождать сестру придется одному из нас, братьев, и требуется разрешить, кому именно. Модест связан Колей, Анатолий службой, я один свободен, но зато не гожусь быть покровителем для больной, ибо сам нахожусь, вследствие всего испытанного мною в течение последних месяцев, в состоянии далеко не нормальном. Таким образом, мы все еще не можем прийти ни к какому положительному решению и ждем, чтобы, по крайней мере, определилось в более прочных и верных признаках выздоровление сестры.
Уверяю Вас, дорогой друг мой, что давно уже я не был так расстроен и жалок, как теперь. Кроме семейных огорчений и тревог, куда ни взглянешь-везде мрак, уныние, горе.
О московских музыкальных делах я не могу думать без слез; чем дальше, тем больше и живее чувствуется вся невознаградимость утраты, понесенной нами. Про Вас и Ваши дела я тоже постоянно помышляю с болью сердца. Кроме того, так долго не имея об Вас известий, я беспокоюсь и грущу. Впрочем, я сам виноват. Вероятно, я оттого так долго не получаю от Вас писем, что Вы не знаете наверное, где я нахожусь.
Возвращаюсь к моим семейным делам. Претендент на руку племянницы Тани, Трубецкой, находится здесь. Он вышел в отставку и перешел на гражданскую службу пока еще с ничтожным жалованьем. Отец его умер, оставив дела в невыразимом расстройстве. Оказывается, что у него нет ничего, кроме неопределенных надежд на будущее. Между тем, взаимная любовь наших молодых людей после годового испытания оказалась твердой и прочной. Очевидно, нужно сделать все, чтобы ускорить их соединение, и Лев Васильевич, кажется, решается дать свое согласие на брак. Завтра Таня будет объявлена, вероятно, невестой. Это было бы очень радостно, если бы всех нас не тревожила мысль об угрожающей им бедности. Представьте себе, друг мой, что у Трубецкого нет ничего, кроме шестисот рублей жалования, а Таня может получить от отца никак не более трех тысяч. Между тем, она очень непрактична, очень избалована. Страшно за них, но не правда ли, что нельзя из денежных соображений препятствовать молодым людям соединиться браком?
Если бы Вы знали, дорогая моя, до чего мне здесь тяжело, убийственно грустно и тошно жить. Меня манит деревня, зелень, солнце,-и между тем я все еще не смею надеяться, что скоро попаду в Каменку. Однако же весьма вероятно, что в скором времени я уже не буду иметь сил совладать с собою, и окажется просто необходимым, чтобы я уехал.
Милый друг! Сегодня я буду телеграфировать Вам и просить известий о Вас. Что касается писем, то прошу Вас не давать себе труда писать мне до тех пор, пока не разрешится моя участь и пока я не извещу Вас о том, куда еду: в Каменку или за границу с сестрой.
Простите небрежность писания.
Безгранично Вас любящий
П. Чайковский.
352. Мекк - Чайковскому
Браилов,
22 апреля 1881 г.
Вчера получила телеграмму Вашу, мой милый, несравненный друг, и мне очень совестно,что я доставила Вам беспокойство, но я не писала в Петербург потому, что не знала, сколько времени Вы там пробудете, и считала вернее написать Вам в Каменку и туда послала длинное письмо с просьбою о своих делах.
Судьба не перестает быть жестокою ко мне. Вчера получила очень горькое для меня известие о смерти единственной сестры моей . Вы, кажется, знаете, милый друг мой, что мы с нею давно унте перестали видеться вследствие разных столкновений, но тем не менее эта смерть глубоко огорчила меня, тем более, что она явилась совсем неожиданно. Я ничего не слыхала даже, чтобы она была нездорова, и вдруг вчера несколько телеграмм о смерти. Это очень тяжело.
Мне необходимо съездить в Москву по моим делам, но ужасно не хочется. У меня там столько неприятного теперь, что дрожь пробегает по телу, когда я думаю об этой поездке, а все-таки придется ехать, хотя и здесь очень боюсь оставить без себя.
Приемка сахарного завода сделана, но директор еще не уехал. Я бы очень хотела скорее избавиться от него....
Пишу Вам немного, дорогой мой, потому что думаю, что письмо мое не застанет Вас уже в Петербурге и пропадет.
Как здоровье Александры Ильинишны? Поправляется ли она? Поедет ли за границу Татьяна Ильинишна? [Описка. Следует: Львовна] До свидания, мой милый, бесценный друг. Я бы очень хотела, чтобы Вы скорее приехали в Каменку. Будьте здоровы и веселы. Всем сердцем безмерно Вас любящая
Н. ф.-Мекк.
253. Чайковский - Мекк
Каменка,
29 апреля 1881 г.
Наконец я в Каменке! Вот как это случилось. Я, кажется, писал Вам, дорогой, милый друг мой, о том, что в конце святой недели в Петербург явился Трубецкой (претендент на руку Тани) и возобновил свое сватовство. После некоторых довольно тяжелых колебаний дело разрешилось помолвкой, состоявшейся на Фоминой неделе. На Таню это имело превосходное влияние: она сделалась здорова, весела, счастлива. Но на бедной сестре моей вся эта суета отозвалась новыми ужасными припадками и столь сильными болями в печени, что она кричала и просила убить еe!!! He буду описывать Вам всех ужасных тревог и нравственных страданий, которые нам всем пришлось испытать. Когда ей стало лучше, она начала так сильно тосковать о детях, оставшихся в Каменке, что проектированная поездка в Карлсбад отменена. Доктора советуют при первой возможности отвезти ее в Каменку и уже потом, если хватит силы, за границу. А покамест она непременно желала, чтобы я поспешил в Каменку к детям, которые тоскуют, скучают и хотят, чтобы я хоть отчасти заменил им отсутствующих родителей. Я тотчас же собрался, остановился сутки в Москве (где мне пришлось с большим усилием, но самым решительным образом отклонить энергические требования дирекции Муз[ыкального] общ[ества] о принятии места директора) и сегодня утром приехал сюда. Нельзя выразить никакими словами радость, которую мой приезд доставил детям. Целый день я провел с ними, очень устал и имею силы лишь вкратце известить Вас обо всем происшедшем.
Дорогое письмо Ваше прочитал с величайшим интересом. Дай бог, чтобы аренда удалась!!! Проект условия я, к сожалению,. не могу тотчас же сообщить Льву Васильевичу, ибо он в Петербурге, а посылать боюсь, ибо весьма может статься, что в случае улучшения здоровья сестры он тотчас же приедет сюда, и тогда письмо мое придет в Петербург после его отъезда. Итак, буду ждать его здесь. Простите, ради бога, дорогая моя, за небрежность писания.
Весь Ваш П. Чайковский.
354. Чайковский - Мекк
Каменка,
30 апреля 1881 г.
Дорогая моя! Сегодня я в первый раз после долгого промежутка времени могу написать Вам с несколько более спокойным духом. Как много я пережил в эту зиму! Сначала утрата Алеши, к которой я до сих пор не привык и никогда. не привыкну, потом постановка двух опер, поездка за границу, не принесшая ничего, кроме горестных впечатлений, жизнь в Петербурге около больной сестры, возвращение в Каменку- какая огромная масса всякого рода тревог, волнений и страхов! Я долго не опомнюсь от этих шести месяцев, а охота писать у меня прошла на многие дни. В настоящую минуту я даже не могу представить себя пишущим музыку, да и не до того. Невыразимо грустное впечатление производит на меня опустелый каменский дом. Если б еще можно было надеяться на скорое возвращение хозяев, но, увы! из вчерашней депеши видно, что выздоровление сестры если и предвидится, то в отдаленном будущем. Здесь хозяйство очень страдает вследствие отсутствия Льва Васильевича. Но до чего мне жаль бедных деток, лишенных так надолго родительских ласк; особенно маленького Юрия я не могу видеть без желания прослезиться. Старшие дети стали как-то серьезны и задумчивы; видно, что они понимают, какая страшная опасность угрожала и до сих пор еще угрожает им. Большую перемену я нахожу в Тасе. Она сделалась солиднее, более ровна характером; роль старшей в доме она поддерживает с величайшим достоинством и чрезвычайно заботлива относительно меньших братьев. Все ее добрые качества выступают теперь рельефнее; можно надеяться, что со временем она совсем исправится от своих маленьких недостатков. Я хорошо сделал, что приехал сюда; для детей это все-таки некоторая замена родителей. Целый день я провожу с ними, и мне трудно передать словами, до чего трогательны их ласки и благодарность за то, что я приехал.
Чрезвычайно грустно мне было видеть ослепшую старушку А. И. Давыдову, мать моего зятя, последнюю из декабристок, последовавших за мужьями в Сибирь. Один глаз она потеряла еще в прошлом году; теперь от множества слез, пролитых по случаю смерти государя и разных семейных тревог, она лишилась и второго глаза. Но такова в ней сила религиозного чувства, что бедствие это она переносит с полным спокойствием и смирением перед божьей волей.
Читали ли Вы, милый друг, в журнале “Русская мысль” за этот год повесть Данилевского, называемую “Каменкa”? В повести этой описывается именно наша Каменка в последние годы Александра I. Действующими лицами являются отец, дяди, бабушка моего зятя, Пушкин, живший здесь долго, Раевские и т. д. Повесть написана с знанием дела, но не особенно даровито.
Мне чрезвычайно досадно, что обстоятельства мешают мне поскорее сообщить Вам, дорогой друг, мнение Льва Вас[ильевича] о проекте арендного условия на завод Ваш. Я вижу однако же, что ранее недель двух мне не придется увидеть его здесь, и потому посылаю условие это сегодня же в Петербург. Молю бога, чтобы аренда эта состоялась на выгодных для Вас условиях. Несказанно радуюсь, что у Вас в доме все благополучно. Вряд ли мне придется погостить это лето в Симаках. Я виделся с Алешей в Москве и чувствую, что горе, причиняемое мне разлукой с ним, не только не улеглось, но еще сделалось живее и острее. Он очень огрубел физически, т. е. стал грязен (ибо иначе и быть не может в казарменной жизни), но в особенности морально. Мысль, что четыре года пребывания в солдатчине совершенно исказят все его нравственное существо, просто убивает меня. Через три с половиной года он вернется ко мне, но, увы, уже совсем другим Алешей! Между тем, более чем когда-либо я чувствую, до чего он бы мне был нужен именно теперь, когда у меня накопилось в сердце так много горечи и когда прочные привязанности и привычная обстановка так успокоительно бы могли на меня действовать. Я знаю, что одно присутствие его около меня, сознание, что у меня под рукой существо, безгранично мне преданное и много лет бывшее моим постоянным спутником, придало бы мне много нравственной силы для побеждения грызущей меня тайной тоски и отвращения к делу. Признаюсь Вам, что я боюсь этой тоски, боюсь упасть духом и сломиться. Очень может быть, что болезненное состояние моей души кратковременно, но во всяком случае Алеша был бы мне теперь страшно нужен. Все, что мне напоминает его, действует на меня болезненно тяжело, ибо раскрывает все значение понесенной утраты. Вот почему я боюсь ехать в Симаки, где каждая минута жизни, каждый уголок дома будут постоянно растравлять мою рану.
Воображаю, как бы засмеялся какой-нибудь чужой мне человек, читая эти строки, как бы удивился он, что можно тосковать и страдать по лакее. Но что же делать, если этот лакей был в то же время моим другом и притом столь преданным и любящим! Я поддался хандре, хотя, садясь писать Вам, хотел быть бодрым и спокойным. Может быть, скверная погода увеличивает мою тоску. Как бы то ни было, но я рад, что нахожусь в Каменке. Здесь я чувствую себя ближе к Вам и дома, а это для меня главное. По крайней мере, я имею теперь возможность сбираться с мыслями и отдыхать от суеты и толпы городской.
До свиданья, дорогая моя! Желаю Вам успеха в делах Ваших м здоровья. Поклонитесь, пожалуйста, Юлье Карловне, Пахульскому, Милочке, Саше,-всем Вашим милым сожителям.
Безгранично Вам преданный
П. Чайковский.
355. Мекк - Чайковскому
Браилов,
1881 г. мая 4-6. Браилов.
4 мая 1881 г.
Как я рада, что Вы наконец приехали в Каменку, мой милый, несравненный Друг. Я даже в делах как-то стала смелее; мне кажется, что уж если станет очень плохо, так Вы меня порадуете. А дела меня совсем придавили. Я не ощущаю ни обновления природы, которое всегда так люблю, ни удовольствия жизни в Браилове, который Вы знаете, как я люблю, ни наслаждения музыкою, которую я боготворю. Все мои личные, индивидуальные потребности придавлены делами, материальными заботами, волнениями от людской недобросовестности и т. п. нерадостного свойства предметами. Утомлена я так, что потеряла аппетит, и даже сон не доставляет мне отдыха. Хотелось бы ужасно вздохнуть свободнее, насладиться сколько-нибудь тем, что мне самой необходимо: природою, музыкою, спокойною беседою с Вами, мой дорогой друг, но не вижу еще и конца этого хаоса. Теперь предстоит поездка в Москву, где меня ожидают весьма тяжелые свидания и объяснения, от которых, конечно, пользы не будет никакой, а расстройство здоровья огромное. Но что делать; у кого есть одиннадцать человек детей, тому надо все терпеть и выносить на своих плечах. В моих делах ничего еще не совершилось, я все жду и надеюсь на милосердие свыше....
Вы, вероятно, знаете из газет, друг мой, о тех безобразиях, какие происходят в наших местах насчет евреев. У нас в Жмеринке это буйство происходило относительно в весьма широких размерах. Забрали пятьдесят человек и разграбили все еврейские дома, так что со второго этажа выкидывали рояль на улицу. Наши бедные браиловские евреи в большой тревоге и страхе, тем более, что власти никаких мер ограждения не принимают. Какое ужасное, тяжелое время. Счастлив тот, кто может удалиться как можно дальше от всех этих возмутительных событий....
Виновата, милый друг, я и забыла Вас поздравить с помолвкою Татьяны Львовны. Я очень сочувствую такому решению, дай бог им прожить жизнь без особенного горя, дай бог никогда не разочароваться друг в друге.
А мои проекты относительно породнения с Вами все сидят у меня. в голове и составляют предмет моих желаний, и потому еще более огорчает меня дурное состояние моих дел, потому что, конечно, Лев Васильевич совершенно вправе требовать от будущего зятя, чтобы он гарантировал ему благосостояние его дочери, а я теперь не знаю, будет ли что-нибудь у моих детей, хотя это странно сказать тому, кто владеет тысячеверстною дорогою, ведущею к одному из лучших портов России, поместьем в девять тысяч десятин земли в Каменец-Подольской губернии, роскошнейшим из всех домов Москвы, миллионною коллекциею бриллиантов и всевозможных objets d'art [предметов искусства] и проч. и проч., но тем не менее моим детям могут остаться все эти прелести, и жить будет нечем, потому что-нет у меня людей, которые даже сумели бы реализовать эти капиталы, а между тем каждый из этих предметов превосходный и в хороших руках должен быть очень выгодным. Но, например, Володя не может вести этих дел, потому что он носит имя Мекк, и его эксплоутируют, как и меня, и во всех делах не только не помогают, но подкидывают камни на каждый его шаг, потому что зависть и злоба людей невообразимы.
Ко мне пристают теперь, чтобы я не отдавала сахарный завод в аренду, представляют мне, что завод превосходный и что я могу иметь с него огромный доход, если буду вести дело сама, и тут сейчас продают-меня каждому плантатору, каждому жиду,-вот и извольте вести с ними дело.
6 мая.
Вчера я целый день не могла и дотронуться до письма к Вам, милый друг мой, так много было дела. Вчера же получила Ваше дорогое письмо. Боже мой, как мне больно, что и Вам также тяжело, Вам даже не хочется в музыке излить свое состояние! Сохрани боже, чтобы это продолжалось, пошли Вам господь успокоение, отдохновение и возможность опять творить на наслаждение и облегчение других страдальцев.
Как мне печально было читать о Вашем Алеше, я именно этого больше всего боялась для него. Но будем надеяться, милый друг мой, что это внешняя, временная огрубелость, что хорошие семена да и на хорошей почве не пропадут, что, как только он очутится опять под Вашим влиянием, все прежнее хорошее заговорит с новою силою, и Алеша превратится опять в Вашего прежнего воспитанника, с мундиром сбросится и весь наплыв грязи.
У нас погода бесчеловечная. Все дожди и нет надежды ни на что лучшее.
Я предполагаю выехать отсюда четырнадцатого в Москву и так прошу Вас рассчитывать Ваши письма, милый друг мой. После четырнадцатого прошу адресовать в Москву до 10 июня. Мне, вероятно, придется пробыть столько времени в Москве и во всех разъездах.
Будьте здоровы, дорогой мой. Пошли господь успокоение Вашей расстроенной душе, да снизойдет на Вас вдохновение, мечты и наслаждение. Всем сердцем горячо Вас любящая
Н. ф.-Мекк.
356. Чайковский - Мекк
Каменка,
8 мая 1881 г.
Мы получили утешительные известия из Петербурга. Сестре гораздо лучше, и скоро она в состоянии будет предпринять поездку в Каменку.
Был обрадован бесконечно Вашим письмом, дорогая моя. Но меня беспокоит продолжающееся расстройство дел Ваших, и я спешу сообщить Вам одну идею. Имеете ли Вы понятие об Конради, отце воспитанника Модеста? Я его не люблю как человека, но он обладает положительно гениальною способностью приводить в порядок большие хозяйства. Знаете ли Вы, что на его руках находятся имения великих князей Мих[аила] Ник[олаевича], Влад[имира] Алекс[андровича], Екат[ерины] Мих[айловны], принцессы Евгении Ольденбургской, а кроме того имения князя Лопухина-Демидова, князя Васильчикова, принца Мюрата и свои собственные. Очень часто его за известное вознаграждение приглашают осмотреть хозяйство, направить и дать совет, как вести дело. Не обратитесь ли Вы к нему? Я бы очень советовал Вам это. Адрес его: Петербург, Фонтанка, 28, Герману Карловичу Конради. Сколько помнится, он не долго останется в Петербурге, но если Вы на конверте надпишете, чтобы в случае отсутствия письмо отправили по назначению, то оно, во всяком случае, дойдет до него. Я знаю, что летом он объезжает все находящиеся под его властью имения и может очень удобно побывать и в Браилове. Мне кажется, что этот человек способен оказать Вам большие услуги, но, разумеется, не даром.
Господи, чего бы я ни дал, чтобы Вы могли успокоиться, насладиться сознанием, что дела Ваши в хороших, верных руках, и быть уверенной в обеспеченности детей Ваших!
Я, кажется, нашел подходящее себе занятие. При том религиозном настроении, в котором я нахожусь, мне приятно будет углубиться в русскую церковную музыку. Я начал изучать “Обиход”, т. е. коренные наши церковные напевы, и хочу попытаться гармонизировать их.
Ежедневно и горячо молю о Вас бога и надеюсь на него. Он обережет и сохранит Вас для счастия многих людей.
Ваш П. Чайковский.
357. Мекк - Чайковскому
Браилов,
12 мая 1881 г.
Вчера я получила Ваше дорогое письмо, мой милый, бесценный друг, и до крайности обрадована известием, что Александре Ильинишне лучше и что, бог даст, они скоро вернутся в Каменку. Глубоко и горячо благодарю Вас, мой несравненный друг, за Ваше бесконечно доброе участие к моим делам; всякий Ваш совет для меня невыразимо дорог, как выражение Вашей дружбы ко мне. Что касается г-на Конради, то очень вероятно, что он был бы полезен и в Браилове, если бы мог заниматься им, собственно же совета здесь не надо, потому что дело мне вполне знакомо, и ясно, что надо делать, только у меня нет людей, которые бы делали то, что надо.... Я никак не могу встретить человека неуклонно справедливого, т. е. справедливого во все стороны, во всех применениях, одинаково независимо своих мелких побуждений или расчетов. Я сама никогда не воспользуюсь ни одной ниткою чужою, но требую того же и относительно себя; не могу выносить, когда люди для того, чтобы им кланялись и восхваляли их доброту, сорят моею собственностью вправо и влево. Мне чрезвычайно бывает трудно-отказывать людям, когда дело идет о моих интересах, но я всегда и неуклонно откажу, когда дело идет о защите чужих интересов. У меня много перебывало на руках чужой собственности, и я всегда, как лев, защищала ее. И теперь не могу равнодушно слышать, когда мне говорят: “Ну, что Вам это стоит”. Для меня всегда дело ее в том, чего мне это стоит, а в справедливости. Я отдам свое последнее состояние, если справедливость этого потребует, но не хочу дать рубля, если его требуют с меня несправедливо. А мне все приходится натыкаться на людей, у которых чувство справедливости совсем не развито. Вот почему мне и для своих дел трудно найти человека.
Вот уже несколько [дней], что я все хвораю, и боюсь, чтобы это не помешало моему выезду, так как надо уже отделаться от этой поездки. А как не хочется ехать....
Как меня радует, милый друг мой, что Вы принялись опять за музыку. Дай господи, чтобы Ваша душа опять обрела свои высокие порывы, свои гениальные полеты на благо человечеству.
Моему французику Bussy'кy очень хочется ко мне в Браилов. У меня не хватит духа ему отказать, хотя у меня уже и есть пианист, старший Пахульский.
Владислав Пахульский едет со мною в Москву, так как он состоит при мне в должности секретаря, то мне без него обойтись нельзя. Музыкою он занимается очень мало, и теперь уже это лежит на моей совести, потому что он постоянно занят моими делами.
Очень много мне помогает мой Сашок, но ему необходимо заниматься самому, чтобы в августе сдавать экзамен. Все мои и Влад[ислав] Альб[ертович] свидетельствуют Вам свое нижайшее почтение. Ваша музыка не сходит с пюпитров. До свидания, милый, бесценный друг.
Всем сердцем безгранично Вас любящая
Н. ф.-Мекк.
Из Москвы пошлю Вам бюджетную сумму, так как оттуда удобнее посылать.
358. Чайковский - Мекк
Каменка,
1881 г. мая 10-13. Каменка.
10 мая.
Милый, дорогой друг! Сестре моей внезапно сделалось настолько лучше, что доктора решились пустить ее в деревню, имея в виду, что благодаря И. Г. фон-Дервизу она от Петербурга до самой Каменки могла проехать в своем вагоне. Сегодня и она и Лев Васильевич приехали. Сестра еще очень желта, очень слаба и худа, но, видимо, поправляется; у ней появился аппетит и возвратилась бодрость! Слава богу.
Лев Васильевич вполне одобряет проект условия на сдачу завода в аренду. Он слышал от И. Гр. Дервиза, что Владимир Карлович хотел поговорить и посоветоваться с ним о делах, и ему весьма жаль,, что свиданье это не состоялось. Он очень желал бы содействовать приведению в порядок дел Ваших и готов, если Вам этого угодно, приехать в Браилов в июне, когда Вы вернетесь из. Москвы. Не решитесь ли Вы в самом деле обратиться к его помощи? В последнем письме я указал Вам на знаменитого дельца Конради, но не лучше ли было бы еще, если б Вы вполне доверились такому человеку, как мой зять, который вследствие своего дружества ко мне уже любит, уважает Вас и искренно расположен быть Вам полезным. Не обладая столь громкой репутацией, как Конради, он однако же пользуется в здешних местах славой отличного хозяина, а что касается нравственной стороны, то, конечно, он неизмеримо выше Конради. Мне кажется, что в Вашем положении приятно иметь дело не только с знающим, но нехорошим человеком. Подумайте об этом, дорогая моя. Кто знает? Быть может, Льву Васильевичу суждено быть виновником полного поправления Ваших дел? С другой стороны, не следует забывать, что Лев Вас[ильевич] человек, крепко привязанный к месту, тогда как Конради всю жизнь проводит в разъездах. Итак, обстоятельно взвесивши все эти обстоятельства, выберите одного из этих двух людей, и да поможет Вам бог при их содействии привести дела к желанному порядку.
13 мая.
Новое бедствие! Трубецкой совершенно неожиданно оказался человеком дрянью, и Таня отказала ему. Мне тяжело теперь входить в подробности этого неожиданного разоблачения; достаточно сказать, что он явился к ней в Москве пьяным и наговорил много оскорбительных слов. Случай этот убийственно подействовал на бедную сестру, и выздоровление ее затянется надолго. Весь год этот есть бесконечная цепь всякого рода бедствий и неприятностей для всех, кто мне дорог. Я повергнут в жестокое уныние. Все противно; хочется умереть. В будущем ничего утешительного. Меня поддерживает только вера в божие милосердие и безропотное подчинение воле его.
Будьте здоровы, дорогая моя!
Ваш П. Чайковский.
359. Чайковский - Мекк
[Каменка],
15 мая 1881 г.
Дорогой друг мой! Получил сегодня драгоценное письмо Ваше. Не знаю почему, но мне показалось, что в общем тоне его несколько более бодрости и спокойствия духа, чем в предыдущих, несмотря даже на то, что предстоявшая поездка в Москву несколько пугала Вас. Поспешаю сказать Вам, что среди моих горестей мне несказанно приятно было почувствовать или, по крайней мере, вообразить себе, что у Вас как будто несколько веселее и покойнее расположение духа. Письмо Ваше напомнило мне почему-то Ваши прежние письма, и мне было так отрадно, так приятно! В последние месяцы я привык читать у Вас между строками много горечи, много страдания и утомления от огорчений и всякого рода невзгод.
Еще я хотел сказать Вам, что мне несколько совестно указывать Вам чуть не в каждом письме то на одного спасителя, то на другого, точно будто Вы сами не знаете, когда и к кому обратиться. Очень может быть, что в настоящую минуту Вы уже предприняли какой-нибудь решительный шаг и дело Ваше идет, как следует. Но все-таки не забывайте, дорогая моя, что в случае нужды в сведущем и добросовестном советчике зять мой к Вашим услугам.
Дай Вам господи успеха во всяких Ваших делах и предприятиях!
Более обстоятельно напишу на днях.
Ваш до гроба
П. Чайковский.
360. Чайковский - Мекк
Каменка,
17 мая 1881 г.
Дорогой, милый, несравненный друг! Я перечитывал письмо Ваше и удивлялся, почему после первого его прочтения мне вообразилось, что в нем отражается более покойное состояние души Вашей. Мне так хочется, чтобы для Вас прошли тяжелые времена и наступило прежнее мирное течение жизни, что я поторопился усмотреть признаки перемены. В сущности же вижу теперь, что заботы Ваши и тревоги только усложняются все более и более. Молю бога, чтобы он дал Вам силы побороть все затруднения и чтобы все желания Ваши исполнились.
Я продолжаю хандрить и грустить. Сестра поправляется, но очень туго и медленно. Непостижимо странная и столь неожиданная развязка Таниного романа произвела и на нее и на всех нас подавляющее впечатление. Так тяжело ошибиться в человеке и снабдить его всевозможными добродетелями в своем воображении, тогда как в действительности он оказался невероятно дрянною и гаденькою личностью. С другой стороны, разум говорит, что следует радоваться тому, что глаза наши открылись до свадьбы. Было бы без сравнения хуже, если б они обвенчались и разочарование последовало бы, когда дело было бы непоправимо.
Я влачу теперь жизнь серенькую, без вдохновений, без радостей, но физически здоров совершенно и даже принялся за работу. Я перекладываю теперь с “Обихода” коренное пение всенощной службы на полный хор. Работа эта довольно интересна и трудна. Хочется сохранить во всей неприкосновенности древние церковные напевы, а между тем, будучи построены на гаммах совершенно особенного свойства, они плохо поддаются новейшей гармонизации. Зато, если удастся выйти победителем из всех затруднений, я буду гордиться, что первый из современных русских музыкантов потрудился для восстановления первобытного характера и строя нашей церковной музыки.
Пока еще не чувствую ни малейшего поползновения написать что-нибудь своего собственного. Иногда мне приходит на мысль, что песенка моя спета, что источник вдохновений иссяк. Но припоминаю, что и прежде мне приходилось переживать периоды полного отсутствия творческих порывов. Вероятно, когда мой нравственный горизонт просветлеет, явится и охота писать. Но просветлеет ли он? Мне в эту минуту чудятся со всех сторон угрожающие и мне самому и всем, кто мне дорог, несчастия.
О, если возможно было теперь хоть один или два дня насладиться тем невыразимым счастием, которое я испытывал, живя у Вас в Симаках, иди на вилле Bonciani! Увы! Это невозможно! Все изменилось. Умоляю Вас, дорогой друг, не отвечать мне теперь на мои письма. Я знаю, что вам не до того.
Безгранично Вас любящий
П. Чайковский.
361. Мекк - Чайковскому
[Москва]
18 мая 1881 г.
Милый, бесценный друг! Имею. время только для того, чтобы очень, очень поблагодарить Вас за Ваше дорогое письмо, которое, как всегда, освежило мне душу, ободрило ум. Мне здесь ужасно тяжело за себя, за моего бедного Володю, за человечество, за нравственность. Мне все время приходится выносить такой черствый, непробудный эгоизм, такой бесцеремонный, хотя под самыми гвардейскими приемами, захват моей собственности, моих прав, такую торговлю самыми святыми, по моим понятиям, узами, что во мне совершается какой-то странный переворот. Я как-то одеревенела и чувствую только желание вырваться отсюда, убежать подальше. К большей моей неудаче еще, я приехала слишком рано, раздел наш может окончательно совершиться не ранее как через месяц, и я не могу сделать многого, для чего приехала....
Не знаю, как и благодарить Льва Васильевича за его милую, добрую готовность помочь мне в моих делах. Собственно ответ на это я напишу Вам, милый друг мой, из Браилова, а теперь попрошу Вас только передать мою горячую благодарность достойнейшему Льву Васильевичу за его участие ко мне. Скажите, друг мой, получили ли Вы мое письмо, давно уже, в котором я писала о том, что была бы рада, если бы Лев Васильевич взял у меня в аренду и сахарный завод и экономию, кроме лесов? Я не получила никакого ответа, ни выражения какого-нибудь мнения или замечания на это, поэтому думаю, что это письмо мое не дошло до Вас. Не откажите уведомить меня, друг мой.
Очень меня обрадовало улучшение в здоровье Александры Ильинишны и очень огорчило, что ее встревожил этот случай с Трубецким. Конечно, это очень неприятно, но я все же нахожу, что лучше, что это теперь все открылось, чем бы позже, когда было бы уже слишком поздно.
Ах, эти браки, такое несчастье!
Что слышно про известную особу? Чем она занимается и вполне ли оставила Вас в покое?
До свидания в наших краях, дорогой, несравненный друг мой.
Всем сердцем горячо и беспредельно любящая Вас
Н. ф.-Мекк.
362. Мекк - Чайковскому
Телеграмма
1881 г. мая 18. Москва.
Как адресовать денежную корреспонденцию? Забыла адрес.
Мекк.
363. Чайковский - Мекк
Каменка,
21 мая 1881 г.
Дорогой, милый друг мой! Сейчас получил письмо Ваше и спешу на него ответить. Вы спрашиваете, дошло ли до меня письмо, в коем Вы предлагали Л[ьву] В[асильевичу] арендовать Браилов? Я получил это письмо еще в Петербурге и тогда же отвечал Вам, что сообщу об этом деле Л[ьву] В[асильевичу] в Каменку, что я и сделал, но, если помните, письмо мое разъехалось с ним. Он по случаю болезни сестры поехал в Петербург, где я лично передал ему о Вашем предложении. Сколько мне помнится, я сообщил Вам в свое время ответ его, и очень может статься, что одно из моих писем не дошло до Вас. Или же вследствие тревог и беспокойств о больной сестре я забыл передать ответ его, и в таком случае прошу Вас убедительно, дорогой друг мой, простить мне мою рассеянность. Ответ его следующий: он бы с величайшею готовностью взял на себя аренду Браилова, если бы у него были капиталы; а таковых у него нет ни для внесения залога, ни для оборота. Состояние Л[ьва] В[асильевича] очень небольшое. Правда, что он не далее, как в эту зиму купил еще пятьсот десятин земли, но все это в долг, который он, конечно, со временем выплатит, как выплатил уже почти весь долг, сделанный для покупки Вербовки десять лет тому назад. Но, повторяю, ему недостает капитала для аренды такого крупного имения, как Браилов. А как мне жаль, что этот план. неосуществим! Какое было бы счастие для меня знать, что имение Ваше в руках близкого мне человека, да тогда бы и жил Л[ев] В[асильевич] в Браилове, следовательно, и я с ними!
Известная особа, про которую Вы спрашиваете у держит себя в последнее время тихо и смирно и вот отчего. Она перед прошлой зимой сошлась с каким-то господином и произвела на свет ребенка, отданного в Воспитательный дом. Все это дело случайно узнал во всех подробностях Юргенсон и на всякий случай очень ловко и дипломатически достал неопровержимые доказательства истинности происшествия. Если не ошибаюсь, она и теперь в Москве и живет вместе с отцом своего ребенка.
Милый друг! мне очень жаль, что я не успел ранее Вас предупредить о следующем обстоятельстве. Получение здесь денег с почты, т. е. из Смелянской почтовой конторы, сопряжено с разными проволочками и длинными формальностями, неприятными для меня в том отношении, что тут является бездна посредников у которым вовсе обо всем этом знать не нужно. Вот почему я хотел просить Вас в случае присылки мне бюджетной суммы во время пребывания моего в Каменке делать это посредством перевода на какой-нибудь киевский банк, а перевод посылать в страховом письме все-таки в Смелу. В Киев отсюда съездить недалеко, да кстати все летом получаемые мной деньги я рассылаю, и опять-таки эту рассылку мне приятнее делать из Киева, чем из Каменки, где неизбежны многие посредники. По получении Вашей телеграммы я хотел Вам об этом написать сейчас же, но боялся как-нибудь напутать, да не знал еще тогда, сколько времени Вы останетесь в Москве. Простите, дорогая моя благодетельница, что я не только не умею достаточно высказать Вам всю благодарность мою, но еще, быть может, беспокою Вас указанием формы, в которой мне удобнее пользоваться Вашими неоцененными заботами. Но, если не ошибаюсь, посылка денег через банк не представляет никаких особенных затруднений сравнительно с посылкой через почту, и вот отчего я решаюсь просить Вас о том.
Беспредельно Вас любящий и благодарный
П. Чайковский.
364. Мекк - Чайковскому
1881 г. мая 27. Москва.
Телеграмма
Дела задерживают меня в Москве, поэтому покорнейше прошу Льва Васильевича приехать Браилов, если возможно, двадцатого.
Мекк.
365. Чайковский - Мекк
Каменка,
1881 г. мая 24-27. Каменка.
24 мая 1881 г.
Дорогой, милый друг! Вчера вечером получил письмо Ваше и передал все, что Вы поручаете мне сказать Льву Васильевичу. Он сам даст Вам обстоятельный ответ, а 10 июня хочет быть в Браилове, чтобы познакомиться с делом. Дай бог, чтобы все это устроилось наилучшим образом!
Благодарю Вас, дорогая моя, за бюджетную сумму, которую я еще не получил, но получу в среду. Радуюсь безмерно некоторому улучшению дел Ваших, о коем Вы пишете.
Вы спрашиваете, друг мой, можно ли будет Коле и Саше приехать этим летом сюда. Разумеется, да, но теперь старших трех барышень здесь еще нет, и поэтому им скучно будет. Затем в июне сестра едет в Карлсбад, так что лучше всего было бы, если бы они побывали здесь в конце июля, когда все будут в сборе. Я ужасно боюсь только, что после Браилова им покажется здесь очень скучно. Я понемножку занимаюсь переложением с “Обихода” песнопений, употребляемых на всенощной службе.
Это дело трудное, но, если удастся, оно, может быть, окажет услугу нашей церковной музыке.
27 мая.
Сейчас получил Вашу телеграмму. Лев Васильевич уехал вчера по делам в Киев и вернется дней через пять; я передам ему, что Вы задержаны в Москве, и заранее могу Вам обещать, дорогой друг, что он приедет двадцатого числа. Вчера получил повестку на бюджетную сумму, за которую премного благодарю Вас!
Приехала племянница Таня, больная, с страшным нервным расстройством, беспрестанными обмороками, слабостью и наводящею тяжелое уныние разочарованностью и преждевременным отвращением к жизни. Сестра, которая начинала понемножку поправляться, сегодня уже едва двигает ногами. Уверяю Вас, друг мой, что, несмотря на всю мою любовь к этому семейству, мне хочется иногда убежать от них куда-нибудь подальше. Какой-то злой рок не дает им счастия, а между тем, казалось бы, есть все для него условия! Но более, чем когда-либо, я им нужен, и останусь.
Работа моя понемножку подвигается, т. е. все больше и больше накопляется у меня переложенных на четыре голоса напевов из “Обихода”. Надеюсь летом кончить всенощную.
Погода стоит отвратительная, т. е. засуха с ветром, и бедная, едва прорытая свекловица вянет и сохнет.
Будьте здоровы, дорогая моя!
Безгранично Вам благодарный
П. Чайковский.
366. Чайковский - Мекк
Каменка,
2 июня 1881 г.
Милый, дорогой друг! Надписывая число на письме этом, я вспомнил, что сегодня день рождения покойного Николая Григорьевича. Ему минуло бы сорок шесть лет. Как рано подкосила его смерть!
Лев Васильевич вернулся из Киева. Ему очень удобно будет прибыть в Браилов около двадцатого числа. Вероятно, к тому времени сестра моя будет в силах пуститься в заграничный путь, и он проводит ее до Жмеринки.
Погода у нас стоит дождливая и холодная. Для свекловицы это хорошо, ибо сильно вредящий ей серый жучок в непогоду зарывается, но для хлебов нехорошо, ибо пшеницу повалило дождем. В общем однако ж нынешний год обещает быть урожайным.
Моя серенькая, лишенная всяких светлых радостей жизнь идет по-старому. Обе наши больные, т. е. сестра и племянница Таня, поочередно одна за другой повергают всех окружающих в уныние и тревожное состояние духа. Ночей они обе не спят и вследствие того слабы, грустны и беспрестанно страдают нервными припадками. Впрочем, ничего серьезного в болезненном их состоянии нет. Но только это окрашивает всю нашу жизнь какой-то унылой окраской.
Я погрузился в наши церковные песнопения. Читаю “Историю русск[ой] церк[овной] музыки”, изучаю обиходные напевы, знакомлюсь с порядками богослужения и гармонизирую некоторые древние мелодии. Результатом всего этого будет “Всенощное бдение”, положенное мною на четырехголосный хор.
Не испытываю никаких поползновений к писанию. Давно уже я не находился так долго в периоде охлаждения к сочинительству. Мне бы полезно было теперь отсюда уехать, но это невозможно. Я положительно необходим в настоящую минуту для наших больных, особенно для Тани, которую я занимаю музыкой (игрой в четыре руки), чтением и вообще всячески отвлекаю от предмета ее грустных мыслей, а это для нее теперь очень важно. Я очень бы огорчил ее, если б уехал, и поэтому остаюсь.
Здоровы ли Вы, дорогая моя? Призываю на Вас божие благословение.
Ваш П. Чайковский.
367. Мекк - Чайковскому
Гурьево,
6 июня 1881 г.
Милый, несравненный друг! Простите великодушно, что так долго не писала и не благодарила еще за протекцию Вашу у достойнейшего Льва Васильевича и обещание его приехать в Браилов. Но Вы не можете себе представить, в какой горячечной суете я нахожусь все это время. Трудно мысли сосредоточить на чем-нибудь, что у меня не перед глазами в настоящее время.
Я не помню, писала ли я Вам, что заявила, что -продаю Браилов. Из Киева мне указывают многих претендентов на покупку, но до дела ничего еще не доходит. Я не хотела бы отдать его дешевле того, сколько я сама плачу своим детям (полтора миллиона рублей), но сомневаюсь, чтобы нашелся кто-нибудь на эту цену, потому что сумма очень велика, то для того, чтобы облегчить возможность продажи, я поручила в Москве хлопотать о залоге Браилова, еще более впрочем потому, что этот вид долга удобнее, чем под залог процентных бумаг, так как на те, во-первых, процент меняется, во-вторых, при малейшем колебании бумаг на бирже требуют дополнительных взносов, чего нет при залоге имения. То, если я заложу, то мне тем более необходимо выручать доход из имения для уплаты процентов на долг, поэтому я еще более возлагаю надежд на Льва Васильевича. На продажу я очень мало надеюсь, хотя, конечно, она бы больше всего меня устроила, так как на полтора миллиона рублей я бы получала без всяких хлопот сто пять тысяч рублей. В Москве я почти ничего не сделала для своих дел в финансовом отношении, но в политическом кой-кого подтянула, хотя боюсь, что не надолго, по поговорке: кот из дома-мышам приволье. Вчера я получила тяжелое известие. что Павел Дервиз умер и должно быть разом, неожиданно. Когда я уезжала из Москвы, Иван Григорьевич получил известие, что у Павла Гр[игорьевича] умерла дочь (единственная) шестнадцати лет и что ее везут в Москву хоронить, и Ив[ан] Гр[игорьевич] поехал встречать тело, и все семейство при нем, в Вержболово, а вчера Володя мне телеграфирует, что и сам Пав[ел] Гр[игорьевич] скончался. Какой ужасный этот год!
Пишу Вам, милый друг, от моей Саши, к которой я заехала в гости посмотреть ее имение, знать, где она живет... Завтра я уезжаю отсюда теперь уже прямо в Браилов....
До свидания, мой милый, бесценный друг. Всем сердцем безгранично Вас любящая
Н. ф.-Мекк.
Пошлю Вам это письмо из Тулы.
Р. S. Забыла Вам сказать, что Коля в Москве у Ив. Гр. Дервиза познакомился с Анатолием Ильичей.
368. Чайковский - Мекк
Каменка,
1881 г. июня 6-11. Каменка.
6 июня 1881 г.
Дорогой, милый друг! Здоровы ли Вы? Благополучны ли дела Ваши? Давно не имею о Вас известий и немножко беспокоюсь. А у меня здесь все те же тревоги, та же тоска и беспокойство. Уже самым регулярным образом началось чередование болезней сестры и племянницы, а иногда, как например сегодня, больны обе. Разница между ими двумя только та, что бедная сестра действительно больна и страдает очень сложным органическим расстройством, тогда как у Тани одна нервность или, лучше сказать, нервничание. Часто сержусь я на бедную девочку, ибо очень хорошо сознаю, что если бы немножко более силы воли, немножко более заботливости о матери, то нередко она могла бы побеждать свои нервные страдания. Увы! девушка эта слишком избалована обожанием матери и всех окружающих, слишком привыкла видеть приносимые ради нее жертвы и считать их чем-то себе должным. Но, сердясь на нее, я в то же время сознаю, что все это результат многих педагогических ошибок со стороны слишком добрых родителей. Как бы то ни было, но в настоящую минуту жить в Каменке есть для меня чистейшее и жесточайшее мучение, главнейшим образом оттого, что приходится только ограничиваться желанием быть им полезным и ежедневно убеждаться в своем бессилии содействовать нравственному и физическому выздоровлению обеих больных. Как часто я переношусь мысленно в Симаки, в невозвратно промелькнувшие дни безмятежного счастия, которым я там пользовался!
10 июня. 2 часа ночи.
Очень беспокоюсь о Вас. Уже более двух недель не имею о Вас никаких известий. Хотел бы телеграфировать Вам, но не знаю, в Москве ли Вы или в Браилове.
Сестра была три дня очень больна. Сегодня ей лучше, но зато слегла племянница Таня.
Приехала племянница Анна, кончившая курс в Патриотическом институте и получившая шифр.
11 июня.
Милый друг! В пятницу я должен ехать в Москву. Юргенсон поручает мне сложное редактирование Бортнянского (полного собрания), а так как он шестнадцатого едет за границу, то необходимо, как он пишет мне, побывать в Москве. Итак прошу Вас непосредственно Льву Вас[ильевичу] написать, может ли он и когда к Вам приехать. Сегодня утром получил Ваше письмо.
Безгранично преданный
П. Чайковский.
369. Мекк - Чайковскому
Браилов, 12 июня 1881 г.
Милый мой, бесценный друг! Хочу Вам написать только два слова о том, что что бы Вам приехать погостить в Сиамаки? Не теперь, конечно, а когда Александра Ильинишна уедет за границу.
А там по-прежнему очень мило, в Сиамаках. Я ужасно рада, что нахожусь опять в Браилове. Хотела сделать себе праздник, три дня не заниматься еще делами, но не удалось, на другой день уж начали приставать, так что все утро голова шла кругом. Боже мой! как бы я была счастлива, если бы нашелся человек, Который бы взял Браилов в распоряжение так, чтобы мне уж ни о чем не надо было бы хлопотать, а только получать то, что необходимо, т. е. доходы, и наслаждаться браиловскою природою. Как бы хорошо было, если бы таким человеком был Лев Васильевич! Есть у меня здесь теперь вместо управляющего А. С. Воронец, присяжный поверенный, и хотя он совсем не подходящ для своего места, но я и его боюсь отпустить, потому что совсем без никого невозможно.
Жду Льва Васильевича около двадцатого. Прошу Вас, мой дорогой, написать мне или телеграфировать о точном дне его приезда в Браилов.
До свидания, мой несравненный. Всею душою безгранично Вас любящая
Н. ф.-Мекк.
370. Чайковский - Мекк
Каменка,
14 июня 1881 г.
Милый, дорогой друг! Я в последнем моем письме возвестил Вам свой отъезд в Москву, но он не состоялся по. разным причинам, из коих главная, что мне слишком жалко оставить здесь двух больных и вообще весь дом, погруженный в уныние. Все последние дни и сестра и Таня лежат обе больные. У последней возобновились ее страшные головные боли, доходящие до криков бешенства. Подожду, пока она оправится. Тогда сестра, наконец, уедет за границу. Вероятно, это состоится в конце этой недели; по крайней мере, мы на это надеемся. Лев Вас[ильевич] хочет проводить ее до Жмеринки и потом приехать в Браилов. Когда все это будет решено окончательно, я буду Вам телеграфировать.
Дорогая моя! Я получил сегодня утром Ваше письмецо, в коем Вы, между прочим, приглашаете меня в Симаки. Бесконечно благодарю Вас, друг мой, но, несмотря на все пламенное желание пожить в очаровательном симацком домике, вблизи от Вас, я принужден лишить себя этого наслаждения. Увы! я слишком сильно сознаю, до чего оно будет отравлено отсутствием моего Алеши. Заранее знаю, что буду там слишком живо чувствовать мою утрату, буду грустить и даже стесняться его отсутствием, ибо он был ведь посредником между мной и моим обычным штатом. Ну, словом, дорогая моя, я слишком мало еще привык к разлуке с Алешей, чтобы в Симаках, где все мне будет напоминать его, не страдать от этой разлуки. Ради бога, простите, что не принимаю Вашего приглашения! Если б Вы знали, как мне тяжело отказаться от него! И какое было бы для меня благодеяние побывка в Симаках, если б Алеша был со мной. По правде сказать, нервы мои сильно расстроены, и отдохнуть нужно бы было.
До следующего письма. Простите, что так небрежно писал сегодня.
Бесконечно преданный
П. Чайковский.
371. Мекк - Чайковскому
Браилов,
19 июня 1881 г.
Милый, бесценный друг! Получила письмо Ваше и до крайности рада, что Вы не уехали в Москву, так мне этого не хотелось. Как Вы можете извиняться, дорогой мой, за то, что не приедете в Сиамаки. Ведь я совершенно понимаю и Вашу тоску об Алеше и неудобство жизни без него. Ведь я сама никогда не бываю в прямых сношениях даже с своими людьми, всегда посредством Юли, Коли и других, так уж мне все Ваши ощущения вполне понятны, потому [что] они есть и мои. К тому же. Вы теперь находитесь настолько близко ко мне, что я счастлива и этим.
По Вашему указанию, милый друг мой, я написала Льву Васильевичу дня три назад. Я думаю, что теперь он уже получил мое письмо, и я с трепетом ожидаю его решения,-приедет он к такой чудачке, как я, или не захочет. Я бы желала, чтобы он считал меня в законе невменяемости, потому что и в самом деле будет правильно. Ведь я не то, чтобы хотела попирать то, что люди называют приличиями, обычаями света, а они просто мне не по натуре, невозможны для меня. Не может ведь человек постоянно делать то, что он находит совсем нелепым, ни к чему не нужным, даже вредным для хороших отношений, для сбережения своего идеала, для сохранения себя нравственно. Разыграть какую-нибудь комедию, сделать действие, которое находишь глупым, можно ведь только изредка, в отдельном случае, а нельзя же делать постоянно, жить глупостями, вот потому и я не могу так жить. Вы, мой дорогой, понимаете,-потому-то Вы мне так и необходимы в моей жизни, Боже мой, как это печально, что у Вас все больные в доме. Бедная Александра Ильинишна, как ей должно быть тяжело: и сама страдает, и смотреть еще на страдающую дочь. Пошли им, господи, облегчение.
Пожалуйста, дорогой мой, телеграфируйте мне, когда Александра Ильинишна проедет в Жмеринке. Я бы хотела, чтобы мои мальчики могли представиться ей хотя на станции. У нас очень хорошо теперь в Браилове, и если бы не надо было заниматься делами, то я была бы в восторге от своего пребывания здесь, но эти дела, дела жизнь отравляют. Ах, если бы Лев Васильевич избавил меня от этих дел! Мои силы viennent a bout [подходят к концу].
Должна кончить письмо, потому что пристают с завтраком. До свидания, мой милый, дорогой, будьте здоровы. Об отсутствии вдохновения, пожалуйста, не говорите мне, я этому не верю, не признаю, не согласна на это. За что же отнимать у человечества его высшее наслаждение. Это невозможно, это было бы несправедливо.
Мы прочли недавно “Каменку” в “Русской мысли”. Как мне было интересно это слушать, и как мои симпатии еще более усилились к сыну и внукам такого человека, как был Василий Львович Давыдов.
Правда ли это, друг мой, существование и поступок этого англичанина Шервуда?
Какую прелестную вещь Вы мне прислали в предпоследнем письме (Nessun maggior dolore), и Вы еще говорите о потере вдохновения! Зачем грешить?
372. Чайковский - Мекк
[Каменка]
20 июня 1881 г.
Милый, дорогой друг! Я надеюсь, что двадцать третьего, во вторник, сестра моя выедет за границу в сопровождении Льва Васильевича, который, проводив ее до Жмеринки, отправится в Браилов. Племяннице Тане лучше. У нее образовались на боку (там, где происходят спрыскиванья морфина, и вследствие этого ужасного яда) два нарыва, которые пришлось разрезать. Зато она теперь имеет такой бодрый и свежий вид, какого давно не имела. Сестра тоже чувствует себя лучше, и, бог даст, отъезд ее за границу наконец осуществится.
Про себя не имею сказать решительно ничего ни дурного, ни хорошего. Живу помаленьку, очень мало работаю, не испытываю никаких творческих вожделений, скорее, даже борюсь с некоторым отвращением от всяких занятий и если немножко занимаюсь церковными переложениями, то без Всякого удовольствия. Давно я не находился в таком странном состоянии апатии. Чувствую, что мне нужно будет непременно уехать отсюда хоть на время, а между тем, по правде сказать, и ехать не хочется. Куда я мог бы отправиться для возбуждения потухшего творческого огня? Конечно, если б можно было очутиться в Симаках, но с прежней обстановкой, я бы воскрес духом. Увы! Несмотря на Ваше приглашение, я туда не могу отправиться. Без Алеши это будет для меня только повод от апатии перейти к тоске о невозвратности прошлого, я бы только ежедневно наводил на Вас уныние своими письмами, в коих неминуемо стал бы изливать грустные ощущения.
По всей вероятности, я ограничусь поездкой в Москву, где мне хочется повидаться с братом, с Алешей и переговорить о некоторых делах с Юргенсоном.
Милый друг! Напишите мне, пожалуйста, при случае: 1) Какова теперь Милочка? Очень ли она изменилась? Совсем ли утратила уже свою детскую прелесть и сделалась барышней,. или все еще утешает Вас своими прелестными детскими выходками? 2) Что делает Влад[ислав] Альберт[ович] и что превозмогло: музыка или живопись? 3) Как здоровье Саши? Разумеется, желательно было бы, чтобы Вы не утруждали себя пространным ответом. Я совершенно буду доволен, если получу от Вас хотя бы один маленький листочек! Будьте здоровы, бесценный друг!
Бесконечно Вас любящий
П. Чайковский.
373. Мекк - Чайковскому
Браилов,
24 июня 1881 г.
Милый, несравненный друг! Вчера получила Ваше письмо, в котором Вы говорите, что Александра Ильинишна выезжает двадцать третьего и Лев Васильевич из Жмеринки приедет в Браилов. Я обрадовалась и подняла суету готовить комнаты для Льва Васильевича. Между тем двадцать третье прошло, и я опять в неизвестности, приедет ли Лев Васильевич и когда. Я не получила от него письма, о котором было сказано в его телеграмме....
Как Вы добры, мой милый друг, и как мне дорого, что Вы не забываете мою Милочку. Она только выросла, но осталась таким же наивным ребенком, как была в пятилетнем возрасте. Все вкусы ее, все игры и симпатии совершенно ребяческие, хотя умом она, конечно, развивается, но по своим наклонностям остается такою же bebe, как была прежде и как и продолжают называть ее в семействе и теперь. Вашу музыку очень любит, напевает все Ваши прежние романсы и чаще других колыбельную песню, и совершенно верно.
Но Соня совсем другое дело. Эта так барышня вполне, имеет свои определенные взрослые вкусы, привычки и кокетка, как в восемнадцать лет. Не помню, говорила ли я Вам, что она между прочим занимается поэзиею, кропает стихи и в январе месяце на мое рожденье поднесла мне очень миленькое, конечно относительно, стихотворение на французском языке. Музыкою занимается очень охотно, страстная поклонница Ваших сочинений, играет очень часто с Сашонком в четыре руки “Опричника” и другие аранжировки. Сашок очень часто играет Ваш Andante из Первого квартета, и тогда уж я всегда сажусь в той комнате слушать эту восхитительную вещь, которая надолго производит такой boulevercement [потрясение] во всем моем организме, что мне надо искусственно успокаивать себя. Теперь Сашок разучивает Ваш вальс, посвященный Artot; я ужасно люблю также и это сочинение.
Что Вы говорите, дорогой мой, о потере вдохновения. Как можно допускать такую мысль. Вы тоскуете и потому Вы в апатии. Пусть только успокоится тоска, и вдохновение вспыхнет еще ярче, еще роскошнее. Я вполне понимаю Вашу тоску об Алеше, милый друг мой, Вы тоскуете не об одной только разлуке, но Вам больно, тяжело от той перемены, которую Вы заметили в нем. Вы не можете помириться с тем, чтобы в этом, так сказать, создании Вашем разрушилось то, что взлелеяно Вами, что его возвышало над другими и тешило Вас. Это, действительно, так жаль и больно, что у меня вчуже сердце сжимается, и слезы выступают на глаза, когда я думаю об этом. Было бы очень хорошо его вырвать из этой растлевающей среды, и я опять возвращусь к тому же убеждению, что можно выхлопотать ему по болезни, за которую надо заплатить, увольнение вчистую. Это убеждение во мне еще укрепила моя Саша, которая говорила мне, что даже очень легко избавиться от военной службы и что очень многие и пользуются этим, и между прочим приводит мне в пример своего beau-frer'a, графа Беннигсена, который два года [назад] окончил курс в петербургском лицее и поступил на военную службу отбывать повинность в гвардейскую кавалерию, но через месяц ему надоела дрессировка, которой подвергают кавалеристов; он говорит, что их учили, как будто для цирка готовили, и при этом арапником по ногам хлестали. Поэтому он без большого затруднения достал себе свидетельство о сильной близорукости и был освобожден совершенно от военной службы. Что бы Вам, дорогой мой, похлопотать теперь в Москве устроить такую же вещь для Алеши,- это бы его спасло.
Вы спрашивали, милый друг мой, о здоровье Саши. Слава богу, он теперь совсем здоров, но я все-таки хочу его послать в начале июля в Либаву на морские купанья. Это посоветовал доктор в Москве, и, конечно, это несомненно полезно. Владислав Альбертович в настоящее время не занимается ни музыкою, ни живописью, потому что с увольнением графа Сципио он так занят моими делами, что совсем не имеет времени для искусства, хотя постоянно его тянет к сочинительству и теперь стряпает marche funebre, и, конечно, музыка вполне перетянула живопись; музыка-его жизнь, а живопись была забавою....
А Вы знаете, милый друг мой, что ко мне опять приедет мой французик Бюссик. Ему очень хотелось, и мне было жаль отказать ему; в начале июля он должен приехать.
Пожалуйста, дорогой мой, телеграфируйте мне, когда Лев Васильевич решит день приезда.
До свидания, мой бесценный друг, будьте здоровы и спокойны. Всем сердцем горячо Вас любящая
Н. ф.-Мекк.
374. Чайковский - Мекк
1881 г. июня 23-26. Каменка.
23 июня 1881 г.
Получил сегодня письмо Ваше, дорогая моя! Лев Вас[ильевич] собирается с сестрой выехать завтра; кажется, один день они хотят остаться в Киеве, так что, вероятно, двадцать шестого или двадцать седьмого Л[ев] В[асильевич] приедет к Вам. Впрочем, я в свое время буду телеграфировать Вам, дабы согласно желанию Вашему Коля и Саша могли познакомиться с сестрой моей.
Вы спрашиваете, дорогой друг, существовал ли Шервуд-доносчик? Да. Вся эта история очень подробно рассказана Богдановичем в “Истории царствования Алекс[андра] I”. Старушка Алекс. Ив. Давыдова очень живо еще помнит и Шервуда и все подробности его поведения.
Каменка,
24. 1881.
Здесь между рабочими в некоторых экономиях происходят бунты. Сегодня ночью Льва Вас[ильевича] будили, и ему пришлось усмирять недовольных. Конечно, бунты эти довольно невинного свойства, но уже повторяются настолько часто, что вся Каменка находится в некоторого рода волнении. Вследствие этого Лев Вас[ильевич] говорил мне сейчас, что, может быть, присутствие его здесь окажется необходимым, и он принужден будет отложить свою поездку в Браилов. Мне очень было неприятно услышать это, но я надеюсь, что в течение дня водворится спокойствие, и он решится уехать.
26. 1881.
Третьего дня вечером сестра с мужем уехали. Они должны были провести в Киеве лишь несколько часов, но вчера ночью' получена депеша, что сестра заболела, и теперь, вероятно, прибытие Льва Вас[ильевича] в Браилов состоится не сегодня, как я предполагал, а завтра или послезавтра и то лишь в том случае, если болезненный припадок сестры не серьезный. Ах, как все это грустно! И когда же, наконец, она будет здорова.
А я, милый друг, вчера видел, наконец, того необычайно даровитого к музыке мальчика, о котором писал Вам еще прошлою осенью. Я ездил нарочно для этого в Смелу. Действительно, способности этого девятилетнего ребенка просто изумительны. Он разбирает с листа что угодно, импровизирует прелестно, играл со мной в четыре руки несколько трудных увертюр и симфонических частей и совершенно восхитил меня. Мать переезжает с ним на зиму в Москву, и я хочу поручить всецело музыкальное его образование Танееву. Если никакие-сюрпризы фатума не поставят ему преград в его развитии,. из него наверное выйдет крупный деятель.
С большим волнением и тревогой ожидаю я депеши от Льва Вас[ильевича], из которой узнаю, каково здоровье сестры и едут ли они сегодня или завтра из Киева.
Будьте здоровы, дорогая моя! Дай бог, чтобы дела Ваши устроились.
Бесконечно Вас любящий
П. Чайковский.
375. Мекк - Чайковскому
Браилов,
28 июня 1881 г.
Дорогой, несравненный друг мой! Сейчас получила телеграмму Льва Васильевича из Киева и спешу поэтому написать Вам несколько слов. Из письма Льва Васильевича я увидела, что он не может заняться Браиловом всецел о, так как он пишет, что не может оставить своего хозяйства, а так как Браиловом иначе нельзя, как единственно им, то я и вижу, что мне придется отказаться от мечты отдать все в руки Льва Васильевича и самой отдыхать. К тому же насчет продажи также все шевелится дело. В виду всего этого я и думаю, что бесполезно будет Льву Васильевичу беспокоить себя приездом в Браилов, о чем и прошу Вас, дорогой мой, сообщить на решение Льва Васильевича.
Боже мой, как э.то ужасно, что Александра Ильинишна все больна. Сохрани ее господи от всякого зла.
На этих днях у меня был Володя и пробыл только два дня всего, но все-таки у меня на сердце мягче стало. Коля и Сашок поехали проводить Володю до Киева; должно быть вернулись этою ночью, но я их еще не видела.
До свидания, мой милый, бесценный друг. Всегда всею душою безгранично любящая Вас
Н. ф.-Мекк.
376. Мекк - Чайковскому
Телеграмма
1881 г. июня 29. Браилов
От души поздравляю с днем ангела, желаю искренно всех возможных благ в жизни.
Мекк.
377. Чайковский - Мекк
Каменка,
30 июня [1881 г.]
Я только что собрался написать Вам, дорогой друг, о том, как мне грустно, что болезнь задержала Льва Вас[ильевича]. в Киеве, как получил сейчас письмо Ваше, в коем Вы сообщаете, что, ввиду возможности продажи Браилова и обстоятельств, приковывающих Л[ьва] В[асильевича] к здешней местности, Вы находите излишним ему отправляться к Вам.
Это, конечно, совершенно верно, но мне все-таки жаль, что Л[ев] В[асильевич] не побывал у Вас, ибо мне кажется, что он бы верно понял положение дел Ваших и дал бы Вам хороший совет. Кто знает, быть может, тогда он решился бы даже и совсем посвятить себя браиловскому делу, а здешнее поручил бы кому-нибудь другому. Но, впрочем, если Вы не отказались от мысли продавать Браилов, то действительно ему нет причины теперь к Вам отправляться. Как бы то ни было, но, повторяю, мне очень жаль, что дело это не состоялось. Со всей горячностью беспредельно преданного Вам сердца желаю, чтобы и помимо содействия Л[ьва] В[асильевича] устроились дела Ваши тем или другим путем.
Вчера, утром Л [ев] В[асильевич] вернулся сюда из Киева, а сегодня вечером опять уезжает в Киев и почти наверное поедет до Карлсбада вместе с сестрой. У нее в Киеве сделался новый припадок ее болезни с разлитием желчи и всеми другими атрибутами этого тяжелого недуга. Один только Карлсбад может принести ей облегчение, и вот ей все не удается до него добраться.
Благодарю Вас, дорогая моя, за телеграмму. Я довольно невесело провел свой праздник; все это время как-то тяжело у меня на сердце.
Я получил вчера письмо от Алеши с одним очень утешившим меня известием. Он пишет, что их после лагеря отпустят на работы на два месяца от 15 августа до 15 октября. Сначала он поедет к матери своей на несколько дней, а потом приедет ко мне! И вот я возгорелся страстным желанием воспользоваться его отпуском, чтобы сентябрь провести в Симаках, и хочу просить у Вас позволения это сделать. Возможно ли это? Будет ли еще в Вашем распоряжении симацкая усадьба? Если бы мечта эта была осуществима, я бы был донельзя счастлив. Это было бы для меня безмерным благодеянием и самым целительным средством для расстроенного моего духа. Потрудитесь, дорогая моя, ответить мне на этот вопрос. От души благодарю Влад[ислава] Альберт[овича] за память обо мне и прошу Вас передать ему дружеский поклон.
Беспредельно любящий Вас
П. Чайковский.
Ради бога, простите небрежность писания.
Я передал Л[ьву] В[асильевичу] содержание письма Вашего. Он говорит, что ввиду продажи Браилова ему действительно нет надобности туда ехать. Он поручает мне передать искреннейшее сожаление, что не удалось быть для Вас полезным.
378. Мекк - Чайковскому
Браилов,
1 июля 1881 г.
Милый, бесценный друг! Мне вернули одно из моих писем к Вам в Петербург. Я совершенно не помню, что в нем написано, но так как это было предназначено для Вас, то я и посылаю Вам, как получила его.
Вчера я наслаждалась Вашею музыкою, дорогой мой, слушала дуэты и романсы solo. Что за прелесть, что за божественная музыка! Из дуэтов пели Шотландскую балладу; какая оригинальная, восхитительная вещь! Потом дуэт... дуэт... на слова Сурикова, не помню, какие,-также бесподобно. А романс на Слова из поэмы “Иоанн Дамаскин” Толстого: “Благословляю вас, леса”; ах, какая очаровательная вещь, и поет ее Коля премило. Я не помню, говорила ли я Вам, что он учится петь, у него бас прелестного timbr'a, и он делает необыкновенные успехи в пении. Дуэты поют Коля и Юля, а иногда Коля и Влад[ислав] Альберт[ович]-это именно дуэт на слова Сурикова, и очень выходит красиво: бас с тенором.
Но, боже мой, как Вы можете говорить о потере вдохновения, божественный друг мой! Слушая Вашу -музыку, изумляешься этой роскоши, богатству, неиссякаемости вдохновения. Откуда берется столько разнообразия, столько мыслей; слушаешь и приходишь в такой восторг, что мысленно становишься на колена перед божественным творцом этих умилительных звуков, и слезы благодарности подступают к горлу, и хотелось бы так и замереть на всю жизнь в этом сладком состоянии! Боже мой, как человечество должно быть Вам благодарно за Вашу музыку! Что была бы жизнь без нее! У нас опять стало много музыки слышно, и это так хорошо.
Мне опять предстоит тяжелая поездка в Москву. Да, я было и забыла сказать Вам, мой милый друг, что раздел наш утвержден окончательно, и теперь я состою владелицею Браилова. Меня это теперь меньше радует, так как я пришла к убеждению, что необходимо продать Браилов. По случаю же утверждения раздела мне и в Москву надо ехать, чтобы расплатиться со всеми своими детьми за Браилов.
Как тяжело на меня подействовало сообщение из Вашего письма о бунтах рабочих. А еще поджоги... Вы читали вероятно, друг мой, что выгорел Минск и в нем наше управление железнодорожное? Нам все убытки, но хуже всего то, что, говорят, подожгли. Очень, очень не хорошо у нас теперь в России, враги нашего бедного отечества неустанно действуют. Вспоминаются при этом стихи Мицкевича:
Ciemno wszcdzie, glucho wszedzie,
Goto bedzie, coto bgdzie!
Хорошего что-то ничего не видно.... До свидания, мой милый, бесценный друг. Будьте-здоровы, бодры духом, покойны и не забывайте всем сердцем горячо любящую Вас
Н. ф-Мекк.
379. Чайковский - Мекк
1881 г. июля 3-4. Каменка.
Каменка,
3 июля.
Милый, дорогой друг! Получил Ваше письмо со вложением прежнего, апрельского, письма, а также телеграмму Вашу. Из старого, не дошедшего до меня своевременно письма я узнал, что Вы потеряли сестру Вашу. Искренно сожалею, что не мог в свое время выразить Вам участие мое в этом горе Вашем. Телеграфировать о проезде сестры моей непременно буду. Мы имеем известия, что ей лучше и что скоро она в состоянии будет пуститься в путь. Очень радуюсь, дорогая моя, что мои романсы и дуэты понравились Вам. Пользуюсь этим случаем, чтобы указать Вам, что в этих вокальных пьесах мне самому более всего по сердцу и на что я бы хотел всего более обратить Ваше внимание. Из дуэтов. я более всего люблю: “Слезы людские”, а из романсов:
1) тот, что поет Коля (на слова Толстого из “Дамаскина”),
2) романс на слова Мицкевича и 3) на слова Сурикова (из Шевченки, кажется): “Я ли в поле да не травушка была”. Что касается Шотландской баллады, то она тоже принадлежит к числу любимых детищ, но я совершенно уверен, к сожалению, что никогда никто не исполнит ее так, как я ее себе воображаю. Ее нужно не петь, а, скорее, декламировать и с величайшею горячностью.
Все последние дни я очень дурно себя чувствую: голова тяжелая, по ночам сплю нехорошо, вижу какие-то невероятно. странные сновидения.
С нетерпением жду ответа от Вас на мой вопрос о возможности провести в Симаках сентябрь. Дай бог, чтобы это счастие было возможно!
4 июля.
У нас здесь уже начали жать рожь. Урожай вообще великолепный, но пшеница во многих местах лежит вследствие того, что слишком густо была посеяна. В новом хуторке Льва Вас[ильевича], где всего около четырехсот деcятин из-под леса, сплошь посеянных пшеницей, урожай небывалый. Я очень радуюсь этому, так как вследствие бесчисленных переездов и болезней членов своего семейства, а также прошлогодних неудач, дела его довольно плохи.
Итак, Вы теперь-утвержденная во всех правах владетельница Браилова! Дай господи, чтобы Ваша поездка в Москву принесла бы Вам успокоение и устройство дел Ваших.
Какое счастье, что у Коли хороший голос! Шуман называет это драгоценнейшим даром природы и советует всячески беречь и лелеять его.
Будьте здоровы, моя дорогая!
Беспредельно преданный Вам
П. Чайковский.
380. Мекк - Чайковскому
Браилов,
7 июля 1881 г.
Как я Вам благодарна, мой милый, бесценный друг, за .телеграмму, которую Вы мне прислали и которая дала возможность, наконец, моим мальчикам представиться Александре Ильинишне и Льву Васильевичу.
Они в восторге от них обоих, об Льве Васильевиче они относятся с большим почтением, говорят, что он очень серьезный, но Александра Ильинишна до того симпатична, что, как Коля выражается, на него никогда никто такого прелестного впечатления не производил. Им очень хочется съездить в Каменку, и я думаю, если Лев Васильевич позволит, я отпущу их к нему; когда мы будем возвращаться из Москвы, то я пошлю их прямо из Киева....
Я боюсь, что Александра Ильинишна проедет в Жмеринке без нас, и если ей понадобится отдых в Браилове, то не сумеют его устроить. Впрочем я буду всячески стараться вернуться к, ее проезду и прошу Вас, мой милый друг, держать меня au courant [я курсе] о времени ее пребывания в Карлсбаде и возвращения домой.
Письма прошу Вас адресовать в Москву до нового уведомления от меня....
До свидания, мой милый, несравненный друг. Всем сердцем безгранично Вас любящая
Н. ф.-Мекк.
381. Чайковский - Мекк
Каменка,
1881 г. июля 7-11. Каменка.
7 июля.
Сейчас только Лев Васил[ьевич] вернулся из Волочиска. Он решился оставить сестру одну (с сопровождающей ее приятельницей), так как она чувствовала себя хорошо. Л[ев] В[асильевич] рассказывал мне про свиданье свое с сыновьями Вашими, которые произвели на него самое симпатичное впечатление. Я рад, что он приехал, главнейшим образом потому, что без него чувствую на себе какую-то тяжелую ответственность по отношению к племяннице Тане. Престранная эта девушка! Она больна постоянно; состояние ее наводит безысходную тоску и уныние на всех окружающих ее. И между тем, представьте, дорогой друг мой, что в сущности у нее нет никакого серьезного . расстройства. Все врачи, которым случается видеть ее, говорят про ее болезнь с улыбкой неверия. Да и действительно, кроме малокровия и нервности, у нее не замечается никакого органического повреждения, никакой действительной болезни. Ей стоило бы только, чтобы быть здоровой, хоть несколько дней повести правильную жизнь, т. е. вставать рано, есть во-время, ходить хоть сколько-нибудь, и нет никакой возможности заставить ее подчиниться этой гигиене. Она встает, когда уже мы кончаем обедать, пьет и принимает в пищу или ничего или то, что ей вредно, никогда не ходит, читает слишком много, и в результате получается головная боль, тошнота, истерическое состояние, затем морфинное впрыскивание, от которого получается обманчивое облегчение, и т. д., и т. д. Я начинаю теперь уже больше сердиться на нее, чем жалеть. Ей просто хочется быть больной. А между тем, мать ее (действительно больная) погибает и, быть может, в самом деле не выдержит вечной тревоги и нравственных страданий! Что это такое? Эгоизм, бессердечие, слабость характера? А между тем я знаю, что она по-своему страстно любит мать и одарена добрым сердцем и большим умом.
Решительно теряюсь и в отчаяние прихожу от мыслей о будущем и ее и всего семейства! Конечно, она выдержала недавно большое нравственное потрясение, и можно этим отчасти объяснять ее болезненное, состояние, но ведь и до того то же самое было!
10 июля. Утро.
Сейчас за мной прибежали, чтобы сказать, что с Таней дурно. Льва Вас[ильевича] не было. Я тотчас же отправился к ней. Здоровая, красивая молодая девушка, смотря на которую трудно и поверить, что она больная, металась по постели, испуская какие-то дикие крики: “умираю! грех! спасите!” и т. д., и т. д. Оказалось, что она просто впустила себе .в жилы морфину больше, чем обыкновенно. Скоро она успокоилась и теперь будет часов восемь сряду спать. Проснется к вечеру с головной болью, ночь проведет мучительную, а завтра опять морфин, и опять с некоторыми вариациями та же история. И вот каждый день так! Говорят, что морфинистам нельзя отказывать сразу. в этом яде и что нужно отучать понемножку. А по-моему, нужно, чтобы сам человек, имеющий слабость отравлять себя этим ядом, понял весь ужас своего положения и хотя бы из любви к близким победил бы волею свою слабость. Я извиняю сестру, когда после нескольких часов мучительных болей она прибегает к морфину. Но когда совершенно здоровая девушка из бесхарактерности, из каприза, на зло себе и окружающим добровольно губит себя, подобно пьянице, пьющему запоем, я этого не понимаю и возмущаюсь. Ни убеждения, ни просьбы- ничто не действует на Таню. Когда после ее криков и нервничаний я посмотрю на убитое лицо отца, ломающего в отчаянии руки, когда я вспомню, что вся болезнь моей бедной сестры происходит от беспокойств и тревог, Таней причиняемых, я негодую на нее и тщетно стараюсь подавить чувство злобы к ней. Еще вчера я говорил с доктором. Он, как и все другие доктора, лечившие ее в Петербурге, Киеве и т. д., повторяет одно и то же: стоит ей сегодня захотеть, и завтра она будет совершенно здорова. И вот захотеть она не то что не может, а не хочет. Она любит быть больной, любит мучить других больше, чем себя, любит, чтобы около нее убивались.
Ради бога, простите мне, друг мой, за то, что утомляю Вас этими излияниями по поводу Тани. Но у меня очень много наболело на сердце. Я много молча страдал нравственно за нее и за близких ей. Откровенно говоря, я давно уже убежал бы куда-нибудь от безотрадной картины, представляемой этой несчастной семьей, имеющей все условия счастья, но не могущей им наслаждаться и повергнутой в постоянное горе капризом и слабохарактерностью одного из членов. Но как-то жалко было оставлять их, когда я знал, что присутствие мое не бесполезно для них. Но я начинаю терять терпение. Нервы мои страшно потрясены, и я просто принужден буду скоро хоть на время уйти отсюда, чтобы самому не заболеть и не быть им в тягость. А это возможно.
11 июля.
В понедельник тринадцатого или во вторник четырнадцатого числа я решился предпринять поездку в Москву. Алеша просит меня приехать похлопотать, чтобы его на полтора месяца отпустили ко мне. После лагеря солдат отпускают на работу; тот, кто желает уехать далеко, должен внести какие-то деньги, но во всяком случае необходимо, чтобы кто-нибудь просил начальство дать дальний отпуск. И вот для того, чтобы все это привести в известность и решить, я поеду в Москву. По дороге я заеду в Орловскую губернию, в деревню, где живет Танеев. По поводу моих переложений из церковного “Обихода” у нас завязалась с ним переписка и спор, который мне очень хочется разрешить личным свиданием, а так как он очень зовет меня заехать в деревню, то я и намерен это сделать. Около двадцатого числа, вероятно,буду в Москве и оттуда вместе с Анатолием возвращусь в Каменку или с ним же ненадолго поеду к брату Модесту. Ввиду неизвестности и неопределенности моих переездов, попрошу Вас, дорогой друг, не писать мне до тех пор, пока я не извещу Вас о каком-нибудь определенном местопребываний. Всего вероятнее, что я попаду в Москву, когда еще и Вы там будете находиться. Во всяком случае, я с своей стороны во время поездки буду писать Вам по-всегдашнему.
Лев Вас[ильевич] говорил мне, что он и сестра приглашали Ваших мальчиков, в высшей степени понравившихся им, сюда. Нечего и говорить, что все будут чрезвычайно рады их посещению. Я боюсь только, что после прелестей Браилова им покажется здесь очень скучно! Но будем надеяться, что сестра к тому времени вернется здоровая и Таня поправится.
Будьте здоровы и покойны, дорогая моя! От всей глубины любящей Вас души моей желаю Вам успеха в делах Ваших! Беспредельно преданный
П. Чайковский.
382. Чайковский - Мекк
Каменка,
17 июля [1881 г.]
Милый, дорогой друг мой! Я все еще в Каменке. В самый день, когда я должен был выехать, у меня проявились болезненные признаки, т. е. сильный жар, отвращение к пище и т. д., а на другой день оказалось, что у меня дифтерит. Все меры были тотчас же приняты, и теперь я уже выздоравливаю, но еще чувствую слабость, легкую головную боль, а главное, не могу дождаться хоть двух часов здорового, крепительного сна. Должно быть, здесь носится какое-нибудь дифтеритическое поветрие, ибо кроме меня был нездоров Лев Вас[ильевич] тоже горлом, племянница Тася и Митя, племянник, также отдали дань этому поветрию. Решительно не знаю теперь, когда мне можно будет выехать в Москву, но, кажется, ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра.
В Каменке жатва была великолепна. Лев Васильевич] говорит, что за все двадцать лет своего управления не помнит подобного урожая пшеницы. Зато вследствие чрезвычайных жаров свекловица начала было вянуть и желтеть, но, к счастию, вчера вечером ее оросил хороший дождь, и опасность миновала.
Об сестре мы имеем хорошие известия. Она чувствует себя хорошо; на другой же день по приезде начала свое леченье, нашла многих хороших знакомых. Увы! если б она знала все подробности того, что здесь делается с Таней, то воды бы не оказывали ей пользы. Приходится скрывать от нее, что дочь ее продолжает отравлять себя морфином, что никакие мольбы, увещания, устрашения не могут заставить ее хоть сколько-нибудь подчиниться предписываемой ей гигиене. Она продолжает хотеть быть больной. Итак, в наших письмах мы скрываем от сестры правду. Но сердце матери не обманешь; если она не знает, то догадывается из наших умалчиваний о Тане о настоящем ее положении, и я сильно боюсь, что лечение водами, в конце концов, не принесет никакой пользы.
Будьте здоровы, дорогая моя.
Безмерно преданный
П. Чайковский.
383. Чайковский - Мекк
Киев,
22 июля [1881 г.]
Дорогой, милый друг мой! Так как болезнь помешала мне привести в исполнение мой план поездки в Москву, то я приехал в Киев, чтобы сделать несколько необходимых мне закупок и воротиться в Каменку, куда должен на днях приехать брат мой Анатолий. Последний взялся вместо меня похлопотать об Алешином отпуске. Надеюсь, что моя мечта побывать в сентябре в Симаках осуществится.. Представьте себе, милый друг мой, что я пишу к Вам, будучи нездоров. Не знаю, по какой причине, но по дороге между Каменкой и Киевом я разболелся и едва имел сил добраться до гостиницы. Теперь мне немного лучше, но состояние духа ужасное. Опять по этому случаю проливаю слезы об Алеше. Будь он со мной, как бы мне легко было перенести это маленькое нездоровье. Но в городе, среди шума, в одиночестве мне тяжело.
В Каменке по-прежнему мучительно грустно жить, смотря на больную Таню. Я оставил ее уже два дня лежавшею в постели с страшной головной болью, тошнотой и т. д. И решительно не предвидится никакого луча надежды на что-нибудь лучшее. Чем ей хуже, тем более она прибегает к морфину, а чем больше она им отравляется, тем менее надежды, что она в состоянии будет побороть убийственную привычку к яду.
Попрошу Вас, дорогая моя, написать мне в Каменку. Я по собственной вине очень долго остаюсь и еще останусь без известий о Вас.
Дай Вам бог здоровья и всякого благополучия. Беспредельно Вам преданный
П. Чайковский.
384. Мекк - Чайковскому
Москва,
23 июля 1881 г.
Милый, бесценный друг! Вчера я получила Ваше дорогое письмо из Каменки и спешу написать Вам несколько слов о себе, хотя боюсь, что мое письмо уже не захватит Вас на месте. Я все сижу у моря и жду погоды. Надоело и утомило меня это нескончаемое ожидание невыносимо, в особенности, когда надо сидеть в городе, в душных раскаленных комнатах, при отвратительной, зловонной атмосфере, окружающей вас в то время, когда в Браилове так хорошо!
Нынешнее лето для меня совершенно испорчено этими несносными поездками в Москву, где я страдаю и физически и нравственно, потому что-каждый день имею перед глазами такой черствый, бессердечный эгоизм, отсутствие всех благородных чувств и только личный и главным образом материальный расчет, а там хоть вся вселенная провались, не пожалеют никого. Боже мой, как тяжело так ошибаться в людях! Правда, что в беде да в горе друзья познаются, и немного их тогда оказывается. Простите, милый друг, что я томлю Вас своими жалобами, но мне так-больно, так гадко, так хотелось бы вырваться из этой испорченной атмосферы, да дела держат,-невозможно.
От Вас также ужасные известия. Что с собою делает, к чему себя ведет Татьяна Львовна своим морфином, так страшно подумать; ведь она себя с ума сведет, ведь это хуже, чем убить себя. Вот тоже эгоизм жестокий, неумолимый, распущенность страшная. Это век ужасный!... Конечно, у Татьяны Львовны это все бы исправилось, если бы она вышла замуж, но ведь что же делать, женихи-не блины, которые можно испечь, когда захочешь и какие захочешь. Надо иметь терпение и нельзя мучить других за то, что они не могут для них хватать звезды с неба.... Бедная, бедная Александра Ильинишна, как мне ее жаль, она тоже ничего не может сделать против уже совершающегося зла....
До свидания, мой дорогой, несравненный друг. Дай бог, чтобы мое письмо нашло Вас совершенно оправившимся от гадкой болезни и в самом хорошем нравственном расположении. Всем сердцем беспредельно любящая Вас
Н. ф.-Мекк.
Р. S. Мой французик приехал из Парижа, и я опять испытываю наслаждение слушать “Jeanne d'Arc”.
385. Чайковский - Мекк
Каменка,
30 июля [1881 г.]
Дорогой и милый друг! Я получил сегодня оба письма Ваши. Радуюсь безмерно улучшению дел Ваших и благополучной продаже акций Л[андварово]-Р[оменской] [Устаревшее название Либаво-Роменской железной дороги.] железной дороги. Что касается поручения Вашего к Льву Васильевичу], то я передал ему то, что Бы пишете. Он будет отвечать Вам сам. Поверьте, дорогой друг, что если он принужден будет отклонить от себя Ваше предложение, то это не потому, чтобы он не желал быть для Вас полезным. Его смущает следующая альтернатива: необходимо нужно избрать одно из двух: или бросить все здешние дела и отдаться всецело Браилову, или же отказаться от Вашего предложения. Соединить то и другое действительно трудно и невозможно, как Вы и сами мне писали. Но подумайте, дорогой друг, легко ли ему бросить здесь громадно-сложные обязанности главноуправляющего Каменки, которая кормит все семейство Давыдовых, т. е. его мать, его сестер и братьев с многочисленными детьми, бросить хозяйство своих собственных имений, усложнившееся покупкой нового хутора, с пятьюстами десятин земли. Каменское хозяйство уже двадцать один год находится в руках Л[ьва] В[асильевича], и для имения будет страшным переворотом уход его. Ввиду семейных отношений ему даже, сколько мне кажется, невозможно будет решиться передать управление Каменки в чужие руки.
Ввиду всего этого я предвижу, дорогая моя, что едва ли возможно будет осуществление мысли Вашей отдать Браилов в распоряжение Л[ьва] В[асильевича]. Мне очень грустно сознавать это, очень тяжело разочаровывать Вас в надежде Вашей успокоиться, отдав Браилов в распоряжение честного и знающего человека. Но что же делать, когда обстоятельства складываются так, что Л[ев] В[асильевич] не может совместить дела Каменки с делами Браилова, для которых Вы нуждаетесь в человеке, исключительно ими занимающемся.
Впрочем, повторяю, Л[ев] В[асильевич] будет сам отвечать Вам на предложение Ваше.
Сегодня приехал Анатолий и сообщил мне известие, глубоко огорчившее меня. Положим, что отпуск Алеша получит в сентябре, и моя мечта пожить в Симаках с ним осуществится, но полковой командир, у которого Анатолий испрашивал отпуск для Алеши, сказал ему, что государь, бывши в Москве, выразился, что срок солдатской службы слишком короток и что он будет продолжен до шести лет. Итак, еще целых пять лет мне придется ждать освобождения от обязательной службы человека, утрату которого я чувствую все больше и живее, а пять лет-ведь это целая вечность!
Про сестру мы имеем сведения довольно утешительные. Хотя она очень слаба, очень еще страдает от ослабляющего действия вод, но по всему видно, что лечение идет нормальным путем и что в конце концов предвидится выздоровление. Но как только с радостью остановишься на этой мысли, как сейчас же вспомнишь состояние Тани, по-прежнему отравляющей себя морфином и, следовательно, долженствующей вновь быть источником горя для бедной сестры моей! Теперь мы всячески скрываем от сестры правду, но это очень трудно, и я боюсь, что материнским чутьем сестра догадывается об истине. В таком случае и Карлсбад не поможет. Да, наконец, положим, она вернется здоровая. А дальше! Я склонен думать, что новые огорчения, новые заботы о дочери очень скоро разрушат пользу лечения.
Я продолжаю писать аккомпанименты к концертам Бортнянского и пересмотр его многочисленных сочинений. Работа эта заказана мне Юргенсоном. Она так скучна, что иногда раскаиваюсь, что взял ее, но теперь уже не могу взять назад данного слова.
Вечером.
Я очень много говорил с Л[ьвом] В[асильевичем] про дела Ваши, дорогой друг мой! Ему очень трудно решиться отклонить от себя окончательно Ваше предложение. Но необходимость ради Браилова бросить Каменку смущает его. Впрочем, он хочет подробно ознакомиться с присланными Вами сметами и, хорошенько обдумав дело, обстоятельно отвечать Вам.
Будьте здоровы, дорогая моя! Призываю на Вас божие благословение.
Бесконечно любящий Вас
П. Чайковский.
386. Чайковский - Мекк
Каменка,
4 августа [1881 г.]
Дорогой и милый друг мой! Вчера Лев Васильевич] именно собирался писать Вам, когда пришла Ваша телеграмма. Он поручает мне передать Вам свое искреннейшее сожаление, что не удалось принести Вам тех услуг, о которых между Вами шла речь. Я с своей стороны тоже глубоко об этом сожалею, но, убежденный в том, что Браилов требовал бы, чтобы он посвятил ему себя всецело, и зная, до какой степени ему трудно сложить с Себя все заботы о здешнем хозяйстве, я прихожу к заключению, что действительно приходится отказаться от мысли поставить его во главе браиловского хозяйства. Будем надеяться, что вопрос о Браилове будет разрешен самым благоприятным для Вас образом. Удивляюсь, как между богачами не найдется охотника купить это чудное имение, хотя бы ради благоприятных условий красоты местности, чудного дома, парка, лесов:
Сегодня часть семейства Льва Вас[ильевича] уже переезжает в Киев. Они зиму эту проведут там и уже наняли квартиру. Сегодня Лев Вас[ильевич] везёт туда двух старших мальчиков, поступающих в гимназию, а через несколько дней увезут Тасю, которая отдана уже в гимназию женскую. Все эти дети будут покамест жить под наблюдением своей старой гувернантки и сестер, которые поочередно будут ездить в Киев. 1 октября все семейство окончательно водворится там на всю зиму. Милый друг! Так как желательно, чтобы милые сыновья Ваши явились к нам в Каменку, когда сестра уже вернется из Карлсбада и когда все будут в сборе, то я думаю, что лучше всего, если они приедут сюда в конце августа. Теперь Л[ев] В[асильевич] уезжает на неделю, потом вернется лишь на несколько дней, снова увезет Тасю и будет приводить в устройство квартиру, так что и он и старшие племянницы будут почти весь месяц отсутствовать и только к концу августа, когда ожидается возвращение сестры, все будут в сборе.
Я с радостью думаю о предстоящем в начале сентября приезде ко мне Алеши и о посещении Симаков. Занятия редакцией сочинений Бортнянского очень утомляют меня. Оказывается, что работа эта будет очень продолжительна, т. е. потребует нескольких месяцев усидчивого труда. Бортнянский был человек с маленьким талантиком и очень плодовит. Он оставил массу произведений, из которых лишь очень немногие заслуживают внимания. Все остальное или посредственно или совсем плохо и пошло. Таким образом, взятая мной на себя по просьбе Юргенсона работа не заключает в себе ничего приятного, и минутами я так утомляюсь, что мечтаю отказаться от труда, не докончив его. Но это бывает только минутами. И на этот раз я не отступлю от принципа кончать все, что начинаю. Весьма может статься, что вызываемое сложностью этой работы решительное отвлечение от сочинительства в сущности полезно для меня. Не будь этой работы, я бы поневоле задавался бы тем или другим сочинением, а между тем чувствую, что пришлось бы напрягать себя и утомлять свою усталую голову творческой работой. Мне полезно отдохнуть от сочинительства; если творческая искра во мне не угасла, то она со временем запылает снова и лучше прежнего.
Милый друг! Я еще, кажется, не рекомендовал Вам одного моего произведения, изданного недавно Юргенсоном, Я говорю о серенаде для струнных инструментов в четырех частях, изданной в переложении на четыре руки. Мне очень хотелось бы, чтобы вещь эта была Вам известна. Если когда-нибудь на-днях у Вас выдастся свободная минутка, которую Вы захотите посвятить музыке, то проиграйте, пожалуйста, эту вещь с Бюсси.
Напишите мне, дорогая моя, где Вы предполагаете провести зиму. Я мечтаю пожить нынешней зимой в Италии.
Брат Модест тоже собирается в Рим на зиму. Вероятно, я буду жить с ним и его воспитанником.
Будьте здоровы, дорогая моя, и пошли Вам бог успеха в делах Ваших.
Ваш П. Чайковский.
387. Мекк - Чайковскому
Телеграмма
1881 г. августа 8. Москва.
Сейчас получила Ваше письмо. Очень благодарю за него. Сама вторую неделю сильно хвораю и потому не пишу.
Надежда фон-Мекк.
388. Чайковский - Мекк
Каменка,
10 августа [1881 г.]
Милый, дорогой друг! Невыносимо грустно думать, что Вы нездоровы. А еще грустнее воображать Вас в Москве, в городской духоте и, вероятно, даже среди болезни, беспокоимой делами. Как мне ни жаль Браилова, но я об [том] только и мечтаю, чтобы Вам удалось хорошо продать его и затем, имея в руках определенную и точную сумму хотя бы и уменьшившихся сравнительно с прежним доходов, уехать куда-нибудь подальше, например, в Италию. С нетерпением жду известий об улучшившемся здоровье Вашем.
Мы имеем известия, что племянники мои удачно выдержали экзамен и поступают в гимназию, что было довольно трудно, так как вакансий мало. Еще неизвестно, когда вернется Лев Вас[ильевич], но, впрочем, если и вернется, то дня на два или на три, потому что вслед за тем придется отвозить Тасю в пансион, да кроме того устраивать квартиру. Л[ев] В[асильевич] хочет, чтобы к приезду сестры в конце августа все было бы готово, т. е. и дети помещены и квартира устроена. От сестры известия хорошие, т. е. лечение действует. У нее вышли из печени два огромных камня, причем она так страдала, что, как пишет, кричала целые ночи и кусала стену с отчаяния. И все-таки хорошо, что ценою этих страданий камни вышли благодаря Карлсбаду.
Вчера я испытал большое треволнение. Сюда, в Каменку, на станцию пешком явился молодой человек в рубище, истомленный болезнью и голодом, отказавшийся назвать себя, но требовавший меня. Оказалось, что это мой протеже Ткаченко, тот, который хотел лишить себя жизни и которого я поместил в консерваторию. Оказалось, что этот странный, близкий к сумасшествию человек, несмотря на благополучно выдержанный экзамен, решил, что он эксплуатирует меня, и, мучимый этой мыслью, целое лето предавался пьянству, отравлению себя посредством разных кислот и, наконец, побуждаемый желанием меня видеть и затем умереть, дотащился сюда пешком!!! Хорошая, но больная натура. Я успокоил его, приласкал, и теперь он уже уехал в Москву, где я устроил ему спокойную жизнь на целый год.
Будьте здоровы, дорогая моя! Ради бога, не тоскуйте и надейтесь на бога, который поможет Вам!
Ваш П. Ч.
389. Мекк - Чайковскому
Москва,
14 августа 1881 г.
Дорогой, бесценный, хороший друг мой! Как я давно Вам не писала! Теперь пользуюсь наступившим облегчением, чтобы сказать Вам хоть несколько слов. Вы можете видеть по почерку, что я почти разучилась писать; рука дрожит, голова в тумане, но все же я теперь вижу свет божий, а то две недели я с ума сходила от головной боли: Но Вы совершенно угадали, мой милый друг, что дела не оставляли меня ни на минут у, и это, конечно, в значительной степени поддерживало головную боль.
Слава богу, что Александре Ильинишне лучше. Я думаю, если бы она имела терпение три года сряду ездить в Карлсбад, она бы совсем излечилась от своего недуга.
Прошу Вас, дорогой мой, еще раз передать Льву Васильевичу мою глубочайшую благодарность за его желание помочь мне в моих делах. Искренно извиняюсь перед ним, что так докучливо приставала к нему с своими просьбами. Но что мне делать, бедному человеку, когда я вижу, что такое превосходное имение, как Браилов, должно совсем пропасть, потому что у меня нет человека, которому бы я могла поручить его, и Лев Васильевич был моею единственною мечтою, хотя я ни единой минуты не переставала сознавать вполне ясно, что он не может бросить интересов близких ему людей, что он не такой человек, чтобы это сделать, но в минуты отчаяния я опять простирала руки к нему. Теперь дело с Браиловом стоит так: у меня торгует его князь Горчаков, сын канцлера, дает цену ничтожную-один миллион четыреста тысяч рублей, но я соглашаюсь на нее. Но он торгуется еще из-за разных мелочей, что мне в высшей степени неприятно, чтобы, получая так дешево такое превосходное имение и к тому же сахарный завод, в котором он получает тысяч на триста заготовленных материалов к сахарному производству, т. е. свекловица почти вся уже оплачена, дров очень много заготовлено, химические и всякий другие материалы заготовлены и оплачены, по экономии через месяц получает годовой доход, и при всем этом старается вытянуть каждую мелочь. Мне непонятны и не симпатичны такие свойства. В настоящее время я .послала Володю в Киев кончать это дело с князем Горчаковым. Желание Ваше, дорогой мой друг, насчет моей поездки за границу, вероятно, осуществится, если я буду жива, потому что я все готовлю к тому, чтобы выехать 1 сентября. Доктора посылают моего Сашонка купаться в южных морях, так вот мы с ним также собираемся в Биарриц, а оттуда я мечтаю переехать на Viale dei Colli, на милую виллу Оппенгейм на всю зиму, если будет возможно. Мои дела, благодарю бога, настолько поправились, что я теперь опять могу подумать о своем здоровье и пользоваться лучшим климатом.
Завтра Коля и Сашок едут в Петербург: Коля держать .переэкзаменовку, а Сашок все экзамены; что-то бог даст ему, занимается он очень усердно. К 1 сентября и младших отошлю в Петербург, а Сашок и Коля вернутся сюда....
Благодарю Вас очень, мой дорогой, за указание мне Вашей Струнной серенады. Она у меня уже была, и я до болезни один раз пробовала.ее с Debussy, но так как она очень трудна, то я еще ничего не поняла, а потом заболела. Теперь еще не могу играть, но как только поправлюсь, примусь за нее самым тщательным образом. До свидания, мой милый, несравненный Друг. Беспредельно, горячо Вас любящая
Н. ф.-Мекк.
390. Чайковский - Мекк
[Каменка]
19 августа [1881 г.]
Милый, дорогой друг! Величайшую радость доставило мне письмо Ваше, полученное мною вчера. А я начинал серьезно беспокоиться о Вас и решился послать телеграмму на имя Влад[ислава] Альберт[овича] с целью узнать о состоянии Вашего здоровья как раз в минуту, когда принесли письмо Ваше. Радуюсь, что Вы лучше себя чувствуете, радуюсь, что дела Ваши поправляются, безмерно радуюсь также Вашей поездке за границу. Мне кажется, что после всех перенесенных Вами беспокойств и треволнений несколько месяцев тихой, покойной жизни на Viale dei Colli будут весьма благодетельным отдыхом для усталой души Вашей. Одно меня только немножко огорчает, это то, что с Браиловом Вам приходится расстаться, а также то, что Вы так дешево его продаете. Я все мечтал, что уж если суждено Вам лишиться этого чудного имения, то, по крайней мере, ценою нескольких миллионов. Удивляюсь чрезмерно, что не нашлось покупщика более выгодного, чем князь Горчаков. Мне кажется, что известный землевладелец Терещенко или кто-нибудь в этом роде охотно бы дали большую цену. Впрочем, пусть будет так, как Вы решите, лишь бы поскорее Вы успокоились.
Вчера я был приятно изумлен приездом брата Модеста. Он явился, чтобы сказать мне, что г. Конради отпускает его с Колей на зиму за границу. Они будут жить в Риме, и Модест очень уговаривает меня поселиться с ним вместе. Быть может, я так и сделаю.
Я полагаю, дорогой друг мой, что ввиду вероятной продажи Браилова мне уж не подобает отправляться, как я предполагал это сделать, в Симаки. С той минуты, как Браилов перестанет быть Вашим, хотя бы Вы и были так добры, чтобы выговорить для меня право прожить там несколько недель, вся прелесть бывших Ваших имений для меня исчезнет. По всей вероятности, в случае продажи Браилова я проведу с Алешей сентябрь частию в Каменке, частию у Модеста в Екатеринославской губернии. У меня есть план поездки в Москву и Петербург на одну неделю в конце августа. В Москве мне нужны личные объяснения с Юргенсоном по поводу издания Бортнянского, а в Петербурге с Направником по поводу “Орлеанской девы”.
Вы пишете, друг мой, что Коля и Саша приедут к Вам 1 сентября. Значит и Коля едет с Вами за границу? Вероятно, дней через десять сестра моя возвратится из Карлсбада.
Потрудитесь, дорогая моя, уведомить меня, когда именно Вы уезжаете и как мне поступить относительно Симаков. Безгранично преданный Вам
П. Чайковский.
391. Мекк - Чайковскому
[Москва]
21 августа 1881 г.
Милый, безгранично любимый друг! Как мне жаль и как мне совестно сообщать Вам, что Браилов я продала, а следовательно, и счастье иметь Вас своим гостем для меня более невозможно. Я пережила ужасно тяжелый, мучительный период, пока решилась продать, но, раз решившись, я уже не даю воли своему воображению вспоминать о том, что я там потеряла и что вызывает жгучую, несносную боль в сердце. Для этого я всеми силами стараюсь думать о Браилове как о чужой собственности, представлять себе его не иначе, как в соединении с теми личностями, которые теперь царят в моем милом Браилове, и это много способствует охлаждению и успокоению.
Я продала Браилов очень дешево, взяла меньше того, что сама заплатила своим детям, а именно, один миллион четыреста тысяч рублей, но что делать, другие покупатели все вертелись около Браилова, не выговаривая никакой [цены], и теперь продолжают суетиться, когда уже и продан. Купил у меня князь Горчаков, о котором я Вам уже писала. Я получила задаток и посылаю сегодня поверенного делать купчую. По продаже роменских акций я еще далеко не успокоилась и имею кучу неприятностей. Меня хотят эксплуатировать и обирать без всякой совести, и что, конечно, больнее всего, так это видеть все эти проявления самых гадких, продажных свойств человеческой натуры, при которых те же люди, которые месяц назад ходили на задних лапках передо мною и старались снискать мои милости, теперь делают мне самые величайшие гадости, чтобы снискать милости своих новых господ. Иначе я выразиться не могу, потому что ведь это чисто лакейские свойства, хотя и обладают ими тайные советники! Все это меня до глубины души расстраивает и заставляет желать как можно скорее уйти на край света от людской подлости и продажности, а между тем эти же самые дела удерживают меня здесь, и я не знаю, удастся ли мне уехать после 1 сентября.
Я нахожусь теперь в лихорадочном желании приобрести другое имение и непременно на юге, потому, знаете, милый друг, очутиться так мгновенно между небом и землею, без всякой оседлости, с такою семьею, как у меня, очень тяжело, и мне ужасно хочется приобрести небольшое имение тысяч в двести, но с роскошною усадьбою, так как для меня это необходимо.
Коля сдал свою передержку из латыни хорошо и перешел в третий класс, так что уже щеголяет с золотым погоном. Сашок еще в Петербурге, держит экзамены; из латыни выдержал, а о других я еще не знаю. Коля мечтает в начале сентября попасть в Каменку, так как он собирается прогулять до 15 сентября; тогда, если мы уедем после первого, он может поехать в Каменку, если милые хозяева позволят на это.
На днях я играла с Bussy Вашу Струнную серенаду, дорогой друг мой. Простите мне, если я буду говорить Вам, нисколько не стесняясь, всякий вздор своих собственных ощущений, отношений и определений, не смейтесь над ними, ни над языком, которым я буду выражаться, ведь я профан в этом предмете и буду Вам говорить только о своих бессознательных чувствах. Я подразделяю музыку на три рода: 1) чистая музыка, 2) музыка, передающая известные чувства, положения, ощущения, часто картины,-это, так сказать, относительная музыка, и 3) музыка на данный сюжет, программная музыка.
Вот на этих-то определениях, сложившихся у меня из моих собственных ощущений, я и скажу, что Струнная серенада Ваша, это-чистая музыка. Она превосходная музыка, но производит впечатление только на ум человека, не затрагивая ни сердца, ни нервов, тогда как, например, наша симфония, она все время действует на сердце и нервы до того, что, кончивши ее, надо сказать: “je n'en peux plus” [“мне больше невмоготу”], и целый день не можешь образумиться, оторваться от этого впечатления. Так же на меня действуют Ваши Andante из Первого квартета, Andante из Второго квартета, дуэт короля и Дюнуа из “Jeanne d'Arc”, моя любимая ария из “Опричника”, письмо Татьяны, да, боже мой, и не перечтешь, сколько еще превосходных, буквально потрясающих вещей, потому что после них я вся дрожу.
Простите, милый, дорогой мой, за то, что я Вам говорю, но ведь я знаю, что никто не умеет быть так снисходителен к неучам, которые умеют чувствовать. Из того, что я говорила о действии на меня любимых пьес Вашего произведения, Петр Ильич, не следует, чтобы они действовали только на сердце и нервы, чтобы музыка эта была только чувственна я,-о, нет, там и ум восхищается, поражается неожиданностью, прелестью, логичностью, богатством мыслей и знания дела, и потому человеку так и жутко, что он весь приходит в возбуждение.
Вот Вам, мой милый, всегда добрый и снисходительный друг, весь мой вздор, от которого я однако отрешиться не могу, потому что это мои впечатления.
Милый друг, знаете ли Вы романсы Балакирева? Я недавно с ними познакомилась, и они мне ужасно понравились. Я в них нахожу какую-то картинность, которая действует на воображение. Вы не только там слышите мелодию, но Вы слышите ее в какой-то обстановке, в воображении подымается что-то, о чем человек себе хотя и не дает прямого отчета, хотя и не укладывает в определенный вид, но перед ним рисуется туманная картина, он не только слушает, но и видит что-то. Скажите мне, дорогой, Ваше мнение об этих романсах. А теперь надо кончить, ко мне приехали по делу. До свидания, бесценный мой. Будьте здоровы и не забывайте безгранично любящую Вас
Н. ф.-Мекк.
392. Чайковский - Мекк
Каменка,
24 августа [1881 г.]
Не хочу растравлять Вашей раны, милый, дорогой друг мой, и потому не скажу ничего относительно чувств, испытанных мной, когда я прочел известие о продаже Браилова. Дай бог Вам поскорее свыкнуться с мыслью об этой утрате. Мне кажется, что, дабы забыть это, если возможно, и вообще успокоиться, Вам необходимо как можно скорее уехать за границу. Пока Вы находитесь в центре Вашей деловой сферы, сожаление об утрате Браилова будет, мне кажется, брать верх над сознанием освобождения от главного источника забот Ваших. Но итальянское солнце, свобода и тишина заставят Вас сильнее ценить тот результат продажи Браилова, что большая обуза свалилась с плеч Ваших.
Я решительно не знаю теперь, где проведу сентябрь. Здесь оставаться мне бы не хотелось, ибо, во-первых, никого не будет, а, во-вторых, дом будет постепенно разоряться по случаю перевозки всей обстановки в Киев, а это совсем не веселая картина для моего бедного Алеши, которого мне хотелось бы повеселить в те три недели, которые он проведет со мной. Очень вероятно, что в начале сентября я попаду в Москву и Петербург и затем куда-нибудь уеду с Алешей, может быть, в деревню к Модесту.
Дорогой друг мой! Я боюсь, что каменские жители будут лишены удовольствия увидеть- в среде своей милых сыновей Ваших. Сестра моя едет прямо в Киев для свидания с своими мальчиками и двумя дочерьми. Оттуда она проедет прямо в Одессу, где должна по требованию карлсбадского доктора купаться в море. Доктор этот не хотел ее пустить из Карлсбада прежде, чем она не дала слова провести несколько дней на берегу моря. Так как она очень стосковалась, проживя два месяца без детей, то берет с собой в Одессу маленького Юрия и двух дочерей, Веру и Анну, старшая же, Таня, вместе с отцом будут жить в Киеве для надзора за мальчиками и Тасей, а также для приготовления к концу сентября квартиры, в которой все семейство водворится на зиму. Таким образом, в Каменке в начале сентября никого не будет. Не найдете ли Вы возможным отпустить сыновей Ваших или, по крайней мере, Колю в Одессу? Мне очень досадно и грустно, что Каменке не удалось эти летом залучить Колю и Сашу, жаль будет, если придется еще на один год отложить знакомство их с семейством Льва Вас[ильевича].
Мне невыразимо хотелось бы, чтобы судьба поставила Вас-когда-нибудь в возможность услышать мою Серенаду в настоящем исполнении. Она много теряет на фортепиано, и мне кажется, что две средние части, будучи исполнены скрипками, заслужили бы с Вашей стороны симпатию. Но мнение Ваше совершенно справедливо относительно первой части и финала. Тут действительно только игра звуков, не способная задеть сердечные струнки. В первой части я заплатил дань моему поклонению Моцарту; это намеренное подражание его манере, и я был бы счастлив, если бы нашли, что я не слишком далек от взятого образца. Не смейтесь, дорогая моя, что я так заступаюсь за свое последнее детище. Мои отцовские чувства к нему, вероятно, еще оттого так пылки, что с тех пор я ничего не написал. Никогда не извиняйтесь передо мной, дорогая моя, если не вполне одобряете то или другое из моих писаний. Мне и в голову не приходит никогда сетовать за откровенное изложение мнений. Неужели же я могу хотеть, чтоб Вы всегда безусловно хвалили меня? Напротив, чем откровеннее Вы будете всегда мне высказывать Ваши впечатления от моей музыки, тем отраднее мне будет принимать Ваши одобрительные отзывы. Впрочем, я все-таки льщу себя надеждой, что если не вся серенада, то некоторые части ее попадут в число Ваших любимцев. Мне очень, очень хотелось бы этого!
Вы спрашиваете меня о романсах Балакирева. Я совершенно разделяю Ваше мнение относительно их. Это, положительно, маленькие chef d'oeuvr'bi, и некоторые из них я люблю до страсти. Было время, когда я не мог без слез слушать “Песнь Селима”, и еще я высоко ставлю его “Песнь золотой рыбки”. В хорошем исполнении этот последний романс производит обаятельное впечатление.
Я ничего не буду писать Вам о состоянии моего духа, ибо боюсь увлечься и впасть в жалобный тон. Одно только скажу: мне просто необходим отдых и одиночество, и я мечтаю об Италии, о каком-нибудь уголке Рима или Флоренции, где бы можно было спрятаться. Я много рассчитывал на прелести Симаков; теперь, когда это оказалось неосуществимо, буду лелеять мечту об Италии, которую приведу в исполнение, если останусь жив и здоров, в начале октября.
Предстоящий приезд Алеши не только не утешит и не уврачует мои сердечные раны, но, скорее, растравит их. Сознавать, что он вернулся ко мне другим и притом только для того, чтобы снова оставить меня, это будет очень горько и отравит удовольствие свидания.
Будьте здоровы, дорогая моя. Дай вам бог поскорее устроиться с делами и уехать подальше! Кто знает, быть может, где-нибудь в Италии придется нам пожить в одно и то же время!
Безгранично Вам преданный
П. Чайковский.
393. Мекк - Чайковскому
1881 г. августа 28. Москва.
[Телеграмма]
Покорнейше прошу сообщить мне в свое время адрес Александры Ильинишны в Одессе.
Надежда фон-Мекк.
394. Чайковский - Мекк
Каменка,
29 августа [1881 г.]
Милый, дорогой друг! В ответ на полученную мною телеграмму поспешаю ответить, что сестра моя из Киева приехала на несколько дней сюда, а 1 сентября отправляется, но не в Одессу, а только через Одессу, где она остановится лишь на один или два дня у моего брата Ипполита. Цель ее поездки не морские купанья, как я писал Вам в прошлом письме, а виноградное леченье. Для этого она один месяц проведет в Ялте. Итак, дорогая моя, если возможно, чтобы сыновья Ваши или, по крайней мере, Коля провели несколько дней в Крыму, то это было бы отлично. Когда я сообщил сестре о том, что Вам угодно, чтобы они ближе познакомились с ней, то она чрезвычайно этому обрадовалась и поручает мне передать Вам ее горячую благодарность. Сыновья Ваши (особенно Коля) произвели на нее обаятельно-симпатичное впечатление.
Через несколько дней дом наш совершенно опустеет. Одни едут в Ялту, другие в Киев; Лев Васильевич] будет странствовать между этими двумя городами и Каменкой, а я решился дождаться здесь приезда Алеши, с которым куда-нибудь уеду, вероятно, к Модесту. Брат Анатолий уехал вчера в Москву.
Сестра поселится в Ялте или в гостинице “Россия”, если там найдется место, или же на даче Никол[ая] Вас[ильевича] Давыдова. Во всяком случае, Коле, если он туда отправится, не трудно будет найти ее.
Жду с нетерпением письма Вашего, чтобы узнать, едете ли Вы в Италию и когда именно.
Скажите, дорогая моя, огорчает Вас или нет, шум, производимый газетами по поводу продажи ландв[арово]-ром[енских] акций? Как жаль, что правительство отклонило Ваше предложение купить эти акции!
Я все сижу над бесконечно пустым, скучным и не в меру производительным Бортнянским. Придется еще месяца три просидеть над этой работой.
До свиданья, дорогая моя!
Беспредельно преданный
П. Чайковский.
Р. S. Сестра привезла вышедшие из ее печени камни. Они необыкновенно велики и причинили ей страшные страдания, но слава богу, что вышли.
395. Мекк - Чайковскому
[Москва]
2 сентября 1881 г.
Милый, бесценный друг мой! Как мне жаль, как жаль, что мои сыновья никак не могут познакомиться с семейством Александры Ильинишны. Теперь, когда я узнала от Вас, что она будет в Одессе, я сейчас решила послать их обоих туда с тем, что[бы] Саша поехал сейчас, чтобы купаться в море, а Коля должен был поехать по получении адреса Александры Ильинишны в Одессе. И теперь это опять все расстроилось....
Мне очень печально также, мой милый друг, что Вы не можете провести сентябрь в Сиамаках, но если бы я даже могла выговорить для Вас такое право приехать туда, то уже никаким образом не могла бы доставить Вам никакого комфорта и выговорить того, чтобы Вас не беспокоили. Этот князь несноснейший человек: скуп, мелочен, подозрителен, тянет с меня и вещами и деньгами невыносимо. Я с нетерпением [жду], когда кончится дело с ним, и боюсь ужасно, что буду иметь еще много возни с ним при получении денег, потому что он уже имел намерение уплатить мне ничего не стоящими процентными бумагами, но я на это ни за что не согласилась. Но боюсь, что по совершении купчей он опять вернется к той же великой идее, и хотя я опять не соглашусь, но это будет проволочка времени и может повести к процессу.
Когда бы Вы знали, мой милый друг, что я выношу в Москве при этих делах. Сколько подлостей, гадостей, какое продажничество я вижу вокруг себя. Мне здесь невыносимо, я задыхаюсь в этой тлетворной атмосфере. В обоих делах, продаже Роменской дороги и продаже Браилова, я прохожу одни и те же ощущения, одно гаже другого, и, знаете, чем дольше это тянется, тем невыносимее становится любоваться на то, как люди, которые два месяца назад гнули спину передо мною, угождали и уверяли в преданности и уважении, теперь придумывают мне всевозможные гадости, чтобы вытянуть из моего кармана и поднести своим новым милостивцам, и доходят в этом до геркулесовых столбов, ну, и, конечно, достигают цели, общипывают, обирают нас невообразимо.
Вы спрашиваете, друг мой, как на меня действуют газетные статьи? Отвратительно! Они так волновали и возмущали меня, что Володя взял с меня слово, что я не буду читать их. Главное, возмущает то, что ведь на каждом слове ложь, извращение или полнейшее незнание дела, а берутся судить, рядить печатно и так авторитетно класть свои санкции, а у самих, как у “Московских ведомостей”, например, ни одного верного сведения нет. Ну, другие, те совсем подлые, и только “Русь” написала все верно, ну, это потому, что там редактор порядочный человек, Аксаков. Я не только предлагала правительству купить у меня эти акции, но пять лет твердила ему, что я не в состоянии выдерживать такого положения, что оно ведет меня к разорению и что я прошу правительство взять у меня дорогу. Мне в ответ на это посмеивались и отвечали: “Выдержите, ничего” и в то же время жидам раздавали субсидии на все стороны. И когда я, наконец. Доведенная уже до последней крайности, полгода назад написала сама министру финансов, что я окончательно Доведена до крайней и неотложной необходимости продать л[ибаво]-роменские акции, но прежде, чем предлагать кому-либо Другому, я обращаюсь с предложением к нему, не угодно ли ему приобрести мои акции для правительства, причем намекала, что ведь они легко могут попасть в руки иностранцев. На это я не удостоилась никаким ответом, хотя частным образом мне передавали, что министру понравилось мое письмо; он выразился об нем, что оно “так деликатно написано”.
Теперь же этих покупателей не мы нашли, а они сами явились к нам с предложением по семьдесят два рубля за акцию на чистые деньги, а потом начали тянуть, тянуть и в конце концов объявили, что так как они покупают на чистые деньги, тоне могут дать по семьдесят два рубля, а по шестьдесят два. Мое положение было таково, что надо было и на это согласиться. Тогда эта баранья пресса, по поговорке: “русский человек задним умом крепок”, вдруг спохватилась, что дорога попала в немецкие руки, и принялаcь разбирать значение нашей дороги, а мы-то сами и всегда это знали, потому и обращались к правительству....
Я ищу себе купить имение небольшое, но с великолепною усадьбою, ценою от двухсот до трехсот тысяч рублей, непременно в южных губерниях. Не знает ли Лев Васильевич такого имения в Киевской губернии? Если знает, то не откажите, дорогой друг, сообщить мне об этом....
До свидания, мой милый, несравненный друг. Будьте здоровы, веселы, спокойны и не забывайте горячо всем сердцем любящую Вас
Н. ф.-Мекк.
Р. S. Как я рада, что Алеша к Вам приедет.
Я бы очень хотела выехать пятнадцатого за границу, но меня держит купчая на Браилов. Не знаю, успеет ли она быть сделана к этому времени, и, главное, будут ли деньги получены.
396. Чайковский - Мекк
Каменка,
1881 г. сентября 2-3. Каменка.
1 сентября.
Прошло несколько грустных дней. Племянница моя Татьяна, как будто нарочно ради приезда матери, начала снова чрезмерно отравлять себя морфином, лежать целые дни с адской головною болью, терзать бедную мою сестру жалобами на судьбу и на свою безотрадную жизнь. Точно будто родители, приносившие множество тяжелых жертв ради ее увеселения, виноваты в том, что ей нельзя блистать красотой в более людном месте и полонять сердца блестящих кавалеров. Увы! я склонен думать, что эта девушка, роскошнейшим образом одаренная природой, в сущности эгоистка и пустая кокетка. Мне смертельно больно сознавать эту истину, но, кажется, она непреложна. Она говорит очень много про свою любовь к матери, но действует по отношению к ней как самый жестокий палач. Бедная сестра, приехавшая с значительно поправившимся здоровьем, теперь опять чувствует себя очень нехорошо, целые дни плачет и тоскует. Я ежедневно прошу бога вразумить мою племянницу и не допустить ее до собственной гибели и до погубления семейного счастия целого дома. Сегодня сестра уехала в Одессу и Крым. Конечно, это принесет ей пользу и доставит отдохновение, но как только мать с дочерью соединятся 1 октября, я боюсь, что начнется опять та же канитель...
Я, кажется, писал Вам, милый друг, о моем протеже Ткаченко, собиравшемся нынче летом опять лишить себя жизни и очутившемся недели три тому назад в Каменке в рубище, в состоянии почти полного безумия. Не без труда я успокоил его и отправил в Москву. Недавно он прислал мне дневник свой за несколько месяцев, и, только прочтя эту рукопись, я знаю, с кем имею дело. Оказывается, что Ткаченко-молодой человек с хорошо устроенной головой, с необыкновенно горячим и благородным сердцем, но вследствие стечения многих неблагоприятных условий до сих пор не испытавший ничего, кроме самых лютых нравственных мучений. Он родился тем, что называется артистической натурой, с раннего детства жадно искавшей и бессознательно стремившейся к художественной красоте. Между тем семейная обстановка самая ужасная: отец-сумасшедший, грубый самодур, мать-забитая до отупения женщина, сестры и братья-люди без образования, без высоких стремлений. Все они вечно между собою ссорятся, и в семье царит невообразимая нравственная распущенность с одной стороны и жестокое самодурство-с другой. Бедный мой Ткаченко все детство невыразимо прострадал, не находя никакого ответа и удовлетворения своим чистым и высоким стремлениям. Потом его то учили в какой-то эриванской армяно-русской школе, то отдавали в полк, то на службу в консисторию; затем, испытав везде неудачи и горести, он пропадал, несколько раз покушался на самоубийство, научился в своих странствованиях бешеному разврату, и, Наконец, когда он уже совсем погибал, судьба его столкнула со мной. Вы помните, как странно и непостижимо он относился ко мне после того, как, вызванный им же, я принял в нем деятельное участие. Теперь я понимаю странность его поступков. Перенесенные им бесчисленные невзгоды породили в нем страшную недоверчивость к людям, болезненное самолюбие, вследствие которого он в одно и то же время взывал ко мне о помощи, а потом мучительно тяготился моими заботами о нем, старался объяснить их себе желанием моим заслужить репутацию “благодетеля” и т. д. Из дневника этого я узнал, что бедный юноша совершенно одинок в этом мире, ибо связи с семейством порваны, и что я единственная его поддержка и опора. Оказывается, что он горячо меня любит, хотя по странности болезненной своей натуры не только никогда не мог этого выразить, но, напротив, почти оскорблял меня своими письмами и обращениями. Теперь я знаю, что имею дело с больной, но необычайно благородной и честной натурой. Нынешнее лето он оттого упал духом и искал смерти, что решил, что музыканта из него не выйдет и что, оставаясь в консерватории, он только злоупотребляет моей готовностью помогать ему. Пришлось разуверять и успокаивать его, но в сущности я и сам не думаю, что он может достигнуть чего-либо в музыке. Он пристрастился к ней потому, что в один прекрасный день испытал сильное музыкальное впечатление. Однакож выдающихся способностей в нем нет. Судя по дневнику его, я скорее склонен думать, что у него есть литературный талант, но боюсь сказать ему это, чтобы не смутить его. Для того, чтобы сделаться литератором, ему недостает образования. Много и много я думаю об этом несчастном симпатичном молодом человеке и решительно теряюсь, не знаю, как вывести его на настоящий путь. Он работает как вол, целый день сидит за инструментом, стараясь выработать технику, но что можно сделать, начав с азбуки в двадцать четыре года! И не напрасно ли он тратит свои и без того слабые физические силы на бесплодное дело?
Простите, что утомляю Вас беседой о Ткаченке. Но я очень много о нем теперь думаю, а я привык говорить с Вами обо всем меня занимающем и заботящем.
3 сентября.
Дорогая моя! Сегодня утром я получил от моего Алеши отчаянное письмо: его не пускают дальше Москвы и окрестностей, и приехать сюда он не может. Покамест он отправился в деревню к своей матери под Москвой, а десятого вернется и умоляет меня приехать в Москву к этому дню. Разумеется, я поеду. Увы! все мечты мои рушились. Каким образом бедный Алеша отдохнет от службы, когда принужден оставаться в месте своего служения, где ему вечно будут мерещиться унтер-офицеры, фельдфебели, ротные командиры и прочее начальство!!!
Боясь, как бы не разъехаться с письмом Вашим, я телеграфировал Вам.
Беспредельно преданный
П. Чайковский.
397. Чайковский - Мекк
Москва,
11 сентября [1881 г.]
Дорогой и милый друг! Мне хочется известить Вас, что я здесь со вчерашнего вечера. Видел моего Алешу, которого дальше Москвы не пускают, так что, если бы даже и не случилось продажи Симаков, мы бы все-таки с ним туда не попали.
Я спрашивал у Льва Вас[ильевича] и других, нет ли в продаже подходящего к Вашим требованиям имения. Покамест еще нет. Но Л[ев] В[асильевич] обещался следить за этим и если о чем-нибудь услышит, то сообщит Вам.
Пишу это письмо не для того, чтобы вызвать ответ; я даже прошу Вас, дорогая моя, ничего мне не писать, кроме разве самого краткого извещения о Вашем здоровье.
Сейчас еду на заупокойную обедню по Н. Г. Рубинштейне.
Беспредельно преданный
П. Чайковский.
398. Мекк - Чайковскому
[Москва]
11 сентября 1881 г.
Как я рада, милый, бесценный друг, что Вы приехали в Москву. Хотя это и не то, что находишься вместе под небом Флоренции, потому что и небо-то не то, но я все-таки чувствую необыкновенное удовольствие, когда знаю, что Вы вблизи меня.
Только что сегодня я получила письмо от дочери Саши, в котором говорится об Вас и которое доставило мне большое удовольствие, а это по такому случаю. Она очень любит музыку и очень способна к ней, сама хорошо играла на фортепиано и очень впечатлительна к хорошей музыке. Недавно она была у меня, и так как она мало знакома с Вашею музыкою, я старалась ее ознакомить и играла ей нашу симфонию. Она отнеслась к ней довольно равнодушно и в ответ на мои восторги отвечала: “Да, хорошо, но только что-то я не совсем ее понимаю”. Теперь к ней поехали Коля и Debussy, и она просила прислать ей Четвертую симфонию, говоря, что ей хотелось бы понять ее, и сегодня я получила от нее письмо, в котором она говорит: “что же касается Четвертой симфонии, то еще свет не видал такой глубины чувств, и я не понимаю, где были мои уши, слушая ее в Москве; такой музыки я еще не слышала, и навряд ли сам Чайковский напишет что-нибудь лучше ее”. Это ее точные слова, и меня радует, что она сумела оценить такой дорогой для меня предмет.
Очень, очень благодарю Льва Васильевича за обещание указать мне имение. Мне отрекомендовали одно, Волынской губернии, около станции Ровны, Киево-Брестской железной дороги, и я послала Влад[ислава] Альб[ертовича] осмотреть усадьбу, так как это главный предмет в моих требованиях. Это маленькое имение, две тысячи четыреста десятин всего, но, говорят, великолепный дворец, парк и местность.
Уезжая, Владислав Альбертович просил меня, когда Вы приедете, дорогой друг мой, препроводить к Вам его произведения на суд. Конечно, Вы не будете себя беспокоить их просмотром, если Вам не будет времени, но если выпадут совсем свободные часы, то, быть может, Вы будете так добры заглянуть в эти труды и сообщить мне Ваше мнение о них....
Я предполагаю выехать двадцатого. Долго ли Вы здесь пробудете, дорогой мой, и что намерены делать дальше?...
До свидания, дорогой, несравненный друг мой. Всем сердцем безгранично Вас любящая
Н. ф.-Мекк.
Р. S. Где Вы остановились?
399. Чайковский - Мекк
Москва,
13 сентября 1881 г.
Милый и дорогой друг! Невеселые впечатления испытываю-я в Москве. Брат мой Анатолий как всегда хандрит и жалуется на судьбу. Все мои консерваторские приятели со смерти Ник[олая] Григ[орьевича] как-то опустились и упали духом. Наконец, Алеша глубоко сокрушен новым распоряжением, по которому солдат ведено держать на службе пять лет. Кроме того, он весьма огорчен, что не сбылись его планы куда-нибудь из Москвы уехать; дальше Московского уезда его никуда не пускают и требуют,чтобы от времени до времени он являлся в казармы. Думал я съездить с ним в Петербург, но в таком случае нужно ему снять солдатский мундир и как бы скрываться, а этого мне как-то не хочется. Таким образом, вероятно, я останусь весь этот месяц здесь, а уж как этого мне бы не хотелось! Кроме того, что вообще, находясь в Москве, я страдаю каким-то жутким чувством тоски, мне невозможно здесь заниматься и приходится проводить время в бессмысленной праздности и в столкновениях о людьми, большая часть которых наводит на меня только тяжелое уныние.
Думаю отсюда все-таки вернуться в Каменку, забрать там все свои работы и нужные мне вещи и засим (чем скорее, тем лучше) уехать надолго в Италию.
Я уже слегка просмотрел рукописи Владислава Альбертовича, но более подробно рассмотрю их потом. Покамест могу сказать, что в отношении формы он сделал успехи; в этих сочинениях уже гораздо более зрелости, чем в прежних. Менее всего мне понравилась сцена из “Демона”; в ней очень много ошибок против законов сочетания слова с музыкой. Более же всего мне нравится скерцо для фортепиано, скрипки и виолончели. Я сделаю карандашом свои замечания на полях, а если он скоро вернется и будет иметь время зайти ко мне, то буду рад сообщить ему устно мое мнение и вообще с ним повидаться.
Мне очень приятно было прочесть в письме Вашем слова дочери Вашей, касающиеся нашей симфонии. Удастся ли мне когда-нибудь написать еще вещь, столь же прочувствованную, как эта симфония! Давно уже отлетела от меня моя муза и не хочет возвратиться. Не случится ли это в Италии? Я надеюсь, что да.
Желаю Вам, дорогая моя, скорейшего благополучного окончания всех дел Ваших и счастливого путешествия. Алеша неуказанно тронут и благодарит Вас, милый друг, за внимание и щедрость Вашу!
На этой неделе, до отъезда Вашего, еще буду писать Вам.
Ваш навеки П. Чайковский.
Живу я у брата Анатолия на Садовой, близ Кудрина, в доме Быкова.
400. Мекк - Чайковскому
[Москва]
14 сентября 1881 г.
Милый, бесценный друг! Как мне жаль Вас, что Вы должны томиться в Москве, да еще в самое дурное в России время года. Дай бог, чтобы это обошлось благополучно для Вашего здоровья, а муза, она, конечно, вернется к Вам в Италии. В последнее время Вы находились в такой обстановке и подвергались таким впечатлениям, при которых невозможны никакие вдохновения. Достаточно было Вам только видеть припадки Вашей племянницы, для того чтобы стать неспособным к божественным порывам. Видеть, как люди безжалостно убивают в себе то хорошее, чем их одарила природа, мучат других, портят жизнь себе, и все это из-за пустого тщеславия и крайней распущенности. Но как Вы верно определяете свойства барышень, так это просто удивительно. Обыкновенно мужчины придумывают там совсем не то, что есть на самом деле, а на самом деле есть именно то, как несчастная эпидемия у всех барышень, в особенности красивых, на что Вы и указываете, это-непременное желание пленять, влюблять в себя, быть окруженной вздыхателями и обожателями, одним словом, пустота, суета сует и всяческая суета! К этому еще прибавляется полнейшее отсутствие воли, разбалованность, несдержанность; “хочу -и подавай”-вот бессознательный девиз нового поколения женщин. Ужасно печально и страшно смотреть на это....
Скажу я Вам еще, мой милый друг, по поводу барышень такую вещь, которую не повторю никому, а Вас хочу спросить, неужели правда то, . что я скажу. Вы, вероятно, через Анатолия Ильича слыхали что-нибудь об этом. На днях у меня был знакомый из Петербурга по делам, и в разговоре я его расспрашивала о Панаевых, так как их всех знаю и считаю хорошими людьми. Когда я спросила об А[лександре] В[алерьяновне], певице, то он отвечал мне: “Ну, эта нехорошо идет, ведь она явно и открыто любовницею у старого Адлерберга”. Меня это поразило, и я сделала восклицание: “Это не может быть!” Он отвечал мне: “Помилуйте, да весь Петербург это' знает, и она сама вовсе не скрывает даже, выезжает с ним одна и нисколько не конфузится”. Скажите, неужели это правда, и зачем же это? Полюбить его ведь она не могла, потому что и не за что; для карьеры ей не нужно его покровительство, ведь она же не профессиональная певица, для богатства тоже она не нуждается. Из-за чего же это? Боже мой, какие ужасные времена пришли!
Я все собираюсь выехать двадцатого. Влад[ислав] Альб[ертович] сегодня вернется и, конечно, с восторгом явится к Вам. Кажется, судя по его телеграмме, из этого имения не выйдет ничего, что-то он там нашел нехорошо....
До свидания, мой милый, бесценный друг. Постараюсь до отъезда еще написать Вам несколько слов. Будьте здоровы, дорогой мой. Всем сердцем горячо Вас любящая
Н. ф.-Мекк.
Р. S. Прилагаю здесь бюджетную сумму по сроку 1 октября.
401. Чайковский - Мекк
[Москва]
15 сентября [1881 г.]
Пишу Вам, дорогой друг, лишь несколько слов, чтобы сказать, что бюджетную сумму я получил. Бесконечно Вам за нее благодарен. Более обстоятельно буду писать Вам на днях. Если Влад[ислав] Альберт[ович] может посетить меня в четверг в десять часов утра, то буду весьма рад его видеть.
Беспредельно преданный и благодарный
П. Чайковский.
402. Чайковский - Мекк
[Москва]
17 сентября 1881 г.
Ради бога, простите, дорогой друг мой, что так несвоевременно посылаю Вам свое поздравление с днем именин. Желаю Вам от глубины души моей всякого счастья и благополучия. Как я буду радоваться за Вас, когда в воскресенье буду воображать Вас в вагоне!
Беспредельно любящий
П. Чайковский.
403. Мекк - Чайковскому
[Москва]
19 сентября 1881 г.
Несравненный друг мой! Хочу перед отъездом сказать Вам еще несколько слов и пожелать также как можно скорее очутиться в вагоне. У меня был составлен маршрут на Париж в Биарриц, где Сашок должен был купаться, и во Флоренцию на всю зиму. Но теперь эти ужасные дела так задержали меня в Москве, что о морских купаньях и думать нечего, а следовательно, и в Париж мне ехать совсем нечего. Поэтому я меняю маршрут и направляюсь на Вену, Триест, Венецию, оттуда, быть может, в Милан, быть может, в Рим, так как дача во Флоренции будет готова только к 28 октября. Очень неприятны и неудобны эти перемены маршрутов; так например, у меня взят перевод на Париж, а теперь я должна буду выдержать некоторое неудобство, учитывая его в другом каком-либо городе. Потом с корреспонденциями трудно, а при моих делах я всегда могу понадобиться для разрешения каких-нибудь вопросов, и необходимо надо, чтобы знали мой адрес. Вас, милый друг мой, я попрошу не писать мне до-тех пор, пока я установлюсь на одном месте на более продолжительное время, только я прошу Вас очень теперь написать мне приблизительно, где и сколько времени Вы намерены пробыть, чтобы я знала, куда адресовать Вам.
Итак, до свидания, мой дорогой, несравненный друг. От души желаю Вам как можно скорее устроиться так, как Вам необходимо для отдыха и здоровъя. Всем сердцем безгранично любящий Вас друг
Н. ф.-Мекк.
Не откажите, друг мой, сообщить мне Ваше мнение о произведениях Влад[ислава] Альб[ертовича].
404. Чайковский - Мекк
Москва,
19 сентября 1881 г.
Милый, дорогой друг! Вы спрашиваете, какие мои планы? Я отсюда около 1 октября поеду в Каменку, чтобы до некоторой степени, хоть временно, усладить одиночество Льва Вас[ильевича], принужденного теперь жить в опустелом доме сиротою. Там хочу я остаться недели две и хорошенько поработать над Бортнянским. А затем мечтаю уехать за границу и быть приблизительно к 1 ноября в Италии. Поеду я не прямо, а остановлюсь хоть на несколько дней в Швейцарии, в моем милом Clarens. Одним словом, во Флоренции, где я остановлюсь на несколько дней, я буду, когда уже и Вы там поселитесь, и мысль, что опять ненадолго буду находиться там в одно время с Вами, невыразимо пленяет меня. Итак, дорогая моя, если на одной из остановок Вам вздумается написать мне словечка два, то потрудитесь иметь в виду, что до 15 октября приблизительно я буду находиться в Каменке, а затем точного адреса моего указать не могу, и потому, в случае если захотите что-нибудь сказать мне, потрудитесь адресовать Юргенсону, которому мое местопребывание будет всегда известно. А главное, как можно больше теперь отдыхайте, и прошу Вас на время вовсе не думать о корреспонденции со мной! Я отлично понимаю, что до тех пор, пока Вы не устроитесь прочно, Вам не до писем. Мне бы тяжело было только целый месяц быть вовсе без известий об Вас, и потому Попрошу хоть один раз вкратце известить меня в Каменку о Вашем здоровье, и всего лучше, если Вы потрудитесь поручить это Влад[иславу] Альб[ертовичу].
Мне ужасно досадно, что я сегодня забыл указать Влад[иславу] Альб[ертовичу] на те ошибки в сочетаниях слов с музыкой, которые я нашел в его сцене “Демон”. Ну, бог даст, во Флоренции поговорим об этом. Если б Вы только знали, дорогая моя, до чего меня радует и пленяет мысль об Италии, о Флоренции и Риме.
Дай господи, чтобы путешествие Ваше совершилось как можно благополучнее, чтобы Вы хорошенько отдохнули от Ваших московских тревог и забот! Как я радуюсь, что Саша с Вами.
Милый друг! сестра пишет мне, что она глубоко огорчена тем, что не осуществилось ее ближайшее знакомство с сыновьями Вашими. Она надеется, что, быть может, Коля навестит их на праздниках в Киеве. Как хорошо бы было, если б это состоялось.
То, что Вам сказали о Панаевой, есть положительная неправда. Верно во всем этом только то, что Адлерберг ее большой поклонник.
Как любопытен эпизод романической любви г. Гретенера! А какая теперь должна быть хорошенькая Софья Карловна! Я еще в 1878 г. во Флоренции восхищался ею.
Будьте здоровы и счастливы, дорогая моя, и дай Вам бог счастливого пути.
Ваш навеки П. Чайковский.
Р. S. Я не знаю, что бы теперь со мной было, если б не было в виду Италии! Вам, дорогая моя, я обязан всеми счастливыми минутами моей жизни.
405. Мекк - Чайковскому
Триест,
26 сентября 1881 г.
Дорогой, несравненный друг! Мне не хотелось писать Вам, не переехавши границу. К тому же, и теперь Вы можете видеть по почерку, как я истомлена дорогою, но тем не менее, находясь на пороге Италии, я чувствую желание сказать Вам, как я довольна, что приближаюсь к этой благословенной стране, и уже ощущаю в атмосфере эту громадную разницу с нашим несчастным отечеством. Вообразите, милый друг, что сегодня здесь очень ненастная погода, пасмурно, идет дождь, ветер, как буря, и, несмотря на это, на воздухе двенадцать градусов тепла и в нетопленных комнатах пятнадцать. Жаль только, что я вследствие этого страшного ветра все-таки не могу выходить на воздух и только вдыхаю его, подходя к открытому окну. Вообще я вижу, что этот год окончательно убил мое здоровье и, вероятно, отнял половину оставшейся жизни. И неудивительно,-никто не знает, что я вытерпела с тех пор, как увидела настоящее положение своих дел; от постоянного беспокойства, мучительных дум и крайне напряженного состояния нервов я дошла до такого положения, что даже ночью не отдыхала, потому что не спала, а бредила своими делами, и несколько раз ночью на меня находили вдохновения, которые я днем приводила в исполнение, и каждый раз была довольна, но для здоровья это было разрушительно. И теперь еще я в большом беспокойстве. В cреду должно быть акционерное собрание нового Л[ибаво]-Роменского общества, на котором должен был решиться вопрос обоюдных счетов между нами и новым обществом. По условию между мною и покупателем, ни они, ни мы не должны поднимать никаких претензий друг к другу, но ведь разве-можно положиться на иродов. Я просила в Москве уведомить меня сейчас, как собрание состоится, но до сих пор не имею никакого известия и нахожусь в смертельном беспокойстве. Но все-таки я рада, что вырвалась из России....
Сегодня ночью Сашок едет на пароходе в Венецию, а мы завтра вечером по железной дороге. В Венеции мы пробудем два дня и потом в Рим, где останемся до 19 октября. Поэтому, дорогой мой, если Вы захотите обрадовать меня Вашими письмами, то прошу Вас адресовать их в Рим Hotel de Rome. Я не следую Вашему совету остановиться в Hotel Costanzi, потому что я привычлива, как кошка, и знаю, что если я остановлюсь не там, где всегда (a Hotel de Rome я уже посещаю двенадцать лет), то мне будет все не по себе, я не буду чувствовать себя в Риме в этой новой обстановке. Мы все простужены,-вывезли это благо из Москвы. До свидания, мой милый, горячо любимый друг. Хотелось бы мне очень в Риме найти письмецо от Вас. Фу, какие глупости я говорю. Разве может поспеть Ваше письмо дойти к моему приезду в Рим. Мое, нетерпение превышает возможность, но на желание не может быть критики. Всею душою беспредельно Вас любящая
Н. ф.-Мекк.
406. Мекк - Чайковскому
Рим,
1/13 октября
1881 г.
Вот я и в Риме, мой милый, бесконечно дорогой друг. Солнце и его теплота божественны, и я рада ужасно, что добралась сюда, но одно только тяжело, что здоровье мое уж очень дурно; грудь расстроена ужасно, я кашляю, кашляю до изнеможения, аппетит совсем пропал, и какое-то томление, тяжесть во всем теле не дают мне отдыха. Боюсь, что уже и Италия мне не поможет, слишком усердно Россия надо мною поработала. Я вам писала, милый друг, что .я ждала с беспокойством собрания акционеров нового Л[ибаво]-Роменского общества. Теперь получила известие, что опять отложено до 5 октября. Еще ожидание и томление.
Мы приехали в Рим. вчера. Погода была великолепная, на солнце двадцать семь градусов. Сегодня опять такая же. Мы еще никуда не выезжали, но после завтрака собираемся сделать тур в городе. Вчера, ехавши со станции, мы проезжали Hotel Costanzi. Я с особенным удовольствием осматривала его, мне очень понравился садик, который там есть....
Оказалось, что дача наша во Флоренции будет готова к 1 ноября н. ст., а это наши милые телеграфы вместо первого хватили десятого. Я говорю утвердительно наши, потому что за границею этого никогда не бывает, здесь понимают, что телеграммы нельзя перевирать. Вследствие всего этого я пробуду здесь до девятнадцатого. Я с нетерпением жду Флоренцию, хотя очень люблю и Рим, но здесь все еще бивачная и в особенности Hotel'-ная жизнь, а это очень неприятно. Собираюсь заниматься музыкою, если хватит на то сил. Сейчас для меня достали ноты, где, конечно, в самом большем количестве фигурируют Ваши сочинения, мой милый друг.
До свидания, мой милый, драгоценный, будьте здоровы и напишите мне словечко. Всем сердцем безгранично любящая Вас
Н. ф.-Мекк.
Р. S. Вернулась ли Александра Ильинишна из Ялты и куда-в Киев или в Каменку? Как ее здоровье? Как идет с Татьяною Львовною?
407. Чайковский - Мекк
Каменка,
5 октября 1881 г.
9 часов вечера.
Сегодня утром я приехал в Каменку и нашел здесь письмо Ваше из Триеста, дорогой, лучший друг мой! Как тяжело, как обидно мне было читать те строки, из которых я впервые узнал всю жгучесть испытанных Вами нравственных терзаний. Но, ради бога, не говорите, друг мой, что они вконец расстроили Ваше здоровье. Я не хочу верить Вам; я убежден, что отдых и пребывание вдали от мест, где Вы страдали, принесет Вам полное восстановление сил. Но только, ради бога, так или иначе, хотя бы и с некоторой потерей, покончите раз навсегда все дела Ваши. Я думал и утешал себя тем, что Вы сели в Москве в вагон с тем, чтобы на время, по крайней мере, вовсе и забыть о делах. Оказывается, что и в Триесте Вы тревожитесь и беспокоитесь. Господи! когда же это кончится?
Я выехал из Москвы 1 октября в довольно подавленном настроении духа. Кроме грустных чувств от разлуки, я был чрезвычайно огорчен дурными известиями о моей “Орлеанской деве” в Петербурге. Оказывается, что Каменской запрещено под страхом близкого разрушения голоса петь слишком высокую партию Иоанны. Другая “Иоанна”, Макарова, так плоха, что ее не решаются выпускать в капитальной роли. И вот теперь уже три недели, что опера ни разу не шла, да и всю зиму будет, вероятно, влачить жалкое существование. Это меня страшно огорчает.
В Киеве я провел два дня. Квартира зятя почти совсем готова, и в ней уже живут племянницы Таня, Анна, Тася и племянники-гимназисты. Сам Лев Вас[ильевич] был в Каменке, а сестра с Верой и Юрием в Крыму. Сестра чувствует себя хорошо я совершенно восхищена красотами Крыма. Недавно она с обоими детьми ездила в Орианду, и вел. кн. Конст[антин] Ник[олаевич], увидев их и узнав, что это близкие мне родственники, вышел к ним, сидел с ними в парке и обласкал Веру и Юрия. Сестра от него в восторге.
Приехавши сюда, я прежде всего уговорил зятя ехать сегодня же в Киев, чтобы распутать всевозможные затруднения, встреченные неопытной и нервной Таней в управлении всего дома. Кроме того случилось обстоятельство, необходимо требующее его присутствия в семье. Один господин, впрочем, очень порядочный и уважаемый, вздумал в отсутствии родителей сделать Тане формальное предложение. Она не желает этого замужества, но у нее не хватило духа отказать решительно, и теперь без отца она не знает, как поступить в отношении своего претендента и продолжать ли принимать его. Увы! я с грустью сознаю, что она преднамеренно, кокетством довела его да того, что он решился сделать это предложение, а теперь и не хочет идти за него и боится отказать решительно, ибо совесть не совсем чиста. До слез обидно видеть, как эта девушка потеряла всякое сознание бесчестности, бессердечности своего отношения к разным вздыхателям. Это совершенное подобие той истории с Вашей Соней, о которой Вы писали мне. Но ведь Соня еще девочка, и ей простительно шалить и легкомысленно поражать сердца; Таня-уже зрелая и много испытавшая девушка. Увы! опыт ничему не научил ее.
Брат Модест уже в Риме, в Hotel Costanzi. Я же должен непременно прожить здесь, по меньшей мере, месяц, чтобы несколько исправить пошатнувшийся вследствие поездки в Москву бюджет, чтобы отработать всего Бортнянского, да, наконец, чтобы усладить одиночество Льва Вас[ильевича], до слез обрадовавшегося моему приезду. Он очень тоскует здесь, вдали от семьи, и теперь, уехавши в Киев на несколько дней, счастлив лри мысли, что по возвращении найдет меня здесь.
В настоящую минуту (девять с половиной часов вечера) я сижу один в доме, где прежде было всегда столько движения и суеты. Тишина вокруг меня абсолютная, так что даже немножко жутко и грустно. Но я нуждался после Москвы и Киева в этом отдохновении и спокойствии. Завтра начну занятия, и грустить будет некогда. Ах! если б только мой бедный Алеша мог быть здесь со мной!
Как я радуюсь за Вас, дорогая моя, думая, что Вы в милом Риме! Но только, ради бога, забудьте дела, если можно.
Не буду ждать от Вас писем до того, как Вы поселитесь во Флоренции. Ради бога, не утомляйте себя.
Ваш П. Чайковский.
Поклон Юлье Карловне, Влад[иславу] Альберт[овичу], Саше и всем Вашим. Воображаю, как милый Саша рад, что он не в училище!
408. Чайковский - Мекк
Каменка,
9 октября [1881 г].
Дорогой, милый, бесценный друг! Как меня огорчает и расстраивает Ваше нездоровье! Как я глубоко ненавижу Ландв[арово]-Ром[енскую] железную дорогу, которая еще до сих пор продолжает смущать Ваше спокойствие и мешает Вам набираться новых сил и отдыхать как следует. Но 5 октября прошло. Так или иначе, но надеюсь, что дела навсегда кончены и что наступил новый фазис Вашей жизни, когда Вы можете сказать себе, что свои обязанности главы семейства Вы исполнили и пора подумать о самой себе! Я убежден, что Италия восстановит совершенно Ваши силы, но только да будут всякие дела навсегда забыты!
Я живу совершенно одинокий, работаю, как ломовая лошадь, немножко грущу, немножко скучаю и сержусь на свои скучные занятия (все тот же Бортнянский!), но мысль, что через месяц можно будет попасть в ту же Италию, где и Вам, надеюсь, скоро будет хорошо и покойно, ободряет меня и придает силы. О своих киевских родных никаких подробностей не знаю. Сегодня сестра должна приехать в Киев; вероятно, Лев Вас[ильевич] будет мне о том телеграфировать.
Мне очень сладко думать, что Вы именно в Риме, который я так люблю, но все-таки, дорогая моя, я жалею, что Вы живете не в Hotel Costanzi. Там Вам было бы гораздо покойнее, да и воздух гораздо лучше. Модест в Риме, и не могу Вам сказать, до какой степени мне приятно думать, что оба Вы там в одно время; как будто Рим мне стал pоднее оттого, что это случилось. Я еще не имею от него известий, но знаю наверное, что он должен быть уже в Риме.
Погода стоит здесь необычайно скверная, мрачная, холодная, ветряная. Рабочие неохотно идут копать свекловицу, и это очень заботит здешних хозяев; еще и половина плантаций стоит нетронутая.
Будьте, ради бога, здоровы, друг мой. Молю бога за Вас постоянно и надеюсь на него; он наверно пошлет Вам успокоение и здоровье!
Беспредельно любящий Вас
П. Чайковский.
409. Мекк - Чайковскому
Рим,
12 октября 1881 г.
Милый, несравненный друг! Вчера я получила Ваше дорогое письмо и особенно обрадовалась ему, потому что очень начинала беспокоиться от Вашего долгого молчания. Вчера был хороший день: я очень беспокоилась о двух особах, о Вас и о моей Саше, потому что очень долго не получала известий, и вчера получила от обоих, и все, слава богу, благополучно.
О приезде Модеста Ильича в Рим я сейчас узнала из газет, где было сказано в “liste des etrangers” [“списке иностранцев”], что приехал M. Modeste de Schaixowsky avec famille, Russie. Hotel Costanzi [г. Модест Шайковский с семьей, Россия. Отель Костанци.]; трудно они соображают наши русские имена....
Через неделю я должна уехать во Флоренцию. Дача готовится, и мне кажется, что будет недурно, хотя, наверно, не так великолепно, как на villa Oppenheim.
Адрес мой: Villa Fenzia Ruschiano, barriera St. Niсоlо. Знаете, милый друг, это с противоположной стороны Viale dei Colli; помните, там есть застава, вот она-то и есть barriera St. Nicolo. Дача немножко в сторону от Viale.
Не знаю, как и благодарить Вас, бесценный мой, за Ваше участие к моему здоровью. Желала бы я очень Вашими устами мед пить.
Сашок Вам глубоко благодарен за Ваше внимание к нему, дорогой друг мой. Теперь он очень доволен, что находится здесь, но вообще он очень любит свое училище и неохотно надолго расстается с ним.
Простите мне, бесценный друг мой, то, что я позволила себе здесь сделать, но я не могу вынести мысли, чтобы Вы, творец Четвертой симфонии, должны были корпеть над переложениями Бортнянского, и из-за чего же,- из-за материального стеснения. Чтобы человек, который доставляет такое божественное наслаждение другим, сам был вынужден притуплять свои вдохновения над скучнейшею томительною работою. Это невозможно, это несправедливо, и я не в состоянии платить здесь по несколько тысяч по счетам гостиницы в то время, когда я знаю, что Вы мучитесь за Бортнянским. Конечно, уж если Вы завязались с Юргенсоном на эту работу, то уже поневоле ее кончить надо, но делайте это, по крайней мере, с большими интервалами времени, дайте себе освежаться, подумать о чем-нибудь другом, поберечь себя для многого лучшего. Знаете, милый друг, что мне даже немножко обидно, что Вы, нуждаясь в деньгах, не обратились ко мне, а приняли эту работу от Юргенсона. Ну, да бог с Вами, только Вы уже не имеете никакого права претендовать на меня за то, что я позволяю себе приложить здесь сверхсметный чек. Если Вы и останетесь еще месяц в Каменке, но я буду знать, что это для Льва Васильевича, то я не буду и мучиться.
Прошу Вас, дорогой мой, передать мое искреннее уважение Александре Ильинишне и Льву Васильевичу и самый дружеский привет милым барышням. Всегда, везде и безгранично Вас любящая
Н. ф.-Мекк.
410. Чайковский - Мекк
Каменка,
14 октября 1881 г.
Милый, дорогой друг! Прежде всего сообщу Вам семейное приятное известие: племянница моя Вера выходит замуж. Случилось это довольно неожиданно. Еще весной в Петербурге за ней ухаживал и выражал нежные чувства некто Римский-Корсаков, адъютант вел. кн. Конст[антина] Николаевича, но он ей не нравился. Теперь они встретились в Ялте, он возобновил свое ухаживанье, и Вера на этот раз приняла его предложение. Вел. кн. Конст[антин] Ник[олаевич] принимал в этом деле большое участие. Сестра вместе с Верой и женихом приехали в Киев десятого числа. Свадьба назначена 4 ноября. После того они едут поспешно в Орианду и тотчас же вместе с великим князем в Париж на всю зиму. Завтра Лев Вас[ильевич] привозит помолвленных сюда, в Каменку, для того, чтобы их благословила бабушка, почтенная Ал. Ив. Давыдова, мать Льва Вас[ильевича]. Сестра пишет мне, что совершенно покойно вверяет будущему зятю судьбу своей дочери. Он не блестящий, очень застенчивый, но серьезный и хороший человек, без ума любящий Веру. Все бы это было бы хорошо, если бы не грустная мысль, что Вера выходит замуж раньше старшей сестры. Вера еще такой милый ребенок и так мало стремилась к замужеству, придавала столько прелести семейной жизни нашей, что можно было надеяться, что мы не так скоро ее лишимся. Таня, напротив, только посредством счастливого замужества может (мне кажется) спастись от гнетущей ее нравственной болезни. Только серьезные обязанности в отношении мужа и детей могут возбудить в ней охоту беречь свое здоровье. Как быть? Судьба!
Получил я письмо от Модеста. Он в восторге, что находится в Италии, в милом своем Риме. Читая в его письме, как теперь у Вас там хорошо, мне так захотелось уйти отсюда! У нас тут настоящая унылая осень с дико ревущим ветром, с совершенно оголенными деревьями. Увы! не скоро еще мне можно будет уехать. К 4 ноября поеду в Киев, и если к тому времени успею кончить Бортнянского, поеду прямо заграницу. Если же нет, вернусь еще в Каменку. Утомляюсь я от работы очень сильно и от напряжения сил чувствую себя очень не по себе.
Беспредельно любящий Вас
П. Чайковский.
411. Мекк - Чайковскому
Рим,
17 октября 1881 г.
У меня есть несколько минут свободных, и я не нахожу для них лучшего употребления, как написать Вам несколько слов, мой несравненный, милый друг. Вы жалеете, что я не живу в Hotel Costanzi, я также теперь очень жалею об этом,, потому что мой старик-хозяин в Hotel de Rome до того исскряжничался, что у него, наконец, жить невозможно. Комнаты, в которых я останавливаюсь двенадцать лет, он не реставрирует нисколько, так что ковры превратились в одни нитки, а обивка на мебели до того засалилась, что из нее суп сварить можно. Кухня отвратительная, прислуга неисправная, а берет он за все непомерно дорого и выезжает только на сладких улыбочках и целовании ручек. Я ужасно Зла на него....
На днях мы, кажется, встретили Модеста Ильича, по дороге в S. Pietro ia Montorio. Мы ехали туда, а он гулял пешком. Какая прелестная эта дорога.
Скоро, должно быть, и моя Саша приедет за границу, но она в Ниццу, так что я не знаю даже, увижусь ли я с нею. Она приедет для своего мужа, который все хандрит, и для рассеяния она везет его за границу. Бедная женщина, всю жизнь обречена няньчиться с ипохондриком-мужем.
Подан завтрак, и потому до свидания, дорогой мой, хороший. Всею душою всегда Вас любящая
Н. ф.-Мекк.
Р. S. Коля все ждет представления “Орлеанской девы”, чтобы пойти в театр. Петр Ильич, отчего Вы так против Макаровой? Ани слышала и читала в газетах, что многим она нравится в “Орлеанской деве” гораздо больше Каменской.
412. Чайковский - Мекк
Каменка,
20 октября 1881 г.
Друг мой! милый, лучший друг! Как мне выразить Вам чувства, возбужденные письмом Вашим! Я был так тронут, что долго не мог притти в себя и плакал от умиления. И вместе с тем я досадовал на себя. Зная всю безграничность доброты Вашей, я не должен был своими жалобами на скучную работу и вынужденное сидение в Каменке возбуждать в Вас сожаление к себе и желание тотчас же притти ко мне на помощь. В сущности, никто менее меня не имеет права жаловаться на судьбу; если часто я не пользуюсь свободой и не нахожу возможности жить так, как хочу, то в этом виноват никто иной, как я сам. Единственное оправдание мое только в том, что, подобно Вам, я не могу быть покоен, не могу пользоваться и наслаждаться материальными и моральными благами, когда мне известно, что тот или другой близкий или случайно столкнувшийся со мной человек нуждается. Я трачу свои относительно большие средства больше на других, чем на себя. Не для того, чтобы похвалиться перед Вами добротою своего сердца, я говорю это, но я должен сказать это Вам, чтобы объяснить, почему, несмотря на обеспеченность, граничащую с богатством, я часто бываю стеснен до того, что принимаю на себя такую действительно отупляющую меня работу, как редакция Бортнянского. Все мои близкие упрекают меня в расточительности, т. е. в том, что я беру на себя роль благотворителя в таких размерах, на какие не имею достаточно данных. Но что же мне делать, если я беспрестанно натыкаюсь на действительные нужды, когда ко мне беспрестанно обращаются за помощью люди, действительно нуждающиеся и действительно достойные помощи и участия? Впрочем, мне нечего объяснять это Вам. Именно Вы, милый друг мой, но только в еще гораздо большей степени, страдаете тем недостатком, что не умеете отказывать и не можете ради собственного интереса равнодушно смотреть на чужую нужду.
Но я умоляю Вас, дорогая моя, впредь никогда больше не нарушать мой бюджет. Пожалуйста, никогда не забывайте, что благодаря Вам вот уже четыре года я достиг такого материального благополучия, о котором никогда прежде и мечтать не мог, что у меня средств не только много, но очень много, слишком много, так как они далеко превышают мои действительные потребности.
Я не могу лгать перед Вами и потому не скажу, что посланная Вами сумма для меня излишня. Нет, она возвращает мне на время стесненную свободу, выручает из многих затруднений, одним словом, это для меня была бы большая радость, если б радость эта не омрачалась несколько мыслью, что Вы теперь уже не так богаты, как прежде, что Вы во всяком случае в ущерб себе приходите ко мне на помощь и что я, хотя и невольно, но все-таки злоупотребил Вашей бесконечной добротою.
Работу, взятую на себя, я не могу бросить, но я теперь более чем наполовину облегчу себя, во-первых, тем, что закажу какому-нибудь московскому музыканту все еще не сделанные переложения; во-вторых, что не буду так лихорадочно торопиться и с совершенно спокойным духом уеду за границу и там вперемежку с другими более приятными занятиями буду понемножку доканчивать эту редакцию.
Свадьба племянницы Веры назначена на 4 ноября. До первого числа я останусь здесь, а после свадьбы тотчас уеду в Ваши страны.
Милый друг, я всегда подозревал, что мысль Ваша и моя мечта соединить судьбу этой чудесной девушки с судьбою Коли трудно осуществима ввиду того, что ей уже девятнадцать лет, а Коле нужно еще три года оставаться в училище. И вот подозрение мое оправдалось. Но мне тяжело отказаться от надежды породниться с Вами, и я осмелюсь выставить новую кандидатку-Анну. Этой милейшей девочке только что минуло шестнадцать лет; она не так красива, как ее две старшие сестры, но очень симпатична и замечательно умна. Итак, дорогая моя, было бы весьма желательно, чтобы Коля мог зимою побывать в Киеве и познакомиться с семейством сестры.
Нет! право, Вы какою-то, сверхъестественною силой всегда являетесь для облегчения моих трудов и забот как раз, когда я начинаю теряться и падать духом. Вчера я чувствовал такое утомление и отвращение к работе, что вечером был просто болен, и сегодня, когда после большого усилия над собой я сел за работу и чувствовал себя очень несчастливым, мне принесли письмо Ваше. Я получил вместе с Вашим письмо от Модеста. Вот что, между прочим, он мне пишет:
“На днях, идя с Кондратьевым, я встретился с Н. Ф. и так обрадовался увидеть ее, что вскрикнул. Она шла пешком в большом обществе. Спроси при случае, не узнала ли она меня и не заметила ли, что какой-то господин, встретившись с ней, вскрикнул”.
Что у нас здесь за ужасная погода! Выпал снег, стоят морозы, и недокопанные бураки еще лежат под землею, возбуждая опасение, что зима установилась окончательно и что они вследствие этого пропадут. А со вчерашнего вечера дует страшный ветер с вьюгой и с чем-то средним между снегом и градом, производящим раздражающий нервы шум. Ночью я был перепуган внезапно отворившейся форточкой, из которой вьюга влетела в мою комнату, вздула штору, которая уронила стоявшие около подсвечники, растворила мои двери и в первую минуту навела на меня (со сна) невыразимый ужас.
10 часов вечера.
Племянница Вера с женихом провели здесь полтора суток. Они производят очень приятное впечатление. До чего он любит ее! Взирая на него, насквозь проникнутого и переполненного чувством, я думал: неужели и этому горячему чувству придет конец? неужели и тут будет охлаждение, взаимное разочарование? По крайней мере, знаю, что Вера не будет виновата в этом. Это девушка, могущая дать счастие достойному человеку.
Будьте, здоровы и счастливы, друг мой!
Беспредельно преданный и благодарный
П. Чайковский.
413. Чайковский - Мекк
Каменка,
22 октября 1881 г.
1881 г. октября 22-24. Каменка.
11 часов вечера.
Милый, дорогой друг! В ту минуту, как сажусь писать Вам, слышу отчаянные завывания ветра; на дворе шесть градусов мороза, и луна освещает совершенно зимний пейзаж, т. е. поверхность земли; покрытую густым слоем снега, лежащего уже несколько дней. Это очень грустно и дурно в хозяйственном отношении. И в Каменке и в Вербовке, но особенно в Вербовке осталось еще много невыкопанных бураков, которым грозит совершенная погибель. Вот хорошая сторона того, что Вы уже более не хозяйка обширного имения. Сюрпризы, которые природа устраивает самому предусмотрительному хозяину, уж не могут более приносить Вам неожиданных забот, огорчений и разочарований.
Милый друг! Позвольте Вам сделать откровенно одно маленькое признание. Вчера и сегодня я неспокоен духом; мне как-то неловко и немножко совестно перед Вами, как будто я чем-то провинился, и единственным разрешением этого беспокойного состояния души будет то, что я выскажусь. Мне никогда не совестно принимать все, что Вы мне даете; в отношении Вас у меня никогда не было, нет и не будет тени того болезненно-щекотливого чувства, которым страдают люди в отношении тех, кому они чрез меру обязаны. Это происходит оттого, что Вы в моих глазах выше общечеловеческого уровня; Вы мое провидение, моя опора, мой дpуг в высшем, идеальном значении слова. Но мне стыдно за свое малодушие, за то, что Вами же наделенный свыше меры всеми благами вполне свободного человека, я Вам же так долго и упорно жаловался на тягость труда, предпринятого из нужды (которой быть не может и не должно), что Вы захотели даже и от этой, в сущности, совершенно мной заслуженной неприятности меня избавить. Выходит, что как бы то ни было, но я злоупотребил Вашей дружбой и добротой. Итак, во-первых, простите меня, во-вторых, мне хочется сказать Вам, что я неуклонно и твердо решил перестать, наконец, ребячески нерасчетливо расточать деньги; в-третьих, хочу просить Вас впредь тогда только переходить за пределы моего бюджета, когда я Вас о том попрошу. Поверьте, что, если действительно будет нужда, нисколько не стеснюсь просить Вашей помощи, но надеюсь, что нужды больше не будет, ибо ни в каком случае не должно ее быть. В-четвертых же, еще, еще и еще хочется сказать Вам спасибо, родная моя, за все, за все!
Вот я и облегчил свою душу. Я остаюсь еще неделю в Каменке, т. е. до конца месяца. Буду до отъезда просматривать некоторые корректуры, а засим решительно расстаюсь с Бортнянским. Знаете ли, друг мой, что, если б не Вы, мне пришлось бы еще несколько месяцев напрягать свои силы над этой работой. Конечно, сил у меня бы хватило, но чего бы мне это стоило! Теперь я уже сделал распоряжение, чтобы по моим указаниям было сделано все, что остается сделать.
24 октября.
У нас здесь продолжается зима. Сегодня приехал Лев Васильевич и рассказывает, что в Киеве установился превосходный санный путь. Там, в семействе их, происходят спешные приготовления к свадьбе, которая состоится четвертого числа. Жених Веры уехал в Петербург по делам вел. кн. Конст[антина] Ник[олаевича]. За два дня до свадьбы он вернется, а четвертого вечером молодые уезжают в Орианду, откуда на другой же день с великим князем отправляются за границу. Здоровье сестры моей порядочно. Ее поглощают теперь заботы о приданом, и возбужденное состояние нервов заставляет забывать болезнь или, по крайней мере, мало обращать на нее вниманья. Но мы боимся, чтобы по завершении всех этих хлопот свадьбой она бы не разболелась. Племянница Таня тоже на ногах. Увы, обе они все-таки не обходятся без морфина!
Я все еще не могу решительно сказать, когда попаду в Италию, т. е. прямо ли из Киева поеду за границу, или придется все-таки заехать в Москву. Во всяком случае, скоро буду в Ваших странах. По получении этого письма прошу Вас, милый друг, не писать мне, пока не уведомлю Вас. Очень желал бы следующее письмо Ваше получить, находясь уже в одном с Вами городе. Из Киева, повидавшись с своими и с братом Анатолием, который собирается быть на свадьбе, я напишу Вам о дне моего выезда и о том, когда буду во Флоренции, где хочу несколько остановиться. Отсюда я выезжаю тридцать первого числа, дабы несколько дней до свадьбы провести в семье сестры. Желаю Вам, дорогой друг, всевозможных благополучии и здоровья прежде всего. Надеюсь, что Вы хорошо себя чувствуете во Флоренции. Я довольно живо представляю себе место, в котором находится Ваша вилла.
Беспредельно преданный
П. Чайковский.
414. Чайковский - Мекк
Киев,
3 ноября 1881 г.
Милый, дорогой друг! Вот уже несколько дней, что я в Киеве. Живу среди невообразимой суеты, происходящей у нас вследствие приближающегося дня свадьбы Веры. Отовсюду стекаются родственники как наши, так и жениха. У сестры моей, бедной, голова кругом ходит от усложнившихся хозяйских обязанностей. И мне приходится помогать им в хлопотах. Свадьба состоится завтра, и молодая чета останется еще два дня здесь, а затем они едут прямо в Париж. Вера любит своего жениха и счастлива, по в последние дни немножко смущена и грустна. Ее начинает пугать разлука с родителями. Кроме того, она призналась мне, что ее больно затронуло одно маленькое обстоятельство, которое я хочу сообщить Вам, милый друг, чтобы показать, как сильна в этом семействе любовь между родителями и детьми. Вере пришлось написать письмо матери жениха. В ответ она получила письмо, очень ласковое и милое, в котором будущая belle mere [свекровь] называет ее своей милой дочкой. Мысль, что теперь есть некто, кто имеет право называть ее дочкой, когда у нее до сих пор была только одна настоящая мать, до того расстроила бедную мою милую племянницу, что она проплакала целую ночь и до сих пор без слез об этом не может вспомнить.
Приехал брат Анатолий. Он рассказывал мне подробности про свое знакомство с Влад[имиром] Карл[овичем] и про Колю, который совершенно пленил и очаровал его. Коля говорил, что на масленице он будет в Киеве. Сестра моя горячо этого желает, и я надеюсь, что это состоится. Не правда ли, дорогой друг?
Я все-таки еще не могу назначить дня моего отъезда. Анатолий имеет отпуск до десятого числа. Шестого Лев Вас[ильевич] с Анатолием и другими приехавшими родственниками собирается на охоту в Каменку, и меня очень зовут с ними ехать. Мне этого весьма, не хочется, но жаль брата, который очень ценит немногие дни, которые я провожу с ним. Поэтому я нахожусь еще в нерешимости относительно дня выезда. Во всяком случае, надеюсь, что это будет скоро, и в тайне души своей с нетерпением ожидаю дня, когда понесусь по направлению к Италии.
Мне грустно, что так долго придется оставаться без известий о Вас, моя дорогая. Надеюсь, что Вы здоровы и покойны. От брата Модеста имею довольно грустные известия. Он чувствует себя нехорошо и жалуется на какую-то апатию, ослабление энергии и слабость.
Будьте здоровы, милый друг!
Беспредельно Вас любящий
П. Чайковский.
415. Чайковский - Мекк
Киев,
1881 г. ноября 8-9. Киев.
8 ноября 1881 г.
Дорогой, милый друг! Как я неосмотрительно поступил, не попросив Вас дать мне о себе известий в Киев. Я думал, что останусь здесь всего дней пять, а вот приходится уже почти две недели жить в Киеве, не зная, как Ваше здоровье и что Вы делаете. Я уеду или десятого или одиннадцатого, остановлюсь на один день в Вене, на один в Венеции и, следовательно, ранее двадцатого числа буду уже во Флоренции, где хочу остаться двое суток. Знаете ли, дорогая моя, что у меня в душе начинает просыпаться потребность к сочинительству, которой я давно уже не ощущал. Мне хотелось бы в Риме тотчас же приняться за какую-нибудь большую работу, и мне кажется, что муза моя снова станет ко мне благосклонна и что источники вдохновений еще не вполне угасли... Они только временно осушились вследствие неблагоприятных обстоятельств семейных, а главное, от столь долго томившей меня редакции Бортнянского.
9 ноября.
Так как меня вообще очень интересует церковное пение, то я посещал здесь очень усердно церкви и в особенности Лавру. По воскресеньям в Михайловском и Братском монастырях происходят торжественные архиерейские служения. Пение в этих двух монастырях славится, но я нашел его непозволительно скверным, с претензиями, с репертуаром каких-то концертных пьес, столь же банальных, сколько и неизящных. Другое дело-в Лавре; там поют на свой древний лад, с соблюдением тысячелетних традиций, без нот и, следовательно, без претензий на концертность, но зато что это за самобытное, оригинальное и иногда величественно прекрасное богослужебное пение. Между тем, в публике считают лаврскую духовную музыку скверной и восхищаются сладкогласием других певческих хоровых песнопений. Меня это оскорбляет и раздражает до последней степени. Тяжело сознавать свое бессилие помочь горю. Мои попытки поработать на пользу русской церковной музыки вызвали гонение. Моя обедня находится под запрещением. Когда два месяца тому назад в Москве совершена была заупокойная обедня по Ник[олае] Григ[орьевиче], то распорядители хотели, чтобы исполнена была моя обедня. Увы! я был лишен удовольствия услышать свою обедню, исполненную в церкви, ибо московское епархиальное начальство решительно воспротивилось этому. Архиерей Амвросий назвал ее католическою, он же в прошлом году в журнале “Русь” писал статьи о неприличии петь мою обедню в концертах, как это сделало Муз[ыкальное] общество. И вот я бессилен бороться против этих диких и бессмысленных гонений! Против меня люди, власть имеющие, упорно не хотящие допустить, чтобы луч света проник в эту сферу невежества и мракобесия.
В опере я слышал. “Руслана”, очень порядочно исполненного.
Смею надеяться, что завтра выеду.
Будьте здоровы, дорогая моя!
Ваш П. Чайковский.
416. Чайковский - Мекк
Венеция,
16/28 ноября 1881 г.
Милый, дорогой друг! Я уже в Венеции. Хотел писать Вам из Вены, но так как провел в этом городе лишь несколько часов, то просто не успел. Совершенно благополучно и в самом лучшем расположении духа совершил я свое путешествие, но очень утомился вчера. Пришлось встать в пять часов, чтобы попасть на семичасовой поезд, и просидеть в тесноте почти без остановок до одиннадцати с половиной часов вечера. Зато какое было наслаждение сесть в гондолу, очутиться в теплой комнате и наслаждаться этой чудной, своеобразной венецианской тишиной. Сегодня такая чудная погода, воздух так ласкающе мягок, что немножко мрачная Венеция показалось мне очаровательна, и я решился остаться здесь еще сутки. Приеду во Флоренцию в среду и тотчас же пришлю к Вам комиссионера с просьбой сообщить мне сведения о Вашем здоровье. Я страшно давно не имел от Вас известий и сильно стосковался, так долго не видав Вашего столь милого мне почерка! Ласкаю себя надеждой, что все у Вас благополучно!
Венеция производит на меня какое-то совершенно особенное впечатление. Независимо от того, что она сама по себе поэтична, прекрасна и в то же время как-то печальна, она еще возбуждает во мне воспоминания и грустные и в то же время милые. Четыре года тому назад, если помните, я прожил здесь около месяца с Алешей в это же время года. Это было то время, когда в усиленной работе (я инструментовал тогда нашу симфонию) и в тишине я искал забвения перенесенных горестных дней. Работа, присутствие Алеши и, наконец, Ваши письма услаждали мое тогдашнее одиночество и принесли облегчение моей душе. И жутко и приятно вспоминать эти дни. Италия так хороша, мне так покойно и легко на душе! Жаль только, что приходится с грустью думать об оставленных в Киеве близких моих. В день, когда я уезжал, сестра была очень нездорова, Тася лежала в сильном жару и с нарывом в горле. Митя и Володя тоже были больны, и в доме царствовало чувство пустоты вследствие отсутствия племянницы Веры. По-видимому, она будет счастлива, и следует радоваться этому браку, но она придавала столько прелести всему дому, так жаль ее лишиться!
Я думаю, что письмецо это немногими часами опередит меня во Флоренцию.
Будьте здоровы, дорогая моя! Надеюсь, что Влад[ислав] Альб[ертович] навестит меня и сообщит мне о Вас подробные сведения.
Ваш П. Чайковский.
417. Чайковский - Мекк
1881 г. ноября 18. Флоренция.
Милый друг мой! Я приехал и жажду иметь от Вас известия. Если Влад[ислав] Альберт[ович] может посетить меня сегодня в два часа, я буду очень счастлив.
Ваш П. Чайковский.
418. Мекк - Чайковскому
Флоренция,
18 ноября 1881 г.
Милый, дорогой друг мой! Как я счастлива Вашим приездом, но как в то же время меня огорчает мысль, что ото так не надолго. Знаете, дорогой мой, что я Вам скажу, но только, пожалуйста, не примите это за эгоистичное выражение. Уверяю Вас, что я говорю с полным убеждением, и если Вы сами беспристрастно исследуете это, то согласитесь со мною. В Риме климат очень вреден для людей. Припадки, которые испытывал Модест Ильич, есть точь-в-точь то же самое, что переносила и я в Риме. Я впала в такую апатию и слабость, что испугалась; я думала, что у меня окончательно чахотка начинается. Ночью сильнейшие поты, днем слабость до изнеможения. Я думала, что это было мое личное состояние, но, когда я прочла в Вашем письме, что Модест Ильич, человек молодой, конечно, не разбитый, как я, с запасом сил и здоровья, ощущал в Риме то же, что и я, я убедилась окончательно, что это было действие римского климата. Да и в самом деле. Вы подумайте, милый друг, ведь никогда никого не посылают для здоровья в Рим, в особенности в самый город. Меня мой доктор в Риме гнал из города вон, предписывал побольше быть за городом. Посылают же для здоровья во Флоренцию и на Riviere ponente и levante. Одним словом, все это клонится к тому, чтобы Вы, поживши с месяц в Риме, решили переехать вместе с Модестом Ильичом и с Колею во Флоренцию на Villa Bonciani, где было [бы] совершенно достаточно места для Вас всех троих; со столом, прислугою и всем хозяйством там ведь никакого затруднения не было бы. Когда поживете некоторое время в Риме, то подумайте об этом, милый друг мой....
Поздравляю Вас, мой милый друг, с новым родственником. Хотя мне очень жаль, что моя мечта не осуществилась, но я все-таки очень буду [рада], если милая Ваша Вера найдет счастье с избранным ею человеком. Что же касается моих планов, то я все еще не теряю надежды на возможность осуществления их в другой форме. Есть еще Анна, есть Наташа, авось и мне с моим кандидатом посчастливится. А он ужасно мечтает о том, чтобы на масленице поехать в Киев к Александре Ильинишне, и я очень бы желала, чтобы это исполнилось. Милый друг мой, напишите мне, пожалуйста, поподробнее, кто такой муж Веры, где он служит, имеет ли состояние, каких лет, давно ли знаком Вашим. Я и имя его узнала только из письма Коли, которому сказал Анатолий Ильич.
Влад[ислав] Альб[ертович] в настоящую минуту находится в городе, на гимнастике, но я нисколько не сомневаюсь, что он будет счастлив Вашим позволением приехать к Вам и, конечно, воспользуется им в назначенный час.
У нас очень хорошо, милый друг мой, я ужасно довольна своим пребыванием здесь, и здоровье мое и сравнивать нельзя с тем, как оно было не только в Риме, но даже и в Москве....
А что, дорогой мой, не правда ли моя, что вдохновение Ваше, эта божественная сила, конечно, не иссякла в Вас, а была только придавлена тяжелыми ощущениями и Бортнянским, а как только этот гнет свалился с Вас, и вдохновение и муза встрепенулись, ожили и требуют удовлетворения. Если Вы проживете до ста лет, мой милый друг, то и тогда Ваши вдохновения не пропадут, они, быть может, изменят несколько свой характер, но, все будут бить ключом, потому что это Ваша натура. Ваша собственная потребность, по поговорке: “С чем из колыбельки, с тем и в могилку”. Вы потому и владеете сердцами, что Вы это-Вы сам везде.
Однако я держу человека. Дорогой мой, не беспокойтесь писать на адресе: “Barriere St. Nicolo”, a просто Villa Fenzi a Ruschiano; ее теперь хорошо, знают. До свидания, мой милый, бесценный друг. Всем сердцем горячо Вас любящая
Н. ф.-Мекк.
419. Чайковский - Мекк
Флоренция,
19 ноября/1 декабря 1881 г.
Дорогой, милый мой друг! Получивши вчера Ваше письмо и узнав, что Вы поправляетесь и хорошо себя здесь чувствуете, я так обрадовался, что Флоренция показалась мне вдвойне прекрасна. И действительно, до чего было хорошо вчера, пока не шел дождь! Как я радуюсь, что Вы надолго поселились в этом крае, как я желал бы для Вас, чтобы проект покупки виллы, о котором говорил мне Вл[адислав] А[льбертович], осуществился. Чем крепче Вы будете привязаны к стране, которая возвращает Вам здоровье и силы, тем счастливее и покойнее все те, которым дорого Ваше благополучие, а так как. в их ряду я не последний, то понятно, что от всей души я желаю, чтобы вышеупомянутый проект осуществился.
Весьма может статься, милый друг мой, что я последую Вашему совету и переселюсь с Модестом сюда. Никогда Флоренция не казалась мне так очаровательна, как вчера. Но боюсь, что мне трудно будет побороть страсть Модеста к Риму, которую, впрочем, я очень понимаю, ибо Рим во многих отношениях мил и моему сердцу. Но как бы то ни было, а я если не зимой, то весной (в феврале), в крайнем случае, один приеду пожить во Флоренцию.
По поводу Вашего вопроса о новом моем родственнике я прежде всего скажу, что для меня теперь очевидно, что, по крайней мере, одно или два из моих каменских писем не дошли до Вас. Как это обидно! Я Вам во всей подробности рассказал в своих письмах, как случилась вся история замужества Веры. Модест тоже не получил одного очень важного моего письма. Меня ужасно это сердит.
Вера гостила прошедшей зимой у тетки своей, гр. Литке, и там пленила сердца многих молодых людей, из коих самым пламенным был Римский-Корсаков, молодой человек двадцати восьми лет, с очень симпатичной наружностью, с весьма небольшими, ничтожными собственными средствами, но находящийся на отличной служебной дороге и только что перед тем избранный вел. кн. Конст[антином] Ник[олаевичем] из всех флотских офицеров к себе в адъютанты. Вере он почему-то не нравился. Когда я, быв в Петербурге, спросил ее: почему?- то она отвечала, что ей еще вовсе не хочется выходить замуж и что между молодыми людьми ей всегда не нравятся те, которые ухаживают за ней, имея серьезные намерения жениться. Бедный Р[имский]-К[орсаков] был в отчаянии. Затем он по поручению великого князя уехал в апреле в Испанию, в Ферроль, для исправления знаменитой неудавшейся яхты “Ливадия”, и с тех пор мы потеряли его из виду. Нынче осенью, когда сестра с Верой приехали в Ялту, первое лицо, которое они встретили на бульваре, был Р[имский]-К[орсаков]. Уж не знаю, как и почему, да, кажется, и сама Вера не умеет себе объяснить этого, но только на этот раз она почувствовала к нему симпатию. В дело это вмешался великий князь, несколько раз приглашавший сестру и Веру к себе в Орианду, и не прошло месяца, как Вера сознала, что любит своего претендента, и охотно отдала ему свою руку. Служебное положение Р[имского]-К[орсакова] утратило часть своего блеска вследствие немилости, в которую впал протежирующий его великий князь но, во всяком случае, это очень дельный и пользующийся отличной репутацией молодой моряк, который наверное будет хорошо идти по службе. Теперь великий князь поехал на всю зиму в Париж, куда и молодые наши отправились тотчас после свадьбы.
Я полон разных проектов и расположен в высшей степени к писанию, но ни на чем покамест еще не остановился. Мне кажется, друг мой, что теперь одно из двух: или я буду писать лучше прежнего, или же окажется, что хотя заряд мой и велик, но пороху больше нет. Я очень охладел ко всему, прежде мной написанному; все это (теперь уж без исключений) кажется мне незрелым, несовершенным по форме, пустым. Знаю рассудком, что недостатки мои кажутся мне в эту минуту преувеличенными, но не могу заставить себя хоть об одном из них думать с удовольствием. Одним словом, или песенка моя спета, или запою лучше прежнего.
Теперь уже напишу Вам из Рима. Ради бога, будьте здоровы, дорогая, несравненная!
Ваш П. Чайковский.
Я сходил гулять в Ваши страны и был на Вашей вилле, т. е. даже вошел в ворота. Какая большая она!
420. Чайковский - Мекк
Рим,
23 ноября /5 декабря 1881 г.
Милый, дорогой друг! Вот уже четвертый день, что я в Риме. Очень приятно было мне свидание с братом Модестом, да и самый Рим мне очень симпатичен. Неприятно только то, что я до сих пор не могу получить подходящего помещения в нашей гостинице. Есть комната, вполне подходящая к моим требованиям, такая, где ничто не будет препятствовать моим занятиям, но получу я ее не раньше, как через неделю, а до тех пор временно живу в очень беспокойном помещении и вследствие того не могу еще начать правильный образ жизни и своих занятий. Брат Модест очень симпатизирует мысли пожить во Флоренции, но покамест этого еще нельзя сделать. Его воспитанник Коля все это время очень дурно себя чувствовал, и пришлось обратиться к врачу-американцу, пользующемуся здесь большим авторитетом. Доктор этот нашел состояние Коли очень серьезным (у него слабость спинного хребта и вследствие того страшная нервность и неспособность к умственным занятиям) и предпринял систематическое лечение: втирание солей, принимание пилюль, верховая езда и целая гигиеническая система, требующая его надзора. Таким образом, еще несколько времени Модест прикован к Риму, но мы надеемся, что в начале весны можно будет уехать во Флоренцию, оставившую во мне самое приятное впечатление. Я уже успел здесь совершить несколько великолепных прогулок. Вчера мы ездили на Via Appia, которую я люблю едва ли не больше всего из ближайших окрестностей. И что за чудная погода стояла вчера, несколько холодная, но ясная и тихая, и в довершение всего полная луна, при свете которой Рим вообще и Колизей в особенности так удивительно прекрасны.
Получил вчера известие по телеграфу из Москвы, что там имела большой успех моя Вторая симфония, исполненная под управлением нового капельмейстера Зике. Убийственно грустно думать, что другие деятели уже появились на месте Ник[олая] Григ[орьевича]. Меня уведомляют, что в Праге ставят мою “Оpлеанскую деву”. Известие это приятно мне.
Будьте здоровы, дорогая моя! Мне очень понравилась Ваша вилла; место чудно, внешность не изящная, но внушительно величавая. Мне кажется, что внутри должно быть очень уютно.
До свиданья!
Беспредельно преданный
П. Чайковский.
421. Мекк - Чайковскому
Флоренция,
1881 г. ноября 24-25. Флоренция.
24 ноября 1881 г.
Сейчас получила Ваше дорогое письмо из Рима, милый, бесценный друг мой, и очень благодарю Вас за него. Первым делом спешу извиниться перед Вами за то, что ввожу Вас в ошибки с названием нашей дачи. Я написала Вам и повторяла это название Ruschiano (т. е. Рускиано), между тем, как она называется, и я сама ее так называю, Рушиано (Russiano). Простите за мою нелепость, по милости которой я заставляю и Вас делать ошибки....
Сегодня мы ждали приезда Лизы (Володиной жены) с Водичкою. Мои барышни из-за этого встали в шесть часов утра, чтобы ехать ее встретить на станции, а она и не приехала. Не знаю, что ее остановило; она уже с неделю в Париже и телеграфировала, что приедет во вторник, а между тем и не приехала.
Как я рада, что Вашу “Орлеанскую деву” ставят в Праге, и я думаю, что там сумеют оценить ее. Знаете, милый друг мой, если бы Вы приказали Юргенсону издавать Clavierauszug Ваших опер также с французскими названиями всех номеров оперы. Я думаю, что это было бы хорошо и способствовало бы распространению если не оперы на сцене, то, по крайней мере, в Clavierauszug'e, a то, знаете, вид этого неевропейского языка, как наш русский, может отталкивать, да и неприятно блуждать в темноте: играть дуэт и не знать, кто его поет и какой его смысл. Когда у меня был Бюссик, я ему постоянно переводила, чтобы лучше дать понять значение и смысл музыки. Я подарила ему одну книгу Вашей “Орлеанской девы”, и еще он выпросил у меня Вашу увертюру “Ромео и Джульетта”.
Мне очень скучно без него, он так много играл мне Ваших сочинений, а теперь у нас почти совсем нет музыки. Здешних пианистов мне ужасно не хочется брать, а в России никого не знаю подходящего для занятий у меня.
25 ноября.
Сегодня опять ясная и холодная погода, но я уже погуляла по своей благодатной террасе. Это такое благо у меня эта терраса, сорок два метра длиною и вся на юг, так что и все шесть комнат на этой стороне, также на юг. Ваше выражение, друг мой, о нашей даче, что она должна быть уютна, не совсем к ней подходит, потому что она состоит из огромных комнат, при высоте в восемь аршин, а обыкновенно уютны бывают маленькие комнаты, но я предпочитаю, большие.
Читали ли Bы, друг мой, что известная и Вам и мне московская певица Кадмина отравилась в Харькове и с какою твердостью воли: принявши отраву, она пела в опере весь первый акт, во втором почувствовала себя дурно, ее увезли домой, и она умерла. Не знаете ли Вы, друг мой, что могло быть этому причиною?
А Лиза все-таки вчера приехала с другим поездом, я так рада. им. Водичка, это удивительный ребенок, что за необыкновенное сердце, как он чувствует, кто его любит, и как умеет отвечать на это. Из всех моих внуков он больше всех меня любит; то он мне приносит цветы, то он хочет с бабушкою обедать, то не отпускает меня кататься! Удивительно любящее сердце....
Какая досада, что Ваши письма ко мне пропали, Петр Ильич. Меня из себя выводит то, что творится у нас в России. Это несчастная страна по цивилизации, благоустройству в культурном отношении вообще далеко не дошла до Запада, а развратилась, растлела далеко дальше Запада. Первые буквы в азбуке цивилизации, эти альфа и омега, как пути сообщений, почты и телеграфы, у нас в таком состоянии, что надо в отчаяние приходить, а нигилизм в таком развитии, как нигде. Как это противно, невыносимо.... До свидания, милый, бесценный друг, будьте здоровы. Всею душою безгранично Вам преданная
Н. ф.-Мекк.
422. Чайковский - Мекк
1881 г. ноября 26-27. Рим.
Рим,
26 ноября/8 декабря 1881 г.
Дорогой, милый друг мой! Я пока еще пребываю в праздности. Только десятого, т. е. послезавтра, обещают мне дать такое помещение, в котором можно будет поставить стол, фортепиано, одним словом, все, что нужно для того, чтобы можно было чувствовать себя дома. Теперь покамест у меня места как раз настолько, что повернуться можно. Зато новое помещение мое будет чрезвычайно удобно, на солнце, с самой комфортабельной обстановкой.
Третьего дня был я на торжественном концерте в честь семидесятилетнего Листа. Программа составлена была исключительно из его сочинений. Исполнение было ниже посредственности. Сам Лист присутствовал на этом концерте. Нельзя было не чувствовать некоторого умиления при виде гениального старца, тронутого и потрясенного овациями восторженных итальянцев. Но самые сочинения Листа оставляют меня холодным: в них более поэтических намерений, чем действительной творческой силы, более красок, чем рисунка, одним словом, творения его при самой эффектной внешности грешат пустотой внутреннего содержания. Это совершенная противоположность Шумана, у которого страшная, могучая творческая сила не соответствовала серенькому, бесцветному изложению мыслей. Играл в этом концерте итальянская знаменитость Сгамбатти, пианист очень хороший, но холодный в высшей степени.
Сегодня в соборе Петра, в зале над портиком, происходит канонизация четырех новых католических святых. Церемония эта, случающаяся чрезвычайно редко, представляла большой .интерес, и Модесту посчастливилось достать себе место. Рано утром пришлось ему встать, чтобы поспеть к восьми часам,- срок, после которого не пускали никого. Вся церемония должна продолжаться шесть часов, причем присутствующие должны неподвижно оставаться на месте. Я бы не мог этого выдержать.
27 ноября/9 декабря.
Бедный Модест просидел в месте торжества от восьми часов утра до трех часов пополудни и вернулся с страшной головной болью, но не раскаивается, что видел столь редкую и красивую церемонию. Место его было великолепное, всего в нескольких шагах от папского трона. Лицо папы ему понравилось своим добродушием. Некоторые обряды величественны, другие курьезны и странны, например причащение папы не прямо из чаши, а через соломенки, поднесение ему жертв в виде голубей, горлиц и других птичек. Инструментальной музыки не было, пела Сикстинская капелла и все вещи, Модесту не понравившиеся. Роскошь облачений, в особенности папы, необыкновенная. Я нисколько не раскаиваюсь, что не был, ибо буквально не перенес бы семичасового сидения на одном месте.
Сегодня получил письмо Ваше, дорогой друг мой. Я назвал Вашу виллу уютной в том смысле, что в ней хочется жить,-видно, что она представляет много удобств и комфорта.
О смерти Кадминой я знал уже в Киеве из газет. Скажу Вам, что это известие меня страшно огорчило, ибо жаль талантливой, красивой, молодой женщины, но удивлен я не был. Я хорошо знал эту странную, беспокойную, болезненно самолюбивую натуру, и мне всегда казалось, что она не добром кончит. Подробностей никаких не знаю, кроме сообщенных Вами.
Я не совсем согласен с Вами, милый друг, насчет Вашего совета печатать мои оперы с французскими заголовками. Всякое ухаживание за заграницей мне не нравится. Пусть они идут за нами, а не мы к ним. Придет время, и захотят они наших опер, тогда мы не только заголовки, но и весь текст переведем, как теперь сделан уже перевод немецкий по случаю требования из Праги. А покамест опера из России не вышла, мне кажется, незачем переводить ее на язык людей, ею не интересующихся.
Мне чрезвычайно всегда приятно читать в Ваших письмах выражение любви Вашей к внуку. Тяжело жить, не имея в своей близости милого ребенка. Ничто так не красит существование, как лицезрение милых детских лиц, как общение с таким ребенком, как Ваш Воличка. Я чрезвычайно люблю детей и понимаю чувства, которые внушает Вам это очаровательное существо. Милый друг, пришлите мне его карточку, если можно!
Будьте здоровы, дорогая моя! У нас сегодня дождь и непогода, вероятно, и у Вас тоже.
Беспредельно Вам преданный
П. Чайковский.
423. Чайковский - Мекк
Рим,
1881 г. декабря 1-4. Рим.
1/13 декабря 1881 г.
Милый, дорогой друг мой! Какая невеселая у нас погода стоит; вероятно, и у Вас то же самое, и мне грустно воображать Вас безвыходно сидящей дома. А я, несмотря на потоки дождя, все-таки совершаю ежедневные большие прогулки и в промежутках между дождями наслаждаюсь красотами города, к которому все больше и больше привязываюсь. В первую минуту Рим не так восхищает, как Флоренция, но в нем есть свойство, подобное московскому, мало-помалу привязывать к себе и постепенно производить очарование. Теперь оно у меня полное, даже несмотря на дурную погоду. Скажите, друг мой, где, кроме Рима, можно совершить такую прогулку, как наша вчерашняя. Мимо St. Maria Maggiore мы прошли к Pietro in Vinculi, оттуда прелестной тропинкой к Колизею, потом в бесподобные Термы Каракаллы, потом в Латеранский собор и, наконец, домой по новым улицам, близ железной дороги. И каждый день можно до бесконечности разнообразить выбор прогулок.
В воскресенье мне вместе с Модестом удалось попасть на торжественную мессу, которую папа служил в св. Петре (над портиком, где совершился обряд канонизации). Это было чрезвычайно интересно. Ничего нельзя себе представить более грандиозного, как шествие папы, предшествуемого епископами, кардиналами, камергерами в средневековых костюмах, и все это при пении музыки Палестрины, а сapellо, т. е. без органа. Минута входа балдахина, на котором восседал папа, была чрезвычайно грандиозна. Но самое служение не представило ничего особенно интересного, и жара сделалась так невыносима, что я даже не мог достоять до конца.
Мы теперь устроились не только хорошо, но почти роскошно. Моя комната в высшей степени удобна и комфортабельна. Я тотчас же по переезде принялся за сочинение. Не знаю, что из этого выйдет, но начал я с музыки к сцене Марии и Мазепы из пушкинской “Полтавы”. Если увлекусь, то, может быть, и всю оперу на этот сюжет напишу.
4/16 декабря 1881 г.
Я получил вчера известие из Каменки, которое очень огорчило меня. Вблизи Каменки есть небольшой лесок, называемый Тростянка, который представлял обычную цель моих прогулок. Там живет среди леса семейство карбовничего [лесника], очень многочисленное и очень симпатичное. Редко видал я таких прелестных детей, как у этого крестьянина, но особенно любил я одну маленькую девочку четырех лет, которая сначала дичилась меня, а потом привыкла и сделалась моим другом. Когда я приходил, она бежала ко мне и ласкалась так мило, лепетала какой-то такой милый вздор, что для меня это было большим удовольствием, и я очень любил этого ребенка. Теперь к ним забралась дифтеритная зараза, и зять мой пишет, что и эта девочка и еще другой ребенок умерли от нее, а других всех Лев Вас[ильевич] велел перевести в село, но прибавляет: “Боюсь, что поздно”. Бедная наша Русь! Так все в ней безотрадно, а тут еще этот ужасный бич, губящий детей целыми тысячами. Дифтерит в Каменке было совсем исчез, а теперь свирепствует опять с ужасной силой.
Из Киева зато я имею довольно утешительные известия. Сестра и племянница Таня здоровы. Только надолго ли? Сара Бернар дала в Киеве три представления, но большого успеха не имела. Сестре моей она даже совсем не понравилась.
Мне стоит величайших усилий отбиваться здесь, в Риме, от возобновления старых и заключения новых знакомств. Дня три сряду ко мне являлся какой-то русский чиновник Симанский с поручением от какой-то кн. Барятинской во что бы то ни стало привести меня к ней. И что им от меня нужно? Я не пианист, забавлять их не могу, беседовать с приятностью не умею! Но характер выдержу и не пойду ни к кому.
Мы очень, очень хорошо устроились в своем новом помещении, и жизнь приняла ровное и правильное течение.
Будьте здоровы, дорогая моя!
Беспредельно Вам преданный
П. Чайковский.
424. Мекк - Чайковскому
Флоренция
1881 г. декабря 4-5. Флоренция.
4 декабря 1881 г.
Вот уже несколько дней, что я получила Ваше письмо, мой милый, несравненный друг, и каждый день собиралась писать Вам, но до сей минуты не могла дойти до этого, потому что здесь была Лиза, на обратном пути из Рима и Неаполя, и это отнимало у меня время. Вчера она уехала и увезла моего дорогого Воличку. Этот ребенок все время не переставал поражать своим любящим сердцем....
Много бы я могла еще рассказывать Вам, милый друг мой, об этом необыкновенном ребенке, да уж боюсь и надоесть. Мне очень дорого, мой бесценный, что Вы хотите иметь его фотографию, и я, конечно, с удовольствием ее Вам пришлю; кстати, я его здесь и снимала.
Вообразите, милый друг, что я на днях получила Ваше письмо от 14 октября, в котором именно Вы писали мне о женихе Веры Львовны. Оно пришло в Рим после моего отъезда, и его держали в гостинице до приезда теперь Лизы, которая и привезла мне это письмо и много других очень давних.
По поводу смерти Кадминой Лиза говорила здесь, что она в кого-то влюбилась и неудачно, без сочувствия, поэтому и отравилась. Это жаль, из-за этого не стоило отнимать у себя жизнь.
Как Вы себя чувствуете, мой милый друг? Какое действие на Вас оказывает воздух Рима? Дай бог, чтобы хорошее, укрепляющее. А каково теперь Модесту Ильичу? Отерпелся ли он? Ах, я вспомнила его вопрос, на который я в свое время не могла ответить, потому что не знала тогда, где Вы находились; ато вопрос о нашей встрече в Риме. К большому моему сожалению, я тогда не видала Модеста Ильича, и мне это очень жаль, потому что, конечно, мне было бы чрезвычайно приятно увидеть его воочию; до сих пор я знаю его только по фотографии.
Я жду Вас во Флоренцию, мой милый друг, и уверяю Вас, что Вы не будете жалеть этого обмена. Здесь так хорошо, что и сказать нельзя, а для здоровья как будет Вам полезно. Сегодня у нас пасмурно, но это ничего не значит,-все-таки хорошо.
5 декабря.
Сейчас я получила еще Ваше дорогое письмо, милый друг мой. Вы ошибаетесь, думая, чтобы я здесь когда-нибудь сидела безвыходно в комнате. Нет, дорогой мой, я бываю на воздухе во всякую погоду. В прошлые дожди я пользовалась каждою минутою, когда утихал, чтобы бежать на свою террасу, которую я очень люблю. Я не совсем сочувствую, милый друг, Вашему восторгу тою прогулкою, которую Вы недавно сделали в Риме; ведь это почти в городе, и я предпочитаю ей нашу прогулку недавно по долине между наших гор. Мы хотя и часто проезжали селения, но это были деревни настоящие, а я их всегда предпочитаю городам. Сознайтесь беспристрастно, милый друг, что в Риме, как и во всех городах, воздух отвратительный, в иных местах приходится нос затыкать. Да, впрочем, я Вас как-то ревную к Риму за Флоренцию.
Как меня безгранично радует, что Вы принялись опять за композицию, что Ваше всегда чудное вдохновение опять вернулось к Вам. Какой роскошный сюжет Вы выбрали для Вашего сочинения. Коля и Сашок пишут мне, что они были в “Орлеанской деве” и возмущены ужасно, что был выпущен дуэт короля с Дюнуа, этот несравненный дуэт, который я так обожаю.
Коля очень интересуется знать, с Вашего ли это согласия сделано. Не слыхали ли Вы, друг мой, -и правда .ли это, что Направник ссорится с Давыдовым и вследствие этого, вероятно, оставит свое капельмейстерское место? Это пишет Сашок как петербургский слух.
Об Саре Бернар я знаю от киевского корреспондента “Московских ведомостей” и нахожу, что в Киеве правильнее всего к ней отнеслись. Она просто хорошая актриса, а уже никак не гений, и те поклонения, которые ей делали в Вене, ничем не оправдываются. А некой ужас случился в Вене; теперь просто в театры опасно ездить.
Какие известия от Ваших молодых? Слава богу, что Александра Ильинишна и Таня здоровы, сохрани их господь и на будущее время. Как бы я желала Татьяне Львовне скорее хорошего жениха. До свидания, мой милый, бесценный друг. Всею душою горячо Вас любящая
Н. ф.-Мекк.
425. Чайковский - Мекк
1881 г. декабря 6-9. Рим.
Рим,
6/18 декабря 1881 г.
Сегодня утром получил Ваше письмо, дорогой и милый друг. Вы спрашиваете, как я себя чувствую в Риме? В общем превосходно. Ежедневно, просыпаясь, благодарю судьбу за то, что нахожусь здесь. Температура римского климата совершенно та, которая нужна моему организму, и не оттого, что здесь тепло, а, наоборот, потому, что в Риме я наслаждаюсь постоянной прохладой. Я ненавижу спертый воздух сильно натопленных комнат, как это делается у нас в России, не люблю также и другой крайности-сильного мороза, мешающего дышать все.й грудью. И этот контраст между тропической жарой комнат и холодом улицы для меня чрезвычайно неприятен. Здесь, имея постоянно отворенные окна, я целый день чувствую себя в приятной прохладе, освежительно действующей на голову и на нервы. С другой стороны, я должен признаться, что здешняя природа, здешнее яркое солнце производят на меня иногда слишком возбудительное действие. Мне довольно трудно найти в здешней жизни такие часы дня, в которые, отрешившись совершенно от действительности, можно углубиться в свое дело, не замечая, как идет время. Все хочется быть вне дома, на что-то смотреть, даже бесцельно фланировать, утром ища солнца, а после полудня-тени. Мне кажется, что, несмотря на вернувшуюся охоту писать и на то, что ежедневно я посвящаю делу несколько часов, я не напишу здесь много. Впрочем, зачем много? Нужно, чтобы хорошо писалось, и я надеюсь, что так и будет. Что касается Модеста, то он теперь совершенно здоров. Я ему сообщил, что Вы осведомляетесь о нем, и он просит передать Вам, дорогая моя, чувствительнейшую благодарность. Во Флоренцию мы собираемся, но позднее. Я убежден, милый друг мой, что буду очень хорошо себя там чувствовать, и готов был бы даже хоть сейчас туда переехать, хотя бы потому только, что Вы меня приглашаете, но мне жалко оставить брата, который кроме того, что любит очень Рим, связан еще состоянием здоровья своего воспитанника. Последнему предписан именно Рим, и теперь его здесь лечит американский доктор Томсен (очень известный в Риме), и, пока лечение не будет кончено, им нужно здесь оставаться.
Мать Коли, г-жа Конради, писала вчера Модесту, что Направник оставил свое дирижерство в Муз[ыкальном] об[ществе] вследствие каких-то интриг. Вместо него концертами будет управлять Давыдов, которому этого давно хотелось. Мне очень жаль, если Направник ушел действительно вследствие интриг и неприятностей. Это безусловно честный человек, а как дирижер, несмотря на некоторую холодность, имеет огромные достоинства ..Сомнительно, чтобы Давыдов мог с успехом заменить его.
Племянница Вера наслаждается полнейшим счастием. Она пишет мне, что оба они так заняты друг другом и своей взаимной любовью, что даже забыли о Париже, и кроме обязательных посещений великого князя нигде не бывают. Дай бог, чтоб счастье это было прочно.
9/21 декабря 1881 г.
Милый друг! Два дня я порядочно сильно проболел; сегодня лучше, и я даже вместе с своими сожителями совершил сейчас великолепную прогулку. Причина болезни легкая простуда. Я как-то зачитался ночью при отворенном окне и продрог. Должен прибавить, ради справедливости, что римский климат не виноват в этом; ведь и у нас даже летом можно таким образом простудиться.
Рим делается положительно музыкальным городом. На днях я присутствовал на очень интересном симфоническом концерте, в программу которого вошли увертюра “Леоноpа” Бетховена, итальянская симфония Мендельсона, “Carnaval Romain” Берлиоза и т. д. Исполнение очень хорошее. Есть здесь также и абонементные, симфонические концерты, которые очень хвалят, и, наконец, несколько обществ квартетной музыки. В одном из них Модест бывает и отзывается с величайшей похвалой. об исполнении.
Какова теплота эти дни. Просто невероятно, что в декабре даже по заходе солнца бывает жарко, если идешь в пальто. Впрочем, предпочитаю, чтобы северный ветер принес в Рим несколько свежести. Широкко как-то нехорошо влияет на нервы.
Будьте здоровы, дорогой, бесценный друг! Мне так радостно читать в Вашем письме, что Вам хорошо живется в милой Флоренции, в симпатичной Вашей вилле.
Безгранично преданный
П. Чайковский.
Я не знаю, почему в “Оpл[еанской] деве” пропускают дуэт.
426. Чайковский - Мекк
Рим,
1881 г. декабря 14-15. Рим.
14/26 декабря 1881 г.
Милый, дорогой друг мой! Сейчас, возвратившиеь домой, нашел у себя карточку гр. Строганова. Не могу отделаться от этих аристократов, пониманию которых недоступна мысль, что человек может не считать для себя величайшим счастием знакомство с ними. Этот гр. Строганов приглашал меня к себе через моего приятеля Кондратьева, находящегося здесь, и я отвечал, что занятия мои решительно не дозволяют мне посещение кого бы то ни было. И вот он не угомонился и наносит мне визит. Что теперь делать? Не отдавать визита-грубо, а отдавать, значит выразить желание быть знакомым. Нет! никуда не убежишь от этих господ!
Была сегодня торжественная служба в Латеранском соборе, служил кардинал Киджи, большой любитель музыки, имеющий в своем распоряжении прекрасную капеллу, в коей партии сопрано соло поет молодой кастрат с великолепным голосом, слава которого уже давно донеслась до меня . Впечатление я вынес двоякое: с одной стороны, я не мог не восхищаться изумительно чудным тембром этого голоса, с другой стороны, вид его внушает и жалость и в то же время некоторое отвращение. Утром видел другой курьез. Начиная от 25 декабря до Нового года, в церкви Ara Coeli, на Капитолии, согласно очень древнему обычаю, с кафедры, окруженной толпой народа, маленькие дети поочередно декламируют стихи. Это чрезвычайно мило и забавно; особенно комична их бойкая жестикуляция. Некоторые из них обнаружили большую способность к декламации, другие, совсем маленькие, всходили на кафедру, говорили один или два стиха, конфузились, терялись и со слезами бросались в объятия матерей.
Погода стоит очень холодная. Здоровье мое все это время не хорошо, и нездоровье это совершенно неопределенного свойства. Чувствую какой-то внутренний жар, причем руки холодны, как лед, иногда отсутствие аппетита и как бы лихорадочное состояние. Стал принимать хинину и, кажется, весьма скоро возвращусь к нормальному состоянию.
15/27 декабря.
Сегодня здоровье мое совсем хорошо, а погода у нас стоит великолепная. Хочу Вам сообщить, милый друг, про отзыв знаменитейшего немецкого музыкального критика Ганслика о моей музыке. Случайно в читальне отеля мне попался номер газеты “Neue Freie Presse”, где музыкальную хронику ведет этот Ганслик. По поводу Скрипичного концерта моего он пишет, что вообще, насколько ему известны мои сочинения, они отличаются неровностью, полным отсутствием вкуса, грубостью, дикостью. Что касается Скрипичного концерта, то начало его сносно, но чем далее, тем хуже. В конце первой части, говорит он, скрипка не играет, а ревет, кричит, рыкает. Andante тоже начинается удачно, но скоро переходит в изображение какого-то дикого русского праздника, где все пьяны, у всех лица, грубые, отвратительные. “Какой-то писатель,-продолжает Ганслик,-выразился про одну картину, что она так реально отвратительна, что от нее воняет; слушая музыку г. Чайковского, мне пришло в голову, что бывает и вонючая музыка, (stinkende Musik)”.
Не правда ли, курьезный отзыв? Не везет мне с критиками. В России, с тех пор как ушел Ларош, нет ни одного рецензента, который писал бы обо мне тепло и дружелюбно. В Европе мою музыку называют “вонючей”!!!
Знаете ли, дорогая моя, что я начал писать? Вы очень удивитесь. Помните ли, Вы однажды посоветовали мне написать trio для фортепиано, скрипки и виолончели, и помните ли мой ответ, в котором я высказал Вам откровенно мою антипатию к этой комбинации инструментов? И вдруг теперь, несмотря на эту антипатию, я задумал испытать себя в этом еще не затронутом мной роде музыки. У меня уже написано начало трио; кончу ли его, удачно ли выйдет, не знаю, но мне очень хотелось бы удачно окончить начатое. Надеюсь, что поверите мне, когда скажу, что главная или, лучше, единственная причина того, что я примирился с столь нелюбимой мною комбинацией фортепиано с струйными есть та мысль, что этим трио я доставлю Вам удовольствие. Не скрою от Вас, что мне приходится делать над собой усилие, чтобы укладывать свои музыкальные мысли в новую, непривычную форму. Но хочу выйти победителем из всех трудностей, и постоянная мысль, что Вы будете довольны, ободряет и вдохновляет меня.
Будьте здоровы, дорогой, милый друг!
Безгранично преданный
П. Чайковский.
427. Мекк - Чайковскому
Флоренция,
21 декабря 1881 г.
Милый, несравненный друг! Пишу Вам в весьма тяжелом настроении духа. Газеты наполнены такими грозными признаками и предзнаменованиями нашему бедному отечеству, что не только нельзя думать о приобретении оседлости в России, но даже сомнительно, чтобы можно было скоро попасть туда, а у меня там дети, страшно за них, а между тем я своим присутствием ни от чего не охраню их, а буду подвергать и других детей, которые находятся при мне, опасности. Чем все это кончится и когда кончится, и предвидеть нельзя. Курс наш падает с каждым днем, по этой причине я вышлю Вам на днях, милый друг мой, бюджетную сумму переводом, пока курс не совсем упал. Да, впрочем, зачем я говорю на днях-я пошлю с этим же письмом.
У меня в настоящее время находятся дети Саши Беннигсен, а она сама с мужем живут в Hotel'e. Мои мальчики. Макс и Миша, также уже несколько дней как приехали, а послезавтра приедут и Коля с Сашею.
Какая отвратительная тварь этот Ганслик. Я знаю его критики и вообще терпеть не могу его. Мне кажется, что он только за взятки хвалит. А я очень рада все-таки, что Бродский играл Ваш Скрипичный концерт, ведь не все же Ганслики в Вене, и этот ведь от зависти шипит. Д я посылаю Вам, милый друг мой, маленькую вырезку из “Московских ведомостей”. Я не знаю, читали ли Вы эту заметку по поводу исполнения Вашей “Бури” в Берлине? Как меня радует, что Ваша музыка так распространяется. Недавно в Праге исполняли, кажется, Ваши квартеты.
Я не знаю, как мне и благодарить Вас, мой бесценный друг, за Ваше внимание к моим желаниям, но мне несказанно совестно, что Вы насилуете себя несимпатичною Вам работою. Trio, конечно, будет бесподобный, но зачем же утомляться его дорогому автору. Безмерно благодарю Вас, мой несравненный, единственный друг.
Я теперь совсем без музыки. Здесь бывают симфонические концерты, но они так неудобно обставлены для моей дикости, что я не решаюсь поехать. Здесь невозможно замешаться в толпе. Зала маленькая, концерты утром, вся публика друг друга знает и сейчас видит чужого человека, все Это не по мне. А скучно ужасно без музыки. Я только в ней и отдыхала от душевной тоски....
Надеюсь, что Вы теперь совершенно здоровы, мой дорогой. Скоро наш праздник, Новый год. Дай Вам бог встретить все эти дни в полном здоровье и неомрачимом спокойствии. До свидания, бесценный друг. Всею душою безгранично Вас любящая
Н. ф.-Мекк.
428. Чайковский - Мекк
1881 г. декабря 22-23. Рим.
Рим,
22 декабря 1881 г./3 января 1882 г.
Дорогой, милый друг! Я соскучился по Вас: что-то давно не имел известий. Здоровы ли Вы, все ли благополучно? Надеюсь, что сегодня будет от Вас письмо.
Я благоденствую в полном смысле слова. Ценою хитрейшей политики завоевал себе здесь полную свободу, никого не вижу, кроме своего интимного кружка, работаю успешно и нахожусь в самом лучшем расположении духа. Если б в России все было хорошо и оттуда получались бы хорошие известия, то лучшей жизни и представить себе невозможно. К сожалению, там не совсем ладно. Для нашего милого сердцу, хотя и печального отечества настала очень мрачная пора. Все ощущают неопределенное беспокойство и недовольство; все ходят там как бы на вулкане, который вот-вот раскроется и забушует; все чувствуют, что положение дел не прочно и должны произойти перемены, но ничего предвидеть нельзя. О, как было бы хорошо, если б на русском престоле сидел бы теперь сильный умом и духом царь, с определенными стремлениями, с твердо начерченным планом! Увы! нами управляет добрый, симпатичный человек, мало одаренный от природы умом, плохо образованный, одним словом, не могущий взять в свои слабые руки расшатанный механизм государства. Собственно говоря, над нами нет теперь никакого правительства. Государь скрывается в Гатчине, от него исходят меры и распоряжения противоречивые. Говорят, что он повинуется внушениям Каткова; по крайней мере, все иностранные газеты много толкуют о сильном влиянии Каткова на дела, но вместе с тем известно, что и Победоносцев играет роль ближайшего советника, а там Игнатьев, и даже про какую-то придворную даму пишут, что она решительно влияет на дела. Но все это: “des on dit” [“говорят”], а ясного представления о духе и стремлениях наших правителей никто не знает.
По-моему (теперь или никогда), ввиду отсутствия выдающихся людей, следовало бы искать указаний и поддержки в народе; призвать нас всех на совет и помощь было бы единственным средством обновить и усилить власть. Земский собоp-вот, мне кажется, что теперь нужно русской земле. Царь от нас может узнать правду; мы можем помочь ему искоренить крамолу и сообща решить, что нужно, дабы Россия была сильной и счастливой.
Весьма вероятно, что я очень плохой политикан. Быть может, все, что я говорю, очень наивно и неосновательно, но только, когда случается думать о всем у нас происходящем, я не нахожу никакого другого исхода, и для меня просто кажется непостижимо, как эта мысль недоступна тем, от кого наши судьбы зависят. Катков, называющий парламенты говорильнями и так ненавидящий слова: народное представительство, конституция, напрасно, мне кажется, смешивает идею земского собора, который и в старину собирался в случаях, когда царь нуждался в совете, с европейскими палатами, парламентами и т. д. Земский собор, может быть, именно отвергнет конституцию в европейском смысле; не в том дело, чтобы нам непременно сейчас же дали ответственных министров и всю процедуру английских учреждений, а в том, чтобы раскрыть истину, чтобы облечь правительство доверием народа и дать ему указания, как и куда нас вести.
Никак не ожидал, что пущусь в политические рассуждения в письме к Вам, дорогая моя, и, если они покажутся Вам скучными и неосновательными, простите меня. Я хотел только сказать, что как ни чудно итальянское солнце, как ни наслаждаешься здесь роскошными дарами юга, а все-таки живешь жизнью общею с своим отечеством, и когда там неладно, то и мы здесь не можем быть вполне покойны.
Семейные известия, из России получаемые, тоже не особенно радостны. В семействе сестры все болезни, Анатолий хандрит и недоволен своей участью...
23 декабря 1881 г./4 января 1882 г.
Как мы сошлись с Вами, милый друг! Вчера я Вам писал по поводу грустных известий из России и безотрадного положения тамошних дел, а сегодня получаю Ваше письмо и вижу, что и Вы захотели поделиться со мной этими же чувствами.
Не думайте, милый друг, что я утомляю себя сочинением трио. Сначала мне нужно было сделать над собой некоторое усилие, чтобы примириться с комбинацией инструментов, претящей моему слуху. Но теперь меня работа эта интересует и забавляет, а мысль, что трио доставит Вам удовольствие, придает этому занятию большую прелесть.
Получил перевод и приношу Вам бесконечную за него благодарность. Благодарю Вас, милый друг мой, и за вырезку “Моск[овских] вед[омостей]”, из коей я узнал, что “Буря” исполнялась в Берлине. Мне это известие очень приятно.
По поводу моего Скрипичного концерта я должен сообщить Вам очень странное известие, сообщенное мне Юргенсоном. Концерт этот хотели играть в Петербурге сначала Котек, а потам Соре, и оба не могли исполнить своего намерения, потому что Ауэр и Давыдов восстали против этого несчастного концерта, говоря, что его невозможно играть, что это насмешка над публикой и т. д. Странно в этом то, что Ауэр и Давыдов-мои так называемые друзья, что Ауэру, который всегда выставлялся горячим любителем моей музыки, я в благодарность даже посвятил концерт. Меня ужасно трогает смелость Бродского, решившегося дебютировать в Вене с произведением трудным, новым и притом русским, чего в Вене не любят.
Как я радуюсь, дорогая моя, что все четыре Ваших мальчика собрались к Вам провести праздники.
Желаю Вам встретить их как можно радостнее.
Благодарю Вас еще раз, милый друг, за бюджетную сумму.
Ваш П. Чайковский.
Приношу мои поздравления с праздником Юлье Карловне и всем Вашим, а также Вл[адиславу] Альб[ертовичу].
429. Мекк - Чайковскому
Флоренция,
24 декабря 1881 г.
Милый, дорогой друг мой! Поздравляю Вас с наступающим праздником рождества Христова и от всей души желаю Вам здоровья, спокойствия и всего, всего самого лучшего в жизни.
Посылаю Вам здесь, дорогой мой, вырезку из газет с отзывом венской критики о Вашем концерте. Вы увидите из него, что мое определение верно, что не все же Ганслики в Вене. Да вообще эти Ганслики ничего не значат; пусть себе кто-нибудь и ругает Ваши сочинения, но только бы они исполнялись, и ценителей найдется больше, чем ругателей.
Вчера приехали мои мальчики Коля и Саша, и весь [дом] вмиг оживился.... Вот что мне очень жаль, милый друг мой, это что Коле и Саше едва ли удастся на масленице поехать к Александре Ильинишне, потому что распускают их всего на четыре дня,-а быть может, на святую, если отпустят подольше. Ужасно мне жаль, что все не удается мое желание. До свидания, дорогой, бесценный друг, будьте здоровы. Всем сердцем горячо Вас любящая
Н. ф.-Мекк.
Р. S. У нас вчера и сегодня дождь льет, и, конечно, тепло.
430. Мекк - Чайковскому
Флоренция,
27 декабря 1881 г.
Бесценный друг мой! Пишу вам два слова, чтобы послать еще вырезку из газеты, в которой говорится о Вашем Скрипичном концерте. Меня это ужасно радует. Какой молодец этот Бродский. Я бы очень хотела ему сказать “hubschdank” [“благодарствуйте”], как говорят немцы, да не знаю, где его найти, а все мы, русские, должны быть ему признательны. Но как приятно удивило меня то, что уже два года назад играл Ваш концерт Дамрош в Нью-Йорке; вот так молодец! Дай бог побольше таких. Завтра здесь опять симфонический концерт и опять будут играть симфонию Goldmark'a “Landliche Hochzeit”.
Будьте здоровы, мой дорогой. Скоро буду вам писать опять. Всем сердцем Вас любящая
Н. ф.-Мекк.
Р. S. У нас готовятся к карнавалу большие увеселения.