177. Чайковский - Мекк

Москва,

6 января [1884 г.]

Дорогой, бесценный друг мой!

Вчера получил пакет с деньгами в целости, а сегодня письмо Ваше. Приношу Вам живейшую благодарность. Вследствие задержаний в постановке оперы, я сильно нуждался в этой помощи и очень был рад ей. Ходил телеграфировать Вам и тут-то только в первый раз подосадовал на себя за то, что не догадался ни разу спросить Ваш точный адрес, а всегда пишу Вам в poste restante. Туда я и телеграфировал Вам, и почему-то чиновник-телеграфист смущался этим и не сразу согласился принять депешу. В Петербурге я возьму Ваш адрес у Коли. Я еду в Петербург в понедельник, девятого числа; хотелось выехать дня за три до свадьбы, но девятого утром я должен быть в дирекции на совещании с капельмейстером и балетмейстером относительно постановки танцев в “Мазепе”. Из этого Вы можете заключить, что хоть немножко начинают помышлять о моей бедной опере. Кажется, и хоровые спевки уже начались. Тотчас после свадьбы я вернусь сюда и прошу Вас по-прежнему адресовать мне в Москву.

Вы спрашиваете, дорогой друг, отчего брат Модест не помышляет о женитьбе. Покамест он именно по принципу не думает об этом, так как ранее полного окончания Колиного образования считает невозможным вступать в брак. И мне кажется, что он прав, считая, что как бы не совсем справедливо будет, если новые сильные интересы отвлекут его от забот о своем питомце, к которому [он] питает безграничную привязанность.

Будьте здоровы, дорогая моя! Из Петербурга напишу Вам.

Ваш П. Чайковский.

 

178. Мекк - Чайковскому

Cannes,

11 января 1884 г.

Милый, дорогой друг мой! Пишу вам несколько слов, потому что глаза мои плохи эти дни, а мне необходимо сообщить Вам, что я послала перевод на Ваше имя [не] в Москву, но перевод на петербургский банк Credit Lyonnais, а это потому, что здесь ни у кого нет сношений с Москвою и никто не дает перевода на Москву, вообще здесь всего только два банкира и есть. В Москве же Вам, вероятно, в каждом банке дисконтируют этот перевод с маленькою комиссиею. Если нет, то, быть может, Вы поручите Модесту Ильичу получить в Петербурге, и в таком случае не забудьте, дорогой мой, сделать бланковую надпись на обороте векселя.

Не откажите, милый друг мой, при случае, навести справку, получили ли Александра Ильинична и Лев Васильевич мою телеграмму с поздравлением на Новый год. Я не получила никакого ответа и начинаю думать, что мои телеграммы пропадают. К Вам же, дорогой мой, у меня и до сих пор лежит приготовленная телеграмма с поздравлением на Новый год, но так как за день перед тем мне ответили из Москвы, что в Кокоpевской гостинице об Вас ничего не знают, то я и не послала свою телеграмму к Вам на Новый год. У нас в России чудеса творятся.

Сегодня день свадьбы наших юных детей; пошли им господи всё возможное счастье в жизни! Будьте здоровы, дорогой мой. Всею душою безмерно Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

Р. S. Не откажите уведомить меня о получении перевода, — если возможно, то самою коротенькою телеграммою в двух словах.

 

179. Чайковский - Мекк

Москва,

14 января 1884 г.

Милый, дорогой друг!

Вчера я приехал в Москву и собирался тотчас по приезде описать Вам мои петербургские впечатления, но здесь я нашел ожидавшую меня официальную бумагу от дирекции театров, которая так раздражила и расстроила меня, что я целый день ходил как сумасшедший, всю ночь не спал, да и сегодня еще чувствую себя совершенно разбитым. Конечно, смешно и стыдно из пустяков так расстраиваться, но как в самом деле оставаться равнодушным, когда чувствуешь задетым свое чувство справедливости и самолюбие? Дело в том, что когда я, согласно приглашению дирекции, явился в контору театров (в ноябре), чтобы подписать условие о принятии на сцену “Мазепы”, то узнал, что поспектакльная плата за эту оперу назначена гораздо меньше, чем следует, на том основании, что опера в трех, а не в четырех актах. Когда я возразил, что моя опера, будучи в трех актах, тем не менее займет целый вечер, точно так же, как если бы она была в четырех или пяти, что мне ничего не стоило бы ради лишних десятков рублей разделить ее хотя бы и на целых десять действий, но что я держусь первоначального деления ради художественных требований текста и музыки, то мне предложили все это изложить письменно, уверяя, что несомненно просьба моя будет удовлетворена. Я так и сделал. Теперь я получил официальное уведомление без всякого разъяснения причин, что г. министр двора, его сиятельство и т. д. изволил приказать отклонить мое ходатайство, точно будто я выпрашивал какую-нибудь подачку. И самый отказ и форма, в которой он изложен, глубоко оскорбили и обидели меня. Я вспомнил, как в прошлом году тот же министр был предупредителен, ласков и любезен ко мне, когда я был нужен для кантаты, и как тогда он не находил слов, чтобы польстить моему самолюбию! Вспомнил, как нищенски они вознаградили меня (ибо, по правде сказать, лучше бы было ничем не награждать меня, чем этим перстнем), вспомнил, как расточителен этот министр в отношении к иностранцам и как сравнительно суров и мало предупредителен к русским композиторам, — и всё это уязвило меня очень больно. В первую минуту я хотел взять назад свою партитуру и побежал советоваться к Юргенсону, который объяснил мне, что я юридически неправ это сделать. Потом я написал несколько проектов резких до дерзости писем, не мог остановиться ни на одном, и только сегодня почувствовал себя относительно покойным и написал, наконец, к директору театров письмо, в котором высказал свой протест против столь оскорбительного образа действий.

Ах, милый друг! Не дай бог иметь дело с театром, и, конечно, я в последний раз с ними связываюсь.

Довольно об них. Поговорю p впечатлении, произведенном на меня членами Вашей семьи. Симпатичнее всех, как, впрочем, я и ожидал, показалась мне Алекс[андра] Карловна. В ней есть что-то неизъяснимо притягательное: чувствуешь, что это — хороший человек в самом обширном смысле слова, Елизавета Карловна производит впечатление чрезвычайно доброй и кроткой женской души. Соня превзошла мои ожидания относительно внешности. Я знал, что она хорошенькая, но в действительности она куда лучше своих фотографий. Держала она себя с большим тактом, чрезвычайно просто и мило. Несколько молодых людей, прельщенных ее миловидностью и, вероятно, слухами, что она не бесприданница, увивались около нее с чрезмерным усердием. Мне казалось, что это ей не особенно нравится и что она как будто давала им чувствовать, что они пересаливают. Прав ли я? Почему-то мне представляется, что звуком голоса в разговоре Соня напоминает Вас. Модест, когда я ему заметил это, сказал, что и он подумал об этом. Никаких подробностей о свадьбе не пишу, ибо знаю, что все они Вам известны.

Наконец начались репетиции моей оперы: по крайней мере, артисты ежедневно сходятся и повторяют свои партии. Обещают через неделю начать оркестровые репетиции, а в самом конце января поставить оперу.

Будьте здоровы, дорогой, безгранично любимый друг! Пишу Вам после бессонной ночи и прошу простить небрежность писания.

Ваш до гроба

П. Чайковский.

 

180. Чайковский - Мекк

Москва,

20 января 1884 г.

Милый, дорогой друг мой!

Простите, что не тотчас по получении письма Вашего и перевода (которые дошли до меня третьего дня) посылаю Вам выражение бесконечной своей благодарности. У меня теперь с усиленной лихорадочной деятельностью начались репетиции оперы, и вчера, например, от раннего утра до вечера я был занят оперой. Вследствие этого поневоле пришлось отложить до сегодня письмо к Вам. Благодарю вас, дорогой друг, и за письмо и за перевод от глубины души. Вы ошиблись в моих бюджетных счетах и прислали мне тысячу пятьсот рублей, тогда как мне оставалось получить из февральской суммы лишь тысячу рублей. Поэтому прошу Вас излишние пятьсот рублей отнести к июньской бюджетной сумме.

Я очень доволен покамест ходом репетиций “Мазепы”. Артисты с необычайным усердием относятся к делу, и меня глубоко трогает восторженное сочувствие некоторых из них, особенно примадонны Павловской. Однако ж, несмотря на всё это усердие, опера всё-таки едва-едва поспеет к началу февраля. С ужасом думаю, что после сильного нервного напряжения, которое будет длиться еще около двух недель, я еще должен буду ехать в Петербург и там снова пережить все волнения и страдания автора, находящегося при постановке своей оперы. Модест советует мне после московского представления “Мазепы” в Петербург не ехать, а отправляться поскорей куда-нибудь отдыхать, и я это, вероятно, так и сделаю. Я страшно утомлен нервами, и очень часто в последнее время мне кажется, что струны слишком натянуты, что они неожиданно могут порваться; какой-то неопределенный страх смерти на меня находит. Конечно, всё это пустяки, и, в сущности, я лишь устал, но совершенно здоров. Однако ж, не следует доводить усталость до последних границ возможности.

Я написал в Петербург о разъяснении Вашего вопроса насчет новогодних телеграмм. Что касается не дошедшей до меня телеграммы Вашей, то ничем не могу объяснить иначе, как тем, -что мою фамилию перепутали. Кстати, позвольте мне убедительно просить простить мне, что, бог знает почему, на этот раз не поздравил Вас депешей с Новым годом.

Будьте здоровы, дорогая моя. Простите, что пишу бессвязно и небрежно.

Ваш П. Чайковский.

 

181. Мекк - Чайковскому

Cannes,

22 января 1884 г.

Дорогой мой, несравненный друг! Как невыразимо жаль мне Вас, и как глубоко я возмущена этою нахальною татарскою дирекцией. Теперь, когда даже Франция так поощряет и поддерживает своих композиторов, у нас в России всё свое топчут в грязь; то, что составляет гордость и славу нашей родины в чужих краях, у пас дома милые дирекции давят и жмут, точно нарочно хотят задавить все великое в России. Боже мой, как это невыносимо тяжело! Как жаль, милый друг мой, что Вы не можете поставить в Германии Вашего “Мазепу”: там лучше наших дирекций умеют ценить великие произведения.

Скажите, дорогой мой, получили ли Вы мое письмо из Tours, приблизительно около 15 декабря? Мне кажется, что многие мои письма не доходят до Вас, а это мне очень было бы досадно, и очень хотелось бы знать, почему это. Еще скажите, милый друг мои, имеют ли право все печатать в Париже Ваши сочинения? Влад[ислав] Альб[ертович] видел здесь, в Cannes, одну из Ваших маленьких пьес для фортепиано (из “Четырех времен года”), напечатанную каким-то неизвестным издателем. Ведь, кажется, в Париже только Брандус имеет право печатать Ваши сочинения?

Как я счастлива, что Вам понравилась моя Саша, и уверяю Вас, дорогой мой, что она вполне этого заслуживает. Насчет Сони и ее ухаживателей я думаю, что Вы совершенно правы, дорогой мой. Она еще не вернулась, но из ее писем я вижу, что ей именно не понравился тот, который больше всех ухаживал. Соня хотя и очень молода, но она такая барышня, что с нею надо держать ухо востро, как говорится, ее обморочить не так-то легко. Я жду теперь с большим нетерпением приезда моих молодых; они уже в Париже и дней через пять приедут ко мне. Около этого же времени, вероятно, вернутся и Сашок с Сонею, под протекциею брата моего Александра, потому что я слишком боюсь два раза Соню посылать только с Сашонком в такую дальнюю [дорогу]. Меня ужасно радует Ваше сообщение, что Соня держала себя хорошо. Меня очень беспокоил этот первый дебют моей бедной затворницы, ведь она живет дома как в монастыре; подумайте, милый друг мой, что она даже ни на одном детском балу никогда не была. Я очень боялась ее первого появления в общество довольно большое, и всё людей, ей совершенно незнакомых. Она с восторгом пишет мне, что она познакомилась с Вами и даже играла в винт. Я чрезвычайно благодарна Александре Ильиничне за ее добрый, родственный прием моей Соне; Саша и Соня, обе много пишут мне об этом. Саше ужасно понравилась Александра Ильинична. В настоящее время Соня и Сашок гостят у Саши в ее имении Гурьево. Я ужасно боюсь за мою бедную Сашу: она беременна, а последние ее роды были очень беспокойного характера, и я с ужасом думаю о той развязке, которая ей предстоит. 12 января мне бог дал еще внучку: у дочери моей Лиды родилась еще дочь. Это четырнадцатый внук у меня.

Простите, дорогой мой, что я так дурно пишу, но я никак не могу себе подобрать хорошего пера, все они царапают, а не пишут, такое горе.

Скажу Вам, милый друг мой, что наш общий, т. е. Ваш и мой, protege Влад[ислав] Альб[ертович] очень усердно занимается теперь оркестром: сочиняет, инструментует и ставит на оркестр свои сочинения. Одно только он жалеет, что оркестрик очень маленький, всего двадцать пять человек, но зато они очень исполнительны, старательны и дешевы, по его средствам. Он также три раза в неделю играет квартеты. Я хочу, чтобы они мне сыграли который-нибудь из Ваших квартетов.

До свидания, дорогой мой, бесценный. Дай Вам бог лучшего успеха в Ваших начинаниях и полного душевного спокойствия. Всем сердцем безгранично Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

 

182. Мекк - Чайковскому

Cannes,

25 января 1884 г.

Милый, дорогой друг мой1 Пишу Вам только два слова, потому что только что написала длиннейшее письмо сыну Володе и очень устала, а Вам, милый друг, я хочу сообщить, наконец, мой адрес, потому что в прошлом письме я опять забыла написать Вам его. Итак, мой адрес в Cannes есть: Villa Henri IV. Я очень люблю эту личность, но очень недовольна дачею. Расположена неудобно, тесно, всё, что в ней находится, сделано дурно, хотя она и принадлежит герцогу Пармскому, происходящему из фамилии Бурбонов. Поэтому у нас на даче лилии надоели мне невыносимо, они торчат везде; даже там, где надо ногами топтать, тоже красуются лилии. Но самое досадное есть то, что я заплатила за дачу двадцать пять тысяч франков за сезон и не имею никакого удобства.

В воскресенье приезжают мои милые детки Коля и Анна, я жду их с нетерпением. Будьте здоровы, дорогой мой. Всем сердцем горячо Вас любящая

Н. фон-Мекк.

 

183. Чайковский - Мекк

[Москва]

27 января 1884 г.

Милый, дорогой друг мой!

Вчера Сашок и Соф[ья] Карл[овна] выехали отсюда в Cannes, и я хотел в течение дня написать письмо и если не сам отвезти его на железную дорогу, то, по крайней мере, послать Алешу. Но с раннего утра до вечера я возился с оперой. Сначала должен был ездить смотреть приготовленные для оперы костюмы, потом быть на репетиции танцев в театральной школе, потом на репетиции в театре и вернулся домой уже слишком поздно, чтобы проводить Ваших детей или чтобы написать Вам.

Вчера была первая полная репетиция. Опера начинает слаживаться, хотя еще очень далеко до того, чтобы я вполне был удовлетворен. Во всяком случае, никак не могу пожаловаться на недостаток усердия и сочувствия. Все относятся к опере с любовью и совершенно искренним восторгом. Это меня тем более трогает, что в Петербурге при постановках всех моих предыдущих опер я привык встречать на каждом шагу козни, неудовольствия и обиды. Опера назначена на 3 февраля, но я не уверен, что это предположение исполнится, ибо еще много осталось работать. Не буду Вам ничего говорить о состоянии крайнего нервного напряжения, в котором я нахожусь. Я бываю иногда так утомлен, что почти теряю способность говорить, думать, соображать. Каждый час, почти каждую минуту говорю себе, что это последняя опера, которую я написал, и что не по моим силам и не по моему характеру переживать сложную махинацию оперной постановки. В Петербурге опера тоже репетируется, и меня зовут туда, но вряд ли я поеду. Думаю тотчас после первого представления ехать за границу. Жаль мне ужасно расставаться с бедным Алешей, который в скором времени должен вернуться на службу.

Думаю, что, когда это письмо придет к Вам, Коля с Анной уже будут находиться при Вас. Как я бы желал, чтобы Анна понравилась Вам!

Будьте здоровы, дорогая моя, и простите, ради бога, краткость и редкость моих писем. Ах, поскорее бы мне разделаться с оперой!

Ваш беспредельно Вам преданный

П. Чайковский.

Всем Вашим шлю сердечные приветствия. Обнимаю Колю и Анну.

 

184. Чайковский - Мекк

Москва,

3 февраля 1884 г.

Дорогой, бесценный друг!

Простите, ради бога, что давно не писал Вам. Вот уже неделя, что я нахожусь в таком до крайности возбужденном и нервном состоянии, что удивляюсь, как здоровье мое может вынести всё это! До третьегоднешнего вечера я только был взволнован и утомлен до последней степени репетициями. Но с этого вечера я и тайную, но глубокую горесть испытываю. Происходила генеральная репетиция “Мазепы” с даровой публикой, наполнившей театр сверху донизу. Репетиция шла в музыкальном отношении очень недурно, но в сценическом — очень плохо, т. е. обстановка не слажена, антракты были бесконечные и на каждом шагу неурядица. От этого ли, или потому, что некоторые из артистов пели лишь вполголоса, но только меня поразила крайняя холодность публики. Из этого я вывел, что опера не имеет залога прочного и продолжительного успеха, и мысль эта угнетает и грызет меня теперь с невероятной силой. Сегодня первое представление. Завтра в концерте Эрдмансдерфера исполняется новая сюита, a шестого числа, в понедельник, “Мазепа” идет в Петербурге. Я могу попасть туда к первому представлению, но к репетиции уже не попаду, ибо последняя репетиция будет происходить завтра.

Я в нерешимости, ехать ли, согласно приглашению тамошних артистов, в Петербург? Если опера поставлена не так, как мне хочется, если произошли в музыкальном отношении неправильности, то исправить их я уже не могу. Значит, остается только ехать в Петербург ради вызовов, в случае успеха, или смертельного нового огорчения, в случае неуспеха. Я склоняюсь к мысли не ехать, но еще не решил. Об исходе сегодняшнего представления буду Вам телеграфировать. Очень может быть, что я в субботу, т. е. завтра, уеду за границу.

Я еще не ответил на два Ваших вопроса прошлого письма Вашего. Письмо из Тура я получил. Что касается моей вещицы, виденной Влад[иславом] Альберт[овичем] в Cannes, то это перепечатка незаконная, ибо право на мои сочинения во Франции принадлежит Брандусу.

Я слышал, что не невозможно, чтобы с Вашего разрешения Софья Карловна была помолвлена с Ал. Римским-Корсаковым. На случай, что Вы бы удостоили меня спросом моего мнения на этот счет, то я сказал бы, что Р[имский]-К[орсаков] — юноша очень мало мне знакомый и что ни дурного, ни хорошего о нем ничего не знаю, за исключением того, что он из очень почтенного и хорошего семейства. Наружность его говорит скорее в его пользу. Но если позволите, то я советовал бы немного подождать и дать упрочиться чувству молодых людей, если таковое действительно согревает их отношения.

Будьте здоровы, дорогая моя!

Ваш П. Чайковский.

 

185. Чайковский - Мекк

Берлин,

7/19 февраля 1884 г.

Милый, дорогой, бесценный друг! Становлюсь перед Вами на колена и прошу прощенья за то, что не исполнил своего намеренья телеграфировать тотчас после оперы об степени успеха ее. Прямо после представления происходил ужин, данный мне артистами, на коем я, несмотря на ужасную усталость, должен был присутствовать до пяти часов утра, а на другой день я не успел опомниться, как наступил час отъезда. Дорогой же я хотел телеграфировать из Смоленска и из Минска, но ни там, ни тут иностранную телеграмму не согласились принять, и, таким образом, пришлось отложить до Берлина.

“Мазепа” имел успех в том смысле, что и артистам и мне было сделано много оваций. Не буду Вам описывать всё, что я испытал в этот день; просто едва не сошел с ума от волнения и страха. Братья, ввиду моего страшного нервного расстройства, уговорили меня не ехать в Петербург, а поскорее за границу. Я так и сделал и нисколько не раскаиваюсь в этом, ибо чувствую, что положительно был не в силах выдержать еще раз, без передышки, те же волнения. Здесь я нашел сегодня утром депешу от Модеста, в которой он извещает, что вчерашнее первое представление “Мазепы” в Петербурге имело тоже успех и что государь остался до конца и выразил полное удовольствие. Завтра я выезжаю в Париж и оттуда мне хотелось бы в Италию, и притом так, чтобы съехаться с Колей и Анной, если я им не буду расстраивать их tete-a-tete. Один я боюсь теперь быть и не могу скрыть, что хотя и путешествие и пребывание здесь, по-видимому, должны были благодетельно подействовать на мои нервы, но я почему-то ощущаю страх и тоску от полного одиночества. Бедный Алексей опять надолго со мной расстался. Он страшно сокрушен этим.

Вы простите меня, дорогая моя, что я пока не пишу подробностей о “Мазепе”. Не могу еще спокойно говорить обо всём этом. Из исполнителей я особенно доволен Павловской. Это необычайно даровитая и умная артистка. Жду от Вас весточки в Париже. Будьте здоровы, дорогая!

Ваш, беспредельно Вам преданный

П. Чайковский.

 

186. Мекк - Чайковскому

Cannes,

8 февраля 1884 г.

Милый, дорогой друг мой! Как я счастлива, как рада, что Ваша опера шла и имела, конечно, большой успех, и как мне больно, как обидно, что я одна, несчастная изгнанница, лишена величайшего для меня удовольствия — слушать Вашу музыку. Теперь Вам надо отдохнуть, дорогой мой, оправиться от всех нервных терзаний и истомления, которые Вы выдержали за последнее время; дай бог, чтобы это прошло бесследно для Вашего здоровья.

Теперь скажу Вам о своей радости, милый друг мой, — Анна мне очень, очень нравится. В ней есть такая прелестная смесь самостоятельности и самоуверенности с какою-то детскою робостью и покорностью, что она совершенно очаровывает сердце. К тому же, в ней много ума, бездна такта, и везде видно прекрасное воспитание. Одним словом, я лучшего ничего не могла желать для моего сына и горячо благодарю бога, внушившего мне эту мысль, и Вас, мой дорогой друг, моего единственного пособника в этом важном деле и даже больше, чем пособника, потому что Вы именно указали мне Анну. Скажу беспристрастно, что и своим сыном я очень довольна. Он чудесно относится к своей жене, для него нет больше удовольствия, как сидеть с Анусею в своем гнездышке, нет другой заботы, как забота о жене, внимателен ко всем ее интересам до последней мелочи; слава богу, и я только молю господа, чтобы это было прочно и неизменно.

Скажу Вам, дорогой мой, еще одну семейную новость: у Сони также есть жених, которому она и я дали согласие, — это Римский-Корсаков, младший, которого Вы, вероятно, знаете и видели на свадьбе. Он был, кажется, один из les plus assidus [самых усердных ухаживателей]. Я не могу сказать, что Соня его любит, она такой ребенок, что она сама этого не распознает, но она хочет непременно выйти за него замуж, потому что она всегда заявляла, что она непременно выйдет замуж, потому что очень хочет иметь детей. Она наивна до забавности; рядом со способностью философствовать и размышлять о всяких нравственных предметах у нее такое детское неведение и недогадливость, что она смешит нас всех. Но, тем не менее, она этого хочет, а я никогда не отказываю своим детям в их желаниях, да я и сама ничего не имею против этого. Отзывы об нем очень хорошие, влюблен он в Соню искренно и горячо, ну и пошли бог совет да любовь.

Мои молодые собираются уехать в будущий четверг, 16 февраля, прямо в Рим, и Сашок с ними до Рима, оттуда они поедут в Неаполь, а он вернется в Cannes. У нас эти дни страшная буря, так что я два дня не выхожу из комнаты. У меня теперь очень оживленно; брат мой Александр также здесь. Но в Москве у меня горе: жена моего Володи очень больна, у нее воспаление брюшины. Мне так жаль и ее, бедненькую, и Володю, и моего милого Воличку; он так привязан к матери и так развит, что он, наверно, в большой тревоге. Сохрани се, господь!

У меня здесь все, слава богу, здоровы. Владислава Альбертовича я послала вчера во Флоренцию посмотреть дачи для найма на будущую зиму, так как я не надеюсь, чтобы всю зиму можно было прожить в Touraine. Недавно мы слушали его сочинения на маленьком оркестре. Мне очень нравятся многие его мысли, но инструментовка, насколько я ее понимаю, конечно, оставляет многого желать. Здешние музыканты его очень расхвалили, и один из них, замечательный скрипач, который у Colonn'a, и играл в Лондоне у Вагнера, очень пристает к Влад[иславу] Альб[ертовичу], чтобы он приехал летом в Aix-les-bains, где всегда бывает Colonne со своим оркестром, и что он ему ручается (qu'il lui garantit) [(что он ему гарантирует)], что Colonne поставит некоторые из его сочинений на свой оркестр.

А что Ваш Алеша, милый друг мой? Остался, или не отпустят ли его с Вами? Если нет, то, бедный мальчик, как ему должно быть тяжело. Будьте здоровы, мой несравненный, дорогой друг, отдохните хорошенько и не забывайте Вашу, всем сердцем горячо и неизменно любящую Вас

Н. ф.-Мекк.

Р. S. Брат привез мне Ваш перстень; он так хорош, как я и не ожидала. Тысячу раз благодарю Вас за него, дорогой мой.

 

187. Чайковский - Мекк

Париж,

13 февраля 1884 г.

Милый, дорогой друг мой!

Понемножку начинаю приходить в себя, и если мало наслаждаюсь Парижем, чему препятствует отвратительная, серая, дождливая погода, то, по крайней мере, отдыхаю душой, умом и телом. Да мне, впрочем, и некогда много думать о себе, так как настоящее положение Таниного здоровья поглощает все мои мысли. Положение это, в сущности, трагическое. Здоровье ее очень плохо; вот уж несколько дней, что она не встает с постели. Кажется, что она во время пребывания Коли и Анны слишком много суетилась и двигалась, и теперь у нее расстройство каких-то женских органов, заставляющее ее сильно страдать и приковывающее к постели. По всей вероятности, ничего особенного нет, но ужасно то, что организм ее до того расслаблен и испорчен, что, по-видимому, на полное выздоровление нечего рассчитывать. И что дальше будет? Все пришли к убеждению, что жить ей с родителями в Каменке невозможно. Оставаться в Париже, под предлогом лечения то холодной, то горячей водой, нет смысла, так как ни то ни другое лечение не привели ни к чему. Куда ей ехать? Где жить? Что делать? Хуже всего то, что у нее нет никакого интереса в жизни и что ничто не занимает и не интересует ее. От семьи она в силу роковых обстоятельств оторвалась и, живя в среде ее, не приносит никому ни пользы, ни радости. Ни умственного, ни сердечного интереса в жизни она не имеет. Положение в самом деле трагическое и почти безвыходное, так как, при ее нездоровье, даже о замужестве она давно перестала мечтать.

Слышал я здесь новую оперу Massenet “Manon Lescaut”. Судя по газетным отзывам, я приготовился услышать chef-d'oeuvre, тем более, что сюжет, как мне показалось, очень подходит к свойству таланта Massenet. Но пришлось испытать разочарование. Музыка очень тщательно, изящно и обдуманно написана. Но во всем этом ни единого проблеска настоящего вдохновения. К концу оперы, несмотря на превосходное исполнение, мне сделалось так скучно, что едва досидел до конца. Вместе с тем, не мог отделаться от чувства зависти. Что за постановка, что за превосходное музыкальное исполнение, какие первоклассные артисты! Как далеко нам в этом отношении до французов!!!

По всей вероятности, я поеду в конце недели в Рим и догоню там Колю с Анной, но вполне точно еще этого не решил. Приношу Вам, дорогая моя, поздравление с помолвкой симпатичной Сони. Дай бог им счастия! Всем Вашим усердно кланяюсь.

Ваш до гроба

П. Чайковский.

Очень, очень рад успехам Владисл[ава] Альбертовича.

 

188. Мекк - Чайковскому

Cannes,

19 февраля 1884 г.

Милый, бесценный друг мой! Из телеграммы Вашей к Коле я узнала, Что Вы еще в Париже и, как кажется, довольно долго пробудете там. Для себя лично я этому очень рада, потому что Париж близко к Cannes. Быть может, в Ваше пребывание в Париже будут исполнять Вашу Первую сюиту, потому что она на программе сезонных концертов этого нового Музыкального общества. Я еще не успела благодарить Вас очень, очень, мой милый, дорогой друг, за Ваше участие к судьбе моей Сони и Ваш добрый совет подождать с этим делом. Но мое здоровье в таком состоянии, что мне нельзя ничего откладывать в будущее, но, тем не менее, я Вам горячо благодарна, мой милый, добрый друг. Моя невеста продолжает нас смешить своими наивностями.

Теперь она мечтает о том, что у нее будут дети (потому что ведь она из-за этого и замуж хотела выйти) и рассчитывает, у кого раньше могут быть, у Анны или у нее, и рассуждает, что было бы очень хорошо, чтобы Саша (сестра) приехала к ней к ее разрешению, так как Саша знает, что надо делать в таком случае, а она не совсем. Так забавно слушать такие мечты, полные неведения и неопытности. Бедные девушки, бедные женщины, как мы бываем разочарованы!

Как я рада, дорогой мой, что Вам не понравилась опера Massenet “Manon Lescaut”, потому что я терпеть не могу Massenet.

Здесь много занимаются музыкою; тут живет M-me Rotschild, и у нее очень много играют. Вчера у Владислава Альбер[товича] в его квартете играл один из ее посетителей, любитель, но ученик парижской консерватории, молодой виолончелист, голландец van Goens, говорят, превосходный виолончелист. Так вчера они играли Andante из Вашего Третьего квартета, и он был в восторге и сказал, что выпишет все Ваши квартеты и будет их играть в Париже, где у него есть свой квартет, Я жду с нетерпением присылки из Москвы Вашей Второй сюиты, которая вышла в печати, в четыре руки.

Сегодня мои молодые уезжают, и Сашок с ними до Рима. Вероятно, на смену им приедет ко мне Володина жена Лиза с Воличкой. Я так буду рада им обоим, я очень люблю Володину жену, она очень миленькая, симпатичная и деликатная женщина; у нее много врагов и клеветников, но потому я еще больше люблю ее. Она была очень опасно больна воспалением в желудке, и теперь доктора посылают ее на юг. Будьте здоровы, мой дорогой, милый друг. Всем сердцем неизменно и горячо Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

 

189. Чайковский - Мекк

Париж,

19 февраля [1884 г.]

Милый, дорогой друг!

Моя мечта о поездке в Италию не осуществилась. Главная причина этому та, что я не могу оставить здесь Таню одну в том состоянии, в каком она находится. Неделю тому назад двоюродный брат Льва Васильевича, проживающий здесь, испугавшись болезненного состояния Тани, написал отцу, чтобы он приехал. Когда он признался нам в этом, то мы с Таней, боясь впечатления, которое вызов этот произведет на мою сестру, и не видя особенной надобности в присутствии Льва Вас[ильевича], телеграфировали, что ехать не нужно. Таким образом, ответственность за, Таню я как бы взял на себя и не могу ее оставить, пока она хоть сколько-нибудь не поправится. А она всё больна и больна, и бог знает, когда наступит полное выздоровление. Вместо отдыха и спокойствия я наткнулся здесь на огорчение и тревоги. Время провожу весьма невесело, чему немало способствуют более точные известия о представлении “Мазепы” в Петербурге. Модест зная мою способность убиваться и падать духом при неуспехе, как оказывается, до крайности преувеличил, уведомив, что “Мазепа” и в Петербурге имел успех. В сущности, успеха не было; теперь это для меня ясно. Совершенно верно говорит Юргенсон в своем письме ко мне, что если бы я присутствовал в театре, то было бы гораздо больше внешних выражений успеха. Но что же мне было делать, когда случилось так, что я без передышки должен был выдержать после московского представления, стоившего мне невероятных мучительных волнений, еще такие же в Петербурге?

Как бы то ни было, но этот относительный неуспех очень огорчает меня. Так как “Мазепа” — последняя опера, мною написанная, то мне так хотелось, чтобы она вполне удалась!

Я полагаю, дорогой друг, что в скором времени, как только Тане будет лучше и мы сообща решим, что ей делать, я, с своей стороны, уеду прямо в Каменку. Деревенская жизнь как нельзя больше подходит к моему теперешнему состоянию духа.

Будьте здоровы, бесценная и дорогая!

Ваш П. Чайковский.

Я написал Коле в Рим объяснение причины, почему я не поехал в Италию.

 

190. Мекк - Чайковскому

Cannes,

25 февраля 1884 г.

Дорогой мой, несравненный друг! Как Вы поживаете в Париже? Холодно ли там или не очень? Я также скоро переселюсь в соседство Парижа и боюсь, боюсь ужасно, чтобы мне не было холодно. Будьте так добры, дорогой мой, не откажите написать мне два слова, какая температура в Париже. Мне очень хочется скорее перебраться в свой уголок, но, с другой стороны, здесь так тепло и до того хорошо, что жаль уехать отсюда, но, вероятно, я между 15 и 20 марта решусь всё-таки двинуться в путь. Молодые мои, кажется, хорошо проводят время в Риме, только жалуются, что везде очень переполнено и очень всё дорого. Брат мой всё еще здесь, и скоро, вероятно, приедет невестка, Лиза. Меня очень беспокоит, как она сделает эту дорогу после такой тяжелой болезни.

Милый, дорогой мой, если бы Вы вздумали летом проехаться за границу, то сделайте мне эту величайшую радость, погостите у меня в Belair. Там летом должно быть очень хорошо, ведь это Touraine, а Вы знаете, что ни при одном французе нельзя назвать эту провинцию без того, чтобы он не заявил Вам, что Touraine c'est le jardin de la France. Я была бы так счастлива, если бы Вы осветили мой уголок Вашим пребыванием в нем.

А наше правительство опять переменило политику, опять вернулось к старой традиционной, к союзу с Пруссиею и Австриею. Быть может, это и разумно, но очень несимпатично, да, мне кажется, и непрочно; вся эта дружба может держаться только, пока жив император Вильгельм, а после него Пруссия доберется до России. Конечно, Франция и без всяких союзов с Россиею, по силе собственных обстоятельств, будет помогать России, да всё бы нам было вернее дружить с Франциею.

Были ли Вы, друг мой, в концерте, в Chatelet или каких-нибудь других? Французы теперь становятся вагнеристами. Вы читали, вероятно, а может быть, и были в концерте консерватории, где исполняли из “Тристана и Изольды” Вагнера? У меня совсем музыки нет, только иногда Соня играет что-нибудь из Ваших сочинений. Она довольно много играет Ваших композиций. Будьте здоровы, дорогой мой, милый, и не забывайте всем сердцем горячо Вас любящую

Н. ф.-Мекк.

 

191. Чайковский - Мекк

Париж,

27 февраля 1884 г.

Вы спрашиваете, дорогой, милый друг мой, какова в Париже погода? Недели две сряду она была превосходна, т. е. сухая и теплая, — конечно, не столь теплая, как у Вас, но, однако ж, почти весенняя. Со вчерашнего дня начались дожди, но не очень сильные и прекращающиеся к полудню.

Мне кажется, что Вы не получили моего последнего письма, в коем я писал Вам, почему я не поехал в Италию и остался в Париже. Меня удержала здесь, с одной стороны, болезнь Тани, С другой, — нечто вроде хандры и апатии, делающими для меня безразлично скучными всякие местопребывания. Мне хочется домой. А где этот дом мой? Скорее всего всё-таки Каменка, и вот завтра я отправляюсь туда. Тане настолько лучше, что, ввиду забот добрейшей сожительницы ее и ввиду скорого приезда сюда Коли и Анны, я решаюсь оставить Париж.

Милый друг! Я начинаю мечтать о каком-нибудь прочном и постоянном устройстве своего собственного уголка. Кочующая жизнь начинает сильно тяготить меня. Будет ли это где-нибудь на окраине Москвы или где-нибудь подальше и поглуше, еще не знаю. Тысячи планов роятся в голове моей, но, так или иначе, нужно, наконец, жить у себя.

Вы спрашиваете, был ли я в каком-нибудь концерте? Нет, милый друг! В самые первые дни моего пребывания здесь я был в двух-трех театрах, но не вынес почти ничего из них, кроме скуки и усталости. С тех пор я все вечера провожу у Тани или у себя. Вообще, я испытываю нечто совершенно небывалое: именно скуку, апатию. Никуда не хочется, ничто не привлекает. По временам находило даже желание не то что смерти, но небытия. Знаю, что из этого состояния я тотчас выйду, как только появится работа. Но и работать не хочется. Всё это результат усталости и нервного напряжения, в коем я долго находился.

Тысячу раз благодарю за приглашение погостить в Веlair, но нынешним летом вряд ли я воспользуюсь им. Я сделался тяжел на подъем, и дальние поездки пугают меня, особенно при моем теперешнем одиночестве. По крайней мере, в эту минуту мне кажется, что я способен теперь только сиднем сидеть где-нибудь у себя, дома. Путешествие перестало освежать и приятно развлекать, как прежде. Вот почему я и натыкаюсь беспрестанно на мысль сделаться оседлым. Итак, благодарю Вас, дорогая моя, от всей души благодарю за приглашение. Знаю, что мне бы было у Вас как у Христа за пазухой, но предвижу, что, раз попавши на лето в Россию, я едва ли буду иметь духу в скором времени уехать снова за границу.

Вы справедливо замечаете, что французы сделались вагнеристами. Но в этом увлечении Вагнером, доходящем до того, что даже они охладели теперь к Берлиозу, несколько лет тому назад бывшему кумиром парижской концертной публики, есть что-то фальшивое, напускное, лишенное серьезного основания. Никогда не поверю, чтобы “Тристан и Изольда”, опера, которая и на сцене невыносимо скучна и состоит из беспрерывного нытья, монотонностью своей доходящего до уныния, — никогда не поверю, чтобы эта опера могла в самом деле увлечь французскую публику. Мне кажется, что это какая-то комедия, что парижанам (в сущности падким до опереток Лекока и гривуазных шансонеток) лестно и приятно притворяться ценителями столь неудобоценимой музыки, как Вагнеровская последнего периода. Не было бы ничего удивительного, если б здесь привились к репертуару оперных театров такая превосходная опера, как “Лоэнгpин” или как “Тангейзер” и “Летучий Голландец”. Мало-помалу эти оперы, написанные первоклассным мастером, полные оригинальности и вдохновения, должны сделаться общим достоянием. Но оперы позднейшего периода, преисполненные лжи, по принципу фальшивые, лишенные художественной простоты и правды, могут держаться только в Германии, где имя Вагнера сделалось лозунгом немецкого патриотизма. Конечно, и тут дает себя беспрестанно чувствовать мощный талант, но всё-таки это есть не что иное, как произведения больного, дошедшего до мономании немца. Никогда француз, по натуре своей стремящийся в искусстве к простоте и ясности, не может сделаться крайним вагнеристом.

Прошу Вас, дорогая моя, писать мне в Каменку. Дай бог “Вам здоровья и всякого благополучия.

Беспредельно преданный

П. Чайковский.

 

192. Чайковский - Мекк

[Париж]

29 февраля/12 марта 1884 г.

Милый, дорогой друг!

Я получил от Направника письмо, в котором он мне рассказывает, как государь сожалел и удивлялся, что меня не было в Петербурге, как он необыкновенно благосклонно относится к моей музыке и интересуется мной, как он велел поставить “Евгения Онегина”, говоря, что это его любимая опера, и т. д. и т. д. Направник убеждает меня, что мне необходимо ехать в Петербург и явиться к государю. Чувствую, что если этого не сделаю, то буду мучиться мыслью, как бы государь не счел меня неблагодарным, и поэтому решаюсь ехать сегодня прямо в Петербург. Мне ужасно тяжело, и я должен сделать невероятное усилие, чтобы лишить себя возможности спокойно отдыхать в деревне и вместо того подвергнуться новым волнениям и тревогам. Но делать нечего!

Прошу Вас, дорогой друг, адресовать всё-таки в Каменку, ибо я очень недолго останусь в Петербурге.

Вам желаю спокойствия и полного благополучия.

Ваш до гроба

П. Чайковский.

 

193. Чайковский - Мекк

Петербург,

8 марта [1884 г.]

Простите меня, дорогой, милый друг, что до сих пор не написал Вам из Петербурга. Я был все эти дни в таком неописанном волнении, так страдал от борьбы с своей дикостью и застенчивостью, что был как сумасшедший, и писать был не в состоянии. Сегодня я несколько покойнее, ибо главное сделано. Вчера я ездил в Гатчину и представлялся государю и государыне. И тот и другой были крайне ласковы, внимательны; я был тронут до глубины души участием, высказанным мне государем, но не могу выразить Вам, до чего убийственно ужасны были страдания от застенчивости. Государь говорил со мной очень долго, несколько раз повторял, что очень любит мою музыку, и вообще обласкал меня вполне. Сегодня я являлся вел. кн. Константину, завтра у него обедаю, а в субботу, вероятно, уеду в Москву.. Ради бога, простите, что так мало, небрежно пишу. У меня душа не на месте и пока не попаду в деревню и не отдохну настоящим образом буду в состоянии полоумия. Будьте здоровы, дорогая! Ваш до гроба

П. Чайковский.

 

194. Мекк - Чайковскому

Cannes,

9 марта 1881 г.

Милый, бесценный друг мой! Вы теперь, вероятно, уже в Каменке, отдыхаете душою и телом от всех волнений нынешней зимы и, в особенности, от последнего, если Вы представлялись государю. Боже мой, как мне жаль Вас, мой милый, бедный друг! Я и рада до бесконечности, что есть люди, которые умеют ценить Вас, но когда я думаю о том, что Вам приходится вынести за Вашу собственную славу и за те наслаждения, которые Вы же доставляете другим, я нахожу это жестоко несправедливым, и мне Вас ужасно жаль. Но, вероятно, теперь эти терзания кончились, и Вам тем слаще, тем приятнее отдохнуть; жаль только, что в нашей бедной России холод отравляет всё. Теперь мне пишут, что [там] по двадцать градусов мороза; это ужасно, здесь и представить себе невозможно такого холода, — у нас жара, как летом, на солнце двадцать восемь градусов тепла и в тени четырнадцать.

Соня и Сашок на днях играли мне Вашу Вторую сюиту, дорогой мой. Что за чудесное произведение, какое разнообразие и какая прелесть каждый номер, но самый поэтичный и чудный из них, это Сон ребенка, — что за прелесть! Когда слушаешь его, то думаешь: какой счастливый ребенок, которому снятся такие сны! Вальс прелестен, как все Ваши вальсы, какая грация, какая легкость, нежность! А замечательно, милый друг мой, что из всех танцев Вы лучше всего пишете вальсы, они у Вас восхитительны. Да, чуть было не забыла сказать, что мы на днях тут слушали Антона Рубинштейна, — вот колосс-то. Что касается исполнения музыки, то я на него очень зла за то, что он никогда не играет ничего Вашего, это такая гадкая зависть, которая роняет его совершенно, но, a part cela, то, что он играет, изумительно под его пальцами. Он играл здесь в пользу бедных, но программа была огромная, так что, например, он сыграл две сонаты Бетховена (?!), из старых мастеров играл еще Баха и своего любимца Фильда, а я его терпеть не могу. Играл еще, конечно, Шумана, Шопена, Шуберта, Мендельсона и две маленькие вещицы свои, но из худших его сочинений. Публика была, конечно, в восторге.

Дня два назад уехала моя Соня с братом моим. Мне было очень грустно с нею расставаться, она такой ребенок, что и жаль и страшно ее отпускать от себя. В тот же день, как она уехала, приехала Лиза (Володина) с моим милым Воличкою. Что за удивительный этот ребенок: мил, добр, деликатен невообразимо и какие удивительные способности: теперь говорит по-английски как англичанин, пишет и читает по-английски, по-немецки и по-русски, а ему нет и семи лет; играет на фортепиано по слуху разные мотивы, играет в четыре руки с Юлею, для этого приносит ноты, развертывает их и ставит на pupitre, но играет всё наизусть; он знает ноты, но у него слух и память сильнее за исключением этого его знания, поэтому он с нот играет по слуху. Удивительный ребенок, я так боюсь его такого преждевременного развития. Лиза выдержала ужасную болезнь (воспаление брюшины), но теперь, слава богу, совсем оправилась: свеженькая, хорошенькая, симпатичная, как всегда. Она очень милое создание, но испорченное докторами: от морфия у нее мозг не в нормальном состоянии. Коля и Анна в восторге от Неаполя; я надеюсь с ними увидеться еще в Париже. Уезжаю отсюда восемнадцатого сперва в Париж, потом в Тур, а потом в свой Belair. Прошу Вас, дорогой мой, адресовать мне теперь письма так [конец не сохранился].

 

195. Чайковский - Мекк

С.-Петербург,

13 марта [1884 г.]

Милый, бесценный и дорогой друг!

Теперь я вполне успокоился и могу настоящим образом вести беседу с Вами. Какой я сумасшедший человек! Как всякое подобие невзгоды преувеличенно сильно на меня действует! Как мне совестно вспомнить отчаянье, которому я предавался в Париже только потому, что из газетных отзывов о петербургском представлении “Мазепы” я усмотрел несоответствие действительного успеха с моими ожиданиями! Теперь я вижу, что, несмотря на глухое недоброжелательство очень многих здешних музыкантов, несмотря на очень плохое исполнение, “Мазепа” здесь всё-таки понравился и никакого позора (как мне это казалось издали) не было. Не подлежит также сомнению, что здешняя критика (которая единодушно втоптала в грязь мою бедную оперу) не есть отражение общего мнения и что всё-таки есть и здесь немало людей, очень мне сочувственных. А что для меня в высшей степени приятно, так это то, что во главе этих сочувствующих людей сам государь. Оказывается вообще, что роптать мне не на что, а что, напротив, нужно только благодарить бога, изливающего на меня столько милостей.

Я остался в несимпатичном Петербурге гораздо более, чем думал, вследствие настояний ближайших родственников. Думаю пробыть здесь еще дней пять, после чего поеду в Москву на неделю и потом в Каменку. Грустно только то, что так долго останусь без известий о Вас, дорогая моя, ибо только в Каменке получу письма от Вас.

Государь велел в будущем сезоне поставить “Онегина”. Роли уже розданы и хоры уже разучиваются.

Я чувствую в себе прилив энергии и горю нетерпением приняться за какой-нибудь новый большой труд. Разумеется, только в Каменке можно будет приводить в исполнение эти намерения.

Читали ли Вы, дорогой друг, “Исповедь” графа Льва Толстого, которая несколько времени тому назад должна была быть напечатанной в журнале “Русская мыслью но вследствие требований цензуры не сделалась публичным достоянием? Она ходит в рукописи и мне только здесь удалось, наконец, прочесть ее. Она произвела на меня тем более сильное впечатление, что муки сомнения и трагического недоумения, через которые прошел Толстой и которые он так удивительно хорошо высказал в “Исповеди”, и мне известны. Но у меня просветление пришло гораздо раньше, чем у Толстого, вероятно, потому, что голова моя проще устроена, чем у пего, и еще постоянной потребности в труде я обязан тем, что страдал и мучился менее Толстого! Ежечасно и ежеминутно благодарю бога за то, что он дал мне веру в него. При моем малодушии и способности от ничтожного толчка падать духом до стремления к небытию, что бы я был, если б не верил в бога и не предавался воле его?

Застанет ли Вас письмо это в Cannes? Думаю, что Вы скоро уже будете в Belair. Дай Вам бог здоровья и всякого благополучия, милый, дорогой друг!

Сестру я нашел в отличном состоянии. Вообще у моих близких всё было бы благополучно, если бы не Таня.

Всем Вашим посылаю свои приветствия.

Ваш до гроба

П. Чайковский.

 

196. Чайковский - Мекк

[Москва]

23 марта 1884 г.

Дорогой, милый друг мой!

Вот уже четвертый день, что я в Москве, и до сих пор не собрался писать Вам, ибо, во-первых, с лихорадочною поспешностью работаю над некоторыми сценами “Мазепы”, которые ввиду сценических условий я решился изменить и сократить, а во-вторых, я простудился и теперь уже второй день сижу дома, нездоровый. Теперь мне лучше. Мне придется прожить здесь еще несколько дней, прежде чем кончу свою работу, а в конце будущей недели поеду в Каменку. Москва, несмотря на всю мою любовь к ней, показалась мне очень неприглядна в это время года. Нельзя Вам изобразить, до чего она грязна, непроездна, а в особенности, до чего ужасен здешний воздух вследствие таяния всего, что зимой было сковано морозом. Бедная наша родина! Как она обижена климатом.

Не могу не признаться Вам, что я теперь совершенно поглощен мыслью сделаться обладателем хотя бы самого крохотного кусочка земли с домиком. Я просил разных лиц подыскивать мне где-нибудь поблизости Москвы какой-нибудь хуторочек, и, если только что-нибудь подходящее найдется, я постараюсь основаться наконец у себя дома. В самом деле, я устал от кочеванья и уж не знаю, право, отчего и как, но только с некоторых пор только и думаю об своем уголке.

Дорогая моя! хотя я знаю, что у Вас есть гувернантка или гувернантки для Милочки, но всё-таки, на всякий случай, хочу рекомендовать Вам одну особу, к которой питаю величайшую симпатию. Особа эта — M-elle Emma Genton, проживавшая девять лет у Кондратьевых и теперь ищущая другого места. Это девушка средних лет, очень достаточно образованная, превосходно владеющая французским и английским языками, а со стороны нравственных качеств — безупречная. В случае, если бы Вам понадобилась француженка, не захотите ли взять ее? Прошу Вас, милый друг, ответить мне на этот вопрос. Всё это между нами, ибо она еще не сообщала M-mе Кондратьевой о своем намерении покинуть их дом.

Брата и его семью я нашел здоровыми.

Будьте здоровы, дорогой, бесценный друг!

Ваш П. Чайковский.

Хотя Вы, вероятно, уже в Touraine, адресую письмо в Канну.

 

197. Мекк - Чайковскому

Belair,

6 апреля 1884 г.

Милый, несравненный друг мой! Простите, что я не сейчас отвечала Вам на Ваш вопрос по поводу M-elle Anna [Emma] Genton, но в новом своем помещении я нахожусь на бивуаке, потому что мои комнаты отделываются и мне негде пристроиться для писанья, и теперь я пишу в Юлином кабинете на ее бюро, чтобы уже не откладывать моего ответа к Вам. Я очень, очень сожалею, дорогой мой, что в эту минуту не могу взять M-elle Genton, потому что она, наверно, очень хорошая особа, так как Вы ее рекомендуете, но у меня при Милочке есть англичанка, молодая девушка, которая хоть живет у меня недавно, но, кажется, хорошая особа, и, во всяком случае, я еще не могу пожаловаться на нее и потому мне совестно ей отказывать. Если я узнаю где-нибудь хорошее место, то я буду держать на памяти M-elle Oenton, но для этого я очень прошу Вас, дорогой мой, не отказать сообщить мне, какое жалованье получает M-elle Genton, так как мне, конечно, первым делом сделают этот вопрос.

Как это хорошо, милый друг мой, что Вам вздумалось завести свой уголок, это так нормально, естественно и так приятно. Номадами могут быть только номады, людям же вообще необходим свой уголок, своя собственность и богема возможна только в самых юных летах. Вы не можете себе представить, сколько радости, сколько наслаждения испытываю я теперь, находясь в своем уголке. У меня всего только пять коров но как они мне кажутся красивыми, какое вкусное молоко, какие густые сливки. Полей у меня десять, но каждое из них est grand comme un mouchoir de poche [так же велико, как носовой платок], но как они мне нравятся, как интересуют меня. В моем маленьком chateau как всё хорошо, как красиво! В Париже я купила кабинетного Erard'a, и если Вы, дорогой мой, когда-нибудь осчастливите мой Belair Вашим пребыванием в нем, то этот инструмент может достойно служить Вам. Но я отвлекаюсь своими личными восторгами от Вашего проекта, милый друг мой. Я буду ужасно рада, если Вам найдется что-нибудь подходящее, и надеюсь, добрый мой друг, что Вы не откажете мне в удовольствии prendre ma part a l'execution de cette bonne idee [принять мое участие в выполнении этой хорошей мысли]. Как бы было хорошо, если бы нашлось около Плещеева; уверяю Вас, дорогой мой, что это самая красивая местность около Москвы. Если Вы в мае месяце будете поблизости Плещеева, не завернете ли Вы туда погостить у меня недельки две, так как я приеду в Россию не раньше 1 июня, а гостивши в Плещееве, Вы бы сами поискали для себя хуторочка; дай бог, чтобы это всё состоялось! В хозяйстве Вам очень может помочь Ваш Алеша: он молод, энергичен и легко справится со всем. Пожалуйста, дорогой мой, сообщите мне результаты Ваших поисков.

У нас очень холодно, по ночам только четыре градуса тепла, но, несмотря на это, я в восторге от своего Belair. Это такой прелестный кусочек, что нельзя довольно налюбоваться им, и как всё хорошо устроено; дал бы бог только скорее тепла. Жизнь здесь недорога, но профессора ужасно дороги, а мне их много надо для Макса, для Сашонка и для Милочки. Детям также очень нравится Belair.

Я ничего не знаю в настоящую минуту о Коле и Анне. Знаю только через Лиду, что они проехали в Рим, были у них, т. е. у Левисов, и что Анна им очень понравилась, а от них самих, с отъезда их из Парижа, не имею никаких известий.

К Вам первому, милый друг мой, я пишу из Belair; дал бы бог почаще это делать.

Как мне жаль Вас, дорогой мой, что Вы опять за работою над тем, что уже раз сделано, но, кажется, всегда так приходится с операми. Как я рада, как я горжусь, что Вы представлялись государю, дорогой мой, и как я довольна, что эта пытка кончилась для Вас, а то я боялась за Ваши нервы. Я думаю, что это письмо найдет Вас уже в. Каменке. Поздравляю Вас, милый друг мой, с приближающимся праздником светлого христова воскресенья, от души желаю Вам встретить и провести его в совершенном здоровье и спокойствии душевном.

В Каменке должно быть пусто, если Александра Ильинична еще не вернулась.

Пишу у окна, и очень холодно, поэтому кончаю. Будьте здоровы, мой дорогой, бесподобный друг. Всею душою неизменно Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

 

198. Чайковский - Мекк

Москва,

1884 г. апреля 1 — 12. Москва — Каменка.

1 апреля 1884 г.

Друг мой милый, дорогой!

Я совсем стосковался, быв так долго лишен прямых известий от Вас. Как я жалею, что не догадался раньше распорядиться о высылке всех писем, адресованных в Каменку, сюда. Но я никак не думал, что так долго проживу в Петербурге и Москве. Теперь все мои работы кончены (я, кажется, писал Вам, что сделал несколько капитальных изменений в “Мазепе”), и вся задержка за Алешей, который всё еще не может дождаться конца всех формальностей, сопряженных с получением свободы. Пасху надеюсь встретить в Каменке.

Погода несколько дней стояла здесь отличная, совсем весенняя, но со вчерашнего дня опять пошло несносное ненастье. Солнце наконец сделало то, чего московская полиция не хотела или не могла сделать: улицы очистились от снега, и ездить стало возможным.

Был здесь на прошлой неделе консерваторский спектакль. Давали “Волшебную Флейту” Моцарта. Исполнение было великолепное в отношении ансамбля и не особенно блестящее в отношении голосов солистов. Бедность на голоса в нашем отечестве вообще приводит иногда в отчаянье. Я пока еще тверд в своем намерении не писать больше опер; уж одна уверенность в том, что не найдется у нас вполне хороших певцов и певиц, способна охладить самое горячее рвение к оперному делу. Как давно я ничего не делаю! Как хочется мне скорее приняться за новый труд!

Не знаю, дорогая моя, писал ли я Вам, что в Петербурге снимался у Левицкого, а здесь у Канарского сегодня. Если позволите, по получении карточек, я вышлю Вам экземпляры тех и других.

Мой старый приятель Ларош приводит меня в недоумение и отчаянье. Это совсем погибший человек. По целым неделям он не является в консерваторию, не будучи в состоянии победить лень, приковывающую его к постели. Он только спит и ест — в этом проходит вся его жизнь, да еще по целым часам предается мечтанию о сотнях тысяч, которые он неожиданно получит, и. о том, как и на что будет тратить их. Ужаснее всего то, что ученики его и ученицы, ничего не сделавшие за весь год по причине постоянных манкировок, ропщут, и что консерваторское начальство в конце концов будет принуждено удалить его.

7 апреля.

После написания последних строчек я сделался нездоров и принужден был еще на несколько времени отложить свой отъезд. Не знаю, вследствие каких причин, но уж наверное не по причине излишеств и неосторожности, я страдаю уже давно, т. е. еще с пребывания в Петербурге, резким катаральным состоянием всех пищеварительных органов, но в последнее время это нездоровье обеспокоило меня весьма серьезно. Так как до лекарств и врачеваний я вообще не охотник, то решился полным воздержанием и строгой диетой прекратить болезненное состояние, и вот теперь уж мне гораздо, гораздо лучше.

Фотограф Канарский снял с меня на днях портреты во множестве поз и в различную величину. Когда они будут готовы, я выберу лучшие и пришлю Вам, дорогой друг!

Погода у нас совсем зимняя, и Вы не поверите, как это неблагоприятно отражается на состоянии духа. Всё покрыто снегом, на дворе стоит настоящий мороз. Бедная Россия!

На этой неделе я был на многих церковных службах и испытал большое, можно сказать, художественное наслаждение. Удивительно действует на душу православное богослужение, если оно обставлено так, как, например, здесь в Храме спасителя!

Письмо это не решаюсь посылать по старому адресу, ибо не знаю, где Вы, дорогой друг мой! Допишу его в Каменке по получении известий от Вас.

12 апреля.

Сегодня утром приехал в Каменку. Лев Васильевич, который очень скучает без семьи, до крайности рад был. Погода ужасная, т. е. страшно холодный неистовый ветер. Тем не менее, мне приятно чувствовать себя в Каменке: точно будто после долгого плавания я очутился в гавани. По привязанности, которую я питаю к здешней своей комнатке, могу себе представить, как я буду любить свой собственный будущий домик. Вы спрашиваете, дорогая моя, привели ли к чему-нибудь мои поиски? Я принялся было очень горячо за это в Москве и видел двух комиссионеров, занимающихся посредничеством при продажах и покупках, но ничего подходящего не нашел. Теперь я решил не торопиться, а понемножку собирать сведения. Брат Анатолий взялся искать для меня близ Москвы то, что мне нужно. Благодарю Вас, милый, добрый друг, за предложение помочь в этом деле, но ведь и без того, именно благодаря Вам, я буду иметь возможность это сделать. Требования мои так невелики, что мне, конечно, с лихвою достаточно того, что имею, дабы моя мечта осуществилась.

Мне чрезвычайно приятно узнать, что Вы довольны своим новым имением. Дай бог Вам найти в милом Веlair все те условия, от которых зависит Ваше благосостояние. Если Вам очень там понравится, почему бы не провести Вам там всё лето и в этом году вовсе не ездить в Россию?

Премного благодарен за оба письма Ваши.

Беспредельно преданный

П. Чайковский.

M-lle Genton получала у Кондратьевых семьдесят пять рублей в месяц.

 

199. Чайковский - Мекк

Каменка,

1884 г. апреля 16 — 19. Каменка.

16 июля [Так в подлиннике.].

Милый, дорогой друг! Я и забыл в прошлом письме поблагодарить Вас за готовность содействовать к отысканию места для M-elle. Oenton. Условий ее я не знаю, но, кажется, она получала очень большое (для гувернантки) жалованье, чуть ли не семьдесят пять рублей в месяц. Весьма может быть, что она не погонится за большими деньгами и ради прочного места в хорошем семействе пойдет и за меньшую сумму. Я у ней спрошу об этом.

Нельзя себе представить ничего ужаснее погоды, на которую я попал здесь. Вот уже несколько дней сряду бушует какой-то бешеный северо-восточный ветер, ни на мгновение не умолкающий. Гулять почти нет возможности, и по ночам мороз, мешающий растительности. Деревья еще совершенно голы, и даже весенних первых цветов что-то не видно. Вообще, для постоянной оседлой жизни Каменка и вся местность эта по крайней сухости климата, вечному ветру, отсутствию сносной реки, а следовательно, и купанья, очень неблагоприятны, и если моя мечта осуществится, то, конечно, я предпочел бы устроиться где-нибудь на севере, поближе к Москве. Не знаю, удастся ли мне воспользоваться в мае месяце гостеприимным Плещеевским кровом, но если этого не случится, то буду просить Вас, дорогая моя, поручить Вл. Альб. Пахульскому узнать от кого-нибудь из плещеевских, нет ли поблизости подходящего к моим требованиям маленького хуторка. С своей стороны, и брат Анатолий обещал делать поиски, и, может быть, моя мечта осуществится.

Я покамест еще не принялся за работу и только собираю кое-какие материалы для будущего симфонического сочинения, форма которого еще не определилась. Быть может, это будет симфония, а быть может опять сюита. Последняя форма с некоторых пор сделалась для меня особенно симпатична вследствие свободы, которую она предоставляет автору не стесняться никакими традициями, условными приемами и установившимися правилами. Жаль только, что нет русского слова, способного заменить слово сюита, скверно звучащее по-русски. Я много думал насчет этого и ничего не мог приискать.

Несмотря на скверную погоду, я наслаждаюсь деревенской тишиной и свободой и содрогаюсь от ужаса при воспоминании о всём испытанном мною в минувшие месяцы.

Вы несовсем справедливы к Антону Рубинштейну, дорогой друг. Правда, что он в течение длинного ряда годов нигде и никогда не играл никаких моих сочинений, но с некоторых пор он повсюду играет четыре из шести фортепианных пьес, когда-то мною написанных и ему посвященных. Правда, что эти пьесы, как нарочно, не из самых лучших. В Париже, в мою бытность там в марте, на первом из двух своих концертов он играл эти четыре пьесы.

От племянницы Тани всё нехорошие вести. Зато Коля и Анна всех радуют и приводят в восторг своим счастливым видом и трогательной взаимной любовью. Сестру ожидают, здесь в конце этой недели; она везет с собой Володю, который так слаб и нервен, что она решилась взять его до экзаменов, дабы он хорошенько отдохнул.

19 апреля.

Наконец наступило подобие весны, хотя далеко еще не так тепло, как бы следовало для этого времени. А я покамест успел простудиться, и вот уж второй день нездоров; хотя и очень легко, но все же пришлось уплатить дань несносному каменскому ветру. Лев Васильевич уехал на ярмарку в Елисаветград, и я остался один в доме, а обедать хожу к старушке Александре Ивановне Давыдовой. Не нарадуешься, когда смотришь на эту восьмидесятилетнюю старушку, бодрую, живую, полную сил. Память ее необыкновенно свежа, и рассказы о старине так и льются, а в молодости своей она здесь видела много интересных исторических людей. Не далее, как сегодня, она мне подробно рассказывала про жизнь Пушкина в Каменке. Судя по ее рассказам, Каменка в то время была большим, великолепным барским имением, с усадьбой на большую ногу; жили широко, по тогдашнему обычаю, с оркестром, певчими и т. д. Никаких следов от всего этого не осталось. Тем не менее, если что скрашивает безотрадно скучную и лишенную всяких прелестей Каменку, так это именно исторический интерес ее прошлого.

В последние дни форма моего будущего симфонического сочинения определилась: это будет сюита; я буду писать ее не торопясь, чтобы вышло нечто, особенно удачное.

Будьте здоровы, дорогой, бесценный друг! Наслаждайтесь привольной жизнью в Вашем милом Belair (который я надеюсь рано или поздно посетить), укрепляйтесь, отдыхайте душевно и телесно. Всем Вашим шлю сердечный привет.

Ваш до гроба

П. Чайковский.

Что нового работает Влад[ислав] Альбертович?

 

200. Мекк - Чайковскому

Belair,

26 апреля 1884 г.

Милый, несравненный друг мой! Вчера вечером Сашок мне сказал, что это был день Вашего рожденья. Если это верно, то примите мое задушевное поздравление и самое горячее желание Вам долгих, долгих дней, здоровья, спокойствия и всего возможного благополучия. От души желаю, чтобы Вы как можно :скорее устроились в своем уютном, тепленьком уголке. Я была бы в совершенном упоении от своего пребывания в своем Belair, если [бы] не холод, приводящий меня в изнеможение и отчаяние. Обыкновенно люди от жара приходят в изнеможение, а я — от холода. По ночам температура опускается до четырех градусов тепла, днем — то солнце, то дождь, а все эти дни и то и другое вместе; ужасно, бесчеловечно! Я не могу и в Россию вернуться из-за холода. У нас всё зелено, сирени цветут в развал, соловьи поют чудесно, а тепла всё-таки нет.

Лето я не могу провести в Belair, как Вы мне это советуете, дорогой мой, потому что это единственное время, в которое я могу повидаться с своими детьми, так как зимою для меня закрыт доступ в Россию. А как тяжело такое изгнание, Вы себе и представить не можете, друг мой, я отдала бы половину жизни за то, чтобы другую половину иметь возможность жить в своем отечестве. Как бы ни устраивать здесь своего дома, я всё-таки чувствую себя вполне дома только в России; зачем у нас такой климат невозможный.

Промучившись всю эту зиму с учителями для Макса, я увидела окончательно, что домашнее образование для мальчика не доведет его ни до какой цели, невозможно согласовать требований серьезного и солидного занятия известным курсом наук с житейскими требованиями других членов семьи, — хотя бы, например, необходимость менять местожительство для моего здоровья чрезвычайно вредна для занятий Макса: потеря времени в переездах, переменные учителя и проч., и проч. не дадут ему никогда дойти до желаемого экзамена; поэтому я решила опять его вернуть в Училище правоведения. Мне очень печально, что мое желание иметь хотя одного сына инженера не может осуществиться, но что делать, лбом стену не прошибешь.

Вероятно, Александра Ильинична теперь уже вернулась в Каменку? Как ее здоровье? Сохрани ее господь для блага стольких любящих ее. Моя Соня гостит теперь в Гурьеве у Саши Беннигсен. Она весела и довольна своею участью. А. А. Римский-Корсаков был почти все время там же, теперь, должно быть, уехал. Я очень желаю, чтобы он перешел в гвардию, о чем теперь и хлопочут.

Вы сокрушаетесь, дорогой мой, что так давно ничего не писали, то не торопитесь, отдохните, ведь Вы же только что кончили большую работу по переделке “Мазепы”; я так боюсь за Ваше здоровье. Меня опять мучил ревматизм в руке, так что я несколько дней не могла шевелить рукою; теперь прошло, но всё поламывает от холода.

Я предполагаю уехать отсюда около 15 мая, но не знаю, как холод прекратится, а до того нельзя ехать в Россию. С нетерпением жду Вашей фотографии, дорогой мой, и благодарю от всего сердца за обещание прислать от обоих сеансов. Будьте здоровы, мой милый, бесценный друг. Всем сердцем неизменно Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

 

201. Чайковский - Мекк

Каменка,

24 апреля.

1884 г. апреля 24 — 27. Каменка.

Милый, дорогой друг!

Каменка наша оживилась; наши петербургские жители третьего дня приехали. И странное дело, все в сборе, а чувствуется какая-то пустота. Я объясняю себе это тем, что нет трех старших дочерей. Они все три, не исключая и Тани, отрезанные ломти, тем не менее, никак не привыкнешь к их отсутствию, и всё кажется, что еще кого-то нужно ждать, чтобы всё было по-прежнему. В семейной жизни одна из главных прелестей, чтобы были молодые девушки; они своей девственной прелестью и чистотой удивительно скрашивают будничную семейную обстановку, и без них, как велико бы ни было благополучие, недостает самого теплого элемента счастливой семейной жизни. Конечно, нельзя жалеть об отсутствии Тани, ибо она уже давно, кроме горестей, ничего не приносит семье, но было время, когда и она своей красотой, умом и талантливостью радовала и услаждала. А уж об Вере и Анне и говорить нечего; отсутствие их очень, очень чувствительно. Что касается Таси, то я ужасно боюсь за эту девочку, опасаясь, чтобы она не сделалась подобием своей старшей сестры.

27 апреля.

Я начал новое сочинение в форме сюиты. Форма эта мне чрезвычайно симпатична, так как нисколько не стесняет и не требует подчинения каким-ли[бо] традициям и правилам. Сюита эта будет из пяти частей, из коих последняя — вариации.

Засуха продолжается; растительность подвинулась весьма слабо, а на свекловичных плантациях, где были отличные всходы, теперь свирепствуют серые жуки, этот бич здешнего хозяйства. Если засуха продолжится, урожай будет очень плохой. Лев Васильевич уехал смотреть имение, если не ошибаюсь, для Коли (Вашего сына). Брат Анатолий тоже мечтает о покупке имения и именно в здешней местности. Охотно верю, что это — хорошее помещение капитала, но, с точки зрения приятности жизни, никому не посоветовал бы выбирать Киевскую губернию для приобретения недвижимого имения; разве только на берегу Днепра можно найти хорошенькие уголки.

А курс наш, несмотря на удачу подписки на заем, падает. Так как цель займа была именно подъем курса, то, следовательно, наше Министерство финансов, как справедливо доказывает Катков, сделало новую крупную ошибку.

Третьего дня мне минуло сорок четыре года. Будьте здоровы, дорогой, милый, бесценный друг мой!

Ваш П. Чайковский.

 

202. Мекк - Чайковскому

Belair,

29 апреля 1884 г.

Милый, дорогой друг мой! Я только что отправила к Вам письмо, как получила Ваше, помеченное, вероятно, по рассеянности 16 июля.

У нас наконец пришла летняя, не уже не теплота, а прямо жара. Непосредственно с холода, в один прекрасный день, а именно, 24 апреля, сделалось жарко, как летом, и вчера в двенадцать часов дня было тридцать семь градусов по Реомюру на солнце. Я наслаждаюсь невыразимо. Если Вы, дорогой мой, поручите Влад[иславу] Альб[ертовичу] поискать Вам около Плещеева или вообще в Подольских странах хуторка, то он примется за это с полным рвением и может быть очень полезен, потому что он уже там много знает, так как для меня много пересмотрел. Как бы я хотела, чтобы это удалось. Скажите мне, дорогой мой, каким размером владения и какою суммою капитала задаетесь Вы при Ваших поисках? Это необходимо знать приблизительно, и вообще какие Ваши желания, например, должна ли быть непременно река и т. д?

Я очень рада, что Вы останавливаетесь для сочинения на сюите. Я также очень люблю эту форму (я употребляю это слово в общем смысле, а не в специально музыкальном) музыки; в сюитах не бывает скучных мест, как в других сочинениях. Недавно я писала в Москву,-чтобы мне выслали Ваш Trio в четыре руки, и Юргенсон отвечал, что Trio и не делался в четыре руки; разве это правда? Скажите, милый друг мой, как называется один из номеров Вашей Второй сюиты: Jeu de tons или Jeu de sons? В печати стоят оба названия; это чудесный номер. Я очень мало слышу музыки. Сашок всё сидит над своим курсом и очень редко играет мне что-нибудь, Влад[ислав] Альб[ертович] не довольно бойкий пианист, хотя играет каждый день. Вы так добры ко всем, дорогой мой, что желаете знать, что и он работает. У него много начатых работ, но к концу не приходят, потому что ему и некогда, — теперь в Belair так много дела с устройcтвом его что он едва успевает присесть за работу, как приходит столяр печник, драпировщик. И так целый день, так что он не может на полчаса сесть за работу с уверенностью, что его не оторвут от нее несколько раз; понятно, что при этом невозможно ничего обдумать, ни составить никакого плана. Но что мне делать? Я мучусь этим сознанием, но у меня нет никого, кем бы я могла заменить его. У него есть теперь начатая увертюра “Siegfried”, в которой мне очень нравится похоронный марш. Потом увертюра “Кромвель”; теперь начал писать еще музыку к драме одного польского поэта, кажется, Словацкого (Slowackiego), не помню, как называется сочинение. Теперь и природа и местность здесь располагают ко всему поэтичному. У меня есть здесь аллея в парке, которая тянется полверсты. Вся в лесу, в тени, и ветра в ней никогда не бывает; когда в других местах ветер бушует как буря, в этой аллее абсолютная тишина.

Скажите, милый друг мой, Льву Васильевичу, что у меня сеют озимовый овес; знает ли он такой, я в первый раз вижу. У меня пшеница превосходная, но ведь мои поля величиной в носовой платок; озимовый овес также очень хорош. В пруде у меня ловятся карпы и угри, но прудок также маленький, а рыбы множество: в полчаса на удочку можно наловить целую груду. Как бы я желала, чтобы Вы когда-нибудь заглянули в мой Belair, — это такой прелестный уголок.

Пожалуйста, дорогой мой, напишите мне скорее насчет масштаба хуторка и капитала для него, который Вы желаете затратить. Будьте здоровы, мой милый, бесценный друг. Всем сердцем всегда Ваша

Н. ф.-Мекк.

 

203. Чайковский - Мекк

Каменка,

3 мая 1884 г.

Дорогой, милый друг!

Посылаю Вам экземпляры моих московских карточек. Я снимался также в Петербурге, но этих петербургских карточек (которые, кажется, особенно удачны) никак не могу до сих пор получить. Жена моего брата Николая после моего отъезда взялась их получить и раздала по произволу родным, а выписанную мной другую дюжину мне почему-то до сих пор не посылают.

Наконец, после многих несносных, холодных дней сегодня несколько потеплело, но дождя всё-таки нет, и настоящая весна никак не может войти в свои права. По-видимому, и у Вас не наступило еще столь нужное для Вас тепло. Я довольно усердно принялся за новую сюиту, но должен признаться, что повинуюсь не столько напору творческого вдохновения, сколько потребности в труде, без которого долго не могу жить. Вообще, я не без некоторого ужаса усматриваю в себе ослабление авторской силы и не могу не сознавать, что в этом отношении значительно состарился. Следовало бы, вероятно, дать себе продолжительный отдых и без укоров совести пребывать некоторое время в праздности, но чем более я сомневаюсь в себе, тем более чувствую себя как бы обязанным работать и насиловать свое нерасположение. Что из этого всего выйдет, не знаю. Думал я отвлечь себя от сочинительства каким-нибудь литературно-музыкальным трудом, например, составлением руководства истории музыки или чего-нибудь в этом роде, но это потребовало бы многих месяцев предварительного чтения и притом на малознакомом мне немецком языке, и на всё это решимости не хватает.

Английским языком я снова стал заниматься и дошел до того, что могу уже довольно свободно читать. Надеюсь к концу лета сделать большие успехи. Это занятие мне очень приятно, и я очень горжусь тем, что без всякой посторонней помощи в три года понемножку добился цели.

У нас здесь все здоровы. От Анны имеем сведения, что она, кажется, беременна. Будьте здоровы, дорогая!

Ваш до гроба

П. Чайковский.

Посылаю портреты Саше и Пахульскому.

 

204. Чайковский - Мекк

Каменка,

4 мая 1884 г.

Дорогой, милый друг!

Брат Анатолий поручает мне обратиться к Вам с просьбой, сущность которой Вы узнаете из прилагаемого при сем письма его. Весьма может статься, что просьба его неудобоисполнима, и в таком случае прошу извинить за беспокойство, но если бы, паче чаяния, оказалось, что когда-нибудь в самом деле Вы могли бы оказать могущественное содействие брату, то усердно прошу Вас не отказать ему в нем. Мне очень жаль Анатолия. При его крайней нервности и чувствительности ему и вообще прокурорские обязанности тяжело нести, но с тех пор, как его назначили состоять при политических следствиях, причем почти каждую неделю ему приходится присутствовать при обысках у нигилистов (где он всегда рискует даже жизнью), он сделался несчастнейшим человеком. Между тем, несмотря на усердие его к службе, подвигается он очень медленно, и начальство ограничивается одними любезностями вместо того, чтобы повышать его. Я бы очень был рад, если бы он мог переменить род службы. Посылая Вам письмо его я несколько смущаюсь уверенностью, с которой он говорит о силе моего ходатайствования перед Вами. Но ведь, с другой стороны, я и в самом деле сознаю, что Вы, лучший друг мой, не откажете нам в исполнении нашей просьбы, если последняя имеет шансы осуществления.

Сегодня у нас празднуют день рождения Льва Васильевича, но празднество вышло очень нерадостное. Получено известие, что Катя Базилевская, дочь двоюродной сестры моих племянниц, скончалась от дифтерита.

Будьте здоровы, дорогая моя, и простите за беспокойство.

Ваш до гроба

П. Чайковский.

 

205. Мекк - Чайковскому

Belair,

8 мая 1884 г.

Дорогой, несравненный друг мой! Через неделю я уезжаю из Belair и прошу Вас теперь адресовать мне в Плещееве, где я надеюсь быть к 1 июня, потому что по дороге остановлюсь в Париже, в Берлине, в Варшаве и, наконец, в Москве. Я не скажу, чтобы я с сожалением покидала Belair, потому что я еду в свою дорогую Москву, в свое милое Плещееве, а там я, конечно, больше дома, больше у себя. Весна в нынешнем году такая бесчеловечная, что просто в отчаяние приходишь: у нас с 24 апреля всё перемежается — то жара, доходящая до сорока градусов, то холод; сегодня, например, всего только девять градусов тепла, дождь льет, и нет надежды на лучшее. Как природа испортилась и как сделалась беспорядочна, должно быть, также впала в нигилизм.

Я и радуюсь, что Вы принялись за новое сочинение, друг мой, и беспокоюсь, что Вы не довольно отдохнули и что как раз теперь, к лету, к жаркому времени, Вы будете изнурять себя работою; пошли Вам бог силы и здоровья. Нет ли чего-нибудь нового об уголке для Вас?

Я получаю очень часто письма от моей Сони. Слава богу, она, кажется, любит своего жениха и совершенно довольна своею участью, но, бедненькая, соскучилась без меня ужасно. Это первая ее разлука с своим семейством и так надолго; вот уже два месяца, что она уехала, и она, бедная, совсем терпение теряет. Как меня беспокоит, что наша Анна всё хворает, и бог знает, что это такое. Глядя на нее, я думала, что она крепкая, здоровая, а между тем, она всё нездорова; это ужасно — какое плохое нынешнее поколение! Вам, вероятно, известно, дорогой мой, что я своего Колю выбрала кандидатом на должность директора в Рязанское правление, с тем, что он будет заниматься наравне с директором. Я очень рада, что мне это удалось, потому что Коля будет иметь занятие, а я считаю это очень важным. Вследствие этого, молодые наши будут жить в Москве, вероятно, в моем доме. Я теперь в больших хлопотах с укладкою к дороге, и к тому же надо оставить все распоряжения моему fermier [арендатору] и садовнику — два главные чина у меня в Belair.

До свидания в следующем письме, милый, дорогой друг мой. Прошу Вас, не изнуряйте только себя работою. Будьте здоровы и спокойны. Всем сердцем Ваша

Н. ф.-Мекк.

От всей души бесчетно раз благодарю Вас, дорогой мой, за Вашу фотографию, которую мне прислал Коля, вероятно, по Вашему приказанию. Фотография эта очень хороша, потому что Ваши чудные глаза глядят прямо в душу. Еще и еще благодарю Вас, мой бесценный, но всё-таки я жду и второй обещанной фотографии.

 

206. Чайковский - Мекк

Каменка,

9 мая 1884 г.

Милый, дорогой друг мой!

Как Вы добры, как часто балуете меня письмами! Признаюсь, что, несмотря на всё удовольствие получать их, я даже несколько беспокоюсь, что Вы утомляете себя, ибо я знаю, как обширна Ваша корреспонденция и как мало времени Вы имеете возможность посвящать ей. Ради бога, не стесняйтесь количеством моих писем и, хотя бы я писал Вам ежедневно, Вы отвечайте только, когда совсем свободны от других письменных дел.

Вы говорите, милый друг, что Влад[ислав] Альбертович охотно будет содействовать отысканию для меня именьица, и спрашиваете, чего именно я желаю. Во-первых, прошу Вас передать Влад[иславу] Альберт[овичу] мою благодарность, а во-вторых, сообщаю Вам подробности относительно моих требований. Земли мне вовсе не нужно, т. е. я желаю иметь только домик с хорошеньким садом — немолодым. Непременно желательна река. Если будет близко лес, то тем лучше, но я подразумеваю, конечно, чужой лес, ибо, повторяю, владеть хочу лишь домиком и садом. Нужно, чтобы эта дачка или хуторок была совершенно отдельной усадьбой, а не в ряду других дач, а главное, необходимо, чтобы было недалеко от станции, так чтобы Москва была у меня всегда под рукой. Истратить на всё это я желал бы никак не более двух или трех тысяч. Самое же главное и существенное условие, это чтобы местность была симпатичная, красивая. Если дом где-нибудь низко, так что из окон никуда никакого вида нет, то он не подходит под мои требования. Близость фабрики тоже весьма нежелательна. Вот, кажется, и всё. Вы видите, дорогая моя, что, хотя мои требования скромны в смысле ценности имения, но они довольно велики в других отношениях, и вообще мне начинает казаться что довольно трудно будет найти желаемое. Тем более я буду благодарен Влад[иславу] Альбертовичу, если его дружеская помощь увенчает мои стремления успехом.

Трио мое для четырех рук не переложено, но непременно будет переложено. Затруднение в том, что ужасно трудно найти человека, способного хорошо это сделать, а сам я никак не найду времени, чтобы этим заняться. Скажите мне, милый друг, не обещал ли я прежде уже Вам сделать это? Если да, то ради бога простите, что обещание до сих пор не исполнено, и будьте уверены, что так или иначе в самом близком будущем я позабочусь об удовлетворении Вашего желания.

Название первой части Второй сюиты Jeu de sons, a не Jeu de tons. Я очень сокрушаюсь об опечатке, ибо это совершенно два различных понятия: Jeu de tons предполагал бы обилие модуляций, а его-то именно и нет в данном случае.

Я в высшей степени желал бы посмотреть на Веlair или, лучше, пожить в нем некоторое время, но мне хотелось бы знать, дорогая моя, когда это возможно. Я думаю, что когда Вы будете уезжать из Веlair, то он, вероятно, будет запираться, и мое появление там повлечет за собой беспорядок и неудобство. Лучше всего, вероятно, было бы поехать в Belair сейчас после Вашего выезда, т. е. теперь, или же весною, незадолго до Вашего водворения там. К сожалению, теперь мне было бы по разным соображениям неудобно оставлять Россию, и поэтому, вероятно, лишь будущей весной можно будет привести в исполнение мое живейшее желание погостить у Вас во Франции. Вот и в Плещееве тоже мне ни разу еще не пришлось побывать. А с каким сжиманием сердца я вспоминаю о моих гощениях в Браилове и особенно в Симаках, — этого я не могу выразить. Так грустно сознавать невозвратимость этих чудных дней! Как поэтичны для меня воспоминания о них! Надеюсь, что письмо это еще застанет Вас в Belair.

Будьте здоровы, дорогая! Дай Бог Вам всякого благополучия. Ваш П. Чайковский.

 

207. Чайковский - Мекк

Каменка,

1884 г. мая 21 — 26. Каменка.

21 мая.

Меня очень беспокоит, милый друг мой, что я так некстати, как раз ко времени, когда Вы были заняты укладкой, послал Вам письмо брата Анатолия, да и вообще я, кажется, глупость сделал, послав Вам его. Фантазия его, по всей вероятности, совершенно неудобоисполнима, и в результате выходит, что я только напрасно обеспокоил Вас одним лишним ответным письмом.

Катастрофа на Николаевской линии произвела на меня самое тяжелое впечатление. С стеснением сердца думаю о всех близких, которым теперь придется ехать. Вот и брат Модест выезжает на днях из Петербурга, и Митя едет в Каменку, и Вы должны в скором времени проехать в Москву. Можно ли быть покойным насчет путешествующих в России, когда даже на самой главной линии возможны случаи, подобные происшедшему 13 мая?

23 мая.

Я получил сегодня письмо от Владислава Альбертовича, в которое он вложил объявление из “Нового времени” о продающемся за двадцать одну тысячу рублей имении. Из этого я заключаю, дорогой друг, что Вы не получили того письма моего, в котором я писал об условиях, при соблюдении коих я желал бы приобресть клочок земли. Ценность его я обозначил в две тысячи рублей, и, следовательно, объявленное в “Нов[ом] вр[емени] ” имение совсем к моим скромным требованиям не подходит.

По поводу этого я должен сказать Вам, дорогая моя, что по зрелом размышлении я решился отложить на неопределенное время исполнение моей мечты. В сущности, я поступил совершенно как малый ребенок, вообразив, что, еще не скопив никаких денег, можно приниматься за искание. Если и в самом деле можно за какие-нибудь две тысячи приобрести хутор, то, дабы сделать из него удобный и приятный для жилья дом, нужно, по всей вероятности, еще много тысяч истратить на устройство. У меня же никаких скопленных денег не имеется, и только теперь, когда ребяческое увлечение прошло, и когда многие, к коим я обращался с просьбой искать для меня имения, серьезно принялись за изыскания, я увидел, что еще не наступило время для приведения моих мечтаний в исполнение и что я был бы поставлен в самое неловкое положение, если бы напрасно побеспокоил тех, которые взялись тратить свое время на искание. Я знаю, милый друг, что Вы на это мне ответите, и Вы даже уже предложили мне оказать помощь в покупке имения. Но этого я решительно не желал бы. Если я куплю имение, то на свои сбережения из своих столь больших доходов, что благоразумный человек уже давно бы на моем месте обзавелся бы хорошим имением. Я получаю так много, и если мои оперы прочно войдут в репертуар, то доходы мои еще настолько увеличатся, что мне можно будет назваться положительно богатым человеком, и, находясь в таком цветущем финансовом положении, было бы положительно бессовестно для достижения своих желаний еще обращаться к Вам, виновнице моего благосостояния. Что касается какого-нибудь крупного займа, то я дал себе клятву никогда ни одной копейки не занимать.

Вывод из всего вышеизложенного, что нужно приняться за сбережения и, собрав несколько тысяч наличных денег, искать имения, а покамест просить всех тех, к кому я обращался с просьбой о содействии (в том числе и Влад[ислава] Альбертовича), отложить свою готовность оказать дружескую помощь до будущего времени, когда мое намерение сделаться собственником будет не ребяческой, идиллической фантазией, а настоящим делом.

Так как я говорю о деньгах, то позвольте мне напомнить Вам, дорогой друг, что из июньской бюджетной суммы следует выключить пятьсот рублей, переполученных мной зимою, и что остальную сумму я попрошу Вас теперь мне не посылать, так как я еду в начале июня на полтора месяца к брату Модесту. В половине июля я буду в Москве и тогда мне удобнее будет получить эти деньги.

Адрес мой следующий: Полтавской губ., Константиноградского уезда, почтовая ст. Ново-Николаевка, оттуда в Гpанкино, П. И. Ч.

26 мая.

В день, когда я писал предыдущие строки, был, наконец, сильный дождь, спасший поля, начинавшие, было, в самом деле гибнуть. Все повеселели вследствие этого, а то Лев Вас[ильевич] начинал впадать в мрачную меланхолию.

Я кончил сочинение сюиты и покамест отдыхаю, а в Гран-кипе, в гостях у брата Модеста, примусь за оркестровку.

Про имение, приобретенное Колей, все, знающие местность, отзываются во всех отношениях очень хорошо. Я очень радуюсь за них, что они обзавелись, и так вовремя, симпатичным имением. Надеюсь, что и мне от времени до времени придется гостить у них.

Мои занятия английским языком настолько успешны, что я уже довольно свободно читаю, и с каждым днем это занятие делается для меня легче и приятнее.

Надеюсь, дорогой, милый друг, что путешествие Ваше не очень утомило Вас, и желаю от всей души, чтобы пребывание Ваше в Плещееве доставило Вам отдохновение и отраду.

Всем Вашим усердно кланяюсь. Потрудитесь передать Саше, что я очень благодарен ему за милое письмо. Я на днях напишу ему.

Искренно желаю всякого счастия Софье Карловне.

Будьте здоровы, дорогая!

Ваш до гроба

П. Чайковский.

 

208. Чайковский - Мекк

Каменка,

7 июня 1884 г.

Милый, дорогой друг мой!

Пишу к Вам, будучи еще нездоровым, и потому извините за краткость и необстоятельность письма. У меня было нечто вроде воспаления в горле с сильнейшим жаром и такою ужас-нон болью в горле, что в течение суток я даже глоточка -воды не мог проглотить. Теперь мне лучше, но чувствую себя очень слабым. Пришлось отложить свой отъезд из Каменки, но надеюсь, что завтра или послезавтра можно будет пуститься в недалекий путь.

Я думаю, дорогая моя, что Вы уже давно в Плещееве, и, если не ошибаюсь, Коля с Анной находятся у Вас. Пожалуйста, передайте им тысячу нежностей от меня. Как мне жаль, что мне не удается с ними видеться; и в Италии не пришлось, как я мечтал, попутешествовать с ними, и в Петербурге я их не дождался, и теперь, как раз, когда они поедут в июле на юг, я поеду на север к брату Анатолию.

Сестра, задержанная здесь болезнию Натальи Андреевны, сегодня, наконец, уехал в Карлсбад. Здоровье ее всё это время было отлично, и приходится всё больше и больше убеждаться в том, что чем дальше она от старшей дочери своей, тем лучше для нее. Какая грустная истина!

Черновую работу свою я кончил и в Гранкине, у Модеста, примусь за инструментовку.

Здесь идут теперь ежедневные дожди и особенно они благоприятствуют Вербовке, где, благодаря им, можно надеяться на превосходный урожай.

Будьте здоровы, дорогая! Дай бог Вам наслаждаться в Плещееве полнейшим спокойствием.

Ваш, беспредельно Вам преданный

П. Чайковский.

 

209. Мекк - Чайковскому

Плещеево,

11 июня 1884 г.

Дорогой мой, несравненный друг! Простите мне, бога ради, что я так долго Вам не писала, но если бы Вы знали, сколько дел обрушивается на меня всегда, когда я возвращаюсь в Россию, то Вы были бы снисходительны. В Москве меня буквально рвали на части с разными и большею частию весьма неприятными делами; людская злоба, зависть и преследование меня приводят меня в изнеможение. Я не могу даже заботиться о своих детях, как всякая мать, и это возводят в уголовное преступление. Так было буквально по случаю выборов Коли кандидатом Рязанского правления, и всею этою низостью заправлял человек которому я доставила возможность составить себе состояние. Неблагодарность так вот Saint-Just хотел возвести в уголовное преступление; да где же им понять такие высокие идеи.

Теперь я в своем милом Плещееве стараюсь отдохнуть, но еще невозможно, потому что тут Сонина свадьба начеку, а суета не прекращается. Также беспокоит меня ужасно предстоящее Сашино разрешение, так как последний ребенок у нее родился несовсем благополучно, преждевременно, но теперь, слава богу, этот детенышек, по имени Адя (Адам), такой миленький, такой умненький, что всех забавляет, Саша с мужем в Москве, в моем доме, а дети ее здесь у меня.

Очень мне жаль, дорогой мой, что Вы откладываете исполнение Вашего проекта на приобретение именьица. Мне так хотелось, чтобы Вы устроились, но всё же на это надежда не потеряна.

С бюджетною суммою я поступлю, как Вы приказываете, только прошу Вас, дорогой мой, сообщить мне, когда Вы будете в Москве, чтобы не пропустить этого удобного времени. Что здоровье Модеста Ильича? Прошла ли его лихорадка? От души желаю ему поправиться в деревне.

У нас такие дожди, что просто приводят в отчаяние, и из Belair мне пишут, что также дожди не дают убирать сено. Хотя Belair гораздо красивее Плещеева, но мне в Плещееве еще приятнее, чем в Belair, конечно, потому, что здесь всё свое, родное.

Как это ужасно, что Вы были так больны, дорогой мой, должно быть, Вы сильно простудились; сохрани Вас господь и пошли Вам полное выздоровление.

Моя Соня очень привязалась к своему жениху и теперь пока очень счастлива и весела. Мне ее жених также понравился. Он кажется серьезным, рассудительным молодым человеком, что очень полезно для Сони, потому что она очень жива и при этом бесконечно наивна, непрактична и неопытна. Мы хотели бы сделать свадьбу 1 июля, но это зависит от Сашиного разрешения. Мой будущий зять недавно был в Петербурге, где видел Веру Львовну, и говорил, что она очень похудела. Бедненькая, ей так много приходится быть без мужа, она скучает, конечно, и потому худеет. Кстати об них: по просьбе моего Коли я распорядилась, чтобы Николая Александровича Римского-Корсакова выбрали кандидатом в Моршанское правление с жалованьем три тысячи рублей в год и с тем, что он будет исполнять поручения Правления в Петербурге; конечно, эти занятия не будут обременительны для него, потому что там совсем нечего делать. Моя парочка, — Коля и Анна уехали в Киев. Анна такая славная, милая, я всё больше и больше люблю ее, и вообще я любуюсь и радуюсь на эту парочку; пошли им, господи, прочное и неизменное счастие.

До свидания, дорогой мой, милый друг. Будьте здоровы и не забывайте беспредельно любящую Вас

Н. ф.-Мекк.

Как Вы скоро работаете, дорогой мой; это просто поразительно каждый раз, когда это видишь, — теперь уже кончили сюиту!

 

210. Чайковский - Мекк

Гранкино,

16 июня [1884 г.]

Милый, дорогой друг!

Мне чрезвычайно неприятно было узнать из Вашего письма об огорчениях и разочарованиях, Вами испытанных, и об расстройстве и утомлении, причиненном Вам неприятностями этими. Я вообще заметил, что Вам за границей живется покойнее, и, признаюсь, столько же всегда радуюсь, когда Вы туда едете, сколько сокрушаюсь и боюсь за Вас, когда Вы возвращаетесь в Россию. Дай бог, чтобы роды Александры Карловны прошли благополучно, чтобы Вы могли поскорее устроить свадьбу Софьи Карловны, чтобы затем Вы отдохнули и снова уехали в свой уголок на чужбине.

Я уже пятый день в Гранкине. После шумной, прозаической деловой, неблагоуханной Каменки чрезвычайно приятно очутиться в-настоящей деревенской степной глуши, в прелестном, благоуханном оазисе, столь тихом и отдаленном, что мы только раз в неделю газеты и письма получаем. Мне очень здесь нравится, и я усердно гуляю, но и работаю не менее усердно. Кроме инструментовки сюиты, я принялся и за новое сочинение, а именно, за концерт для фортепиано. Здоровье мое теперь хорошо, но я всё еще не совсем вошел в свою обычную колею и жду, чтобы установилась совсем хорошая погода, дабы купаться и вообще набираться сил. Здесь идут нескончаемые дожди, а вчера была гроза, длившаяся ровно четыре часа, с таким небывалым ливнем, что сад был весь наводнен, и сильным потоком снесло огород и множество всякого рода насаждений. Думаю пробыть здесь еще с месяц.

Я очень понимаю, дорогая моя, как Вы теперь обременены всякого рода заботами и хлопотами, и прошу Вас убедительно не отвечать мне на письма, пока не наступит период успокоения от всех предстоящих Вам волнений.

Будьте здоровы, дорогая!

Ваш до гроба

П. Чайковский.

 

211. Чайковский - Мекк

Гранкино,

26 июня [1884 г.]

Милый, дорогой друг мой!

Кажется, я довольно давно уже не писал Вам. Жизнь здесь идет так однообразно, сегодня так похоже на завтра и на вчера, что теряешь способность измерять время днями и неделями. Даже праздничные дни в такой глуши, где даже церкви нет, нисколько не отличаются от будних дней. Я люблю такого рода жизнь, и ничто так благотворно не действует на меня, как пребывание в деревенской глуши. Природа здесь степная, и хотя лес есть главный источник наслаждений от природы, но от времени до времени и степь имеет своеобразную прелесть, особенно вечером. Между тем, работы мои значительно подвигаются, и я надеюсь, что еще до наступления августа сюита моя будет вполне кончена. Модест тоже все свои досуги от обязательных занятий с воспитанником посвящает авторской работе. Он задумал уже довольно давно драму, сюжет которой в подробностях сообщил актрисе Стрепетовой, и та пришла в такой восторг от плана пьесы и от предназначенной для нее роли, что уговорила Модеста приняться за работу и к началу сезона представить пьесу в дирекцию театров. Он читал мне уже вполне готовые первые два действия, и, если я не ошибаюсь, драма в самом деле будет замечательная.

Письмо это придет к тому времени, когда Вы будете озабочены родами Алекс[андры] Карл[овны] и свадьбой Софьи Карл[овны]. От всей души желаю, чтобы всё это совершилось вполне благополучно. Писем от Вас, дорогая, я теперь не буду ждать. Останусь здесь до второй половины будущего месяца.

Будьте здоровы, милый друг!

Ваш до гроба

П. Чайковский.

Всем Вашим шлю поклоны и приветствия.

 

212. Мекк - Чайковскому

Плещеево,

5 июля 1884 г.

Милый, дорогой друг мой! Прежде всего сообщу Вам о том, что меня так беспокоило, как Вы знаете: Саша моя, слава богу, разрешилась благополучно и к тому же девочкою, чему я особенно рада, так как у нее уже есть четыре мальчика. Завтра должна быть Сонина свадьба; я не буду на ней, потому что, как Вы знаете, милый друг мой, для меня новые знакомства невозможны. Вчера все уехали на свадьбу, и остались только Юля и я, так как она меня никогда не оставляет, да и ей тоже новые знакомства слишком трудны. До сих пор я вполне довольна своим будущим зятем, Алексеем Александровичем Римским-Корсаковым, но, конечно, женихи всегда бывают хороши, а каков он будет мужем, это покажет будущее и этого вперед никогда нельзя знать.

Как я рада, что Вы довольны Вашею настоящею резиденциею, но не утомляйте себя слишком много работою, дорогой мой. Узнав из Вашего письма, что Вы пишете фортепианный концерт, я задумалась над тем, кто же в Москве после Николая Григорьевича может играть его, и думаю, что только один Танеев, впрочем, Зилоти, вероятно, также. А Москва совсем забыла уже Николая Григорьевича, — как это нехорошо. Но вот это — разница в музыкальной сфере между виртуозами и композиторами: композиторов никогда не забывают, а исполнители чередуются, один заменяется другим, и выбывшие исчезают бесследно. Ваша сюита, вероятно, будет исполняться нынешнею зимою?

Очень радуюсь я, что Модест Ильич также взялся опять за работу, было бы жаль зарывать в землю такой талант, как у него. Отчего Модест Ильич не пишет романов? С наблюдательностью, с живостью представления, какими он обладает, у него выходили бы прелестные романы, и он приобрел бы гораздо более популярности и известности. Ведь театральные сочинения очень ограниченному количеству людей могут быть известны, и оценить их можно только при хорошем исполнении, а следовательно, с ними могут ознакомиться только жители двух столиц, да и то такие, которые имеют средства посещать театр, тогда как романы могут читаться во всех закоулках России. Посоветуйте, дорогой мой, Модесту Ильичу писать романы; с каким бы удовольствием я их читала.

Читали ли Вы новый роман Альфонса Доде “Сафо”? Если не читали, то мне бесполезно говорить свое мнение об нем, а если читали, то напишите мне, милый друг мой, какое впечатление он на Вас произвел и какую мораль Вы вывели из него. Я за это сочинение очень упрекаю Альфонса Доде, хотя вообще очень люблю его. Я из всей французской нации люблю только двух человек: Жоржа Бизе и Альфонса Доде. Не случилось ли Вам прочитать в “Figaro”, что этот французик, который у меня несколько сезонов [жил], Achille Debussy, получил prix de Rome за сочинение на сюжет “Enfant prodigue”, которое очень расхваливают? И неудивительно: он очень способный мальчик и, живя у меня так много, он имел возможность значительно расширить свои музыкальные понятия и вкус знакомством с произведениями других стран, и он пользовался этим хорошо.

До свидания в будущем письме. Я надеюсь, что это найдет Вас еще в Гранкине. Будьте здоровы, мой милый, несравненный друг. Всем сердцем горячо Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

 

213. Чайковский - Мекк

Гранкино,

5 июля 1884 г.

Милый, дорогой друг мой!

Из письма Сашонка я узнал, что Ал[ександра] Карл[овна] благополучно разрешилась от бремени. Я искренно, от всей души порадовался этому, зная, какая теперь гора с плеч у Вас скатилась. Засим остается желать, чтобы Вы поскорее отдохнули от хлопот, сопряженных с свадьбой Соф[ьи] Карл[овны]. Полагаю, что к тому времени, когда придет это письмо, свадьба эта уже отойдет в область прошедшего, и от всей души поздравляю Вас, дорогая моя, с обоими счастливыми событиями, т. е. с рождением Ксении и бракосочетанием Софьи Карловны.

Я продолжаю жить тихой деревенской жизнью и очень доволен как успешным ходом своей работы, которая ушла так далеко, что к концу месяца сюита моя будет вполне готова, так и вообще всем течением гранкинской жизни.

На днях меня очень обрадовало и тронуло известие, сообщенное мне издателем моим Юргенсоном. В течение зимы я нередко говорил, что хотел бы иметь в Москве хоть маленький постоянный свой уголочек, дабы не тяготиться жизнью в гостинице, когда приходится подолгу гостить в Москве. Юргенсон, как оказывается, с весны уже приступил в своем доме к постройке специально для меня маленького флигелька, который до конца жизни отдает в полное мое распоряжение. Я тем более рад этому, что место, где находится дом Юрг[енсона], очень мне симпатично, и вид оттуда на всю Москву великолепный.

Я выезжаю отсюда двадцатого числа прямо в Москву, т. е. не в самый город, а к брату Анатолию, живущему на даче по Московско-Курской линии.

Потрудитесь, дорогой друг, поздравить от меня новобрачных и передать мои приветствия Юлии Карловне и всем Вашим.

А Вам, милый друг, желаю спокойствия, здоровья и всякого благополучия.

Ваш до гроба

П. Чайковский.

Я очень рад, что Вussу получил prix de Rome.

 

214. Чайковский - Мекк

1884 г. июля 14 — 17. Гранкино.

Гранкино,

14 июля 1884 г.

Милый, дорогой друг мой!

Весьма обрадован был получением письма Вашего. Еще раз поздравляю Вас с двумя счастливыми семейными событиями.

Я задался целью совершенно окончить до отъезда моего в Москву сюиту, дабы ехать и отдыхать дорогой и там с приятным сознанием удачно оконченного труда. Не знаю, насколько я увлечен теперь родительским чувством к этому новому детищу своему и насколько это чувство прочно, но мне кажется, что новая сюита далеко превзошла своих предшественниц и что, вообще, это вещь очень недурная. Мне кажется также, что она должна Вам понравиться. К сожалению, Вы узнаете ее только по фортепианному переложению, а в этом виде все мои сочинения много теряют.

Концерт для фортепиано, о котором я Вам писал, я хочу писать осенью или даже зимой. Конечно, такого идеального исполнителя, как Н. Г. Руб[инштейн], я уже не дождусь, но есть один пианист, о котором я именно мечтал, когда у меня зародилась мысль концерта. Пианист этот некто д'Альбер, молодой человек, который приезжал прошлой зимой в Москву и которого я там много слышал и в концертах и в частном доме. По-моему, это гениальный пианист и настоящий наследник Рубинштейнов. Танеев (которого я ставлю вообще очень высоко как музыканта-теоретика, композитора и преподавателя), конечно, тоже может быть для меня подходящим исполнителем, хотя в нем нет той виртуозной жилки, которая и составляет сущность магического действия на публику выходящих из ряду исполнителей. Что касается 3илоти, то, между нами будь сказано, мне кажется (может быть, я и ошибаюсь), что это немножко вздутая местным, локальным патриотизмом знаменитость. Его игра не лишена внешнего блеска и силы в материальном смысле слова, но он не только не произвел на меня никакого серьезного впечатления, но, скорее, даже не понравился мне бесцветностью и ребячеством воспроизведения всего, им исполненного. Может быть, это потому, что он еще очень молод; во всяком случае, не об нем буду я мечтать, когда начну писать концерт свой.

17 июля.

Вы спрашиваете, милый друг, отчего брат Модест пишет не романы, а комедии. Его больше привлекает сцена, чем толстые журналы. На этот же раз его подвигнула на приведение в исполнение плана его пьесы актриса Стрепетов а, которая очень его любит. Он сообщил ей идею своей драмы, она очень увлеклась ею и упросила и даже взяла с него слово приготовить к сезону эту пьесу, в которой для нее великолепная роль. Впрочем, драматическая форма отнюдь не мешает сочинению Модеста попасть на страницы журнала, и я надеюсь, что Вы ее прочтете.

Я уезжаю отсюда послезавтра, в пятницу, так что, когда Вы получите это письмо, я уже буду поблизости Вас. Адрес мой такой: Моcк.-Курская жел. дор., ст. Климовка, оттуда в Скабеевку, имение г.г. Ершовых, П. И. Ч.

Если вы будете посылать мне бюджетную сумму, дорогой друг, то всего для меня удобнее было бы получить ее в Москве, куда я поеду вскоре после приезда в Скабеевку, и адресовать попрошу Вас в магазин Юргенсона, ибо, в противном случае, мне нельзя будет получить заказного письма, так как в Климовке почтовой конторы нет. Впрочем, если это неудобно, то я буду ждать удобного случая. Главное, чтобы для Вас никакого беспокойства по этому предмету не было. Я начинаю подумывать о поездке на воды в Виши. Хотя на здоровье вообще пожаловаться не могу, но катар желудка, коим я давно уже страдаю, несмотря на самую строгую гигиену, дает себя по временам чувствовать. Однажды лечение в Виши (в 1876 г.) очень помогло мне. Сюита моя почти вполне кончена.

Будьте здоровы, покойны, счастливы, дорогой, милый друг! Ваш до гроба

П. Чайковский.

 

215. Мекк - Чайковскому

Плещеево,

23 июля 1884 г.

Милый, несравненный друг мой! Спешу написать Вам только несколько слов, потому что Владислав Альбертович сейчас едет в Москву, а я только что восстала от сна, потому что шесть часов утра.

Посылаю здесь чек на бюджетную сумму и прошу Вас, дорогой мой, не отказать уведомить меня о получении его. Как Вам понравилась Скабеевка, как Вы устроились? Узнала ли Вас Ваша племянница? Я очень рада, что Вы кончили сюиту и отдохнете вполне. Я совершенно уверена, дорогой мой, что Ваша сюита мне понравится, Потому что мне ничьи сочинения так не нравятся, как Ваши. Что же касается неудовлетворительности впечатления при фортепианном переложении, то на это у меня иной взгляд, чем вообще у всех, но об нем я скажу Вам, когда буду иметь больше времени для писанья письма.

Саша еще гостит у меня. Ей, бедной, всё заботы с детьми. Теперь у двух мальчиков, Юрия и Леонтия, коклюш, а Вы знаете, вероятно, друг мой, что это очень тяжелая болезнь, и к тому же постоянный страх, чтобы другие не заразились. Она, бедная, ночи не спит из-за больных детей. Маленькая Кася — премиленькое созданьице, уже выражает намерение улыбаться. Сашок уехал в Каменку к именинам Анны, вернется около 3 августа. Саша уедет от меня 31 июля, и мы все, кроме Макса и его преподавателя Хрулева, поедем провожать ее до ее Гурьева, где и пробудем дня четыре. Муж ее в Франценсбаде лечится. Вам непременно надо исполнить Ваше намерение, дорогой мой, поехать в Виши попить воды. Я их также уважаю и пила четыре лета сряду, но здесь в России; мне они также помогали. Сегодня светит солнце и на душе веселее.

Будьте здоровы, дорогой мой, от души желаю Вам хорошо отдохнуть и запастись силами и здоровьем для всей зимы. Я очень рада, что Вы имеете хоть маленький уголочек в Москве. Всею душою горячо Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

 

216. Чайковский - Мекк

Скабеево,

23 июля 1884 г.

Дорогой, милый друг!

В последнем письме Вы спрашивали, каково мое мнение о “Saphо” Daudet. Я эту книгу прочел только теперь в дороге и могу тотчас же высказать мнение о ней. Я давно уже охладел к Доде, а теперь, несмотря на его несомненный и сильный талант, он окончательно упал в моем мнении. Если бы Daudet не поставил во главе книги посвящения сыновьям, давая тем чувствовать, что она должна чему-то научить и от чего-то предостеречь их, то, прочтя “Saphо”, я бы просто сказал, что Daudet очень бойко и картинно, а вдобавок и с большим сочувствием к герою и героине романа, описал их чувственность и развращенность. Но теперь, помня, кому посвящена книга, я возмущаюсь фарисейством, притворной добродетельностью автора. В сущности, угождая развращенному вкусу своей публики, он цинически откровенно рассказывает, как в Париже занимаются развратом, а притворяется, что пишет урок для своих сыновей, и хочет, чтобы думали, что им руководили нравственные цели и высокие побуждения оттолкнуть молодых людей от разврата. Побуждение было одно: написать книгу, заманчивую для развращенной французской публики и нажить как можно больше денег. И надо признаться, цель достигнута. Книга будет иметь громадный успех, подобно “Pot-bouille” Zola, романам Gui de Maupassant и произведениям всех вообще адептов новой французской школы. Если хорошенько вникнуть в изображенный автором круг людей и быт их, то окажется, что под прикрытием внешней правдивости и реализма сущность романа — ложь. Sapho — существо невозможное; по крайней мере, я такого дикого смешения честности с низостью, благородства чувств с подлостью не встречал. Но всё же автор, видимо, сочувствовал героине своей, и хотя, судя по посвящению, она должна, в конце концов, оттолкнуть и привести в ужас сыновей г. Доде, но, в действительности, она будет для них привлекательна. Зато ни для сыновей Daudet и ни для кого в мире не могут быть симпатичны добродетельные персонажи романа: скучная и дикая Divonne, невозможные сестры героя, их мать и др. От всех этих персонажей веет деланностью, искусственностью. Sapho — преувеличенное изображение парижской кокотки, но всё-таки кое-что в ней списано с действительности. В тех же лицах нет ничего живого. Бесцветнее всего вышла Irene. Каждый молодой человек, читая роман Доде, поймет, что, в конце концов, Sapho победила в сердце Jean его невесту. Ничем Daudet не выдал своего фарисейства с такой очевидностью, как тем, что Irene, которой мы должны сочувствовать столь же сильно, как ненавидеть Sapho, написана, между тем, так, что невольно мы склоняемся на сторону развратной Sapho.

А засим, большого таланта и мастерства отнять у Доде невозможно, и, конечно, в “Saphо” найдется десятка три превосходно написанных страниц.

Вчера я приехал в Скабеево. Переезд совершился довольно благополучно, но, вследствие царствующей на наших железных дорогах безурядицы, багаж мой, сданный на одной станции Харьково-Азовской линии в Курск, где-то запропал. Начальник станции в Курске обещался мне всё это устроить, но так как в одном из сундуков находится моя партитура сюиты и эскизы фортепианного концерта, то я всё-таки беспокоюсь. Потерянные вещи могут быть заменены, по мере возможности, другими, но как вознаградить и утешить себя, если пропадет большой многомесячный труд! Буду, однако ж, верить, что на днях сундуки мои придут в целости.

Перед самым моим отъездом из Гранкина я писал Вам, дорогая моя, и надеюсь, что письмо мое дошло до Вас.

Будьте здоровы, бесценный, дорогой друг!! Дай бог Вам всякого благополучия!

Безгранично любящий Вас

П. Чайковский.

 

217. Чайковский - Мекк

Скабеево,

28 июля [1884 г.]

Дорогой, милый друг мой!

Спешу уведомить Вас, что письмо Ваше со вложением чека я получил, и приношу Вам за него глубокую мою благодарность. Я засиделся здесь, и по этой причине получил письмо только вчера. Мне так нравится Скабеевка, что, несмотря на множество дел, призывающих меня в Москву, я никак не могу собраться туда. В самом деле, это очаровательное местечко. Холод мне переносить совсем не мучительно, но когда думаю, о Вас, то сердце мое сжимается, ибо знаю, как Вы страдаете.

Будьте здоровы, дорогая моя!

Благодарю Вас от всей души.

Ваш П. Чайковский.

 

218. Чайковский - Мекк

Климовка,

1 августа [1884 г.]

Милый, дорогой друг мой!

Я только что вернулся из Москвы, куда ездил на один день по делам и, между прочим, получил из банка деньги, за которые еще раз приношу живейшую благодарность.

После нескольких месяцев отсутствия мне всегда доставляет большое удовольствие увидеть Москву. На этот раз она мне показалась более чистой, менее пыльной, чем это обыкновенно бывает летом. Вернулся я сюда с запасом книг и нотной бумаги, с тем чтобы весь месяц остаться в деревне, читать и понемножку заниматься своим концертом для фортепиано. Кроме того, я взялся руководить в течение предстоящего месяца занятиями Лароша, который гостит здесь. Чтобы заставить его работать, нужно в известные часы являться к нему, будить его (он всегда спит) и требовать, чтобы он немедленно начал диктовать (иначе, как диктуя, он работать не может). Одну, статью с моей помощью он написал зимой, теперь заставлю его написать еще одну, и притом на тему, очень мне симпатичную, именно о Моцарте. Мы уже и начали ее и доведем непременно до конца. Конечно, исполнять должность няньки при обленившемся и опустившемся сорокалетнем ребенке довольно невесело, но изредка можно, ввиду того, что, несмотря на всю глубину своего умственного падения, Ларош всё-таки еще может писать о музыке лучше, чем кто-либо в России.

Мне очень приятно было узнать, в Москве, что другой мой приятель из музыкантов, Губерт, лечился в Карлсбаде и получил большое облегчение. Жена его говорила мне, что он очень похудел (а ему это было нужно) и чувствует себя превосходно.

Моя племянница, прелестный, изящный, как фарфоровая куколка, ребенок, восхищает меня своей прелестью. Сначала она немножко дичилась меня, потом привыкла, и теперь мы — величайшие друзья. Здоровье ее некрепкое. Как бы нужно ей было солнце, воздух, но при столь ужасной погоде поневоле приходится держать ее взаперти.

Воображаю, дорогая моя, как неблагоприятно влияет на Ваше расположение духа этот несносный холод и сырость. Я рад буду за Вас, когда Вы попадете в более благорастворенный климат.

Будьте здоровы, милый, бесценный друг!

Ваш до гроба

П. Чайковский.

Сюита моя уже гравируется.

 

219. Чайковский - Мекк

Скабеевка,

8 августа 1884 г.

Милый, бесценный друг!

С сокрушением думаю о том, как Вам тяжело живется при этом холоде. Вчера выглянуло солнце, — сегодня опять серо и мрачно. Что касается меня, то мне до того нравится вся здешняя местность, что, несмотря на неблагоприятную погоду, я очень доволен здешним моим местопребыванием. К тому же, и работа моя идет очень хорошо. Фортепианный концерт вчерне почти готов, и в скором времени примусь за инструментовку. Вообще моя вера в свои авторские силы, поколебавшаяся было, теперь снова упрочилась. Если бог пошлет мне здоровья, надеюсь еще сделать что-нибудь хорошее.

Не будете ли Вы так добры, дорогая моя, в следующий раз, когда вздумаете писать мне, сообщить какие-нибудь хотя самые краткие сведения о том, что делается в Каменке. Мне никто ничего не пишет. Лев Васильевич не ответил на мое последнее письмо, всегдашняя моя корреспондентка Нат. Андр. Плесская тоже почему-то не пишет, так что я ровно ничего не знаю и немножко беспокоюсь по поводу этого молчания.

Здоровье мое настолько хорошо, что я отложил покамест проект поездки в Виши.

То чувство неловкости и недовольства, которым я страдал прошлой зимой при мысли, что у меня нет своего собственного угла, начинает по временам овладевать мною опять. Но я стараюсь доказать себе, что настоящей причины недовольства нет, что весьма может быть, что, имея что-нибудь свое и основавшись на оседлое житье, я бы стал тяготиться им и искать перемены. Привычка вести кочевую жизнь так упрочилась во мне, что едва ли не самым благоразумным будет продолжать вести ее до конца жизни. Решительно еще не знаю, где буду кочевать в ближайшем будущем. Брат Анатолий с женой отправляются в конце этого месяца в Крым. Вероятнее всего, что я вместе с ними поеду до Каменки и там некоторое время останусь, а там, что дальше будет, не знаю. Но, во всяком случае, нужно будет присутствовать в Петербурге на постановке “Евгения Онегина”. Я с обычным сжиманием сердца и страхом думаю об этом. Очень бы хотелось узнать, какие Ваши планы, милый друг, и когда Вы покидаете Плещеево?

Будьте здоровы, дорогая моя, и дай бог Вам всякого счастия и благополучия.

Ваш, беспредельно Вам преданный

П. Чайковский.

Позвольте Вам рекомендовать книгу, которую я читаю теперь с увлечением : “Муравьи, пчелы и осы”, Леббока.

 

220. Мекк - Чайковскому

Плещеево,

9 августа 1884 г.

Милый, дорогой, друг мой! Я давно не писала Вам, и это потому, что я ездила к моей Саше в Гурьево, и хотя вернулась в воскресенье, но так холодно, что я не решалась писать, и теперь я с трудом двигаю пером, так руки озябли, но уж видно нам тепла не дождаться в нынешнем году. У Саши я провела время чудесно. Она своею жизнью, своею деятельностью производит такое отрадное впечатление, что каждое место, в котором она присутствует, кажется полным, светлым и теплым. Не примите, друг мой, за пристрастие то, что я говорю; нет, я не способна быть пристрастною, я не довольно добра или, вернее сказать, я слишком зла для этого и у меня слишком сильна потребность критически относиться к каждому предмету, при чем невозможно пристрастие, и при всей моей любви к своим детям, я не пристрастна ни к одному из них.

Третьего дня Коля приехал один из Каменки для занятий в Рязанском правлении, потому что Володя должен был уехать на Кавказ для здоровья. Колю очень забавляет его имение. Дай бог только, чтобы ему не пришлось слишком много своих средств тратить на него, тем более, что и так уже на покупку его он истратил больше половины всего своего состояния. Я была против этой покупки, потому что нахожу ее слишком преждевременною. Коля только что вступает в жизнь, только что получил в свое распоряжение свое состояние и не только не знает ни жизни, ни своих потребностей, но даже и себя самого еще хорошо не знает. Для чего было так торопиться бросить такую огромную часть своего состояния (сто семьдесят тысяч рублей) на приобретение чего бы то ни было, хотя бы золотых приисков. По-моему, надо было пожить, узнать условия жизни, ознакомиться с потребностями ее, короче говоря, узнать на опыте (а не с карандашом в руках), сколько доходов требуется для проживания. Узнать также несколько и себя и свои наклонности, вкусы, а главное, размер силы воли, потому что это очень надо в жизни вообще, а для имений в особенности, и тогда, получив возможность сознательно отнестись к предмету, можно покупать и имения. Теперь же я в постоянном страхе, и вполне основательно, что он запутается. Вы, быть может, друг мой, найдете странным, что я так забочусь о состоянии своих детей, но Вы поймете это, если знаете, что состояние, которое мы имеем, не есть наследственное, а что оно составлено нами, моим мужем и мною. Я имею право это сказать, потому что я не только помогала мужу в самой значительной доле в его делах, но по моей инициативе, по моему крайнему настоянию, муж мой оставил казенную службу и принялся за постройку железных дорог. Это подтвердят Вам все, кто знал меня прежде. Огромными трудами, огромными заботами, лишениями, беспокойствами и всевозможными муками нам удалось составить огромное состояние. Из него половину отняли добрые люди, потому что мой муж был добр и благороден, но до крайности слаб и доверчив, и так как он знал, что я бы против этого восстала, то он скрывал от меня долги, которые ему пришлось делать, и, таким образом, я только после его смерти узнала, что имеется шесть миллионов долгов. Я боролась с ними пять лет, всё хотела, ничего не продавая, уплатить их, но это оказалось невозможным, и я очутилась на краю разорения, о чем Вам известно, дорогой мой. Это было три года назад; тогда я решилась продать Либаво-Роменскую дорогу и Браилов и уплатить остальные долги, потому что я раньше уже в эти пять лет уплатила много экономиями от жизни. Таким образом, вынесши много страданий, много бессонных ночей, мне удалось сохранить для детей порядочное состояние, то Вы поймете, дорогой мой, как было бы мне больно, если бы цель всей моей жизни — обеспечить существование моих детей — не была достигнута и дети не сумели бы беречь то, что их родители такими тяжкими трудами для них приобретали. Вот почему я так боюсь теперь и за Колю.

Сегодня Сашок едет также на Кавказ, чтобы отвезти Лизу, Володину жену, к нему в Пятигорск. Это я посылаю ее к нему, потому что боюсь, что он не выдержит курса, так как одному скучно, а ему крайне необходимо заняться своим здоровьем.

Очень благодарю Вас, дорогой мой, за сообщение мне Вашего мнения о “Сафо” Альфонса Доде. К моему великому удовольствию, я увидела, что мы до такой степени одинаково отнеслись к этому произведению, что мы даже одни и те же выражения употребляли для определения его значения. Когда мне прочли его, я так разозлилась на Доде, что пожелала ему, чтобы все его сыновья попали в руки кокоток. А я ужасно любила Альфонса Доде.

Я должна кончить письмо, чтобы идти пить чай, потому что уже чувствую тошноту.

Будьте здоровы, мой бесценный друг. Как я рада, что Вам так нравится Скабеевка. Всею душою горячо Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

 

221. Мекк - Чайковскому

1884 г. августа 10 ? Плещеево.

Дорогой мой, милый друг, наши письма скрестились; я отправила Вам свое, а на другой день получила Ваше, и хотя я думаю, что Вам теперь уже известно про каменских жителей от Анатолия Ильича, так как он виделся в Москве с Колею, но я всё-таки считаю долгом сообщить Вам об них то, что мне известно. Лев Васильевич уехал в Париж за Татьяною Львовною, с тем чтобы привезти ее в Каменку, а потом она, кажется, будет гостить у Анны в Москве. Очень жаль, что Т[атьяна] Л[ьвовна] приедет в Каменку, — для здоровья Александры Ильиничны это как нехорошо, и теперь она себя несовсем хорошо чувствует, ей всё кажется, что у нее камни пойдут. Дети все, т. е. в Каменке, здоровы, Тася усердно занимается хозяйством. Свекловица нехороша от засухи, а пшеница очень хороша, но цена на нее плохая, по девяносто копеек за пуд. У Коли довольно хорошие результаты очень дурного хозяйства в Копылове. На земле, почти совсем неудобренной и очень дурно обработанной, рожь и пшеница дали хороший сбор.

15 августа мой Макс уезжает в Петербург, чтобы стараться поступить опять в Училище. Я не уверена, удастся ли это, потому что мне ответили из Училища (инспектор Шульц), что для допущения его к экзамену в шестой класс надо разрешение Совета и что меня уведомят об этом в конце августа. Говорят (в Училище), что он может поступить в седьмой класс, а мне бы не хотелось, чтобы он год потерял. Он окончил старший приготовительный и должен был перейти в седьмой класс, и тут я его взяла на год за границу.

Когда я уеду из России, я еще не знаю, дорогой мой, а проект мой на зиму такой. Первую половину зимы прожить в Вене, так чтобы рождественские праздники пробыть там, чтобы Максу ближе было приехать ко мне, а на вторую половину зимы и весну поехать в Belair. Всю зиму жить в Belair для детей слишком скучно — в маленьком городке Тур нет ни хорошего театра, ни концертов, чего в Вене можно иметь вдоволь, да и жить нигде нельзя так уютно и удобно, как в Вене, только одна и беда, что довольно холодно, но всё же ведь. это не Москва. А здесь я теперь уже страдаю от холода ужасно, целый день руки отогреть не могу.

От Сони я имею известия очень часто. Они от жары страдают, у нее от жары на шее и на носу кожа лупится, и она говорит, что это “ужас как некрасиво”. Они были в Швейцарии, а теперь, вероятно, в Голландии около Гааги, в Scheweningen, y моря; там и старшая моя дочь Лиза с семейством.

Благодарю Вас, дорогой мой, за указание мне книги для чтения, непременно приобрету ее. Будьте здоровы, милый, дорогой мой. Всем сердцем неизменно и всегда Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

 

222. Чайковский - Мекк

Скабеевка,

1884 г. августа 11 — 15. Скабеевка.

11 августа 1884 г.

Получил письмо Ваше, милый, дорогой друг! Очень, очень благодарен Вам за него. Мне весьма понятен страх и беспокойство, испытанные Вами по поводу покупки Колей именья. Подобно Вам, я нахожу, что Коля поторопился, но, кажется, это вообще недостаток Коли — слишком скоро переходить от задуманного дела к исполнению его. Нужно надеяться, что с годами эта юношеская прыть поуляжется. Что касается собственно нового имения его, то меня успокаивает то, что Лев Вас[ильевич], которого я считаю большим авторитетом в сельскохозяйственной специальности, нашел имение выгодным. Во всяком случае, жаль, что Льву Вас[ильевичу] пришлось содействовать делу, которое Вам было нежелательно. Но я жил в Каменке, когда он ездил осматривать Копылово и решать вопрос о покупке его, и могу засвидетельствовать, что ему не было известно Ваше неодобрение Колиных проектов насчет покупки имения. Иначе он, конечно бы, не взял на себя это дело. Я надеюсь также, что Лев Вас[ильевич] будет руководить Колей, пока он еще молод и неопытен, и вообще примет живое участие в хозяйстве Копылова. Только из Вашего письма я узнал хоть что-нибудь о Каменке, а то я в самом деле начинал беспокоиться, не имея оттуда никаких известий.

15 августа.

Как Вы добры, дорогая моя! Вчера, возвратившись из Москвы, куда я ездил на двое суток, я нашел Ваше письмо с известиями о Каменке. Благодарю Вас от глубины души. Мне совестно, что я побеспокоил Вас напрасно, ибо, действительно, едва отправив к Вам мое письмо с вопросом о Каменке, я получил Ваше, а вслед затем возвратился из Москвы брат, видевшийся с Колей и узнавший от него, что там делается. Как мне досадно, что я не был в Каменке, когда Лев Вас[ильевич] уезжал в Париж! Я бы самым убедительным образом доказал ему, что Таню необходимо оставить за границей, только, разумеется, не в Париже, где жизнь обходится слишком дорого. Никому так хорошо, как мне, не известно, до какой степени Таню от семьи разделяет теперь бездонная пропасть, которую перешагнуть невозможно. И для ее, и для общего благоденствия необходимо, чтобы они жили врознь. Я не сочувствую также и житью Тани у Коли и Анны. Я заранее знаю, что для них всех это будет одна нестерпимая тягость. Но прошу Вас, дорогая моя, не говорить этого Коле; если дело уже решено, зачем я заранее буду пугать его и Анну?

Дай бог, чтобы поступление Макса в Училище устроилось. Позвольте мне откровенно сказать, что я не радуюсь Вашему проекту жить в Вене так долго. Я очень люблю, когда Вы в Италии или когда Вы у себя в Плещееве или Веlair, но Вена мне, несмотря на все ее блестящие качества, очень антипатична и притом она для Вас слишком холодна. Больше всего я радуюсь за Вас, когда Вы проживаете в милой Италии.

Я видел в Москве моего приятеля Губерта, возвратившегося из Карлсбада. Он очень поправился. Я хлопочу о приискании для него какого-нибудь определенного занятия при Муз[ыкальном] Общ[естве], но покамест встречаю много затруднений как с его стороны, так и со стороны дирекции Общества. Но не теряю надежды.

Я кончил свой концерт вчерне и принимаюсь за инструментовку. Как идут занятия Влад[ислава] Альбертовича? Не хочет ли он показать мне что-нибудь? Я был бы очень рад назначить ему для этой цели свидание в Москве.

Будьте здоровы, дорогой, бесценный друг!

Ваш П. Ч.

Сейчас узнал, что у нас будет сегодня Коля. Очень рад этому.

 

223. Чайковский - Мекк

Скабеево,

21 августа 1884 г.

Милый, дорогой друг мой!

Обращаюсь к Вам с нижеследующей просьбой. В прошлом письме я, кажется, уже писал Вам, что не знаю, что с собой делать в предстоящие осенние месяцы. Одно только знаю: смертельно не хочется жить в городе. В Каменку мне неудобно теперь ехать, во-первых, потому, что мне хотелось бы поскорее сдать издателю мой концерт, а там мне теперь работать неудобно, ввиду большого обилия приезжих. Во-вторых, мне просто там места нет. Вследствие приезда Тани, ожидаемого там гощения брата Анатолия, всё у них будет переполнено; да, наконец, мне очень не хочется вытеснять Анну с Колей из моих комнат, которые они занимают.

И вот ввиду всего этого я решаюсь просить у Вас позволения после Вашего отъезда пожить, хотя бы недолго, у Вас в Плещееве. Возможно ли это? В случае, если да, то не позволите ли Вы мне нанять кухарку и самому заботиться о своем продовольствии? Мне хотелось бы, чтобы Вы только назначили, какие комнаты в Вашем доме я могу занять, а затем не давали бы себе труда ни о чем заботиться. Так как сущность этого письма исключительно деловая, то не позволите ли Вы, чтобы вместо Вас ответил мне на вышеизложенные вопросы Владислав Альбертович? Теперь Вам скоро предстоят приготовления к отъезду, и Вам не до писем. Еще попрошу Вас не говорить о содержании этого письма Коле. Вообще, если мой проект погостить у Вас осуществится, то я напишу о том в Каменку, когда всё будет решено. Я сначала думал по отъезде брата остаться здесь, но это очень неудобно оказалось.

Простите за бесцеремонность. Будьте здоровы, дорогая моя! Ваш П. Чайковский.

 

224. Мекк - Чайковскому

Плещеево,

22 августа 1884 г.

Милый, дорогой друг мой! Спешу написать Вам несколько слов, чтобы сказать, что я буду счастлива, как давно не была, если Вы приедете погостить ко мне в Плещееве, и чем дольше, тем лучше. Прошу Вас горячо, дорогой мой, не лишать меня радости считать Вас своим гостем и не заботиться ни о чем; у нас в Подольске все можно [достать] и ни малейшего затруднения ничто не доставит, потому что и лошади и люди есть, принадлежащие к Плещееву. Только если у Вас есть в Скабеевке повар или кухарка, которые, вероятно, не нужны Анатолию Ильичу, так как они уезжают, то я была бы Вам весьма благодарна, дорогой мой, если бы Вы мне уступили такого субъекта, потому что хотя у меня здесь и есть кухарка, но я предпочла бы иметь другую. Прошу Вас, милый друг мой, написать мне два слова об этом предмете. Я только что хотела сама просить Вас приехать погостить в Плещееве, когда получила Ваше письмо. Я не просила Вас об этом раньше, потому что не знала точно, когда уеду из Плещеева, теперь же у меня решено уехать не позже 1 сентября, и потому с этого дня я прошу Вас, дорогой мой, распоряжаться моим уголком как бы своим собственным. Прошу Вас усердно, если бы Вы захотели иметь при себе кого-либо из друзей Ваших или пригласить Модеста Ильича погостить у Вас на обратном пути из Гранкина, исполнить это, не стесняясь никакими соображениями. У меня комнаты маленькие, но их так много, что хватит на пятнадцать человек, и я буду тем более рада и счастлива, чем менее Вы будете стесняться у меня в доме, да и Модеста Ильича я буду особенно рада иметь своим гостем: я к нему чувствую большую симпатию, да к тому же ведь мы и не чужие теперь. Пожалуйста, дорогой мой, будьте в Плещееве совсем как у себя в доме. Ведь вы знаете, как я счастлива, когда Вы находитесь у меня. Прошу Вас, милый друг мой, сообщить мне, в какой день и каким поездом Вы приедете в Плещееве, и тогда Влад[ислав] Альб[ертович] встретит Вас на станции в Подольске и отвезет в Плещеево.

От всего сердца благодарю Вас, дорогой мой, за Вашу доброту и участие к моему приемышу, Влад[иславу] Альб[ертовичу]. Он в настоящее время ничего не сочиняет, и я вижу вообще, что его обескуражили прошлогодние его занятия с Губертом. Он, т. е. Губерт, слишком жестко, слишком профессорски относился к его музыкальным порывам, к его молодым горячим увлечениям; он никогда и ничего не похвалил, он игнорировал мысли, он только критиковал форму изложения, т. е. научные стороны музыки. По-моему, это и неправильно и недобро. Я хочу сообщить Вам мой взгляд на этот предмет, милый друг мой, но, прежде чем сказать его, я должна оговориться, почему я считаю себя в праве судить об музыке. Музыка есть общее достояние, потому что ее свойство есть действовать на сердце, на чувства, ее призвание есть развивать эти чувства, смягчать нравы, так сказать, цивилизовать сердце. Только в таком смысле она и имеет право существования. Музыка — не наука, которая призвана открывать истины, в ней нет истин, — всё то истина, что хорошо, всё то хорошо, что нравится и что нравится массам, а не тесному кружку музыкантов, потому что, повторяю, музыка больше всякого другого искусства принадлежит человечеству, потому что она идет непосредственно к сердцу, а сердце у каждого есть, следовательно, каждый и может судить о музыке. Вот почему, дорогой мои, я позволяю себе говорить Вам, как я подразделяю музыкальную критику. В музыке есть две стороны: мысли — это дар божий, и изложение их — это дар науки. Может быть очень неумело и дурно изложение, но, тем не менее, красивая мысль сохраняет свое достоинство, и мне кажется, что добрый профессор должен и похвалить за красивую мысль, чтобы не отнимать бодрости, веры в себя у своего ученика, в особенности, если этот ученик — человек развитой вообще и такой впечатлительный в особенности, как Влад[ислав] Альб[ертович]. Я же, с своей стороны, по общему праву, как я выразила выше, утверждаю, что у него бывают очень красивые мысли. Красивыми я называю те, которые хватают за душу, раздражают нервы, и таких я у него знаю очень много, так что после его визитов к Губерту я его, т. е. Влад[ислава] Альб[ертовича], очень часто спрашивала: “а что он сказал о том или об этом мотиве?” — и всегда получала в ответ: “он ничего не сказал”. А с научной стороны Губерт, конечно, всегда порицал, — ну, с этой стороны я не могу судить ничего, но что касается богатства фантазии, наплыва мыcлей и часто очень трогающих, то у него их много. Мне могут сказать, что, вероятно, Губерту эти мысли не нравились. Я не буду отрицать этого, но скажу, что если у профессора совсем другой вкус, чем у его ученика, то он может только обескуражить своего ученика, что и произошло с Влад[иславом] Альб[ертовичем]. Мне его до бесконечности жаль. Человек всю свою душу, всего себя кладет в музыку, занимается он очень многим (по своей службе у меня), но любит, лелеет, боготворит музыку одну. Впрочем, не совсем верно; еще он очень бережет меня, о моем здоровье, о моем спокойствии, о моих развлечениях он заботится неустанно, неусыпно. Я горячо благодарна ему за его заботливость обо мне; только бог может его наградить за это. Вот Вам, дорогой мой, мои ощущения по поводу моего бедного воспитанника Влад[ислава] Альб[ертовича], и так как я увидела, какое действие на него произвели занятия с Губертом, то уже в нынешнем году я ему отсоветовала заниматься с ним.

Будьте здоровы, дорогой мой, несравненный. Не забудьте, пожалуйста, уведомить меня, в какой день и с каким поездом Вы приедете в Плещееве. Ведь Ваш Алеша будет с Вами? Всем сердцем беспредельно Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

 

225. Чайковский - Мекк

[Скабеево]

23 августа [1884 г.]

Как я Вам глубоко благодарен, милый, бесценный друг, за ответ Ваш и за то, что Вы так скоро разрешили вопрос о моем будущем местопребывании, а вопрос этот начинал очень беспокоить и смущать меня. Я, конечно, не сомневался, что Вы окажете мне гостеприимство, но всё же был глубоко тронут и страшно обрадован письмом Вашим. Всякое Ваше одолжение Вы делаете так, что получить его есть не только удовлетворение желания или нужды, но радость. Письмо пришло вечером, и я от радости, от предвидения всей прелести моего будущего житья почти всю ночь заснуть не мог. Благодарю Вас со всей горячностью, на какую способно мое сердце, полное любви и благодарности к Вам.

Если позволите, тотчас по Вашем выезде я водворюсь в Плещееве. 2 сентября я вышлю туда Алексея, а 3-го приеду с почтовым поездом, который приходит в Подольск около двенадцати часов дня. Сегодня утром я призвал повара, находящегося в услужении у брата Анатолия, и спросил его, желает ли он на время отсутствия своих господ прослужить при мне, на каковое предложение он изъявил полную готовность свою. Я пришлю его вместе с Алексеем. Брат Модест, находящийся здесь, поручает мне передать свою живейшую благодарность Вам за предложение погостить у Вас и свое крайнее сожаление, что он не может им воспользоваться. Ему необходимо не позже понедельника, 27-го числа, быть в Петербурге по делам его воспитанника, а затем с 1 сентября его Коля начнет свое учение, и ему невозможно покинуть его. Я чрезвычайно рад, что Вы позволяете мне приглашать кого-нибудь из своих друзей, и я с самого же начала воспользуюсь этим позволением, а именно, приглашу Лароша свободные дни свои проводить со мной. Я писал Вам, милый друг, что с помощью моей он пишет большую статью о Моцарте, и мне очень хочется, чтобы он ее как можно скорее кончил. Кроме того, частые посещения Лароша будут мне приятны в том отношении, что он занимается со мной английским языком, и благодаря ему я сделал уже за этот месяц большие успехи. Мы также много играем с ним в четыре руки, а это одно из любимейших моих удовольствий.

Так как при мне есть Алексей, то никакого другого слуги мне не нужно, и я даже позволю себе просить Вас, чтобы Вы разрешили мне ограничиваться исключительно его услугами. Я помню, что я очень конфузился в Браилове и Симаках, сидя один за обеденным столом и принимая услуги Марселя и Леона (которых, впрочем, очень любил), а так как я хотел бы жить в Плещееве совершенно как у себя дома, то всего бы приятнее и привольнее для меня было, если бы кроме Алексея никто бы мне не прислуживал. По крайней мере (дабы избегнуть чувства конфузливости), во время обеда я бы желал обходиться без помощи состоящего при плещеевском доме слуги, а такой, вероятно, имеется у Вас. Простите, что я так настаиваю на этой подробности, но при моей застенчивости она имеет довольно важное значение. Вот, кажется, всё, о чем я должен просить Вас касательно моего устройства в Плещееве, а затем еще, еще и еще благодарю Вас, милый, дорогой друг!

По поводу Влад[ислава] Альберт[овича] и упадка духа, в коем он находится по отношению к своим музыкальным занятиям, я скажу Вам, что я нередко думал о нем и нередко жалел его, ибо по инстинкту знал и был уверен, что он часто должен мучительно страдать от несоответствия своих стремлений к композиторству с степенью достижения его целей. Весьма может быть, что Губерт относился к его работам лишь добросовестно, но безучастно, и этим профессорским, сухим отношением к плодам горячего и пылкого авторства содействовал деморализации, в которую Вл[адислав] Альб[ертович] впал. Но независимо от этого в музыкальном организме Вл[адислава] Альб[ертовича] есть что-то болезненное, ненормальное. Какая-то пружинка отсутствует в механизме, и я нередко старался себе уяснить, в чем дело, но всегда безуспешно. Я никогда не сомневался в его талантливости. Если бы из всех виденных и внимательно мною просмотренных работ его я бы усмотрел, что недостаточная зрелость их зависит от недостатка способностей, я давно бы откровенно высказал ему мое неблагоприятное о степени его талантливости мнение. Услышать такой приговор от музыканта-специалиста очень тяжело, для молодого' человека, рвущегося к творческой деятельности, но лучше причинить ему это огорчение, чем неуместным поощрением обречь на; длинный ряд неудач и разочарований. Но убеждения в недостаточности таланта Вл[адислава] Альб[ертовича] у меня нет, напротив, я всегда чувствовал в нем композиторскую жилку. Между тем, как редко случалось мне одобрять его сочинения! Как часто я должен был подвергать его работы довольно жесткой и злой критике! А между тем, как мне хотелось бы поощрять, хвалить, всячески воодушевлять его к композиторской деятельности! Не говоря уже о том, что я питаю к нему личное дружеское расположение, я знаю, что он — человек, сроднившийся с Вами, любимый Вами, и, следовательно, для меня бы вдвойне приятно было бы, если бы его стремления увенчались бы успехом. Между тем я больше критиковал, чем одобрял его. Что из всего этого следует? То, что в Вл[адиславе] Альб[ертовиче] есть талант, есть охота, есть рвение, ум, теплое чувство, но нет должного равновесия между всеми этими свойствами, вследствие какого-то для меня загадочного, можно сказать, органического порока его музыкальной натуры. Помню, что я возлагал большие надежды на строгую контрапунктическую школу. Не знаю почему: оттого ли, что его венский учитель был плох, или опять-таки вследствие всё той же больной или недостающей пружинки механизма, но эти занятия не принесли ему большой пользы. Что теперь ему делать? Бороться ли с собой или, убедившись в бесплодности борьбы, отказаться от новых усилий, — не знаю. Но мне хотелось бы, чтобы он имел мужество еще бороться; без борьбы и страданий, без периодических падений духа и бессилия не обошелся ни один художник. Если он верит в себя, если здоровье (а физическое здоровье имеет здесь большое значение) дозволяет ему бороться, пусть всё-таки борется. И почему-то мне кажется, что в конце концов он может победить в этой борьбе.

Очень рад, что увижусь с ним и буду иметь случай поговорить с ним обстоятельно.

Будьте здоровы, дорогой, милый друг мой!

Беспредельно любящий и благодарный Вам

П. Чайковский.

Р. S. Алексей просит позволения приглашать к себе от времени до времени гостить своего приятеля Степана, камердинера брата Анатолия. Не сомневаюсь, что Вы позволите, но всё же считаю долгом просить Вашего разрешения.

 

226. Мекк - Чайковскому

Плещеево,

25 августа 1884 г.

Как я рада, дорогой мой, милый друг, что Вы приедете в Плещеево, только меня сокрушает, отчего Вы не приедете раньше, т. с. в тот же самый день, как мы уедем; мы должны выехать из Плещеева в одиннадцать с половиной часов, а Вы бы приехали в двенадцать. Но я, конечно, не настаиваю, дорогой мой, и как Вам удобнее, так Вы и приедете. Я уже счастлива тем, что знаю, что Вы приедете, и даже знаю, в какой день. Прошу Вас, милый друг мой, сказать Вашему Алексею, что я буду очень рада, чтобы он принимал здесь своих друзей, потому что уверена, что всё это будут хорошие люди. Вчера Коля уехал в Каменку, и, дорогой мой, простите, если он узнал о том, что Вас ожидают в Плещееве, но это не по моей вине. Я посылала Влад[ислава] Альб[ертовича] передать мои распоряжения его отцу по поводу Вашего приезда, а тот сообщил об этом старшему сыну, Генриху, а этот сказал Коле, потому что ехал с ним в одном поезде из Москвы. Но Коля, конечно, ничего не знает о том, что Вы писали о помещении в Каменке. Сашок вернется с Кавказа вместе с Володею в начале сентября. Соня должна быть на пути в Россию, но я боюсь ужасно, что ее задержит карантин на границе. Я буду очень рада, если Monsieur Laroche будет у Вас гостить; для игры с ним на фортепиано у меня есть много нот в четыре руки. Я оставлю, дорогой мой, ключи у всех библиотечных шкафов с книгами и нотами и прошу Вас распоряжаться ими, как угодно. Дал бы бог, чтобы погода поправилась. По приказанию Вашему, я не оставлю человека для услуг Вам, как предполагала, но здесь есть человек не комнатный, а помощник управляющего, через которого Алексей может получать всё, что будет надо. Человека этого зовут Ромашкин, но ни он и ни одна душа не будет Вас беспокоить, дорогой мой. Я так хочу, чтобы Вам было покойно и удобно у меня, и так жалею, что я не могу сама за этим наблюдать. До свидания, мой милый, дорогой друг. Всем сердцем горячо Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

Р. S. Прошу Вас, дорогой мой, передать мой душевный поклон Анатолию и Модесту Ильичам. Как мне жаль, что Модест Ильич не может погостить у меня также. Очень, очень благодарю Вас, дорогой мой, что Вы устроили для меня повара.

Скажите, милый друг мой, какой нации и откуда уроженец Ларош? Где он воспитывался, не товарищ ли он Вам по консерватории? Имя у него французское, а пишет он отличным русским языком. Я очень люблю читать его статьи; он так остроумно пишет, но с его музыкальными симпатиями я несовсем согласна, например, его восторгов к А. Рубинштейну, как к композитору, я не разделяю и не могу понять, как может такой сведущий и образованный музыкант, как Ларош, так восхищаться им, но — на вкус, на цвет товарища нет, хотя здесь дело идет не о вкусе, а о музыкальных достоинствах. Я очень люблю сочинения А. Рубинштейна, они сильно действуют на мои нервы, но с музыкальной стороны я ставлю их очень невысоко.

 

227. Чайковский - Мекк

Москва,

27 августа 1884 г.

Милый, дорогой друг!

Я получил письмо Ваше вчера утром перед самым выездом из Скабеевки в Москву и отвечаю Вам отсюда. Я приезжал для проводов брата Модеста, который уехал вчера в Петербург. Вы пишете, дорогой друг, что я могу приехать в Плещеево 1 сентября; само собой разумеется, что я так и сделаю. Я думал, что мне нельзя водвориться в Плещееве в день Вашего выезда, ввиду надобности привести дом на зимнее положение: оттого я и собирался переехать лишь 3 сентября. Но если это, оказывается, можно, то, конечно, для меня будет чрезвычайно приятно переехать 1 сентября. Переговоривши с Алексеем, я решился ехать не по железной дороге, а в экипаже прямо из Скабеевки в Плещееве. Так, как Вы пишете, я и сделаю, т. е. между двенадцатью и часом пополудни приеду. Мне, разумеется, было бы очень приятно, чтобы Владислав Альбертович присутствовал при моем водворении, но я боюсь стеснить Вас и его тем, что помешаю ему присутствовать при Вашем водворении в московском доме. Поэтому если Вы передумаете и найдете, что удобнее мне приехать в другой час дня, например, вечером или на другое утро (2 сентября), то покорно прошу уведомить меня о том.

Ларош учился со мной вместе в консерватории, и оба мы вошли в состав преподавателей Московской консерватории с первого года ее существования. Происхождения он нерусского, но отец его был не француз, как можно думать, судя по фамилии, а немец, впрочем, обруселый. Мать его всю жизнь была гувернанткой и теперь даже, будучи уже очень пожилой, она состоит гувернанткой в провинции. Между прочим, она долго жила в доме у Каткова в качестве воспитательницы его дочерей.

Через два часа еду в Скабеевку, а 1 сентября явлюсь в Плещеево. Заранее бессчетно благодарю за все радости, ожидающие меня там.

Бес предельно любящий и благодарный

П. Чайковский.

 

228. Мекк - Чайковскому

Плещеево,

28 августа 1884 г.

Милый, дорогой мой! Простите мне, ради бога, что я сама звала Вас приехать раньше, а теперь сама же попрошу не приезжать первого числа, а — второго, в воскресенье, но эта Курская дорога такая гадкая, что я не знаю, с каким поездом мне удастся уехать из Плещеева, потому что эта противная дорога делает мне всякие каверзы с вагоном. Мне дают целые вагоны, и к какому поезду я хочу, не только во всей России, но во всей Европе, и только эта Курская дорога, хуже которой на свете нет, постоянно делает мне всякие прижимки и теперь они вот с этим и с тем поездом не могут дать отдельного вагона, а вот с таким-то могут, именно с тем, с которым я не хочу ехать, и не знаю, чем это решится. А надо Вам сказать, друг мой, что я никакого одолжения у них не прошу, потому что нас поедет семь человек, а они, т. е. эта торгашская дорога, берут с меня за двенадцать мест, для того чтобы дать целый вагон. Вы видите, что почти вдвое, тогда как все другие дороги дают мне целые и лучшие вагоны за то число мест, которое мне нужно, а эти и тут грабят; такая гадкая дорога. Самая милая дорога в России это — Московско-Брестская.

Прошу Вас, дорогой мой, написать мне два слова: к которому часу приготовить обед в воскресенье.

Так как Вы поедете на лошадях, то Влад[ислав] Альб[ертович] встретит Вас в самом Плещееве. Я Вас очень попрошу, дорогой мой, пройти с ним по всему дому; он вам укажет, кто где живет, и пожалуйста, милый друг, загляните и во флигель. Это моя гордость, потому что я его метаморфозировала; прежде это были собачьи конуры, в которых полагалось жить людям, а я превратила это в миленькие, как Вы увидите, комнаты, и мне хочется похвастаться ими перед Вами. Я так рада, что стоит теплая погода и Вам можно будет много гулять. Третьего дня приезжала Лиза (Володина) и взяла у меня моего дорогого Воличку, но я надеюсь, что мне его дадут на зиму, потому что его здоровье этого требует. От Сони вчера получила письмо из Варшавы уже; она приедет в Москву, вероятно, тридцать первого. Она, бедненькая, соскучилась без своих.

До свиданья, мой милый, несравненный друг. Всем сердцем горячо Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

 

229. Чайковский - Мекк

[Скабеево]

30 августа [1884 г.]

Утром.

Милый, дорогой друг!

Обстоятельства сложились так, что мне удобнее всего будет приехать в Плещееве в понедельник. Повар просит меня отпустить его на субботу и воскресенье в Москву, где у него жена и дети. С другой стороны, я получил от Танеева письмо, касающееся дела, требующего моего присутствия в Москве. (Я должен сыграть ему готовый уже вчерне концерт мой, который он будет играть в Муз[ыкальном] общ[естве] и сейчас же начнет учить.) Таким образом, проводивши брата и жену его, в субботу я поеду в Москву, проведу там два дня и приеду в понедельник в Плещееве с почтовым поездом, т. е. выеду из Москвы в три часа. Алексей в это утро перевезет (в понедельник) мои вещи, повар отправится туда тоже с утра, так что когда я явлюсь в Плещееве, то буду иметь наслаждение сразу начать правильный образ жизни. Меня беспокоит только мысль, что Влад[иславу] Альбертовичу неудобно будет в это время быть в Плещееве, но, если не ошибаюсь, есть вечерний поезд, с которым ему можно будет возвратиться в Москву. Если же почему-нибудь ему нельзя будет приехать ко времени моего приезда, то покорнейше прошу написать мне два слова, когда ему [будет] удобнее, чтобы я совершил свой переезд. Очень бы хотелось в понедельник окончательно устроиться в Плещееве, но если нельзя, то я, конечно, подожду, сколько угодно.

Простите за беспорядочность писания; я тороплюсь, так как сейчас отправляюсь в Подольск к почтовому поезду на свидание с Митей и Володей Давыдовыми.

Будьте здоровы, дорогая моя, и дай бог Вам благополучно перебраться.

Ваш П. Чайковский.

Мне совестно, что я затрудняю Вас ответом. Не поручите ли Влад[иславу] Альб[ертовичу] написать словечко в ответ.

 

230. Мекк - Чайковскому

Москва,

2 сентября 1884 г.

Soyez le bienvenu [Добро пожаловать], мой милый, дорогой друг! Прошу Вашего снисхождения к моему маленькому уголочку. Конечно, это не то, что Браилов, но я очень люблю свое маленькое Плещееве и буду бесконечно счастлива если пребывание в нем принесет Вам хотя малейшее удовольствие. Дай бог, чтобы Ваше здоровье, погода и все обстоятельства способствовали хорошему впечатлению на Вас жизнью в Плещееве. Мне очень жаль только, что теперь очень некрасиво и на террасе, на моем балкончике и в саду: везде на лето убирают оранжерейными растениями, а теперь уже всё снято, и в саду Вы увидите только пустые горки; к тому же, дорожки заросли, засыпаны опадающим листом. Но я всё-таки, несмотря на все это, с большим горем покидала Плещеево.

Прошу Вас, дорогой мой, устроить Ваш кабинет в моем кабинете: у меня на столе и в столе вы найдете всё, что нужно для писанья, и я прошу Вас усердно пользоваться всем, что там имеется. На столе также Вы найдете, милый друг мой, список вин моего погреба, по которому прошу Вас назначать, каких вин Вам будет угодно для стола. У меня хороший погреб в Плещееве, и я Вас очень приглашаю заглянуть когда-нибудь в мои погреба; я ими очень горжусь. Ключи находятся у Альберта Игнатьевича, моего управляющего, и вы можете получить их, дорогой мой, через Алексея. Прошу Вас вообще, мой милый, несравненный друг, быть у меня в Плещееве как бы у себя дома, и я буду бесконечно благодарна Вам. Дай Вам бог здоровья, спокойствия, удовольствия. Всею душою всегда и безгранично Вас любящая

Надежда фон-Мекк.

Р. S. На первое время я оставила своего буфетчика Аркадия Павлова в Плещееве для того, чтобы он мог указать Алексею всё, где что находится и каким путем доставать того, что понадобится, но он не будет Вас беспокоить, дорогой мой, он будет в сношениях только с Алексеем.

В Москве так гадко после Плещеева.

 

231. Чайковский - Мекк

Плещеево,

3 сентября [1884 г.]

Дорогой, милый друг мой!

Я решительно не в силах высказать Вам в настоящей силе Степень моего восторга от Плещеева. Хотя я ожидал самых приятных впечатлений, но действительность бесконечно превзошла мои ожидания. Дом Ваш в высшей степени симпатичен, и вся обстановка до такой степени сказочно прелестна и удобна, что мне кажется, как будто это сон, а не действительность. Знаю наперед, что я проведу здесь один из лучших периодов всей жизни моей. Влад[ислав] Альбертович показал мне все главнейшие достопримечательности Плещеева, а засим я изучу его во всей подробности. Парк с своими чудными старыми деревьями совершенно очаровал меня. Благодарю Вас, милый друг, за новые радости, которыми я Вам обязан. Не могу выразить Вам, до чего я тронут Вашей заботливостью и беспредельной добротой. Ничего более чудного и идеального для меня придумать нельзя, как всё то, чем я пользуюсь в Плещееве.

Влад[ислав] Альберт[ович] показал мне несколько новых своих вещей, и мне приятно до крайности, что в них я увидел, наконец, серьезные достоинства и огромный успех сравнительно с прежними сочинениями. Особенно D-moll'на я симфоническая фантазия мне очень понравилась.

Бессчетно благодарю Вас, дорогая моя!

Ваш П. Чайковский.

 

232. Чайковский - Мекк

Плещеево,

4 сентября.

1884 г. сентября 4 — 6. Плещеево.

Милый, дорогой друг!

Я вчера так торопился, когда писал Вам (ибо не хотелось задерживать Владислава Альбертовича), что боюсь, что недостаточно выразил Вам всю мою благодарность за всё наслаждение, которое причиняет мне Плещееве. Сегодня я обстоятельно изучал дом и парк, вообще осваивался с новой обстановкой и не начинал еще заниматься. С завтрашнего дня жизнь моя потечет правильным течением.

Парк Ваш меня восхищает; он очень оригинален по своей форме продолговатой береговой полосы, а главное, богат старыми деревьями, некоторые из коих поистине великолепны. Сегодня утром, дойдя до забора, отделяющего парк от соседнего завода, я не устоял против желания продолжать прогулку вдоль реки и около самой воды обошел забор и, увлекаясь всё дальше и дальше, дошел до мельницы купца (кажется) Соболева, а затем и до самого Подольска. Вернулся тем же путем к обеду, чрезвычайно довольный этой прогулкой. Затем весь остальной день я ходил по дому, рассмотрел все Ваши альбомы, познакомился со всеми книжными шкалами и нотными этажерками, дабы знать, где что лежит, в случае охоты читать и играть. Заниматься я буду за Вашим столом, который ради большего света я подвинул несколько вперед. Мне чрезвычайно приятно, сидя за этим столом, думать, что, не далее как четыре дня тому назад, Вы тут сами сидели. Между книгами и нотами я узнал много старых Браиловских знакомых, и это доставило мне большое удовольствие.

Чувствительно благодарю Вас, дорогая моя, за дозволение пользоваться винами Вашего погреба. Я им воспользуюсь, но не злоупотреблю; я совсем не тонкий знаток в винах и могу довольствоваться более простыми сортами вин. Пусть Ваши великолепные дорогие вина послужат к услаждению более тонких судей. Я же только в виде праздничного угощения буду с Вашего позволения ими иногда пользоваться. Очень рад был снова увидеть старого Браиловского знакомого, попугая. Как он мил, но как общипан; интересно знать, можно ли вылечить его от болезни, лишающей его перьев?

6 сентября.

Вчера я весь день был несовсем здоров, да и погода адская была. Сегодня хотя холодно, но всё же солнце светило, и я совершенно хорошо себя чувствую. Только сегодня я надлежащим образом принялся за работу, предварительно сделавши большую прогулку, а именно, через шоссе в город и оттуда другим путем, через мельницу, домой. Глубоко наслаждаюсь тишиной и свободой, а если погода исправится, в чем я не сомневаюсь, то лучшего и желать нельзя. Тысячу раз благодарю Вас, дорогая моя, за всё!

Беспредельно Вам преданный

П. Чайковский.

 

233. Чайковский - Мекк

Плещеево,

8 сентября 1884 г.

1884 г. сентября 8 — 10. Плещеево.

Милый, дорогой друг!

Сегодня, слава богу, погода несколько получше. Я только что возвратился из Подольска, куда ходил отчасти ради прогулки, отчасти же, чтобы побывать в тамошней большой церкви. К службе, однакоже, я опоздал. Подольск сегодня по случаю базара очень оживлен, и -мне было весело среди этой толпы, взиравшей на мое длиннополое английское пальто с большим любопытством.

Ларош, который должен был приехать сегодня на два дня, телеграфировал, что не может быть. Меня это не особенно сокрушает, так как я давно не наслаждался одиночеством и покамест не испытываю еще ни малейшей потребности видеть кого бы то ни было.

Между прочими занятиями, я исполнил здесь два намерения, которые давно собирался осуществить, а именно, познакомился с двумя до сих пор бывшими мне неизвестными произведениями:

“Хованщиной” Мусоргского и “Парсивалем” Вагнера. В “Хованщине” я нашел именно то, чего ожидал: претензию на реализм, своеобразно понимаемый и примененный, жалкую технику, бедность изобретения, от времени до времени талантливые эпизоды, но в море гармонической нескладицы и манерности, свойственной кружку музыкантов, к которым Мусоргский принадлежал. Совсем другое впечатление производит “Парсиваль”: здесь имеешь дело с великим мастером, с гениальным, хотя и заблуждающимся художником. Богатство гармонии изумительное, чрезвычайное, слишком роскошное, в конце концов утомляющее даже специалиста, а что же должны чувствовать простые смертные, в течение трех часов угощаемые этим ни на минуту не прекращаемым потоком хитрейших гармонических фокусов? Мне всегда казалось, что вагнеристы из неспециалистов напускают на себя восторг, которого в глубине души не ощущают. Вагнер, по моему мнению, убил в себе огромную творческую силу теорией. Всякая предвзятая теория охлаждает непосредственное творческое чувство. Мог ли Вагнер отдаваться этому чувству, когда он разумом постиг какую-то особую теорию музыкальной драмы и музыкальной правды и ради этой якобы правды добровольно отрекся от всего того, что составляло силу и красоту музыки его предшественников. Если в опере певцы не поют, а говорят под оглушительный гром оркестра кое-как прилаженные, бесцветные последования нот на фоне великолепной, но бессвязной и бесформенной симфонии, то какая же это опера?

Но что меня окончательно приводит в изумление, это серьезность, с которой зафилософствовавшийся немец иллюстрирует музыкой самые невообразимо глупые сюжеты. Кого может тронуть хотя бы сюжет “Парсиваля”, где вместо людей с знакомыми нам характерами и чувствами действуют сказочные личности, способные украсить содержание балета, но никак не драмы? Удивляюсь, как можно без смеха, или же, наоборот, без скуки слушать их бесконечно длинные монологи о различных чарах, под гнетом коих страдают все эти Кундри, Парсивали и т. д.??? Возможно ли сострадать им, принимать в них сердечное участие, любить или ненавидеть их? Конечно, нет, ибо их страдания, их чувства, их торжества или несчастия чужды нам совершенно. А то, что чуждо человеческому сердцу, не может быть источником музыкального вдохновения.

10 сентября.

Сегодня опять солнце, но холодный ветер совершенно отравляет удовольствие прогулки. Впрочем, я не могу жаловаться на дурную погоду: она нимало не мешает мне всё-таки всем родом жизни предпочитать жизнь в деревне, ибо в дурную погоду вдвойне приятно быть в своем home [доме]; этот home делается особенно уютен и усладителен, когда знаешь, что вне его неприглядно, холодно или пасмурно.

Между прочими моими занятиями, я здесь имею возможность довольно много времени отдавать английскому языку, в котором мои успехи очень значительны; теперь я уж без затруднения и без ежеминутного заглядывания в лексикон могу читать Диккенса, романы которого в подлиннике приобрели для меня новую прелесть. Теперь я с величайшим удовольствием читаю “Копперфильда”.

Вам уже, вероятно, известны, дорогой друг, подробности касательно нового разочарования в беременности Анны. Н. А. Плесская часто пишет мне, и я имею все сведения о каменском житье-бытье. Вижу по всему, что я хорошо сделал, дав Анне своим отсутствием возможность жить удобнее, чем где-либо, в моих комнатках; при ее теперешнем состоянии это было единственное место в доме, где она могла чувствовать себя покойно.

Засим, пожелав Вам, бесценный, дорогой друг, здоровья и всякого благополучия, остаюсь Ваш безгранично преданный

П. Чайковский.

Сейчас сюда привезли Вашу изумительную фисгармонию. Если это для меня, то я не знаю, как и благодарить Bac!!!

 

234. Мекк - Чайковскому

Москва,

13 сентября 1884 г.

Милый, дорогой мой друг! Хотя я написала уже сегодня два письма, но всё-таки я хочу еще сказать Вам, что я безгранично рада, если Вам действительно нравится мое маленькое Плещеево. Но погода приводит меня в отчаяние, я именно от сентября ожидала много хорошего, а тут такое разочарование, и вред этой погоды сейчас оказывается на здоровье несчастного человечества. У моего брата заболел сын дифтеритом; это вдвойне неприятно: раз как болезнь, и два как болезнь отчасти заразительная, так что сношения с братом сделались очень затруднительными, а мне перед отъездом так много распоряжений надо оставить ему. Я назначила день выезда себе 22-го этого месяца. Еду я всё-таки в Вену, с остановкою для ночлега в Варшаве. Мне очень жаль, дорогой мой, что Вы не любите Вену, для меня же она имеет прелесть не только как хороший город, но с нею связано для меня дорогое, невозвратное воспоминание: в ней я видела в последний раз моего бедного Мишу и видела здоровым, веселым; они приезжали ко мне на рождественские праздники, и он был необыкновенно весел. Мы устроили маскарад, он был одет Мефистофелем и дурачился, шалил, как никогда, а вернувшись от меня, он в феврале заболел и уже не вставал больше с постели, и я не видела его больше на этой земле. Поэтому Вы поймете, милый друг мой, что Вена мне особенно дорога. Если бы я имела достаточно средств, я бы купила там дом, в котором я видела в последний раз своего ребенка, и каждый год приезжала бы на некоторое время пожить в тех комнатах, которые для меня полны дорогим воспоминанием.

Вчера приехала моя Саша с своим Манею, старшим мальчиком. Я так рада ее приезду. Да, я, кажется, не писала Вам еще и о том, что Соня также приехала; она не переменилась нисколько, всё такая же маленькая девочка, как и была. Они очень любят друг друга и пока очень счастливы. Меня беспокоит только Сонино здоровье, она такая малокровная, такая нервная, что я очень боюсь за нее и в особенности боюсь для нее петербургского климата.

Мне очень жаль бедненьких Колю и Анну, что у них разрушилась надежда на их мечту, но это, конечно, дело поправимое, легко вознаградимое, тем более, что Анна, находясь теперь при Александре Ильиничне, будет вполне хорошо сбережена.

Мне, по обыкновению, ужасно не хочется уезжать из России, но что делать: когда осталось так мало жить, так бережешь эти остатки жизни. Здесь, в Москве, невозможно пользоваться воздухом, потому что, во-первых, он везде нечистый, нездоровый, а во-вторых, по нашим тротуарам ходить невозможно.

Рассказывал ли Вам Сашок что-нибудь о Кавказе, милый друг мой? Вот богатая, роскошная страна, но какие первобытные нравы и обычаи. Они сделали очень хорошую экскурсию, побывали даже в Баку, на Каспийском море.

Будьте [здоровы?] мои дорогой, несравненный друг. Всею душою безгранично Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

Р. S. Вам, конечно, известно также, что Татьяна Львовна теперь в Каменке.

Все что Вы пишете, дорогой мой, по поводу “Хованщины” Мусоргского и “Парсифаля” Вагнера, я чувствую точно так же. Мусоргский мне противен потому, что он не только нигилист, но он циник в музыке, как, должно быть, был и в жизни. Вагнер меня восхищает как музыкант, но мне противны его тенденции. Это человек, которого природа наделила богатым, гениальным даром, и он вместо того, чтобы пользоваться им просто, благородно и изящно, всё старается придумать что-нибудь небывалое, удивить публику каким-нибудь кунстштюком, ломается и кривляется, чтобы отличиться. Его сказки, конечно, неинтересны и не могут трогать сердца, хотя преобладающий характер, особенность его героев, как Парсифаль, Лоэнгрин, мне чрезвычайно симпатичны. Эта идеальная чистота, которою они обладают, есть мой культ.

Еще раз желаю Вам доброго здоровья, дорогой мой.

 

235. Чайковский - Мекк

Плещеево,

1884 г. сентября 13 — 18. Плещеево.

13 сентября.

Как рад я был видеть вчера Вашего милого сына Сашонка, дорогая хозяйка моя! В нем есть что-то особенно Вас напоминающее. Проснулся я в это утро совершенно больной (должно быть, я накануне простудился), но неожиданное маленькое волнение, испытанное при появлении Сашонка, подействовало на меня благотворно. Этот юный философ с своей добродушной серьезностью производит очень симпатичное впечатление. Алексею о нем говорила здешняя прислуга, что он очень “смирный барин”. Это хороший отзыв; я замечал, что смирными простолюдины называют людей, особенно отличающихся добротой. Сашонок сказал мне, что он завидует мне и что он вполне понимает прелесть подобной жизни, и это должно быть именно так: он один из немногих, которым сообщество книг, нот, природы и своих мечтаний и мыслей должно нравиться больше человеческого общества. Мне кажется, что Саша Ваш будет хорошим человеком в самом обширном и серьезном значении слова.

14 сентября

Сегодня, наконец, превосходный, почти летний день, и я им вполне наслаждаюсь. Не досадно ли, что завтра я должен ехать в Москву, как раз когда погода исправилась!

Меня очень тронуло то, что Вы пишете о чувстве, которое питаете к Вене. Я очень часто здесь думаю о Мише и вспоминаю его. Я провожал их, когда они в конце декабря 1882 г. все четверо ехали к Вам в Вену, и помню, что любовался Мишей. Это был первый и последний раз, что я его видел (если не считать еще одного раза, когда я перед тем мельком его видел). Можно ли было думать тогда, что он так близок к могиле?

Вчера и сегодня я усиленно работал, чтобы успеть кончить до поездки в Москву свою новую пьесу. Я останусь в Москве двое суток.

18 сентября,

6 часов вечера.

Сейчас получил Ваше письмо со вложением бюджетной суммы. Благодарю Вас, дорогая моя, за всё, за всё.

Я провел в Москве два дня и вернулся сюда вчера вечером с величайшим удовольствием, ибо успел в два дня эти невероятно утомиться от суеты городской. Вместе со мной приезжал сюда Ларош и сегодня рано утром уехал; он остался в восторге от Плещеева.

Я получил от редакции парижской газеты “Gaulоis” убедительную просьбу принять участие в издании альбома в пользу бедных музыкантов. Отказать было неловко, и весь сегодняшний день я посвящаю сочинению пьесы для этого альбома.

Следующее письмо я напишу Вам уже в Вену, а теперь позвольте Вам пожелать, милый, бесценный друг, счастливого путешествия и всякого благополучия. Благодарю Вас глубоко за всё, чем обязан Вам!

Ваш П. Чайковский.

 

236. Мекк - Чайковскому

Москва,

18 сентября 1884 г.

Милый, дорогой друг мой! От всего сердца благодарю Вас за память обо мне. Вашу телеграмму я вчера имела удовольствие получить. День своих именин я провела очень весело, но сегодня мне грустно: моя Саша уехала, и я так долго не увижу ее. День моего отъезда остается без изменения, — суббота, 22-го числа. Увидев из Вашей телеграммы, что Вы находитесь в Москве, я хочу воспользоваться этим, милый друг мой, чтобы послать Вам бюджетную сумму по сроку 1 октября, так как из-за границы это делать гораздо труднее. Прошу Вас, дорогой мой, не откажите написать мне два слова о получении этого пакета.

Вчера я получила также телеграммы от Александры Ильиничны и Льва Васильевича и от Коли с Анною. Не знаю, как здоровье Анны, Коля мне давно не писал. Володя мой в настоящее время выносит такое же разочарование, как и Коля: ему ужасно хочется иметь второго ребенка, и два месяца были в надежде, что это осуществится, а на этих днях эта надежда разрушилась. Бедный Володя очень огорчен.

Сашок вчера вернулся из Петербурга, об Максе привез мне удовлетворительные известия.

На днях идет “Мазепа”. Как бы мне хотелось слышать, но я и за свой будущий день не могу быть уверена. Больше не пишу, дорогой мой, потому что у меня очень много дела. Будьте здоровы, бесценный друг, и прошу не забывать всем сердцем горячо Вас любящую

Н. ф.-Мекк.

 

237. Чайковский - Мекк

Плещеево,

24 сентября 1884 г.

Милый, дорогой друг!

Вот и опять промелькнула неделя с тех пор, как я возвратился из Москвы. Ничего фактически интересного не произошло. За исключением Лароша, приехавшего тогда со мной и оставшегося лишь один вечер, никто ко мне не приезжал; кроме Алексея, книг, нот, попугая и всей домашней обстановки (с коей я уже совершенно свыкся и чувствую себя в ней вполне дома), ничего и никого не видел, и вообще в течение минувшей недели я вполне наслаждался тем спокойствием и той свободой, которых жаждал, когда просил у Вас позволения жить в Плещееве. Погода мне благоприятствует; давно не запомню такой чудной осени. Хотя деревья почти все пожелтели, но листьев, благодаря тихой погоде, еще много, и парк принял своеобразную осеннюю окраску, полную безграничной прелести. Мои прогулки теперь — не только гигиеническая мера, но и величайшее удовольствие. Мне чрезвычайно нравится находящееся в соседстве с Плещеевым именьице доктора Остроумова. Там с горы чудесный вид на даль и потом чрезвычайно приятно видеть, что хозяин заботится о своем уголке, проводит дороги, обсаживает их деревьями и т. д. Вот именно что-нибудь вроде этого именья хотел бы я приобресть, и надеюсь, что приведу в исполнение свое мечтание. То ощущение полного удовлетворения своих нравственных, умственных, материальных потребностей, которое я ощущаю в Плещееве, снова доказало мне, что лучше всего мне будет доживать свой век в деревне, в одиночестве. Близость Москвы имеет тут большое значение. Мне совсем не хочется туда ехать; с неудовольствием помышляю, что скоро придется опять съездить, но сознание, что большой, родной город на расстоянии часа езды, чрезвычайно приятно.

Вчера я ездил в Подольск к обедне. Очень хорошая церковь, весьма благопристойное пение и служба.

Давно я так много не читал и не находил такого удовольствия от чтения, как здесь. На днях мне хочется пригласить сюда на один вечер трех партнеров для винта, вероятно, Лароша, Губерта и Кашкина. Свою фортепианную концертную пьесу я кончаю. Теперь мне предстоит множество корректур.

Будьте здоровы, дорогая! Дай бог Вам всякого блага!

Ваш П. Чайковский.

Благодарю Вас бесконечно за все.

 

238. Чайковский - Мекк

Плещеево,

1 октября 1884 г.

1884 г. октября 1 — 3. Плещеево.

Милый, дорогой друг!

Наступили последние дни моего пребывания в Плещееве; меня зовут в Петербург и дирекция театров и Модест, который по поводу своей пьесы нуждается в свидании со мной. Я уезжаю отсюда в четверг четвертого числа, прямо в Петербург. Я не только ни разу не ездил в Москву с тех пор, как был там еще во время Вашего пребывания, не только никто у меня не был, но даже, вследствие какого-то непонятного недоразумения или неисправности почты, не имею оттуда никаких известий, а издатель мой, Юргенсон, еще две недели тому назад возвестивший, что высылает мне корректуру моей сюиты, не присылает ровно ничего, а на мои запросы, — почему это, — не отвечает. Не знаю, что это означает, но так как все свои работы я кончил, а новых начинать не хочется, то в последние дни; я предаюсь полному отдохновению.

Очень много читаю, очень много играю, брожу по окрестностям (которые мне всё более и более нравятся) или по дому, более, чем когда-либо, наслаждаюсь одиночеством и тишиной и более, чем когда-либо, мечтаю поселиться навсегда в деревне. Погода испортилась; уже два дня сряду идет дождь. Признаться, я не особенно сокрушаюсь об этом. С тех пор, как себя помню, у меня всегда была какая-то болезненная любовь к осенней хмурой погоде, к пожелтелым и обнаженным деревьям, к своеобразно прелестному осеннему пейзажу.

Я прочел у Вас огромное число книг, особенно перечел много из старых русских беллетристов, причем я заметил в себе, что насколько окрепла во мне склонность к Льву Толстому, настолько я заметно охладел к Тургеневу. Почему это? — Не могу отдать себе отчета. Я прочел здесь также “Вильгельма Мейстера” Гёте, которого прежде не знал.

Величайшее наслаждение доставляет мне Ваша фисгармония. Ничего лучшего в этом роде я не видывал. Случается, что я засяду и до того увлекусь красотой некоторых регистров и разными их комбинациями, что не имею силы оторваться, по[ка] Алексей не позовет меня обедать или ужинать.

3 октября.

Последний вечер провожу я в Плещееве и ощущаю грусть вместе с страхом. После месяца полного уединения не так-то легко очутиться в омуте петербургской жизни. Сегодня я привел в порядок все книжные и нотные шкапы, т. е. возвратил и поставил на свое место всё, что брал из них. Вообще совесть моя совершенно спокойна относительно полнейшей целости всех вещей Ваших, за исключением одного проступка, в коем каюсь. Однажды ночью я хотел завести большие часы, висящие в моей спальне (они остановились, а я ужасно люблю ночью тик-так в часах), и так усердно вертел ключом, что гиря с треском свалилась, и часы требуют основательной починки. Алексей, которого я сейчас призывал, утверждает, что он с своей стороны тоже никакой ломки и порчи не произвел.

Я очень благодарен Ромашкину за его услуги и усердие.

Приношу Вам, бесценный, дорогой друг, самую горячую благодарность за то, что приютили меня в Плещееве, о котором я сохраню самое приятное воспоминание. Как часто в Петербурге я буду мысленно переноситься в этот тихий, милый дом. Благодарю еще и еще раз.

Адресую в poste restante. Будьте здоровы, дорогая моя, дай бог Вам всякого благополучия.

Ваш П. Чайковский.

 

239. Чайковский - Мекк

С.-Петербург,

12 октября [1884 г.]

Милый, дорогой Друг!

Уж если Вам в течение целой недели я не мог найти удобную минутку для письма, то из этого Вы можете заключить, до чего моя жизнь здесь исполнена всяческой суеты. Ежедневно с утра до пяти часов я на репетиции, а там обед у родственников, вечером опять в гостях, иногда в нескольких местах в один вечер, так что измученный возвращаюсь домой, а на другой день опять то же.

Я весьма доволен усердием всех артистов к моей опере и вообще я встречаю теперь в здешних театральных сферах гораздо больше сочувствия, чем в былое время, например, при постановке “Орлеанской Девы”. Первое представление “Онегина” назначено на пятницу 19-го октября. О житье в Плещееве вспоминаю как о приятном мимолетном сновидении. Решительно еще не знаю, что буду делать после того, как оно состоится: уеду ли в Москву, в Каменку, за границу. Если будете писать мне, милый друг, то адресуйте, пожалуйста, в Москву, к Юргенсону.

Племянница Вера всё еще в ожидании разрешения, которое может случиться с минуты на минуту. Однажды вечером я видел там Софью Карловну и играл с ней в винт. Она показалась мне совершенно довольной и счастливой. Я нахожу ее очень симпатичной.

Потрудитесь, дорогой друг, передать мою благодарность Сашонку за его милое письмо.

Дай бог Вам поскорее устроиться. Будьте здоровы, дорогая моя! Всем сердцем преданный Вам

П. Чайковский.

 

240. Мекк - Чайковскому

Вена,

17 октября 1884 г.

Как мне жаль Вас, мой дорогой, несравненный друг, что Вас опять терзают в этом противном Петербурге, которого я терпеть не могу, да мне и есть за что не любить его. Послезавтра должно состояться представление “Евгения Онегина”, и затем Вы отдохнете. Дай бог, чтобы на Ваше здоровье не повлияла дурно такая суета, да еще в таком гадком климате, как петербургский. А в Москве мне так и не удалось слышать “Мазепу”. Представление было назначено, кажется, в четверг, я послала за билетами в понедельник утром, в кассе отвечали, что билетов еще не дают; я послала во вторник в девять часов утра, тогда ответили, что билеты уже все розданы. Я рассердилась и просила брата Владимира, чтобы он съездил в кассу и потребовал объяснения, когда это успели раздать все билеты. Но Вы знаете, друг мой, наши отечественные обычаи: с казенными местами разговаривать нельзя — розданы, и дело с концом, и Вас знать не хотят. И вдруг в самый день представления, в двенадцать часов, присылают первый номер бельэтажа, а я тогда уже простудилась и не могла поехать, потому что, надо Вам сказать, что когда я себя готовлю к какому-нибудь удовольствию, то, чтобы не простудиться, я совсем не выхожу из комнаты, потому что для меня осенью в Москве выйти на воздух — это значит сейчас нажить простуду. Тут, когда я увидела, что билетов не дают, я поехала кататься в Сокольники и простудилась. Так благодаря нашим азиатским порядкам я и не могла слышать “Мазепу”; мои все были в театре, а я, несчастная, просидела дома.

Как-то недавно, дорогой мой, Вы выражали сожаление, что я не могу слышать Вашей Второй сюиты на оркестре, а только в фортепианном переложении, и заметили, что Ваши сочинения много теряют на фортепиано. С тех пор я всё собиралась написать Вам свое ощущение, я не говорю: свое отношение, потому что, как субъект не посвященный в науку музыки, я не имею права составлять отношение к предмету, а на ощущение каждый имеет бесконтрольное право. Так вот мое ощущение таково, что я больше люблю знакомиться с сочинением через фортепианное переложение, чем через оркестр. Я лучше могу разобрать все музыкальные стороны, потому что инструментовку я считаю только окраскою музыкальных мыслей, она есть то же, что колорит в картинах, она есть, так сказать, внешняя сторона музыки, в ней есть только звуковая прелесть. У меня есть стереотипная фраза: когда мне сочинение не понравилось на фортепиано и мне говорят, что, послушала бы я его на оркестре, — я говорю: да, на оркестре всё хорошо. И в самом деле, в оркестре и всякое ничтожество (по мысли) будет красиво, — но для уха, а ума не займет, тогда как, наоборот, хорошее сочинение по мысли, настроению и изобретательности и на фортепиано восхищает и удивляет. Конечно, я вполне понимаю, что уменье инструментовать есть дар избранных, и Ваша инструментовка меня всегда восхищает. У Вас оркестр, как из одного куска выточенный предмет, это цельность удивительная. Роскошь инструментовки такова, что, слушая шестьдесят-семьдесят человек, Вам кажется, что играют двести человек, и при этом никакого шаржа (я не люблю массивных, дебелых инструментовок). Одним словом, это чудо совершенства и слушать уже знакомое [конец не сохранился].

 

241. Чайковский - Мекк

С.-Петербург,

22 октября 1884 г.

Милый, дорогой, бесценный друг!

Как редко я пишу Вам! Как это непривычно и странно для меня, что я принужден лишь краткими и нечастыми извещениями ограничивать свою корреспонденцию с Вами.

“Евгений Онегин” прошел с успехом. Меня вызывали много и сделали овацию с поднесением венка. Мне, конечно, это было приятно, но, к сожалению, вся эта масса волнений и эмоций привела к тому, что со мной в театре случился страшный нервный припадок, от которого вот уж третий день не могу еще вполне оправиться. Исполнением и отношением ко мне дирекции и артистов я очень доволен. Лучше всех была Павловская и Прянишников. По случаю траура, государь не мог быть на первом представлении, но будет на втором, и мне говорят, да я и сам нахожу, что нужно до тех пор дождаться. Между тем, чувствую, что следовало бы поскорей поехать куда-нибудь отдохнуть.

Вера Римская-Корсакова, как Вы уже, вероятно, знаете, благополучно разрешилась от бремени. Я очень сожалел, что не мог услужить Софье Карловне ложей. Она была нездорова и не могла ехать.

В конце недели думаю уехать в Москву и потом, быть может, до самого Рождества пробуду в Каменке, куда хочу отправиться после недельного пребывания в Москве. Так как во всем этом нет ничего верного, то прошу Вас, дорогая моя, в случае, если будете писать, адресовать в Москву, в магазин Юргенсона.

Желаю Вам здоровья и всякого блага.

Неизменно и беспредельно преданный

П. Чайковский.

 

242. Чайковский - Мекк

С.-Петербург,

28 октября [1884 г.]

Милый, дорогой друг мой!

Планы мои изменились. Я еду за границу, а не в Москву. Случилось это по той причине, что я дал слово навестить бедного Котека, страдающего чахоткой, живущего в Швейцарии, в Граубюнденском кантоне и умолявшего навестить его. Я хотел посетить его по дороге в Италию, в январе, но на днях я узнал, что он очень плох, и, боясь не застать его уже в живых, хочу поехать прямо туда, дабы впоследствии не мучиться укором совести, что я не исполнил желания умирающего. Бедный Котек! Летом еще. я получил от него письмо, что у него чахотка, но что он надеется совершенно поправиться здоровьем, ибо болезнь захвачена вовремя. Я верил этому, но оказалось, что, как все чахоточные, он считает себя вне опасности, тогда как смерть на носу. Я видел на днях одну из здешних музыкантш, встретившую Котека в Тироле летом, и от нее только я узнал истинную правду. А в то же время пришло письмо от бедного больного, живущего в полном одиночестве и просящего как милости, чтобы я приехал. Я хочу и должен ехать, хотя это и очень тяжело. Думаю, если обстоятельства позволят, возвратиться в Москву в декабре и поселиться с Вашего позволения у Анны и Коли. А впрочем, всё зависит от того, в каком положении я найду бедного больного.

“Евгений Онегин” продолжает иметь здесь успех. Третьего дня было второе удачное представление.

Нет слов, чтобы высказать степень моей усталости от петербургской жизни.

Адрес мой: Schweiz, Graubunden, Davos Platz, Kurhaus Holzboer.

Будьте здоровы, дорогой, бесценный друг.

Ваш П. Чайковский.

 

243. Чайковский - Мекк

Берлин,

3/15 ноября 1884 г.

Милый, бесценный друг!

Я только что приехал в Берлин, куда должен был прибыть тремя днями раньше, но меня уговорили остаться на лишних три дня в Петербурге, уверив, что государь наверное будет на четвертом представлении “Онегина”. Однако ж, представление это состоялось без государя. Никто не может понять, почему, выразивши желание, чтобы “Евг[ений] Он[егин]” был поставлен, и обещав быть на первом представлении, он до сих пор не приехал ни разу. Говорят, что Петербург для него в настоящее время опасен. Как бы то ни было, но я уехал из Петербурга под очень хорошим впечатлением. Не знаю, что будет дальше, но, судя по четырем блестящим первым представлениям, мой “Онегин” нравится петербургской публике и имеет настоящий успех, чего, признаться, я и не ожидал.

Получили ли Вы, дорогая моя, мое последнее письмо из Петербурга, в коем я извещал Вас, что еду прямо за границу для посещения Котека, который, говорят, очень плох и приговорен к печальному исходу болезни легких. Я намерен пробыть там недели две, заехать потом в Париж и, если возможно, к половине декабря вернуться в Москву, где пятнадцатого и двадцать второго исполняются два моих новых сочинения, очень интересующих меня.

Ужасно давно не имел я о Вас известий. Не знаю, доходят ли до Вас мои письма, адресуемые в Вену poste restante. Будучи обеспокоены болезнью Софьи Карловны, Вам теперь не до писем но, если Влад[ислав] Альб[ертович] или Сашок напишут мне что-нибудь о Вас и о себе, буду ужасно рад. Адрес: Schweiz, Graubunden, Davos Platz, Curhaus Holzboer.

Только недавно, в Петербурге, я, к величайшему моему огорчению, узнал, что между Вами и Каменскими моими родными произошли недоразумения, что Вы недовольны ими, что Вы имели причины огорчаться по поводу их отношений к Вам. Ах, боже, как это для меня убийственно грустно и неприятно. Мог ли я ожидать чего-нибудь подобного! Ведь косвенным образом вина в этих недоразумениях на меня падает, ибо ведь я был посредником между ими и Вами. Что сделать, что предпринять, чтобы рассеять неудовольствие? Знаю только одно: умышленной вины с их стороны тут не может быть. Они слишком любят и уважают Вас, чтобы сознательно огорчать Вас. Если я не ошибаюсь, уж если кого винить, так разве Анну. Она должна была предотвратить всякие недоразумения. Анна — отличный человек, но в ее характере есть какое-то отсутствие гибкости, неумение сдерживать проявления некоторой резкости, вследствие чего она иногда ненамеренно может раздражить и восстановить против себя. Надеюсь, что со временем всё сгладится и что Анна своими хорошими качествами и своей любовью к Вам сумеет разрешить диссонанс, зазвучавший в Ваших отношениях к Каменке. В одном только не сомневайтесь, дорогая моя: Анна, несмотря на все свои недостатки, личность честная и хорошая. Если б этого не было, я бы ни за что на свете не согласился содействовать ее браку с Колей. Причина неумения Анны быть оцененной в том, что у, нее, благодаря недостаткам воспитания в родительском доме, где их всех всегда неумеренно баловали и неумеренно при них же превозносили, — преувеличенное, болезненное самолюбие и самомнение. Опыт смирит ее, и Вы увидите, что она будет для Коли хорошей женой, а для Вас — покорной и любящей дочерью. Извините, пожалуйста, что я вмешиваюсь в это дело, но мне невыразимо досадно и больно, что не всё так происходит, как! я бы того хотел.

Я очень наслаждаюсь своим одиночеством и своей свободой. Здесь, в Берлине, меня ожидало письмо Котека, довольно бодрое и успокоительное. Но не следует забывать, что все чахоточные воображают себя накануне выздоровления.

Остаюсь здесь два дня, еду в Мюнхен, где тоже хочу остановиться, дабы посмотреть этот почти незнакомый мне город.

Будьте здоровы, дорогой, милый, бесценный друг!

Всем Вашим усердно кланяюсь.

Ваш до гроба

П. Чайковский.

 

244. Мекк - Чайковскому

Вена,

11 ноября 1884 г.

Простите, мой милый, бесценный друг, что я так долго не писала Вам в Graubunden, но у меня такая усиленная переписка с детьми это время, что я совсем изнемогаю от нее. Вот и сегодня это уже третье письмо, которое я пишу, не вставая от стола, но я не хочу уже откладывать написать Вам хотя несколько слов.

Соне моей лучше, слава богу, но она ужасно слаба, и это, конечно, меня до крайности беспокоит.

Я Вам писала в Москву, но, должно быть, Вам не переслали моего письма; боюсь, что и это не застанет Вас уже в Graubunden.

Бесконечно меня радуют успехи “Евгения Онегина”, хотя, конечно, иначе и быть не должно. Я получила все Ваши письма, дорогой мой, из Петербурга и из Берлина и от всего сердца благодарю Вас за них. Мне очень, очень жаль, несравненный друг мой, что Вас беспокоили сообщением некоторых шероховатостей, происшедших между мною и Каменкою. Всё ведь так ничтожно, что об этом совсем и думать не стоит, и уже я никак не желала бы тревожить Вас этим. Мои отношения к каменским жителям отличные, и никаких следов промелькнувшей горечи не осталось. Всё, что Вы говорите, дорогой мой, об Анне, совершенно верно, так же как и несомненно то, что она есть и будет прекрасною женою, и Коля мой будет вполне счастлив с нею, что и есть самое главное.

Сашок занимается здесь теориею музыки, он берет уроки у профессора консерватории Крена, у того же, с которым занимается и Влад[слав] Альберт[ович]. Я не считаю его очень сведущим и способным, но для начала он, конечно, вполне годится, да к тому же другого и трудно найти.

Простите, милый, дорогой друг, что сегодня пишу так коротко, но я с трудом держу перо в руках. Будьте здоровы, мой бесценный, и не забывайте безгранично любящего Вас друга

Н. ф.-Мекк.

Р. S. Что Ваш больной, лучше ли ему?

 

245. Чайковский - Мекк

Давос,

12/24 ноября [1884 г.]

Дорогой, бесценный друг!

Вчера я наконец добрался в Давос. Это целое путешествие. После Мюнхена мне пришлось дважды ночевать (в Линдау и в Landquart) и потом восемь с половиной часов ехать в узенькой бричке, запряженной одной лошадью, в горы. Давос лежит очень высоко, среди суровой горной природы. Состоит он из ряда великолепнейших, переполненных гостями, гостиниц и нескольких частных вилл. В этой горной пустыне имеется масса превосходных магазинов, театр, своя собственная газета, всевозможные приспособленные к климату увеселения, как то: каток, горы (montagnes russes) [(русские горы)], стрельбища и т. д. Зима здесь совершенно русская; вес завалено снегом и сегодня такой мороз, что я едва не отморозил ушей и носа. Не правда ли странно, что чахоточных людей вместо Ниццы, Ментоны, Алжира посылают на эту высоту, в,этот суровый зимний климат? Между тем оказывается, что чистый, разжиженный, холодный горный воздух производит чудеса и что из ста больных шестьдесят выздоравливают в одну зиму совершенно. А всего страннее, что в такой морозный день, как сегодня, больные на воздухе, в легких платьях, иные даже вовсе без пальто. Они гуляют, катаются на коньках, скатываются с гор и, одним словом, держат себя так, как будто всё это происходит под лучами солнца Ниццы или Неаполя.

Что касается Котека, то я, к величайшему своему удовольствию, нашел его гораздо лучше, чем ожидал. Он на ногах, хотя не может свободно двигаться и с трудом поднимается по лестнице. Благодаря возбудившемуся от горного воздуха аппетиту, он хорошо питается и в общем чувствует себя несравненно лучше, но пораженное болезнью легкое поправляется очень туго. Вместо голоса у него какой-то глухой хрип, беспрестанный кашель и удушье. Состояние духа довольно бодрое, хотя часто на него находит и хандра при мысли о том, что по всей вероятности в одну зиму он здесь не поправится и придется еще весь будущий год прожить здесь. Во всяком случае, состояние его вовсе не безнадежно и несравненно лучше, чем я думал.

На меня Давос наводит уныние и ужас. Говорят, что вообще здоровым людям здесь как-то не живется. Я останусь здесь очень недолго. Вскоре опять напишу Вам. Благодарю за письмо в Москву, полученное мною только вчера. Будьте здоровы, дорогая!

Ваш П. Чайковский.

 

246. Чайковский - Мекк

Цюрих,

18/30 ноября [1884 г.]

Милый, дорогой друг мой!

Вчера вечером я приехал в Цюрих, где хочу отдохнуть день и отправиться в Париж на несколько дней. Пребывание в Давосе было для меня довольно печально. И самая местность наводила на меня уныние, и отельный образ жизни, благодаря которому у меня оказалось множество знакомых (и в том числе две весьма несимпатичные русские дамы), и, наконец, больной мой, не перестающий с утра до вечера кашлять, — всё это, конечно, невесело. Я был накануне отъезда у доктора, который лечит Котека, и долго с ним беседовал. Он не признает его положение безнадежным и надеется на выздоровление, однако ж нескоро; вероятно, ему придется еще год пробыть в Давосе. Теперь то столь ужасно положение легкого, как горла; опасаются больше еще горловой, чем грудной чахотки. А главное, что всё еще скверно, это ежедневная лихорадка; пока она не пройдет, нельзя быть покойным на его счет. Мне чрезвычайно жаль бедного молодого человека, рвущегося к деятельности и теряющего лучшее время жизни на борьбу с болезнью.

Путешествие мое сюда, т. е. пятичасовой спуск с гор на санях, было очень приятно. Здесь, в Цюрихе, сегодня жестокий мороз. Признаюсь, что вне России я ненавижу мороз и часто мечтаю об Италии, о Риме, куда злая судьба не дает мне попасть вот уже три года. Из Парижа я еду прямо в Россию, т. е. на несколько дней в Петербург и потом в Москву, где в декабре будут играть мою сюиту и фантазию, которые обе меня чрезвычайно интересуют. Имею известие, что “Евгений Онегин” продолжает нравиться публике, но не прессе. В Давосе мне попался фельетон газеты “Новости”, в котором не музыкальный, а литературный фельетонист уничтожает меня в прах. Из двух зол: нелюбовь публики или нелюбовь прессы — я, конечно, предпочитаю последнее, но часто недоумеваю, почему эти господа так меня не любят и почему с тех пор, как не пишет Ларош, я не встречаю о себе сочувственных отзывов в печати?

Будьте здоровы, дорогой, милый друг! Я чрезвычайно рад был получить в Давосе письмо Ваше и известие, что Софье Карловне лучше. Юлье Карловне, Саше, Влад[иславу] Альб[ертовичу], Людмиле Карловне прошу передать мои приветствия.

Ваш до гроба

П. Чайковский.

 

247. Чайковский - Мекк

Париж,

24 ноября/6 декабря 1884 г.

Милый, дорогой, бесценный друг!

Вот уже несколько дней, что я в Париже, в своем милом Hotel Richepanse. Никого не вижу, нигде, кроме театра, не бываю и, признаюсь, очень рад одиночеству, которого не знаю с выезда из Плещеева. По утрам занимаюсь немножко, а именно, соображаю те перемены, которым намерен подвергнуть свою оперу “Кузнец Вакула”. Это одно из любимых моих детищ, но я не настолько слеп, чтобы не видеть капитальных недостатков, коими оно страдает и которые помешали ему остаться на репертуаре. Вот устранению-то этих недостатков я и хочу посвятить несколько месяцев, чтобы в будущем сезоне опера могла пойти в Москве.

Бываю почти ежедневно в театре. Здешний Grand Opera не то, что Венская опера: кроме пяти-шести чрезвычайно избитых опер, ничего не дают, и потому музыки слышу мало, но зато в драматических интересных спектаклях нет недостатка. Погода стоит отвратительная: дождь, грязь, туман. Останусь здесь еще около недели, после чего еду в Петербург и в Москву. После праздников мне хочется опять где-нибудь уединиться, чтобы энергически за работу приняться. Будет ли это в деревне, в России, или где-нибудь за границей, не знаю еще.

Как я счастлив и рад, что недоразумения, случившиеся между Вами и Каменкой, устранены. Меня очень мучило это обстоятельство. От всех своих имею хорошие известия. Бедный брат Модест не может дождаться, чтобы дали его пьесу. Обещают многое, но ничего не делают.

Будьте здоровы, дорогая! Дай Вам бог всякого благополучия.

Ваш П. Чайковский.

 

248. Мекк - Чайковскому

Вена,

28 ноября 1884 г.

Дорогой, несравненный друг мой! Так как я боюсь, что мое письмо не застанет уже Вас в Париже, то и пишу только несколько слов. Вообразите, дорогой мой, что Ваше письмо я получила только вчера, т. е. на третий день от того, как оно писано. У нас также погода пасмурная, но приятная: то морозы не свыше пяти градусов, то тепло до десяти градусов; гулять и кататься можно сколько угодно, что мы и делаем каждый день по два раза. Вчера я была в опере “Тристан и Изольда” Вагнера и, по обыкновению, не могла досидеть до конца, после двух актов уехала. Теперь идет целая серия представлений Вагнеровских опер, кажется, восьми. Я была также в “Lohengrin” и также не досидела до конца. А на прошлой педеле были оркестровые концерты Бюлова, который приезжал со своим оркестром на три концерта. Вот тут я с удовольствием бывала во всех трех концертах, хотя в одном должна была уехать, увы, от Восьмой симфонии Бетховена, но такая была духота, что невозможно было выдержать, а он, т. е. Бюлов, распорядился так странно, что эту симфонию поставил последнею. В этих концертах меня только сердила программа, в ней из новых композиторов преобладал Брамс, а я его терпеть не могу, а тут не только играли его симфонию, вариации, так даже два фортепианных концерта; один исполнял Бюлов, другой сам Брамс и сам дирижировал своею симфониею. Ну, это меня бесило, — точно никого лучше его и на свете нет.

По поводу пьесы Модеста Ильича читали ли Вы, дорогой мой, что Федотова в Москве хочет поставить его пьесу на свой бенефис, — это было бы очень хорошо.

Я имею известия, что Александра Ильинична с Тасею были в Петербурге и навещали мою Соню, чему она, конечно, была очень рада. Здоровье моей бедненькой больной немножко лучше, но она всё еще в постели; недавно Саша к ней приезжала. Коля и Анна ждут Вас в Москву, дорогой мой. Я буду очень, очень рада, если Вы погостите у них в моем доме; Вы еще совсем не были у меня в этом доме. Я все забывала Вам сообщить, милый друг мой, свою радость, что мне дают моего дорогого Воличку с собою за границу; это такой чудный ребенок, что чем больше узнаешь его, тем больше любишь. Меня только сокрушает то, что он скучает об матери; он необыкновенно привязан к ней, только и мечтает о свидании с нею, считает каждый день, сколько осталось до их приезда; они обещали приехать ко мне на праздники. Будьте здоровы, мой дорогой, несравненный друг. Всею душою безгранично любящая Вас

Н. ф.-Мекк.

 

249. Чайковский - Мекк

С.-Петербург,

9 декабря 1884 г.

Простите, ради бога, дорогой, бесценный друг, что так давно не писал. В последние дни пребывания моего в Париже на меня совершенно неожиданно нашел припадок убийственной хандры и тоски, и в таком состоянии мне ничего бы не пришлось писать, кроме излияний самого грустного свойства, а я знаю, как подобные излияния противны и смешны под пером человека, которому, в сущности, всё улыбается и которому жаловаться решительно не на что. Результатом этого было то, что я ощутил неотложную потребность повидаться с своими петербургскими родными, прежде чем поеду в Москву, и вот я уже вторые сутки в Петербурге. Здесь я узнал, что послезавтра, во вторник, будет представлена новая пьеса Модеста, и остаюсь еще, следовательно, несколько дней. Бедный брат Модест! Он испытывает теперь все столь хорошо мне известные страдания автора, которого пьеса ставится на казенном театре. Кроме страха и волнения, причиняемого неизвестностью судьбы пьесы, ему приходится, как всегда, умирять раздражительные самолюбия гг. актеров и актрис, бороться с недоброжелательством театрального начальства и т. д. и т. д.

Сестру я нашел здоровой. “Евгений Онегин” всё еще продолжает интересовать и привлекать публику, чему я очень радуюсь.

Мне ужасно хочется поскорее деревни, одиночества, свободы. Вероятно, из Москвы поеду в Каменку.

Будьте здоровы, дорогая!

Ваш, беспредельно преданный

П. Чайковский.

 

250. Чайковский - Мекк

Москва,

18 декабря [1884 г.]

Милый, дорогой друг!

Вчера я приехал в Москву после десятидневного пребывания в Петербурге. Пьеса брата “Лизавета Николаевна” прошла с большим успехом. По-моему, это очень талантливая, милая, симпатичная вещь, обладающая свойством сразу привлекать сердце зрителя. К сожалению, исполнение и постановка были далеко не безукоризненны. У главной актрисы, Стрепетовой, были очень хорошие минуты, но, в общем, она не была достаточно изящна и женственна. Во всяком случае, достоинства пьесы были замечены и оценены публикой. Что касается дирекции, то Модесту пришлось уже изведать всю горечь театральных интриг, дрязг и сплетен. Против него и против Стрепетовой очень неблагоприятно настроен Потехин, от которого всё зависит на драматической сцене, и, несмотря на блестящий успех, пьесу или вовсе не повторяют, или назначают неожиданно, так что на втором представлении, состоявшемся почти без объявлений, публики было мало, и бедный брат мой был очень огорчен. Газеты отнеслись к нему, за немногими исключениями, недружелюбно, и, по неопытности, он принимает всё это очень близко к сердцу.

Вчера мне Коля выслал навстречу карету, и я очень быстро очутился в своем симпатичном, уютном помещении внизу, в Вашем доме. Мне в высшей степени понравилось это помещение, и я сразу полюбил его, особенно мою угловую комнату, в коей сплю и пишу в настоящую минуту письмо это. И Коля, и Анна, и Иван Васильев так заботливо ко мне относятся, что я не знаю, как и благодарить их за гостеприимство, которое они оказывают мне во имя Ваше. А Вас, бесценный, лучший друг мой, благодарю от глубины души!

От Котека письма не имею, но зато получил письмо от одной русской дамы, живущей тоже в Давосе. Она сообщает, что Котек вновь заболел воспалением, что он очень плох, что надежды мало и что необходимо, чтобы кто-нибудь из родных приехал для ухода за ним. Но я очень хорошо знаю, что ни мать, ни сестры его ехать не могут, даже если снабдить их деньгами. Не буду говорить Вам, как тяжело подействовало на меня это известие. Сознание своего бессилия оказать ему существенную помощь, мысль, что он, может быть, умирает один, среди чужих людей, — всё это удручает меня. Самому ехать? Это, быть может, следовало бы, но я чувствую, что у меня просто не хватит мужества снова совершить отдаленную поездку для того, чтобы видеть агонию человека, молодого, которому всё начинало улыбаться, которому так хочется жить! Послал депешу и жду, ответного известия о ходе болезни.

Анну я застал не совсем здоровою и значительно огорченною разочарованием в надежде забеременеть. Таня довольно бодра, во всяком случае лучше прошлого года. Лев Вас[ильевич] здесь; он уезжает послезавтра.

Поздравляю Вас, дорогой друг, с наступающим праздником, Будьте здоровы и счастливы.

Ваш, беспредельно Вас любящий

П. Чайковский.

 

251. Мекк - Чайковскому

Вена,

19 декабря 1884 г.

Дорогой мой, несравненный друг! Пишу Вам коротенькое письмецо, потому что не уверена в том, что оно найдет Вас в Москве. Мне всё кажется, что Вы из Петербурга проедете, не останавливаясь, в Каменку, так как Вам хочется скорее в деревню, и я этому вполне сочувствую, я также всё мечтаю о деревне.

Дорогой мой, получили ли Вы мое письмо в Париже? На днях я испытала одно из самых дорогих мне ощущений, музыкальное ощущение, доходящее до экстаза, когда и плакать, и смеяться, и умереть хочется; и это было, слушая Ваши сочинения. Боже мой, как я бесконечно благодарна Вам за эти ощущения. Это мои единственные возвышенные, беззаветно блаженные минуты, это наслаждение есть единственная моя собственность, и никто не имеет права контроля над нею. И как я бываю счастлива, когда испытываю такие минуты. Будьте Вы благословенны во веки веков, — тот, который доставляет человечеству такое высокое наслаждение! Мы играли в четыре руки Вашу Четвертую симфонию и Славянский марш, и, несмотря на весьма плохое исполнение (играли Сашок и M-me Zdeneray, учительница музыки), я была в таком восторге, в таком волнении, что на другой день у меня болела голова. Из Ваших пьес, мои любимые сочинения это: Четвертая симфония, Первая сюита, Славянский марш и все три Andante во всех трех квартетах. Я буквально с ума схожу, когда слушаю эти вещи, но это сладкое сумасшествие, и из него желала бы никогда не выходить.

Знакома ли Вам, дорогой мой, опера Marschner'a “Vampyr”? ее нынешнюю зиму очень часто дают здесь. Это старый и уже не существующий композитор, он очень похож на Вебера. В воскресенье дают “Die Konigin von Saba” Goldmark'a, я хочу съездить. А утром в воскресенье в филармоническом концерте Рихтера будут играть увертюру из “Руслана и Людмилы” Глинки; я также хочу съездить, если достанем билеты. Поздравляю Вас, дорогой мой, с наступающим праздником и Новым годом и от всего сердца горячо желаю Вам всего, всего самого хорошего в жизни. Да сохранит господь Ваше здоровье на долгие годы. Не забывайте всею душою безгранично Вас любящую

Н. ф.-Мекк.

Поздравляю от души с успехом пьесы Модеста Ильича. Слава богу, что он теперь может успокоиться. Я надеюсь, что ее напечатают в журналах.

 

252. Мекк - Чайковскому

Вена,

28 декабря 1884 г.

Дорогой мой, несравненный друг! Пишу Вам только несколько слов, потому что не знаю, найдет ли уже мое письмо Вас в Москве. Поздравляю Вас, дорогой мой, с наступающим Новым годом, пошли Вам господь здоровья, спокойствия и всяких радостей и удовлетворений в жизни. Как я рада, как счастлива, что Вы осветите своим присутствием и мой московский дом, и как мне приятно, что Вам понравилось в нем, хотя, конечно, в Вас говорит Ваша всегдашняя доброта и деликатность: этот дом оставляет многого желать.

Вам, вероятно, уже известно, милый друг мой, что Котек скончался; у меня здесь прочли это в какой-то немецкой газете.

Я в настоящее время в больших хлопотах с поисками квартиры. Моя настоящая имеет крупный порок, — это дурное устройство самых необходимых мест, вследствие чего по временам воздух бывает дурной, а я этого ужасно боюсь, и потому теперь испытываю одно из самых несносных положений — отыскивать квартиру. В Вене это так же трудно, как и везде, и вот я в отчаянии, — не находится ничего и ничего.

Погода у нас становится холоднее, сегодня ночью почти шесть градусов мороза, а вчера ртуть была на нуле. У меня все, слава богу, здоровы, была елка, дети были в восторге, я также получила от детей прелестные подарки. Соня обещает приехать к Новому году, — не знаю состоится ли это. А наши юные супруги отправились в Петербург повеселиться с родными; Христос с ними, пусть позабавятся. Дорогой мой, куда Вам адресовать теперь письма? Будьте здоровы, мой несравненный. Всею душою неизменно и горячо Вас любящая

Н. ф.-Мекк.