97. Мекк - Чайковскому

Вена,

2 января 1883 г.

Первый, кому я пишу в этом году, это Вы, мой дорогой, несравненный друг, и я считаю для себя это самым лучшим предзнаменованием. Благодарю Вас, дорогой мой, за Ваше милое внимание, за поздравление (телеграммою и письмом) и Ваши добрые пожелания. Примите также мое поздравление и самое горячее желание Вам здоровья, спокойствия и исполнения самых задушевных желаний Ваших. А знаете, милый друг мой, мне кажется, что у Вас нет никаких желаний: самый живой интерес Ваш в жизни - это музыка, и в ней Вам не остается ничего желать, а всё другое для Вас есть второстепенное. Не так ли?

Как я рада, что Вы поправились и вырвались из этого гадкого Петербурга. Очень бы я желала также, чтобы Модест Ильич решился бросить свое неблагодарное самопожертвование. Ни в настоящем, ни в будущем ничего хорошего, отрадного он не найдет в нем, напротив, потратит лучшие годы жизни, силы, здоровье и ничего в обмен не получит.

А знаете, милый друг мой, что мы, быть может, съедемся в Риме. Мне приходится уходить из Вены из-за моего здоровья; кашель не оставляет меня, к нему - я еще простужаюсь, должна сидеть в комнате без воздуха, нервы расстраиваются до крайности. А так как теперь образование Сашонка не обязывает меня сидеть здесь, потому что я всё-таки решила, что он вернется в Петербург, в свое Училище, то я и собираюсь уехать в Италию после отъезда мальчиков-обратно. Насчет Сашонка я потому пришла к такому решению, что второй знаменитый венский доктор (первым я звала Бамбергера) Nothnagel сказал так же, как и первый, что у Сашонка сердце совершенно здорово, ревматизм самый ничтожный и что он вообще совсем здоров, а это ведь и было рычагом, который двигал всем моим путешествием и обязывал меня выбрать место, которое и для здоровья и для образования Саши было бы удовлетворительно. Теперь же, так как здоровье его позволяет на будущий год опять поступить в Училище, то нет надобности держаться за здешний университет, тем более, что он занимался здесь очень неохотно, - он все только и мечтал, как бы вернуться в Училище.

Коля говорил мне, дорогой мой, что Вы как-то выразили намерение весну провести около Москвы. Это меня очень обрадовало и дало мне мысль просить Вас осчастливить мое Плещееве Вашим пребыванием, так как мы раньше мая никак не попадем туда, а он мне говорил, что Вы как будто март и апрель предполагали прожить около Москвы. У меня, право, очень мило в Плещееве, и я, конечно, старалась бы доставить Вам полное спокойствие. Неловкости в этом не могло бы быть никакой, так как теперь многие знают, что Вы знакомы с моими сыновьями, следовательно, вполне натурально, что они, так много уважая Вас, просили осветить наше Плещееве Вашим присутствием. Для всех, кто Вам может быть нужен из Москвы, очень легко приезжать к Вам: всего ведь час езды. А если бы Вы еще пригласили с собою и Модеста Ильича, вот чудесно было бы, тогда бы Вы не скучали, дорогой мой. Пожалуйста, сделайте так, - как я буду рада! А насчет Модеста Ильича я хочу попенять Вам, милый друг мой. Вы пишете, что он имел материальные затруднения; отчего же он не захотел сказать Коле два слова, чтобы он доставил ему то, что надо? Ведь Коля был бы счастлив услужить ему чем только может, а он так недружески поступил относительно его; мне это очень, очень печально. Коля хотя очень молод, но ведь он умеет различать людей, и обожание его к Вам и к Модесту Ильичу беззаветно.

Я счастлива теперь, что мои дети здесь, но расстаться с ними мне будет очень тяжело, потому что теперь очень надолго и я должна опять уехать от них так далеко. Вчера, т. е. в день Нового года, у нас был домашний маскарад, танцы, гаданья и проч. и проч. шалости. Уезжают мои мальчики седьмого, все трое вместе до Варшавы, оттуда Коля повернет в Киев и Каменку, а Макс и Миша с Иван[ом] Иван[овичем], который выедет к ним навстречу в Варшаву, отправятся в Петербург. Коля замышляет прогостить в Каменке (если его не выгонят) до 23 января, а тогда, вероятно, вместе с Львом Васильевичем - в Петербург.

У нас было очень холодно в продолжение недели, мороз доходил до восьми градусов, но со вчерашнего дня температура опять выше нуля. Простите дорогой мой, что так безобразно пишу: этому причиною моя больная рука. До свидания, мой бесценный, добрый, хороший друг. Будьте здоровы и веселы. Всею душою безгранично Вас любящая

Надежда ф.-Мекк.

 

98. Чайковский - Мекк

Париж,

1883 г. января 3 - 5. Париж.

3/15 января 1883 г.

Дорогой, милый друг! Вчера вечером я приехал в Париж. Последний день, проведенный в Берлине, был для меня очень тяжек. Тоска одиночества напала на меня, и никогда так сильно, как в этот день, я не чувствовал, как мне недостает моего Алеши. Еще томительнее была дорога, так как пришлось (по собственной вине) попасть не на тот поезд, где мог бы найти отдельное купе. Промучился целые сутки в сидячем положении и в тесноте. Зато погода чем больше на юг, тем пленительнее делалась, а переехавши границу, попал в совершенную весну. Вечером, уже в Париже, гулял в одном сюртуке по бульвару, но это оказалось не надолго. Сегодня тоже тепло, но с утра идет нескончаемый мелкий дождик. Отель Richepance, рекомендованный мне Ларошем, оказался довольно милым, недорогим отелем, но, к сожалению, имеющим комнаты с окнами, исключительно выходящими на улицу, и притом весьма шумную, так как это в двух шагах [от] Madeleine. Притом в комнатах так темно, что даже у, окна я едва мог прочитать утреннюю газету. Меня ожидало здесь письмо брата Анатолия, в котором было вложено письмо Льва Васильевича от 13 декабря. В письме этом он описывает болезнь сестры. Оказывается, что на этот раз она так страдала, как никогда еще, и была одна ночь, когда начали отчаиваться в ее жизни. Никто не спал; все молились и плакали. Бедная, бедная, и конца этому не предвидится! Страдания были опять тщетны: камней не вышло. Завтра мне предстоит большое музыкальное наслаждение: в Opera Comique пойдет “Свадьба Фигаро” Моцарта, с превосходной старушкой Miolan-Carvalho в роли графини. Я заранее предвкушаю бездну удовольствия. Как много величавой красоты в этой бесхитростной музыке и как мало, наоборот, действительной художественности в сложной партитуре “Тристана и Изольды”!

5/17 января.

Получил Ваше письмо, дорогая моя, и много благодарю за него. Несказанно радуюсь известию, что Вы собираетесь в Италию. Мне приятно думать, что Вы погреетесь теплым итальянским солнышком, и, вместе, необыкновенно отрадно узнать, что Саша снова попадет в Училище. Признаюсь, я никак не мог помириться с мыслью, что он больше не правовед, а венский студиозус. Мне кажется, что, несмотря на бодрую энергию, с которой он принялся не только слушать, но даже и записывать немецкие лекции, ему было нелегко приучиться к чуждому языку и к новым учебным приемам.

Бесконечно благодарю Вас, дорогой друг, за предложение пожить в Плещееве. У меня, действительно, был план прожить если не всё лето, то, по крайней мере, одну часть его где-нибудь в деревне под Москвой, и я даже поручил брату и некоторым знакомым подыскать мне какой-нибудь домик (флигель бывшей господской усадьбы или что-нибудь в этом роде), который я бы мог нанять и как-нибудь устроить для временного пребывания. Мне очень, очень хочется этого, так как, несмотря на всю мою привязанность к каменским родным, самая Каменка - это лишенное всякой прелести жидовское гнездо, очень мне стала тошна и противна, но не знаю, хватит ли мужества решиться на такое смелое предприятие. Боюсь, что не в силах буду устоять, если родные будут усиленно звать в Каменку. Но, во всяком случае, я не собираюсь в россию ранее половины апреля. Можете ли Вы сомневаться что для меня было бы ни с чем не сравнимым наслаждением побывать в Плещееве, но боюсь, дорогая моя, что мое пребывание там причинит Вам всё-таки некоторые хлопоты. Позвольте мне определенно отвечать на вопрос, буду я или не буду в Плещееве, несколько позднее, когда приблизится время к отъезду в Россию и я буду точно знать: 1) решусь ли я нанять дачу, 2) или по-прежнему буду проводить всё лето в Каменке, 3) когда выедет Модест из Петербурга, и можно ли будет и ему также воспользоваться приглашением Вашим, - одним словом, когда все обстоятельства, касающиеся распределения жизни на лето, уяснятся. А покамест тысячу раз благодарю Вас, дорогой друг, за себя и за Модеста, которому приглашение Ваше передам устно, ибо скоро он, вероятно, будет здесь.

Я вчера был в Opera Comique и испытал тем более сильное наслаждение, что исполнение оперы превосходно. В первом антракте я услышал, что кто-то, сидящий сзади меня в партере, зовет меня по фамилии. Поворачиваюсь в испуге, что натолкнулся на знакомого, и не сразу узнаю обращающегося ко мне. Это был вел. кн. Конст[антин] Николаевич, недавно приехавший сюда из Италии. Я был непомерно изумлен встрече этой. Он был необычайно мил, любезен, очарователен. В начале каждого антракта затем он уводил меня на площадку курить и беседовал со мной, как самый простой смертный. Оказывается, что он ужасно любит Париж именно за то, что здесь его не замечают и ему беспрепятственно можно держать себя частным человеком. Удивительно умен, мил и приятен этот человек. Так как он изъявил желание часто со мной видеться, то, испугавшись, как бы не пришлось, попав к нему, попасть вообще в общество, я должен был солгать, что на днях уезжаю. Сегодня был у него, не застав, расписался, и думаю, что этим и кончится.

Я начал работать с большим увлечением и вот два дня сряду писал по шести часов в день. Вообще я весьма доволен здешним пребыванием.

Будьте здоровы, дорогая моя!

Ваш до гроба

П. Ч.

 

99. Мекк - Чайковскому

Вена,

6 января 1883 г.

Милый, дорогой друг мой! В прошлом моем письме я забыла ответить Вам по поводу Вашего нежелания, чтобы я рассказала Влад[иславу] Альб[ертовичу] Ваше мнение о Вагнере. Я, конечно, исполню Ваше приказание, дорогой мой, но мне очень жаль, что Вы мне это запрещаете, потому что для него было бы весьма полезно слышать Ваши мнения, возненавидеть же Вас он бы никак не мог, потому что Ваши мнения он считает такими авторитетными, что даже никакой критике не подвергает, а принимает их как закон.

Мое собственное отношение к Вагнеру совершенно согласно с Вашим, милый друг мой. Я нахожу его крупнейшим музыкальным талантом, но реформы, которые он выдумывает для оперы, я нахожу шарлатанством, продуктом его безграничного самолюбия и желания отличаться чем-нибудь необыкновенным, так что у него, по поговорке, ум за разум зашел. Натуральная школа, которую он проводит в опере, совсем не применима к такому искусству, как музыка; если надо, чтобы в опере люди говорили, а не пели, так зачем же тогда и опера? Пусть и будет только драма, а музыка сама по себе, в симфонической форме. Что же касается его сюжетов, то я их терпеть не могу, потому что это всё сказки, которые могут занимать только до семилетнего возраста. Какой может быть драматизм в том, чего совсем не может быть? Будить красавиц поцелуями, разговаривать с птичками, сражаться с чудовищами - очень глупо, потому что невозможно. Из его опер больше всех мне нравится “Meistersinger”, потому что там человеческий сюжет, и музыка мне очень нравится. Вообще же музыка Вагнера раздражает мне нервы, приводит в какое-то беспокойство, потому что в ней есть что-то загадочное, во что хочется проникнуть, но она никогда меня не восхищает, не уносит в небо, не приводит в такое состояние, что хочется и плакать и смеяться, хочется весь мир обнять, хочется повергнуться в прах - и так и умереть, как это бывает со мною при Вашей музыке и при многих сочинениях Шумана. Между последними в такое состояние приводит меня “Fruhlingslied” Шумана; я каждый [раз] заставляю Колю петь мне эту песню и испытываю ощущение невыразимое.

Завтра мои мальчики уезжают; ужасно грустно. Я предполагаю уехать во вторник или среду, т. е. 11-го или 12-го, и прошу Вас, дорогой мой, если будете писать, адресовать мне в Рим, poste restante.

[У] Влад[ислава] Альб[ертовича] занятия идут здесь очень хорошо: систематично, аккуратно, всё закончено, и для него мне ужасно жаль, что я должна уехать, - но что мне делать!

У нас стало опять тепло, но всё-таки снег падает. Все мои свидетельствуют Вам их глубочайшее почтение. Коля ждет не дождется попасть в Каменку.

Да, вот я вспомнила вопрос, который давно собиралась Вам сделать, дорогой мой: отчего Вы ничего не пишете для арфы? Ведь это прелестный инструмент, а литература его ужасно бедна. Кроме Parish-Alvars и еще одного автора, которого имени в эту минуту не помню, никого еще нет.

Но до свидания, бесценный мой, хороший, несравненный. Будьте здоровы и не забывайте горячо любящую Вас

Н. ф.-Мекк.

 

100. Чайковский - Мекк

Париж,

11/23 января 1883 г.

Милый, дорогой друг мой!

Вот уже полторы недели, что я в Париже, а мне кажется, как будто я здесь живу целых два месяца. Это не оттого, чтобы я скучал, напротив, я весьма, весьма доволен своим времяпровождением. Но со второго дня пребывания в Париже я завел такой строгий, определенный порядок жизни, держусь его так упорно и так абсолютно оборонен от всяких помех, что мне представляется, как будто очень давно всё это установилось. Если позволите, я Вам расскажу, как я провожу, время, не отступая ни на минуту от распределения часов. Ровно в восемь встаю и, одевшись, пью чай и читаю утреннюю газету. В девять с половиной сажусь заниматься и работаю до двенадцати. Иду, завтракать в один и тот же ресторан постоянно. Гуляю до двух с половиной, куда глаза глядят. Париж так велик, и мне так интересно изучать его различные кварталы, что не замечаю, как время проходит. Пришедши домой, еще раз пью чай и в три часа сажусь писать до шести. Работа идет у меня очень хорошо, и едва ли уже не целая половина действия оркестрована. В шесть иду, обедать и после того ежедневно почти бываю в том или другом театре. Возвратившись домой, читаю, пишу письма И в час пополуночи ложусь. Подобный образ жизни мне весьма по душе; и если б только не приходилось так страдать от холода, то я бы охотно прожил бы здесь два или три месяца. Но Италия и особенно Рим всё-таки несравненно милее моему сердцу Парижа, и потому я здесь долго не засижусь. Модест приезжает послезавтра. Вероятно, мы проведем здесь с ним еще с неделю или дней десять, так как мне хочется, чтобы он хорошенько узнал Париж, и потом уедем в Италию. Я очень боюсь за Модеста, боюсь, что он будет болезненно сильно тосковать и беспокоиться о своем Коле и что эта тоска испортит всё удовольствие поездки. Жду его с большим нетерпением.

Есть поговорка: pas de nouvelles - bonnes nouvelles [нет известий - хорошие известия]. На этом основании я ласкаю себя надеждой, что в Каменке всё обстоит благополучно. Но никогда еще мне не приходилось так долго оставаться без известий о них, как теперь. Вы знаете, дорогой друг, что у, меня в лице Натальи Андреевны Плесской есть постоянный каменский корреспондент, сообщающий мне день за день всё, что там делается. Между тем, на сей раз корреспондент мой или ленится писать, или боится сообщать невеселые известия, или же сердится на меня, быть может, за то, что я хочу летом жить не в Каменке (о чем, впрочем, я еще не писал в Каменку, но, может быть, слух дошел уже до них). Дай бог, чтобы второе из этих предположений было неверно. На днях я видел во сне, что сестра умерла, и с такой поразительной ясностью и живостью, что проснулся весь в слезах.

А я сейчас вернулся из Opera Comique, где вторично слушал “Свадьбу Фигаро”, и, если еще будут давать, то пойду еще и еще, и еще. Знаю, что мое поклонение Моцарту удивляет Вас, милый друг. Да я и сам удивляюсь, что такой надломленный, не совсем нравственно и умственно здоровый человек, как я, сумел сохранить в себе способность наслаждаться Моцартом, не обладающим ни глубиной, ни силой Бетховена, ни теплотой и страстностью Шумана, ни блеском Мейербера, Берлиоза, Вагнера и т. д. Не оттого ли это, что “Дон-Жуан” был первой оперой, давшей толчок моему музыкальному чувству, открывшей мне целый неведомый дотоле горизонт высшей музыкальной красоты? Моцарт не подавляет, не потрясает меня, но пленяет, радует, согревает. Слушая его музыку, я как будто совершаю хороший поступок. Трудно передать, в чем состоит его благотворное действие на меня, но оно несомненно благотворно, и чем дольше я живу, чем больше знакомлюсь с ним, тем больше люблю его.

Вы спрашиваете, отчего я не пишу для арфы. Милый друг, арфа есть инструмент необычайно красивый по тембру и имеющий свойство поэтизировать внешним образом звучность оркестра. Но она не может быть самостоятельным инструментом, ибо не имеет вовсе мелодических свойств, а лишь исключительно годна для гармонии. Правда, арфисты, как Париш-Альварс, пишут для нее фантазии из опер, где и мелодия есть, но это натяжка. Аккорды, арпеджии - вот тесная сфера арфы, следовательно, она годится лишь как аккомпанемент.

Будьте здоровы, дорогая моя! Дай бог, чтобы Италия восстановила Ваши силы.

Здесь ужасно холодно сегодня.

Беспредельно любящий Вас

П. Чайковский.

 

101. Чайковский - Мекк

Париж,

15/27 января 1883 г.

Милый, дорогой друг!

На днях я отправил к Вам письмо в Рим, а сегодня получил Вашу телеграмму из Флоренции, на которую тотчас же ответил.

Брата Модеста до сих пор еще нет. Так как мне хочется, чтобы он здесь несколько дней остался и посмотрел бы на Париж, то я и полагаю, что не ранее, как через дней десять мы отсюда уедем; так я и телеграфировал Вам. Но само собою разумеется, что если для того дела, о котором Вы извещаете меня, нужно, чтобы я был в Италии, то я сейчас же могу собраться и уехать. Итак, буду ждать письма Вашего.

Меня немножко беспокоит, что Модест до сих пор не едет. Он должен был приехать в четверг, и я с большим волнением прождал его всё утро. Наконец пришла телеграмма из Берлина, что “obstacles imprevus” [“непредвиденные препятствия”] его задержали, но где произошла задержка, в Берлине или в Петербурге, этого я не мог узнать. Решил, что, наверно, он заболел дорогой, и депешей просил его уведомить, что именно задержало. Ответ был, чтобы я не беспокоился, что он совершенно здоров и на днях будет. Вот я и жду его и, признаться, всё-таки беспокоюсь от неизвестности.

Из Каменки никто ничего мне не пишет, и я начинаю подозревать, что там что-нибудь неладно; никак нельзя объяснить себе, каким образом даже Наталья Андреевна ни разу не написала мне. Если Вы имеете сведения о Каменке, то, ради бога, дорогой друг, поделитесь ими со мной.

Что за отвратительные политические безобразия творятся во Франции! Из-за того, что всеми презираемый принц Наполеон насмешил весь мир своим манифестом, они хотят теперь изгнать всех принцев и в том числе всё семейство Орлеанское, столь почтенное и далекое от всяких интриг. Меня ужасно возмущает теперешнее правительство французское вообще и их бессмысленное гонение на принцев в особенности.

Дойдет ли это письмецо до Вас? Как хорошо бы было, если бы Вы застали в Риме карнавал!

Будьте здоровы, дорогая моя!

Ваш П. Чайковский.

 

102. Мекк - Чайковскому

Рим,

20 января 1883 г.

Дорогой, несравненный друг! Хочу написать Вам хоть несколько слов, чтобы поблагодарить Вас очень, очень за Ваши дорогие письма. Я получила их два: одно, адресованное в Рим, и второе, адресованное во Флоренцию, которое мне переслали уже в Рим. Много писать потому не могу, что у нас такой холод в комнатах, что у меня стынут не только руки, но и мозг. Я отогреваюсь только на воздухе, потому что там одинаковая температура, как и в комнате: и там и там по десять градусов тепла. В Рим мы и приехали для карнавала, но он в нынешнем году так вял, так скучен, что и смотреть нечего, хотя всё-таки это нам не мешало вчера с нашего балкона раскидать шестьсот букетиков цветов, но всё же экипажей было мало.

Очень, очень Вам благодарна, дорогой друг мой, за Вашу готовность приехать сейчас в Италию для моего дела, но оно состоит только в том, что я хотела воспользоваться Вашим приездом в Рим, чтобы препроводить Вам бюджетную сумму, но так как, невидимому, мы не будем одновременно в Риме, то не откажите, дорогой мой, сообщить мне, куда Вам лучше послать ее. Я, вероятно, останусь в Риме до среды, т. е. до 26 января, а в среду предполагаю выехать в Неаполь и на обратном пути едва ли остановлюсь в Риме. В Неаполе я предполагаю пробыть от десяти до четырнадцати дней, тогда в Ниццу, с коротенькими остановками в Генуе, и еще не знаю где, а в Ницце я хочу остаться до 1 апреля, тогда опять в Вену и в конце апреля в Москву, а в половине мая в Плещееве.

Вчера я получила письмо от Коли из Каменки, вследствие которого сейчас телеграфировала Вам, но, вероятно, Вы уже и сами теперь получили оттуда известия. Бедная Александра Ильинична опять страдала, но, слава богу, по крайней мере, что камень вышел; дал бы бог, чтобы это был последний.

А какое, должно быть, прелестное существо наша Анна (Вы позволите мне так называть ее?). Коля пишет, что она всё время болезни матери ухаживала за нею, так что ночи не спала около се кровати, а днем дает уроки сестре и занимается хозяйством. Как это ужасно хорошо, и как будет счастлив мой Коля, если ему достанется такая жена. Он в совершенном упоении от своего пребывания в Каменке, восклицает: “Как здесь чудно хорошо - и описать невозможно!” Любовь и молодость - счастливое время. Наталья Андреевна Вам так долго не писала, друг мой, вероятно, потому, что Коля пишет, что сперва она ухаживала за больною матерью, а после ее смерти и сама заболела; теперь всё лучше. Да, Митя и Бобик также были больны; зимою люди только и делают, что хворают.

Приезжайте, дорогой мой, скорее в Рим, здесь на воздухе отогреетесь, природа такая зеленая, что теряешь сознание о времени года: это сентябрь, а не январь. Восхитительный этот Рим. Вчера мы были на площади Капитолия и на Monte Pincio - это два места, которые я обожаю. Наверное, Модест Ильич теперь уже с Вами и Вы успокоились, мой дорогой. Напишите мне, что его задержало, и прошу Вас передать ему мой самый искренний, дружеский поклон.

Об действиях французского правительства мы постоянно читаем в “Figaro”, и мне оно совершенно так же несимпатично, как и Вам, милый друг мой. Хоть бы они скорее у себя устроили монархию.

А что, Вас больше не беспокоит Константин Николаевич? Из описания Вашего образа жизни в Париже, милый друг мой, я вижу, что Вы спите очень мало - всего семь часов (от часу до восьми), работая от пяти до шести часов в день и делая очень много моциона. Поэтому я убедительно прошу Вас, мой бесценный, очень обратить на это внимание: Вам необходимо спать minimum восемь часов, при Вашей нервности еще к тому же. Пожалуйста, дорогой мой, берегите Ваше здоровье для Ваших родных, для меня, для всего человечества, которому Вы доставляете такие отрадные, счастливые минуты. Да сохранит Вас бог на долгие, долгие годы.

До свидания в следующем письме, дорогой мой, несравненный. Когда я Вам пишу, то я вижу Вас, чувствую. Будьте здоровы, покойны, веселы. Всегда и везде всем сердцем безгранично любящая Вас

H. ф.-Мекк.

 

103. Чайковский - Мекк

Париж,

1883 г. января 19 - 24. Париж.

19/31 января 1883 г.

Милый, бесценный друг!

Теперь для меня объяснилось, что именно задержало брата Модеста и почему; он так долго оставлял меня в неизвестности относительно своего приезда. Он приехал третьего дня не один, а с племянницей Таней. Эта бедная девушка, в последнее время пребывавшая в Петербурге, чувствовала такую слабость, такие невозможные нервные страдания, что добрый Модест решился взять ее с собой за границу с целью, главнейшим образом, повидать знаменитого доктора, специалиста по части болезней душевных вообще и происходящих от морфина в особенности, и узнать от него, можно ли спасти бедную Таню. Но так как он знал, что Таня - мое больное место и что всё это очень огорчит меня, то не хотел ранее времени пугать и беспокоить меня, а решился прямо ко мне привезти ее в Париж, чтобы сразу, для меня было ясно, что мы не только можем, но должны пожертвовать своим спокойствием ради того, чтобы попытаться спасти Таню, и не только ее, но и ее родителей, которые так любят ее, что смерть или сумасшествие ее (или то или другое должно рано или поздно придти, если не бороться энергически) и их убьют. Итак, Таня здесь, и теперь наше заграничное пребывание будет находиться в зависимости от указания Шарко, к которому сегодня Таня отправляется с Модестом. Если он захочет заняться ею и наблюдать за ней, то придется остаться в Париже до тех пор, пока это будет нужно. Если же он посоветует более теплый климат и тишину, тогда мы поедем в Италию.

21 января/2 февраля.

Шарко сказал Тане, что вылечить ее можно, но что в настоящее время она еще слишком слаба, чтобы выдержать крайне мучительный способ лечения. Он советует ей сначала хорошенько отдохнуть от путешествия, провести, сидя по возможности дома, несколько недель, а в конце будущего месяца поступить в его заведение, и он обещается, что если она подчинится всем требованиям лечебного курса, то к весне будет здорова. Итак, дорогая моя, в Италии мне быть не придется. Следуя эгоистическим внушениям, я бы, конечно, мог отправиться в Рим, куда меня так и тянет, а Таню оставить здесь с Модестом и находящейся при ней девушкой, но покинуть бедного Модеста, которому придется выдержать много тяжелых минут в сожительстве с этой несчастной племянницей, один вид которой расстраивает и отравляет каждое мгновение жизни, я не могу.

Я еще не могу привыкнуть к новым порядкам жизни, обусловленным присутствием Тани, и занятия всё это время идут так плохо, да и здоровье что-то не совсем хорошо.

Не знаю, как и благодарить Вас, бесценный друг, за телеграмму с счастливым известием о сестре. Дай Вам бог всякого блага и здоровья.

Ваш до гроба

П. Чайковский.

Париж,

24 января/5 февраля 1883 г.

Представьте себе мое смущение, дорогая моя. Сейчас, открыв мой бювар, чтобы начать писать Вам, я нашел еще не отправленным предыдущий лист, написанный еще давно, на прошлой неделе. Между тем, помню, что я Вам какое-то письмо отправил. По всей вероятности, я что-то напутал, и к Вам адресовал письмо, назначенное или брату Анатолию, или сестре, или что-нибудь вроде этого. Приезд Тани, беспокойство, постоянная тревога - всё это сделало меня крайне рассеянным, и этим объясняется, что я запутался в своей корреспонденции.

Из предыдущего листа Вы уже увидите, дорогой друг, что судьба устроила мне неожиданно такую комбинацию, что с надеждой на Италию я принужден распроститься и остаться на неопределенное время в Париже. Это очень грустно, но делать нечего! Зато есть надежда, что племянница Таня выздоровеет, к общей радости всей семьи. Я очень люблю Париж, но не надолго. Не знаю, как он мне покажется после нескольких месяцев. Боюсь, что шум и суета утомят меня. В настоящее время, по случаю последних дней карнавала, он очень оживлен, и, к счастию, погода стоит такая чудная, что хоть бы и в Италии.

Мой милый Модест, который глубоко тронут Вашим поклоном и поручает мне передать его искреннейшую благодарность, требует, чтобы я ни в чем не нарушал установленного порядка жизни, и все заботы о Тане взял на себя. Плохой это будет отдых для него, а он в нем очень нуждался. Он покамест легко переносит разлуку со своим воспитанником: заботы о Тане, Париж, который он не знал, - всё это отвлекает его мысли от Коли, но я очень боюсь, что позднее он начнет тосковать о нем и страдать от этой разлуки. Вообще же он чувствует себя хорошо и собирается хорошенько позаняться своими литературными работами, а именно: кончить повесть и написать задуманную давно комедию.

Вы удивляетесь, дорогой друг, что я мало сплю, и говорите, что нужно спать больше. Но таков мой организм: он не требует более шести часов сна, и этого мне вполне достаточно, чтобы восстановлять свои физические и умственные силы.

Адресую это письмо в Рим, poste restante, в той надежде, что до среды оно еще дойдет туда, а если не дойдет, то его перешлют Вам.

Будьте здоровы, дорогая!

Ваш до гроба

П. Чайковский.

Попрошу Вас сюда адресовать бюджетную сумму и заранее благодарю Вас за нее.

 

104. Чайковский - Мекк

Париж,

26 января/7 февраля 1883 г.

Дорогой друг! Я третьего дня послал Вам письмо и, не зная, в каком отеле Вы жили в Риме, адресовал его на poste restante. Дойдет ли оно до Вас? Если да, то из него Вы узнаете, что рассеянность моя - причиной тому, что письмо мое, написанное неделю тому назад, я догадался отправить только третьего дня. В письме этом я уведомляю Вас о том, что Модест наконец приехал, но не один, а с больной племянницей Таней, которую он решился во что бы то ни стало везти в Париж и показать доктору Шарко, ибо в последнее время она была так плоха в Петербурге, что, казалось, неминуемо должно последовать или сумасшествие или смерть. Поступок этот достоин величайшего одобрения, так как бедный Модест вместо двухмесячного отдыха принял на себя необыкновенно трудную и тяжелую заботу. Но зато есть надежда вылечить бедную Таню. Шарко положительно берется за ее исцеление. Так как я должен разделить с Модестом его заботы о Тане, то в Италию уже не поеду, а останусь здесь до тех пор, пока окажется нужно.

Вчера Париж был очень оживлен по случаю Mardi gras. На бульварах шумела и неистовствовала громадная толпа народа. Но что это за карнавал в сравнении с римским! Уже одно то, что вчера было так холодно, что Следовало бы ходить в шубе, тогда как в Риме в это время уже даже весна дает себя чувствовать. И веселье далеко не то бесшабашное, увлекающее, симпатичное, какое в Риме. По газетам вижу, что римская публика недовольна отменой corso dei barberi [бегов во время римского карнавала]. И действительно, этот остаток старины следовало бы удержать, ибо если бы только принимались должные меры, несчастий (как в прошлом году) не случалось бы.

Как я завидую Вам, дорогая моя! Как здесь сегодня грустно! Целый день льет холодный дождь с ветром, грязью на улице, со свинцово-серым небом. Когда подумаешь о неаполитанском солнце, об красоте всего открывающегося теперь перед Вами вида, - просто до слез жалко, что роковые обстоятельства удерживают в Париже. Впрочем, грешно жаловаться. Есть и в Париже много хорошего, а главное, хорошо, что есть всегда возможность развлечься от грустных мыслей, мучительного страха за будущее и вообще того безотрадного настроения, которым проникаешься дома, рядом с Таней. Ах, милый друг, если бы Вы знали, как много было дано природой этой девушке, чтобы быть образцом женской прелести, нравственной и физической, и как тяжело видеть ее в этом положении. К счастию, в Каменке не подозревают серьезности ее положения и, видимо, рады и покойны, зная, что она с нами в Париже, куда ей всегда очень хотелось.

Я не совсем хорошо понимаю: с Вами Саша или уже уехал в Петербург? Если он. с Вами, то потрудитесь сказать ему, чтобы он простил мне, что я до сих пор не отвечал на его последнее письмо. Письмо это требовало ответа, а на какие именно вопросы, - не помню, ибо оставил его в России. Не напишет ли он мне еще раз?

Ваш до гроба

П. Чайковский.

 

105. Мекк - Чайковскому

Неаполь,

28 января 1883 г.

Милый, бесценный друг мой! Вот я и в Неаполе. Здесь так хорошо, что просто таешь от восторга; теплота удивительная, море, горы и все картины этого чудного города приводят меня всегда в восторг. Как мне жаль Вас, мой дорогой, что Вы лишаетесь наслаждения быть в Италии, но, боже мой, какие же Вы люди и что за сердца у Вас, обоих братьев: закабалить себя, превратить в garde-malade [сиделку], лишить себя не только величайшего удовольствия, но и необходимой потребности подышать теплым итальянским воздухом, отнять у себя покой, стеснить весь строй своей жизни, и всё это только из дружбы к сестре, из заботливости об ее спокойствии, да это просто поразительно в теперешнее время! Если бы еще дело шло о том, чтобы прославиться, прогреметь по всему миру, а то для безвестного, по, боже мой, какого высокого чувства любви к ближнему. О, как я благоговею перед Вами, как бы я была счастлива, если бы у меня были такие братья!

Вчера мне прислали Ваше письмо из Рима, милый друг мой, за которое я бесконечно благодарю Вас, но писем Ваших к кому-либо другому, по ошибке посланных ко мне, я не получала никаких, следовательно, они пошли по своему назначению.

Вчера мы ездили к Nisid'e, проезжали Villa Postiglione и вспоминали о Вас, мой милый, дорогой. Ведь, кажется, оттуда Вы ушли из-за мышей и имели неприятность с хозяином. Бедный мой Коля теперь уже расстался с Каменкою. Ему грустно, потому что нет надежды скоро увидеться.

Благодарю Вас, мой милый, дорогой, что Вы не отнимаете у меня надежды иметь Вас своим гостем в Плещееве. Я буду очень счастлива, если это состоится, а что касается хлопот, то прошу Вас и не думать об них, потому что никаких не доставит. А на дальнейшее Ваше пребывание летом около Москвы не согласитесь ли Вы, друг мой, поручить мне нанять для Вас или именно, как Вы желаете, господскую усадьбу, т. e. дом, или же один флигель со всем нужным для хозяйства и очень запущенным садом; дом очень старый, но большой, а флигель совсем новый, но маленький, только в три комнаты. Имение это находится в трех верстах от моего Плещеева, места там вообще очень красивые, и природа довольно богата растительностью. Я думаю, что Вам понравится. Имение, о котором я говорю, называется “Ордынцы” и принадлежит г-же Сукочевой, вдове доктора. Если Вы вздумаете, мой дорогой, решиться на это, то поручите мне, и я прикажу нанять. А около города Подольска есть большой лес, в котором расположены хорошенькие дачи на горе, над самой рекой Пахрою, в которой отличное купанье и местоположение очень красивое, то, быть может, не захотите ли Вы лучше здесь, - то также, дорогой мой, поручите мне, и я через отца Влад[ислава] Альб[ертовича] (моего управляющего в Плещееве) устрою и это.

Мне сегодня очень нездоровится, поэтому кончаю письмо. Дай бог, чтобы все жертвы, которые Вы теперь приносите, вознаграждались полным успехом, и Татьяна Львовна излечилась бы совершенно от всех своих недугов. Будьте здоровы, мой несравненный, и не забывайте глубоко и горячо любящую Вас

Н. ф.-Мекк.

 

106. Мекк - Чайковскому

Неаполь,

2 февраля 1883 г.

Дорогой, несравненный друг! Вчера послала я Вам перевод и надеюсь, что Вы не удивились, получивши его без письма, если помните, дорогой мой, что я большею частию посылаю переводы отдельно от писем на тот случай, что если перевод пропадет, то чтобы письмо не ходило по рукам.

Из писем, полученных мною от Саши и Коли, я с большим удовольствием узнала, что моя Саша познакомилась со Львом Васильевичем и Тасею, и случилось это таким образом. Саша из Колиных писем знала о дне проезда их в Москве, и к этому часу ее муж поехал на станцию просить Л[ьва] В[асильевича], чтобы он заехал к ним обедать и провести те несколько часов, которые приходятся между двумя поездами, курским и петербургским, на что Л[ев] В[асильевич] и согласился. Саше Лев Васильевич очень понравился, об Тасе она выражается: “Тася еще ребенок, но очень миленький ребенок”. Мне так приятно, что они познакомились. Если я сама, по несчастному состоянию своего организма, не могу доставить себе этого удовольствия, то очень радуюсь, когда другие близкие мне люди пользуются им.

Хотя мне и жаль дразнить Вас, милый, дорогой мой, но я не могу не сказать, что здесь до того хорошо, что, кажется, всю жизнь не выехал бы отсюда, но это, конечно, только кажется, потому что, с другой стороны, нет города, в котором бы так постоянно сменялись ощущения восторга до слез с отвращением до тошноты; всё, что есть природа, - восхитительно, всё, что делается людьми, - отвратительно. Вообще Италия весьма не цивилизована, но Неаполь в особенности; наша Флоренция всё-таки гораздо благоустроеннее, и вообще северная и средняя Италия более цивилизованы и чище, чем южная. Я, как и телеграфировала Вам, предполагаю уехать в субботу до Пизы, там остановлюсь на один день, тогда в Геную, там остановлюсь [на] два дня и затем в Ниццу, где останусь до начала мая; тогда в Вену недели на две или на три, и в конце мая в Москву. Я отодвинула свое возвращение в Россию на целый месяц, потому что в мае объявлена уже коронация, и я считаю благоразумнее не быть в России это время. Если Вы, дорогой мой, все еще предполагаете прожить весну и лето около Москвы, то я тем более прошу Вас избрать для весны мое Плещееве, так как я ранее 25 мая туда не попаду, а дальше сделать так, как я Вам предлагала, милый друг мой, т. e. поручить мне нанять Вам дачу; у нас прелестные места, и роскошь растительности совершенно напоминает Украину. Коля мне пишет, что ему говорила Александра Ильинична, что Ипполит Ильич желал бы переменить род службы, то скажите, пожалуйста, дорогой мой, какой оклад жалованья получает он. Это на тот случай, если я узнаю о каком-нибудь подходящем для него месте, то первым делом надо знать, какое жалованье он желает получать.

Скажите, милый друг, читали Вы последнее сочинение Альфонса Доде “Проповедница”? Если нет, то не хотите ли, я пришлю Вам “Русский вестник”, где помещен этот перевод? Я ужасно люблю этого автора. Из всей французской нации я обожаю двух людей: Альфонса Доде и Жоржа Бизе, всё остальное терпеть не могу, т. e. я очень люблю музыку Берлиоза, но его самого как человека терпеть не могу, - такой же нахал и самохвал, как все они. На днях мы были в San-Carlo, давали “Roi de Lahore”, и, признаюсь, дорогой мой, мне даже стало обидно, что Вы, человек с таким золотым сердцем, с таким богатым внутренним содержанием, можете восхищаться такою бессодержательною музыкою, как французская. Ведь это только подбор нот по известным правилам, а я такой музыки не признаю, потому что музыка должна быть жизнь и чувство, а не толчение воды, с целью показать, что умеет делать контрапункты, модуляции, органные пункты (которые особенно любят французы) и т. д. и т.д. По-моему, музыка, которая ничего не выражает, ничего не стоит. Простите, дорогой мой, что я так говорю против Вашего вкуса, но зачем Вы так снисходительны, когда Вы имеете полное право быть очень строги!

Сашок со мною, и я, главным образом, для его удовольствия поехала и в Неаполь, в котором он был только ребенком. Я передала ему Ваше поручение, дорогой мой; он очень благодарит Вас за внимание, но говорит, что Вы ему ответили уже давно на его письмо и на все вопросы в нем.

Сегодня идет дождь, но всё-таки тепло. Если всё будет благополучно, то я надеюсь быть в Ницце около 10 февраля и прощу Вас, дорогой мой, адресовать мне туда пока poste restante, a дальше я Вам сообщу адрес. До свидания, мой бесценный, милый друг. Всею душою безгранично Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

Р. S. Не знаете ли Вы, друг мой, где находится московский Губерт? Влад[ислав] Альб[ертович] искал его в Риме во всех гостиницах и даже через полицию и нигде не нашел его, а ему писали, что он в Риме, - то не знаете ли Вы, где он?

Не хотите ли Вы, друг мой, выбрать каких-нибудь русских журналов? У меня их масса, и я могу прислать Вам; есть “Русский вестник”, “Русская мысль”, “Русский архив”, “Русская старина”, “Исторический вестник”, “Отечественные записки” и “Дело”.

 

107. Чайковский - Мекк

Париж,

1883 г. января 31 - февраля 9. Париж.

31 января/12 февраля 1883 г.

Дорогой, лучший друг мой!

Благодарю Вас от глубины души и за приглашение в Плещееве и за предложение нанять для меня дачу вблизи Плещеева. И то и другое несказанно пленительно, и мне так бы хотелось сейчас же сказать Вам, что и тем и другим я воспользуюсь. Но позвольте мне более определенно отвечать на этот вопрос несколько позднее. Относительно Плещеева, ввиду, необходимости дождаться здесь, в Париже, полного выздоровления Тани, я даже не знаю, успею ли я пожить в нем до Вашего приезда. Бог знает еще, когда Таня вполне выздоровеет. Модест, ввиду своих обязанностей к делу воспитания своего Коли, не может оставаться здесь более двух месяцев, а так как уже более двух недель со дня его выезда прошло, то, следовательно, в начале марта он уедет, и тогда я непременно дождусь здесь до тех пор, пока Таня будет здорова, и сам отвезу ее в Каменку. Что же касается дачи, то, уезжая из Москвы, я поручил брату Анатолию поискать что-нибудь для меня, и он мечтает найти какой-нибудь домик или флигелек вблизи той местности, где он будет жить с женой. Перспектива иметь меня своим соседом доставляет ему такую радость, что я не решаюсь отнять ее у него. Притом же, он принялся с таким рвением за поиски, что в каждом письме сообщает мне о результатах их, и весьма может статься, что теперь, когда я Вам пишу это письмо, он уже что-нибудь нанял для меня. Итак, сначала я спрошу его, в каком положении дело о приискании мне помещения, спрошу также, не нашел ли уже он что-нибудь для себя и в какой именно местности, посоветую ему искать для себя дачу вблизи Подольска, и как было бы хорошо, если б я мог исполнить и его и мое желание, т. е. иметь возможность жить недалеко от него и, вместе с тем, вблизи Плещеева. Откровенно говоря, из двух предлагаемых Вами мест, хотя запущенный сад Ордынцев меня ужасно пленяет, но еще больше соблазняет меня купанье в реке Пахре (купанье мне не только приятно, но и удивительно полезно), и потому я склонен выбрать не Ордынцы, а дачу в подольском лесу. Боже, как приятно думать обо всем этом, но как далеко еще до этого.

Вчера мы отвезли Таню в maison de sante [лечебницу] в Passy. За два дня до этого мы уже ездили туда с братом, чтобы посмотреть на это заведение и выбрать комнату. Странные люди эти французы. Хозяин заведения и его дочь приняли нас так нелюбезно и показали нам такое ужасное помещение для Тани, что мы собрались уже уехать, но когда они это увидели, то вдруг тон переменился, посыпались предложения лучших комнат, обещания превосходного ухода за больной и т. д. Тогда мы, удовольствовавшись небольшой, но чистенькой комнаткой, заключили условие. Но вчера, когда мы привезли Таню, комната оказалась неприготовленной, встречи ни от кого не последовало, прислуги невозможно было дозвониться. Это произвело на нас столь тяжелое впечатление, что мы уже собирались уехать, но тут вдруг появились и два доктора, и прислуга, и ухаживание... Таня решилась попробовать остаться в этом заведении, а что дальше будет - увидим, и если по прошествии нескольких дней окажется, что они больше обещают, чем делают, то мы возьмем ее оттуда. До чего было жаль ее, бедную, оставлять в заведении одну, - не передать словами. Она призналась нам, что ощущала вчера чувство, напомнившее ей первый день поступления в пансион. Разумеется, мы каждый день будем навещать ее и, быть может, даже впоследствии переедем поближе к Passy, если не в самое Пасси.

Дорогая моя! Вы очень преувеличиваете мои заслуги в этом деле. Если есть заслуга, то это со стороны Модеста, который взял на себя одного все хлопоты и заботы. Я только, так сказать, состою при нем. Да и во всяком случае то, что мы делаем, есть обязанность и долг, который всякий должен был бы исполнить.

2/14 февраля.

Вчера пришлось вынести много нравственной муки. Навестивши Таню мы застали ее в ужасном состоянии. Накануне вечером ей уменьшили в первый раз дозу морфина, а вчера дали еще меньше. Хотя уменьшение дозы ничтожное, но она страдала ужасно: кричала, рвала на себе волосы, беспрестанно впадала в обморочное состояние, бредила, одним словом, это было что-то до того ужасное, что я не знаю, как я выдержал это впечатление. Но доктора, навещавшие ее, остались непреклонны: прописывали опиум и разные успокоительные средства, но прием морфина не увеличили. Сегодня утром приезжала к нам девушка ее за некоторыми вещами и с известием, что хотя всю ночь она не спала и ее рвало, но к утру она несколько успокоилась и заснула. Так как она нуждается в постоянном уходе, и притом женском, а девушка ее совершенно выбилась из сил, здешней же garde-malade она не хочет, то мы с Модестом решились выписать из Петербурга одну очень почтенную старую девушку, бывшую воспитательницей сестры Модестиного воспитанника. Сейчас мы послали ей телеграмму. Нужно, чтобы как об этой выписке, так и вообще о состоянии Тани никто из каменских не знал сущей правды, и потому, дорогая моя, если будете писать об этом Коле, то так. чтобы он не доводил это до сведения каменских жителей.

5 февраля.

Третьего дня утром получил lettre chargee, a вчера письмо Ваше, дорогой друг! От всей души благодарю за то и другое. Благодарю также за приглашение весною в Плещееве. Если б Вы знали, как пламенно я желаю, чтобы мне можно было погостить у Вас! Но, как я уже объяснил выше, мне неизвестно, буду ли я в России в апреле и мае, ибо мы находимся в зависимости от состояния здоровья Тани. Если, даст бог, удастся вернуться домой к пасхе, то из Москвы прямо проеду в Плещееве, а затем, разумеется, для меня было бы в высшей степени желательно воспользоваться Вашим предложением жить вблизи Плещеева на даче. Дай бог, чтобы так вышло! “Проповедницу” я не читал, хотя книга эта в подлиннике есть у меня. Но она внушает мне какое-то предубеждение, которого никак не могу победить. Автор тут, конечно, непричем, но все эти редстокщины, “Armees du Salut” [“Армии спасения”] и т. п. секты крайне антипатичны, и так как я знаю, что Доде (которого я люблю так же, как и Вы) изобразил одну из подобных сект, то и за книгу его приниматься не хочется.

Относительно французской музыки скажу в свое оправдание следующее. Я не столько увлекаюсь всей массой произведений, исходящих из новой французской школы, и каждым из композиторов в отдельности, сколько тем веянием новизны и свежести, которое вообще чувствуется теперь в музыке французов. Мне нравится их стремление к эклектизму, то чувство меры, которого они держатся, их готовность отстать от вековой рутины, но с тем, чтобы оставаться в пределах изящного. У них нет того безобразия, до которого у нас дошли некоторые авторы, вообразившие, что новизна и оригинальность состоит в попирании ногами всего, что до сих пор признавалось условием музыкальной красоты. Если же мы сравним новую французскую школу с тем, что теперь пишется в Германии, то нельзя, в самом деле, не признать, что у немцев музыка в страшном упадке и что дальше вечного переливания из пустого в порожнее элементов, внесенных Мендельсоном и Шуманом, с одной стороны, и Листом и Вагнером, с другой, - они ничего не делают. Во Франции, напротив, слышится что-то новое и иногда очень интересное, свежее, сильное. Визе, конечно, целой головой выше их всех, но всё же Massenet, Delibes, Quiraud, Lalо, Godard, St-Saens и: др. - люди с талантом и, главное, люди, во всяком случае далекие от сухой рутинной манеры современных немцев.

Боже мой, до чего Вы добры, друг мой! Прослышали о том, что брат Ипполит мечтает о другом месте, и уже думаете об удовлетворении его мечты. Ипполит получает, если не ошибаюсь, тысячи полторы жалования и, кроме того, проценты со сбора за каждый рейс, что составит, в целом тысячи четыре в год. Впрочем, я напишу ему, чтобы получить более точные сведения. Служба его, действительно, тяжелая, и для него была бы большим благодеянием перемена, но я не знаю, решится ли он оставить Одессу, где у него дом, недавно им отстроенный и которым он сам управляет. Всё это я узнаю и напишу Вам, добрый друг!

Вы окажете мне невыразимое удовольствие присылкой русских журналов, и если это не лишит Вас самих чтения, то буду несказанно рад получить их, тем более, что Таня нуждается в чтении.

В последние дни здоровье Тани лучше, благодаря тому, что доктора дают ей снотворные лекарства, и сон очень подкрепил ее. В последний раз я видел ее третьего дня и, должно быть, на возвратном пути от нее простудился, и вот уже третий день не выхожу из комнаты; чувствую лихорадочное состояние, жар и легкую ревматическую боль в щеке. Впрочем, нездоровье это самое незначительное. Модест ежедневно навещает нашу больную и вчера остался очень доволен ее значительно улучшившимся состоянием.

7 февраля.

Слава богу, Тане гораздо лучше. Я только что был у нее. В течение недели лечение прошло столь успешно, что прием морфина уже уменьшен на семьдесят пять миллиграммов, и она довольствуется этим уменьшенным приемом. Только первые дни были ужасны, теперь нет ничего особенного. Разумеется, это ей дается нелегко и терпеть всё-таки приходится, но что меня радует несказанно, это то, что она оказалась способной бороться с своей слабостью. Признаюсь, я думал, что у нее не хватит сил.

Вы удивительно верно выразились) о Неаполе, что в нем постоянно чередуются ощущения величайшего восторга с отвращением и что виновники последнего - тамошние люди. На меня они так сильно подействовали, что я нисколько не стремлюсь побывать в Неаполе, и если удастся как-нибудь осуществить мечту мою пожить в Сорренто, то проеду через Неаполь, не остановившись. Одно воспоминание о вилле Postiglione приводит меня в трепет негодования и ужаса.

9 февраля.

Русская компаньонка, которую мы выписали для Тани, приехала. Это большое для нас облегчение.

Будьте здоровы, дорогая моя! Дай Вам бог всего лучшего.

Ваш П. Чайковский.

 

108. Мекк - Чайковскому

Ницца,

13 февраля 1883 г.

Тысячу раз благодарю Вас, мой милый, бесценный друг, за дорогое письмо Ваше, которое я нашла в Ницце по своем приезде сюда. Я в совершенном восторге от Ниццы: эта теплота, эти пальмы, апельсинные рощи, море, цветущие сады и цветники приводят меня в какое-то опьянение. К тому же, знаете, эта итальянская природа с французской культурой составляют прелестное соединение. Я французов терпеть не могу, но всё же нельзя не признать, что это передовой народ во всем, и в особенности, когда приедешь прямо из Неаполя, то с удовольствием отдыхаешь от тамошнего неблагоустройства. Только я в большом горе о том, что никак не нахожу для себя дачи; в нынешнем году так переполнена Ницца, что ничего такого, что мне надо, и найти нельзя, так что придется уже поместиться кое-как с разными лишениями на одной из тех дач, которые уцелели от набегов иностранцев. Но я надеюсь, что за эти лишения меня вознаградит божественное солнце и голубое море. Бедный, бедный мой друг, что Вы не можете пользоваться тем же солнцем. Но Вас, Ваше чудное сердце будет награждено тем благом, к которому Вы приведете бедную Татьяну Львовну; дай господи, чтобы она была совершенно исцелена от своего недуга и чтобы жизнь ее устроилась сообразно потребностям сердца. Так мне жаль ее, эту молодую, исковерканную жизнь; пошли ей господи успокоение и удовлетворение.

Вы, вероятно, уже знаете теперь, дорогой мой, о смерти Рихарда Вагнера и, вероятно, читали, что его похоронили в Байрейте на его вилле, что он состояния никакого не оставил, потому что проживал больше, чем получал, но для семейства остается сто тысяч марок годового дохода, но так как он завещания никакого не оставил, то бедная жена будет зависеть от опеки над детьми. По всей дороге от Венеции до Байрейта во всех городах его тело встречали всевозможные депутации; из Вены от театральной дирекции и Музыкального общества был прислан Рихтер. Не стало музыкального колосса, но он умер вовремя, во-первых, по летам и, во-вторых, пока не исписался.

Вообразите, милый друг мой, что здесь уже купаются в море; погода чудная все эти дни. Я живу пока в Hotel de la Mediterannee на Promenade des Anglais. Каждый день Влад[ислав] Альб[ертович] и Сашок ездят искать дач, вчера ездили в Monte-Carlo, но нигде вполне подходящей для меня не находится. Сегодня они поедут еще в Cannes искать, но я не имею надежды и на это, потому что, говорят, и там переполнено.

Сегодня я пошлю Вам журналы, дорогой мой.

Коля пишет, что Тася блистательно поступила в институт. Моя Соня завела переписку с Тасею; я считаю, что это будет для нее очень полезно. Коля пишет, что он несколько дней занимался с Тасею перед ее поступлением в институт и что она отлично занимается.

Здесь каждый день играет оркестр в Jardin public.

Извините, дорогой мой, за такое неопрятное письмо, но моим нервам всегда бывает трудно ладить с какими-нибудь лишениями. До свидания, мой милый, несравненный друг. Будьте здоровы и веселы. Дай Вам бог скорее быть обрадованным выздоровлением Татьяны Львовны. Всем сердцем горячо и неизменно Вас любящая

Надежда ф.-Мекк.

 

109. Чайковский - Мекк

Париж,

14/26 февраля 1883 г.

1883 г. февраля 14 - 16. Париж.

Милый, добрый, дорогой Друг! Не знаю, успел ли я написать Вам в последнем письме моем о новой тревоге, которую я испытал. Уже давно я подозревал, что мой бедный солдат Алеша болен, так как несколько времени не было от него писем. Вдруг получаю письмо от брата Анатолия, который извещает меня, что Алеша при смерти, болен воспалением в легких, что он был у него в госпитале, но до палаты, в которой лежит Алеша, не дошел, боясь тифозной заразы (жена его в это время должна была родить), а видел лишь фельдшера. Последний сказал Анатолию, что через несколько [дней] воспоследует кризис, и обещал дать знать, какой ход примет болезнь, а брат должен был об этом известии сообщить мне телеграммой. Между письмом и телеграммой прошло два очень тяжелых для меня дня, так как я почему-то был уверен, что бедный мой слуга не останется в живых, и приготовился твердо перенести эту потерю. Но, кажется, бог и на этот раз отвратил от меня грозившую мне горесть. Через два дня после письма я получил известие, что перелом болезни благоприятный и что Алеша вне опасности. Теперь я написал в Москву, чтобы брат и Юргенсон похлопотали о годовом отпуске для Алеши. Сильное воспаление в легких часто имеет последствием чахотку, а так как Алеша очень некрепкого сложения, то можно этого опасаться, и я хотел бы, чтобы он летом не служил, а отдыхал и укреплялся.

Больная наша в последние дни опять нехорошо себя чувствует, но большим облегчением и для нее и для нас то, что при ней теперь есть Очень почтенная и симпатичная личность, оказывающая ей всевозможные попечения и услуги, в лице выписанной нами г-жи Молас. Таня очень полюбила ее и весьма довольна ее сообществом.

Работа моя подвигается черепашьим шагом. Я думал, что к концу февраля опера моя будет готова, теперь вижу, что раньше, как к маю, не успею ее окончить.

16/28 февраля 1883 г.

Радуюсь, что Ницца Вам нравится. Как местность, это действительно восхитительный уголок. Желаю, чтобы поиски виллы были успешны. Если в Ницце и Канне ничего не окажется, то не поискать ли между San Remo и Вordighera? Хотя это уже Италия, но порядки все французские, а помнится, там чудные есть места.

С нами случилось на днях курьезное происшествие. Возвращаясь поздно вечером домой, мы наткнулись на женщину средних лет, очень бедно, но чисто одетую, которая лежала в изнеможении на тротуаре. Когда мы ее подняли и она пришла в себя и могла говорить, то сказала, что целый день бегала по Парижу, ища работы, целый день ничего не ела и лишилась сил и сознания от этого. Мы дали ей немножко денег, купили хлеба и отправили в фиакре домой. На другой день Модест ходил собирать о ней сведения, и concierge [швейцар, привратник] дома, в котором она живет, отзывалась о ней как об очень несчастной, но хорошей женщине. На другой день она пришла к нам, и мы снова дали ей денег, чтобы могла прожить до приискания работы. После того я обратился к хозяйке нашего отеля (очень симпатичной даме) за советом, и она берется доказать, что женщина эта сыграла с нами ловкую комедию, что подобные надувательства часто делаются и иностранцы попадаются впросак. Увидим! Меня очень интересует этот вопрос.

Брату Анатолию бог дал дочку.

Будьте здоровы, покойны и счастливы, дорогой друг! Дай бог Вам всего лучшего.

Ваш до гроба

П. Чайковский.

 

110. Чайковский - Мекк

Париж,

21 февраля.

1883 г. февраля 21 - 24. Париж.

Милый, дорогой, бесценный друг!

Из письма Влад[ислава] Альберт[овича] вижу, что в настоящее время здоровье Ваше нехорошо. Вы не поверите, как это меня беспокоит и огорчает! Дай бог, чтобы Ницца и тамошнее солнце и море благодетельно на Вас подействовали. Дай бог, чтобы хоть несколько времени никакие тревоги и заботы не нарушали Вашего покоя!

У нас здесь всё довольно благополучно. Нельзя сказать, чтобы племянница совсем хорошо себя чувствовала, но мы ожидали гораздо худшего. Что в особенности приятно, это то, что нам посчастливилось в выборе доктора для специального ухода за Таней. Доктор этот необыкновенно заботлив, до того, что иногда по четыре раза в день навещает ее, а третьего дня он оказал ей такую услугу, которой и за большие деньги нельзя добиться, а именно, привез к ней вечером своего учителя, знаменитого Шарко, который довольно долго просидел и обстоятельно осмотрел больную. Еще хорошо то, что компаньонка, которую мы выписали для Тани, чрезвычайно ей понравилась. Мы очень боялись, что [бы] известие о выписке этой почтенной особы не было принято в Каменке как признак ухудшения в здоровье Тани, и потому пришлось прибегнуть к лжи и написать туда, что компаньонка эта совершенно случайно очутилась в Париже и что мы оставили ее при больной, ввиду того, что она совершенно свободна. По письмам из Каменки видно, что нужно с крайней осторожностью извещать их о Тане. При малейше беспокоящем известии сестра моя делается больна, а болезнь ее такого рода, что нужно всячески щадить ее материнскую чувствительность.

Недавно получил я очень подробное и интересное письмо от племянницы Анны. Она говорит, между прочим, о пребывании там Коли и о том, что чем более узнает его, тем более любит. Да, нельзя не любить этого человека всем сердцем! На днях по поводу беспокойств, о которых брат Модест писал ему по поводу щемящего чувства тоски, испытываемой им, когда он думает о своем воспитаннике, оставленном на попечении чужих людей, сын Ваш Коля пишет ему, что беспокоиться нельзя, ибо он близко. Мы оба до слез были тронуты этим письмом. Без громких слов, без фраз, совершенно просто, как будто иначе и быть те может, Коля дает понять, что зорко следит за всем, что делается у Модеста, и что он заменит для его воспитанника брата моего, если нужда того потребует. Вы себе представить не можете, до чего эти несколько слов Коли благодетельно подействовали на Модеста. Чувствуется, что Коля, и один только Коля, своею готовностью хотя бы издали следить за его мальчиком, мог внушить ему уверенность, что отсутствие его не будет чувствительно. Экое золотое сердце у него.

Мне очень понравилась характеристика Коли, которую делает в письме ко мне мой старый приятель Кондратьев. Я ее выписываю: “Кстати о Николае Мекк. Какой он практичный и как он все умеет, и как он сознает свою силу, - так и хочется сказать: возьми ты меня, голубчик, в полное свое распоряжение, делай что хочешь и с моим имением и с временем, и пусть всё будет по-твоему”.

Я думаю, что никогда еще восемнадцатилетний юноша не внушал зрелому человеку такого впечатления, какое способен, как видно из предыдущих строк, производить Коля.

24 февраля.

Какой милый Владислав Альбертович! На мою просьбу написать мне подробнее о состоянии Вашего здоровья он прислал мне обширное письмо с обстоятельным описанием всего, что в настоящую минуту Вы испытываете. Письмо это значительно успокоило меня, ибо, с свойственной мне способностью всякие невзгоды видеть преувеличенно, я вообразил гораздо худшее. Теперь я вполне уверен, бесценный, горячо любимый друг мой, что при благоприятных обстоятельствах Вы можете очень скоро совершенно оправиться. Молю бога, чтобы ничто не нарушало Вашего душевного мира, а ведь здоровье Ваше в полной зависимости от состояния души Вашей.

Читаю в газетах, что даже в Ницце был снег; вот это уж некстати для Вас, не затем Вы приехали в Ниццу. Что касается Парижа, то здесь самая несносная погода, с бешеными порывами северного ветра, нагоняющего снег, град и проникающего даже в комнаты. Приходится сидеть весь день у камина, спасаясь от ужасного холода.

Я еще не слышал новой оперы St-Saens'a, которую на днях дали в Grand Opera. Судя по газетам, видно, что опера имела настоящий успех. Я не ожидал этого, ибо хорошо знаком с другими операми его: “Samson et D a lila”, “E tienne Marcel” и “Princesse jaune”, - и все эти три оперы внушили мне убеждение, что St-Saens вряд ли может создать что-нибудь замечательное в сфере драматической музыки. На будущей неделе пойду послушать его оперу и сообщу Вам о своих впечатлениях.

По случаю смерти Вагнера, он внезапно сделался кумиром парижской публики. Все три воскресные концерта (Pasdeloup, Colonne и Lamoureux) посвящают всю свою программу Вагнеру, и успех громадный. Курьезные люди! Непременно нужно умереть, чтобы заслужить их внимание! В здешней Academie des Beaux Arts по случаю смерти другого композитора, Флотова, открылась вакансия иностранного корреспондента, и Gоunоd в числе пяти кандидатов представил и меня, но я чести этой не удостоился. Большинством голосов выбрали Лимнандера, бельгийского композитора.

Дай Вам бог здоровья, здоровья и здоровья, драгоценный друг!

Ваш П. Чайковский.

 

111. Чайковский - Мекк

Париж,

1883 г. марта 3 - 4. Париж.

3/15 марта 1883 г.

Дорогой, милый друг! Не может быть погоды ужаснее той, которая держится в Париже уже, по крайней мере, две недели и, по-видимому, еще долго будет продолжаться. Неужели и у Вас в Ницце так же дурно? Перечитываю свой прошлогодний дневник и вижу, что в Неаполе в это время, год тому назад, была уже совсем летняя погода. Что за чудные прогулки мы делали, что за красота была! А здесь бесконечный дождь, холод, по временам снег, ветер, и, разумеется, всё это отражается на душевном настроении.

Здоровье Тани не ухудшается, но и не улучшается. Уменьшение морфинных доз на время прекратилось, так как она потеряла опять сон, по ночам бредит, страдает постоянной тошнотой, и доктор нашел невозможным без вреда для нее продолжать уменьшение приемов морфина. Видно по всему, что еще долго продлится это лечение, и конца ему не предвидится.

О близких своих из России имею хорошие известия. В Каменке всё благополучно, и Лев Васильевич пишет, что, приехавши домой после почти двухмесячного отсутствия, он нашел сестру мою очень поправившейся. У брата Анатолия жена после родов поправилась, и ребенок совсем здоров. Алеша мой тоже, слава богу, выздоровел, и я просил Анатолия похлопотать, чтобы ему дали годовой отпуск для поправки.

Начинаю помышлять о возвращении в Россию. Как только начинается весна, меня всегда влечет домой, в нашу бедную, но всё-таки бесконечно милую родину. Только, увы, едва ли в скором времени можно будет уехать из Парижа.

4/16 марта.

Сейчас Модест получил письмо от Коли (Вашего сына), в коем он пишет, что беспокоится о Вашем здоровье и огорчается, что не принимается достаточно мер к поправлению его. Как больно читать это! Как сжимается мое сердце при мысли, что Вы страдаете, и, как нарочно, даже солнце недостаточно греет Вас, ибо, судя по газетам, и в Ницце холодно. Здесь опять ночью был мороз, а вчера вечером снег шел.

В воскресенье ожидаются большие беспорядки и демонстрации . Быть может, и на этот раз всё ограничится безоружными скопищами и платоническими манифестациями, но в воздухе парижском чувствуется веяние революции, и если не сейчас, то все-таки в близком будущем предстоят волнения серьезные. Общее недовольство существующим порядком вещей сказывается во всем. Консервативные и радикальные газеты одинаково ненавидят теперешнее правительство, и что оно не удержится - это верно, но и заменить его некем. Франция точно так же, как и Россия, нуждается в сильной, выходящей из ряда политической личности. Пока был Гамбетта, олицетворявший в себе современную Францию со всеми ее недостатками и достоинствами, всё было покойно. Одни с любовью, другие с завистью и недоброжелательством, но все чувствовали, что в конце концов власть перейдет к нему. Теперь во главе правительства - целый ряд людей, равно ничтожных и пошлых.

Получил я сочинения Влад[ислава] Альберт[овича]. Потрудитесь передать ему, дорогой друг, что я поверхностно уже просмотрел их и радуюсь несомненным и значительным успехам, сделанным им. Впоследствии напишу ему подробно.

Ради бога, будьте здоровы, милый друг, - это мое главнейшее и пламенное желание.

Ваш П. Чайковский.

 

112. Чайковский - Мекк

Париж,

9/21 марта [1883 г.]

Я так и думал, дорогой друг мой, что Вы или нездоровы, или очень расстроены известием о болезни Миши. Мне кажется, что Вас тщетно так растревожили. У мальчиков, быстро растущих, очень часто бывает временное расстройство, и состояние это очень далеко от того, что называют пороком сердца. Я совершенно убежден, что такой чудесного сложения мальчик, как Миша, не может носить в себе зародыша серьезной болезни. Молю бога, чтобы Вы поскорее успокоились.

На меня низверглись два неожиданных и очень тяготящих меня труда. Город Москва заказал мне торжественный марш для исполнения на празднике, который будет дан государю в Сокольниках, а коронационная комиссия прислала мне текст большой кантаты, слова которой написаны Майковым, а музыку к ней убедительно просят меня написать. Едва я успел примириться с мыслью, что нужно оторваться от оперы для марша, как вдруг получаю письмо от президента комиссии по поводу кантаты. Первая мысль моя была - отказаться, но потом я решил, что во что бы то ни стало нужно постараться и обе работы исполнить к сроку. Мне известно из достоверных источников, что государь весьма расположен ко мне (т. е. к моей музыке), и я бы не хотел, чтобы ему донесли, что я отказался. Обе работы, особенно кантата, должны быть исполнены с быстротой, которая приводит меня в ужас. Мне предстоит недель шесть выбиваться из сил, проводить бессонные ночи, утомляться до изнеможения. Впрочем, если я увижу, что здоровье мое пошатнется, то, разумеется, откажусь. Ведь, во всяком случае, если не я, то никто другой не напишет, и, следовательно, я не буду мучиться мыслью, что помешаю другому исполнить заказ. Президент комиссии так и говорит в письме своем, что я один могу выручить их из затруднения, ибо Антон Рубинштейн отказался ввиду краткости срока и указал на меня. Кантата эта должна быть исполнена в Грановитой палате, когда, по обычаю, государь обедает один, в виду всех участников церемонии. Я уже начал сегодня писать и то и другое. Между тем, здоровье Тани совсем не таково, чтобы я обладал спокойствием, потребным для такого египетского труда. Если бы случилось, что она бы вдруг начала серьезно поправляться, я с радостью уехал бы поработать в Швейцарию. Париж очень мало годится при таких обстоятельствах.

Наконец здесь наступила весна или, по крайней мере, нечто похожее на весну, ибо всё-таки еще приходится топить камин, дабы не страдать от холода. Радуюсь Вашему плану приобрести виллу на берегу Средиземного моря.

Поверьте, милый друг, что, несмотря на все мои беспокойства, тревоги и усиленные труды, я более чем когда-либо думаю о Вас, сострадаю Вам и беспокоюсь о Вашем здоровье. Поэтому Вы не поверите, как я рад был письму Влад[ислава] Альб[ертовича], которому завтра или послезавтра напишу. Прошу Вас и впредь, когда бы нездоровы, поручить ему или Саше извещать меня о Вас.

Будьте покойны и верьте, что нездоровье Миши несерьезно.

Ваш до гроба

П. Чайковский.

Убедительно прошу Вас как можно дольше не писать мне. Я очень, очень понимаю, как малейшее напряжение может расстроить Вас при этих обстоятельствах.

 

113. Мекк - Чайковскому

Ницца,

11 марта 1883 г.

Милый, бесценный друг! Если бы Вы знали, как мне больно, как тяжело, что я не могу писать Вам так часто, как бы мне хотелось, как необходимо мне. Переписка с Вами есть мое единственное утешение, единственная радость, но проходят целые недели, что я каждый вечер собираюсь назавтра писать Вам, а наутро-то мое нервное состояние таково, что я двух слов связать не могу, то является неожиданно необходимость писать деловое письмо или отвечать кому-нибудь из своих детей на кучу вопросов, и таким образом теперь судьба у меня отнимает и последнее благо, которое я имела. Теперь же это время я до крайности расстроена и огорчена болезнью моего бедного Миши. Коля и Саша (дочь) скрывали от меня истину, но это совершенно напрасно, потому что от матери скрыть невозможно, а только для меня протянули дольше это чувство томления, смертельного беспокойства, когда видишь, что от тебя что-то скрывают. Теперь я знаю всё его состояние и, конечно, прихожу в ужас за его настоящее и будущее. Болезнь сердца у него произошла от такого порока, который очень часто бывает у мальчиков и при котором теперь требуется такой бдительный присмотр и наблюдение за ним, которых и вполовину достигнуть трудно, то что же будет с ним, с, этим несчастным ребенком! Я хлопочу теперь изо всех сил найти добросовестного, внимательного гувернера для него, так как он должен оставить Петербург и будет находиться при мне. Не знаете ли Вы, мой добрый, дорогой друг, кого-нибудь для этого назначения? Или не можете ли Вы сделать мне величайшее одолжение - поискать в Париже благонадежного француза? Это для меня самый важный вопрос теперь. Но, конечно, милый друг мой, я не смею и просить Вас употреблять для этих поисков каких-нибудь особенных усилий и хлопот, а если бы представился случай спросить, узнать и достать, то не откажите, дорогой мой, воспользоваться таким случаем. Мне надо поручить двух мальчиков, потому что и Макса я также возьму из Петербурга; я слишком напугана уже двумя, получившими ревматизм. Сашок, вероятно, также не вернется больше в Петербург, потому что доктор, который у меня в доме, всё твердит, что это был бы слишком большой риск для его здоровья.

Вот еще вопрос, о котором я хотела сказать Вам: не попросите ли Вы Александру Ильиничну взять Тасю обратно из института? До того мне жаль этого ребенка, что ко всем моим тревогам еще у меня сердце ноет за нее. Коля пишет мне, что она так похудела, так печальна, что жалость смотреть на нее. Теперь ведь она в лазарете, бедное дитя! За что и к чему так мучить ребенка, что с нее, со всей этой премудрости, которую она там произойдет? Для того, чтобы любить мужа и беречь детей, надо быть только дочерью хорошей матери, а не ученою девицею. Упросите, дорогой мой, Александру Ильиничну, чтобы она сжалилась над бедным ребенком. Простите, если я говорю некстати, но мне так жаль бедную девочку.

Как это печально, что у Вас такая дурная погода. У нас очень тепло и очень много солнца. Правда, недели две назад два дня падал снег, в тени лежал очень долго, но всё же меньше четырех градусов тепла ночью не было. Я наняла дачу в Cannes для будущей зимы, потому что иначе нельзя иметь хорошего, здорового помещения; теперь у нас отвратительная квартира, потому что ничего лучшего нельзя было достать, всё занято. Цены на хорошие виллы ужасно высоки, за эту, которую я наняла в Cannes, с меня'берут двадцать пять тысяч франков за зимний сезон; правда, вилла роскошная, но всё же и цена ужасная.

Я должна кончить. Голова в отчаянном положении, сегодня я ночь очень дурно провела, а как бы хотелось еще о многом, многом поговорить. Будьте здоровы, мой бесценный, милый, хороший друг. Всем сердцем горячо и безгранично Вас любящая

И. ф.-Мекк.

 

114. Чайковский - Мекк

Париж,

1883 г. марта 14 - 16. Париж.

14/26 марта 1883 г.

Дорогой, бесценный друг!

Прежде чем обратиться к Вам с просьбою, которая стоила мне многих мучительных колебаний, я должен написать маленькое предисловие. Когда брат Модест, решившись взять, с собою племянницу, Таню за границу, написал о том Льву Васильевичу, последний решительно отказал отпустить ее, говоря, что средства не позволяют. Действительно, киевская жизнь до того расстроила его дела, а хозяйственный год столь плохой, что он временно очень затруднен. Потом, когда Модест подробнее выяснил ему необходимость увезти Таню, он дал позволение и прислал тысячу рублей, говоря, что это всё, что он может теперь дать, и если окажется этого мало, то просил, чтобы мы взяли на себя все лишние против этой суммы расходы, с тем, что впоследствии он с нами рассчитается. Модест, рассчитывая, что его, моих и Таниных денег будет достаточно, приехал в Париж. Но мы очень скоро увидели, что рано или поздно далеко перешагнем за пределы наших наличных денег, и я давно предвидел, что мне придется принять экстраординарные меры, чтобы покрыть все наши расходы. Танино пребывание в дорогой (хотя и очень плохой) maison de sante, доктора, лечение и тысяча ежедневных непредвиденных расходов, обусловливающихся состоянием Тани, наконец, наши собственные необходимые потребности, При дороговизне парижской жизни, которой я не ожидал и не предвидел, всё это совершенно нарушило мой бюджет. Обращаться к Льву Васильевичу не могу, ибо кроме того, что знаю его затруднительное положение, я считаю себя слишком обязанным ему за многолетнее гостеприимство, чтобы не пощадить по возможности его интересы. Да, наконец, и он и сестра вовсе и не подозревают всей серьезности болезненного состояния Тани, и чтобы выяснить, почему мы на нее так много тратим, пришлось бы нанести им убийственное горе, а этого тем более нельзя, что сестра больна и единственное условие ее выздоровления - отсутствие тревог за Таню. В настоящее время у меня осталось несколько сот франков, с которыми до конца месяца я дотяну, а затем, кроме Вас, мне не к кому обратиться. Город Москва, заказавший мне торжественный марш для празднования коронации, предложил мне пятьсот рублей. Не знаю, одобрите ли Вы меня, милый друг, но я отклонил вознаграждение за этот труд, находя, что город Москва в подобных случаях должен платить или, по меньшей мере, пять тысяч или ничего. Коронационная комиссия ничего не предложила мне за кантату. Словом, никакого близкого заработка не предвидится, ибо я могу получить от Юргенсона за право издания оперы “Мазепа” известную сумму лишь только, когда опера будет готова, а раньше лета она готова быть не может. Занимать у него мне, по некоторым соображениям, весьма неприятно. И вот, дорогая моя, я принужден беспокоить Вас, да еще в такое время, когда у Вас так много горестей и забот на душе! Просьба же состоит в том, что бюджетную сумму, вместо 1 июня, я просил бы Вас прислать мне в конце текущего месяца. Невыразимо совестно беспокоить Вас и, быть может, хоть слегка, но всё-таки нарушить и Ваш бюджет, но необходимость принуждает меня обратиться к Вам. Если бы это оказалось возможным, то я был бы совершенно покоен и денег этих вполне достало бы мне, чтобы обеспечить еще несколько времени пребывание и лечение Тани, а также наши с Модестом здешние траты и путевые издержки. Что касается лета, то, во-первых, я буду иметь деньги, когда кончу оперу, а во-вторых, устроюсь так, что до глубокой осени не буду в них вовсе нуждаться. Словом, чтобы выйти победителем из затруднительного финансового положения, мне только нужно двумя месяцами раньше иметь в руках деньги, на которые я рассчитывал в июне. И я буду несказанно благодарен Вам, если Вы найдете это возможным.

16 марта.

Касательно Таси я скажу Вам откровенно, милый друг, что мне очень жаль ее и я очень понимаю всю жуткость испытываемой ею тоски. Но тем не менее, хорошо зная характер этой девочки, в сущности доброй и хорошей, но очень своенравной и избалованной, скажу Вам, что для нее будет сущим благодеянием пробыть года два под казенной дисциплиной. Мне жаль ее, как бывает жаль ребенка, которому нужно выдержать операцию: операция эта мучительна, но она спасет ее. Позвольте мне не вдаваться в разные грустные подробности, но уверяю Вас, что лучше, чтобы она потосковала по дому, чем чтобы ее туда вернули. Тася вырастала, когда сестра моя была уже больна, и воспитание ее было не так ведено, как бы следовало. Я уже имел случай говорить Вам, что девочка эта из тех натур, которые требуют, чтобы зa ними был строгий присмотр и неослабное наблюдение. К несчастию, долгое время некому было серьезно ею заняться, а когда подоспела Анна, которая явилась домой с твердо взятым намерением перевоспитать Тасю, уже было поздно. Она уже настолько выросла, настолько привыкла к безграничной свободе поступать всегда, как ей хочется, что Анна с ней не могла справиться. Нет, поверьте, дорогой друг, что институт может совершенно искоренить все Тасины недостатки, в сущности, исправимые, но под условием, чтобы она была на время отдалена от дому. Между прочими странностями этой девочки я должен Вам сказать, что она поставила себе за образец свою сестру Таню, которой она поклоняется как кумиру. Ей представляется, что нет ничего совершеннее и лучше, как отравлять себя морфином, читать с утра до вечера романы, быть всегда праздной, заботиться о туалете с преувеличенным усердием и т. д. И может ли она приучиться смотреть на это иначе, если она живет в доме, где, вследствие безграничной любви родителей к старшей дочери, никогда никто не смеет громко осуждать подобного рода девическую жизнь. Уже этого одного достаточно для того, чтобы желать временного удаления Таси из дому. Разумеется, если бы ее тоска приняла бы болезненный характер, то ее взяли бы. Но слышно, что она начинает привыкать к новой жизни.

Тем не менее, дорогой, добрый друг, я всё-таки сообщу Ваши сочувственные слова о Тасе ее родителям, которые, конечно, будут глубоко тронуты Вашим участием. Ах, дорогая моя, как часто я с болью сердца думаю об этих двух чудных людях (я говорю о сестре и Льве Васильевиче), столько времени пользовавшихся ничем не смущаемым счастием и теперь, вот уже несколько лет, обреченных на непрерывные мучения вследствие тревог за свою несчастную Таню! И знаете, я не Предвижу, чтобы она выздоровела. Положим, она теперь уже меньше поглощает морфина, но ценою чего! Вместо морфина ей дают другие наркотики. Дело тут не в самом морфине, а в каких-то роковых свойствах этой девушки, заставляющих ее поневоле губить так или иначе и свое здоровье и счастье целой семьи.

Я с величайшей готовностью возьмусь приискивать гувернера, но научите, как это сделать! Я никого не вижу и никого не знаю. Можно ли пойти в контору рекомендаций? Годится ли этот способ приискиванья? Если да, то, конечно, пойду, и прошу Вас, милый друг, дать мне на этот счет инструкцию.

Радуюсь, что Вы обеспечены насчет помещения для будущей зимы.

С любовью лелею мечту погостить в мае у Вас в Плещееве. Молю бога, чтобы здоровье Миши восстановилось поскорее.

Я работаю с лихорадочною деятельностью.

Безгранично преданный

П. Чайковский.

 

115. Мекк - Чайковскому

Ницца,

18 марта 1883 г.

Дорогой, несравненный друг! Простите мне еще раз мое неуместное заступничество за Тасю. После Вашего письма я совершенно поняла, что для нее очень полезно побыть некоторое время вдали от дома, пока она установится и окрепнет. Скажу Вам при этом, дорогой мой, другое мое беспокойство. Этот морфин пугает меня ужасно, и я страшно боюсь, чтобы Анна также не соблазнилась им, поэтому я прошу Вас убедительно, мой милый, добрый друг, который способен понять все мои чувства и тревоги и который знает, что Анна теперь уже для меня близка и дорога, употребите всё Ваше влияние на нее, чтобы никак не допустить ее до этой отравы, до этой пагубы; ведь это ужасно, ведь вся жизнь погибнет. Мне очень больно лишать надежды, но признаюсь, что я совсем не надеюсь, чтобы доктора вылечили Татьяну Львовну. Пожалуйста, мой дорогой, в Ваших письмах к Анне предохраняйте ее от этого зла, оберегите ее жизнь от гибели.

Насчет первой части Вашего письма мне очень больно, мой дорогой, что Вы могли колебаться хотя одну минуту сообщить мне о Ваших затруднениях, и я повторяю свою убедительнейшую просьбу: при малейших затруднениях такого рода, как теперь, докажите мне Вашу дружбу - сообщите мне о Ваших делах, и В ы сделаете мне этим огромное одолжение. Нарушить моего бюджета такая пустая сумма не может. Пожалуйста, мой бесценный, не считайте так математически сроков посылки Вам; если понадобится сверх всех сроков, так умоляю Вас, только сообщите мне. Перевод посылаю при письме, так как здесь его читать не могут.

Об Мише я получаю всё одни и те же сведения, он всё в одном положении. Насчет гувернера очень и очень благодарю Вас, мой дорогой, за Вашу готовность помочь мне, но я никак не просила искать его, а если случайно Вы услышали бы о каком-нибудь подходящем, то не откажите сообщить мне. У нас очень светлая и днем теплая погода, но по ночам холодно. Не пишу больше, потому что мне вчера очень засыпало глаза пылью и песком, так как был сильнейший ветер, и это мое несчастье здесь - этот ужасный, постоянный ветер. Будьте здоровы, мой милый, драгоценный друг. Всем сердцем бесконечно Вас любящая.

Н. ф.-Мекк.

Р. S. Какой торгашеский узкий масштаб у нашей Москвы. Я покраснела за нее, когда прочла в Вашем письме предложение Вам пятисот рублей за марш. Это из рук вон - первому композитору в мире предложить такую сумму и за сочинение к такому торжеству! Вот уж наша Москва, и сама она рабская, и воззрения у нее рабские.

Как у меня болит сердце за Вас, дорогой мой, когда я думаю, что Вы находитесь в таком напряжении и тревоге. Подкрепи Вас господь.

 

116. Чайковский - Мекк

Париж,

21 марта [В подлиннике ошибочно: 20 марта]/2 апреля 1883 г.

Вчера получил я письмо Ваше со вложением перевода, милый, дорогой друг! Благодарю Вас от глубины души за великое одолжение, а также за все сочувственные слова Ваши ко мне, проникнутые такой бесконечной добротой и теплым дружеским чувством, что, читая их, я был до слез тронут. Простите, ради бога, если первою частью своего прошлого письма я навел хоть мгновенную тень неудовольствия на себя. Я колебался не потому, что совестился, перед Вами. Я знаю, что всякое обращение мое к Вам встретит всегда сочувствие и готовность отозваться на него, но мне совестно, так сказать, перед самим собою и досадно, что, получая такие обильные средства для жизни, я всё-таки по временам выхожу из своего бюджета и не умею сводить концы с концами. А главное, мне известно, как много у Вас теперь забот и тревог, и так не хотелось хоть на минуту увеличивать своей просьбой сумму забот этих.

Убедительно прошу Вас раз навсегда быть совершенно покойно и насчет Анны. Ничего того, чего Вы страшитесь за нее, не может быть никоим образом. Это натура, не имеющая ничего общего ни с болезненной эксцентричностью старшей сестры, ни с взбалмошностью и неровностью Тасиного характера. Анна есть прямая противоположность Тани. Насколько последняя всегда тяготилась течением ровной и простой деревенской жизни и вечно заботилась о том, как бы убить время, настолько Анна дорожит каждым мгновением дня и всегда сокрушается, что времени так мало для всего, что она хотела бы сделать. Деятельность ее необыкновенно сильна и разнообразна. Она всё хочет знать, всё уметь, и вместе с тем у нее есть потребность быть полезной, вследствие чего она не-знает скуки и никакой надобности в наркотиках никогда испытывать не будет. Кроме того, пример Тани был для нее, при ее уме и здравом смысле, отрицательно полезен. Она часто говорит, что Таня как будто нарочно старается показать ей наглядно, чего не следует делать и чего следует избегать девушке, желающей быть здоровой и счастливой. Это вообще здоровая, цельная натура, имеющая много родственных черт с Вашим сыном Колей, и сочетание этих двух душ будет очень отрадным явлением.

Здоровье Тани в последние дни нехорошо. Она так слаба, что бывают часы дня, когда не в силах говорить и глаза отказываются видеть. Последнее явление пугает меня. Доктор объясняет это уменьшением морфинной дозы и обещается, что всё пойдет лучше через несколько времени.

Я кончил сочинение кантаты и марша и принялся за оркестровку. Нередко работа утомляет меня до крайности, но на здоровье жаловаться не могу. В последнем письме Вашем почерк руки твердый. Мне хочется думать, что Вам теперь лучше, что Вы чувствуете себя крепче и бодрее, тогда как почерк предыдущего письма выражал как бы сильную усталость. Дай бог, чтобы так было.

Еще раз благодарю Вас, дорогая моя!

Ваш до гроба

П. Чайковский.

 

117. Чайковский - Мекк

Париж,

26 марта 1883 г.

Дорогой, бесценный друг!

Вчера я получил письмо от Наталии Андреевны Плесской, в коем она пишет, между прочим, что, по известиям от Коли, Мише лучше. Как это меня обрадовало! Дай бог, чтобы он поскорей поправился и чтобы у Вас просветлело на душе.

Про себя могу сообщить Вам то утешительное известие, что работы мои, вызванные предстоящими торжествами коронации, идут столь успешно, что скоро я от них совсем буду свободен. Мне очень помогло то обстоятельство, что слова кантаты, написанные Майковым, очень красивы и поэтичны. Есть маленькая патриотическая хвастливость, но вместе с тем вся пьеса глубоко прочувствована и написана оригинально. В ней есть свежесть и искренность тона, давшая и мне возможность не только отделаться от трудной задачи кое-как, лишь бы было соблюдено приличие, но и вложить в мою музыку долю чувства, согретого чудесными стихами Майкова. Полагая, что, быть может, Вам будет небезынтересно прочесть это стихотворение, я прилагаю его к настоящему письму.

Здоровье нашей больной всё это последнее время нехорошо. Пришлось остановиться в постепенном уменьшении приемов морфина и ждать, чтобы силы ее хоть несколько восстановились. Мне это в особенности потому обидно и грустно, что Модест, который страшно истосковался по своем воспитаннике, не может уехать, а, между тем, ему не только хочется, но и нужно уехать, ибо отсутствие его начинает давать себя чувствовать, и в Петербурге его ожидают с величайшим нетерпением. Одного меня Он ни за что не хочет оставить с Таней, пока ей не будет гораздо лучше, хоть я и уговариваю его ехать. Вообще эта неизвестность о том, когда мы получим свободу и возможность с спокойным сердцем Оставить здесь нашу племянницу с ее компаньонкой и девушкой, чрезвычайно тягостна. Что делать! Нужно ждать и надеяться, что наконец она несколько укрепится и в состоянии будет без нас продолжать свое лечение.

Несколько дней здесь было превосходных, совсем весенних, а теперь опять стало холодно.

Позвольте мне Вас горячо поблагодарить за много приятных минут, проведенных здесь иногда за чтением присланных Вами книг и в особенности за “Русский архив”, в котором я нашел много весьма интересных статей. Эти же книги послужили и для развлечения Тани, которая, впрочем, имеет обыкновение не читать, а как-то непостижимо скоро пожирать книги, и притом исключительно повести и романы. Часто мы с Модестом решительно теряемся, когда она поручает нам купить ей роман. За исключением вновь выходящих, она все их читала, а между тем постоянно нуждается в чтении. Кстати о книгах; прикажете переслать Вам в Ниццу находящиеся у меня журналы Ваши или отвезти их в Россию и доставить в Плещеево?

Теперь я скоро буду иметь возможность пересмотреть все сочинения Влад[ислава] Альберт[овича], имеющиеся у меня, и прислать ему свой отзыв о них.

Будьте здоровы, драгоценный друг мой!

Ваш до гроба

П. Чайковский.

Потрудитесь, милый друг, передать мой сердечный привет Юлье Карловне, Саше, Пахульскому, Милочке (которая, должно быть, очень выросла) и всем Вашим.

 

118. Мекк - Чайковскому

Ницца,

31 марта 1883 г.

Дорогой, несравненный друг мой! От всей души благодарю Вас за присылку мне текста Вашей кантаты. Мне чрезвычайно интересно знать всё касающееся Вас и Ваших занятий. Я ужасно рада, что Вы кончаете этот труд, и у меня как будто гора с плеч свалилась. Теперь отдохните, дорогой мой, хорошенько, не изнуряйте себя. Очень я рада также, что стихотворение Вам! понравилось; это, конечно, еще более послужит к красоте музыки. Только потому я и пожалела, что не буду на коронации в Москве, что не услышу Вашего марша, а кантаты, конечно, мне не пришлось бы слышать и там. Дорогой мой, если эти две вещи будут перекладывать для фортепиано, то прикажите сделать в четыре руки. Я всё еще не теряю надежды играть когда-нибудь сама; недавно я играла с Сашонком один номер из Вашей сюиты и была в восторге неописанном.

Насчет книг, милый друг мой, я думаю, будет удобнее всего, чтобы Вы перед отъездом из Парижа передали их моему charge d'affaires [поверенному] M. Aufrag, a я сделаю распоряжение, как с ними поступить. Если это Вам удобно, то вот адрес: M. Aufrag,Boulevard St.-Martin 19, Monsieur Edmond Aufrag. Если же это Вам неудобно, то сделайте, как Вам удобнее, а для меня совершенно всё равно, пришлете ли Вы мне их за границею, или отвезете в Москву. Я хочу уехать отсюда во вторник 5-го (нашего) апреля, поэтому прошу Вас, дорогой мой, адресовать мне всё в Вену, Franzensring, 18.

Очень меня интересует, как Вы найдете увертюру моего питомца Влад[ислава] Альб[ертовича]. Теперь в Вене он, вероятно, опять будет заниматься с профессором, хотя я так же, как и Вы, друг мой, совсем не одобряю этого господина, но в Вене его очень почитают и лучшего не имеют, а я нахожу, что лучше что-нибудь, чем ничего.

Из Петербурга я не получаю очень успокоительных известий. Выздоровление (если оно будет) идет так медленно, что возбуждает скорее опасение, чем успокоение, и вообще будущность этого ребенка с его болезнью сердца так безотрадна, так тяжела, что и жизнь не в радость. Ему всё запрещают, и такое vegetation [прозябание], которое ему предписывается, невыносимо, его выдержать нельзя живому человеку. Ужасное испытание посылает мне провидение, даже умереть спокойно нельзя, оставляя такого мученика. Здесь у меня все, слава богу, здоровы, мечтают о Плещееве. Все мои глубоко благодарят Вас за память об них. Милочка, действительно, выросла и начинает обращать внимание на свою нравственность. Так недавно она записала в свой журнал: “Reglementations. Lois. 1) Ne pas etre fachee lorsque Julie fait les observations” [“Правила. Закону. 1) Не сердиться, когда Юля делает замечания”.]. Не помаю, какие второй и третий пункты; всего внесено три, но первый характерен, так как она взяла привычку, когда Юля ее распечет за что-нибудь, надуться на нее, и поэтому она себе по своим юридическим понятиям составила кодекс, в котором первое место занимает такая статья, которою она сама очень недовольна. Но вообще она совершенный ребенок, любит кукол до страсти. Теперь я ей купила маленькую собачку (Сага), для того чтобы ей было с кем побегать, так как доктор всё говорит, что она мало делает моциона, и она возится с этою собачонкою как с живым человеком, а творение очень некрасивое, какая-то порода griffe, mais tres laide [но очень безобразная]. Зато Соня и растет и развивается, сделалась совсем взрослою барышнею, но, как и Милочке, не с кем пошалить, так и бедной Соне скучно. Сашок к святой поедет в Петербург помочь Коле ухаживать за Мишею. Бедному Коле - очень трудное время: экзамены и хлопоты с больным братом. Тетерь в Петербурге моя Саша, и она ухаживает за Мишею. Эта женщина везде успевает быть полезна, но меня очень тревожит то, что она сама, по своей фотографии, очень похудела, и я понимаю почему: она так тревожится за Мишу и за меня, что ей самой это стоит здоровья.

На днях мы Вам послали еще книг, дорогой мой; мы посылаем Вам их по мере прочтения.

Выздоровел ли совсем Ваш Алеша, милый друг мой, и отпустят ли его к Вам на лето? Как я буду рада и за Вас и за него, если это удастся, дай бог. Как мне жаль Вас, дорогой мой, что Вы не можете уехать в Швейцарию; дай бог, чтобы скорее это было возможно. Будьте здоровы, мой бесценный, и не забывайте безгранично любящую Вас

Н. ф.-Мекк.

 

119. Чайковский - Мекк

Париж,

6 апреля [1883 г.]

(В кафе близ Gare du Nord)

Дорогой, лучший друг мой!

Пишу Вам, только что проводивши брата Модеста. Мне очень хотелось написать Вам, но я не решился пойти домой, зная наперед, как убийственно грустно мне будут первые часы по отъезде брата провести в том месте, которое так живо будет мне напоминать его. Вообще всё это последнее время было и продолжает быть для меня очень трудным. Нужно Вам сказать, милый друг, что, как оказывается теперь, племяннице моей необходимо сделать довольно мучительную и сложную операцию вследствие образующегося у ней какого-то огромного нарыва, причиненного подкожными вспрыскиваниями морфина. Модест хотел непременно дождаться исхода этой операции, а, между тем, ее с каждым днем всё откладывают далее, а его усиленно призывают в Петербург к его воспитаннику. Мучимый неизвестностью, тоской по своем питомце и, вместе, страхом за Таню и за меня, оставляемого одним при этой трудной больной, он совсем исстрадался и наконец заболел. Тогда я решился, как только ему будет лучше, заставить его ехать, и так и сделал. Сейчас он уехал. Мне будет очень тяжело без него первые часы, но зато я рад, что он, наконец, может вернуться к своим обязанностям. Сам же я еще несколько времени должен остаться. Нужно, чтобы операция совершилась, чтобы Таня успела немного от нее оправиться, и только тогда я буду иметь возможность уехать в Россию. Мечта побывать в Швейцарии уже оставлена мной. К величайшему моему счастию, я успел отправить уже свои заказные работы, и с этой стороны, по крайней мере, совершенно свободен.

Сегодня Модест получил от милого сына Вашего Коли телеграфическое известие, что он уезжает, но куда, мы не знаем. Вероятно, к Вам в Вену; если да, то потрудитесь сказать ему, что письмо его на прошлой неделе я получил и отвечал ему. Модесту грустно было разочароваться в надежде увидеться сейчас же по приезде в Петербург с Колей, но приятно думать, во-первых, что Коля с Вами, а во-вторых, что, если он решился разлучиться с Мишей, значит последнему лучше! Дай бог, чтобы это так было и чтобы вообще Вам и всем Вашим было хорошо, чтобы Вы были покойны, здоровы, счастливы! Я об этом молю бога при всякой моей молитве и хочу верить, что молитвы мои доходят до него.

Потрудитесь, дорогая моя, передать Влад[иславу] Альб[ертовичу], что я надеюсь дня через три прислать все его писания, находящиеся у меня,, и при них свой критический отзыв обо всём этом.

Несчетно раз благодарю за книги. По миновании надобности, я поступлю с ними согласно Вашему указанию.

Будьте здоровы, дорогая!

Ваш до гроба

П. Чайковский.

 

120. Мекк - Чайковскому

Вена,

14 апреля 1883 г.

Милый, несравненный друг мой! Вот я и опять в Вене. При возвращении сюда я испытала чувство удовольствия вернуться домой, так как здесь только стены чужие, а всё остальное в квартире свое, а Вы знаете, как всякому человеку приятна своя собственность. При этом случае я и вдалась в размышление о том, какое извращение самого общего человеческого свойства делают те люди, которые поклоняются Прудону и взяли себе девизом его напыщенную фразу: “la propriete с'est le vol” [“собственность - воровство”]. Ну, что за абсурд! Каждому человеку, как развитому, так и совсем неразвитому, нет ничего дороже своей собственности; и поговорка сложилась: “свое всё хорошо”. А ведь целое учение (если только нигилизм может быть учением) построили на этой фразе, которая сама есть только мыльный пузырь; экое печальное время!

Вы совершенно угадали, дорогой мой, что Коля приедет ко мне, но только Мише нисколько не лучше, он точно застыл в одном положении. Но Коле на смену поехал Сашок в Петербург. Коля приедет, потому что он, к несчастию, должен был отложить свои экзамены до осени, так как вследствие болезни Миши он не мог приготовить вполне уголовное право, а профессор-экзаменатор, которого я ненавижу всеми силами души, - Таганцев. Это зверь лютый, а не человек: ему испортить всю будущность молодого человека доставляет какое-то наслаждение. Он в прошлом году провалил шесть человек, несмотря на то, что всё начальство и сам принц [были] очень этим недовольны, но, знаете, бывают такие злые твари, которые для того и живут на свете, чтобы делать несчастье другим. Я боюсь ужасно, что он и в августе нагадит Коле, а первые два экзамена он сдал отлично: одиннадцать и двенадцать.

Состояние бедного моего Миши меня также приводит в отчаяние; его выздоровление не подвигается ни на шаг. Позвали еще одного петербургского доктора, Рагозина, и, наконец, привозили из Москвы Захарьина. Все обещают медленное выздоровление, а между тем выздоровление вовсе не наступает, потому что то как будто лучше, то опять хуже; боже мой, что изо всего этого будет. Сашок уехал третьего дня; мне очень грустно было расстаться с ним.

Погода в Вене холодная, ветер страшный. Во Флоренции я провела три восхитительных дня; там было так жарко и так хорошо вообще, что мне уезжать не хотелось. Когда я вернусь в Россию, я не знаю. Меня пугает, что коронация будет отложена. Сохрани господи, так как от нее зависит мое возвращение, потому что для моих сыновей нет никакой опасности пробыть этот период в России, так как молодежь будут приголубливать, и взять с них нечего, а вся опасность была бы для тех детей, которые находятся и находились бы в то время при мне, так как у меня есть что грабить, и потому я считаю слишком рискованным находиться в России в это время.

Как мне жаль Вас, дорогой мой, что Вы остались одни и в таком ужасном положении, какое доставляет болезнь Татьяны Львовны. Но, однако, надо же Вам как-нибудь устроить, чтобы иметь возможность уехать, невозможно же, чтобы Вы были сиделкою при больной. Подумайте о себе, дорогой мой, Ваша жизнь слишком нужна для человечества, да я боюсь, что и жертву-то Вашу приносите бесполезную: от этих шарлатанов-докторов ничего хорошего нельзя дождаться.

Как я рада, что Вы отправили все Ваши работы, и как бы мне хотелось услышать их. Влад[ислав] Альб[ертович] хотя, конечно, очень огорчен своими неудачными работами, но горячо благодарен Вам за Ваше участие и внимание к его трудам, и я также от всего сердца благодарю Вас, мой добрый, бесподобный друг, за Вашу беспримерную доброту к моему protege и за ту правду, которую Вы ему высказываете. К несчастью, он попал в Вене на профессора, которого все превозносят, но который мне с самого начала не понравился тем, что он всё хвалит, что ему Пах[ульский] подносит, и ничего не поправляет. Теперь он опять занимается с ним; это хорошо только потому, что принуждает его работать, лучшего же профессора здесь и найти нельзя. К тому же, ему огромный вред, по моим наблюдениям, доставляет Вагнер, который, конечно, может увлекать такую энтузиастичную натуру, как у Влад[ислава] Альб[ертовича], но пользы принести не может, а наоборот, только сбивает с пути. Здесь же, в Вене, на беду, по несколько раз в неделю слышишь Вагнера. Но я очень много пользы ожидаю для него из Вашего письма. Конечно, еще мешает трезвости взгляда его - это разнородность занятий: нести службу секретаря, заниматься финансовыми, хозяйственными делами, и в то же время сочинять музыку - довольно трудно. И понятно, что музыкальные занятия делаются чем-то горячечным, нервным, и мысль не может действовать спокойно, но что делать и с этим; жизнь никто не может устроить себе как надо, - вот и Вы, бедный мой, сидите в Париже, когда хотели бы ехать в Россию. Когда, наконец, Вы вырветесь из Парижа, то не проедете ли Вы через Вену, дорогой мой, ведь Вам всё равно каким путем ехать?

Будьте здоровы, мой несравненный, дорогой друг. Юля, Соня и Милочка посылают Вам самое задушевное уважение. Всею душою неизменно Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

Р. S. Коля должен приехать в субботу.

Поздравляю Вас, мой дорогой, с наступающим праздником и желаю Вам от души провести его как можно лучше.

 

121. Чайковский - Мекк

Париж,

16 апреля 1883 г.

Христос воскресе!

Дай бог, дорогая моя, чтобы праздник этот принес Вам радостное успокоение насчет Миши, чтобы Вы были здоровы и благополучны. В первый раз в жизни пришлось мне провести страстную неделю и встретить пасху вне России. Это для меня немалое лишение; с самых ранних лет я всегда особенно любил праздник этот и испытываю чувство зависти, когда помышляю о тех, которые теперь встречают его в России.

В здешних делах моих не произошло никакого изменения. Таня всё в том же положении, и разве только тому радоваться можно, что нет ухудшения. Операция, о которой я писал Вам, предстоит во всяком случае в более или менее отдаленном будущем. Вот это-то мне особенно и тяжело, что я решительно не могу предвидеть, когда мне можно будет спокойно оставить ее здесь одну на попечении ее компаньонки.

Первые дни по отъезде брата я очень скучал, но меня спасает работа моя, и все мои часы, за исключением тех, которые посвящаю посещениям Тани, отдаю работе. Мне хочется, чтобы опера эта могла идти в будущем сезоне, а для этого необходимо, чтобы партитура была готова как можно скорее. Признаться сказать, я очень утомлен всей этой лихорадочной поспешностью, с которой мне пришлось писать в последнее время разом и два коронационных сочинения и оперу. С каким наслаждением зато буду отдыхать летом в России, в деревне, особенно, если мне удастся возвратиться домой с сердцем спокойным насчет Тани. Хотя, увы, сомневаюсь, что когда-нибудь можно будет вполне быть покойным на ее счет. Это - существо, обреченное, по-видимому, на неудачи, несчастия, болезни.

Сейчас мне принесли письмо Ваше, дорогая моя, и я премного Вам благодарен за него. Вы не поверите, сколько я радости испытываю, когда получаю от Вас такие письма, как сегодня, т. е. написанные твердым почерком, отражающие в себе более спокойное настроение и лучшее состояние здоровья.

То, что Вы говорите о коммунизме, совершенно верно. Более бессмысленной утопии, чего-нибудь более несогласного с естественными свойствами человеческой натуры нельзя выдумать. И как, должно, быть, скучна и невыносимо бесцветна будет жизнь, когда воцарится (если только воцарится) это имущественное равенство. Ведь жизнь есть борьба за существование, и если допустить, что борьбы этой не будет, то и жизни не будет, а лишь бессмысленное произрастание. Но мне кажется, что до сколько-нибудь серьезного осуществления этих учений еще очень далеко.

Мне было очень тяжело написать такое длинное порицание Влад[иславу] Альберт[овичу] за все труды его. Вообще, вопрос о его будущих музыкальных занятиях требует с моей стороны подробного обсуждения, и я отлагаю это до лета, когда досуга будет много, да, кроме того, нужно устное обсуждение. В письме очень трудно высказать массу технических подробностей, на которые хотелось бы указать ему.

Поверьте, дорогая моя, что не бесполезную жертву приношу, оставаясь здесь. Что-нибудь одно: или я должен оставаться, пока не будет лучше, или вызвать отца или мать ее, а это последнее - невозможно!

Прошу Вас, дорогой друг, передать мои поздравления всем Вашим, а Колю троекратно лобызаю по обычаю.

Беспредельно преданный Вам

П. Чайковский.

Здесь погода стоит отвратительная.

 

122. Чайковский - Мекк

[Париж]

23 апреля 1883 г.

Суббота.

Милый, дорогой друг мой!

Всё из того же Парижа пишу Вам и решительно еще не предвижу, когда можно будет уехать. Положение племянницы Тани то же самое. Оставить ее нет никакой возможности хотя бы уже оттого, что находящаяся при ней компаньонка, присутствие которой я считаю необходимым (ибо это превосходнейший человек, оказывающий Тане не только услуги и заботы, но и совершенно родственные ласки), объявила, что ни за что не согласна остаться с ней одна, боясь ответственности перед родителями, с коими даже вовсе не знакома.

Точно так же всё я целый день сижу за работой, задавшись целью окончить мою оперу и таким образом осмыслить мое здешнее пребывание. Работаю я до утомления и отупения, но зато велико будет душевное мое наслаждение, когда, бог даст, возвращусь в Россию успокоенный и насчет Тани и насчет оперы.

Не могу Вам выразить, дорогой друг, до чего я был обрадован благоприятными известиями о состоянии здоровья Вашего Миши. Имею о нем ежедневные сведения от Модеста, который не пропускает ни одного дня без письма ко мне, и в каждом письме пишет последние известия. Какое было мне счастье, когда я прочел, что он выпил две чашки чаю. Ведь это было первое проявление аппетита после столь долгого времени, а аппетит - несомненный признак выздоровления. Если б Миша был для меня не более как знакомый мне симпатичный мальчик, то и то с великой радостью я принимав бы известия об улучшении в ходе болезни. Но он Ваш сын; я знаю, что Ваше собственное благосостояние в совершенной зависимости от него, и поэтому неудивительно, что участие мое к нему самое горячее.

Погода весьма мало благоприятствует мне в Париже. Настоящей весны до сих пор еще нет, и северный лютый ветер немилосердно дует безостановочно.

Недавно испытал я большую тревогу и страх. Генерал Рихтер телеграфировал мне, что кантата моя (которую я послал уже давно вместе с другими партитурами) не пришла и что он боится, не пропала ли она. Не могу Вам изобразить моего отчаянья. Я уже решил, что, наверное, и кантата, и марш, и целое действие оперы пропали ! Но пришлось провести только одну бессонную ночь. На другой день утром пришла телеграмма, что всё дошло в целости.

Будьте здоровы, дорогая моя! Дай бог, чтобы Миша скорее выздоравливал.

Ваш до гроба

П. Чайковский.

Всем Вашим, и милому Коле в том числе, усердные поклоны и приветствия.

 

123. Мекк - Чайковскому

Вена,

26 апреля 1883 г.

Милый, дорогой друг мой! Я опять осиротела: после Сащонка приехал Коля, но промелькнул и исчез, как метеор. Он пробыл целую неделю, но это время пролетело, как один день, и теперь опять грустно и тяжело. Будущее также нерадостно: положение моего бедного Миши таково,. что не на радость я вернусь на родину. Ему бывает лучше случайно, на один день, в общем же его состояние не только не улучшается, но становится всё более угрожающим. Он ничего не ест, а если его уговорят проглотить несколько чайных ложечек чего-нибудь, то его рвет, так что уже дошло до того, что его питают искусственным образом посредством ирригатора, так что как меня ни стараются уверить, что ему лучше, но я вижу, что положение его более чем опасно.

За Вас, мой бедный, дорогой друг, у меня также сердце болит. Когда же кончится Ваше заключение, когда Вам можно будет увидеть родные поля, вздохнуть родным воздухом? Как здоровье Татьяны Львовны? Когда Вы думаете уехать из Парижа? Нашел ли Анатолий Ильич дачу. и где, если нашел? Думаете ли Вы еще осчастливить мое Плещееве своим присутствием? Я так же в заключении, как Вы: жду - не дождусь возможности вернуться домой, а меня пугают, что коронация будет отложена до 29 мая; это будет ужасно. В Вене вообще жить очень хорошо. Квартира у нас отличная (только очень высоко), для стола и вообще для всякого комфорта можно достать всё самое отборное, музыки очень много, для прогулки мест много очень красивых, но это всё не то, что дома, по поговорке: “в гостях хорошо, а дома лучше”. У нас очень тепло, но часто идут дожди.

Скажите, милый друг мой, узнали Вы что-нибудь о той женщине, которую как-то Вы с Модестом Ильичом подняли на тротуаре? Сказала ли она правду, или это был обман? А насчет предположенной мною французской культуры в Ницце я сильно ошиблась, - она очень неблагоустроена. А ввело меня в заблуждение то обстоятельство, что на второй же день нашего приезда, вставши рано утром, я увидела, что поливают улицу. Меня это восхитило, но потом что же оказалось и в этом отношении - что поливают один раз в день, рано утром, и, конечно, при горячем солнце и постоянном ветре эта поливка высыхает через два часа бесследно, и во весь день несчастные люди обречены глотать ужасную известковую пыль, которая страшно вредна и для легких и для глаз, так что Вы на каждом шагу встречаете людей, больных глазами. И во всех отношениях Ницца весьма неблагоустроена, а народ, как везде во Франции, отвратительный, грубый, нахальный, самоуверенный, бессердечный, так что жизнь там очень непривлекательна, и после нее Вена делает еще более приятное впечатление. Но где всегда мило и хорошо, это во Флоренции; это удивительно симпатичный город, я с таким наслаждением провела теперь там три дня.

Святую неделю мы провели очень хорошо, потому что здесь был Коля и всё оживлял, он много пел для меня, и большею частию Ваши романсы. Читаете ли Вы, милый друг мой, “Русские ведомости”? Там постоянно помещаются музыкальные критики Левенсона, и недавно он писал о последнем квартетном собрании и говорил о квартете Танеева и затем о Ваших сочинениях. Если хотите, дорогой мой, я пришлю Вам этот номер. Этот Левенсон есть присяжный поверенный, и почему он трактует о музыке, я не знаю, и насколько он сведущ в музыкальном искусстве, я не понимаю, но во всяком случае видно, что он обширно знаком с музыкальною литературою. Он, должно быть, брат или cousin девицы Левенсон, пианистки, бывшей (еще в Ваше время) ученицею московской консерватории.

Хотелось бы еще много, много писать Вам, дорогой друг мой, но голова очень устала, и чувствую необходимость пить кофе, так как я всегда пишу только на тощий желудок. Будьте здоровы, дорогой мой, хороший, дай Вам бог скорее успокоиться в Ваших заботах и вернуться на родину. Всею душою безгранично любящая Вас

Н. ф.-Мекк.

 

124. Чайковский - Мекк

Париж,

29 апреля/11 мая [1883 г.]

Дорогая моя! Наконец я могу надеяться, что в конце будущей недели можно будет уехать. Операция, которая так страшила меня, исхода которой я боялся выше всякого описания, совершилась и вполне благополучно. Подробностей не буду Вам рассказывать: это очень тяжело, да к тому же я и сам хорошенько не понимаю, в чем дело; знаю только, что это всё - последствия морфина и что специальные женские органы были угрожаемы. Слава богу, эта забота спала с плеч моих. Теперь дождусь, чтобы Племянница несколько окрепла, и тогда уеду. А уж как мне хочется в Россию! Бедный мой Алексей давно уже ожидает меня. Я, между прочим, ужасно виноват перед Вами, милый друг! Вы как-то про него спрашивали, а я ведь, кажется, не отвечал Вам! Алеша пролежал в больнице до начала великого поста, а затем без всяких просьб и хлопот с его стороны, по причине слабости, был отпущен на год на поправку. Узнав об этом, я приказал ему ехать в деревню и к святой вернуться в Москву, в которой и я полагал тогда уже быть. Но этого не случилось, и он, бедный, ожидает меня с великим нетерпением.

Милый друг мой! С крайним прискорбием я должен отказать себе в удовольствии погостить в Плещееве теперь, весной. Боясь коронационной суеты, тем более, что, как автор кантаты, я косвенным образом в ней участвую, я полагаю, что пробуду в Петербурге с неделю у брата Модеста, пока всё это кончится. Засим прямо проеду в деревню Подушкино по Смоленской железной дороге, где брат Анатолий нанял дачу, приготовил мне комнату и с нетерпением ждет меня. Они уже туда переехали. Мне как-то неловко было бы после многомесячной разлуки не прямо к брату отправиться, да к тому же почти вслед затем Вы сами приедете в Плещееве. Поэтому я мечтаю, что с Вашего позволения поживу в Плещееве скорее осенью, после того как Вы переедете в Канну. Но вообще все мои планы пока еще очень смутны, и покамест знаю и радуюсь одному только - тому, что на будущей неделе, числа шестого или седьмого, надеюсь, можно будет выехать.

Если бы Вы знали, дорогой друг, до чего Париж мне надоел! Быть может, если бы погода была хорошая, то он бы мне не казался таким постылым. Но погода всё время скверная, несколько дней было дождливых, мрачных, холодных, да и сегодня еще небо серое, и, кажется, опять бесконечный дождь будет. Впрочем, чтобы наслаждаться Парижем и окрестностями, нужно быть свободным. Я же во всем Париже только и знаю, что свою гостиницу и эту скучную дорогу в Passy, куда каждый день, иногда по два раза, приходится отправляться. Работа моя почти кончена. Вероятно, завтра отправлю партитуру в Москву.

По мнению Модеста, ухудшение в здоровье Миши было всё-таки относительное. Он находит, что, во всяком случае, он теперь лучше, чем был три недели тому назад, когда Модест приехал. Всеми силами души жажду его скорейшего и полного выздоровления.

По совету хозяйки нашей гостиницы, наведшей справки о женщине, которую мы подняли на бульваре, я еще один последний раз послал ей денег и сказал, чтобы она не являлась, пока не принесет доказательств, что работает на каком-нибудь месте. Нет сомнения, что это женщина, мало достойная сочувствия.

“Русских ведомостей” не читаю, но о статьях г. Левенсона имею понятие и лично его знаю. Это дилетант, очень искренно любящий музыку, окруживший себя книгами, касающимися истории искусства, и щеголяющий своими сведениями. Но, сколько помнится, статьи его часто поражали меня рядом с кажущеюся ученостью каким-то отсутствием тонкого чутья и понимания.

Что касается сестры его, моей бывшей ученицы, то я очень люблю ее. Это отличная, с очень добрым сердцем девушка, искренно и страстно любящая музыку, но вместе с тем легкомысленная и иногда бестолково увлекающаяся, вследствие чего и терпит постоянные неудачи. Я изредка переписываюсь с ней. Между прочим, я хочу просить Вас, дорогая моя, при случае рекомендовать ее как учительницу кому-либо из Ваших близких, например гр. Беннигсен, если она для своих детей будет в таковой нуждаться. Бедная Левенсон страшно бедствует, не имея вовсе уроков и лишенная покровительства консерватории, которая почему-то, несмотря на мое заступничество, не благоволит к ней. Я на днях получил от нее письмо, из коего нетрудно усмотреть, что она очень нуждается.

Завтра Pasdeloup дает концерт, в котором вся вторая часть посвящена русской музыке. Из моих сочинений исполняется Andante первого квартета. Я не могу быть на этом концерте, ибо в эти часы должен быть у Тани.

Дай Вам бог здоровья и всякого благополучия, бесценный, милый друг, а главное, хороших известий о Мише.

Ваш до гроба

П. Чайковский.

 

125. Мекк - Чайковскому

Вена,

1 мая 1883 г.

Дорогой, несравненный друг! Не нахожу слов, чтобы выразить Вам мою горячую благодарность за Ваше доброе, теплое участие к моему бедному Мише и ту драгоценную для меня дружбу ко мне, которую Вы при этом выражаете. Да, Вы верно говорите, дорогой мой, что мое спокойствие, здоровье и даже жизнь зависят от благосостояния моих детей. Последние известия о моем бедном мальчике были разного свойства. Одно (от старшей моей дочери) повергло меня в отчаяние, другое, от Коли, несколько ободрило меня, а вчера телеграмма за подписью самого Миши еще более утешила меня, но все-таки это только колебания, в общем же его состояние очень плохо, тем более, что уже и доктора не находят, что с ним делать. Я ничего больше не желаю теперь, как перевезти его к себе, в Вену, и писала об этом в Петербург; не знаю, что скажут доктора.

В моем последнем письме, дорогой мой, Вы неверно поняли мое выражение о бесполезности Вашей жертвы относительно Татьяны Львовны. Я сказала это в том смысле, что я боюсь, что эти шарлатаны-доктора не сумеют избавить ее от ее недуга, и в таком случае Ваша громадная жертва не достигнет цели. Что же касается докторов, я их ненавижу и не верю им ни на грош; это не друзья человечества, а враги человечества, им надо, чтобы люди страдали и мучились. Я лично имею полное право и основание так относиться к ним: они отняли здоровье у меня, обращаясь с моею нервною системою как с струнами арфы; они играли на них для того, чтобы расстроить инструмент, а опять настроить они не умеют. Они теперь дают и даже отчасти способствуют умирать моему ребенку, от природы крепкому, здоровому мальчику, и при том условии, что их призвали при первом ничтожном расстройстве, следовательно, время уже никак не было потеряно, и теперь три месяца с ним возятся лучшие доктора России и ничего не могут достигнуть. Вы скажете, друг мой, что они не могут избавлять от смерти, так нет - по смыслу и цели науки они должны избавлять от смерти тогда, когда помощь призвана вовремя и когда, по закону природы, человеку еще рано умирать. Если же и тут это зависит только от воли провидения, так нет же никакой цеди и обращаться к науке. Да и в самом деле, ведь их наука так недалеко ушла, она достигла только критических результатов: они знают то, что происходит в человеческом организме, но управлять этим, регулировать и помогать, в случае надобности, они еще не научились. По этой части до сих пор мы видим только то, что то, что находили весьма полезным и пропагандировали год, два года назад, теперь закидывают грязью и кричат, что в этом-то и был величайший вред, что этим губили людей, и обратно: то, что прежде находили вредным, теперь навязывают людям; вот Вам и прогресс науки! А ведь истина может быть только одна, вот и извольте ее отыскивать в этом лабиринте; а к несчастью, человек слаб и, когда тонет, хватается за соломинку. Вот почему и я обращаюсь к этим врагам человечества. Простите, дорогой мой, мой взрыв против этой касты. Вы, кажется, очень веруете в медицину, да у меня и у самой доктор в доме, но я с ним никогда не говорю о своем здоровье.

Влад[ислав] Альб[ертович] узнал от своего профессора Крена, что в одной лейпцигской газете есть Ваша биография, друг мой, с портретом. Он, т. е. Влад[ислав] Альб[ертович], достал эти номера, и я посылаю Вам их, дорогой мой; быть может. Вам будет интересно взглянуть и проверить. Напишите мне, милый друг, пожалуйста, верно ли составлена Ваша биография; это всё тот же Левенсон писал, которого статью в “Русских ведомостях” прилагаю здесь.

Вы, может быть, прежде слышали, друг мой, что “Русские ведомости” принадлежали моему Володе, но теперь он продал их уже в октябре месяце, и я очень рада, что он развязался с этим делом, хотя он понес сто пятьдесят тысяч рублей убытка, но, по крайней мере, кончились дальнейшие убытки.

До свидания, бесценный мой, милый друг. Будьте здоровы и спокойны. Всею душою горячо Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

 

126. Чайковский - Мекк

Париж,

3 мая 1883 г.

Благодарю Вас несчетно, дорогой, милый, добрый друг, за книги, за немецкую газету и номер “Русск[их] ведом[остей]”. Право, нужна Ваша ангельская доброта, чтобы, быв столь обеспокоенной болезнью Миши, иметь время еще беспокоиться о мне и снабжать мои досуга чтением. Я до глубины души тронут этим. Благодарю также добрейшую Юлию Карловну, дающую себе труд адресовать мне всю эту массу книг! Особенное удовольствие мне доставил “Исторический вестник”. Как мне кажется, и в “Русской мысли” я найду много для себя интересного.

Безмерно радуюсь лучшим известиям о Мише, полученным в одно время и от Вас и от брата Модеста, который навестил его в день, когда писал мне, вместе с своим Колей и с моими племянниками, а Коля (Конради) пишет мне о нем следующее сегодня:

“Мише Мекку лучше. Я его вчера видел. Он был весел. Я не заметил в нем перемены. Кажется, Модест преувеличивал болезнь”.

Статья немецкой газеты, написанная Левенсоном, за исключением самых незначительных неточностей, сообщает верные биографические сведения обо мне. Еще осенью, в Каменке, я получил ряд вопросных пунктов от Танеева, которого просил о том Левенсон: когда я родился, кто были отец и мать и т. д. Теперь я вижу, что это было нужно для немецкой газеты. Статья Левенсона с лестным отзывом обо мне всё-таки мне немножко неприятна. Я не люблю, когда повторяется давно установившийся обо мне приговор, что я неспособен к драматической музыке или что я подслуживался к публике. И что значит иметь драматическую способность? По-видимому, г. Левенсон - вагнерист и, вероятно, считает Вагнера великим мастером по этой части? Я же утверждаю совершенно противное. Вагнер-гениальный талант, но совершенно лишенный умения писать для сцены, т. е. широко, просто и так, чтобы не преобладал оркестр, который у него взял всё на себя, певцам же предоставляет роль говорящих манекенов. Что касается того, что будто бы я старался когда-нибудь бить на эффект, нравиться массам, то по чистой совести могу сказать, что неповинен в этом. Я всегда писал и пишу с любовью и искренно, никогда не заботясь о том, как отнесется к этому публика. Ибо в ту минуту, когда я пишу и согрет своим авторским чувством, мне представляется, что и все те, которые будут слушать, испытают на себе отражение того, что я чувствовал. При этом иногда я воображаю себе то или другое лицо из лиц, сочувствием которых дорожу, например Вас, но никогда я не старался спускаться до низменных потребностей массы публики. Если оперная музыка от времени до времени привлекает меня, то значит, я нисколько не менее способен к ней, чем к другим отраслям. Если же я терпел на этом поприще неудачи, то это только доказывает, что, вообще, я еще очень далек от совершенства и впадаю в ошибки, сочиняя оперы, точно так же, как делаю их и в симфонических и камерных сочинениях, среди коих тоже есть весьма много неудачного. Если мне суждено еще прожить несколько лет, то, может быть, я дождусь, что моя “Орлеанская Дева” найдет подходящую исполнительницу или что “Мазепа” будет как следует поставлен и исполнен, и тогда, быть может, перестанут утверждать, что я неспособен написать хорошую оперу. Но сознаю трудность победить предубеждение против меня как оперного автора. Оно доходит до того, что г. Левенсон, не имея еще ни малейшего понятия о моей новой опере, утверждает, что она тщетная жертва оперному Молоху!!!

Состояние племянницы Тани положительно улучшается, и я надеюсь дней через шесть иметь возможность выехать. Попрошу Вас, дорогая моя, если будете писать мне, то адресовать в Москву на имя Юргенсона (Неглинная, № 10), с передачей мне. Во время пребывания в Петербурге я буду часто видеть Колю и Сашу и буду от них иметь о Вас сведения.

Эти дни погода стоит удивительно хорошая, и нужно отдать справедливость Парижу, он теперь удивительно хорош благодаря массе свежей весенней зелени. Если бы Таня могла больше гулять и дышать чистым воздухом, то я убежден, что она скоро набралась бы сил, но ей нужно пролежать еще, по крайней мере, недели две.

Не скажу, чтобы я слепо веровал в медицину, но не так безнадежно смотрю на нее, как Вы. Вообще я докторов боюсь и стараюсь по возможности обойтись без них, и особенно не люблю тех, которые имеют претензию быть способными лечить верными средствами все, что угодно. Но честный врач, сознающий всё несовершенство своей науки, внимательно относящийся к пациенту, чуждый шарлатанства (а таких я знаю и закажу, например, на лучшего из всех мне известных врачей - Каменского), внушает мне доверие и уважение. Хуже всего знаменитости: вот кого я боюсь. Впрочем, относительно Миши я возлагаю все свои надежды не на врачей, а на его юность и здоровую натуру.

Будьте здоровы, дорогая моя! Дай бог хороших известий.

Ваш П. Чайковский.

Я буду еще писать Вам из Парижа.

Оперу я совершенно окончил и уже отослал в Москву. Еще раз благодарю Вас и Юлью Карловну.

 

127. Чайковский - Мекк

Париж,

8 мая 1883 г.

Милый, дорогой друг мой!

Приходится снова прибегнуть к Вашей помощи. Я принял, казалось, все меры, чтобы обеспечить Таню и совершить свой переезд в Петербург, но оказывается, что мне нужно еще около тысячи франков для всего этого, и притом нужно как можно скорее чтобы иметь возможность выехать завтра или послезавтра. И вот ничего другого придумать не могу, как обратиться к Вам. Простите, ради бога! Дело не в сумме этой, которая, я знаю. не может затруднить Вас, а в том, что всё же это некоторое беспокойство для Вас. И потом мне так не хочется нарушать установленные бюджетные порядки. Но в свое оправдание могу только сказать, что я жертва неожиданного, рокового стечения обстоятельств...

Для моего полного душевного спокойствия прошу Вас, дорогая моя, не забыть, что я прошу у Вас на этот раз часть бюджетной суммы, приходящейся на октябрь. Я знаю, что Вы не любите входить в подобные мелочные расчеты, но, простите меня, мне до крайности нежелательно выходить из бюджета. И без того уже я так безмерно наделен средствами к самой привольной жизни.

Я очень, очень рад, что могу уехать. Но к радости этой примешивается очень много грустных ноток. Из них укажу Вам на главную, и только Вам одной, да еще брату Модесту решаюсь поверить это. Племянница моя Таня, вероятно, будет виновницей того, что я не буду больше постоянным обитателем Каменки. Я не беру на себя право в чем-либо обвинять ее. Всякий человек действует в жизни в силу своих природных качеств, воспитания, обстоятельств. Но одно знаю: единственное мое желание - быть всегда как можно дальше от нее. Я могу ее жалеть, но я не могу ее любить. Жить рядом с нею для меня мука, ибо я должен насиловать себя, скрывать свои истинные чувства, лгать, а жить во лжи выше сил моих. Пока она будет в доме родителей (а это, вероятно, будет всегда, ибо едва ли можно надеяться, что она выйдет замуж), Каменка для меня закрыта. По крайней мере, так мне кажется теперь. Чувство это очень мучительное, ибо не только родство, не только нежнейшая любовь ко всему остальному семейству, но и привычка сделали то, что только там я считаю себя дома. Дай бог, чтобы чувство это изменилось и чтобы болезненно мучительное ощущение, которое один вид этой непостижимой девушки внушает мне, притупилось. Но теперь, проживя при ней более четырех месяцев, об одном только и мечтаю, одного только желаю - быть как можно подальше от нее.

Здоровье ее лучше. В этом отношении я совершенно покоен и уезжаю с легким сердцем.

Я намерен переждать коронацию в Петербурге, затем гостить на даче у брата Анатолия, позднее у Модеста, а затем осенью мечтаю пожить, и чем дольше, тем лучше, в Плещееве. Если это возможно, то заранее прошу Вас дозволить мне это.

О моем намерении вовсе не пребывать в Каменке никому, кроме брата Модеста и Вас, я не говорю, и прошу Вас, дорогой друг, не. говорить этого Коле. Я причинил бы этим большое огорчение людям, которых люблю самой горячей любовью. Придется выдумывать предлоги, чтобы, не огорчая их, избегать Каменки. Быть может даже, временно я посещу их, но жить у них по-прежнему не могу.

Господи, что за счастье, что за радость эти хорошие известия о Мише! Не могу выразить Вам, до чего они радуют меня.

Будьте здоровы, дорогая! Сейчас иду телеграфировать Вам о деньгах. Благодарю заранее. Простите.

Ваш П. Чайковский.

 

128. Чайковский - Мекк

Париж,

9 мая [1883 г.]

Не приищешь слов, чтобы благодарить Вас, дорогой друг! Вам я обязан уже в течение многих лет всем тем, что делает человека свободным, здоровым, обеспеченным от тех помех, которые и более сильным художникам мешали достигать своих целей! Вам я обязан тем, что во всякие тяжелые минуты жизни я имею перед глазами пример человека, воплотившего в себе высшую христианскую добродетель, т. е. вечно жертвующего своим благом для блага других, а мысль эта постоянно ободряет меня и мирит с жизнью! Теперь Вам же я обязан тем, что удалось принести услугу в высшей степени дорогим и близким мне людям. Быть может, только впоследствии Вы узнаете всю великость услуги, которую только благодаря Вам я мог принести. Таня вернется в семейство физически здоровая. И этого достаточно, чтобы возвратилось хотя подобие счастия и мира в это несчастное семейство. Как Вы видите из вчерашнего письма моего, я смотрю на Таню как на человека, в нравственном отношении жалкого. Нередко бывали минуты в течение этой зимы, когда я мирился даже с мыслью о смерти ее. Для нее лучше было бы не жить. Но что мне она! Нужно, чтобы отец и мать ее, люди, которые по своим достоинствам стоят высоко, очень высоко, могли жить и благоденствовать. А для этого нужно, чтобы она, Таня, жила. В своем родительском ослеплении (недостаток, за который нельзя их порицать, ибо в основе его лежит естественное влечение) они никогда не узнают сущность ее душевных качеств. Для них прежде всего нужно, чтобы она была здорова. И этого мы, кажется, достигнем. Если же главы семейства будут благоденствовать, то и вся эта чудная (за одним исключением) семья будет счастлива и благополучна.

Я еду завтра. Быть может, я остановлюсь в Кельне для отдыха, ибо в последние дни я очень устал нравственно. Уже давно мечтал я посмотреть на Кельнский собор, который всегда привлекал меня в высшей степени. Остановлюсь также в Берлине. Из Кельна или из Берлина буду писать Вам.

Простите, милый, бесконечно любимый друг, если во вчерашнем письме я чем-нибудь затронул Вашу душу не от мира сего своими арифметическими расчетами. Знаю, что Вы не любите этого. Но чем Вы добрее и великодушнее, чем менее Вы способны в чем бы то ни было отказать, тем менее хочется прибегать к Вам, которая и без того уже одарила меня столькими благами!

Простите меня.

Люблю Вас всеми силами души.

Ваш П. Чайковский.

 

129. Чайковский - Мекк

Берлин,

12/24 мая 1883 г.

Дорогой, милый друг!

Вчера вечером приехал сюда, не приведши в исполнение плана остановиться в Кельне, в чем весьма раскаиваюсь, ибо утро было чудное, и мне кажется, что я бы испытал много наслаждения от осмотра этого чудного Кельнского собора.

Берлин после Парижа кажется мне совершенной пустыней, точно будто из столицы попал в глухую провинцию. Тем не менее, очень хорошо себя здесь чувствую. Так приятно обернуться назад и видеть много горестных минут, часов и дней, отошедших в даль прошлого! Впереди у меня отдых, спокойная жизнь в деревне, и только мысль о Каменке немножко смущает меня. Очень привык я проводить большую часть жизни среди этого семейства, и грустно думать, что этого больше не будет. Впрочем, кто знает? Быть может, всё устроится и уладится со временем так, что я снова сделаюсь близким членом дорогой мне семьи.

Так приятно читать в газетах известия о благополучном, блестящем въезде царя в Москву. Несмотря на принятые меры, я всё же иногда побаивался, что найдутся безумцы, которые не затруднятся посягнуть на жизнь его. Ведь так легко из окна дать выстрел, и можно ли было поручиться, что в эту громадную толпу зрителей не вмешается хитростью злоумышленник. Но, слава богу, всё благополучно.

Во многих парижских газетах усердно распускали слух, что А нт. Рубинштейн отказался написать кантату для дня коронации, не сочувствуя виновнику торжества. Так как у Ант. Руб[инштейна] дети воспитываются в России и это могло бы повредить ему вообще, ибо клевета, как известно, как бы ни была неосновательна, всегда оставляет за собой след, то я послал в газету “Gaulois” в день отъезда коротенькое опровержение этого факта. Не знаю, напечатали ли его.

Сегодня дают “Лоэнгрина”, которого я считаю лучшим из всех сочинений В;агнера и, вероятно, пойду послушать.

Завтра еду в Петербург.

Будьте здоровы, дорогая! Еще, еще и еще... и бессчетно благодарю Вас за всё!!!

Ваш П. Чайковский.

 

130. Чайковский - Мекк

Петербург,

19 мая [1883 г.]

Дорогой, бесценный друг!

Вот уже я несколько дней в Петербурге и живу у брата Модеста. Никогда или, по крайней мере, давно Петербург не казался мне так сносным и почти приятным, как в этот приезд. Всё, придающее Петербургу его официальное значение, переехало в Москву. Множество людей, с которыми неизбежно пришлось бы сталкиваться, отсутствуют, и я имею возможность проводить время только с своими родными и близкими. Жаль только, что не застал я милых моему сердцу сыновей Ваших. Известия из Москвы - благополучный исход коронационных торжеств - радует сердце мое. Признаюсь, что мне лестно и приятно было быть заглазным участником этих торжеств в качестве автора кантаты. Я питаю к государю тем большую симпатию и любовь, что мне известно из достоверных источников, что он, с своей стороны, благоволит к моей музыке, и я очень рад, что на меня пал жребий положить на музыку кантату. Все эти приятные ощущения, соединенные с наслаждением полного отдыха от долгих трудов и от тягостей, испытанных по поводу четырехмесячной службы в качестве garde-malade при Тане, всё это вместе делает то, что я давно не чувствовал себя так хорошо, как в эти дни. Притом же, и погода стоит такая чудная!

Я намерен пробыть здесь еще несколько дней, а затем прямо поеду в деревню Подушкино, где поселился брат Анатолий с семейством и где он с нетерпением ожидает меня, так же как и Алеша. Последнего я хотел выписать в Петербург, но брат Анатолий, который по случаю участия в некоторых коронационных торжествах должен быть почти постоянно в городе, просил меня уступить ему Алешу, который в деревне оберегает мою belle-soeur [невестку] и племянницу.

Судя по тому, что мне пишут Анатолий и Алеша, Подушкино (где мы будем жить) имеет превосходное местоположение и должно очень понравиться мне.

У меня нет покамест ни малейшей охоты приниматься за какое-нибудь новое сочинение, да я и не нахожу еще нужным думать об этом. Никогда еще, кажется, я так не заслуживал права на отдых и doice far nicnte [блаженную праздность], как теперь.

Таня до сих пор ни разу не написала ни мне, ни Модесту, но мы знаем из письма се компаньонки, что здоровье ее хорошо, так что и с этой стороны я покоси, насколько можно быть покойным насчет ее. Милые мои племянники Митя и Володя выдержали экзамен и поступили в приготовительный класс Училища правоведения. К сожалению, я их не застал уже.

Желаю Вам, дорогая моя, скорейшего возвращения в Россию. Надеюсь, что Мишино выздоровление идет хорошо. Будьте здоровы, дорогой друг. Благодарю Вас за всё!

Ваш П. Чайковский.

 

131. Мекк - Чайковскому

Вена,

24 мая 1883 г.

Дорогой мой, милый друг! Бесконечно благодарю Вас за все Ваши письма из Парижа, Берлина и Петербурга, которые я имела величайшее удовольствие все получить. Я сама не писала Вам давно, потому что, правду сказать, я не очень охотно пишу через Москву, потому что не уверена в аккуратной доставке Вам письма, и потому убедительно прошу Вас, дорогой мой, как только Вы фиксируетесь на одном месте, дать мне Ваш непосредственный адрес.

Меня также радует несказанно благополучный ряд празднеств в нашей матушке-Москве, но успокоюсь я вполне только тогда, когда всё, и выезд из Москвы, совершится благополучно; дай господи, чтобы все было радостно и спокойно.

Посылаю Вам, милый друг мой, вырезку из газеты “Новое время”, хотя уже очень давнюю, но Вы, вероятно, будучи в Париже, не читали этого маленького сообщения по поводу Вашей кантаты, но мне понравилась эта, хотя очень короткая, фраза об Вас. Насчет же Антона Рубинштейна здесь говорится не то, что во французской газете, и я думаю, это гораздо правильнее: “пробовал, не смог и отказался”!. Коротко и верно.

Я до сих пор не могу себе простить, милый друг мой, что послала Вам немецкий листок с Вашею биографиею. Если бы я могла только подумать, что Вас может огорчить мнение какого-нибудь Левенсона о Вашей неспособности к опере (???!!!), то ни за что бы я не послала Вам этого листка, но мне и в голову это не могло войти. Я представляла себе, что Вы можете только рассмеяться, увидя, как пирожник шьет сапоги и как авторитетно решает, что первейший талант в мире неспособен к тому, что делает. Вот он-то так неспособен к тому, что делает, потому что если он неспособен понять красоты Вашей музыки, так и не берись быть критиком, тем более, что он музыки и с научной стороны ведь вовсе не знает. Неужели Вы думаете, друг мой, что кто-нибудь еще, кроме таких же шутов, как Левенсон, относится так же к Вашим операм, как он? Да и его критика - на что же она похожа? Разве он указывает на то или другое, что было бы дурно, неприлично, несообразно? Нет, ничего; он только с ученым видом дурака (извините за этот парафраз) решает, что Вы (??) неспособны писать оперы, но ведь он сам себе не дает отчета в том, что говорит; он говорит это только для того, чтобы показаться ученым, он просто дрянной жидок и больше ничего. И Вы могли огорчиться его словами, друг мой? - увы, это уже не стоит.

Меня очень радует, что Вы не хотите пока приниматься ни за какую работу, я ужасно забочусь о том, чтобы Вы отдыхали как можно больше. Вам, вероятно, известно, друг мой, что вел. кн. Константин был в консерватории и выразил желание слышать Ваш Trio, что и было исполнено. Как мне хочется скорее познакомиться с Вашею кантатою]

Как Вы меня обрадовали, мой милый, дорогой друг, Вашим обещанием погостить у меня в Плещееве осенью. И говорить нечего, что я приглашаю, приглашаю Вас самым горячим, задушевным образом исполнить это непременно, милый, добрый друг мой, и это будет чудесно, если Вы поживете в Плещееве хотя бы до декабря, потому что дом теплый и в нем можно отлично жить хоть всю зиму. Если Вам там покажется уютно, то, быть может, Вы и проживете всю зиму, дорогой мой? Ведь там так близко до Москвы, где находится Анатолий Ильич; к тому же ведь с Вами, вероятно, будет жить Алеша, если он отпущен на год, - так что Вы, быть может, и не соскучились бы. Книг у меня там множество, роялей два, лошадей целая конюшня, сливки и масло отличные, одним словом, кроме общества (которого Вы и не жаждете) все есть. Благодарю, благодарю бессчетно раз, мой дорогой, бесценный друг, за это радостное обещание.

Об Мише я не очень хорошие известия получаю: улучшение опять остановилось, он всё слаб, ходить не может, устает даже от того, что сидит на балконе; страшно, страшно за него. Коля теперь счастлив, я думаю, до упоения, потому что находится в Каменке. Он выедет ко мне навстречу в Варшаву, а в июле уже заранее отпросился поехать опять в Каменку к именинам Анны. Сашок, вероятно, поедет летом в Либаву на морские купанья, а также и Милочку я пошлю с ним и с ее старою бонною туда же на купанье, потому что она такая худенькая, фражильная, что я боюсь за нее. Жить они будут в Либаве вместе с Лидой и ее мужем.

У Коли всё нелады с Дичковыми, и, конечно, как всегда, обе стороны виноваты. Старшие не хотят идти за временем и понять, что дети растут и делаются взрослыми, а всё хотят относиться к двадцатилетнему юноше, как к тринадцатилетнему мальчику, и самым бестактным образом выказывают свою власть и значение, а молодой, по молодости, горячится и волнуется, так что я намерена развести их. M-me Личкова очень несимпатичная женщина, и она, главным образом, и подстрекает мужа, который находится совершено у нее под башмаком. Я, вероятно, возьму Макса к себе, Коля последний год проживет у кого-нибудь, хотя я еще не решила у кого, а Иван Иванович) пусть живет на покое с пенсионом.

Однако, пора кончить. Простите, дорогой мой, что так дурно написано: перо ужасное, а я всё уложила, другого пет. Прошу Вас теперь адресовать мне в Плещееве: Подольск, Моск. губ. в Плещееве, на мое имя. Я хочу выехать тридцать первого, остановиться в Варшаве на один день и четвертого быть в Москве. Будьте здоровы, мой милый, дорогой. Всею душою горячо Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

 

132. Чайковский - Мекк

Петербург,

24 мая [1883 г.]

Милый, дорогой друг мой!

Оставшись в Петербурге дольше, чем предполагал, я тем самым лишаю себя известий о Вас, ибо, вероятно, в Москве меня ожидает письмо от Вас. Я оттого так долго всё не еду в Москву, что очень боюсь московского многолюдства и опасаюсь, чтобы меня не заставили там являться к великим мира сего за получением благодарности по поводу кантаты. Я бы чрезвычайно желал обойтись без наград, благодарностей и т. д. Такого рода труды теряют все свое значение, когда за ними следует мзда. Между тем, Анатолий усиленно зовет меня в Москву: с ним случилась неприятность, он очень огорчен и расстроен и желал бы меня видеть. Неприятность же состоит в том, что, неправильно поняв текст манифеста, он выпустил из Смирительного дома тридцать восемь человек, не имевших на то права, и теперь страшится ответственности. Со свойственною ему склонностью преувеличивать всякую маленькую невзгоду, он считает себя чуть не погибшим человеком. Но, наученный опытом, я решаюсь всё же продлить еще дня на три мое пребывание здесь. По всей вероятности, ничего особенно трагического не случится с братом, ибо, как я слышу, и здесь случилось несколько подобных ошибок, не повлекших за собой никаких тяжелых последствий. В конце недели я буду в Москве.

Я уже писал Вам, дорогой друг, что Петербург на сей раз мне приятен благодаря своей пустоте, отсутствию множества лиц, столкновения с коими мне тягостны, а главное, благодаря удивительнейшей погоде, которая стоит здесь всё это время. Мы сделали с братом Модестом и его воспитанником несколько очаровательных поездок в окрестности, т. е. в Петергоф, Павловск и т. д., и удовольствие для меня было тем более сильное, что в Париже, кроме ежедневного странствования между Rue Richepanse и Passy, я ничего не видел в течение многих месяцев.

Я предаюсь полному отдохновению и праздности. Покамест еще нет никакой охоты не только работать, но даже думать о работе.

Мы давно не имеем известий о Мише. Надеюсь, что ему хорошо в деревне. От души желаю, чтобы и Вы скорее перенеслись в свое симпатичное Плещеево.

Дай бог Вам здоровья и счастливого переезда, милый друг. Ваш до гроба

П. Чайковский.

Говорят, что кантата моя была отлично исполнена и что государь остался очень доволен.

 

133. Чайковский - Мекк

Москва (Подушкино),

1883 г. июня 1 - 8. Подушкино.

1 июня 1883 г.

Прежде всего позвольте, дорогая моя, выразить Вам радость мою по поводу помолвки наших милых, близких нашему сердцу детей. Теперь, когда этот вопрос решен, я могу признаться Вам, что Анна немножко смущала и беспокоила меня, и я даже имел с ней зимой переписку по этому поводу. Коля был ей всегда очень симпатичен, она сознавала, что для нее будет величайшим счастием быть его женой, но, по всей вероятности, этот мальчик не совсем подходил под то идеальное представление супруга, которое ее головка носила в себе. Девочки, такие молодые, как она, обыкновенно мечтают о зрелом, мужественном человеке и на юношей смотрят свысока. Вероятно, от этого Анна, любя всей душой Колю и сознавая себя счастливой, всё-таки как бы сожалела о ;чем-то и как-то нерешительно отдавала свою судьбу в его руки. Я ей предсказывал, что отношение ее к Коле совершенно изменится и она вполне отдаст ему свое сердце, как только привыкнет к мысли, что он, именно он и никто другой не может быть ее будущим мужем. И вот теперь, когда дело окончательно решено, она пишет мне следующее: “Ужасно хорошо стало жить теперь на свете всякие страхи, всякие сомнения - всё исчезло”. Письмо, в котором находятся эти слова, написано ими обоими. Оно дышит полнотою юношеского счастья, самою горячею взаимною любовью, и нельзя не быть глубоко тронутым, читая его. Безмерно радуюсь этому и поздравляю Вас, дорогой друг мой. Я убежден, что, будучи вполне успокоен на этот счет, Коле будет теперь легко докончить с успехом свое ученье.

Вот уже третий день, что я нахожусь в Подушкине у брата. Местность здесь восхитительная: холмистая, лесистая; купанье превосходно и тишина полнейшая. Я как ребенок наслаждаюсь всеми этими прелестями, и вчера буквально целый день пространствовал по лесам, окружающим усадьбу, в которой мы живем. Свидание с братом и женой его доставило мне большое удовольствие. Они совершенно счастливы, и это семейное счастье самым благотворным образом повлияло на Анатолия. Он сделался гораздо покойнее; суетливость исчезла, видно, что жена и дочь внушают ему глубокое, прочное чувство любви, и я начинаю надеяться, что чувство это не эфемерное, что он способен быть счастливым семьянином. Дочка их - прелестный здоровый ребенок. Я очень рад, что нахожусь среди них, но при мысли о Каменке сердце сжимается. Все тамошние выражают в своих письмах глубокое сокрушение, что я не живу лето с ними. Это меня трогает, и, несмотря на всю неприглядность и безотрадность Каменки, очень часто мне хочется очутиться там в своей комнатке, во всей той обстановке, к которой я давно привык, и среди всех этих милых людей.

Безгранично благодарен Вам, дорогой друг, за приглашение пожить в Плещееве. Конечно, я им воспользуюсь и с наслаждением помышляю о жизни в Вашем доме. Алешу моего я нашел совершенно здоровым. Всё лето, осень и зиму он проживет при мне и только в марте должен будет явиться в полк и прослужить еще несколько месяцев. Вы можете себе представить, как мне приятно теперь иметь при себе этого милого моему сердцу слугу и, вместе, верного и преданного друга! С ним жить в Плещееве мне будет невыразимо приятно. Не люблю далеко заглядывать в будущее, но мне кажется, что часть зимы я проведу в Каменке, а другую, большую, в Плещееве. Заранее знаю, что присутствие Тани отравит мне удовольствие пребывания в Каменке, но зато я. так люблю жить в обществе остальных членов семьи, и мне так больно было бы огорчить их решительным отказом приехать хоть на время. Ужасно хотелось бы мне увидеть теперь Колю и Анну вместе. Быть может, я найду возможным летом побывать там в то время, когда и Коля там будет.

8 июня.

Третьего дня я видел Колю. Он сообщил Мне грустные известия, касающиеся Вас. Вам теперь не до писем, дорогая моя, и я чувствую себя неспособным говорить что-либо о себе. Могу только сказать Вам, что никто живее меня не принимает участия в Ваших радостях, так же как и в горестях, ибо люблю Вас, друг мой, всей силой души моей. Молю бога, чтобы он сохранил Вас, поддержал бы в горестях, если суждено Вам быть постигнутой ими, и дал Вам силы еще много лет жить для счастия стольких людей.

Бесконечно любящий Вас

П. Чайковский.

Адрес: Смоленская жел. дор., близ Москвы, ст. Одинцов о, оттуда в село Подушкино.

 

134. Чайковский - Мекк

Милый, бесценный друг!

Подушкино,

15 июня 1883 г.

Я мог бы сказать, что совершенно доволен своей жизнью в теперешней обстановке, если б не мысль о Вас, которая никогда не оставляет меня. Знаю и чувствую, что Вы огорчены, встревожены, больны физически и нравственно, сокрушаюсь, что бессилен отвратить от Вас тревоги и беспокойства, и остается только молить бога за Вас, дорогая моя! Это я и делаю постоянно. В молодости своей я часто негодовал на кажущуюся нам несправедливость, с которою провидение распределяет среди человечества счастье и несчастье. Впоследствии, я дошел понемногу до того убеждения, что мы с нашей земной, ограниченной точки зрения не можем понимать целей и поводов, которыми руководится божественная мудрость, ведущая нас по пути жизни. Посылаемые нам бедствия и страдания не суть бессмысленные случайности; они нужны для нашего же блага, и как бы это благо ни было далеко от нас, но когда-нибудь мы узнаем и оценим его. Опыт уже научил меня, что даже в этой жизни весьма часто конечный результат многих страданий и горестей - благо. Но кроме этой жизни, быть может, есть и другая, и хотя ум мой не постигает, в какой форме она проявится, но сердце, инстинкт, непобедимое отвращение к смерти (понимаемой в смысле окончательного прекращения бытия) заставляют меня верить в нее. Быть может, только там поймем всё то, что здесь нам казалось непостижимо несправедливым и жестоким. А покамест мы можем только молиться, благодарить, когда бог посылает нам счастие, и покоряться, когда нам или дорогим и близким нашим приходится терпеть горести. Благодарю бога, давшего мне это понимание. Если б его не было, жизнь была бы очень тягостна. Если б я не знал, что Вы, лучший из людей, наиболее достойный счастья, подвергаетесь горестям не по слепому капризу бессмысленной судьбы, а в силу непонятной для ограниченного ума моего божественной цели, то оставалось бы только безнадежное отчаяние и отвращение к жизни. Я научился никогда не роптать на бога, но постоянно молиться ему за близких и дорогих мне людей.

Про себя скажу Вам, дорогой друг, что я весьма доволен своим пребыванием в Подушкине. Местность, как, вероятно, Вы узнали от Коли и Саши, в самом деле восхитительная. Согласие и взаимная любовь между братом и женою его радуют меня. Признаюсь, я не ожидал от брата, что он будет таким безупречно-хорошим семьянином. Женитьба его на женщине, оказавшейся очень хорошей, сделала его другим человеком. Он стал покойнее, ровнее, серьезнее. Раздражительность и болезненная суетливость исчезли. Мне кажется, что счастье его очень прочно. Дочка их - прелестный, милый ребенок, которого я уже начинаю нежно любить.

Праздность начинает уже немножко тяготить меня, я достаточно отдохнул и подумываю о новом каком-нибудь сочинении; вероятно, напишу что-нибудь в симфоническом роде. Заниматься было бы мне здесь очень удобно, но одно жаль - у нас здесь постоянно гости, и гости эти не всегда приятные и близкие. Нередко также и нам приходится ездить в гости. К сожалению, я не умею отказывать в просьбах о посещении, да и как отказать, когда, например, приглашает к себе усиленно отец моей belle-soeur? Вчера пришлось ехать к нему с утра в Кунцево, и целый день пропал, а я, как нарочно, был очень расположен к работе. В пятницу я буду в Москве на несколько часов и надеюсь повидаться с Влад[иславом] Альберт[овичем], которому пишу сейчас приглашение приехать ко мне между двумя и четырьмя часами. Очень хочется иметь подробные сведения о Вас, дорогая моя!

А Вас прошу убедительно не давать себе труда писать мне до тех пор, пока не будете успокоены. Дай бог Вам всякого блага, дорогой, безгранично любимый друг мой!

Ваш до гроба

П. Чайковский.

 

135. Мекк - Чайковскому

[Москва]

23 июня 1883 г.

Сокольники.

Дорогой друг мой! Несчастье совершилось, но я спокойна, потому что я и сама скоро умру и разлука будет непродолжительна. Я так и не видала моего бедного мальчика, меня к нему не пустили, и хорошо сделали, - слишком много было бы сразу двух смертей, а я бы не вынесла вида его смерти; теперь же я отношусь к его отсутствию как к кратковременной разлуке.

Мы еще в Сокольниках. Я не надеялась на свои силы, чтобы увидеть Плещееве, но, наконец, надо перебраться на место, и послезавтра мы предполагаем выехать туда.

Я очень желала бы получить Ваши письма, дорогой друг, они были бы мне утешением в моей невыносимой тоске.

Мой ревматизм всё усиливается, теперь болит нога, так что я с трудом хожу. Холод, конечно, не благоприятствует этой болезни; несчастная наша родина - вечно холодно.

Коля занимается своим курсом, а Сашок музыкою, остальные вполне отдыхают, ничего не делают. Я нашла здесь француза, взятого для Миши, но которого я теперь оставляю для Макса; кажется, порядочный человек. Вчера договорила англичанку для Милочки, молодую девушку, - старые англичанки очень деспотичны.

Очень радуюсь, что Вам нравится в Подушкине и что Анатолий Ильич нашел у семейной пристани успокоение своим нервам.

Наша Анна привлекает меня к себе всё больше и больше. Это такое милое создание, такое теплое сердце, что я не нарадуюсь, читая ее письма; пошли им бог счастья и радости.

Больше не пишу, потому что в голове пустота, а в сердце нескончаемая тоска. Надеюсь, дорогой мой, что Вы не будете со мною считаться письмами. Всем сердцем безгранично Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

Я, вероятно, оставлю Макса при себе, я слишком напугана петербургским климатом.

 

136. Чайковский - Мекк

Подушкино,

27 июня [1883 г.]

Дорогой, лучший друг мой! Мне не хотелось в первое время после испытанного Вами несчастия тревожить Вас своими письмами. В таких случаях обращаться с словами утешенья неуместно. Говорить о живейшем участии к горести столь дорогого человека, как Вы, излишне, ибо я знаю, что Вы в нем не сомневаетесь. Вот почему я предпочел некоторое время вовсе не писать Вам, а теперь, если позволите, снова начну от времени до времени извещать Вас о себе, прося Вас вовсе не беспокоиться отвечать мне, ибо через Колю и Влад[ислава] Альбертовича я могу иметь о Вас известия, коих, впрочем, уже давно лишен, вероятно, потому, что почта к нам ходит очень неисправно. Я писал к Коле и жду от него хотя бы коротенького ответа.

Я продолжаю быть в полной мере довольным своим здешним житьем. Чем более знакомлюсь с этой восхитительной по живописности и обилию лесов местностью, тем более наслаждаюсь ею. Занятия мои состоят теперь в корректуре “Мазепы”, который печатается с большой поспешностью. Опера эта пойдет в будущем сезоне и в Москве и в Петербурге, и роли уже розданы. Понемножку начинаю также писать новую сюиту, но торопиться не намерен. Племянница моя внушает мне очень сильную симпатию. Это необыкновенно милый ребеночек, между прочим замечательный необычайно ранним проявлением страсти к музыке. Музыка не только развлекает и забавляет ее, но в самом деле доводит до ощущения какого-то блаженства, которое она готова длить до бесконечности. Иногда мне приходится очень подолгу ей играть и играть, ибо, как только останавливаюсь, она очень энергически изъявляет желание слушать еще и еще, так что иногда до усталости услаждаю ее музыкой. Вообще же она здоровый, но до крайности нервный ребенок. Придется очень много заботиться об укреплении посредством здорового воспитания ее нервной системы. Оба родителя в ней души не чают.

Очень давно не имею сведений о Каменке, о сестре, Тане и т. д. Если Коля из писем Анны может что-нибудь сообщить мне, буду ему очень благодарен.

Едва я поставил точку после предыдущей строчки, как мне принесли письмо от Вас и от Коли. Мне больно было читать письмо Ваше, дорогая моя! Зачем Вы говорите о смерти! Нет, Вы должны жить для счастия всех остальных детей Ваших, и я молю бога, чтобы он послал Вам твердость в перенесении Вашего горя и продлил Вашу жизнь как можно долее для счастия столь многих людей. Что касается меня лично, то, право, не могу, себе представить, чтобы для меня могли быть в жизни радости, если Вас не будет, и сердце мне говорит, что Вы ошибаетесь, считая свой конец близким.

Признаюсь Вам, что я только тогда буду покоен за Вас вполне, когда Вы будете в подходящем для Вашего организма климате. Это лето не предвещает быть хорошим, и я буду радоваться, когда Вы уедете из России.

Дай бог Вам поскорее и как можно покойнее устроиться в Плещееве.

Беспредельно Вам преданный и любящий

П. Чайковский.

Коле буду писать завтра.

 

137. Чайковский - Мекк

Подушкино,

8 июля 1883 г.

Дорогой, милый друг!

Только что расстался с милыми сыновьями Вашими, доставившими нам всем величайшее удовольствие своим посещением. Коля очень возмужал в течение месяца, что я его не видел. Сашок, как мне кажется, поправился в сравнении с прошлым годом. Мы с ним помузицировали немножко, и я с удовольствием заметил, что он очень хорошо читает ноты. Он играл мне также два своих маленьких сочинения, свидетельствующие о хорошо одаренной музыкальной натуре и о том, что вообще за этот год он значительно подвинулся в своем музыкальном развитии. Коля очень звал меня ехать вместе с .ним в Каменку, и признаюсь, что мне очень тяжело отказаться от этой совместной поездки. Кроме того, что я соскучился о своих каменских родных и рад бы был их видеть, мне грустно, что я не увижу Колю с Анной вместе. Что делать! Мне необходимо окончить как можно скорее корректуру оперы моей, которую нужно к августу приготовить непременно. Не знаю, писал ли я Вам, дорогой друг, что на этот раз мне вовсе не пришлось не только хлопотать, но хотя бы представлять свою оперу для постановки в дирекцию театров. Дирекция сама сделала авансы, и даже случилось так, что московская дирекция с петербургской пререкаются в своем желании взять первую постановку. Я предпочел начать на сей раз с Москвы, во-первых, потому, что теперь состав здешней оперы нисколько не хуже петербургского, а во-вторых, потому, что хочется отдалить надобность долгого пребывания в Петербурге.

Вы, вероятно, слышали, милый друг, что прошлой зимой в Москве происходили ссоры и пререкания в музыкальном мире и что результатом всего этого вышла отставка директора консерватории Губерта. Этот Губерт был очень не на месте; по личным свойствам своим он - прекрасный профессор, весьма сведущий, образованный музыкант, очень добрый и умный человек, но никуда не годный администратор, и я предчувствовал, что рано или поздно он должен будет оставить свое директорство. Но с ним поступили при этом очень оскорбительно для его самолюбия, а главное, грустно то, что обстоятельства принудили его совсем оставить службу при консерватории, которая давала ему средства к жизни. Питая к нему дружеское расположение, я хотел устроить, чтобы его просили возвратиться в консерваторию в качестве профессора и для этой цели устроил совещание с представителями консерваторского начальства, ради которого ездил в Москву, на два дня. Я вынес из этого совещания самое грустное впечатление. С тех пор как нет в консерватории настоящей главы, она сделалась вместилищем интриганства, всякого рода дрязг и сплетней. Пошли в ход мелочные препирательства, соперничанья, столкновения разных мелких амбиций, и страсти так разыгрались, что мое предложение пригласить Губерта, основанное и на справедливости, и на пользе для всего учреждения, и, наконец, на требованиях простого здравого смысла, встретило множество препятствий для осуществления. Сколько при этом я наслушался сплетней, нареканий, дрянных, мелких дрязг, этого Вы себе представить не можете! Благодарю судьбу, поставившую меня вдалеке от всего этого, но ужасно сокрушаюсь о бедном Губерте, сделавшемся жертвой духа интриги, воцарившегося в консерватории. Не хочу, однако же, терять надежду и на днях поеду к директору Муз[ыкального] общ[ества] Алексееву, имеющему преобладающее влияние в дирекции Общества. Он очень враждебен к Губерту, по человек самостоятельный и умный, и я, быть может, сумею убедить его в разумности моих стараний возвратить консерватории умного, честного и полезного деятеля.

Я узнал от Коли, что племянница Таня до сих пор еще в Париже. Решительно не понимаю, что с пей делается, и очень любопытствую узнать, в чем дело. Она ни разу мне не написала, и мне ничего не известно. Коля говорил мне, что Вы объясняете эту задержку докторским расчетом, но едва ли это так, дорогая моя. Насколько небрежны, беззастенчивы парижские знаменитости, настолько доктор Ferre, специально пользующий Таню, к ней внимателен. Правда, что и он заставляет платить дорого, но нужно отдать ему ту справедливость, что он в последнее время моего пребывания в Париже выказал к своей пациентке много искреннего сочувствия и заботливости, и я не могу предположить, чтобы он из корысти ее удерживал в Париже. Скорее я подозреваю, что он опять привозил к ней какую-нибудь знаменитость, и эта последняя почему-либо нашла нужным продлить Танино пребывание в Париже. Впрочем, и то может быть, что Таня, бросивши морфин, усиленно стала принимать другие наркотики и, в самом деле, настолько расстроила себя, что нуждается в поправлении.

Надеюсь, милый друг, что когда всё будет устроено в Плещееве, Вы несколько времени хорошо проведете в новом русском уголке своем, а там наступит отъезд в теплые страны, где мне всегда отрадно воображать Вас. А мне ранее весны вряд ли придется уехать в Италию, которая более чем когда-либо привлекает меня.

От глубины души желаю Вам здоровья и спокойствия, дорогая моя!

Беспредельно преданный Вам

П. Чайковский.

Потрудитесь передать мой искренний привет Юлье Карловне и всем Вашим.

 

138. Мекк - Чайковскому

Плещеево,

14 июля 1883 г.

Милый, дорогой друг мой! Я опять Вам давно не писала, но здоровье мое всё плохо. Поделались спазмы в груди, потом головная боль, по обыкновению, на несколько [дней], после нее слабость и т. д. Нога моя (в которой развился ревматизм) также не дает мне покоя и лишает возможности гулять и пользоваться удовольствием пребывания в своей деревне, но всё-таки мне очень хорошо здесь после долгого шатания на чужбине, где ничего нет своего. Я с таким удовольствием смотрю кругом, где всё - свое, хотя наша бедная Россия и не доставляет ничего отрадного в настоящее время. В людях видишь только растление, равнодушие, тупой эгоизм, мелочность и ничтожество, природа всё такая же скупая, неприветливая, но удовольствие выйти на свою террасу, снимать сливки с своего молока, пройтись по своему парку так велико, что вознаграждает за многое дурное. Вы скажете, быть может, друг мой, что я крепостничка, то я с этим соглашусь: я не терплю пролетариата, при освобождении крестьян я самым горячим образом стояла за освобождение их с землею.

Милый, дорогой мой, как мне жаль Вас по отношению к племяннице Вашей Тане. За столько забот, лишений себе и попечений об ней получить такое холодное невнимание куда как больно, но что делать, дорогой мой, молодые люди - эгоисты. Вы не совсем верно поняли, друг мой, мое предположение, что доктор из расчета удерживает ее; я подразумевала не денежный расчет, а мне чувствуется, что он ухаживает за нею. Да пусть бы она вышла за него замуж - это было бы очень счастливо; для нее единственное спасение - выйти замуж.

Наша милая Анна продолжает меня радовать всем, что я узнаю об ней. Она выражает мне столько любви и ласки, что я очень боюсь, чтобы она не разочаровалась очень сильно при личном свидании, - я очень несимпатична при личных сношениях, потому что у меня нет никакой женственности, во-вторых, я не умею быть ласкова, и этот характер перешел ко всему семейству. У меня все как будто боятся быть аффектированными и сентиментальными, и поэтому общий характер отношений в семействе есть товарищеский, мужской, так сказать, и ко всему этому я не знаю, милый друг мой, известно ли Вам, что я очень дурно слышу, что делает также личные сношения со мною очень неудобными и утомительными. И по состоянию своего здоровья я не могу быть постоянным членом общества, я не могу говорить много, потому что утомляюсь, и, вообще, в своем образе жизни я должна соблюдать самый строгий режим, что всегда очень скучно для других, а мне так хотелось бы, чтобы Анне было хорошо у нас.

Мне весьма приятны Ваши отзывы, дорогой друг мой, Ваши снисходительные отзывы о музыкальных способностях моего Сашонка, но я Вас очень попрошу, так как Вы, конечно, имеете большое влияние на него не поощрять еще теперь его к сочинительству. Мне не нравится его тенденция сочинять, тогда как он даже не все элементарные правила музыки знает. Я не признаю самородков и, во всяком случае, не люблю, когда человек хочет без труда что-нибудь приобретать, поэтому я из Вашего письма сообщила ему только то, что Вы выразили по части хорошего разбирания нот, и прошу Вас усердно, дорогой мой, при каждом случае употребить Ваше влияние на то, чтобы совершенно изгнать из него дух сочинительства до тех пор, пока он не изучит теорию музыки вполне и всю. Я не могу себе простить, что толкнула на композиторство бедного Влад[ислава] Альб[ертовича]. Теперь уже он не в состоянии приняться опять за скрипку и оторваться от творчества, и сколько мук, бедный, выносит от несоответствия запросов с средствами удовлетворения; вся жизнь отравляется этим.

Сегодня Коля и Сашок едут к Володе на именины в Красновидово. Мой Воличка - все такой же восхитительный, деликатный и чуткий ребенок, как был и прежде; его скоро опять привезут ко мне погостить. До свидания в следующем письме, дорогой мой. Будьте здоровы и не забывайте всем сердцем горячо Вас любящую

Н. ф.-Мекк.

 

139. Чайковский - Мекк

Подушкино,

17 июля 1883 г.

Милый, дорогой мой друг!

Пишу Вам, будучи не совсем здоров. Несколько дней тому назад я ездил в Подольск к моему приятелю Кондратьеву, который болен и просил побывать у него. Вероятно, какой-нибудь сквозной ветер в вагоне насквозь продул меня, ибо после этой поездки я вернулся нездоровым и с тех пор всё немножко недомогаю. Это легкое нездоровье, а также чрезмерное обилие гостей, в последнее время непрерывно следующих одни за другими, помешали моей корректурной работе, которая, к ужасу моему, подвигается тихо. Не любопытно ли это в самом деле, что в России нет ни одного человека, на которого я мог бы возложить с уверенностью в успехе это дело? В Германии при каждом хорошем издателе есть несколько корректоров, и никогда там авторы не теряют целых месяцев на возню с гравированием своих сочинений. У Юргенсона нет и никогда не было ни одного хорошего корректора, хотя он всегда хлопочет об этом. Опыт научил меня, что, если я хочу видеть свою вещь изданною без ошибок, как следует, мне не следует вверяться никому, кроме себя. Пишу Вам об этом, дорогая моя, потому что всё мое время теперь уходит на эти ужасные, доводящие до уныния корректуры. Они испортили мне всё это лето, они мешают мне как следует отдохнуть от зимних трудов.

Недавно я получил официальное уведомление, что государь пожаловал мне из кабинета его величества драгоценный подарок за коронационную кантату. Каков этот подарок, я еще не знаю, ибо не получил его. В свое время я скажу Вам о том.

Очень неприятные известия имею о Тане, но, к сожалению, только косвенные, идущие из Каменки. Туда правды никогда не пишут, да и нельзя, ввиду болезненного состояния сестры. Мне лично Таня не писала ни разу. Боюсь, что состояние хуже, чем думают в Каменке, и очень беспокоюсь об этом. Я останусь в Подушкине до 10 августа. К тому времени надеюсь кончить корректуры мои. Затем поеду к брату Николаю (Курск, губ.) на два дня, к брату, Модесту недели на две и только тогда уже в Каменку.

Подушкино продолжает мне нравиться, и, если бы не постоянные гости (всё это родные моей belle-soeur), я бы очень наслаждался здешней жизнью.

Будьте здоровы, дорогая моя, и дай бог Вам всякого благополучия.

Ваш до гроба

П. Ч.

 

140. Чайковский - Мекк

Подушкино,

18 июля 1883 г.

Только что отправил вчера письмецо мое к Вам, дорогой, милый друг мой, как получил Ваше и от души благодарю Вас за него. Мне ужасно горестно, что Вы всё нездоровы. Как нарочно, лето у нас здесь дождливое, изменчивое, совсем неблагоприятное для Вас. Вам нужно постоянно голубое небо, больше света и теплоты, и я почему-то всё желаю, чтобы Вы поскорее были в Италии. Конечно, я понимаю удовольствие жить у себя в своей деревне, но всё более и более убеждаюсь, что Вам нужно постоянное пребывание в жарком южном климате.

Я начинаю думать, дорогая моя, что мне едва ли не благоразумно будет отложить гощение в Плещееве до будущего года. Весьма жаль, что обстоятельства помешали мне побывать там, согласно нашему предположению, весной, в апреле. Впоследствии я с наслаждением лелеял мысль пожить у Вас осенью и даже зимой. Теперь начинаю сомневаться, что это окажется удобным и возможным. Как я писал Вам, 10 августа я двинусь из Москвы по направлению к Каменке, в которую меня в каждом письме так усиленно, так настоятельно зовут, где ждут меня с таким нетерпением что мне тяжело было бы надолго откладывать возвращение свое В лоно семейства, с которым уже много лет провожу большую часть жизни. Между тем, если не поехать к ним надолго, а лишь навестить и возвратиться в Москву, и Плещееве, то этим я не удовлетворю их желания, которое состоит именно в том, чтобы я по-прежнему пожил в Каменке. Итак, я желал бы, приехавши в Каменку, остаться там месяца два. Затем в ноябре начнется в Москве постановка “Мазепы”, на которой я буду присутствовать. Конечно, для меня нет ничего более желательного, как жить зимой в деревне, в Вашем доме, особенно ввиду того, что Алеша теперь при мне. Это - форма жизни, которая для меня в высшей степени пленительна, и, не будь постановки оперы, я бы не задумался попросить у, Вас позволения это сделать. Но ведь мне почти каждый день нужно будет присутствовать на репетициях; удобно ли будет мне ежедневно предпринимать поездку из Подольска в Москву и обратно, и не испортят ли мне эти беспрестанные уезжания удовольствие жизни в деревне? После Москвы придется для той же оперы ехать в Петербург, а затем, в конце зимы, я мечтаю побывать в Италии, и я думаю, что лучше всего, если отложу до весны воплощение мечты моей погостить в Плещееве. Боюсь, дорогая моя, что, имея в виду приютить меня в Плещееве, Вы, быть может, удержите для меня лишнего слугу или вообще не оставите дом свой на зимнем положении. Быть может, даже теперь Вы уже собирались распорядиться насчет принятия меня, и вот, во избежание всякого рода недоразумений, я бы хотел решить окончательно вопрос о моем пребывании в Плещееве - сейчас же. Вовсе отказываться от возможности уединиться в течение осени и зимы к Вам в деревню мне бы тоже не хотелось. В заключение, я бы хотел просить о следующем. Нельзя ли Вам приказать лицу, которому Вы поручаете управление Плещеевым (если не ошибаюсь, отцу Влад[ислава] Альб[ертовича]), чтобы, в случае если я попрошусь туда осенью или зимой, он бы дал мне приют в какой-нибудь одной комнатке дома, а также помещение для прислуги? Кто знает? Быть может, Лев Вас[ильевич] и сестра внезапно вздумают переехать еще осенью в Петербург, быть может, почему-либо постановка оперы моей не состоится, одним словом, обстоятельства могут сложиться так, что я буду нуждаться в приюте у Вас. В таком случае, наняв кухарку и взяв Алешу, я бы тотчас отправился в Плещееве. Теперь мне остается резюмировать всё это многословие, которое, боюсь, утомило Вас. Обстоятельства принуждают меня воздержаться от точного указания времени, когда бы в близком будущем я мог бы ехать на житье в Плещеево. Откладываю это удовольствие до будущего года. Но, на всякий случай, я просил бы Вас, дорогая моя, разрешить во всякое время Вашему управляющему пустить меня в какой-нибудь уголок дома. Простите, что утомил Вас многословием.

Сашок приятно изумил меня, сыграв мне два небольших отрывочка своего сочинения. До сих пор я знал о нем, что он музыкален, что он хорошо разбирает и страстно предан музыке, которая составляет главный интерес его жизни, так что, по всей вероятности, он будет музыкантом. Но, признаюсь, я был не такого, как теперь, высокого мнения о степени его способностей до того, как он сыграл мне свои два отрывка. Однако ж, я еще очень далек от усматриванья в нем серьезного композиторского дара. Так как Сашок мечтает быть теоретиком и критиком, то ему необходимо будет писать. В прошлом году я имел случай подробно объяснить ему всю пропасть, которая разделяет музыканта, изучающего теорию сочинения практически, от композитоpа. Каждый хороший музыкант, а особенно теоретик-критик, должен испробовать себя во всех родах сочинения. Но далеко не каждый музыкант, хотя бы и изучивший глубоко все отрасли музыкальной науки, одарен творческим даром. Однако же, и для того, чтобы скромно, без всяких поползновений на настоящее творчество, испытывать себя в писании, чтобы изучать практически теорию сочинения, нужно иметь всё-таки значительные способности к музыке и тонкую музыкальную организацию, без которой немыслим теоретик-критик по этой части. Вот в этой-то степени способностей, нужных для Саши ввиду его мечты быть критиком, я и не был вполне уверен. Теперь я в ней уверен и невольно высказал ему свое удовольствие, когда он дал мне случай успокоиться насчет этого. Будьте уверены, дорогая моя, что поощрять его на сочинительство в том смысле, что он может быть композитором-творцом, я не буду. Много я знал людей, терпевших тяжелые разочарования в своих стремлениях к авторству; з,наю, как эти разочарования тяжелы и убийственны, и всегда старался быть осторожным в подобных случаях.

По этому поводу я подумал о Влад[иславе] Альбертовиче. Уже давно собирался я поговорить о нем с Вами обстоятельно. Но отлагаю это до другого времени, ибо вопрос этот серьезный и требует очень подробного рассмотрения. Однакож, скажу Вам, дорогая моя, что ни на единое мгновение не могу допустить мысли, чтобы Вы тут в чем-нибудь были виноваты, как Вы говорите. Виноваты не Вы, не Влад[ислав] Альб[ертович], не я, а просто стечение обстоятельств и самая натура Влад[ислава] Альбертовича, очень музыкальная, но недостаточно определенно склонная к той или другой музыкальной отрасли.

Я был глубоко умилен, дорогая моя, читая Ваши строки, где Вы выражаете боязнь, чтобы Анна не разочаровалась в Вас при личном знакомстве. Будьте покойны, бесценный друг. Анна не из тех, которые любят и ценят людей за их способ обращения с ними. Анна Вас глубоко чтит, ибо отчасти через меня а еще больше через Колю, она знает Вас. Она знaeт также что Вы ее любите. Она будет счастлива в Вашей близости, - не сомневайтесь в этом.

Алексей мой в здоровье совершенно поправился. Нельзя выразить Вам, до чего он чувствует себя счастливым, освободившись от своего солдатства. Мне вдвойне приятно видеть около себя преданного мне и притом абсолютно счастливого человека.

Будьте здоровы и счастливы, бесценный друг!

Ваш П. Чайковский.

Коле и Сашонку желаю счастливого пути!

 

141. Чайковский - Мекк

[Подушкино]

27 июля [1883 г.]

Милый, дорогой друг!

На меня разом обрушилось несколько денежных потерь, заставляющих снова обратиться к Вам за помощью, и просьба моя состоит в том, чтобы Вы потрудились прислать мне тысячу рублей, крайне мне нужных. Затруднения мои временные, и я надеюсь в скором времени совершенно поправиться, но в настоящую минуту не нахожу другого способа выпутаться, как обратившись к Вам. В октябре попрошу Вас денег мне не присылать, ибо, во-первых, продолжаю пламенно желать не выходить из пределов бюджета, а во-вторых, к тому времени у меня будут заработанные деньги.

Не могу не рассказать Вам главную неприятность, случившуюся со мной третьего дня в Москве. Нужно Вам сказать, что недавно мне пришлось послать в Париж крупную сумму, Вы догадываетесь, - кому. Я принужден был сделать заем, а уплатить его хотел из денег, которые ожидал из коронационной комиссии за сочинение кантаты. Вместо денег мне прислали перстень с бриллиантом. Так как мне очень не хотелось совсем расстаться с этим царским подарком, то я решился заложить его и с этой целью отправился третьего дня в отделение Кредитного общества для залога движимостей. Там я получил триста семьдесят пять рублей, которые и положил в свой бумажник. Через несколько часов бумажник вместе с деньгами и с квитанцией исчез. Не могу Вам выразить, сколько я был огорчен этим. Все поиски не привели ни к чему. Осталась только возможность предупредить выкуп кольца тем, кто найдет бумажник, посредством соблюдения некоторых формальностей, которые я и исполнил. Это один из неприятнейших дней, когда-либо мной проведенных. Не говорю уже о том, что мне и самая процедура закладывания была чрезвычайно неприятна, но потеря, тщетные поиски, хлопоты о спасении кольца - всё это оставило во мне такое чувство, как будто я совершил какой-то неблаговидный поступок. А ко всему этому еще присоединилось первое мое денежное недоразумение с Юргенсоном по поводу моих авторских отношений к нему как издателю. До сих пор я еще никогда не имел причины быть недовольным им. Теперь случилось, что я совершенно справедливо и основательно могу считать себя очень обиженным им в денежном отношении. Между тем, многолетние дружеские отношения мешают мне вступиться за права свои. Ненавистнее дрязг из-за денег нет ничего на свете...

Я просил бы Вас, дорогая моя, прислать мне просимую мной сумму сюда, по моему обычному адресу, но, если возможно, в виде чека на какой-нибудь банк, ибо, не будучи здесь нигде прописан, я не могу получать денежных пакетов. Да и вообще, в этой форме мне удобнее и приятнее было бы получить эту сумму. А теперь, прежде чем перейду к другому, умоляю Вас простить меня за причиняемое мной беспокойство, именно за беспокойство, ибо совершенно уверен в том, что Вы никогда не посетуете на меня за то, что прибегаю к дружеской помощи Вашей. Итак, простите ради бога!

Я до сих пор еще не вполне оправился от лихорадки, которая вот уже скоро две недели преследует меня. Страданий она мне причиняет весьма немного, но скверно отражается на нравственном и душевном состоянии моем. К тому же, она заставила меня отступиться от моего обычного образа жизни, а это всегда дурно влияет на меня. Уже одно то, что купаться нельзя, весьма большое для меня лишение. До сих пор еще поглощен корректурой “Мазепы”, и не ранее, как недели через две, совсем покончу с этой обузой. Мне чрезвычайно приятно думать, что Коля и Сашок в Каменке. Согласно Колиному обещанию, жду письма его оттуда.

Будьте здоровы, дорогой, добрый друг, и пожалуйста простите за беспокойство.

Ваш до гроба

П. Чайковский.

 

142. Мекк - Чайковскому

Плещеево,

29 июля 1883 г.

Милый, бесценный друг мой! Как мне жаль Вас во всех Ваших неприятностях. Идеальным и поэтичным натурам, как Ваша, конечно, в высшей степени неподходящи такие дрязги, как закладывание вещей и т. п. и я не могу не попенять Вам опять, милый, дорогой друг мой, за то, что Вы не обратились ко мне прежде, чем подвергать себя такой'процедуре. Вы знаете, как я желала бы оградить Вас от всяких неприятностей в жизни и какое было бы для меня счастье оказывать Вам какие-нибудь услуги. Спешу послать чек и только на тысячу рублей, потому что я никогда не доверяю нашим русским почтам, когда посылаю денежные документы незастрахованными; я всегда ожидаю, что они могут пропасть, и поэтому, как обыкновенно, посылаю чек отдельно и прошу Вас, дорогой мой, если Вы его не получите, сейчас уведомить меня, и я вышлю другой.

Какие известия Вы получили из Парижа, каково состояние Татьяны Львовны? Бедная Александра Ильинична, едва ли она скоро успокоится за это дитя. Я от Коли не получила еще ни одного письма, но с нашими почтами это неудивительно. Он, я думаю, на седьмом небе от счастия, что находится с Анною, и мне ужасно жаль его, когда я думаю, что уже половина времени его пребывания в Каменке пролетела. Время так быстро летит, что даже жутко становится; мне так не хочется уезжать из своего Плещеева, так не хочется, чтобы лето кончилось.

Касательно вопроса о том, чтобы Вы могли, дорогой друг мой, во всякое время поселиться в Плещееве, я сделаю все распоряжения и, конечно, всегда буду рада иметь Вас своим гостем, но мне жаль, что зимою Плещееве не может произвести на Вас хорошего впечатления; я думаю, что занесенный снежными сугробами он имеет очень печальный вид, и прогулки невозможны.

Как мне жаль бедного Губерта, что он потерял место, и как Вы добры, дорогой мой, и всегда готовы заботиться о других. Мне очень было бы интересно знать, что Вам удалось сделать у директора Алексеева.

Это время у нас холодно. Что это Вы хвораете, дорогой мой, обращались ли Вы к доктору и употребляете ли Вы что-нибудь против Вашей лихорадки, принимаете ли Вы хинин, или это, быть может, гастрическая лихорадка?

У меня в настоящее время гостят четверо детей моей Саши, которая, бедная, должна была везти своего мужа в Франценсбад пить железные воды и делать ванны. Он так малокровен, ее муж, что постоянно болен, и она, бедная, никогда не знает покоя; так и теперь она приехала ко мне с детьми погостить на неделю, а муж ее поехал к своей матери в Новгородскую губернию. Вдруг через три дня оттуда телеграмма, что граф нездоров. Она летит туда (а это около Болотова, на Николаевской дороге), зовет доктора, тот советует ехать в Франценсбад, и она, бедная, вместо отдыха у меня в Плещееве, должна была бросить детей (что для нее ужасно тяжело) и везти его во Франценсбад, потому что без нее он не может ехать. Боже мой, какая чудная натура у этой женщины, и как ей тяжело на свете.

До свидания, мой милый, дорогой друг мой. Дайв вам бог скорее избавиться от Вашей лихорадки и кончить корректуру “Мазепы”. Всем сердцем безгранично Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

 

143. Чайковский - Мекк

Подушкино,

1 августа 1883 г.

Милый, дорогой друг!

Оба письма Ваши получил. Бесконечно благодарю Вас за исполнение просьбы моей и убедительно прошу не сетовать за то, что в подобных случаях не прямо прибегаю к Вам, а предварительно пытаюсь (к сожалению, неудачно) выручать себя другими путями. Это происходит оттого, что мне, во-первых, не хочется беспокоить Вас, во-вторых, мне чрезвычайно совестно, что, быв благодаря Вам так широко обеспечен от денежной нужды, ухитряюсь всё-таки от времени до времени путаться в финансовых делах своих. В мои годы такого рода легкомысленное отношение к материальной стороне жизни непростительно и постыдно. Единственное оправдание мое - обстоятельства, не зависящие от моей воли, заставляющие не ради себя, а ради других выходить из своей нормы и запутываться в делах своих.

Я публиковал в газетах о потере своей и назначил третью часть тому, кто доставит в магазин Юргенсона. Никто не явился.

Таня, наконец, в Каменке. Меня уведомляет об этом находящаяся при ней компаньонка. Субсидия моя, без которой они не могли бы двинуться в путь, была получена вовремя. Путешествие они совершили благополучно, но Таня продолжает дурно себя чувствовать и по временам страдает сильным нервным расстройством. Оба родителя в восхищении, что она дома, и покамест в Вербовке царит, по-видимому, самое счастливое всеобщее настроение. Но сердце мне говорит, что это не надолго. Там, где Таня находится, не может быть долгое благополучие.

Если судьба моя приведет меня зимой в Плещееве, то не опасайтесь, дорогая моя, чтобы я не оценил его. Русский зимний пейзаж имеет для меня много прелести, и на время очутиться в тихом деревенском доме зимой, это имеет своего рода прелесть. А впрочем, я не теряю надежды и весной или ранней осенью побывать там.

Здоровье мое всё это время не совсем хорошо. Благодаря хинину я несколько времени был совсем здоров, но вчера с самого утра начал чувствовать ломоту во всем теле и лихорадочное состояние. Вечером снова прибег к хинину. Ночь провел скверную. Но всё это сущие пустяки, о коих и говорить не стоит.

Мои хлопоты о водворении Губерта в консерватории в качестве профессора не привели покамест ни к чему. И сам Губерт, по-видимому, считает для себя слишком трудным и тяжелым вступить снова в среду людей, по большей части ему очень враждебных, да и в консерватории его очень не хотят, и даже те немногие, которые сохранили к нему дружеское расположение, уверяют меня, что он так себя поставил, что возвращение его мыслимо разве только со временем, когда поуляжется буря, разыгравшаяся этой зимой в московском музыкальном мире. Что касается Алексеева, то он на мои вопросы отвечал очень уклончиво и сказал, что, конечно, не будет мешать Губерту вернуться профессором, но уверен, что сам Губерт этого не захочет. Сейчас я получил от последнего письмецо, в коем извещает, что только что приехал в Москву и желает меня видеть. Если здоровье позволит, завтра отправляюсь в Москву.

Мне от души жаль бедную Александру Карловну. Нельзя не умиляться перед ее энергией и цельным, сильным характером. Когда возвратятся Коля и Сашок, я очень бы желал повидать их, и попрошу их убедительно навестить меня в Подушкине. Бедный брат Модест пишет мне, что по причине двухмесячного бездождия и страшной засухи ему очень невесело живется в Гранкине. Он с нетерпением ждет меня.

Еще раз бесконечно благодарю Вас, дорогая моя, за всю безмерность Вашей доброты ко мне.

Ваш П. Чайковский.

 

144. Мекк - Чайковскому

Плещеево,

2 августа 1883 г.

Милый, дорогой друг мой! Пишу Вам десять слов, чтобы попросить Вас дать мне два ответа: 1) получили ли Вы мой чек? 2) оставили ли Вы в Париже журналы, которые я Вам посылала из Вены и Ниццы? Мой Monsieur Auf rag ничего мне не пишет о книгах. О переводе, дорогой мой, я попрошу Вас ответить мне, если возможно, телеграммой в двух словах: “пакет получен”, если он получен, и в трех словах, если не получен. На другой день после чека я послала и письмо и боюсь, что ничто не дошло до Вас.

Вам, вероятно, уже известно, друг мой, что Татьяна Львовна вернулась в Каменку и что, кажется, ей лучше; мне пишут о том мои мальчики. Будьте здоровы, дорогой мой, простите, что делаю Вам беспокойство, но я боюсь, что Вы не получили того, что Вам надо. Всем сердцем горячо Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

 

145. Чайковский - Мекк

Подушкино,

4 августа [1883 г.]

Спешу уведомить Вас, дорогой друг мой, что как письмо Ваше, так и пакет с чеком я получил еще несколько дней тому назад (в воскресенье) и на другой же день утром отправил к Вам письмо, в коем благодарил за бесконечную снисходительность Вашу ко мне. Надеюсь, что это письмо дошло до Вас. Если же нет, то позвольте теперь принести Вам глубочайшую благодарность. Что касается книг Ваших, то, уезжая, я их все собрал и временно отдал в распоряжение племянницы Тани, нуждавшейся в чтении, с тем, чтобы потом она их отправила к M-r Aufrag, адрес коего с этой целью я оставил Таниной компаньонке. Надеюсь, что они добросовестно исполнили это распоряжение мое, но верный ответ буду иметь возможность дать, когда снесусь письменно с Каменкой. Сейчас же напишу Тане насчет этого. Ради бога, простите, если произойдет задержка в возвращении книг, но, во всяком случае, уверен, что они не пропали.

Будьте здоровы, дорогая моя!

Ваш П. Чайковский.

 

146. Мекк - Чайковскому

Плещеево,

8 августа 1883 г.

Милый, дорогой друг мой! Простите меня, ради бога, что я наделала Вам беспокойства своею суетою об чеке, но меня так мучила мысль, что Вам нужны деньги, а Вы их не получаете, что я решилась просить Вас телеграфировать мне, и только что послала Вам свою записку, как получила Ваше письмо, а всему причиною наши российские порядки, при которых письма идут по два дня там, где они за границею дошли бы в два часа.

Мальчики мои вернулись из Каменки, и Коля самым усиленным образом принимается за занятия к экзамену, но я ужасно боюсь их; чем более приближается это время, тем более я трепещу и беспокоюсь. Осталось только три недели, а ему надо пройти все предметы и повторить еще раз уголовное право, и я боюсь, боюсь, что он не выдержит. Простите меня, дорогой мой, если я не отпущу их к Вам, потому что для этой поездки необходимо потерять два дня, так как по расписанию поездов нельзя вернуться в один день в Плещеево, а надо ночевать в Москве. Поэтому я прошу Вас усердно, милый друг мой, сообщить мне, когда Вы будете проезжать нашу Подольскую станцию, чтобы Коля и Сашок могли выехать туда повидаться с Вами; я хочу доставить им хотя это удовольствие взамен того, которого лишаю.

С Сашонком у меня также теперь хлопоты, чтобы устроить для него возможность дома пройти юридический курс. Для этого я хочу взять студента юридического факультета, окончившего курс в этом году не знаю, удастся ли, хотя вообще, конечно, их много, но порядочных мало. 10 сентября Соне кончается шестнадцать лет, она освобождается от опеки. Я так рада, что одним номером меньше для сношении с этою противною дворянскою опекою, которая имеет все свойства самой мещанской. При этом мне опять некоторые хлопоты предстоят, но это, по крайней мере, для освобождения себя от больших хлопот.

У меня все, слава богу, здоровы. Все барышни ч мальчики свидетельствуют Вам их глубочайшее почтение. Коля влюблен более чем когда-либо и очень огорчен разлукою. До свидания, мой драгоценный, милый друг. Не забывайте всем сердцем горячо Вас любящую

Н. ф.-Мекк.

 

147. Чайковский - Мекк

[Подушкино]

10 августа 1883 г.

Дорогая моя!

Мои планы несколько изменились, и еще не так скоро я отсюда выеду. Причиною этому то, что Модест, у которого я собирался провести две недели, не дождавшись меня, уехал в Каменку. Вследствие того я уступил просьбе брата Анатолия и жены его погостить у них еще две недели, те самые, которые я хотел провести в Гранкине у Модеста.

Вы поступили, дорогая моя, совсем правильно, не дозволив Коле ехать сюда. Пусть, в самом деле, не теряет времени, дабы успешно выдержать экзамен. Если я выеду в Каменку раньше, чем он в Петербург, то увижусь с ним при проезде через Подольск. Если же он раньше уедет, то повидаюсь с ним на вокзале, когда он будет уезжать.

Вчера в дирекции театров назначено было совещание по вопросу о постановке “Мазепы”, на которое и я был приглашен. Собрались все: декоратор, капельмейстеры, режиссеры, костюмеры, и в кабинете у управляющего театральной конторой мы просидели около двух часов, обсуждая подробности постановки. Меня приятно удивляет, но вместе с тем приводит в недоумение то усердие, старание, почти энтузиазм, с которым весь этот театральный мир относится к моей новой опере. Прежде, бывало, мне приходилось хлопотать, просить, делать несноснейшие визиты к театральным тузам, дабы опера была принята и поставлена. Теперь, без всякого с моей стороны аванса, обе дирекции, и петербургская и московская, с каким-то непостижимым рвением хватаются за мою оперу. Мне рассказывали вчера, что петербургская дирекция даже командировала декоратора Бочарова, чтобы изучить эффекты лунного освещения в Малороссии для последнего акта “Мазепы”. Решительно не понимаю источника такого благоприятного ко мне отношения театральных сфер, но тут должна быть какая-нибудь тайная причина, и я не могу придумать ничего другого, как то, что, быть может, сам государь выразил желание, чтобы мою оперу поставили на обеих столичных сценах как можно лучше. Корректуру я кончил, и первый напечатанный экземпляр, который получу, я отправлю к Вам, дорогой друг мой! Теперь мне бы следовало предаться отдыху и несколько времени провести праздно. Но бес композиторства овладел мной с непобедимой силой, и все свободные часы дня я отдаю своему, новому симфоническому сочинению - сюите. Через несколько дней я надеюсь ее начерно кончить и в Каменке заняться инструментовкой.

Здоровье мое теперь совсем хорошо, но недавно у меня был такой ужасный припадок какой-то нервной головной боли, что мне казалось, что я умираю. В полном изнеможении я заснул, не имев силы даже раздеться, и утром проснулся здоровым. Я думаю, что всё мое довольно долго длившееся недомогание было ничто иное, как нервное раздражение от корректуры и от случившихся со мной неприятностей.

Всем Вашим шлю сердечные приветствия. Заранее поздравляю Софью Карловну с совершеннолетием, а Вас, милый друг, с освобождением от сношений с опекой. Будьте здоровы, милый, бесценный друг!

Ваш П. Чайковский.

Я узнал от Губерта, что Вл[адислав] Альб[ертович] занимается с ним. Весьма радуюсь этому.

 

148. Чайковский - Мекк

Подушкино,

19 августа [1883 г.]

Милый, дорогой друг мой!

Весь минувший месяц (с 15 июля) мне не везло с моим здоровьем, и до сих пор еще не могу разделаться с лихорадкой. Сегодня у меня с утра начался опять пароксизм, но, благодаря хинину, уже гораздо слабее предыдущего. Конечно, невелики страдания, причиняемые этой болезнью, однако ж желательно было бы поскорее окончательно выздороветь. До тех пор, пока не буду уверен в полном восстановлении здоровья, не могу помышлять о назначении дня отъезда, и весьма может статься, что дождусь здесь брата Модеста, который в двадцатых числах, проездом в Петербург, будет здесь.

Потерпев неудачу в своих планах водворить Губерта в консерватории сейчас же, я принимаюсь теперь за хлопоты о приглашении в консерваторию профессором теории другого теоретика, еще более нуждающегося в прочном положении. На днях я получил письмо от Лароша, которого, по статьям его, Вы, вероятно, знаете, в коем он убедительно просит меня постараться о приглашении его сюда. Этот Ларош, наделенный от природы гениальным талантом и умом, но совершенно лишенный характера, силы воли, до того в последнее время опустился, что, встретив его в мае в Петербурге, я был в совершенном отчаянии за него. Вот уже три года, что он живет, ровно ничего не делая, то в России, то за границей, находясь в полной зависимости от женщины, с которой его столкнула злая судьба, которую он давно не любит, но оставить которую не может, потому что работать он не в силах вследствие совершенного падения умственных сил и энергии, а жизнь с нею обеспечивает его, по крайней мере, от крайней нужды. Теперь он пытается снова пожить трудом своим и думает, что ведение теоретического класса ему по силам. С одной стороны, хочется, чтобы желание его исполнилось, и я очень расположен хлопотать о нем, с другой же стороны, я знаю заранее, что Ларош - человек погибший, не способный больше ни к какой деятельности. Письмо его и тронуло и потрясло меня, и в то же время очень затруднило. Я, конечно, сделаю всё возможное, чтобы попытались испробовать его в качестве профессора, но как брать на себя ответственность за него, когда я заранее знаю, что он не выдержит и одного месяца? Вы не поверите, милый друг, до чего тяжело видеть падение человека, так богато наделенного всякими талантами и которому жизнь улыбалась бы постоянно, если б страшная язва обломовщины не загубила его!

Из писем Коли и Модеста вижу, что мои недобрые предчувствия оправдались и что даже излеченная от морфиномании Таня всё-таки внесла в семью заботы и горести. Модест пишет, что она стала как будто совершенно чужда семье, что какая-то пропасть легла между нею и остальными ее членами, что она для родителей какой-то очень им дорогой и близкий, но все же гость, с которым они не знают, что делать, чтобы он хоть сколько-нибудь сносно себя чувствовал среди них. Она отравляет им каждое мгновение жизни своим скучающим страдальческим видом, сознанием их бессилия придти ей на помощь. Ужасно горестно это.

У нас есть двоюродная сестра по отцу, с которой мы с детства не виделись; она же и крестная мать сестры. Старушка эта, имея восемьдесят лет от роду, вздумала продать домик, в котором много лет жила в глухой провинции, и переехать жить в Каменку.

Нельзя отказать одинокой старушке в приюте, нельзя не удовлетворить ее потребность провести последние годы жизни в родной среде, но меня очень заботит и пугает эта новая обуза, павшая на плечи бедной сестре моей!

Модест в восторженных выражениях говорит об Анне, о том, как чувство ее к Коле, теперь свободно проявляемое, придало ей совершенно новую прелесть, и как, сохранив все прежние чудесные качества, она сделалась какой-то совсем другой, гораздо более обаятельной, чем прежде; точно какие-то крылья у нее выросли. Она даже очень похорошела. Слава богу, что она радует и утешает отца и мать, сокрушенных положением старшей дочери.

Здешняя моя племянница - несказанно прелестный ребенок. С каждым днем я всё более восхищаюсь ею.

Будьте здоровы, бесценный друг! Я так счастлив, что Вы теперь лучше прежнего себя чувствуете!

Ваш до гроба

П. Чайковский.

 

149. Мекк - Чайковскому

Плещеево,

20 августа 1883 г.

Дорогой, несравненный друг! Как меня огорчает и беспокоит Ваша болезнь. Ради бога, берегите себя, ведь Вы, вероятно, знаете, какая лихорадка капризная болезнь, а теперь к тому же такой страшный холод; несчастная наша родина, у нее даже и лета нет! Это очень хорошо, что Вам дают хинин, но всё-таки самая строгая осторожность необходима. Предупреждал ли Вас доктор, милый друг мой, что от хинина делается шум в ушах? Дай господи, чтобы эта гадкая болезнь Вас как можно скорее и совершенно бесследно освободила от себя.

Я не знаю, как и благодарить Вас, мой добрый, несравненный друг, за обещание прислать мне первый экземпляр “Мазепы”. Меня ужасно интересует это сочинение, тем более, что оно имеет русский сюжет, а уж в русской и, конечно, в малороссийской музыке Вы - бесподобный хозяин. Буду ждать с нетерпением напечатания оперы.

Как меня радует, что наши глупые дирекции наконец взялись за ум и засуетились о постановке “Мазепы”, а то просто стыдно перед Европою: на всем свете дорожат своим и стараются поощрять его, а у нас капитальнейшие произведения гениального таланта с огромными затруднениями допускаются на сцену, а отыскивают и ставят пустейшие, сладенькие итальянские оперы. Нехорошо у нас, нехорошо. Я люблю свою родину только потому, что она родина, но ничто не радует в ней.

Вообразите, милый друг мой, что я напрасно радовалась Сониному совершеннолетию; оно состоит только в том, что замуж может выйти, а опека еще не снимается до семнадцати лет, - такая досада!

Как ли меня ни интересует Ваша вторая сюита, дорогой мой, я очень люблю эту форму сочинения, но я убедительно Вас прошу, драгоценный Друг мой, отдохните, дайте своей болезни совсем уйти от Вас, а то ведь если Вы осложните Вашу лихорадку нервными припадками, то Вам совсем и надолго запретят заниматься, так ведь лучше же свои силы тратить понемногу и надолго, чем убивать их сразу. Насчет постановки “Мазепы” нет сомнения, что она производится по инициативе государя.

Простите, дорогой мой, если я сделаю Вам вопрос, который, быть может. Вы найдете неуместным: выкупили ли Вы перстень? Мне очень интересно это знать и очень хочется, чтобы он был уже у Вас на пальце; еще раз простите, дорогой, по всё, что касается Вас, не есть любопытство.

Как я понимаю Ваши колебания насчет Лароша. Да, этот человек - одна из многих жертв слабой воли. Я думаю, все-таки, что если Вам удастся сделать его профессором, то большого риска в этом нет, так как его неусидчивость вреда и зла никому не принесет, кроме его же самого.

Коля занимается усердно, а я всё больше и больше боюсь, чем ближе приближается экзамен. Сашок занимается исключительно музыкою; в настоящее время он учит сонату Шумана G-moll'ную и много играет в четыре руки с Генрихом Пахульским. Мой секретарь продолжает аккуратно ездить к Губерту, и я ожидаю для него много пользы от этих уроков. Губерт - такой хорошей школы и хороших традиций человек.

Пожалуйста, дорогой мой, выздоравливайте скорее, да хранит Вас бог. Всею душою безгранично Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

 

150. Чайковский - Мекк

[Подушкино]

23 августа [1883 г.]

Милый, дорогой друг!

Благодарю Вас от всей души за заботу о моем здоровье. Оно, слава богу, теперь, кажется, совсем хорошо; по крайней мере, вот уже несколько дней, что никаких лихорадочных пароксизмов не было и только иногда чувствую боль в ногах, хотя в очень слабой степени. Что касается Вашего совета отдохнуть, то я ему уже воспоследовал и решился до Каменки не работать больше. Причина, почему я так хотел бы поскорее кончить ее, та, что если моя инструментовка не будет готова к зимнему сезону, то мне не удастся услышать ее в бытность мою в Москве, а мне очень бы хотелось послушать эту вещь, так как в оркестре я употребил некоторые новые комбинации, очень интересующие меня. Но, авось, в Вербовке и в Каменке справлюсь.

Перстень я не выкупил и не могу выкупить до 25 октября. Таков закон, которому следуют в Кредитном обществе. Я был вместе с Юргенсоном у одного из директоров этого учреждения и пытался добиться разрешения выкупить вещь сейчас, но он решительно отказал. Дело в том, что в случае если нашедший бумажник или лицо, которому нашедший продаст квитанцию, явится за получением заложенной вещи, то в этом ему будет отказано. Но если он захочет требовать выдачи судом, то кольцо может быть потребовано судебной властью, и в течение трех месяцев оно должно оставаться там, где находится, именно на сей случай. Еще много причин привел этот директор, по которым он считает себя не в праве допустить теперь выкуп. Во всяком случае, явится ли кто-нибудь с квитанцией или нет, но нет никакого сомнения, что 25 октября оно будет снова моей собственностью. До тех пор нужно ждать и ограничиваться сожалением о случившемся.

Я недавно послал на почту с мало известным человеком два письма, из коих одно к брату Николаю, другое к Владисл[аву] Альберт[овичу]. Ни на то, ни на другое ответа не получил; вероятно, посланный не положил писем в ящик. Мне интересно знать, дорогая моя, когда Вы предполагаете ехать и каков Ваш маршрут. Не потрудится ли Влад[ислав] Альберт[ович] ответить мне на этот вопрос.

Всем Вашим шлю сердечные приветствия. Будьте здоровы, дорогая моя!

Ваш беспредельно Вам преданный

П. Чайковский.

 

151. Мекк - Чайковскому

Плещеево,

31 августа 1883 г.

Милый, дорогой друг мой! Мне очень, очень грустно: мальчики мои уехали, в доме стало пусто, а на душе тяжело. Теперь, после несчастной доли моего бедненького Миши, я еще с большим страхом отпускаю детей в Петербург. Хорошо еще, что Сашок вернется, но и Макса я отпустила только на время, и если Коля окончит курс в Училище, то я его, т. е. Макса, возьму домой, и пусть дома сделает свое образование или за границею, но там, где не надо сдавать экзаменов, потому что по всем моим долголетним наблюдениям я вывела убеждение, что ничто так не разрушает здоровье юношества, как экзамены, и они же приводят к тому, что молодые люди бросают заведения и курсы, не окончивши их. Я никогда не знала и не знаю ни одного мальчика, хотя бы самого здорового и хладнокровного, который бы не приходил в самое нервное, разрушительное состояние. В особенности теперь, когда с каждым поколением человечество делается слабее и слабее, эти экзамены убивают им четверть жизни, между тем как можно быть образованным и даже ученым a volonte [по желанию], и не сдавая экзаменов. В Гейдельберге, в университете, например, вовсе не сдают экзаменов, кроме, конечно, если Вы хотите получить какую-нибудь ученую степень, магистра, доктора, то вы обязаны представить сочинение по своей специальности, а ведь это не действует так на нервы, как экзамен из самых элементарных предметов. Простите, друг мой, что я Вам надоедаю своею критикою, но для меня это такой чувствительный предмет, который меня давно уже мучит.

Надеюсь, что Ваше здоровье, мой дорогой, совсем восстановилось. Погода такая благоприятная, что лихорадка должна пройти, к тому же Вы имели эти дни большую, радость в приезде Модеста Ильича, а душевное состояние также имеет большое влияние на физическое. Дай бог, чтобы мое письмо нашло Вас совсем здоровым и веселым. Моя Саша вернулась из Франценсбада и также забрала своих детей и уехала в свое Гурьево, чем очень довольна и счастлива; ее энергичная и трудолюбивая натура не выносит бездействия, поэтому она терпеть не может заграницу. Слава богу, по крайней мере, что пребывание в Франценсбаде принесло большую пользу се мужу, но, тем не менее, ей придется еще несколько сезонов свозить его туда.

Наша юная парочка радует меня безмерно. Они так мило относятся друг к другу, так внимательно обдумывают предстоящую им жизнь, что je n'ai qu'a m'applaudir [я могу только аплодировать себе] за мою мысль, а за выбор я Вам обязана, мой дорогой, несравненный друг. В ы мне указали именно Анну; дай господи, чтобы наши надежды и ожидания вполне оправдались. Они пишут друг другу очень усердно, но Коля, конечно, не дает мне читать писем, по многое рассказывает, что Анна пишет, и всё так мило, что я не нарадуюсь. За Колин экзамен я дрожу, как перед самым страшным событием, и жаль мне его ужасно; эти экзамены жизнь отравляют.

У меня гостит брат Александр с женою и с двумя старшими сыновьями, из которых один кончил весною курс на юридическом факультете Петербургского университета, а другой кончит в будущем мае в инженерном институте; они оба отлично учатся.

Влад[ислав] Альб[ертович], кажется, Вам написал, дорогой мой, о моих заграничных проектах, хотя я еще не остановилась на выборе: поеду ли я из Вены на Париж, чтобы проехаться в Toulouse, Monpellier, Marseille и Avignon. Так как я ищу именьица или дачи для зимнего пребывания на юге Франции, то надо несколько ознакомиться с местностью. Или поеду из Вены прямо на Флоренцию, в Cannes, где, как Вы знаете, у меня уже нанята дача еще в апреле, когда мы были там. Есть много вилл, очень хорошеньких и очень дешево около Флоренции, но язык стеснителен, тем более, что детям надо делать образование, и на французском языке они могут заниматься всеми предметами, а на итальянском - нет, и для меня было бы очень стеснительно иметь сношения с предлежащими властями, не зная языка; а имея собственность, это неизбежно. У меня есть теперь гувернер-француз в доме, кажется, очень порядочный человек; зовут его Monsieur Jean Vives, ему лет сорок, но очень живой и говорливый, что для детей всегда хорошо.

Будьте здоровы, мой милый, дорогой, жму Вам руку. Всем сердцем горячо Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

 

152. Чайковский - Мекк

Москва,

1 сентября [1883 г.]

Дорогой, милый друг!

Простите, ради бога, что едва успею написать Вам лишь несколько слов. В последние дни жизнь моя сложилась так, что даже Вам не удалось мне посвятить досужный часок. Пришлось провести два дня в Москве по делам, а также для встречи брата Модеста. С ним вместе приехал я в Подушкино и тут нашел извещение от Коли (Вашего сына), что проедут мои племянники и что он в этот день сам уезжает. Я рвался в Москву, но был так страшно утомлен, так ужасно нервен, что меня не пустили. Мне до крайности неприятно, что не удалось ни повидаться с милыми племянниками, ни повидаться с дорогим моему сердцу Колей. А всё-таки я хорошо сделал, что не поехал, ибо в ту же ночь у меня снова появились признаки лихорадки.

Сегодня мы все приехали в Москву, а завтра я уезжаю в Каменку, куда и прошу Вас адресовать мне письма. Модест должен был уехать сегодня, но у его воспитанника Коли страшная мигрень, и пришлось ему отложить отъезд до завтра. Я рад, что еду, ибо чувствую потребность в перемене места и впечатлений, но очень всё-таки сожалею о Подушкине, где приятно, несмотря на частое нездоровье, провел три месяца.

Прошу Вас, дорогой друг, передать Юлье Карловне и всем Вашим мои приветствия. Вам желаю от глубины души здоровья и спокойствия!

Ваш до гроба

П. Чайковский.

 

153. Мекк - Чайковскому

Плещеево,

5 сентября 1883 г.

Дорогой, несравненный друг! Вчера я совсем неожиданно была несказанно обрадована получением Вашего “Мазепы”. Благодарю Вас тысячу раз от всей души, мой добрый, бесподобный друг, за такой драгоценный подарок и за ту радость, которую Вы мне им доставили, но как мне было больно и грустно при этом, что мое разрушенное здоровье не позволяло мне сейчас сесть за рояль и насладиться всегда божественными звуками Вашей фантазии. К несчастью, у меня в настоящую минуту нет никакого пианиста: Генрих Пахульский уже уехал в Москву к своему курсу, а Сашок в Петербурге, так что я сперва пожирала глазами Ваше произведение, а потом мне показался так хорош дуэт Марии с Мазепою, что я посадила Влад[ислава] Альб[ертовича] и Колю сыграть мне его соединенными силами. Они, конечно, очень путали, каждый заботился о своей партии, но друг о друге - нисколько так что получались гармонии очень необыкновенного свойства, но тем не менее, было очень хорошо. Благодарю, благодарю Вас бессчетно раз, милый, дорогой друг мой. Теперь Влад[ислав] Альб[ертович] обещал мне (что, конечно, для него. самого очень полезно) разобрать Klavierauszug и играть мне.

Об фиаско Коли Вам уже известно, дорогой мой. Мне и жаль, что он не кончил, и, с другой стороны, мне стало спокойнее за него, потому что он, бедный, приходил в такое нервное состояние, что я боялась за него. Учиться - ничего, но экзамены держать - невозможно, в особенности, когда существуют такие бессердечные люди, как великий профессор Таганцев. Положим, что Коля говорит, что он действительно путался, но справедливый человек никогда не будет судить о прилежании и знании ученика по экзаменам, а по годовым занятиям. Коля занимался так усердно, что я часто забывала, что он находится в Плещееве, и он знал свои предметы; я об этом могла судить из разговоров, которые я проверяла, и всегда оказывалось верным то, что он говорил. Теперь мое желание есть, чтобы он вышел из Училища, потому что, по моему убеждению и опыту, сидеть второй год в классе может быть только вредно, но никогда не полезно, и, во всяком случае, целый год жизни пропадает совсем даром, и гораздо лучше употребить его на практическую жизнь. Поэтому я совершенно согласна на то, чтобы он постарался пристроиться к железной дороге и этот год подготовил бы себя к такой деятельности. То, чему он уже выучился, не пропадет оттого, что г-ну Таганцеву не угодно было его пропустить в последний класс, и образование его будет довольно солидное, на юридическую же карьеру он всё равно не готовился. Самое подходящее для его характера занятие это есть именно по железным дорогам и вообще по живым делам, так зачем же терять время научиться этому? Я еще не получила от Вас ответа на мою телеграмму с вопросом о мнении Александры Ильиничны и Льва Васильевича по этому предмету, но если они другого взгляда, чем я, то я прошу Вас очень, дорогой мой, ходатайствовать перед ними за моего Колю, чтобы они не настаивали на том, чтобы он кончал курс. Из этого ничего хорошего не выйдет, потому что ничто не гарантирует нам, что Таганцев пропустит его на будущее время, а он замучается. Предполагаемый срок свадьбы, конечно, не изменится от caverdac'a, случившегося с Колею, и он этот год употребит на то, чтобы отыскать себе занятие и устроить гнездышко для будущей жизни. Вчера он уехал опять в Петербург, потому что начальство отпустило его до пятого числа.

Дорогой мой, Коля мне говорил, что Вы, быть может, приедете в ноябре в Плещееве, а я хочу предложить Вам, не лучше ли было бы Вам пожить тут октябрь месяц? Я ужасно боюсь зимнего времени, потому что убеждена, что Вам не будет хорошо в деревне. Всё заносит снегом, всё в сугробах, так что даже гулять негде; всю террасу, которая находится перед главными комнатами, необходимо обшивать досками, потому что иначе ее занесет всю снегом и будут подмокать комнаты, а это - и вид очень неприятный, и в комнатах темнота. Если Вы найдете, что удобнее прожить в Плещееве октябрь, то я буду несказанно рада, если же Вам удобнее пробыть здесь ноябрь, то я прошу Вас, дорогой мой, нисколько не стесняясь, сказать мне это, так как Вы знаете, что Вы у меня всегда желанный и дорогой гость. Я на днях послала Вам письмо в Подушкино, не знаю, перешлют ли Вам его. Сегодня погода хмурится, и я в страхе, что хорошие дни кончились. Мы всё это время ходим сами убирать сено (это второй раз в лето); моих барышень это очень занимает, и действительно премилая забава. Сегодня у меня именины старшей дочери, Лизы Иолшиной, а через пять дней шестнадцатилетие Сони. Законный возраст для выхода замуж; нет ли у Вас хорошего жениха, друг мой?

До свидания, мой дорогой, бесценный. Всем сердцем беспредельно любящая Вас

Н. ф.-Мекк.

 

154. Чайковский - Мекк

Вербовка,

6 сентября 1883 г.

Я получил Ваше последнее письмо, дорогая моя, садясь в вагон на Курской дороге, и прочел его тотчас после того, как в Подольске расстался с бедным Колей, сокрушенным своей неудачей. Всё, что Вы говорите об экзаменах и о тех страданиях, которые они причиняют молодежи, показалось мне тем более верным, что, пока Коля рассказывал мне о претерпенном им мучении, я именно думал то, что Вы пишете мне. В мое время экзамены в Училище правоведения были даже не лотерея, где бы всё зависело от удачно вынутого номера, а просто комедия. Всё было основано на узаконившихся традициях разнообразного мошенничества, в котором очень часто принимали участие и сами преподаватели, входившие в стачку с учениками. Теперь дело ведется несколько честнее, но зато жестокости гораздо больше. Этот Таганцев, который видит перед собой знающего, но почему-то потерявшегося ученика, и вместо ободрения окончательно сбивающий его своим молчанием, возмущает меня до глубины души. Не знаю, каково Коля знал остальные предметы, но что он твердо знал уголовное право, в этом я не сомневаюсь, ибо мы с братом Анатолием имели тому доказательства. Впечатление, которое производит на меня неудача Коли, сводится к жалости. Мне жаль его не потому, чтобы я считал для его будущности важным, что он сpeзался, а потому, что ничего нет тяжелее для молодого человека, как сознавать себя жертвой несправедливости и бессмысленно-злобного притеснения. Время, разумеется, сгладит тяжелое впечатление, но теперь он должен испытывать очень горькое чувство, и мне было невыразимо жаль его. Что касается Вас, дорогая моя, то я в первую минуту очень огорчился и испугался за Вас, но потом догадался, что Вы перенесете эту неудачу с свойственною Вам силою духа, и я до крайности был рад, когда Влад[ислав] Альберт[ович] в Подольске подтвердил мое предположение.

Хотя у, меня был билет прямого сообщения до Фастова, но, подъезжая к Киеву, я почувствовал потребность в отдыхе и решился на сутки там остаться, вследствие чего приехал в Каменку через день после Вашей телеграммы и запоздал ответом на нее. Здесь все отнеслись к случаю с Колей так же, как и я. Всем жаль его, потому что он должен был страдать от неудачи; никому и в ум не пришло хоть на секунду посетовать на него. Анна, конечно, поплакала даже, жалея своего милого Колю. Оба родителя вполне согласны с Вашим взглядом и находят, что Коле нужно оставить Училище.

По случаю именин Лизаветы Васильевны я провел весь вчерашний день в Каменке, а в Вербовку приехал только вечером. Мне чрезвычайно приятно находиться в семье, к совместной жизни с которой я так свыкся. Но не могу выразить Вам, до чего здешняя природа кажется мне неприглядна и безотрадна после прелестей милого нашего лесного севера. К тому же, семь недель не было дождя, и зелени совсем нет. С завтрашнего дня принимаюсь за работу. Сестру я нашел очень поправившеюся, а Анну похорошевшей.

Будьте здоровы и покойны, милый, бесценный друг.

Ваш П. Чайковский.

 

155. Чайковский - Мекк

Вербовка,

1883 г. сентября 8 - 10. Вербовка.

8 сентября.

Дорогой, милый друг мой! Вот уж четвертые сутки, что я сюда приехал, и мне кажется, как будто никогда и не расставался с этой родной мне семьей: до того скоро я вновь сроднился с их жизнью и со всеми их общими и частными интересами. Анна производит на меня самое отрадное впечатление. Всё, что прежде в ней было еще не установившегося, резкого, угловатого, теперь сгладилось, смягчилось, и даже в отношении внешности она стала еще милее прежнего. Помните ли, милый друг, что однажды Вы спрашивали меня, правда ли, что Анна самоуверенна. Я Вам отвечал тогда, что Анна этим недостатком вовсе не страдает и что, наоборот, будучи одарена тем благородным самолюбием, которое заставляет людей совершенствоваться, сознательно относясь к своим недостаткам, она скорее, напротив, склонна преувеличивать свои недостатки и вечно быть недовольна собой. И это совершенная правда, но, действительно, в обращении с людьми у Анны была некоторая резкость, особенно при спорах о чем-либо, касающемся. научных сфер. Постоянное первенство в институте, где она считалась непоколебимым авторитетом, приучило ее несколько свысока относиться к знанию и умственной компетентности других людей. Теперь и эта шероховатость совершенно стушевалась. Довольно долго Анна не решалась окончательно отдать свое сердце Коле, и хотя питала к нему с самого начала теплое сочувствие, но не сразу могла привыкнуть к мысли, что с ним суждено ей связаться на всю жизнь. Зато теперь она вполне отдалась своему чувству, и чем менее об этом говорит, тем яснее для меня, что чувство это коренится глубоко и что это для нее святыня, которую ей нет охоты открывать всякому, и в каждую минуту.

В этом отношении она совершенная противуположность своей старшей сестры Тани. Последняя всегда выставляла напоказ свою влюбленность в того или другого. И не далее, как теперь, она и мне и всем поверяет свою новую сердечную тайну, которая хотя и перестала быть тайной, ибо все это в доме знают, но я все же сообщаю ее Вам конфиденциально. Дорогая моя! Ваши догадки были справедливы. Оказывается, что доктор Ferre любит ее и что она платит ему взаимностью. Я был так слеп, что, видевши их в Париже ежедневно, не подозревал этого. В настоящее время они не в переписке. Таня говорит, что не могла решиться принять его предложение жениться на ней, боясь, что родителям этот брак будет не по душе, но, не хотев также и отказать ему, она уехала из Парижа, не предуведомив его и не оставив своего, адреса. Признаюсь, что прочности ее любви к Ferre я не доверяю, но ввиду того, что он человек хороший и дельный, я бы рад; был, если б она вышла за него замуж. Поэтому я нисколько не против проекта Тани поехать на эту зиму в Париж лечиться у тех же докторов, которые успели в точности понять ее болезненное состояние. Но, с другой стороны, как-то жутко и страшно отпускать эту сумасбродную девушку в Париж одну, без родных. Особа, находящаяся при ней, очень достойная и превосходная женщина, но она в глазах Тани не авторитет, а только добрая и любящая подруга. Дело в том, что я застал Таню совершенно больной, страдающей бессонницей, не принимающей никакой пищи, слабой до последней степени. Бедная сестра в отчаянии и от забот и горести при виде постоянно больной дочери сама начинает снова скверно себя чувствовать. Все сознают и чувствуют, что их нужно скорее разъединить, и вот Таня сама изъявила желание ехать в Париж, где Шарко, Тарнье и Ферре будут лечить ее, а Лев Вас[ильевич], несмотря на нежелание жить опять несколько месяцев без нежно любимой дочери, должен был дать согласие на зимовку в Париже. Теперь уже идут хлопоты о паспортах, и в непродолжительном будущем она уедет. Да, дорогая моя, и жаль, и жутко, и страшно, а всё-таки все мы невольно желаем, чтобы она скорее оставила дом родительский. Пока она в доме, нет ни минуты покоя и счастия. По крайней мере, когда она будет-далеко, можно лелеять надежду, что она вылечится, что брак с Ferre состоится. Здесь вид ее внушает отчаянье...

10 сентября.

В Вербовке стало веселее. Таня, пролежав несколько дней. в состоянии полного нервного расстройства и заставив мать свою пролить целые потоки слез, решилась переехать на время в Каменку, чтобы быть поближе к доктору. И что значит для такой натуры перемена! Поздно вечером Лев Вас[ильевич] прислал сюда записочку, в которой извещает, что Таня в Каменке совершенно здорова и весела. Достаточно этого переезда и перемены обстановки, на время занявших ее, чтобы болезнь как рукой сняло. Конечно, это не надолго. Но, к счастию, она скоро уедет в Париж.

Получил вчера дорогое письмо Ваше. По зрелом рассуждении я думаю, дорогая моя, что ни в октябре, ни в ноябре я не поеду в Плещеево. Октябрь мне хочется остаться здесь, ибо если б я теперь сказал моим милым здешним родным, что из двух месяцев, которые я предположил провести с ними, один я отнимаю, то это было бы для них большим огорчением. В ноябре, несмотря на зимнюю обстановку, я бы с величайшим наслаждением пожил в Плещееве, но почти ежедневно придется бывать на репетициях оперы, и необходимость часто ездить испортит мне удовольствие пребывания в деревне. А затем не знаю, что со мной будет, но если бы обстоятельства сложились так, что я бы имел нужду отдохнуть и укрыться в деревенской тиши, то думаю, что Вы мне разрешите это во всякое время, и позвольте, дорогая моя, рассчитывать на это! Во всяком случае, от души благодарю за приглашение, и дай бог, чтобы мне удалось им воспользоваться.

Относительно оперы моей скажу Вам, дорогой друг, что Вы с первого разу попали на номер, который я считаю лучшим. Сцена Мазепы с Марией, благодаря чудным стихам Пушкина, будет, мне кажется, и на сцене производить впечатление. К сожалению, Вам не придется видеть “Мазепу” на театре. Позвольте, милый друг, указать на другие отдельные места оперы, с которыми удобнее всего знакомиться по клавираусцугу. Сюда относятся: в первом действии 1) дуэт Марии с Андреем, 2) ариозо Мазепы; вo втором действии 1) сцена в тюрьме, 2) сцена Марии с матерью; в третьем действии финальный дуэт.

Я принялся теперь за инструментовку сюиты. Жизнь моя вошла уже в правильную колею. В общем она очень приятна. Мне чрезвычайно приятно было увидеться с племянницей Верой и внучкой Pиной, о которой Вы, вероятно, слышали от Коли. Вера всегда была милейшим существом, и вместе с Анной они составляют лучшие украшения семейства. Если в лице Тани бог послал сестре и зятю предмет частых огорчений, то эти два члена семьи приносят им, напротив, одни чистейшие радости.

Будьте здоровы, дорогая моя! Дай бог Вам хорошо провести этот месяц в России, а затем - счастливого путешествия.

Беспредельно преданный

П. Чайковский.

 

156. Чайковский - Мекк

Вербовка,

16 сентября 1883 г.

Милый, дорогой друг мой!

Сейчас послали мы Вам по телеграфу поздравление, а теперь и письменно позвольте поздравить Вас, а также Софью Карловну, по поводу которой я должен просить у Вас извинения, дорогая моя. В Вашем последнем письме Вы спрашиваете меня, не имею ли я в виду жениха для нее. На этот вопрос я, вероятно, оттого забыл ответить, что всё равно должен отвечать на него покамест отрицательно. Мне кажется, милый друг, что дело о приискании подходящей партии для Софьи Карловны Вам удобно будет поручить Коле и Анне в будущем году. Если я не ошибаюсь, была даже речь о том, чтобы Соф[ья] Карл[овна] несколько времени пожила у них. Во всяком случае, я уверен, что Коля и Анна сумеют как следует и ко всеобщему удовольствию устроить это дело. Как далеко, в каком туманном будущем представлялось мне когда-то осуществление нашей мечты о том, чтобы Коля породнился с семейством сестры, и вот мы уже, можно сказать, накануне этого осуществления. И как необыкновенно скоро Коля сделался для всех нас близким и родным, точно будто мы многие годы жили вместе и он никогда не был чужд интимным интересам семьи нашей!

Я очень, очень доволен своим пребыванием в Вербовке, и если бы не вид погибающих от засухи полей, то удовольствие было бы полнейшее. А дождя всё нет и нет, и до сих пор еще озимого хлеба не сеяли, а где и посеян, так еще хуже вышло, ибо зерно погибло.

Я, конечно, уже никогда в жизни не буду больше писать опер, а если и напишу, увлекшись случайно каким-нибудь сюжетом, то предпочту, чтобы оперу эту не ставили вовсе, пока я жив. Предчувствую, что по поводу постановки “Мазепы” мне придется много страдать, по крайней мере, в Петербурге. Да неприятности уже начались. Меня хотели заставить отдать главную роль певице Pааб, которую я не люблю и как певицу и как необычайно коварного человека, причинившего мне много неприятностей при постановке “Орлеанской Девы”. Я решительно отказал и написал Направнику, что буду официально ходатайствовать о том, чтобы оперу мою вовсе не ставили, если не хотят подчиниться моим требованиям в распределении ролей . Не знаю, что из всего этого выйдет, по уверен, что пребывание в Петербурге будет для меня новой пыткой.

С нетерпением ожидаем Колю.

Будьте здоровы и благополучны, бесценный друг!

Ваш П. Чайковский.

 

157. Чайковский - Мекк

Вербовка,

21 сентября.

1883 г. сентября 21 - 22. Вербовка.

Милый, дорогой друг мой!

Коля, который приехал вчера утром, имел со мной вечером беседу, сущность которой мне хочется сейчас же передать Вам. Отведя меня в сторону, он таинственно сообщил мне, что имеет одно пламенное желание (разделяемое и Анной), исполнение которого зависит от Вас, но сам он не решается обратиться к Вам с своей просьбой, а просит меня, как бы по моей собственной инициативе, ходатайствовать о следующем. Им обоим хочется приблизить срок свадьбы и венчаться не 1 июня, как было предположено, а в двадцатых числах апреля. Есть несколько причин, по которым я и в самом деле нахожу, что удовлетворение Колиного желания возможно. Во-первых, и в самом деле они достаточно долго прождут свадьбы, и ввиду того, что Коля теперь свободен, нет необходимости откладывать ее непременно до 1 июня. Во-вторых, им хотелось бы прямо из Каменки проехать за границу к Вам, тогда как в июне им для свидания с Вами нужно ехать в Москву, и при этом нельзя будет избегнуть встреч с разными родными и знакомыми, чего им вовсе не хочется. В-третьих, в случае если свадьба будет 1 июня, то Коля говорит, что ему необходимо позвать стольких ближайших родных, что им в Каменке и места не найдется, а в апреле, за исключением Александры Карловны и Сашонка, некому будет приехать, и этим способом сам собой разрешится трудный вопрос о том, как поместить таких ему близких и милых людей, которых присутствием он очень дорожит, а между тем не знает, как их здесь устроить, в случае если они приедут. Есть еще разные аргументы, более или менее основательные, которые он приводил (например, что моей сестре удобнее будет ехать в Карлсбад в мае, чем в июне), но подкладка всех этих доводов - что он горит нетерпением дожить до дня свадьбы. Нетерпение это столь естественно, что я не могу, не сочувствовать Колиной просьбе и решился с своей стороны просить Вас об этом. Вместе с тем, прошу Вас, дорогой друг, не выдавать меня Коле и поступить при разрешении этого вопроса так, как будто я, в самом деле, не по его уговору, а по собственному побуждению обратился к Вам с этой просьбой.

Не могу передать Вам, до чего мне приятно видеть нашу милую парочку. Они так счастливы, так симпатичны и вместе с тем отношения их так непринужденно просты, что не нарадуешься, смотря на них, и всё кажется, что как будто они созданы друг для друга.

22 сентября.

Только что уехали все каменские гости, приезжавшие для присутствования при обручении Коли с Анной. Маленькое торжество оставило во всех самое приятное впечатление. Старая, почтеннейшая бабушка Александра Ивановна приезжала тоже. За обедом мы все пили за Ваше здоровье. Все без исключения в восторге от Коли и радуются счастию Анны. Третьего дня Таня уехала за границу. Я и рад, что она уехала, и вместе страшусь за нее, и, наконец, как-то болезненно жаль эту бедную, несчастную девушку.

Дай бог Вам здоровья и всякого благополучия, дорогая моя! Ваш П. Чайковский.

 

158. Мекк - Чайковскому

Москва,

24 сентября 1883 г.

Милый, дорогой мой друг! Наконец я могу написать Вам несколько слов, а то сперва переезд в Москву и масса нахлынувших дел, потом мои и другие именины, потом головная боль, потом приезд моей Саши, всё это не давало мне возможности, присесть спокойно на час времени. Вчера вечером уехала моя Саша, избавленная от страшной двухнедельной зубной боли, с которою приехала, потому что решилась вырвать два зуба; я так рада, что она так храбро поступила. Мне было очень тяжело расставаться с нею теперь так надолго, и я в мои лета уже никогда не могу быть уверена, что увижу ее еще. На меня очень тяжелое впечатление произвела на днях смерть одного из знакомых мне докторов, Степанова. Два месяца назад он был у меня, по-видимому, здоровый, веселый, далеко не старый, лет сорока, и вдруг мне говорят в один несчастный день, что сегодня хоронят доктора Степанова; это меня очень поразило и как-то обескуражило относительно себя. Говорят, у него, т. е. доктора Степанова, была болезнь сердца. Жена его также при смерти от чахотки, и бедные дети, шесть человек, из которых младшему три года, остаются полными сиротами. Печальна доля человека!

Два дня назад Мои дети были на “Евгении Онегине” в Большом театре. Юля не была, потому что Саша приехала в тот вечер, а я не была потому, что Вы знаете, милый друг мой, что я не люблю сценической обстановки для хороших музыкальных произведений. Я с восторгом слушаю Ваши оперы на фортепиано, но когда мне надо смотреть, как размахивают руками, склоняют голову на чье-нибудь плечо, растягивают слова и повторяют их без всякой надобности, у меня пропадает всякое впечатление музыки. Это искусство, как и все искусства, надо больше чувствовать, чем понимать, назначение его есть действовать на сердце и на нервы человека, следовательно, каждый человек имеет право на него, и по этому праву я не люблю слушать того, что толкует певец, а предпочитаю чувствовать то, что мне самой чувствуется под хорошую музыку, и уверяю Вас, милый друг мой, что это всегда бывает лучше того, что выражают на сцене. Никогда бы под такую чудную музыку, как письмо Татьяны, я не подумала, что оно выражает чувства провинциальной барышни, влюбившейся в столичного льва и желающей пошалить с ним. Ведь на свете бывают чувства поглубже и серьезнее такой влюбленности. А сцена поединка? По музыке это потрясающая драматическая сцена, а по сюжету - пустая донкихотская выходка: один вздумал поволочиться, а другой, как рыцарь, вломился в амбицию. У Пушкина стих так же прелестен, как Ваша музыка, но нравственное содержание ничтожно и пусто. Простите меня, дорогой мой, что я так выражаюсь о предметах Вам симпатичных, но поймите, милый друг, что я хочу только сказать, что Ваша музыка всегда неизмеримо выше сюжета. Когда я слушаю на фортепиано сцену поединка, я не могу передать никакими словами того, что ощущаю при этом. Я прихожу в такое состояние, в котором можно сказать только: “ah, je n'en peux plusl” [“ах, я больше не могу!”], когда же я читаю у Пушкина эту же сцену, я говорю только: “бедненький Ленский!” - и это сожаление относится к тому, что он сделался жертвою пустоты, ничтожества, рутины, по моего сердца не трогают эти трагикомедии. Но за меня моя Милочка в таком восторге от “Евгения Онегина” (на сцене), что не дает покоя Юле, всё пристает, чтобы она просила меня отпустить ее еще в это представление. Вернувшись из театра, на другое утро вытащила Пушкина и всё читает “Евгения Онегина”, но каков вкус: ей больше всего понравилась сцена поединка.

Сашок и Влад[ислав] Альб[ертович] поехали проводить Сашу до Лаптева. Насчет жениха для моей Сони я действительно рассчитываю, что Анна мне это устроит, хотя к ним Соню я едва ли отпущу, потому что это будет для них слишком стеснительно: третий может только мешать. Может показаться странным, что я, враг браков, хлопочу женить и выдавать замуж своих детей, ноя хлопочу не о том, чтобы выдать замуж Соню, потому что это она и без моих хлопот сделает, а о том, чтобы выбор был порядочный. Я не хочу такого жениха, который выберет Соню, потому что ее всякий выберет: она молоденькая, недурненькая, по-женски хорошо образована, а главное, богатая невеста, и если бы я захотела отворить свои двери для женихов, то их явилась бы такая масса, что я не знала бы, как от них избавиться, а я не хочу и такого жениха, которого выберет Соня, а хочу такого, которого назначу я, а Соне он понравится. Теперь же тороплюсь я с этим делом потому, что ведь не два же века я буду жить, мои Дни сочтены, и я могу не успеть пристроить Соню по своему желанию. Вот Вам мои соображения, милый друг мой; перед Вами я выкладываю все свои думы, потому что знаю, что Вы всё поймете, как никто.

Я предполагаю выехать 2 октября в воскресенье, поэтому прошу Вас, дорогой мой, так и соображать Вашу корреспонденцию. После Москвы прошу Вас адресовать в Вену, poste restante.

Как я буду рада, если Татьяна Львовна выйдет замуж за Monsieur Ferre. До свидания, мой несравненный, чудный друг. Будьте здоровы и не забывайте всем сердцем любящую Вас

Н. ф.-Мекк.

Чуть было не забыла спросить Вас, дорогой мой, насчет бюджетных расчетов. Я не совсем твердо помню, в каком они положении, но мне кажется, что по октябрьскому сроку я не выслала Вам рублей двести. Так ли это, - и если так, то угодно ли Вам, чтобы я прислала эту сумму сейчас, для аккуратности, или прислать ее при февральском сроке, или, лучше всего, не могу ли я теперь послать Вам хотя часть февральской суммы плюс недосланные по октябрьскому сроку? Прошу Вас, дорогой мой, сказать мне без всякой церемонии, что для Вас удобнее; для меня же ничто не будет неудобным. А кажется, в октябре выкуп Вашего перстня. Не могу ли я это сделать?

Прошу Вас, дорогой мой, сказать моей милой дочке Анне, что я горячо обнимаю и прижимаю к сердцу. Теперь она и фактически становится всё ближе нам.

 

159. Чайковский - Мекк

Вербовка,

27 сентября [1883 г.]

Милый, дорогой друг!

Получил письмо Ваше незадолго до отъезда Коли. Не буду иметь времени писать Вам сегодня подробно и адресую следующее письмо в Вену. Относительно бюджетной суммы попрошу Вас, если это не представляет никакого затруднения, разделить ее на две части, как Вы пишете, и прислать половину февральской суммы теперь и половину 1 февраля.

От всей души благодарю за предложение позаботиться о выкупе перстня, но я не буду напрасно Вас беспокоить, потому что я поручил всё это дело Юргенсону, у которого хранится бумага, выданная мне на другой день после пропажи и удостоверяющая мои права на перстень. 25 октября Юргенсон его выкупит, и ему же я поручил продать его.

Будьте здоровы, дорогая моя, и дай Вам бог счастливого путешествия. Как я буду рад, когда,узнаю, что Вы уже у себя в Канне. Беспредельно преданный и любящий

П. Чайковский.

 

160. Чайковский - Мекк

Вербовка,

28 сентября

1883 г. сентября 28 - 30. Вербовка.

Милый, дорогой друг!

Большую пустоту оставил здесь по себе Коля. Анна имеет сегодня весьма грустный вид, и весь дом как-то приуныл после веселых дней, которые Коля украсил своим присутствием. Да и нашу взбалмошную, оригинальную, но, в сущности, всё-таки добрую Тасю жаль. Если помните, милый друг, я писал Вам в прошлом году, что считаю для Таси не только нужным, но и необходимым быть несколько времени вне дома. Но ту жалость, которую она в Вас возбуждала, и я тоже испытываю. Натура ее такова, что ей трудно сродниться с институтской обстановкой, и я заранее знаю, что она опять будет жестоко тосковать в первое время.

Скажу, Вам откровенно, дорогая моя, что хотя я не только люблю слушать некоторые оперы, но и сам их пишу, однако ж Ваш взгляд на несостоятельность театральной музыки, по-видимому, несколько парадоксальный, мне нравится. Точно так же, как Вы, смотрит на оперу Лев Толстой, который очень советовал мне бросить погоню за театральными успехами, а в “Войне и мире” он заставляет свою героиню недоумевать и страдать от фальшивой условности оперного действия. Человек, подобно Вам, живущий вне общества и вследствие того отрешившийся от всякой условности, или, подобно Толстому, проведший долгие годы безвыездно в деревне, занимаясь исключительно делами семейными, литературой и школьным делом, должен живее другого чувствовать всю фальшивость и лживость оперной формы. Да и я, когда пишу оперу, чувствую себя стесненным и несвободным, и мне кажется, что, в самом деле, не напишу, более никогда оперы. Тем не менее, нужно признать, что многие первостепенные музыкальные красоты принадлежат драматическому роду музыки, и авторы их были вдохновлены именно драматическими мотивами. Если бы не было вовсе оперы, то не было бы “Дон-Жуана”, “Свадьбы Фигаро”, “Руслана” и т. д. Конечно, с точки зрения простого здравого смысла бессмысленно и глупо заставлять людей, действующих на сцене, которая должна отражать действительность, не говорить, а петь. Но к этому абсурду люди привыкли и, слушая секстет [из] “Дон-Жуана”, я уж не думаю о том, что происходит нечто, нарушающее требование художественной правды, а просто наслаждаюсь красотами музыки и удивляюсь поразительному искусству, с которым Моцарт сумел каждой из шести партий секстета дать особый характер, оттенить резкими красками каждое действующее лицо так, что, забыв отсутствие правды в самой сущности дела, я поражен глубиной условной правды, и восхищение заставляет умолкнуть мой рассудок.

Вы говорите, милый друг, что в “Евгении Онегине” мои музыкальные узоры лучше канвы, по которой они вышиты. Я же скажу Вам, что если моя музыка к “Евгению Онегину” имеет достоинства теплоты и поэтичности, то это потому, что мое чувство было согрето прелестью сюжета. Вообще мне кажется, что, признавая за текстом Пушкина только красоту стиха, Вы несправедливы. Татьяна - не только провинциальная барышня, влюбившаяся в столичного франта. Она - полная чистой женственной красоты девическая душа, еще не тронутая прикосновением к действительной жизни; это мечтательная натура, ищущая смутно идеала и страстно гоняющаяся за ним. Не видя ничего подходящего к идеалу, она остается неудовлетворенной, но покойной. Но стоило появиться лицу, по внешности отличающемуся от среды пошло-провинциальной, она вообразила, что это - идеал, и страсть охватила ее до самозабвения. Пушкин превосходно, гениально изобразил мощь этой девической любви, и я с самых ранних лет моих всегда бывал потрясен до глубины души глубокою поэтичностью Татьяны после появления Онегина. Итак, если я горел огнем вдохновения, когда писал сцену письма, то зажег этот огонь Пушкин, и откровенно Вам скажу, вовсе не из напускной скромности, а вполне сознательно, что если моя музыка заключает в себе хотя десятую долю той красоты, которая в самом сюжете, то я очень горжусь и доволен этим. В сцене поединка я тоже усматриваю нечто гораздо большее того, что Вы пишете. Разве не глубоко драматична и не трогательна смерть богато одаренного юноши из-за рокового столкновения с требованиями светского взгляда на честь? Разве нет драматического положения в том, что скучающий столичный лев от скуки, от мелочного раздражения, помимо воли, вследствие рокового стечения обстоятельств, отнимает жизнь у юноши, которого он, в сущности, любит! Всё это, если хотите, очень просто, даже обыденно, но простота и обыденность не исключают ни поэзии, ни драмы.

30 сентября.

Я остался в Вербовке на несколько дней один. Все наши переехали сегодня в Каменку, но так как мое помещение переделывалось, и до сих пор не готово, то пришлось остаться на несколько [дней]. Впрочем, мне очень хорошо в моем одиночестве, которое от времени до времени я не только люблю, но нуждаюсь в нем.

Я, конечно, не ожидаю от Вас, дорогая моя, писем с дороги и даже прошу Вас не утруждать себя ими до тех пор, пока совсем не устроитесь на зиму, но мне хотелось бы знать подробно, что Вы предпримете после Вены и куда мне писать Вам. Я буду благодарен Влад[иславу] Альберт[овичу], если он меня о том уведомит. Беспредельно преданный и любящий Вас

П. Чайковский.

 

161. Мекк - Чайковскому

Москва,

1 октября 1883 г.

Милый, дорогой друг мой1 Прежде всего позвольте поговорить о деле. Из Вашего письма я увидела, что Вы продаете Ваш перстень, то позвольте мне его приобрести, милый друг мой, и если Вы согласны, то не откажите сделать распоряжение Юргенсону, чтобы по выкупе его он доставил перстень к моему брату Александру в Кисельный переулок, в его собственный дом, а брат мой выдаст ему расписку, что он получил эту вещь для передачи мне. Так как я не знаю, за какую цену Вы назначили его к продаже, то посылаю в прилагаемом переводе в счет уплаты за него восемьсот рублей и прошу Вас, дорогой мой, сообщить мне в Вену, сколько я должна еще дослать Вам за эту вещь. Остальная сумма по переводу составляется из недосланных по октябрьскому сроку двухсот рублей и в счет февральского срока тысяча рублей.

Насчет ускорения свадьбы наших милых детей я совершенно согласна, милый друг мой, что нет причины откладывать ее так надолго, и я только протестовала бы, если бы они хотели устроить ее в мае. Этого месяца я суеверно боюсь для бракосочетания, и так как для меня примерами подтверждалось дурное свойство этого месяца, то на пего я ни за что бы не согласилась, а против апреля я ничего не имею, но к гостям Коли на его свадьбе я попрошу позволения у Александры Ильиничны прибавить мою Соню, которая жаждет быть на Колиной свадьбе, и мне было бы жаль лишить ее этого удовольствия, а я могу ее отпустить с моею Сашею; а за границу за нею, вероятно, приедет брат мой Александр, и тогда вместе с Сашонком они могут отправиться в Россию. Коля вчера уехал в Петербург. Мне было очень, очень грустно расставаться с ним, я так долго теперь его не увижу, но уже это такая участь матерей - всё расставаться с детьми. Слава богу, что у меня теперь хоть два сына при мне.

Мои дети были опять в “Евгении Онегине”, потому что Юля не могла быть в первый раз, а Милочка очень упрашивала свозить ее второй раз. Вы не можете себе представить, милый друг мой, какой великолепный слух у этой девочки. Она приезжает из театра и на другой день по слуху подбирает на рояле мотивы, которые ей понравились, и совершенно верно; теперь она всё играет арию Ленского. Успех “Евгения Онегина” громадный, билеты надо заказывать за несколько дней; театр был переполнен оба раза. Как это меня восхищает! Наконец-то наша публика начинает ценить и свое. Влад[ислав] Альб[ертович] был оба раза в “Евгении Онегине” и в восторге от инструментовки. Он кончил свои уроки с Губертом. Ах, a propos de [по поводу] Губерт я давно собираюсь спросить Вас и всё забываю: правда ли, что его жена перед своим замужеством за него выиграла на государственный билет семьдесят пять тысяч рублей? Я тогда слышала это от многих, но не всегда правду повторяют, Вы же, вероятно, это знаете достоверно, друг мой, а мне интересно это знать.

Если ничто не помешает, то я хочу выехать во вторник, в Варшаве остановлюсь на одну ночь для отдыха, потом в Вену, где пробуду до тех пор, пока дадут “Тристана и Изольду”, - так я обещала моей публике. Потом, вероятно, в Париж дня на три, оттуда в Toulouse, где мне надо посмотреть несколько рекомендованных мне дач, и потом в Cannes на всю зиму. Надеюсь, дорогой мой, что в Вене я найду от Вас письмо с ответом о перстне, а также и о выигрыше M-mе Губерт. Скажите, что он собирается делать.

Прощайте до нового письма, мой милый, несравненный друг. Будьте здоровы и покойны. Всем сердцем горячо Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

Р. S. Я очень рада, что Таня уехала; это лучше и для нее и для всех.

По обыкновению, я посылаю перевод в отдельном пакете.

 

162. Чайковский - Мекк

Каменка,

5 октября [1883 г.]

Дорогой, милый друг!

Сегодня переехал в Каменку и нашел два письма Ваши, из коих одно заключает в себе перевод. Премного, бесконечно благодарю Вас за него!

Относительно перстня будет исполнено согласно Вашему желанию. Двадцать пятого числа Юргенсон передаст его Александру Филаретовичу. В официальной бумаге, извещавшей меня о пожаловании перстня, он назван: драгоценный подарок в тысячу пятьсот рублей. Но я наверное знаю, что этой цены никто не даст за него. Юргенсон поручал своему петербургскому брату (по моей просьбе) узнать в кабинете его величества, не выдают ли они вместо подарка соответствующую ему сумму. На это отвечали, что они вместо пожалованных подарков денег не выдают, но что поставщик кабинета петербургский бриллиантщик Буц принимает поставленные им вещи назад, только выдает деньги с вычетом пятнадцати процентов. Следовательно мне бы он выдал вместо тысячи пятисот - тысячу двести семьдесят пять. Но я боюсь, что не совсем точно передаю то, что мне объяснял Юргенсон, а потому опасаюсь, ”то назначаю слишком большую сумму, и, если позволите, я сначала еще раз об этом осведомлюсь и потом напишу Вам. M-mе Губерт ничего никогда не выигрывала, но (il n'y a pas de fumee sans feu) [(нет дыма без огня)] ее мать действительно несколько лет тому назад выиграла, только, кажется, не семьдесят пять тысяч, а меньше. Об этом тоже я разузнаю точнее.

Лев Васильевич заново отделал мое каменское помещение. Вследствие этого произошла задержка, и вне пришлось четверо суток прожить в Вербовке одному. Я усиленно работал и не заметил, как время прошло. Думаю, что инструментовка сюиты через неделю будет готова. Пишу наскоро, дабы сегодня же пошло письмо и застало бы Вас в Вене.

Бесконечно, глубоко благодарен Вам!

Ваш П. Чайковский.

Я ужасно радуюсь успеху “Онегина”.

 

163. Чайковский - Мекк

Каменка,

1883 г. октября 11 - 19. Каменка.

11 октября.

Милый, дорогой друг мой! Так ли хорошо там, где Вы теперь находитесь, как у нас? Здесь вот уже несколько дней стоит такая чудная, теплая, ясная погода, какой в это время года я и не запомню. Благодаря теплу и хозяйственные дела идут хорошо. Хлеб, который только в самое недавнее время могли посеять, теперь взошел хорошо, и сердце Льва Васильевича, который приходил уже в совершенное отчаянье, покойно за будущую озимь.

Я, с своей стороны, как-то особенно наслаждаюсь этими хорошими днями. Быть может, это оттого, что моя работа почти кончена, и, следовательно, будучи совершенно покоен, я не поглощен пока еще новыми сочинительскими затеями, имею возможность живее чувствовать наслаждение от этих чудных осенних дней.

Сюита моя состоит из пяти частей, а именно следующих:

1) Jeu de tons,

2) Valse,

3) Scherzo burlesque,

4) Reves d'enfant,

5) Danse baroque.

Оркестровку я уже кончил, теперь делаю переложение на четыре руки, и часть этой последней работы поручил г-же Губерт, которая уже не раз аранжировала мои вещи. В общем, я очень, очень доволен этим сочинением, но, впрочем, это повторение всё той же истории, т. е. я очень нежно люблю всякое свое чадо тотчас после появления его на свет, пока оно вполне мое и никто его не знает, но как только оно сделалось достоянием публики, я охладеваю к нему.

19 октября.

Только что вернулся из Киева, куда ездил для получения денег и вообще по некоторым делам. Оттуда же я отправил уже в Москву мою новую сюиту. Пока я был в Киеве, все наши каменские тоже отсутствовали; они были в Елизаветграде на крестинах у племянницы Льва Васильевича, Вари Самберг. Приехавши вчера, я был очень обрадован веселым и бодрым видом сестры моей, которая в последнее время беспокоила меня своим смертельно-грустным настроением. Я тотчас же догадался, что от Тани письмо без дурных известий; так и вышло. Если б Таня имела более теплое и любящее сердце, она бы остерегалась без надобности своими пустячными жалобами на судьбу убийственно огорчать отца и мать. Нужно Вам сказать, дорогая моя, что ее роман с Феppe кончился довольно обидно для нее. Здесь она всем рассказывала о его безумной любви; но оказалось, что безумно влюбленный успел посватать во время двухмесячного отсутствия молодую соотечественницу и, встретившись с Таней у доктора Шарко, сам весьма просто сообщил ей об этом. Отсюда отчаянный тон Таниных писем, чуть было опять до болезни не доведших сестру.

Я получил ответ от M-mе Губерт; она никогда ничего не выиграла в государственную лотерею.

Погода продолжает стоять изумительная, и я в Киеве ходил по улицам, как в Италии зимой - без пальто.

Будьте здорову, дорогой, милый друг!

Беспредельно Вам преданный

П. Чайковский.

 

164. Чайковский - Мекк

Каменка,

25 октября [1883 г.]

Милый, дорогой друг мой!

Думаю, что это письмо уже застанет Вас в Cannes. Желаю от всей души, чтобы пребывание Ваше там было для Вас во всех отношениях благоприятно.

У нас здесь всё идет благополучно. Погода стоит всё время чудная, солнечная, с легкие приморозком по утрам. К сожалению, воздух в Каменке в это время года бывает до того заражен миазмами из гниющего Тясмина (реки каменской), что нужно очень, очень далеко уходить, чтобы подышать чистым воздухом.

Вероятно, в прошлом моем письме по поводу окончания сюиты я писал Вам, что теперь я заслужил право отдыхать, и этим правом намерен широко воспользоваться. Я это всякий раз говорю, когда освобождаюсь от большой работы, и с наслаждением помышляю о временном безделье. Но всякий раз это оказывается пустыми словами. Как только наступает отдых, я начинаю тяготиться бездельем, выдумываю новую работу, увлекаюсь ею и снова начинаю с излишнею и никому не нужною поспешностью стремиться к окончанию нового труда. Вероятно, мне суждено весь свой век торопиться что-то окончить; знаю, что это вредно отзывается и на моих нервах и на самых моих работах, но преодолеть себя не могу. Только в путешествии я поневоле настоящим образом отдыхаю, оттого-то мне всегда так полезны и благоприятны для здоровья всякие поездки, и от этого-то я, должно быть, никогда и нигде не буду жить оседло и кочевать буду до последнего своего дня. Я пишу теперь сборник детских песен, о коем уже давно помышлял. Работа эта очень увлекает меня, и кажется, что песенки эти выходят удачно. Еще ничего не слышно о постановке “Мазепы”, и я был бы чрезвычайно рад, если бы мне подольше можно было здесь остаться. Не могу без содрогания думать о предстоящих мне мучениях при разучивании “Мазепы”, особенно Петербург меня пугает невыразимо.

Дай господи Вам здоровья и всяких благ, милый друг мой. Ваш, беспредельно преданный Вам

П. Чайковский.

Многие мои письма стали пропадать; быть может, и Вы некоторых не получили.

Прошу Вас, дорогой друг, всем Вашим передать мои поклоны. Какая милая Софья Карловна, что пишет Анне; последняя ужасно тронута этим.

 

165. Мекк - Чайковскому

Cannes,

30 октября 1883 г.

Милый, бесценный друг мой! Наконец-то я могу написать Вам хоть несколько слов. Третьего дня мы добрались до Cannes, где я нашла Ваше дорогое письмо, за которое премного благодарю Вас, милый друг мой. В настоящую минуту мы находимся в полном разгаре хлопот по устройству своей дачи. Остановились мы в гостинице, пока устроим всё на даче, и я надеюсь завтра перейти. Главный деятель в этом устройстве, как всегда, Владислав Альбертович; я же хотя ничего не исполняю сама, но всё назначаю сама, так что всё обдумать, придумать и распорядиться - это уже находится a ma charge [на моей обязанности]. Погода и температура у нас прелестные, но этот хронический необузданный ветер приводит меня в отчаяние.

От своего бедного, одинокого Коли я получаю письма очень часто; теперь он ждет - не дождется приезда своей дорогой Анны. Меня очень радует, что он так усердно занимается своею службою, жаль мне только очень, что Блюменфельд или Блюменталь (вообразите, милый друг мой, что я ни за что не могу затвердить, которое из этих двух имен принадлежит начальнику Коли), что он уходит.

Очень Вам благодарна, дорогой мой, за сведение в ответ на мою просьбу о фальшивом выигрыше M-mе Губерт, но, вероятно, этот слух именно взялся с того, что выиграла ее мать, как Вы мне писали, а она же, быть может, единственная дочь; ну вот для краткости и говорят, что она выиграла.

Благодарю Вас очень, очень, дорогой друг мой, за сообщение мне о Вашей новой сюите. Первый номер (Jeu de tons), должно быть, образцовый, потому что по этой части Вы неподражаемы: у Вас везде встречаются такие неожиданные и такие умные (извините за выражение) последования тонов, что подпрыгнешь на стуле от изумления, когда увидишь. Скажите, милый друг мой, что такое “Danse baroque”, что это за Danse, я в первый раз встречаю такое название танца. Я с большим нетерпением буду ждать появления сюиты в четыре руки; для меня это единственное средство узнать Ваше сочинение. Я до сих пор еще не ознакомилась с “Мазепою”; такая суета, что никто не может толково присесть к роялю. Влад[ислав] Альб[ертович] составляет себе квартет, тогда я надеюсь побольше слушать музыки.

О Татьяне Львовне я уже много сокрушалась. В Париже я уже легко поняла, чем кончился роман, и бесконечно жаль мне ее, и боюсь я ужасно за нее; я не знаю, чего бы я не дала, чтобы для нее скорее нашелся порядочный человек в мужья, а то такая жизнь ее, как теперь, куда как опасна. Сашок очень часто бывал у Т[атьяны] Л[ьвовны] в Париже, Соня и Милочка также были у нее два раза, но застали дома один раз, потом в Opera Comique, и Юля познакомилась с Т[атьяною] Л[ьвовною], и все, конечно, в один голос говорят, что она красавица; тем страшнее, - избави ее бог от недобрых людей.

Прошу Вас, дорогой мой, скажите нашей милой Анне, что я ее обнимаю крепко, крепко, как люблю, и что для меня служит отдыхом от тяжелых впечатлений и мыслей перенести свои думы на ее чистый, благородный образ. Я не только надеюсь, что она всегда будет такова, как теперь, но я ожидаю, что она сделается еще выше, еще лучше, чем теперь, потому что для ее теплого, благородного сердца расширится сфера деятельности.

Будьте здоровы, мой дорогой, несравненный друг, и не забывайте всем сердцем безгранично любящую Вас

Н. ф.-Мекк.

 

166. Чайковский - Мекк

Каменка,

1 ноября [1883 г.]

Дорогой, бесценный друг!

Прежде всего позвольте сказать несколько слов о перстне. Сегодня утром я получил письмо от Юргенсона, которое очень раздражило меня и обеспокоило. Отвечая на мой вопрос о выкупе перстня, он пишет, что будто этого нельзя теперь сделать, а нужно ждать двадцатых чисел ноября, о чем, как он говорит, он уже прежде писал мне. Но или я письма его не получил, или (что гораздо вероятнее), по свойственной ему рассеянности, он смешал октябрь с ноябрем. Да и с какой стати нужно ждать еще месяц, когда именно был назначен трехмесячный срок, т. е. от 25 июля до 25 октября. Как бы то ни было, но я сейчас сам был на станции и отправил к Юргенсону телеграмму, прося его немедленно выкупить перстень и доставить по принадлежности, или дать мне объяснение, почему, теперь не выдают перстня. А Вы, ради бога, простите, дорогая моя, если я невольно ввел Вас в обман, т. е. доставлю перстень месяцем позже.

Я был бы совершенно доволен и счастлив здесь, если б не та болезненная суетливая потребность в спешной работе, из-за которой без всякой надобности я страшно себя утомляю. Я, кажется, писал Вам, милый друг, что принялся за сочинение детских песенок. Это было бы приятным для меня отдохновением, если б тотчас же в пылу увлечения я не набросал множество эскизов, которые теперь жажду скорее выполнить. К чему эта торопливость? Чувствую, как это глупо, и не могу удержать своего бессмысленного рвения. Мало того. Вздумалось мне возобновить изучение английского языка; и это было бы хорошо, если б я делал свои, самим собой задаваемые уроки понемножку, на досуге. Нет, во мне загорелось неудержимое стремление поскорее выучиться настолько, чтобы свободно читать Диккенса, и вот я и этому занятию посвящаю несколько часов, так что буквально, за исключением обеда, завтрака и обязательной прогулки, я ни минуты не провожу иначе, как изо всей силы спеша что-то кончить. Это решительно болезненное явление. Но, к счастию, скоро моей лихорадочной деятельности будет положен поневоле предел, так как в скором времени предстоит вызов меня в Москву на постановку оперы.

Погода у нас стоит всё время удивительная. Вчера выпал порядочный дождь, а сегодня опять светло, тепло, чудно.

Жду с нетерпением известия о том, как Вы устроились и как себя чувствуете на новом месте. Откровенно должен признаться Вам, что, несмотря на все красоты местности и на климат, я не люблю ни Ниццы, ни Ментоны, ни Канны, и я не испытываю, думая о Вас, того радостного чувства, какие всегда имел, когда Вы жили в Италии, в настоящей Италии. Тем не менее рад, что Вам тепло. Будьте здоровы, дорогая, - это главное.

Ваш до гроба

П. Чайковский.

 

167. Чайковский - Мекк

Каменка,

15 ноября [1883 г.]

Милый, дорогой друг мой!

Завтра я уезжаю в Москву, если только здоровье, которое не совсем в порядке, поправится к завтрому совершенно. Хотелось бы очень еще несколько дней здесь остаться, дождаться Коли, который на днях должен быть здесь из Екатеринослава, да и как-то грустно расставаться с моей здешней уютной комнаткой и с милыми здешними родными, но меня усиленно просят быть в Москве в субботу. В этот день в Муз[ыкальном] общ[естве] исполняется моя Первая симфония. Не знаю, известно ли Вам это мое сочинение. Хотя оно во многих отношениях очень незрело, но, в сущности, содержательнее и лучше многих других, более зрелых. К сожалению, как партитура, так и четырехручное переложение изданы до крайности небрежно и до того переполнены опечаток, что едва играть возможно.

У нас наступила скверная малороссийская зима, т. е. океан слякоти, сырость и холод, но не сухой, как на севере. Там зима лютее, но гораздо приятнее. Я люблю две крайности зимы: или московскую или итальянскую. Кажется, что и в нынешнем году я буду лишен удовольствия прожить зимой несколько месяцев в Италии. Едва успею справиться с постановкой оперы в Москве, как нужно будет для той же цели спешить в Петербург, а там уж и великий пост наступит, приблизится день свадьбы Коли с Анной, и, может быть, не стоит будет ехать на короткое время за границу. Впрочем, я ничего еще не знаю, кроме того, что без ужаса, страха и волнения не могу помыслить о предстоящем пребывании в столицах.

Дня три тому назад я простудился и вот всё не могу вполне оправиться от легкого лихорадочного состояния. Но, вероятно, завтра я буду совершенно здоров.

Желаю Вам, бесценный друг, всякого благополучия. Теперь уже буду писать из Москвы.

Ваш, беспредельно Вам преданный

П. Чайковский.

Позвольте Вам рекомендовать, если Вы ее еще не читали, переписку княжны Туркестановой с Christin, которая печаталась в “Русском архиве” 1883 г.

 

168. Чайковский - Мекк

Москва,

23 ноября [1883 г.]

Милый, дорогой, лучший друг мой!

Вот я и в Москве. Не удивляйтесь и простите, ради бога, что отныне до самого конца моего пребывания здесь и в Петербурге я буду писать Вам и не часто и не много. Как водится, я с утра до вечера нахожусь здесь среди бешеного коловращения городской жизни и не имею тихих, досужных часов для беседы с Вами. Буду только вкратце извещать Вас о всём происходящем со мной. Приехал я сюда в субботу на прошлой неделе. Присутствовал в концерте Музыкального общества, на коем исполнялась моя симфония, шестнадцать лет не исполнявшаяся. Меня очень восторженно вызывали, и было это, как всегда, и приятно и лестно, но в то же время мучительно тяжело. Постановка оперы моей затянулась надолго. Так всегда бывает с казенной дирекцией театров: обещаются сделать очень много, очень хорошо и никаких обещаний не исполняют. Не только не происходит репетиций, но даже не начали писать декораций, и, по всей вероятности, ранее конца января моей опере не суждено быть исполненной.

Остановился я в гостинице Кокорева у Москворецкого моста, и попрошу Вac сюда адресовать мне письма, ибо я проживу всё это время здесь. Только теперь ненадолго съезжу в Петербург повидаться с братом Модестом и, может быть, похлопотать в дирекции театров насчет оперы. Засим весь декабрь и январь, вероятно, проведу в Москве.

Вчера в обществе первенствующих здешних музыкантов играл свою новую сюиту и заслужил большие похвалы.

Будьте здоровы, дорогая моя, и дай господи Вам всякого блага!

Ваш П. Чайковский.

 

169. Чайковский - Мекк

С.-Петербург,

2 декабря [1883 г.]

Пишу Вам из Петербурга, милый, дорогой друг мой! Приехал я сюда вчера исключительно для свидания с братом Модестом. Оперные мои дела затянулись, и постановка, как петербургская, так и московская, отложена в обеих столицах до второй половины января. Теперь мне, собственно, нечего делать ни здесь, ни там, и приходится сожалеть, что так рано уехал из Каменки, где бы мог спокойно и по-своему прожить до нового года. Здесь я узнал, что наши каменские и Коля должны весьма скоро приехать в Петербург и что будто бы 15 января предполагается свадьба. Всё это дошло до меня покамест в виде смутного слуха, очень удивившего меня, так как при моем отъезде из Каменки ничего подобного не предполагалось. Жду с нетерпением их приезда, чтобы наверное узнать, какие у них планы и предположения и вследствие чего вместо апреля свадьба будет в январе.

Невозможно мне выразить Вам, до чего гнетущее действие имеет на мое настроение Петербург. Кроме более или менее серьезных причин, делающих для меня пребывание в этой столице казенности тяжелым и почти невыносимым, прибавьте еще этот ужасный климат! P Москве уже давно установилась чудесная русская зима, здесь - ни снежинки, а между тем холодно, ветрено, мрачно, и утром до того темно, что едва писать можно у окна...

Может быть, успех “Мазепы” (который для меня далеко еще не верен) вознаградит меня за все неприятности, которые ради этой оперы придется пережить, но я поклялся никогда больше не писать опер, из-за которых добровольно лишаю себя счастья жить на свободе.

Несколько дней тому назад кольцо мое выкуплено и доставлено к Александру Филаретовичу.

Как-то болезнь глаз Ваших? Не беспокою ли я Вас чтением писем моих? Будьте здоровы, дорогая моя! Дай бог Вам всякого благополучия.

Ваш П. Чайковский.

 

170. Мекк - Чайковскому

Cannes,

5 декабря 1883 г.

Мой дорогой, несравненный друг! Простите ради бога, что я так давно Вам не писала, но если бы Вы знали и состояние моего здоровья, и кучу дел, которые я имею, и массу тяжелых минут и неприятностей, которые я испытываю, то Вы простили бы меня. Вот и теперь я стараюсь писать, не глядя на бумагу, потому что один глаз совсем плох и никакие средства не помогают, а между тем я хотя, как кажется, и редко пишу, но, тем не менее, мне приходится очень часто писать по пяти дней сряду, что, конечно, утомляет глаз ужасно, потому что болезнь его нервная.

Мне тем более неприятно, что я так долго не писала Вам, что мне надо очень и очень просить у Вас прощенья за то, что я позволяю себе трактовать о Ваших сочинениях, как я это сделала в прошлом моем письме по поводу Вашей новой сюиты. Хотя в моих мнениях всегда заключается удивление и поклонение Вашим творениям, но мне показалось, что Вам не понравилось это в прошлом моем письме, но, дорогой мой, Вы же сами избаловали меня правом говорить всё, что я думаю и чувствую, с Вами одним я только и позволяю себе это.

Вчера мы были испуганы пожаром, случившимся у нас на даче, но слава богу, что еще никто не спал, и поэтому ограничилось одною комнатою, которая, однако, вся в разрушении. Пожар этот произошел в Сашонкиной комнате, и, должно быть, по неосторожности его человека (русского, конечно), загорелся занавес на кровати.

Вы уже знаете, милый друг мой, что я купила себе второе Плещеево во Франции. Я называю его так потому, что оно размерами подходит к Плещееву, но оно еще красивее, - это очень изящный уголок. Как бы я была счастлива, если бы Вы когда-нибудь заглянули ко мне туда. Именьице это, как Вы знаете, друг мой, находится в Touraine, a ведь Вы знаете, конечно, что Touraine, c'est le jardin de la France [Турен - это сад Франции], но климат там гораздо суровее, чем на берегу Средиземного моря. Когда мы были в Tours, там был мороз в пять градусов, но, конечно, на один день, а на другой уже было полтора градуса тепла, но для моих детей лучше, чтобы не было так слишком тепло, как в Cannes, потому что ведь им всё же придется жить в России, а мне надо быть осторожною.

Получили ли Вы, друг мой, мое последнее письмо в Каменку? Мне почему-то кажется, что нет.

Я должна буду ехать на днях опять в Tours, совершить купчую на Chateau Belair и войти во владение, и я с большим страхом поеду после вчерашнего пожара. Мне очень обидно, дорогой мой, что Вы с каким-то mefiance [недоверием] относитесь к Cannes. У нас до того хорошо, что если бы не ветер, который бывает ужасен, то с этою страною расстаться бы нельзя. Я уверена, что если бы Вы могли очутиться в одном из здешних садов при частной даче, то Вы написали бы такое сочинение, которое бы с ума сводило человечество. Этот сад в этой природе до того восхитителен, что я немела от восторга. Нигде в Италии не существует ничего подобного.

Вы спрашивали, дорогой мой, известна ли мне Ваша Первая симфония, то она, конечно, у меня есть в четыре руки, но я принималась ее разыгрывать не менее десяти раз с разными пианистами и ни разу не могла окончить, так как она трудная. В оркестре я ее никогда не слышала. Debussy, этот французик-пианист, который жил у меня, всегда очень восхищался ею и всегда спрашивал меня, отчего Monsieur Чайковский переменил направление в музыке. Ведь, действительно, если Вас читать в Четвертой симфонии и в Первой, то Вы - два разные человека, но я больше люблю Четвертую симфонию. В ней Вы вполне зрелый человек, не стремящийся, как ученик, выкладывать весь свои запас знаний, чтобы заставить сказать: “Ах, какой ученый!”. В Четвертой симфонии слышишь просто человека самого с его думами, чувствами, впечатлениями, а Вы знаете, милый друг, что я больше всего люблю такую музыку. Но вот я опять трактую о Ваших сочинениях. Если Вам это неприятно, то, пожалуйста, дорогой мой, скажите мне это без церемонии, и я буду молчать.

Вам, конечно, известно, милый друг мой, что свадьба наших детей будет гораздо раньше, т. е., вероятно, около 15 января. Я очень рада этому; авось-либо я дождусь увидеть их. Не могу больше писать, хотя бы хотелось бесконечно говорить с Вами. До свидания в следующем письме, дорогой, бесценный друг мой. Всею душою безмерно Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

Р. S. Какая отвратительная эта дирекция, что оттягивает представление “Мазепы”; когда это у нас будет что-нибудь по-людски.

Вся моя публика свидетельствует Вам свое глубочайшее почтение. Влад[ислав] Альб[ертович] устроил себе квартет и теперь играет Haydn'a. Это очень полезно, но занимательно может быть только для музыканта.

 

171. Чайковский - Мекк

Москва,

11 декабря [1883 г.]

Как могли Вы думать, бесценный, лучший друг мой, что я могу на Вас сердиться за что бы то ни было, а тем более за высказываемые Вами мнения о моей музыке? Я могу с мнениями Вашими не соглашаться, но никак не гневаться за то, что они не всегда одинаковы с моими. Совершенно напротив, я всегда бываю глубоко тронут теплым чувством, с которым Вы говорите о моей авторской деятельности, а оригинальность и самостоятельность Ваших суждений мне всегда очень нравилась. Например, мне, несмотря на то, что я написал шесть опер, весьма нравится, что Вы считаете оперу, сравнительно с симфонической и камерной музыкой, низшим родом искусства. В сущности, я и сам всегда сознавал это и, кажется, навсегда теперь уж отказался от сценической музыки, хотя нельзя не признать, что опера имеет то преимущество, что дает возможность влиять на музыкальное чувство масс, тогда как симфонист имеет дело с избранной, малочисленной публикой.

Итак, будьте уверены, что мне. не могло быть неприятно то, что Вы написали по поводу Второй сюиты, но только, к моему величайшему огорчению, письма Вашего, в котором заключается касающееся сюиты, я не получил, а почему - не знаю. Пропало ли оно на почте или мне забыли его переслать (в случае, если оно пришло в Каменку по моем отъезде), это мне неизвестно.

Живу я здесь не так, как бы хотелось, но все же сносно. Жизнь в Москве могла бы даже быть мне приятна, если бы не неизбежная необходимость бывать в гостях и терять самым непроизводительным образом всё свое время.

Я мечтаю о весенней поездке за границу, и, быть может, мне удастся увидеть Ваш замок.

Об опере ни слуху ни духу. Для меня в высшей степени неприятно и неудобно во всех отношениях это замедление.

Невыразимо обрадован был письмом Вашим, но вес же умоляю Вас беречь глаза Ваши и писать как можно меньше.

Ваш П. Чайковский.

 

172. Мекк - Чайковскому

Tours,

15 декабря 1883 г.

Дорогой, несравненный друг мой! Пишу Вам только несколько слов, потому что совсем больна, простудилась и теперь сижу в комнате и мучусь. Пишу Вам для того, дорогой мой, чтобы очень, очень от всего сердца поблагодарить Вас за исполнение моей просьбы и доставление перстня к брату моему; я очень буду счастлива обладанием вещи с таким значением, как эта, но только, дорогой мой, Вы мне ничего не пишете, сколько я Вам должна за эту вещь; не откажите сообщить мне это.

Мы приехали в Tours, чтобы делать купчую на Belair. В дороге я простудилась и теперь не могу выйти из комнаты, тогда как дела здесь очень много, надо устроить всё так, чтобы можно было в марте приехать, дожить до лета, и мне очень обидно, что я только из комнаты могу руководить всем и не могу поехать в свою собственность. Со мною приехали Юля и Сашок и, конечно, Влад[ислав] Альб[ертович], так как он - главный деятель в этом деле. Сашонка я взяла, главным образом, для того, чтобы оторвать его немножко от занятий, а то он слишком усердно занимается. Я боюсь за его здоровье, а ему свойственны такие крайности, - как примется заниматься, так уж, не отрываясь от книги, никуда не выходит и ни на что другое не обращает внимания. Другие мои все, слава богу, здоровы. Соня ждет - не дождется Колиной свадьбы. Это такая эпоха в ее жизни: она никогда никакой свадьбы не видала. Я очень спешу здесь кончить все дела, чтобы успеть к празднику вернуться в Cannes к своей младшей публике. Макс также очень хорошо занимается; у него очень хороший профессор математических наук, отставной морской офицер, старик уже. Макс выпросил также позволение учиться на фортепиано играть. У них учительница музыки - хорошая пианистка, воспитанница парижской консерватории, молодая женщина. Мне очень хочется, вернувшись в Cannes, устроить побольше музыки в доме, квартетов, трио и игры на фортепиано solo; единственное мое развлечение, наслаждение и облегчение в жизни - это музыка. Перед моим отъездом из Cannes, вечером, мне играли Влад[ислав] Альб[ертович] и Сашок Andante из Вашего Третьего квартета. Что это за божественная музыка, и каким надо быть человеком, чтобы написать ее! Я доходила до изнеможения от восторга. Чего там нет, в этой музыке: там есть таинственность смерти, окруженная известною внешнею формою, там есть тоска о потере дорогого человека, там есть проблеск надежды на свидание в будущей жизни. Боже мой, как это все хорошо! Никакими словами этого выразить нельзя, это надо быть отмеченным самим богом, для того чтобы творить такую музыку. Будьте Вы благословенны, тот, который доставляет измученному человечеству такие минуты божественного наслаждения. Я обожаю Вас, боготворю, я благодарна Вам до бесконечности!

Под таким воспоминанием ничего больше другого писать не возможно. Прощайте, мой бесценный, не забывайте горячо и беспредельно любящую Вас

Н. ф.-Мекк.

 

173. Чайковский - Мекк

Москва,

21 декабря [1883 г.]

Милый, дорогой, бесценный друг!

Проходят дни за днями томительно скучной чередой, и вот уже более месяца, что я живу в Москве без всякого дела, не имея возможности даже хотя бы читать что-нибудь, не говоря уже о том, что я поневоле запустил всю свою корреспонденцию и, между прочим, так редко пишу Вам, дорогая моя! Но что же делать мне? С утра до вечера я должен то принимать к себе людей, имеющих до меня надобность, или бывать в гостях. У меня не хватает характеру, чтобы, рискуя обидеть или огорчить того или другого, решительно отказываться от приглашений, и вот в результате - масса бесплодно и тоскливо потраченного времени. Иногда я утомляюсь до отупения и полного умственного и нравственного изнеможения. И конца этому не предвидится, ибо до сих пор еще и речи нет о постановке оперы. Нет, не гожусь я в городские жители!

Здесь в одной гостинице со мной живет старый приятель мой Ларош. Я, кажется, писал Вам летом о том умственном упадке, в котором я нашел его в мае в Петербурге. Приглашение в число профессоров консерватории сначала несколько оживило его, и в “Моск[овских] вед[омостях]” в начале осени появилось несколько статеек его. Но вскоре он опять впал в состояние полнейшей неспособности к труду, и когда я приехал в Москву, то он всё свое время проводил, лежа в постели, ничего не делая и предаваясь мрачной ипохондрии. Недавно, чтобы возбудить его к деятельности, я предложил ему приходить к нему ежедневно на два часа, дабы писать под его диктовку, статью в “Русский вестник”. Это так польстило и так тронуло его, что половина большой статьи, которую Вы, вероятно, прочтете в следующем номере “Русского вестника”, уже готова и сдана в печать. Меня очень занимает вообще вопрос об умственном возрождении этого необычайно, феноменально даровитого человека, но, к сожалению, сомневаюсь, чтобы без постоянных толчков, даваемых рукою дружественно расположенного человека, он мог что-нибудь теперь сделать. Ему нужна нянька. Эту роль я взял на себя, ибо свободен от дела. Когда уеду, знаю, что он снова впадет в обломовщину.

На днях я был очень тронут овацией, которую мне сделали в женской гимназии Фишер. Начальница этого заведения уже несколько раз писала мне письма с выражениями горячей симпатии к моей музыке. Теперь она убедила меня принять приглашение на музыкальный вечер в гимназии, и на днях я был там. Меня встретила г-жа Фишер, окруженная преподавательницами и пансионерками. После этого началось хоровое исполнение целого ряда моих сочинений. Пели эти девочки прелестно, и хоть мне и немножко неприятно было быть предметом всеобщего внимания, но я не мог не быть тронутым необыкновенно горячею симпатией, которую в течение всего вечера выражали мне все присутствовавшие.

Вы спрашиваете, дорогой друг, сколько Вы мне должны за перстень. Это слово странно звучит в моих ушах по отношению к Вам, но я вследствие разных причин и, в особенности, вследствие того, что опера моя вместо ноября пойдет лишь в февралe, потерпел такое разочарование в своих расчетах на обильную поспектакльную плату, и, короче говоря, настолько нуждаюсь в деньгах, что без околичностей и прямо попрошу Вас при посылке половины февральской бюджетной суммы (первую половину Вы уже прислали мне) приложить к ней и остаток суммы, в которую я оцениваю перстень. Я писал Вам еще из Каменки, что из кабинета его величества мне выдали бы за перстень не тысячу пятьсот рублей, в которую он официально ценится, а лишь тысячу триста пятьдесят (т. е. с вычетом десяти процентов). Вы уже прислали мне вперед восемьсот рублей, следовательно, теперь я беру смелость просить у Вас еще пятьсот, которые, будучи приложены к половине февральской бюджетной суммы, составят тысячу пятьсот рублей. Эту сумму я бы попросил Вас прислать мне несколько ранее 1 февраля, ввиду действительно несколько затруднившегося финансового моего положения. Ради бога, простите бесцеремонность!

Недавно приехал Лев Васильевич. Брат Модест собирается [быть на] праздники в Москве, чтобы отдохнуть от своей суетной петербургской жизни. Он, подобно мне, очень недолюбливает Северную Пальмиру и, подобно мне, любит Москву. Как ни тяжело мне вести здесь бестолковую и поневоле бездельную жизнь, но моя симпатия к Москве остается всё же сильной и теплой. Есть какая-то особенная прелесть в этом оригинальном, странном городе, и кто раз проникся к нему любовью, тот, несмотря на всю грязь и все неудобства его, никогда его не разлюбит.

Поздравляю Вас, дорогая моя, с Новым годом и молю бога, чтобы он охранил Вас от всякого зла! Всем Вашим прошу передать мои благие пожелания.

Беспредельно преданный Вам

П. Чайковский.

 

174. Мекк - Чайковскому

Cannes,

23 декабря 1883 г.

Милый, несравненный друг мой! Возвратись из Tours, я имела величайшую радость найти в Cannes Ваше дорогое письмо. Как мне обидно, что мои письма не все доходят до Вас. Когда несчастному человеку, как я, так редко достается возможность побеседовать по душе, то хотелось бы, чтобы это доходило по назначению [Простите, дорогой мой, мне попалась серия каких-то изумительных перьев, которые не пишут, а мажут. (Примечание Мекк.)], и очень уж обидно, когда письма пропадают. (Как мне совестно за такое писанье, но эти перья меня совсем с панталыку сбили, а переписывать не по силам.)

Не подумайте, дорогой мой, чтобы я в своем пропавшем письме говорила что-нибудь невыгодное о Вашей новой сюите. Сохрани бог, это невозможно, напротив, я говорила Вам, что жду ее появления в четыре руки с величайшим нетерпением, потому что ужасно люблю такого рода музыку, и что меня особенно интересует номер Jeu de tons (кажется, так), потому что это у Вас бесподобно; в Ваших сочинениях встречаются постоянно такие неожиданные и такие умные последования, что подпрыгнешь на стуле от удивления, когда их увидишь.

Так вот мне показалось, дорогой мой, что Вам может не понравиться выражение “умные”, потому что, конечно, иначе у Вас и быть не может, и не мне, pauvre ignorante [бедной невежде], делать такие определения, но я так привыкла писать Вам всё, как мне. в голову приходит, что я никогда не останавливаюсь перед выражением.

Получили Вы, дорогой мой, еще одно мое письмо, посланное на днях?

А свадьба нашей милой парочки, кажется, будет еще раньше, одиннадцатого, как Коля пишет; когда бы ни была, пусть будет только на счастье. Приехать кому-нибудь за Сонею так трудно, что я решаюсь отпустить ее вдвоем с Сашонком. Бог даст, доедут благополучно а там Соня сейчас поступит на попечение к Саше (Беннигсен) а также и нашей милой Анны. Теперь на свадьбе Вы познакомитесь дорогой мой, с моею Сашею. Хотелось бы мне очень, очень чтобы Вы нашли ее так, как она этого заслуживает, но прошу Вас заранее, милый друг мой, сказать мне Ваше мнение о всех моих совершенно откровенно.

У нас теплота удивительная, зелень и свежесть природы восхитительные. На днях я собираюсь прокатиться в Ниццу, чтобы доставить детям какое-нибудь развлечение на наши праздники.

Как я буду счастлива, дорогой, милый друг мой, если Вы освятите мой Belair Вашим присутствием и приедете погостить в нем весною. Мне очень совестно, что Вы называете его замком, милый друг мой. Это такой объектик, который можно назвать chateau, но нельзя называть замком, потому что у нас со словом замок соединяется понятие о чем-то грандиозном, значительном, а ведь это маленький помещичий домик, построенный в стиле Louis XIII. А ведь Вы, вероятно, знаете, милый друг мой, что это самый некрасивый стиль из всех французских стилей; поэтому, когда Вы подъедете к нему, то Вы никак не предположите того помещения, какое он заключает в себе, потому что он довольно поместителен. Но вообще Belair очень красив своим местоположением, необыкновенно поэтичным ив то же время веселым, полным жизни parce que vous savez, Touraine c'est donc le jardin de. la France [потому что, вы знаете, Турен - это же сад Франции]. Эту фразу я слышала раз десять от каждого француза, с которым касалась речь [о] Touraine. Итак, дорогой мой, приведите в исполнение Ваше намерение, приезжайте погостить ко мне в Belair, и я полюблю его тогда еще больше.

До свидания, дорогой мой, несравненный друг. Будьте здоровы, спокойны и веселы. Как меня бесит эта возмутительная дирекция за действия с Вашею оперою. Когда это мы начнем ценить свое что-нибудь. Известно ли Вам, что в Париже составилось новое музыкальное общество под дирекциею целого совета, с председательством Beyer'a, а дирижировать оркестром будет Benjamin Godard? Программа общества есть исполнение de la musique contemporaine [современной музыки], и на программе первого концерта стоит Ваша Первая сюита. Как меня это радует. Всею душою горячо Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

 

175. Мекк - Чайковскому

Cannes,

30 декабря 1883 г.

Милый, бесценный друг! Я только что вернулась из Ниццы и нашла Ваше дорогое письмо в Cannes, вследствие которого поспешила послать Вам часть суммы февральского срока, а потому не всё, что так как я посылаю русскими бумажками, то я хочу сперва знать, дойдет ли до Вас эта посылка, потому что я боюсь нашего воровского чиновничества. И потому убедительно прошу Вас, дорогой мой, не отказать прислать мне телеграмму тотчас по получении этого пакета, если он благополучно дойдет до Вас, а также уведомить меня, глядя по расчету времени, если и не дойдет. Тогда, во всяком случае, я вышлю Вам сейчас же и остальные суммы.

Послезавтра у нас Новый год. Примите, дорогой мой, мое задушевное поздравление и самое горячее желание провести этот год и много, много будущих в совершенном здоровье, благополучии и счастье, насколько оно возможно на земле. Если Модест Ильич с Вами, то прошу Вас, милый друг мой, передать ему мое душевное поздравление и искреннее желание всего, всего хорошего. Скажите, дорогой мой, я давно всё собираюсь спросить Вас, да всё забывала: отчего Модест Ильич не женится? Что это, по принципу или просто не пришлось еще?

Читали Вы, милый друг мой, в газете “Новое время” статью под названием “Французское нахальство”, написанную по поводу постановки какой-то неизвестной и какого-то никому не известного автора оперы и написанную в ответ на статьи в французских газетах? Статья эта написана очень резко и очень верно. Да вот, если Вы ее не читали, друг мой, так я Вам ее здесь прилагаю. Какая отвратительная эта дирекция театров!

Больше не пишу, потому что глаза эти дни очень утомлены. До свидания, дорогой мой. Будьте здоровы, веселы, покойны. Всем сердцем горячо и беспредельно Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

Р. S. В пакете послано пятьсот рублей.

 

176. Чайковский - Мекк

Москва,

31 декабря 1883 г.

Дорогой, бесценный друг мой!

Завтра Новый год. Дай бог Вам всякого блага и всякого успеха в делах и начинаниях Ваших; дай бог Вам здоровья и спокойствия, а также полного благоденствия всему семейству Вашему. Про себя скажу Вам, что продолжаю вести праздную, лишенную всякого серьезного смысла жизнь, в ожидании постановки оперы, которая бог знает когда состоится. Бывают у меня от времени до времени режиссер и капельмейстер, толкуют о разных подробностях исполнения, но все это одни слова, к делу до сих пор и не думают приступать. А я, между тем, теряю время, и вот уже целых два месяца прошли так, что кроме вечного утомления от суетной городской жизни, вечного недовольства самим собой (ибо праздная жизнь меня мучит, как сознание содеянного преступления) ничего не испытываю. Огромное количество времени отнимают у меня разные личности, претендующие на композиторство и ищущие моего одобрения и поощрения. Без преувеличения могу сказать, что ежедневно, по меньшей мере, два или три автора являются, чтобы играть мне свои многочисленные творения. Из всей этой массы людей, одержимых манией авторства, за весьма немногими исключениями, ни в ком я не встретил серьезных задатков творчества. Так скучно всё это слушать и так неприятно говорить им нелестную для них правду!

Приезд брата Модеста очень утешает меня. Он пробудет до 8 января, и в этот день мы оба выедем в, Петербург, чтобы присутствовать на свадьбе. Итак, через несколько дней осуществится наша мечта! Как всё это казалось далеким и гадательным когда-то! Как часто меня пугала мысль, что Коля и Анна соединятся на всю жизнь хотя и без принуждения, но и без сильного, прочного взаимного чувства любви! Самое удивительное во всем этом то, что план, задуманный нами, когда молодые люди были еще совсем чужды друг другу, осуществился так, как будто Вы предвидели, что они созданы друг для друга! Кажется, что нельзя сомневаться в их будущем счастии.

Будьте здоровы, дорогая моя! Всем Вашим шлю свой привет на Новый год.

Ваш до гроба

П. Чайковский.