САД ЛЮБВИ

Уильям Блейк. Песни опыта

(Перевод В. Потаповой)

 

Глава 1

Снег шел весь день. Когда спустилась тьма, плотная и внезапная, он стоял у окна, глядя вниз на крошечные фигурки в Сентрал-парке. Под каждым фонарем на снегу образовался безупречный круг света. Любители покататься на коньках скользили по замерзшему озеру – он видел лишь их неясные силуэты. Машины лениво двигались по темным дорогам.

Слева и справа вздымались небоскребы деловой части Манхэттена. Но между ним и парком не было ничего, за исключением низких зданий с садиками и черными громадами какого-то оборудования на крышах. Кое-где виднелись островерхие шпили.

Он любил этот вид и неизменно поражался тому, что открывающаяся отсюда картина многим казалась необычной. Так, например, мастер, устанавливавший одну из офисных машин, признался, что никогда прежде ему не доводилось видеть Нью-Йорк таким. Печально, что в городе нет достаточного числа подобных мраморных башен, чтобы любой желающий мог позволить себе полюбоваться им с высоты.

«Следует взять это себе на заметку, – подумал он. – Необходимо построить целую серию башен, которые будут служить только одной цели: они станут местом отдыха и развлечений для многих и многих людей. Я использую для этого свой любимый мрамор, ведь он поистине великолепен».

Быть может, идею удастся воплотить в жизнь уже в этом году. Да, весьма вероятно. А еще библиотеки… Их должно быть много больше. А это означает, что придется совершить несколько путешествий. Но он исполнит все это. Непременно. И очень скоро. В конце концов, работа по созданию парков почти завершена, а в семи городах уже открыты маленькие школы. В двадцати различных местах заработали карусели. Правда, животные сделаны из искусственных материалов, но все они являют собой вырезанные вручную точные и безупречные копии знаменитых европейских шедевров. Люди в восторге от каруселей…

Но теперь настало время для воплощения в жизнь множества новых планов. Зима застала его погруженным в мечты…

В прошлом столетии он превратил в реальность добрую сотню подобных идей. Нынешний год тоже не стал исключением и принес новые обнадеживающие победы и достижения. Внутри этого здания появилась старинная карусель. Именно ее подлинные фигуры – лошади, львы и другие животные – были взяты за образец в процессе изготовления искусственных копий. Музей классических марок автомобилей разместился на одном из уровней цокольного этажа. Публика съезжалась отовсюду, чтобы увидеть скромный «форд-Т», роскошный «штутц-бэркат» или сверкающий гоночный MGTD со спицами в колесах.

И разумеется, музей кукол, устроенный в демонстрационных помещениях компании – больших, ярко освещенных комнатах, расположенных на двух этажах над холлом. Здесь были выставлены экземпляры, собранные им во всех странах мира. Кроме того, существовал еще и частный музей, открытый для доступа лишь изредка: коллекция самых любимых и дорогих сердцу кукол, которым он уделял особое внимание.

Время от времени он проскальзывал вниз, чтобы побродить в толпе и понаблюдать за людьми. Взоры посетителей неизменно обращались в его сторону, но не потому, что его узнавали.

Существо семи футов ростом не могло избежать людского внимания. Так было всегда. Однако за последние двести лет произошло воистину забавное изменение: люди стали выше! И теперь – о чудо! – он не столь резко выделяется в толпе. Разумеется, люди по-прежнему оглядываются на него, но уже не столь испуганно, как в былые времена.

А иногда на выставку приходят мужчины, чей рост даже превышает его собственный. Разумеется, слуги не упускают случая сообщить хозяину о таком посетителе, хотя и считают его требование непременно докладывать о подобных визитах не более чем весьма странной и забавной причудой. Что ж, он не против. Это прекрасно, когда люди улыбаются или смеются.

– Мистер Эш, там, внизу, появился еще один высокий. Пятая камера.

Быстро взглянув на мерцающие экраны мониторов, он без труда нашел на одном из них того, о ком шла речь. Опять человек! Обычно он сразу же распознавал их. Но иногда, чрезвычайно редко, полной уверенности не было. Тогда он спускался в бесшумном скоростном лифте и достаточно долго кружил вблизи неизвестного существа, дабы по целому ряду признаков в который уже раз удостовериться, что перед ним всего лишь человек.

Были у него и другие мечты: небольшие здания, предназначенные для детских игр, построенные исключительно из пластика – материала нынешней космической эры, яркие, нарядные, замысловато украшенные. Ему виделись миниатюрные церкви, соборы, замки, дворцы – предпочтительно копии реальных шедевров архитектуры. Все эти сооружения должны быть возведены в самые кратчайшие сроки и с «эффективным применением выделенных средств», как выразился бы совет директоров. Они будут различаться своими размерами: от кукольных домиков до «настоящих» зданий, в которые дети смогут входить сами. А изготовленные из древесных смол лошадки для каруселей будут доступны по цене практически всем желающим – вне зависимости от их доходов. Сотни их можно подарить школам, больницам и другим подобным учреждениям.

А еще его мучило неуемное желание обеспечить всех без исключения бедных детей небьющимися, легко моющимися и при этом действительно красивыми куклами. Над этой идеей, давно ставшей навязчивой, он работал с самого начала нового столетия.

Куклы, создаваемые им в последние пять лет, неуклонно дешевели. Изготовленные из новых искусственных материалов, они становились все долговечнее и привлекательнее по сравнению с теми, что производились раньше. Но все же пока оставались слишком дорогими для бедняков. В этом году надо непременно создать нечто совершенно иное… На его кульмане уже имелись предварительные наброски и пара весьма перспективных готовых эскизов. Возможно…

При мысли о том, что на разработку задуманных проектов понадобятся сотни лет, он почувствовал успокаивающее тепло. Когда-то очень давно, в древние времена, как их теперь называют, он мечтал о монументах… Об огромных кругах камней, которые были бы видны всем издалека, о танцах гигантов в высокой траве на равнине. Даже строительство скромных по размерам башен увлекло его на десятки лет, а тиснение и оформление прекрасных книг доставляло наслаждение в течение целых столетий.

Но теперь в игрушках современного мира – куклах, крошечных воплощениях людей, совершенно не похожих на настоящих, ибо они все-таки были и оставались куклами, – он нашел для себя необычную, увлекательную и всепоглощающую идею.

Монументы предназначены для тех, кто готов странствовать по миру ради возможности увидеть их. А усовершенствованные и произведенные им куклы и игрушки можно найти в любой стране на земном шаре. Благодаря различным машинам и станкам все новые и новые виды великолепных вещей становились доступными для людей всех национальностей и сословий – богатых, обедневших, жаждущих поддержки и утешения и нуждающихся в убежище, и даже для тех, кто был обречен провести остаток дней в специальных санаториях и психиатрических лечебницах без надежды когда-либо покинуть их стены.

Компания стала для него спасением: здесь находили воплощение даже самые невообразимые проекты и наиболее дерзкие замыслы. Откровенно говоря, он никак не мог понять, почему другие производители игрушек вводили так мало новшеств; почему так скучны, неинтересны куколки, использующиеся как формы для нарезания печенья, которыми уставлены полки торговых центров; почему модернизация и удешевление технологических процессов не сопровождаются появлением оригинальных, созданных с фантазией товаров. В отличие от не умеющих дарить радость другим коллег он после каждого своего триумфа шел на еще больший риск.

Ему не доставляло удовольствия вытеснять соперников с рынка. Нет, суть конкуренции он до сих пор мог постичь исключительно разумом, ибо в глубине души твердо верил, что число потенциальных покупателей в современном мире не ограничено, а потому любой желающий что-либо продать всегда найдет возможность сделать это.

А внутри этих стен, внутри устремленной ввысь, словно парящей над землей башни из стали и стекла он, восхищенный собственными успехами, приходил в состояние полного блаженства, испытывал невероятный восторг, которым, однако, не мог поделиться ни с кем.

Ни с кем… Кроме кукол. Только они, заполнившие стеклянные полки вдоль стен из цветного мрамора, стоящие на консолях по углам, собранные группами на широкой поверхности деревянного письменного стола, были готовы в любой момент выслушать его признания. И прежде всего Бру – принцесса, французская красавица, бессмертная свидетельница его поражений и побед. Не проходило и дня, чтобы он не спустился на второй этаж здания – к своей фарфоровой любимице трех футов высотой, с безукоризненными формами, с идеальными локонами из мохера и великолепно нарисованным личиком. Ее торс и деревянные ножки остались столь же совершенными, как и сто лет тому назад, когда французская фирма представила куклу на Парижской выставке. Своим обаянием Бру – шедевр искусства и одновременно великолепный образец массового производства – приводила в восторг сотни детей. Даже ее фабричная одежда из шелка неизменно вызывала восторг. Бру восхищались все.

Бывали времена, когда, странствуя по миру, он не расставался с куклой и зачастую извлекал ее из футляра только лишь для того, чтобы высказать свои мысли, чувства, сокровенные мечты. Одиноко сидя ночью в какой-нибудь жалкой, неуютной комнатушке, он вдруг улавливал вспышки света в прекрасных, вечно бодрствующих глазах Бру. А теперь она поселилась в стеклянном доме, и тысячи людей могут любоваться ею постоянно, и все другие старинные куклы мастера Бру теперь столпились вокруг нее. Иногда ему хотелось взять Бру из витрины, проскользнуть наверх и поставить ее на полку в спальне. Кто бы обратил на это внимание? Кто вообще осмелился бы проронить хоть слово? «Богатство окружает блаженным молчанием, – размышлял он. – Люди думают, прежде чем заговорить, ибо чувствуют, что следует вести себя именно так». При желании он мог бы побеседовать с Бру – там, в спальне. В музее такой возможности не было – их разделяло стекло витрины, за которым она, смиренное вдохновение его империи, терпеливо ожидала своего часа.

Разумеется, рост его компании – смелого, рискованного предприятия, как о ней часто говорилось в прессе, – был предопределен трехсотлетним развитием инженерной мысли и промышленности. Что бы случилось, если бы его компанию разрушила война? Ее гибель стала бы для него страшной катастрофой. Куклы и игрушки подарили ему такое счастье, что он не мог даже представить себе дальнейшую жизнь без них. Пусть весь мир рухнет и обратится в прах, он и тогда не прекратит вырезать маленькие фигурки из дерева, склеивать их и раскрашивать своими руками.

Иногда он воображал себя в таком мире, одиноко бродящим среди руин. Он видел Нью-Йорк, каким его показывали в фантастических фильмах: мертвый и безмолвный город, заваленный обломками разрушенных зданий и колонн, засыпанный осколками стекла. Но и в этих условиях он представлял себя сидящим на фрагменте какой-то разбитой каменной лестницы, создающим куклу из палочек, связанных полосками ткани, причем эти полоски он с невозмутимым видом аккуратно вырезал из шелкового платья мертвой женщины.

Кто мог представить, что подобные мысли овладеют его воображением? Кому могло прийти в голову, что сто лет тому назад, блуждая по зимним улицам Парижа, он остановится перед витриной магазина, заглянет в стеклянные глаза Бру и страстно влюбится в нее?

Конечно, его род был навсегда прославлен приверженностью к игре, иллюзиям и наслаждениям. Возможно, все случившее не столь уж удивительно. Ему – едва ли не единственному уцелевшему представителю своего племени – пришлось заниматься его историей, и ситуация оказалась каверзной, особенно для человека, никогда не интересовавшегося ни медицинской психологией, ни ее терминологией, для человека, отличавшегося хорошей памятью, но абсолютно далекого от увлечения чем-либо сверхъестественным, человека, чье ощущение прошлого зачастую оказывалось наивным и едва ли не по-детски упрощенным и преднамеренно сводилось к погружению в настоящее и всепоглощающему страху перед такими понятиями, как тысячелетия, эры и геологические периоды. События, свидетелем и участником которых ему довелось оказаться, происходившие в течение огромных отрезков времени, называемых большими историческими пластами, в конце концов с готовностью забывались в процессе осуществления смелых и рискованных идей, чему немало способствовали его немногочисленные, но специфические таланты.

Тем не менее он все же продолжал составлять и изучать историю своего рода, скрупулезно фиксируя все сведения о себе самом. А вот что касается предсказания будущего, то в этом искусстве он не отличался выдающимися способностями – по крайней мере, так ему казалось.

До его ушей донеслось тихое жужжание – едва слышный шум спиралей, проложенных под мраморным полом и медленно нагревающих воздух в комнате. Ему представлялось, будто он способен слышать тепло, пробирающееся сквозь ботинки. Благодаря заботливым усилиям спиралей в башне никогда не было слишком холодно или удушающе жарко. Ах, если бы такой же комфорт можно было создать во всем остальном мире! Если бы можно было в изобилии обеспечить всех пищей и теплом. Его компания тратила миллионы на оказание помощи жителям расположенных за морями и океанами пустынь и джунглей, но кому достается эта помощь и кому она действительно приносит пользу, выяснить никогда не удавалось.

С возникновением кинематографа, а позже и телевидения у него появилась надежда, что войн и голода впредь никогда не будет. Увидев их на экране, люди придут в ужас и сделают все, чтобы подобное больше не повторилось. Что за глупая мысль! Напротив, войны разгорались все чаще, от голода страдали целые народы, и конца этому не было видно. Племена сражались между собой на всех континентах Голодная смерть уносила миллионы. Нужно было срочно принимать меры, ведь сделать предстояло так много. И стоит ли в этих условиях так тщательно и осторожно подходить к проблеме выбора? Почему бы не делать все, что необходимо?

Снегопад начался снова. Снежинки падали на землю – такие крошечные, что их едва можно было разглядеть, – и, едва коснувшись темных тротуаров и мостовых, тут же таяли. Так, во всяком случае, ему казалось. Но эти тротуары и мостовые находились примерно шестьюдесятью этажами ниже, поэтому он не мог сказать с полной уверенностью, что именно там происходило. Полурастаявший снег падал на водосточные желоба и оседал на ближайших крышах. Возможно, вскоре все вокруг станет белым, и в надежно запертой теплой комнате будет казаться, что город за окнами вымер, опустошенный неким поветрием, не разрушившим дома, но убившим все теплокровные существа, которые в них жили, как термиты внутри деревянных стен.

Небо оставалось черным, а точнее, словно бы исчезало – именно это не нравилось ему в снежную погоду. А он так любил недоступную взорам спешащих по улицам людей высокую панораму небес над Нью-Йорком.

– Башни. Ты должен построить для них башни, – вслух сказал он себе. – Создай в поднебесье огромный музей с террасами вокруг.

И пусть стеклянные лифты возносят людей как можно выше, чтобы они могли увидеть…

И пусть среди множества башен, построенных для торговли и получения прибыли, поднимутся башни для развлечений, призванные доставлять удовольствие и радость.

Внезапно ему в голову вновь пришла мысль, уже не раз его посещавшая и заставлявшая размышлять, строить различные предположения и догадки первыми письменными документами были коммерческие перечни купленных и проданных товаров. Такого рода инвентарные ведомости обнаруживали на клинописных дощечках, найденных в Иерихоне… Аналогичные находки были сделаны в Микенах.

В древние времена никто не осознавал, как важно записывать чьи-либо мысли или идеи. Архитектурные сооружения – совсем другое дело. Наиболее величественными были, конечно, культовые строения: храмы или исполинские зиккураты – ступенчатые пирамидальные башни, сложенные из глиняных кирпичей и облицованные известняком, на вершинах которых люди приносили жертвы богам. Следует вспомнить и каменные круги из огромных валунов – сарсенов, или, как их еще называют, сарацинских камней, – в долине Солсбери.

Теперь, семь тысячелетий спустя, величайшие здания возводятся для коммерческих целей. На их фронтонах запечатлены названия крупнейших банков, гигантских корпораций или влиятельных частных компаний, подобных его собственной. Глядя из своего окна сквозь снежную мглу, он мог прочесть эти названия, написанные ярко светящимися в ночи крупными печатными буквами.

Что же касается храмов и культовых учреждений, то они превратились в руины или совсем исчезли. Если постараться, где-то далеко внизу можно различить шпили собора Святого Патрика. Но ныне это священное место скорее памятник прошлого, чем средоточие религиозного духа. В окружении высоких безликих зданий из стекла и бетона собор выглядит чересчур хрупким, изящным, устремленным к небесам строением. Величественным он кажется лишь тем, кто смотрит на него, стоя внизу, на тротуаре.

Иерихонские писцы могли бы по достоинству оценить такие перемены, думал он. Впрочем, кто знает… Возможно, и нет. Он сам едва понимал происходящее, однако плоды развития цивилизации все же казались поистине гигантскими и поражали его воображение в гораздо большей мере, чем воображение любого из человеческих созданий. Коммерция и бесконечное разнообразие великолепных и полезных вещей, несомненно, призваны в конечном счете спасти мир, если только… Преднамеренное устарение вещей, массовое уничтожение товаров прошлого сезона, стремление объявить не соответствующей времени и запросам покупателей продукцию конкурентов – все это результат катастрофического недостатка дальновидности и здравого смысла. Винить в столь серьезных просчетах можно лишь весьма ограниченное применение рыночной теории. Настоящая революция произошла не в процессе создания и уничтожения, а в ходе широчайшей изощренной и бесконечной экспансии. Прежние понятия давно ушли в небытие. Путь к спасению лежит не в постижении старых истин, а в его обожаемой, собранной на фабрике Бру, в калькуляторах, лежащих в карманах миллионов людей, в аккуратных строчках, написанных легко скользящими по бумаге шариковыми ручками, в пятидолларовых Библиях и в заполнивших витрины аптек прекрасных игрушках по цене пенни за штуку.

Похоже, здесь найдется приложение и для его ума: он сумеет постичь и принять новшества, проникнет в суть вещей, разработает и четко сформулирует вполне понятные, легкообъяснимые теории, если только…

– Мистер Эш… – прервал его размышления чей-то негромкий голос.

Этого было вполне достаточно. Он вымуштровал их всех: «Не хлопайте дверью. Говорите тихо. Я вас услышу».

Голос принадлежал Реммику, человеку мягкому от природы, англичанину (с незначительной примесью кельтской крови, о чем Реммик, впрочем, даже не подозревал), – личному слуге, в течение последнего десятилетия ставшему поистине незаменимым. И все же не за горами то время, когда в целях безопасности Реммика придется отослать прочь.

– Мистер Эш, вас ожидает молодая женщина.

– Благодарю вас, Реммик, – откликнулся он едва слышно; слова прозвучали еще тише, чем сообщение слуги.

При желании он мог бы увидеть в темном оконном стекле отражение Реммика – благопристойного мужчины с маленькими, ярко блестящими синими глазами. Тот факт, что они были слишком близко поставлены, совершенно не портил его внешность. Абсолютная невозмутимость лица и не сходившее с него выражение искренней и беззаветной преданности хозяину были настолько располагающими, что постепенно тот проникся любовью к Реммику.

В мире существует множество кукол с чересчур близко поставленными глазами – особенно французских, изготовленных довольно давно Жюмо, Шмиттом и Сыновьями, а также Юре и Пети и Демонтье, – с лунообразными лицами, крошечными фарфоровыми носиками и маленькими ротиками, похожими скорее на только что завязавшиеся бутоны или даже на следы пчелиных укусов. Всем нравятся эти куклы. Ужаленные пчелами королевы.

Если вы любите кукол и изучаете их, то невольно проникаетесь симпатией и к людям, ибо усматриваете в выражениях их тщательно вылепленных лиц добродетели, видите, как в стремлении достичь совершенства при создании того или иного типа продумана каждая составляющая их деталь. Иногда он часами бродил по Манхэттену, внимательно вглядываясь в каждое лицо, чтобы вновь, в который уже раз, убедиться: ни нос, ни ухо, ни единая морщинка на них не были случайными.

– Она пьет чай, сэр, потому что совершенно продрогла в пути.

– Разве мы не послали за ней машину, Реммик?

– Конечно послали, сэр, но тем не менее она замерзла. На улице очень холодно, сэр.

– Но ведь в музее тепло. Вы проводили ее туда, не так ли?

– Сэр, она направилась прямиком наверх. Она так взволнована… Вы понимаете…

Он обернулся, одарив Реммика мимолетной слабой улыбкой (во всяком случае, он надеялся, что это выглядело именно так), и отослал его едва заметным жестом руки. Пройдя по выложенному каррарским мрамором полу в другой конец комнаты, он открыл дверь, которая вела в соседний кабинет, и в расположенном следом за кабинетом помещении с таким же, как и везде, сияющим мраморным полом увидел молодую женщину, в одиночестве сидевшую за письменным столом. Он мог отчетливо рассмотреть ее профиль и понял, что женщина чем-то обеспокоена. Судя по всему, возникшее было у нее желание выпить чаю уже пропало. От волнения она не знала, куда деть руки.

– Сэр, ваши волосы… Вы позволите? – Реммик дотронулся до его плеча.

– Это необходимо?

– Да, сэр, безусловно.

Реммик вынул откуда-то маленькую мягкую щетку – такие обычно носят с собой мужчины, не желающие допустить, чтобы их заподозрили в пользовании одинаковыми с женщинами аксессуарами, – и быстро, энергично прошелся ею по волосам хозяина, заметив при этом, что их давно следует подстричь. Длинные пряди неровно и вызывающе дерзко лежали на воротнике.

Реммик отступил назад и, покачиваясь на каблуках, оценивающе оглядел хозяина.

– Теперь вы выглядите великолепно, мистер Эш, – проговорил он. – Даже несмотря на то, что волосы все же длинноваты.

Эш усмехнулся.

– Ты боишься, что я напугаю ее? – спросил он беззлобно, едва ли не с нежностью в голосе поддразнивая слугу. – Ведь на самом деле тебя совершенно не волнует ее мнение.

– Сэр, я забочусь о том, чтобы вы всегда выглядели прекрасно, но делаю все только для вашей собственной пользы.

– Разумеется. Я в этом не сомневаюсь, – спокойно ответил он. – Поэтому и люблю тебя.

Он направился к молодой женщине, намеренно не скрывая звука шагов. Она медленно обернулась к нему, взглянула вверх и… Как и следовало ожидать, вид его привел посетительницу в состояние шока.

А он тем временем протянул к ней руки.

Женщина поднялась и, сияя, взяла его руки в свои. Ее пожатие было теплым и в то же время твердым. Она внимательно посмотрела на его ладони.

– Я удивил вас, мисс Пейджет? – спросил он, одаряя ее самой любезной из своих улыбок. – Мои волосы были приведены в порядок специально для встречи с вами. По вашему мнению, я выгляжу очень плохо?

– Мистер Эш, вы выглядите сказочно, – быстро отозвалась она. У нее был твердый калифорнийский выговор. – Я не ожидала, что… Я не ожидала, что вы такой высокий. Разумеется, все говорили, что вы…

– И как вам кажется, я действительно произвожу впечатление доброго человека, мисс Пейджет? Ведь обо мне говорят и такое.

Он говорил медленно, стараясь отчетливо произносить каждое слово: американцы часто не понимали его «британский акцент».

– О да, мистер Эш, – сказала она. – Очень доброго. А ваши длинные волосы так красивы… И великолепно причесаны, мистер Эш.

Это было очень приятно и очень забавно. Он надеялся, что Реммик слышит их разговор. Богатство понуждает многих воздерживаться от критических высказываний по поводу поступков его обладателей. Напротив, во внешности и стиле поведения своих более обеспеченных сограждан они стремятся найти и отметить только хорошее. Это, однако, свидетельствует не о подобострастии, а о более вдумчивом отношении к тем, кто рядом. По меньшей мере иногда…

Женщина явно не лукавила – он с удовольствием прочел искреннее восхищение в ее глазах. И дружески сжал на мгновение ее руки. Пока он огибал письменный стол, посетительница, по-прежнему не спуская с него глаз, снова села. Ее узкое лицо, несмотря на молодость, прорезали глубокие морщины, фиалковые глаза отливали синевой. Она была по-своему привлекательна: пепельные волосы, небрежность, даже неряшливость и в то же время удивительное изящество во всем облике, элегантная, хотя и несколько помятая, старая одежда…

Да, не надо выбрасывать их – следует спасти их от пыльных лавок старьевщиков, возродить к новой жизни с помощью всего лишь нескольких стежков и утюга. Судьба фабричных вещей зависит от их долговечности и постоянно меняющихся обстоятельств: жатый шелк под люминесцентными лампами, элегантные лохмотья с пластиковыми пуговицами самых невообразимых цветов, чулки из столь прочного нейлона, что из них можно плести веревки невиданной прочности, если только люди не разорвали их в клочья, перед тем как выбросить в мусорные корзины. Так много вещей можно сделать, так много способов и возможностей… Да, будь в его распоряжении содержимое всех мусорных корзин Манхэттена, он с легкостью сделал бы еще один миллиард – только лишь из того, что мог бы найти там.

– Я восхищаюсь вашей работой, мисс Пейджет, – сказал он, – приятно наконец встретиться с вами лично.

Он указал жестом на письменный стол, заваленный большими цветными фотографиями ее кукол.

Конечно же, она их заметила. Щеки женщины зарделись от удовольствия. Возможно, она была потрясена его манерой поведения. Впрочем, он не стал бы утверждать это с уверенностью, хотя знал о своей способности вызывать восхищение у окружающих, не прилагая к этому ни малейших усилий.

– Мистер Эш, вы подарили мне один из самых значительных дней в жизни…

Она произнесла эти слова так, словно сама еще не до конца постигла их смысл, и тут же смущенно умолкла, возможно решив, что не стоит слишком откровенно выражать свои эмоции.

Эш благосклонно улыбнулся и слегка наклонил голову – этот характерный жест подмечали многие: на какой-то миг создавалось впечатление, что он смотрит на собеседника снизу вверх, хотя на самом деле он был значительно выше.

– Мне нужны ваши куклы, мисс Пейджет, – сказал он. – Все. Я весьма доволен тем, что вы сделали. Вы превосходно работаете с новыми материалами. А главное, ваши куклы не похожи на изделия других мастеров. Именно это я и искал.

Лицо женщины осветила невольная улыбка. Это всегда был волнующий момент – и для подобных ей посетителей, и для него. Ему нравилось делать людей счастливыми!

– Должны ли мои адвокаты предоставить все документы? Вполне ли вы понимаете все положения договора?

– Да, мистер Эш, понимаю. Я целиком и полностью принимаю ваши условия. О таком предложении можно только мечтать.

Она произнесла последнее слово с мягким ударением и на этот раз не смутилась и не покраснела.

– Мисс Пейджет, вам непременно нужно найти человека, который будет защищать ваши интересы при заключении соглашений! – проворчал он. – Впрочем, не в моих привычках обманывать кого-либо. Если же нечто такое случайно произошло, то пусть мне сообщат об этом, дабы я мог исправить содеянное.

– Я в полном вашем распоряжении, мистер Эш. – Глаза ее заблестели, но не от слез. – Условия очень щедрые. Материалы великолепны. Методы… – Она покачала головой. – Признаться, я не совсем понимаю, каковы в действительности методы массового производства. Но я видела ваши куклы. Я посетила множество магазинов – просто смотрела на то, что там предлагают с маркой «Эшлер». Уверена, что все пойдет просто великолепно.

Как и многие другие, она мастерила своих кукол сначала в кухне, затем в мастерской при гараже, обжигая глину в печи, которую с трудом смогла позволить себе приобрести. Она обходила все блошиные рынки в поисках интересных тканей, а модели для своих кукол искала в кинофильмах и романах. Ее работы отличались самобытностью, и каждая существовала лишь в нескольких экземплярах. Именно поэтому их с удовольствием выставляли в витринах престижных магазинов и в модных галереях. Ей неоднократно присуждали различные награды и премии.

Теперь ее формы и шаблоны можно будет использовать в иных целях: полмиллиона великолепных копий одной куклы, затем другой, третьей… Винил, из которого они будут сделаны, столь высокого качества, что выглядит не хуже фарфора, а глаза, нарисованные ею, заблестят словно стеклянные.

– А как насчет имен, мисс Пейджет? Почему бы вам самой не подобрать их для своих кукол?

– Для меня куклы всегда оставались безымянными, мистер Эш. – Она слегка пожала плечами. – А те именно, что даете им вы, весьма удачны.

– Вы знаете, что вскоре будете очень богатой женщиной, мисс Пейджет?

– Да, мне об этом говорили, – кивнула она и внезапно показалась ему удивительно хрупкой и совершенно беззащитной.

– Тем не менее вам придется встречаться с нами и получать одобрение всех своих действий. Конечно, это не отнимет у вас слишком много времени…

– Я буду делать это с удовольствием. Мистер Эш, мне хотелось бы…

– Все ваши работы должны быть немедленно по готовности представлены мне. Достаточно будет позвонить нам…

– Да, непременно.

– Сомневаюсь, что технология массового изготовления кукол приведет вас в восторг. Как вы вскоре убедитесь сами, серийное производство имеет весьма мало общего с искусством и творчеством. Да, дело обстоит именно так. Но люди редко обращают на это внимание. А вот художники, как правило, не желают сотрудничать с промышленниками.

У него не было намерения вдаваться в объяснения и приводить свои старые аргументы. Его давно уже не привлекали единственные в своем роде, так называемые штучные, изделия или те, что выпускались в ограниченном количестве, – нет, все его внимание было обращено на производство кукол, которые станут доступны каждому. И он будет брать ее модели, чтобы по их образцу из года в год изготовлять все больше и больше кукол, лишь в случае необходимости внося в их облик некоторые изменения.

О том, что он утратил интерес к ценностям и запросам элиты, знали все.

– Есть ли у вас какие-нибудь вопросы относительно наших договоренностей, мисс Пейджет? Пожалуйста, не стесняйтесь, задавайте их прямо мне.

– Мистер Эш, я подписала все бумаги!

Она коротко рассмеялась. (Ох уж эта беспечность, так свойственная молодости!)

– Весьма рад, мисс Пейджет. Готовьтесь стать знаменитостью, – отозвался он, складывая на столе руки.

Пораженная тем, насколько они огромны, женщина не могла отвести от них взгляд.

– Мистер Эш. Я понимаю, вы человек крайне занятой и наша встреча должна была длиться не более пятнадцати минут…

Он кивнул, словно говоря: «Не важно. Продолжайте».

– Позвольте задать всего один вопрос, – после короткой паузы продолжила мисс Пейджет. – Почему вам так нравятся мои куклы? Мне важно знать, мистер Эш… Я имею в виду…

Он некоторое время молчал, словно размышляя.

– Разумеется, у меня имеется вполне стандартный ответ, – наконец сказал он. – Однако он вполне справедлив. Как вы сами сказали, мисс Пейджет, ваши куклы оригинальны. Но есть в них одна особенность, которая нравится мне больше всего: они улыбаются. Их широкие улыбки, морщинки в уголках глаз, блестящие зубки, живые лица вызывают искреннюю симпатию. Я почти слышу их смех.

– В этом был некоторый риск, мистер Эш. Внезапно она сама рассмеялась и на секунду показалась столь же счастливой, как ее куклы.

– Я понимаю, мисс Пейджет. Уж не собираетесь ли вы создать парочку очень печальных деток?

– Нет. И даже не уверена, что смогла бы.

– Делайте что хотите. Я всегда поддержу вас. Но только не грустных малышек. С такой задачей прекрасно справляются другие художники.

Он начал медленно подниматься, что служило сигналом к завершению разговора, а потому ничуть не удивился, когда она поспешно вскочила с места.

– Благодарю вас, мистер Эш. – Она снова дотронулась до его огромной руки с длинными пальцами. – Не могу выразить, до какой степени я…

– В этом нет необходимости.

Она вновь взяла его ладонь в свои. В большинстве случаев у людей не возникает желания коснуться его во второй раз. Некоторые догадываются, что он не человек. Лицо его не производит отталкивающего впечатления, но вот руки, непомерно большие ступни… Возможно, кому-то бросается в глаза необычная форма его ушей или слишком длинная шея… Люди весьма искусно распознают себе подобных: свое племя, свой клан, семью. Человеческий мозг в значительной степени настроен на опознавание и запоминание различных типов и лиц.

Но она не испытывала отвращения. Вероятно, это объяснялось ее молодостью, чрезмерным волнением, обеспокоенностью переменами, происходящими в жизни.

– Должна признаться, мистер Эш, если, конечно, мне позволено будет высказать свое мнение, вам очень к лицу белые пряди в волосах. Надеюсь, вы не станете их закрашивать. Седина украшает молодого человека.

– Вот как?? Скажите, мисс Пейджет, что заставило вас заговорить об этом?

Она вновь покраснела, но через мгновение рассмеялась.

– Не знаю. Наверное, я никак не ожидала увидеть перед собой столь молодого мужчину, да еще и с седыми волосами. Это так удивительно…

Женщина растерянно умолкла, и Эш счел за благо отпустить ее, прежде чем бедняжка окончательно запутается и смутится.

– Благодарю вас, мисс Пейджет, – сказал он. – Приятно было познакомиться. Поверьте, беседа с вами доставила мне истинное удовольствие. – Следовало подбодрить ее, успокоить, оставить в памяти хорошее впечатление о встрече. – Надеюсь увидеться с вами в ближайшем будущем. Желаю успеха.

Появившийся Реммик поспешил увести новую сотрудницу компании прочь. Она что-то торопливо говорила на ходу, благодарила, восторженно признавалась, что охвачена вдохновением и намерена доставить радость всему миру. Именно на такой эффект и рассчитывал Эш, произнося заключительные реплики. На прощание он одарил мисс Пейджет мягкой улыбкой, и бронзовые двери закрылись за ее спиной.

Возвратившись домой, она, разумеется, просмотрит все имеющиеся под рукой журналы, задумается, станет высчитывать – и, скорее всего, поймет, что в любом случае он не может быть таким молодым. В конце концов она решит, что ему уже за сорок, а точнее, ближе к пятидесяти. Что ж, такой вывод его вполне устроит.

Но как же быть потом? Ведь речь идет о долгосрочном сотрудничестве. Да, время всегда представляло для него проблему. Та жизнь, которую он ведет сейчас, вполне его устраивает, но рано или поздно ее придется менять, он вынужден будет внести определенные коррективы. Нет, это слишком ужасно, и он не станет пока даже думать о столь неприятных вещах. Что, если вскоре седины и впрямь заметно прибавится? Это было бы неплохо. Но о чем на самом деле свидетельствуют белые волосы? Что может означать их появление? Ему было слишком хорошо сейчас, чтобы думать об этом. Слишком хорошо, чтобы добровольно повергнуть себя в ледяной страх.

Эш вновь обратил взор в окно, за которым по-прежнему падал снег. Из этой комнаты Сентрал-парк был виден столь же хорошо, как из других. Он приложил ладонь к стеклу. Очень холодное…

Каток уже опустел. Снег белым покрывалом окутал парк и видневшиеся ниже окон кабинета крыши.

В глаза ему бросился другой любопытный вид, неизменно вызывавший на губах улыбку: плавательный бассейн на крыше отеля «Паркер Меридиен». Снег непрерывно падал на прозрачный стеклянный купол, в то время как под ним в ярко освещенной зеленой воде плавал взад и вперед какой-то человек – и это на уровне примерно пятидесятого этажа!

– Вот что такое богатство и власть, – тихо пробормотал Эш. – Возможность плавать едва ли не под небесами, когда вокруг бушует снежная буря. – Кстати, вот еще один достойный внимания проект: строительство бассейнов на невообразимой высоте.

– Мистер Эш, – послышался рядом голос Реммика.

– Да, в чем дело, мой дорогой мальчик? – рассеянно отозвался он, неотрывно наблюдая за длинными гребками пловца.

Теперь он ясно видел, что это весьма пожилой и очень худой мужчина. Такое тело могло принадлежать человеку, которому довелось когда-то голодать, причем в течение долгого времени. Но этот мужчина явно находился в отличной физической форме. Возможно, бизнесмен, приехавший по делам в Нью-Йорк и в силу обстоятельств вынужденный терпеть неудобства здешней суровой зимы, пытался скрасить свое существование, купаясь в восхитительно теплой и надежно дезинфицированной воде.

– Вы подойдете к телефону, сэр?

– Нет, не хочу, Реммик. Я устал. Этот снег… Он вызывает во мне одно-единственное желание: поудобнее устроиться в постели и заснуть. Пожалуй, именно так я и сделаю, Реммик. Выпью немного горячего шоколада, а потом буду спать, спать, спать…

– Мистер Эш, этот человек сказал, что вы непременно пожелаете говорить с ним, что я должен сообщить вам…

– Все так говорят, Реммик.

– Сэмюэль, сэр. Он велел назвать вам это имя.

– Сэмюэль?

Он отвернулся от окна и посмотрел прямо в безмятежные глаза слуги. В них не было ни осуждения, ни скрытых мыслей. Только преданность и готовность безоговорочно повиноваться.

– Он велел мне пойти и доложить вам немедленно, мистер Эш, сказал, что так следует делать всегда, если он звонит. Я подумал, что он…

– Ты поступил правильно. А теперь можешь ненадолго оставить меня одного.

Эш сел в кресло у письменного стола. Как только дверь закрылась, он поднял телефонную трубку и нажал на крошечную красную кнопку.

– Сэмюэль! – прошептал он.

– Эшлер, ты заставил меня ждать пятнадцать минут. – Голос в трубке звучал так явственно и отчетливо, словно собеседник стоял рядом. – Какой важной персоной ты стал!

– Сэмюэль, где ты? В Нью-Йорке?

– Разумеется нет, – последовал ответ. – Я в Доннелейте. Звоню из отеля.

– Телефоны в глене… – едва слышным шепотом произнес Эш.

Голос друга долетал до него из самой Шотландии… Из долины…

– Да, старина, в долине теперь есть телефоны, впрочем, как и многое другое. Эш, послушай, здесь появился Талтос. Я видел его. Подлинный Талтос.

– Подожди минутку. Мне показалось или ты действительно сказал?..

– Да, ты все понял правильно, именно это и сказал. Но погоди волноваться, Эш. Он мертв. Это был ребенок, неумелый и беспомощный. Довольно длинная история. В дело замешан цыган, очень умный цыган из Таламаски – по имени Юрий. Если бы не я, цыган сейчас был бы уже покойником.

– Ты уверен, что Талтос мертв?

– Так сказал цыган. Эш, для Таламаски наступили тяжелые времена. В ордене произошло что-то ужасное. Не исключено, что в самое ближайшее время они попытаются убить цыгана, однако он твердо решил вернуться в Обитель. Ты должен приехать! И как можно скорее!

– Сэмюэль, встретимся в Эдинбурге. Завтра.

– Нет, в Лондоне. Лети прямиком в Лондон. Я обещал Юрию. Но поспеши, Эш. Если собратья по ордену нападут на его след в Лондоне, цыгану конец.

– Сэмюэль, что-то здесь не так. Мне кажется, ты ошибаешься в трактовке событий. Не в традициях Таламаски поступать так с кем-либо, а уж тем более с собственными агентами. Ты уверен, что цыган говорит правду?

– Эш, все дело в Талтосе. Ты можешь вылететь прямо сейчас?

– Да.

– Не подведешь?

– Нет.

– В таком случае я должен рассказать тебе кое-что еще. Сообщения об этом ты увидишь в лондонских газетах. Здесь, в Доннелейте, в развалинах Кафедрального собора производились раскопки.

– Я знаю, Сэмюэль. Мы уже обсуждали это.

– Эш, они обследовали могилу святого Эшлера. И обнаружили имя, выгравированное на камне. Ты прочтешь об этом в газетах, Эшлер. Ученые из Эдинбурга все еще здесь. Эш, в этой истории замешаны ведьмы. Ладно, цыган расскажет тебе. На меня уже обращают внимание. Пора уходить.

– Сэмюэль, люди всегда глазеют на тебя. Подожди…

– А что с твоими волосами, Эш? Я видел фото в журнале. Эти белые пряди в волосах?.. Впрочем, не важно…

– Да, волосы и вправду седеют. Но очень медленно. А во всех других отношениях я все такой же – совсем не постарел. Так что никаких сюрпризов для тебя не будет. За исключением волос.

– Ты будешь жить до скончания веков, Эш, и станешь одним из тех, кто разрушит этот мир.

– Нет!

– Итак, отель «Кларидж», в Лондоне. Мы выезжаем немедленно. В этом отеле человек может развести в камине огонь из больших дубовых поленьев и уснуть в просторной и уютной старинной спальне, среди вощеного ситца и темно-зеленого бархата. Я буду там ждать тебя. И еще одно, Эш. Заплати за отель, хорошо? Я прожил в долине два года.

Сэмюэль повесил трубку.

– С ума можно сойти! – прошептал Эш и в свою очередь опустил трубку на рычаг.

Устремив взгляд на дверь, он довольно долго сидел, не меняя позы, и даже не моргнул, когда дверь отворилась и в проеме возник расплывчатый силуэт входящего в комнату человека.

Он ни о чем не думал и только беспрестанно повторял про себя два слова: «Талтос» и «Таламаска».

Выйдя из задумчивости, он увидел Реммика, наливающего шоколад из маленького тяжелого серебряного кувшинчика в красивую китайскую чашку. Пар струился, окутывая грустное и усталое лицо слуги. «Да, вот кто совсем поседел, – подумал Эш. – Вся голова белая. Мне до него еще далеко».

Действительно, седыми у него были всего только две волнистые пряди на висках и несколько волосков в баках, как их называли. Ах да, еще редкие белые проблески в черных завитках на груди. Он бросил взгляд на кисть. Здесь тоже на фоне темной поросли, вот уже столько лет покрывавшей его руки, виднелись светлые мазки.

Талтос… Таламаска… Мир на грани катастрофы…

– Сэр, тот телефонный звонок и в самом деле был важным? – спросил Реммик присущим ему удивительным, почти неслышным британским шепотом, который нравился его хозяину, хотя большинство людей, наверное, назвали бы его не более чем невнятным бормотанием.

«И вот мы едем в Англию, возвращаемся обратно к этим симпатичным, учтивым людям…»

Англия… Земля мучительного холода, исполненных таинства зимних лесов и гор со снежными шапками на вершинах.

– Да, именно так, Реммик. Чрезвычайно важным Впредь, если позвонит Сэмюэль, немедленно докладывай мне. А теперь я должен лететь в Лондон. И как можно скорее.

– Тогда мне нужно поторопиться, сэр. Ла Гуардиа был закрыт весь день. Будет очень трудно…

– Тогда, пожалуйста, поспеши. Сейчас не до разговоров.

Эш сделал глоток шоколада – напитка, ни с чем, на его взгляд, не сравнимого по богатству вкуса и аромата. Ну разве что с чистейшим молоком.

– Еще один Талтос… – произнес он громким шепотом, ставя чашку на стол. – Тяжелые времена в Таламаске…

В последнем, впрочем, Эш был не вполне уверен.

Реммик вышел. Дверь за ним закрылась – прекрасная бронза, сверкающая и как будто горячая. Сияние, исходившее из светильника, врезанного в потолок, заливало мраморный пол – словно лунный свет на поверхности моря.

– Другой Талтос. Мужчина.

Множество мыслей сумбурной толпой теснились в голове. На мгновение ему показалось, что слезы вот-вот хлынут из глаз. Но нет. Это гнев подкатил к горлу – гнев на самого себя за собственную слабость. Подумать только! Достаточно было нескольких слов, чтобы сердце его вновь забилось от волнения, чтобы он бросил все и помчался за океан в надежде получить хоть какие-то крохи информации о еще одном Талтосе, мужчине… Уже мертвом…

И Таламаска… Значит, для ордена наступили тяжелые времена? Но разве в этом есть что-либо удивительное? Такой исход был для него неизбежен. И что в данной ситуации следует предпринять? Должен ли он, Эш, допустить, чтобы его втянули в это еще раз? Столетия тому назад он постучался в дверь ордена. Но кто из его членов знает об этом теперь?

Агентов ордена он знал в лицо и по имени только потому, что ради собственной безопасности вынужден был следить за каждым их шагом. В течение многих и многих лет они то и дело появлялись в долине… Кто-то знал или догадывался о чем-то, но в действительности ничто никогда не менялось.

Почему же теперь он чувствовал, что обязан вмешаться и защитить их? Не потому ли, что однажды они приняли его, внимательно выслушали все, что он решил им поведать, и после не посмеялись, а обещали сохранить историю в тайне и просили остаться. И не потому ли, что, как и он сам, орден Таламаска был стар. Стар, как деревья в тех необъятных лесах.

Как давно это было? Задолго до возникновения лондонской Обители. В те времена, когда залы старого палаццо в Риме еще озаряли свечи. Никаких записей. Таково было непременное условие Эша. Страстное желание услышать его повествование вынудило их согласиться… История должна оставаться безличной, анонимной, источником легенд и фактов, разрозненными фрагментами знаний, пришедших из прошлых столетий. Обессиленный, он заснул под их крышей. Ученые Таламаски дали ему приют и утешение. Но в конечном счете все они оказались обычными людьми – возможно, одержимыми интересом к загадочным, сверхъестественным явлениям и тем не менее самыми обыкновенными смертными: учеными, алхимиками, коллекционерами, чей век на этой земле очень недолог. К тому же они явно испытывали перед ним благоговейный страх.

Как бы то ни было, в том, что для них, как выразился Сэмюэль, настали тяжелые времена, нет ничего хорошего: слишком обширными знаниями они обладают, слишком много важных сведений хранится в их архивах. Да, ничего хорошего. Неожиданно мысли Эша по какой-то странной причине переключились на цыгана, и сердцем он устремился в долину. Ему не терпелось поскорее попасть туда и разобраться в том, что касалось Талтоса. Но еще горячее было его желание выяснить все о ведьмах.

Боже правый! Подумать только – ведьмы!

Наконец вернулся Реммик. Через руку у него было перекинуто отороченное мехом пальто.

– Погода холодная, сэр, и оно придется как нельзя кстати. – Он набросил пальто на плечи хозяину. – Вы, кажется, и так уже замерзли.

– Ничего страшного, – ответил Эш. – Не провожай меня, нет нужды спускаться. Для тебя есть поручение. Пошли деньги в Лондон, в отель «Кларидж». Для человека по имени Сэмюэль. Администратор без труда поймет, о ком идет речь. Сэмюэль – карлик и горбун, к тому же у него ярко-рыжие волосы и морщинистое лицо. Ты должен выяснить, в чем этот маленький человечек нуждается, и проследить, чтобы он был обеспечен всем необходимым. Ах да, вместе с ним в отеле живет еще некий… цыган. Не имею представления, что означает это слово.

– Понятно, сэр. Это его прозвище?

– Не знаю, Реммик. – Эш встал и потуже затянул вокруг шеи отороченный мехом воротник. – Я знаком с Сэ-мюэлем очень давно.

Уже в лифте он вдруг осознал абсурдность и неуместность своей последней реплики. В последнее время он наговорил слишком много глупостей. Вчера, например, когда Реммик выразил восхищение мраморной отделкой комнат, он в ответ сказал: «Да, я влюбился в мрамор с первого взгляда, едва только его увидел», – что, безусловно, прозвучало крайне нелепо.

Кабина лифта стремительно скользила вниз. В шахте завывал ветер – этот звук слышался только зимой и очень пугал Реммика, в то время как самому Эшу он нравился или, скорее, забавлял его.

В подземном гараже его ожидала машина, наполнявшая помещение шумом и белесым дымом выхлопных газов. Чемоданы уже уложили в багажник. Рядом стояли ночной пилот Джейкоб, второй пилот, чьего имени Эш не знал, и шофер – бледный молодой человек с соломенными волосами, который всегда дежурил в это время и отличался редкостной молчаливостью.

– Вы непременно хотите отправиться в путь сегодня ночью, сэр? – осведомился Джейкоб.

– А что, погода нелетная?

Удивленно приподняв брови и держась за ручку дверцы, он на минуту замер возле машины, из салона которой струился теплый воздух.

– Нет-нет, сэр, все в порядке, полеты проходят нормально.

– В таком случае мы поднимемся в воздух, Джейкоб. Если у вас имеются какие-либо опасения, можете остаться на земле.

– Куда вы, туда и я, сэр.

– Благодарю вас, Джейкоб. Помнится, однажды вы заверяли меня, что, летая высоко над облаками, вне действия атмосферных потоков, мы находимся в гораздо большей безопасности, чем пассажиры любого коммерческого рейса.

– Да, сэр, я именно так сказал. И разве у вас был повод усомниться в справедливости моих слов?

Эш откинулся на спинку черного кожаного сиденья и, вытянув вперед длинные ноги, положил ступни на противоположное. В таком длинном лимузине это не смог бы сделать ни один человек нормального роста.

Остальные тоже сели в машину. Шофер занял свое место, отделенное стеклом от пассажирского салона. Машина с телохранителями поехала впереди.

Большой лимузин стремительно рванулся с места и помчался вверх по спирали, не снижая скорости даже на поворотах. Ощущение опасности рождало в душе Эша приятное волнение. Вылетев из разверстой пасти ворот гаража, машина мгновенно попала в холодные объятия усиливающейся белой метели. К счастью, нищие, спасаясь от холода, покинули улицы. Надо же, он совсем забыл спросить о нищих. Впрочем, некоторых из них, конечно, впустили в вестибюль его здания и обеспечили горячим питьем и матрасами, чтобы люди могли провести ночь в тепле.

Они пересекли Пятую авеню и на большой скорости направились к реке. Стремительный поток крошечных белых точек безмолвно вихрился и, пролетев меж высоких зданий, словно меж скалистых стен глубокого ущелья, опускался на землю. Ударяясь о темные окна и мокрые тротуары, снежинки мгновенно таяли.

Талтос…

На мгновение радость покинула его мир – радость его достижений и его грез. Перед мысленным взором Эша возникла прелестная молодая женщина в измятом шелковом платье фиолетового цвета – мастерица кукол из Калифорнии. Он увидел ее мертвой, лежащей на кровати в растекающейся луже крови, которая постепенно пропитывала шелк, отчего тот темнел и делался почти черным.

Разумеется, этого больше не случится, как не случалось ничего подобного вот уже много-много лет – он даже не смог бы сказать, сколько именно. Сейчас ему едва ли удастся вспомнить, каково это – держать в своих объятиях мягкое женское тело или ощущать на губах вкус материнского молока.

Но он то и дело вспоминал о кровати, о крови, о женщине, мертвой и холодной, о синеве, появившейся вокруг глаз и постепенно разливавшейся по лицу и под ногтями. Он снова и снова представлял себе эту картину, сознавая, что на память могло прийти великое множество других событий. Боль, которую он при этом испытывал, подавляла желания и порывы, заставляла держаться в установленных рамках.

– Что же все-таки это значит? – прошептал он. – Мужчина… Мертвый…

И все же самое главное, что он наконец-то увидится с Сэмюэлем! Они с Сэмюэлем будут вместе! Одно это могло бы затопить Эша ощущением счастья, если бы он позволил себе поддаться эмоциям. Но он давно научился быть хозяином положения и управлять чувствами.

Он не видел Сэмюэля уже пять лет… Или даже больше? Надо подумать. Конечно, они разговаривали по телефону – по мере усовершенствования связи и телефонных аппаратов беседы происходили все чаще, – но ни разу за это время не встречались.

В те дни белых прядей в волосах Эша было совсем мало. Боже, неужели седина так быстро распространяется? Сэмюэль, конечно же, заметил светлые проблески и не преминул обратить на них внимание друга. «Они исчезнут», – сказал тогда Эш.

На один миг поднялась завеса – могучий оградительный щит, так часто спасавший его от невыносимой боли.

Он увидел долину, над которой расстилался дым, услышал ужасающий звон и лязг мечей, заметил фигуры, ринувшиеся в направлении леса. Невероятно, что такое могло случиться!

Появилось новое оружие, изменились обстоятельства и правила. Но во всех других отношениях резня осталась резней. Он прожил на этом континенте уже семьдесят пять лет, периодически уезжая куда-то и каждый раз в силу разных причин возвращаясь не больше чем через месяц-два. Одной из таких причин, причем немаловажной, было нежелание видеть страдания и гибель людей, пожарища, разрушения и другие ужасы, порождаемые войнами.

Память о долине не оставляла Эша. Его преследовали воспоминания о зеленеющих лугах, о полевых цветах – о сотнях сотен крошечных синих полевых цветочков. Он плыл в маленьком деревянном суденышке вдоль реки, по берегам которой на высоких укреплениях стояли солдаты. Ах, что эти твари проделывали: громоздили один на другой огромные камни, чтобы возвести грандиозные неприступные сооружения! А каковы были его собственные творения? Сотни людей перетаскивали через всю долину гигантские валуны – сарсены – и укладывали их в кольцо.

Он вновь увидел пещеру – так, словно перед ним внезапно растасовали дюжину четких фотографий: вот он, то и дело оскальзываясь и чуть не падая, бежит по скале, а вот там стоит Сэмюэль. «Давай уйдем поскорее, Эш, – просит он. – Зачем ты сюда забрался? Разве есть здесь хоть что-нибудь, на что стоит поглядеть и чему поучиться?»

Он видел Талтоса с белыми волосами.

«Мудрые люди, достойные люди, знающие люди» – так их называли. О них не говорили «старые». В прежние времена, когда источники на островах были теплыми, а плоды в изобилии падали с фруктовых деревьев, это слово вообще не употребляли. Даже в долине они никогда не произносили слово «старый», хотя всякий знал, что там обитали долгожители. Эти люди с белыми волосами знали древнейшие сказания…

«Отправляйся туда и послушай очередную историю».

На острове можно было подойти к любому седовласому человеку – но выбор необходимо было сделать самому, ибо долгожители не могли решить, кому отдать предпочтение, – а потом усесться поудобнее рядом с избранным и послушать песню, рассказ или стихи, повествующие о далеких временах, оставшихся в памяти только таких же, как он. Была там одна беловолосая женщина, обладавшая высоким и нежным голосом. Она всегда пела, устремив взгляд на море. Эш любил слушать ее.

«Сколько еще пройдет времени? – думал он. – Сколько десятилетий минует, прежде чем и мои волосы станут совершенно белыми?»

Впрочем, насколько ему известно, это может произойти, и очень скоро. Время в данном случае ничего не значит. А беловолосых женщин было так мало потому, что из-за родов они увядали и умирали совсем молодыми. Никто не упоминал об этом, но все знали.

Седовласые мужчины были энергичными, решительными, влюбчивыми, ненасытными и всегда с удовольствием предсказывали будущее. А беловолосая женщина отличалась хрупким сложением и причиной тому послужило рождение детей.

Ужасно вспоминать об этом столь ясно и отчетливо, словно все происходило только вчера. А что, если существовал еще какой-то магический секрет, связанный с белыми волосами? Возможно, именно он заставлял Эша помнить все с самого начала? Нет, дело не в тайне, а в том, что на протяжении многих лет, даже приблизительно не предполагая, какой срок на земле ему отпущен, Эш воображал, что встретит смерть с распростертыми объятиями, но с некоторых пор подобные мысли покинули его навсегда.

Лимузин пересек реку и устремился к аэропорту. Большая, мощная машина уверенно мчалась по скользкому асфальту и стойко противостояла порывам пронзительного ветра.

Воспоминания продолжали беспорядочно тесниться в голове. Он был стар, когда всадники заполонили долину. Он был стар, когда римляне стояли на укреплениях стены Антонина. Он был стар, когда из двери кельи святого Колумбы смотрел на высокие скалы Айоны.

Войны… Почему они никогда не стираются из его памяти? Почему воспоминания о них, по-прежнему яркие и четкие, вечно соседствуют с милыми сердцу воспоминаниями о тех, кого он любил, о праздниках и танцах в долине, о чудесной музыке? Всадники скачут по пастбищам, темная масса распространяется на глазах, словно чернила растекаются по мирному пейзажу, запечатленному на полотне, а чуть позже слышится грозный рев и становится отчетливо виден пар, нескончаемыми облаками поднимающийся над крупами лошадей.

Эш вздрогнул и очнулся от грез.

Звонил маленький телефон.

Быстро схватив трубку, он резким движением снял ее с черного крючка.

– Мистер Эш?

– Да, Реммик.

– Я решил, что вам будет приятно услышать новости. Служащие «Клариджа» хорошо знают вашего друга Сэмюэля. Для него подготовили номер на втором этаже, угловой, с камином, который он всегда занимает. Они ожидают вас. Кстати, мистер Эш, они не знают его фамилии. Кажется, он ею не пользуется.

– Благодарю, Реммик. Помолись за меня. Погода неустойчивая и, как мне кажется, сулит намбольшие неприятности.

Прежде чем Реммик успел открыть рот, чтобы в который раз повторить свои обычные предостережения, Эш повесил трубку. «Не следовало говорить такие вещи», – подумал он.

Поистине удивительно, что Сэмюэля знают в «Кларидже»! Неужели там уже свыклись с его внешним видом? В последний раз, когда они встречались, рыжие волосы Сэмюэля беспорядочно висели спутанными прядями, а усеянное пигментными пятнами лицо было настолько изрезано глубокими морщинами, что глаза практически скрывались в их складках и лишь изредка вспыхивали подобно осколкам янтаря, отражая внешний свет. В те дни Сэмюэль, одетый в какие-то лохмотья, с заткнутым за пояс пистолетом, походил на самого настоящего разбойника, и окружающие в панике шарахались от него.

– Я не могу здесь оставаться, – жаловался Сэмюэль. – Все боятся меня. Ты только погляди на них! Нынешние люди еще более трусливы, чем те, что жили в прежние времена.

И что же? В «Кларидже» перестали его бояться? Или теперь костюмы для него шьют на Сэвил-роу, а грязные ботинки не изношены до дыр? А быть может, он отказался от привычки повсюду таскать с собой пистолет?

Машина остановилась, и Эшу пришлось сделать немалое усилие, чтобы открыть дверь. Шофер бросился на помощь, но ветер буквально сбивал его с ног.

Стремительно летящие к земле белые хлопья были потрясающе чистыми и красивыми. Эш вышел из машины, разминая затекшие ноги, и поднял ладонь к лицу, чтобы защитить глаза от влажных снежинок.

– На самом деле все не так уж плохо, сэр, – сказал Джейкоб. – Мы сможем выбраться отсюда примерно через час. А вам, сэр, позвольте заметить, лучше без промедления подняться на борт.

– Да. Благодарю вас, Джейкоб. – Эш остановился. Темное пальто мгновенно превратилось в белое. Чувствуя, как снег тает на волосах, Эш полез в карман и нащупал там игрушку маленькую лошадку-качалку.

– Это для вашего сына, Джейкоб, – сказал он. – Я ему обещал.

– Мистер Эш, как вы можете помнить о подобных вещах в такую ночь?

– Вздор, Джейкоб. Уверен, ваш сынишка не забыл о моем обещании.

Сама по себе игрушка ровным счетом ничего не стоила – так, мелкая поделка из дерева. Ему хотелось сейчас подарить что-нибудь бесконечно более интересное и ценное. Надо записать для памяти: «Хороший подарок для сына Джейкоба».

Эш быстро шел широким шагом, и водитель никак не мог приноровиться, чтобы идти с ним в ногу. Впрочем, какая разница – хозяин так высок, что зонт над ним держать невозможно. Это был не более чем жест уважения: сопровождать его, держа наготове зонт. Надо сказать, что желания им воспользоваться у Эша до сих пор не возникало.

Он поднялся на борт и вошел в небольшой теплый и уютный салон реактивного самолета, летать на котором всегда боялся.

– У меня есть записи вашей любимой музыки, мистер Эш.

Он знал эту молодую женщину. Как же ее зовут? Одна из лучших ночных секретарей, она сопровождала его в последнем путешествии в Бразилию и действительно стоила того, чтобы запомнить ее имя. Как неловко! Оно должно бы вертеться у него на языке…

– Иви, если не ошибаюсь? – слегка наморщив лоб, спросил он с улыбкой, словно заранее извиняясь за ошибку.

– Нет, сэр, Лесли, – мгновенно прощая его, отозвалась женщина.

Будь она куклой, то непременно сделанной из бисквита, с чуть подкрашенными нежно-розовыми щечками и губками и с маленькими, но темными, глубоко посаженными глазами.

Застенчиво глядя на Эша, Лесли застыла в ожидании.

Как только он занял специально для него изготовленное громадное кожаное кресло, она вложила ему в руку отпечатанную программу. Бетховен, Брамс, Шостакович… Любимые композиторы. Был там и недавно заказанный им Реквием Верди. Нет, он не станет слушать эту музыку сейчас. Стоит погрузиться в мрачные аккорды и печальные голоса – воспоминания пропадут.

Стараясь не обращать внимания на зимний пейзаж за стеклом иллюминатора, Эш оперся зонтиком о подголовник кресла и мысленно приказал себе спать, хотя отлично понимал, что заснуть не сможет, а будет снова и снова вспоминать Сэмюэля и размышлять над тем, что от него услышал, до тех пор пока они не встретятся вновь. Он явственно ощутит запах, витавший в Обители Таламаски; перед его внутренним взором возникнут лица ученых, всем своим обликом больше похожих на монахов, и рука человека, сжимающая в пальцах птичье перо и старательно выводящая им крупные буквы с затейливыми завитками: «Аноним. Легенды затерянной земли. О Стонхендже».

– Предпочитаете полную тишину, сэр? – спросила Лесли.

– Нет. Пожалуй, Шостакович… Пятая симфония. Она заставляет меня плакать, но пусть это вас не беспокоит. Знаете ли, я голоден и, пожалуй, не отказался бы от сыра и молока.

– Да, сэр, мы все подготовили…

Лесли принялась перечислять разнообразные сорта сыра, которые специально для него заказывали во Франции, Италии и бог знает где еще.

Он молча кивал, соглашаясь, ожидая, когда из динамиков электронной акустической системы хлынет музыка – божественно пронзительная, всепоглощающая, она вытеснит из головы все мысли о снеге снаружи, о том, что вскоре самолет окажется над громадным океаном, о том, что впереди ждут берега Англии, зеленая долина, Доннелейт…

И глубокая печаль…

 

Глава 2

В первые дни Роуан ни с кем не разговаривала и большую часть времени проводила на воздухе, под дубом, сидя на белом плетеном стуле и положив ноги на подушку, а иногда просто поудобнее расположившись на траве. Она смотрела куда-то вверх, словно провожая взглядом вереницу облаков, хотя на самом деле небо было ясным и лишь изредка в необъятной голубизне то тут, то там возникали маленькие белые барашки.

Время от времени она переводила взгляд на стену, или на цветы, или на тисы, но ни разу не опустила его вниз, на землю.

Возможно, она забыла о двойной могиле, находившейся прямо под ногами и практически скрытой густой травой, которая по весне буйно разрасталась в Луизиане благодаря обилию дождей и солнца.

По словам Майкла, аппетит у Роуан восстановился не полностью. Пока ей удавалось осилить приблизительно от четверти до половины порции, однако голодной она не выглядела, хотя бледность все еще заливала щеки, а руки по-прежнему дрожали.

Ее навещали все члены семьи. Родственники приходили группами, по нескольку человек, и останавливались в отдалении, у края лужайки, словно опасаясь приблизиться и каким-то образом причинить Роуан боль. Они произносили слова приветствия, справлялись о ее здоровье, уверяли, что выглядит она прекрасно (и в этом не грешили против истины)… По прошествии некоторого времени, так и не дождавшись ответа, посетители удалялись.

Мона внимательно наблюдала за происходящим.

Майкл говорил, что ночами Роуан спала так, будто весь день тяжко трудилась и совершенно лишилась сил. Его пугало, что ванну она принимала только в одиночестве, предварительно заперев дверь, а если он пытался остаться с рядом с женой внутри, просто садилась на стул и безучастно смотрела в сторону. Ему ничего не оставалось делать, кроме как уйти. Только после этого Роуан вставала, и Майкл слышал за спиной щелчок замка.

Если кто-либо заговаривал с Роуан, она прислушивалась – по крайней мере, в первые минуты. А когда Майкл просил ее сказать хоть что-нибудь, нежно пожимала ему руку, словно утешая или призывая проявить терпение. В общем, зрелище было довольно-таки печальным…

Майкл оставался единственным, кого она признавала и кого позволяла себе касаться, хотя этот скромный жест неизменно совершался все с тем же отстраненным выражением лица. В глубине ее серых глаз не мелькало даже слабого отблеска эмоций.

Волосы Роуан вновь стали густыми и даже слегка выгорели от долгого пребывания на солнце. Пока она находилась в коме, они приобрели цвет мокрого дерева – такой, какой обычно приобретают сплавляемые по реке бревна. Их можно во множестве увидеть на илистых берегах. Теперь волосы казались живыми, хотя, если Моне не изменяет память, их в принципе не принято считать таковыми: когда вы их расчесываете, завиваете или покрываете каким-либо средством, волосы уже мертвы.

Каждое утро, проснувшись, Роуан медленно спускалась по лестнице. Левой рукой она держалась за перила, а правой опиралась на палку. Казалось, ее вовсе не заботит, помогает ей при этом Майкл или нет. А если ее брала за руку Мона, Роуан словно вообще этого не замечала.

Изредка, прежде чем спуститься вниз, Роуан останавливалась возле своего туалетного столика и проводила помадой по губам.

Мона не однажды видела это собственными глазами, ожидая Роуан в холле первого этажа. Весьма знаменательно, надо заметить.

У Майкла имелись на этот счет свои наблюдения. Ночные рубашки и пеньюары Роуан выбирала с учетом погоды. Покупала их всегда тетя Беа, а Майкл обязательно стирал, поскольку помнил, что Роуан надевала новые вещи только после стирки. Всю одежду для жены он складывал на кровать.

Нет, это не кататония, считала Мона. И врачи подтверждали ее мнение, хотя и не могли сказать, в чем именно заключалась проблема. Однажды один из них – идиот, как обозвал его Майкл, – всадил в предплечье Роуан иглу, а та спокойно отвела свою руку и закрыла ее другой. Майкл пришел в ярость, в то время как Роуан даже не взглянула на наглого типа и не произнесла ни слова.

– Хотела бы я присутствовать при этом, – сказала Мона.

Она не сомневалась, что Майкл говорит правду. Доктора только и делают, что строят предположения и колют людей иглами! Кто знает, быть может, возвращаясь в больницу, они втыкают иголки в куклу, изображающую Роуан, – своего рода акупунктура по обрядам вуду. Мона ничуть не удивилась бы, услышав об этом.

Что Роуан чувствует? Что она помнит? Никто больше не был уверен ни в чем. Они знали только со слов Майкла, что она в полном сознании, что поначалу часами разговаривала с ним и была в курсе последних событий, ибо, находясь в коме, все слышала и понимала. Что-то ужасное случилось в тот день, когда она проснулась… Кто-то другой… И те двое, что похоронены под дубом…

– Я не имел права допустить, чтобы это случилось! – уже сотни раз повторял Майкл. – Страшно вспомнить запах, исходивший из этой ямы, вид того, что осталось… Мне нужно было обо всем позаботиться самому.

«А как выглядел тот, другой?», «А кто отнес его вниз?», «Что еще говорила Роуан?» Мона слишком часто задавала эти вопросы.

– Я вымыл Роуан руки, потому что она не сводила с них глаз, – сказал Майкл Эрону и Моне. – Уверен, ни один врач не потерпит такой грязи. А уж тем более хирург. Она спросила меня, как я себя чувствую, она хотела… – При этом воспоминании у Майкла всякий раз перехватывало дыхание. – Она хотела проверить мой пульс! Она беспокоилась обо мне!

«Бог мой! Ну почему мне не удалось собственными глазами увидеть то, что там похоронено?! – сокрушалась Мона. – И пообщаться с Роуан?! Ну почему она не рассказала обо всем мне?!»

Удивительное все-таки дело – в тринадцать лет быть богатой, избранной, иметь в своем распоряжении машину (да не какую-нибудь, а потрясающий длинный черный лимузин с комбинированным плеером для кассет и компакт-дисков, с цветным телевизором, с холодильником для льда и диетической кока-колы), персонального шофера, пачку двадцатидолларовых (никак не меньше) банкнот в сумочке и пропасть новой одежды. Как здорово, когда мастера, ремонтирующие старинный особняк на Сент-Чарльз-авеню и дом на Амелия-стрит, бегают за ней с образцами шелка и обоев ручной росписи, чтобы она выбрала нужную расцветку.

И знать это. Хотеть знать, жаждать причастности к событиям, стремиться к постижению тайны этой женщины, этого мужчины и этого дома, который однажды должен перейти к ней. Призрак мертв и погребен под деревом. Легендарное предание покоится под весенними ливнями. И в его руках – некто другой.

Это было все равно что отречься от волшебного сияния золота и предпочесть ему хранившиеся в тайнике потемневшие безделушки, значение которых тем не менее невозможно переоценить. Ах, вот это и есть волшебство! Даже смерть матери не смогла отвлечь Мону от таких мыслей.

Мона тем не менее беседовала с Роуан. Подолгу.

Она приходила в особняк с собственным ключом – все-таки наследница как-никак. Майкл дал на это разрешение. Он уже не смотрел на Мону с похотью во взгляде и относился к ней едва ли не как к дочери.

Мона отправлялась в расположенную за домом часть сада, пересекала лужайку, стараясь, если не забывала об этом, обойти стороной могилу, а затем садилась на плетеный стул, здоровалась с Роуан и говорила, говорила…

Она рассказывала Роуан о том, как идут работы по созданию Мэйфейровского медицинского центра, о том, что уже выбрано место для застройки и достигнута договоренность об установке разветвленной геотермальной системы, о том, что уже привезли растения.

– Твоя мечта осуществится, – заверяла она Роуан. – Мэйфейры слишком хорошо знают этот город, чтобы тратить время на изучение возможностей реализации проекта и тому подобные глупости. Больница будет такой, какой ты хотела ее видеть. Мы сделаем для этого все возможное.

Никакой реакции от Роуан. Интересовал ли ее по-прежнему колоссальный медицинский комплекс, в котором коренным образом изменятся взаимоотношения между пациентами и посещавшими их членами семей и сотрудники которого будут помогать даже тем, кто обратится туда анонимно?

– Я нашла твои записи, – сообщила однажды Мона. – Они не были заперты и не показались мне сугубо личными.

Ответа не последовало.

Громадные ветки дуба едва шелохнулись. Листья банана затрепетали, касаясь кирпичной стены.

– Я сама стояла возле лечебницы Туро и часами расспрашивала людей, какой бы они хотели видеть идеальную больницу. Ты меня понимаешь?

Никакой реакции.

– Тетя Эвелин находится в Туро, – ровным тоном продолжала Мона. – Она перенесла удар. Вероятно, следует забрать ее домой, но я не уверена, что она осознает разницу.

Мона могла бы заплакать, рассказывая о Старухе Эвелин. Она могла бы заплакать, рассказывая о Юрии. Но она не плакала. И умолчала о том, что Юрий не писал и не звонил ей уже три недели. Она ни словом не упомянула об этом. Равно как и о том, что она, Мона, влюблена в обаятельного смуглого человека с манерами британца, загадочного мужчину, который более чем в два раза старше ее.

Впрочем, о том, что Юрий приезжал из Лондона помочь Эрону Лайтнеру, она говорила Роуан несколько дней назад. И тогда же сообщила ей, что Юрий – цыган и что взгляды их во многом совпадают. Она рассказала Роуан даже о встрече с Юрием в своей спальне накануне его отъезда и добавила, что никак не может избавиться от беспокойства за этого человека.

Однако Роуан никак не отреагировала и даже ни разу не взглянула на Мону.

Что еще Мона могла сказать сейчас? Разве только, что прошлой ночью видела страшный сон, но вспомнить его не могла и точно знала только одно: там было что-то ужасное о Юрии.

– Конечно, он взрослый человек. – Мона вздохнула. – Да, ему уже за тридцать, и он сам в состоянии позаботиться о себе. Но как подумаю, что кто-то в Таламаске угрожает ему…

Ох, ладно, хватит об этом!

Быть может, все было не так. Легко обвинять человека, который не имеет возможности или не хочет ответить.

Но Мона могла поклясться, что у Роуан возникло некоторое неопределенное представление, что она находится рядом. Хотя, быть может, такое впечатление создавалось лишь потому, что Роуан не выглядела обиженной или замкнутой.

Мона не ощущала неудовольствия.

Глаза ее скользили по лицу Роуан, выражение которого было на редкость серьезным. Разум ее не угас, нет, определенно не угас! Ведь она же выглядела в двадцать миллионов раз лучше, чем когда находилась в коме! Вот, пожалуйста, пеньюар застегнут на три пуговицы. А вчера была застегнута только одна. Причем Майкл уверял, что он не помогал жене в этом.

Но Мона знала, что отчаяние может полностью захватить разум и тогда любая попытка прочесть мысли почти наверняка обречена на провал – они словно скрыты плотной завесой тумана. Было ли то состояние, в котором находилась Роуан, отчаянием?

Мэри-Джейн Мэйфейр, эта сумасшедшая девчонка из Фонтевро, заходила в последний уик-энд. Странница, пират, провидица и гений – достаточно послушать ее рассказы. Но еще и леди, а также – несмотря на весьма почтенный возраст: девятнадцать с половиной лет – большая любительница развлечений. И главное – могущественная и грозная ведьма, как она сама себя называет.

– С ней все в порядке, – внимательно оглядев Роуан, объявила Мэри-Джейн и так резко сдвинула на затылок ковбойскую шляпу, что та соскользнула на спину. – Наберитесь терпения. Потребуется, конечно, некоторое время, но эта леди знает, что происходит.

– А это что еще за ненормальная? – резким тоном вопросила Мона.

Откровенно говоря, она испытывала симпатию и одновременно необычайное сочувствие к стоящему перед ней большому ребенку, хотя была моложе Мэри-Джейн на шесть лет. Несмотря на жесточайшую нищету, эта благородная дикарка, одетая в купленную в «Уол-Марте» коротенькую хлопчатобумажную юбку и дешевую белую блузку, которая так туго обтягивала высокую грудь, что на самом видном месте даже отлетела пуговица, держалась великолепно.

Разумеется, Мона знала, кто такая Мэри-Джейн Мэйфейр, обитавшая на руинах плантации Фонтевро, в Байю – на легендарной земле браконьеров, охотившихся на великолепных белошеих цапель только ради их мяса и отстреливавших аллигаторов, которые угрожали жизни взрослых, ибо могли с легкостью перевернуть утлые лодчонки, и не упускали случая сожрать кого-нибудь из детей.

Мэри-Джейн принадлежала к числу тех сумасшедших Мэйфейров, которые не сочли нужным перебраться в Новый Орлеан и редко – а то и никогда – не поднимались по деревянным ступеням знаменитого новоорлеанского представительства Фонтевро, иначе известного как особняк на углу Сент-Чарльз-авеню и Амелия-стрит.

Если уж быть до конца честной, Моне до смерти хотелось увидеть Фонтевро и сохранившийся до сих пор дом с шестью колоннами наверху и шестью – внизу, пусть даже его первый этаж был на три фута залит водой. Следующим по значимости желанием было увидеть легендарную Мэри-Джейн – кузину, лишь недавно вернувшуюся «издалека», увидеть, как та привязывает свою пирогу к перилам лестницы или переправляется по стоялой воде через илистый затон, чтобы сесть за руль грузового пикапа и съездить в город за провизией.

Все только и говорили о Мэри-Джейн Мэйфейр. А все потому, что Моне было уже тринадцать и теперь она стала единственной наследницей, имевшей право на распоряжение легатом, а следовательно, могла по своему желанию выбирать, с кем и как строить отношения. Исходя из этих обстоятельств, родственники считали, что Моне должно быть особенно интересно и полезно поговорить с деревенской кузиной, которую называли «блестяще одаренной», «обладающей выдающимися экстрасенсорными способностями» и которая пыталась постичь те же тайны, что и Мона, но делала это по-своему.

Девятнадцать с половиной… Пока Мона лично не встретилась с этим удивительным созданием, она считала, что в таком возрасте уже невозможно сохранить истинно юную душу.

Мэри-Джейн, похоже, стала наиболее интересным открытием, сделанным с тех пор, как они занялись поисками в стремлении собрать вместе всех Мэйфейров. Пожалуй, такое открытие можно назвать предопределенным: они неизбежно должны были наткнуться на подобный атавизм и обнаружили его в лице Мэри-Джейн. «Интересно, – думала Мона, – что еще выползет из этого болотца?»

При мысли о полузатопленном доме на плантации – великолепном и величественном памятнике греческого Ренессанса, постепенно погружающемся в тину, Моне становилось не по себе. Как это ужасно: обломки известки и глины, с шумом падающие в мрачные воды, рыбы, проплывающие мимо балясин лестничной балюстрады…

– Что, если дом рухнет и похоронит девочку под своими обломками? – волновалась Беа. – Ведь он уже наполовину в воде! Ей нельзя там оставаться. Малышку непременно следует переселить в Новый Орлеан.

– Болотная вода, Беа, – отозвалась Селия. – Болотная вода, помни. Это не озеро и не Гольфстрим. Кроме того, если ребенок не понимает, что надо выбираться оттуда и увезти пожилую женщину в безопасное место…

Пожилую женщину…

Воспоминания о последнем уик-энде, когда Мэри-Джейн внезапно появилась на заднем дворе и нырнула в маленькую группку людей, окружившую Роуан, словно попала на пикник, отчетливо сохранились в памяти Моны.

– Я знаю о вас все, – объявила Мэри-Джейн, обращаясь в том числе и к Майклу, который стоял возле стула Роуан, словно позируя для парадного семейного портрета.

Майкл перевел взгляд на новую родственницу и надолго задержал его на лице девушки.

– Я прихожу сюда иногда и смотрю на вас, – тем временем продолжала Мэри-Джейн. – Да-да, я говорю правду. Я приходила и в день вашего бракосочетания. – Она указала на Майкла, затем на Роуан. – В день свадьбы я стояла вон там, на другой стороне улицы, и разглядывала ваших гостей.

Каждую фразу Мэри-Джейн произносила с вопросительной интонацией, словно ожидая в ответ подтверждения со стороны тех, к кому обращалась.

– Тебе следовало прийти сюда, в особняк, – мягко заметил Майкл.

Он внимательно вслушивался в каждое слово, произнесенное Мэри-Джейн. Беда Майкла заключалась в том, что он испытывал слабость к миловидным девушкам, едва достигшим половой зрелости. Его встречи с Моной отнюдь не были капризом извращенной натуры или следствием действия колдовских чар, а Мэри-Джейн Мэйфейр – этакая сексуальная болотная курочка – представляла собой весьма лакомый кусочек. Впечатление не портили даже ярко-желтые косички, заплетенные на макушке, и грязные белые лаковые туфельки на ремешках, какие обычно носят маленькие девочки. Темная, оливкового цвета кожа (возможно, виной тому был просто загар) делала ее похожей на паломино – пегую лошадку с белой гривой.

– Что показали тесты? – спросила Мона. – Ведь ты приехала сюда ради этого, не так ли? Они проверяли тебя?

– Понятия не имею, – ответила гениальная особа, она же могущественная болотная ведьма. – Они там так суетятся. Сомневаюсь, что им удастся хоть что-то сделать правильно. Сначала они назвали меня Флоренс Мэйфейр, потом Даки Мэйфейр. В конце концов я не выдержала и говорю им: «Послушайте, я Мэри-Джейн Мэйфейр. Да вы посмотрите получше, кто стоит перед вами».

– Ну, это уже никуда не годится, – пробормотала Селия.

– В общем, они сказали, что со мной все в порядке и я могу возвращаться домой, а если вдруг окажется что-нибудь не так, то они сообщат. Послушайте, я уверена, что обладаю ведьмовскими генами, и рассчитываю занять верхнюю строчку в этом списке. Должна еще сказать вам, друзья мои, что никогда не видела так много Мэйфейров сразу, как в том доме.

– Он принадлежит нам, – заметила Мона.

– И буквально каждого из них я смогла распознать по внешнему виду. Ни разу не ошиблась. Кстати, вы знаете, что среди них был один чужак? Точнее, не совсем чужак – скорее полукровка. Именно так. Полукровка. Вы обратили внимание, что существует несколько типичных для Мэйфейров особенностей? Вот, например, у огромного числа представителей нашего семейства практически отсутствует подбородок, а в целом симпатичные носы чуть провисают – вот здесь. И еще: у многих внешние уголки глаз заметно скошены вниз. А есть тип людей, очень похожих на вас. – Мэри-Джейн повернулась к Майклу. – Да-да, настоящие ирландцы: кустистые брови, вьющиеся волосы и безумное выражение в огромных глазах…

– Но я-то ведь не Мэйфейр, милая, – попытался возразить Майкл.

– А еще имеются такие же рыжие, как она, – не обращая внимания на протестующую реплику Майкла, продолжала Мэри-Джейн, указывая на Мону. – Но не настолько красивые. Такие красавицы мне до сих пор не встречались. Ты, должно быть, Мона? Только те, кто неожиданно становится обладателем уймы денег, способны излучать такое сияние.

– Мэри-Джейн, дорогая… – начала было Селия, но так и не смогла закончить фразу каким-либо разумным аргументом или задать хотя бы незначительный вопрос.

– Скажи, каково это – быть такой богатой? – спросила Мэри-Джейн, устремив на Мону пристальный взгляд огромных глаз. – Меня интересует, что ты на самом деле чувствуешь внутри, вот здесь? – Она стукнула себя кулачком по груди и, прищурившись, наклонилась вперед так сильно, что глубокую ложбинку в вырезе блузки смогла увидеть, несмотря на свой маленький рост, даже Мона. – Ладно, не обращай внимания. Я, конечно, не должна задавать тебе такие вопросы. Собственно, – пояснила Мэри-Джейн, обращаясь уже ко всем присутствующим, – я пришла сюда, чтобы повидаться с ней, потому что Пейдж и Беатрис велели мне сделать это.

– А почему? – спросила Мона.

– Помолчи, дорогая, – осадила ее Беатрис. – Мэри-Джейн – Мэйфейр из Мэйфейров. Милая Мэри-Джейн, тебе следует привезти сюда бабушку, и немедленно. Я говорю серьезно, дитя. Вы просто обязаны быть здесь. У нас есть целый список подходящих адресов – как временных, так и постоянных.

– Я понимаю, о чем речь, – вмешалась Селия. Она сидела рядом с Роуан и время от времени прикладывала к ее лицу белый носовой платок. У нее у единственной хватало на это смелости. – Речь о тех Мэйфейрах, что без подбородков. Она говорит о Полли, которой имплантировали подбородок – от рождения он был совсем не такой…

– Значит, у нее есть подбородок, если ей вживили имплантат, – перебила Селию Беатрис.

– Да-а-а… Но у нее косой разрез глаз и вздернутый носик, – сказала Мэри-Джейн.

– Точно, – подтвердила Селия.

– Так вы все боитесь этих лишних генов? – Резкий голос Мэри-Джейн прозвучал словно свист хлыста, и все внимание обратилось на нее. – Вот ты, например, Мона, боишься?

– Не знаю, – ответила Мона, которая на самом деле не испытывала ни малейшего страха.

– Разумеется, ничего подобного быть не может, – сказала Беа. – Эти гены… Вероятность их появления чисто теоретическая. Не уверена, что нам стоит вообще обсуждать эту тему.

Беатрис метнула многозначительный взгляд в сторону Роуан.

Роуан, как обычно, смотрела на стену – быть может, ее привлекала причудливая игра солнечного света на кирпичах?

Мэри-Джейн не отступала и упорно продолжала развивать свою мысль:

– Не думаю, что столь ужасные события когда-нибудь вновь произойдут в нашей семье. Мне кажется, времена того колдовства прошли – наступила другая эпоха, новая эра для нового колдовства.

– Милая, по правде говоря, мы не воспринимаем ведьмовство всерьез, – заметила Беа.

– Ты знаешь семейную историю? – сурово спросила Селия.

– Знаю ли я? Да мне известны такие подробности, о которых вы и не слыхивали. О многих вещах мне поведала бабушка, а она слышала их от старого Тобиаса. Я знаю слова, написанные на стенах этого дома, сохранившиеся до сих пор. В детстве, когда я, совсем еще маленькая, сидела у Старухи Эвелин на коленях, она рассказала мне обо всем, и я это запомнила. Ей достаточно было одного дня…

– А досье нашей семьи, составленное в Таламаске? – упорно гнула свою линию Селия. – Они показали тебе его в клинике?

– О да, Беа и Пейдж принесли мне целую кипу бумаг, – ответила Мэри-Джейн. – Вот, взгляните-ка сюда. – Она указала на два одинаковых пластыря: на руке и на колене. – Меня укололи сюда и сюда,! А крови взяли столько, что хватило бы и на то, чтобы ублажить и задобрить дьявола. Я поняла ситуацию в целом. Некоторые из нас обладают цепочкой лишних генов. Достаточно двух близких родственников с двойным набором двойных спиралей, чтобы получить Талтоса! Возможно… Возможно… В конце концов, об этом стоит задуматься… Ведь сколько близких родственников, кузенов и кузин переженились между собой – и что? Ничего. Но лишь до того момента, когда… Послушайте, вы правы, Беатрис: нам не следует болтать об этом в ее присутствии.

Майкл одарил ее едва заметной благодарной улыбкой.

Украдкой бросив еще один беглый взгляд на Роуан, Мэри-Джейн выдула из жевательной резинки большой пузырь, втянула его обратно и выдула вновь.

Мона засмеялась.

– А теперь снова повтори этот фокус, – попросила она. – Мне он никогда не удавался.

– Да уж, должно быть, это врожденный дар, – сказала Беа.

– Но ведь ты прочла досье? – настаивала Селия. – Очень важно, чтобы ты знала все.

– О да, я прочла его очень внимательно, – кивнула Мэри-Джейн. – Даже те отрывки, которые пришлось буквально подсмотреть тайком. – Она хлопнула себя по стройным загорелым бедрам и залилась смехом. – Вот вы говорите о том, что мне нужно дать что-нибудь. Помогите получить образование – это, пожалуй, единственное, что на самом деле пойдет мне на пользу. Знаете, самую скверную услугу в жизни оказала мне мама, забрав меня из школы. Разумеется, тогда у меня не было никакой охоты туда ходить. Я получала гораздо больше удовольствия в публичной библиотеке, но…

– Я думаю, ты совершенно права насчет этих лишних генов, – вмешалась Мона. – И права насчет образования.

Многие в нашем роду имеют лишние хромосомы, способствующие рождению монстров, но никогда, вплоть до этого ужасного времени, ни один из них не появился на свет.

А как же тот призрак, подумалось ей, чудовище, фантом, доводивший молодых женщин до безумия, так долго державший всех обитателей дома на Первой улице под покровом страха и мглы. Есть нечто поэтическое в странности тел, лежащих под землей прямо здесь, в тени дуба, где Мэри-Джейн в коротенькой хлопчатобумажной юбчонке, со свежеприклеенным пластырем на коленке, в белых, измазанных свежей грязью лакированных туфлях и в грязных носках, полуспущенных на каблуки, стоит, упираясь руками в худенькие бока.

Быть может, ведьмы из Байю просто тупицы, размышляла Мона. Они могут стоять над могилами монстров и не понимать этого. Конечно, ни одна ведьма из этой семьи не знает ничего и о самой себе. За исключением разве что молчащей женщины, рядом с которой застыл Майкл – гора кельтских мускулов и обаяния.

– Ты и я – троюродные сестры, – обращаясь к Моне, возобновила разговор Мэри-Джейн. – Разве в этом не заключен особый смысл? Ты еще не родилась, когда я пришла в дом Старухи Эвелин и она угощала меня домашним мороженым.

– Не помню, чтобы Старуха Эвелин делала домашнее мороженое.

– Дорогая, она делала лучшее домашнее мороженое, которое я когда-либо пробовала. Мама привозила меня в Новый Орлеан, чтобы…

– Ты что-то путаешь, – сказала Мона. – Это был кто-то другой.

Быть может, эта девочка – самозванка? А что, если она вовсе и не из Мэйфейров? Нет, таких совпадений не бывает. А кроме того, есть что-то у нее в глазах… нечто такое, что немного напоминает Моне Старуху Эвелин.

– Ничего я не путаю и знаю, о ком говорю, – настаивала Мэри-Джейн. – Но сейчас речь не о домашнем мороженом. Дай мне посмотреть на твои руки… Вот видишь, они у тебя нормальные.

– Ну и что из этого?

– Мона, будь вежливой, дорогая, – сказала Беатрис, – твоя кузина говорит от всей души.

– Так вот, видишь эти руки? – сказала Мэри-Джейн. – В далеком детстве у меня на обеих руках было по шестому пальцу. Тебе известно об этом? Это был лишний палец, совсем маленький. И мать привела меня к Старухе Эвелин, потому что у Старухи Эвелин имелись точно такие же пальцы.

– Неужели ты думала, что я не в курсе? – спросила Мона. – Я выросла у Старухи Эвелин.

– Знаю. Я знаю о тебе все. Остынь немного, милая. Я не хочу показаться грубой, просто я такая же Мэйфейр, как и ты, и готова сравнить свои гены с твоими в любой момент.

– А от кого ты обо мне узнала?

– Мона… – мягко попытался остановить ее Майкл, но безуспешно.

– Как получилось, что я никогда не встречалась с тобой прежде? – продолжала Мона. – Я Мэйфейр из Фонтевро. Твоя троюродная сестра. И почему ты говоришь как истинная жительница Миссисипи, если на самом деле ты жила в Калифорнии?

– Ах, послушайте, это целая история, – сказала Мэри-Джейн. – Я отбывала срок в Миссисипи, и, можете мне поверить, условия были еще хуже, чем на Ферме Парчмана. – Она пожала плечами. Похоже, этого большого ребенка невозможно вывести из себя. – У вас не найдется чаю со льдом?

– Конечно найдется, милая. Извини, пожалуйста, – вскинулась Беатрис и выбежала за чаем.

Селия качала головой. Ей было стыдно. Даже Мона почувствовала, что нарушает законы гостеприимства. А Майкл поспешно принялся извиняться.

– Нет, не надо, я возьму сама! Скажите только, где его можно найти! – крикнула Мэри-Джейн вслед Беатрис.

Но Беа уже исчезла из виду – и весьма кстати. Мэри-Джейн снова выдула пузырь из жвачки, затем еще раз, а напоследок выпустила целую серию пузырьков.

– Здорово! – восхитилась Мона.

– Как я и говорила, это целая история. Я могу рассказать вам жуткие вещи о том, как я отбывала срок во Флориде. Я была там. И в Алабаме тоже. Правда, недолго. Можно сказать, я зарабатывала себе возможность вернуться домой…

– Не лги, – резко прервала ее Мона.

– Мона, не будь такой язвительной.

– Я видела тебя раньше, – вновь заговорила Мэри-Джейн таким тоном, словно вообще ничего не произошло. – Я помню, когда ты и Гиффорд Мэйфейр пересаживались в Лос-Анджелесе, чтобы лететь на Гавайи. Тогда я впервые попала в аэропорт. Ты спала там на двух стульях возле стола, накрывшись пальто Гиффорд. И Гиффорд купила нам потрясающе вкусную еду.

«Ох, только не надо подробностей», – подумала Мона, в памяти которой и в самом деле сохранились какие-то туманные обрывки воспоминаний об этой поездке и о том, как болела шея после пробуждения в зале ожидания международного аэропорта Лос-Анджелеса. Припомнилось ей и как Гиффорд говорила Алисии, что когда-нибудь привезет Мэри-Джейн обратно.

Однако Мона никак не могла воскресить в памяти образ другой маленькой девочки. Но, видимо, она там все же присутствовала. Значит, это была Мэри-Джейн. А теперь она вернулась домой. Гиффорд, должно быть, творит чудеса с небес.

Беа вернулась с ледяным чаем.

– Вот он. Чудесный. С лимоном и сахаром – ведь ты такой любишь, дорогая?

– Я не помню тебя на свадьбе Роуан и Майкла, – сказала Мона.

– Это потому, что я не заходила внутрь.

Мэри-Джейн взяла из рук Беа ледяной чай и поспешно выпила половину, захлебываясь и утирая подбородок тыльной стороной ладони. Обломанные ногти, когда-то покрытые розовым лаком, украшал роскошный траурный узор.

– Я звала тебя. Приглашала, – сказала Беа. – Три раза оставляла записку в аптеке.

– Я знаю про эти записки, тетя Беатрис, и ни в коем случае не собираюсь тебя упрекать в том, что ты не сделала все возможное, чтобы мы присутствовали на этой свадьбе. Но, тетя Беатрис, у меня не было даже туфель! И шляпки тоже! Видите эти туфли? Я их нашла. Это мои первые туфли. До сих пор я носила только тенниски. К тому же я все прекрасно видела с улицы. И слышала музыку. Какая прекрасная музыка была на вашей свадьбе, Майкл Карри. Скажите, вы точно не Мэйфейр? Мне кажется, что вы тоже из наших. Я, во всяком случае, могу перечислить семь имеющихся у вас отметин, которые могут принадлежать только Мэйфейрам.

– Благодарю, милая, но я не принадлежу к числу ваших родственников.

– Ну, по внутренней сути ты Мэйфейр, – сказала Селия.

– Да, конечно, – кивнул Майкл, по-прежнему неотрывно глядя на Мэри-Джейн.

– Знаете, когда мы были маленькими, – продолжала Мэри-Джейн, – у нас вообще там ничего не было, кроме масляной лампы, холодильника с крошками льда и москитной сетки, натянутой над крыльцом. Каждый вечер бабушка зажигала лампу и…

– У вас там нет электричества? – спросил Майкл. – И никогда не было? Сколько же это может продолжаться?

– Майкл, ты никогда не был в Байю, – заметила Селия.

Беа согласно кивнула.

– Майкл Карри, мы скваттеры и живем на ничейной земле, – пояснила Мэри-Джейн. – Сейчас мы скрываемся в Фонтевро. Тетя Беатрис могла бы сообщить вам подробности. Шериф может пожаловать к нам в любую минуту, что он периодически и делает, каждый раз выбрасывая нас на улицу. Мы упаковываем вещи, и он забирает нас в Наполеонвилль, а потом на некоторое время оставляет в покое, пока какая-нибудь тварь – егерь или кто-то вроде того – не проплывет мимо в лодке и не донесет на нас. Знаете, мы разводим пчел на веранде и собираем мед. Только представьте! Мы можем ловить рыбу прямо с заднего крыльца! У нас повсюду росли фруктовые деревья, пока вистерия не заглушила их. А еще у нас растет ежевика. Так вот, у нас есть все. Теперь даже электричество! Я протянула его сама с автострады. И телевизионный кабель тоже.

– Ты и вправду все это устроила? – спросила Мона.

– Милая, ведь это противозаконно, – сказала Беа.

– Конечно, я все сделала сама. Моя жизнь слишком интересна, чтобы лгать. Кроме того, у меня гораздо больше смелости, чем воображения. И так было всегда. – Она, шумно хлебнув, допила остатки ледяного чая, пролив большую часть. – Хорошо. Очень вкусно. Вы добавили в него искусственный подсластитель?

– Боюсь, что так, – ответила Беа, уставившись на нее со смесью ужаса и смущения, вспомнив, что произнесла слово «сахар». Как бы то ни было, Беа терпеть не могла людей, не умеющих вести себя во время еды и проливающих на одежду напитки…

– Ладно, чего уж там. – Мэри-Джейн провела по губам тыльной стороной ладони и вытерла руку о свою юбчонку. – Ваш чай в пятьдесят раз слаще всего, что я пробовала до этого времени. Вот почему я купила пакет акций компании, производящей искусственный подсластитель.

– Ты купила – что? – переспросила Мона.

– Пакет акций. Именно так. У меня есть собственный «дисконтный» брокер, предоставляющий скидки. И меня это вполне устраивает, потому что в большинстве случаев я не нуждаюсь в консультациях и могу разобраться во всем сама. Он работает в Батон-Руж. Я потратила двадцать пять тысяч долларов на фондовой бирже. И когда разбогатею, осушу Фонтевро и подниму его из руин. Я верну все обратно, до последнего крючка и самой маленькой доски! Подождите – и сами все увидите. Перед вами будущий член клуба «Пятьсот самых богатых».

«Быть может, и в самом деле что-то есть в этой идиотке?» – подумалось Моне.

– А как ты раздобыла эти двадцать пять тысяч долларов? – спросила она.

– Тебя могло убить, пока ты мудрила с электричеством! – с укором воскликнула Селия.

– Я заработала каждый пенни этих денег на обратном пути к дому, и на это ушел год. Только не спрашивайте меня, как я это делала. След из того прошлого тянется за мной до сих пор. Впрочем, такого больше не повторится, не сомневайтесь.

– Тебя могли посадить на электрический стул! – не унималась Селия. – Подвесить на тех самых проводах!

– Дорогая, ты пока еще не выступаешь в суде в качестве свидетеля, – с беспокойством в голосе остановила Селию Беатрис.

– Послушай, Мэри-Джейн, – вмешался в разговор Майкл, – если ты нуждаешься в чем-либо, я готов приехать и помочь. Я говорю это вполне серьезно. Скажи только когда – и я буду в Байю.

Двадцать пять тысяч долларов?!

Взгляд Моны остановился на Роуан. Та хмурилась, пристально глядя на цветы, словно тихо переговаривалась с ними на им одним известном тайном языке.

Мэри-Джейн красочно, во всех подробностях рассказала о том, как карабкалась на болотные кипарисы, как узнала, до каких именно электрических проводов можно дотрагиваться, а до каких – нет, о похищенных рабочих рукавицах и сапогах. Кто знает, быть может, эта девчонка и в самом деле обладает гениальными способностями?

– Какими другими фондами ты владеешь? – спросила Мона.

– А какие тебя интересуют?

– О боже, Мэри-Джейн! – Мона старалась говорить тем же тоном, что и Беатрис. – Меня всегда привлекала фондовая биржа. Бизнес для меня – это искусство. Все знают об этом моем увлечении. Я мечтаю однажды основать свой собственный инвестиционный фонд открытого типа. Полагаю, тебе известен термин «взаимный фонд»?

– Разумеется, – ответила Мэри-Джейн, посмеиваясь про себя.

– У меня уже есть созданный за несколько последних недель, полностью спланированный портфель…

Мона резко остановилась. Ну разве не глупо – попасться на удочку, закинутую тем, кто, возможно, вообще тебя не слушает? Оказаться посмешищем в глазах сотрудников фирмы «Мэйфейр и Мэйфейр» – это одно. В конце концов все быстро забудут о ее промахе. А стать объектом насмешек этой девчонки – совсем другое.

Но Мэри-Джейн смотрела на нее серьезно, словно приглядываясь и стараясь понять как можно лучше.

– Правда? Ладно. Позволь мне теперь спросить тебя еще вот о чем. Как ты смотришь на телевизионный канал «Домашний магазин»? Я решила, что такое дело должно иметь успех: люди будут раскупать все как сумасшедшие! И потому вложила в этот канал десять штук. Знаешь, что произошло?

– Цена акций почти удвоилась за последние четыре месяца, – сказала Мона.

– Точно. Именно так. Но откуда ты узнала? Ты очень странная, крошка. Одна из этих богатеньких девочек из пригорода, которые носят ленточки в волосах и ходят в храм Святого Сердца. Понимаешь, о ком я? Я всегда думала, что ты даже не станешь говорить со мной.

В этот момент Мона почувствовала легкий, но болезненный укол в сердце, жалость к этой девчонке, ко всем ощущающим себя изгоями из-за пренебрежительного отношения к ним окружающих. Мона никогда не страдала отсутствием самоуверенности. Но эта девочка, с детства лишенная социальной защищенности и практически не получившая образования, тем не менее готова была действовать на свой страх и риск, руководствуясь лишь собственной интуицией и природными способностями.

– Пожалуйста, милые, прекратите эти разговоры. Вы не на Уолл-стрит, – взмолилась Беатрис. – Мэри-Джейн, а где сейчас твоя бабушка? Ты не сказала о ней ни слова. И вообще, уже четыре часа, так что еще немного – и тебе пора уходить, если собираешься успеть домой засветло.

– С бабушкой все прекрасно, тетя Беатрис, – ответила Мэри-Джейн, глядя при этом прямо в глаза Моне. – Знаете, что случилось с бабушкой, когда мама забрала меня с собой в Лос-Анджелес? Мне тогда было шесть лет. Слышали вы эту историю?

– Да, – сказала Мона.

Все слышали. Беатрис до сих пор не могла без содрогания вспоминать о том, что произошло. Селия уставилась на девочку, словно на гигантского москита. Лишь Майкл, казалось, пребывал в полном неведении.

Случилось вот что: бабушку Мэри-Джейн, Долли-Джин Мэйфейр, внезапно запихнули в приходский дом, после того как ее дочь уехала с шестилетней Мэри-Джейн. Долли-Джин умерла в прошлом году и была похоронена в семейном склепе. Погребение прошло пышно, как и полагается в тех случаях, когда умирает кто-то из Мэйфейров. Кто-то позвонил в Новый Орлеан – и все Мэйфейры выехали в Наполеонвилль, где били себя в грудь, скорбя и сожалея, что старая женщина, бедняжка Долли-Джин, умерла в приходском доме. Хотя, если честно, большинство о ней никогда даже не слышали.

И в самом деле, никто из них по-настоящему не знал Долли-Джин. Во всяком случае, такой, какой она была в старости. Лорен и Селия видели ее много раз, но лишь когда были маленькими девочками, разумеется.

Старуха Эвелин была знакома с Долли-Джин лучше других, но Старуха Эвелин никогда не покидала Амелия-стрит, чтобы поехать на сельские похороны, и никому даже не приходило в голову просить ее об этом.

Вскоре после погребения Долли-Джин Мэри-Джейн приехала в город и, услышав о смерти бабушки, подняла на смех всю родню и даже расхохоталась прямо в лицо Беа.

– Черт побери, она не умерла! Она пришла ко мне во сне и сказала: «Мэри-Джейн, приди и забери меня. Я хочу вернуться домой». Теперь я направляюсь в Наполеонвилль, и вы должны сказать мне, где находится этот приходский дом.

Всю эту историю Мэри-Джейн рассказала Майклу, и его удивленный вид вызвал у окружающих смех.

– Но почему же Долли-Джин не рассказала тебе во сне, где находился этот дом? – спросила Мона.

Беатрис метнула в нее неодобрительный взгляд.

– Да, она не объяснила, как найти дом. Это факт. И ты правильно его подметила. У меня есть своя теория о духах и причинах, по которым они, как вы знаете, все запутывают.

– Мы все так делаем, – хмыкнула Мона.

– Мона, сбавь тон, – обернулся к ней Майкл.

«Ведет себя так, словно я его дочь, – раздраженно подумала Мона. – И по-прежнему не сводит глаз с Мэри-Джейн».

– Дорогая, что же все-таки случилось? – участливым тоном поинтересовался Майкл, и в голосе его прозвучала нежность.

– Ну, знаете, старые люди все такие, – тем временем продолжала Мэри-Джейн. – Бабушка не всегда сознавала, где находится, не понимала иногда, сон это или явь, но знала, откуда она родом! Именно так все и произошло. Я вошла в дверь этого дома для престарелых, стремительно выскочила на середину комнаты для отдыха – или как там они ее называют? – и там сидела моя бабушка и смотрела прямо на меня. «Где ты была, Мэри-Джейн? – спросила она. – Забери меня домой, дорогая. Я так устала от ожидания».

Они похоронили какую-то постороннюю женщину, скончавшуюся в доме для престарелых.

Настоящая Долли-Джин Мэйфейр была жива. Она ежемесячно получала чеки для бедных с чьей-то чужой фамилией, но ни разу не удосужилась прочесть, что в них написано. Пришлось обратиться с просьбой о проведении специального дознания, чтобы досконально разобраться в обстоятельствах дела, и в конце концов бабушка Мэйфейр и Мэри-Джейн вернулись в развалины дома на плантации и вновь стали жить там… Пока семейство Мэйфейр обеспечивало их всем необходимым, Мэри-Джейн бродила по окрестностям, стреляла из пистолета по бутылкам из-под лимонада и уверяла всех, что у них с бабушкой все будет в порядке и они смогут позаботиться о себе сами. Имея всего несколько баксов, заработанных одной ей известным способом, девочка была настроена делать все по-своему.

– Итак, они позволили старой даме и тебе жить в этом затопленном доме? – невинным тоном спросил Майкл.

– Милый, после всего, что с ней сделали в доме для престарелых, а потом еще и перепутали ее с какой-то другой женщиной и написали ее имя на могильной плите, кто, черт возьми, мог возражать против ее жизни со мной? А кузен Райен из «Мэйфейр и Мэйфейр»! Вы знаете, что он сделал? Кузен Райен приехал и буквально разнес этот город в клочья!

– Это вполне в его духе, – улыбнулся Майкл, – держу пари, он именно так и поступил!

– Во всем случившемся была наша вина, – сказала Селия. – Мы не имели права терять этих бедняжек из виду и обязаны были позаботиться о них.

– Ты уверена, что не росла в Миссисипи или даже в Техасе? – спросила Мона. – Твоя речь звучит как амальгама всего Юга.

– Что значит «амальгама»? Видишь, в чем преимущество твоего образования перед моим? Я самоучка. Между нами глубочайшая пропасть. Существуют слова, которые я не осмеливаюсь произносить. К тому же я не умею читать транскрипцию в словарях.

– Ты хочешь пойти в школу, Мэри-Джейн?

Интерес Майкла к их разговору возрастал с каждой секундой. Его головокружительно невинные синие глаза тщательно фиксировали все вокруг каждые четыре с половиной секунды. Он был слишком умен, чтобы останавливать взор на грудках малышки и на ее бедрах, даже на ее маленькой головке, которая вовсе не была недоразвита, а скорее говорила о своего рода изяществе и природной утонченности.

– Да, хочу, – ответила Мэри-Джейн. – Когда я разбогатею, у меня будет частный преподаватель, как у Моны, которая уже сейчас знает, что она получит все, что захочет. Вы меня понимаете? Это будет по-настоящему умный парень, который может назвать вам каждое дерево, мимо которого вы проходите, и скажет, кто был президентом через десять лет после Гражданской войны, и сколько индейцев участвовало в битвах у Бегущего Быка, и что такое теория относительности Эйнштейна.

– Сколько тебе лет? – спросил Майкл.

– Девятнадцать с половиной, парниша, – объявила Мэри-Джейн, покусывая маленькими белыми зубками нижнюю губу, поднимая одну бровь и подмигивая.

– Эта история о бабушке… Ты не шутишь? Неужели все так и случилось? Ты забрала оттуда свою бабушку и…

– Дорогой, все произошло именно так, – сказала Селия, – в точности как говорит эта девочка. Однако, думаю, нам лучше пройти в дом. Мне кажется, мы расстраиваем Роуан.

– Не уверен, – покачал головой Майкл, – быть может, она слушает. Я не хочу уходить отсюда. Мэри-Джейн, можешь ли ты заботиться об этой пожилой леди самостоятельно?

Беатрис и Селия разволновались. Будь Гиффорд жива, она бы тоже занервничала. Еще бы! «Оставить старую женщину без присмотра!» – как в последнее время часто повторяла Селия.

«А ведь они обещали Гиффорд, что позаботятся о Старухе Эвелин!» – вспомнила Мона.

Гиффорд постоянно пребывала в состоянии безнадежного беспокойства о всех находившихся с ней в родстве – вне зависимости от степени его близости.

– Мы поедем и проверим, в каких условиях она живет и как себя чувствует, – решительно заявила Селия.

– Да, сэр, мистер Карри, так все и случилось. Я забрала бабушку домой к себе, и, можете себе представить, спальное место на верхней веранде сохранилось точно таким, каким мы его оставили. Представляете, после тринадцати лет радио осталось на том же месте! И москитная сетка, и холодильник!

– В этих болотах? – удивилась Мона. – Поверить не могу!

– Да-да, милая, чистая правда.

– Разумеется, мы снабдим их свежим постельным бельем и всем новым, – сказала Беатрис. – Мы хотели поместить их в гостиницу, или в какой-нибудь дом, или…

– Да, естественно, – подхватила Селия. – Боюсь, эта история попадет в газеты. Милая, твоя бабушка сейчас там совсем одна?

– Нет, маам, она там с Бенджи. Бенджи из трапперов, он ставит капканы. Вот уж точно: сумасшедшие люди, эти трапперы. Они живут в лачугах из жестяных банок, с окнами из осколков стекла. Я плачу ему меньше минимальной зарплаты за то, что он присматривает за бабушкой, и за дежурство у телефонов, но не беру с него никаких налогов.

– Ну и что же? – спросила Мона. – Он независимый подрядчик.

– Ты определенно умна, – сказала Мэри-Джейн. – Не думай, что я этого не понимаю. Я кусаю губы, когда сама вижу столь лакомый кусочек прямо у себя под носом. Этот Бенджи – спаси его господь! – всегда придумает, как раздобыть легкие деньги здесь, во Французском квартале. Мелкая торговля – ничего другого Господь ему не дал.

– О боже! – вздохнула Селия.

Майкл рассмеялся.

– Сколько лет этому Бенджи? – спросил он.

– Двенадцать лет в этом сентябре, – ответила Мэри-Джейн. – У него все в порядке. Его большая мечта – продавать наркотики в Нью-Йорке, а моя большая мечта – поступить в Тулейн и стать доктором медицины.

– Но о каком дежурстве у телефонов ты говорила? – недоуменным тоном задала вопрос Мона. – Сколько же у тебя телефонов? Чем ты на самом деле там занимаешься?

– Понимаешь, мне приходится тратить некоторую сумму денег на оплату телефонов. Это совершенно необходимо, ведь мне нужно часто звонить своему брокеру, что вполне естественно. Кому еще? Затем должна быть вторая линия, чтобы бабушка могла разговаривать с моей матерью. Понимаете, моя мать никогда не выходит из больницы в Мексике.

– Какая еще больница в Мексике? – спросила Беа, совершенно ошеломленная. – Мэри-Джейн, ты рассказывала мне две недели тому назад, как твоя мать умерла в Калифорнии.

– Я просто пыталась быть вежливой, хотела избавить всех от скорби и неприятностей.

– Но как же погребальная церемония? Пожилая дама… Кого же все-таки тогда похоронили? – спросил Майкл, придвигаясь поближе, – вероятнее всего, чтобы было удобнее тайком коситься вниз, в вырез старенькой блузки из полиэстера, добытой на какой-нибудь свалке.

– Дорогуша, в том-то и загвоздка. Этого так никто и не узнал, – пожала плечами Мэри-Джейн. – Не беспокойтесь о моей матери, тетушка Беа, она считает, что уже находится на астральной орбите. Так, по крайней мере, мне кажется. Кроме того, у нее отказывают почки.

– Знаешь ли, это не совсем правда, о женщине в могиле, – сказала Селия. – Они верят, что это было…

– Верят? – спросил Майкл.

«Может быть, пышная грудь своего рода признак силы?» – думала Мона, наблюдая за сложившейся почти пополам от хохота и недвусмысленно склонившейся в направлении Майкла Мэри-Джейн.

– Видите, вот как печально, когда женщина лежит не в своей могиле, – тихо произнесла Беатрис. – Однако, Мэри-Джейн, ты должна сказать мне, как можно связаться с твоей матерью!

– Эй, ведь у тебя нет шестых пальцев! – торжествующим тоном воскликнула Мона.

– Сейчас нет, моя драгоценная, – согласно кивнула Мэри-Джейн. – У моей матери в Лос-Анджелесе был знакомый доктор – он их и оттяпал. Я как раз собираюсь рассказать вам об этом. Они сделали то же самое…

– Хватит! – прервала ее Селия. – Я беспокоюсь о Роуан!

– Ох, я не знаю, – сказала Мэри-Джейн, – я имела в виду…

– То же самое – кому? – спросила Мона.

– Это другой вопрос. Когда ты говоришь «кому» вместо «кто»?

– Не думаю, что сейчас стоит выяснять это, – ответила Мона. – Существует множество более важных вопросов…

– Довольно, леди и джентльмены! – объявила Беа. – Мэри-Джейн, я собираюсь позвонить твоей матери.

– Тебе придется пожалеть об этом, тетя Беа. Ты знаешь, кем был «доктор», который отрубил мне шестые пальцы в Лос-Анджелесе? Это был шаман вуду с Гаити, и проделал он все это на кухонном столе.

– Но разве нельзя было выкопать из могилы ту женщину и выяснить, кто она? – спросил Майкл.

– На этот счет были весьма обоснованные предположения, но… – начала было Селия.

– Но – что? – спросил Майкл.

– Ох, проблема в чеках социальных пособий… – пояснила Беатрис. – Впрочем, это не наше дело. Майкл, пожалуйста, забудь об этой мертвой женщине!

Как может Роуан игнорировать происходящее? Ведь Майкл на ее глазах называет Мэри-Джейн ласковыми именами и буквально пожирает девчонку взглядом. Если даже это не волнует Роуан, на нее не подействует и торнадо.

– Дело в том, Майкл Карри, что незадолго до смерти этой леди ее почему-то стали называть Долли-Джин. Похоже, в этой больнице проблемы с головой были у всех. Думаю, они начали укладывать бабушку не в ту кровать, а ее место заняла другая женщина. Вот почему все и случилось, и в результате никому не ведомую старушку похоронили в фамильном склепе Мэйфейров!

В этот момент Мэри-Джейн уставилась на Роуан.

– Она слушает! – крикнула Мэри-Джейн. – Точно! Клянусь Богом! Она слушает!

Если даже она была права, никто другой пока еще не замечал каких-либо изменений. Роуан продолжала оставаться безразличной к обращенным на нее взорам. Майкл вспыхнул, словно ему был неприятен возглас девочки. А Селия с сомнением в глазах и мрачным выражением лица пристально всматривалась в Роуан.

– С ней все в порядке, – объявила Мэри-Джейн. – Она непременно выйдет из этого состояния, вот увидите. Люди, подобные ей, разговаривают только тогда, когда хотят. Я и сама такая.

«Почему бы тебе не доказать это прямо сейчас?» – хотелось сказать Моне.

Но ей хотелось верить, что Мэри-Джейн права. Вполне возможно, эта девочка – могущественная ведьма. А если нет, она все равно рано или поздно добьется своего.

– Да не беспокойтесь вы о бабушке. – Мэри-Джейн хлопнула себя по голому коричневому бедру и собралась уходить. – Хочу вам сказать вот что: все может обернуться к лучшему.

– Боже правый, но как? – спросила Беа.

– Знаете, все годы, что она провела в том доме, она почти не разговаривала с окружающими и вела беседы только с самой собой или с людьми, которых на самом деле там не было. И что же оказалось? Она отлично сознает, кто она такая, – представляете? Она говорит со мной, смотрит «мыльные оперы» по телику и никогда не пропускает передачи «Риск» и «Колесо Фортуны». Я думаю, все дело в душевном смятении. А тут еще возвращение в Фонтевро и вещи, найденные на чердаке. Кто бы мог подумать, что она в состоянии вскарабкаться по ступеням?! Поверьте, с ней все в порядке, не беспокойтесь. Я приношу ей сыр и крекеры с ветчиной, и мы вместе смотрим ночные шоу. Она тоже их любит. Что-нибудь вроде «Разбитых сердец». Она даже поет. Так что не беспокойтесь. Она потрясающая.

– Да, драгоценная, но все же…

Несколько мгновений Мона испытывала нечто вроде любви к этой залепленной пластырями девочке, которая, несмотря на тяготы, взяла на себя заботу о старой женщине и ежедневно боролась с разного рода жизненными трудностями, не боясь ничего, даже удара током.

Она проводила Мэри-Джейн до машины – потрепанного пикапа, из пассажирского сиденья которого торчали голые пружины. Грузовичок взревел, выпуская клубы выхлопного дыма, и наконец тронулся с места.

– Мы просто обязаны позаботиться о ней, – сказала Беа. – Нужно как можно скорее собраться всем вместе и обсудить этот вопрос.

«Правильно, – мысленно согласилась Мона. – „Положение Мэри-Джейн“ – отличная тема для семейного сборища».

И хотя провинциальная родственница пока не продемонстрировала никаких уникальных способностей, в ней, несомненно, было что-то незаурядное.

Капиталы Мэйфейров и авторитет семьи вполне способны обеспечить Мэри-Джейн безбедное существование. Почему бы ей не заниматься с персональным учителем – например, с тем, которого пригласили, чтобы навсегда освободить Мону от скучных, смертельно надоевших занятий в школе? Беатрис настаивала на необходимости купить Мэри-Джейн какую-нибудь достойную одежду, прежде чем та уедет из города, и, конечно же, впредь посылать ей приличные вещи, чтобы она не рядилась в обноски.

Была и еще одна тайная причина симпатии Моны к Мэри-Джейн. Ковбойская шляпа – маленькая соломенная шляпа со шнурком, красовавшаяся на голове гостьи в первые минуты ее появления, сброшенная затем на спину и вернувшаяся на свое место, как только Мэри-Джейн села за руль пикапа.

Ковбойская шляпа… Давняя мечта, не забытая и тогда, когда Мона стала по-настоящему богатой и летала по всему миру на собственном самолете. В течение многих лет она рисовала в своем воображении, как в такой вот шляпе по-хозяйски входит в офисы, банки, осматривает цеха заводов и фабрик… А Мэри-Джейн Мэйфейр уже носила ковбойскую шляпу. С косичками на макушке, в затрапезной хлопчатобумажной юбчонке, в глазах Моны она воплощала собой правильный и успешный стиль жизни. Даже ее обломанные, с шелушащимся фиолетовым лаком ногти были частью все того же стиля, придававшего ей грубоватую соблазнительность.

Ладно. Нетрудно будет проверить это, не так ли?

– Какие у нее глаза, Мона! – восхищалась Беатрис, когда они прогуливались по саду. – Согласись, этот ребенок великолепен! Не понимаю, как я могла… Ее мать… Знаешь, та всегда была психически нездорова. Нельзя было позволять ей убежать с ребенком на руках. Но между нами и Мэйфейрами из Фонтевро всегда были скверные отношения.

– Ты не можешь заботиться обо всех, Беа, – убеждала ее Мона. – Во всяком случае, не в большей мере, чем Гиффорд.

Однако позаботиться следовало бы. И если Селии и Беатрис задача не по силам, что ж, придется заняться этим ей, Моне. Она вдруг отчетливо ощутила себя частью большой команды, и новое ощущение стало для нее в этот вечер одним из глубочайших откровений. Пока в груди бьется сердце, Мона будет делать все, чтобы мечты Мэри-Джейн стали реальностью.

– Девочка весьма своеобразна, но производит приятное впечатление, – признала Селия.

– Да… и этот пластырь на ее колене, – едва слышно пробормотал Майкл. – Удивительное создание. Я верю тому, что она сказала о Роуан.

– Я тоже, – кивнула Беатрис. – Только…

– Только – что? – с отчаянием в голосе спросил Майкл.

– Что будет, если она так никогда и не заговорит!

– Постыдись, Беатрис! – с упреком воскликнула Се-лия и внимательно посмотрела на Майкла.

– Ты находишь пластырь сексуальным, Майкл? – спросила Мона.

– Право, не знаю… Пожалуй… На мой взгляд, в этой девочке сексуально все. Но при чем тут я?

Казалось, он говорит вполне искренно и сам непритворно в это верит. Ему хотелось вернуться к Роуан, хотелось просто сидеть с ней рядом и читать какую-нибудь книгу.

На протяжении какого-то времени после того дня Роуан – Мона готова была поклясться – выглядела как-то по-иному: глаза ее время от времени смотрели строже, а иногда в них словно застывал невысказанный вопрос. Быть может, следовало бы снова послать за Мэри-Джейн? Впрочем, возможно, она и сама вот-вот вернется. Мона неожиданно для себя обнаружила, что с нетерпением ожидает встречи. А может, попросить нового шофера завести чудовищно длинный лимузин, уложить в кожаные карманы лед и напитки и отправиться к затопленному дому? Она могла себе это позволить, имея в своем распоряжении личный автомобиль. Правда, Мона еще не успела привыкнуть к своему новому положению.

В течение двух-трех последующих дней казалось, Роуан чувствует себя лучше: у нее все глубже прорезывалась маленькая морщинка на лбу, наличие которой можно было счесть свидетельством работы разума.

Но вот сегодня… В этот тихий жаркий полдень…

Мона видела, что Роуан постепенно, но неуклонно соскальзывает в прежнее состояние. Даже жара и влажный воздух никак на нее не влияли. Лишь капли пота то и дело выступали на лбу, и Селия неустанно отирала их, однако сама Роуан даже не делала попыток сделать это самостоятельно.

– Пожалуйста, Роуан, поговори с нами. – Голос Моны звучал по-детски тоненько и просительно. – Я не хочу быть наследницей легата! Можешь сколько угодно ругать меня за это, но я не хочу. – Она оперлась на локоть, и рыжие волосы опустились словно вуаль между ее лицом и чугунной оградой сада, создав иллюзию уединения. – Ну пойми же меня, Роуан. Ты знаешь, что сказала Мэри-Джейн Мэйфейр? Что ты все слышишь и понимаешь, что ты здесь, с нами. Пожалуйста, Роуан!

Мона подняла руки, чтобы поправить ленту и избавиться от неприятного ощущения зуда. Ленты не было: Мона перестала повязывать ею волосы после смерти матери. На голове теперь красовалась усыпанная жемчугом заколка, слишком туго зажимающая тяжелую прядь волос. Черт с ней. Она расстегнула замочек и позволила волосам соскользнуть на спину.

– Послушай, Роуан, если хочешь, чтобы я ушла, дай знак. Я пойму и мгновенно исчезну.

Роуан молчала, устремив пристальный взгляд не то на дикорастущую изгородь из лантаны, усыпанную мелкими коричневыми и оранжевыми цветами, не то на кирпичную стену.

Мона тяжко вздохнула, точно капризный и нетерпеливый ребенок. В конце концов, она уже перепробовала все, кроме гнева и раздражения. Может, настало время кому-то использовать и такой способ?

«Только пусть это буду не я», – мрачно подумала она.

Она встала, подошла к стене, вырвала два прутика лантаны и положила их перед Роуан – словно дар богине, сидящей под дубом и внимающей людским молитвам.

– Я люблю тебя, Роуан, – едва слышно произнесла Мона, – ты мне необходима.

На одно мгновение глаза ее затуманились – казалось, вся зелень сада сомкнулась в одну зеленую вуаль. Мона на миг ощутила стеснение в горле, в голове слегка застучало, а затем настало высвобождение – гораздо более тяжкое, чем рыдание: некое смутное и ужасное прозрение, осознание случившегося когда-то кошмара.

Эта женщина больна и, возможно, никогда не оправится, а она, Мона, теперь наследница легата и должна родить ребенка, хотя бы одну дочь, дабы впоследствии передать в ее руки несметное богатство Мэйфейров. Что ж, она вполне в состоянии выносить ребенка. А Роуан? Чем она могла бы заняться теперь? Врачом, а уж тем более хирургом ей не быть – это почти определенно. Ее вообще никто и ничто не интересует.

Внезапно Мона почувствовала себя неловкой, нелюбимой и нежеланной – такого острого и горького ощущения ей еще не доводилось испытывать никогда в жизни. Все! Пора бежать отсюда! Какой стыд, что она столько дней проводит за этим столом, умоляя простить ее за нечаянное увлечение Майклом; за то, что она молода, богата и способна когда-нибудь в будущем обзавестись детьми; за то, что пережила свою мать, Алисию, и тетю Гиффорд – двух женщин, которых горячо любила и одновременно столь же горячо ненавидела, в которых так нуждалась и которых потеряла.

– Разве она эгоцентрична? Да ничего подобного! То, что произошло между мною и Майклом, было случайностью, я не планировала ничего подобного, – громко заявила она, глядя прямо на Роуан. – Случайностью! И хватит об этом!

Ничто не изменилось. Серые глаза Роуан смотрели осмысленно, отсутствующее выражение в них исчезло. Руки ее, аккуратно сложенные, свободно лежали на коленях, а тонкое обручальное кольцо, ставшее чересчур свободным, делало их похожими на руки монахини.

Моне захотелось коснуться пальцев Роуан с зажатыми в них прутиками лантаны, но она не осмелилась. Одно дело – получасовой разговор, и совсем другое – физический контакт. Она не могла дотронуться до Роуан – такой жест казался ей чересчур интимным, и впечатление усугублялось царившим вокруг безмолвием.

– Ладно, ты знаешь, что я не прикоснусь к тебе, не попытаюсь взять твою ладонь в свои, чтобы почувствовать что-либо или попытаться прочесть что-нибудь по ней. И не поцелую тебя, потому что, будь я на твоем месте, непременно возненавидела бы нахальную, неблагодарную девчонку, которая посмела так поступить со мной.

Рыжие волосы, веснушки… Они не имеют никакого отношения к произошедшему. Все, что Мона может сказать: «Да, я спала с твоим мужем, но ты загадочная, сильная и могущественная личность, ты женщина, которую он любил, любит и всегда будет любить. А я… Я для него никто. Всего лишь ребенок, малышка, ухитрившаяся заманить его в постель. Признаю, я не была осторожной в ту ночь, хотя следовало бы. На самом деле я вообще об этом не думала. Но тебе не о чем беспокоиться. Я не из тех, кто мог бы надолго стать его постоянной любовницей. Он смотрел на меня точно так же, как позже на Мэри-Джейн. В его взгляде была только похоть – и ничего больше. Все произошло очень быстро и так же быстро закончилось. А мои месячные в конце концов придут, все станет по-прежнему. Ну, разве что доктор прочтет мне очередную лекцию».

Мона аккуратно сложила возле фарфоровой чашки на столе маленькие прутики лантаны и вышла.

Взглянув на облака, плывущие высоко в небе, она впервые осознала, какой прекрасный нынче день.

Майкл был на кухне и «стряпал коктейли», как он это обычно называл, то есть занимался выжиманием сока из папайи, кокоса, грейпфрута, апельсина… Перед ним возвышалась гора отходов – кожуры и выжатой мякоти.

Моне вдруг пришло в голову, что с каждым днем Майкл выглядит все более здоровым и привлекательным, но она постаралась поскорее отогнать эту мысль. Он занимался физкультурой на верхнем этаже. Доктора вселяли в него надежду. С тех пор как Роуан пришла в себя и поднялась с постели, Майкл заметно прибавил в весе – должно быть, на добрых пятнадцать фунтов.

– Ей нравятся такие коктейли. – Тон Майкла был таким, словно обсуждение достоинств напитков шло уже давно. – Это точно. Я знаю, что она их любит. Беа, правда, заявила, что соки слишком кислые, но я не заметил, чтобы Роуан морщилась. – Он пожал плечами. – Хотя… Я ни в чем не уверен. Мне трудно судить.

– Боюсь, – сказала Мона, – она перестала разговаривать из-за меня.

Мона смотрела на него и чувствовала, как глаза становятся влажными и постепенно наполняются слезами. Ее это испугало: она не хотела терять самообладание, добиваться внимания или чего-то требовать. Но была очень несчастна. Чего, черт возьми, она ожидала от Роуан? Откровенно говоря, она едва знала Роуан. Такое впечатление, будто она жаждала материнского внимания от в общем-то чужой женщины – законной наследницы легата, которая уже не в состоянии исполнять свои обязанности.

– Нет, солнышко, ты здесь ни при чем. – Улыбка Майкла была теплой и ободряющей.

– Все потому, что я рассказала ей о нас, – настаивала Мона. – Я не хотела. Но все получилось как-то само собой – в первое же утро. Все это время я боялась тебе признаться. Я была уверена, что она восприняла мои слова спокойно, точнее, даже осталась совершенно равнодушной. Я не хотела… Именно после этого она замолчала и больше не произнесла ни слова. Ведь я права? Скажи! Роуан замолчала после моего появления?

– Милая малышка, да не казни ты себя, – отозвался Майкл, старательно вытирая липкую лужу с кухонного стола.

Он терпеливо утешал Мону, но она чувствовала, как он устал от всего происходящего, и ей стало стыдно.

– Она перестала говорить за день до этого, Мона. Я уже упоминал об этом. Ты просто забыла. – Майкл слегка улыбнулся, словно посмеиваясь над собой. – Тогда я еще не понимал, в чем дело. – Он снова перемешал сок. – Ладно, теперь предстоит решить важный вопрос: с яйцом или без яйца?

– Яйцо?! Да разве можно класть яйцо во фруктовый сок?

– Разумеется можно. Ты ведь никогда не жила в Северной Калифорнии, не так ли? Такая смесь – первоклассный образец здоровой пищи. А Роуан необходим протеин. Но есть другая проблема, старая, давно известная: в сыром яйце может содержаться сальмонелла. Рушатся семьи, меняется мир, но сырое яйцо по-прежнему представляет опасность. Наверное, в прошлое воскресенье следовало спросить мнение Мэри-Джейн на этот счет.

– Опять Мэри-Джейн! – Мона тряхнула головой. – Проклятое семейство!

– Сам я в этом не разбираюсь, – продолжал Майкл. – Но Беатрис считает, что сырые яйца опасны, а она понимает, о чем говорит. Хотя, когда я учился в старших классах и играл в футбол, каждое утро забрасывал сырые яйца в молочный шейкер. Селия говорит…

– Господь Создатель! – Мона превосходно имитировала голос и интонацию Селии. – Что тетушка Селия знает о сырых яйцах?

Ее уже и так тошнило от бесконечных семейных дискуссий по поводу даже самых незначительных проявлений у Роуан симпатии или антипатии, анализов крови Роуан, цвета мочи Роуан… И если ее втянут в еще более бессмысленные и бесполезные дебаты, то она завопит, чтобы ее немедленно оставили в покое.

Быть может, ей досталось больше других, потому что она стала наследницей? Ведь с того дня, как об этом было объявлено, все только и делали, что наставляли неопытную, не знающую реальной жизни девочку, давали советы и опекали так, словно инвалидом была она. Мона тогда развлекалась тем, что огромными буквами набирала на компьютере насмешливые заголовки:

«ДЕВОЧКА РАСШИБЛА ГОЛОВУ О ГИГАНТСКУЮ КУЧУ ДЕНЕГ», «БЕСПРИЗОРНАЯ МАЛЫШКА УНАСЛЕДОВАЛА МИЛЛИАРДЫ! АДВОКАТЫ В УЖАСЕ!»

Нет, сегодня она не хочет приводить кого-либо в ужас. Впрочем, идея в принципе неплохая.

Внезапно Мона почувствовала себя настолько скверно, что плечи ее затряслись и из глаз неудержимо хлынули слезы, как у горько обиженного ребенка.

– Послушай, солнышко, я уже говорил тебе и повторяю еще раз: она замолчала за день до твоего прихода, – вновь принялся утешать ее Майкл. – Я пересказал тебе ее последние слова. Мы сидели здесь же, у стола. Чуть раньше она сказала, что умирает по чашке новоорлеанского кофе. И я сварил ей целый кофейник. С момента, когда она пришла в себя, прошло примерно двадцать два часа, и все это время она практически не спала… Быть может, это и стало причиной… Я видел, что ей необходим отдых… В общем, она пила кофе… А потом… Потом она сказала: «Майкл, мне нужно выйти на воздух. Нет, ты останься. Я хочу немного побыть одна».

– Ты уверен, что это были ее последние слова?

– Абсолютно. Я хотел позвать всех и сообщить, что с ней все в порядке. Быть может, этим-то и напугал ее? Я, во всяком случае, не исключаю такой возможности. Так или иначе, я все-таки пошел вместе с ней. За время прогулки она не произнесла ни слова и с тех пор ни с кем не разговаривает.

Майкл взял сырое яйцо, разбил его о край пластикового блендера и, раскрыв скорлупу, разделил белок и желток.

– Не думаю, что своим откровением ты причинила Роуан боль. Точнее, я абсолютно уверен, что нет. Конечно, лучше бы тебе не посвящать ее в события той ночи. Если хочешь знать, я сам собирался признаться ей в преступлении: в изнасиловании ее кузины. – Он пожал плечами. – Женщины часто сами провоцируют нас на такие поступки. А потом… – Во взгляде Майкла читался укор. – Мы не осмеливаемся рассказать, а они осмеливаются. Но суть не в этом, а в том, что, скорее всего, она тебя даже не слышала. Думаю… ей это абсолютно безразлично… Майкл умолк.

Содержимое стакана пенилось и выглядело малопривлекательно.

– Прости меня, Майкл.

– Солнышко, не надо…

– Нет, я хочу сказать, что со мной все в порядке. Ее дела плохи, но не мои. Ты хочешь, чтобы я отнесла ей это? Но ведь эту гадость невозможно пить, Майкл! Сущая мерзость!

Она поглядела на пену, цвет которой трудно было определить.

– Надо бы еще перемешать.

Майкл поставил на место крышку блендера и нажал на кнопку. Лезвия с воем завертелись, и жидкость внутри словно вскипела.

Уж лучше бы ей не знать о сыром яйце.

– Я влил туда сок брокколи, – сказал Майкл.

– О боже! Тогда она и тем более не станет пить. Сок брокколи! Ты что, смерти ее хочешь?

– О, она выпьет. Как всегда. Она выпивает все, что бы я ни поставил перед ней. Сам удивляюсь почему. Хочу сказать тебе вот что. Коль скоро Роуан не слушала твое признание, оно, возможно, не было для нее сюрпризом. Находясь в коме, она, по ее собственным словам, слышала все, что происходило вокруг. В том числе и разговоры, которые велись здесь в мое отсутствие. Конечно, никто не знал о нас с тобой и о нашем преступлении…

– Майкл, ради Христа, если в этом штате изнасилование рассматривается как преступление, найми хорошего адвоката и как следует все уточни. Вполне возможно, родственникам в этом штате разрешается вступать в половые отношения уже лет с десяти, и не удивлюсь, если для Мэйфейров существует особый закон, понижающий предельно допустимый возраст до восьми лет.

– Не вижу повода для шуток, Мона. – Майкл с явным неодобрением покачал головой. – Просто я думаю, что она слышала наши разговоры возле ее кровати. Речь шла о ведьмах, Мона.

Майкл углубился в свои мысли, глядя в сторону, погруженный в раздумья, ошеломляюще красивый – образец мужественности и чувственности.

– Знаешь, Мона, – после паузы негромко произнес он, – дело вовсе не в чьих-то словах…

Майкл взглянул на нее. Теперь он был печален, а когда мужчина в его возрасте становится печальным – это серьезно, и Моне вдруг стало не по себе.

– Виной всему то, что произошло с ней… Это было… Возможно, все дело в последних событиях…

Мона кивнула. Она вновь попыталась представить себе ужасную картину, кратко описанную им ранее: ружье, выстрел, падение тела. Какая-то страшная тайна, связанная с молоком…

– Ты ведь никому не проболталась, правда? – строгим шепотом спросил Майкл.

Помоги ей Господь, если бы она сказала, подумалось Моне. Он убил бы ее на месте.

– Нет, и никогда не скажу, – ответила она. – Я понимаю, что и когда можно говорить, а что нельзя, но…

Он покачал головой.

– Она не позволила мне прикоснуться к телу: настояла на том, что сама отнесет его вниз. А ведь едва держалась на ногах. Мне не забыть об этом до смерти. Как все происходило дальше, не знаю – могу только представить, да и то смутно. Но вообразить мать, волочащую тело дочери…

– Ты думал именно так? Что это была ее дочь? Майкл не ответил. Он по-прежнему смотрел в сторону.

Постепенно боль и тревога исчезли с его лица, и он, покусав нижнюю губу, едва заметно улыбнулся.

– Не вздумай хоть когда-нибудь заикнуться об этом, – шепнул он. – Никогда. Никогда. Никогда. Никто не должен знать. Возможно, однажды она заговорит сама. Не исключено, что именно это событие более, чем что-либо другое, заставило ее молчать.

– Не сомневайся во мне, Майкл. Я уже не ребенок и умею держать язык за зубами.

– Знаю, дорогая, поверь мне, знаю.

Глаза Майкла светились теплотой. Но уже через минуту искорки в них потухли и он с головой ушел в себя, погрузился в невеселые мысли – быть может, о Моне, обо всех… и даже о стоявшем перед ним стакане, наполненном липкой жирной смесью. Такое впечатление, что он, оставив все надежды, впал в глубочайшее отчаяние и едва ли кому бы то ни было – даже самой Роуан – удастся достучаться до него.

– Майкл, ради бога, она поправится. Если все обстоит так, как мы думаем, ей непременно станет лучше.

Он ответил не сразу и лишь спустя какое-то время пробормотал:

– Она сидит все на этом же месте, не над могилой, но рядом с ней…

Голос Майкла звучал глухо и мрачно, чувствовалось, что он близок к слезам, и Мона с трудом находила в себе силы сдерживаться. Она всем сердцем стремилась к этому мужчине, ей хотелось подойти, обнять его… Но… Это было нужно ей, не ему.

Она вдруг заметила, что Майкл улыбается, и поняла, что делает он это только ради нее.

– Твоя жизнь наполнится прекрасными вещами, ведь демоны уже убиты, – сказал он, философски пожав плечами, – и ты наследуешь рай. – Его улыбка становилась все шире и была на удивление доброй. – А она и я… Мы унесем свою вину в могилы – все, что мы когда-либо сделали или не сделали для других, все, что должны были и не смогли сделать друг для друга.

Майкл вздохнул, склонился над столом, облокотившись на него сложенными руками, и принялся смотреть в окно, за которым сияло солнце, одаряя весенним теплом шелестящий зеленью сад.

Казалось, он наконец пришел к какому-то решению и постепенно вновь становился самим собой – философствующим, но не побежденным.

В конце концов он встал, взял в руки стакан и вытер его старой белой салфеткой.

– Да, хочу сказать еще об одном. Как это все-таки прекрасно – быть богатым.

– Что?

– Иметь льняные салфетки. В любое время, когда захочешь. И полотняные носовые платки. Мой отец никогда не пользовался даже бумажными. Гм-м-м-м. Я так давно не задумывался об этом.

Он подмигнул Моне, и она не смогла удержаться от ответной улыбки. Ну и дурачок! Но кто еще, черт возьми, мог бы вот так подмигнуть ей, кроме него? Никто.

– От Юрия по-прежнему никаких вестей? – спросил он.

– Я бы сообщила тебе. – Настроение у Моны сразу упало.

– Ты говорила с Эроном?

– Сотни раз. И три раза сегодня утром. Эрон тоже ничего о нем не знает. Он беспокоится. А еще он сказал, что, несмотря ни на что, не намерен возвращаться в Европу. Что бы ни случилось, он останется здесь, потому что хочет дожить свой век рядом с нами. Эрон не устает повторять, что Юрий невероятно умен – как и все агенты Таламаски.

– Ты думаешь, что-то случилось?

– Не знаю, – уныло отозвалась Мона. – Быть может, он просто забыл обо мне.

Об этом было страшно даже помыслить. Такого просто не может быть. Но человек должен трезво относиться к жизни, что бы ни произошло. А Юрий – гражданин мира.

Майкл смотрел вниз, на свой стакан. Быть может, у него достанет мозгов увидеть, что приготовленное им питье – выжимки, непригодные для питья. Но нет. Он взял ложку и принялся размешивать отвратительное месиво.

– Знаешь, Майкл, шок может вывести Роуан из транса, – сказала Мона. – Позволь дать тебе совет. Как только половина этой гадости окажется у Роуан в желудке, ты просто отчетливо перечисли компоненты.

Майкл расхохотался – смех его остался прежним: низким, идущим откуда-то из самой глубины груди и потрясающе сексуальным. Он взял стакан с «помоями» и наполнил ими другой, поменьше.

– Пойдем со мной. Мона замешкалась.

– Майкл, я не хочу, чтобы Роуан видела нас вместе – вот так, рядом, бок о бок.

– Воспользуйся собственными колдовскими способностями, солнышко. Роуан знает, что я принадлежу ей до самой своей смерти.

Выражение его лица изменилось снова, очень медленно. Взгляд, обращенный на Мону, был спокойным, даже, можно сказать, холодным. И снова она почувствовала, какую ужасную утрату он на самом деле переживает.

– Да, утрата, – кивнул он, и в его улыбке проявилось нечто почти жестокое. Не добавив больше ни слова, Майкл взял стакан и пошел к двери.

– Пойдем поговорим с дамой, – бросил он через плечо. – Попробуем вместе прочесть ее мысли. Две головы… Ну, ты понимаешь. Быть может, нам с тобой стоит сделать это еще раз – на травке? Что, если, увидев нас там, она очнется?

Мона потрясенно молчала. О чем он говорит? Нет, об этом не может быть и речи! И как только он осмеливается спокойно предлагать ей такое?

Она ничего не ответила ему, но понимала, что он чувствует. По крайней мере, так ей казалось. В глубине души она сознавала, что ей, юной девочке, трудно понять, какие чувства обуревают зрелого мужчину, что именно наиболее болезненно воспринимается им в таком возрасте. Да, трудно, несмотря на то что многие люди неоднократно пытались ей объяснить. Сознание это было обусловлено отнюдь не скромностью, но элементарной логикой.

Мона последовала за Майклом по каменным плитам вдоль бассейна и затем до дальних ворот. Его джинсы были такие узкие, рубашка поло так обольстительно облегала тело, а естественная походка была преисполнена столь сексуального изящества, что она едва могла сдержать себя. «Нет, только этого не хватало!» – мысленно воскликнула Мона и тем не менее никак не могла отвести взгляд, наблюдая, как двигаются его плечи и спина.

«Прекрати это немедленно!» – приказала она себе.

Он не имеет права превращать все в горькие и пустые шутки. «Стоит сделать это еще раз – на травке…» Ужасное беспокойство охватило Мону. Мужчины вечно твердят, что сексуальные женщины возбуждают их. Что касается ее, то слова всегда оказываются действеннее, чем образы.

Роуан сидела за столом в той же позе, в какой Мона оставила ее; прутики лантаны по-прежнему лежали возле фарфоровой чашки – их только чуть разметало по столешнице, словно ветер осторожно поиграл с ними и оставил в покое.

Роуан слегка нахмурилась, будто о чем-то размышляла. Теперь это можно было считать хорошим признаком, подумала Мона, но не стала говорить об этом с Майклом, опасаясь пробудить в его душе тщетные надежды. Впечатление было такое, будто Роуан не сознавала их присутствия. Она пристально разглядывала какие-то цветы, росшие в отдалении, у стены.

Майкл поставил стакан на стол, потом наклонился и поцеловал жену в щеку. Выражение лица Роуан осталось прежним, в ее позе тоже не произошло никаких изменений. Лишь легкий ветерок слегка шевельнул прядкой волос. Приподняв правую руку Роуан, Майкл вложил ей в пальцы стакан и чуть сжал их, чтобы тот не упал на пол.

– Выпей это, милая.

Он говорил с женой тем же тоном, что и с Моной: резковатым и теплым одновременно. Милая, милая, милая… Он мог так называть и Мону, и Мэри-Джейн, и любую другую женщину.

А подходило ли слово «милая» мертвому существу, похороненному в яме вместе с отцом? Боже правый! Если бы только она, Мона, могла хоть мельком увидеть одного из них, хотя бы на краткий драгоценный миг! Но все женщины из рода Мэйфейр, кому довелось видеть его и, к своему несчастью, стать свидетельницами неистового приступа его страсти, заплатили за это жизнью. Все… За исключением Роуан…

О чудо! Роуан подняла стакан. Мона с испуганным восторгом наблюдала, как она пьет, не отводя взгляда от цветов. Роуан пила медленно и так же медленно моргала в такт каждому глотку. Но больше ничего не изменилось. Лоб оставался нахмуренным, и на нем виднелась всего одна маленькая морщинка – свидетельство работы мысли.

Майкл, засунув руки в карманы, какое-то время молча стоял, глядя на жену, а потом сделал нечто удивительное: заговорил о ней с Моной – так, словно Роуан не могла его слышать. Такое случилось впервые.

– Когда доктор в беседе с ней сказал, что ей следует пройти несколько тестов, она просто встала и вышла. Словно благородная дама, которая ненадолго присела отдохнуть на скамейке в парке большого города и поспешно покинула ее, как только рядом – возможно, слишком близко – сел кто-то другой. Она стремилась быть отдельно от всех, в полном одиночестве.

Майкл забрал у Роуан стакан. Остатки его содержимого выглядели еще более отвратительно, чем раньше. Но, сказать честно, Роуан, похоже, готова была выпить что угодно – на ее лице не отразилось никаких эмоций.

– Разумеется, я мог бы отвезти ее в больницу для проведения тестов. Думаю, она поехала бы туда со мной. До сих пор, во всяком случае, она выполняла все мои просьбы.

– Почему же ты этого не сделал? – спросила Мона.

– Потому что утром, едва проснувшись, она надевает поверх ночной рубашки халат и даже не прикасается к костюму, который я для нее приготовил. Это намек. Она таким образом показывает мне, что хочет оставаться в домашней одежде, то есть не желает выходить на улицу.

Внезапно Майкл разозлился. Щеки его раскраснелись, и стало заметно, как предательски подергиваются губы, выдавая нервное возбуждение.

– Эти тесты все равно ей не помогут, – продолжал он. – Витамины – вот все, что необходимо для ее лечения. Тесты способны лишь сообщить нам какие-то сведения, а я совсем не уверен, что эти сведения в данный момент так уж важны и что мы вообще имеем право вмешиваться. Думаю, теперь это вообще не наше дело. А питье ей помогает.

В его голосе появились жесткие нотки. Неотрывно глядя на Роуан, Майкл все больше раздражался. И в конце концов замолчал.

Неожиданно он наклонился, поставил стакан на стол и, положив по обе стороны от него ладони, попытался заглянуть прямо в глаза Роуан.

– Роуан, пожалуйста, – прошептал он, – вернись!

– Майкл, не надо!

– Почему же не надо, Мона? Роуан, ты необходима мне сейчас!

Он обеими руками стукнул по столу.

Роуан вздрогнула, но больше ничто не изменилось.

– Роуан! – крикнул он, потом подошел к жене, словно намереваясь обхватить ее за плечи и встряхнуть…

Но раздумал.

Схватив стакан, Майкл повернулся и пошел прочь.

Мона стояла не двигаясь, выжидая, слишком потрясенная, чтобы произнести хоть слово. Это было так похоже на Майкла. Он действовал из добрых побуждений, но со стороны его поведение казалось грубым, и смотреть на это было ужасно.

Мона ушла не сразу. Она медленно спустилась на стул возле стола, напротив Роуан, на то же место, которое занимала ежедневно. Теперь она чувствовала себя увереннее, хотя не могла объяснить, почему осталась здесь, за исключением того, что старалась сохранить лояльность. Быть может, она не хотела выступать в роли союзника Майкла. В течение последних дней ощущение вины ее ни на миг не оставляло.

Роуан выглядела отлично, если, конечно, забыть о том, что она не разговаривает. Волосы отросли почти до самых плеч. Прелестная женщина и… отсутствующая, пребывающая где-то далеко…

– Знаешь, – сказала Мона, – наверное, я буду вновь и вновь приходить к тебе, пока ты не подашь какой-нибудь знак. Я понимаю, что ты не простишь меня и никогда не назовешь другом или наперсницей. Но когда ты так нема, как сейчас, ты как бы заставляешь людей действовать, выбирать, решать. Близкие не могут оставить тебя в одиночестве. Им это кажется немыслимым… Правда-правда. Жестоким и бесчеловечным.

Она перевела дыхание и наконец почувствовала себя спокойнее.

– Я слишком молода, чтобы знать некоторые вещи, – заявила она. – И конечно, пришла не затем, чтобы утверждать, будто понимаю, что с тобой произошло. Это было бы слишком самонадеянно с моей стороны. А точнее говоря, просто глупо.

Она взглянула на Роуан, глаза которой казались теперь зелеными, словно вобрали цвет весенней лужайки.

– Но я… Я беспокоюсь обо всех, ну, или почти обо всех. Я много знаю. Пожалуй, больше, чем кто бы то ни было, за исключением Майкла и Эрона. Ты помнишь Эрона?

Это был глупый вопрос. Разумеется, Роуан помнила Эрона… Если она вообще что-нибудь помнила.

– Знаешь, я хотела сообщить, что сюда приезжал этот человек, Юрий. Я рассказывала тебе о нем… Не думаю, что вы с ним встречались. Даже уверена, что нет. Так вот, он исчез, неожиданно и бесследно. Я очень беспокоюсь. И Эрон тоже. Когда я смотрю на тебя, спокойную и безразличную, сидящую вот так в этом саду, мне кажется, что жизнь остановилась и в мире ничего не происходит. Но ведь на самом деле все совсем не так: мир продолжает жить и покоя в нем нет…

Мона резко замолчала. Сегодня ей было особенно тяжело разговаривать. Какие чувства испытывает сидящая перед ней женщина, сказать было невозможно. Мона вздохнула. Пожалуй, не стоит продолжать разговор на эту тему. Она положила локти на стол, подняла взгляд и… Мона готова была поклясться, что Роуан смотрела на нее и буквально секунду тому назад отвела глаза в сторону.

– Роуан, еще не все закончилось, – прошептала она снова, а затем опять отвернулась, глядя на чугунные ворота, и за пруд, и ниже – на середину передней лужайки.

Индийская сирень была усыпана готовыми распуститься бутонами.

А когда исчез Юрий, ветви были еще совсем голыми.

Они стояли там рядышком и шептались. И Юрий сказал: «Знай, что бы ни случилось в Европе, Мона, я вернусь сюда, к тебе».

Роуан смотрит на нее! Роуан смотрит ей прямо в глаза!

Мона была настолько потрясена, что не могла ни говорить, ни двигаться. А еще она опасалась, что Роуан опять отвернется. Ей хотелось верить, что это хороший признак, что еще немного – и все изменится к лучшему. Она сумела-таки привлечь внимание Роуан, хотя по сравнению с остальными была всего лишь беспомощным щенком.

Неотрывно глядя на Роуан, Мона видела, как постепенно меняется выражение лица безмолвно сидевшей женщины, как оно становится все менее задумчивым и сосредоточенность уступает место печали.

– Что, Роуан? – шепотом спросила Мона.

– Дело не в Юрии, – едва слышно произнесла Роуан.

Морщинка на лбу ее стала еще глубже и заметнее, глаза потемнели. Однако прежнее состояние полнейшего безразличия, слава богу, не возвращалось.

– О чем ты, Роуан? Что ты сказала о Юрии?

Впечатление было такое, что Роуан думает, будто все еще говорит с Моной, и не сознает, что с губ ее не слетает ни звука.

– Роуан, – все так же шепотом умоляла Мона, – скажи мне, Роуан…

Слова застыли у Моны на языке. Она вдруг словно утратила мужество и желание говорить.

Глаза Роуан все еще были устремлены на нее. Потом Роуан подняла правую руку и пробежала пальцами по пепельным волосам. Жест был естественным, нормальным, но глаза… В них застыла тревога…

Внимание Моны привлекли чьи-то голоса. Разговаривали мужчины. Майкл и кто-то еще… Мона не разобрала.

Вдруг послышались другие звуки… Не то смех, не то плач женщины. Буквально через секунду все смолкло. Мона не смогла определить, кому принадлежал голос.

Она обернулась и посмотрела в ту сторону, где за открытыми створками ворот виднелся сверкающий бассейн. Вдоль его края по каменным плитам к ней почти бегом приближалась тетя Беатрис. Одной рукой она зажимала рот, а другую вытянула вперед, будто боясь упасть лицом на землю. Это ее голос слышала Мона: Беатрис рыдала. Волосы Беа, обычно уложенные в безукоризненный узел у основания шеи, растрепались, выбившиеся пряди упали на лицо. Прекрасное шелковое платье намокло и покрылось пятнами.

Майкл и человек зловещего вида в темной одежде быстро следовали за ней, на ходу обмениваясь отрывистыми фразами.

Громкие, захлебывающиеся рыдания Беатрис гулко раздавались над водой. Высокие каблуки туфель увязали в мягком грунте лужайки, но она упорно продвигалась вперед.

– Беа, что случилось? Мона вскочила на ноги.

То же сделала Роуан, внимательно всматриваясь в приближающуюся фигуру.

Беатрис бросилась к ней прямо по траве. Она неловко подвернула ногу, едва не упала, но сумела удержать равновесие и тут же без посторонней помощи выпрямилась.

Моне стало ясно, что бежала Беа именно к Роуан.

– Они сделали это, Роуан! – задыхаясь, выкрикнула Беа. – Они убили его! Прямо на моих глазах! Машина выскочила на тротуар… Они убили его… Я видела это собственными глазами…

Мона кинулась вперед, чтобы поддержать Беатрис. А та обняла Мону левой рукой и едва не задушила ее поцелуями, одновременно другой рукой обхватив Роуан и прижимая ее к себе.

Роуан в свою очередь заключила Беа в объятия.

– Беа, кого они убили? Кто убил? – срывающимся голосом спрашивала Мона. – Уж не Эрона ли ты имеешь в виду?

– Да… – ответила Беа, неистово кивая.

Голос ее сел и охрип от слез. Расслышать и понять что-либо было сложно. Она продолжала кивать головой, в то время как Роуан и Мона поддерживали ее с обеих сторон.

– Эрон… Они убили его… Я видела… Машина вылетела на тротуар на Сент-Чарльз-авеню. Я предложила ему ехать сюда вместе со мной, но он отказался – хотел пройтись пешком. Машина намеренно ударила его. Она проехала по нему три раза!

Подошедший в этот момент Майкл обнял Беа, а та, словно теряя сознание, осела на землю. Майкл помог ей встать, крепко прижал к себе, и она с рыданиями припала к его груди. Волосы упали ей на глаза, а безвольно раскинутые в стороны руки трепетали словно крылья птицы, не знающей, куда опуститься, и из последних сил пытающейся удержаться в воздухе.

Человек в зловещем темном одеянии оказался полицейским – Мона увидела револьвер в наплечной кобуре, – американцем китайского происхождения с выразительным лицом.

– Глубоко сожалею, – произнес он с отчетливым новоорлеанским акцентом.

Моне еще не доводилось слышать такой выговор из уст человека со столь явно выраженной азиатской внешностью.

– Они убили его? – спросила Мона шепотом, переводя взгляд с полицейского на Майкла, утешавшего Беа поцелуями и нежным поглаживанием по голове.

За всю свою жизнь Моне не приходилось видеть Беа столь отчаянно рыдающей. Неожиданно в голову ей пришла мысль, что Юрий, вероятнее всего, уже погиб. И Эрон мертв. Возможно, всем им тоже грозит опасность. Это было ужасно, невыразимо ужасно, и больше всего – для Беа.

Роуан спокойно разговаривала с полицейским. Голос ее по-прежнему оставался хриплым и звучал едва слышно – виной тому было крайнее смятение от переполнявших душу эмоций.

– Я должна увидеть тело, – сказала Роуан. – Вы можете провести меня к нему? Я врач и должна осмотреть его. Подождите – я только переоденусь. Это не займет много времени.

Трудно описать словами, до какой степени был поражен всем происходящим Майкл и в какое изумление пришла Мона. И все-таки тот факт, что Роуан заговорила, нельзя было назвать неожиданным. Ведь эта противная Мэри-Джейн предсказала именно такой ход событий.

Слава Господу, что Роуан сейчас не сидит под деревом – равнодушная и безмолвная! Слава Господу, она снова с ними!

Не важно, что она сейчас чрезмерно худа, не важно, что хрипота никак не желает уходить из ее голоса. Глаза ее совершенно ясны. Не обращая внимания на исполненную заботы реплику полицейского о том, что не следовало бы ей осматривать тело, ибо несчастный случай – он и есть несчастный случай, Роуан поспешила прочь.

– Майкл останется с Беа, ей необходима помощь, – уже на ходу бросила она.

И протянула руку Моне. Ладонь ее была холодна и тверда.

– Ты нужна мне. Пойдешь со мной?

– Да, – ответила Мона. – Конечно!

 

Глава 3

Он обещал Сэмюэлю – маленькому человечку, карлику – войти в гостиницу сразу же после него.

– Если ты войдешь со мной, – сказал Сэмюэль, – все тебя увидят. Не снимай пока темные очки.

Юрий кивнул. Он не имел ничего против того, чтобы посидеть несколько лишних минут в машине, наблюдая за элегантными людьми, входящими в двери «Клариджа». С тех пор как он покинул долину Доннелейта, ничто не доставляло ему большего удовольствия, чем пребывание в Лондоне.

Длительный ночной переезд на юг с Сэмюэлем по скучным, ровным автострадам, одинаковым во всех уголках мира, совершенно выбил его из колеи.

Что же касается долины, она оставалась живой в памяти, но воспоминание это было ужасным. И с чего он вдруг решил отправиться туда в одиночестве, чтобы отыскать самые истоки знаний о Маленьком народе и о Талтосе? Да, конечно, он нашел именно то, что хотел, но весьма дорогой ценой. Платой за знание стало ранение в плечо пулей тридцать восьмого калибра.

Это событие потрясло его до глубины души, тем более что огнестрельная рана была первой в его жизни. Но еще более поразительным откровением стал для него Маленький народ.

Откинувшись на спинку заднего сиденья «роллса», он снова страдал, воскрешая в душе воспоминания: ночь с тяжелыми, медленно катящимися облаками, освещенными луной, горная дорога между чрезмерно разросшимися дикими кустами, наводящие ужас удары барабанов и звуки дудок, эхом отдающиеся от скал.

Только увидев собравшихся в круг маленьких людей, Юрий понял, что они поют, и услышал совершенно непонятные ему слова.

До того момента он вообще сомневался в реальности существования Маленького народа…

Низкорослые, горбатые, они двигались по кругу, поднимая короткие ноги, раскачиваясь взад и вперед, время от времени взрываясь громкими песнопениями. Одни пили из кружек, другие – из бутылок. На груди у каждого был патронташ. С необузданной веселостью дикарей они палили из пистолетов в необъятную бурную ночь. Звуки выстрелов походили скорее на взрывы шутих. Что было гораздо хуже, так это сопровождавшие странное действо жуткий грохот барабанов и тоскливое, мрачное завывание дудок.

Когда пуля ударила в плечо, Юрий подумал, что ее выпустил один из маленьких людей – возможно, караульный. Но ошибся.

С тех пор как он покинул долину, прошло три недели.

И вот наконец «Кларидж». Появилась возможность поговорить с Новым Орлеаном, связаться с Эроном, с Моной, объяснить, почему он так долго молчал.

Что же касается опасности, поджидавшей Юрия в Лондоне – вблизи Обители Таламаски и в пределах досягаемости тех, кто пытался его убить, то он ощущал себя здесь в несравненно большей безопасности, чем в долине за несколько мгновений до того, как в него попала пуля.

Однако пора подняться наверх и встретиться наконец с загадочным другом Сэмюэля, уже прибывшим в Лондон. Юрий понятия не имел, как выглядит незнакомец, и практически ничего о нем не знал. Пришло время исполнить просьбу маленького человека, который спас Юрию жизнь, терпеливо ухаживал за ним до полного восстановления сил, а теперь хотел познакомить с другом, сыгравшим важную роль в этой страшной драме. Юрий выбрался из машины.

Услужливый швейцар поспешил ему на помощь. Плечо болело. Юрий мучительно скривился. Когда он научится не пользоваться правой рукой? С ума можно сойти!

Холодный ветер был порывистым и пронзительным. Юрий вошел в вестибюль гостиницы – огромный и теплый – и повернул направо, к широкой лестнице.

Из ближайшего бара доносились звуки музыки – там играл струнный квартет. Юрия охватило ощущение уюта и безопасности, наполнившее его душу счастьем.

Что за удивительный народ эти англичане: швейцар, коридорные, любезный джентльмен, встретившийся ему на лестнице… Они не обращали ни малейшего внимания ни на его грязный свитер, ни на испачканные черные брюки…

– Слишком уж все тут любезны, – пробормотал он себе под нос.

Пройдя по второму этажу, он остановился перед дверью углового номера – того, о котором говорил маленький человек. Дверь была не заперта. Юрий шагнул внутрь и оказался в небольшом помещении, похожем на уютный альков в каком-нибудь элегантном особняке. Дальше виднелась просторная гостиная, неприбранная, но роскошная – именно такая, какой описал ее карлик.

Тот, стоя на коленях, укладывал в камин поленья. Он снял с себя твидовый пиджак, и белоснежная рубашка туго натянулась на горбатой спине.

– Проходи, проходи, – сказал он, даже не обернувшись.

Шагнув вперед, Юрий увидел еще одного человека – тоже с необычной внешностью. Он был невероятно высок; темные густые волосы, слишком длинные, неухоженные, обрамляли неестественно бледное лицо. Одетый в превосходный черный шерстяной костюм, дорогую рубашку и темно-красный галстук, незнакомец выглядел чрезвычайно романтичным. Юрий и сам не знал почему. И все же на ум ему пришло именно это слово. Мужчина определенно не был атлетом – он не был похож на спортивных гигантов, превосходящих ростом всех участников Олимпийских игр, или на известных баскетболистов, с легкостью укладывающих мяч прямо в кольцо. Нет, этот человек выглядел именно романтичным.

Юрий встретился с ним взглядом и не испытал при этом никакого беспокойства. Несмотря на необычность, в незнакомце не было ничего угрожающего. Гладкое, молодое, можно сказать – красивое лицо, длинные густые ресницы и не по-мужски полные губы… Только белизна в волосах придавала ему властный вид, но было очевидно, что он редко проявлял это качество характера. Карие глаза, очень большие, смотрели на Юрия озадаченно. В целом это была весьма впечатляющая фигура. Вот только руки… Они были великоваты, и в строении пальцев присутствовала некая аномалия, хотя Юрий не смог бы сказать, в чем она состояла. Пожалуй, только в том, что они тонкие, как у паука.

– Вы тот самый цыган? – Голос странного человека был низким, приятным, очень выразительным и совершенно не походил на едкий баритон карлика.

– Входи же, садись рядом, – нетерпеливо вмешался карлик. Он разжег огонь в камине и теперь раздувал его с помощью мехов. – Я послал за легкими закусками, но не хочу, чтобы тебя видели те, кто принесет еду. Лучше, пожалуй, пройди тогда в спальню.

– Благодарю, – спокойно произнес Юрий.

Внезапно он спохватился, что забыл снять темные очки, и поспешил исправить оплошность. Какой яркой показалась ему комната – светлой, несмотря на мебель, обтянутую темно-зеленым бархатом, и старомодные портьеры с цветочным узором. Приятная комната, вполне соответствующая характерам живущих в ней людей.

«Кларидж»… Путешествуя по всему миру, Юрий побывал во многих отелях, но в этот попал впервые. Приезжая в Лондон, он всегда останавливался в Обители, но теперь путь туда был ему заказан.

– Мой друг сказал, что вы ранены.

Высокий человек направился к Юрию, и во взгляде его, обращенном на гостя сверху вниз, читалась столь безмерная доброта, что необычный рост не вызвал инстинктивного страха. Ладони человек держал так, словно, для того чтобы рассмотреть лицо Юрия, намеревался ощупать его своими паучьими пальцами.

– Все в порядке. Ваш друг извлек пулю. Если бы не он, я бы уже умер.

– Так он и сказал мне. Вы знаете, кто я такой?

– Нет.

– Знаете ли вы, кто такой Талтос? Так вот, я и есть он.

Юрий ничего не ответил. Он знал об этом не больше, чем о существовании Маленького народа. Талтос ассоциировался у него с Лэшером – убийцей, чудовищем, представляющим собой страшную угрозу. Слишком потрясенный, чтобы произнести хоть слово, Юрий молча уставился в лицо незнакомца, думая о том, что, за исключением рук, ничего из ряда вон выходящего в нем не было: просто очень высокий мужчина, и все.

– Ради бога, Эш, – вмешался в разговор карлик, – оставь свои хитрости.

Огонь быстро разгорался. Маленький человечек отряхнул брюки и уселся в мягкое бесформенное кресло, казавшееся необыкновенно удобным. Ноги карлика не доставали до пола.

По изрезанному глубокими морщинками лицу трудно было угадать, о чем он думает. Был ли он действительно рассержен? Складки кожи искажали выражение лица. На самом деле только голос выдавал его настроение. Постукивая короткими пальцами по матерчатым подлокотникам кресла, он лишь изредка вскидывал сверкающие глаза, когда говорил. Рыжие волосы вполне соответствовали его темпераменту – во всяком случае, если вспомнить распространенные представления о характере рыжих.

Юрий устроился на самом конце кушетки, а высокий мужчина подошел к каминной полке и принялся глядеть в огонь. Не желая показаться невоспитанным невежей, поедающим глазами незнакомого человека только потому, что тот чем-то отличается от обычных людей, Юрий отвел взгляд.

– Талтос… – повторил Юрий. Голос его звучал вполне спокойно. – Талтос… Почему вы хотите говорить со мной? Почему хотите помочь мне? Кто вы такой и зачем пришли сюда?

– Вы видели того, другого? – спросил высокий, оборачиваясь и глядя на Юрия почти застенчиво и в то же время совершенно открыто.

Его привлекательность поражала воображение. Впечатление портили только уродливо узловатые пальцы.

– Нет, я никогда не видел его, – ответил Юрий.

– Но вы точно знаете, что он мертв?

– Да, в этом я абсолютно уверен, – ответил Юрий. Гигант и карлик…

Ему не хотелось смеяться, но зрелище казалось весьма занятным. Но если аномалии первого вызывали даже симпатию, то уродство второго выглядело зловеще. А ведь оба они – творения природы. Это было нечто выходящее за пределы цепи совпадений и случайностей.

– А у того Талтоса была подруга? – спросил высокий. – Я хочу выяснить, существует ли Талтос женского пола?

– Нет. Его подругой была женщина по имени Роуан Мэйфейр. Я рассказывал о ней вашему приятелю. Она была его матерью и его любовницей. Роуан Мэйфейр принадлежит к числу женщин, которых мы, члены ордена Таламаска, называем ведьмами.

– Все правильно, – подтвердил маленький человек. – Мы также называем их ведьмами. В истории, о которой я тебе говорил, Эшлер, много могущественных ведьм. Целое племя ведьм. Ты должен выслушать эту повесть.

– Эшлер?! Таково ваше полное имя? – потрясенно спросил Юрий.

Перед тем как уехать из Нового Орлеана, он часами слушал Эрона, поведавшего ему окончание истории Лэшера – демона из долины. Имя святого Эшлера снова и снова повторялось в его рассказе. Святой Эшлер…

– Да, – ответил высокий. – Но я предпочитаю краткий вариант – Эш. Мне так нравится это простое имя, что зачастую я не отзываюсь на другое. – Это было сказано твердо, но не без учтивости.

Карлик рассмеялся.

– Я называю его полным именем, чтобы заставить быть сильным и внимательным, – объяснил он.

Высокий никак не отреагировал на это высказывание. Он грел руки у огня.

– Вы испытываете боль, не так ли? – спросил человек, отворачиваясь от огня.

– Да. Простите, что не скрываю этого. Ранено плечо, а это такое место, что даже незначительное движение причиняет беспокойство. Вы не возражаете, если я поудобнее прилягу на софу? Мысли у меня в голове путаются. Пожалуйста, расскажите о себе подробнее. Кто вы?

– Но я уже сказал вам – разве нет? Теперь ваша очередь. Что с вами случилось?

– Юрий, я уже говорил тебе, – нетерпеливо, но без злобы в голосе вмешался карлик, – это мой самый верный наперсник и друг во всем мире. Я говорил тебе, что он знает о Таламаске. Причем больше, чем кто-либо другой из живущих на этом свете. Пожалуйста, доверься ему. Расскажи все, о чем он хочет знать.

– Я доверяю вам. – Юрий слегка пожал плечами. – Но почему я должен быть откровенным и посвятить вас во все свои проблемы? Зачем это вам?

– Для того чтобы вам помочь, разумеется, – медленно проговорил высокий, спокойно кивнув головой. – Сэмюэль утверждает, что люди из Таламаски пытаются вас убить. Мне трудно смириться с этой мыслью. Я всегда, пусть и по-своему, любил орден Таламаска и при этом всю жизнь вынужден был защищаться от его вмешательства в мои дела, равно как и от всего прочего, стоящего на моем пути и мешающего осуществить задуманное. Но люди из Тала-маски редко становились моими врагами… По крайней мере, надолго. Кто пытался причинить вам вред? Вы уверены, что ваши недруги действительно принадлежат к ордену?

– Нет, в этом я не уверен, – ответил Юрий. – Вкратце могу сказать следующее: когда я, совсем еще ребенок, осиротел, орден Таламаска приютил меня и принял под свое покровительство. Эрон Лайтнер стал моим защитником и учителем. Сэмюэль знает его.

– Я тоже, – отозвался высокий.

– Всю свою взрослую жизнь я служил ордену – главным образом странствовал, выполняя задания, суть которых зачастую не вполне понимал. Видимо, малозаметно для меня мои клятвы верности ордену трансформировались в преданность Эрону Лайтнеру. Когда он уехал в Новый Орлеан, чтобы продолжить сбор материалов для создания истории семейства ведьм, произошло нечто странное – и ситуация резко ухудшилась. Речь идет о семействе Мэйфейр. Я читал их досье в архивах ордена, но в один далеко не прекрасный момент мне запретили заниматься дальнейшим изучением клана. Именно от Роуан Мэйфейр родился Талтос.

– Кто его отец? – спросил высокий.

– Человек.

– Некий смертный человек? Вы уверены в этом?

– Без сомнения, но существовали и другие соображения. На протяжении жизни многих и многих поколений эту семью преследовали духи – как добрые, так и злые. Один из духов вселился в еще не родившегося ребенка Роуан Мэйфейр, овладел им и помог тому появиться на свет. Роды, надо сказать, были весьма необычными. Талтос покинул утробу этой женщины уже совершенно взрослым, с душой вселившегося в него духа. В семье этого духа называли Лэшером, и мы никогда не знали никакого другого его имени. Теперь, как я уже сказал, это создание мертво.

Высокий человек был искренне изумлен и сочувственно покачал головой. Потом прошел к ближайшему креслу и сел, скрестив длинные ноги и учтиво повернувшись лицом к Юрию. Сидел он очень прямо, словно никогда не чувствовал неловкости из-за своего роста.

– От двух ведьм… – прошептал высокий.

– Совершенно точно, – подхватил Юрий.

– Вы сказали «совершенно», – сказал высокий. – Откуда такая уверенность?

– Существуют генетические данные, и в достатке. Таламаска имеет такие свидетельства. Семья ведьм несет в себе экстраординарный ряд генов с различными вариациями. Гены Талтоса при обычных обстоятельствах никогда не проявляются, но в некоторых случаях – например, посредством черной магии или при вселении духа – могут привести к появлению Талтоса в нашем мире.

Высокий человек улыбнулся, и лицо его стало еще более выразительным, эмоциональным и безыскусно очаровательным.

– Вы говорите так же, как все остальные члены Тала-маски: словно римский священник. Выражаете свои мысли так, будто родились бог весть в какие времена.

– Неудивительно, ведь я воспитывался на их документах, главным образом написанных по-латыни, – откликнулся Юрий. – Первые упоминания о Лэшере, как свидетельствует досье Мэйфейров, восходят к шестнадцатому столетию. Помимо досье я прочел и многие другие документы, связанные с историей семьи. В общем, мне известно практически все: от возникновения и источников их колоссального богатства до тайных деяний, совершавшихся или по наущению вечного проклятия Мэйфейров – Лэшера, или в союзе с ним. В общей сложности я прочел сотни и сотни страниц.

– Понятно.

– Однако нигде не встретил истории Талтоса, – продолжал Юрий. – И не слышал о нем ни слова, когда был в Новом Орлеане, пока два члена ордена не погибли там при попытке освободить Талтоса – Лэшера от человека, убившего его. Но я не могу рассказать эту историю.

– Почему же? Теперь я хочу знать, кто убил его.

– Когда я узнаю вас лучше, когда вы поведаете о себе так же откровенно, как и я.

– Что я могу вам рассказать? Я – Эшлер, я – Талтос. Прошли столетия с тех пор, как я видел другого представителя моего рода, одного-единственного. Ох, конечно, были еще и другие. Я слышал разговоры о них, гонялся за ними, иногда почти находил их. Заметьте, я сказал «почти». Но ни разу не прикоснулся к своей собственной плоти и крови. Ни разу за все это время.

– Судя по всему, вы очень стары. Продолжительность нашей жизни, можно сказать, миг в сравнении с вашей.

– Очевидно, да, я стар. Как видите, у меня уже есть белые волосы. Но как могу я судить насколько, как могу я выяснить, какой может быть моя старость и сколько времени она займет в пересчете на человеческие годы? Когда я жил в счастье, среди себе подобных, то был слишком молод, чтобы познать, что мне понадобится для столь длительного путешествия в одиночестве. И Господь не одарил меня сверхъестественной памятью. Подобно обычному человеку, я помню лишь некоторые вещи, но при этом удивительно ясно. Однако другие полностью выпали из памяти.

– Таламаска знает о вас? – спросил Юрий. – Ваш ответ имеет для меня большое значение, ведь орден был моим призванием, моей жизнью и судьбой.

– Объясните, почему все изменилось.

– Я говорил вам. Эрон Лайтнер уехал в Новый Орлеан. Эрон – эксперт по ведьмам. Мы изучаем ведьм…

– Это уже давно понятно, – перебил Юрия карлик. – Давай дальше.

– Умолкни, Сэмюэль, и веди себя прилично, – мягко, но серьезно укорил его высокий.

– Не будь слабоумным, Эш, этот цыган и так вот-вот влюбится в тебя!

Талтос был ошеломлен и разгневан. Ярость пламенела в нем, великолепная и неистовая, но Эш укротил ее, тряхнул головой и сложил руки. Он уже давно научился справляться со своим гневом.

Что же касается Юрия, то он вновь был ошеломлен. Казалось, что для него теперь весь мир состоит из потрясений и открытий. На этот раз поразительным откровением для него стал тот факт, что он, Юрий, невольно проникается великой симпатией к благородному и, судя по всему, умному великану – чувством, которое он ни в малейшей степени не испытывал по отношению к Сэмюэлю…

Он смущенно отвернулся, не желая – да и не имея времени – откровенно рассказывать о своей жизни: о том, как он полностью попал под влияние Эрона Лайтнера, о том, что столь сильная личность часто доминировала над ним. Ему хотелось сказать, что эротика была вовсе ни при чем…

Но… Эротический аспект, конечно же, имел огромное значение – не меньшее, чем все остальное.

Талтос холодно смотрел на карлика.

Юрий продолжил рассказ:

– Эрон Лайтнер пришел помочь мэйфейрским ведьмам разобраться в их нескончаемых сварах с духом Лэшера. Эрон Лайтнер никогда не знал, когда появится этот дух или каким он предстанет. Достоверно был известен лишь один факт: в тысяча шестьсот шестьдесят пятом году одной из ведьм удалось его вызвать – это произошло в Доннелейте.

После того как создание обросло плотью, оно погубило стольких ведьм, что я не могу указать их число. Позднее Эрон Лайтнер встретился с ним и узнал, что он, Талтос, однажды, еще во времена короля Генриха, был внедрен в человеческое тело и встретил свою гибель в Доннелейте. Именно там, в долине, любил пребывать дух, пока ведьма не призывала его к себе.

О таких вещах не говорится ни в одном документе Таламаски – во всяком случае, в тех, что мне известны. Прошло не более трех недель, как это создание было уничтожено. Но бумаги могут храниться в секретных папках, о которых знают лишь избранные. Как только Таламаска получит информацию о перевоплощении Лэшера – терминология в данном случае не имеет значения, – агенты ордена попытаются завладеть им для использования в собственных целях. Ради получения необходимой информации они способны хладнокровно и предумышленно пожертвовать жизнью нескольких людей… Я твердо знаю, что Эрон не участвовал в осуществлении их планов и чувствовал себя преданным соратниками по ордену. Вот почему я вас спрашиваю: они знали о вас? Посвящены ли вы в планы Тала-маски, ибо, если это так, вы посвящены в оккультные знания высочайшего уровня.

– И да и нет, – ответил высокий. – Вы со мной откровенны, не так ли?

– Эш, постарайся не говорить загадками, – проворчал карлик.

Он тоже откинулся в кресле, позволив коротким ножкам вытянуться совершенно прямо, и сцепил пальцы на твидовом жилете. Воротник рубашки приоткрылся. Искорки света проблескивали в полуприкрытых глазах.

– Я просто упомянул об этом, Сэмюэль. Прояви немного терпения. – Высокий человек вздохнул. – Постарайся сам не говорить загадками.

Он выглядел несколько раздраженным, когда вновь обернулся к Юрию.

– Позвольте мне ответить на ваш вопрос, Юрий, – сказал он. Тон, каким он произнес его имя, был теплым и доброжелательным. – Люди из Таламаски, возможно, сегодня обо мне ничего не знают. Быть может, только гению дано разгадать, что кроется в архивах ордена, если такие документы и в самом деле существуют. Я никогда не понимал в полной мере статус или значимость сведений, хранящихся в архивах ордена. Я однажды прочел ряд рукописей, много веков тому назад, и от души смеялся над их содержанием. Но в те времена все письменные языки казались мне наивными и трогательными. Некоторые остались такими и доселе.

Юрия эти слова привели в восхищение. Карлик был прав: разумеется, он не устоял перед властью этого существа, утратил способность идти своей стезей, лишился собственного пути – естественного нежелания верить всему. Но это же было неким видом любви, не так ли? Это был такой полный отказ от привычного чувства отчуждения и недоверия, что последующее принятие было похоже на интеллектуальный оргазм.

– Какой же язык не заставляет вас смеяться? – спросил Юрий.

– Современный сленг, – ответил высокий. – Реализм в художественных произведениях и журналистике. Разговорному языку часто недостает искренности. Он утратил все формальные элементы и вместо этого часто прибегает к чрезмерной краткости выражений. В наши времена, когда люди пишут, их язык подчас подобен хриплому свисту, заменяющему мелодии песен, которые они привыкли петь.

Юрий рассмеялся.

– Думаю, вы правы, – сказал он. – Но это не относится к документам Таламаски.

– Нет. Я уже объяснял: они мелодичны и забавны.

– Но тогда выходит, что есть документы и документы. Значит, вы полагаете, что они не знают о вас теперь?

– Я абсолютно уверен в том, что они ничего не знают обо мне, и, когда вы рассказали свою историю, стало совершенно ясно, что они, возможно, и не могут знать. Но продолжим. Что же случилось с этим Талтосом?

– Они пытались увезти его оттуда и погибли при этом. Человек, который убил Талтоса, убил и людей из Таламаски. Перед тем как умереть, они, однако, попытались захватить Талтоса и утверждали, что имеют в своем распоряжении женщину-Талтос, что столетиями искали и нашли ее и теперь намерены свести вместе женщину и мужчину. Они указали как на общепризнанный факт, что такова цель ордена. Тайная и оккультная цель, должен сказать. Это потрясло Эрона Лайтнера.

– Могу понять почему.

– Талтоса – Лэшера, кажется, не удивляли намерения агентов ордена, – продолжал Юрий. – В свое время Таламаска пыталась выманить его из Доннелейта – возможно, для того, чтобы свести с женщиной. Но он не доверял им и не хотел иметь с ними дело. Он был в те дни священником. И верил в собственную святость.

– Святой Эшлер, – произнес карлик, мрачнея. Его голос, казалось, исходил не из окруженного морщинами рта, а откуда-то из центра туловища. – Святой Эшлер, который всегда возвращается снова…

Высокий слегка наклонил голову, внимательный взгляд карих глаз медленно перемещался вперед и назад по ковру – так, словно он читал некие письмена, скрытые в замысловатом восточном узоре. Он взглянул на Юрия и склонил голову так низко, что темные брови затенили глаза.

– Святой Эшлер… – произнес он с печалью в голосе.

– Вы и есть этот человек?

– Я не святой, Юрий. Не возражаете, если я буду обращаться к вам по имени? Давайте не будем говорить о святых, если можно…

– Конечно, пожалуйста, называйте меня Юрием, а я, если вы не против, буду называть вас Эшем. Но ведь все дело в том, что вы тот самый человек? Тот, которого они называют святым? Вы говорите о столетиях! А мы сидим здесь, в гостиной, и слушаем, как потрескивают угли в камине. Сейчас официант постучит в дверь и принесет закуски. Вы должны рассказать мне все. Я не смогу защитить себя от братьев из Таламаски, если вы не поможете понять, что же происходит.

И тут в дверь действительно постучали.

Сэмюэль соскользнул с кресла и направился к алькову.

– Пройди, пожалуйста, в спальню, Юрий, чтобы тебя не увидели.

Как только он с важным видом прошествовал мимо, Юрий поднялся, и плечо мгновенно отозвалось болью. Он прошел в спальню, прикрыл за собой дверь и обнаружил, что находится в полутемном помещении, мягкие, пышные портьеры на окнах которого едва пропускали слабый дневной свет. Юрий поднял трубку телефона, стоявшего на столике возле кровати, и быстро набрал код международной связи, а следом – территориальный код в Соединенных Штатах.

Затем он помедлил, ощущая полную неспособность говорить успокоительную ложь Моне, желая скорее сообщить Эрону все, что узнал, и беспокоясь, что связь вот-вот прервут.

Несколько раз на пути из Шотландии он оказывался у разного рода телефонов и также пытался позвонить, но карлик давал команду немедленно садиться в машину.

Что сказать любимой малышке Моне? Что сообщить Эрону за те несколько мгновений, что будут отпущены на разговор?

Он поспешно набрал код Нового Орлеана и номер дома Мэйфейров на углу Сент-Чарльз-авеню и Амелия-стрит и замер в тревожном ожидании, внезапно осознав, что в Штатах сейчас глубокая ночь. Непростительная бестактность с его стороны, каковы бы ни были обстоятельства.

Кто-то ответил на звонок. Он не смог узнать, кому принадлежит голос.

– Прошу прощения за беспокойство. Я звоню из Англии и пытаюсь связаться с Моной Мэйфейр, – сказал он. – Надеюсь, я не поднял на ноги весь дом?

– Юрий? – спросила женщина.

– Да! – Он признался, но без удивления, что эта женщина узнала его по голосу.

– Юрий, Эрон Лайтнер мертв, – сказала женщина. – Я Селия, родственница Беатрис, Моны и еще многих других. Эрон убит.

Повисла длинная пауза. Юрий не произнес ни слова. Он не думал ни о чем, не видел ничего, не пришел ни к какому заключению. Тело охватил холодный озноб страха. Неужели он больше никогда не увидит Эрона, неужели они никогда больше не смогут поговорить друг с другом? Он и Эрон… Разве можно поверить, что Эрон ушел навек?

Он попытался шевельнуть губами, но не смог и лишь бессмысленно и глупо махнул рукой, до боли в пальцах сжимая телефонный провод.

– Я очень сожалею, Юрий. Мы все беспокоились о тебе. Мона крайне взволнована. Где ты находишься? Постарайся позвонить Майклу Карри. Я могу дать тебе номер.

– Со мной все в порядке, – спокойно ответил Юрий. – У меня есть тот номер.

– Там сейчас находится Мона, Юрий. В доме на Первой улице. Они будут рады узнать, где ты, что с тобой и как с тобой немедленно связаться.

– Но Эрон… – сказал он умоляюще, не способный произнести что-либо еще.

Голос сел и звучал хрипло. Юрий едва мог справиться с бременем ужасного чувства, от которого даже затуманилось зрение. Он словно утратил равновесие и осознание собственного «я».

– Эрон…

– Его предумышленно сбила машина. Он шел от гостиницы «Поншатрен», где встречался с Беатрис и Мэри-Джейн Мэйфейр. Они сняли для Мэри-Джейн номер в отеле. Беатрис собиралась войти в вестибюль гостиницы, когда услышала какой-то шум. Она и Мэри-Джейн собственными глазами видели все, что случилось. Эрона несколько раз переехала машина.

– Значит, это действительно убийство, – сказал Юрий.

– Несомненно. Они поймали человека, который сбил его. Какой-то бродяга. Его наняли, но он не знает, кто именно. За убийство Эрона бродяге заплатили пять тысяч долларов наличными. Он выслеживал Эрона целую неделю и за это время успел потратить половину полученных денег.

Юрию хотелось оборвать связь. Продолжать разговор казалось совершенно невозможным. Он провел языком по верхней губе и усилием воли заставил себя заговорить снова.

– Селия, передай, пожалуйста, от меня Моне Мэйфейр… а также Майклу Карри… Я в Англии, в безопасности. Скоро свяжусь с ними. Веду себя весьма осторожно. Передай мое сочувствие Беатрис Мэйфейр. Передай всем, что я вас люблю.

– Обязательно…

Юрий опустил телефонную трубку на рычаг. Если даже Селия добавила что-нибудь еще, он ее не услышал. Нежные пастельные цвета спальни на миг привлекли его внимание. Свет мягко отражался в зеркале. В комнате пахло свежестью.

Отчуждение, отсутствие уверенности… Рим…

Приезд Эрона…

А теперь Эрона нет, он стерт из жизни… Не из прошлого, конечно, но из настоящего и будущего – начисто.

Юрий не знал, как долго простоял на одном месте. Похоже, целую вечность.

В какой-то момент он осознал, что в комнату вошел Эш.

И к пронзившей Юрия глубокой, ужасной скорби внезапно прикоснулся голос этого человека – возможно, гибельный, но теплый и сочувствующий:

– Почему вы плачете, Юрий?

Слова эти были произнесены с искренностью невинного ребенка.

– Эрон Лайтнер мертв, – сказал Юрий. – Я не позвонил ему, чтобы сказать, что они пытались убить меня. Я должен был сказать ему. Должен был предупредить…

– Он знал, Юрий! Он знал! – послышался из-за двери резкий голос Сэмюэля. – Ты рассказывал мне, как он предостерегал тебя, чтобы ты не возвращался сюда, как говорил, что они могут прийти за ним в любое время.

– Но я…

– Не вините себя, мой юный друг, – сказал Эш. Юрий почувствовал, как большие руки нежно прикоснулись к его плечам.

– Эрон… Эрон был мне отцом, – произнес Юрий лишенным интонации голосом. – Эрон был мне братом. Эрон был мне другом.

Внутри его клокотало чувство вины, и жуткое осознание страшной потери стало непереносимым. Поначалу казалось совершенно невозможным, что человек ушел, навсегда исчез из жизни… Но постепенно факт обретал все большую реальность, пока наконец не превратился в неоспоримую истину.

Юрий снова почувствовал себя мальчиком и мысленно оказался в родной деревне, в Югославии, возле мертвого тела матери, лежащего на кровати. Тогда он последний раз познал боль, подобную той, что ощущал теперь. Он чувствовал, что не в силах вынести ее снова, и стиснул зубы, опасаясь, что вот-вот заплачет, горько, не по-мужски, или даже зарыдает в голос.

– Таламаска убила его, – сказал Юрий. – Кто еще смог бы так поступить? Лэшер-Талтос мертв. Он не мог сделать это. Они ответственны за все убийства. Талтос убивал женщин, но никогда не убивал мужчин.

– Это Эрон убил Талтоса? – спросил Эш. – Был ли он отцом?

– Нет. Но он любил там одну женщину, и теперь, возможно, ее жизни тоже грозит опасность.

Юрию хотелось закрыться в ванной. У него не было четкого представления о том, что он намерен сделать. Сесть на мраморный пол? А быть может, встать на колени и зарыдать?..

Но никто из этих странных людей не должен это слышать. С участием и заботой они увели его обратно в гостиную и усадили на софу, причем высокий более, чем другой, заботился о его больном плече, а маленький человек ринулся в кухню, чтобы приготовить горячий чай, и принес несколько пирожных и печенье на тарелке. Легкая еда, но тем не менее соблазнительная.

Юрию показалось, что огонь в камине горит слишком сильно. Его пульс учащался. И в самом деле, тело покрылось потом. Он снял с себя тяжелый свитер, стянув его через голову, и это движение спровоцировало возвращение сильной боли в плече. Стягивая свитер, он вспомнил, что под ним ничего не надето, и теперь сидел с голой грудью и свитером в руках. Чувствуя себя неловко, он прижал свитер к себе.

До слуха Юрия донесся странный слабый звук. Маленький человек принес ему белую рубашку, все еще обернутую в картонную упаковку из прачечной. Юрий взял ее, расстегнул, надел на себя. Слишком большого размера, она оказалась велика. Должно быть, рубашка принадлежала высокому – Эшу. Он закатал рукава и застегнул несколько пуговиц, чувствуя признательность карлику за возможность прикрыть наготу. Ему стало уютно, словно в просторной и мягкой пижаме. Свитер лежал на ковре. Он мог видеть травинки, прутья и кусочки земли, прилипшие к шерстинкам.

– Я думал, что это так благородно, – сказал он, – не звонить ему, не беспокоить… сперва залечить свои раны и встать на ноги и только после этого позвонить – когда я буду совершенно здоров.

– Почему Таламаска убила Эрона Лайтнера? – спросил Эш.

Он возвратился в свое кресло и сидел, зажав между коленей руки. И снова он был прямой, как шомпол, и казался невероятно прекрасным.

Боже всемогущий! Это было, как если бы Юрий от удара потерял сознание и теперь видел все окружающее в первый раз. Он заметил простой черный ремешок часов на руке Эша и сами золотые часы с цифровой шкалой. Он видел рыжеволосого горбуна, стоящего у окна, которое тот приоткрыл немного, так как огонь в камине уже ревел. Он почувствовал прикосновение ледяного лезвия ветра, прорезавшего всю комнату. Он увидел, как огонь отступил и зашипел.

– Юрий, почему же?

– Не могу ответить. Я все еще надеялся, что мы ошиблись, что не они приложили к этому руку, что не они убили невинных людей, что утверждение, будто у них есть женщина и они любой ценой жаждут осуществить свой замысел, – невообразимая ложь. Я не могу подумать о такой отвратительной причине. Ох, я не собирался оскорбить вас.

– Разумеется нет.

– Понимаете, я думал, будто их цели возвышенны, все их помыслы и действия чисты – орден ученых, которые ведут записи и проводят исследования, но никогда эгоистически не вмешиваются в то, что наблюдают, а лишь изучают сверхъестественное. Думаю, я был дураком! Они убили Эрона, потому что он знал истину. И именно потому они должны убить меня. Они должны дать возможность ордену снова заниматься обычными делами, не тревожась ни о чем. Они должны наблюдать за Обителью. Они должны принять меры, чтобы любой ценой предотвратить мое приближение к ней. Они должны предусмотреть прослушивание всех телефонных разговоров. Я не имею права звонить туда, или в Амстердам, или в Рим, если захочу. Они перехватывают любой факс, который я отсылаю. Они никогда не отзовут своего наблюдателя, никогда не прекратят за мной слежку, пока я не умру.

Тогда кто же будет бороться с ними? Кто расскажет другим раскроет братьям и сестрам ужасные тайны о том, что этот орден порочен… о том, что старые максимы католической церкви, возможно, всегда были истинны. Все, что сверхъестественно и исходит не от Бога, – порочно. Найти Талтоса мужского рода! Свести его с женщиной…

Он взглянул вверх. Лицо Эша было печально. Сэмюэль, прислонившись к закрытому окну, повернулся к ним лицом, складки на котором выражали печаль и покой. «Успокойся, пусть твои слова прозвучат значительно. Не следует впадать в истерию», – приказал себе Юрий.

– Вы так говорите о столетиях, Эш, как другие говорят о годах, – произнес он. – В таком случае женщина в Таламаске тоже может жить столетия. Это, вероятно, всегда было их единственной целью. Из глубины темных времен тянется паутина, столь ужасающая и извращенная, что современные мужчины и женщины не в силах даже постичь ее истинную сущность! Это слишком просто, что все эти глупые мужчины и женщины дожидаются появления единственного существа – некоего Талтоса, создания, которое способно вместе с супругой размножиться так быстро и успешно, что род им подобных мог бы быстро овладеть всем миром. Не понимаю, что придает им такую уверенность, невидимым и анонимным, скрытным старшинам ордена, почему они сами, не будучи…

Он замолчал, осененный мыслью, которая прежде не приходила ему в голову. Ну конечно. Был ли он когда-нибудь в одной комнате с разумным существом, которое не было бы человеком? Теперь это произошло, и кто мог сказать, сколько подобных представителей того же биологического вида, принимаемых за людей, осуществляющих при этом только свои личные планы, жили в этом комфортабельном маленьком мире? Талтос. Вампир. Пожилой карлик, у которого свои планы, собственные обиды и жизненные истории.

Как спокойны они оба! Была ли между ними скрытая договоренность дать ему возможность выговориться и тем самым снять напряжение?

– Знаете, что мне хотелось бы сделать? – спросил Юрий.

– И что же? – поинтересовался Эш.

– Поехать в амстердамскую Обитель и убить их, старшин. Но это просто желание. Не думаю, что смогу найти их. Не думаю, что они сейчас в амстердамской Обители – их обычном пристанище. Я не знаю, кто они и где находятся. Сэмюэль, я хочу взять сейчас машину и поехать в дом, который здесь, в Лондоне. Я должен увидеться с братьями и сестрами.

– Нет, – ответил Сэмюэль. – Они убьют тебя. – Не может быть, что все они участвуют в этом заговоре. В этом моя последняя надежда. Сейчас мы все стали жертвами обмана нескольких негодяев. Пожалуйста, дайте мне машину. Я хочу отправиться в Обитель – быстро войти внутрь, прежде чем кто-нибудь спохватится, добраться до братьев и сестер и заставить их выслушать меня. Послушайте! Я обязан это сделать! Я должен предостеречь их! Как же иначе? Ведь Эрон мертв!

Он остановился. Он осознал, что напугал их, двух своих новых странных друзей. Маленький человек снова сложил руки на груди и выглядел весьма нелепо, потому что руки были очень короткими, а грудь – широкой. Складки кожи на его лбу сошлись к переносице. Эш наблюдал за ним и явно встревожился.

– Что вам за дело до меня, каждому из вас? – внезапно спросил Юрий. – Вы спасли мне жизнь, когда в меня стреляли в горах. Но никто не просил вас так поступить. Почему? Что я для вас значу?

Сэмюэль что-то тихо пробормотал, словно говоря: «Этот вопрос не заслуживает ответа».

Эш, однако, произнес мягким голосом:

– Может быть, мы тоже цыгане, Юрий.

Юрий ничего не ответил. Он уже не верил в высокие чувства, о которых говорил этот человек. Он не верил ни во что, за исключением того, что Эрон мертв. Он представлял себе Мону, свою маленькую рыжеволосую ведьму. Он видел ее замечательное лицо и огромную массу пышных рыжих волос. Он видел ее глаза. Но он не испытывал к ней никаких чувств. Он желал от всего сердца, чтобы она была здесь.

– Ничего, у меня нет ничего, – шепнул он.

– Юрий, – сказал Эш. – Пожалуйста, вспомните, что я сказал вам. Таламаска была создана не для поисков Талтоса. В этом вы можете мне верить. И хотя я ничего не знаю о старшинах ордена в наши дни и в наш век, я знал их в прошлом. Нет, Юрий, у них не было Талтоса тогда, и я не могу поверить, что он есть у них теперь. Какими они могут быть, Юрий, – женщины моего вида?

Эш продолжал говорить неторопливо, мягко и спокойно, но в глубине его голоса звучала мощь:

– Женщина-Талтос так же своенравна и непосредственна, как мужчина, – сказал Эш. – Женщина сразу пошла бы к этому существу, Лэшеру. Женщину, живущую только в окружении женщин, нельзя удержать от подобного поступка. Зачем посылать смертных людей, чтобы получить такой приз и приобрести такого врага? Ох, я знаю, что вы не считаете меня грозным, но вас могут сильно поразить мои рассказы. Успокойтесь: ваши братья и сестры не так уж наивны в отношении ордена. Но я верю, что вы поступили правильно, поделившись своими соображениями. Вовсе не старшины предали священное дело Таламаски, чтобы захватить Лэшера. Виновен в этом лишь узкий круг его членов, открывших секреты старинного племени.

Эш замолчал – и Юрию показалось, будто внезапно прекратилась музыка. А необыкновенный человек оставался невозмутимым и спокойно смотрел на него внимательными глазами.

– Должно быть, вы правы, – тихо сказал Юрий. – Я бы не вынес, окажись все иначе.

– Нам по силам узнать истину, – сказал Эш. – Нам троим, вместе. Честно говоря, хотя после нашей первой встречи я сразу же решил взять на себя заботу о вас и помогать вам как другу, потому что вообще добросердечен по натуре, я должен помогать вам также и по совсем другой причине. Я помню времена, когда вообще не было Тала-маски… Я помню времена, когда в ордене был всего один человек. Я помню времена, когда катакомбы, в которых хранилась библиотека, были не больше этой комнаты. Я помню времена, когда в ордене стало два члена, потом три, позже – пять, а затем и десять. Я помню все эти события и всех тех, кто стоял у истоков ордена. Я знал их и любил их. И разумеется, хранил свою тайну, сокрытую в их документах. Эти документы, переведенные на современные языки, хранятся на электронных носителях информации.

– Он говорит о том, – проговорил Сэмюэль, грубо, но размеренно, несмотря на все свое раздражение, – что мы не хотим уничтожения Таламаски. Мы не хотим, чтобы она изменилась в своей основе. Таламаска знает слишком многое о нас, чтобы мы желали ей гибели. Ей известны слишком многие наши тайны. По мне, это не вопрос лояльности. Речь идет о нашем желании, чтобы орден оставил нас в покое.

– А я говорю о лояльности, – возразил Эш. – Я говорю о любви и благодарности. И о многом другом.

– Да, теперь я понимаю, – кивнул Юрий.

Он чувствовал, как его охватывает усталость – неизбежное следствие душевного смятения, непреодолимое стремление избавиться от бремени, всепобеждающее желание погрузиться в сон.

– Если они знают обо мне, – сказал Эш приглушенным голосом, – эта маленькая группа, конечно, придет за мной, как за этим созданием – Лэшером. – Он подкрепил свои слова жестом. – Человеческие существа поступали так и прежде. Любая великая библиотека, полная тайн, опасна. Любое хранилище секретных документов может подвергнуться ограблению.

Юрий заплакал. Беззвучно. Слезы не лились из его глаз, а лишь заполняли их, не вытекая за край. Он смотрел в чашку с чаем, к которому так и не прикоснулся. Теперь чай остыл. Юрий взял полотняную салфетку, расправил и промокнул ею глаза. Она была слишком груба, но его это не заботило. Он был голоден, и перед ним на тарелке лежали сласти, но он не хотел их есть. Перед лицом смерти еда казалась неуместной.

– Я не стремлюсь быть ангелом-хранителем Таламаски, – продолжал Эш. – У меня никогда не возникало подобного желания. Но были времена в прошлом, когда ордену грозила опасность. Я не желал спокойно наблюдать, как ордену наносят ущерб, как его разрушают, уничтожают, и, если мог, всегда стремился предотвратить это.

– Существует множество причин, Юрий, – сказал Сэмюэль, – почему маленькая группа вероотступников из Таламаски могла попытаться поймать этого Лэшера. Только вообрази, какой бы они захватили трофей. Вероятно, эти человеческие существа, которые стремились захватить Талтоса, были движимы отнюдь не примитивными соображениями. Они не занимаются наукой, магией или религией. Они даже вообще не ученые. И они завладели бы этим редким, не поддающимся описанию существом. Они стали бы наблюдать его, изучать и познавать и неизбежно заставили бы его размножаться – разумеется, под бдительным надзором.

– Они, возможно, разрубили бы его на куски, – добавил Эш. – Как ни прискорбно, они искололи бы его иглами, чтобы убедиться, что он может кричать.

– Да, и в этом есть некий смысл, – ответил Юрий. – Заговор созревал вне ордена. Отступники или посторонние. Я устал. Мне необходимо выспаться. Не знаю, почему я говорил столь ужасные вещи вам обоим.

– Я знаю, – ответил карлик. – Твой друг мертв. Меня не было там, чтобы спасти его.

– Человек, пытавшийся убить тебя… – спросил Эш. – Ты убил его?

Ему ответил Сэмюэль:

– Нет, это я убил его, но не намеренно. Надо было или сбросить его со скалы, или позволить выстрелить еще раз в цыгана. Должен признаться, я сделал это просто так, ведь Юрий и я даже не успели обменяться хоть одним словом. Передо мной стоял человек, целившийся из ружья в другого. Тело этого мертвого лежит в горной долине. Ты хочешь найти его? Весьма возможно, Маленький народ оставил его прямо там, куда он упал.

– А, теперь мне понятно, как это произошло, – кивнул Эш.

Юрий не сказал ничего. Интуитивно он знал, что должен найти тело. Он должен будет осмотреть его, забрать документы, удостоверяющие личность. Но скорее всего, задача окажется невыполнимой, если учесть рану в плече и опасность, подстерегающую в долине. Казалось, было что-то символическое в теле, исчезающем навсегда в диких зарослях Доннелейта, и Маленьком народе, оставляющем его на гниение.

Маленький народ…

Даже когда упал, он не сводил взгляда с крошечных людей внизу, танцевавших, извиваясь, на маленьком пятнышке травы, – этаких современных Румпельштильцхенах. При свете факелов это было последнее, что он увидел, теряя сознание.

Когда Юрий снова открыл глаза и увидел Сэмюэля, своего спасителя, с патронташем и ружьем, с лицом, столь изможденным и старым, что оно показалось ему переплетением трех корневищ, он подумал: «Они пришли убить меня. Но я видел их. Хотел бы я рассказать Эрону. Маленький народ. Я видел их…»

– Это группа вне Таламаски, – сказал Эш, избавляя Юрия от нежелательного наваждения и вновь вытаскивая его в реальность. – Не внутри.

«Талтос… – подумал Юрий. – И теперь я увидел Талтоса. Я нахожусь в одной комнате с этим созданием, Талтосом».

Не будь честь ордена опорочена, а боль в плече не напоминала бы каждый миг о недостойном нападении и предательстве, в корне изменившем его жизнь, каким значительным событием стала бы тогда встреча с Талтосом. Но такова была цена этой встречи – не так ли? Все всегда имеет свою цену, как однажды сказал ему Эрон. Но теперь он никогда не сможет обсудить это с любимым наставником и другом.

– Откуда ты знаешь, что это не были люди из Тала-маски? – язвительным тоном спросил Сэмюэль.

Он выглядел теперь совсем не так, как той ночью, когда в рваных штанах и короткой куртке сидел у огня, пересчитывая пустые места в патронташе и вставляя в них патроны. Он напоминал тогда жуткую жабу, пил виски и все время предлагал выпить Юрию. Юрий не представлял, что может так напиться. Но это было своего рода лекарство – не так ли?

«Румпельштильцхен», – произнес Юрий. И маленький человек сказал: «Ты можешь называть меня, как тебе вздумается. Меня называли гораздо хуже. И все же мое имя – Сэмюэль». – «На каком языке они поют? Когда наконец прекратится это пение с барабанным боем?» – «Наш язык. Успокойся. Ты мешаешь мне считать».

Теперь человечек удобно устроился на обычном стуле и, одетый в нормальную одежду, нетерпеливо уставился на необыкновенно гибкого гиганта, Эша, медлившего с ответом.

– Да, – сказал Юрий, старавшийся поскорее прекратить этот разговор. – Что заставляет вас думать, что эта группа не из Таламаски?

«Забудь этот холод, и тьму, и бой барабанов, и приводящую в ярость боль от пули», – промелькнуло у него в голове.

– Уж слишком они неуклюжи, – ответил Эш. – Пуля из ружья. Машина, выскочившая на тротуар и ударившая Эрона Лайтнера. Существует много простых способов устранять людей так, чтобы другие даже не заподозрили, что это убийство. Ученые знают их и постигают их секреты, изучая ведьм, магов и других носителей зла. Нет. Им не было нужды проникать в долину, преследуя человека, как бы играя с ним. Это невозможно.

– Эш, ружье теперь стало орудием долины, – насмешливо заметил Сэмюэль. – Почему маги теперь не должны использовать ружья, если Маленький народ пользуется ими?

– Это игрушка для долины, Сэмюэль, – спокойно ответил Эш, – и ты знаешь это. Агенты Таламаски не какие-то чудовища, на которых охотятся, которых выслеживают, как добычу, и которые вынуждены удаляться от мира в дикие заросли, ибо при виде их страх поражает сердца людей. – Он продолжил свои рассуждения: – Опасность исходит не изнутри группы старшин Таламаски. Это наихудшая неприятность из всех вообразимых: какая-то маленькая группка людей извне случайно получила определенную информацию и предпочитает ей верить. Книги, компьютерные диски… Кто знает? Возможно, эти секреты продают им слуги…

– В таком случае мы кажемся им похожими на детей, – сказал Юрий. – Или на монахов и монахинь, вводящих в компьютерные базы данных старые записи, в которых заключены древние секреты.

– Кто был отцом Талтоса? Кто убил его? – неожиданно потребовал ответа Эш. – Вы сказали, что расскажете, если я сообщу вам некоторые вещи. Что еще я должен сделать? Я был более чем откровенен. Кто отец Талтоса?

– Его имя Майкл Карри, – сказал Юрий. – Возможно, они постараются убить и его.

– Нет. Это им не подходит, не так ли? – возразил Эш. – Напротив, они захотят снова составить пару. Ведьма Роуан…

– Она не может больше рожать. Но найдутся другие. Их целая семья, и есть одна столь могущественная, что даже…

Юрий почувствовал, как тяжелеет его голова. Он поднял правую руку, прижал ее ко лбу и огорчился, что она оказалась слишком теплой. Наклонившись вперед, он ощутил дурноту. Медленно расслабил спину, пытаясь не потянуть или не сотрясти плечо, и закрыл глаза. Затем опустил руку в брючный карман, вынул маленький бумажник, раскрыл его и достал из потайного кармашка маленькую яркую школьную цветную фотографию Моны: его милая с замечательной улыбкой, с ровными белыми зубами, с копной жестких, но прекрасных рыжих волос. Девочка-ведьма, любимая ведьма, но ведьма вне всякого сомнения.

Юрий вновь промокнул салфеткой глаза и губы. Руки у него тряслись так сильно, что лицо Моны расплывалось.

Он увидел, как длинные тонкие пальцы Эша коснулись края фотографии. Талтос стоял над ним, одной рукой опираясь на спинку софы, а другой удерживая фотографию, и молча изучал изображение.

– Из того же рода, что и ее мать? – тихо спросил Эш.

Внезапно Юрий выдернул из его руки фотографию и прижал ее к груди. Он согнулся, снова борясь с тошнотой, но боль в плече немедленно парализовала все движения.

Эш вежливо отстранился от него, подошел к каминной полке и оперся о нее руками. Огонь сразу стал стихать. Спина Эша совершенно распрямилась. Густые черные волосы вились над самым воротником, полностью прикрывая шею. Со своего места Юрий не увидел ни одного белого волоса в его шевелюре – лишь очень темные локоны, темные, с коричневатым оттенком.

– Значит, они будут пытаться захватить ее. – Эш, все еще стоявший спиной к Юрию, теперь из-за расстояния между ними был вынужден говорить несколько громче. – Они попытаются или добраться до нее, или захватить другую ведьму из этого же рода.

– Да, – ответил Юрий. Он был вне себя от бешенства. Как мог он подумать, что не любит ее? Как могла она так внезапно отдалиться от него? – Они будут стараться захватить ее. О господи, но мы дали им такое преимущество! – воскликнул он, только теперь в полной мере осознавая опасность. – О боже, мы играем им на руку! Компьютеры! Документы! Вот что произошло с орденом!

Он встал. В плече стучала боль. Это его не заботило. Он все еще держал фотографию, ладонью прижимая ее к рубашке.

– Как это – «играть на руку»? – спросил Эш, оборачиваясь.

Огонь камина вспышками освещал его лицо, отчего глаза становились темно-зелеными, почти как у Моны, а галстук казался кровавым пятном.

– Генетические тесты! – воскликнул Юрий. – Вся семья проходит тестирование, чтобы исключить возможность нового совпадения генов ведьмы-мужчины и ведьмы-женщины и рождения Талтоса. Вы понимаете? Они могут сравнивать различные документы – генетические, генеалогические, медицинские. В этих документах будет записано, кто могущественная ведьма, а кто нет. Господи боже, они будут знать, кого надо выбрать. Будут знать лучше, чем глупый Талтос! В этом знании, которого у него никогда не было, заключается их оружие. Ох, он пытался найти эту женщину среди такого множества. Он убивал их. Каждая из них погибала, не подарив ему того, чего он жаждал: ребенка женского пола. Но…

– Можно мне еще раз взглянуть на фотографию этой молодой рыжеволосой ведьмы? – неуверенно спросил Эш.

– Нет, – отрезал Юрий. – Вам нельзя.

Кровь бросилась ему в лицо. Он ощутил влагу на плече. Рана открылась. У него началась лихорадка.

– Вам нельзя, – повторил он, глядя на Эша. Эш не ответил.

– Пожалуйста, не просите меня, – уже совсем другим тоном продолжил Юрий. – Вы нужны мне, нужна ваша помощь, но не просите меня показать ее лицо… не теперь.

Они глядели друг на друга.

– Согласен, – кивнул Эш. – Конечно, я больше не буду просить вас об этом. Но полюбить очень сильную ведьму крайне опасно. Вы знаете это, не так ли?

Юрий не ответил. В один миг он понял все: что Эрон погиб, что Мона в опасности, что почти всех, кого он когда-то любил или кем дорожил, у него уже отняли, что ему остается лишь робко надеяться на счастье, удовлетворение и радость в будущем, но он слишком слаб, утомлен и ранен, чтобы обдумывать свои дальнейшие действия. Ему придется оставаться в кровати в соседней комнате, которую он не осмеливался даже осмотреть. Это будет первая кровать, в которую он сможет лечь, с того момента, когда его пронзила пуля. Он знал, что никогда в жизни не покажет фотографию Моны этому существу, стоявшему рядом и глядевшему на него с обманчивой мягкостью и лжевозвышенным терпением. Он знал, что в любой момент может рухнуть без сознания.

– Пойдем, – сказал Сэмюэль с грубоватой нежностью, подходя к нему своей обычной раскачивающейся походкой. Толстая шишковатая ладонь коснулась руки Юрия. – Тебе следует лечь в постель. Поспи. Мы вернемся сюда с горячим ужином, когда ты проснешься.

Юрий позволил проводить себя к двери. Но все же что-то остановило его, побуждая к сопротивлению маленькому человечку, обладавшему силой не меньшей, чем у любого взрослого мужчины нормального роста. Юрий обернулся и еще раз взглянул на высокого человека, стоявшего у каминной полки.

Затем он вошел в спальню и, к своему удивлению, в полубессознательном состоянии упал на кровать. Маленький человечек стянул с него ботинки.

– Простите меня, – сказал Юрий.

– Не стоит беспокоиться, – ответил маленький человек. – Тебя укрыть одеялом?

– Нет. Здесь тепло и спокойно.

Юрий услышал, как дверь за карликом затворилась, но глаза не открыл. Он уже соскальзывал в бездну, прочь от всего, однако видение, явственно представшее ему на грани засыпания, заставило в ужасе очнуться: Мона сидела на краю своей кровати и призывно манила его себе. Волосы у нее между ног были рыжими, но темнее волос на голове.

Юрий открыл глаза. На миг ему показалось, что вокруг царит полная тьма, и его встревожило отсутствие света, который здесь должен был быть. Затем постепенно он осознал, что рядом стоит Эш и смотрит на него сверху. Испытывая инстинктивный страх и отвращение, Юрий лежал неподвижно, устремив взгляд на длинное шерстяное пальто незваного гостя.

– Я не заберу фотографию, пока вы спите, – сказал Эш шепотом. – Не беспокойтесь. Я пришел сказать вам, что должен вечером уехать на север и побывать в долине. Я вернусь завтра и надеюсь найти вас здесь, когда приеду.

– Я оказался не столь умен, не так ли? – спросил Юрий. – Показывать вам ее фотографию было глупо.

Он все еще пристально вглядывался в черную шерсть. И вдруг прямо перед лицом увидел пальцы правой руки Эша. Он медленно повернулся и посмотрел вверх. Близость большого лица этого человека ужаснула его, но он не произнес ни звука и просто уставился в глаза, смотревшие на него с безжизненным любопытством, а затем перевел взгляд на чувственный рот.

– Мне кажется, что я схожу с ума, – сказал Юрий.

– Нет, ничего подобного не происходит, – возразил Эш, – но теперь вы должны быть умнее. Спите. Не опасайтесь меня. И оставайтесь здесь в безопасности с Сэмюэлем до моего возвращения.

 

Глава 4

Морг, маленький и грязный, состоял из четырех комнатушек со старым белым кафелем на полу и стенах, с ржавыми стоками и скрипящими железными столами.

«Только в Новом Орлеане можно увидеть такое, – подумала Роуан. – Только здесь могут позволить тринадцатилетней девочке подойти к телу, увидеть все это и заплакать».

– Выйди отсюда, Мона, – сказала она. – Позволь мне осмотреть Эрона.

Ноги ее тряслись, а руки еще более. Происходило нечто похожее на старую шутку: вы трясетесь, вас скручивает, и кто-то спрашивает: «А чем вы зарабатываете себе на жизнь?» А вы отвечаете: «Я не-не-нейрохирург!»

Она постаралась сдержать дрожь в руках и подняла окровавленную простыню. Машина не повредила его лицо. Да, несомненно, это Эрон.

Здесь не место воздавать ему почести, вспоминать о его постоянной доброте и тщетных попытках помочь ей. Достаточно одного воспоминания, которое затенит грязь, вонь и кошмар, в котором оказалось это когда-то достойное тело, превратившееся теперь в бесформенную груду на испачканном столе.

Эрон Лайтнер на похоронах ее матери. Эрон Лайтнер берет ее за руку, чтобы провести сквозь толпу совершенно посторонних людей, приходящихся ей родственниками, и подвести к гробу матери. Эрон, знающий точно, что именно хочет сделать Роуан и что она должна сделать: взглянуть на превосходно загримированное лицо и надушенное тело Дейрдре Мэйфейр.

Ни одно косметическое средство не коснулось этого человека, лежащего здесь – за пределами бытия, в атмосфере глубокого безразличия. Его белые волосы, сверкающие, как всегда, – символ мудрости и необыкновенной жизнеспособности… Мертвые глаза открыты… Расслабленный рот теперь, возможно, кажется более знакомым и естественным – свидетельство жизни, почти лишенной горечи, ярости или мрачности.

Роуан положила руку ему на лоб и слегка сдвинула голову на одну сторону, а затем обратно. Она определила время смерти – менее двух часов назад.

Грудная клетка проломлена. Рубашка и пальто пропитались кровью. Несомненно, легкие мгновенно опали, и даже до этого сердце могло разорваться.

Она нежно прикоснулась к губам Эрона, пытаясь раздвинуть их (будто была его возлюбленной и, дразня, готовилась поцеловать, подумалось ей). Глаза Роуан наполнились слезами, а чувство скорби внезапно оказалось столь глубоким, что в памяти ожил аромат белых цветов на похоронах Дейрдре. Его рот был заполнен кровью.

Она посмотрела ему в глаза, уже не отвечавшие на ее взор. «Понимаю тебя, люблю тебя!» Она склонилась ниже. Да, он умер мгновенно. Умер от разрыва сердца, но не мозга. Роуан провела рукой по его векам, чтобы закрыть глаза, и задержала пальцы.

Кто в этом жутком остроге смог бы произвести приличное вскрытие? Стоит только взглянуть на пятна на стене.

Она подняла простыню повыше и затем сорвала ее, неуклюже и нетерпеливо, – она и сама не могла бы объяснить почему. Правая нога раздроблена. Очевидно, нижняя часть ноги со ступней была оторвана и впоследствии положена обратно в шерстяную штанину. На правой руке остались только три пальца. Два других были отрезаны. Кто-нибудь пытался подобрать пальцы?

Послышался скрежещущий звук. Это полицейский-китаец вошел в комнату, его грязные сапоги производили жуткий шум.

– Все в порядке, доктор?

– Да, – ответила она. – Я уже почти закончила. – Она перешла на другую сторону стола. Положила руку на голову Эрона, на его шею и стояла тихо, думая, слушая, предаваясь воспоминаниям.

Это был несчастный случай с машиной, примитивный и дикий. Если он и страдал, то это не наложило на него никакого отпечатка… Если он и боролся, чтобы избежать гибели, это тоже останется неизвестным навеки. Беатрис видела, как он пытался увернуться от машины, или так она думает. Мэри-Джейн говорила, что он пытался избежать наезда. И не смог.

Наконец она натянула простыню снова. Ей хотелось вымыть руки, но где можно это сделать? Она подошла к раковине, повернула древний кран и подставила пальцы под струю. Затем завернула кран и опустила руки в карманы хлопчатобумажного халата, после чего прошла мимо полицейского в маленькую переднюю с ящиками для невостребованных трупов.

Там был Майкл сигарета в руке, воротник расстегнут, – он выглядел совершенно разбитым от скорби и бремени утешений.

– Хочешь увидеть его? – спросила она. В горле еще стоял болезненный ком, но это теперь не имело никакого значения. – Его лицо в полном порядке. На все остальное лучше не смотреть.

– Думаю, нет, – сказал Майкл. – Я никогда не бывал в таких местах прежде. Если ты говоришь, что его сбила машина и он мертв, мне нечего больше знать. Я не хочу его видеть.

– Понимаю.

– От этих запахов меня тошнит. Моне тоже стало плохо.

– Было время, когда мне приходилось привыкать к этому, – сказала Роуан.

Он подвинулся к ней ближе, собрал волосы на ее шее в свою большую, грубую ладонь и неуклюже поцеловал жену, совершенно не похоже на милый, извиняющийся поцелуй, какой он позволял себе в течение недель молчания. Он весь дрожал. Роуан приоткрыла губы и ответила на поцелуй, сжимая Майкла в объятиях, – или по меньшей мере пытаясь это сделать.

– Я должен уйти отсюда, – прошептал он.

Роуан отступила на шаг и заглянула в другую комнату. Китаец-полицейский расправил простыню, прикрывавшую тело, – из уважения, быть может, или для порядка.

Майкл уставился на ящики, стоявшие вдоль противоположной стены. От того, что находилось внутри их, исходил невыносимый запах. Она оглянулась. Один из ящиков не был закрыт, поскольку в нем лежали два тела. Лицо того, что лежало на дне, было обращено вверх, и над ним нависали заплесневевшие розовые ноги другого. Но ужас состоял не в этом и не в зеленой плесени, покрывавшей головы, а в том, что эти двое были уже неотделимы. Невостребованные тела в интимном объятии, словно любовники.

– Я не могу… – сказал Майкл.

– Знаю, пойдем, – отозвалась она.

К тому времени, как они садились в машину, Мона перестала плакать. Она сидела, глядя в окно, столь глубоко погруженная в свои мысли, что казалось невозможным заговорить с ней или как-то иначе отвлечь ее от печальных дум. Время от времени она оборачивалась и бросала взгляд на Роуан. Встречаясь с ней глазами, Роуан ощущала силу и тепло этого взгляда. За три недели, пока она слушала, как это дитя изливает ей свое сердце, Роуан успела полюбить девочку всей душой, хотя сомнамбулическое состояние зачастую не позволяло ей в полной мере оценить поэтичность повествования.

Наследница, носящая под сердцем ребенка, которому суждено управлять легатом. Дитя, обладающее чревом матери и страстностью опытной женщины. Девочка, державшая Майкла в своих объятиях, та, которая в своем богатстве и неведении нисколько не опасалась ни за его изношенное сердце, ни за то, что он может умереть на самой вершине страсти. Он не умрет. Он выкарабкается из этого болезненного состояния и подготовит себя к возвращению в дом жены! А теперь вся вина лежит на Моне, слишком опьяненной, оказавшейся вовлеченной в события, последствия которых ей придется расхлебывать.

Никто не разговаривал, пока машина продвигалась к дому.

Роуан сидела рядом с Майклом, борясь с желанием заснуть, погрузиться в забытье, затеряться в мыслях, текущих с постоянством и невозмутимостью спокойной реки, в мыслях, которые в течение последних недель, сменяя одна другую, теснились в ее голове, образуя завесу столь плотную, что сквозь нее не могли пробиться голоса тех, кто был рядом, – словно их заглушал шум водопада.

Она знала, что намеревается сделать. Это станет еще одним ужасным ударом для Майкла.

В доме царила суета. Повсюду стояли охранники. Однако это никого не удивило, и Роуан не потребовала объяснений. Никто не знал, кто нанял человека, чтобы убить Эрона Лайтнера.

Селия предоставила Беатрис возможность «выплакать все» в гостевой комнате на втором этаже, которую обычно занимал Эрон, и теперь продолжала заботливо опекать ее.

Приехал и Райен Мэйфейр – человек, всегда готовый пойти и на корт, и в церковь, всегда в костюме и в галстуке, всегда знающий, что и как должна семья делать дальше.

Все, конечно, смотрели на Роуан. Она видела все эти лица у своей постели и в течение долгих часов, которые проводила в саду.

Роуан чувствовала себя стесненно в том платье, которое выбрала для нее Мона, так как не могла вспомнить, видела ли его прежде. Но это не имело значения. Как и пища. Она очень хотела есть, и по обычаю, принятому у Мэйфейров, на стол было выставлено все содержимое буфета. Майкл наполнил ее тарелку. Она села во главе обеденного стола и ела, наблюдая, как другие маленькими группками суетливо снуют мимо нее. Она жадно выпила стакан ледяной воды. Ее оставили одну – из уважения или из-за беспомощности? Что могли они сказать ей? Большинство из них знали очень немногое о том, что действительно произошло. Они никогда не поймут причину ее похищения, как они называли это, и не узнают о том ужасе, который ей пришлось пережить. Эти добрые люди искренне переживали за нее, но ничем не могли помочь – разве что оставить ее в покое.

Мона стояла рядом с ней. Мона наклонилась и поцеловала ее в щеку, очень медленно, так что в любой момент Роуан могла остановить ее. Роуан этого не сделала. Напротив, она взяла Мону за руку, притянула ее поближе и вернула поцелуй, восхищаясь ее по-детски нежной кожей, думая о том, какое наслаждение испытывал Майкл, прикасаясь к ней, любуясь ею, проникая в нее.

– Я иду наверх: хочу выспаться как следует, – сказала Мона. – Позови, если понадоблюсь.

– Да, ты мне нужна, – тихо проговорила она, надеясь, что, возможно, Майкл не услышит этих слов. Он стоял справа от нее, опустошая тарелку с едой и прихлебывая из банки холодное пиво.

– Отлично, – сказала Мона. – Я просто полежу. – На лице ее застыло выражение ужаса – усталости, печали и ужаса.

– Мы нужны сейчас друг другу, – еще тише шепнула Роуан.

Мона взглянула ей прямо в глаза и вышла, даже кивком головы не попрощавшись с Майклом.

«Неуклюжее признание вины», – подумала Роуан.

Кто-то в передней комнате неожиданно рассмеялся. Кажется, в роду Мэйфейр смеялись всегда, что бы ни случилось. Когда она умирала наверху, а Майкл рыдал у ее постели, в доме то и дело слышались чьи-то смешки. Она вспомнила теперь об этом отстраненно, без гнева и раздражения, подчиняясь воле событий. По правде говоря, смех звучал всегда более совершенно, чем рыдание, он слышался и в неистовых ритмах, и в нежных мелодиях. С рыданиями стараются бороться. Рыданиями захлебываются.

Майкл прикончил ростбиф с рисом и соусом и допил пиво. Кто-то быстро поставил возле его тарелки новую банку. Он взял ее и залпом выпил половину.

– Хорошо ли это для твоего сердца? – пробормотала она.

Он ничего не ответил.

Роуан поглядела на свою тарелку. Настоящее обжорство.

Рис и соус. Новоорлеанская еда. Ей подумалось, что следует сказать, как ей приятно, что в течение этих недель он подавал ей пищу собственноручно. Но какая польза в том, чтобы говорить ему такие вещи?

Само то, что он так сильно любит ее, уже чудо, как и все случившееся с ней, как и все, что происходит в этом доме с кем бы то ни было, смущенно размышляла Роуан. Она чувствовала, что пустила здесь корни и что нигде в другом месте – даже на «Красотке Кристине», храбро прокладывавшей свой путь под мостом «Голден-Гейт», – ей не было так уютно и спокойно. Она ощущала твердую уверенность в том, что это ее дом, что он никогда не перестанет оставаться таковым, и, глядя на тарелку, вспоминала тот день, когда вместе с Майклом обходила особняк: как она открыла буфет и обнаружила там весь их старый драгоценный фарфор и серебро.

Неужели все это может погибнуть, исчезнуть – уничтоженное, скажем, ураганом или торнадо? Что сказала ее новая подруга, Мона Мэйфейр, всего несколько часов тому назад? «Роуан, это еще не закончилось».

Нет. Не закончилось. А Эрон? Позвонили ли в Обитель, чтобы дать знать его старинным друзьям о том, что с ним случилось, или он должен быть похоронен среди новых друзей и родственников жены? Лампы ярко сверкали на облицовке камина. Сквозь листву лавровишен она видела, что небо сделалось сказочно пурпурным. Старинные стенные росписи побледнели в сумерках комнаты, а в кронах великолепных дубов, способных принести утешение даже тогда, когда не в силах помочь ни одно человеческое создание, зазвенели цикады, и теплый весенний воздух прорывался сюда, в гостиную, а возможно, и дальше – к огромному пустому бассейну и сквозь распахнутые окна, открытые по всему дому, долетал до того участка сада, где покоились тела ее бесподобных детей.

Майкл допил последнюю банку пива и, как обычно слегка примяв ее, аккуратно положил на стол, словно этот большой стол требовал к себе особенно бережного отношения. Он не глядел на Роуан. Он смотрел на ветки лавровишни, слегка прикасающиеся к колонеттам – украшениям в виде изящных групп маленьких колонн – и к стеклам окон на верхних этажах, а может быть, на пурпурное небо и прислушивался к суете скворцов, большими стаями падающих вниз в охоте за цикадами. Повсюду царила смерть, в том числе и в этом танце: цикады шарахались от дерева к дереву и стаи птиц пересекали вечернее небо. Все очень просто: один вид пожирает другой.

«В этом и состоит суть жизни, моя дорогая, – сказала она в день пробуждения. Ее ночная рубашка была испачкана грязью, руки покрыты землей, босые ноги – в жидком месиве возле новой могилы. – Только в этом, Эмалет. В стремлении выжить, дочь моя».

Часть ее души стремилась вернуться к могилам в саду, к железному столу под деревом, к танцу смерти крылатых существ высоко в небе, которые заставляли пульсировать пурпурный ночной воздух под звуки прекрасных песен. Однако другая часть не осмеливалась на это. Если бы она покинула сейчас комнату и подошла к столу, то могла бы увидеть, что ночь прошла, а возможно, и еще что-то… Что-то такое же подлое и безобразное, как смерть Эрона, могло захватить ее снова врасплох и сказать ей: «Проснись, ты нужна им. Ты знаешь, что должна делать». Уж не Эрон ли сам, бестелесный, но по-прежнему заботливый, шепнул ей на ухо эти слова? Нет, едва ли…

Она взглянула на мужа. Ссутулившийся в кресле человек крушил в пальцах злополучную пивную банку, придавая ей форму чего-то круглого и почти плоского. Его взгляд все еще был устремлен на окна.

Он был одновременно и удивительно красив, и невыразимо привлекателен. А ужасающая и постыдная правда состояла в том, что горечь и страдания делали его лишь еще более обольстительным. Переживания не только не портили его, но делали неотразимым. Теперь Майкл не казался невинным, столь не соответствующим своей истинной сущности, нет, его суть просачивалась через великолепную кожу и в конце концов изменила внешность: лицо приобрело едва заметную свирепость и при этом, как ни странно, некоторую мягкость.

Печальные оттенки… Он рассказывал ей когда-то о печальных тонах – во время сверкающего радостью медового месяца, прежде чем их дитя превратилось в чудовище. Он говорил, что в викторианское время люди красили дома в «опечаливающие» цвета, создавая нечто приглушенное, хмурое, неясное. Викторианские дома по всей Америке красили в такие цвета. И он любил их – эти красно-коричневые, оливково-зеленые и серо-стальные оттенки. Однако сейчас следовало бы подумать о другом слове, более точно характеризующем пепельный сумеречный и глубокий мрачно-зеленый оттенки темноты, окутывавшей лиловый дом с ярко окрашенными ставнями.

Теперь она задумалась. Был он «опечален»? Вот о чем думала она сейчас. «Опечаливал» ли он все сам? Повлияло ли на него таким образом все случившееся? Или ей следовало бы найти другое слово для помрачневшего, но все равно дерзкого взгляда, для лица, теперь почти всегда остававшегося замкнутым, однако ни в коей мере злым или угрожающим.

Майкл взглянул на нее, и этот взгляд ударил ее подобно молнии. Поразительно! Печаль и улыбка почти слились воедино. «Повтори это снова, – подумала она, когда он отвернулся. – Порази такими глазами меня еще раз. Сделай их большими и синими и хоть на миг по-настоящему ослепительными».

Роуан коснулась рукой едва заметной бороды на его лице. Провела рукой по его шее, а затем дотронулась до прекрасных черных волос и до недавно поседевших, более грубых, серых, и погрузила в них пальцы.

Он удивленно вскинул взгляд, словно был поражен ее жестом, потом медленно, не поворачивая головы, перевел глаза на нее. Она убрала руку и встала. Он встал рядом с ней.

Роуан ощутила биение пульса в его руке. Пока он отодвигал стул, стоявший у нее на пути, она позволила себе мягко прислониться к нему всем телом.

По лестнице они поднимались не спеша.

Спальня оставалась такой же, как и все последнее время: очень светлой и теплой. Кровать никогда не застилалась, а только аккуратно накрывалась, чтобы Роуан могла прилечь в любой момент.

Она затворила дверь и заперла ее на замок. Он уже снимал с себя пиджак. Она расстегнула блузку и бросила ее на пол.

– Операция, которую сделали, – сказал он. – Я думал, возможно…

– Я вполне здорова и хочу этого.

Он подошел ближе и, повернув Роуан лицом к себе, поцеловал ее в щеку. Она ощутила обжигающую грубость его бороды, силу рук, властно потянувших ее за волосы, когда она попыталась отклонить голову. Она выдернула из брюк его рубашку.

– Сними это.

Роуан расстегнула молнию на юбке, и та упала на пол. Как она похудела! Но ее мало заботило, как выглядит собственное тело. Ей хотелось видеть тело мужа. Она прикоснулась к черным вьющимся волосам на его груди и ущипнула его соски.

– Ах, это слишком сильно, – прошептал он.

Он прижал ее к груди. Ее рука поднялась между его ног и обнаружила, что он тверд и уже готов. Она притянула его к себе, откидываясь на постель, потом перевернулась и упала на холодящую поверхность хлопчатобумажной простыни. Майкл упал на нее всем весом. Боже, эти большие кости снова крушат ее, облако его волос щекочет шею… запах потной плоти и прекрасного одеколона… эта царапающая, толкающая, божественная грубость.

– Сделай это быстро, – прошептала она. – Мы помедлим во второй раз. Наполни меня…

Но он не нуждался в указаниях.

– Сильнее, сильнее, – шептала она сквозь стиснутые зубы.

Член вошел в нее, потрясая своим размером, причинял боль, царапал… Но эта боль была великолепна, исключительна, совершенна. Она сжала член в себе, собрав все силы, которые у нее оставались, но мышцы ослабли и не подчинялись командам – израненное тело предавало ее.

Не имело значения. Он жестоко сокрушил ее, и она кончила, не признаваясь в том ни стоном, ни вздохом, и застыла, опустошенная, с пылающим лицом, с распростертыми безвольными руками, а затем сжала его со всей силой, до боли… А он снова и снова входил в нее могучими рывками, которые резко вскидывали его вверх, а затем заставляли падать в ее объятия, – влажного, знакомого и безумно любимого. Майкл…

Он освободил ее. Он был не в состоянии сразу же начать снова. Этого можно было ожидать. Лицо его покрылось каплями пота, волосы прилипли ко лбу.

Роуан спокойно лежала в прохладе комнаты, нагая, и следила за движением лопастей вентилятора под потолком – странно медленным, почти гипнотическим.

«Лежи спокойно», – приказала она своему телу, своему лону, своему внутреннему «я». Она лежала в полудреме, мысленно обращаясь к воспоминаниям прошлого. Руки Лэшера… Неожиданно Роуан почувствовала, что страшится и одновременно желает его. Дикое, похотливое божество – да, он мог казаться таковым, – но он был человеком, грубым человеком, притом с громадным любящим сердцем Он был столь божественно груб и божественно прост – совершенно ослепительный, жестокий и простой.

Майкл выбрался из кровати. Роуан не сомневалась, что он вскоре уснет. А вот она не сможет.

Но он встал и снова оделся, достав чистую одежду из шкафа в ванной. Он стоял спиной к ней, и когда обернулся, свет из ванной озарил его лицо.

– Почему ты это сделала? Почему ты ушла с ним?

Слова прозвучали словно вопль души.

– Ш-ш-ш! – Она села и приложила палец к губам. – Не возвращайся к этому. Можешь возненавидеть меня, если тебе…

– Ненавидеть тебя? Господи, как ты можешь говорить мне такое? Днем и ночью я только и твердил, что люблю тебя! – Он подошел к кровати и оперся на нее руками. Он возвышался над ней, чудовищно прекрасный в своей ярости. – Как ты могла оставить меня подобным образом? – Он плакал. – Как?

Майкл обошел вокруг кровати и внезапно схватил Роуан за обнаженные руки, причиняя ей невыносимую боль.

– Не смей это делать! – вскрикнула она, пытаясь сдерживать голос, осознавая безобразность сцены, испытывая панический ужас… – Не смей бить меня, я тебя предупреждаю. Это то, что делал он, что он делал снова, и снова, и снова. Я убью тебя, если ты меня ударишь!

Ей удалось высвободиться, и она перекатилась на другую сторону кровати и бросилась в ванную, где холодные мраморные плитки пола словно обожгли босые ступни.

«Убить его? Проклятье! Если ты не остановишь себя, сама, собственной волей, ты со своей силой можешь убить Майкла!»

Сколько раз она пыталась сделать это с Лэшером, плюя на него, с жалкой ненавистью твердя себе: «Убей его, убей его, убей его», – а он только смеялся. А этот человек умрет, если она ударит его своей невидимой яростью. Он умрет, как умирали другие – грязные, жуткие убийцы, искалечившие ее жизнь.

Ужас. Тишина, покой в комнате. Она медленно повернулась, посмотрела сквозь дверь и увидела его, стоящего возле кровати, спокойно смотрящего на нее.

– Мне следовало бы опасаться тебя, – сказал он, – но я не буду. Боюсь только одного. Что ты не любишь меня.

– Ох, но я люблю тебя, – отозвалась она. – И всегда любила. Всегда.

Плечи его на миг опустились, всего на миг, и он отвернулся от нее снова. Он был жестоко ранен, но никогда больше она не увидит на его лице того беззащитного выражения, которое появлялось раньше. Никогда больше он не проявит к ней искреннюю нежность.

У окна, выходящего на веранду, стояло кресло, и он по привычке направился к нему и сел, все еще отвернувшись от нее.

«И я собираюсь ранить тебя снова», – подумала она.

Ей хотелось подойти, поговорить с ним, прикоснуться к нему еще раз. Поговорить так, как в первый день после того, как она пришла в себя, похоронив свою единственную дочь – единственную, которая у нее была, – под дубом. Ей хотелось открыть ему теперь свою абсолютную любовь и разгорающееся волнение, которое она чувствовала тогда, свою абсолютную любовь, бездумную и стремительную, без малейших предосторожностей.

Но, казалось, это совершенно недостижимо, после того как сказаны были последние слова.

Она подняла руки и с силой провела ими по волосам. Затем, скорее всего механически, потянулась к кранам душа.

Под струями воды мысли обрели четкость – возможно, впервые после произошедшего. Шум был приятен, а горячая вода ласкова.

Оказалось, у нее скопилось невероятное богатство платьев, из которых можно было выбрать подходящие на разные случаи жизни. Немыслимое количество одежды в стенных шкафах сбивало с толку. В конце концов она выбрала брюки из мягкой шерсти – старые брюки, которые носила вечность тому назад в Сан-Франциско. А поверх надела обманчиво тяжелый с виду, свободный хлопчатобумажный свитер.

Весенние вечера еще весьма прохладны. И было приятно ощущать себя снова в одежде, которую любила сама. Кто, подумала она, мог купить ей все эти красивые платья?

Она расчесала волосы, закрыла глаза и подумала: «Ты можешь потерять его, и на это есть причина, если не поговоришь с ним теперь, если не объяснишься с ним еще раз, если не постараешься побороть свой собственный инстинктивный страх перед словами и не подойдешь к нему».

Роуан отложила щетку. Майкл стоял в дверях. Она никогда не запиралась на замок. Не сделала это и теперь. Увидев на его лице спокойное, понимающее выражение, Роуан почувствовала огромное облегчение. И чуть не заплакала.

– Я люблю тебя, Майкл, – сказала она. – И готова прокричать это на весь мир. Я никогда не переставала любить тебя. Все дело в тщеславии и гордости, а молчание… молчание означало неудачу души при попытке вылечить и укрепить себя или, быть может, необходимое отступление, к которому стремится душа, как если бы она была неким эгоистичным организмом.

Он слушал внимательно, слегка хмурясь. Лицо оставалось спокойным, но уже не принимало выражения невинности, как прежде. Глаза, огромные и блестящие как всегда, смотрели жестко, и под ними залегли печальные тени.

– Не представляю, как мог бы обидеть тебя именно теперь, Роуан, – произнес он, – я в самом деле не могу, просто не могу.

– Майкл, но…

– Нет, позволь мне сказать. Я знаю, что с тобой случилось. Знаю, что он сделал. Поверь, знаю. Но я не имею права винить тебя, сердиться на тебя, обижать тебя так же. Не имею!

– Майкл, я все понимаю, – сказала она. – Не надо. Хватит, или ты заставишь меня плакать.

– Роуан, я его уничтожил. – Майкл понизил голос до шепота, как поступают многие, говоря о смерти. – Я уничтожил его, и это еще не все! Я… Я…

– Нет. Не говори ничего больше. Прости меня, Майкл, прости ради себя и ради меня. Прости меня.

Она наклонилась вперед и поцеловала его, намеренно лишив возможности вдохнуть, чтобы он не смог ничего сказать. И на этот раз, когда он сжал ее в объятиях, они были исполнены прежней нежности, былого драгоценного тепла и огромной заботы. Она снова ощутила себя защищенной – защищенной, как это было при их первом любовном свидании.

Должно быть, сейчас происходило нечто более прекрасное, чем просто возможность чувствовать себя в его объятиях, нечто более драгоценное, чем просто ощущение близости к нему. Но она не могла задумываться сейчас об этом – конечно, дело было не в волнении страсти. Оно тоже присутствовало – очевидно, чтобы радоваться и наслаждаться снова и снова. Но здесь было еще нечто такое, чего она не познала ни с одним другим существом на земле, – вот, видимо, в чем дело!

Наконец он оторвался от нее, взял ее руки и поцеловал их, после чего ослепил ее снова открытой мальчишеской улыбкой, точно такой же, какую, как она думала, ей больше не удастся увидеть. А потом подмигнул и сказал:

– Похоже, ты действительно любишь меня по-прежнему, малыш.

– Да, – отозвалась она, – очевидно. Я однажды поняла это, и так будет вечно. А сейчас давай выйдем из дома и пойдем под дуб. Я хочу немного побыть вблизи их – не знаю почему. Ты и я – мы единственные знаем о том, что они там вместе.

Они проскользнули вниз по задней лестнице, через кухню. Охранник возле бассейна просто кивнул им. В саду стемнело, когда они нашли железный стол. Она прильнула к Майклу, и он прижал ее к себе. «Да, это только сейчас, а потом ты снова возненавидишь меня, – подумала она. – Да, ты станешь презирать меня».

Она целовала его волосы, щеку, терлась лбом о его колючую бороду, ощущая ответное дыхание, глубокое и мощное – полной грудью.

«Ты станешь презирать меня, – думала она. – Но кто еще может найти тех, кто убил Эрона?»

 

Глава 5

Самолет приземлился в Эдинбургском аэропорту в одиннадцать часов вечера. Эш дремал, отвернувшись от окна. Он увидел свет фар приближающихся машин, черных, немецкого производства седанов, которые по узким дорогам доставят его и его маленькую свиту в Доннелейт. Такое путешествие можно было раньше совершить только верхом на лошади. Эш радовался предстоящей поездке – не потому, что любил опасные путешествия по горам, но потому, что хотел доехать до долины без задержки.

Современная жизнь всех превратила в нетерпеливых, спокойно подумал он. Сколько раз за свою долгую жизнь выезжал он в Доннелейт, чтобы посетить место своих самых трагических утрат и вновь перебрать в памяти события жизни? Иногда путь в Англию и оттуда на северо-запад Шотландии, в высокогорье, занимал у него несколько лет. В другие времена на это уходило несколько месяцев. Теперь совершение такого путешествия стало делом нескольких часов. И он радовался этому. Ибо приезды сюда никогда не были для него делом трудным или только целительным. Скорее, это были визиты к самому себе.

Теперь он ждал, пока молодая, но уже опытная помощница Лесли, летевшая с ним из Америки, принесет пальто и уберет одеяло и подушку.

– Хотели поспать, моя голубушка? – спросил он ее с мягкой укоризной.

Слуги в Америке озадачивали его. Они совершали странные вещи. Он не удивился бы, увидев, что она переоделась в ночную рубашку.

– Это для вас, мистер Эш. Перелет продолжался почти два часа. Я думаю, они вам могут понадобиться.

Он улыбнулся, проходя мимо нее. «Что может значить для нее такая поездка? – подумал он. – Ночное путешествие по неизвестным просторам?» Шотландия для нее ничем не отличается от любого другого места, куда он иногда брал своих помощников. Никто из них даже не догадывается, что значит Шотландия для него.

Едва они ступили на стальную лестницу, неожиданно налетел ледяной ветер. Здесь оказалось даже холоднее, чем в Лондоне. Похоже, это путешествие привело его из одного полюса холода в другой, а теперь еще и в третий. Ему нестерпимо захотелось снова оказаться в тепле лондонской гостиницы. Он подумал о цыгане, раскинувшемся на подушках, красивом, стройном, со смуглой кожей и с жестким ртом, с черными как уголь бровями и ресницами, загибающимися кверху как у ребенка.

Он прикрыл глаза тыльной стороной руки и заспешил вниз по металлическим ступеням – к машине.

Почему у детей всегда такие длинные ресницы? Почему позже они их утрачивают? Нуждаются ли они в такой дополнительной защите? И как это дело обстоит у Талтосов? Он не смог припомнить, было ли у него когда-либо детство. Хотя, несомненно, у Талтосов тоже существовал такой период.

«Утраченное знание…» Эти слова произносились при нем так часто, что, казалось, он слышал их с первых дней жизни.

Его возвращение, ощущение необходимости в горестной беседе с переполненной чувствами душой можно было сравнить со своего рода агонией.

Душа… «У тебя нет души», – так ему говорили.

Сквозь тусклое стекло он наблюдал за юной Лесли, проскользнувшей на пассажирское место впереди. Он был доволен, что заднее отделение целиком было предоставлено ему и что нашлись две машины, которые перевезут его со свитой на север. Было бы невыносимо теперь сидеть близко к человеку, слышать человеческую болтовню, ощущать запах здоровой человеческой женщины – такой милой и юной.

Шотландия. Запах лесов. Запах моря и морской ветер.

Машина идет плавно. Опытный водитель. Он почувствовал благодарность. Его не трясло и не бросало из стороны в сторону до самого Доннелейта. На миг он увидел отражение слепящих огней позади: охранники неуклонно следуют за ним, как всегда. Ужасное предчувствие охватило его. Зачем он решил пройти через это тяжелое испытание? Зачем отправился в Доннелейт? Зачем ему понадобилось вновь взбираться на гору и посещать святые гробницы прошлого? Он закрыл глаза и на секунду увидел сверкающие волосы маленькой ведьмы, в которую так глупо, словно мальчишка, влюбился Юрий. Он видел зеленые глаза, смотревшие на него с фотокарточки. Ведьма фальшиво улыбается, подвязав волосы яркой лентой, словно маленькая девочка. Юрий, ты глупец!

Машина набрала скорость.

Он не мог ничего увидеть сквозь густо тонированное стекло. Обстоятельство, достойное сожаления. Полное безумие. В Штатах в его собственных машинах стекла были светлыми. Конфиденциальность никогда его не беспокоила. Лучше видеть мир окрашенным в естественные цвета – это было ему так же необходимо, как вода и воздух. Быть может, ему стоит поспать немного, причем без сновидений.

Послышавшийся из динамика над головой голос молодой женщины испугал Эша.

– Мистер Эш, я звонила в гостиницу. Они готовятся к нашему прибытию. Не желаете ли остановиться где-либо сейчас?

– Нет, я хочу как можно быстрее попасть туда, Лесли. Расположитесь поудобнее, возьмите одеяло и подушку. Путь предстоит долгий.

Он закрыл глаза. Но сон не шел. Это будет одно из таких путешествий, когда он будет ощущать каждую рытвину на дороге.

Так почему не поразмышлять о цыгане снова: худощавое темное лицо, блеск зубов, белых и безукоризненных, как это свойственно современным людям… Возможно, он богат, этот цыган. «Богатый маг» – пришло ему в голову во время беседы.

Мысленным взглядом он расстегнул пуговицы и распахнул белую блузку на фотокарточке, чтобы увидеть груди. Вообразил розовые соски и дотронулся до голубых вен, проступающих под кожей…

Эш вздохнул, издал какой-то тихий звук и отвернулся в сторону.

Желание оказалось столь болезненным, что Эшу пришлось усилием воли заставить его исчезнуть. Затем он снова увидел цыгана, его длинную темную руку, лежащую на подушке. И вновь ощутил запахи леса и долины, неразрывно связанные с цыганом.

– Юрий… – прошептал он и представил, как склоняется над ним, поворачивает к себе и целует в рот.

Это ощущение было подобно пребыванию в раскаленной печи. Он сел и наклонился вперед, опершись локтями на колени, а лицом – на руки.

– Музыка, Эш, – сказал он себе спокойно, снова восстановив прежнюю позу, и повернулся к окну.

Напрягая зрение в попытке разглядеть хоть что-то сквозь жуткое темное стекло, он начал едва слышно напевать слабеньким фальцетом песню, которую не мог бы понять никто, кроме Сэмюэля, и даже Сэмюэль, возможно, ее не помнил.

Было два часа ночи, когда он велел водителю остановиться. Он не мог продолжать путь. За тонированным стеклом скрывался весь мир, который он жаждал увидеть. Он не мог ждать дольше.

– Мы почти приехали, сэр.

– Я это знаю. Город находится всего в нескольких милях впереди. Вы поедете прямо туда. Устройтесь в гостинице и ждите меня. А сейчас позвоните охранникам в машину позади нас. Скажите, чтобы они следовали за вами в город. Отсюда я пойду один.

Он не стал дожидаться неизбежных возражений и протестов, вышел из машины, стукнув дверцей, прежде чем водитель успел прийти ему на помощь, и, слегка взмахнув рукой с пожеланием доброго пути, быстро пошел по краю дороги, направляясь в глубь холодного леса.

Ветер уже стих. Луна, пробиваясь сквозь тучи, озаряла землю переменчивым слабым сиянием. Он ощутил вокруг себя запахи шотландских сосен, увидел темную холодную землю. Храбрые всходы ранней весенней травы сминались у него под ногами. Эш почувствовал слабый запах первых цветов.

Стволы деревьев были приятно шершавыми, когда он касался их пальцами.

Долгое время он продвигался все вперед и вперед, иногда оступаясь, иногда хватаясь за толстый ствол, чтобы удержать равновесие. Он не останавливался, чтобы перевести дыхание. Он знал этот склон. Он знал каждую звезду над головой, хотя облака старались укрыть их от его взгляда.

Несомненно, звездные небеса возбуждали в нем странные, болезненные эмоции. Остановился он, лишь достигнув вершины горы. Длинные ноги слегка побаливали, как, возможно, им и полагалось. Оказавшись в этом священном месте, которое для него значило больше любого другого клочка земли во всем мире, он вспомнил время, когда конечности его не болели, когда он мог без устали взбираться на холмы большими размашистыми шагами.

Не имеет значения. Что для него эта слабая боль? Она позволяла ему проникнуться болью других. А люди вынуждены испытывать неимоверно более тяжкие страдания. Вспомнить хотя бы об этом цыгане, уснувшем в теплой постели, которому снится его ведьма. А боль – всегда боль, независимо от того, физическая она или душевная. Ни самые мудрые из людей, ни сам Талтос никогда не узнают, какая из них хуже: боль сердца или боль плоти.

Наконец он повернул и стал искать еще большую высоту, упорно взбираясь по склону, даже когда тот казался немыслимо крутым, то и дело цепляясь за ветки и твердые скалы, чтобы удержать равновесие.

Поднялся ветер, но не сильный. Ногам и рукам стало холодно, однако ощущение нельзя было назвать нестерпимым. В действительности холод всегда освежал его.

И в самом деле, благодаря заботам Реммика на нем было пальто с меховым воротником, благодаря ему самому на нем была теплая шерстяная одежда, благодаря небесам, возможно, боль в ногах не усиливалась, только ныли они несколько ощутимее.

Земля под ногами осыпалась. Он мог бы упасть здесь, если бы не деревья, которые, как высокие перила, охраняли его безопасность, давали возможность подниматься все выше – и довольно быстро.

Наконец он свернул и попал на тропу, о существовании которой ему было давно известно. Она извивалась между двумя слегка возвышающимися холмами, на которых сохранились нетронутыми старые деревья. Удивительно, но, похоже, их щадили все те, кто вторгался сюда уже в течение целых столетий.

Тропа спускалась к небольшой долине, усеянной острыми камнями, которые кололи ноги и заставили его не единожды потерять равновесие. Затем он снова пошел вверх, думая о том, что холм можно было бы назвать совершенно непроходимым, если забыть о том, что он поднимался на него и раньше. Он не сомневался, что и на этот раз сила воли поможет ему преодолеть все препятствия.

Наконец он вышел на маленькую поляну, и взгляд его сосредоточился на нависающей в отдалении остроконечной скале. Деревья росли так густо, что он с трудом отыскивал тропу или даже просто устойчивую опору для ног, однако продолжал продвигаться, давя ногами низкорослую поросль. Повернув направо, он увидел далеко внизу, за громадной глубокой расселиной, воды озера, сияющие в бледном свете луны, а еще дальше – высокие скелетообразные руины Кафедрального собора.

У него перехватило дыхание. Он не знал, что здесь многое перестроили. Охватив взглядом картину в целом, он смог, как ему казалось, представить весь крестообразный план церкви и множество приземистых палаток и строений, несколько мигающих огоньков, не превышающих по величине булавочную головку. Он остановился отдохнуть, опершись на скалу, прочно закрепился и издали смотрел на этот мир, каким он стал, не опасаясь оступиться или скатиться вниз.

Он знал, что это значит: падать и падать, зацепиться, вскрикнуть и… не удержаться – и вот уже беспомощное тело с многочисленными ушибами и синяками приземляется на ровной площадке внизу.

Пальто его было порвано. Ботинки промокли от снега.

На мгновение запахи этой земли охватили его и подавили все другие ощущения настолько, что он почувствовал почти эротическое наслаждение, пронзившее все тело, сжавшее чресла и прошедшее волной по коже.

Он закрыл глаза, и нежный, безобидный ветерок дунул ему в лицо, охладил пальцы.

«Уже близко, совсем близко. Все, что тебе нужно сделать, это взобраться наверх и свернуть перед серым валуном, который видишь сейчас при свете луны. Через мгновение она скроется за облаками, но для тебя это не имеет значения».

До его слуха донесся отдаленный звук. На миг Эш подумал, что, возможно, ему это кажется. Но звук не стихал: мерный бой барабанов и тонкое ровное завывание дудок – мрачная музыка, лишенная ритма и мелодии. Звуки внезапно повергли его в панику, а затем вызвали растущее беспокойство. Они становились все громче, или, скорее, он сам все внимательнее к ним прислушивался. Ветер внезапно затих. Барабанный бой усиливался, доносясь откуда-то с нижних холмов, дудки продолжали ныть, и он снова попытался уловить в этом шуме хоть какую-то закономерность. Тщетно. Эш скрипнул зубами и прижал ладонь руки к правому уху, чтобы заглушить звук окончательно.

«Пещера. Подняться и войти. Повернуться спиной к барабанам… Какое отношение они имеют к тебе? Если бы им было известно, что ты здесь, стали бы они играть старинную песню, чтобы заманить тебя внутрь? И помнят ли они до сих пор те песни?»

Он оттолкнулся от скалы, пошел дальше и, обойдя вокруг валуна, ощупал его холодную поверхность обеими руками. В двадцати футах впереди, возможно чуть подальше, находился вход в пещеру, заросший кустарником, скрывавшим отверстие от других скалолазов. Но он знал о беспорядочном нагромождении камней над входом и стал обходить его сверху. Ветер свистел между сосен. Он отталкивал от себя густые заросли, мелкие ветки царапали руки и лицо. Это его не трогало. Наконец он вступил в полную тьму. И свалился, тяжело дыша, возле стены. Снова закрыл глаза.

Из глубины не доносилось никаких звуков. Лишь ветер пел, как и прежде, милостиво заглушая отдаленный бой барабанов, если они и в самом деле все еще производили этот ужасный шум.

– Я здесь, – прошептал он.

И тишина отступила от него – быть может, куда-нибудь в глубину пещеры. Но никакого ответа не было. Осмелится ли он произнести ее имя?

Он сделал робкий шаг, потом другой. Он продолжал двигаться, держась обеими руками за близко расположенные стены, касаясь волосами потолка над головой, пока наконец проход не расширился и эхо от собственных шагов не сообщило ему, что потолок поднялся над ним на новую высоту. Он ничего не мог разглядеть. На мгновение его охватил страх. Быть может, он шел с закрытыми глазами, доверяясь ушам и рукам, которые вели его все вперед и вперед? А теперь, когда он открыл глаза, пытаясь увидеть хоть что-нибудь, везде царила абсолютная тьма. Он едва не упал от страха. Глубокое интуитивное ощущение подсказывало ему, что он здесь не один. Но он не желал бежать, отказывался пробираться во тьме, словно перепуганная птица, неуклюжая, униженная, возможно даже поранившаяся в этой спешке.

Он двигался быстро, не видя ни одного проблеска во тьме. Его тихое дыхание было единственным звуком, нарушавшим тишину.

– Я здесь, – прошептал он, – я снова здесь. – Слова уплывали от него в небытие. – Ох, пожалуйста, еще раз, ради милосердия…

Молчание было ему ответом.

Даже в этом холоде его прошиб пот. Он ощущал влагу на спине, под рубашкой, вокруг талии, под кожаным ремнем, державшим его шерстяные брюки. Он чувствовал влагу как нечто грязное и жирное на лбу.

– Почему я пришел? – спросил он приглушенным голосом, а затем заговорил громче: – В надежде, что вы снова протянете мне руку, как поступали прежде, утешите меня! – Чрезмерная высокопарность собственных слов потрясла его самого.

Его влекло в эти места не нежное предвидение, а воспоминания о долине, которые никогда не покидали его. Борьба, дым… Он услышал крики! И ее голос, исходящий из ревущего пламени:

– …Проклят, Эшлер!

Ярость и жар проникли в его душу, как только эти слова долетели до ушей. На мгновение он почувствовал прежний ужас, и его вновь охватило сознание вины.

– …Пусть мир вокруг тебя рухнет, прежде чем кончатся твои мучения.

И опять тишина.

Он должен вернуться назад, ему теперь необходимо найти кратчайший путь. Он может упасть, если останется здесь, не способный видеть, не способный ни на что другое, кроме как вспоминать былое. В панике он повернулся и ринулся вперед, пока не ощутил под пальцами грубый камень холодных стен узкого прохода.

Когда наконец он увидел звезды, из груди его вырвался столь глубокий вздох, что на глаза едва не навернулись слезы. Он спокойно стоял, держа руку у сердца, а бой барабанов усиливался, возможно, потому, что ветер опять стих и уже не относил звуки в сторону. Появился какой-то ритм, быстрый и игривый, а затем снова медленный – это было похоже на барабанный бой, сопровождающий экзекуцию.

– Нет, прочь от меня! – прошептал он.

Ему следовало немедленно бежать прочь, подальше от этого места. Каким-то образом его известность и состояние должны были помочь ему при побеге. Он не мог позволить себе оказаться беспомощным на этой высокой скале, перед лицом ужасающего барабанного грохота и завывания дудок, исполняющих теперь несомненно угрожающую мелодию. Как мог он быть настолько глупым, чтобы прийти сюда? И эта пещера – словно живая, дышащая ему в спину.

«Помогите мне!» Где сейчас те, кто подчиняется каждой его команде? Он проявил непростительное безрассудство, когда отослал их и отправился сюда в одиночестве. Душевная боль была так остра, что из груди его невольно вырвался тихий звук, словно плач младенца.

Он направился вниз. Его не заботило, что он рискует оступиться или в клочья разодрать одежду. Волосы цеплялись за деревья или скалы. Он дергал их, чтобы освободиться, и шел, не останавливаясь, ступая израненными ногами по скалам.

Барабаны били все громче. Ему приходилось пробираться вблизи их. Он вынужден был слушать завывания дудок и их гнусавые пульсирующие звуки, жуткие и интенсивные. Нет, он не поддастся. Сползая вниз, он старался прижимать руки к ушам, но не мог не слышать дудок – их мрачных каденций, медленных и монотонных, внезапно заполняющих мозг, будто исходивших изнутри его самого и обволакивающих его снаружи.

Он пустился бежать, упал и разорвал тонкую ткань брюк, бросился вперед и упал снова, изранив руки об острые камни и колючие кусты. Но все равно продолжал пробираться дальше, пока неожиданно барабаны и дудки не зазвучали со всех сторон. Пронзительная песнь заманила его в ловушку, словно в веревочную петлю, и он кружился и кружился, не способный высвободиться, и, открыв глаза, сквозь лесную чащу увидел свет пылающих факелов.

Они не знали о его присутствии. Не уловили его запаха, не услышали его движений. Возможно, ветер, бывший на его стороне, помог ему и теперь. Он держался за стволы двух низких сосен, как за прутья тюремной решетки, и глядел вниз, на небольшое темное пространство, где они играли и танцевали в маленьком нелепом кружке. Как неуклюжи были их движения! Какими жуткими казались они ему!

Барабаны и дудки создавали ужасающий шум. Он не мог двигаться, а мог только наблюдать, как они прыгают и кружатся, отступают назад и возвращаются обратно. Одно маленькое создание с длинными, лохматыми седыми волосами продвинулось в круг и, вскинув вверх крошечные уродливые ручки, вскрикнуло, перекрывая завывания музыки, на древнем языке:

– О боги, смилуйтесь над своими заблудшими детьми.

«Смотри, – сказал он себе, хотя громкая музыка не позволяла ему четко произнести эти слова даже мысленно. – Смотри, не позволь себе подчиниться этой песне. Видишь, в какие рубища они одеты, видишь патронташи у них на ремнях? Видишь пистолеты в их руках? Обрати внимание, только взгляни, как быстро они выхватывают оружие для стрельбы и крошечные вспышки пламени вылетают из стволов! Выстрелы звучат в ночи!»

Факелы почти угасали на ветру, затем вспыхивали с новой силой, словно распускались какие-то жуткие цветы.

Он чуял запах горящей плоти, но его не было на самом деле – это были только воспоминания. Он слышал вопли.

– Проклинаю тебя, Эшлер!

И гимны, о да, гимны и псалмы на новом языке, на латинском языке, и эта вонь от истребляемой плоти!

Резкий громкий крик прорвался сквозь шум… Музыка прекратилась. Лишь один барабан, возможно, два пробили пару унылых ударов.

Он осознал, что это был его крик, и они услышали его. «Бежать? Но почему бежать? Для чего? Куда? Тебе незачем бежать дальше. Ты больше не принадлежишь этому месту! Никто не сможет тебя задержать здесь».

Он наблюдал в холодном молчании, его сердце стучало, пока маленький кружок людей собирался вместе. Толпа медленно двинулась к нему.

– Талтос! – вскричал грубый голос.

Они уловили его запах! Группа рассыпалась с дикими воплями, затем снова слилась в одно целое.

Они придвигались все ближе и ближе.

Теперь он мог отчетливо разглядеть лица, обращенные вверх, пока люди окружали его, высоко поднимая факелы. Пламя плясало на лицах, создавало жуткие тени у них под глазами, на маленьких щечках и на месте ртов. И этот запах… Запах горящей плоти… Он исходил от факелов!

– Боже, что вы делаете? – прошипел он, сжимая руки в кулаки. – Уж не окунаете ли их в жир некрещеного младенца?

Раздался взрыв дикого смеха, за ним другой, и наконец на него обрушилась целая стена шума, окружившая и поглотившая его. Он только успевал поворачиваться – снова и снова.

– Неописуемо, – прошипел Эш.

Он так рассердился, что уже не заботился ни о собственном достоинстве, ни о том, что гримаса гнева исказила его лицо.

– Талтос, – произнес один из них, подошедший поближе. – Талтос.

Он смотрел на них, стараясь разглядеть получше, готовясь отразить любые удары, нападать в ответ, бросать их в воздух и расшвыривать налево и направо, если понадобится.

– Это я, Эйкен Драмм, – крикнул он, узнавая старика, седая борода которого свисала до земли, словно грязный мох. – Робин и Рогарт, я узнал вас!

– Это ты, Эшлер!

– Да! А вы Файн и Юргарт. Я узнаю тебя, Раннох!

Он только теперь осознал, что среди них вообще не было женщин, ни одной не осталось! Все лица были мужскими, теми, которые он знал всегда, но среди них не было ведьм, вопиющих с воздетыми вверх руками. Среди них не было женщин!

Он стал смеяться. Неужели это правда? Да, это так! Он прошел вперед и навис над ними, понуждая их отпрянуть назад. Юргарт размахивал факелом возле него – то ли чтобы обжечь, то ли чтобы лучше осветить.

– А-а-ах, Юргарт! – выкрикнул он и протянул руку, не обращая внимания на пламя, будто пытаясь схватить человечка за шею и поднять его в воздух.

С гортанными криками они рассеялись в темноте. Мужчины, одни мужчины, и то их не больше четырнадцати – в лучшем случае. Одни мужчины! Ох, какого черта Сэмюэль не сказал ему об этом?

Он медленно опустился на колени. Он хохотал. Даже позволил себе откинуться на землю, на лесной ковер, чтобы посмотреть прямо сквозь кружево сосновых ветвей на сверкающую звездную россыпь за барашками облаков и на луну, спокойно плывущую на север.

Но ему следовало знать. Он должен был вычислить. Он мог бы это предположить, когда был здесь последний раз. Женщины были старые и больные, они швыряли в него камнями и бросались к нему, чтобы прокричать проклятия ему в уши. Он чуял запах смерти вокруг себя. Он уже чуял ее, но это не был кровавый запах женщин – это был сухой, кислый запах мужчин. Он перевернулся и уткнулся лицом в землю. Его глаза снова закрылись. Он слышал, как маленькие люди суетливо бегают вокруг.

– Где Сэмюэль? – спросил кто-то из них.

– Скажи Сэмюэлю, пусть возвращается!

– Почему ты здесь? Ты освободился от проклятия?

– Не смейте говорить со мной о проклятии! – выкрикнул он и сел. Чары были разрушены. – Не смейте со мной разговаривать, вы, мразь!

На этот раз ему удалось схватить, но не маленького человечка, а пылающий факел. Он поднес его к лицу и почуял несомненный запах горящего человечьего жира. С отвращением он отбросил факел от себя.

– Будь проклята в аду, окаянная чума! – завопил он. Один из них ущипнул его за ногу. Камень порезал щеку, но не глубоко. В него швыряли палки.

– Где Сэмюэль?

– Это Сэмюэль послал тебя к нам?

И тут громкое фырканье Эйкена Драмма заставило всех притихнуть.

– У нас был вкусный цыган на ужин, о да, но Сэмюэль забрал его к Эшлеру!

– Где наш цыган? – вскричал Юргарт.

Смех. Издевательские крики и возгласы, ухмылки и проклятия.

– Пусть дьявол унесет тебя домой по кускам! – вскричал Юргарт.

Барабаны зазвучали снова. А из дудок вырывались дикие звуки.

– А вы, все вы, попадете в ад! – кричал Эш. – Почему бы мне не отправить вас туда сейчас же?

Он повернулся и помчался снова, не представляя сначала, в каком направлении. Но подъем оказался равномерным, и это обстоятельство послужило наилучшим проводником. Слыша хруст под ногами, треск в кустах и слыша свист ветра в ушах, он понял, что спасся и от жутких барабанов, и от несносных дудок, и от издевательств.

Вскоре он осознал, что больше не слышит их музыку и гнусавые голоса. Наконец он остался в одиночестве.

Задыхающийся, с болями в груди, с ноющими ногами и распухшими ступнями, он шел медленно и долго, пока наконец не вышел на твердый асфальт дороги. Словно после глубокого сна он снова оказался в привычном мире – пустом, холодном и безмолвном. Звезды наполнили сиянием небеса. Луна приподняла вуаль и затем опустила ее снова, и легкий ветерок заставил едва заметно трепетать сосны, а потом опустился ниже, как бы позволяя им распрямиться.

Когда он появился в гостинице, Лесли, его маленькая помощница, ожидала наверху. Тихо вскрикнув, потрясенная, она пробормотала несколько слов приветствия и принялась поспешно снимать с него разорванное в клочья пальто. Поднимаясь по лестнице, она держала его за руку.

– Ах, как тепло. Как тепло…

– Да, сэр, и вас ждет теплое молоко.

У кровати стоял высокий стакан. Эш выпил его до дна. Она расстегивала пуговицы на его рубашке.

– Благодарю вас, дорогая. Моя драгоценная помощница, – сказал он.

– Спите, мистер Эш, – отозвалась она.

Он тяжело опустился на постель и ощутил, что его накрывают большим пуховым одеялом, кладут под щеку взбитую подушку. Как мягка и уютна кровать, принявшая его в свои объятия, погружающая в первый сон и тянущая куда-то в глубину.

«Долина… моя долина… озеро… мое озеро… моя земля… Ты предал собственный народ…»

Утром он быстро позавтракал у себя в комнате, пока его служащие готовились к незамедлительному возвращению. Нет, на этот раз он не собирается спускаться вниз, к Кафедральному собору, сказал он. И да, он прочел статьи в газетах. Святой Эшлер, да. Он тоже слышал эту сказку.

Юная Лесли была озадачена.

– Вы хотите сказать, сэр, что не за тем приехали сюда, не для того, чтобы увидеть гробницу этого святого?

Он только пожал плечами.

– Мы еще сюда вернемся, моя милая.

В другой раз, быть может, они совершат эту небольшую прогулку.

Сэмюэль ожидал его возле машины. Он был опрятно одет: костюм из твида, свежая накрахмаленная белая рубашка с галстуком – и выглядел маленьким джентльменом Даже его рыжие волосы были достойно причесаны, и лицом он походил на респектабельного английского бульдога.

– Ты оставил цыгана одного?

– Он ушел, пока я спал, – признался Сэмюэль. – Я не услышал. Он ничего не похитил. Не оставил даже записки.

Эш на миг задумался.

– Возможно, это к лучшему. Почему ты не сказал мне, что женщин там не осталось?

– Дурень. Я не позволил бы тебе туда ехать, будь там хоть одна женщина. Ты должен бы это знать. Ты не подумал. Не посчитал, сколько лет прошло. Не поразмыслил об этом как следует. Играл в свои игрушки, в свои деньги, ублажал себя всякими другими прекрасными вещами. И все забыл. Забыл – и потому счастлив.

Машина везла их из аэропорта в город.

– Ты хочешь ехать на свою игровую площадку под небесами? – спросил Сэмюэль.

– Нет, ты знаешь, что туда я не поеду. Нужно найти цыгана, – ответил он. – Я раскрыл тайну Таламаски.

– А как насчет ведьмы?

Эш улыбнулся и повернулся к Сэмюэлю.

– Да, наверное, мне следует отыскать и ведьму. По крайней мере, прикоснуться к ее рыжим волосам, поцеловать белоснежную кожу, ощутить и вдохнуть ее запах.

– И?

– Кто знает… Кто знает, малыш…

– Ну, ты-то знаешь. Ты точно знаешь.

– Тогда оставь меня в покое. Если этому суждено случиться, мои дни наконец будут сочтены.

 

Глава 6

Было восемь часов, когда Мона открыла глаза. Она слышала, как часы пробили и медленно и звучно. Но разбудил ее не бой часов, а резкий телефонный звонок. Должно быть, он доносился из библиотеки, подумала она. Библиотека была далеко от спальни, и звонили очень долго, чтобы она успела ответить. Мона повернулась, устроилась поудобнее под бархатным покрывалом на диване с множеством мягких подушек и посмотрела в окно, выходящее в сад, залитый утренним солнечным светом.

Солнце уже проникло в комнату и окрасило пол перед входом на боковую веранду в приятный глазу янтарный цвет.

Телефон наконец смолк. Несомненно, кто-нибудь из недавно нанятой прислуги ответил на него: Кален например, новый водитель, или Янси – молодой парнишка, прислуживавший в доме, который вставал, как говорили, в шесть часов утра. Или, быть может, даже Эухения, которая при каждой встрече смотрела на Мону непередаваемо величественным взглядом.

Мона заснула здесь прошлой ночью в новой шелковой пижаме – на том самом диване, где они с Майклом совершили свой грех. И хотя она изо всех сил старалась думать только о Юрии – он звонил и просил Селию передать ей, что на самом деле у него все в порядке и что он вскоре надеется всех их увидеть, – она не могла забыть Майкла и свое троекратное падение. Боже! Это было совершенно непозволительно и притом великолепно, потрясающе и незабываемо.

Нельзя утверждать, что Юрий не был изумительным любовником из ее сновидений, но они вели себя слишком осторожно в отношении друг друга: это была любовная близость, конечно, но самая безопасная из всех, которую можно вообразить. И Моне оставалось пожелать себе большей смелости в осуществлении неукротимых желаний в будущем.

«Неукротимых» – ей действительно нравилось это слово. Оно подходило ей. «Ты совершенно неукротима в своих желаниях», – примерно такими словами могли бы укорять ее Селия или Лили. А она могла бы ответить: «Благодарю за комплимент, но поверь, я знаю, чего хочу».

Господи, если бы она могла сама поговорить с Юрием! Селия посоветовала ему позвонить на Первую улицу. Почему он этого не сделал, Мона так и не узнала.

Даже дядя Райен возмутился: «Мы должны встретиться с этим человеком. Нам необходимо поговорить с ним об Эроне».

Как жаль, что печальную новость сообщила Юрию Селия, ведь, быть может, никто другой во всем мире не знал, что значил Эрон для Юрия, кроме Моны, которой он рассказал обо всем в их первую и единственную ночь. Разговор вместо любовных ласк! Где же он теперь? Что с ним? В те несколько часов Юрий показался ей весьма эмоциональной натурой: сверкая глазами, он рассказывал ей на совершенно великолепном беглом английском – весьма редко встречающемся у тех, для кого он не является родным, – обо всех ключевых событиях своей трагической, но удивительно успешной жизни.

«Только не рассказывай цыгану, что его старинного друга сбил машиной какой-то маньяк», – приказала себе Мона.

И тут до нее дошло, что опять звонит телефон. Возможно, это был Юрий, и никто в этом доме не мог найти ее. Никто не заметил, как она вошла сюда прошлой ночью и повалилась на этот диван.

Разумеется, Мона преклонялась перед Роуан, и это чувство многократно усилилось со вчерашнего вечера – с того момента, когда Роуан встала на ноги и начала разговаривать. Почему Роуан попросила ее остаться? Что собиралась ей сказать наедине? Что в действительности было у нее на уме?

С Роуан все было в порядке, в этом не было ни малейшего сомнения. На протяжении всего вечера Мона видела, как она набирается сил.

Роуан не проявляла никаких признаков возврата в прежнее состояние безмолвия, в котором находилась перед тем в течение трех недель. Наоборот, она снова легко управляла домом и спустилась вниз, после того как Майкл уснул, чтобы утешить Беатрис и уговорить ее лечь в постель в старой комнате Эрона. Беатрис опасалась, что, увидев «вещи Эрона», расстроится еще больше, но в конце концов призналась, что свернуться поудобнее здесь, на кровати Эрона в гостевой комнате, – именно то, чего бы ей теперь хотелось.

– Она будет ощущать запах Эрона, – почти равнодушно сказала Роуан Райену, – и почувствует себя в безопасности.

Это замечание едва ли можно счесть нормальным, подумала Мона, но, конечно, это своего рода уловка: стремление оказаться в постели супруга после его смерти – ведь люди говорят, что нет лучшего лекарства от скорби. Райен был крайне обеспокоен состоянием Беа и проявлял заботу обо всех остальных. Но в присутствии Роуан он принял вид генерала – воплощение серьезности и способности, как и полагается в присутствии главы штата.

Роуан увела Райена в библиотеку, и в течение двух часов все, кому это было небезразлично, могли стоять и слушать, как они обсуждали дела – начиная с Медицинского фонда Мэйфейров и вплоть до различных деталей, касающихся самого дома. Роуан хотелось посмотреть медицинские данные Майкла. Да, похоже, сейчас он так же здоров, как в день, когда она его встретила. Но ей необходимо видеть записи, и Майкл, не желая спорить, предложил ей по этому поводу обратиться к Райену.

– Но что ты можешь сказать о твоем собственном выздоровлении? Они хотят, чтобы ты пришла для новых тестов. Ты знаешь об этом? – спрашивал Райен, когда Мона вошла, чтобы пожелать им доброй ночи.

Юрий звонил на Амелия-стрит как раз перед полуночью, и Моне пришлось пережить столько ненависти, любви, скорби, страданий, желаний, сожалений и терзающего ожидания, что она чувствовала себя совершенно измотанной.

– У меня нет времени для этих тестов, – ответила Роуан. – Накопилось множество более важных дел. Например, что нашли в Хьюстоне, когда открыли комнату, в которой Лэшер держал меня?

Увидев Мону, Роуан замолчала.

Она встала, словно приветствуя некую важную взрослую личность. Глаза ее сверкали – не столь холодные, как прежде, но серьезные, с явным сознанием значительности происходящего.

– Я не хотела вас беспокоить, – сказала Мона. – Я не могу идти домой, на Амелия-стрит, – произнесла она сонным голосом. – Можно остаться здесь?

– Непременно оставайся, – без промедления отозвалась Роуан. – Я заставила тебя ждать слишком долго.

– Ничего страшного, – улыбнулась Мона, которой больше хотелось быть здесь, чем дома.

– Это непростительно, – возразила Роуан и предложила: – Не могли бы мы переговорить утром?

– Да, конечно, – ответила Мона, устало пожав плечами. «Она говорит со мной, будто я взрослая женщина, – подумалось ей, – и это значит для меня больше, чем все остальное».

– Ты уже женщина, Мона Мэйфейр, – внезапно сказала Роуан с загадочной улыбкой.

Она снова села и возобновила разговор с Райеном.

– Должно быть, там сохранились какие-нибудь бумаги – там, в моей комнате в Хьюстоне. Стопки бумаги с его каракулями, генеалогии, которые он составил, прежде чем ухудшилась память…

«Надо же, – подумала Мона, выходя так медленно, как только могла. – Она говорит с Райеном, выбрала его из всех для разговора о Лэшере, а Райен до сих пор не может произнести это имя. И теперь Райену придется иметь дело с безоговорочным свидетельством того, с чем он все еще не может согласиться. Бумаги, генеалогии, документы, написанные рукой чудовища, убившего его жену, Гиффорд».

Мона утешала себя тем, что от нее вряд ли скроют все это. Роуан только что в очередной раз подтвердила, что относится к ней как к равной. Все изменилось. И если Мона спросит Роуан завтра или послезавтра, что это были за бумаги – каракули Лэшера, быть может, Роуан расскажет о них подробно.

Было невероятно увидеть улыбку Роуан, увидеть, как разрушается ее маска хладнокровной власти, увидеть, как на миг вокруг ее серых глаз собираются морщинки, как блестят сами глаза, услышать, как теплеет глубокий, неправдоподобно красивый голос Роуан, когда она улыбается. Это было изумительно!

Наконец Мона ушла: пора лечь, пока еще не поздно. Она слишком устала, чтобы подслушивать.

Последнее, что ей удалось уловить, это напряженный голос Райена, говорившего, что все бумаги из Хьюстона следует просмотреть и зарегистрировать.

Мона отчетливо помнила тот день, когда все эти вещи прибыли в «Мэйфейр и Мэйфейр». Она все еще помнила запах, исходивший от ящиков. Она до сих пор время от времени улавливала этот запах в гостиной, хотя теперь он уже почти выветрился.

Она буквально рухнула на диван в гостиной, слишком уставшая, чтобы думать обо всем этом теперь.

Остальные к тому времени уже разошлись. Лили спала наверху возле Беатрис. Тетушка Майкла, Вивиан, переехала обратно в свою квартиру на Сент-Чарльз-авеню.

Гостиная опустела. Легкий ветерок долетал из окон, выходивших на боковую веранду. Охранник прохаживался взад и вперед – до Моны доносился звук его шагов. Я не должна закрывать окна, подумалось Моне, и она перевернулась лицом вниз, думая о Юрии, о Майкле и… Зарываясь лицом в бархат, она решила крепко уснуть. Говорят, что, когда повзрослеешь, уже не сможешь так сладко спать. Ну что ж, Мона была готова к этому. Слишком глубокий сон всегда заставлял ее чувствовать себя обманутой: она присутствовала во вселенной, но это время не оставило ни малейшего следа в ее памяти.

В четыре часа Мона проснулась, сама не зная почему.

Высокие окна были по-прежнему распахнуты. Охранник на веранде курил сигарету.

Сонная, она прислушалась к ночным звукам, к птичьему пению в темных ветвях деревьев, к отдаленному реву поезда, движущегося вдоль берега, к плеску водяной струи, падающей в фонтан или в бассейн.

Должно быть, она лежала так в течение получаса, пока плеск воды не привлек ее особенное внимание. Это не был фонтан. Кто-то плавал в бассейне.

Надеясь в глубине души увидеть чей-нибудь призрак – бедной Стеллы, например, или кого-то еще, Мона босиком пересекла лужайку. Охранника теперь не было видно, но на таком громадном участке это было неудивительно. Кто-то упорно продолжал плавать взад и вперед из конца в конец бассейна.

Сквозь кусты гардении Мона увидела Роуан. Обнаженная, она с невероятной скоростью раз за разом преодолевала расстояние от одной стенки бассейна до другой. Роуан размеренно дышала, поворачивая голову вбок, как делают это профессиональные пловцы и как рекомендуют спортивные врачи тем, кто стремится привести тело в норму, а может быть, даже вернуть утраченное здоровье.

Понимая, что в это время ее нельзя беспокоить, Мона, все еще сонная, решила вернуться на диван, чувствуя себя настолько вялой, что едва не падала в холодную траву. Однако что-то в увиденной сцене встревожило ее: может быть, нагота Роуан или скорость и упорство, с какими она плавала, а может быть, мысль о том, что любопытствующий охранник подглядывает за ней из кустов.

Как бы то ни было, Роуан знала обо всех охранниках на территории. Она целый час обсуждала этот вопрос с Райеном.

Теперь, когда Мона проснулась, мысли ее заполнила Роуан – раньше, чем в воображении предстало лицо Юрия, раньше, чем вернулось чувство вины за то, что случилось между нею и Майклом, раньше, чем она в который уже раз осознала, что Гиффорд и ее мать мертвы.

Она посмотрела на солнечный свет, омывающий пол, на золотой дамаск обивки стула, стоящего у ближайшего окна. Может быть, все дело было в том, что после смерти Алисии и Гиффорд свет для Моны словно потускнел. И теперь, когда Роуан – эта загадочная, столь много значащая в жизни Моны женщина – проявила к ней интерес, свет засиял снова.

Смерть Эрона оказалась ужасной, но она смогла справиться с горем. Фактически ничто не занимало ее больше, чем то эгоистическое волнение, которое она почувствовала вчера при первом же свидетельстве интереса к ней со стороны Роуан, с первым же доверительным и уважительным ее взглядом.

«Возможно, она пожелает спросить меня, хочу ли я отправиться в пансион», – подумала Мона. Ей не хотелось снова притворяться примерной ученицей – гораздо приятнее бродить по дощатым полам дома на Первой улице. Теперь, при новом штате прислуги, они всегда были в порядке. Янси, дворник в доме, часами полировал их. Даже Эухения трудилась усерднее и меньше ворчала.

Мона встала с постели, разгладила шелковое платье, возможно теперь вконец испорченное, в чем она была не совсем уверена. Она подошла к окну, выходящему в сад, и позволила себе окунуться в солнечный поток, в теплый и освежающий воздух, наполненный утренней влажностью и ароматами сада, – все это раньше казалось ей само собой разумеющимся, но на Первой улице выглядело крайне удивительным и заслуживало некоторого размышления, прежде чем она с головой окунется в события нового дня.

Протеин, древесный уголь, витамин С. Она умирала с голоду. Прошлой ночью столы ломились от угощения: вся семья приходила обнять Беатрис. Но Мона забыла о еде.

«Не удивительно, что ты проснулась ночью, экая ты идиотка. – Когда не удавалось поесть, у нее неизменно возникала головная боль. Сейчас она внезапно вспомнила о плавании Роуан в одиночестве, и эта мысль встревожила ее снова: нагота Роуан, странное безразличие ко времени и к присутствию охранников. – О черт побери, ты идиотка, ведь она же из Калифорнии. Они занимаются подобными делами в любое время дня и ночи».

Она потянулась, раздвинув ноги, коснулась руками пальцев стоп и отклонилась назад; потрясла волосами из стороны в сторону, пока снова не ощутила свободу и прохладу, после чего вышла из комнаты и направилась вдоль длинного коридора, через столовую в кухню. Яйца, апельсиновый сок, коктейль по рецепту Майкла. Быть может, здесь хранится его запас?

Запах свежего кофе удивил Мону. Она поспешно выхватила черную фарфоровую чашку из буфета и чайник. Очень черный эспрессо, который Майкл полюбил в Сан-Франциско. Но она сознавала, что это вовсе не то, чего она хочет. Она жаждала чего-то холодного и вкусного. Апельсинового сока. У Майкла всегда было несколько бутылок его, смешанного и готового для питья, в холодильнике. Она наполнила чашку апельсиновым соком и старательно прикрыла крышкой, чтобы витамины не разрушились на воздухе.

Внезапно она осознала, что в кухне есть еще кто-то.

Роуан сидела за кухонным столом, наблюдая за ней. Она курила сигарету, стряхивая пепел на блюдце из тонкого фарфора с цветочным узором по краю. На ней был черный шелковый костюм и жемчужные серьги, а также маленькая нитка жемчуга вокруг шеи. Это был один из костюмов с длинными воланами, с жакетом, двубортным и застегнутым на все пуговицы, но без блузы или без рубашки под ним – декольте доходило до самого промежутка между грудей.

– Я не видела вас, – призналась Мона. Роуан кивнула.

– Ты не знаешь, кто для меня купил эту одежду? – Голос был такой же невероятной красоты, как прошлой ночью, – воспаление в горле прошло.

– Возможно, тот же человек, что купил мне это платье, – ответила Мона. – Беатрис. Мои шкафы лопаются от вещей, подаренных Беатрис. И все они из шелка.

– Как и мои шкафы, – отозвалась Роуан, и на ее лице засветилась улыбка.

Волосы Роуан были зачесаны назад, но при этом выглядели естественно и свободно вились прямо над воротником; ресницы были очень черными и пушистыми; бледная розово-сиреневая помада на губах подчеркивала их прелестную форму.

– Вы действительно хорошо себя чувствуете, не так ли? – спросила Мона.

– Присядь рядом, ладно? – Роуан жестом указала на противоположный край стола.

Мона повиновалась.

От Роуан исходил запах дорогих духов, весьма похожий на аромат цитрусов и дождя.

Черный шелковый костюм был просто шикарным; в дни, предшествовавшие свадьбе, ее никогда не видели в чем-нибудь столь намеренно чувственном. Беа обладала свойством проникать в чужие шкафы и запоминать нужные размеры, пользуясь не только ярлыком, но и мерной лентой, а затем одевала людей так, как ей, Беатрис, представлялось наилучшим.

Да, с Роуан у нее все получилось превосходно.

«А я испортила это синее платье, – подумала Мона. – Наверное, еще не доросла до того, чтобы носить такие вещи. Или те туфли на высоких каблуках, которые в сердцах швырнула на пол в гостиной».

Роуан наклонила голову, гася сигарету. Густой локон пепельных волос спереди угнездился в ямке на щеке. Лицо выглядело драматически выразительно – слабость и скорбь придали ей изможденный вид, мечтая о котором старлетки и манекенщицы голодали, доводя себя почти до смерти.

В таком типе красоты Мона не была ей соперницей. Вот ее рыжие кудри всегда смогут составить предмет зависти для других женщин. Если они кому-то не нравятся, то и сама Мона не придется по нраву.

Роуан тихо рассмеялась.

– Как давно вы занимаетесь этим? – спросила Мона, сделав большой глоток кофе. Он как раз достиг нужной температуры. Великолепно. Еще две минуты – и он остыл бы настолько, что пить стало бы невозможно. – Читаете мои мысли – вот что я имею в виду. Вы делаете это постоянно?

Роуан от неожиданности показалась несколько растерянной, но при том весьма изумленной.

– Нет, что ты! Я могла бы сказать, что это случается вспышками, когда ты как бы поглощена чем-то другим или углубилась в собственные раздумья. Как если бы ты внезапно чиркнула спичкой.

– Да, мне это нравится. Я понимаю, о чем вы говорите.

Мона отпила еще один глоток апельсинового сока, подумав, до чего он хорош и прохладен. На мгновение голову опять заломило – от холода. Она попыталась смотреть на Роуан без обожания. Это было похоже на желание задавить насмерть учителя – нечто такое, чего никогда Мона не испытывала.

– Когда ты смотришь на меня, – сказала Роуан, – я не могу прочесть ничего. Быть может, твои зеленые глаза блокируют разум. Не забывай о них, когда играешь в карты. Безупречная кожа, рыжие волосы, за которые можно отдать жизнь, длинные и немыслимо густые, да еще и эти огромные зеленые глаза. Еще есть рот и тело. Знаешь, мне кажется, что ты пока еще не осознаешь свою привлекательность. Может быть, потому, что сейчас тебя интересуют больше другие вещи: наследство, смерть Эрона, исчезновение Юрия…

Умные слова пришли на ум Моне и мгновенно исчезли. Никогда в жизни она не задерживалась перед зеркалом больше, чем было необходимо. Этим утром она вообще не взглянула на себя ни разу.

– Послушай, у меня мало времени. – Роуан хлопнула ладонями по столу. – Мне нужно поговорить с тобой без всяких уловок, прямо и откровенно.

– Да. Я согласна, – ответила Мона. – Пожалуйста.

– Я полностью признаю твое право стать наследницей. Между нами не существует никаких обид. Ты представляешься мне прекрасно выбранной кандидатурой. Я поняла это сама, интуитивно, как только пришла к осознанию того, что надо делать. Но Райен выяснил все вопросы полностью. Тесты и психологические характеристики получены. Ты одаренная дочь. Обладаешь интеллектом, стабильностью, твердостью. У тебя прекрасное здоровье. Да, найдены излишние хромосомы, это верно, но они наблюдаются в роду Мэйфейр по женской и по мужской линии уже столетиями. Нет оснований ожидать, что случится нечто жуткое, как было на то Рождество.

– Да, к такому выводу пришла и я сама, – кивнула Мона. – И кроме того, я не должна выходить замуж за кого-нибудь с таким же генетическим дефектом, не так ли? Я не влюблена ни в кого из членов нашей семьи. Ох, я понимаю, все может измениться, как вы считаете, но я имею в виду, что в данное время у меня нет синдрома влюбленности с детства в кого-то перегруженного этими жуткими генами.

Роуан обдумала сказанное и кивнула. Она посмотрела вниз, в свою кофейную чашку, затем поднесла ее к губам, сделала последний глоток и отставила чашку в сторону.

– Я не таю зла на тебя за то, что случилось с Майклом. Поверь, я говорю правду.

– В это трудно поверить. Потому что я считаю, что поступила очень скверно.

– Безрассудно, возможно, но не скверно. Кроме того, думаю, что понимаю, что случилось. Майкл ничего не говорит по этому поводу. Речь никоим образом не идет о совращении. Я говорю о результате.

– Если я вылечу его, то, по крайней мере, не попаду в ад, – заявила Мона.

Она сжала губы в печальной усмешке. В ее голосе и на лице отразилось нечто большее, нежели виновность или отвращение к себе, и она знала это. Но теперь ей стало легче.

– Ты исцелила его – возможно, именно тебе было предначертано это сделать. Когда-нибудь, быть может, мы обсудим твои видения и появление в гостиной виктролы.

– Значит, Майкл рассказал вам.

– Нет, ты сама сказала это. Ты без конца думаешь о ней, вспоминая вальс из «Травиаты», а привидение Джулиена заставляет тебя вспоминать снова и снова. Но это обстоятельство не кажется мне столь важным. Единственное, что имеет значение, это чтобы ты больше не считала, будто я ненавижу тебя. Для того чтобы стать наследницей, ты должна быть сильной, особенно в сложившейся теперь ситуации. Тебе не следует попусту волноваться.

– Да, вы правы. Вы на самом деле не затаили зла на меня. Я знаю, что нет.

– Ты могла бы понять это раньше, – сказала Роуан. – Ты сильнее меня. Чтение мыслей и эмоций – дешевый трюк. Я всегда ненавидела эту свою способность, с самого детства. Она пугала меня. Как пугает многих одаренных детей. Но позже я научилась ею пользоваться – так, чтобы это оставалось незаметным. Мне не требовалось много времени, чтобы понять, что на самом деле думает и чувствует человек, с которым я разговариваю.

– Вы правы. Похоже на то. Я сама испытала нечто подобное.

– Со временем этот дар становится эффективнее. Обладая необходимыми знаниями, ты сможешь с легкостью овладеть этим свойством. Предполагалось, что я до отвращения нормальна, получила диплом с отличием и всегда страстно стремилась к наукам. Я росла в окружении роскоши – единственное дитя состоятельных родителей. Ты знаешь, кем являешься. – Роуан помолчала. Вынула сигарету из пачки, лежавшей на столе. – Ты не возражаешь?

– Нет, никоим образом, – ответила Мона. – Мне нравится запах сигарет, и всегда нравился.

Но Роуан не стала курить. Сунула сигарету обратно в пачку. Положила зажигалку рядом с ней.

Потом взглянула на Мону, и лицо ее внезапно сделалось жестким, словно она глубоко погрузилась в размышления и забыла, что надо скрывать свою внутреннюю сущность. Моне она в эти мгновения показалась каким-то бесполым созданием – словно на нее смотрел совсем другой человек, но с такими же, как у Роуан, серыми глазами, прямыми бровями и мягкими светлыми волосами. Это мог быть ангел. Разумеется, она красивая женщина. Мона была слишком заинтригована и взволнована, чтобы позволить себе отвести взгляд в сторону.

Почти мгновенно выражение лица Роуан смягчилось.

– Я уезжаю в Европу, – сказала она. – Пробуду там недолго.

– Зачем? Куда вы едете? – потребовала ответа Мона. – А Майкл знает об этом?

– Нет. А когда узнает, снова обидится.

– Роуан, вы не должны так с ним обращаться! Подождите немного. Почему вы уезжаете?

– Потому что должна. Я единственный человек, который сможет разобраться в тайне Таламаски. Только я смогу узнать, почему так ужасно погиб Эрон.

– Но как же Майкл? Вы должны взять его с собой, должны позволить ему помочь вам. Вы опять бросаете его, Роуан, и это может дорого ему стоить. Ведь он уже не мальчик, и ему гораздо сложнее, чем тринадцатилетнему юнцу, достигшему брачного возраста, спасти свое эго и остатки мужественности.

Роуан внимательно слушала.

Мона мгновенно пожалела о своих словах, а затем подумала, что выразилась недостаточно резко.

– Да, я причиню ему боль, – сказала Роуан.

– Ох, не стройте из себя невинную девочку. Как знать, может быть, он не станет дожидаться, пока вы вернетесь.

– Послушай, что бы ты сделала на моем месте? – спросила Роуан.

Моне потребовалась лишь секунда на обдумывание ответа. Она сделала еще один большой глоток апельсинового сока и отставила стакан в сторону.

– Вы спрашиваете серьезно?

– Да, меня интересует именно твое мнение.

– Возьмите его с собой в Европу. Почему вы не хотите? Почему он должен оставаться здесь?

– По разным соображениям, – ответила Роуан. – Он единственный, кто понимает, какого рода опасность угрожает семье. Существует к тому же вопрос его собственной безопасности, и я не знаю, насколько серьезно обстоят дела.

– Его безопасность? Коль скоро эти парни из Таламаски хотят убить и его, то знают, где его искать, если он по-прежнему будет слоняться вокруг этого дома. Роуан, а что вы думаете по поводу собственной безопасности? Вы знаете об этом больше, чем кто-либо другой, за исключением Майкла. Разве он не сможет оказаться вам нужным именно там? Вы действительно не боитесь ехать туда одна?

– Я не окажусь там одна. Я должна быть там с Юрием.

– С Юрием?

– Он снова звонил сегодня утром, совсем недавно.

– Почему вы мне об этом не сказали?

– Я говорю тебе об этом сейчас, – холодно ответила Роуан. – У него было всего несколько минут. Он звонил из автомата в Лондоне. Я убедила его встретиться со мной в Гэтвике. У меня осталось всего несколько часов до отъезда.

– Вы должны были позвонить мне, Роуан, вы должны были…

– Остановись, Мона. Цель звонка Юрия – предупредить тебя, чтобы ты оставалась рядом с семьей и под охраной. Это очень важно. Он думает, что есть люди, которые хотят и могут попытаться похитить тебя. Мона, он говорил очень серьезно. Больше ничего не смог объяснить. Он говорил о генетическом тестировании, о людях, получивших доступ к документам, в которых сказано, что ты наиболее могущественная ведьма во всем клане.

– Да, возможно, все так и есть. Я знаю об этом уже давно, но, Роуан, если они ищут ведьму, то почему не преследуют тебя?

– Потому что я не способна снова родить, Мона. Но ты можешь. Юрий считает, что они хотят добраться и до Майкла. От Майкла родился Лэшер. Эти порочные люди, кем бы они ни были, попытаются свести вас вместе. Я думаю, Юрий ошибается.

– Почему?

– Сосватать двух ведьм? Ожидать, что лишние гены соединятся в Талтосе? Это так же невероятно сейчас, как было и всегда. Ты можешь возразить, что получение потомства от двух ведьм – процесс длительный. Согласно нашим записям, одна-единственная удачная попытка заняла три сотни лет. Там было и вмешательство, и особый замысел. Я оказала помощь в критический момент. Быть может, без меня этого бы не случилось.

– И Юрий думает, что они попытаются применить силу и заставить меня и Майкла делать это?

Все это время серые глаза Роуан были устремлены на Мону, сканировали ее, взвешивали каждое слово.

– Я не согласна с ним, – покачала головой Роуан. – Я думаю, эти негодяи за кусок хлеба убили Эрона, чтобы замести следы. И они также пытались убить Юрия. Вот почему они могли бы устроить нечто вроде несчастного случая для меня. С другой стороны…

– Тогда и вы находитесь в опасности! А что произошло с Юрием? Когда это случилось? Где?

– Это всего лишь мое предположение, – поспешила успокоить Мону Роуан. – Я не знаю пределов опасности, грозящей любому из тех, кто оказался вовлеченным в эту историю. Мы не можем знать это, так как не знаем истинных мотивов киллеров. По теории Юрия, они не сдадутся, пока не получат Талтоса, и, очевидно, это самая пессимистическая гипотеза и наиболее общая. И с ней мы должны туда отправиться. Ты и Майкл будете здесь под надежной охраной, и Майкл – единственный член семьи, знающий почему. Категорический приказ: оставаться в пределах дома.

– Стало быть, вы оставляете нас здесь вместе? В уюте, со всеми удобствами под вашей собственной крышей? Роуан, я хочу сказать вам нечто не слишком приятное.

– У тебя не должно быть никаких проблем, – просто ответила Роуан.

– Вы недооцениваете Майкла. В любом отношении вы ставите его ниже, чем он заслуживает. Он для этого не годится. И если вы уедете, ничего не сказав о своих планах, он не из тех, кто станет крутиться вокруг дома и исполнять предписанную роль. Если он подчинится, как вы думаете, чего может захотеть его мужская сущность? А если он действительно захочет этого – со мной, разумеется, – как, вы думаете, поступлю я? Роуан, вы ведете себя с нами так, будто мы пешки, которых вы двигаете по шахматной доске. Но вы ошибаетесь.

Роуан ничего не ответила. Помолчав немного, она улыбнулась.

– Знаешь, Мона, я с удовольствием взяла бы тебя с собой. Мне хочется, чтобы ты поехала.

– Я согласна! Возьмите меня вместе с Майклом! Поедем втроем.

– Семья никогда не простит такого предательства с моей стороны, – сказала Роуан. – И я не могу поступить так с тобой.

– Это безумие, Роуан. Зачем мы вообще затеяли этот разговор? Почему вы спрашиваете меня, что я думаю обо всем происходящем?

– Тому есть множество причин, Мона. Как и тому, что ты должна остаться здесь, с Майклом.

– А что будет, если мы переспим с ним?

– А это как тебе захочется.

– Замечательно! Бросить мужа и ожидать, что я утешу его, но не позволить.

Роуан рассеянно вынула из пачки сигарету, затем остановилась, точно как в прошлый раз, тихо вздохнула и сунула сигарету снова в пачку.

– Мне безразлично, можете курить, – сказала Мона. – Сама не курю – хватает ума, но…

– Очень скоро твоему безразличию придет конец.

– Что вы имеете в виду?

– Разве ты не знаешь? Мона была ошеломлена.

– Вы говорите?.. О боже, я должна была знать.

Она села на место. Ведь у нее постоянно случались пропуски в прошлом. Она всегда консультировалась по телефону со своим гинекологом.

– А что, если на этот раз получилось?

– И обычный пропуск здесь ни при чем, – сказала Роуан. – Это ребенок Юрия?

– Нет, – ответила Мона, – это невозможно. Сэр Галахад был очень осторожен. Я хочу сказать, это абсолютно невозможно.

– Это ребенок Майкла.

– Да. Вы уверены, что я беременна? Я хочу сказать, что прошел всего месяц и…

– Да, – ответила Роуан. – Врач и ведьма видят одно и то же.

– Значит, может родиться Талтос, – сказала Мона.

– Хочешь найти причину, чтобы избавиться от него?

– Нет, ничего подобного. Ничто на земле не заставит меня от него избавиться.

– Ты уверена?

– Насколько я должна быть уверена? – спросила Мона. – Роуан, у нас католическая семья. Мы не убиваем детей в утробе. И я не собираюсь убивать своего ребенка – независимо от того, кем был его отец. А если им был Майкл, то у всех будет еще больше причин радоваться, потому что Майкл – член семьи! Вы действительно знаете нас недостаточно хорошо, Роуан. Вы не представляете этого даже теперь. Это ребенок Майкла… Если он действительно уже существует, то это…

– Пожалуйста, закончи свою мысль.

– А почему бы вам не закончить ее за меня?

– Нет, мне хотелось бы услышать твое мнение.

– Если это ребенок Майкла, он станет отцом следующего поколения, которое унаследует этот дом.

– Да.

– А если родится девочка, я смогу назначить ее наследницей легата. Вы с Майклом могли бы стать ее крестными, и мы сможем вместе стоять у купели во время крещения. А главное, у Майкла будет ребенок, а я обрету отца, которого хотела бы для этого ребенка, всеми любимого и почитаемого.

– Я знала, что ты нарисуешь более колоритную картину, чем смогла бы сделать я, – мягко сказала Роуан с печалью в голосе. – Но ты превзошла все мои ожидания. И совершенно права. В этой семье до сих пор существуют тайны, которые мне еще только предстоит постичь.

– В церкви Святого Альфонса крестили Стеллу, Анту и Дейрдре. И я думаю… думаю, что там и вас крестили тоже.

– Об этом мне никогда не рассказывали.

– Мне кажется, я слышала об этом. По-моему, именно так и было.

– Похоже, что ты не решишься избавиться от ребенка.

– Должно быть, вы шутите?! Я хочу иметь собственного ребенка, поймите. Любого! Я собираюсь стать настолько богатой, что смогу купить все, что только пожелаю во всем мире. Но ничто не сможет заменить родное дитя. Я могу осуществить это желание только одним способом. Ох, если бы вы лучше знали нашу семью, если бы не провели всю жизнь в Калифорнии, то поняли бы, что в этом нет вопроса, если только, конечно… Но даже и в таком случае…

– Даже в таком случае?

– Давайте будем беспокоиться об этом в свое время. Должны быть какие-то указания, мелкие признаки, если ребенок будет иметь отклонения от нормы.

– Возможно, ты права, а может быть, и нет. Когда я носила Лэшера, до определенного момента не было никаких признаков.

Моне хотелось ответить, сказать что-нибудь, но она слишком погрузилась в собственные размышления. Ее ребенок… Никто не посмеет командовать ею. Ее ребенок вырастет и станет взрослым, несмотря ни на что. Ее собственное дитя… Внезапно настроение ее переменилось – она не столько воображала, сколько видела все, что с нею произойдет. Она видела колыбель. Она видела маленького настоящего, живого ребенка, себя с изумрудным ожерельем в руках и то, как она надевает ожерелье вокруг шейки малыша.

– А что по поводу Юрия? – спросила Роуан. – Поймет ли он все это?

Моне хотелось ответить утвердительно. Но правда состояла в том, что этого она не знала. Мона глубоко задумалась. Ей вспомнился Юрий: то, как сидел на краю кровати в ту последнюю ночь, и его слова: «Существует масса очень важных причин, почему ты должна выйти замуж за человека из своей семьи». Не хотелось думать, что ей уже исполнилось тринадцать и она оказалась в тупике. Внезапно Мона осознала, что мнение Юрия о ребенке было самой меньшей из одолевавших ее забот, самой последней.

Почему ей до сих пор неизвестно, как пытались убить Юрия? Она даже не спросила, был ли он ранен.

– Была предпринята попытка застрелить его, – сказала Роуан, – но она оказалась неудачной. Покушавшийся был убит тем самым человеком, который и помешал ему выполнить задуманное. Его тело будет найти непросто. Так или иначе, мы не станем даже искать. У нас совсем другой план.

– Послушайте, Роуан, каков бы ни был ваш план, вы должны посвятить в него Майкла. Вы не можете уехать, не рассказав ему обо всем.

– Я понимаю.

– Почему вы не боитесь, что эти негодяи убьют вас обоих – и вас и Юрия?

– Я располагаю тайным оружием, которое принадлежит только мне. Юрий знает все об Обители. Думаю, мне удастся попасть туда. Я смогу поговорить с одним из старейших членов, с кем-нибудь из наиболее порядочных и уважаемых. Возможно, мне потребуется не более пятнадцати минут, чтобы выяснить, участвуют ли в заговоре все служители ордена или лишь небольшая группа.

– Но только не один человек, Роуан. Слишком много людей погибло.

– Ты права. Трое из их агентов тоже мертвы. Но это может быть очень небольшая группа внутри ордена или вообще люди со стороны, но имеющие с ним связи.

– Вы думаете, что сможете поймать самих этих негодяев?

– Да.

– Используйте меня как приманку!

– И ребенка внутри тебя – тоже? Если это ребенок Майкла…

– Это его ребенок.

– В таком случае они захотят получить скорее его, чем тебя. Послушай, я не собираюсь строить догадки. Мне нестерпима сама мысль о том, что кто-то использует способности ведьм в своих интересах, что эти женщины становятся жертвами новых поколений сумасшедших ученых. Я натерпелась достаточно от этих чудовищ. Единственное, чего я хочу, – покончить с этим. Но вы не можете поехать – ни ты, ни Майкл. Вы должны оставаться здесь.

Роуан оттянула назад рукав черного шелкового жакета и взглянула на маленькие золотые часы. Мона никогда не видела у нее этих часов. Возможно, и их купила Беатрис. Удивительно изящные, они были похожи на те, которые носили женщины в те времена, когда Беатрис была еще девочкой.

– Я собираюсь пойти наверх и поговорить с мужем, – сказала Роуан.

– Слава богу, – отозвалась Мона. – Я пойду с вами.

– Пожалуйста, не надо.

– Извините, но я пойду.

– Зачем?

– Чтобы удостовериться, что вы расскажете ему все что следует.

– Хорошо, пойдем вместе. Быть может, ты на один прыжок опередила меня. Я собираюсь убедить его в необходимости нашего сотрудничества. Но позволь мне спросить тебя еще раз, Иезавель. Ты уверена, что ребенок от него?

– Это был Майкл. Я могу сказать, когда, вероятно, это произошло. После похорон Гиффорд. Я снова воспользовалась своим преимуществом над ним. Я не думала больше о предосторожности, как в первый раз. Гиффорд была мертва, и мной овладел дьявол, клянусь в этом. Это было сразу после того, как кто-то пытался проникнуть в библиотеку через окно и я ощутила запах.

Роуан ничего не сказала.

– Это был мужчина, не так ли? Он стал преследовать меня, после того как был с моей матерью. Должно быть, так это было. Когда он попытался войти, то разбудил меня. А когда я подошла к матери, она уже была мертва.

– Был ли он сильный, этот запах?

– Очень. Я до сих пор иногда чувствую его там, в гостиной, и наверху, в спальне. Вы тоже?

Роуан помолчала.

– Я хочу сделать кое-что и именно поэтому прошу тебя, – сказала она.

– О чем?

– Не говори Майклу о ребенке, пока не проведут необходимые тесты. Есть здесь кто-нибудь, кому ты можешь довериться, кто может в такой ситуации заменить тебе мать? Должно быть, есть такой человек?

– Об этом не беспокойтесь, – заверила Мона. – У меня есть личный гинеколог, ведь мне уже тринадцать.

– Разумеется, – кивнула Роуан. – Послушай, что бы ни случилось, я собираюсь возвратиться, прежде чем тебе придется сказать об этом кому-нибудь вообще.

– Да. Я надеюсь на это. Однако будет чудом, если вы сможете возвратиться так скоро. Но что будет, если вы никогда не вернетесь и мы с Майклом так и не узнаем, что случилось с вами или с Юрием?

Роуан на секунду задумалась, а потом пожала плечами.

– Я вернусь, – сказала она. – И еще одно предостережение, если не возражаешь.

– Выкладывайте.

– Если ты все же расскажешь Майклу о беременности, а позже решишь избавиться от ребенка, это убьет Майкла. Его уже дважды обманывали. Если возникнет какое-нибудь сомнение, какое бы ни было, не говори ему прежде, чем сомнение разрешится.

– Мне не терпится сказать ему. Я могу связаться с врачом и пройти обследование сегодня же после полудня. Скажу, что перенесла нервный срыв и, похоже, могу сорваться снова. Она уже привыкла к таким моим выходкам. Когда тесты покажут, что все в порядке, меня ничто не удержит от того, чтобы рассказать ему. И ничто, я повторяю, ничто не сможет помешать моему ребенку родиться на свет.

Мона вдруг осознала всю бестактность своих слов, вспомнив, что сама Роуан больше никогда не столкнется с подобной дилеммой.

Но оказалось, Роуан вовсе не обидели и уж, разумеется, не ранили ее слова. Лицо ее оставалось невозмутимым. Она искала свои сигареты.

– Убирайся-ка ты отсюда, чтобы я могла покурить спокойно, ладно? – попросила Роуан, рассмеявшись. – А затем мы разбудим Майкла. У меня осталось еще полтора часа до самолета.

– Роуан, я… я все еще сожалею о том, что совершила с ним это. Я не раскаиваюсь в этом только из-за ребенка.

– Как не могу сожалеть и я, – ответила Роуан. – Если все обернется так, что Майкл станет отцом, он будет счастлив, а я найду в себе силы с годами простить ему грех. Только помни, Иезавель, я все еще его жена. Ты получишь изумруд и ребенка. Но Майкл все еще мой.

– Понятно, – сказала Мона. – Вы мне и в самом деле нравитесь, Роуан. Правда, я действительно люблю вас. Кроме того, мы двоюродные сестры, и мы Мэйфейры. Если бы я не была в положении, заставила бы вас взять меня с собой – ради вас, Юрия и всех прочих.

– И как бы ты заставила меня сделать это, Мона?

– Как вы недавно выразились?.. Что-то там о тайном оружии…

Они поглядели друг на друга, и Роуан медленно кивнула и улыбнулась.

 

Глава 7

Холм был грязный и замерзший, но Марклину, который взбирался по этому скользкому склону как зимой, так и летом, всегда доставляло удовольствие стоять на вершине холма Вериолл рядом со Священным терновником и смотреть вниз, на причудливый и живописный городок Гластонбери. Сельская дорога, всегда, даже зимой, окруженная зеленью, теперь, весной, приобрела особенно яркие краски.

Колоссальный пожар 1184 года практически полностью уничтожил аббатство, но его руины сохранились до наших дней. Каждый год на Пасху в древних развалинах расцветает терновник. В народе говорят, что он вырос на том месте, где оставил свой посох Иосиф Аримафейский – тайный ученик Христа, похоронивший его после распятия. Впоследствии он перебрался в Гластонбери и построил здесь первую в Великобритании церковь.

Марклину было двадцать три. Светловолосый, с бледно-голубыми глазами и с очень белой, тонкой и чистой кожей, он быстро замерзал. На нем был дождевик с шерстяной подстежкой, пара летних перчаток и маленькая шерстяная шапочка, плотно облегавшая волосы и позволявшая ему сохранить тепло, чего никак нельзя было ожидать от такого незначительного по размеру предмета одежды.

Ему было восемнадцать, когда Стюарт перевез их сюда, его и Томми – старательных студентов, влюбленных в Оксфорд, в Стюарта, ловивших каждое слово, сказанное им.

В течение всего времени, проведенного в Оксфорде, они часто посещали это место. Они сняли маленькие уютные комнатки в гостинице «Джордж и Пилигримы» и часто прогуливались по Хай-стрит, досконально исследуя книжные лавки и склады, торговавшие хрусталем и картами Таро, перешептываясь друг с другом о результатах своих интенсивных исследований, рассказывая о своем проницательном научном подходе к вопросам, которые все остальные считали чисто мифологическими. Местные правоверные обитатели – хиппи прошлых лет, фанатики Нового времени, богема и художники, которых всегда привлекали очарование и безмятежность этого места, – их не интересовали.

Они стремились разгадывать прошлое – быстро, используя все средства, имеющиеся в их распоряжении. И Стюарт, их руководитель в изучении древних языков, был их жрецом, их магической связью с истинным святилищем – библиотекой и архивами Таламаски.

В прошлом году, после открытия Тессы, именно на скалистой вершине Гластонберийского холма Стюарт сказал им: «В вас двоих я нашел все, что когда-либо искал в ученом, в ученике или последователе. Вы первые, кому я действительно хочу передать все, что знаю сам».

Эти слова Марклин воспринял как высшую честь – как нечто большее, чем любая награда, заслуженная им в Итоне, или Оксфорде, или во всем мире – куда бы ни увлекала его жажда к познанию.

То был величайший момент, более значительный для него, чем прием в орден. И теперь, оглядываясь на прошлое, он понимал, что членство в ордене имело для него ценность только потому, что для Стюарта оно означало все. Стюарт провел в Таламаске всю жизнь и, как он часто заявлял, вскоре и умрет в ее стенах.

Стюарту теперь было восемьдесят семь, и, возможно, он был одним из старейших активно работающих ученых ордена, если обучение языкам можно было называть активной деятельностью. А именно языки стали самой сильной страстью Стюарта после его выхода в отставку.

Его упоминания о близкой смерти никогда не приобретали ни романтического, ни мелодраматического оттенка. И ничто, собственно говоря, не изменилось в отношении Стюарта к тому, что ожидало его впереди: «Человек моего возраста, сохранивший ясность ума? Если он не проявляет смелость перед лицом смерти, если он не любознателен, не жаждет узнать, что случится в будущем, – про такого можно сказать, что он зря прожил жизнь. Он попросту дурак».

Даже открытие Тессы не заразило Стюарта отчаянным желанием продлить жизнь. Преданность Тессе, вера в нее охраняла его от всех мелочных забот. Марклин больше опасался смерти Стюарта, чем сам Стюарт. И теперь Марклин осознавал, что придавал чрезмерное значение неотвратимо близкой кончине учителя. Утратить Стюарта после смерти – вещь неизбежная, но потерять его до этого – совершенно немыслимая.

«Вы стоите на священной земле Гластонбери, – говорил им Стюарт в тот день, когда все началось. – Кто похоронен на вершине этого холма? Сам Артур или безымянные кельты, оставившие нам свои монеты, оружие, суда, на которых они плавали по морям и однажды открыли остров Авалон? Мы никогда не узнаем этого. Но есть тайны, которые мы можем постичь; скрытый смысл этих тайн столь колоссален, столь беспрецедентен, что они могли бы круто изменить наши представления о жизни. И это оправдывает нашу преданность ордену, это стоит любой жертвы, которую мы обязаны принести. Если это не так – значит, мы лжецы».

И теперь Стюарт угрожал оставить Марклина и Томми, отвернуться от них в ярости и с презрением, чего Марклин стремился избежать всеми силами. Не было необходимости открывать все подробности их плана Стюарту. И Марклин осознавал теперь, что его отказ принять на себя все руководство спровоцировал разрыв в отношениях. У Стюарта была Тесса… Стюарт ясно выразил свои желания. Но Стюарт никогда не должен был узнать, что произошло на самом деле. Должно быть, то была ошибка, и Марклину оставалось только проклинать собственную незрелость, ведь он так сильно любил Стюарта, что не мог не сказать ему обо всем.

Он должен вернуть расположение Стюарта. Стюарт согласился прийти сегодня. Он уже, несомненно, был здесь, стоял у Священного терновника, куда всегда приходил, прежде чем взойти, как обычно, на Вериолл и возглавить процессию, подымающуюся на самую вершину холма. Марклин знал, как любил его Стюарт. Знал он и то, что восстановить прежние отношения можно лишь в том случае, если он проявит искреннюю заинтересованность, поэтическое вдохновение и душевный пыл.

То обстоятельство, что собственная его жизнь должна быть долгой, что это всего лишь первый шаг в его тайных приключениях, не вызывало у Марклина сомнений. Ему будут принадлежать ключи от Обители, карта следования к сокровищу, формула волшебного эликсира. В этом он был совершенно уверен. Но если бы этот первый шаг закончился поражением, наступил бы нравственный крах. Конечно, он продолжал бы продвигаться дальше. Вся его юность состояла из неразрывной цепи успехов, и им суждено продолжаться, так что его возвышение никогда не закончится неудачей.

Я должен победить, я всегда выигрывал. Я не должен предпринимать что бы то ни было, если не уверен в успехе. Таковым было кредо Марклина, которому он никогда не изменял.

Что касается Томми… Томми был верен клятвам, данным всеми троими, он чтил их концепции и, конечно, Тессу. Томми не вызывал ни малейшего беспокойства. Глубоко погруженный в компьютерные исследования, уточнение хронологических данных и карт, Томми не представлял опасности, никогда не выражал разочарования по поводу самих целей и был квалифицированным специалистом, хотя не занимался проблемой в целом и не задавался вопросом обоснованности всей работы, что придавало ему еще большую ценность.

В сущности, Томми ничуть не изменился.

Томми оставался все тем же мальчиком, который полюбился Марклину с самого детства: собирателем, сопоставляющим данные, тонко различающим их особенности, исследователем – словом, подлинным живым архивом. Без Марклина Томми не смог бы существовать, и Марклин прекрасно сознавал это. Впервые они случайно встретились в двенадцатилетнем возрасте в одном из интернатов Америки. Комната Томми была заполнена окаменелостями, костями животных, компьютерной техникой, оборудованием самого загадочного предназначения и огромным собранием научно-фантастических книг в мягких обложках. Марклину часто приходила в голову мысль, что Томми, должно быть, считает его одним из героев научно-фантастических романов. Сам Марклин терпеть не мог художественную литературу, и то обстоятельство, что Томми под влиянием их встречи превратился из обычного читателя научной фантастики в одного из главных исполнителей научно-фантастической драмы, считал закономерным. Преданность Томми даже на миг не подвергалась сомнению. И действительно, в течение многих лет, пока Марклин добивался свободы, Томми был самым близким: всегда под рукой, всегда готовый услужить. Марклин даже специально придумывал задания для своего друга, ради того чтобы хоть на время обеспечить себе пространство для маневрирования, и Томми никогда не чувствовал себя несчастным.

Марклин становился все более холодным, но Томми не замечал этого.

Гластонбери никогда не представлялся ему чем-то иным, кроме как священным местом, хотя Марклин не верил легендам, связанным с ним.

Всякий раз, взбираясь на Вериолл с ревностной преданностью монаха, Марклин представлял себе благородного Иосифа Аримафейского, хоронящего свою ношу в этом месте. Для него не имело значения, является ли нынешний Священный терновник потомком уже исчезнувшего древнего дерева – этот вопрос интересовал его столь же мало, сколь и другие детали. Он мог в таких местах ощущать волнение, соответствующее его замыслам, – религиозное возрождение, которое он переживал при этом, укрепляло его силы и позволяло существовать в мире более жестоком, чем существовавший когда-либо ранее.

Жестокость – вот что теперь необходимо. А Стюарту так и не удалось понять это.

Да, мир чудовищно ухудшался, несомненно это истина. Были принесены в жертву люди, невинность и сущность которых в действительности требовали более справедливого к ним отношения. Но это происходило вовсе не только по вине Марклина. И урок, который необходимо было выучить, утверждал, что в высшем смысле это абсолютно не имело никакого значения.

«Пришло время, когда мне следует поучать моего учителя, – думал Марклин. – В нескольких милях от Обители, в такой открытой местности, эту встречу можно будет легко объяснить нашим многолетним обычаем, и мы придем сюда все как один. Ничто не останется без внимания. Стюарту следует доставить нравственное удовлетворение от всего случившегося».

Появился Томми.

Томми всегда оказывался вторым. Марклин наблюдал, как древний двухместный автомобиль Томми с открытым верхом медленно спускается по Хай-стрит. Он видел, как Томми ищет место для парковки, как с трудом закрывает дверцу, по обыкновению не справившись с замком, как начинает взбираться на холм.

Что, если Стюарт так и не придет? Что, если его не окажется нигде поблизости? Неужели он воистину решил порвать отношения со своими последователями? Невозможно.

Стюарт стоял возле Святого источника. Он напился воды из него, когда пришел, и выпьет еще, прежде чем уйти. Паломничества сюда стали для него такими же обязательными, как для древних друидов или христианских монахов. От одного святилища к другому, а от него к следующему…

Такой обычай его учителя всегда вызывал нежность у Марклина, как и слова Стюарта, который был для них лицом, «освящающим» мрачное существование, «проникающим в мистику и миф, для того чтобы они смогли прикоснуться к ужасу и красоте самой сущности».

Это придавало поэтическую окраску их жизни тогда и в нынешние времена. Однако Стюарту необходимо напоминать об этом, его обязательно следует убедить в существовании метафор и высоких чувств.

Томми уже почти дошел до дерева. Последние шаги он делал с осторожностью. На липкой грязи можно было легко оступиться и упасть. Так и случилось однажды с Марклином несколько лет тому назад, когда они впервые предприняли такое путешествие. В ту ночь по возвращении в гостиницу «Джордж и Пилигримы» ему пришлось долго ждать, пока вычистят одежду.

Надо признаться, он отлично провел время. Стюарт остался рядом с ним. Ночь прошла в разговорах, хотя Марклин вынужден был завернуться в одолженный халат и надеть чужие домашние туфли. Предоставленная в его распоряжение комната была маленькой и уютной, а вот о том, чтобы вернуться на холм и пообщаться с духом спящего короля, пришлось забыть.

Разумеется, Марклин никогда даже на миг не верил, что король Артур покоится на вершине холма в Гластонбери. В противном случае он непременно взялся бы за лопату и принялся копать.

Стюарт поздно пришел к убеждению, что миф представляет интерес, только если за ним скрывается правда, и что ее можно отыскать и даже найти физические свидетельства ее существования.

Ученые, думал Марклин, страдают одним неизбежным изъяном: они перестают видеть различие между словами и делами. Это и послужило основой для произошедших недоразумений. Стюарт в свои семьдесят восемь лет, возможно, впервые в жизни соприкоснулся с реальностью.

Реальность и кровь переплелись.

Наконец Томми занял свое место рядом с Марклином. Он подул на окоченевшие пальцы и полез в карманы за перчатками. Классическая привычка Томми: подняться на вершину холма с голыми руками, забыв о существовании перчаток, пока не заметит кожаные перчатки Марклина, те самые, которые сам ему подарил давным-давно.

– Где же Стюарт? – спросил Томми. – Да, перчатки. – Он уставился на Марклина глазами, кажущимися огромными из-за круглых толстых очков без оправы; его рыжие волосы были коротко подстрижены, словно у адвоката или банкира. – Перчатки, да. Где же он?

Марклин только собрался было сказать о том, что Стюарт, видимо, не придет, как увидел машину учителя, свернувшую на последний участок дороги перед подъемом, чтобы подъехать как можно ближе к холму Вериолл. Прежде он так не поступал.

Казалось, во всех других отношениях Стюарт не изменился: высокий, тощий, в своем неизменном пальто, в кашемировом шарфе, замотанном вокруг шеи и с развевающимися на ветру концами. Худощавое лицо его казалось вырезанным из дерева. Седые волосы растрепались, напоминая хохолок сойки. Казалось, за последнее десятилетие он вообще не изменился.

Подъехав поближе, Стюарт взглянул прямо в глаза Марклину. И Марклин вдруг осознал, что его трясет. Томми отступил в сторону. С руками, сжатыми в кулаки, Стюарт остановился напротив обоих молодых людей, примерно в шести футах от них. Его худое лицо выражало страдание.

– Вы убили Эрона! – вскричал Стюарт. – Вы, вы, оба,! Вы убили Эрона. Как, скажите во имя Бога, как вы могли так поступить?

Марклин стоял безмолвный, все откровения и планы внезапно вылетели из головы. Он пытался остановить дрожь в руках и понимал, что, если заговорит, голос непременно выдаст его, ибо чувствовал себя виноватым. Он не мог вынести вида разгневанного Стюарта.

– Милостивый боже, что вы натворили, вы, оба?! – Стюарт продолжал свирепствовать. – И что я сделал, чтобы вбить вам в головы такие мысли? Боже милостивый, я виноват во всем!

Марклин нервно сглотнул, продолжая молчать.

– Ты, Томми, скажи, как могло случиться, что ты принял участие в таком страшном деле? – продолжал Стюарт. – А ты, Марк? Ведь именно ты замыслил все это!

– Стюарт, вы должны выслушать меня, – перебил учителя Марклин.

– Выслушать тебя? – Стюарт подошел ближе, засунув руки в карманы пальто. – Я должен тебя выслушать? Позволь мне самому задать тебе вопрос, мой блестящий юный друг, моя самая смелая, самая прекрасная надежда! Что в таком случае помешает тебе убить меня, так же как Эрона и Юрия Стефано?

– Стюарт, я сделал это только для вас, – настаивал Марклин. – Если бы вы выслушали меня, то поняли бы. Это цветы, выросшие из тех семян, которые вы посеяли, когда мы начинали вместе. Эрона необходимо было заставить замолчать. То, что он не доложил свое мнение, что не возвратился домой, в Обитель, – просто чистая удача, Стюарт! Он мог это сделать в любой день, и Юрий Стефано мог также прийти. Его приезд в Доннелейт – счастливая случайность, Стюарт! Он мог пойти домой прямо из аэропорта.

– Ты говоришь только об обстоятельствах, только о подробностях! – Стюарт сделал еще один шаг в их направлении.

Томми стоял безмолвно и казался совершенно равнодушным к происходящему. Его рыжие волосы растрепались на ветру, глаза скосились за стеклами очков. Он неотрывно наблюдал за Стюартом, плечом почти касаясь Марклина.

Стюарт был вне себя от гнева.

– Ты рассуждаешь о целесообразности, но речь идет о жизни и смерти, мой ученик, – настаивал он. – Как мог ты это сделать?! Как мог лишить жизни Эрона?!

И в этот момент голос Стюарта перестал ему повиноваться и на лице отразилась сама скорбь, чудовищная, как ярость.

– Я уничтожил бы тебя, Марк, если бы смог, – сказал Стюарт. – Но я не способен на убийство – вот почему, возможно, не предполагал, что ты сможешь отважиться на такое! Но ты изумляешь меня, Марк.

– Стюарт, это стоило любой жертвы. Что такое жертва, если при этом не поступаешься моралью?

Эти слова привели Стюарта в ужас. Но что еще мог бы сделать Марклин – только ринуться навстречу опасности? Томми действительно следовало бы вмешаться, думал Марклин, но понимал, что если Томми выскажется, то уж будет твердо стоять на своем.

– Я убрал с дороги тех, кто мог остановить нас, – сказал Марк. – Только так нужно было действовать, Стюарт. Вы скорбите по Эрону, потому что знали его.

– Не будь глупцом, – горестно произнес Стюарт. – Я скорблю по пролитой крови невинных, я скорблю из-за чудовищной тупости! О да, именно потому! Ты думаешь, что смерть такого человека останется без отмщения со стороны ордена? Ты думаешь, что знаешь Таламаску, что твой проницательный, молодой разум сумел в полной мере оценить ее за несколько лет? Но все, что ты успел, это нашел слабые места в ее организации. Ты можешь прожить всю жизнь в Таламаске и не понять, что представляет она собой на самом деле. Эрон был мне братом! Это моего брата ты убил! Ты предал меня, Марк. Ты предал Томми. Ты предал самого себя! Ты предал Тессу.

– Нет, – ответил Марк. – Вы лицемерите и знаете это. Посмотрите мне в глаза, Стюарт. Вы поручили мне привести сюда Лэшера. Вы поручили мне отложить все другие исследования и заняться только этим. Как и Томми. Или вы думаете, что все это могло быть организовано без нашего участия?

– А тебе не кажется, Марк, что ты упускаешь самое главное? – спросил Стюарт. – Ты не справился. Ты не спас Талтоса и не привел его сюда! Твои подчиненные полные профаны. Как, впрочем, и их руководитель.

– Стюарт, проявите терпение, – вмешался в разговор Томми. Тон его голоса был ровным, лишенным эмоций. – Мне с самого начала было ясно, что в этом деле без жертв не обойтись.

– Ты никогда не говорил мне об этом, Томми.

– Позвольте напомнить вам… – все так же монотонно продолжал Томми. – Вы сказали, что мы должны лишить Эрона и Юрия всякой возможности вмешаться и уничтожить все свидетельства, указывающие на то, что Талтос родился в семье Мэйфейр. А как иначе мы могли выполнить ваше задание? Стюарт, в наших действиях нет ничего такого, чего мы должны стыдиться. По сравнению с тем, что нам надо было совершить, то, что мы сделали, в высшей степени незначительно.

Марклин отчаянно пытался скрыть вздох облегчения.

Стюарт попеременно смотрел то на Томми, то на Марклина, затем перевел взгляд на побледневшую линию мягко обрисованных зеленых холмов, после чего остановил его на вершине Гластонберийского холма. Он повернулся к ним спиной и опустил голову, словно исповедовался перед каким-то личным божеством.

Марклин подошел ближе и нерешительно положил руки на плечи Стюарта. Он был теперь гораздо выше старого учителя, тем более что тот с возрастом словно бы уменьшился в росте. Марклин склонился поближе к его уху.

– Стюарт, убийство было единственно возможным способом избавиться от этого ученого. Иного мы не видели. И доктор…

– Нет, – ответил Стюарт, качая головой, дабы подчеркнуть драматизм произошедшего. Глаза его сузились, взгляд устремился к вершине холма. – Разве ты не понимаешь? Предать этих людей смерти мог бы сам Талтос. В этом бы состояла вся прелесть. Но Талтос не пошел на это. Он оставил их в живых, не опасаясь, что они могут по-своему воспользоваться сделанным открытием.

– Стюарт, – вновь заговорил Марклин, чувствуя, что тот и не пытается высвободиться из его легких объятий. – Вы должны понять, что, став официальным врагом Тала-маски, Эрон превратился и в нашего врага.

– Врагом? Эрон никогда не был врагом Таламаски! Ваше фальшивое отлучение разбило его сердце.

– Стюарт, – пытался убедить его Марклин, – я вижу теперь, что отлучение было ошибкой, но нашей единственной ошибкой.

– У нас не было выбора в вопросе об отлучении, – решительно отозвался Томми. – Следовало или поступить так, или ожидать нашего разоблачения в любой момент. Я поступил так, как должен был поступить, и убежден, что сделал правильно. Я не мог далее продолжать фальшивую переписку между старшинами и Эроном. Это было бы уже слишком.

– Признаю, – поддержал его Марклин, – это было ошибкой. Только верность ордену могла заставить Эрона молчать о том, что он видел или о чем начал подозревать. Если мы совершили ошибку, Стюарт, мы совершили ее втроем. Мы не должны были устранять его и Юрия Стефано. Нам следовало усилить наблюдение за ними, искуснее вести свою игру.

– Паутина оказалась слишком запутанной, – сказал Стюарт. – Я предупреждаю вас обоих. Томми, подойди сюда. Я предостерегаю вас обоих! Не нападайте на семью Мэйфейр. Вы уже сделали достаточно. Вы уничтожили человека, который был лучше всех, кого я когда-либо знал. И ради чего? Уверен, Небеса отомстят вам. Но не смейте во имя того, что нам предстоит, нападать на эту семью!

– Я думаю, мы уже это сделали, – отозвался Томми все тем же безразличным тоном. – Эрон Лайтнер недавно женился на Беатрис Мэйфейр. Кроме того, он настолько сблизился с Майклом Карри – а в действительности со всем кланом, – что этот брак вряд ли требовался для укрепления взаимоотношений. Но брак был заключен, а для Мэйфейров брак – связь священная, как нам известно. Он стал одним из них.

– Дай бог, чтобы вы ошиблись, – сказал Стюарт. – Молю Небеса, чтобы ты заблуждался. Если вызовешь гнев мэйфейрских ведьм, сам Бог не сможет помочь тебе.

– Стюарт, давайте вместе подумаем, что можно теперь сделать, – предложил Марклин. – Спустимся с холма и пойдем в гостиницу.

– Никоим образом… Туда, где посторонние могут услышать нас? Ни в коем случае.

– Стюарт, проводите нас к Тессе. Давайте обсудим все там, – настаивал Марклин.

Это был ключевой момент. Марклин сознавал это. Ему не хотелось упоминать имя Тессы, по крайней мере сейчас. Он не желал доводить всю игру до кульминации.

Стюарт смотрел на них обоих все с тем же нескрываемым осуждением и отвращением… Томми стоял неподвижно, сжав перед собой руки в перчатках… Жесткий воротник его пальто был поднят и прикрывал нос и рот, и потому определить выражение лица было невозможно: виден был только безмятежный взгляд.

Марклину казалось, что он вот-вот расплачется, хотя на самом деле такого не случалось с ним никогда.

– Возможно, сейчас не время встречаться с ней.

Марклин торопился исправить допущенную оплошность.

– Быть может, вы никогда больше не увидите ее, – произнес Стюарт – на сей раз тихим голосом.

Взгляд его больших глаз был задумчивым.

– Вы шутите? – удивленно воскликнул Марк.

– Если я отведу вас к Тессе, вы перестанете думать, как избавиться от меня?

– Ох, Стюарт, вы обижаете нас обоих. Как можете вы спрашивать об этом? Мы люди вовсе не беспринципные: мы просто посвятили себя общей цели. Эрон должен был умереть. Как и Юрий. Юрий вообще никогда не был членом ордена. Юрий ушел так легко и быстро!

– Да, и ни один из вас не вспоминал о нем, ведь так? – спросил Стюарт. Его тон изменился, в голосе послышалась угроза.

– Мы преданы вам, как были всегда, – сказал Марклин. – Стюарт, мы зря тратим ваше драгоценное время. Оставьте Тессу себе, если желаете. Вы не поколеблете мою веру в нее, как и веру Томми. Но мы будем двигаться к достижению нашей цели. Мы не можем поступить иначе.

– И какова теперь эта цель? – потребовал ответа Стюарт. – Лэшера уже нет, словно он никогда и не существовал! Или вы сомневаетесь в слове человека, упорно следовавшего за Юрием по воде и по суше только для того, чтобы наконец застрелить его?

– Лэшер теперь недостижим для нас, – сказал Томми. – Я думаю, мы все признаем это. Свидетельство Лан-цинга не вызывает сомнений. Но Тесса в ваших руках, такая же реальная, как и в тот день, когда вы ее обнаружили.

Стюарт покачал головой.

– Тесса реальна, и она одинока, как была одинока всегда. И ее союз с кем бы то ни было невозможен. Мне не суждено увидеть это чудо.

– Стюарт, и все же это возможно, – сказал Марклин. – Семья… Мэйфейрские ведьмы…

– Да! – вскричал Стюарт, утрачивая контроль над собой. – Ударьте по ним – и они вас уничтожат. Вы забыли самое первое мое предостережение. Ведьмы из семьи Мэйфейр погубят любого, кто посмеет причинить им вред. Так они поступали всегда! И если что-либо не по силам одному из членов семьи, на помощь ему приходит весь клан.

Они немного постояли молча.

– Уничтожить вас, Стюарт? – спросил Томми. – А почему не всех нас троих?

Стюарт был в полном отчаянии. Его белые волосы развевались на ветру подобно нечесаным космам опустившегося пьяницы. Он смотрел себе под ноги, и виден был лишь крючковатый нос, блестевший так, словно в нем остался лишь полированный хрящ. Человек-орел, да, и отнюдь не престарелый.

Марклин опасался за него на таком ветру. Глаза Стюарта покраснели и слезились, под кожей отчетливо проступало переплетение голубых вен, разбегающихся по лицу от самых висков. Стюарт дрожал с головы до ног.

– Да, ты прав, Томми, – сказал он. – Мэйфейры уничтожат всех нас. Почему бы и нет? – Он взглянул вверх и прямо на Марклина. – И что уже стало величайшей потерей для меня? Эрон? Или брак мужчины и женщины Талтосов? Или цепь воспоминаний, которую мы надеемся извлечь, звено за звеном, из самых ранних источников? Или это проклятие, лежащее на вас обоих за ваши деяния? И я утратил вас. Позволить Мэйфейрам уничтожить нас, всех троих? Да, это было бы справедливо.

– Нет. Я не хочу такой справедливости, – возразил Томми. – Стюарт, вы не можете отвернуться от нас.

– Не имеете права, – поддержал его Марклин. – Вы не осмелитесь желать нашего поражения. Ведьмы могут снова породить Талтоса.

– Через триста лет? – спросил Стюарт. – Или завтра?

– Прошу вас, выслушайте меня, – продолжал уговаривать Марклин. – Дух Лэшера получил информацию о том, кем он был и кем мог бы стать, и о том, что произошло с генами Роуан Мэйфейр и Майкла Карри после вмешательства призрака, жаждавшего выполнить свою задачу.

Но теперь и мы обладаем этими знаниями – о том, что представляет собой Талтос сейчас и кем он был ранее и что мы можем извлечь из этого. Но все это известно и ведьмам! Они впервые узнали о существовании гигантской спирали. И отныне они столь же могущественны, как Лэшер.

Стюарт не нашелся что ответить на эти доводы. Он явно не задумывался об этом. Он довольно долго смотрел на Марклина, а затем спросил:

– Ты веришь в это?

– Их осведомленность, вероятно, превышает наши предположения, – ответил за Марка Томми. – Возможности телекинеза, способностью к которому обладают ведьмы, в случае рождения нельзя недооценивать.

– Вот мнение истинного ученого! – воскликнул Марклин с улыбкой победителя.

Уверенность Стюарта вновь была поколеблена. Марклин увидел это по выражению его глаз.

– И следует помнить, – сказал Томми, – что дух запутался и совершал грубые ошибки. Ведьмам, даже самым наивным и неудачливым, не свойственно ошибаться.

– Но это всего лишь догадка, Томми.

– Стюарт, – вновь подал голос Марклин, – мы зашли слишком далеко!

– Иными словами, – пояснил Томми, – наши достижения в решении этого вопроса никоим образом нельзя считать пренебрежимо малыми. Мы знаем все об инкарнации Талтоса, и если нам удастся завладеть хотя бы какими-нибудь записями Эрона, сделанными до его смерти, мы сможем рассеять все сомнения относительно того, о чем все догадываются: это была не инкарнация, а реинкарнация.

– Мне известно все, что вы сделали, – сказал Стюарт. – И хорошее, и плохое. Тебе нет нужды отчитываться передо мной, Томми.

– Я лишь стараюсь яснее выразить мысли, – ответил Томми. – Мы знаем, что ведьмы теперь не только теоретически знакомы со старыми секретами, но и верят в возможность реального совершения чуда. О более интересных фактах мы могли только мечтать.

– Стюарт, не лишайте нас своего доверия, – тон Марклина был умоляющим.

Стюарт взглянул на Томми, потом снова на Марклина, и тот заметил в его глазах искорку прежней любви.

– Стюарт, – сказал он, – убийство произошло. С этим покончено. Наши не ведающие ни о чем помощники постепенно отойдут в сторону и никогда не узнают о великом замысле.

– А Ланцинг? Он должен был знать обо всем.

– Он был всего лишь наемником, Стюарт, – пояснил Марклин. – Он так и не понял того, что видел. Кроме того, он тоже мертв.

– Мы не убивали его, Стюарт, – сказал Томми почти небрежно. – Часть его останков нашли у подножия холма в Доннелейте. Из его ружья выстрелили дважды.

– Часть его останков? – повторил потрясенный Стюарт.

Томми пожал плечами.

– Говорят, что тело обглодали дикие животные.

– Но в таком случае вы не можете быть уверены, что он убил Юрия.

– Юрий так и не возвратился в гостиницу, – сказал Томми. – Его личные вещи все еще не востребованы. Юрий мертв, Стюарт. Двух пуль вполне достаточно. Как и почему погиб Ланцинг, напало ли на него какое-то животное – этого мы не знаем. Но Юрий Стефано мертв.

– Разве вы не понимаете, Стюарт? – не прекращал увещевать Марклин. – За исключением побега Талтоса, все сработано великолепно. И теперь мы можем переключить внимание на ведьм из рода Мэйфейр. Нам нет необходимости сотрудничать с орденом. Если это дело будет когда-нибудь раскрыто, никто не сможет определить, что следы ведут к нам.

– Вы не опасаетесь старшин, не так ли?

– Нет причин опасаться старшин, – ответил Томми. – Наш канал перехвата информации работает, как всегда, великолепно.

– Стюарт, мы учимся на своих ошибках, – сказал Марклин. – Но возможно, некоторые вещи случаются не напрасно. Давайте забудем о сентиментальных чувствах. Взгляните на общую картину в целом. Мы избавились от всех, кто нам мешал.

– Не смейте так цинично рассуждать о своих методах, вы, оба. А как обстоит дело с нашим Верховным главой ордена?

Томми пожал плечами.

– Маркус ничего не знает. За исключением того, что скоро сможет уйти в отставку с небольшим состоянием. Он впоследствии никогда не сумеет сложить воедино разрозненные фрагменты загадки. Никто не способен это сделать. В этом и состоит красота всего замысла.

– Нам понадобится не более нескольких недель, – сказал Марклин, – только чтобы обеспечить собственную безопасность.

– Я лично не столь уверен в этом, – возразил Томми. – Было бы разумно теперь прекратить перехват информации. Нам известно все, что знает Таламаска о семье Мэйфейр.

– Не торопись, самоуверенный друг мой, – сказал Стюарт. – Что произойдет, когда ваши незаконные связи в конце концов будут раскрыты?

– Вы имеете в виду наши незаконные связи? – спросил Томми. – В самом худшем варианте будет незначительное замешательство, возможно даже расследование, но никто не сможет установить, что письма и перехват информации – наших рук дело. Вот почему так важно, чтобы мы оставались преданными новобранцами и не делали ничего, что могло бы вызвать подозрения.

Томми взглянул на Марклина. Сработало! Отношение Стюарта заметно изменилось. Стюарт снова начал отдавать приказания… почти что…

– Все существует только в электронном виде, – сказал Томми. – Нет никаких иных свидетельств ни о чем и нигде. Разве что несколько стопок бумаги у меня в квартире в Риджент-парке. Только вы, я и Марк знаем о том, где находятся эти бумаги.

– Стюарт, теперь нам необходимо ваше руководство, – добавил Марклин. – Мы еще не перешли к исполнению самой увлекательной части плана.

– Помолчи, – велел Стюарт. – Я хочу составить собственное мнение, оценить ваше поведение.

– Пожалуйста, Стюарт, – согласно кивнул Марклин. – Вы убедитесь сами, что мы отважны и молоды, – да, глуповаты, возможно, но отважны и преданы нашему делу.

– Марк хочет сказать, – пояснил Томми, – что наше положение теперь лучше, чем мы могли ожидать. Ланцинг застрелил Юрия, затем упал и разбился насмерть. Столов и Норган мертвы. От них мы имели только постоянные неприятности, и знали они слишком много. Люди, нанятые для убийства, нас не видели. И вот мы снова здесь, в Гластонбери, откуда все и началось.

– И Тесса в ваших руках, никому не известная, кроме нас троих.

– Пустословие, – отозвался Стюарт почти шепотом. – Все ваши объяснения – чистая риторика.

– Поэзия – это истана, Стюарт, – возразил Марклин. – Высочайшая истина. А риторика – ее свойство.

Наступило молчание. Марклин хотел дать Стюарту возможность спуститься с холма. Заботясь о безопасности Стюарта, он обхватил его за плечи, и, к великому облегчению Марка, тот не стал возражать.

– Спустимся вниз, Стюарт, – предложил Марклин. – Давайте вместе поужинаем, мы озябли и голодны.

– Если бы нам пришлось сделать все заново, – сказал Томми, – мы бы поступили гораздо осмотрительнее. Не следовало лишать людей жизни. Наш успех был бы более достойным, как вы понимаете, если бы мы достигли тех же результатов, не причиняя серьезного вреда другим.

Стюарт глубоко погрузился в размышления, а потому лишь рассеянно взглянул на Томми. Снова поднялся ветер, и Марклин поежился от озноба. Если ему стало холодно, то что должен чувствовать Стюарт? Им следовало спуститься к гостинице. Они должны вместе преломить хлеб.

– Нам всем не по себе, можете поверить, Стюарт. – Марклин смотрел вниз, на город, и сознавал, что двое других наблюдают за ним. – Объединившись вместе, мы создадим некую новую личность, которую, вероятно, никто из нас не знает достаточно хорошо, некое четвертое реальное существо, которому мы должны дать имя, так как оно значит более, чем наши объединенные «я». Возможно, нам придется научиться контролировать его. Но уничтожить его теперь? Нет, мы не имеем права. Если мы так поступим, то предадим друг друга. Трудно смотреть правде в глаза, но смерть Эрона не имеет никакого значения.

Он разыгрывал свою последнюю карту, выкладывал глубочайшие мысли, и самое трудное заключалось в том, что приходилось говорить здесь, на пронизывающем ветру, и без всякого предварительного обдумывания, – им руководил сейчас только инстинкт. Наконец он поглядел на них – на своего учителя и на ближайшего друга – и понял, что произвел впечатление на обоих, возможно даже большее, чем рассчитывал.

– Да, и это четвертое реальное существо, как ты назвал его, как раз и убило моего друга, – спокойно произнес Стюарт. – В этом ты прав. И мы знаем, что могущество и будущие возможности этого четвертого существа невообразимы.

– Да, именно так, – невозмутимо пробормотал Томми.

– Но гибель Эрона – ужасная трагедия! Вы не должны никогда, вы, оба, слышите, никогда говорить о ней как о чем-то несущественном… Будь то со мной или с кем-либо другим.

– Согласны, – сказал Томми.

– Мой безвинно погибший друг… – проговорил Стюарт. – Ведь он хотел только помочь семье Мэйфейр.

– В Таламаске нет ни одного истинно невиновного, – заявил Томми.

Стюарт напрягся, разъяренный, но не нашелся что ответить, застигнутый врасплох таким простым утверждением.

– Что ты подразумеваешь под этими словами?

– Я имею в виду то обстоятельство, что любой овладевший знаниями человек не может не измениться. Как только узнает что-то, он сразу начинает действовать в соответствии с этими познаниями либо для того, чтобы скрыть их от остальных, либо чтобы поделиться этим с другими. Эрон понимал это. Таламаска порочна по своей природе: это цена, которую она платит за свои библиотеки, каталоги и компьютерные файлы. Не кажется ли вам, что они подобны Богу, который знает, что одни его создания будут страдать, а другие одержат триумфальные победы, но притом скрывает от них свои знания? Таламаска – большее зло, чем Вседержитель, так как она не создает ничего.

Воистину так, подумал Марклин, однако не решился высказать это вслух при Стюарте, опасаясь реакции старого учителя.

– Возможно, ты прав, – едва слышно произнес Стюарт.

Он говорил как побежденный или доведенный до полного отчаяния человек в поисках какой-либо приемлемой точки зрения.

– Это выхолощенное духовенство, – сказал Томми голосом, абсолютно лишенным каких-либо эмоций, и одним пальцем поправил очки с толстыми стеклами. – Алтари пусты, статуи хранятся в запасниках. Ученики учатся только ради самого процесса обучения.

– Замолчи!

– Тогда позвольте мне сказать о нас: мы не выхолощенные исследователи, и мы увидим, как возникнет священный союз, услышим голоса памяти.

– Да, – подтвердил Марклин, не способный говорить таким же бесстрастным голосом, – да, теперь мы настоящие священнослужители! Посредники между землей и силами неведомого. Мы обладаем словом и могуществом.

И снова наступила тишина.

Удастся ли Марклину когда-нибудь увести их с этого холма? Он победил. Они снова были вместе, и он мечтал опять оказаться в тепле и уюте «Джорджа и Пилигримов». Он мечтал о супе и эле, о свете. Мечтал отпраздновать свою победу. Он снова был чрезвычайно взволнован.

– А Тесса? – спросил Томми. – Как она себя чувствует?

– Так же, – ответил Стюарт.

– Известно ли ей, что мужчина-Талтос мертв?

– Она никогда не знала о его существовании, – ответил Стюарт.

– Ах вот как.

– Пойдемте, учитель, – сказал Марклин. – Спустимся вниз, к гостинице.

– Да, – подхватил Томми, – мы все слишком замерзли, чтобы продолжать разговор.

Они начали спускаться. Марклин и Томми помогали Стюарту передвигаться по скользкой грязи. Добравшись до машины Стюарта, они предпочли воспользоваться ею вместо длинной пешей прогулки.

– Вот, возьмите. – Стюарт передал ключи от машины Марклину. – А я должен, как всегда, посетить Святой источник перед уходом.

– С какой целью? – спросил Марклин, пытаясь говорить спокойно, с уважением и любовью, которые питал к учителю. – Вы желаете ополоснуть руки в Святом источнике, чтобы смыть с них кровь? Вода и без того кровавая, учитель.

Стюарт горестно рассмеялся.

– Ах, но ведь это кровь Христа, не так ли?

– Это кровь кающихся грешников, – сказал Марклин. – Мы отправимся к Святому источнику после обеда, но еще до темноты. Обещаю вам это.

Они поехали вниз с холма – все вместе.

 

Глава 8

Майкл сказал Клему, что хочет выехать через передние ворота. Он вынес на улицу небольшие плоские чемоданы. Их было всего два – один с вещами Роуан, другой – с его собственными. Они уезжали не на отдых, и им не требовались дорожные сундуки и складные саквояжи для платьев. Майкл заглянул в свой дневник, прежде чем закрыть его. Это было пространное изложение его философской системы, написанное ночью, во время празднования Марди-Гра, еще до того, как он не смог бы даже представить себе, что позже его разбудят жалобные звуки граммофонной пластинки и пред ним предстанет видение Моны в виде танцующей нимфы в белом ночном халате. Бант в волосах, благоухание теплого хлеба, свежего молока и земляники.

Нет, сейчас нельзя думать о Моне, надо ждать телефонного звонка из Лондона.

Кроме того, в дневнике был отрывок, который ему хотелось перечитать:

«Я полагаю – и я верю в это, – что в конечном счете мир в душе можно обрести даже перед лицом ошеломляющего ужаса и тяжелейших потерь. Его можно обрести, если верить в перемены, в волю и в случай. Веря в самих себя перед лицом превратностей судьбы, в трудных обстоятельствах мы чаще поступаем правильно, нежели проявляем малодушие».

Шесть недель прошло после той ночи, когда в болезни и печали он записал эти сентиментальные строки. Он оказался пленником в этом доме и оставался им вплоть до этого самого момента.

Майкл закрыл дневник, положил его в кожаную сумку, которую зажал под рукой, и поднял чемоданы. Он спустился по лестнице, ступая не очень уверенно, так как руки были заняты и он не мог держаться за перила, однако с удовольствием отметил про себя, что теперь не испытывает ни приступа головокружения, ни проявления слабости в любой другой форме…

А если он ошибается в оценке своего состояния, что же, лучше умереть в действии.

Роуан стояла на веранде, разговаривая с Райеном, и Мона была тоже там, со слезами на глазах всматриваясь в Майкла с прежней преданностью. Одетая в шелк, она выглядела столь же изумительно, как и в любом другом наряде. Глядя на нее, Майкл видел то же, что и Роуан, то же, что он когда-то увидел, впервые встретив Роуан: юные выпуклости грудей, яркий румянец на щеках и блеск в глазах. А также свойственную только ей ритмику едва уловимых движений. «Мое дитя…»

Он сможет поверить в реальность этого, только когда беременность подтвердится. Он будет беспокоиться о чудовищах и генах, когда это будет необходимо. Он будет мечтать о сыне или дочери, когда такая возможность станет очевидной.

Клем быстро подхватил чемоданы и вынес их через открытые ворота. Майклу нравился этот новый водитель гораздо больше, чем предыдущий: ему пришелся по душе его добродушный юмор и разумное отношение к реальной действительности. Он напоминал музыкантов, которых Майкл знавал когда-то.

Багажник машины был закрыт. Райен расцеловал Роуан в обе щеки, и Майкл успел уловить конец его фразы:

– …Любое, что ты в дальнейшем сможешь сообщить мне.

– Только то, что все это скоро закончится, – попыталась успокоить его Роуан и тут же с волнением в голосе добавила: – Пожалуйста, ни на миг не отпускай охрану: риск слишком велик. И не оставляй Мону одну, ни при каких обстоятельствах.

– Можете приковать меня цепями к стене, – пожав плечами, предложила Мона. – Так нужно было бы поступить с Офелией, чтобы она не утопилась.

– С кем? – переспросил Райен. – Мона, до сих пор я и в самом деле хорошо справлялся со всем, если учитывать, что тебе тринадцать лет, и…

– Не горячитесь, Райен, – сказала она, – никто не понимает это лучше меня.

Мона невольно рассмеялась. Роуан стояла молча, озадаченная, внимательно всматриваясь в нее.

«Все, пора», – подумал Майкл. Он не мог вынести долгое прощание Мэйфейров. Райен также чувствовал себя весьма сконфуженным.

– Райен, я свяжусь с тобой, как только будет возможность, – сказал Майкл. – Мы встретимся с людьми Эрона. Узнаем все, что сможем. Ступайте в дом.

– Послушайте, вы можете сказать точно, куда направляетесь?

– Нет, этого я сказать не могу, – ответила Роуан. Она отвернулась и пошла прямо к воротам. Внезапно Мона, стуча каблучками вниз по ступеням, побежала за ней, обвила руками ее шею и поцеловала.

На миг Майкл испугался, что Роуан никак на это не отреагирует, что она будет стоять как статуя, воспримет это отчаянное объятие равнодушно. Но случилось нечто совершенно неожиданное. Роуан крепко прижала к себе Мону, поцеловала ее в щеку, а затем погладила по волосам и приложила руку ко лбу.

– У тебя все будет хорошо, – сказала Роуан. – Только, пожалуйста, сделай все, о чем я тебя просила.

Райен последовал за Майклом вниз по ступеням.

– Не знаю, что и сказать, но хочу пожелать вам удачи, – сказал Райен. – Жаль, что я понятия не имею о том, что вы действительно собираетесь делать.

– Скажи Беа, что нам пришлось уехать, – сказал Майкл. – Думаю, не стоит посвящать остальных во все детали.

Райен кивнул, очевидно преисполненный подозрений и беспокойства, поставленный в тупик.

Роуан уже сидела в машине. Майкл устроился рядом. Через считанные секунды автомобиль пронесся мимо поникших ветвей деревьев, а Мона и Райен остались далеко позади – они стояли рядом в воротах и махали руками на прощание. Волосы Моны сверкали, как звездная россыпь, а Райен выглядел растерянным и озадаченным.

– Похоже, он обречен вечно заниматься делами клана, но никто никогда не скажет ему, что действительно происходит.

– Однажды мы попытались, – сказал Майкл. – Тебе надо было бы это видеть. Он не хотел ничего знать. И он будет делать только то, что велишь ему ты. Что касается Моны, то в ее послушании я совсем не уверен. Но он исполнит все указания.

– Ты все еще сердишься.

– Нет. Я перестал сердиться, как только ты согласилась с моими доводами.

Но это было не совсем так. Он все еще таил обиду за ту решительность, с которой она собиралась уехать без него, за то, что не считала его достойным спутником в этом путешествии, а видела в нем только хранителя дома и защитника Моны. Впрочем, обида и злость не одно и то же.

Роуан отвернулась в сторону. Майкл воспользовался тем, что жена на него не смотрит, и пригляделся к ней внимательнее. Она все еще оставалась худой, слишком худой, но ее лицо никогда не казалось ему столь прелестным. На ней был черный костюм нитка жемчуга, туфли на высоком каблуке – все это придавало ей какое-то грешное обаяние. Но она не нуждалась в таких ухищрениях. Ее красота выражалась в правильности черт лица, в прямоте темных бровей, столь живо изменявших выражение, и в мягких крупных губах, которые ему сейчас захотелось с грубым мужским желанием раздвинуть поцелуем. Он жаждал разбудить ее, заставить снова расслабиться в его объятиях и полностью подчинить себе.

Таков был единственный способ овладеть ею, и так было всегда.

Она протянула руку и нажала на кнопку, чтобы поднять кожаную панель, отделявшую их от водителя. Затем обернулась к Майклу.

– Я была не права, – произнесла она без злости, но и без мольбы в голосе. – Ты любил Эрона. Ты любишь меня. Ты любишь Мону. Я была не права.

– Тебе нет нужды разбираться в этом, – ответил он. Ему тяжело было смотреть ей в глаза, но он решил для себя, что сделает это, чтобы успокоиться и перестать ощущать себя не то обиженным, не то отчаявшимся – каким он был в эту минуту.

– Но есть нечто такое, что ты должен понять, – сказала она. – Я не собираюсь быть доброй и законопослушной по отношению к тем, кто убил Эрона. Я не собираюсь отчитываться ни перед кем в своих поступках – в том числе и перед тобой, Майкл.

Он засмеялся и, глядя в ее большие холодные серые глаза, думал: «Что чувствуют ее пациенты, глядя на нее, перед тем как начинает действовать анестезия?»

– Я знаю это, милая, – сказал он. – Когда мы приедем туда, когда встретимся с Юрием, я хочу узнать все, что известно ему, я хочу быть там вместе с вами. Я не говорю, что обладаю вашими способностями или вашим хладнокровием, но хотел бы быть там с вами.

Она кивнула.

– Кто знает, Роуан, – продолжал он. – Быть может, вы найдете какое-нибудь дело и для меня.

Ярость вновь охватила его и готова была выплеснуться наружу, но он сумел спрятать ее поглубже и отвернулся, чувствуя, что краснеет.

Роуан заговорила вновь, и голос ее звучал теперь по-новому: он приобрел глубину и тембр его изменился.

– Майкл, я люблю тебя. Но я знаю, что ты добрый человек. А я, с некоторых пор, уже не добрая женщина.

– Роуан, ведь ты так не думаешь.

– Нет, я думаю именно так. Ведь я была с гоблинами, Майкл, я была там, во внутреннем круге.

– Но ты вернулась назад, – возразил он, снова глядя ей в глаза, стараясь справиться с чувствами, которые разрывали душу. – Ты снова Роуан, и ты здесь, и есть другие чувства – не только месть, – ради которых стоит жить.

Разве это было не так? Он не пытался нарушить ее покой, вывести из полубессознательного состояния. Только гибель Эрона сотворила это чудо, возвратив ее к жизни.

Если он не поспешит изменить ход мыслей, то снова может утратить самообладание. Боль столь велика, что он вот-вот лишится способности контролировать себя.

– Майкл, я люблю тебя. Я очень люблю тебя. И знаю, что ты страдаешь. Не думай, что я этого не понимаю.

Он кивнул, показывая, что верит ей, но, быть может, он лгал им обоим.

– Но ты не понимаешь, каково быть такой женщиной, как я. Я была там уже при рождении, я была матерью. Я была причиной, можно сказать – ключевым инструментом. И поплатилась за это. Я платила, и платила, и платила. Теперь я уже не та. Я люблю тебя так же, как любила всегда. В этом у меня никогда не было и нет сомнений. Но я уже не та и не могу быть прежней – и я знала это, когда сидела там, в саду, не способная отвечать на твои вопросы или взглянуть на тебя и обнять. Я знаю об этом. И все же я любила тебя. И люблю тебя теперь. Ты понимаешь?

И снова он кивнул.

– Ты хочешь сделать мне больно, я знаю, – сказала она.

– Нет, не сделать тебе больно. Не то. Не оскорбить тебя, а только… сорвать эту твою маленькую шелковую юбку и этот блейзер, так великолепно сидящий на тебе, и дать тебе понять, что я здесь, я – Майкл! Это постыдный поступок, мерзостный, не так ли? То, что я хочу владеть тобой единственным способом, которым умею, потому что ты не допускаешь меня, покинула меня, ты…

Майкл замолчал. Такое иногда случалось с ним и прежде, когда в разгар нарастающего всплеска ярости он осознавал всю бесплодность того, что говорил и делал. Он увидел бессмысленность своего гнева и осознал в этот момент высшего просветления, что больше так жить не может, что если это будет продолжаться, то не приведет ни к чему, кроме его собственного страдания.

Он сидел тихо, чувствуя, что приступ ярости постепенно проходит. Он чувствовал, как расслабляется тело и внутри разливается пустота. Он откинулся на спинку сиденья и снова взглянул на Роуан.

Она по-прежнему смотрела на него, но не выглядела ни испуганной, ни печальной. Он задумался, было ли ей в глубине души скучно и не хотелось ли ей, чтобы он остался дома, в безопасности, в то время как она сама будет планировать дальнейшие шаги в предстоящей борьбе.

«Отгони подобные мысли, – приказал себе Майкл, – потому что если ты этого не сделаешь, то никогда впредь не сможешь полюбить ее снова».

А он любил ее. И в этом никогда не возникало даже капли сомнения. Он любил ее силу, ее хладнокровие. Так было и в ее доме в Тайбуроне, когда они впервые совершили это под голыми балками крыши, когда они говорили и говорили, не умолкая ни на минуту, не подозревая о том, что вся их дальнейшая жизнь будет постоянным движением навстречу друг другу.

Он потянулся к ней и коснулся ее щеки, отметив про себя, что выражение ее лица при этом не изменилось, что она полностью владеет собой, как это было всегда.

– Я действительно люблю тебя! – прошептал он.

– Знаю, – ответила она.

Он едва слышно рассмеялся.

– Ты знаешь? – Он сознавал, что улыбается, и это доставляло ему удовольствие. – Ты действительно знаешь!

– Да, – слегка кивнула она. – Я боюсь за тебя, и всегда боялась. Не потому, что ты безвольный, несостоятельный, не такой, каким должен быть. Я боюсь, потому что чувствую в себе такие силы, которых нет в тебе, но которые есть у других людей – у наших врагов, убивших Эрона, – силы, рождающиеся из полного отсутствия угрызений совести.

Она стряхнула пылинку с маленькой узкой юбки. Когда она вздохнула, мягкий звук этого вздоха, казалось, наполнил всю машину – словно аромат ее духов.

Она склонила голову – едва уловимый жест, который позволял ее мягким и длинным волосам будто рамкой окружить лицо. И когда она снова взглянула вверх, ее ресницы показались ему особенно длинными, а глаза – одновременно и прекрасными, и загадочными.

– Назови это колдовством, если хочешь. Быть может, именно в этом все дело. Возможно, суть вовсе не в генах, а в физической способности совершать поступки, которые недоступны нормальным людям.

– В таком случае у меня есть эта способность, – сказал он.

– Нет. Вероятно, длинная спираль оказалась у тебя случайно, – предположила она.

– Случайно? Как бы не так! – возразил он. – Меня выбрали для тебя, Роуан. Это дело Лэшера. Много лет назад, когда я еще был ребенком и остановился у ворот особняка, он выбрал меня. Как ты считаешь, почему он это сделал? Не потому, что я показался ему хорошим человеком, способным уничтожить его с трудом завоеванную плоть, – нет, разумеется, дело было совсем не в этом. Все дело было в ведьме, жившей внутри меня, Роуан. Мы происходим из одного и того же кельтского клана. Ты знаешь об этом. Я сам – сын рабочего, а потому ничего не знаю о своей истории. Но мой род прослеживается до самых истоков твоего… Власть происходит оттуда. Она была у меня в руках, когда я мог прочесть прошлое и будущее человека посредством простого прикосновения к нему. Это было и тогда, когда я услышал музыку, исполняемую призраком специально для того, чтобы привести меня к Моне.

Она слегка нахмурилась, глаза ее сузились на миг и снова стали большими и озабоченными.

– Я не воспользовался этими силами, чтобы уничтожить Лэшера, – сказал он. – Я был слишком напуган, чтобы употребить их. Я использовал мою силу как мужчина и употреблял также простые инструменты, о которых рассказал мне Джулиен. Но сила здесь. Она должна быть. И если именно поэтому ты любишь меня – я имею в виду, по-настоящему любишь, – то я могу проникнуть вглубь себя и выяснить, что могут сделать мои силы. Таковым всегда было мое мнение.

– Мой невинный Майкл… – произнесла она, но тон ее был скорее вопросительным, чем утверждающим.

Он покачал головой, склонился и поцеловал ее. Возможно, это было не самое лучшее из того, что он мог сделать, но он не удержался. Он обнимал ее за плечи и прижимал к сиденью, закрыв ей рот своими губами. Он ощутил ее мгновенный ответ по тому, как ее тело прильнуло к нему в страсти, руки скользнули вокруг его шеи и сомкнулись у него за спиной, рот ответил ему поцелуем, спина выгнулась. Роуан словно стремилась всем своим существом слиться с ним воедино…

Когда они наконец разжали объятия, машина быстро неслась по автостраде, а впереди уже высились строения аэропорта. Времени для утоления страсти, которую он ощущал в себе, для выражения гнева, обиды и любви, которые ему так отчаянно хотелось ей открыть, уже не оставалось.

Однако Роуан сама потянулась к нему, обеими руками прижала к груди его голову и поцеловала его.

– Майкл, любовь моя… Моя единственная и истинная любовь.

– Я с тобой, моя дорогая, – сказал он. – И не пытайся ничего изменить. То, что мы должны сделать – за Эрона, за Мону, за ребенка, за всю семью и бог знает за что, – все это мы сделаем вместе.

Когда они оказались наконец над Атлантикой, он попытался заснуть. Они поели достаточно сытно и выпили несколько больше, чем следовало, и говорили в основном об Эроне. В салоне уже было темно и тихо; они укрылись под полудюжиной легких одеял.

Майкл считал, что сон просто необходим. Несомненно, Эрон посоветовал бы им теперь выспаться и хорошенько отдохнуть.

Они должны были приземлиться в Лондоне через восемь часов, когда там наступит раннее утро, хотя для них будет еще глубокая ночь, и там их встретит Юрий, которому не терпится узнать – и он имеет на это право, – как погиб Эрон.

Боль. Скорбь. Неизбежное страдание.

Он ускользал куда-то, не уверенный в том, погружается ли в какой-то кошмар или стремится попасть во что-то яркое и несерьезное, словно в плохой комикс…

И вдруг ощутил прикосновение руки Роуан…

Она лежала спиной к нему, рядом, и сжимала его пальцы.

– Если мы видим это так отчетливо, – прошептала она, – если ты не отвернешься от того, что я буду делать, если я не буду отстранять тебя…

– Да…

– Тогда ничто не сможет разделить нас. Никто не сможет встать между нами. И что бы у тебя ни было с этой девочкой-невестой, все будет искуплено.

– Я и не желаю никаких девочек-невест, – возразил он. – И никогда не желал. Я не мечтал ни о какой другой женщине, когда ты покинула меня. Я люблю Мону по-своему и буду всегда ее любить, но это часть того, что мы собой представляем все мы. Я люблю ее и хочу этого ребенка. Хочу так сильно, что даже не желаю говорить об этом. Я слишком остро жажду иметь собственное дитя. Но хочу я только тебя, и это неоспоримая истина с первого дня, как мы встретились.

Она прикрыла глаза, теплые пальцы все еще крепко сжимали его ладонь, а затем медленно соскользнули. Роуан словно уснула. Лицо ее стало спокойным, безмятежным и совершенно безупречным в своей красоте.

– Ты знаешь, я лишал людей жизни, – шепотом сказал он, не будучи уверен в том, что она еще бодрствует. – Я убивал уже три раза и оставлял своих жертв без всякого сожаления. Это меняет кого бы то ни было.

Ее губы не шевельнулись.

– Я могу поступить так же снова, если придется.

– Уверена, что ты на это не сможешь решиться, – спокойно ответила она, не открывая глаз, словно все еще была погружена в дремоту. – Но, видишь ли, я собираюсь сделать это вне зависимости от того, должна или нет. Я была смертельно оскорблена.

Он подвинулся ближе и снова поцеловал ее.

– Мы не сможем заниматься этим до Лондона, – сказал он.

– Мы единственные пассажиры первого класса, – шепнула она, приподняв брови и снова целуя его. – Однажды, когда я летела в самолете, я узнала о новом способе любви. Это был первый поцелуй Лэшера, если можно так выразиться. В нем была жестокая, электрическая сила. Но я хочу твои руки. Я хочу твой член. Я хочу твое тело! Я не могу ждать, пока мы прилетим в Лондон! Дай мне все это.

«Неплохо сказано», – подумал он. Слава богу, она расстегнула свой блейзер, иначе ему пришлось бы отрывать пуговицы…

 

Глава 9

Здесь почти ничто не изменилось. Огромный помещичий дом стоял в парке, практически в лесу, без запирающихся ворот, без сторожевых собак для его защиты, – великолепной архитектуры, с прекрасными арочными окнами и мириадами дымовых труб, очень большой и в отличном состоянии. Эпоху его благоденствия можно было представить с первого взгляда. Его грубость и мрачность, его исключительность потрясали до такой степени, что перехватывало дыхание.

Только автомобили, стоящие вдоль покрытой гравием подъездной аллеи, и длинные ряды машин в открытых гаражах выдавали настоящее время. Даже электрическая проводка и кабели были проложены под землей.

Он проскользнул между деревьями и, подойдя к фундаменту, двинулся вдоль стен в поисках дверей, о существовании которых помнил. На нем не было сейчас ни костюма, ни пальто, а только длинные рабочие брюки из коричневой хлопковой ткани и толстый шерстяной свитер – любимая одежда моряков.

Когда он приближался к дому, казалось, что тот вырастал до огромных размеров. Несмотря на неяркие и редко расположенные фонари, дом тем не менее выглядел достаточно освещенным. Ученые в своих кельях…

Сквозь ряд маленьких зарешеченных окон он видел кухонный подвал, где две поварихи в белом устанавливали чан с замешенным тестом, чтобы оно поднялось как следует. Их руки, как и кухонные столы из светлого дерева, были обсыпаны белой мукой. До него донесся густой аромат свежего кофе. Здесь где-то должна быть дверь… дверь для доставки продуктов и всего подобного. Он шел долго, ощупывая руками стены, и наконец нашел что искал. Однако дверью, похоже, давно уже не пользовались, и ему показалось, что открыть ее невозможно.

Но все же стоило попытаться. Он пришел с необходимыми инструментами. Возможно, здесь не было такой сигнализации, как в его собственном доме. И в самом деле, все имело заброшенный жалкий вид. Присмотревшись, он обнаружил, что замок отсутствует и на двери, висящей на старых петлях, весьма сильно заржавевших, имеется всего лишь простая щеколда. К его изумлению, дверь открылась при первом же прикосновении, но издала звук, напоминающий зевоту, что его насторожило и обеспокоило. Далее он увидел каменный проход и небольшую лестницу, ведущую наверх. Свежие следы ног на лестнице, поток теплого, слегка застоявшегося воздуха, запах помещения в зимнюю пору.

Он вошел и закрыл дверь. Свет, пробивавшийся на лестницу откуда-то сверху, освещал тщательно выведенные буквы: «НЕ ОСТАВЛЯЙТЕ ЭТУ ДВЕРЬ ОТКРЫТОЙ».

Он послушно убедился, что дверь закрыта, затем повернулся и стал подниматься вверх, пока не дошел до широкого, обитого темными панелями коридора.

Этот холл ему тоже запомнился. Он пошел дальше, не пытаясь ступать бесшумно в своих теннисных туфлях или скрываться в тени. Здесь размещалась общедоступная библиотека, как он помнил, – не вместительный архив, в котором хранились пожелтевшие от времени бесценные рукописи, а ежедневно открытый читальный зал с длинными дубовыми столами и удобными стульями, с кипами журналов, выходящих во всем мире, и потухшим, но все еще теплым камином, в котором между обгоревшими поленьями и грудами пепла кое-где тлели несколько янтарных угольков.

Он решил было, что комната пуста, но, присмотревшись внимательнее, увидел дремлющего в кресле человека – плотного телосложения, лысого, в маленьких очках, державшихся на кончике носа, в прекрасном халате, надетом поверх брюк и рубашки.

Не стоило начинать отсюда. Может сработать охранная сигнализация. Он отступил к выходу, стараясь на этот раз не производить шума и считая удачей, что сумел не разбудить этого человека, и вышел на большую лестницу.

В старые времена спальни размещались на третьем этаже. Так ли остается все и сейчас? Он прошел лестницу до самого верха. Похоже, здесь все сохранилось по-прежнему.

Он достиг конца коридора на третьем этаже, прошел вниз, в другой небольшой холл, и заметил свет под дверьми. Он решил, что начнет действовать оттуда.

Не постучав, он повернул ручку двери и вошел в маленькую элегантную спальню. Единственным ее обитателем оказалась женщина с седыми волосами, взглянувшая на него из-за письменного стола с явным изумлением но без страха.

Именно на это он и рассчитывал. Он приблизился к столу.

Левой рукой она держала раскрытую книгу и правой подчеркивала слова на странице.

Это была одна из работ Боэция, а подчеркнутая фраза гласила: «Силлогизм – это высказывание, в котором излагается сущность определенных вопросов и достигается согласие, нечто отличающееся от того, когда согласие должно быть достигнуто посредством самих вопросов, по которым стараются прийти к согласию». Он рассмеялся.

– Простите меня…

Женщина смотрела на него и не двигалась с тех пор, как он появился в комнате.

– Это истина, но забавная, не так ли? Я позабыл ее.

– Кто вы? – спросила она.

Хриплый тембр ее голоса и, возможно, возраст встревожили его. Седые густые волосы были старомодно уложены узлом на затылке и смотрелись гораздо лучше, чем бесполые современные модные стрижки.

– Я был неучтив, признаюсь, – произнес он. – Я всегда сознаю, когда бываю невежлив, и прошу у вас прощения.

– Кто вы? – снова спросила она тем же тоном, что и прежде, за исключением того, что теперь разделяла все слова паузой, дабы подчеркнуть их значение.

– Кто я? – спросил он. – Это весьма важный вопрос. Знаете ли вы, кто я?

– Нет. Разве я должна знать это?

– Не уверен. Взгляните на мои руки. Посмотрите, какие они длинные и тонкие.

– Утонченные, – отозвалась она тем же хриплым голосом; ее взгляд лишь на миг перешел на его руки и снова вернулся к лицу. – Зачем вы пришли сюда?

– Мои поступки так же просты, как у ребенка, – сказал он. – Таков единственный способ моего поведения.

– Итак?

– Знаете ли вы, что Эрон Лайтнер мертв? Женщина смотрела на него еще мгновение, а затем откинулась на спинку стула. Зеленый фломастер выскользнул из правой руки. Она отвернулась в сторону. Видимо, для нее это было ужасной вестью.

– Кто сказал вам? – спросила она. – Об этом известно всем?

– Видимо, нет, – ответил он.

– Я знала, что он не вернется обратно, – вздохнула она и поморщилась, отчего складки возле губ проступили еще заметнее. Лицо потемнело. – Почему вы пришли ко мне и сказали это?

– Чтобы услышать ваш ответ. Чтобы узнать, не принимали ли вы участия в этом убийстве.

– Что?!

– Вы слышали, что я сказал, не так ли?

– Убить его?

Она медленно поднялась со стула и окинула его жестким взглядом, только теперь осознавая, как он высок. Она поглядела на дверь – видимо, готовясь броситься к выходу, – но он поднял руку, вежливо привлекая к себе ее внимание.

Она оценила этот жест.

– Вы говорите, что Эрон был кем-то убит? – спросила она.

Ее брови насупились и нависли над серебряной оправой очков.

– Да. Убит. Его намеренно сбили машиной. Мертв. Женщина на миг закрыла глаза и вновь устремила взгляд вперед, без выражения, словно забыла о том, кто стоял рядом. Потом взглянула вверх.

– Ведьмы из семейства Мэйфейр! – хриплым низким шепотом произнесла она. – Господи, зачем он пошел туда?!

– Не думаю, что это сотворили ведьмы, – возразил он.

– Тогда кто?

– Кто-то из ордена.

– Вы не понимаете, что говорите! Как могло вам прийти в голову что-то подобное?! Никто из нас не мог бы совершить такое злодейство!

– Конечно я знаю, что говорю, – ответил он. – Юрий, цыган, заявил, что это один из вас, а Юрий не стал бы лгать в таком деле. Юрий не сказал ни единого слова неправды, насколько мне известно, ни разу и ни о чем.

– Юрий? Стало быть, вы видели Юрия? Вы знаете, где он сейчас находится?

– А разве вам это не известно?

– Нет. Однажды ночью он исчез – и мы не знаем куда.

– Он в безопасности, хотя только по чистой случайности. Те же самые негодяи, которые убили Эрона, пытались уничтожить и его. Они должны были убить и Юрия.

– Но почему?

– Вы не повинны в этом? – Он был удовлетворен.

– Конечно нет! Подождите, куда вы уходите?

– Я ухожу, чтобы найти убийц. Укажите мне, как пройти к Верховному главе ордена. Я знал дорогу, но здесь все изменилось. Мне необходимо увидеться с ним.

Женщина не стала ждать, чтобы ее просили дважды. Она обошла его и предложила следовать за собой. Ее толстые каблуки громко стучали по полированному полу, пока она шла по коридору, нагнув седую голову и размахивая руками в такт шагам.

Казалось, что они шли целую вечность, прежде чем достигли противоположного торца коридора. Двойные двери. Он помнил их. В былые времена их не мыли и не полировали до такого блеска. На них сохранилось несколько слоев старого лака.

Она постучала в дверь так, что могла разбудить весь дом. Но он не знал, как следует поступить в подобной ситуации.

Когда дверь открыли, она вошла внутрь и затем обернулась – очень резко, чтобы дать понять тому, кто был в комнате, что с ней еще один посетитель.

Человек, находившийся в комнате, выглядел утомленным, а при виде Эша на лице его отразилась целая гамма эмоций – от изумления до шока и мгновенной замкнутости.

– Вы знаете, кто я такой, не так ли? – спокойно проговорил Эш.

Он быстро прошел в комнату и закрыл за собой дверь. Это был большой кабинет с примыкающей к нему спальней. Вещи, беспорядочно разбросанные, виделись как в тумане, лампы светили тускло, в камине не было дров.

Женщина смотрела на него все тем же жестким взглядом. Мужчина отступил, словно понял, что ему угрожает опасность.

– Да, вы узнали меня, – сказал Эш, – и вам известно, что они убили Эрона Лайтнера.

Мужчина не был удивлен, но казался глубоко встревоженным. Это был крупный человек, плотного телосложения и крепкого здоровья, и у него был вид разгневанного генерала, сознающего, что он оказался в опасности. Он даже не пытался притвориться, что удивлен. Женщина заметила это.

– Я не знал, что они собираются совершить это. Они сказали, что вы мертвы, что вас уничтожили.

– Меня?

Мужчина продолжал отступать. Его охватил ужас.

– Не я отдал приказ убить Эрона. Я даже не знаю цели этого приказа, равно как и того, почему они хотели, чтобы вы оказались здесь. Я практически вообще ничего не знаю.

– Что все это значит, Антон? – спросила женщина. – Кто этот человек? Кто эта личность?

– Личность… Личность… Что за неподходящее слово, – проворчал мужчина, названный Антоном. – Перед тобой нечто, которое…

– Скажите, какую роль вы играли во всем этом деле? – потребовал Эш.

– Никакой! – ответил он. – Я Верховный глава ордена. Я был назначен сюда, чтобы следить за тем, как исполняются желания старшин.

– Вне зависимости от того, каковы эти желания?

– Кто вы такой, чтобы задавать мне подобные вопросы?

– Это вы велели своим людям привезти к вам Талтоса?

– Да, но так распорядились старшины! – ответил Верховный глава. – В чем вы обвиняете меня? Что я сделал такого, чтобы вы явились сюда и требовали от меня ответов? Старшины выбрали тех людей, не я. – Человек глубоко вздохнул, в то же время постоянно наблюдая за Эшем, изучая мельчайшие детали его внешности. – Неужели вы не поняли мое положение? – спросил человек. – Если с Эроном Лайтнером что-то случилось, как вы не понимаете, что такова была воля старшин?

– Вы согласились на это. А был ли кто-нибудь еще?

– Никто больше не знает, и предполагалось, что никто больше и не будет об этом знать, – раздраженно ответил Верховный глава ордена.

Женщина тихо всхлипнула. Возможно, она надеялась, что Эрон жив, но теперь все надежды рухнули.

– Я должен сообщить старшинам, что вы приезжали сюда, – сказал мужчина. – Я должен доложить о вашем присутствии немедленно.

– И как вы это сделаете?

Тот жестом указал на факс, стоявший у него на столе. Кабинет был большой. Эш едва заметил аппарат – простой, для обычной бумаги, с множеством светившихся лампочек и специальными лотками.

В письменном столе было несколько ящиков. Возможно, в одном из них хранилось оружие.

– Я обязан сообщить немедленно, – повторил Верховный глава ордена. – Прошу прощения.

– Я так не думаю, – сказал Эш. – Вас подкупили, и я не могу считать вас порядочным человеком. Уверен, вы послали людей из ордена, поручив им столь неблаговидное дело.

– Мне приказали старшины.

– Приказали? Или вам все же заплатили?

Человек молчал, охваченный паникой.

– Вызови помощь, – после паузы выговорил он, обращаясь к женщине. Потом взглянул на Эша – Я только просил, чтобы они привезли вас. То, что случилось, не имеет ко мне никакого отношения. Старшины сказали, что я должен прийти сюда и делать все необходимое, чего бы это ни стоило.

Женщина была явно потрясена и даже не шевельнулась, чтобы снять трубку телефона.

– Антон… – произнесла она шепотом.

– Я дам вам последний шанс, – сказал Эш. – Вы должны сказать мне нечто такое, что может помешать мне убить вас.

Это была ложь. Эш осознал это сразу же, как только произнес последние слова, но, с другой стороны, возможно, тот все же скажет что-нибудь полезное.

– Как вы смеете? – вскричал человек. – Стоит мне только позвать, и ко мне сразу придут на помощь.

– Так сделайте это! – предложил Эш. – Здесь толстые стены. Но вам стоит попытаться.

– Вера, вызови охрану! – крикнул Верховный глава Таламаски.

– Сколько они вам заплатили? – спросил Эш.

– Вы ничего не знаете об этом.

– О нет, знаю. Вы знаете, кто я такой, но кроме этого – почти ничего. Ваша совесть одряхлела и выродилась. И вы боитесь меня. Да, вы мне лжете. По всей вероятности, вас было нетрудно подкупить. Вам обещали продвижение и деньги, а потому вы готовы сотрудничать с кем угодно, даже если знаете, что будете служить злу.

Он взглянул на женщину, явно пришедшую в ужас от всего, что ей довелось услышать.

– Такое случалось в вашем ордене и раньше, – сказал он.

– Убирайтесь отсюда вон! – выкрикнул хозяин кабинета и принялся громко звать на помощь.

– Я намерен убить вас, – ровным тоном сообщил Эш.

– Подождите! – вскричала женщина. Она протянула к нему руки. – Вы не можете так поступить. В этом нет необходимости. Если что-то случилось с Эроном, мы немедленно должны созвать совет. В это время года здесь всегда присутствует множество старшин. Созовите совет немедленно. Я поеду с вами.

– Вы можете позвать их, когда я уйду. Вы невиновны. Я не намерен убивать вас. – Эш вновь повернулся к Верховному главе. – Но что касается вас, Антон, ваше сотрудничество было необходимо для совершения того, что произошло. Вас подкупили, почему вы не признаетесь в этом? Кто это сделал? Ведь приказы вы получали не от старшин.

– Нет, приказывали они.

Антон попытался броситься прочь. Эш, благодаря своим необычайно длинным рукам, с легкостью схватил его и сжал пальцами горло – возможно, сильнее, чем могло это сделать человеческое существо. Он выдавливал из Антона жизнь так быстро, как только мог, надеясь, что его сил будет достаточно, чтобы сломать негодяю шею. Но это не удалось.

Женщина отступила. Она схватила телефонную трубку и исступленно с кем-то заговорила. Лицо мужчины налилось кровью, глаза выпучились. В конце концов Антон потерял сознание. Эш сдавливал его шею все сильнее и сильнее, пока не убедился, что человек мертв и уже не очнется, судорожно хватая ртом воздух, – такое иногда случалось. Он разжал руки, и человек упал.

Женщина опустила телефонную трубку.

– Скажите, что произошло? – спросила она на грани истерики. – Скажите мне, что произошло с Эроном? Кто вы такой?

Эш услышал, как по коридору бегут люди.

– А теперь быстро отвечайте. Мне нужен номер, по которому я могу связаться со старшинами.

– Я не имею права дать его вам. Он известен только избранным.

– Мадам, будьте благоразумны. Я только что убил этого человека. Делайте, как я прошу.

Она оставалась недвижимой.

– Сделайте это ради Эрона, – сказал он, – и ради Юрия Стефано.

Она смотрела на стол, прижав пальцы к губам, а потом схватила перо, мгновенно написала что-то на клочке белой бумаги и швырнула записку Эшу.

В двойные двери уже стучали.

Он взглянул на женщину. Времени на дальнейшие разговоры не оставалось. Он повернулся и открыл дверь, едва не столкнувшись с большой группой мужчин и женщин, которые мгновенно остановились, окружили его и принялись разглядывать.

Некоторые были пожилые, а другие – совсем молодые: пять женщин, четверо мужчин и совсем юный мальчик, очень высокий, но еще безбородый. Пожилой мужчина из библиотеки тоже стоял среди них.

Эш прикрыл за собой двери, надеясь, что удастся задержать в кабинете женщину.

– Кто-нибудь из вас знает, кто я такой? – спросил Эш. Он быстро всматривался в каждое лицо, одно за другим, пока не удостоверился, что запомнил всех присутствовавших. – Вы знаете, кто я такой? Ответьте мне, пожалуйста, если знаете.

На их лицах не отразилось ничего, кроме замешательства. Он слышал, как рыдает женщина внутри кабинета – натужно, сипло, как если бы ее голос вмиг состарился и огрубел.

Тревога охватила всех пришедших. Появился еще один молодой человек.

– Мы должны войти внутрь, – сказала одна из женщин. – Нам нужно посмотреть, что там произошло.

– Но вы знаете меня? Вы! – Эш обращался теперь к вновь прибывшему. – Вы знаете, кто я такой и почему я пришел сюда?

Никто из них не знал. Никто вообще ничего не знал. При том что это были люди из ордена: исследователи, ученые – ни одного из обслуживающего персонала. Мужчины и женщины в расцвете сил.

Женщина в комнате позади него повернула ручку и одним ударом распахнула двери. Эш посторонился.

– Эрон Лайтнер мертв! – крикнула она. – Эрона убили!

Послышались возгласы, испуганные крики изумления и смятения. Но все вокруг казались воплощением невиновности. Пожилой человек из библиотеки, пораженный этой новостью, побледнел как смертельно раненный. Невиновен.

Настало время уходить.

Эш пробрался сквозь расходящуюся толпу, довольно быстро и решительно направляясь к лестнице, и спустился, перепрыгивая разом через две ступеньки, прежде чем за ним кто-нибудь последовал. Женщина вскрикнула, призывая остановить его, не дать ему скрыться. Но Эш взял слишком хороший старт, а ноги его были гораздо длиннее, чем у прочих.

Он добежал до бокового входа еще до того, как преследователи показались на верхней площадке лестницы.

Эш вышел в темноту ночи, быстро прошагал по мокрой траве и, оглянувшись назад, побежал. Наконец перед ним оказалась железная ограда, которую он с легкостью преодолел, после чего подошел к машине и поспешным жестом приказал водителю открыть дверь. Машина сорвалась с места.

Эш устроился на заднем сиденье. Автомобиль набрал скорость и вырвался на шоссе. Он просмотрел цифры, написанные женщиной на клочке бумаги. Это был номер факса, но не в Англии. Если память ему не изменяла, номер был амстердамским.

Он извлек телефон из гнезда в двери автомобиля и набрал код оператора международной связи…

Да, это Амстердам.

Он запомнил номер – по крайней мере, попытался запомнить, – потом сложил бумажку и сунул ее в карман.

Возвратившись в гостиницу, он записал номер факса, заказал ужин, затем сразу же принял ванну и терпеливо наблюдал, как официанты гостиницы сервируют плотный ужин на покрытом льняной скатертью столе. Встревоженные помощники, включая юную хорошенькую Лесли, окружили его.

– Не позже чем до конца дня вы должны найти мне другое место для постоянного проживания, – сказал Эш Лесли. – Гостиницу, столь же хорошую, как эта, но гораздо большую. Мне понадобится кабинет и несколько линий связи. Вернетесь лишь после того, как все будет подготовлено.

Юная Лесли, похоже, весьма обрадовалась такому поручению и обретению подобных ответственных полномочий и вышла из номера первой, во главе всех остальных. Он отпустил официантов и принялся поглощать пищу во внушительных количествах: макароны под сметанным соусом, холодное молоко, мясо омара, которое, впрочем, не слишком жаловал, но которое тем не менее все же было белого цвета.

После ужина он прилег на софу, вслушиваясь в мирное потрескивание поленьев и надеясь на тихий дождь.

Он также надеялся на возвращение Юрия. Это было маловероятно. Но он был убежден, что надо оставаться в «Кларидже», на случай если Юрий вернет им свое доверие.

Наконец появился Сэмюэль, настолько пьяный, что даже пошатывался. Твидовый пиджак висел через плечо, а белая рубашка измялась. Только теперь Эш заметил, что рубашка сшита на заказ, как и костюм, – гротескная фигура Сэмюэля была слишком нестандартная.

Сэмюэль улегся у камина, неуклюжий, словно кит на суше. Эш встал, поднял несколько подушек с софы и подложил их под голову карлика. Тот широко раскрыл глаза. Сэмюэль дышал хрипло и, казалось, был весь пропитан алкоголем – во всяком случае, пахло от него очень сильно. Однако Эша это не раздражало. Он слишком любил маленького друга, чтобы обращать внимание на такие мелочи.

Более того, он готов был доказывать кому угодно, что Сэмюэль красив – так прекрасны бывают иссеченные ветрами скалы.

– Ты не нашел Юрия?

– Нет, – ответил Эш, по-прежнему стоя на одном колене, чтобы говорить почти шепотом. – Я не разыскивал его, Сэмюэль. Да и где, скажи, его искать в таком огромном городе, как Лондон?

– Да, город бесконечен, – подтвердил Сэмюэль с глубоким, печальным вздохом. – Я смотрел всюду, куда бы ни шел. От паба к пабу – и снова в паб. Я боюсь, что он попытается возвратиться назад. Тогда они сделают все, чтобы убить его.

– Он приобрел теперь множество союзников, – возразил Эш. – И один из его врагов уже мертв. Поднят на ноги весь орден. Это должно сыграть на руку Юрию. Я убил Верховного главу ордена.

– Почему, скажи ради бога, ты сделал это?

Сэмюэль заставил себя опереться на локоть и безуспешно пытался приподняться, пока наконец Эш не пришел ему на помощь. Сэмюэль тут же встал на колени и хмуро взглянул на Эша.

– Ладно. Я сделал это потому, что он оказался негодяем и лжецом. Любой факт коррупции в Таламаске таит в себе слишком большую опасность. И он знал, кто я такой. Однако верил, что я Лэшер. Он умолял обратиться к старшинам, когда я стал угрожать его жизни. Ни один преданный член ордена не упомянул бы о старшинах кому-либо постороннему.

– И ты убил его.

– Своими собственными руками – так, как поступаю всегда. Это было быстро. Он не слишком страдал, я уверен. Никто другой из них не знал, кто я такой. Что можно сказать? Разложение добралось почти до самого верха, возможно уже до самого верха, и таким образом затронуло всех. Однако никто из членов ордена не имеет ясного представления. Они не отличают Талтоса, даже когда видят его, даже когда им представляется редкая возможность исследовать такой экземпляр.

– Экземпляр? – переспросил Сэмюэль. – Знаешь, я лучше вернусь в долину.

– Разве ты не хочешь помочь мне, чтобы долина оставалась столь же безопасной, а твои отвратительные маленькие приятели могли продолжать танцевать и играть на дудках, а также убивать ничего не подозревающих людей и вываривать в котлах их жир?

– У тебя злой язык.

– Неужели? Впрочем, возможно, ты прав.

– Что мы собираемся делать теперь?

– Следующий шаг я еще не обдумал. Юрий не возвратился утром… Полагаю, нам следует отсюда съехать.

– Но мне нравится в «Кларидже», – недовольно проворчал Сэмюэль, и его глаза закрылись в тот же миг, как голова коснулась подушки.

– Сэмюэль, освежи мою память, – попросил Эш.

– О чем?

– Что такое силлогизм? Сэмюэль рассмеялся.

– Освежить твою память? А ты никогда и не знал, что такое силлогизм. Что ты знаешь о философии?

– Слишком многое, – отозвался Эш. – Он постарался вспомнить сам. «Все люди – животные. Животные – дикие. Следовательно, все люди – дикари».

Он прошел в спальню и лег на кровать.

На мгновение перед его мысленным взором возникла прекрасноволосая ведьма, возлюбленная Юрия. Эш представил, как ее обнаженные груди нежно прижимаются к его лицу, а волосы укрывают их обоих словно большим плащом.

Вскоре он уснул. Ему снилось, будто он гуляет по музею кукол в своем здании. Мраморные плитки казались полированными, и он заметил, как изменяются цвета, влияя друг на друга. Все куклы под стеклянными колпаками начали петь – современные, антикварные, гротескные, прекрасные. Французские куклы танцевали и кружились в своих похожих на колокольчики платьицах; их маленькие круглые личики выражали неудержимое веселье. Тут же были величественные куклы – старинные, работы того же мастера, который создал его великолепную Бру, его королевы, его наиболее драгоценные красавицы, певшие высокими сопрано; их глаза сверкали в люминесцентном свете. Никогда в жизни Эш не слышал такой упоительной музыки. Он был безмерно счастлив!

Надо производить поющих кукол, подумалось ему во сне, куклы должны петь по-настоящему, а не так, как эти старинные, примитивные механические игрушки. Куклы с электронными голосами, которые смогут петь вечно. А когда мир прекратит свое существование, куклы будут по-прежнему щебетать на его развалинах.

 

Глава 10

– Никаких сомнений, – сказала доктор Залтер. Она положила папку с записями на край стола. – Но это произошло не шесть недель тому назад.

– Почему вы так считаете? – спросила Мона.

Она терпеть не могла эту маленькую смотровую комнату, потому что в ней не было окон. Она задыхалась здесь.

– Потому что вы беременны уже почти три месяца, вот почему. – Доктор подошла к столу. – Вот здесь, хотите почувствовать сами? Дайте мне руку.

Мона позволила доктору поднять кисть своей руки и положить ее на низ живота.

– Надавите сильнее. Чувствуете? Это ваш ребенок. Уверена, вы надеваете теперь только просторные платья. Вы не переносите ничего, что стягивает вам талию, не так ли?

– Послушайте, всю эту одежду купила мне моя тетка. Она выбирала вещи без всякой системы, наугад. – Что это было, черт побери? О да, полотняное черное – для похорон или для того, чтобы выглядеть изящной в причудливых туфлях на высоких каблуках с черно-белой шнуровкой. – Не может быть, что я была уже тогда беременна. Это просто невозможно.

– Сходите домой и просмотрите свой компьютерный формуляр, Мона. Вы беременны уже три месяца.

Мона выпрямилась и спрыгнула со стола, огладила черную юбку и быстро обулась в изящные туфли. Нет необходимости расшнуровывать или зашнуровывать, хотя, если бы тетя Гиффорд увидела, как она втискивает ноги в такие дорогие туфли, она бы закричала.

– Я должна идти, – сказала она. – Меня ждут на похоронах.

– Не того ли несчастного, что женился на вашей кузине и которого сшибла машина?

– Точно, именно его, бедняги. Послушайте, Аннелле, может, можно сделать один из таких тестов, которые позволяют увидеть плод?

– Да, и он подтвердит в точности то, что я сказала: у вас уже двенадцать недель. Теперь послушайте меня. Вы должны принимать все диетические добавки, которые я буду прописывать. Тринадцатилетний организм не готов к рождению ребенка.

– Хорошо. Я хочу договориться о приеме для проведения теста. Я хочу увидеть свое дитя. – Мона направилась к двери и уже взялась за ручку, но вдруг остановилась. – Похоже, я передумала, – сказала она, – пожалуй, лучше воздержаться от теста.

– В чем дело?

– Я не знаю. Просто давайте оставим его в покое на некоторое время. Тесты могут оказаться ужасными, разве не так?

– О боже! Вы бледнеете буквально на глазах!

– Нет, со мной все в порядке. Я только собралась упасть в обморок, как героиня плохого кинофильма. – Мона прошла по ковру маленького холла перед приемной и вышла за дверь, хотя доктор окликнула ее. Дверь с размаху захлопнулась, и она поспешила в остекленный вестибюль.

Машина ждала Мону у тротуара. Райен стоял возле дверцы, сложив руки на груди. Одетый в темно-синий костюм для похорон, он выглядел почти так же, как всегда, только глаза у него слезились и сам он явно был весьма утомлен. Он открыл перед Моной дверцу лимузина.

– Ну и что сказала доктор Залтер? – Райен обернулся и внимательно посмотрел сверху вниз на Мону.

Господи! Ну когда же все перестанут ее разглядывать.

– Я беременна, это точно, – сказала Мона. – Все в порядке. Поехали отсюда.

– Мы уезжаем. Ты чем-то встревожена? Быть может, беременность начинает действовать на тебя?

– Да ничем я не встревожена! С чего мне тревожиться? Просто я думаю об Эроне. Майкл или Роуан не звонили?

– Нет, пока что нет. Возможно, именно сейчас они спят. В чем дело, Мона?

– Райен, остынь, ладно? Меня без конца спрашивают, в чем дело. Нет никакого дела. Иногда случаются вещи… ужасающе быстро.

– У тебя на лице слишком необычное выражение, – пояснил Райен. – Выглядишь испуганной.

– Вовсе нет. Просто размышляю, на что это может быть похоже. Мой собственный ребенок. Ты ведь уже рассказал всем, не так ли? Ради бога, не надо ни проповедей, ни молитв.

– В этом нет необходимости, – сказал он. – Ты распорядитель легата. Никто не осмелится сказать тебе что-либо. Разве что только я. Но я не могу заставить себя стать в позу и произнести обличительную речь – то, что обычно принято говорить.

– Отлично, – отозвалась она.

– Мы понесли столь тяжелую утрату, а теперь появилась надежда на новую жизнь, и я расцениваю это событие как радостное – мне хочется скорее обнять и защитить твоего ребенка.

– Ты спятил, Райен. Ты действительно устал. Тебе необходимо немного отдохнуть.

– Не хочешь ли ты рассказать мне прямо сейчас?

– Рассказать что, Райен?

– О том, кто отец, Мона. Ведь ты не собираешься скрывать его, не так ли? Это Дэвид?

– Нет, это не Дэвид. Забудь о Дэвиде.

– Юрий?

– Ну сколько можно?! Что за вопросы? Я знаю, кто отец ребенка, если именно это тебя интересует, но я не желаю говорить об этом сейчас. А имя отца станет тебе известно, как только ребенок родится.

– До того.

– Я не хочу, чтобы ребенка кололи иглами. Я не желаю, чтобы ему хоть что-нибудь угрожало. Я уже сказала, что отец мне известен. А вам его имя я сообщу, когда сочту нужным.

– Это Майкл Карри – я прав?

Она обернулась и уставилась на него. Слишком поздно отрицать очевидное.

Райен догадался по выражению ее лица. А он чувствовал себя совершенно измотанным, лишенным обычной для него твердости и был похож на человека, существующего только за счет постоянного приема сильнодействующих лекарств, – напряженный и более ранимый, чем обычно. Хорошо, что они ехали в лимузине и ему не пришлось садиться за руль, не то он непременно врезался бы прямо в ограду.

– Гиффорд сказала мне, – заторможенно, словно наркоман, произнес он, глядя в окно: они медленно ехали по Сент-Чарльз-авеню, мимо красивейших особняков города и очень старых деревьев.

– Начал снова? – спросила она. – Как это Гиффорд сказала тебе? Райен, с тобой все в порядке? Ответь мне!

Боже, что же случилось с этой семьей, если у самого Райена не все дома? У нее достаточно забот и без этого.

– Это был сон, который я видел прошлой ночью, – ответил он наконец, обернувшись к ней. – Гиффорд явилась мне и сказала, что отец – Майкл Карри.

– Гиффорд выглядела радостной или печальной?

– Радостной или печальной? – Он глубоко задумался. – Сказать по правде, не помню.

– Потрясающе! – хмыкнула Мона. – Даже теперь, когда Гиффорд умерла, никто не обращает внимания на то, что она говорит. Она явилась к тебе во сне, а ты даже не обратил на нее внимания.

Эти слова озадачили его, но лишь слегка. Насколько Моне показалось, он не счел их обидными. Когда он посмотрел на нее, взгляд был отстраненный и совершенно спокойный.

– Это был сон, хороший сон. Мы были вместе.

– Как она выглядела?

С Райеном явно творилось что-то неладное.

«Я одинока, – подумала она. – Эрон убит. Беа требует нашего сочувствия. Роуан и Майкл пока не звонили. Все мы напуганы. И теперь еще Райен, похоже, спятил. Впрочем, может быть, все это к лучшему».

– Как Гиффорд выглядела? – спросила она снова.

– Красивая, как всегда. По мне, она всегда выглядела прекрасно, знаешь ли, – было ли ей двадцать пять, или тридцать пять, или пятнадцать. Она была моей Гиффорд.

– А что она делала?

– Почему тебя это интересует?

– Я верю в сновидения, Райен, пожалуйста, расскажи мне. Вспомни. Чем занималась Гиффорд?

Он пожал плечами, затем слегка улыбнулся.

– Она копала маленькую ямку в земле. Думаю, для посадки дерева. Мне кажется, это был дуб Дейрдре. Да, именно там. И вокруг было насыпано много земли.

Мгновение Мона ничего не отвечала. Она была настолько потрясена, что не могла довериться своему голосу.

А Райен снова погрузился в собственные мысли, глядя в окно, будто забыл, о чем они только что говорили.

Мона почувствовала головную боль, очень острую, в обоих висках. Быть может, ее просто укачало в машине? Такое случается с беременными, даже если ребенок развивается вполне нормально.

– Дядя Райен, я не смогу пойти на похороны Эрона, – неожиданно сказала она. – Меня тошнит в машине. Я бы хотела присутствовать там, но не могу. Мне лучше вернуться домой. Знаю, что это неприлично, что веду себя как последняя эгоистка, но…

– Позволь мне проводить тебя до дома, – галантно предложил Райен. Он потянулся вперед и нажал на кнопку внутренней связи. – Клем, отвези Мону на Первую улицу. – Он отключил интерком.. – Ведь ты имела в виду дом на Первой улице, не так ли?

– Да, конечно, – ответила Мона.

Она обещала Роуан и Майклу, что переберется на Первую улицу незамедлительно, и теперь исполняла обещание. Кроме того, там она себя чувствовала более дома, чем на Амелия-стрит, особенно когда не стало матери, а отец теперь напивался до бесчувственного состояния, лишь иногда вставая по ночам в поисках бутылки, сигарет или умершей жены.

– Я позвоню Шелби, чтобы она осталась с тобой, – сказал Райен. – Если не понадоблюсь Беатрис, то и сам буду рядом.

Он был весьма обеспокоен. Беременность Моны, разумеется, стала для него очередной заботой. Он определенно души не чаял в Моне. Так было всегда, с тех пор, когда она была совсем маленькой и Гиффорд наряжала ее в кружева и ленточки. Она должна была понимать, как он отреагирует. Он любил малышей. Он любил детей. И они любили его тоже.

«А я больше не дитя для них, вовсе нет», – с легкой грустью подумала Мона.

– Нет, мне не нужна Шелби, – возразила она. – Мне хочется побыть в одиночестве – там, наверху, только с Эухенией. Со мной все будет в порядке. Я, наверное, посплю. В этой комнате наверху спать так приятно. Никогда прежде не бывала там одна. Я хочу подумать и разобраться в своих чувствах. К тому же вокруг дома патрулирует охрана, численностью равная Французскому иностранному легиону. Никто не отважится туда проникнуть.

– Тебя не угнетает мысль, что ты останешься в одиночестве?

Очевидно, он не думал о незваных гостях, а только вспоминал старые истории-легенды, которые всегда волновали ее в детстве. Теперь они казались ей далекими и романтическими.

– Нет, почему меня это должно угнетать? – нетерпеливо ответила она.

– Мона, ты потрясающая молодая женщина! – Райен вдруг улыбнулся, что случалось с ним крайне редко. Возможно, изнеможение и скорбь вконец расстроили его психику и послужили причиной столь неожиданной реакции. – Ты, похоже, не опасаешься ни за ребенка, ни за дом.

– Райен, я никогда не боялась за дом!.. Никогда. А что касается ребенка, от него меня тошнит уже сейчас. И вот-вот вырвет.

– Но ты чего-то боишься, Мона.

Это не приведет ни к чему хорошему. Мона не могла больше терпеть все эти расспросы. Она обернулась к Райену и положила правую руку ему на колено.

– Дядя Райен, мне уже тринадцать. Я должна подумать, вот и все. Со мной все в порядке, и я не знаю, что означает «бояться» или «опасаться», хотя и смотрела в словаре значения этих слов. Договорились? Беспокойся лучше о Беа.

Беспокойся о том, кто убил Эрона. Есть вещи, о которых действительно стоит побеспокоиться.

– Хорошо, дорогая. – Райен снова улыбнулся.

– Тебе недостает Гиффорд.

– А ты не думала, что так будет? – Он снова поглядел в окно, не ожидая ответа. – Теперь Эрон вместе с Гиффорд, не так ли?

Мона покачала головой. Да, Райен и впрямь не в себе. Пирсу и Шелби следовало бы знать, как нуждается в них отец.

Машина свернула на Первую улицу.

– Ты должен сообщить мне сразу же, если позвонит Роуан или Майкл, – сказала Мона. Она подхватила сумочку и приготовилась выскочить на тротуар. – И… поцелуй за меня Беа… и… Эрона.

– Обещаю, – сказал Райен. – Ты уверена, что хочешь побыть в одиночестве? Что, если с тобой останется Эухения?

– Это было бы пределом моих мечтаний, – отозвалась она через плечо.

Два молодых охранника в форме стояли у ворот, и один из них как раз открывал дверь перед Моной. Она кивнула ему, проходя мимо.

Дойдя до передней двери, она вставила ключ в замок и через пару секунд оказалась внутри. Дверь, как всегда, затворилась с низким, приглушенным звуком. Мона в изнеможении прислонилась к ней, прикрыв глаза.

– Двенадцать недель! Это просто немыслимо!

Ребенок был зачат, когда она спала с Майклом во второй раз. Она точно знала это, абсолютно точно. Кроме того, между Рождеством и Марди-Гра никого не было. Нет, двенадцать недель – это немыслимо!

«Думай, Мона, думай».

Она устремилась в библиотеку. Ее компьютер принесли туда накануне вечером и установили прямо на большом столе красного дерева. Она с шумом опустилась на стул, загрузила систему и открыла файл WS/МОNА/SECRET/ Pediatric.

«Вопросы, которые должны быть заданы, – набрала она на клавиатуре. – Как быстро развивалась беременность у Роуан? Где именно наблюдались признаки ускоренного развития? Бывали ли у нее особенно часто приступы тошноты?»

Никто не смог ответить на эти вопросы, так как никто не знал в то время, что Роуан была беременна. Выглядела ли Роуан беременной? Роуан должна была помнить хронологию тех событий. Роуан может прояснить все и избавить ее от этих глупых страхов. И разумеется, была и вторая беременность – та, о которой не знал никто, кроме Роуан, Майкла и Моны. Осмелится ли она спросить Роуан об этой второй…

Глупые страхи. Мона откинулась на спинку стула и положила руку на живот. Она не стала ощупывать маленький твердый комочек, на который обратила ее внимание доктор Залтер, а просто слегка обняла живот руками и поняла, что он стал явно больше, чем раньше.

– Мой ребенок, – прошептала она и закрыла глаза. – Джулиен, помоги мне, пожалуйста.

Но не услышала ответа на свой призыв. Все это было в прошлом.

Ей захотелось поговорить со Старухой Эвелин, но Старуха Эвелин все еще не оправилась после удара. В комнате в доме на Амелия-стрит ее окружали сиделки и медицинское оборудование. Возможно, она даже вообще не сознает, что ее перевезли из больницы домой. Это было бы чистым безумием – сидеть и раскрывать свою душу Старухе Эвелин, а потом убедиться, что та не поняла ни одного слова из того, что ей рассказали.

«Никого, нет никого. Гиффорд!»

Мона подошла к окну, которое так загадочно оказалось открытым в тот день. Возможно, его открыл Лэшер – она никогда этого не узнает. Мона вглядывалась сквозь зеленые деревянные ставни. Охранники на углу. Охранник наискосок, на другой стороне улицы.

Она оставила библиотеку, медленно двигаясь, впадая в какой-то неясный, щемящий ритм, не представляя, где находится, хотя отчетливо видела все, мимо чего проходила. Мона вошла в сад, он показался ей восхитительно зеленым и окружил ее со всех сторон – с молодой порослью азалий, почти готовых распуститься, тигровыми лилиями, усыпанными бутонами, и индийской сиренью с массой мелких молодых листьев, отчего кусты казались огромными и густыми.

Все участки, опустошенные зимой, заполонила молодая зелень. Тепло освободило все, и даже воздух вздохнул с облегчением.

Она стояла у садовой калитки, глядя на дуб Дейрдре и на стол, за которым сидела Роуан: здесь зеленела молодая трава, более яркая и по-настоящему зеленая, не как в других местах.

– Гиффорд, – прошептала она. – Тетя Гиффорд, – но знала, что на самом деле не хочет услышать ответ призрака.

На самом деле она боялась откровения, отчетливого видения, не хотела признавать стоящую перед ней ужасную дилемму. Она снова приложила руку к животу и просто стояла, разгоряченная, напряженная.

– Призраки скрылись, – вслух произнесла она и осознала, что говорит не только с собой, но и со своим ребенком. – С этим покончено. Мы не будем искать защиты у них – ни ты, ни я. Нет, никогда. Они отправились в дальние края, чтобы убить дракона, и, как только это свершится, будущее – твое и мое – станет принадлежать нам. И ты никогда даже не узнаешь всего, что случилось раньше, пока не станешь взрослым и очень умным. Я бы хотела знать, кто ты – мальчик или девочка. Хотелось бы знать цвет твоих волос, если они у тебя есть. Я должна буду дать тебе имя. Да, имя.

Она прервала этот краткий монолог.

И вдруг почувствовала, что кто-то пытается с ней заговорить: кто-то стоящий совсем близко прошептал ей что-то – какой-то маленький отрывок предложения – и исчез, а она не смогла уловить смысл сказанного. Она даже повернулась вокруг, внезапно испугавшись. Но, разумеется, поблизости не было ни души. Охранники держались в отдалении. Таковы были полученные ими инструкции, если только не прозвучит сигнал тревоги из дома.

Она прислонилась к железному столбу ограды. Обвела глазами траву и толстые чернеющие ветки дубов. Новая листва прорывалась сверкающими ярко-зелеными листиками Старые листья выглядели пропыленными и темными, готовыми окончательно высохнуть и наконец отвалиться совсем. В Новом Орлеане дубы, слава богу, никогда не оголялись полностью, а по весне возрождались заново.

Она повернулась и поглядела направо, на самую границу их собственности. Мелькнула синяя рубашка за передней оградой. Тишина была столь глубокой, что подобной она никогда не ощущала прежде. Возможно, даже Эухения ушла на похороны Эрона. Мона надеялась на это.

– Ни призраков, ни духов, – сказала она. – Ни шепота от тети Гиффорд.

А разве ей действительно хотелось услышать сейчас что-нибудь подобное? Внезапно, впервые за всю свою жизнь, Мона не была полностью уверена. Сама возможность существования привидений и духов привела ее в замешательство.

«Должно быть, это ребенок, – подумала она, – одна из тех таинственных перемен, которые происходят с тобой даже так рано и приводят тебя к малоподвижному бездумному существованию». Духи теперь ничего не значили. Ребенок поглотил все остальное. Прошлой ночью в своих новых книгах о беременности она прочитала о множестве физических и умственных изменений, и ей еще предстояло прочесть не менее в будущем.

Ветерок прокрался сквозь кустарник, срывая слабые лепестки, листочки и соцветия здесь и там, – и они скатывались на землю, за пурпурные флажки, а затем исчезали в небытие. Теплый воздух медленно поднимался от земли.

Мона повернулась и пошла обратно сквозь опустевший дом в библиотеку.

Она села за компьютер и начала писать:

«Ты не была бы человеческим существом, если бы не поддавалась этим сомнениям и подозрениям. Как можно не задумываться над тем, родится ли твой ребенок нормальным и окажется ли его организм способным к выживанию. Ты же не безмозглый инкубатор. Твой мозг, хотя в него и устремились новые химические вещества и целый букет новых химических соединений, все равно остается твоим собственным мозгом. Рассмотри эти факты.

Аэшер направлял ранние нарушения с самого начала. Без вмешательства Аэшера Роуан могла бы иметь совершенно здорового и прекрасного…»

Она остановилась. Что это означает – «вмешательство Лэшера»?

Зазвонил телефон, и это обстоятельство ее удивило и даже несколько насторожило. Она поспешно потянулась к трубке, не желая, чтобы аппарат зазвонил снова.

– У телефона Мона. Говорите, – сказала она.

На другом конце послышался смех.

– Ну и ответ, малышка!

– Майкл! Слава богу, я беременна. Доктор Залтер говорит, что в этом не может быть сомнения.

Она услышала, как он вздохнул.

– Мы любим тебя, дорогая.

– Где вы находитесь?

– Мы проживаем в ужасающе дорогом отеле, в номере, обставленном во французском стиле, заполненном стульями из фруктового дерева, изящными и потрясающе красивыми. Юрий чувствует себя хорошо, и Роуан уже осмотрела его огнестрельную рану. Рана воспалилась. Я хочу, чтобы ты поговорила с ним позже. Он слишком взволнован и потому несет чепуху, что ни придет ему в голову, но в остальном у него все в порядке.

– Да, конечно. Нисколько не сомневаюсь. Мне не хотелось бы сейчас рассказывать ему о ребенке.

– Это было бы вообще неуместно.

– Дай мне ваш номер.

Он сообщил номер их телефона.

– Милая, у тебя все в порядке?

Ну вот, опять все сначала. Даже Майкл чувствует, что ее это беспокоит. А ведь он понимает, почему она может тревожиться.

«Но ты не говори ничего! Нет, ни слова!»

Что-то у нее внутри закрылось. Неожиданно она испугалась Майкла, того самого человека, с которым ей так хотелось поговорить, того человека, которому наряду с Роуан, как ей казалось, она может довериться.

«Веди осторожную игру».

– У меня все прекрасно, Майкл. В кабинете Роуан номер телефона такой же?

– Мы не собираемся внезапно исчезнуть отсюда, дорогая.

Она осознала, что смотрит на экран монитора, где она записала разумные и логичные вопросы:

«Как быстро развивалась беременность у Роуан? Где именно наблюдались признаки ускоренного развития?»

Майкл должен был знать ответы на такие вопросы. Нет. Лучше не раскрываться.

– Мне надо спешить, милая. Я позвоню тебе позже. Мы все любим тебя.

– До свидания, Майкл. Она повесила трубку.

Она долгое время сидела спокойно, затем начала быстро писать:

«Слишком рано задавать им глупые вопросы о ребенке, слишком рано беспокоиться – это может отразиться на твоем здоровье и на состоянии душевного равновесия. Рано тревожить Роуан и Майкла, у которых сейчас на уме более значительные проблемы…»

Она прекратила записывать свои мысли.

Где-то поблизости послышался шепот! Похоже было, что кто-то находился совсем рядом! Она огляделась вокруг, поднялась со стула и прошла через комнату, оборачиваясь назад, чтобы убедиться в том, что и так знала. Там не было никого: ни призрачных, словно дымка, привидений, ни даже каких-нибудь подозрительных теней. Люминесцентная лампа у стола позаботилась об этом.

Охранники на Честнат-стрит? Может быть. Но как она могла услышать их шепот сквозь восемнадцать дюймов сплошного кирпича?

Часы отбивали минуты.

Боялась ли она шевельнуться? «Это просто безумие, Мона Мэйфейр! Как ты думаешь, кто это мог быть? Гиффорд или твоя собственная мать? Опять приходил дядя Джулиен?»

Неужели он не заслуживает теперь покоя? Может быть, этот проклятый дом был просто наводнен призраками и всегда был населен духами всех видов, как, например, привидение горничной, появлявшееся наверху с 1859 года, или кучер, упавший с крыши и разбившийся насмерть в 1872-м Может быть. В семье не принято было записывать все случавшееся в доме.

Мона рассмеялась.

Призраки прислуги и рабочих в доме Мэйфейров на Первой улице? Привидения, которые не были кровными родственниками царствующей династии? Вот это скандал! Нет уж, лучше бы здесь вообще никогда не бывало привидений.

Она взглянула в зеркало в золоченой раме, на каминную доску из темного мрамора, на полки с обветшавшими от старости книгами. Спокойствие снизошло на нее. Ей стало удобно и хорошо. Она любила это место больше всего, подумалось ей, и здесь не было никакого призрака играющего граммофона и не было видно никаких лиц в зеркале. «Ты принадлежишь этому дому. Здесь ты в полной безопасности. Ты у себя дома».

– Да, ты и я, малыш, – сказала она, снова обращаясь к ребенку. – Теперь это наш дом, с Майклом и Роуан. И обещаю: я найду тебе интересное имя.

Она снова села на стул и стала набирать текст так же быстро, как раньше:

«Нервы уже на пределе. Воображаю всякие ужасы. Принимать протеины, витамин С для успокоения нервов и для укрепления общего состояния. Слышу голоса, шепчущие мне на ухо, звуки, похожие… звуки, похожие на то – хоть я в этом и не уверена, – на то, что кто-то поет или даже мурлычет себе под нос! Словно какое-то сумасшествие! Быть может, привидение? Или недостаток витамина B?

Похороны Эрона подходят к концу. Это обстоятельство, несомненно, вносит свою долю в общую нервозность».

 

Глава 11

– Ты уверен, что это был Талтос? – спросила Роуан.

Она отложила в сторону бинты и антисептик, вымыла руки и теперь стояла в дверях ванной комнаты номера, наблюдая, как Юрий расхаживает взад и вперед – мрачная, непредсказуемая мускулистая фигура на фоне изящной шелковой бахромы и изобилия золоченой бронзы, украшающей комнату.

– О боже, вы не верите мне! Это был Талтос.

– Это мог быть и человек, по какой-то причине обманувший тебя, – возразила она. – Один только рост ничего не значит.

– Нет! Нет! Нет! – протестующе воскликнул Юрий тем же неестественным, словно вдруг охрипшим голосом, который появился у него с тех пор, как он встретил их в аэропорту. – Это не было человеческое существо. Он… Оно было прекрасное и ужасающее. У него огромные фаланги пальцев, а сами пальцы необычайной длины. Лицо вполне похоже на человеческое, это определенно. Очень, очень красивый мужчина, да. Но все равно это был Эшлер, Роуан, и никто другой. Майкл, расскажи ей всю эту историю. Святой Эшлер из древнейшей церкви в Доннелейте. Расскажи ей. Ох, если бы у меня были заметки Эрона. Я знаю, что он все записывал. Он записал всю историю. Даже после того, как нас изгнали из ордена, он никогда не прекращал все записывать.

– Он действительно вел записи, дружище, и они у нас есть, – подтвердил Майкл, – и конечно, я рассказал ей все, что знаю.

Если Роуан не ошибалась, Майкл уже дважды объяснял ей это. Бесконечные повторения и многословие, не прекращающиеся весь день, совершенно измотали ее. Она плохо переносила разницу во времени. Весь ее организм постарел и ослаб, она сознавала это теперь, даже если раньше питала надежды на нечто противоположное. Слава богу, что она поспала в самолете.

Майкл сел на подлокотник изящного французского дивана, скрестив ноги в носках на золотых шелковых подушках. Он снял пиджак, и его грудь в свитере с высоким воротом выглядела мощной, словно вмещала сердце, которое могло торжествующе биться еще как минимум полстолетия. Он украдкой бросил сочувствующий взгляд на Роуан.

Слава богу, что он здесь, подумала она. Спокойный голос и невозмутимое поведение Майкла были ей нужнее всего. Она не могла вообразить, что бы она здесь делала без него.

Еще один Талтос. Еще один из них! Боже, какие еще тайны скрывает этот мир, какие чудовища прячутся среди лесов, в городах, в безлюдных диких зарослях, в морях? Разум сыграл с ней скверную шутку. Она не могла ясно представить себе Лэшера. Фигура явно не соответствовала обычным пропорциям. Его сила, несомненно, была сверхъестественной. Но такое описание неточно. Эти создания вовсе не были всемогущими. Она пыталась стереть из памяти гнетущие воспоминания о пальцах Лэшера, оставлявших синяки на ее руках, и о тыльной стороне его ладони, ударившей ее с такой силой, что она потеряла сознание. Она до сих пор ощущала момент этого полного отключения, а затем момент пробуждения, когда она, потрясенная, обнаружила, что в ужасе пытается заползти под кровать. Но она должна изгнать эти воспоминания, должна сосредоточить все свои усилия и заставить Юрия сконцентрироваться.

– Юрий, опиши снова этот Маленький народ. – Голос Роуан звучал ровно и в то же время властно. – Ты уверен?..

– Маленький народ – это дикая раса, – торопливо заговорил Юрий, делая беспорядочные жесты руками, словно держал в них увеличительное стекло, посредством которого рассматривал образы всего, что описывал. – Они обречены на вымирание, как заявил Сэмюэль, ибо у них не осталось больше женщин. У них нет будущего. Они вымрут, если среди них не появится женщина-Талтос или не обнаружится женщина их вида в какой-нибудь отдаленной части Европы или на Британских островах. И такое случается. Попомните мои слова, это случается. Сэмюэль сказал мне. Или ведьма – разве вы не понимаете? Какая-нибудь ведьма. Разумные женщины в тех местах никогда не отваживаются появляться вблизи долины. Туристы и археологи бывают там только группами и только в дневное время.

Они уже слышали это, но Роуан вдруг поняла, что всякий раз, рассказывая о пережитом, он добавлял какую-нибудь новую и, возможно, важную подробность.

– Разумеется, Сэмюэль сказал мне все это, когда полагал, что я умираю в этой пещере. Когда болезнь отступила, он был поражен не меньше меня самого. А что касается Эша… Он вообще никогда ни в чем не был двуличным. Вы не можете себе представить, каким чистосердечием и простотой обладает это создание, то есть человек – я хотел бы называть его человеком. Почему не человек, даже если вы помните, что он и есть Талтос? Но ни один человек не может быть столь прямодушным, если только он не идиот. А Эш отнюдь не идиот.

– В таком случае он не лгал, когда говорил, что хочет помочь тебе, – заметила Роуан, с интересом наблюдая за Юрием.

– Нет, он не лгал… И он хотел защитить Таламаску Почему – не могу сказать. Это все имеет отношение к прошлому, возможно к архивам, к секретным материалам, хотя в действительности никто не знает содержимого этих архивов. Ох, если бы я мог надеяться на то, что старшины не принимали в этом никакого участия. Но ведьма… Разве вы не видите, ведьма с силой Моны – просто находка для Эша или для Сэмюэля? Я не должен был вообще рассказывать им о Моне. Ох, какой же я был дурак, рассказав им о семье! Но, как вы понимаете, Сэмюэль спас мне жизнь.

– Но говорил ли Талтос, что он не имеет супруги? – спросил Майкл. – Если «супруга» – подходящее слово.

– Это было совершенно очевидно. Он приехал сюда потому, что Сэмюэль сказал ему, что какой-то Талтос – Лэшер, по-вашему, Роуан, – появился в Доннелейте. Эш немедленно приехал откуда-то издалека, я не знаю откуда. Эш очень богат. У него есть телохранители, помощники, он путешествует небольшой автоколонной, как рассказал мне Сэмюэль. Сэмюэль говорил слишком свободно, действительно не таясь, – все, что вздумается.

– Но он не упоминал о Талтосе-женщине?

– Нет. По ним было четко видно, что они ничего не знают о существовании женщины-Талтос! Роуан, неужели вы не понимаете? Маленький народ вымирает, и Талтосы почти исчезли. Боже, Эш, может быть, единственный из живущих ныне, после того как не стало Лэшера. Только вообразите себе все это! Понимаете, что значит Мона для них обоих?

– Ладно, хотите знать мое мнение? – спросил Майкл. Он потянулся за кофейником на подносе, стоявшем рядом с ним, и наполнил свою чашку, держа ее как кружку, без блюдца. – Ты сделал все, что смог, в отношении Эшлера и Сэмюэля. – Произнося это, он смотрел на Роуан. – Есть один шанс из десяти, что мы сможем обнаружить их в «Кларидже», даже…

– Нет, вы не должны приближаться к ним, – возразил Юрий. – Вы даже не должны дать им знать, что находитесь здесь. Особенно вы.

– Я понимаю, – сказал Майкл, кивнув, – но…

– Нет, вы не понимаете, – продолжал Юрий, – так как не верите мне. Майкл, эти создания могут распознать ведьму, когда ее увидят, мужчину или женщину. Им не потребуется проводить современные медицинские тесты, чтобы узнать, что у вас имеются хромосомы, представляющие для них такую драгоценность. Они узнают вас, возможно, по запаху и, несомненно, по внешнему виду.

Майкл слегка пожал плечами, словно хотел сказать, что оставляет собственное мнение при себе и не собирается высказывать его сейчас.

– Ладно, хорошо, я не пойду туда, в «Кларидж», прямо сейчас. Но удержаться от этого ужасно трудно, Юрий. Сейчас, когда Эш и Сэмюэль находятся всего в пяти минутах от этого отеля.

– Боже, надеюсь, что их там уже нет. И надеюсь, что они не направились оттуда в Новый Орлеан. Почему я рассказал им? Почему я не был умнее? Почему я был столь глуп из-за своей благодарности и своих страхов?

– Перестань казнить себя за это, – сказала Роуан.

– Охрана в Новом Орлеане увеличена в четыре раза, – заметил Майкл. Его уверенная осанка оставалась неизменной. – Давайте оставим в покое на минуту тему об Эшлере и Сэмюэле и возвратимся к Таламаске. Сейчас мы составим список старейших членов в Лондоне, или тех, которым можно довериться, или тех, которые определенно должны были почуять что-то неладное.

Юрий вздохнул. Он стоял у окна, возле маленького, обитого атласом кресла. Окно было занавешено таким же великолепным муаровым штофом, каким были обиты и стены, так что казалось почти незаметным. Он резко опустился на край кресла, прикрыв рот руками, и медленно выдыхал воздух. Всклокоченные волосы торчали в разные стороны.

– Ладно, – сказал Юрий. – Таламаска – это мое убежище, моя жизнь. Ах, эта Таламаска. – Он начал загибать пальцы правой руки. – Начнем с Миллинга. Но сейчас он прикован к постели, и нет никакой возможности приблизиться к нему. Я не хочу звонить и тревожить больного. Затем там была… там была…

– Джоан Кросс, – подсказал Майкл. Он взял желтый блокнот с кофейного столика. – Да. Джоан Кросс. Семьдесят пять лет, инвалид. Передвигается в инвалидном кресле. Вследствие мучительного артрита отклонила предложение стать Верховным главой ордена.

– Даже сам дьявол не смог бы подкупить Джоан Кросс, – отозвался Юрий; слова набегали друг на друга, он говорил быстрее, чем когда бы то ни было. – Но Джоан слишком поглощена собой. Она проводит все свое время в архивах. Она не заметит, даже если какой-нибудь член Таламаски пробежит мимо голым.

– Затем следующий, Тимоти Холлингшед, – сказал Майкл, заглянув в блокнот.

– Да, Тимоти. Хотел бы я знать его лучше. Нет, единственный, кого нам следует выбрать, это Стюарт Гордон. Я назвал Стюарта Гордона? Я ведь уже говорил о Стюарте Гордоне раньше – разве не так?

– Нет. Ты не говорил о нем, но совершенно правильно упомянуть о нем сейчас, – сказала Роуан. – А почему Стюарт Гордон?

– Ему восемьдесят семь, и он все еще преподает, по крайней мере в самом ордене. Ближайшим другом Стюарта Гордона был сам Эрон! Стюарт Гордон может знать все о мэйфейрских ведьмах. В самом деле, он почти наверняка знает о них! Я помню, как он однажды сказал мне мимоходом – это было в прошлом году, – что Эрон пробыл вблизи этой семьи слишком долго. Я готов поклясться своей душой, что ничто не сможет соблазнить Стюарта Гордона. Он именно тот человек, которому мы можем довериться в нашем деле.

– Или по меньшей мере поговорить с ним, – едва слышно прошептала Роуан.

– У вас есть еще одно имя, – сказал Майкл. – Антуанетта Кемпбелл.

– Она моложе, гораздо моложе. Но если Антуанетта подкуплена, то и сам Бог тоже. Однако Стюарт… Знаете, если кто-нибудь из этого списка и мог бы быть старшиной, а мы никогда не узнаем этого наверняка, вы понимаете, то только Стюарт Гордон! Это наш человек.

– Мы сохраним другие имена. Все равно мы не можем вступать в контакт с более чем одним человеком одновременно.

– В таком случае что мы теряем, если вы свяжетесь сейчас по телефону с Гордоном? – спросил Майкл.

– Они поймут, что Юрий остался жив, – сказала Роуан. – Но, быть может, это неизбежно.

Она наблюдала за Юрием. Способен ли он вести телефонные разговоры первостепенной важности хоть с кем-нибудь в этом государстве? И в самом деле, он вновь покрылся потом и дрожал. Она дала ему чистую одежду, но и она уже была насквозь пропитана потом.

– Да. Это неизбежно, – сказал Юрий. – Но если они не узнают, где я нахожусь, мне не будет грозить опасность. Я смогу получить от Стюарта за пять минут больше, чем кто-либо другой из тех, кого могу припомнить, даже мой старый друг, барон из Амстердама. Позвольте мне сделать этот звонок.

– Но мы не должны забывать, – заметила Роуан, – что он, быть может, участвует в заговоре. Вполне возможно, в деле замешан весь орден. А значит, и все старшины.

– Он скорее умрет, чем предаст Таламаску. У него есть пара блестящих учеников, которые тоже смогут помочь нам. Томми Монохан в своем роде компьютерный гений. Он может оказать огромную помощь в отслеживании коррупции. Затем еще один, блондин, красавчик. У него странное имя – Марклин, то есть Марклин Джордж. Но Стюарт должен сам решить.

– И мы не должны доверять Стюарту, пока не убедимся, что он достоин доверия.

– Но как мы сможем это выяснить? – Юрий посмотрел на Роуан.

– Всегда существуют способы узнать об этом, – ответила она. – Ты не должен связываться с ним отсюда, а когда будешь звонить, я хочу, чтобы ты сказал определенные вещи. И не следует открываться этому человеку, как бы ты ни доверял ему.

– Объясни мне, что я должен сказать, – попросил Юрий. – Но ты должна понимать, что Стюарт может отказаться разговаривать со мной. Ведь меня изгнали, ты помнишь? Если только я не обращусь к нему как друг Эрона. Это ключ к Стюарту! Он так любил Эрона!

– Ладно, телефонный звонок – решающий шаг, – подвел итог Майкл. – Это мы поняли. Теперь Обитель. Ты можешь вычертить план дома или дать мне информацию, чтобы я набросал его для тебя? Что ты думаешь по этому поводу?

– Да, это блестящая мысль, – сказала Роуан. – Начерти план. Покажи расположение архивов, книжных хранилищ, выходов – всего.

Юрий снова был на ногах, словно что-то его подбросило. Он оглядывался вокруг.

– Где здесь бумага? Где взять карандаш?

Майкл поднял телефонную трубку и попросил соединить его с администратором бюро обслуживания.

– Мы снабдим тебя всем, что потребуется, – заверила Роуан.

Она взяла Юрия за руки. Они были влажными и по-прежнему дрожали. Черные глаза неистовствовали, метались от одного предмета к другому, явно избегая при этом Роуан.

– Успокойся, – сказала она, твердо держа его за руки и притягивая к себе, пока он не был вынужден смотреть ей прямо в глаза.

– Я человек разумный, Роуан, – сказал он. – Поверь мне. Я только… только опасаюсь за Мону. Я совершил ужасающе грубую ошибку. Но как часто приходится сталкиваться с подобными существами? Я ранее никогда не видел Лэшера, ни на миг. Я не присутствовал, когда он рассказывал свою историю Майклу и Эрону. Я никогда не видел его! Но я видел этих двоих, и вполне явственно. Они были со мной, как сейчас вы, они были рядом!

– Я знаю, – сказала она, – но не твоя вина, что ты рассказал им о семье. Не переживай. Забудь об этом. Подумай лучше об ордене. Что еще ты мог бы рассказать нам? Что тебе известно о Верховном главе?

– С ним что-то неладное. Ему я не доверяю. Он слишком недавно занял этот пост. Ох, если бы видели это создание, Эша, то не поверили бы своим глазам.

– Почему, Юрий?

– Ах да. Вы видели другого. Вы знали другого.

– Да, и во всех смыслах. Что заставляет тебя так уверенно считать, что этот старше, что он не пытается ввести тебя в заблуждение бесхитростными утверждениями, которые ты от него услышал?

– Волосы. В его волосах две белые полосы. Означают немалый возраст. Я могу сказать это с уверенностью.

– Белые полосы, – повторила она.

Это была новая информация. Сколько еще мог бы рассказать Юрий, если бы они продолжали расспрашивать его? Она подняла руки к голове, словно прикидывая, где могли бы располагаться у Эша белые полосы.

– Нет-нет, вот здесь, – показал Юрий. – Они начинались от висков, как седеют волосы у людей. Эти полосы очень встревожили Сэмюэля, как только он их заметил. Лицо? У него лицо тридцатилетнего мужчины. Роуан, продолжительность жизни этих существ неизвестна. Сэмюэль описывал Лэшера как новорожденного.

– Таким он и был, – сказала Роуан.

Внезапно она осознала, что Майкл наблюдает за ней. Он поднялся с дивана и стоял возле двери, сложив руки на груди.

Роуан повернулась лицом к мужу, стараясь изгнать мысль о Лэшере из своей головы.

– Стало быть, здесь нет больше никого, кто бы смог оказать нам помощь? – спросил Майкл. Он говорил только с ней.

– Никого, – ответила она. – Разве ты не знал об этом с самого начала?

Майкл промолчал, но Роуан догадалась, о чем он думает. Словно он хотел, чтобы она поняла сама, что Юрий потрясен, Юрия следовало теперь защищать. А они-то рассчитывали более всего на Юрия, на его мнение, указания, помощь.

Прозвучал звонок. Майкл порылся в кармане и, вынув несколько банкнот по одному фунту, вышел за дверь.

Как удивительно, подумала она, что он помнит такие вещи, что у него в руках все спорится. Ей необходимо было самой собраться с мыслями. Она вспомнила, как пальцы Лэшера впились в ее руку, и все ее тело внезапно сотрясла судорога. Роуан приложила руку к тому месту, где он неоднократно причинял самую сильную боль, и мысленно приказала себе: «Руководствуйтесь своим собственным советом, доктор. Успокойтесь».

Майкл принес бумагу и карандаши.

– Теперь, Юрий, ты должен сесть и нарисовать схемы.

– Что, если Стюарт не знает, что Эрон мертв? – спросил Юрий. – Мне не хотелось бы первым сообщить ему это известие. Бог мой, они должны знать. Они знают, правда, Роуан?

– Будь повнимательнее, – мягко укорила Роуан, – я уже объясняла тебе раньше. Из кабинета Райена в Таламаску не звонили. Я настояла, чтобы они ждали. Изоляция обеспечила мне такую возможность. Мне было необходимо некоторое время. Теперь мы можем использовать их неосведомленность как наше преимущество. Мы можем подготовиться к этому разговору.

– В другой комнате есть стол больших размеров, – сказал Майкл. – Этот изящный столик времен Людовика Пятнадцатого развалится на части, как только мы попытаемся им воспользоваться.

Роуан улыбнулась. Он говорил, что любит французскую мебель, но все в этой комнате казалось надменно самодовольным. Позолоченные панели на стенах сверкали, отражая сияние неоновых светильников. Эти комнаты в отелях – она их столько видела… По приезде сюда ее интересовало только, где двери, где телефоны, есть ли в ванной окно, через которое в случае необходимости можно сбежать. Еще одна вспышка памяти: Лэшер сжал ее руку. Она вздрогнула. Майкл наблюдал за ней…

Юрий смотрел в сторону. Он не видел, как Роуан закрыла глаза, а затем попыталась снова восстановить дыхание.

– Они знают, – сказал Юрий. – Их обозреватели читают газеты Нового Орлеана. Мэйфейр. Увидев эту фамилию, они тут же отправили вырезки факсом домой. Они знают все, – уверенно заявил он. – Абсолютно все. Вся моя жизнь записана в их файлах.

– Еще одна причина скорее приниматься за работу, – отозвался Майкл.

Роуан стояла спокойно. «Его нет. Он мертв. Он не может причинять тебе боль. Ты сама видела его останки, ты сама покрыла их землей, когда положила Эмалет вместе с ним. Ты видела», – уговаривала она себя, сложив руки на груди и потирая локти. Потом взглянула на Майкла, который продолжал что-то объяснять. Но она не понимала смысла его слов.

– Я должна увидеть этого Талтоса, – решительно заявила она. – Если он существует. Я должна увидеть его.

– Слишком опасно, – сказал Юрий.

– Нет, это не страшно. У меня есть маленький план. Мы не дойдем до крайностей, но пока это план, и только. Ты сказал, что Стюарт Гордон был другом Эрона?

– Да, на протяжении многих лет они работали вместе. Ты хочешь посвятить Стюарта во все подробности? Рискнешь довериться Эшу, чтобы он сказал всю правду?

– Ты говорил, что Эрон никогда не слышал слова «Талтос», пока оно не сорвалось с губ Лэшера?

– Это правильно, – подтвердил Майкл.

– Вы не должны вступать в контакт с этими двумя, вы не можете сделать это! – неистово вскрикнул Юрий.

– Майкл, рисунки могут подождать. Я должна позвонить в «Кларидж».

– Нет! – закричал Юрий.

– Я не так уж глупа. – Роуан слегка улыбнулась. – Под какими именами зарегистрировались эти две персоны странных размеров?

– Я не знаю.

– Опиши их, – предложил Майкл. – Скажи, что одного зовут Сэмюэль. Юрий сказал, что его там все знают, к нему относятся так, словно он маленький живой, веселый Дед Мороз. Чем скорее ты позвонишь туда, тем лучше. Они могли уже выехать из гостиницы.

– Эрон никогда не знал, каким был Талтос, никогда ничего не читал о нем и никогда о нем ничего не слышал.

– Это верно, – подтвердил Юрий. – Роуан, что вы думаете обо всем этом?

– Ладно. Сначала я позвоню туда, – отозвалась Роуан. – Затем позвоните вы. Нам пора уходить.

– Не хочешь ли ты сказать мне, что намереваешься делать? – спросил Майкл.

– Посмотрим, удастся ли нам добраться до этих двоих. Все рухнет, если мы не сможем это сделать, и придется начинать все сначала. Пошли отсюда.

– Должен ли я рисовать этот план? – спросил Юрий. – Вы говорили о каких-то рисунках.

– Не сейчас, надень пиджак и пойдем, – сказал Майкл.

Но Юрий, как и все это утро, выглядел таким беспомощным и растерянным, что Майкл сам снял пиджак со спинки стула и накинул ему на плечи. Он взглянул на Роуан. Ее сердце громко стучало. Талтос. Надо срочно позвонить.

 

Глава 12

Марклин никогда не видел дом в таком волнении. Истинное испытание для его таланта максимально скрывать свои намерения. Комната заседаний совета была переполнена прибывшими членами, но начало заседания не объявляли. Никто не заметил его, когда он проходил по коридору. Под арочными сводами деревянных потолков шум стоял оглушительный. Но такую сумятицу он воспринимал как благословение. Казалось, никто не обращал внимания на новичка и его поступки, как и на то, что он делал или куда шел.

Они даже не потрудились разбудить его и объяснить, что происходит. Когда Марклин открыл свою дверь, то обнаружил нескольких членов, «патрулировавших» прихожую перед залом, и сразу оказался в гуще событий. Он и Томми едва успели перекинуться несколькими словами.

Но теперь Томми уже достиг Риджент-парка и отключил систему перехвата сообщений факса. Все материальные свидетельства их незаконных коммуникаций были уничтожены.

А где же Стюарт? Ни в библиотеке, ни в патрулирующей группе, ни в часовне, молящегося за своего незабвенного Эрона, ни в зале заседаний совета его не было.

Стюарт не мог сломиться под таким давлением! И если он ушел, то должен быть у Тессы… Но нет, он не мог сбежать. Стюарт снова с ними. Стюарт их лидер, и их трое против всего мира.

Большие напольные часы в холле указывали время: 11.00. Лицо бронзовой луны улыбалось над затейливо украшенными цифрами. В этом шуме бой часов почти не был слышен. Когда же они начнут официальные слушания?

Осмелится ли он подняться наверх, в комнату Стюарта? Не сочтут ли его поведение неестественным? Стюарт был его учителем в ордене. И тем не менее… А что, если Стюарт опять впал в панику, подвергая сомнениям все их решения? Что, если Стюарт снова отвернется от него, как это было на холме Вериолл, и рядом не окажется Томми, чтобы помочь в очередной раз убедить Стюарта?

Здесь явно произошло что-то скверное. Кое-что он смог понять из обрывков разговоров в зале заседаний совета. Он прошел несколько шагов, пока не оказался около северной двери. Члены совета занимали свои места вокруг огромного дубового стола. Среди них оказался и Стюарт, в обычном для него строгом, почти священническом облачении, смотревший прямо на него, – птицас твердым клювом и маленькими круглыми голубыми глазами.

О боже, Стюарт стоял возле пустого стула Верховного главы, руководителя ордена. Он держал руку на спинке этого стула. Все они глядели на Стюарта. Они предложили ему занять этот пост! Разумеется, Марклин постарался скрыть неосторожную, но непреодолимую улыбку, прикрыв лицо согнутой ладонью и закашляв. Это было бы слишком уж хорошо, подумал он, словно все высшие силы оказались на их стороне. Ведь могли избрать Элверу или Джоан Кросс. На этом месте мог оказаться и старый Уайтфилд. Но победил Стюарт! Великолепно! Старинный друг Эрона.

– Входите все, садитесь, пожалуйста, – пригласил Стюарт. Он чрезвычайно нервничал, и Марклин это заметил. – Вы должны простить меня…

Стюарт вынудил себя вежливо улыбнуться, хотя эта улыбка не требовалась и ее вряд ли можно было счесть уместной. «Милостивый боже, он не в состоянии сконцентрировать все свои способности, чтобы справиться с новыми задачами!»

– Я еще и сам не совсем оправился от страшного потрясения, – продолжал Стюарт. – Но, как вы знаете, мне предложили занять этот пост. Мы с минуты на минуту ожидаем связи со старшинами.

– Разумеется, они откликнутся, – подала голос Элвера. Окруженная старыми друзьями, она все утро была в центре внимания: единственная свидетельница убийства Антона Маркуса, единственная, кто разговаривал с таинственным человеком, проникшим в здание, который задавал странные вопросы всем, с кем сталкивался, а затем хладнокровно и методично задушил Маркуса.

– Пока ответа нет, Элвера, – терпеливо проговорил Стюарт. – Прошу всех занять свои места. Пора начать собрание.

Наконец в комнате наступила тишина. Гигантский стол окружили серьезные лица. Дора Фэйрчайлд плакала. И Манфилд Коттер. Так же вели себя и другие, которых Марклин даже не знал. Все друзья Эрона Лайтнера, или, скорее, его почитатели, если быть точным.

Ни один из собравшихся по-настоящему не знал Маркуса. Конечно, его смерть привела в ужас всех. Но истинной скорби не было.

– Стюарт, мы получили ответ от семьи Мэйфейр? – поступил вопрос из зала.

– Есть ли новая информация о том, что случилось с Эроном?

– Призываю всех проявить терпение. Я сообщу всю информацию, как только она будет получена. Пока что мы знаем только, что внутри этого дома произошло нечто ужасное. Непрошеные гости вторглись в здание и затем скрылись. Возможно, существуют пробелы в системе безопасности. Мы не знаем, связаны ли между собой последние события.

– Стюарт, этот человек сказал мне, что Эрон убит! – Пронзительный голос Элверы звенел от напряжения. – Он вошел ко мне в комнату и начал говорить об Эроне!

– Разумеется, эти события связаны, – заявила Джоан Кросс.

Уже около года Джоан находилась в инвалидном кресле. Она выглядела неправдоподобно хрупкой, даже коротко обстриженные волосы утончились, но тон оставался нетерпеливым и властным и не допускал возражений.

– Стюарт, наша первоочередная задача, – продолжала она, – определить личность убийцы. Власти говорят нам, что отпечатки пальцев не удалось идентифицировать. Но им неизвестно то, что знаем мы: этот человек может происходить из семьи Мэйфейр.

– Да… все это как-то связано, не так ли нам кажется? – Стюарт заметно заикался. – Но конкретных доказательств пока мы не имеем. Вот в чем дело.

Внезапно его глубоко запавшие глаза остановились на Марклине, сидевшем на дальнем конце стола и спокойно взиравшем на учителя.

– Господа, говоря по правде, – произнес Стюарт, отводя от него взгляд и всматриваясь в другие лица, – я считаю себя совершенно недостойным занять место Антона. Я думаю… думаю, что должен передать верховную власть Джоан, если с этим предложением согласится все собрание. Могу ли я продолжить?

«Стюарт, как вы могли?! – Марклин уставился взглядом в стол, пытаясь скрыть разочарование точно так же, как всего несколько минут назад с трудом прятал торжествующую улыбку. – Вы сидите на месте водителя, – горестно думал он, – но не можете удержать его. Вы отступаете, в то время как вам необходимо блокировать все коммуникации, что неизбежно бы привело к ускорению событий. Вы глупец!»

– У меня нет альтернативы, – громко произнес Стюарт, словно обращаясь только к своему ученику. – Господа, я слишком… Я слишком подавлен смертью Эрона, чтобы быть полезным.

Интересное заявление, мудрое заявление, думал Марклин. Стюарт всегда поучал его: «Если у тебя есть тайна, ты должен хранить ее от окружающих тебя экстрасенсов, думать о чем-то лишь приблизительно похожем на правду.

Стюарт поднялся с места и уступил его Джоан Кросс. Со всех сторон послышались одобрительные восклицания. Даже Элвера кивала, выражая свое согласие. Юный Кроуфорд, один из учеников Джоан, взялся за ручки инвалидного кресла и перекатил его во главу стола. Стюарт посторонился, отошел к самой стене.

«Стюарт собирается незаметно уйти! Но не без меня!» – подумал Марклин. Но как ему сейчас выйти? Стюарт не должен скрыться от него, не должен, воспользовавшись случаем, сбежать туда, где прятал Тессу. Нет, этого Марклин не допустит.

И снова раздался шум. Один из стариков настаивал, что в такой опасной ситуации присутствовавшие старшины должны предстать перед членами совета. Кто-то из собравшихся велел ему замолчать и не болтать чепуху.

Стюарт исчез! Марклин мгновенно выскочил из-за стола и поспешил к северному выходу. Он видел Стюарта, как ему показалось, далеко впереди себя, направляющегося к кабинету Верховного главы ордена. Марклин не осмелился его окликнуть. Вместе со Стюартом шли двое более молодых членов совета – Анслинг и Перри, оба были секретарями-ассистентами. Они представляли угрозу всей операции с самого начала, однако обоим не хватало мозгов, чтобы заподозрить неладное.

В конце концов все трое прошли через двойные двери и заперли их за собой. Марклин оказался в одиночестве в пустом холле.

В зале заседаний совета непрерывно стучал молоток. Или это было что-то весьма похожее? Марклин уставился на дверь. Под каким предлогом он смог бы войти? Предложить свою помощь или утешение? Все знали о его преданности Стюарту. Боже милостивый, что бы он сделал в нормальных обстоятельствах, если бы не был… «Не думай об этом, не смей никогда даже вспоминать об этом, пребывая в этих стенах».

Он взглянул на часы. Что там происходит? Если Стюарт отказался от назначения, почему он вообще находится в этом кабинете? Возможно, факс передавал информацию от старшин. Томми успел вовремя прекратить перехват информации. Или, быть может, скачал данные, которые могли поступить к ним.

Наконец он почувствовал, что не может дольше пребывать в неизвестности, решительно зашагал вперед, слегка постучал в двери и вошел, не дожидаясь разрешения.

В кабинете были только двое молодых людей, Перри сидел за столом и разговаривал по телефону, Анслинг склонился над ним, очевидно пытаясь услышать разговор. Факс не работал. Дверь в спальню Антона была закрыта.

– Где Стюарт? – громко и без предупреждения спросил Марклин, хотя оба жестами попросили его молчать.

– Где ты сейчас находишься, Юрий? Юрий!

– Тебе не следует здесь находиться, – сказал Анслинг. – Все должны быть в зале заседаний совета!

– Да, да… – говорил Перри, в чем-то соглашаясь с человеком, находящимся на другом конце провода.

– Где Стюарт? – не унимался Марклин.

– Не могу сказать.

– Нет, ты скажешь! – воскликнул Марклин.

– Звонит Юрий Стефано, – пояснил Анслинг, очевидно сомневаясь, стоило ли сообщать об этом, и взглядывая то на Перри, то на Марклина – Стюарт отправился навстречу с ним. Юрий потребовал, чтобы он пришел на встречу один.

– Где он? Как он вышел отсюда?

– Думаю, спустился вниз по потайной лестнице Верховного главы ордена, – ответил Анслинг. – Откуда мне знать?

– Заткнитесь, вы, оба! – рявкнул Перри. – Ах, господи, он только что отключился! – Он с размаху опустил трубку на аппарат. – Марклин, убирайся отсюда!

– Как ты смеешь говорить со мной в таком тоне, ты, идиот?! – яростно вскричал Марклин. – Стюарт – мой учитель. Где потайная лестница?

Он проскочил мимо Анслинга и Перри, не обращая ни малейшего внимания на их раздражение и повелительные окрики, прошел через спальню и за ней увидел почти незаметную дверь, с превосходной точностью врезанную в панель стены. Дверь была приоткрыта всего на несколько дюймов. Он толкнул створку. Вот она, потайная лестница! Черт подери!

– Где он должен встретиться с Юрием? – крикнул он Анслингу, только что вошедшему в комнату.

– Убирайся отсюда, – рявкнул Перри. – Сейчас же выйди из спальни. Ты не имеешь права находиться в спальне Верховного главы!

– Что с тобой происходит, Марклин? – спросил Анслинг. – Нам только и недостает сейчас нарушения субординации. Сейчас же вернись в зал заседаний совета.

– Я задал вам вопрос. Я хочу знать, куда пошел мой учитель.

– Он не сказал нам, и, если бы ты замолчал и не вмешивался, я смог бы это выяснить у самого Юрия Стефано.

Марклин уставился на обоих разгневанных, испуганных молодых людей. «Идиоты, – подумал он, – полные идиоты. Надеюсь, они осудят вас за ваше сопливое подобострастие, за все, что вы натворили. Надеюсь, что вы будете изгнаны». Он повернулся и начал спускаться по ступеням потайной лестницы.

Длинный узкий проход, огибавший угол здания, в конце концов привел его к маленькой двери. Как он и предполагал, она открывалась прямо в парк. Он никогда не замечал эту дверь! Их здесь было великое множество. Несколько находящихся на довольно большом расстоянии друг от друга каменных плит вели в сторону гаража.

Он бросился бежать, хотя и знал, что это бесполезно. Когда он приблизился к машинам, служитель вскочил на ноги.

– Они велели, чтобы все оставались на местах, сэр, вплоть до окончания заседания.

– Стюарт Гордон. Он взял служебную машину?

– Нет, сэр. Свою собственную, сэр. Но приказал, чтобы никто не выезжал без предъявления выданного руководством разрешения, сэр. Это его собственные слова, сэр.

– Так я и думал! – яростно прокричал Марклин.

Он прошел прямо к своему «роллсу» и захлопнул дверь перед лицом служителя, бежавшего за ним.

Он набрал скорость в тридцать миль, прежде чем достиг ворот.

На автостраде он быстро довел скорость до шестидесяти, потом до семидесяти и в конце концов до восьмидесяти. Но Стюарта уже и след простыл. А Марклин даже не знал, выбрал ли тот автостраду, не имел представления, куда он устремился – к Тессе или на встречу с Юрием. А так как он не знал ни где находилась Тесса, ни где был Юрий, то остановился в полном недоумении.

– Томми, ты нужен мне, – произнес он вслух.

Марклин извлек мобильный телефон из гнезда в машине и большим пальцем набрал секретный номер в Риджент-парке.

Нет ответа.

Томми мог уже уничтожить все соединения. Почему они не запланировали встречу в Лондоне? Наверняка Томми поймет эту ошибку и, конечно, будет ждать его в Лондоне.

Громкий звук автомобильного сигнала ошеломил Марклина. Он с треском опустил телефон. Необходимо следить за своими поступками. Он выжал до упора акселератор и обогнал грузовик, мчавшийся впереди. «Роллс» полетел по шоссе с максимальной скоростью.

 

Глава 13

Квартира находилась в Белгрейв – фешенебельном районе лондонского Вест-Энда, неподалеку от Букингемского дворца, и была превосходно снабжена всем, что ему требовалось. Его окружала мебель в георгианском стиле, прекрасный белый мрамор и пастельные тона персикового, лимонного и зеленовато-серого цвета. Был нанят штат опытных клерков для исполнения его распоряжений. Энергичные мужчины и женщины немедленно приступили к работе, первым делом подключив факс, компьютер и телефоны.

Он заботливо проследил, чтобы Сэмюэля, находящегося в полубессознательном состоянии, уложили в большой спальне, затем устроился в новом кабинете, быстро просмотрел входящие документы и ознакомился со всей газетной информацией об убийстве человека в окрестностях Лондона, задушенного таинственным незнакомцем с огромными руками.

В статьях не упоминалось о его росте. Любопытно. Решила ли Таламаска держать эту его особенность в тайне? И если так, то с какой целью?

– Несомненно, Юрий видел это, – размышлял он, – если он вообще чувствует себя нормально. – Но как может он узнать о состоянии Юрия?

Из Нью-Йорка уже начали поступать сообщения.

Да, ему придется самому заняться решением этих вопросов. Он не мог даже один день не заниматься делами своей фирмы.

Юная Лесли, кажется никогда не нуждавшаяся в сне, выглядела блестяще. Получив очередную стопку страниц от клерка и поместив их на одной стороне стола, она ожидала, когда он обратит на нее внимание.

– Ваши линии связи подсоединены, сэр, – сообщила она, – что-нибудь еще?

– Сокровище мое, – сказал он, – проследите, чтобы на кухне приготовили большой ростбиф для Сэмюэля. Он будет голоден, как медведь после спячки, едва только откроет глаза.

Продолжая разговаривать с ней, он связывался по прямой линии с Реммиком в Нью-Йорке.

– Проследите, чтобы водитель и моя машина были готовы в любую минуту, когда мне это понадобится. Загрузите холодильник свежим молоком и купите мне немного сыру, мягкого творожного, двухслойного и трехслойного. Всякого рода лучшие сорта камамбера и бри, которые удастся найти. Но вы должны послать кого-нибудь за этими покупками. Вы нужны мне здесь. Если позвонят из «Клариджа», немедленно передайте мне сообщение, а если оттуда ничего не поступит, звоните им сами – регулярно, каждый час. Вы поняли?

– Да, мистер Эш! – ответила она и сразу же начала старательно записывать все в блокнот, который держала на расстоянии двух дюймов от глаз.

Через мгновение она исчезла.

Но всякий раз, поднимая глаза от своих бумаг, он видел, с какой готовностью и энергией она исполняет его новые поручения.

Было уже три часа, когда она подошла к его столу – воплощение энтузиазма школьницы.

– «Кларидж», сэр. Они хотят говорить с вами лично. Вторая линия.

– Извините меня, – сказал он, довольный, что она сразу же вышла из кабинета. Он выбрал вторую линию.

– Да, это Эшлер, вы звоните из «Клариджа»?

– Нет. Это Роуан Мэйфейр. Я узнала ваш номер в «Кларидже» примерно пять минут тому назад. Они сказали, что вы выехали из гостиницы этим утром. Юрий находится у меня. Он боится вас, но я хочу поговорить с вами. Нам нужно увидеться. Вам знакомо мое имя?

– Разумеется, Роуан Мэйфейр, – спокойно подтвердил он. – Скажите мне, где бы я мог встретиться с вами, пожалуйста. Юрий здоров?

– Сначала скажите, почему вы хотите встретиться со мной? Чего именно вы от меня ждете?

– Таламаска кишит предателями, – пояснил он. – Прошлой ночью я убил Верховного главу ордена. – Никакого отклика от Роуан не последовало. – Этот человек участвовал в заговоре. В заговоре, связанном с семьей Мэйфейр. Я хочу восстановить порядок в Таламаске, так чтобы там всегда соблюдали заповеди ордена. И кроме того, в свое время я торжественно обещал заботиться о Таламаске. Роуан Мэйфейр, знаете ли вы, что Юрию угрожает опасность? Что этот заговор – угроза его жизни?

Молчание на другом конце линии.

– Простите, связь не прервалась? – спросил он.

– Нет. Я просто задумалась сейчас о звучании вашего голоса.

– Тот Талтос, которого вы родили, не пережил раннего детства. Его душа лишилась покоя еще до того, как он появился на свет. Вы не можете думать обо мне так же, Роуан Мэйфейр, даже если мой голос напоминает вам о нем.

– Как вы убили Верховного главу?

– Я удушил его. Однако проявил к нему все милосердие, на которое был способен. Для этого была причина. Я хотел изобличить перед всем орденом этот заговор, чтобы невиновные могли узнать о нем, как и виновные. Однако я не думаю, что проблема касается всего ордена: в заговоре замешаны всего несколько человек.

Молчание.

– Пожалуйста, разрешите мне встретиться с вами. Я могу явиться один, если вы пожелаете. Мы можем встретиться в людном месте. Возможно, вы знаете, где меня можно найти в Белгрейв. Скажите мне, где вы сейчас находитесь.

– Юрий прямо сейчас встречается с членом Таламаски. Я не могу оставить его одного.

– Вы должны сказать мне, где состоится эта встреча. – Он быстро встал и двинулся к двери. Мгновенно появился клерк. – Мне немедленно нужен водитель, – прошептал Эшлер. – Немедленно! – Он снова поднял трубку. – Роуан Мэйфейр, эта встреча может оказаться опасной для Юрия. Может произойти весьма, весьма неприятная ошибка.

– Но тот человек должен прийти один, – возразила Роуан. – И мы увидим его прежде, чем он увидит нас. Его имя – Стюарт Гордон. Это имя что-нибудь значит для вас?

– Я слышал его имя. Этот человек очень стар – это все, что мне известно.

Молчание.

– Не знаете ли вы еще что-нибудь о нем – что-нибудь, что говорило бы о том, что он знает о вас? – после паузы спросила Роуан.

– Нет, ничего, – ответил он. – Стюарт Гордон и другие члены Таламаски появляются время от времени в долине Доннелейта. Но они никогда меня там не видели. И нигде в других местах. Они никогда не встречались со мной.

– Доннелейт? Вы уверены, что это был Гордон?

– Да. В этом я совершенно уверен. Гордон часто там появлялся. Маленькие люди говорили мне об этом. Маленькие люди по ночам воровали что-нибудь у ученых. Забирали их рюкзаки или что-нибудь другое, что можно мгновенно схватить, и удирали с добычей. Мне известно имя Стюарта Гордона. Маленький народ старается не убивать ученых из Таламаски. Такие убийства навлекают на них невзгоды. Они не убивают и жителей ближайших деревень. Но они убивают других людей, которые заходят к ним с биноклями и с ружьями. Они рассказывали мне, кто приходил в долину. Молчание.

– Пожалуйста, доверьтесь мне, – сказал Эш. – Этот человек, которого я убил, Антон Маркус, был коррумпирован и неразборчив в средствах. Я никогда не совершаю подобных поступков под влиянием импульса. Прошу вас, поверьте, я не представляю для вас ни малейшей опасности. Роуан Мэйфейр, я должен поговорить с вами. Если вы не позволите мне прийти…

– Сможете ли вы быть на перекрестке Брук-стрит и Спеллинг?

– Я знаю, где находится это место, – ответил он. – Вы сейчас там?

– Да, неподалеку. Подойдите к книжному магазину. Это единственный книжный магазин на углу. Я увижу, когда вы там появитесь, и подойду к вам. Ох, и пожалуйста, поторопитесь. Стюарт Гордон должен скоро приехать.

Она повесила трубку.

Он поспешно спустился по двум маршам лестницы. Лесли следовала за ним, задавая все необходимые вопросы. Не желает ли он сопровождения охраны? Должна ли она быть с ним?

– Нет, дорогая, оставайтесь здесь, – ответил он. – Брук и Спеллинг, рядом с гостиницей «Кларидж», – сказал он водителю. – Останьтесь здесь, Лесли.

Он сел на заднее сиденье машины. Он не знал, должен ли подъехать на машине к самому месту встречи. Разумеется, Роуан Мэйфейр увидела бы ее и запомнила номер, хотя это вряд ли имело смысл для удлиненной модели лимузина «роллс-ройс». Но почему он должен беспокоиться? Почему он должен опасаться Роуан Мэйфейр? Какой выгоды она добьется, причинив ему зло?

Похоже было, что он чего-то не продумал, чего-то исключительно важного, какой-то вероятности, которую сможет определить только в результате глубоких размышлений и с течением времени. Но такие мысли доставляли ему головную боль. Он слишком страстно мечтал увидеть эту ведьму. Он пошел бы на это не задумываясь, как ребенок.

Лимузин прокладывал себе путь по оживленным улицам деловой части Лондона и прибыл к месту назначения – на угол двух торговых улиц – меньше чем через двенадцать минут.

– Пожалуйста, стойте здесь, чтобы я мог вас видеть, – сказал он водителю. – Не спускайте с меня глаз и подойдите ко мне сразу, если я позову. Вам все ясно?

– Да, мистер Эш.

На углу Брук и Спеллинг в основном находились модные магазины. Эш вышел из машины, на мгновение вытянув длинные ноги, и медленно пошел в направлении угла, просматривая толпу, не обращая внимания на неизбежных зевак и на нескольких бесцеремонных прохожих, громко выражавших добродушное восхищение его ростом.

Книжный магазин располагался по диагонали от него. Очень модный, с полированными оконными рамами и бронзовыми переплетами. Он был открыт, но Эш не увидел никого стоящего снаружи.

Бодрым шагом он перешел перекресток против движения, приведя в бешенство при этом пару водителей, и достиг нужного угла.

Внутри магазина собралась небольшая группа людей. И ни одной ведьмы не было среди них. Но она сказала, что увидит его и встретится с ним именно здесь.

Он огляделся вокруг. Его водитель находился на том же месте, несмотря на напряженное уличное движение вокруг, с наглостью шофера, сидящего за рулем чудовищного лимузина. Это было хорошо.

Эш быстро осмотрел магазины на Брук слева от себя, а затем, глядя по диагонали, всю длину Спеллинга, всматриваясь в магазины и пешеходов.

Напротив толпы у окна лавки с одеждой стояли мужчина и женщина. Майкл Карри и Роуан Мэйфейр. По-видимому, они.

Его сердце буквально остановилось. Ведьмы. Это они.

Они глядели на него, и у обоих были ведьмовские глаза, которые испускали очень слабое сияние, всегда свойственное только ведьмам.

Он изумился. Что именно в них было, что придавало их глазам подобное сияние? Когда он прикоснется к ним если он в самом деле осмелится на такое, они должны быть теплее, чем другие человеческие существа, а если он приложит ухо к их головам, то услышит низкий органный звук, который невозможно уловить у других млекопитающих или у обычных людей, не являющихся ведьмами. Хотя иногда, весьма случайно, он слышал этот мягкий, шепчущий звук, исходящий из тела живой собаки.

Боже милостивый на Небесах, что за ведьмы! Уже очень давно он не встречал ведьм столь могущественных и никогда не видел излучающих большую энергию. Он не двигался – просто смотрел на них и пытался освободиться от воздействия их сияющих глаз. Задача была не из легких. Он задумался, могут ли они объяснить такое явление. Но оставался спокойным.

Мужчина, Майкл Карри, до мозга костей кельт. Должно быть, он родом из Ирландии, а не из Америки. В нем нет абсолютно ничего не ирландского – от черных вьющихся волос до сверкающих синих глаз. Он был в шерстяной охотничьей куртке, которую, очевидно, носил, отдавая дань моде, и в мягких брюках из фланели. Большой человек, сильный человек.

Отец Талтоса и его убийца! Эш вспомнил об этом с печальным сожалением. Отец… убийца.

А эта женщина?

Она была удивительно худа и чрезвычайно красива, хотя и полностью соответствовала современному представлению о красоте. Гладкие волосы, блестящие и прекрасные, обрамляли ее узкое лицо. Ее одежда также восхитительна – подчеркнуто узкая, вызывающе эротичная. Ее глаза вызывали страх куда больший, чем глаза мужчины.

И в самом деле, она обладала глазами мужчины. Казалось, что верхняя часть ее лица была замещена частью лица мужчины, которую поместили над мягкими, женственными губами. Но он часто встречал такую серьезность, такую агрессивность на лицах современных женщин. Только это была… ведьма.

Оба они невольно приковывали к себе внимание прохожих. Они не разговаривали друг с другом и не двигались. Но были вместе, одна фигура слегка перекрывала другую. Ветер не доносил до него их запахи. Он дул в другом направлении, а значит, они должны были уловить его запах.

Женщина внезапно слегка пошевелила губами. Она прошептала что-то своему спутнику, но тот хранил молчание, по-прежнему внимательно изучая Эша.

Эш полностью расслабился. Он позволил своим рукам естественно повиснуть вдоль боков, что делал весьма редко из-за их длины. Но эти двое должны были видеть, что он ничего не скрывает. Он прошел вдоль Брук-стрит, очень медленно, дав им возможность скрыться, если бы им захотелось, хотя и молил Бога, чтобы этого не произошло.

Он не спеша пошел им навстречу по Спеллинг-стрит. Они не двигались по-прежнему. Неожиданно один из прохожих случайно столкнулся с ним и обронил наполненный чем-то бумажный пакет на тротуар. Пакет прорвался, его содержимое разлетелось в разные стороны.

Именно теперь, не раньше и не позже, с досадой подумал он, но быстро улыбнулся, встал на одно колено и начал собирать вещи этого бедолаги.

– Я искренно сожалею, – сказал он и только теперь увидел, что это пожилая женщина.

Она, весело расхохотавшись, сказала, что он слишком высок ростом, чтобы наклоняться за такими мелочами.

– Мне это не составило труда, и я сам виноват, – сказал он, пожав плечами.

Он оказался достаточно близко от ведьм, возможно, что они слышали этот разговор, но он не должен был выказывать свой страх перед ними.

Женщина держала на плече большую холщовую сумку. Наконец он собрал все маленькие пакеты и аккуратно сложил их в эту сумку. Женщина ушла прочь, помахав в ответ на его сердечный жест, выражающий уважение.

Ведьмы не сдвинулись с места. Он знал это и ощущал, что они наблюдают за ним. Он чувствовал в себе ту же силу, которая вызывала сияние их глаз, а возможно, и такую же энергию. Теперь их разделяли всего двадцать футов.

Он повернул голову и взглянул на ведьм. Он стоял спиной к уличному движению и видел их отчетливо перед толстым полированным стеклом витрины, заполненной одеждой. Как устрашающе они оба выглядели. Сияние, исходившее от Роуан, отразилось слабым свечением в его глазах, и теперь он чувствовал ее запах – бескровный. Ведьма, которая не могла родить. Запах мужчины был сильный, а лицо – ужасное, преисполненное подозрения и, возможно, ярости.

Он похолодел, увидев, как они смотрят на него. «Но тебя не обязан любить каждый человек, – подумал он с легкой усмешкой. – Даже не каждая ведьма может любить тебя. Слишком многого ты хочешь». Важным был тот факт, что они не скрылись.

И он снова пошел в их направлении. Но Роуан Мэйфейр поразила его. Она направила в его сторону указательный палец, прижав руку к груди, жестом предлагая ему посмотреть через улицу.

Возможно, это был трюк. «Они задумали убить меня», – подумал он. Эта мысль позабавила его, но только отчасти. Он поглядел в указанном ею направлении. Увидел напротив кофейную лавку. И тут же увидел цыгана, только что появившегося там же вместе с весьма пожилым человеком Юрий выглядел больным, хуже, чем когда-нибудь прежде, а его бесформенные джинсы и рубашка были слишком легкими для прохладной погоды.

Юрий сразу увидел Эша. Он отошел от заполненного людьми входа и уставился на Эша безумным, как тому показалось, взглядом. Бедняга, он сумасшедший, пожалел его мысленно Эш. Пожилой человек что-то настоятельно говорил Юрию и, видимо, не замечал, что Юрий смотрит в другую сторону.

Этот пожилой человек… Определенно это был Стюарт Гордон! Он носил мрачную, старомодную одежду Таламаски: плосконосые ботинки, пальто с очень узкими лацканами и жилет, совпадающий по цвету с пальто. Почти точное подобие. Да, это Гордон, определенно он или другой член Таламаски – ошибиться невозможно.

Как страстно Гордон убеждал Юрия, каким смятенным он выглядел. И Юрий стоял на расстоянии не более шага от этого человека, который мог в любой момент убить Юрия каким-либо из полудюжины секретных способов.

Эш начал переходить улицу, увернувшись от одной машины и заставив другую поспешно и с визгом затормозить.

Внезапно Стюарт Гордон осознал, что Юрий был чем-то отвлечен. Это его раздосадовало. Он захотел увидеть, что именно отвлекло от него внимание Юрия. Он повернулся как раз в тот момент, когда Эш, оказавшись на тротуаре, схватил Гордона за руку.

Узнавание не подлежало сомнению. «Он знает, кто я такой», – подумал Эш, и его сердце слегка вздрогнуло при виде этого человека. Этот мужчина, этот друг Эрона Лайтнера, был виновен. Несомненно, Гордон узнал его и вглядывался в его лицо со смешанным чувством ужаса и глубокого тайного знания.

– Вы узнали меня, – констатировал Эш.

– Вы убили нашего Верховного главу, – сказал мужчина, но эта фраза не прояснила ситуацию. Замешательство и узнавание зашли далеко за пределы того, что случилось всего лишь прошлой ночью. Гордона охватила паника, и он попытался разжать пальцы Эша. – Юрий, останови его, останови его!

– Лжец, – произнес Эш, – взгляни на меня. Ты прекрасно знаешь, кто я такой. Ты знаешь обо мне. Я уверен в этом, не смей мне лгать, ты виноват.

Они привлекли к себе внимание. Люди начали окружать их. Многие остановились, чтобы поглазеть.

– Сейчас же убери от меня свои руки! – яростно вскричал Стюарт Гордон сквозь зубы. Лицо его налилось кровью.

– Точно как и другой, – сказал Эш. – Ты убил своего друга Эрона Лайтнера! А как насчет Юрия? Ты послал человека, стрелявшего в него в долине.

– Я знаю только то, что мне сказали сегодня утром! – заявил Стюарт Гордон. – Вы должны отпустить меня.

– Должен? – переспросил Эш. – Я собираюсь убить тебя.

Ведьмы оказались рядом с ним. Он взглянул направо и на уровне своего локтя увидел Роуан Мэйфейр. Майкл Карри стоял с ней рядом. Его глаза источали ярость, как и прежде.

Вид ведьм обдал Гордона новой волной ужаса.

Крепко ухватив Гордона, Эш посмотрел на угол и поднял левую руку в сторону своего водителя. Тот стоял возле машины и следил за всем происходящим. Он сразу скользнул за руль, и машина тут же пришла в движение.

– Юрий! Ведь ты не позволишь ему так поступать со мной, правда? – В голосе Гордона слышалось отчаяние и блестяще разыгранное фальшивое негодование.

– Это вы убили Эрона? – спросил Юрий.

Он словно утратил рассудок, и Роуан Мэйфейр двинулась к нему, чтобы успокоить, когда он стал надвигаться на Гордона. Гордон корчился в отчаянной ярости, снова вцепившись в пальцы Эша.

Длинный «роллс-ройс» резко остановился перед Эшем Водитель поспешно вышел из машины и встал с ним рядом.

– Могу я помочь вам, мистер Эш?

– Мистер Эш, – повторил ужаснувшийся Гордон, прекративший бессмысленное сопротивление. – Что значит столь странное имя: «мистер Эш»?

– Сэр, к нам приближается полисмен, – предупредил водитель. – Скажите, что я должен сделать в этой ситуации.

– Давайте уйдем отсюда, пожалуйста, – попросила Роуан Мэйфейр.

– Да, все мы уйдем отсюда. – Эш повернулся и потащил за собой по тротуару спотыкающегося Стюарта.

Как только была открыта задняя дверца машины, он швырнул беспомощного Гордона на заднее сиденье, заставив его забиться в дальний угол. Майкл Карри пробрался вперед, рядом с водителем, а Роуан устроилась на откидном сиденье наискосок от Эша. Ее случайное, мимолетное прикосновение обожгло Эша. Юрий свалился на сиденье возле нее. Машина стала стремительно набирать скорость.

– Куда я должен доставить вас, сэр? – спросил водитель.

Стеклянная панель опускалась вниз и уже полностью исчезла в спинке переднего сиденья. Майкл Карри обернулся и всматривался мимо Юрия прямо в глаза Эша.

«Эти ведьмы, эти их глаза…» – в отчаянии думал Эш.

– Просто поскорее уезжай отсюда, – ответил он водителю.

Гордон потянулся к ручке двери.

– Заблокируй двери, – велел водителю Эш, но не стал дожидаться знакомого электронного щелчка и сжал правой рукой запястье Гордона.

– Сейчас же отпусти меня, подонок! – приказал Гордон низким, властным голосом.

– Ты хочешь рассказать мне всю правду? – спросил Эш. – Я собираюсь убить тебя точно так же, как покончил с твоим прихвостнем Маркусом. Что можешь ты сказать в свое оправдание?

– Как вы смеете? Как вы можете?.. – снова начал Гордон.

– Перестань лгать, – вмешалась Роуан Мэйфейр. – Ты виновен, и ты сделал это не один. Взгляни на меня.

– Я этого не делал! – вскричал Гордон. – Мэйфейрские ведьмы, – с горечью произнес он, разве что не выплевывая эти слова. – И этот монстр, это чудовище, которое вы извлекли из болот, Лэшер, – это он ваш мститель, ваш голем?

Человек страдал невероятно. Лицо его побледнело от шока. Но он был еще далек от поражения.

– Очень хорошо, – тихо произнес Эш. – Я намерен убить тебя, и ведьмы мне в этом не помешают. Не думаю, что они это сделают.

– Нет! Ты не сможешь! – сказал Гордон, поворачиваясь, чтобы видеть лицо Эша так же ясно, как лицо Роуан Мэйфейр, и его голова оказалась при этом напротив угла зачехленного сиденья.

– И почему же я не смогу? – спокойно спросил Эш.

– Потому что у меня есть женщина! – прошептал Гордон.

Молчание.

Лишь звуки движущихся машин вокруг них нарушали его, пока лимузин быстро и неуклонно продвигался вперед.

Эш взглянул на Роуан Мэйфейр. Затем на Майкла Карри, пристально смотревшего на него с переднего сиденья. И наконец взглянул на застывшего наискось от него Юрия, который, казалось, не был способен ни думать, ни разговаривать. Он снова посмотрел на Гордона.

– Эта женщина у меня давно, – сказал Гордон тихим прочувствованным голосом, но не без некоторой язвительности. – Я сделал это для Тессы. Я совершил это, чтобы привести мужчину Тессе. В этом состояла моя цель. Теперь отпустите меня, или вам никогда не удастся увидеть Тессу, никому из вас. Особенно вам, Лэшер или мистер Эш, кем бы вы ни оказались. Как бы вы ни называли себя! Или я трагически ошибаюсь и у вас есть свой собственный гарем?

Эш разомкнул пальцы, выпрямил их, позволяя им своим видом испугать Гордона, затем убрал руку, положив ее на колени.

Глаза Гордона покраснели и слезились. Все еще оцепеневший от ярости, он вынул огромный скомканный носовой платок и прочистил свой крючковатый нос.

– Нет, – спокойно сказал Эш. – Я собираюсь убить тебя прямо сейчас.

– Нет! Вы не увидите Тессу! – выпалил Гордон.

Эш склонился к нему очень близко.

– В таком случае отведите меня к ней, пожалуйста, и немедленно, или я удушу вас сейчас же.

Гордон молчал, но только мгновение.

– Прикажите своему водителю ехать на юг, – сказал он. – Выехать из Лондона и двигаться в направлении Брайтона – пока этих указаний вполне достаточно. Это часа полтора езды.

– Значит, у нас будет время поговорить немного, не так ли? – спросила ведьма Роуан.

Голос у нее был глубокий, почти хриплый. Она ослепительно улыбнулась Эшу, слегка сияя в темноте машины. Ее маленькие груди были великолепной формы, как он заметил в глубоком вырезе пиджака с черными шелковыми отворотами.

– Скажите мне, как вы могли сделать это? – обратилась она с вопросом к Гордону. – Убить Эрона. Вы ведь сами такой же человек, как Эрон.

– Я не делал этого, – с горечью произнес Гордон. – Я не хотел этого вообще. Это было глупое, поистине чудовищное злодеяние. И случилось оно прежде, чем я смог предотвратить его. То же произошло с Юрием – с выстрелом в него. Я не имею к этому никакого отношения. И все же там, в кофейной лавке, когда я сказал вам, что беспокоюсь за его жизнь, я именно так и думал. Существуют некие обстоятельства, которые просто оказались за пределами моего контроля.

– Я хочу, чтобы теперь вы рассказали нам обо всем, – сказал Майкл Карри. Он смотрел прямо на Эша, пристально и сурово. – Мы действительно не можем ограничить поступки нашего друга, сидящего здесь, и не собираемся это делать, даже если бы смогли.

– Я больше ничего не скажу, – ответил Гордон.

– Это довольно глупо, – отозвалась Роуан.

– Нет, вовсе не так, – возразил Гордон. – Это единственное, что мне остается. Сказать вам то, что я знаю, до того, как вы увидите Тессу и завладеете ею, – значит, позволить вам сразу покончить со мной.

– Возможно, я поступлю с вами так в любом случае, – сказал Эш. – Вы покупаете сейчас несколько часов жизни.

– Не так быстро. Существует множество вещей, о которых я могу рассказать вам. Вы себе этого даже не представляете. Мне потребуется гораздо больше времени, чем несколько часов.

Эш ничего не ответил.

Плечи Гордона ссутулились. Он глубоко вздохнул, глядя поочередно на своих похитителей, а затем снова повернулся к Эшу. А тот отодвигался от него, пока тоже не оказался на другом краю сиденья. Он не желал оставаться вблизи этого человеческого существа, вздорного и порочного, которое, он знал, в конечном счете ему придется убить.

Он посмотрел на ведьм. Роуан Мэйфейр сидела, опершись рукой о колено, – совсем так, как свойственно было ему самому, и теперь подняла руку, жестом прося его быть терпеливым.

Щелчок зажигалки насторожил Эша.

– Не будете возражать, если я закурю, мистер Эш, в вашей изысканной машине? – спросил Майкл Карри с переднего сиденья. Его голова уже склонилась к сигарете и крошечному огоньку зажигалки.

– Пожалуйста, делайте все, что пожелаете, – сказал Эш с сердечной улыбкой.

К его изумлению, Майкл Карри улыбнулся в ответ.

– В машине есть виски, – сообщил Эш. – Там же содовая и лед. Не желает ли кто-нибудь из вас выпить?

– С удовольствием, – ответил Майкл Карри, выпуская дым сигареты. – Но, проявляя умеренность, подожду до шести.

«Значит, этот маг породил Талтоса, – подумал Эш, изучая профиль Майкла и его слегка грубоватые, но удивительно пропорциональные черты лица. – В его голосе ощущаются вожделение и страсть, которые, несомненно, распространяются на множество разных вещей. Взглянуть хотя бы на то, как он наблюдает за зданиями, мимо которых мы проезжаем. Он не пропустит ничего».

Роуан Мэйфейр продолжала смотреть только на Эша.

Они наконец выехали за пределы города и двинулись в нужном направлении.

– Это правильная дорога, – сказал Гордон низким голосом. – Продолжайте так же, пока я не скажу.

Старик отвернулся в сторону, будто просто проверял их направление, но затем он сильно ударился лбом о стекло и зарыдал.

Никто не отреагировал ни единым словом. Эш просто смотрел на своих ведьм. Затем вспомнил о фотографии рыжеволосой и взглянул на Юрия, с закрытыми глазами сидевшего напротив него, рядом с Роуан. Юрий забился в угол машины, отвернулся от всех, и по лицу его тоже катились слезы, хотя он не издал ни звука.

Эш наклонился вперед и положил руку на колено Юрию, пытаясь таким образом его утешить.

 

Глава 14

Возможно, был ровно час пополудни, когда Мона проснулась в передней спальне наверху. Она залюбовалась дубами за окном. Их ветви покрылись яркой листвой, снова зазеленевшей после недавнего весеннего ливня.

– Вас к телефону, – сообщила Эухения.

Мона чуть не сказала вслух: «Боже, я так рада, что не одна здесь!» Ей никому не хотелось признаваться, что она встречалась с духами в этом легендарном доме и что ее сновидения оказались весьма тревожными.

Эухения с подозрением рассматривала просторную белую хлопчатую рубашку Моны. Что в ней могло быть не в порядке? Ведь она достаточно длинная, не так ли? В каталоге вещь значилась под названием «Рубашка поэта».

– Не годится спать в такой красивой одежде! – объявила Эухения. – Ты только посмотри на эти прелестные длинные рукава: они измяты. А это кружево! Такое изысканное кружево!

Если бы только она могла сказать: «Отвали, Эухения! Она и предназначена для того, чтобы ее мяли».

Одной рукой Эухения протягивала ей стакан с молоком, холодным, соблазнительным. А другой – яблоко на маленькой белой тарелочке.

– Откуда звонят? – спросила Мона. – От Злой Королевы?

Разумеется, Эухения понятия не имела, о чем она говорит, но это не имело значения. Эухения снова указала на телефон. Мона протянула руку к трубке и внезапно осознала, что сновидение словно растворилось. Подобно сдернутой с лица вуали, оно не оставило ничего, кроме слабого воспоминания о структуре и цвете. И весьма странной уверенности в том, что она должна назвать дочь Морриган – именем, которого она никогда не слышала прежде.

– А что будет, если родится мальчик? – вслух спросила Мона.

Она подняла трубку.

Это был Райен. Похороны закончились, и вся толпа Мэйфейров прибывала в дом Беа. Лили собиралась остаться у нее на несколько дней, а также там будут Шелби и тетя Вивиан. Сесилия была за городом, присматривала за Старухой Эвелин и чувствовала себя хорошо.

– Не могла бы ты проявить старомодное гостеприимство и приютить на некоторое время на Первой улице Мэри-Джейн Мэйфейр? – спросил Райен. – Я не смогу отвезти ее домой, в Фонтевро, до завтра. Кроме того, думаю, что тебе было бы неплохо познакомиться с ней поближе. И естественно, она почти влюблена в дом на углу Первой и Честнат и хочет задать тебе тысячу вопросов.

– Привезите ее сюда, – сказала Мона. Молоко было приятным на вкус! Пожалуй, это было самое холодное молоко, которое она пробовала за всю свою жизнь, и к тому же совсем не густое, а именно это его свойство ей так не нравилось.

– Я буду рада ее компании, – продолжала она. – Это место полно духов, ты оказался прав.

Она тут же подумала, что не следовало, наверное, признаваться в том, что ее, Мону Мэйфейр, в этом великолепном доме преследовали духи.

Но Райену было не до того, он сосредоточился на своих обязанностях и просто продолжал объяснять, что за бабушкой Мэйфейр там, в Фонтевро, ухаживал маленький мальчик из Наполеонвилля и что это прекрасная возможность убедить Мэри-Джейн выбраться из этих развалин и переехать в город.

– Эта девочка нуждается в семье. Она уже сыта по горло всей этой скорбью и страданием. Ее первый настоящий визит сюда по очевидным причинам оказался подлинным кошмаром. Она до сих пор не может прийти в себя после того несчастного случая. Ты знаешь, ведь все произошло буквально у нее на глазах. Я хочу вытащить ее оттуда.

– Хорошо, конечно, но смотри, она будет чувствовать себя ближе ко всем после этого. – Мона пожала плечами и с хрустом откусила большой кусок яблока. Она явно была голодна. – Райен, слышали ли вы когда-нибудь имя Морриган?

– Нет… По-моему, нет.

– Никогда не было некой Морриган Мэйфейр?

– Такого я не припомню. Это старинное английское имя, не так ли?

– Хм-м-м. Думаешь, оно красивое?

– Но что будет, если родится мальчик, Мона?

– Нет, я знаю, – сказала она. И тут же спохватилась: с какой стати она может утверждать это? То было сновидение, не так ли, и оно, должно быть, отражает ее страстную мечту, желание иметь девочку и воспитать ее свободной и сильной – такой, какими обычно девочки не бывают.

Райен обещал подъехать в течение ближайших десяти минут.

Мона сидела, опершись на подушки, снова глядя на возродившуюся зелень и на пятна и полоски голубого неба, видневшегося сквозь густые заросли. В доме царило полное безмолвие. Эухения исчезла. Мона скрестила голые ноги: рубашка лишь слегка прикрывала колени пышными кружевами. Рукава и правда были жутко скомканы – ну что из того? Они больше походили на пиратские. Кто станет хранить такую вещь в идеальном порядке? Быть может, пираты? Пираты должны ходить в измятой одежде. А Беатрис накупила целую уйму таких вещей! Предполагалось, что они подходят всем «юным», как подозревала Мона. Да, все это красиво. Нашиты даже перламутровые пуговицы Такая одежда заставляла чувствовать себя… маленькой мамой!

Она засмеялась. Ах, яблоко превосходное.

Мэри-Джейн Мэйфейр. Неким образом это была единственная личность в семействе, которая взволновала бы Мону своим появлением, а с другой стороны, что, если Мэри-Джейн станет говорить на всякого рода нелепые и ведьмовские темы? Что, если она начнет нести безответственную ерунду? Мона с ней не сможет справиться.

Мона откусила еще кусок яблока. Это поможет преодолеть недостаток витаминов в организме, подумала она, но ей необходимы добавки, предписанные Аннелле Залтер. Она допила молоко одним большим глотком.

– А как насчет Офелии? – спросила она вслух.

Будет ли правильно, если она назовет девочку именем бедной безумной Офелии, утопившейся после того, как ее отверг Гамлет? Возможно, нет. «Офелия – это мое тайное имя, – подумала она, – а тебя намерены назвать Морриган».

Великолепное ощущение полного благополучия снизошло на нее. Морриган… Она закрыла глаза и почувствовала запах воды, услышала, как волны обрушиваются на скалы.

Звук разбудил ее внезапно. Она спала и не знала, как долго. Райен стоял возле ее кровати, и рядом с ним была Мэри-Джейн.

– Ох, извините меня! – Мона вскочила и обошла вокруг кровати, чтобы поздороваться с ними.

Райен как раз собирался выйти из комнаты.

– Полагаю, ты уже знаешь, что Майкл и Роуан находятся в Лондоне. Майкл сказал, что будет звонить тебе.

Он вышел и направился вниз по лестнице. Рядом с ней стояла Мэри-Джейн.

Какая перемена произошла с ней по сравнению с тем полуднем, когда она явилась в дом на Первой улице и высказала множество предположений по поводу Роуан! Но не следовало забывать, что все предположения оказались правильными. Желтые волосы Мэри-Джейн свободно раскинулись по плечам и блестели, словно воск, а соски больших грудей явственно проступали сквозь ткань белого кружевного облегающего платья. Виднелись только едва заметные следы грязи – возможно, с кладбища – на высоких каблуках бежевых туфель. У нее была тончайшая, легендарная талия южанки.

– Эй, привет, Мона, надеюсь, тебе не будет в тягость, если я побуду здесь. – Мэри-Джейн схватила правую руку Моны и принялась яростно трясти ее; голубые глаза сверкали, когда она смотрела на Мону сверху вниз со своего, несомненно, величественного роста: примерно пять футов восемь дюймов вместе с каблуками. – Послушай, я могу сократить время своего пребывания, если тебе захочется. Я отменно владею автостопом, должна тебе признаться, и прекрасно доберусь до Фонтевро. Эй, погляди-ка, мы обе носим белое кружево, а у тебя еще и эти прелестные буфы! Эй, да ты просто восхитительна: выглядишь как белый кружевной колокольчик с рыжими волосами. Послушай, можно мне выйти на переднюю веранду?

– Да, разумеется. И я рада, что ты приехала к нам, – ответила Мона. Ее рука была липкая из-за яблока, но Мэри-Джейн этого не заметила.

Мэри-Джейн последовала за Моной.

– Надо поднять кверху это окно, – сказала Мона, – а затем подлезть под него. Но это на самом деле не платье, а что-то вроде рубашки. – Ей нравилось, как рубашка свободно облегала тело. И ей нравилось, как юбки Мэри-Джейн ниспадали с ее крошечной талии.

Ладно, теперь не время думать о талиях. Она прошла на веранду после Мэри-Джейн. Свежий воздух. Ветерок с реки.

– Позже я могу показать тебе мой компьютер и разъяснить ситуацию на фондовой бирже. У меня есть инвестиционный фонд, и я управляю им уже шесть месяцев, он приносит миллионные прибыли. Очень жаль, что я не могу в полной мере воспользоваться своими выигрышами.

– Я слушаю тебя, дорогая, – сказала Мэри-Джейн.

Она положила руки на балюстраду и смотрела вниз, на улицу. – Ну и особняк! Вот уж действительно – ничего не скажешь.

– Дядя Райен утверждает, что это не особняк, а просто городской дом, – сказала Мона.

– Да уж, ничего себе городской дом.

– Да, и городок тоже.

Мэри-Джейн рассмеялась, откинувшись всем телом назад, а затем повернулась и взглянула на Мону, как только та ступила на веранду. Она неожиданно осмотрела Мону снизу доверху, словно что-то поразило ее воображение, а затем застыла, глядя Моне прямо в глаза.

– В чем дело? – спросила Мона.

– Ты беременна, – сказала Мэри-Джейн.

– Ох, ты говоришь так из-за этой рубашки, или халата, или как еще это называется.

– Нет, ты беременна, – твердо заявила Мэри-Джейн.

– Ну ладно, – сказала Мона, – конечно, это так. – Смех непосредственной гостьи был заразителен. Мона прочистила горло. – Что скрывать – об этом всем известно. Или тебе еще не успели рассказать? У меня будет девочка.

– Ты так думаешь?

Что-то заставило Мэри-Джейн ощутить чрезвычайную неловкость. По всем правилам хорошего тона она должна была выразить радость по этому поводу и высказать свои прорицания относительно ребенка. Разве не так поступают самозваные ведьмы?

– Ты уже получила результаты тестов? – спросила Мона. – У тебя нашли эту гигантскую спираль?

Под кронами деревьев было так прекрасно, и Моне захотелось спуститься в сад.

Мэри-Джейн время от времени искоса поглядывала на нее, затем лицо ее немного расслабилось: загорелая кожа без единого изъяна, желтые волосы, покоящиеся на полных, гладких плечах.

– Да, у меня точно есть эти гены, все верно, – подтвердила Мэри-Джейн. – У тебя тоже, не так ли?

Мона кивнула.

– Сказали они тебе еще что-нибудь?

– Что, возможно, это не имеет никакого значения. Я могу рожать здоровых детей, как каждый в нашей семье, за исключением одного случая, о котором никто не желает говорить.

– Х-м-м-м, – промычала Мона. – Я все еще хочу есть. Спустимся вниз?

– Да, хорошо, а то я уже готова обглодать дерево!

Мэри-Джейн казалась вполне нормальной к тому времени, когда они добрались до кухни, обсуждая по пути каждую картину и каждый предмет мебели, попадавшиеся на глаза. Оказалось, что она никогда прежде не была внутри дома.

– До чего же немыслимо скверно, что мы не пригласили тебя, – сказала Мона. – Именно так, мы просто об этом не подумали. Все беспокоились в тот день о состоянии Роуан.

– А я и не ожидала какого-то особого приглашения ни от кого, – откликнулась Мэри-Джейн. – Но этот дом просто великолепен! Взгляни хотя бы на картины на стенах!

Мона не могла не испытать гордость за то, как талантливо Майкл освежил каждую картину, и неожиданно ей пришла в голову мысль, которая посещала ее более пятидесяти миллионов раз на последней неделе: когда-нибудь этот дом будет принадлежать ей. Кажется, это уже свершилось. Но она не должна думать так теперь, когда Роуан пришла в себя. Будет ли Роуан действительно по-настоящему здорова? В памяти промелькнуло воспоминание: Роуан в гладком шелковом черном костюме, сидящая здесь, с прямыми черными бровями и большими, строгими, словно полированными серыми глазами.

То, что Майкл был отцом ее ребенка, что она была беременна этим ребенком, что это связывало ее с ними обоими, внезапно показалось ей неприятным.

Мэри-Джейн приподняла одну из портьер в столовой.

– Кружево, – произнесла она шепотом. – Тончайшее, не так ли? Все здесь самого великолепного качества.

– Да, полагаю, это так, – кивнула Мона.

– И ты тоже, – сказала Мэри-Джейн, – ты выглядишь словно сказочная принцесса, вся в кружевах. Подожди, ведь мы обе одеты в кружево. Я просто его обожаю.

– Спасибо, – ответила Мона, слегка возбужденная. – Но как может столь красивая девушка, как ты, замечать такую, как я?

– Не сходи с ума, – ответила Мэри-Джейн, проносясь мимо нее в кухню. Она изящно покачивала бедрами и звонко постукивала высокими каблуками. – Ты просто блистательная девушка. А я – хорошенькая. Я знаю, что это именно так. Но мне нравится смотреть на других красивых девушек, и всегда нравилось.

Они сели вместе за стеклянный столик. Мэри-Джейн рассматривала тарелки, поставленные перед ней Эухенией, глядя сквозь них на свет.

– Итак, перед нами настоящий костяной фарфор, – объявила она. – У нас есть несколько похожих штучек в Фонтевро.

– Неужели у вас там все еще сохранились такие вещи?

– Дорогая, ты просто изумилась бы, если бы видела, что там еще хранится на чердаке. А как же! Там есть и серебро, и фарфор, и старые портьеры, и коробки с фотографиями. Ты должна бы посмотреть на все это. Этот чердак совершенно сухой, и там тепло. Там все накрепко опечатано. Барбара Энн обычно жила там. Ты знаешь, кем она была?

– Да. Матерью Старухи Эвелин. И моей прапрабабкой.

– И моей тоже! – торжествующим тоном объявила Мэри-Джейн. – Разве это не чудо?

– Да, несомненно. Часть всей жизни Мэйфейров. А тебе следовало бы посмотреть на генеалогическое древо Мэйфейров – как все ветви его пересекаются. Типа того, что, если бы я, например, вышла замуж за Пирса, с кем у нас не только общая прапрабабка, но и общий прадед, который также выскочил из… Черт подери, сложнейшая вещь – проследить, как они пересекаются. Оттуда происходит каждый из Мэйфейров. Ты должна будешь провести чуть ли не год за изучением генеалогического древа, стараясь только прояснить картину, чтобы понять, кто же это сидит рядом с тобой на семейном пикнике, – понимаешь, что именно я имею в виду?

Мэри-Джейн кивнула, приподняв брови и изогнув губы в улыбке. Она красила губы лиловой помадой с каким-то дымчатым оттенком, от одного вида которого можно было умереть. «Боже мой, – подумала Мона, – ведь я уже женщина и могу тоже носить этакое барахло, если только захочу».

– Ох, могу тебе одолжить все мои вещи, если хочешь, – сказала Мэри-Джейн. – У меня есть даже сумка с самым необходимым для короткого путешествия. Ты представляешь! В ней полно косметики – ее купила мне тетушка Беа, – и все там от «Сакс, Пятая авеню» и от «Бергдорф-Гудман» из Нью-Йорка.

– Благодарю, очень любезно с твоей стороны! Эухения принесла немного телятины из холодильника и маленькие нежные кусочки морского гребешка, которые Майкл отложил для Роуан. Теперь она пыталась поджарить их с ломтиками грибов и лука, уже заготовленными и упакованными в пластиковый мешочек.

– Боже, пахнет вкусно, не так ли? – сказала Мэри-Джейн. – Я не хотела читать твои мысли, просто так случилось.

– Мне все равно. Насколько мы обе знаем, это ненадежно и часто воспринимается неверно.

– Ох, это совершенно справедливо, – согласилась Мэри-Джейн.

Затем она снова взглянула на Мону, примерно так же, как смотрела на нее наверху. Они сидели напротив друг друга, как обычно садились Роуан и Мона, только Мона заняла место Роуан, а Мэри-Джейн – место Моны. Мэри-Джейн рассматривала серебряную вилку и вдруг опять перевела взгляд на Мону.

– В чем дело? – спросила Мона. – Ты смотришь на меня так, будто что-то произошло.

– Все смотрят на тебя, когда ты беременна. Так всегда бывает, как только это становится известно.

– Я знаю об этом, – сказала Мона. – Но в твоем взгляде есть что-то иное. Другие приходят от этого в восторженное состояние, ласково смотрят на меня, с любовью и одобрением, но ты…

– Что такое одобрение?

– Похвала, – ответила Мона.

– Я намерена получить образование, – сказала Мэри-Джейн, решительно тряхнув головой. Она отложила вилку в сторону. – Что означает этот узор на серебре?

– Сэр Кристофер, – сказала Мона.

– Ты считаешь, мне уже поздно пытаться стать истинно образованной личностью?

– Вовсе нет, – ответила Мона. – Ты слишком умна, чтобы позднее начало смогло обескуражить тебя. Кроме того, ты уже достаточно образованна. Ты просто образованна по-другому. Я никогда не бывала в тех местах, где тебе приходилось жить. Я никогда не чувствовала ответственности.

– Да ладно. Я и сама не всегда хотела быть такой. Ты знаешь, что я убила человека? Я столкнула его с пожарной лестницы в Сан-Франциско, и он упал с высоты четырех этажей в каком-то переулке и размозжил себе голову.

– Почему ты это сделала?

– Он пытался оскорбить меня. Он накачал меня героином, пытался изнасиловать и говорил, что мы с ним должны стать любовниками. Он был проклятый сутенер. Ну вот, я и столкнула его с лестницы.

– Кто-нибудь знает об этом?

– Нет. – Мэри-Джейн тряхнула головой. – Я не рассказывала эту историю никому другому в семье.

– Я бы тоже не рассказала. Хотя многие в нашем клане способны на такие поступки. Сколько девушек, как ты думаешь, стали добычей этого сутенера? Ведь именно так говорят в подобных случаях, не так ли?

Эухения прислуживала за столом, не обращая на них ни малейшего внимания. Телятина с виду была превосходна, хорошо обжаренная и сочная. В легком винном соусе.

Мэри-Джейн кивнула.

– Куча девчонок. Полные идиотки.

Эухения поставила перед ними холодный салат из картофеля с горошком – еще одно блюдо по рецепту Майкла Карри, приправленное маслом и чесноком. Старая служанка шлепнула большую ложку салата на тарелку Мэри-Джейн.

– У нас не найдется еще молока? – спросила Мона. – Что ты пьешь, Мэри-Джейн?

– Кока-колу, пожалуйста, Эухения, если вы не возражаете. Я, конечно, могу встать и принести ее сама.

Эухения захлебнулась в ярости от такого предложения, особенно из-за того, что оно исходило от какой-то новоявленной родственницы, да еще и совершенной деревенщины.

Она поставила на стол банку и стакан со льдом.

– Ешь, Мона Мэйфейр! – Эухения налила молока из картонного пакета. – Ну, начинай же.

Мясо показалось Моне отвратительным на вкус. Она не могла понять почему. Ей всегда нравилась пища такого рода. Теперь же, как только перед ней оказывалась еда, Мона испытывала отвращение. Возможно, просто обычный приступ дурноты, подумала она, и это только доказывает, что все развивается согласно графику. Аннелле сказала, что вкусовые ощущения изменятся примерно после шести недель. Правда, это было до того, как она объявила, что ребенок уже был трехмесячным чудовищем.

Мона пригнула голову. Маленькие обрывки, лоскутки того последнего сновидения снова вернулись к ней, очень настойчивые и наполненные ассоциациями, которые убегали с немыслимой скоростью, стоило ей попытаться схватить их и удержать в памяти, чтобы постичь смысл всего сновидения.

Она снова откинулась на спинку стула и начала медленно пить молоко.

– Только оставь упаковку, – сказала она Эухении, суетившейся рядом, сморщенной и внушительной, сверкающей глазами то на нее, то на нетронутую тарелку.

– Она будет есть то, что ей захочется, не так ли? – спросила Мэри-Джейн, стараясь помочь Моне.

Такая милая! Сама она с аппетитом расправилась со своей телятиной и шумно стучала вилкой по тарелке, пытаясь наколоть кусочки грибов и лука, которые еще оставались от салата. Наконец нервы Эухении не выдержали, и она вышла.

– Вот салат, ты хочешь его? Возьми, пожалуйста. – Мона подтолкнула тарелку к Мэри-Джейн. – Я до него даже не дотронулась.

– Ты уверена, что не станешь есть?

– Меня от него тошнит. – Она налила себе еще стакан молока. – Я никогда не отличалась любовью к молоку, знаешь ли, быть может, потому, что холодильник в нашем доме никогда не сохранял его холодным. Но теперь пью с удовольствием. Все изменяется.

– Правда? Что, например? – спросила Мэри-Джейн, широко раскрывая глаза. Она одним духом покончила с целой банкой кока-колы. – Можно мне взять еще одну?

– Да, – сказала Мона.

Она наблюдала, как Мэри-Джейн подскочила к холодильнику. Ее расклешенное платье по фасону походило на детское. Ноги выглядели великолепно мускулистыми благодаря высоким каблукам, хотя они смотрелись точно так же и в другой день, когда на ней были плоские туфли без каблука. Мэри-Джейн вернулась и принялась с жадностью поглощать предложенный Моной салат.

Эухения просунула голову в дверь из кладовки дворецкого.

– Мона Мэйфейр, ты вообще ничего не ела! Ты живешь на картофельных чипсах и прочей гадости!

– Убирайся отсюда! – твердо произнесла Мона. Эухения тут же исчезла.

– Но ведь она старается заботиться по-матерински и все такое прочее, – вступилась за служанку Мэри-Джейн. – Почему ты кричишь на нее?

– Я не желаю, чтобы кто бы то ни было относился ко мне по-матерински. И кроме того, она так ко мне не относится. От нее уже нет житья. Она думает… она думает, что я… что я скверная девчонка. Объяснять это слишком долго. Она вечно бранит меня за все подряд.

– Да, но ведь когда отцу ребенка столько лет, сколько Майклу Карри, понимаешь, люди начинают обвинять или его, или тебя.

– Откуда ты знаешь об этом?

Мэри-Джейн перестала поглощать еду и поглядела на Мону.

– Ладно, но ведь это он, не так ли? Я вроде как вычислила, что ты влюблена в него, еще когда была у вас впервые. Я вовсе не хочу сказать, что ты сумасшедшая. Думаю, любовь сделала тебя счастливой. И это ощущение не покидает меня и сейчас: ты счастлива, потому что он отец твоего ребенка.

– Я не слишком в этом уверена.

– Ох, но это он, – заверила Мэри-Джейн.

Она подцепила вилкой последний кусок телятины, отправила его в рот и с наслаждением стала жевать: смуглые гладкие щеки ходили ходуном, но на них не появлялись ни складки, ни морщинки – ни малейшего искажения. Вот уж действительно красивая девушка.

– Я знаю, – произнесла она, как только смогла проглотить мясо, прожеванное настолько, чтобы только не повредить горло и не подавиться до смерти.

– Послушай, – сказала Мона, – это нечто такое, о чем я еще ни с кем не говорила, и…

– Все знают об этом, – сказала Мэри-Джейн. – Беа знает об этом. Она рассказала мне. Ты знаешь, что может спасти Беа? Эта женщина сумеет преодолеть свою скорбь по Эрону только по одной простой причине. Она никогда не перестанет беспокоиться о ком-нибудь еще. Она действительно тревожится о тебе и о Майкле Карри, потому что у него есть эти гены, как всем известно, а он муж Роуан. Но она говорит, что цыган, в которого ты влюбилась, совершенно тебе не подходит. Ему нужна женщина другого рода – одинокая, бездомная, лишенная семьи, – такая, как он сам.

– И она сказала все это?

Мэри-Джейн кивнула. Внезапно она увидела тарелку с хлебом, которую Эухения поставила на стол, – с ломтями обычного белого хлеба.

Мона не считала подобный хлеб подходящим для еды. Она ела только французский хлеб или булочки, специально приготовленные для определенных блюд. Нарезанный ломтями хлеб! Ломти белого хлеба!!

Мэри-Джейн схватила верхний ломоть, сложила его и обмакнула в соус.

– Да, именно так она говорила, – кивнула Мэри-Джейн. – И тете Вив, и Полли, и Энн-Мэри. Кажется, она не знала, что я тоже слышу. Но я хочу сказать, что забота о семье помогает ей жить. Она так много думает о других. Вот, например, приехала в Фонтевро и вытащила меня оттуда.

– Как смогли они узнать все обо мне и Майкле? Мэри-Джейн пожала плечами.

– Ты меня спрашиваешь? Дорогая, это же семейство ведьм… Предполагается, что ты знаешь обо всем лучше меня. Они найдут сколько угодно способов, чтобы выяснить то, что им нужно. Но, если хорошенько призадуматься, можно вспомнить, что Старуха Эвелин проболталась Вив, если я не ошибаюсь. Что-то о том, что ты с Майклом оставалась здесь наедине.

– Да, – со вздохом призналась Мона. – Жутко важная новость! Я не обязана обо всем им докладывать. Но если они начнут плохо относиться к Майклу, если переменят свое мнение о нем, если станут…

– Ах, не думаю, что тебе стоит тревожиться об этом; как я уже сказала, когда мужчина в его возрасте, а девушка – в твоем, они будут винить либо одного, либо другого. И в данном случае, я думаю, свалят все на тебя. Не то чтобы они стали делать подлости или что-нибудь подобное, но будут говорить: «Чего бы Мона ни пожелала – она своего добьется», и «Бедный Майкл», и все в таком же роде. Ведь ты понимаешь. Или будут говорить: «Если это подняло его с постели и он чувствует себя лучше, быть может, Мона действительно обладает целительным даром».

– Ужасно, – отозвалась Мона. – Но именно так я себя и чувствую.

– А знаешь, ты крутая, – сказала Мэри-Джейн. Телячий соус закончился. Следующий кусок хлеба Мэри-Джейн съела без всего. Она прикрыла глаза с удовлетворенной улыбкой. Ресницы, дымчатые и слегка фиолетовые, совпадали по цвету с губной помадой – нежные, пленительные и прекрасные. Черты лица ее были дьявольски близки к совершенству.

– Теперь я поняла наконец, кого ты мне напоминаешь! – вскричала Мона. – Ты похожа на Старуху Эвелин. Я имею в виду те фотографии, на которых она еще совсем молодая.

– Что же, это имеет под собой основание, не так ли? – сказала Мэри-Джейн. – Ведь мы обе произошли от Барбары Энн.

Мона налила себе последний стакан молока. Оно еще было удивительно холодным. Быть может, она и этот ребенок могли бы питаться одним молоком, хотя она не была в этом вполне уверена.

– Что ты имела в виду, говоря, что я «крутая»? – спросила Мона. – Что ты подразумевала под этим?

– Я имела в виду, что тебя не так-то легко обидеть. В большинстве случаев, если я говорю так, знаешь, откровенно, ничего не скрывая, без всякой задней мысли, по-настоящему пытаясь узнать человека… Ты понимаешь? Люди чувствуют себя оскорбленными.

– И неудивительно, – откликнулась Мона, – но меня ты не обижаешь.

Мэри-Джейн уставилась голодным взором на последний тонкий ломтик белого хлеба.

– Можешь взять его, – сказала Мона.

– Ты уверена?

– Абсолютно.

Мэри-Джейн схватила хлеб, вырвала из него середину и начала скатывать из нее шарик.

– Знаешь, я люблю так делать, – сказала она. – Когда была маленькой… Ты понимаешь? Я брала целую буханку и раскатывала ее на маленькие шарики!

– А как насчет крошек?

– Все до единой скатывала в шарики.

– Вау! – довольно равнодушным тоном отреагировала Мона. – Знаешь, ты действительно удивительное создание. В тебе поразительным образом соединяется мирское и мистическое – такого я еще не встречала.

– Вот и приехали, уже выставляешься, – недовольно фыркнула Мэри-Джейн. – Я знаю, что ты не хотела меня обидеть, просто дразнишься, ведь так? Если бы слово «мирское» начиналось с «б», я бы, по крайней мере, точно знала, что оно означает.

– С чего это ты вдруг об этом?

– Потому что я уже подошла к «б» в своем изучении словаря, – ответила Мэри-Джейн. – Я работаю над своим образованием несколькими различными методами. Мне хотелось бы знать, что ты думаешь по этому поводу. Понимаешь ли, я создаю для себя словарь с крупными буквами. Ты понимаешь? Словарь такого вида, какими пользуются старые леди с плохим зрением… И вот я вырезаю слова с буквой «б», что позволяет мне ознакомиться с их значениями прямо на месте, понимаешь, вырезаю каждое слово с определением значения, а потом бросаю все маленькие шарики бумаги… Хоп – и вот мы снова встречаемся с ними. – Она засмеялась. – Шарики. Много-много шариков.

– То-то я заметила, – сказала Мона, – мы, маленькие девочки, все увлекаемся ими, не так ли?

Мэри-Джейн зашлась от смеха.

– Это лучше, чем я ожидала, – признала Мона. – Девчонки в школе одобрительно воспринимали мой юмор, но почти никто из семьи не смеялся над моими шутками.

– Твои шутки и вправду смешны, – сказала Мэри-Джейн. – Это потому, что ты гениальна. Я разделяю людей на два вида: одни – с чувством юмора, а другие – без него.

– Но как быть со всеми словами, начинающимися с буквы «б»? Ты их вырезаешь, скатываешь в шарики…

– Дальше я кладу их в шляпу. Представляешь? Точно как номера лотерейных билетов.

– Да.

– И затем я вынимаю их из шляпы по очереди, по одному за раз. Если это слово никто никогда не использовал… Понимаешь? Как, например, батрачианс. Так вот, я сразу его выбрасываю. Но если это хорошее слово, например, блаженство – «состояние наивысшего удовольствия»… Тогда я запоминаю это слово прямо на месте.

– Хм-м-м, похоже, это довольно хороший метод. Догадываюсь, ты с большим удовольствием запоминаешь слова, которые тебе нравятся.

– О да, но на самом деле я запоминаю почти все – можешь себе представить? Не поверишь, но я очень умная. – Мэри-Джейн кинула себе в рот хлебный шарик и начала измельчать в порошок корку.

– Даже значение слова «батрачианс»? – спросила Мона.

– Бесхвостое прыгающее земноводное, – ответила Мэри-Джейн. Она грызла оставшиеся хлебные корки.

– Эй, послушай, Мэри-Джейн, – сказала Мона, – в этом доме уйма хлеба. Ты можешь есть сколько угодно. Вон на столе лежит целая буханка. Подожди, сейчас принесу.

– Сядь на место! Ты беременна. Я возьму сама! Мэри-Джейн вскочила со стула, схватила буханку в пластиковой упаковке и положила ее на стол.

– А как насчет масла? Ты хочешь масла? Здесь оно тоже есть.

– Нет, я постановила для себя есть хлеб без масла, экономить деньги, а кроме того, без масла хлеб кажется намного вкуснее. – Она вырвала ломоть прямо из пластика и с хрустом впилась в середину куска. – Дело в том, что я забуду значение слова «батрачианс», если не буду им пользоваться, но слово «блаженство» я буду употреблять и не забуду.

– Ухватила твою мысль. Почему ты так странно смотришь на меня?

Мэри-Джейн не ответила. Облизнула губы, прихватила несколько оставшихся кусочков мягкого хлеба и съела их.

– Все это время ты не забываешь, о чем мы говорили, ведь так? – наконец спросила она.

– Да.

– Что ты думаешь о своем ребенке? – На этот раз Мэри-Джейн выглядела встревоженной и заботливой; по крайней мере, в тоне ее явственно ощущалось сочувствие к тому, что ощущает Мона.

– С ним может быть что-то неладное.

– Да, – кивнула Мэри-Джейн. – Я тоже этого опасаюсь.

– Не думаю, что из него может получиться какой-то гигант, – поспешно сказала Мона, хотя с каждым словом, как она убедилась, говорить приходилось все с большим трудом. – Это не будет какое-то чудовище или что-то подобное. Но, может быть, что-то с ним будет не в порядке, гены создадут какую-нибудь комбинацию, и… случится что-то нехорошее. – Она глубоко вздохнула. Быть может, сейчас она испытывала самую чудовищную головную боль за всю жизнь. Она всегда о ком-нибудь беспокоилась: о своей матери, об отце, о Старухе Эвелин – о людях, которых любила. И в изобилии познала скорбь, особенно за последние годы. Но это беспокойство за будущего ребенка было совершенно другим: оно порождало столь глубокий страх, что он переходил в панику. Она непроизвольно опять положила руку себе на живот.

– Морриган… – прошептала она.

Что-то переместилось внутри ее, и она взглянула вниз, не изменяя положения головы.

– Что-то неладно с ребенком?

– Я слишком сильно беспокоюсь. Разве это ненормально – все время думать, что с ребенком что-то может случиться?

– Да, это нормально, – ответила Мэри-Джейн. – Но в этой семье есть множество людей с гигантскими спиралями, и при этом у них не рождаются ужасные, деформированные маленькие дети, не так ли? Я хочу спросить, понимаешь: существует ли документ, прослеживающий все случаи рождения детей с такими гигантскими спиралями?

Мона ничего не ответила. Она раздумывала. Какая разница, имеется ли такой документ или его не существует? Если этот ребенок имеет врожденные дефекты, этот ребенок… Она осознала, что смотрит сквозь зелень снаружи дома. Все еще продолжался день. Она думала об Эроне, лежащем в похожем на ящик склепе в семейном мавзолее, на одну полку выше Гиффорд. Восковые фигуры людей, накачанные жидкостями. Не Эрон, не Гиффорд. Почему в ее сновидении Гиффорд выкапывала ямку в земле?

Дикая мысль пришла ей в голову, опасная и святотатственная, но в действительности совсем не удивительная. Майкл исчез. Роуан исчезла. Сегодня вечером она может спуститься в сад одна, когда не останется никого бодрствующего во всем особняке, и тогда сможет выкопать останки тех двоих, которые покоятся под дубом, и увидеть, кто же все-таки там лежит.

Единственное препятствие состоит в том, что она боится совершить это. Она видела множество подобных сцен в фильмах ужасов – уже много лет, и там люди совершали нечто подобное: бродили среди могил на кладбищах, чтобы выкопать какого-нибудь вампира, или отправлялись в полночь, чтобы выяснить, кто именно лежит в той или иной могиле. Она никогда не верила в реальность этих сцен, особенно если человек делал это сам или для себя. Это было слишком пугающе. Для того чтобы выкопать тело, надо обладать характером покруче, чем у Моны.

Она взглянула на Мэри-Джейн, которая наконец, похоже, закончила свое хлебное пиршество и спокойно сидела, сложив руки на груди, упорно смотря на Мону, что слегка нервировало. Глаза Мэри-Джейн обрели тот мечтательный блеск, который появляется у человека, которому нечего делать, и взгляд кажется не пустым, но обманчиво сосредоточенным.

– Мэри-Джейн? – окликнула ее Мона.

Она ожидала, что девушка испугается и проснется, как говорится, и немедленно станет оправдываться, что задумалась. Но ничего подобного не произошло. Мэри-Джейн продолжала смотреть на нее точно так же.

– Да, Мона? – откликнулась она, нисколько не изменив выражения лица.

Мона поднялась с места. Она подошла к Мэри-Джейн и стояла рядом с ней, глядя на нее сверху, а Мэри-Джейн продолжала смотреть на нее большими пугающими глазами.

– Дотронься до младенца, вот так, дотронься, не стесняйся. Скажи мне, что ты чувствуешь.

Мэри-Джейн обратила взор на живот Моны и потянулась к нему очень медленно, словно собиралась с силами сделать то, о чем ее попросили. И вдруг отдернула руку, поднялась со стула и отошла в сторону. Она выглядела встревоженной.

– Не думаю, что мы должны делать это. Не стоит ворожить над малышом. Ты и я – молодые ведьмы, – сказала она. – Ты знаешь, что это действительно так. Что, если ворожба сможет… ты знаешь что… Если она подействует на него?

Мона вздохнула. Внезапно она решила, что не желает больше говорить на эту тему: чувство страха было слишком изнурительным и чертовски болезненным, и этого казалось более чем достаточно.

Единственный человек в мире, способный ответить на ее вопросы, – это Роуан, и она решила задать их ей раньше или позже, так как теперь уже ощущала в себе этого ребенка, а это было абсолютно невозможно, действительно немыслимо – чувствовать, как он шевелится, ощущать эти крошечные движения, даже если ребенку исполнилось только шесть или семь недель, или даже десять или двенадцать.

– Мэри-Джейн, сейчас мне нужно остаться одной, – сказала она. – Я не хочу показаться грубой. Просто меня беспокоит ребенок. Это истинная правда.

– Ты такая милая, что объясняешь это мне. Конечно, иди прямо сейчас. Я поднимусь наверх, если не возражаешь. Райен поставил мой чемодан в комнату тетушки Вив – представляешь? Я собираюсь быть там.

– Можешь пользоваться моим компьютером, если хочешь. – Мона повернулась спиной к Мэри-Джейн и снова выглянула в сад. – Он в библиотеке, и в нем установлено много программ. Загрузи прямо WordStar. Но можешь войти в Windows или Lotus 1-2-3 – все достаточно просто.

– Да, я знаю, как это сделать, не волнуйся, Мона Мэйфейр. Позови, если буду нужна тебе.

– Да, конечно, позову. Я… Я действительно довольна, что ты здесь, Мэри-Джейн, – добавила Мона. – Пока что не было известий, когда вернутся Майкл и Роуан.

А что будет, если они никогда не вернутся? Страх нарастал, окрашивая в мрачные тона все вопросы, случайно приходившие в голову. Ерунда. Они уже вот-вот приедут. Но, разумеется, они отправились на поиски людей, которые хотели во что бы то ни стало причинить им вред…

– Не беспокойся, дорогая, – сказала Мэри-Джейн.

– Да, конечно, – повторила Мона, толчком распахивая двери.

Она прошла по известняковым плитам по направлению к заднему двору. Все еще длился день: солнце висело высоко в небе, и его лучи пробивались сквозь дубовую листву на лужайку. Теперь наступило наилучшее, самое теплое время дня в этой части сада – и так будет до вечера.

Она перешла на траву. Вот здесь они были похоронены. Майкл добавил земли, и там проросла самая молодая, нежнейшая зелень.

Мона опустилась на колени и распростерлась на земле, не заботясь о своей великолепной белоснежной рубашке – их много. Вот что означало быть богатой, и она уже ощутила это, имея так много всего и не нуждаясь больше в дырявых туфлях. Она прижалась щекой к холодной земле и траве, и ее вздымающийся широкий рукав был похож на белый парашют, упавший с неба на землю. Мона закрыла глаза.

Морриган, Морриган, Морриган… Суда пересекали морскую гладь, освещая путь поднятыми вверх факелами. Но скалы казались опасными. Морриган, Морриган, Морриган… Да, это был сон! Полет с острова на северное побережье. Скалы опасны, как и чудовища, обитающие в глубинах шотландских озер.

Она услышала звук: кто-то копал неподалеку. Очнувшись от грез, она принялась рассматривать проглядывающие сквозь траву тигровые лилии.

Никто не копал землю. Ей показалось. «Ты хочешь их выкопать, ты, маленькая ведьма», – говорила она себе. Она должна была признать, что это забавно: играть в маленькую ведьму с Мэри-Джейн Мэйфейр. Да, ее приход доставил удовольствие. Надо иметь в запасе побольше хлеба.

Глаза ее закрылись. Случилось дивное чудо. Солнце ударило в веки, словно большая ветка или облако освободили его, и свет преобразил тьму в оранжевое сияние, и она ощутила, как тепло разливается по всему телу. В животе, на котором она пока еще могла спать, что-то снова шевельнулось. Ребенок.

Кто-то снова запел колыбельную. Ох, ведь это, должно быть, самая древняя колыбельная на свете. Это старый английский… Или латынь?

«Обрати внимание, – сказала Мона. – Я хочу научить тебя пользоваться компьютером до того, как тебе исполнится четыре года. И я хочу убедить тебя, что не существует на земле ничего, что могло бы помешать тебе стать тем, кем ты хочешь быть. Ты меня слушаешь?»

Малышка все смеялась и смеялась. Она перекувырнулась, вытянула в стороны крошечные ручки и все смеялась и смеялась. Она выглядела как крошечное «бесхвостое прыгающее земноводное». Мона тоже не могла остановиться – и все смеялась, смеялась… «Так вот ты какая!» – сказала она малышке.

И затем голос Мэри-Джейн произнес – теперь уже в чистом сновидении (и до какой-то степени Мона осознала это, потому что Мэри-Джейн была одета как Старуха Эвелин: платье из габардина и ботинки со шнуровкой), – это был определенно голос Мэри-Джейн: «Здесь есть нечто большее, чем ты увидела, дорогая. Тебе бы нужно как можно скорее принять серьезное решение».

 

Глава 15

– Послушай, забудь, что ты сделал, соберись, – увещевал Марклина Томми. – Они возвращались назад, в Обитель, так как на этом настоял Томми. – Мы должны вести себя так, как если бы были ни в чем не виноваты. Все свидетельства теперь уничтожены, контакты разрушены. Они не могут проследить ни один телефонный разговор от одного к другому. Но мы должны возвратиться туда и вести себя так, как будто ничего и не случилось, и обязаны высказать соболезнование по поводу смерти Маркуса, вот и все.

– Я скажу им, что беспокоился о Стюарте, – неуверенно произнес Марклин.

– Да, это именно то, что ты должен им сказать. Мы были обеспокоены судьбой Стюарта. Он находился в таком ужасном напряжении.

– Быть может, они даже не заметили, то есть, возможно, самые старые даже не заметили, что я ушел оттуда.

– И ты не нашел Стюарта, а теперь возвращаешься домой. Дошло до тебя? Ты должен был вернуться.

– А что будет дальше?

– Это они решат, – ответил Томми. – Независимо от того, что случилось, мы должны оставаться здесь, дабы не вызвать подозрения. Наша линия поведения весьма проста: «Что случилось? Пусть кто-нибудь объяснит!» Марклин кивнул.

– Но где же Стюарт? – спросил он.

Случайно он встретился взглядом с Томми. Томми был спокоен, как и тогда, в Гластонбери, когда Марклин упал на колени перед Стюартом и умолял его возвратиться.

– Он пошел на встречу с Юрием, вот и все. Стюарт не находится под подозрением, Марк. Ты единственный, кого могут подозревать, потому что ты так поспешно удрал. Теперь возьми себя в руки, старина, мы должны хорошо разыграть эту ситуацию.

– И как долго она продлится?

– Откуда мне знать? – спросил Томми тем же спокойным тоном. – По крайней мере, пока у нас не появится естественная причина уехать снова. Тогда мы вернемся в Риджент-парк и станем решать, как действовать дальше. Возобновить игру? Что мы теряем, оставаясь в ордене? Что мы обретаем при этом?

– Но кто же убил Антона?

Томми покачал головой. Теперь он следил за дорогой, словно Марклину был нужен штурман. И Марклин уже не столь был убежден, что не нуждается в такой помощи.

– Я вовсе не уверен, что мы должны туда возвратиться, – сказал Марклин.

– Ну это просто глупо. Они не имеют ни малейшего представления о том, что случилось.

– Откуда тебе это известно? – усомнился Марклин. – Боже мой! Юрий мог рассказать им! Томми, ты собираешься пользоваться своими мозгами? Возможно, невозмутимость отнюдь не то, что необходимо в такой ситуации. Стюарт поехал на встречу с Юрием, а Юрий может сам оказаться сейчас в Обители.

– Ты не думаешь, что у Стюарта достанет здравого смысла предупредить Юрия, чтобы он держался в стороне? Что там может существовать некий заговор и что Стюарт не имеет представления, насколько широко он распространился?

– Я думаю, у тебя самого достанет здравого смысла так поступить и, возможно, у меня, но я ничего не могу сказать о Стюарте.

– Итак, что, если Юрий находится там? Они знают о заговоре, но ничего не знают о нас! Стюарт не стал бы рассказывать Юрию о нас, независимо от того, что случилось. Подумай хорошенько. Что именно Юрий должен рассказать? Он может сообщить им о том, что произошло в Новом Орлеане, и, если он доберется до документов… Знаешь, мне кажется, я еще пожалею, что уничтожил возможность перехвата информации.

– Я об этом не жалею! – сказал Марклин. Его начинал раздражать деловой подход Томми, его абсурдный оптимизм.

– Ты опасаешься, что мы не сможем решить эту задачу – так? – спросил Томми. – Ты боишься, что мы расколемся, как Стюарт? Но, Марклин, ты должен понять, что Стюарт провел в Таламаске всю жизнь. А что значит эта Таламаска для тебя или для меня? – Томми сухо рассмеялся. – Старина! С нами они допустили ошибку – ведь я прав, братец?

– Нет, они не ошиблись, – ответил Марклин. – Стюарт знал, что делает, знает, что мы обладаем мужеством для выполнения планов, которые он никогда не мог бы даже осознать. Стюарт не сделал ошибки. Ошибка состояла в том, что кто-то убил Антона Маркуса.

– И у нас не было времени, чтобы выяснить, кто это сделал и почему, каковы были мотивы совершенного им преступления, ставшего для нас счастливым случаем. Ты понимаешь, что это счастливый случай, не так ли?

– Разумеется, понимаю. Мы избавились от Маркуса. Это уж точно. Но что случилось в момент убийства? Элвера разговаривала с убийцей. Убийца говорил что-то об Эроне.

– Не покажется ли тебе, что будет просто великолепно, если этот незваный гость принадлежит к семейству Мэйфейр? А что, если это ведьма высшего ранга? Говорю тебе, я мечтаю прочесть весь файл о мэйфейрских ведьмах, от корки до корки. Хочу знать буквально все об этих людях! Я думал об этом. Должен существовать какой-то способ предъявить права на бумаги Эрона. Ты знаешь Эрона. Он записывал буквально все. Должно быть, после него осталась куча картонных ящиков с бумагами. Они, вероятно, хранятся где-то в Новом Орлеане.

– Ты слишком забегаешь вперед! Томми, Юрий мог побывать там. Стюарт мог не выдержать. Они могут знать обо всем.

– Сомневаюсь, насколько серьезны твои предположения, – сказал Томми с видом человека, которому хотелось бы поразмышлять о чем-то более значительном. – Марклин, поворот!

Марклин чуть не пропустил его, и, едва свернув, они оказались на пути у другой машины. Но та уступила им дорогу, и Марклин устремился вперед. Через несколько секунд они съехали с автострады и начали спускаться вниз по проселочной дороге. Только тогда Марклин расслабился и дал отдых пальцам, намертво вцепившимся в руль во время этого инцидента. У него ныла челюсть – так крепко он сжал зубы.

Томми сердито посмотрел на приятеля.

– Послушай, не дави на меня, – неожиданно произнес Марклин, чувствуя, как жар заливает глаза, что всегда означало приступ откровенной ярости. Он отчетливо сознавал это состояние. – Дело совсем не во мне, Томми, весь вопрос в них! Теперь подадим назад немного. Мы разыграем это вполне естественно. Мы оба знаем, что нам делать.

Томми медленно повернул голову, когда они проезжали сквозь передние ворота, ведущие в парк.

– Должно быть, все члены ордена собрались. Никогда здесь не было подобного скопления машин, – заметил Марклин.

– Считай, что нам повезло, если они не распорядились предоставить наши места глухим и слепым старцам из Рима или Амстердама.

– Надеюсь, так они и сделали. Это была бы великолепная причина отдать все в руки старой гвардии и весьма естественно отсюда выбраться.

Марклин остановил машину в нескольких метрах от служителя гаража, направлявшего автомобиль, стоявший перед ними, на довольно удаленное место парковки по другую сторону живой изгороди.

Он вышел и бросил ключи служителю.

– Запаркуй ее, Гарри, пожалуйста, – попросил он. Вытащил из бумажника несколько фунтовых банкнот – сумму, достаточную для того, чтобы не обращать внимания на все возражения за подобное нарушение порядка, – и устремился к входу в здание.

– Зачем, черт подери, ты сделал это? – спросил Томми, подбегая к нему. – Старайся следовать правилам, понял? Стань невидимым. Не говори ни слова. Не привлекай излишнего внимания, ведь мы договорились.

– Ты сам слишком нервничаешь, – раздраженно отозвался Марклин.

Передние двери стояли нараспашку. Зал был до предела заполнен мужчинами и женщинами, густым облаком дыма от сигар и ревом голосов. Это было похоже на толпу в канун праздника или на антракт в театральном зале.

Марклин остановился. Все его инстинкты приказывали не входить внутрь. А он всю жизнь доверял своим инстинктам, как, разумеется, и своим умственным способностям.

– Ну, пойдем же, друг, – сказал Томми сквозь зубы, понуждая Марклина продвигаться вперед.

– О, приветствую, – сказал господин с загоревшим лицом, обернувшийся, чтобы поздороваться с ними. – А кто вы такие?

– Новички, – ответил Марклин. – Томми Монохан и Марклин Джордж. Новичкам позволяется войти?

– Разумеется, разумеется, – сказал незнакомец, отступая в сторону. Толпа сомкнулась, лица обратились к ним, а затем равнодушно отвернулись. Какая-то женщина что-то шепнула человеку по другую сторону двери и, встретившись глазами с Марклином, тихо вскрикнула от удивления и тревоги.

– Все получается не так, – сказал Марклин сквозь зубы.

– Вы обязательно должны здесь присутствовать, конечно, – говорил жизнерадостный человек, – все молодые люди должны быть здесь. Когда случается нечто подобное, каждый обязан явиться в Обитель.

– В чем дело, хотелось бы знать, – сказал Томми, – ведь Антон никому не нравился.

– Умолкни, – велел Марклин. – Это просто удивительно, не так ли, как люди – ты и я, например, – реагируют на стрессы.

– Нет, к сожалению, в этом нет вообще ничего удивительного.

Они медленно продвигались по краю толпы. Незнакомые лица окружали их со всех сторон. Люди вокруг пили пиво и вино. Они могли слышать французскую и итальянскую речь, а некоторые даже говорили на датском.

В первой из официальных гостиных сидела Джоан Кросс, окруженная неизвестными Марклину лицами. Все они были увлечены серьезными разговорами.

Стюарта нигде не было.

– Видишь? – сказал Томми, шепча ему на ухо. – Они поступают так, как ведут себя обычно после того, как кто-нибудь умирает: собираются вместе, толпятся, разговаривают, словно присутствуют на званом вечере. Значит, и мы должны вести себя точно так же. Это будет выглядеть вполне естественно. Ты понимаешь?

Марклин кивнул, но ему это совсем не нравилось. Он оглянулся вокруг, пытаясь отыскать дверь, но, очевидно, она была заперта, и, кроме того, толпа не давала возможности разглядеть хоть что-нибудь в зале. Он не смог ничего увидеть. Кроме всего, его поразило как некая особенность то обстоятельство, что здесь скопилось так много иностранцев, и ему захотелось поделиться этим своим впечатлением с Томми. Но Томми вблизи не оказалось.

Томми разговаривал с Элверой, кивая ей, в то время как она что-то ему объясняла. Элвера была, как всегда, неряшливо одета: темные седеющие волосы закручены в пучок у основания шеи, очки, лишенные оправы, свисали с носа. Рядом с ней стоял Энцо – этот неприятный итальянец. Куда, черт подери, пропал его близнец?

Как жутко, должно быть, проводить всю жизнь в таком месте, подумал Марклин. Осмелится ли он спросить о Стюарте? Определенно он не станет расспрашивать о Юрии, ибо, конечно, знает все и сам. Анслинг и Перри рассказали ему о звонке Юрия. О боже, что ему теперь делать? И где сами Анслинг и Перри?

Галтон Пенн, еще один из новичков, проталкивался сквозь толпу к Марклину.

– Эй, Марк, что ты думаешь обо всем этом?

– Ну, я вообще не знаю, о чем эти люди здесь толкуют, – сказал Марклин, – впрочем, я особенно и не вслушивался.

– Давай поговорим об этом теперь, прежде чем они запретят все разговоры на эту тему. Ты знаешь орден. У них нет ни малейшего представления о том, кто убийца Маркуса. Ни единого следа. Знаешь, что мы все думаем? Здесь есть нечто такое, о чем бы им очень не хотелось ставить нас в известность.

– Например?

– Это была какая-то сверхъестественная организация – а что же другое? Элвера видела нечто такое, что привело ее в ужас. Определенно что-то случилось. Знаешь, Марк, я весьма сожалею о Маркусе и все такое прочее, но это самое увлекательное событие, случившееся здесь после того, как я был принят.

– Да, я понимаю, что ты имеешь в виду, – ответил Марк. – Ты не видел здесь Стюарта, не попадался он тебе?

– Нет, я вообще его не видел после сегодняшнего утра, когда он отклонил предложение занять пост Верховного главы. Ты был здесь, когда это произошло?

– Нет. То есть да, – сказал Марк. – Хотелось бы выяснить, вышел ли он после этого или остался здесь.

Галтон покачал головой.

– Ты проголодался? Я ужасно голоден. Давай найдем что-нибудь пожевать.

Это должно быть трудно, весьма трудно. Но если люди, которые будут задавать ему вопросы, окажутся такими же жизнерадостными идиотами, как Галтон, он справится с этой ситуацией без труда, просто великолепно.

 

Глава 16

Они были в пути уже более часа. Стало почти темно, небо затянули серебристые облака, и огромные холмистые пространства, казалось, дремали, как и зеленеющие фермерские земли с аккуратно нарезанными участками, образовавшие пейзаж, будто накрытый громадным лоскутным одеялом.

Они передохнули, остановившись в небольшой низине возле деревушки, состоявшей всего из одной улицы, с несколькими черно-белыми деревянно-кирпичными домами и маленьким заросшим кладбищем. Паб выглядел более чем просто гостеприимным. В нем даже была обычная для таких заведений мишень для метания дротиков. Двое мужчин метали дротики, а запах пива был восхитителен. Но сейчас неподходящий момент для отдыха и пива, решил Майкл. Он отошел в сторону, зажег свежую сигарету и с тихим восхищением наблюдал, как Эш с учтивой любезностью препровождает своего пленника в паб, а затем к туалету.

Юрий стоял в телефонной будке через улицу и, очевидно соединившись с Обителью, торопливо говорил что-то, а Роуан застыла возле него, скрестив руки на груди, глядя в небо или на что-то в небе – Майкл не смог бы сказать уверенно. Юрий снова пребывал в подавленном состоянии и нервно жестикулировал правой рукой, держа телефонную трубку в левой, то и дело кивая. Было ясно, что Роуан внимательно его слушает.

Майкл прислонился к оштукатуренной стене и спокойно курил, глубоко затягиваясь сигаретным дымом. Его всегда поражало, как безмерно утомительно это занятие: езда в автомобиле.

И нынешнее путешествие при всей его изматывающей неопределенности ненамного отличалось от обычного, и теперь, когда темнота окутала прелестную сельскую местность, он ощущал все сильнее одолевающую его сонливость, равнодушие к тому, что их ожидает.

Когда Эш и его пленник вышли из паба, Гордон выглядел недовольным и весьма расстроенным. Но, очевидно, оказался неспособным обратиться за помощью или просто не осмелился.

Юрий повесил телефонную трубку. Теперь настал его черед исчезнуть в пабе; он все еще был обеспокоен, если не сказать – очень взволнован. Роуан внимательно наблюдала за ним в течение всей поездки, за исключением моментов, когда ее внимание приковывал Эш. Майкл наблюдал, как Эш вернул Гордона на заднее сиденье. Он и не пытался скрывать, что смотрит на них. Это казалось ему излишне обременительным занятием. В отношении высокого человека можно было убедиться в следующем: вопреки утверждению Юрия, его ни в коем случае нельзя назвать отвратительной личностью. В нем была красота, и довольно эффектная… Но отвращение? Майкл его не ощущал. Он видел только изящную фигуру, легкие, ловкие движения, что указывало как на постоянную настороженность, так и на силу. Этот человек обладал поразительной реакцией. Он доказал это, когда Гордон Стюарт потянулся к дверному замку во время остановки на перекрестке примерно полчаса назад. Его мягкие черные волосы слишком явно напоминали Майклу Лэшера: слишком мягкие, слишком шелковистые, слишком густые. Майкл не мог с уверенностью определить, в чем еще заключается сходство. Белые пряди в волосах придавали нечто похожее на сияние всему облику Эша. Кости лица были слишком крупны, чтобы казаться женственными в привычном значении этого слова, но лицо было изящным; длинный нос, возможно, искупал то, что глаза были слишком велики и широко отстояли друг от друга. Кожа свидетельствовала о зрелом возрасте и не казалась нежной, как у младенца. Но подлинное обаяние придавала Эшу совокупность голоса и глаз. Его голос мог склонить к чему угодно, думал Майкл, а глаза придавали еще большую убедительность каждому слову.

Эш вел себя с почти детской простотой, но она не была чрезмерной. Каков же результат? Этот человек неким образом казался ангельским существом, бесконечно мудрым и терпимым, но притом, несомненно, решительным и твердым и, разумеется, вполне способным убить Стюарта Гордона, точно так, как он это сказал.

Разумеется, Майкл даже не пытался определить возраст этого создания. Было весьма трудно стараться не думать о нем как о человеке, просто отличающемся от других, непостижимо странном. Конечно, Майкл знал, что человеком он не был. Он знал это по сотням мелких деталей: по размеру суставов пальцев, по удивительным глазам, которые непонятным образом то и дело расширялись, создавая впечатление переполняющего его благоговения, а более всего прочего, возможно, из-за совершенства его рта и зубов. Рот мягкий, как у ребенка, что невероятно для человека с такой кожей или, по крайней мере, весьма маловероятно, а ослепительно белые зубы, словно сверкающая реклама.

Майкл ни на миг не поверил в древность происхождения этого создания, как и в то, что это был великий святой Эшлер из доннелейтских легенд, древний король, который перешел в христианство в последние дни существования Римской империи в Британии и отправил свою языческую супругу Джанет на костер.

Но он поверил в мрачную легенду, поведанную ему Джулиеном, и это создание, конечно же, принадлежало к Эшлерам, оно было одним из могущественных Талтосов из долины, того же рода, как тот, которого зарезал Майкл.

По этому поводу не было никаких сомнений.

Он испытал слишком многое, чтобы усомниться. Он не мог поверить только тому, что этот высокий, красивый человек был старым святым Эшлером. Возможно, ему просто не хотелось, чтобы так было, по вполне достойным соображениям, имевшим смысл внутри искусно выработанной системы взглядов, с которыми теперь он полностью соглашался.

«Да, теперь ты живешь с целой серией совершенно новых реальностей, – думал он. – Быть может, именно поэтому воспринимаешь все с полным спокойствием. Ты видишь призрака; ты вслушиваешься в его слова, ты сознаешь, что он был здесь, он рассказывал тебе о вещах, которые ты никогда не сумеешь создать или вообразить. И ты видел Лэшера и слышал его бесконечные жалобы в поисках сочувствия, и это было так же полностью невообразимым для тебя, наполненным новой информацией и странными подробностями, о которых ты до сих пор вспоминаешь в замешательстве теперь, когда страдания, которые ты испытывал, когда Лэшер говорил об этом, закончились и Лэшер лежит похороненный под деревом.

Ох да, не забудь о погребении тела, о голове, помещенной в яму, вырытую рядом, а затем о находке того изумруда: как ты поднял его во тьме и держал, пока обезглавленное тело лежало на влажной траве, приготовленное к тому, чтобы его закрыли землей».

Возможно, человек способен привыкнуть к чему угодно, размышлял он. И задавался вопросом, не это ли именно произошло со Стюартом Гордоном. Он не сомневался в виновности Стюарта Гордона, в его ужасающей и непростительной виновности во всем случившемся. Юрий также в этом не сомневался. Но как этот человек смог предать ценности всей своей жизни?

Майкл должен был признать, что и он сам всегда был подвержен влиянию истинно кельтской мрачности и таинственности. Сама его любовь к Рождеству произросла из корней некой иррациональной приверженности ритуалам, возникшим на этих островах. И миниатюрные рождественские украшения, столь любовно хранимые им в течение долгих лет, были неким образом символами древних кельтских богов и объектами языческих таинств.

Любовь к домам, им восстановленным, возвращала его к временам, столь близким к этой атмосфере древних таинств и старых замыслов, и к дремлющему познанию, которое еще можно обрести в Америке.

Он сознавал, что в некотором смысле понимает Гордона. И очень скоро личность Тессы сможет объяснить все жертвы и ужасные ошибки старого ученого.

Как бы то ни было, Майкл пережил столько разных событий, что его спокойствие теперь было просто неизбежным.

«Да, ты прошел сквозь все подобные события и привык к ним, ты изношен этими переживаниями, а теперь стоишь здесь, у сельского паба, в этой крошечной, живописной, похожей на картинку с почтовой марки деревушке, с покатой, сбегающей вниз улочкой, и думаешь обо всем этом, не испытывая никаких эмоций от присутствия рядом нечеловеческого существа, которое обладает отнюдь не меньшим интеллектом, чем любое божие создание. Вскоре это существо встретит женщину того же вида, и произойдет событие столь огромного значения, что лучше бы не иметь к нему никакого отношения – разве только из уважения к человеку, который, по-видимому, должен умереть.

Тяжелое испытание – в течение часа ехать в машине рядом с человеком, который, как предполагается, должен умереть».

Майкл докурил сигарету. Юрий как раз выходил из паба. Они были готовы продолжить путь.

– Ты успел дозвониться до Обители? – быстро спросил Майкл.

– Да, и даже успел поговорить с несколькими людьми. Я сделал четыре телефонных звонка. Если эти четверо – мои давние и самые близкие друзья – участвуют в заговоре, то я в полном отчаянии.

Майкл сжал худое плечо Юрия и последовал за ним к машине.

Другие мысли завладели им, и теперь он будет думать о Роуан и ее реакции в отношении Талтоса не больше, чем за всю дорогу до этого, когда глубокое инстинктивное чувство собственности чуть не заставило его потребовать, чтобы остановили машину и Юрий перебрался вперед, а он смог бы сесть рядом с женой.

Нет, он вовсе не собирался поддаваться слабости. Он не мог никаким образом узнать, что думает или чувствует Роуан, когда смотрит на это странное создание. Да, возможно, он колдун, судя по генетическому коду, а возможно, и по некоторым наследственным особенностям, о которых сам не имел ни малейшего представления. Но он не умел читать чужие мысли. С первого же момента их встречи с Эшлером Майкл сознавал, что Роуан, вероятно, сможет вступить в интимные отношения с этим странным созданием, так как теперь уже не может иметь детей и не будет страдать от ужасных кровотечений, которые привели к смерти одну за другой женщин семьи Мэйфейр, ставших жертвами Лэшера.

Что касается Эша… Если он и вожделел к Роуан, то хранил это чувство в тайне, как полагается джентльмену. А теперь это создание устремилось в погоню за самкой своего вида, которая, возможно, является последней женщиной-Талтос во всем мире.

«Необходимо принять решение, – думал он, садясь на пассажирское сиденье и захлопывая дверцу машины. – Ты собираешься быть безучастным зрителем и позволить этому великану убить Стюарта Гордона? Ты великолепно знаешь, что не сможешь это позволить. Ты не способен хладнокровно наблюдать, как кого-то убивают. Это немыслимо. Единственный раз, когда ты стал свидетелем убийства, все произошло слишком быстро: курок щелкнул, и ты даже не успел перевести дыхание.

Конечно, ты сам убил троих людей. А этот недостойный подонок, этот сумасшедший, который заявляет, что держит в заключении богиню, убил Эрона».

Они выезжали из маленькой деревушки, уже почти исчезнувшей в сгущающихся тенях. Каким нежным, ухоженным, мирным выглядел окружающий пейзаж. В другое время он попросил бы остановиться, чтобы пройти пешком вдоль дороги и полюбоваться чудесными видами.

Обернувшись, он с удивлением заметил, что Роуан наблюдает за ним. Ее поза – она сидела боком, положив ноги на сиденье прямо позади него, – как нельзя лучше подходила для такого занятия. Разумеется, ее полуобнаженные ноги выглядели бы великолепно, но увы… Она так низко натянула юбку, что виднелась всего лишь часть бедра, обтянутого модным сверкающим нейлоном.

Он провел рукой вдоль старой кожаной обшивки и положил ладонь на плечо Роуан. Она не возразила против такого жеста и лишь спокойно взглянула на Майкла огромными таинственными серыми глазами, одарив его чем-то гораздо более интимным, чем простая улыбка.

Майкл избегал ее все то время, пока они находились в деревне, но теперь удивлялся своему поведению. Почему? Действуя импульсивно, он решил сделать что-нибудь грубое, вульгарное.

Он наклонился, дотянувшись рукой до ее затылка, и быстро поцеловал жену, после чего снова откинулся на сиденье. Она могла избежать этого, но не уклонилась. И когда ее губы прикоснулись к нему, он ощутил мгновенную острую боль, а затем жар, который становился все интенсивнее…

«Люблю тебя! Боже милостивый, дай мне возможность испытать это еще раз!» – пронеслось у него в голове.

Он откинулся назад, глядя через ветровое стекло, наблюдая, как сгущается тьма на небе, которое быстро утрачивало последнее фарфоровое свечение, потом склонил голову набок и закрыл глаза.

Ничто не могло остановить Роуан от безумной влюбленности в это создание, которое не станет больше требовать от нее чудовищных детей, – ничто, кроме брачных клятв и ее воли.

Но Майкл не был уверен в надежности этих аргументов. Возможно, к нему никогда больше не вернется эта уверенность.

Через двадцать минут стало темно. Свет фар с трудом пробивался сквозь тьму, и невозможно было определить, по какой именно автостраде мчится сейчас машина.

Наконец Гордон заговорил… Следующий поворот направо и потом, практически сразу же следом за ним, – поворот налево.

Машина свернула в лесную чащу, в гущу темных высоких зарослей – кажется, там были березы, и дубы, и даже несколько цветущих фруктовых деревьев: он не мог разглядеть их четко. Попадавшие под свет фар цветы отливали розовым.

Вторая дорога была грунтовая. Деревья встречались все чаще. Быть может, то были остатки какого-то древнего леса, нечто вроде огромных густых массивов, когда-то плотно заселенных друидами. Такие леса в древности занимали половину Англии и Шотландию, а возможно, и всю Европу – леса, через которые прорубался Юлий Цезарь, ведомый безжалостной убежденностью, что боги его врагов должны или бежать от него, или погибнуть.

Луна светила ярко. Майкл увидел маленький мостик, а за ним оказался еще один поворот – и они подъехали к берегу маленького тихого озера. Далеко за водной гладью возвышалась башня, которой, возможно, владели еще норманны. Вид был настолько романтический, что, несомненно, поэты прошлого столетия сошли бы с ума от восторга, окажись они в этом месте, подумал он. Возможно, они даже сами и возвели эту башню, и она была одной из тех прекрасных подделок, которые попадаются повсюду, так как недавно возродившаяся любовь к готике повсеместно преобразила архитектуру и стиль.

По мере того как они, постепенно объезжая вокруг озера, приближались к башне, Майкл получил возможность осмотреть ее с более близкого расстояния. Это была круглая норманнская башня, довольно большая, возможно в три этажа, заканчивающаяся парапетной стенкой с бойницами. Окна были освещены. Нижнюю часть здания окружали деревья.

Да, это была именно норманнская башня. Он много повидал таких в студенческие годы, странствуя по туристским дорогам Англии. Возможно, во время каких-нибудь каникул, подробностей которых теперь уже не мог вспомнить, он видел даже именно эту башню.

Нет, вряд ли. Озеро, гигантское дерево слева – все это выглядело почти совершенно. Теперь он смог разглядеть фундамент большего здания, возвышающегося над рухнувшими под воздействием дождей и ветров обломками. Несомненно, дальнейшее разрушение здания завершили спутанные заросли дикого плюща.

Они проехали сквозь густую поросль молодых дубов, потеряли из виду башню, но затем выехали к ней снова – и вдруг оказались рядом. Майкл разглядел пару машин, стоящих перед ней, и две крошечные электрические лампочки по обе стороны громадных ворот.

Все очень цивилизованно, вполне пригодно для жилья. И как великолепно все сохранилось, без единой современной детали! Плющ обвивался вокруг мортир-камнеметов, поднимался над незатейливыми арочными дверными проемами.

Никто не проронил ни слова.

Водитель остановил машину на маленькой, покрытой гравием площадке. Майкл сразу вышел и огляделся. Он увидел пышно заросший английский сад, разбитый в направлении озера и в глубину леса. Берега, покрытые только что распустившимися цветами. Их скромные краски были ему знакомы. С наступлением темноты венчики цветов сомкнули лепестки, и кто знает, какая красота может открыться глазу, когда взойдет солнце.

Собираются ли они оставаться здесь после восхода солнца? Огромная лиственница стояла между ними и башней – дерево, несомненно старейшее из всех, какие когда-либо видел Майкл.

Майкл подошел к почтенному стволу, сознавая, что удаляется от жены, но не в силах поступить иначе.

И когда он наконец встал под огромный шатер из раскинувшихся ветвей дерева и взглянул вверх, на фасад башни, то увидел одинокую фигуру в третьем окне. Маленькая голова и узкие плечи. Какая-то женщина. Волосы не то распущены, не то покрыты легкой вуалью – он не был уверен.

На миг вся сцена поразила его: призрачные облака, свет луны высоко в небе, башня во всем ее своеобразном грубом великолепии…

Майкл слышал шорох шагов своих спутников, но не отступил в сторону – он вообще не сдвинулся с места. Он хотел оставаться здесь как можно дольше и видеть все это: спокойное озеро справа от себя, воду, обрамленную изящными фруктовыми деревьями с бледными, трепещущими цветами. Почти наверняка японская вишня – то же дерево, которое весной цвело в Беркли, в Калифорнии, и от которого иногда сам воздух на маленьких улочках казался розовым.

Ему захотелось запомнить все это. Чтобы картина навсегда осталась в памяти. Быть может, он все еще ощущал слабость из-за разницы во времени в связи с перелетом или, как и можно было ожидать, сходил с ума, подобно Юрию. Он не знал. Но это… Это было некоторым образом воплощением их рискованного предприятия с его открытиями и ужасами: высокая башня и таинственная принцесса внутри ее.

Водитель выключил фары. Все спутники прошли мимо Майкла, и лишь Роуан остановилась рядом. Он еще раз взглянул на озеро, а затем – на громадную фигуру Эша, шедшего впереди. Рука великана все еще сжимала Стюарта Гордона, а старик шел так, будто вот-вот готов упасть – седовласый человек, жилы на тонкой шее которого показались Майклу горестно беззащитными, когда тот вошел в освещенную дверь.

Да, вот она, квинтэссенция всего, потрясенно подумал он. Словно кто-то неожиданно послал его в нокаут: женщина-Талтос жила в этой башне, как сказочная Рапунцель, а Эш собирался убить человека, ведущего их к дверям.

Быть может, воспоминание об этом моменте – эти образы, эта мягкая прохладная ночь – окажется всем, что ему удастся сохранить в памяти от сегодняшнего события. Да, весьма реальная возможность.

Эш сильным, решительным движением выхватил ключ у Стюарта Гордона и вставил его в большой железный замок. Дверь отворилась с неожиданной легкостью, и они вошли в низкое помещение с электрическим нагревателем, обставленное крупной удобной мебелью в стиле Ренессанс, с изогнутыми, но великолепно вырезанными ножками, завершающимися когтистыми лапами, и ковровой обивкой, изношенной, явно старинной, но по-прежнему красивой.

По стенам висели средневековые картины, многие из которых сохранили неувядающий блеск настоящей яичной темперы. Рыцарские доспехи, покрытые густой пылью, и другие сокровища были расставлены с беззаботной роскошью. Это была берлога какой-то поэтической натуры, человека, влюбленного в английское прошлое и, возможно, роковым образом отстраненного от настоящего.

Лестница слева спускалась в нижнюю комнату, повторяя изгиб стены. Свет падал из верхней комнаты и, насколько Майкл видел, из комнаты, расположенной над нею.

Эш отпустил Стюарта Гордона и подошел к подножию винтовой лестницы. Положив правую руку на грубую внутреннюю колонну, он начал подниматься.

Роуан немедленно последовала за ним.

Стюарт Гордон, казалось, не сознавал, что наконец-то свободен.

– Не обижайте ее, – неожиданно выкрикнул он в озлоблении, словно это было единственное, о чем он мог думать и что решился произнести вслух. – Не прикасайтесь к ней без ее разрешения, – молил он. Этот голос, исходивший из перекошенного рта на изможденном, похожем на череп лице, казалось, был последним резервом его мужества. – Вы раните мое сокровище! – простонал он.

Эш остановился, задумчиво глядя на Гордона, а затем продолжил подъем.

Все последовали за ним. Наконец Гордон, который грубо толкнул Майкла, проходя мимо, а затем отпихнул Юрия, оказавшегося у него на пути, догнал Эша на последних ступенях лестницы, и они оба исчезли из виду.

Когда Майкл оказался наверху, то обнаружил, что находится в другой большой комнате, такой же простой, как нижняя; ее стены были стенами башни, за исключением двух маленьких помещений, искусно выложенных старым деревом, – возможно, ванной комнаты и клозета, Майкл не мог сказать с уверенностью. Их задние стены, казалось, были впаяны в камень. Огромная комната вмещала множество мягких диванов и просевших старых кресел, расставленных повсюду старинных ламп с пергаментными абажурами, которые в темноте казались островами. Но центр комнаты оставался на удивление пустым. Единственный железный канделябр – круг с оплывающими свечами – освещал необъятное пространство полированного пола.

И только через мгновение Майкл осознал, что в комнате есть еще одна, частично скрытая фигура. Юрий уже смотрел на нее.

На диаметрально противоположной от них стороне круга, на табурете сидела очень высокая женщина, очевидно трудившаяся за ткацким станком. Одна маленькая лампа на подвижном штативе в виде гусиной шеи освещала ее руки, но лицо оставалось в полумраке. Был виден маленький кусок ткани, и Майкл смог разглядеть очень сложный узор в приглушенных тонах.

Эш стоял неподвижно, упершись в нее взглядом. Женщина смотрела на него. Это была та длинноволосая незнакомка, которую Майкл видел в окне.

Никто не сделал ни единого движения. И лишь Гордон кинулся к ней.

– Тесса! – воскликнул он. – Тесса, я здесь, моя дорогая.

Казалось, он совершенно забыл о присутствующих и видел только ее, свое сокровище.

Женщина встала, возвышаясь над хрупкой фигурой Гордона, в то время как он обнимал ее. Она издала приятный, нежный вздох и вскинула руки, нежно прикасаясь к щуплым плечам Гордона. Несмотря на свой рост, она была хрупкого сложения и выглядела болезненно слабой. Он повел ее вперед, в освещенный круг.

Что-то угрюмое проступило в лице Роуан. Юрий был покорен. Лицо Эша оставалось непроницаемым. Он просто смотрел на Тессу, подходившую все ближе и ближе и в конце концов остановившуюся под канделябром; свет падал сверху на ее голову.

Возможно, из-за того, что это была женщина, рост ее казался воистину чудовищным. Лицо, совершенно круглое, поражало своей безукоризненностью – такой же, как у самого Эша, но не обладало четкостью очертаний. Рот был нежен и мал, а большие голубые глаза, опушенные, как и у Эша, длинными, роскошными ресницами, смотрели застенчиво. Огромная грива белых волос, отброшенная назад от самого лба, ниспадала и окутывала ее почти волшебным плащом. Волосы, густые и мягкие, больше походили на облако, чем на гриву, и были столь тонкими, что даже в массе своей казались слегка прозрачными.

На ней было платье фиолетового цвета, собранное мелкими складками прямо под грудью. Рукава, превосходные в своей старомодности, спускались с тонких изящных плеч и затем собирались пышными складками к манжетам, обтягивающим запястья.

Неясные мысли о Рапунцель роились в голове Майкла – в нынешних обстоятельствах более правдивые, чем любой роман, который он когда-либо читал, о волшебных королевах и принцах, обладавших неоспоримым могуществом… Пока женщина приближалась к Эшу, Майкл не мог не видеть, что ее кожа так побледнела, что стала почти белой. Она казалась сказочной принцессой из «Лебединого озера»: щеки тверды, губы слегка блестят, а ресницы трепещут вокруг сверкающих голубых глаз.

Тесса нахмурилась, отчего на лбу появилась легкая морщинка, а сама она стала похожа на маленькую девочку, готовую заплакать.

– Талтос, – прошептала она.

Но сказано это было без малейшего следа тревоги. На самом деле она казалась опечаленной. Юрий едва слышно застонал.

Гордон совершенно преобразился, словно до этой минуты ничего не произошло. На мгновение он показался почти молодым, глаза его сияли от любви и восторга.

– Это и есть ваша женщина? – спокойно спросил Эш.

Он не отрывал от нее глаз, даже слегка улыбался, но не двинулся с места, чтобы приветствовать ее или прикоснуться к ее протянутой руке. Говорил он медленно.

– Это и есть та женщина, ради которой вы убили Эрона Лайтнера, ради которой вы пытались убить Юрия, ради которой вы любой ценой хотели заполучить мужчину-Талтоса?

– Что вы говорите? – спросил Гордон испуганным голосом… – Если вы посмеете оскорбить ее словами или действиями, я убью вас!

– Я так не думаю, – ответил Эш. – Моя дорогая, – обратился он к женщине, – вы понимаете меня?

– Да, – спокойно подтвердила она мягким тоном, и голос ее зазвенел, словно крошечный колокольчик. Она пожала плечами и всплеснула руками, будто в порыве экстаза перед святым. – Талтос, – повторила она и печально кивнула и нахмурилась снова с невероятным отчаянием.

Была ли обреченная на смерть Эмалет столь красива и женственна?

Потрясенный, Майкл видел, как лицо Эмалет исчезло под градом пуль, пронзивших ее, как рухнуло ее тело! Не потому ли плакала Роуан? Или она просто устала и потому глядела недоуменными, слегка увлажнившимися глазами на Эша. А тот в свою очередь смотрел на женщину. Что все это должно было означать для нее?

– Прекрасная Тесса, – сказал Эш, слегка приподняв брови.

– В чем дело? – спросил Гордон. – Что происходит? Скажите мне, что случилось с вами обоими. – Он приблизился, но остановился, очевидно не желая встать между ними. Его голос стал звучным и наполнился печалью. Это был голос оратора или, по крайней мере, человека, знающего, как оказывать влияние на слушателей. – Ох, боже мой, я вовсе не об этом мечтал – не о том, что произойдет здесь, в этом месте, в присутствии людей, которые воистину не в состоянии понять смысл происходящего.

Но Гордон был слишком переполнен эмоциями, чтобы можно было заподозрить его в хитрости или неискренности, в том, что он пытается их обмануть. Его жесты были уже не истерично беспорядочными, а драматическими, можно даже сказать – трагическими.

Эш стоял невозмутимый, как всегда, спокойно улыбаясь Тессе, а затем с удовольствием кивнул, когда ее маленький рот раскрылся в улыбке, отчего щеки чуть округлились.

– Вы очень красивы, – прошептал Эш и поднял ее руку к губам, а потом поцеловал свои пальцы и запечатлел этот поцелуй на ее щеке.

Она вздохнула, распрямила шею, позволив длинным волосам упасть ей на спину, затем потянулась к нему, и он заключил ее в объятия. Он поцеловал ее, но в этом поцелуе не было страсти. Майкл успел заметить это. Гордон встал между ними, обнял Тессу за талию и нежно отвел ее назад.

– Не здесь, прошу вас. О, пожалуйста, не надо, не так, как в публичном доме.

Он отпустил Тессу и приблизился к Эшу, сложив руки как для молитвы и вглядываясь в него теперь без малейшего страха, как будто вдруг увидел перед собой цель гораздо более важную, чем собственное выживание.

– Разве это место достойно брачной церемонии Талтоса? – спросил он почтительно, голосом звучным и умоляющим. – Где находится священнейшее место в Англии, где путь святого Михаила проходит через вершину холма и разрушенная башня древней церкви Святого Михаила все еще стоит на страже?

Эш отнесся к его словам почти спокойно. Печальный, он слушал Гордона, а тот продолжал говорить, охваченный волнением.

– Позвольте мне отвести вас туда, вас обоих, позвольте мне увидеть бракосочетание Талтоса на скалистой вершине холма Гластонбери! – Его голос стал тихим, а слова он произносил размеренно, неторопливо. – Если я увижу чудо рождения там, на священной горе, на месте, где сам Христос ступил на землю Англии, – где погибли старые боги и вознеслись новые, где пролилась кровь в защиту всего святого… Если я увижу рождение взрослого отпрыска, увижу, как он обнимает своих родителей, – символ самой жизни… Тогда для меня перестанет иметь значение, буду я жить или умру.

Он поднял руки, словно держал в них священный замысел, голос утратил чрезмерную нервозность, глаза прояснились и смотрели почти нежно.

Юрий глядел на него с нескрываемым подозрением.

Эш являл собой символ воплощенного терпения, но впервые Майкл заметил в глубине его глаз мрачные искорки; даже его улыбка казалась горькой.

– В таком случае, – продолжал Гордон, – я увидел бы то, для воплощения чего был рожден. Я стал бы свидетелем чуда, которое воспевают поэты и которое снится старикам. Чуда, превосходящего все, которые я когда-либо знал, с тех пор как мои глаза научились читать, уши – слышать сказки, которые мне рассказывали, а язык научился образовывать слова, способные выразить сильнейшие склонности моего сердца. Подарите мне эти последние драгоценные моменты – время для путешествия туда. Это не слишком далеко отсюда. Едва ли больше четверти часа – всего несколько минут для нас всех. И на вершине холма Гластонбери я вручу ее вам, как отец вручает дочь, мое сокровище, мою возлюбленную Тессу, чтобы вы совершили то, чего оба желаете.

Гордон остановился, глядя на Эша, отчаянно спокойный и глубоко опечаленный, словно за этими словами скрывалось полное приятие собственной смерти.

Он не обратил внимания на открытое, но молчаливое презрение Юрия.

Майкла удивило полное преображение, произошедшее в старике, его безоговорочная убежденность.

– Гластонбери… – прошептал Стюарт. – Прошу вас. Не здесь. – Он покачал головой. – Не здесь, – прошептал он вновь и умолк.

Лицо Эша не изменилось. А затем, очень мягко, словно сообщая ужасную тайну нежной душе, человеку, которому сочувствовал, великан заговорил – медленно, словно бы задумчиво:

– Соединения быть не может. Не будет и отпрыска. Она стара, ваше прекрасное сокровище. Она не может родить. Ее источник высох.

– Стара?! – Стюарт был ошеломлен, он не мог поверить. – Стара? – прошептал он. – Вы сумасшедший. Как вы могли сказать такое?

Он беспомощно обернулся к Тессе, наблюдавшей за ним без боли и разочарования.

– Вы сумасшедший, – повторил Стюарт громким голосом. – Взгляните на нее! – вскричал он. – Взгляните на ее лицо, на ее формы. Она великолепна. Я привел вас сюда, к супруге такой красоты, что вы должны пасть на колени и благодарить меня!..

Внезапно он остановился, еще не веря, но постепенно осознавая крушение всех своих надежд.

– Возможно, у нее будет такое же лицо в тот день, когда она умрет, – сказал Эш со свойственным ему хладнокровием. – Я никогда не видел лицо Талтоса, которое было бы иным. Но ее волосы белые, совершенно белые, в них не осталось ни одной живой пряди. Она не источает никаких запахов. Спросите ее. Люди использовали ее снова и снова. Или, возможно, она странствовала среди них дольше, чем даже я. Ее лоно умерло. Ее источник иссяк.

Гордон более не протестовал. Он прижал ладони к губам, чтобы скрыть свою боль.

Женщина казалась слегка озадаченной и лишь немного встревоженной неопределенностью своего положения. Она прошла вперед и, обняв длинной, тонкой рукой дрожащего Гордона, прямо обратилась к Эшу:

– Вы осуждаете меня за то, что мужчины делали со мной, за то, что они пользовались мной в каждом городе, в каждой деревне, куда я входила, что в течение многих лет кровь вытекала из меня снова и снова, пока ее уже больше не осталось?

– Нет, я не осуждаю вас, – ответил Эш с глубоким сочувствием. – Я не осуждаю вас, Тесса. Искренне говорю вам.

– Ах, – снова рассмеялась она ярким, почти сверкающим смехом, словно в его словах заключался источник ее наивысшего счастья.

Внезапно она взглянула на Майкла, а затем на стоящую в тени возле лестницы Роуан. Выражение ее лица было простодушным и прелестным.

– Здесь я спасена от этих кошмаров. Меня целомудренно любит Стюарт. Здесь мое убежище.

Тесса протянула руки к Эшу.

– Побудьте со мной, поговорите со мной.

Она повела его за собой в центр комнаты.

– Не хотите ли потанцевать со мной? Я слышу музыку, когда гляжу вам в глаза.

Тесса притянула Эша ближе к себе и произнесла глубоким, прочувствованным голосом:

– Я так рада, что вы пришли.

Только теперь она взглянула на Гордона, ускользнувшего подальше, – с нахмуренным лбом, с пальцами, все еще прижатыми к губам, он отступил назад и нашел для себя старый, тяжелый деревянный стул. Он опустился на него, прислонился головой к твердым планкам спинки и устало отвернулся. Вся его одухотворенность исчезла. Казалось, сама жизнь покидает его.

– Потанцуйте со мной, – сказала Тесса. – Вы, все, не желаете ли потанцевать?

Она развела руки, откинула голову и тряхнула гривой волос, которые и в самом деле выглядели безжизненными и очень, очень старыми.

Она кружилась и кружилась, пока длинное пышное фиолетовое платье не закрутилось вокруг нее, превратившись в колокол… Она танцевала на самых кончиках пальцев ног.

Майкл не мог отвести глаз от ее легких раскачивающихся движений. Перемещаясь по громадному кругу, она начинала с правой ноги, затем близко приставляла к ней левую, как будто исполняла некий ритуальный танец. Что касается Гордона, на него было больно смотреть: испытать такое разочарование было для него тяжелее, чем потерять жизнь. Казалось, что роковой удар уже нанесен.

Эш также с восхищением следил за движениями Тессы – возможно, растроганный, определенно встревоженный, а быть может, даже несчастный.

– Вы лжете, – едва слышно произнес Стюарт, но это был отчаянный шепот сломленного человека. – Вы говорите гнусную, ужасную ложь.

Эш даже не счел необходимым ответить ему. Он улыбался и кивал Тессе.

– Стюарт, где моя музыка? Пожалуйста, сыграй мою мелодию. Сыграй мою мелодию для… для Эша!

Она глубоко поклонилась Эшу и одарила его еще одной улыбкой.

Он тоже поклонился ей и взял ее за руки.

Человек, сидевший на стуле, не мог двигаться и только снова и снова бормотал, что все это неправда, – но уже и сам не верил своим словам.

Тесса принялась тихо напевать мелодию, снова закружившись в танце.

– Играй музыку, Стюарт. Играй ее.

– Я сыграю ее для вас, – тихо сказал Майкл.

Он повернулся в поисках какого-нибудь музыкального инструмента и одновременно надеясь на чудо, – на то, что не обнаружит чего-либо иного, требующего присутствия музыканта, потому что, если такой инструмент найдется, он не сможет выполнить свое обещание.

Он и сам чувствовал себя удрученным, чрезвычайно опечаленным, не способным радоваться огромному облегчению, которое ему следовало бы ощущать. На миг его глаза встретились с глазами Роуан, и она тоже показалась ему охваченной печалью, окутанной ею, как вуалью. Она стояла, сложив руки, очень прямая, возле лестничных перил, следуя глазами за движениями танцующей женщины, напевавшей четкую мелодию, что-то такое, что знал и любил Майкл.

Майкл наконец нашел устройство – стереосистему, компоненты которой выглядели почти мистически современно, – с сотнями крошечных цифровых экранов, кнопок и проводов, тянущихся, словно змеи, к динамикам, висящим на довольно большом расстоянии друг от друга на стене.

Он наклонился, пытаясь прочесть название музыкальной пьесы на кассете внутри плеера.

– Это то, что она хочет, – пояснил Стюарт, все еще смотревший на женщину. – Поставьте именно эту. Она проигрывает ее все время. Это ее музыка.

– Танцуйте с нами, – сказала Тесса. – Разве вы не хотите танцевать с нами?

Она двинулась в направлении Эша, и на этот раз он не смог отказаться. Он взял ее за руки и затем обнял, как мужчина обнимает женщину для вальса, заняв исходную позицию.

Майкл нажал на кнопку. Музыка началась тихо, ритмы басовых струнных звучали замедленно, выплывая из динамиков; затем вступили духовые, гладкие и звонкие, вместе с мерцающими звуками клавесина, который, спускаясь по тем же мелодическим линиям, взял на себя ведущую, основную тему, так что теперь уже струнные последовали за ним. Эш сразу же повел свою партнершу широкими грациозными шагами и плавными кругами.

Это был Канон Пахельбеля. Майкл мгновенно узнал его, хотя никогда не слышал в подобном исполнении: с полным звучанием басовых, очевидно соответствовавшим замыслу композитора. Существовало ли что-нибудь печальнее этой музыкальной пьесы, что-нибудь столь же искренне выражающее одиночество? Музыка усиливалась, выходя за пределы, установленные барокко для духовых, скрипичных и клавесинов, исполняющих сложнейшие мелодии с душераздирающим великолепием, так что музыка казалась одновременно и вечной, и исходящей из самого сердца.

Она уносила пару все дальше, головы нежно склонялись друг к другу, широкие, грациозные движения были плавными и полностью совпадали с ритмом инструментов. Теперь Эш улыбался так же блаженно и удовлетворенно, как Тесса. И по мере того как шаги ускорялись, трубы деликатно выводили трели, все убыстряя ритм, но в совершенстве его контролируя, и все голоса могущественно сливались в наиболее праздничные звучания композиции, они двигались все быстрее, а Тесса вращалась почти шаловливо, описывая все более смелые и дерзкие круги. Каблучки слегка пощелкивали по дереву, ее улыбка становилась еще ослепительнее.

Теперь другой звук смешался с мелодией танца, ибо канон, исполняемый таким образом, был действительно танцем – и Майкл не сразу понял, что это была песня Эша В ней не было слов, только чарующее гудение, к которому Тесса добавила свое собственное. И безукоризненно музыкальные голоса вознеслись над пением блестящих духовых инструментов, без особых усилий, непринужденно превзошли крещендо и теперь приняли более быстрый темп. Держа спины прямо, они смеялись в полном блаженстве.

Глаза Роуан наполнились слезами, пока она смотрела на них: на высокого, с царственной осанкой мужчину и тоненькую сказочную королеву; такими же были глаза старика, вцепившегося в подлокотники стула, словно силы его были на исходе.

Юрий казался полностью опустошенным, словно окончательно утратил контроль над собой. Он неподвижно застыл, прислонившись к стене, и просто наблюдал за происходящим.

Взгляд Эша оставался шаловливым и обожающим, он качал головой, непринужденно поворачивался и двигался все быстрее и быстрее.

Они танцевали и танцевали, вращаясь у освещенной границы, уходя в тень и возникая из нее снова, распевая серенады друг другу. Лицо Тессы выражало такой экстаз, словно она была маленькой девочкой, величайшая надежда которой наконец исполнилась. Майклу показалось, что они – Роуан, Юрий и он сам – должны удалиться и предоставить им возможность наслаждаться столь необычным, мгновенно возникшим союзом. Быть может, это было единственное объятие, которое им суждено познать вместе. Казалось, они забыли о времени и о том, что ожидает их впереди.

Но он не мог уйти. Никто не сдвинулся с места. Танец все продолжался и продолжался, пока не стал замедляться ритм, пока инструменты не стали звучать все мягче – предупреждение им, что нужно будет скоро разойтись, – и накладывающиеся друг на друга мелодии канона слились в один полнозвучный голос, который слабел, переходя в конечный скорбный звук… А потом наступила полная тишина.

Пара остановилась в самом центре пола, свет лился на лица и на сверкающие волосы.

Майкл стоял у каменной стены, не в силах шевельнуться, не решаясь оторвать от них взгляд.

Подобная музыка может причинить боль. Она может принести разочарование и вызвать полное опустошение. Она говорит: «Жизнь может быть такой. Запомни это».

Эш поднял руки волшебной королевы и внимательно посмотрел на них. Затем поцеловал повернутые кверху ладони и отпустил. А она стояла, глядя на него будто влюбленная, – возможно, и не в него, а в музыку, и в танец, и в свет, и во все сущее.

Эш отвел Тессу к ткацкому станку, осторожно усадил на табурет, а затем повернул ее голову, словно предлагая вернуться к прежней работе.

И она вновь стала внимательно рассматривать ткань. Казалось, она уже забыла о его присутствии. Ее пальцы коснулись нитей и немедленно начали работать. Эш отошел в сторону, стараясь не производить шума, затем повернулся и посмотрел на Стюарта Гордона.

Ни мольбы, ни протеста не высказал старик, прислонившийся к подлокотнику своего кресла. Взгляд его медленно перемещался с Эша на Тессу, а затем снова возвращался к Эшу.

Возможно, наступило ужасное мгновение. Майкл не представлял, что будет. Но разумеется, какая-то история, какое-то длительное объяснение, какое-то отчаянное повествование должно предшествовать этому. Гордону необходимо попытаться. Кто-то должен попытаться. Что-то должно было случиться и предотвратить неминуемую казнь.

– Я хочу узнать имена остальных, – сказал Эш в своей обычной спокойной манере. – Я хочу знать, кто входит в ряды ваших пособников как внутри ордена, так и вне его.

Стюарт помедлил, прежде чем ответить. Он не двинулся с места, не отвел глаз от Эша.

– Нет, – сказал он наконец. – Эти имена я никогда не сообщу вам.

Его слова прозвучали с такой твердостью, столь решительно, что ничего подобного Майкл не ожидал услышать. И человек, испытывающий боль, был недоступен любой форме убеждения.

Эш направился к Гордону.

– Подождите! – воскликнул Майкл. – Пожалуйста, Эш, подождите!

Эш остановился и выжидающе посмотрел на него.

– В чем дело, Майкл? – спросил он, словно не понимая.

– Эш, позвольте ему сообщить все, что ему известно. – В голосе Майкла звучали просительные нотки. – Пусть он расскажет нам свою историю!

 

Глава 17

Все изменилось. Стало легко и свободно. Она лежала в руках Морриган, а Морриган – у нее в руках, и был вечер, когда она открыла глаза.

Что за великий сон ей приснился! Как будто Гиффорд, и Алисия, и Старуха Эвелин рядом с ней и не было ни смертей, ни страданий, а они были вместе и затем даже танцевали, да, танцевали в общем кругу.

Она так хорошо себя чувствовала! Пусть все увянет – чувства все равно останутся с ней. Небо было любимого цвета Майкла – фиолетового.

И здесь же стояла над ней Мэри-Джейн. Выглядела она чертовски хорошенькой с этими желтыми восковыми волосами.

– Ты Алиса в Стране чудес, – сказала Мона, – вот кто ты такая. Я буду звать тебя Алисой.

«Все будет великолепно. Я обещаю тебе».

– Я приготовила ужин, – сообщила Мэри-Джейн. – Я предложила Эухении взять выходной на вечер – надеюсь, ты не станешь возражать. Когда вижу эту буфетную, то просто схожу с ума.

– Конечно. Я не возражаю, – сказала Мона. – Помоги мне подняться.

Она вскочила, освежилась, чувствуя себя легкой и свободной, как ребенок, кувыркающийся внутри, – малышка с длинными рыжими волосами, плавающими в жидкости, крошечная резиновая куколка с крошечными шишечками коленок…

– Я отварила ямс, рис и запекла устрицы в сыре и бройлерных цыплят в масле с эстрагоном.

– И когда же ты научилась так готовить? – спросила Мона и обхватила руками Мэри-Джейн. – Ведь нет никого похожего на нас? Я имею в виду, ты признаешь во мне свою кровь, правда?

Мэри-Джейн ответила ей сияющей улыбкой.

– Да, это просто удивительно. Я люблю тебя.

– Ох, как рада я слышать это! – откликнулась Мона.

Они подошли к кухонным дверям, и Мона заглянула внутрь.

– Боже, ты действительно приготовила большой ужин!

– Тебе придется в это поверить, – гордо сказала Мэри-Джейн, снова демонстрируя свои совершенные белоснежные зубы. – Я умела готовить, когда мне было всего шесть лет. Моя мать жила тогда с шеф-поваром. Понимаешь? А потом я работала в модном ресторане в Джексоне, в столице штата Миссисипи, – помнишь? Это было место, где обедали все сенаторы. И я сказала им: «Если вы хотите, чтобы я осталась здесь, то должны позволить мне наблюдать за работой поваров, чтобы я всему научилась». Что ты хочешь выпить?

– Молоко. Я изголодалась по молоку, – сказала Мона. – Подожди, не торопись. Полюбуйся на эти магические сумерки. Это любимое время суток Майкла.

Если бы только она могла вспомнить, кто был тогда с ней во сне. Осталось только неисчезающее чувство любви, чрезвычайно утешающей любви.

На мгновение она вдруг забеспокоилась о Роуан и Майкле. Смогут ли они хотя бы когда-нибудь разгадать тайну убийства Эрона? Но вместе они могут победить кого угодно. То есть если они действительно объединятся и с ними будет Юрий. Хотя судьба Юрия никогда не должна была пересечься с ее собственной судьбой.

Каждый все поймет в свое время.

Уже распускались цветы. Казалось, что сад поет. Она неуклюже оперлась о дверную раму, без слов выводя мелодию цветов; эта мелодия связывалась с самой отдаленной частью памяти, которая никогда не позволяла ей отказаться от прекрасных и самых утонченных воспоминаний, – только там они надежно сохранялись. Она ощутила какой-то сильный запах – ах, сладкий аромат оливковых деревьев!

– Дорогая, вот теперь надо поесть, – сказала Мэри-Джейн.

– Прекрасно, прекрасно! – вздохнула Мона, вытянув руки и распрощавшись с ночью при входе в дом.

Она проплыла в кухню словно в состоянии восторженного экстаза и села за роскошный стол, накрытый Мэри-Джейн, которая по этому случаю выставила фарфор королевы Марии Антуанетты – самый изящный сервиз из всех в доме – с гофрированными позолоченными краями тарелок и блюдец. Умница! Ну до чего же замечательная у нее подруга! Как родившаяся в отнюдь не богатом доме девочка совершенно интуитивно выбрала самый хороший фарфор? Да, в ней поистине скрыты великие достоинства и возможности. Но насколько рискованная натура! И каким наивным оказался Райен, приведя ее к ним в дом и оставив их вдвоем.

Мэри-Джейн вошла в кухню с картонкой молока и коробкой сухого шоколада.

– Никогда не видела фарфора, подобного этому, – говорила она, захлебываясь от восторга. – Он похож на жестко накрахмаленную ткань. И как это им удается?

– Пожалуйста, не сыпь этот яд мне в молоко.

Мона подхватила коробку с молоком, надорвала ее и наполнила стакан.

– Я хотела сказать, как им удается делать фарфор неплоским, не могу понять этого. Разве что он мягкий, как тесто, прежде чем его обжигают?

– Не имею ни малейшего понятия, – пожала плечами Мона, – но всегда обожала этот стиль. Эти чашки не так уж хороши в столовой: там они затмеваются стенными росписями. Но выглядят просто великолепно на кухонном столе, и как мудро с твоей стороны было выбрать эти баттенбургские кружевные салфетки! Я снова проголодалась, так давай же примемся за ланч. Это великолепно! Давай начнем объедаться!

– У нас не было ланча, и ты не ела ни крошки, – сказала Мэри-Джейн. – Я боялась до смерти, что ты будешь ругать меня за то, что я прикасалась к этим вещам, но потом подумала: «Если Мона Мэйфейр будет возражать, я тут же поставлю их обратно».

– Моя дорогая, дом сейчас принадлежит нам, – победно улыбаясь, заявила Мона.

Боже, молоко было великолепно! Она расплескала его по столу, но оно было таким вкусным, удивительно вкусным!

– Выпей еще.

– Я пью, конечно, я пью его с удовольствием, – заверила Мона.

– Вижу, – сказала Мэри-Джейн, садясь на стул рядом с ней.

Все блюда были наполнены восхитительной, великолепной едой.

Мона положила себе на тарелку целую гору горячего риса. Не надо соуса – и так удивительно вкусно. Она начала есть, не дожидаясь Мэри-Джейн, которая ложку за ложкой бросала шоколадную пудру в свое молоко.

– Надеюсь, ты не возражаешь? Я просто обожаю шоколад. Не могу обходиться без него долго. Бывало время, когда я делала шоколадные сэндвичи – можешь себе представить? Знаешь, как я их делала? Я прокладывала пару шоколадок «Херши» между двумя кусками белого хлеба, сверху укладывала ломтики банана, а потом еще посыпала сахаром. Уверяю тебя, это было восхитительно.

– О, я понимаю и могла бы чувствовать то же самое, если бы не была беременна. Однажды за один присест я проглотила целую коробку вишен в шоколаде. – Мона поглощала одну полную вилку риса за другой. Никакой шоколад не сравнится с этим. Идея вишен в шоколаде померкла. А теперь заключительная деталь. Белый хлеб. Заманчивая идея. – Знаешь, я думаю, что мне необходимы сложные углеводы, – сказала она. – Об этом говорит мне мой малыш.

«Смеясь или напевая?» – мелькнула у нее мысль.

Нет проблем: все очень просто и естественно. Она ощущает себя в гармонии со всем миром, и для нее не составит труда возродить гармонию между Майклом и Роуан. Мона откинулась на спинку стула. Ее снова захватило видение: небо, усеянное звездами. Небо наверху вздымалось аркой – черной, чистой и холодной, а люди пели, и звезды были великолепны, удивительно великолепны.

– Что за мелодию ты так тихо напеваешь? – спросила Мэри-Джейн.

– Ш-ш-ш, ты слышишь?

Райен только что вошел в дом. Его голос доносился из столовой. Он разговаривал с Эухенией. Как удивительно было снова увидеть Райена! Разумеется, он не собирался выдворять Мэри-Джейн из дома.

Как только он вошел в кухню, Мона увидела выражение усталости на его лице и почувствовала жалость. На нем все еще был надет строгий костюм для похорон. Он должен носить костюм из креповой ткани в полоску – такую одежду предпочитают летом все мужчины. Ей нравилось, когда мужчины летом надевали такие костюмы и когда пожилые надевали соломенные шляпы.

– Райен, присоединяйся к нам, – предложила она, прожевывая очередную порцию риса. – Мэри-Джейн приготовила нам целый пир.

– Садитесь поближе, и я приготовлю вам тарелку, кузен Райен, – сказала Мэри-Джейн, вскочив с места.

– Нет, не могу, дорогая, – сказал он, педантично соблюдая формальности по отношению к Мэри-Джейн, своей родственнице из провинции. – Благодарю тебя, но я должен спешить.

– Райен вечно спешит, – хмыкнула Мона. – Райен, прежде чем уйдешь, прогуляйся хоть немного по саду. Там просто прекрасно. Взгляни на небо, прислушайся к пению птиц. И если ты еще не чувствовал сладкого запаха олив, самое время сделать это сейчас.

– Мона, ты поглощаешь рис в огромных количествах. Разве так нужно вести себя во время беременности?

Она постаралась справиться с приступом смеха.

– Райен, присядь и выпей стакан вина. Куда запропастилась Эухения? Эухения! Разве у нас не найдется вина?

– Я не хочу вина, Мона, благодарю.

Он отпустил жестом Эухению, на мгновение промелькнувшую в освещенных дверях, сгорбившуюся, злющую, всем недовольную.

Райен выглядел просто великолепно, несмотря на очевидное раздражение. Моне он вдруг представился с огромной тряпкой в руках, стирающим пыль со всего вокруг. Она рассмеялась.

Пора выпить глоток молока, а еще лучше целый стакан. Рис и молоко. Не удивительно, что техасцы едят эти продукты вместе.

– Кузен Райен, подождите минутку, – сказала Мэри-Джейн, – позвольте мне только наполнить вашу тарелку.

– Нет, Мэри-Джейн, благодарю тебя. Мона, я должен кое-что сказать тебе.

– Прямо сейчас, за обедом? Ну ладно, давай. Насколько это плохая новость? – Мона плеснула в стакан молока из картонки, пролив немного на стеклянный стол. – После всего, что уже случилось? Знаешь, в чем состоит проблема этой семьи? В закоснелом консерватизме. Меня часто занимает вопрос, не слишком ли это? Что ты думаешь на сей счет?

– Мисс Свинка, – сурово отозвался Райен. – Я разговариваю с тобой.

Мона смеялась уже едва ли не истерично. Как и Мэри-Джейн.

– Думаю, я получила здесь работу как повар, – сказала Мэри-Джейн. – И все, что мне нужно сделать с этим рисом, – добавить немного масла и чеснока.

– Опять она о масле! – Мона указала на Мэри-Джейн. – Везде масло! В этом весь секрет: поливать маслом все, что попадется на глаза. – Она подхватила ломоть белого хлеба и погрузила его в вязкую массу медленно тающего на блюдце масла.

Райен взглянул на свои часы – это был решительный сигнал, что он останется здесь не более чем на несколько минут. И, благодарение богу, не сказал ни единого слова о том, что заберет с собой Мэри-Джейн.

– Так в чем же дело, хозяин? – спросила Мона. – Выкладывай. Я готова к любой неожиданности.

– Не знаю… Не уверен… – тихо сказал он.

Этот ответ вызвал у Моны новый взрыв смеха. Или, быть может, виной тому послужило растерянное выражение лица Райена. Мэри-Джейн не переставала хихикать, прикрывая ладошкой рот.

– Мона, я ухожу, – сказал он, – но в хозяйской спальне лежат несколько ящиков с бумагами. Это вещи, которые нужны Роуан: записи, доставленные из ее комнаты в Хьюстоне. – Он покосился в сторону Мэри-Джейн, будто говоря: «Она ничего не должна знать об этом».

– О да, эти ее записи, – отозвалась Мона. – Я слышала, как вы разговаривали о них в последний вечер. Ты знаешь, мне рассказали смешную историю, Райен, что когда Дафна Дюморье… Ты знаешь, кто это?

– Да, Мона.

– Так вот, когда Дафна Дюморье писала «Ребекку», она решила провести своего рода эксперимент, чтобы понять, как долго сможет продержаться, не называя имени той, от чьего лица ведется повествование. Майкл рассказал мне об этом. Это правда. И ты знаешь, к концу книги эксперимент уже не имел значения. Но ты никогда не узнаешь имени второй жены Максима де Винтера в этом романе или в кино. Ты видел фильм?

– Так в чем же там было дело?

– Ну, Райен, ты всегда остаешься верным самому себе. Ты до самой смерти не рискнешь произнести даже имя Лэшера. – И снова она принялась неудержимо смеяться.

Мэри-Джейн хохотала и хохотала, словно все знала. Нет ничего смешнее, чем человек, смеющийся над шуткой, – смешнее его может быть только тот, у которого не прорежется даже и следа улыбки, который вместо этого будет смотреть на вас с неописуемой яростью.

– Не притрагивайся к ящикам, – торжественно произнес Райен. – Они принадлежат только Роуан! Но есть нечто такое, что я должен сказать тебе… Речь о Майкле… Я кое-что нашел в генеалогических записях среди тех бумаг. Мэри-Джейн, пожалуйста, сядь и ешь свой ужин.

Мэри-Джейн молча повиновалась.

– Правильно, речь о генеалогии, – сказала Мона. – Вау, быть может, Лэшер знал что-то такое, чего мы не знаем?! Мэри-Джейн, генеалогия не просто увлечение этой семьи, а навязчивая идея. Райен, твои четыре минуты уже почти истекли.

– О чем ты?

Она захохотала снова. Он должен был уйти. К горлу снова подступала тошнота. И вольно же ей было так неудержимо смеяться.

– Я знаю, что ты собираешься сказать! – сообщила Мэри-Джейн, снова соскочив со стула, словно столь серьезные беседы она непременно должна была вести стоя. – Ты собираешься сказать, что Майкл Карри тоже из рода Мэйфейр. Я говорила тебе!

Лицо Райена мгновенно превратилось в безжизненную маску.

Мона выпила четвертый стакан молока. Она покончила со своей порцией риса и, подняв блюдо, сняла с него крышку и положила себе на тарелку целую горку испускающих пар рисовых зерен.

– Райен, перестань глазеть на меня, – сказала она. – Так что там насчет Майкла? Неужели Мэри-Джейн права? Мэри-Джейн заявила, что Майкл из рода Мэйфейр, едва взглянув на него.

– Так и есть, – объявила Мэри-Джейн. – Я увидела сходство сразу же. Вы знаете, на кого он похож? Он похож на оперного певца.

– На какого оперного певца? – спросил Райен.

– Да, на какого?

– На Тирона Макнамару, фотографии которого есть у Беатрис. Вы это знаете? Те гравюры у нее на стене? Отца Джулиена? Ну, Райен, быть может, он твой прадед. Я видела множество таких родственников в генеалогической лаборатории. Ирландцев, быть может. Ты никогда не замечал ничего такого? Конечно, ты не видел, ведь тогда бы у всех вас была ирландская кровь, французская кровь…

– И датская кровь, – заметил Райен сдавленным, тихим голосом.

Он взглянул на Мону, а затем обернулся к Мэри-Джейн.

– Я должен идти.

– Постой секунду! Это правда? – потребовала ответа Мона. Она проглотила рис и запила его молоком. – Это именно то, что ты собирался сказать мне? Майкл – из Мэйфейров?

– Там есть упоминание, – сказал Райен, – в тех бумагах, и, очевидно, они имеют недвусмысленное отношение к Майклу.

– Черт подери, ты сам в это не веришь, – сказала Мона.

– Вы все та-а-ак бесподобно родственны! – протянула Мэри-Джейн. – Это как в королевской семье. А здесь восседает сама царица.

– Боюсь, ты права, – улыбнулся Райен. – Мона, ты принимала лекарство?

– Конечно нет. Чтобы я сама травила свою дочь?

– Так, выбора у меня не осталось, я ухожу, – сказал он. – Постарайтесь вести себя прилично. Помните, дом окружен охранниками. Я не желаю, чтобы вы выходили на улицу. И пожалуйста, не выводите из себя Эухению!

– Чудище несуразное! – отозвалась Мона. – Не уходи. Ты украшение вечера. Что значит «не выводите из себя Эухению!»

– Когда придешь в себя, пожалуйста, позвони мне. А что, если родится мальчик? Надеюсь, ты не собираешься рисковать жизнью младенца для определения его пола?

– Он, конечно, не мальчик, глупый, – сказала Мона. – Это девочка, и я уже назвала ее Морриган. Я позвоню тебе. Ладно?

И он унесся дальше, поспешно, но совершенно бесшумно. Примерно так же спешат няни или доктора.

– Не прикасайтесь к тем бумагам, – напомнил он из кладовой дворецкого.

Мона расслабилась и глубоко вздохнула. Райен – последний взрослый, которому было предписано наблюдать за ними, насколько ей было известно. А что там о Майкле?

– Боже, ты думаешь, это правда? Эй, Мэри-Джейн, когда мы здесь закончим, пойдем наверх и посмотрим эти бумаги.

– Ох, Мона, я не знаю. Ведь он говорил о бумагах Роуан. Разве он не запретил заглядывать в них? Мона, хочешь немного сметанного соуса? Не хочешь цыплят? Это лучшие цыплята, которых я когда-либо готовила.

– Сметанный соус! Ты не говорила, что это был сметанный соус. Морриган не хочет мяса. Послушай, я имею право посмотреть эти бумаги. Если он писал это, если он оставил какие-нибудь заметки…

– Кто он?

– Лэшер. Ты знаешь, кто он. Только не говори, что бабушка не рассказывала тебе.

– Она рассказывала мне, все правильно. А ты веришь в него?

– Верить в него, куколка? Ведь он чуть не напал на меня. Я чудом не стала одной из его жертв, так же как моя мать, тетя Гиффорд и все те бедные умершие женщины из семьи Мэйфейр. Разумеется, я верю в него, почему он…

Она поймала себя на том, что указывает на сад, в направлении дерева. Нет, не следует говорить ей об этом, она поклялась Майклу никогда не рассказывать никому о похороненных там и о той другой, невинной Эмалет, которая должна была умереть, хотя никогда ничего дурного никому не сделала.

«Не ты, Морриган, ты не беспокойся, моя девочка, моя малышка!»

– Долгая история, нет времени на нее, – сказала Мона.

– Я знаю о Лэшере, – сказала Мэри-Джейн. – Знаю, что случилось. Бабушка рассказала мне. Другие не говорили прямо, что он убивал женщин. Они только сказали, что бабушка и я должны уехать в Новый Орлеан и оставаться там с кем-нибудь из родственников. Мы не послушались, но с нами ничего не случилось! Ну а ты знаешь? Мона пожала плечами и покачала головой.

– Это могло стать ужасной ошибкой, – сказала она. «Сметанный соус удивительно хорош с рисом… Почему вся эта пища белая, Морриган?

«Деревья были усыпаны яблоками, и у них была белая мякоть, и клубни, и корни, которые мы выкапывали из земли, были белыми, и это был рай». Ох, но взгляни на звезды. Был ли когда-то безупречный мир по-настоящему безупречным или каждый день возникали все новые ужасные угрозы природы и все разрушалось так, как разрушено теперь? Если ты живешь в страхе, какое значение имеет все это…»

– В чем дело, Мона? – спросила Мэри-Джейн. – Эй, перестань расстраиваться из-за этого!

– Да нет, ничего, все в порядке, – покачала головой Мона. – Я только что увидела мимолетный сон; он промелькнул передо мной как вспышка, там, в саду. У меня был потрясающий разговор с кем-то. Знаешь, Мэри-Джейн, люди должны получать воспитание, чтобы они могли понимать друг друга. Тебе ясно, что я имею в виду? Вот посмотри, прямо сейчас ты и я – мы обе – обучаем друг друга взаимопониманию. Ты улавливаешь мою мысль?

– О да, конечно, и затем ты поднимаешь трубку телефона, и звонишь мне в Фонтевро, и говоришь: «Мэри-Джейн, ты мне нужна!» И я тут же вскакиваю, бросаюсь в свой пикап, включаю зажигание – и вот я у тебя дома.

– Да, все так, я действительно именно это сейчас имею в виду; ты знаешь все обо мне, а я – о тебе. Это был счастливейший сон, который я когда-либо видела. Это было такое… такое счастливое сновидение. Мы все танцевали. Костер был такой большой, что в обычной обстановке я бы испугалась. Но в этом сновидении я была свободна, просто совершенно свободна. Мне не нужно было заботиться ни о чем. Нам нужно еще одно яблоко. Не пришельцы изобрели смерть. Это бессмысленная выдумка, но можно понять, почему все думают, что они… ну, вроде бы все зависит от перспективы, и если ты не уверен в концепции времени, если ты не понимаешь относительность времени, как понимают это сборщики урожаев или сельскохозяйственные рабочие, то, возможно, те, кто живет в райских тропиках, даже не развивают отношений такого вида, потому что для них не существует циклических времен года. Игла воткнута в ясное небо. Ты знаешь, что я имею в виду?

– О чем это ты говоришь?

– Пожалуйста, сосредоточься, Мэри-Джейн! И ты поймешь! Именно таким образом это было во сне: завоеватели изобрели смерть. Нет, теперь я понимаю: то, что они изобрели, это убийство. Это нечто совсем другое.

– Там есть целая ваза с яблоками. Тебе принести яблоко?

– Да, но позже. Я хочу подняться в комнату Роуан.

– Хорошо, но позволь мне закончить ужин, – взмолилась Мэри-Джейн. – Не ходи туда без меня. Если хочешь знать мое мнение, я сомневаюсь, имеем ли мы право вообще входить в ту комнату.

– Роуан бы не возражала, а Майкл мог бы не разрешить. Но ты знаешь, – сказала Мона, имитируя манеру Мэри-Джейн, – это не имеет значения.

Мэри-Джейн едва не свалилась со стула от смеха.

– Ты кошмарный ребенок, – сказала она. – Пошли, цыплят все равно вкуснее есть холодными.

«И мясо из моря было белое, мясо креветок, и рыбы, и устриц, и моллюсков, чисто белое. Яйца чаек были красивы, потому что были белыми снаружи, и когда вы разбивали яйцо, один золотой глаз смотрел на вас, плавая в прозрачнейшей жидкости».

– Мона?

Она стояла в дверях кладовой дворецкого. Она закрыла глаза. Она чувствовала, как Мэри-Джейн сжала ее руку.

– Нет, – вздохнув, сказала она, – это снова накатило. – Рука двинулась к животу. Мона приложила пальцы к округлившейся выпуклости, ощущая слабые движения внутри.

«Прекрасная Морриган. Волосы рыжие, как у меня». «Твои волосы такие же рыжие, как у меня, мама?» «Ты меня видишь?» «Я вижу тебя в глазах Мэри-Джейн».

– Эй, Мона, я собираюсь подставить тебе стул!

– Нет-нет, не надо. Со мной все в порядке. – Она открыла глаза. Восхитительный прилив энергии пронзил ее. Она распростерла руки и побежала через кладовую и столовую, вниз, по длинному коридору, а затем вверх по лестнице.

– Пойдем… Давай пойдем! – кричала она.

Так хорошо – бежать. Это ощущение, которое утрачиваешь в детстве, и она даже не представляла себе, как прекрасно – просто бежать, бежать и бежать вниз по Сент-Чарльз-авеню, так быстро, насколько хватало духу, с вытянутыми руками, прыгая по две ступеньки кряду. Бежать вокруг квартала лишь для того, чтобы убедиться, что можешь делать это, не останавливаясь, не задыхаясь, не опасаясь головокружения.

Мэри-Джейн мчалась следом.

Дверь в спальню была закрыта. Добрый старый Райен. Возможно, он даже запер ее на ключ.

Но нет. Мона открыла дверь. В спальне было темно. Она нашла выключатель, и висевшая под потолком люстра залила ярким светом аккуратно застеленную кровать, туалетный столик и кипу коричневых картонных коробок.

– Чем здесь так пахнет, не знаешь? – спросила Мэри-Джейн.

– Конечно знаю. Это запах Лэшера.

– Ты в этом уверена?

– Да, – кивнула Мона. – На что, тебе кажется, похож этот запах?

– Хм-м-м, он вполне приятный. Похож на тот, который вызывает у тебя желание полакомиться ирисками, или корицей, или шоколадом, или чем-нибудь в таком роде. Ух. С чего начнем? А знаешь что?

– Что? – спросила Мона, кружась над стопкой коробок.

– Люди умирали в этой комнате.

– Без шуток, Мэри-Джейн, каждый может сказать тебе такое.

– Кого ты имеешь в виду? Мэри-Бет Мэйфейр и Дейрдре и всех прочих? Я слышала все это, когда Роуан болела здесь, а Беатрис звонила, чтобы мы с бабушкой приехали в Новый Орлеан. Бабушка сама рассказала мне. Но кто-то еще умер здесь – кто-то такой, у кого был такой же запах. Ты ощущаешь этот запах? Или ты чувствуешь три запаха? Один – такой же, как у него. Другой – запах кого-то другого. А третий – запах самой смерти.

Мона стояла очень тихо, пытаясь уловить различие, но для нее все ароматы смешивались. С острой, почти утонченной болью она подумала о том, что Майкл описывал ей ту маленькую худенькую девочку, которая не была ни девочкой, ни человеком, – Эмалет. Пуля взорвалась у нее в ушах. Мона закрыла уши руками.

– Что случилось, Мона Мэйфейр?

– Боже правый, где это произошло? – спросила Мона, все еще крепко зажимая уши и зажмурив глаза.

Наконец она открыла их и взглянула прямо в сияющие голубые глаза Мэри-Джейн, стоявшей возле лампы, в тени.

Мэри-Джейн огляделась вокруг, повернув голову чуть влево, внимательно обводя взглядом комнату, а затем прошла вдоль кровати. Голова ее казалась очень круглой и маленькой. Мягкие волосы были гладко расчесаны. Она дошла до края кровати и остановилась, а когда заговорила, голос был очень низким:

– Прямо здесь. Кто-то умер прямо здесь. Кто-то с таким же запахом, как у него. Но не он.

В ушах у Моны раздался крик, такой громкий и яростный, что показался ей в десять раз ужаснее воображаемого ружейного выстрела. Она схватилась за живот.

«Прекрати это, Морриган, сейчас же прекрати. Я обещаю тебе…»

– Боже мой, Мона, тебя тошнит?

– Нет, ничего подобного!

Мону трясло. Она начала напевать песенку, даже не задаваясь вопросом, что именно поет, – просто очень приятный мотив, который, возможно, придумала сама.

Она обернулась и взглянула на кипу непреодолимо влекущих к себе коробок.

– Он есть и на коробках тоже, – сказала Мона. – Ты чувствуешь, какой он здесь сильный? Это от него. Ты знаешь, я никогда не слышала ни от одного члена семьи признания, что они ощущают этот запах.

– Как же так? Он здесь повсюду! – воскликнула Мэри-Джейн. Она стояла рядом с Моной, вызывающе высокая, с резко выступающими остриями грудей. – Он более всего чувствуется над этими коробками – ты совершенно права. Но взгляни, все коробки перевязаны тесьмой.

– Да, и помечены черным фломастером Райена. А на этой достаточно разборчиво написано: «Записи, анонимные». – Она слегка рассмеялась. Головокружения как не бывало. – Бедный Райен. «Записи, анонимные». Звучит как группа психологической поддержки для книг, которые не знают своих авторов.

Мэри-Джейн рассмеялась.

Мона довольно захихикала. Она обошла коробки и опустилась на колени, стараясь не потревожить ребенка. Он все еще плакал и вертелся как сумасшедший. «Это ведь из-за запаха, правда? Как и из-за всей этой глупой болтовни, воображения, фантазий». Она принялась напевать малышке – сначала тихо, а затем в полный голос, но по-прежнему нежно:

– Принеси цветы самые красивые, принеси цветы самые редкие. Из сада, из лесной чащи, с холмов и долин. – Это был самый веселый, самый приятный псалом из всех, какие она знала, тот, который ее научила петь Гиффорд. Майский псалом. – Наши сердца переполняются радостью, наши радостные голоса поют о прекраснейшей розе долины!

– Вау, Мона Мэйфейр, у тебя есть голос!

– У каждого Мэйфейра есть голос, Мэри-Джейн. Но настоящего таланта у меня нет. Такого, какой был у моей матери или у Гиффорд. Ты послушала бы их голоса! У них были красивейшие сопрано. Мой голос гораздо ниже.

Она стала напевать, представляя себе леса, зеленые луга и цветы:

– Ох, Мэри, мы украсим сегодня твою голову цветами, королева ангелов, королева мая. Ох, Мэри, мы украсим тебя сегодня цветами…

Мона раскачивалась на коленях, положив руки на живот. Малышка нежно двигалась в такт музыке, ее рыжие волосы окружили все ее тельце, и она выглядела замечательно в околоплодных водах, словно туда добавили несколько капель оранжевых чернил. Девочка раскачивалась на волнах, невесомая, такая прозрачная, такая прекрасная. И крохотные пальчики на ручках и ножках…

«Какого цвета у тебя глаза, Морриган?»

«Я не могу увидеть свои глаза, мама, я вижу только то, что видишь ты, мама».

– Эй, проснись! Боюсь, ты вот-вот рухнешь!

– О да. Я рада, когда ты зовешь меня обратно, Мэри-Джейн, ты делаешь правильно, когда зовешь меня обратно, но я молю Небеса и святую Деву Марию, чтобы у этой малышки были зеленые глаза, как у меня. Как ты думаешь?

– Лучшего цвета не придумаешь! – заявила Мэри-Джейн.

Мона положила руки на картонную коробку перед собой, от которой явственно исходил его запах. Не писал ли он эти листы своей собственной кровью? И подумать только! Его тело лежало здесь, внизу! «Мне следовало бы выкопать это тело. Я хочу сказать, все изменилось теперь. Роуан и Майклу придется с этим согласиться, или я просто не стану им об этом говорить. Суть в том, что это совершенно новые обстоятельства, и они касаются меня».

– Какие еще тела мы собираемся выкапывать? – спросила Мэри-Джейн с нахмуренным лбом.

– Ох, перестань читать мои мысли! Не будь мэйфейрской сукой, оставайся мэйфейрской ведьмой. Помоги мне с этой коробкой.

Мона разорвала ленту ногтями и с любопытством стала рассматривать содержимое коробки.

– Мона, я не знаю, но здесь лежат вещи еще кого-то другого.

– Да-а-а, – протянула Мона. – Но этот кто-то другой является частью моего наследства, этот кто-то другой имеет свою собственную ветвь на нашем дереве. От корней к ветвям бежит мощная жидкость, наша живая кровь, и он – часть ее, он живет в ней. Ты можешь сказать, да, древняя ветвь, и пусть живет всегда и вечно, как деревья. Мэри-Джейн, ведь ты знаешь, что деревья самые древние долгожители на земле?

– Да, я знаю это, – кивнула Мэри-Джейн. – Там у нас вблизи Фонтевро растут три невероятно огромных дерева. Там есть кипарисовые деревья, у которых корни высовываются прямо из воды.

– Ш-ш-ш-ш. – Мона развернула все коричневые обертки – эти вещи были запакованы так, будто внутри скрывался фарфор Марии Антуанетты, подготовленный к перевозке до самой Исландии, – и увидела первую страницу разрозненной пачки бумаг, завернутой в тонкий пластик и сверху стянутой толстой резиновой лентой. Небрежный, неразборчивый почерк, паукообразные буквы, с длинными большими «1», и «t», и «у» и с маленькими абляутами, в некоторых случаях не большими, чем точки. Но она должна прочесть это.

Она ногтями разорвала пластик.

– Мона Мэйфейр!

– Не трусь, девочка! – сказала Мона. – Я делаю то, что необходимо. Или ты будешь моей союзницей и помощницей, или, если пожелаешь, можешь прямо сейчас оставить меня. В этом доме кабельное телевидение принимает все каналы, можешь пройти в свою комнату и смотреть ящик, если не хочешь быть со мной. Или поплавай в открытом бассейне, набери цветов… Или выкапывай тела под деревом…

– Я хочу быть твоей союзницей и помощницей.

– Тогда положи руку на это, моя сельская кузина. Чувствуешь хоть что-нибудь?

– Ничего себе!

– Он написал это! Ты только взгляни на почерк этого нечеловеческого создания! Полюбуйся!

Мэри-Джейн присела на колени рядом с Моной и взяла страницу кончиками пальцев. Плечи ее сгорбились, волосы повисли по обеим сторонам лица, белые брови контрастно выделялись на бронзовом лбу так, что можно было рассмотреть каждый волосок. Что она думала, чувствовала, видела? Что означало выражение ее глаз? Эта малышка не столь уж глупа. Она не тупая. Вся беда в том…

– Мне так хочется спать, – неожиданно произнесла Мона, осознав это, как только высказала мысль вслух. Она приложила руку ко лбу. – Интересно, успела Офелия поспать, прежде чем утонула?

– Офелия? Ты имеешь в виду Офелию из «Гамлета»?

– Ох, ты знаешь, что я имею в виду. Это просто великолепно. Знаешь, Мэри-Джейн, я люблю тебя.

Она взглянула на Мэри-Джейн. Да. Это была Совершенная Кузина. Кузина, которая могла стать Великим Другом, кузина, которая могла знать все, что знает Мона. И никто, действительно никто не знал всего, что знала Мона.

– Но я так хочу спать. – Она осторожно растянулась на полу, раскинув руки и ноги, глядя вверх на изящную люстру. – Мэри-Джейн, не просмотришь ли ты сама бумаги в этой коробке? Если я знаю кузена Райена – а я его знаю, – там отмечены все генеалогические связи.

– Ладно, – сказала Мэри-Джейн.

Как приятно, что она перестала спорить.

– Нет, я не спорю, я просто предостерегаю. Я считаю, что мы зашли слишком далеко, при том что эти писания принадлежат, как известно, нечеловеческому существу… Да, мы зашли слишком далеко… Ладно, суть в том, что я могу все аккуратно положить на место, когда мы закончим.

– Точно, – сказала Мона, прижимаясь щекой к прохладному полу. Запах, исходивший от досок, был очень сильным! – А так как знания, которыми обладало это создание, весьма ценны, – сказала она, передразнивая Мэри-Джейн, надо отдать ей должное, совершенно беззлобно, – мы должны овладеть ими и искать их везде, где только сможем.

Вау! Произошло самое невероятное! Она закрыла глаза, а псалом звучал сам по себе. Все, что ей оставалось, – это слушать. Ей не надо было произносить эти слова, эти звуки: они сами раскрывались перед ней, словно над ее мозгом проводили некий эксперимент – примерно как когда они втыкают в ваш мозг свои электроды и – бац! – вы видите привидения или слышите журчание ручейка под холмом позади своего дома, как это случалось, когда вы были еще маленьким ребенком!

– Вот что мы обе должны понять: оккультизм – это безграничная наука, – говорила она сонным голосом, легко заглушая в сознании звуки красивого псалма, так как он звучал теперь сам по себе. – И алхимия, и химия, и наука о мозге – все они совместно творят волшебство: чистое, прелестное волшебство. Мы не утратили свое искусство в век развития науки. Мы освоили новую секретную область. Мы должны победить.

– Победить?

«О, Мэри, мы увенчаем тебя цветами сегодня, королеву ангелов, королеву мая. Ох, Мэри, мы увенчаем тебя…»

– Ты читаешь эти страницы, Мэри-Джейн?

– Ну да, посмотри-ка, у него есть целая папка с ксерокопиями: «Последовательный список. Перечень дополнительных страниц, незавершенная генеалогия».

Мона снова перекатилась на спину. На миг она утратила представление о том, где они находятся. Комната Роуан. Там, наверху, покачивались подвески в виде крохотных хрустальных призм. «Люстра Мэри-Бет – та, которая была привезена из Франции… Кем же это?.. Джулиеном? Джулиен, где ты? Джулиен, как ты позволил, чтобы со мной случилось такое?»

Но призраки не отвечали, если им не хотелось, если только они не имели основательных причин для разговоров.

– Ну вот, смотри: здесь неполная генеалогия.

– Ты достала ее?

– Да, оригинал и ксерокс. Здесь все продублировано. Оригинал и ксерокс. В маленьких одинаковых папках. Повсюду имя Майкла Карри обведено кружком, все правильно, а еще здесь есть материал о Джулиене, переспавшем с какой-то ирландской девушкой, и эта девушка отдала свою малышку в приют Святой Маргариты, затем перешедший к сестрам милосердия, к сестре Бриджет-Мэри, а малышка-девочка, та, которая была отдана в приют, вышла замуж за пожарного по фамилии Карри и родила ему сына, и нарекли его Майкл! Прямо здесь! Мона рассмеялась.

– Дядя Джулиен был настоящим львом, – сказала она. – Ты знаешь, что делает матерый лев-самец, когда он вступает в новый прайд? Он убивает всех молодых самцов. Самок сразу охватывает любовный пыл, и он покрывает всех молодых львиц. Так передаются гены. Дядя Джулиен знал. Он просто улучшал популяцию.

– Ах да, я слышала, что он был весьма разборчив насчет того, кто должен выжить. Бабушка говорила мне, будто он застрелил нашего прапрадедушку.

– Я не уверена в том, что здесь прозвучало правильное число этих «пра». Что еще говорится в этих бумагах?

– Ладно, малышка, сказать по правде, я не смогла бы разобраться в этом, если бы кто-то не сделал нужные пометки. Чего только здесь нет! Ты знаешь, на что это похоже? Это похоже на каракули, которые люди пишут под кайфом и надеются, что они будут такими же и на следующий день. А потом смотрят на бумагу и видят, что изобразили крошечные зубчатые линии, почти не отличимые от прямых, – ты понимаешь? Похожие на электрокардиограммы!

– Только не рассказывай мне, что ты была медицинской сестрой!

– Да, некоторое время, но это было в той сумасшедшей коммуне, когда они заставляли нас делать клизмы каждый день, чтобы избавиться от нечистот в наших организмах.

Мона начала хохотать снова, правда несколько сонно.

– Я не думаю, что даже коммуне Двенадцати Апостолов удалось бы заставить меня проделывать это каждый день.

А эта люстра и впрямь чертовски эффектна. То обстоятельство, что она прожила так долго и никогда до сих пор не ложилась на пол и не рассматривала эти вещи под таким ракурсом, было совершенно непростительно. Псалом все продолжался, только на сей раз – чудо из чудес! – его играли на каком-то инструменте, возможно похожем на арфу, и каждый звук сливался со следующим. Она почти не ощущала под собой пола, когда сосредоточивала все внимание на музыке и свете, льющемся сверху.

– Ты не осталась в этой общине, правда? – спросила она сонным голосом. – Это было бы просто ужасно.

– Разумеется, не осталась. Заставила мать забрать меня оттуда. Я сказала: «Послушай-ка, ты уйдешь со мной или я удеру оттуда сама». И так как мне было в то время около двенадцати лет, она не могла допустить, чтобы такое случилось. Смотри-ка, вот опять Майкл Карри. Он обвел кружком его имя.

– Это сделал Лэшер? Или Райен?

– Ты меня достала. Это ведь ксерокс; я не могу сказать, кто именно. Должно быть, Райен, и еще есть что-то подчеркнутое, похоже: «маега». Ну, ты понимаешь? Это может означать «маг».

– Ты права, – сказала Мона. – Это на старом английском. Одно время я находила производные от каждого слова, относящегося к ведьмам и колдовству.

– Да? Я тоже интересовалась этим. «Маг» – ты права. Или это означает – только не подсказывай мне! – это означает кого-то, кто всегда знал и знает правду, правильно?

– И подумать только! Дядя Джулиен хотел, чтобы я это сделала, – вот в чем загадка. Но призрак знает свое дело, а дядя Джулиен, быть может, нет. Мертвые не могут знать всего. Злые люди знают все – независимо от того, живые они или мертвые, – или, по крайней мере, знают достаточно, чтобы запутать нас в такую паутину, из которой нам уже не выбраться. Но Джулиен понятия не имел, что Майкл его потомок. Я в этом уверена. Он бы не повелел мне прийти.

– Прийти куда, Мона?

– В этот дом в ночь празднования Марди-Гра, лечь с Майклом, чтобы сделать эту малышку, которую только мы с Майклом могли сделать. Хотя… наверное, ты тоже могла сделать ее с Майклом, так как ты тоже способна ощущать запах, исходящий из этих коробок, – запах его самого?

– Да, может быть, я смогла бы, Мона… Разве кому-то дано знать?

– Правильно, радость жизни, никогда не знаешь. Но я поймала его первой. Я застала Майкла, когда дверь была открыта, перед тем как Роуан пришла домой. Просто проползла через щель – и бац! Ах, моя малышка, эта замечательная малышка!

Мона повернулась и подняла голову, положив подбородок на руки, а локтями опершись о ковер.

– Мэри-Джейн, ты должна знать все.

– Да, я хочу, – ответила Мэри-Джейн. – Я хочу. Я, если можно так выразиться, беспокоюсь о тебе.

– Обо мне? Можешь не беспокоиться. Я чувствую себя лучше некуда. Мне хочется выпить немного молока, но во всем остальном… В общем, все прекрасно. Смотри, я все еще могу лежать на животе. Ну, в действительности это не совсем так. – Она села. – Это не так уж удобно, но придется временно перестать спать на животе.

Брови Мэри-Джейн сошлись вместе и застыли, придав лицу серьезное выражение. Она выглядела такой миленькой! Не удивительно, что мужчины относятся к женщинам столь покровительственно.

«Интересно, – подумала Мона, – я выгляжу так же?»

– Маленькие ведьмы! – произнесла она шипящим шепотом и прижала к голове ладони с растопыренными пальцами.

Мэри-Джейн рассмеялась.

– Да, маленькие ведьмы, – согласилась она. – Итак, это был дух дяди Джулиена, который повелел тебе прийти сюда и лечь с Майклом? И Роуан нигде поблизости не было?

– Точно. Не было нигде поблизости. И дядя Джулиен в самом деле приложил к этому весьма тяжелую длань – поверь. Дело в том, что он покинул нас, предоставив самим разбираться в собственных проблемах. Правда, в конечном счете все получилось прекрасно. Мне бы не хотелось объяснять ему все.

– Почему?

– Это новая фаза, Мэри-Джейн. Можно сказать, черная магия нашего поколения. Она не имеет отношения ни к Джулиену, ни к Майклу или Роуан и к тому, как они будут решать эти вопросы. Это вообще нечто совсем другое.

– Да. Я понимаю.

– Правда? Ты понимаешь?

– Да. Ты действительно очень сонная. Я пойду и принесу тебе молока.

– О, это было бы божественно.

– Ложись и постарайся уснуть, дорогая. Ты выглядишь действительно скверно. Твои глаза еще хоть что-то видят?

– Разумеется. Но ты права. Я собираюсь заснуть прямо здесь. Ох, Мэри-Джейн, воспользуйся сложившейся ситуацией.

– Ты слишком молода для этого, Мона.

– Нет, глупышка, я не это имела в виду, – смеясь, сказала Мона. – Кроме того, если я не слишком молода для мужчин, то уж для женщин тем более. Во всяком случае, мне любопытно было бы сделать это с девушкой или с женщиной – быть может, с прекрасной, как Роуан. Но я имела в виду, что коробки открыты. Воспользуйся преимуществом этого обстоятельства и прочти все, что сможешь.

– Да, может быть, так я и сделаю. Откровенно говоря, я плохо разбираю его почерк, но вполне понимаю ее. И она ко многому здесь приложила руку.

– Да, прочти ее письма. Если ты собираешься помочь мне, то должна их прочесть. И все, что внизу, в библиотеке, Мэри-Джейн, – досье мэйфейрских ведьм. Я знаю, ты сказала, что читала его, но так ли это?

– Ты знаешь, Мона? Я и сама не уверена в этом.

Мона повернулась на бок и закрыла глаза. «А что касается тебя, Морриган, давай-ка вернемся в прошлое. Но не ко временам римского нашествия. Давай вернемся в долину, и расскажи, как все это началось. Кто этот темноволосый, которого любят все?»

– Спокойной ночи, Мэри-Джейн.

– Послушай, прежде чем ты отрубишься, дорогая, скажи мне, кого из ближайших родственников ты считаешь наиболее достойным твоего доверия?

Мона рассмеялась. Она почти заснула, но вдруг вздрогнула и очнулась.

– Тебя, Мэри-Джейн.

– Не Роуан и не Майкла?

– Абсолютно не их. Они должны теперь восприниматься как враги. Есть некоторые вопросы, которые я должна задать Роуан, и я намереваюсь получить на них ответы, но она не должна знать, что со мной происходит. Я должна обдумать эти вопросы. Что же касается Гиффорд и Алисии, то они мертвы. Старуха Эвелин очень больна, а Райен слишком туп. Джинн и Шелби чересчур невинны, а Пирс и Клэнси просто безнадежны. И зачем нарушать их покой? Придавала ли ты когда-нибудь большое значение формальным правилам жизни, предписаниям этикета?

– Никогда.

– Думаю, что я могу на тебя положиться, Мэри-Джейн. Пока, Мэри-Джейн.

– Стало быть, ты не хочешь, чтобы я позвонила Роуан или Майклу в Лондон и спросила у них совета.

– Боже сохрани, нет. – Шесть кругов сформированы, и танец уже начался. Она не хочет его пропустить. – Ты не должна делать это, Мэри-Джейн. Ни в коем случае. Обещай мне, что не сделаешь этого, Мэри-Джейн. Кроме того, в Лондоне сейчас середина ночи, и мы не знаем, что они делают, – правда? Помоги им Бог. Помоги Бог Юрию.

Мона действительно уплывала. Офелия с цветами в волосах, она плыла вниз по течению. Ветви деревьев опускались, чтобы погладить ее лицо, прикоснуться к воде. Нет, она танцевала в круге, и темноволосый стоял в самом центре и пытался говорить с ними, но они хохотали и хохотали. Они любили его, но знали его привычку бесконечно повторять одно и то же и приставать с такими глупыми опасениями…

– Знаешь ли, я беспокоюсь о тебе, Мона. Должна сказать тебе…

Голос Мэри-Джейн был где-то совсем далеко. Цветы, букеты цветов… «Так вот почему я мечтала о садах всю свою жизнь и рисовала сады цветными карандашами. „Почему ты всегда рисуешь сады, Мона?“ – спрашивала меня сестра Луиза. „Я люблю сады, а сад на Первой улице был совершенно разрушен, пока они не вычистили его и все там не изменили. И теперь он подстрижен и приведен в полный порядок, и он хранит самую большую тайну“».

«Мама, не надо…»

– Нет, цветы, круги… Этот сон обещал быть таким же хорошим, как последний.

– Мона?

– Позволь мне поспать, Мэри-Джейн.

Мона едва ли слышала эти слова – да и какая разница, что она говорила.

А голос Мэри-Джейн все продолжал звучать словно издалека… прежде чем Мона и Морриган начали петь.

– …Ты знаешь, Мона Мэйфейр, мне ужасно не хочется говорить тебе это, но малышка выросла с тех пор, как ты ушла спать под дерево!

 

Глава 18

– Думаю, теперь мы должны уехать, – сказал Марклин.

Он лежал на кровати Томми, подложив под голову сцепленные руки, внимательно изучая изгибы в деревянном гофре навеса кровати.

Томми сидел за столом, положив скрещенные ноги на черный кожаный пуфик.

Комната Томми была больше, чем у Марклина, с видом на солнечную сторону, но это обстоятельство ничуть не обижало Марка. Ему нравилась его собственная комната. Ну что же, он был готов оставить ее. Он упаковал все существенное в один чемодан и спрятал его под свою кровать.

– Называй это предчувствием, если угодно, но я не хочу здесь оставаться, – сказал он. – Нет причин торчать здесь дольше.

– Ты всегда отличался фатализмом и, кроме того, немного глуповат, – возразил Томми.

– Пойми, я стер все из компьютеров. Жилище Стюарта абсолютно неприступно, разве что мы рискнем снести двери. К тому же мне совсем не хочется оказаться под арестом в комендантский час.

– Комендантский час существует для всех, смею тебе напомнить, и если мы уедем сейчас, то не сможем пройти ни через одну дверь без дюжины вопросов. Кроме того, выйти до заупокойной службы было бы вопиюще дерзким.

– Томми, я не в силах вынести мрачные церемонии с утра пораньше, с множеством нелепых речей об Антоне и Эроне. Я хочу уехать теперь. Обычаи, ритуалы. Будем откровенны, Томми, эти люди – безмозглые болваны. Там есть задняя лестница. Я спущусь по ней немедленно. У меня появились некоторые планы. Нужно кое-что сделать.

– Я хочу сделать то, о чем они просили нас, – сказал Томми. – Именно это я и намерен выполнить. Соблюдать комендантский час. И я спущусь вниз, когда раздастся звонок. Теперь, Марклин, прошу тебя, если у тебя нет никаких прозрений или ничего полезного, помолчи, пожалуйста, ладно?

– Почему я должен молчать? Почему ты хочешь остаться здесь?

– Ну ладно, если ты так хочешь знать, мы можем в течение заупокойной службы – или что там будет происходить – узнать, где Стюарт прячет Тессу.

– Как мы сможем это выяснить?

– Стюарт не слишком состоятельный человек, Марклин. У него непременно где-то есть дом – в каком-нибудь укромном уголке. Домик, доставшийся ему от предков, или что-нибудь в том же роде. Если мы будем вести себя умно, то сможем задать несколько вопросов по этому поводу, исключительно проявляя беспокойство о Стюарте, разумеется. У тебя есть лучшая идея?

– Томми, не думаю, что Стюарт стал бы прятать Тессу в собственном доме. Допускаю, он трус, даже сентиментальный романтик, но отнюдь не дурак. Мы не собираемся искать Стюарта. И мы не собираемся искать Тессу.

– В таком случае что мы будем делать? – спросил Томми. – Откажемся от всего? Обладая всей известной нам информацией?

– Нет. Мы уедем отсюда. Вернемся в Риджент-парк. И станем думать. Мы станем думать о чем-нибудь более существенном для нас, о том, что может предложить Таламаска.

– О чем же именно?

– Мы станем думать, Томми, о мэйфейрских ведьмах. И начнем с тщательного изучения факса – последнего послания Эрона старшинам. И мы исследуем все файлы, изучим каждый след – и найдем, каким образом клан мэйфейрских ведьм может быть наиболее полезен для наших целей.

– Ты чересчур торопишься, – заметил Томми. – Что ты намереваешься сделать? Похитить парочку американцев?

– Мы не можем обсуждать это здесь. Мы не можем спланировать все. Послушай, я дождусь начала этой проклятой церемонии, а потом уеду. Исчезну при первой же возможности. Ты можешь последовать за мной позднее, если пожелаешь.

– Не глупи, – сказал Томми. – У меня нет машины. Мне придется ехать с тобой. А что будет, если Стюарт явится на церемонию? Ты подумал об этом?

– Стюарт не станет возвращаться сюда. На это ума у него хватит. Теперь послушай меня, Томми. Это мое окончательное решение. Я останусь до начала церемонии. Отдам дань уважения умершим, поболтаю с несколькими агентами. А потом только меня и видели! Вперед, вперед, на свидание с мэйфейрскими ведьмами! К дьяволу Стюарта и Тессу!

– Ладно. Я поеду с тобой.

– Вот так-то лучше. Наконец-то я слышу разумную речь практичного Томми.

– В таком случае давай немного поспим. Они не сказали, когда вызовут нас. А тебе предстоит вести машину.

 

Глава 19

Комната на самом верху башни. Юрий сидел за круглым столом, глядя вниз на чашку с дымящимся китайским чаем, стоявшую перед ним. Приговоренный сам заварил чай. Юрий не хотел дотрагиваться до него.

Всю свою жизнь в Таламаске он знал Стюарта Гордона. Он бесчисленное количество раз обедал с Гордоном и Эроном. Они вместе прогуливались по садам, вместе ездили в Рим. Эрон так свободно и откровенно разговаривал с Гордоном. Мэйфейрские ведьмы, и мэйфейрские ведьмы, и мэйфейрские ведьмы. И теперь выяснилось, что это Гордон…

Предал его.

Почему Эш не убил его сейчас? Что мог дать этот человек, что не было бы зараженным, извращенным его безумием? Почти несомненно, что его помощниками были Марклин Джордж и Томми Монохан. Но ордену еще предстоит раскрыть правду об этом. Юрий связался с Обителью из телефонной будки в деревне, и звук голоса Элверы вызвал у него на глазах слезы. Элвера была преданным человеком. Элвера была порядочной женщиной. Юрий понял, что огромная пропасть между ним и Таламаской уже начала закрываться. Если Эш прав и заговор оказался не всеобщим, – а, похоже, это было именно так, – то старшины не были в него вовлечены, и тогда Юрию следовало проявить терпение. Он должен выслушать Стюарта Гордона. Потому что обязан передать Таламаске все, что он услышит сегодня вечером.

Терпение. Эрон хотел бы от него именно такого отношения. Эрон хотел бы, чтобы все стало известно и записано, дабы узнали другие. И Майкл, и Роуан – разве они не имели права знать факты? А потом был еще Эш, таинственный Эш. Это он раскрыл предательство Гордона. Если бы Эш не появился на Спеллинг-стрит, Юрий непременно поверил бы заявлению Гордона о его невиновности и той глупой лжи, которую городил Стюарт, когда они сидели в кафе.

Что у Эша на уме? Майкл и Роуан были ошеломлены так же, как Юрий, когда он все рассказал им. Теперь они знали. Теперь они сами видели это удивительное лицо, спокойные, любящие глаза. Но они не должны забывать, что он представлял угрозу для Моны, для любого члена семьи Мэйфейр.

Юрий заставил себя перестать думать об этом. Они слишком сильно нуждались в Эше именно сейчас. Эш как-то незаметно стал руководителем всей этой операции. Что было бы, если бы Эш вышел из игры и оставил их наедине с Гордоном? Они не смогли бы убить Гордона. Они не смогли бы даже испугать его, по крайней мере Юрий так думал. Было невозможно измерить, насколько Роуан и Майкл ненавидели Гордона. Невозможно определить. Ведьмы… Теперь он убедился…

Эш сидел по другую сторону стола, чудовищно длинными руками обхватив край старого необработанного дерева. Он наблюдал за Гордоном, сидевшим от него справа. Он явно ненавидел Гордона, и Юрий видел это по отсутствию чего-то на лице Эша… По отсутствию сочувствия, быть может? По отсутствию нежности, которую Эш выказывал каждому, абсолютно каждому?

Слава богу, Роуан Мэйфейр и Майкл Карри сидели по бокам от Юрия. Он не вынес бы близости к Гордону. Майкл был в ярости, подозрителен и недоверчив. Роуан была увлечена Эшем. Юрий знал, что так оно и будет. Но Майкла не привлекал никто, по крайней мере до сих пор. Юрий не дотронулся до своей чашки – она могла быть с таким же успехом наполнена человеческой мочой.

– Она появилась прямо из джунглей Индии, – сказал Стюарт, отпивая чай из своей кружки, в которую он плеснул добрую порцию виски. – Я не знаю откуда. Я вообще не знаю Индию. Знаю только, что коренные жители говорили, будто она вечно была там. Перебиралась из одной деревни в другую. Что она пришла к ним перед войной, и что говорила по-английски и не старела, и что женщины из деревни опасались ее.

Бутылка с виски стояла в центре стола. Майклу Карри хотелось выпить, но, возможно, он тоже не мог прикоснуться к напиткам, предложенным Гордоном. Роуан Мэйфейр сидела со сложенными на груди руками. Майкл положил локти на стол. Он сел поближе к Стюарту, очевидно надеясь, что это поможет лучше понять его.

– Я думаю, фотография погубила ее. Кто-то сделал фотографию жителей всей деревни – всех вместе. Какой-то отважный бродяга с треногой и складной камерой. А она была на той фотографии. Один молодой человек наткнулся на эту фотографию среди вещей своей бабушки, когда та умерла. Образованный юноша. Из числа тех, кому я преподавал в Оксфорде.

– И он знал о Таламаске.

– Да. Я мало говорил со своими студентами об ордене, за исключением тех, которые, казалось, проявляли интерес…

– Как те двое юношей, – сказал Юрий.

Он видел, как в глазах Стюарта подпрыгнул свет, как будто дернулась сама стоящая поблизости лампа, но не Стюарт.

– Да, эти юноши.

– Какие юноши? – спросила Роуан.

– Марклин Джордж и Томми Монохан, – сказал Юрий.

Лицо Стюарта напряглось. Он обеими руками поднял кружку с чаем и жадно пил.

Виски пахло каким-то лекарством, и запах был тошнотворный.

– Где они находятся? Те, кто помогал вам в этом? – спросил Юрий. – Компьютерный гений и ученый-латинист?

– Все делал я сам, – ответил Стюарт, не глядя на Юрия. Он вообще ни на кого не смотрел. – Вы хотите услышать, что я должен сказать, или нет?

– Они помогали вам, – откликнулся Юрий.

– Мне нечего сказать по поводу моих помощников. – Гордон теперь уже хладнокровно взглянул на Юрия и затем снова уставился не то в пустоту, не то на тени вдоль стен.

– Это были те двое молодых, – сказал Юрий, хотя Майкл жестом просил его замолчать. – А что насчет Джоан Кросс, Элверы Флеминг или Тимоти Холлингшеда?

Стюарт сделал нетерпеливый и выражающий отвращение жест, вряд ли осознавая, как это может быть истолковано в отношении молодых людей.

– Джоан Кросс не имеет ни одной романтической косточки во всем теле, – внезапно сказал Стюарт, – а Тимоти Холлингшед всегда переоценивал свои способности, гордясь аристократическим происхождением. Элвера Флеминг просто выжившая из ума идиотка! Не задавайте мне больше подобных вопросов. Я не тот, кто предает своих сообщников. И вы не заставите меня предать их. Я умру, сохраняя тайну, будьте уверены.

– Итак, этот друг… – сказал Эш, и выражение его лица осталось таким же терпимым, но поразительно холодным. – Этот молодой человек в Индии… Он написал вам, мистер Гордон.

– Позвонил, если придерживаться фактов, сообщил, что хотел бы поделиться со мной тайной. Он заявил, что может доставить женщину в Англию, если я возьму ее под свою опеку, как только она прибудет. Он сказал, что она не может защищать себя. Она кажется безумной, но на самом деле это далеко не так. Никто не в состоянии понять ее. Она говорила о временах, которые были неизвестны окружающим. И когда он стал наводить справки, намереваясь отправить ее домой, то обнаружил, что она легенда этой части Индии. У меня сохранились все записи. У меня есть наши письма. Все они хранятся здесь. В Обители только копии. Но оригиналы все здесь. Все ценное собрано в этой башне.

– Вы с первого взгляда поняли, что она собой представляет?

– Нет. Но это было совершенно необычное явление. Я обнаружил, что очарован ею. Какой-то собственнический инстинкт доминировал в моих поступках. Я привез ее сюда. Не хотел, чтобы она жила в Обители. Это было особенно странно. Я не мог сказать никому, что делаю или почему, вследствие очевидного факта, что был очарован ею. Я только недавно унаследовал башню от брата моей матери, антиквара, который был нашим семейным наставником. Это место оказалось великолепным.

В течение первой недели я почти не выходил отсюда. Я никогда не был в обществе такой личности, как Тесса. В ней было столько веселья и простоты, отчего я испытывал невыразимое счастье.

– Да. Я уверен, – спокойно заметил Эш, и на лице его появилась тень улыбки. – Пожалуйста, продолжайте рассказывать свою историю.

– Я полюбил ее. – Он помолчал, выгнув брови, словно поражаясь собственным словам. Казалось, он взволнован своим откровением. – Я чувствовал себя влюбленным.

– И вы держали ее здесь? – спросил Юрий.

– Да, она находилась здесь с тех пор. Она никогда не выходила отсюда – опасалась людей. И только спустя достаточно долгое время она начала разговаривать и рассказала свои удивительные истории.

Она редко говорит связно, то есть, я бы сказал, придерживается хронологии. Ее короткие рассказы всегда имеют смысл. У меня хранятся сотни записей ее разговоров, списки старых английских и латинских слов, которыми она пользовалась.

Видите ли, почти немедленно мне стало ясно, что она рассказывала о двух различных жизнях: одной очень длинной, которую проживает сейчас, и о той жизни, которой жила раньше.

– Две жизни? Значит, вы имеете в виду перевоплощение?

– Что-то вроде этого, если верить ее объяснению, – ответил Гордон. Теперь он был так страстно увлечен своей историей, что, казалось, совсем забыл о грозящей ему опасности. – Она сказала, что все люди ее вида проживают две жизни, а иногда еще больше, – продолжал он. – Что вы рождаетесь, зная все необходимое, чтобы выжить, но затем постепенно к вам возвращаются более ранняя жизнь и разрозненные воспоминания остальных. И воспоминания об этой ранней жизни не позволяют вам сходить с ума среди других, человеческих, существ.

– Вы осознали к тому времени, что она не человеческое существо? – спросила Роуан. – Она бы и меня ввела в заблуждение.

– Нет. Ничего подобного. Я думал, что она такая же, как все мы. Разумеется, меня удивляли некоторые странности в ее облике: прозрачная кожа, гигантский рост и необычные руки. Но я не думал, что это создание не человеческое.

Она сама сказала, что не является человеческим существом. Не раз говорила об этом. Ее народ жил еще до появления здесь людей. В течение тысячелетий они мирно жили на островах в северных морях. Эти острова подогревались горячими источниками вулканического происхождения, бившими из земных глубин гейзерами и прекрасными теплыми озерами.

И это она знала не потому, что сама жила в то время, но потому, что другие, которых она помнила из своей первой жизни, помнили о своей прежней жизни в этом раю. Вот таким образом ее люди познавали свою историю – посредством неизбежного и всегда исключительного воспоминания о ранних жизнях.

Неужели вы не видите? Это было невероятно – сама идея, что каждый мог бы появляться в этом мире с некоторыми отчетливыми и ценными историческими воспоминаниями! Это означает, что раса знает больше о себе, чем можно было бы предположить. Она знала о более ранних веках из, если можно так выразиться, первоисточника человеческого опыта,!

– И если бы вам удалось получить потомство от Тессы и другого представителя ее расы, – сказала Роуан, – вы получили бы ребенка, помнящего более раннюю жизнь, а затем, возможно, другого ребенка, помнящего другую жизнь.

– Именно так! Можно было бы установить цепочку памяти, и кто знает, насколько далеко вглубь она бы протянулась. Ибо каждый, помня некоторое более раннее существование, вспоминал бы сказания о прежних временах тех, кого он знал и любил!

Эш слушал все это без комментариев и без каких-либо ощутимых изменений в эмоциях. Ничто, казалось, не удивило и не оскорбило его. Юрий едва скрыл улыбку. То была все та же простота, которую он замечал в Эше в «Кларидже», когда они впервые заговорили.

– Кто-нибудь другой не поверил бы рассказам Тессы, – сказал Гордон, – но я узнал гэльские слова, которыми она пользовалась, и некоторые элементы старого английского, латыни, а когда она написала рунические письмена, я смог прочесть их! Я знал, что она говорила правду.

– И все это вы хранили для себя, – сказала Роуан равнодушным тоном, как если бы просто пыталась подавить раздражающие эмоции Гордона и вернуться к сути дела.

– Да! Я хранил. Я чуть не рассказал Эрону об этом. Тесса поведала мне много интересного о Высокогорье, о ранних кельтских ритуалах и обычаях, даже о кельтских святых и о кельтской церкви.

– А знаете ли вы, что наша церковь в Англии, кельтская, или британская, или как вам будет угодно называть ее, основана была апостолами, которые пришли из Иерусалима в Гластонбери. У нас не было никаких связей с Римом. Это Папа Григорий и его приверженец святой Августин привели Римскую церковь в Британию.

– Да, но почему вы не рассказали Эрону Лайтнеру? – спросил Эш, слегка повышая голос. – Вы говорили…

– Эрон тогда уже был в Америке. Он уехал туда, чтобы еще раз попытаться наладить контакт с мэйфейрскими ведьмами и поискать новые пути в изучении сверхъестественного. Не было времени спрашивать Эрона о его ранних исследованиях. И тогда я, конечно, совершил нечто неправильное. Я спрятал женщину, доверенную мне как члену ордена, и держал ее возле себя почти как пленницу. Конечно, не было ничего, что препятствовало бы отъезду Тессы, – ничего, кроме ее собственного страха. Но я скрывал ее. Я не сказал ордену ни единого слова о ней.

– Но как вы догадались о существовании связи? Между Тессой и мэйфейрскими ведьмами? – спросил Эш.

– Ох, в этом вообще не было никаких трудностей. Одна вещь влечет за собой другую. Как я уже сказал, речь Тессы переполнена ссылками на древнейшие обычаи Высокогорья. Она без конца рассказывала о каменных кругах, построенных ее народом, а позже использовавшихся христианами для причудливых ритуалов, которым их священники так никогда и не сумели положить конец. Вам известна наша мифология. Конечно, все вы ее знаете, по крайней мере многие. Древние сказания Британии полны мифическими гигантами. Наши истории повествуют, что гиганты построили огромные круги, и то же говорит Тесса. Наши гиганты задолго до нашего времени жили в темных, отдаленных местах, в пещерах вблизи моря. В пещерах Высокогорья. И гиганты Тессы, на которых охотились повсеместно, почти исчезли, но выжили в тайных местах! И когда они осмеливались появляться среди человеческих созданий, то неизменно пробуждали в них поклонение и страх. То же самое, говорила она, происходило с Маленьким народом, происхождение которого оказалось давно забытым. Их уважали, с одной стороны, но с другой – их и опасались. И нередко ранние христиане Шотландии могли танцевать и петь внутри кругов из камней, зная, что гиганты когда-то так поступали, – и в самом деле, когда-то они сооружали круги для этих целей. Своей музыкой люди выманивали гигантов из их мест укрытия, и те спускались к ним, чтобы присоединяться в танцах, а христиане убивали их на потребу священникам, но перед этим использовали для умилостивления старых богов.

– Что вы имеете в виду, говоря о том, что их использовали? – спросила Роуан.

Глаза Гордона слегка блеснули, а голос понизился до мягкого, почти приятного тона, как если бы простое упоминание таких обычаев не пробуждало в нем ничего другого, кроме чувства восхищения.

– Черная магия – вот о чем мы говорим: древнее, пропитанное кровью колдовство. Под давящим ярмом христианства суеверные люди обратились назад, в языческое прошлое, – в поисках магии и ее пагубных ритуалов, или для обретения власти, или только ради того, чтобы стать свидетелями мрачных тайных обрядов, возбуждавших в них трепет, так же как криминальные акты всегда возбуждали человечество. Я мечтал подтвердить рассказы Тессы.

Не доверяясь никому, я обыскал каждый подвал в Обители, все места, где хранились старейшие неисследованные материалы о британском фольклоре. Это были манускрипты, которые ученые, посвятившие, как и Эрон, всю свою жизнь переводам старинных рукописей, зачислили в разряд «причудливых» и «бесполезных». Этот материал не числится в современных реестрах или в наших компьютерных базах данных. Каждый должен прикоснуться к хрупким от старости страницам собственной рукой.

Ох, чего я там только не нашел! Раскрошившиеся большие листы ин-кварто и книги, великолепно иллюстрированные книги на пергаменте, работы ирландских монахов, бенедиктинцев и цистерцианцев, жалующихся на безумные суеверия простых людей. И там же были сказания об этих гигантах, и об этом Маленьком народе, и о том, как простые люди настойчиво верят в них и выманивают их из укрытий для использования в различных целях.

И прямо тут же, рядом с этими напыщенными порицаниями, хранились сказания о гигантских святых! О гигантских рыцарях и королях!

Здесь, в Гластонбери, совсем недалеко от того места, где мы сидим сейчас, было найдено погребенное в земле тело гиганта семи футов ростом Считается, что это король Артур. Кем еще он мог быть, как не одним из гигантов Тессы, спрашиваю я вас? Такие создания были найдены по всей Британии.

Ох, тысячи раз я испытывал искушение позвонить Эрону. Как понравились бы ему эти истории, особенно пришедшие прямо с Высокогорья, с берегов озер, из долин.

Но была только одна личность в этом мире, которой я мог довериться: Тесса.

И когда я принес домой обнаруженные в архивах бумаги, Тесса сказала, что ей знакомы эти ритуалы, эти обряды, имена королей и святых. Разумеется, Тесса не изъяснялась сложными словами. Всего лишь несколько фрагментов о том, как ее народ стал священной добычей и мог спастись от пыток и смерти только двумя способами: либо став сильным и обретя власть над христианами, либо удаляясь все глубже и глубже в громадные леса, которые еще покрывали горы в те годы, и укрываясь в пещерах и тайных долинах, где была возможность бороться за жизнь в этом мире.

– И об этом вы не сочли нужным рассказать Эрону, – заметил Юрий.

Гордон не обратил внимания на его реплику и продолжил:

– Затем исполненным боли голосом Тесса призналась мне, что однажды ужасно пострадала от рук христианских крестьян, взявших ее в плен и заставлявших принимать одного мужчину за другим из всех деревень в округе. Была надежда, что она родит другого гиганта, который выйдет из ее лона уже умеющим говорить, который все знает и достигнет зрелости в течение нескольких часов, – создание, которое крестьяне затем убьют у нее на глазах!

Понимаете, эта идея превратилась для них в религию. Поймать Талтоса, получить от него приплод и принести в жертву отпрыска. А Рождество – время древних языческих ритуалов – стало их любимым периодом для священной игры. Из этого ужасного плена Тессе наконец удалось спастись, так и не родив жертвенное создание. Но после каждого совокупления с мужчиной она страдала от страшных кровотечений.

Гордон замолчал и, сдвинув брови, поглядел на Эша. Лицо Стюарта стало печальным.

– Из-за этого страдает моя Тесса? – спросил он. – Из-за этого иссяк ее источник?

Это был даже не столько вопрос, сколько подтверждение того, что открылось ранее.

Однако Эш, не испытывая, очевидно, желания подтвердить это предположение, промолчал.

Гордон содрогнулся.

– Она говорила об ужасающих вещах! – сказал он. – Рассказывала о мужчинах своего рода, которых заманивали в эти круги, о деревенских девушках, которых им предлагали. Но если девушка не рожала гиганта, то она умирала. А когда погибало великое множество девушек, люди начинали сомневаться в мужской силе гиганта и сжигали его, принося в жертву. На самом деле такая участь ожидала его независимо от того, породил он или нет жертвенного отпрыска, потому что мужчин-гигантов все сильно боялись.

– Значит, они не боялись женщин, – сказала Роуан. – Женщины не приносят смерть гиганту, который ложится с ними.

– Точно! – подтвердил Гордон. – Однако! – Он вскинул палец с легкой довольной улыбкой. – Кое-что происходило время от времени, да! Мужчина-гигант или женщина-гигант становились источником новой жизни, и, когда это случалось, рождалось волшебное дитя этой расы. И все могли убедиться в том, что это новорожденный гигант.

Никакой другой момент не может быть столь благосклонным для такого союза, как Рождество, двадцать пятого декабря, праздник старого солнечного бога! И было сказано, что, когда родится гигант, Небеса еще раз совокупятся с Землей и из этого союза явится великое чудо, как произошло и при первом Творении. И только после великого пиршества и пения рождественских песен будет принесена жертва во имя Христа. Время от времени гигант-мужчина становится отцом или гигант-женщина рождает множество таких отпрысков, и Талтос совокупляется с Талтосом, и жертвенные огни полыхают над долинами, дым поднимается до небес, принося раннюю весну, теплые ветры и щедрые дожди – залог хорошего урожая. Гордон умолк и вдохновенно повернулся к Эшу.

– Должно быть, вам все это известно. Вы сами можете снабдить недостающими звеньями прерванную цепь памяти. Несомненно, вы тоже прожили раннюю жизнь. Вы можете поведать нам такие вещи, которые не может узнать ни одно человеческое существо. Вы можете рассказать четко и ясно, ибо вы сильны и в отличие от моей бедной Тессы обладаете незамутненным разумом Вы можете преподнести нам подобный дар.

Эш ничего не ответил. Но лицо его омрачилось, а Гордон, казалось, вообще не заметил этого.

«Он полный дурак, – подумал Юрий. – Возможно, именно такой и требуется для планирования заговоров: романтический дурак».

Гордон повернулся к остальным, но обратился непосредственно к Юрию:

– Неужели вы не понимаете? Несомненно, теперь вы осознаете, что такие возможности означают для меня.

– Я знаю только, что вы не поделились с Эроном. И не сказали старшинам, не так ли? Старшины ничего не знают. Ваши братья и сестры ничего не знают!

– Я говорил вам, что ни с кем не мог поделиться моими открытиями и, если быть откровенным, не хотел этого. Они принадлежат мне. Кроме того, что бы сказали наши возлюбленные старшины, если «сказали» – подобающее слово для их нескончаемых тайных переговоров! Ко мне поступил бы факс, предписывающий немедленно доставить Тессу в Обитель. Нет, это открытие принадлежит мне по праву. Я нашел Тессу!

– Нет, вы лгали самому себе и всем остальным, – возразил Юрий. – Вы всем обязаны Таламаске.

– Что за презренная мысль! Разве я ничего не дал Таламаске? Кроме того, у меня никогда не возникала идея причинить зло ордену или кому-либо из его членов! Докторов я привлек, да, согласен с этим, хотя теперь никогда бы не сделал такого предложения.

– Вы убили доктора Сэмюэля Ларкина? – спросила Роуан низким, невыразительным голосом, стараясь прозондировать почву, но не желая заранее насторожить Гордона.

– Ларкин… Ларкин… Нет, не помню. Я запутался. Видите ли, мои помощники придерживались мнений, весьма отличных от моего собственного, относительно того, что необходимо для сохранения тайны. Вы можете сказать, что я зашел слишком далеко в отношении самых дерзких аспектов этого плана. По правде говоря, я просто не могу представить себе, как можно убить другое человеческое существо.

Он обвиняюще взглянул на Эша.

– А ваши помощники, их имена? – спросил Майкл. Его голос ненамного отличался от голоса Роуан – низкий и чуть хрипловатый. – Людей в Новом Орлеане, Норгана и Столова, вы пригласили, чтобы поделиться этими тайнами?

– Конечно нет, – заявил Гордон. – В действительности они были агентами ордена не в большей степени, чем Юрий. Они просто работали в качестве исследователей, курьеров, можно сказать. Но со временем это… это вышло изпод контроля, возможно. Не могу сказать иначе. Я только знаю моих друзей, моих поверенных, они считали, что могли контролировать этих людей с помощью их секретов и денег. Так происходит всегда: подкуп, секреты и деньги. Давайте отвлечемся от всего этого. Что имеет значение, так только само открытие. Вот где все чисто и что искупает все остальное.

– Оно ничего не искупает! – воскликнул Юрий. – Из корысти вы приобрели ваше знание! Обычный предатель, расхищающий архивы для личной выгоды.

– Ваше утверждение не соответствует истине, – заявил Гордон.

– Юрий, дай ему продолжить, – спокойно произнес Майкл.

Гордон усилием воли взял себя в руки и снова обратился к Юрию – тоном, который привел того в ярость.

– Как смеешь ты утверждать, что мои цели были иными, нежели духовными? – спросил Гордон. – Я, выросший в тени холма в Гластонбери, всю жизнь свою посвятил эзотерическим знаниям только для того, чтобы принести свет в наши души!

– Возможно, такова была ваша духовная цель, – парировал Юрий, – но это была ваша личная цель. А в этом и заключается ваше преступление.

– Ты испытываешь мое терпение, – сказал Гордон. – Будет лучше, если ты немедленно уйдешь отсюда. Возможно, я не стану говорить больше ничего…

– Расскажите свою историю, – спокойно сказал Эш. – У меня иссякает терпение.

Гордон не ответил и взглядом уперся в стол, выгнув брови, будто хотел показать, что не согласен с ультиматумом. Потом холодно взглянул на Эша.

– Как вам удалось установить связь? – спросила Роуан. – Между всеми этими событиями и мэйфейрскими ведьмами?

– Я быстро обнаружил общность. Это связано с каменным кругом. Я всегда знал подлинную историю Сюзанны, первой мэйфейрской ведьмы с Высокогорья, вызывавшей дьявола в круг камней. И я читал у Петира ван Абеля описание того духа и как он преследовал его и издевался над ним, как проявлял волю, более могущественную, чем какое-либо человеческое создание.

Отчет Петира ван Абеля был первым документом мэйфейрских ведьм, который перевел Эрон, и он был сделан при моем участии, так как Эрон часто заходил ко мне с множеством вопросов по поводу старой латыни. Он часто в те времена обращался ко мне за помощью.

– К несчастью для него, – сказал Юрий.

– Естественно, мне пришло в голову: а что, если этот Лэшер был вместилищем душ других видов существ, ищущих возможность перевоплощения? Это бы прекрасно объясняло всю тайну! И Эрон позже написал из Америки, что семейство Мэйфейр переживает самое мрачное время, столкнувшись с духом, желающим воплотиться и угрожающим им.

Была ли это душа гиганта, желавшего получить вторую жизнь? Наконец мои открытия приобрели исключительную важность. Я должен был поделиться ими. Я должен был привлечь тех, кому доверял.

– Но не Норгана и Столова.

– Нет! Мои друзья… мои друзья были совершенно другого типа. Но вы запутали меня. Столов и Норган тогда не привлекались к работе. Нет. Позвольте мне продолжить…

– Но они были в Таламаске, эти друзья, – заметила Роуан.

– Я не собираюсь вам ничего о них рассказывать, за исключением того, что они были… молодые люди, которым я доверил.

– Вы приводили этих друзей сюда, в башню?

– Естественно нет, – сказал Стюарт. – Уж не такой я дурак. Тесса и я встречались с ними, но в специальном месте, выбранном мной для этой цели: в руинах Гластонберийского аббатства, там, где был выкопан и вновь захоронен скелет семифутового гиганта.

С моей стороны это был сентиментальный поступок – то, что я привел ее туда: постоять над могилой одного из представителей ее племени. И там я позволил склониться перед ней тем, кому доверил оказать мне помощь в этой работе. Они не имели никакого представления о том, что ее постоянное обиталище находится на расстоянии не больше мили оттуда. И не должны были узнать об этом никогда. Но они были преданны и предприимчивы. Они разработали самые первые научные тесты. И помогли мне взять на анализ первые образцы крови Тессы, которые разослали в различные лаборатории для анонимного исследования. И тогда мы получили первые доказательства того, что Тесса не является человеческим существом! Энзимы, хромосомы – все это абсолютно за пределами моего понимания. Но они в этом разбирались.

– Они врачи? – спросила Роуан.

– Нет. Только очень выдающиеся молодые люди. Тень проползла по лицу Гордона, и он злобно взглянул на Юрия.

Скорее, безнравственные приспешники, подумал Юрий, но вслух ничего не сказал. Если он и прервет Стюарта снова, так только для того, чтобы убить.

– Все кардинально переменилось с того момента! Теперь уже не было нужды в заговорах, чтобы убивать людей. Но затем произошло нечто большее.

– Продолжайте, – сказал Майкл.

– Мой следующий шаг был очевидным! Вернуться в подвалы, к малоизученному фольклору, и исследовать жизнеописания только тех святых, которые отличались чрезвычайным ростом. И как вы думаете, с чем я столкнулся? С грудой церковных житийных манускриптов, спасенных от уничтожения во времена чудовищных преследований монастырей Генрихом Восьмым, сваленных в наши архивы вместе с тысячами других подобных текстов!

И… И среди этих сокровищ оказалась картонная папка, помеченная каким-то давно умершим секретарем или клерком: «Жизнеописания шотландских святых». Ниже был небрежно приписан подзаголовок: «Гиганты».

Так случилось, что я сразу же обнаружил позднюю копию старой работы одного монаха из Линдисфарна, написанную в семисотых годах, в которой повествуется жизнеописание святого Эшлера, некоего святого, обладавшего такой необычайной магической силой, что он появлялся среди жителей Высокогорья в течение двух различных эпох, возвращаясь на землю волей Господа, как это происходило с пророком Исайей. Этому святому судьбой было предназначено, согласно легенде, возвращаться на землю снова и снова.

Юрий взглянул на Эша, но тот промолчал. Юрий не смог даже припомнить, произнес ли Гордон имя Эша.

Но Гордон уже уставился на Эша и торопливо продолжил:

– Могло ли случиться, что он и есть та самая личность, в честь которого вы получили свое имя? Может ли быть так, что вы сами знаете этого святого посредством воспоминаний или от тех, кто слышал о нем от других? Если допустить, что вы знали других, подобных вам.

Глаза Гордона блестели.

Эш ничего не ответил. На этот раз воцарилось каменное молчание. Что-то снова изменилось в лице Эша. Была ли это непреодолимая ненависть к Гордону?

Гордон сразу же возобновил свой рассказ. Плечи его ссутулились, руки нервно подергивались.

– Я испытал бурный восторг, когда прочел, что святой Эшлер был существом гигантского роста, примерно семи футов, что святой Эшлер происходил из языческой расы, которую сам же и помог истребить…

– Вы глубоко изучили эту тему, – спокойно проговорил Эш. – Как вам удалось связать этот вопрос с мэйфейрскими ведьмами? Почему должны были умирать люди?

– Сейчас объясню, – терпеливо отозвался Гордон. – Но, может быть, вы выполните еще одну просьбу человека, которому предписано умереть?

– Возможно, нет, – сказал Эш, – но в чем она состоит?

– Скажите мне, известны ли вам эти сказания, сохранились ли у вас воспоминания об этих ранних временах?

Эш жестом указал Гордону, что тот может продолжать.

– Ах, вы жестоки, друг мой, – пробормотал Гордон.

Эш крайне разгневался. Это можно было легко заметить. Его густые черные волосы и гладкие губы создавали еще более угрожающее впечатление. Эш был подобен ангелу, сдерживающему свой гнев. Он ничего не ответил на слова Гордона.

– Вы принесли эти сказания Тессе? – спросила Роуан.

– Да.

Гордон оторвал взгляд от Эша и перевел на нее. Легкая фальшивая улыбка играла у него на губах, словно говоря: «А теперь мы ответим на вопрос этой прелестной леди, сидящей в первом ряду».

– Я действительно принес это сказание домой Тессе, во время ужина, как обычно, и рассказал ей о том, что прочел. Представляете, жизнеописание этого святого оказалось ей известным! Эшлер, один из людей ее племени, великий вождь, король среди них, обратившийся в христианство, предал интересы своего народа. Я торжествовал победу. Теперь у меня было это имя и я мог проследить его историю.

На следующее утро я вернулся к архивам и засел за трудную работу, а затем, затем… Я сделал открытие величайшей важности, то, за которое другие ученые из Тала-маски пожертвовали бы всем на свете, если бы только узнали о нем.

Он помолчал, переводя взгляд по очереди на всех присутствовавших и, наконец, даже на Юрия; его улыбка преисполнилась гордости.

– Это была книга, свод законов на пергаменте. За всю долгую жизнь ученого я не встречал ничего подобного! И даже мечтать не мог, что увижу имя святого Эшлера, вырезанное на крышке деревянной коробки, которая содержала эти документы. Святой Эшлер… Имя святого бросилось мне в глаза сквозь пыль и тени, когда я с электрическим фонарем двигался вдоль полок.

Повисла долгая пауза.

– А пониже этого имени, – продолжил наконец Гордон, снова разглядывая всех по очереди, словно увеличивая драматический эффект, – руническими письменами были выведены слова: «История Талтоса Британии», а на латыни: «Гиганты на Земле!» Как подтвердила Тесса в ту же самую ночь одним лишь кивком головы, я напал на ключевое слово. «Талтос. Это то, кем мы являемся», – добавила она. Я сразу же покинул башню и поехал обратно в Обитель. Спустился в подвал. Другие документы я изучал только там. В библиотеке или в других местах – где приходилось. Разве когда-либо такое исследование привлекало чье-то внимание? Но этим я должен был владеть единолично.

Он поднялся, опершись о стол костяшками пальцев, и взглянул на Эша, будто тот собирался остановить его. Лицо Эша омрачилось, какое-то едва уловимое изменение придало ему исключительно холодное выражение.

Гордон прислонился к стене, повернулся, а затем направился прямо к просторному резному шкафу, стоявшему напротив, и вынул оттуда большую прямоугольную коробку.

Эш спокойно смотрел на него, не опасаясь попытки к побегу, уверенный в том, что сможет поймать Гордона, если тот побежит к лестнице.

Теперь Эш не сводил взгляда с коробки, пока Гордон ставил ее на стол перед ними. Казалось, в душе великана нарастала какая-то тревога, ощущение, будто что-то случится.

Господь Всемогущий, документ ведь подлинный, думал Юрий.

– Смотрите! – Пальцы Гордона покоились на промасленном дереве, словно оно было священным. – Святой Эшлер, – сказал он. И снова перевел остальной текст. – А как вы думаете, что находится в этой коробке? Что бы вы предположили?

– Кончайте с этим, пожалуйста, Гордон, – сказал Майкл, бросив острый взгляд в сторону Эша.

– Я готов! – шепотом заявил Гордон и затем, открыв коробку, вытащил из нее громадную книгу в твердом кожаном переплете и положил ее на стол перед собой, оттолкнув коробку в сторону.

Он поспешно поднял крышку переплета, и перед ними открылась титульная страница на пергаменте, великолепно расцвеченная красным, золотым и синим. Крошечные миниатюры были вкраплены в латинский текст. Он осторожно перевернул страницу. Юрий увидел текст, по красоте превосходящий предыдущий, и иллюстрации еще мельче, красоту которых можно было исследовать только с помощью увеличительного стекла.

– Созерцайте, ибо никогда в своей жизни вы не видели ничего подобного этому документу. Ведь он был написан рукой самого святого.

Это история Талтоса с самого начала, история уничтоженной расы и его собственное признание, что он сам – священник, чудотворец, святой, если хотите, – не человек, но один из исчезнувших гигантов. В своем обращении к самому святому Колумбе – великому миссионеру пиктов, аббату и основателю кельтского монастыря на острове Айона, он утверждает, что Талтосы вовсе не монстры, но созданные Богом существа с бессмертными душами, которые разделяют веру в христианскую добродетель. Это ли не великолепно?!

Неожиданно Эш вскочил и выхватил книгу из рук растерявшегося Гордона.

Гордон, замерший от ужаса, стоял возле стула, а Эш возвышался над ним.

Остальные медленно поднимались на ноги. Когда человек в таком гневе, каждый должен уважать его гнев или, по крайней мере, признавать его, подумал Юрий. Они стояли, спокойно глядя на Эша, а тот продолжал с яростью смотреть на Гордона, словно собирался немедленно убить его.

Вид обычно мягкого лица Эша, сейчас обезображенного яростью, был ужасен. Так выглядят ангелы, подумал Юрий, когда появляются с пламенеющими мечами.

Выражение лица Гордона медленно менялось от оскорбленного до объятого всепоглощающим ужасом.

Когда наконец Эш заговорил, это был мягкий шепот, кроткий, но достаточно громкий, чтобы его услышали все:

– Как осмелились вы присвоить это? – Голос крепчал вместе с яростью. – Вы еще и вор, а не только убийца! Как вы осмелились?

– И вы отберете это у меня? – потребовал ответа Гордон с пылающим взором, гневно глядя прямо в лицо Эшу. – Вы отберете это у меня вместе с моей жизнью? Кто вы такой, чтобы отбирать это у меня? Знаете ли вы то, что знаю я о вашем собственном народе?

– Я написал это, – заявил Эшлер, лицо его пылало от ярости. – Она моя, эта книга! – прошептал он, словно не осмеливался говорить громко. – Я написал в ней каждое слово, – сказал он. – Я нарисовал каждую картинку. Я писал ее для Колумбы, да! И она – моя! – Он отступил назад, прижимая книгу к груди, какое-то время постоял, дрожа всем телом и прикрыв глаза, а затем снова заговорил своим спокойным, кротким голосом: – И все ваши речи, ваши исследования, воспоминания о прожитых жизнях, о… цепях памяти!..

Воцарившаяся тишина была наполнена его гневом. Гордон покачал головой.

– Вы самозванец, – сказал он. Все промолчали.

Гордон оставался твердым, было что-то комическое в его лице, выражавшем несгибаемое высокомерие.

– Талтос – да, – произнес он. – Святой Эшлер – никогда! Ваш возраст был бы за пределами самых невероятных предположений!

Никто не отреагировал. Никто не сдвинулся с места. Глаза Роуан искали лицо Эша. Майкл наблюдал за всеми, как и Юрий.

Эш глубоко вздохнул. Он слегка склонил голову, по-прежнему крепко прижимая книгу к себе. Его пальцы, державшиеся за обрез книги, несколько расслабились.

– А что вы думаете, – печально спросил он, – по поводу возраста этого трогательного создания, сидящего за ткацким станком в нижней комнате?

– Но это она говорит о воспоминаниях прежней жизни и других жизнях, родственных ей, в ее…

– Ох, прекратите это сейчас же, вы, жалкий старый идиот! – взмолился Эш. Его дыхание стало сбивчивым, и затем наконец огонь ненависти схлынул с его лица. – И это вы скрыли от Эрона Лайтнера, – сказал он. – Это вы скрыли от величайших ученых вашего ордена, так как вы и ваши юные друзья сплели тонкую паутину заговора, чтобы похитить Талтоса! Вы не что иное, как те крестьяне Высокогорья, невежественные, грубоватые дикари, заманивавшие Талтоса в круг, чтобы убить его. Это была снова Священная Охота.

– Нет, мы не собирались убивать! – вскрикнул Гордон. – Никогда не намеревались убить! Увидеть соитие! Привести Тессу и Лэшера на вершину холма в Гластонбе-ри! – Он начал рыдать, захлебываясь, задыхаясь, и вновь заговорил срывающимся голосом: – Увидеть снова возвышение расы на священной горе, где стоял сам Христос, распространяя свою религию, изменившую целый мир! Это было задумано не как убийство, никогда как убийство, но как возвращение к жизни! Эти ведьмы намеревались убить, они собирались уничтожить Талтоса, безжалостно и хладнокровно, словно он был не чем иным, как капризом природы! Уничтожить его, равнодушно и жестоко, не заботясь о том, кем он был или кем мог стать! Они совершили это, а не я!

Эш качнул головой и еще крепче прижал к себе книгу.

– Нет, ты сделал это, – сказал Эш. – Если бы ты рассказал всю историю Эрону Лайтнеру, если бы ты передал ему свои драгоценные знания…

– Эрон никогда не вступал ни с кем в сотрудничество! – вскрикнул Гордон. – Мы с ним никогда не смогли бы задумать такой план, мы были слишком стары, мы оба были слишком стары. Но те, которые были молоды, обладали мужеством, видением, они мечтали соединить Талтосов.

И снова Эш вздохнул, дал себе время успокоиться и снова взглянул на Гордона.

– Как вы узнали о Талтосе Мэйфейров? – потребовал он ответа. – Как произошла конечная связь? Мне нужно это знать. Отвечайте сейчас же, иначе я сорву с плеч вашу голову и положу ее на колени вашей возлюбленной Тессе. Ее потрясенное от ужаса лицо будет последним, что вы увидите, прежде чем умрете.

– Эрон… – прошептал Гордон. – Я узнал о нем благодаря Эрону.

Его трясло, и, возможно, он уже терял сознание. Лицо почернело, глаза метались из стороны в сторону. Он смотрел на коробку, из которой вынул книгу.

– Его отчеты из Америки, – сказал Гордон, придвигаясь ближе к коробке. – Был собран совет. Была доложена информация исключительной важности. Чудовищное дитя родилось у мэйфейрской ведьмы Роуан. Это случилось в канун Рождества. Дитя, которое выросло в течение нескольких часов до размеров взрослого человека. Членам совета по всему миру было сообщено описание этого существа. То был Талтос. Я знал это! И только я один знал.

– Вы порочный человек, – прошептал Майкл. – Вы порочный мелкий человечишко.

– Так-то вы называете меня? Вы, уничтоживший Лэшера? Кто поверг в небытие великое таинство, как если бы Лэшер был случайным прохожим, отправленным вами прямиком в ад в результате драки, случившейся в баре?

– Вы и другие, – быстро отозвалась Роуан. – Вы сотворили это по собственной инициативе.

– Да, это сделали мы. – Он приблизился еще на один шаг к коробке. – Послушайте, я не скажу вам, кто были эти другие.

– Я имею в виду, что старшины не принимали в этом ни малейшего участия.

– Полная изоляция, – сказал Гордон, – была фикцией. Мы создали систему перехвата информации. Я не принимал в этом участия. Я даже ничего в этом не понимаю. Она была создана, и мы пропускали только те письма к старшинам и от них, которые не имели отношения к этому делу. Мы подменяли нашими собственными сообщениями те, которые шли от Эрона или от Юрия к старшинам, и те, которые шли к ним от старшин. Это не составляло особой трудности – старшины со свойственной им склонностью к секретности и простоте оставляли широкий простор для таких проделок.

– Благодарю вас за то, что вы нам сообщили, – мрачно заметила Роуан. – Возможно, Эрон подозревал это.

Юрий едва мог выносить доброту, с которой она говорила с этим мерзавцем, утешая его, тогда как его следовало удушить тут же, на месте.

– Что еще мы можем получить от него? – Роуан взглянула на Эша. – Я думаю, мы закончили с ним.

Гордон понял, что это значит. Она давала свое согласие на его смерть. Юрий наблюдал, как медленно Эш положил драгоценную книгу и повернулся лицом к Гордону. Его руки были теперь свободны и готовы к исполнению приговора, который он сам же и вынес.

– Вы ничего не знаете, – внезапно заявил Гордон. – Слова Тессы, ее историю… Только я знаю, где находятся магнитофонные ленты, записанные мною.

Эш пристально смотрел на него. Глаза его сузились, а брови сдвинулись и нахмурились. Гордон огляделся.

– Здесь! – крикнул он. – У меня есть другой важный предмет, который я по своей воле могу показать вам!

Он рванулся к коробке и повернулся кругом, в обеих руках крепко сжимая пистолет, нацеленный на Эша. Затем он направил его на Юрия, а после – на Роуан и Майкла.

– Вы можете умереть от этого, – сказал Гордон, – ведьмы, Талтос, все вы! Одна пуля в сердце – и вы так же мертвы, как любое человеческое существо.

– Вы не сможете застрелить всех нас, – сказал Юрий, обходя край стола.

– Не смейте, или я буду стрелять! – вскрикнул Гордон.

Эш совершил очень быстрое движение, чтобы сократить расстояние между собой и этим человеком. Но Гордон снова повернулся к нему лицом и взвел курок. Эш не остановился… Но пистолет не выстрелил…

С мучительной гримасой Гордон поднес пистолет к своей груди, его плечи внезапно обвисли, рука разжалась. Гордон судорожно всхлипнул. Оружие со стуком упало на голые доски пола.

– Ты! – Гордон со злобой смотрел на Роуан. – Ты ведьма, мэйфейрская ведьма! – кричал он. – Я знал, что это будешь ты. Я говорил им. Я знал это… – Согнувшись почти вдвое, Стюарт закрыл глаза и рухнул рядом с коробкой. Казалось, он упадет вперед, но он скользнул по полу, правой рукой тщетно попытался оттолкнуться от досок, словно чтобы подняться, а затем его тело безвольно обвисло, веки наполовину прикрылись и глаза обрели тусклый взгляд мертвеца.

Гордон застыл на полу, словно человек, совершенно случайно и нелепо покончивший с жизнью.

Роуан не сдвинулась с места, ни единым знаком не выдавая, что она стала причиной его смерти. Но это была она, Юрий знал, и он видел, что Майкл знал тоже, – по тому, как Майкл глядел на нее: без укоризны, но с тихим ужасом. Затем из груди Майкла вырвался вздох. Он вынул носовой платок из кармана, промокнул им лицо, повернулся спиной к мертвому, покачал головой и двинулся прочь, в тень вблизи окна.

Роуан просто стояла на месте со сложенными на груди руками, устремив взгляд на Гордона. Возможно, подумал Юрий, она видела нечто, что они не могли увидеть, ощущала нечто, что им не было дано ощутить.

Но в сущности это не имело значения. Подонок был мертв. И впервые Юрий мог вздохнуть спокойно. Он издал протяжный вздох облегчения, столь отличающийся от скорбного шепота, который только что сорвался с губ Майкла.

«Он мертв, Эрон. Он мертв. И старшины не имели к этому никакого отношения. И мы выясним, мы несомненно выясним, кто были его помощники, если они были вообще, и погрязшие в гордыне молодые послушники». Юрию казалось, что его мнение о виновности агентов Таламаски Марклина Джорджа и Томми Монохана было чересчур поспешным. Хотя вся схема заговора походила на работу молодых, напористых и безжалостных юнцов, и, возможно, воистину эта схема оказалась выше понимания старого человека.

Никто не двигался. Никто не сказал ни слова. Все стояли на месте, возможно выказывая некоторого рода мрачное почтение мертвому. Юрию хотелось испытать облегчение, но он не ощущал ничего подобного.

Затем Эш подошел к Роуан, нарочито официально и в то же время мягко дотронулся до ее нежных рук с длинными пальцами и склонился, чтобы поцеловать ее в обе щеки. Она взглянула вверх, посмотрела ему в глаза, словно только что проснулась. В ее глазах Юрий заметил несчастнейшее выражение, которое ему когда-либо доводилось видеть.

Эш отступил от нее и повернулся к Юрию. Он ждал, ничего не говоря. Все они ждали. Что здесь можно было сказать? Что должно было теперь случиться?

Юрий пытался представить дальнейшее развитие событий, но это было совершенно невозможно.

– Собираетесь ли вы вернуться домой, в орден? – наконец спросил Эш.

– Да, – сказал Юрий и подтвердил свое решение быстрым кивком головы. – Я собираюсь домой, в орден! – Он говорил шепотом. – Я уже известил их обо всем. Звонил им из деревни.

– Я видел это, – сказал Эш.

– Я говорил с Элверой и с Джоан Кросс. Не сомневаюсь, что ему помогали Джордж и Монохан, но они это выяснят.

– А Тесса, – сказал Эш с легким вздохом. – Сможете вы взять Тессу под свою крышу?

– Вы разрешите мне сделать это? – спросил Юрий. – Разумеется, мы могли бы взять ее. Мы могли бы предоставить ей жилище и заботиться о ней вечно. Но только если вы позволите.

– В каком другом месте было бы для нее безопаснее? – спросил Эш, очень искренний, печальный и уставший. – Ей осталось недолго жить. Ее кожа не толще пергаментных страниц моей книги. Возможно, она умрет очень скоро. Но сколь быстро, сказать не могу. Я не знаю, как долго будет жить любой из нас. Мы так часто погибали в результате насилия. В очень давние времена мы верили, что существует лишь один способ ухода из жизни: естественная смерть. Мы не знали, что это…

Эш умолк, помрачнел, темные брови красиво изогнулись над грозным взглядом и глубокой складкой между большими глазами.

– Но вы должны забрать ее, – продолжил он. – Вы будете добры к ней.

– Эш, – мягко сказала Роуан, – таким образом вы дадите им неопровержимое доказательство существования Талтоса! Почему вы так поступаете?

– Это лучшее, что могло произойти, – сказал Майкл. Его горячность застала Юрия врасплох. – Сделайте это, сделайте ради Эрона, – убеждал Майкл. – Возьмите ее к себе, к старшинам. Вы совершите лучший поступок в жизни, если разоблачите ужасный заговор. Дайте им точную информацию!

– А если случится так, что мы ошиблись, – сказала Роуан, – если окажется, что это была не просто горстка людей… – Она помедлила, глядя вниз на маленькое, забытое всеми тело мертвого Гордона. – Что они будут делать тогда?

– Ничего, – спокойно сказал Эш. – Бедное создание скоро умрет и снова превратится в легенду независимо от того, сколько фотографий и магнитных записей, сколько научных тестов будет проведено. Она слишком слаба. Возьмите ее к себе, Юрий, прошу вас. Представьте ее совету. Сделайте так, чтобы о ней узнали все. Уничтожьте все тайны, так непозволительно использованные Гордоном и его друзьями.

– А Сэмюэль? – спросил Юрий. – Сэмюэль спас мне жизнь. Что будет делать Сэмюэль, когда узнает, что она оказалась полностью в их власти?

Эш задумался, брови выгнулись еще изящнее, лицо смягчилось и стало очень похожим на то, каким Юрий впервые увидел его: лицо спокойного, большого, нежного человека, возможно более человечное, чем любое, которое он когда-либо знал.

Внезапно у Юрия возникла весьма привлекательная мысль, что Эш, живущий вечно, стал более сострадательным. Но это была неправда. Это создание могло отнимать жизнь, и он убил бы Гордона не задумываясь, если бы Роуан каким-то образом не заставила сердце Стюарта остановиться навсегда. Это создание могло сделать все возможное, чтобы добраться до Моны, Моны-ведьмы, которая могла воспроизвести другого Талтоса. Как, во имя Божие, мог он защитить Мону?

Внезапно все показалось спутанным, смешанным, непреодолимым. Разумеется, он мог взять Тессу с собой; он мог позвонить им и умолять их приехать, и они согласились бы, а он снова оказался бы дома и встретился со старшинами еще раз, и они стали бы его хранителями и друзьями. Они помогли бы ему понять, что делать. Они сняли бы бремя решений с его плеч.

– И я стану защищать Мону, – спокойно сказала Роуан.

Он был потрясен. Проницательная ведьма читала его мысли. Сколько всего она могла прочесть в их сердцах и душах? Как мог Талтос обманывать ее и пытаться одурачить?

– Я не враг Моне Мэйфейр, – сказал Эш, очевидно с легкостью уловивший его мысль. – Вы ошибались по этому поводу с самого начала. Я никогда не буду угрожать жизни ребенка. Я никогда не стану принуждать женщину к чему бы то ни было. У вас и так много поводов для беспокойства. Оставьте Мону Мэйфейр на попечение этих двух ведьм, которые ее любят и будут заботиться о ней. Предоставьте им заботы о семье. Несомненно, то же самое скажут вам старшины, когда вы встретитесь с ними. Пусть семья сама занимается своими делами. И пусть орден очистится сам.

Юрий хотел ответить. Но не знал, что сказать. «Я хотел бы, чтобы все это оказалось правдой»?

Неожиданно к Юрию приблизился Эш и покрыл его лицо нежными поцелуями. Юрий взглянул вверх, преисполненный любви, а потом, обхватив Эша за шею, поцеловал гиганта в губы.

Поцелуй был крепким и целомудренным.

Где-то в глубине мозга промелькнули легкомысленные слова Сэмюэля о том, что он влюбился в Эша. Его это не задело. Это был вопрос о полном доверии. Доверие доставляет такое облегчение человеку, такое чарующее чувство связи, что ты становишься беспечным и тебя могут уничтожить.

– Я заберу тело, – сказал Эш. – И захороню там, где люди вряд ли когда-нибудь его найдут.

– Нет, – сказал Юрий. Он глядел прямо в большие, спокойные глаза Эша. – Я уже упоминал о том, что говорил по этому поводу с Обителью. Когда вы будете в нескольких милях отсюда, позвоните им. Я сообщу вам номер. Попросите их приехать сюда. Мы позаботимся о теле Стюарта Гордона и обо всем прочем.

Он двинулся прочь от Эша и встал в ногах распростертого тела. Каким тщедушным выглядел Гордон в смерти. Гордон! Ученый, вызывавший всеобщее восхищение, друг Эрона, наставник молодежи. Юрий наклонился, стараясь никак не потревожить тело, просунул руку во внутренний карман пиджака Гордона и нашел там пачку маленьких белых карточек.

– Вот здесь, это номер Обители, – сказал он Эшу, выпрямляясь, и вложил одну карточку тому в руку.

Он снова оглянулся на тело.

– Здесь не осталось ничего, что бы связывало кого-нибудь с умершим человеком, – сказал он.

И, осознав внезапно удивительную истину этих слов, Юрий чуть не рассмеялся.

– Как удивительно, – объявил он. – Он просто мертв – и ни единого следа насилия. Позвоните по этому телефону, и они приедут. Они заберут нас всех домой.

Он повернулся и посмотрел на Роуан и Майкла.

– Я вскоре свяжусь с вами.

Лицо Роуан было печально и непроницаемо. Майкл выглядел явно обеспокоенным.

– А если вы не позвоните, – сказал Майкл, – мы будем знать, что ошибались.

Юрий усмехнулся и покачал головой.

– Я понимаю теперь, как это могло произойти; я вижу слабость и очарование.

Он оглядел комнату, испытывая при этом смешанные чувства. Часть его ненавидела ее так сильно; часть его видела ее как святилище гибельного романтизма; часть его не могла вынести мысль об ожидании ради спасения. Но он действительно слишком устал, чтобы думать о чем-то еще или делать это как-нибудь по-другому.

– Я поговорю с Тессой, – сказала Роуан. – Я объясню ей, что Стюарт очень серьезно болен и что вы собираетесь остаться с ней, пока не придет помощь.

– Ох, это было бы очень мило с вашей стороны, – сказал Юрий и только теперь впервые почувствовал, как неизмеримо устал.

Он сел на стул возле стола.

Его взгляд упал на книгу свода законов, как Стюарт назвал ее – справедливо или нет, судить трудно. Юрий не был уверен, какое название было бы подходящим.

Он увидел длинные пальцы рук Эша, сомкнутые на обеих сторонах книги, поднятой им и прижатой к груди.

– Как я смогу связаться с вами? – спросил его Юрий.

– Вы не сможете, – ответил Эш. – Но в один из ближайших дней, обещаю, я сам свяжусь с вами.

– Пожалуйста, не забудьте своего обещания, – попросил его Юрий утомленным голосом.

– Я должен буду предостеречь вас кое о чем, – мягко, задумчиво сказал Эш, держа книгу, словно это был своего рода священный щит. – В грядущие месяцы и годы, – продолжил он, – вы можете увидеть то здесь, то там нечто похожее на меня. Это может случиться в любой момент, при любых обстоятельствах. Даже не пытайтесь подойти ко мне, окликнуть меня. Я нахожусь под такой особой охраной, какая вам не может и присниться. Вам не удастся последовать за мной, чтобы меня догнать. Скажите то же самое членам вашего ордена. Я никогда не признаю и никогда не подтвержу ничего из того, что рассказал вам. И ради бога, пожалуйста, предупредите их, чтобы они не ходили в долину. Маленький народ вымирает, но до тех пор, пока он существует, маленькие люди могут оказаться в высшей степени опасны. Предостерегите их всех: сторонитесь долины.

– Значит ли это, что я могу рассказать им все, что видел?

– Да, вы должны сделать это, вы должны быть совершенно искренни с ними. Иначе вам не следовало бы возвращаться домой.

Юрий взглянул на Роуан, а затем на Майкла. Они подошли ближе и встали по обе стороны от него. Он почувствовал, как рука Роуан коснулась его лица, когда она поцеловала его. Он почувствовал руку Майкла у себя на плече.

Он не мог сказать ничего. У него не осталось слов. Возможно, и слез у него тоже не осталось.

Душевный подъем, охвативший Юрия, был настолько чужд его ожиданиям, его радость была столь удивительна, что он мечтал рассказать им, дать им знать о своих чувствах. Люди из ордена приедут забрать его. С чудовищным предательством было покончено. Они едут сюда, его братья и сестры, и он сможет раскрыть им свою душу, рассказывая об ужасах и чудесах, которые видел.

Он даже не проводил их взглядом, когда они вышли. Он слышал, как они спускаются по винтовой лестнице, слышал отдаленный стук передней двери. Он также слышал тихие голоса внизу, прямо под ним.

Юрий медленно встал на ноги, прошел к лестнице и начал спускаться по ступеням на второй этаж.

Стоявшая за станком, в тени, Тесса походила на громадное молодое деревце. Руки ее были сжаты, она кивала головой, а Роуан говорила ей что-то на латыни так тихо, что Юрий не мог расслышать. Затем Роуан расцеловала женщину и быстро направилась к лестнице.

– До свидания, Юрий, – мягко сказала она, проходя мимо него, и обернулась, держась рукой за перила. – Юрий, расскажи им все. Убедись, что дело мэйфейрских ведьм закрыто, – так, как это и должно быть.

– Все? – спросил он.

– А почему нет? – спросила она, странно улыбаясь. И тут же исчезла.

Юрий быстро взглянул на Тессу. Он забыл о ней за эти несколько мгновений. Тесса будет чувствовать себя несчастной, когда увидит Стюарта. Боже милостивый, как можно остановить ее, чтобы она не поднялась наверх?

Но Тесса снова сидела за своим станком – или за пяльцами? – и напевала что-то про себя.

Он подошел поближе, боясь потревожить ее.

– Я знаю. – Тесса смотрела на Юрия, радостно и просветленно улыбаясь, круглое лицо сияло. – Стюарт умер теперь. Он ушел. Возможно, на Небеса.

– Она сказала тебе?

– Да. Она сказала.

Юрий выглянул в окно. Он не знал, что сможет разглядеть в полной тьме. Быть может, отражение в воде озера? Он не мог сказать. Но тут же безошибочно различил огни фар отъезжающей машины. По темным просекам леса промелькнули огни, и машина исчезла.

На миг он ощутил себя заброшенным и чудовищно беззащитным. Но они обещали позвонить ему и, разумеется, сдержат свое обещание. Возможно, они звонили уже сейчас. В таком случае не останется записи на аппарате в башне, связующей тех, кто приходил, и тех, с которыми должны уйти он и эта женщина.

Внезапно он ощутил необыкновенную усталость. Где здесь может быть кровать? Он хотел задать этот вопрос Тессе, но не стал спрашивать и просто стоял, глядя на ее работу, слушая, как она тихо напевает. Когда наконец Тесса взглянула на него, она все так же улыбалась.

– Ох, я знала, что это случится, – сказала она. – Я знала это всякий раз, когда глядела на него. Я никогда не знала этого наверняка с существами вашего вида. Раньше или позже вы становитесь все слабее и меньше и умираете. Прошли целые годы, прежде чем я осознала, что ни один из вас не избегнет такой участи. А Стюарт, бедняга, он был настолько слаб, что я знала: смерть может прийти к нему в любое время.

Юрий не сказал ничего. Он почувствовал сильное отвращение к ней, настолько мощное, что должен был напрячь все свои силы, чтобы скрыть его, чтобы она не почувствовала никакого охлаждения, никакой обиды. Словно в тумане он вспоминал Мону, благоухающую, теплую и постоянно удивляющую окружающих своей энергией, пламенной любовью к жизни. Интересно, а какими видит людей Талтос? Грубыми? Дикими? Животными, возможно обладающими непостоянным и опасным очарованием? Такими, как львы и тигры?

Мона. Мысленно он ухватил прядь ее волос. Увидел, как она повернулась, чтобы посмотреть на него: зеленые глаза, смеющиеся губы, слова, сыплющиеся быстро и совершенно очаровательно с американской простотой и обаянием.

Он никогда не чувствовал с такой уверенностью, что не увидит ее снова.

Он знал, что это значит для нее, что семья поглотит ее, что человек с таким же характером, как у нее, внутри ее собственного клана неизбежно станет ее возлюбленным.

– Давайте не будем подниматься наверх, – сказала Тесса доверительным шепотом. – Пусть Стюарт останется мертвым в одиночестве. Это правильно – вы так не считаете? После того как они умирают, не думаю, что для них имеет значение, что с ними делают.

Юрий медленно кивнул и оглянулся на таинственный свет за стеклом.

 

Глава 20

Она стояла в темной кухне, испытывая восхитительное чувство сытости. Все молоко было выпито до последней капли, съедены и сметана, и творог, и даже масло. Вот что называют «подмела подчистую». О! Забыла еще кое-что: засунуть в рот ложку с тонкими ломтиками желтого плавленого сыра, полного всякой химии и краски. Ух, наконец-то прожевала все.

– Ты знаешь, дорогая, если окажется, что ты идиотка… – сказала она.

«Такой возможности даже не предвидится. Мама, я – твоя, и я – от Майкла. И совершенно определенно, я – это все, кто говорили с тобой с самого начала, и еще я – Мэри-Джейн».

Она расхохоталась, совсем одна, да еще в темной кухне, прислонившись к холодильнику. А как насчет мороженого? Черт побери, она чуть не забыла!

– Хорошо, дорогая, я возьму, сколько поместится в руках, – сказала она. – Ты не смогла бы вытащить больше. И, полагаю, ты не пропустишь ни мельчайшей крошки…

О, ванильное! Пинты! Целые пинты!

– Мона Мэйфейр!

«Кто там меня зовет? Эухения? Не хочу говорить с ней. Не желаю, чтобы она беспокоила меня или Мэри-Джейн».

Мэри-Джейн все еще была в библиотеке, с бумагами, которые она вытаскивала из стола Майкла, – или это был стол Роуан, теперь, когда Роуан снова вернулась к активной жизни? Не важно. Это все были медицинские и юридические документы, а также бумаги, относящиеся к событиям, которые произошли всего три недели назад. Мэри-Джейн, которая успела лишь поверхностно ознакомиться с несколькими файлами и историями, казалась совершенно ненасытной. История семьи стала для нее столь же привлекательной, как гора мороженого, если можно использовать такое сравнение.

– Теперь вопрос состоит в том, будем ли мы делить это мороженое с Мэри-Джейн по-родственному или хватать, кому больше достанется?

Хватать его…

Пришло время сказать Мэри-Джейн! Время настало. Когда она проходила мимо двери всего за несколько минут перед последним набегом на кухню, Мэри-Джейн продолжала бубнить какие-то слова о тех мертвых врачах – Господи, упокой их души! – о докторе Ларкине и еще одном, из Калифорнии, и о химических результатах аутопсии умерших женщин. Ключевым моментом в этой работе была необходимость запомнить, как положить эти документы назад, чтобы не вызвать подозрений ни у Роуан, ни у Майкла. В конце концов, все это делается не случайно, а с определенной целью, и Мэри-Джейн была соучастницей, от которой Мона полностью зависела!

– Мона Мэйфейр!

Это Эухения! Что за наказание божье!

– Мона Мэйфейр, это Роуан Мэйфейр, она звонит из самой Англии и хочет, чтобы ты подошла к телефону!

Мегера, мегера! В чем она нуждается по-настоящему, так это в столовой ложке мороженого, даже если она уже почти прикончила целую пинту. Есть еще одна пинта, с которой ей нужно справиться.

Теперь надо бы выяснить, чьи это маленькие ножки протопали в темноте, кто это пробежал через всю столовую? Морриган цокала крошечным язычком в такт этому топотанию.

– Как, кого я вижу? Ведь это моя маленькая любимая кузина Мэри-Джейн Мэйфейр!

– Ш-ш-ш-ш-ш. – Мэри-Джейн приложила палец к губам. – Она ищет тебя. У нее Роуан Мэйфейр на проводе. Роуан хочет поговорить с тобой. Она сказала, чтобы мы тебя разбудили.

– Перенеси телефон в библиотеку и запиши послание. Я не могу подвергать риску ее здоровье из-за этого разговора. Ты должна обмануть ее. Скажи ей, что у нас все в порядке, я принимаю ванну или что-нибудь в этом духе, и расспроси обо всех. Например, как дела у Юрия, как Майкл, и все ли у нее в порядке?

– Все поняла. – И крошечные девичьи ножки удалились прочь, топая по полу.

Она выскребла остатки мороженого и швырнула банку в раковину. Что за беспорядок в этой кухне! Всю свою жизнь Мона была так аккуратна, а теперь, поглядите, испорчена большими деньгами. Она разорвала обертку и открыла следующую коробку с мороженым.

Снова послышался топоток волшебных ножек. Мэри-Джейн ворвалась в кладовку дворецкого и сделала пируэт вокруг края двери – с кукурузно-желтыми волосами, коричневыми ножками, с тонюсенькой талией, в белых кружевных юбках, качающихся, как колокольчик.

– Мона, – сказала она шепотом.

– Да! – прошептала Мона в ответ.

Что за черт! Она ест очередную большую ложку мороженого.

– Да, но Роуан сказала, что у нее неотложные новости для нас, – сказала Мэри-Джейн, очевидно сознавая важность этого сообщения. – Что она расскажет нам все, когда вернется, но как раз сейчас есть нечто такое, что ей необходимо сделать. И Майклу тоже. С Юрием все в порядке.

– Ты справилась со всем великолепно. А как насчет наружной охраны?

– Она велела оставить ее по-прежнему, ничего не меняя. Сказала, что уже звонила Райену и передала ему. Велела, чтобы ты оставалась внутри, отдыхала и делала то, что доктор скажет.

– Практичная женщина, умная женщина.

Ого! И вторая картонка уже опустела. Хорошенького понемножку. Мона начала дрожать. Так хо-о-о-лодно! Почему она не избавилась от тех охранников?

Мэри-Джейн дотянулась до рук Моны и стала растирать их. Затем взгляд ее остановился на животе Моны, и лицо побелело от страха. Она протянула правую руку, словно желая прикоснуться к животу Моны, но не осмелилась.

– Послушай, настало время рассказать тебе все, – сказала Мона. – Предоставляю тебе выбор действий сразу. Я собиралась вести тебя к решению шаг за шагом, но это несправедливо и в этом нет необходимости. Я могу сделать то, что хочу, если даже ты не пожелаешь мне помочь, и, может быть, тебе было бы лучше держаться подальше от этого дела. Или ты идешь со мной и помогаешь мне, или я иду одна.

– Идешь куда?

– В том-то и дело. Мы убираемся отсюда прямо сейчас. Есть охрана или ее нет – все равно. Ты можешь водить машину, не так ли?

Она протиснулась мимо Мэри-Джейн, пробираясь в кладовку дворецкого. Открыла ящик с ключами. Поискала брелок с фирменным знаком «линкольна» – ведь лимузин был «линкольн», не так ли? Когда Райен покупал лимузин для нее, она сказала, что никогда не будет водить машину не черного цвета и это должен быть только «линкольн». Разумеется, где-то здесь должны быть ключи! У Майкла были свои ключи и ключи от «мерседеса» Роуан, но ключи от лимузина всегда были здесь, где Клему полагалось оставлять их.

– Да, конечно, я умею водить машину, – сказала Мэри-Джейн. – Но в чьей машине мы поедем?

– В моей. В лимузине. Только мы не возьмем с собой шофера. Ты готова? Будем надеяться, что шофер крепко спит у себя в комнате. Итак, что нам нужно?

– Предполагается, что ты скажешь мне обо всем и предоставишь право выбора.

Мона остановилась. Они обе оставались в тени. Дом давно уже погрузился в ночную тьму, свет доходил только из сада – от большого пятна бассейна, освещенного голубым светом. Глаза Мэри-Джейн были огромные и круглые, и нос казался крошечным между очень гладких щечек. Выбившиеся завитки волос подрагивали у нее за плечами, они выглядели как шелковые нити, вытянутые из кукурузных початков. Свет подчеркивал ложбинку между ее грудей.

– Почему ты не отвечаешь мне? – спросила Мона.

– Ладно, – ответила Мэри-Джейн, – ты собираешься сохранить это, независимо от того, что это такое.

– Ты права.

– И ты не позволишь Роуан и Майклу убить это, кем бы оно ни было.

– Совершенно верно!

– И лучше всего для нас уйти туда, где ни у кого не будет возможности найти нас.

– Опять ты совершенно права!

– Есть только одно такое место, которое мне известно. Это Фонтевро. И если мы отвяжем все лодки на пристани, то единственный способ, каким они смогут добраться туда, – воспользоваться их собственной лодкой, если они заранее подумают об этом.

– Ох, Мэри-Джейн, ты гений! Ты абсолютно права!

«Мама, я люблю тебя, мама».

«И я тоже люблю тебя, моя маленькая Морриган. Доверься мне. Доверься Мэри-Джейн».

– Эй, не падай на меня в обморок! Послушай. Я собираюсь раздобыть подушки, одеяла и все в таком роде. У тебя есть какие-то деньги?

– Целая гора двадцатидолларовых бумажек в ящике возле кровати.

– Ты сядешь здесь. Войди вместе со мной и сядь. – Мэри-Джейн провела ее через кухню к столу. – Опусти голову.

– Мэри-Джейн, не строй из меня идиотку, не надо, как бы я ни выглядела.

– Просто отдохни, пока я не вернусь обратно.

И по дому, удаляясь, быстро простучали ее каблучки. Песня началась снова, такая нежная, такая красивая, песня цветов и долины. «Прекрати, Морриган».

«Поговори со мной, мама, ведь дядя Джулиен привел тебя сюда, чтобы ты спала с моим папой, но он не знал, что могло случиться. А ведь ты знаешь, мама, ты сама говорила, что гигантская спираль в таком случае не связана с древним злом, но является чистым выражением генетического потенциала, твоего и папиного, который был всегда…»

Мона пыталась ответить, но в этом не было необходимости: голос все звучал и звучал – нараспев, мягко, и слова сыпались очень быстро.

«Эй, помедленнее. Ты жужжишь, как шмель, когда так поешь».

«…Колоссальная ответственность: выжить, родить и любить меня. Мама, не забывай любить меня, ты необходима мне, твоя любовь для меня значит больше всего остального, без нее я, при моей хрупкости, могу утратить волю к жизни…»

Они все собрались вместе в огромном каменном круге, дрожа и рыдая. Высокий черноволосый пришел к ним, чтобы успокоить. Они придвинулись ближе к огню.

– Но почему? Почему они хотят убить нас?

И Эшлер сказал:

– Они так живут. Воинственный народ. Они убивают всех, кто не относится к их клану. Это так же важно для них, как для нас есть, думать или заниматься любовью. Они празднуют смерть.

– Посмотри, – сказала она громко.

Кухонная дверь закрылась с грохотом. «Потише, Мэри-Джейн! Не привлеки сюда Эухению. Мы должны отнестись к этому по-научному. Я должна была бы ввести данные в компьютер, записывая в него все, как это вижу. Но почти не представляется возможным аккуратно набирать текст, когда находишься в состоянии транса. Когда мы доберемся до Фонтевро, у нас будет компьютер. Мэри-Джейн, ты настоящая находка».

Мэри-Джейн возвратилась, прикрыв кухонную дверь на этот раз с осторожностью.

– Другие должны понять, – сказала Мона, – что это не из ада, а от Бога. Лэшер был из ада, каждый может утверждать это, знаете ли, говоря метафизически или метафорически. Я имею в виду религиозно или поэтически. Но когда существо рождается таким образом: от двух человеческих существ – носителей таинственного генома, значит, существо рождается от Бога. Кто другой, как не Бог? Эмалет была зачата в насилии, но этот ребенок зачат в иных обстоятельствах: мать его не была изнасилована.

– Ладно, пора выбираться отсюда. Я сказала охранникам, что видела нечто странное у парадного входа и что я отвезу тебя к твоему дому – захватить оттуда какую-нибудь одежду, а затем мы посетим доктора. Поехали!

– Мэри-Джейн, ты гений.

Но когда она встала, мир поплыл у нее перед глазами.

– Святой боже! Я держу тебя. Обопрись на меня. У тебя появились боли?

– Не сильнее, чем у любой другой женщины после ядерного взрыва в матке. Давай выбираться отсюда!!

Они медленно двигались вдоль аллеи. Мэри-Джейн поддерживала ее, когда это было необходимо, но она вела себя разумно, держась за ворота и за ограду, когда они шли вдоль автомобильного навеса. Там стоял большой сверкающий лимузин. Мэри-Джейн – благослови ее, Боже, – завела мотор и распахнула дверцы. Прекрасно! Пора идти!

– Морриган, прекрати петь! Я должна подумать, рассказать ей, как открываются двери. Мэри-Джейн, надави на маленькую волшебную кнопочку.

– Я знаю это. Входи.

Раздался рев электромотора, и с ржавым, скрипучим звуком ворота откатились в сторону.

– Послушай, Мона, я хочу спросить тебя о чем-то. Мне это нужно знать. Что будет, если это существо не сможет родиться, пока не умрешь ты?

– Ш-ш-ш-ш, прикуси язык, дорогуша!! Роуан не умерла, не так ли, а она родила одного и другого! Я не умираю. Морриган мне не позволит.

«Нет, мама, я люблю тебя, ты нужна мне, мама. Никогда не говори о смерти. Когда ты говоришь о смерти, я чувствую ее запах».

– Мэри-Джейн, лучшее место – Фонтевро? Ты в этом уверена? Учли ли мы все варианты? Возможно, какой-нибудь мотель поблизости…

– Послушай, там живет бабушка, а бабушке можно доверять полностью. И тот маленький мальчик, живущий у нее, сразу же смоется, как только я дам ему одну из бумажек в двадцать баксов.

– Но он не должен оставлять лодку на причале, чтобы никто другой…

– Нет, он не сделает этого, милая, не будь дурочкой. Он возьмет эту пирогу к себе домой! Он не оставит ее на причале. Он живет вверх по реке, недалеко от города. Сейчас ты сядь и отдохни. У нас хранится много вещей в тайниках в Фонтевро. У нас есть мансарда, сухая и теплая.

– О да, это было бы прекрасно.

– И когда утром взойдет солнце, оно осветит все окна в мансарде…

Мэри-Джейн ударила по тормозам. Они были уже у Джексон-авеню.

– Извини, дорогая, эта машина слишком уж мощная.

– Тебе тяжело с ней справляться? Боже, я никогда не сидела на этом месте, с целой проклятой комнатой позади. Это сверхъестественно, как управлять самолетом…

– Нет, у меня нет проблем! – Мэри-Джейн повернула на Сент-Чарльз-авеню. – Разве что с этими жуткими пьяными водителями из Нового Орлеана. Уже полночь, знаешь? Но ехать можно совершенно спокойно, особенно если тебе приходилось водить машину с восемнадцатью колесами, какая была у меня раньше.

– И где, черт подери, ты водила такую, Мэри-Джейн?

– В Аризоне, милая. Пришлось угнать грузовик, но это совсем другая история.

Морриган позвала ее и снова запела, но уже быстро и как-то гулко.

«Я не могу дождаться, когда увижу тебя, обниму тебя! Я люблю тебя все больше за то, что ты есть. Ох, это судьба, Морриган. Эта любовь затмевает все, целый мир детской колыбели, погремушек и счастливых отцов. Да, в конце концов он будет счастлив, когда придет к пониманию, что условия теперь изменились полностью…»

Мир вращался. Холодные ветры разгулялись по долине. Они танцевали вопреки ветрам, изо всех сил стараясь сохранить тепло. Почему тепло покинуло их? Разве эти места не были их родиной?

Эшлер сказал:

– Теперь наша родина здесь. Мы должны научиться переносить холод не хуже, чем тепло.

«Не позволяй им убивать меня, мама».

Морриган лежала, свернувшись в комочек, заполняя собой пузырь с жидкостью, волосы окутывали ее сверху и снизу, коленки она прижимала к глазам.

«Милая, что заставляет тебя думать, что кто-то может причинить тебе боль?»

«Я так думаю, потому что так думаешь ты, мама. Я знаю то, что знаешь ты».

– Ты разговариваешь со своим ребенком?

– Да, и он отвечает мне.

Мона закрыла глаза, когда лимузин выехал на скоростную дорогу.

– Теперь засни, дорогая. Мы пожираем милю за милей, милая. Эта штука идет на девяносто, а ты даже не чувствуешь этого.

– Не схлопочи штраф за превышение скорости.

– Милая, неужели ты думаешь, что такая ведьма, как я, не сможет управиться с полицейским? Они даже не успеют заполнить квитанцию!

Мона засмеялась. Все прошло так хорошо, как только можно было надеяться. И в самом деле, лучше быть не могло. А самое лучшее ждало их впереди.

 

Глава 21

Звонил колокол…

Он не спал по-настоящему – размышлял, строил планы. Но когда он занимался этим на границе между сном и бдением, Марклин видел образы ярче, усматривал возможности, которых не видел в других условиях.

Они поедут в Америку. Они захватят с собой каждую крупицу ценной информации, которую должны скопить. Черт с ними, со Стюартом и с Тессой. Стюарт бросил их. Стюарт разочаровал их в последний раз. Они унесут с собой воспоминания о Стюарте, веру Стюарта и его убежденность, благоговение Стюарта перед тайной. Но этим ограничится все, что им когда-нибудь понадобится от Стюарта.

Они устроятся в Новом Орлеане, снимут маленькую квартиру и начнут проводить систематические наблюдения за мэйфейрскими ведьмами. На это занятие могут уйти годы. Но у них обоих были деньги. У Марклина были деньги настоящие, а Томми владел воображаемыми суммами, выражавшимися во многих миллионах. Пока за все платил Томми. Но Марклин был в состоянии содержать себя, и проблем не было. А для семей можно было придумать какие-нибудь отговорки вроде внеочередных отпусков, выделяемых для научных исследований. Или, например, они могли поступить на курсы в один из ближайших университетов. Не важно. Что-нибудь придет в голову.

Когда они смогут снова наблюдать за Мэйфейрами, их забавы продолжатся.

Колокол! Боже милостивый, этот колокол…

Мэйфейрские ведьмы. Он желал бы оказаться теперь в Риджент-парке, имея в своем распоряжении все файлы. Все эти картины, последние отчеты Эрона, ксерокопии. Майкл Карри. Прочесть многочисленные отчеты Эрона о Майкле Карри. Это человек, от которого мог родиться монстр. Это человек, которого Лэшер выбрал в детстве. Отчеты Эрона, поспешные, взволнованные, полные тревоги, не оставляли сомнений на сей счет.

Может ли обычный человек овладеть могуществом ведьмы? Ох, если бы дело заключалось только в соглашении с дьяволом! Если бы вливания крови ведьмы было достаточно, чтобы дать ему телепатические возможности! Чистая чепуха, более чем вероятно. Но подумать только о могуществе этой пары: Роуан Мэйфейр, доктор и ведьма, и Майкл Карри, от которого родится великолепное существо.

Кто назвал это существо великолепным животным? Был ли это Стюарт? Будь проклят ты, Стюарт. Ты бежал, словно подстреленная утка. Ты оставил нас, Стюарт, даже не удостоив телефонного звонка, поспешного слова расставания, не намекнув, где и когда мы сможем увидеться.

Обойдемся и без Стюарта. Кстати об Эроне. Как им раздобыть бумаги у его новой жены в Америке?

Ладно, все зависит от одного обстоятельства. Они должны уехать отсюда с безукоризненной репутацией. Они должны попросить разрешение на отъезд, не вызвав ни малейшего подозрения.

Он резко открыл глаза. Необходимо выбраться отсюда поскорее. Нет желания проводить здесь ни одной лишней минуты. Но здесь был колокол. Он должен был служить сигналом к богослужению о погибших.

«Прислушайся к нему. Погребальный звон – ужасающий, раздирающий нервы звук».

– Просыпайся, Томми, – сказал он.

Томми, развалившись в кресле возле стола, храпел, крошечная капля слюны висела на подбородке. Его тяжелые очки в черепаховой оправе сползли на кончик круглого носа.

– Томми, это колокол.

Марклин сел, оправил на себе одежду. Выбрался из кровати.

Он потряс Томми за плечо.

На миг на лице Томми появилось ошеломленное, обиженное выражение только что проснувшегося человека, затем к нему окончательно вернулось сознание.

– Да, это колокол, – спокойно сказал он и провел пальцами по взлохмаченным рыжим волосам. – Наконец-то этот колокол.

Они по очереди вымыли лица. Марклин оторвал кусок салфетки, нанес на него зубную пасту Томми и протер зубы. Хорошо бы побриться, но времени для этого уже не оставалось. Им нужно было дойти до Риджент-парка, забрать все и лететь в Америку первым же рейсом.

– Оставлять прошение об отпуске – черта с два! – сказал он. – Я отправляюсь, просто ухожу отсюда. Я не хочу возвращаться в свою комнату, чтобы упаковать багаж. Я исчезаю отсюда немедленно. К черту всякие церемонии.

– Не глупи, – пробормотал Томми. – Мы скажем только то, что должны сказать. И узнаем все, что сможем узнать. А затем уедем в подходящее время, не вызывая подозрений.

– Проклятье! Раздался стук в дверь.

– Мы уже идем! – сказал Томми, слегка подняв брови. Он оправил на себе твидовый пиджак. Он выглядел одновременно рассеянным и взволнованным.

Шерстяной блейзер Марклина был жутко скомкан. И он потерял где-то галстук. Ладно, рубашка нормально смотрелась со свитером. Должна выглядеть нормально, не так ли? Галстук, возможно, остался в машине. Он сорвал его, когда гнал машину в первый раз. Он не должен никогда возвращаться назад.

– Три минуты, – произнес голос за дверью. Кто-то из пожилых. Все здесь, должно быть, забито ими.

– Знаешь, – сказал Марклин, – все они казались мне невыносимыми, даже когда я считал себя преданным послушником. Теперь я считаю их просто возмутительными. Разбудить человека в четыре часа утра… Боже праведный, теперь уже почти пять… Ради присутствия на богослужении в память о погибших! Это настолько же глупо, как те современные друиды, одетые в простыни, проводящие в Стонхендже обряды в день летнего солнцестояния, – или когда, черт возьми, они это делают? Я предоставлю тебе возможность сказать надлежащие слова за нас обоих. Я буду ждать в машине.

– Черт с тобой.

Томми провел несколько раз расческой по сухим волосам. Бесполезно.

Они вышли из комнаты вместе, Томми остановился, чтобы запереть дверь. В холле, как и следовало ожидать, было холодно.

– Ладно, ты можешь это сделать, если хочешь, – сказал Марклин. – Но я не вернусь обратно. Они могут пользоваться всем, что я оставил в этой комнате.

– Это было бы совершенно глупо. Ты запакуй вещи, как если бы уезжал по нормальным причинам. Почему, черт возьми, так нельзя?

– Я не могу оставаться здесь.

– А что будет, если ты проглядишь что-нибудь в своей комнате – такое, что разоблачит все наше дело?

– Нет. Уверен, ничего подобного не случится.

Коридоры и лестница опустели. Возможно, они оказались последними из послушников, услышавших звон колокола.

Мягкий шепот голосов поднимался с первого этажа. Когда они подошли к подножию лестницы, Марклин увидел, что там все обстояло хуже, чем он мог себе вообразить.

Только посмотреть на эти свечи повсюду. Каждый, абсолютно каждый одет в черное! Весь электрический свет был выключен. Тошнотворный поток теплого воздуха окружил их. Оба факела сияли ярким пламенем. Святые Небеса! И они завесили крепом окна в доме.

– Ох, это чересчур роскошно! – шепнул Томми. – Почему никто не подсказал нам переодеться?

– От всего этого определенно тошнит, – сказал Марклин. – Учти, я даю им всего пять минут.

– Не будь проклятым идиотом, – сдавленно прошипел Томми. – Куда подевались остальные послушники? Я вижу везде только стариков, повсюду одни лишь старики.

Их всего было около сотни, стоящих или маленькими обособленными группами, или просто поодиночке возле стен, вдоль темных дубовых панелей. Седые волосы повсюду. Ладно, конечно, молодые члены тоже где-нибудь здесь.

– Пойдем, – сказал Томми, ущипнув Марклина за руку, и потянул его в холл.

На банкетном столе был накрыт великолепный ужин.

– Великий боже, какой проклятый пир, – сказал Марклин. Его затошнило при виде жареных барашков и говядины, чаш с дымящимся картофелем и стопок, блестящих тарелок и серебряных вилок. – Да, они едят, они действительно едят! – прошептал он Томми.

Множество пожилых мужчин и женщин спокойно и медленно раскладывали еду по своим тарелкам Джоан Кросс сидела в инвалидном кресле. Джоан рыдала. И здесь же восседал внушительный Тимоти Холлингшед, носитель бесчисленных титулов, явственно нарисованных на его породистом лице, надменный, как всегда, и без единого пенни в кармане.

Элвера передала сквозь толпу графин с красным вином. Бокалы стояли на серванте. «Наконец есть что-то, чем я бы мог воспользоваться, – подумал Марклин. – Я могу найти применение этому вину».

Внезапная мысль пришла ему в голову: скоро он будет свободен от всего этого, полетит самолетом в Америку, расслабится, скинет ботинки… Стюардесса будет предлагать ему ликер и изысканную еду. Дело всего нескольких часов.

Колокол продолжал звонить. Как долго будет продолжаться эта пытка? Несколько человек вблизи него разговаривали на итальянском. Все сидевшие на короткой стороне стола были старыми ворчливыми британцами, друзьями Эрона, в большинстве своем уже отошедшими от дел. И кроме того, там была молодая женщина – по крайней мере, казавшаяся молодой. Черные волосы и густо накрашенные веки и ресницы. Да. Но если присмотреться, можно заметить, что все они старейшие члены ордена, а не просто дряхлые старики. Там стоял Брайан Холловей из Амстердама, а рядом – анемичные лупоглазые братья-близнецы, работавшие в Риме.

Никто из них в действительности не смотрел ни на кого, тем не менее они говорили друг с другом. И в самом деле, обстановка была торжественная. Отовсюду раздавался тихий шепот, поминали Эрона: Эрон такой, Эрон сякой… всегда обожали Эрона, всегда восхищались Эроном… Казалось, они полностью забыли о Маркусе – и хорошо сделали, подумал Марклин, особенно если бы знали, сколь дешево он был куплен.

– Пригубите немного вина, джентльмены, – спокойно проговорила Элвера.

Она указала жестом на ряды хрустальных бокалов. Старинные фужеры. Все убранство старинное. Вот хотя бы эти античные серебряные вилки с глубокими инкрустациями или старая посуда, извлеченная из каких-то хранилищ, чтобы ее наполнили сливочной помадкой и мороженым.

– Нет, благодарю вас, – кратко сказал Томми. – Не могу есть, когда приходится держать тарелку и бокал в руках.

Кто-то рассмеялся сквозь низкий гул шепота и бормотания. Другой голос вознесся над остальными. Джоан Кросс сидела в одиночестве в самом центре собравшихся, лбом опираясь на руку.

– Но о ком мы скорбим? – спросил Марклин шепотом. – О Маркусе или об Эроне?

Он должен был сказать хоть что-то. Свечи излучали раздражающий свет, хотя темнота плыла вокруг него. Он моргнул. Ему всегда нравился запах чистого воска, но этот был невыносимым. Полный абсурд.

Блейк и Талмадж разговаривали в углу на повышенных тонах. Холлингшед присоединился к ним. Насколько было известно Марклину, им всем было далеко за пятьдесят. Куда же подевались остальные послушники? Ни одного не видно. Не было даже Анслинга и Перри, надутых маленьких монстров. Что подсказывает ему собственный инстинкт? Что-то очень дурное, совсем дурное.

Марклин шел за Элверой, пытаясь удержать ее за локоть.

– Мы имеем право присутствовать здесь?

– Да, конечно, вы должны быть здесь, – ответила Элвера.

– Но мы не одеты.

– Не имеет значения. Вот, выпейте, пожалуйста.

На этот раз она подала ему бокал. Он отставил тарелку на длинный край стола, возможно нарушив этикет: никто не совершил ничего подобного. Боже! Какое изобилие! Здесь была огромная зажаренная кабанья голова с яблоком в пасти, молочные поросята в окружении фруктов на дымящихся серебряных блюдах. Смешанные ароматы мяса были превосходны, он не мог не признать этого. Он почувствовал голод! Какой абсурд!

Элвера вышла, но Натан Харберсон сидел очень близко к нему, смотря на него вниз со своего высокого древнего кресла.

– Орден всегда так поступает? – спросил Марклин. – Устраивает такой банкет, когда кто-нибудь умирает?

– У нас есть свои ритуалы, – сказал Натан Харберсон почти печальным тоном. – Мы очень старый орден. Мы серьезно относимся к своим обетам.

– Да, очень серьезно, – подхватил один из пучеглазых близнецов из Рима. Этот, кажется, был Энцо? Или его звали Родольфо? Марклин не мог вспомнить. Его глаза напоминали рыбьи: слишком большие, чтобы что-нибудь выражать, указывающие только на болезнь. Подумать только, она поразила их обоих. И когда оба они улыбались, вот как сейчас, то выглядели просто кошмарно. Сморщенные, худощавые лица. Предполагалось, что между ними существует большое различие. Но в чем оно заключалось, Марклин не мог вспомнить.

– Существуют определенные исходные положения, – сказал Натан Харберсон, его бархатный баритон звучал несколько громче и, возможно, немного более доверительно.

– И определенные вещи, – добавил Энцо, близнец, – которые у нас не вызывают вопросов.

Тимоти Холлингшед придвинулся ближе и смотрел прямо на Марклина, как делал всегда. У него были белые волосы, такие же густые, как у Эрона, и орлиный нос. Марклину не нравился его вид. Это было все равно что смотреть на более жесткую версию Эрона, но выше ростом, нарочито элегантную. Боже, посмотрите на его кольца!! Несомненно вульгарен, и каждый должен был знать его историю, насыщенную рассказами о сражениях, предательствах и о мести.

«Когда мы сможем уйти отсюда? Когда все это закончится?»

– Да, мы считаем некоторые темы священными, – говорил Тимоти, – даже вопреки тому, что мы столь малочисленны.

Вернулась Элвера.

– Да, дело не просто в традициях.

– Нет, – сказал высокий темноволосый человек с непроницаемо черными глазами и бронзовой кожей лица. – Это вопрос глубокого нравственного убеждения, лояльности.

– И почитания, – подхватил Энцо. – Не забудьте о почитании.

– Единение, – добавила Элвера, глядя прямо на него. Но теперь уже все смотрели на него. – Что есть система ценностей и как это должно быть защищено во что бы то ни стало.

В комнату набилось еще больше народу. Присутствовали только старшие члены. Предсказуемое нарастание пустых разговоров. Кто-то засмеялся снова. Неужели у людей не хватает такта, чтобы не смеяться?

Было что-то явно неправильное в этой ситуации. «Кажется, мы здесь единственные послушники, – подумал Марклин. – И куда подевался Томми?» Внезапно его охватила паника, он осознал, что потерял из виду Томми. Нет, он был здесь – поедал кисти винограда со стола, подобно некоему римскому плутократу. Следовало обладать большим чувством собственного достоинства, чтобы не делать ничего подобного.

Марклин быстро, неловко кивнул тем, кто столпился вокруг, протолкнулся сквозь плотную массу мужчин и женщин и, чуть не споткнувшись о чью-то ногу, оказался наконец на стороне, где стоял Томми.

– Что, черт подери, с тобой происходит? – потребовал от него ответа Томми. Он глядел в потолок. – Ради бога, сядь и расслабься. Мы будем на борту самолета уже через несколько часов. Затем мы будем в…

– Ш-ш-ш. Не говори ничего. – Марклин сознавал, что его голос уже не был нормальным и он не в силах управлять им. Никогда в своей жизни Марк не испытывал большей тревоги.

Впервые он обратил внимание, что все стены от пола до потолка были задрапированы черной материей. Двое часов в большом холле тоже были закрыты! И все зеркала были завешены черным. Он осознал, что окружающая атмосфера совершенно лишила его присутствия духа. Он никогда прежде не видел столь старомодной похоронной обстановки. Когда умирали люди в его семье, их кремировали. Кто-нибудь позже объявлял, что это было сделано. Именно так случилось с его родителями. Он, тогда еще ученик школы, лежал в кровати и читал Яна Флеминга, когда позвонили и сообщили о кремации. Он лишь кивнул и продолжил чтение.

«И теперь вы унаследовали все, абсолютно все».

Внезапно он почувствовал страшную тошноту, вызванную запахом свечей. Он повсюду видел канделябры из дорогого серебра. Некоторые были даже инкрустированы драгоценными камнями. Боже, как много денег прятал этот орден в своих погребах и хранилищах! Маленькая нация, в самом деле. Но тогда все это было по вине дураков, подобных Стюарту, который уже давно завещал все свое состояние ордену и должен был, разумеется, изменить это завещание, учитывая последующие обстоятельства.

Все эти обстоятельства. Тессу. Весь план. Где был Стюарт теперь – с Тессой? Разговор становился все громче и громче. Звенели бокалы. Элвера подошла снова и налила еще вина в его бокал.

– Выпей до дна, Марк, – сказала она.

– Веди себя прилично, Марк, – прошептал Томми, придвинувшись неприятно близко к его лицу.

Марклин обернулся. Это не была его религия. Это не был его обычай – стоять у праздничного стола и пить в черном одеянии после заката!

– Я ухожу сейчас! – внезапно объявил он. Казалось, голос словно взорвался во рту, и эхо разлетелось по всей комнате!

Все присутствовавшие замолчали. В течение секунды в звенящей тишине он почти поддался желанию закричать – более сильному, чем когда-то в детстве. Закричать громко, в панике, в ужасе. Он не знал отчего.

Томми ущипнул его за руку и указал куда-то.

Двойные двери в обеденный зал были раскрыты. Ах, так вот что послужило причиной молчания. Боже милостивый, принесли ли они останки Эрона домой?

Свечи, креп – все было такое же в обеденном зале, в другой угрюмой пещере. Он не намеревался входить, но, прежде чем смог выполнить свое решение, толпа медленно и торжественно повела его сквозь открытую дверь. Его и Томми почти внесли в комнату.

«Не хочу видеть это больше, хочу уйти отсюда…»

Давление ослабло, как только они прошли сквозь двери. Мужчины и женщины занимали места за столом. Кто-то лежал на столе. Боже, только бы не Эрон! «Не могу глядеть на него. И они знают, что ты не сможешь глядеть на него, не так ли? Они ждут, чтобы ты поддался панике и раны Эрона стали бы кровоточить!»

Кошмарно, глупо. Он снова схватился за руку Томми и услышал его шепот:

– Будь спокоен!

Наконец они подошли к краю огромного стола. На нем лежал мужчина в пыльном шерстяном пиджаке, с грязью на ботинках. Надо же! Грязь! Тело даже не удосужились подготовить как положено.

– Это нелепо, – произнес Томми едва слышно.

– Какие же это похороны?

Марклин услышал, что громко говорит он сам. Медленно он наклонился над трупом, чтобы увидеть мертвое лицо, повернутое в сторону. Стюарт. Стюарт Гордон, мертвый, лежащий на краю этого громадного стола в пыльном шерстяном пиджаке, с грязью, налипшей на подошвы, с невозможно худым лицом, с похожим на птичий клюв носом и безжизненными голубыми глазами. Боже милостивый, они даже не закрыли ему глаза! Они что, все обезумели?

Марклин неуклюже отступил назад, столкнувшись с Томми и наступив тому каблуком на пальцы. Он поспешно убрал ботинок с его ноги. Все мысли исчезли из его головы. Мертвый завладел им полностью. Стюарт мертв. Стюарт мертв.

Томми уставился на тело. Понял ли он, что это Стюарт?

– Что это означает? – спросил Томми тихим голосом, кипящим от гнева. – Что случилось со Стюартом?.. – Но слова звучали неубедительно. Его голос, обычно ровный, теперь ослаб от потрясения.

Другие собрались вокруг, прижимая их вплотную к столу. Вялая левая рука Стюарта лежала прямо перед ними.

– Во имя Небес, – гневно произнес Томми, – закройте ему глаза!

Двигаясь от одного конца стола к другому, члены ордена окружили тело – фаланга скорбящих в черном. Были ли они скорбящими? Даже Джоан Кросс была здесь, во главе стола, ладони ее покоились на ручках инвалидного кресла, покрасневшие глаза смотрели на Томми и Марклина!

Никто не говорил. Никто не двигался. Первая стадия молчания – отсутствие речи. Вторая стадия – отсутствие движения. Все участники действа стояли настолько тихо, что он даже не слышал, чтобы кто-то перевел дыхание.

– Что с ним случилось? – требовательно спросил Томми.

Снова все молчали. Марклин не мог остановить глаза хоть на чем-нибудь. Он продолжал глядеть на маленький мертвый череп, покрытый тонкими седыми волосами.

«Ты убил себя, ты, дурак, ты, старый идиот? Это то, что ты сделал? При малейшей угрозе разоблачения?»

И вдруг совершенно внезапно он осознал, что все остальные смотрят не на Стюарта – они смотрят на Томми и на него.

Марклин почувствовал боль в груди, словно кто-то начал сдавливать ее невероятно сильными руками.

Он обернулся, отчаянно ища знакомые лица вокруг себя. Энцо, Харберсон, Элвера и все остальные со злобой смотрели на него. Элвера уставилась прямо ему в глаза. И стоящий рядом, справа, Тимоти Холлингшед холодно смотрел на него.

Только Томми не глядел на приятеля. Томми уставился взглядом через стол, и когда Марклин посмотрел, что же его там привлекает, что заставляет его не обращать внимания на всех остальных, на вопиющий ужас всего окружающего, он увидел стоящего всего в нескольких футах Юрия Стефано, подобающе одетого в траурное черное.

Юрий! Юрий был здесь, он присутствовал здесь все это время! Это Юрий убил Стюарта? Почему, ради бога, Стюарт не оказался умнее, почему не смог уклониться от встречи с Юрием? Основная часть их плана, фиктивного изгнания, базировалась на том, что Юрий никогда, никогда не сможет появиться в Обители снова. А этот идиот Ланцинг позволил Юрию ускользнуть из долины.

– Нет, – сказала Элвера. – Пуля нашла свою цель. Но рана не была смертельна. И он пришел домой.

– Вы были помощниками Гордона, – надменно произнес Холлингшед, – вы оба.

– Его помощники, – отозвался Юрий с другого конца стола. – Его самые талантливые ученики, его гении.

– Нет! – сказал Марклин. – Это неправда. Кто обвиняет нас?

– Стюарт обвиняет вас, – ответил Харберсон. – Бумаги, разбросанные по всей его башне, обвиняют вас, его дневник обвиняет вас, его поэзия обвиняет вас, Тесса обвиняет вас!

Тесса!

– Какое право имели вы войти в этот дом? – словно гром прогрохотал Томми, покрасневший от охватившей его ярости.

– У вас нет Тессы. Я не верю вам! – вскричал Марклин. – Где Тесса? Это все было для Тессы! – И затем, осознав свою ужасную ошибку, он во всей полноте представил все, что уже знал.

Ох, почему он не прислушался к своему инстинкту? Его инстинкт приказывал немедленно удалиться, и его же инстинкт теперь говорил, что уже слишком поздно.

– Я британский гражданин, – сказал едва слышно Томми. – Меня не вправе задержать какой-то там «комитет бдительности».

И сразу же толпа сдвинулась и пошла на них, медленно оттесняя обоих от головы стола по направлению к ногам. Чьи-то руки схватили Марклина. Этот отвратительный Холлингшед удерживал его. Он слышал, как Томми возмутился снова, требуя, чтобы ему позволили уйти, – но теперь это было совершенно невозможно. Они были зажаты в коридоре, и их оттесняли вниз; мягкий глухой стук ног по натертым воском доскам коридора отражался под деревянными арками. Они оказались во власти толпы, от расправы которой убежать было немыслимо.

С громким металлическим лязгом и треском двери старого лифта отворились. Марклина втолкнули внутрь. Он неистово крутился, клаустрофобия, охватывавшая его ранее, напала на него снова, заставила закричать.

Но двери заскользили, закрываясь. Он и Томми стояли, прижатые друг к другу, в окружении Харберсона, Энцо, Элверы, темноволосого высокого Холлингшеда и еще нескольких – сильных мужчин. Лифт стучал и раскачивался, опускаясь вниз. В подвалы.

– Что вы собираетесь с нами делать? – внезапно потребовал ответа Марклин.

– Я настаиваю на том, чтобы меня снова отвели на главный этаж, – произнес Томми надменным тоном. – Я настаиваю на немедленном освобождении.

– Есть преступления, которые мы считаем невыразимо отвратительными, – спокойно ответила Элвера, устремив взгляд теперь, слава богу, на Томми. – Определенные поступки, которые мы, как правило, не можем ни простить, ни забыть.

– Я хотел бы знать, что это означает! – выкрикнул Томми.

Тяжелый старинный лифт остановился с вибрирующим стуком. Затем он открылся в проход, и Марклин снова очутился в чьих-то руках, причинявших ему боль.

Их повели длинными незнакомыми переходами в подвалы, своды которых опирались на грубо отесанные деревянные балки, отчего подвалы больше напоминали шахты. Их окутывал мощный запах земли. Все остальные были теперь рядом или позади них. Они увидели две двери в конце перехода – массивные деревянные двери под низкой аркой, надежно закрытые на засов.

– Вы думаете, что сможете держать меня здесь против моей воли? – спросил Томми. – Я британский подданный.

– Вы убили Эрона Лайтнера, – сказал Харберсон.

– Вы убивали и других, пользуясь нашим именем, – подхватил Энцо.

А стоявший позади него брат повторял, как безумное эхо, те же самые слова.

– Вы запятнали нас в глазах других, – добавил Холлингшед. – Вы творили немыслимые преступления, прикрываясь именем ордена.

– Я не признаю своей вины ни в чем, – заявил Томми.

– Мы не требуем от вас никаких признаний, – сказала Элвера.

– Мы вообще от вас ничего не требуем, – вторил ей Энцо.

– Эрон умер, веря вашей лжи! – добавил Холлингшед.

– Будьте вы прокляты, я не в силах выносить эти бредни! – взревел Томми.

Но Марклин не мог взять себя в руки настолько, чтобы продемонстрировать им свое раздражение, ярость, хоть что-нибудь такое, что он должен был бы испытывать, сознавая, что они держат его узником, насильно заставляя продвигаться к дверям.

– Минутку, подождите, пожалуйста, не надо. Подождите. – Он заикался. Он умолял. – Стюарт сам покончил с собой? Что случилось со Стюартом? Если бы Стюарт был здесь, он бы нас реабилитировал. Вы не можете действительно думать, что кто-то в возрасте Стюарта…

– Прибереги свою ложь для Бога, – спокойно сказала Элвера. – Всю ночь напролет мы рассматривали свидетельства. Мы разговаривали с вашей беловолосой богиней. Облегчи бремя своей души правдой, если пожелаешь, но не корми нас своей ложью.

Люди сдвинулись в тесные ряды, стоя против них, вынуждая продвигаться все ближе и ближе к этой камере, или комнате, или, возможно, к темнице. Марклин не знал, куда именно.

– Остановитесь! – внезапно вскрикнул он. – Во имя Бога! Остановитесь! Есть некоторые вещи, которые вам неизвестны о Тессе, вещи, которые вы просто не можете понять!

– Не выслуживайся перед ними, ты, идиот! – огрызнулся Томми. – Ты думаешь, что мой отец не станет задавать вопросы? Я не проклятый сирота! У меня громадная семья. Как ты думаешь?..

Сильная рука обхватила Марклина за талию. Другая сомкнулась у него на шее. Двери открывались внутрь. Краешком глаза он увидел сопротивляющегося Томми с согнутыми коленями и пинающую его ногу человека, стоящего позади.

Порыв ледяного ветра ворвался сквозь раскрытые двери. Чернота.

«Я не вытерплю, если меня замкнут в темноте. Я не смогу!»

И наконец он закричал. Он не мог сдерживаться дольше. Ужасающий крик вырвался из его груди прежде, чем его толкнули вперед, прежде, чем он почувствовал, что перелетел через порог, прежде, чем осознал, что погружается все глубже и глубже во тьму, в небытие, что Томми падает рядом с ним, проклиная орден, угрожая всем его членам… Или это ему только казалось? Узнать это было совершенно невозможно. Его собственный крик раздавался слишком громко, отражаясь эхом от каменных стен.

Он ударился о землю. Темнота окружала его и была у него внутри. Затем пробудилась боль, пронзившая все конечности. Он лежал среди твердых зазубренных предметов, очень острых. Господь Всемогущий! И когда он сел прямо, его руки оперлись о предметы, которые крошились и разламывались, издавая отупляющий запах пепла.

Краем глаза он посмотрел на единственную стрелу света, упавшую на него, и, взглянув вверх, с ужасом понял, что свет исходит из двери, сквозь которую он упал, струится над головами, плечами и телами, заполнившими проем и образовавшими единый черный силуэт.

– Нет, вы не смеете делать это! – вскрикнул он, продвигаясь вперед во тьме, и затем инстинктивно встал на ноги.

Он не мог разглядеть их затемненные лица, не мог различить даже формы их голов. Он упал на много футов в глубину, но на сколько именно, не имел представления.

– Прекратите сейчас же! Вы не имеете права держать нас здесь, не можете загонять нас в эту яму! – ревел он, вздымая к ним руки, умоляя их. Но фигуры отступали от освещенной полосы, и он с ужасом услышал знакомый звук. Это визжали пружины, когда двери закрывались.

– Томми, Томми, где ты? – в отчаянии кричал он.

Эхо напугало его. Оно было заперто внутри. От него было никуда не уйти. Он пробрался вперед, нащупал пол, коснулся чего-то мягкого, сломанного, крошащегося и внезапно почувствовал что-то мокрое и теплое!

– Томми, – закричал он с облегчением. Он нащупал губы Томми, его нос, его глаза. – Томми!

Затем, за какую-то долю секунды, длившуюся, возможно, дольше, чем вся его жизнь, он понял все. Томми был мертв. Он умер при падении. И их не заботило, что такое может случиться. И они никогда не придут за Марклином обратно. Никогда. Если бы существовал закон с его положениями и санкциями, была бы возможность, что их не посмеют сбросить с такой высоты. А теперь Томми был мертв. Он остался один в этом месте, в темноте, рядом со своим мертвым другом, в незнакомом помещении, пол которого был усеян мертвыми костями.

– Нет, вы не можете так поступить со мной! – Его голос вновь перерастал в крик. – Выпустите меня отсюда! Выпустите меня! – Снова вернулось эхо, словно эти крики были лентами, вздымавшимися и падающими на него обратно. – Выпустите меня! Выпустите меня отсюда! – Его крики переставали звучать как слова. Его крики становились тише и все более наполнялись болью. И их кошмарный звук приносил ему странное успокоение. И он знал, что это будет последнее и единственное утешение, которое он получит.

Наконец он улегся спокойно. Рядом с Томми. Сомкнув пальцы вокруг его руки. Возможно, Томми не умер. Томми может еще проснуться, и они исследуют это место вдвоем. Возможно, именно это и предстояло им сделать. Здесь должен быть выход наверх, и эти другие предполагали, что он найдет его, они предполагали, что он пройдет через долину смерти и найдет его. Конечно, они не намеревались убить его, они, его братья и сестры по ордену.

Не Элвера, дорогая Элвера, и Харберсон, и Энцо, и его старый учитель Клермонт. Нет! Они были не способны на такие поступки!

Наконец он повернулся и встал на колени. Но когда попытался подняться на ноги, левое колено подвернулось и все тело обожгла вспышка боли.

– Ладно! Я могу ползти, черт подери! – прошептал он. – Я могу ползти!

И действительно, пополз, отпихивая в стороны все препятствия, сквозь дебри раскрошенных камней или костей. Что бы то ни было, не думать об этом. Не думать также о крысах. Вообще не думать!

Его голова внезапно ударилась о стену. Во всяком случае, ему показалось, что это стена.

Через шестьдесят секунд он уже полз вдоль стены, а потом вдоль другой, и еще вдоль другой, и, наконец, вдоль еще одной. Комната была не более шахты – чрезвычайно мала.

«Ох, ладно, не надо беспокоиться о выходе, пока не почувствуешь себя лучше. Тогда я смогу встать и увидеть какое-нибудь другое отверстие, что-нибудь вроде перехода или, возможно, окно. Все же сюда поступает свежий воздух».

Надо только немного отдохнуть, подумал он, снова прислоняясь к Томми и прижимаясь лбом к его руке, – отдохнуть и подумать, что делать дальше. Абсолютно нельзя допускать и мысли о том, что можно умереть подобной смертью, таким молодым, вот так, в этой темнице, брошенным сюда стаей порочных священников и монахинь… Нет, это невозможно… Да, отдых. Не надо ставить перед собой всю задачу сразу и искать решение. Отдых…

Он отключился. Как глупо, что Томми совершенно прервал отношения со своей мачехой, сказав ей, что не хочет иметь с ней никаких контактов в будущем. Ну конечно же, это могло продолжаться почти шесть месяцев или даже год. Нет, банк будет следить за ними. Банк Томми, его банк, когда он не выпишет ежеквартальный чек… А когда это будет? Нет, это не может стать их окончательным решением – похоронить людей заживо в этом кошмарном месте!

Его разбудил какой-то странный шум.

Шум повторился снова, потом еще раз… Он знал, что шум был настоящий, но не мог идентифицировать его. Проклятье, в этой глубокой тьме он не мог определить даже направление. Он должен прислушаться. Надо попытаться мысленно нарисовать звуки. И он это сделал.

Кирпичи укладывали по порядку, и известковый раствор стягивал их толстым слоем. Кирпичи и известковый раствор, там, у самого верха.

– Но ведь это абсурд, совершенный абсурд. Это средневековое наказание, абсолютно возмутительное! Томми, проснись, Томми!

Он был готов закричать снова, но это было слишком унизительно: эти подонки могут услышать его, услышать, как он рычит, поняв, что они закладывают кирпичами свою проклятую дверь.

Он тихо плакал, прислонившись к руке Томми. Нет, то было временное наказание, чтобы они почувствовали себя несчастными, раскаявшимися, прежде чем передать их властям. Они не собирались бросать их здесь, оставлять на верную гибель! Это было некоего вида ритуальное наказание, предназначенное лишь для того, чтобы напугать их. Разумеется, ужасная его часть заключалась в том, что Томми умер! Но все же он был бы рад сказать, что это был всего лишь несчастный случай. Когда они появятся снова, он должен продемонстрировать полную готовность к сотрудничеству. Все должно быть нацелено на то, чтобы выбраться отсюда!

«Я не могу умереть подобным образом, это немыслимо, что я должен погибнуть, как Томми. Поплатиться всей своей жизнью, оставить все мечты только за то, чтобы удостоиться великой чести – мельком взглянуть на Стюарта и на Тессу…»

Где-то в глубине разума он сознавал, что допустил ужасные ошибки в своих логических построениях, но продолжал конструировать свое будущее: их приход, их оправдание, что они намеревались только слегка напугать его и что смерть Томми – это несчастный случай, они не представляли себе, что падение может оказаться столь опасным, сколь глупо это было с их стороны быть столь убийственно мстительными. Он должен быть наготове, оставаться спокойным; возможно, следует немного поспать, прислушиваясь к звукам укладываемого кирпича и известкового раствора. Но эти звуки прекратились. Дверь, возможно, заложили окончательно, но это не имело значения. Должно быть, существуют другие способы проникнуть в эту темницу и другие способы выйти из нее. Позже он займется ими.

Что касается данного момента – лучше всего прижаться к Томми, просто прислониться к нему и ждать, пока прекратится в душе паника и он сможет думать, что делать дальше. Ох, как глупо с его стороны забыть о зажигалке Томми! Томми никогда не курил, но носил с собой эту модную зажигалку и пугал хорошеньких девушек, подносивших сигареты к губам.

Он ощупал карманы Томми и нашел ее в пиджаке: маленькую золотую зажигалку. Теперь остается молиться Богу, чтобы в ней оставался сжиженный газ или картридж с бутаном – словом, то, что заставляет ее гореть.

Он медленно сел, опершись левой рукой на что-то грубое, и почувствовал острую боль. Щелкнул зажигалкой. Маленький язычок пламени брызнул, а потом стал длиннее. Свет разрастался вокруг него, и он видел теперь маленькие камеры, глубоко уходящие в землю.

А зазубренные предметы, крошащиеся при соприкосновении с ними, были костями – человеческими костями! Здесь, возле него, лежал череп с уставившимися на него глазницами, а подальше – еще один. О боже! Кости настолько старые, что некоторые уже давно обратились в прах. Кости! И мертвое, внимательно смотрящее лицо Томми с запекшейся струйкой крови в углу рта и на шее, куда она стекала вниз, за ворот. И перед ним, и позади него – кости!

Он уронил зажигалку, руки взлетели к голове, глаза закрылись, рот распахнулся в неуправляемом оглушающем крике. Здесь не было ничего, кроме звука и тьмы, звука, опустошающего его, несущего весь его страх и ужас к небесам… И он знал в глубине души, что с ним все будет в порядке, если он не прекратит кричать, но позволит крику звучать все громче и громче – вечно, не прекращаясь.

 

Глава 22

В самолете редко удается полностью отстраниться от внешнего мира. Даже в этом самолете, столь роскошно зачехленном, с глубокими креслами и большими столами, вы ни на одну минуту не забываете, где находитесь. Вы знаете, что летите на высоте тридцати восьми тысяч футов над Атлантикой, и ощущаете небольшие подъемы и спуски, когда самолет, как бы оседлавший ветер, скорее напоминает громадное судно, летящее по морю.

Они устроились в трех креслах, сгруппированных вокруг круглого стола. Подобно трем вершинам невидимого равностороннего треугольника. Одно кресло было явно специально сделано для Эша. Поднявшись на борт, он остановился у этого кресла и жестом предложил Роуан и Майклу занять два других. Остальные кресла, расположенные вдоль стен салона с иллюминаторами, оставались пустыми. Большие, повернутые вверх подлокотники, подобно рукам, одетым в перчатки, ждали, чтобы поддержать вас крепко и прочно. Одно из них тоже было больше других. Для Эша, несомненно.

Цвета были различных оттенков коричневого и золота. Все имело обтекаемые формы, близкие к совершенству. Молодая американка, разносившая напитки, тоже воплощала собой совершенство. Музыка, возникавшая время от времени, – Вивальди – казалась столь же совершенной. Сэмюэль, удивительно маленький человек, спал в дальнем салоне, свернувшись калачиком на диване, и крепко держался за бутылку, которую принес из квартиры в Белгрэйв. Он требовал какого-то бульдога, которого слуги Эша никак не могли ему предоставить: «Ты сказал, Эш, что у меня будет все, что я пожелаю. Я сам слышал, как ты им это сказал. Так вот, я хочу бульдога! И я хочу бульдога немедленно».

Роуан лежала, откинувшись в кресле, положив руки на высокие подлокотники. Она не знала, сколько прошло времени, с тех пор как она заснула незадолго до того, как они стали подлетать к Нью-Йорку. А сейчас она была необычайно взволнована, глядя на двоих мужчин напротив нее: на Майкла, докуривавшего маленький остаток сигареты, который он держал между двух пальцев, обратив внутрь красным тлеющим ободком на конце, и на Эша – в одном из его длинных, великолепно скроенных, двубортных шелковых пальто в стиле высокой моды, с небрежно подвернутыми рукавами, в белой рубашке с золотыми запонками, украшенными драгоценными камнями, которые заставили ее вспомнить об опалах, хотя она сознавала, что не была большим экспертом по драгоценным или полудрагоценным камням и не интересовалась чем-нибудь в таком роде. Опалы. Его глаза также заметно опалесцировали, как она думала уже неоднократно. Его брюки, широкие, похожие на пижамные, были тоже фантастически модными. Он небрежно скрестил ноги, так что обнажилась полоска кожи. Такая поза, очевидно, была для него привычной. На правом запястье он носил тонкий золотой браслет непонятного назначения: узкую металлическую ленту, сверкающую и представлявшуюся ей до безумия сексуальной, хотя причину этого она не смогла бы объяснить.

Он поднял эту руку, пробежал пальцами по черным волосам, маленьким пальцем захватив белую полосу, словно не хотел забыть о ней, отделил ее, но потом соединил с темными волнами. Этот жест, как ей показалось, оживил его лицо снова – всего лишь одно небольшое движение. Взгляд Эша быстро скользнул по салону и остановился на ней.

Сама она вряд ли заметила, что второпях извлекла из своего чемодана. Что-то красное, что-то мягкое, что-то свободное и короткое, едва доходившее ей до колен. Майкл обернул ей жемчуг вокруг шеи – маленькое, скромное ожерелье. Это удивило ее. Она была так ошеломлена тогда. Слуги Эша запаковали все остальное.

– Я не знала, хотите ли вы взять для Сэмюэля бульдога. – Лесли повторила эти слова несколько раз, весьма огорченная, что не сумела угодить боссу.

– Не имеет значения, – наконец ответил Эш, выслушав ее и, возможно, впервые вникнув в смысл оправданий. – В Нью-Йорке мы найдем Сэмюэлю бульдогов. Он сможет содержать своих бульдогов в саду на крыше. Знаете ли вы, Лесли, что в Нью-Йорке есть собаки, которые живут на крышах и которые никогда не бывали на улицах, внизу?

Что она должна думать о нем? Что они все думают о нем? Конечно, размышляла Роуан, его преимущество в том, что он ослепительно богат. Или ослепительно красив?

– Но я хочу, чтобы бульдог был у меня сегодня вечером, – волновался Сэмюэль, пока снова не впал в беспамятство. – И я хочу иметь его немедленно.

При первом взгляде на маленького человека Роуан почувствовала, что потрясена до глубины души. Что это было – гены ведьм? Ведьмовское знание? Или это говорил в ней врач, пришедший в ужас от этих кошмарных складок кожи, полностью покрывающих все его лицо? Он был похож на огромный обломок разноцветного живого камня. Что будет, если скальпель хирурга удалит эти складки, открывая глаза, полные, правильно оформленные губы, лицевые кости, подбородок? Во что превратится его жизнь?

– Мэйфейрские ведьмы, – сказал он, когда увидел их, Роуан и Майкла.

– Знает ли кто-нибудь в этой части мира о нас? – раздраженно спросил Майкл. – И каким образом наша репутация всегда опережает наше появление? Когда вернусь домой, непременно прочту все о колдовстве и исследую его самым серьезным образом.

– Весьма удачная мысль, – сказал Эш. – При вашем могуществе вы можете сделать многое.

Майкл рассмеялся. Они нравились друг другу, эти двое. Роуан заметила это. Они разделяли общие взгляды. Юрий был так взбешен, потрясен, так молод.

На протяжении всего обратного пути после беспощадного противостояния, произошедшего в башне Стюарта Гордона, Майкл рассказывал им длинную историю, поведанную ему Лэшером, о жизни, прожитой им в шестнадцатом веке, о его прошлых воспоминаниях, о его чувствах, испытанных в незапамятные времена. В его рассказе не было ничего сверхъестественного – скорее отрывочное изложение легенды, которая была известна только ему и Эрону. Он рассказывал ее однажды Роуан, и она запомнилась не как последовательность образов и катастроф, а только как некий набор слов.

Услышать ее снова в этом черном лимузине, пожирающем милю за милей в направлении Лондона, означало увидеть все это снова, но с большими подробностями. Лэ-шер – священник, Лэшер – святой, Лэшер – мученик, а затем, сотней лет позже, – знакомство Лэшера с ведьмами, голос невидимки в черном, сила ветра, хлещущего по засеянным зерном полям, срывающего листву с деревьев.

– Голос из долины, – сказал маленький человек в Лондоне, указывая большим пальцем на Майкла.

Было ли такое, размышляла она. Она знала долину, она никогда не забудет ее, не забудет, что это такое – быть пленницей Лэшера, не забудет, как ее волокли сквозь развалины замка. Она никогда не забудет моменты, когда Лэшер «вспоминал» все, когда новая плоть заявляла права на его разум и отрубала его от всех истинных познаний, когда им завладевал призрак.

Майкл никогда не был в долине. Быть может, когда-нибудь они съездят туда вместе, чтобы навестить эти места.

Эш предложил Сэмюэлю поспать, пока они ехали к аэропорту. Маленький человек выпил еще одну бутылку виски, беспрестанно ворча и стеная, а иногда и рыгая, и, когда его вносили в самолет, находился уже едва ли не в коматозном состоянии.

Теперь они летели над Арктикой.

Она закрыла и открыла глаза. Кабина мерцала.

– Я бы никогда не обидел это дитя, Мону, – внезапно произнес Эш.

Пораженная его словами, она проснулась окончательно. Он наблюдал за Майклом спокойными глазами. Майкл сделал последнюю затяжку и затушил окурок о большой стеклянный поднос, так что окурок стал похож на отвратительного маленького червяка. Его пальцы, припорошенные темными волосами, казались большими и мощными.

– Я знаю, что вы никогда бы этого не сделали, – сказал Майкл. – Но я не понимал всего. Да и как бы я мог? Юрий был очень испуган.

– Это была моя вина. Глупость. Вот почему мы должны поговорить об этом друг с другом, все трое. Существуют еще и другие причины для разговора.

– Но почему вы доверились нам? – спросил Майкл. – Почему подружились с нами вообще? Вы занятой человек, миллиардер, по-видимому.

– Вот и прекрасно, значит, мы имеем что-то общее, не так ли? – серьезно сказал Эш.

Роуан улыбнулась.

Это было захватывающее соседство контрастов: мужчина со звучным голосом, сверкающими синими глазами и темными кустистыми бровями и другой, высокий, кажущийся обманчиво хрупким, с изящными движениями кистей рук, доводившими вас почти до головокружения. Два исключительных образца мужественности, обладающие великолепными пропорциями и неповторимой индивидуальностью. И оба – как часто бывает с крупными мужчинами, – казалось, находили удовольствие в колоссальной самоуверенности и внутреннем спокойствии.

Роуан поглядела на потолок. Окружающие предметы показались ей искаженными, ее глаза были сухи, и ей просто необходимо было заснуть, но пока никак не удавалось. Не сейчас.

– У вас есть история, которую никто не должен слышать, кроме меня, – снова заговорил Эш. – А мне бы хотелось послушать ее. И у меня есть история, рассказать которую я могу только вам. Хотите ли вы обладать моим доверием? Хотите ли вы мою дружбу или даже, если это возможно, мою любовь?

Майкл обдумывал предложение.

– Я думаю, что хочу, раз вы спрашиваете. – Майкл пожал плечами и улыбнулся. – Раз вы спрашиваете.

– Вас понял, – сказал Эш мягко.

Майкл улыбнулся снова, а точнее, негромко рассмеялся.

– Вы знаете, не так ли, что я убил Лэшера? Юрий рассказал вам об этом. Вы держите на меня зло за то, что я убил одного из вас?

– Он не был тем, кем являюсь я, – сказал Эш, добродушно улыбаясь.

Свет сверкнул на белой полоске волос, начинающейся от левого виска. Мужчина, возможно, лет тридцати, с элегантными седыми прядями, своего рода гений корпоративного мира, он должен был казаться слишком рано разбогатевшим, до срока поседевшим. А ведь за его плечами сотни лет. Безмерно терпелив.

Внезапно в ней вспыхнуло искреннее чувство гордости, что это она убила Гордона. Не он.

Она сделала это. Это был первый раз за всю ее печальную жизнь, когда она испытала удовольствие, используя свою силу, приговорив человека к смерти своей волей, разрушив его внутренние связи. И она получила подтверждение тому, о чем всегда подозревала: если она действительно хочет сделать это, если она полностью объединяется со своей силой, а не борется против нее, результат достигается чудовищно быстро.

– Я хочу рассказать вам о некоторых событиях, – сказал Эш, – я хочу, чтобы вы знали о них. Историю о том, что произошло и как мы пришли в долину. Не сейчас: все мы слишком устали, конечно. Но я хочу рассказать вам об этом.

– Мне будет очень интересно, – сказал Майкл. Он полез к себе в карман, наполовину вытащил пачку и вытряхнул из нее сигарету. – Я хочу знать о вас все, разумеется. Я хочу изучить книгу, если вы все еще намерены позволить нам это сделать.

– Все это возможно, – ответил Эш с легким жестом; другая рука оставалась лежать у него на колене. – Вы истинное племя ведьм. Мы близки – вы и я. О, это не так уж и сложно на самом деле. Я научился жить в глубоком одиночестве. Я забыл о связях на много лет. Но время от времени желание состоять в родстве с кем-нибудь другим пробивается на поверхность. Желание быть известным, понятым, нравственно оцененным другим утонченным умом. В этом всегда заключалась прелесть Таламаски – с самого начала. Я мог прийти туда и доверительно побеседовать с учеными-исследователями – мы могли разговаривать до поздней ночи. Это привлекает многих не принадлежащих к человеческому роду созданий. Я всего лишь один из них.

– Да, это то, в чем нуждаемся все мы, не так ли? – спросил Майкл, взглянув на Роуан. Это был еще один из тех молчаливых, тайных моментов, что скорее похожи на незримый поцелуй.

Она кивнула.

– Да, – согласился Эш. – Человеческие существа очень редко выживают без общения такого рода, без связи, без любви. И наше племя было таким – любящим и жаждущим любви. Нам потребовалось очень много времени, чтобы прийти к пониманию агрессии. Когда человеческие существа впервые встречались с нами, мы казались им детьми. Но мы не дети. Это другая разновидность кротости. В ней заключено еще и упрямство, желание мгновенного удовлетворения и стремление к тому, чтобы явления оставались простыми и понятными.

Он замолчал. Затем спросил, очень искренно:

– Что именно беспокоит вас? Почему вы оба медлили с ответом, когда я просил вас приехать ко мне в Нью-Йорк? Что было у вас на уме?

– Убийство Лэшера, – ответил Майкл. – Для меня это был вопрос выживания – ни больше ни меньше. Свидетелем убийства был один человек, который мог понять и простить мною содеянное. И этот человек мертв.

– Эрон.

– Да, он хотел получить Лэшера, но понял, почему я не позволил ему. И те двое, которые, можно сказать, осуществляли самооборону…

– Вы страдаете из-за этих смертей, – кротко сказал Эш.

– Лэшер… Он был безжалостным убийцей. – Майкл словно разговаривал с самим собой. – Он изувечил мою жену, как-то умудрился лишить меня ребенка. Хотя что могло из него выйти? Кто может это сказать? Здесь так много вопросов и так много вероятностей. Лэшер охотился за женщинами. Убивал их в своем ненасытном желании размножаться. Он мог жить с нами не более, чем какая-то чума или насекомое. Сосуществование не представлялось возможным, и, кроме того, его первое появление, способ, которым он представил себя с самого начала, в кошмарной форме, тот факт, что он… использовал меня с самого начала.

– Разумеется, я понимаю вас, – кивнул Эш. – Если бы я оказался на вашем месте, тоже убил бы его.

– Вы уверены? – спросил Майкл. – Или пощадили бы его, так как он остался одним из очень немногих ваших соплеменников на этой земле? Вы должны были бы проявить особую лояльность по отношению к нему.

– Нет, – ответил Эшлер. – Не думаю, что вы понимаете меня, я имею в виду, в самом основном смысле. Я провел жизнь, пытаясь доказать самому себе, что обладаю не меньшими достоинствами, чем человек. Вспомните. Для Папы Григория я сам некогда привел доказательства, что у нас есть души. Я не являюсь другом скитающейся душе, обезумевшей от жажды власти, старой душе, захватившей новое тело. Подобные существа не вызывают у меня никакой симпатии.

Майкл кивнул, словно говоря: «Я понимаю».

– Иметь возможность поговорить с Лэшером, – сказал Эш, – выслушать его воспоминания – было бы мне интересно. Но нет, я бы не чувствовал лояльности по отношению к нему. Единственная вещь, в которую никогда не верили ни христиане, ни римляне, это то, что убийство есть убийство, независимо от того, убийство ли это человека или убийство одного из нас. Но я верю в это. Я слишком долго жил, чтобы придерживаться глупых убеждений, что люди не заслуживают сострадания, что они «иные». Все мы связаны между собой. Все связано. Как и почему – я не могу ответить. Но это истина. Лэшер был убит – он достиг своего конца, и если это зло было раздавлено навсегда, только одно это… – Эш пожал плечами, и на лицо его вернулась улыбка, возможно немного горькая, печальная, но светлая. – Я всегда думал, воображал, мечтал, быть может, что, если мы вернемся, у нас снова появится возможность встретиться на земле, мы сможем искупить это единственное преступление.

– Вы так не думаете теперь? – улыбнулся Майкл.

– Нет, – покачал головой Эш, – но есть причины не задумываться о таких возможностях. Вы поймете, когда мы сядем и поговорим – все вместе, в моем доме в Нью-Йорке.

– Я ненавидел Лэшера, – сказал Майкл. – Он был воплощением зла и обладал порочными склонностями. Он смеялся над нами. Возможно, я совершил фатальную ошибку. Я не вполне уверен также в том, что другие – как живые, так и мертвые – хотели бы, чтобы я убил его. Вы верите в судьбу?

– Не знаю.

– Что означает ваше «не знаю»?

– Мне говорили сотни лет тому назад, что мне суждено быть одиноким – единственным выжившим представителем моего народа. И предсказание сбылось. Но означает ли это, что такова воистину моя судьба? Я был хитер. Я пережил и зимы, и битвы, и неописуемые невзгоды. Так что я продолжаю выживать. Судьба или выживание? Я не знаю. Но в любом случае это создание было вашим врагом. Почему вы нуждаетесь в моем прощении за то, что уже совершили?

– Меня беспокоит не это. – Роуан отозвалась на этот вопрос прежде, чем успел ответить Майкл. Она продолжала сидеть в кресле, свернувшись, головой прильнув к кожаной обивке, и одновременно могла видеть обоих, а они оба видели ее. – По меньшей мере я не думаю, что Майкла заботит именно это.

Эш не стал прерывать ее.

– Его беспокоит нечто такое, что сделала я, чего сам он не мог совершить.

Эш ждал, так же как и Майкл.

– Я убила другого Талтоса, женщину, – пояснила Роуан.

– Женщину? – мягко переспросил Эш. – Настоящую женщину-Талтос?

– Да, настоящую женщину, мою собственную дочь от Лэшера. Я убила ее. Застрелила. Я убила ее, как только начала осознавать, что она есть и кто она есть. Она была рядом со мной. Я убила ее. Я боялась ее не меньше, чем самого Лэшера.

Эш казался крайне заинтересованным, но ни в коей мере не встревоженным.

– Я опасалась спаривания мужчины и женщины, – продолжала Роуан. – Я опасалась жестоких предсказаний, всего, что он сулил, и мрачного будущего, которое он описывал, и я опасалась, что где-нибудь – не здесь, а среди других Мэйфейров – Лэшер даст жизнь мужчине, а потом этот мужчина найдет ее, и на свет появится новое поколение. Тогда бы это была их победа. Вопреки всем страданиям, моим и Майкла, и страданиям мэйфейрских ведьм с самого начала трагических событий… Это совокупление стало бы триумфом Талтоса.

Эш кивнул.

– Моя дочь пришла ко мне с любовью, – едва слышно сказала Роуан.

– Да, – прошептал Эш, очевидно страстно желая продолжения рассказа.

– Я застрелила свою собственную дочь, – едва слышно повторила Роуан. – Я застрелила свою единственную и беззащитную дочь. А она исцелила меня: она пришла ко мне со своим молоком и дала мне его – и вылечила от травм, полученных при ее рождении. Именно это беспокоит меня и крайне тревожит Майкла, что вы, желающий быть ближе к нам, раскроете страшную тайну и будете потрясены, когда узнаете, что существовала женщина, которая могла бы стать вашей, если бы я не уничтожила ее, не лишила жизни.

Эш нагнулся вперед в своем кресле, опершись локтями о колени, прижав согнутый палец к мягкой нижней губе. Его брови поднялись, он слегка нахмурился, внимательно всматриваясь в лицо Роуан.

– Что бы вы сделали? – спросила Роуан. – Если бы вы нашли ее, мою Эмалет?

– Так вот каково ее имя! – изумленно прошептал он.

– Это имя дал ей ее отец. Он предпринимал попытку за попыткой, вынуждал меня, хотя выкидыши буквально убивали меня. И наконец цель была достигнута: эта малютка, Эмалет, оказалась настолько сильной, что смогла родиться.

Эш вздохнул. Он занял прежнюю позу, положив руку на кожаную обивку кресла, и устремил пристальный взгляд на Роуан, но не казался теперь ни опустошенным, ни рассерженным. Впрочем, кто знает, что творилось у него в душе…

Какую-то долю секунды казалось, что это чистой воды безумие: рассказать ему все именно здесь, в его собственном самолете, бесшумно скользящем в облаках. Но затем стало ясно, что признание было просто неизбежным, что они должны знать друг о друге как можно больше, поскольку совместные переживания заставили вспыхнуть огонек любви между ними, и этот огонек постепенно превращался в бушующее пламя.

– Хотели бы вы обладать ею? – спросила Роуан. – Хотели бы вы, возможно, обыскать всю землю и небо, чтобы найти ее, спасти ее, забрать ее в безопасное место и возродить свое племя?

Майкл испугался за жену. Роуан могла заметить страх в его глазах. А она осознала, смотря на них обоих, что на самом деле говорит это вовсе не только для них. Она говорила все это для себя, ради собственного спасения. Мать, застрелившая свою дочь… Она неожиданно отпрянула, плотно сомкнув веки, содрогнулась, подняв плечи, а затем села в свое кресло и вновь склонила голову набок. Она слышала, как тело упало на пол, она видела, как еще до этого утратило свои черты лицо; она вспомнила вкус молока, густого и сладкого, почти как белый сироп, и крайне полезного.

– Роуан, – мягко произнес Эш, – Роуан! Роуан, не проходите снова через эти страдания из-за меня.

– Но вы бы перевернули небо и землю, чтобы найти ее, – сказала Роуан. – Из-за того вы и прилетели в Англию, когда Сэмюэль позвонил вам и рассказал историю Юрия. Вы прилетели из-за того, что Талтоса видели в Доннелейте.

Эш медленно кивнул.

– Я не могу ответить на ваш вопрос. Ибо не знаю ответа. Да, я приехал бы к ней, правда. Но пытаться забрать ее? Не знаю.

– Ох, что вы говорите? Разве вы не пожелали бы этого?

– Вы хотите сказать, что я не могу не стремиться вновь восстановить свое племя?

– Да.

Он качнул головой и посмотрел вниз, задумавшись; палец снова прижался к нижней губе, локоть опустился на ручку кресла.

– Что за странные ведьмы вы оба, – прошептал он.

– Так как же? – спросил Майкл.

Эш внезапно встал, головой почти касаясь потолка салона. Он потянулся и повернулся к ним спиной, прошел несколько шагов, склонив голову, а затем вновь оказался лицом к лицу с ними.

– Послушайте, мы не можем ответить на вопросы друг друга таким образом, – сказал он. – Но я хочу сказать вам, что рад ее смерти. Да, я рад, что она мертва! – Эш тряхнул головой и положил руку на пологую спинку кресла. Он глядел в сторону, волосы упали ему на глаза, горевшие страстью, отчего весь его облик приобрел еще больший драматизм и он стал похож на чародея. – Да простит меня Господь за такие слова, мне стало легче. Мне стало лучше, потому что вы рассказали мне все, на одном дыхании, все, что было и чего теперь больше нет.

Майкл кивнул.

– Я думаю, что начинаю понимать.

– В самом деле? – спросил Эш.

– Мы не можем сосуществовать на этой земле, не так ли, – два племени, так очевидно похожих и в то же время совершенно разных?

– Нет, мы не можем сосуществовать, – сказал Эш, резко кивая в подтверждение своих слов. – Какая раса может жить с другой? Какая религия может примириться с другой? Война распространится на весь мир. Ведь войны остаются по существу племенными. Что бы люди ни говорили, это именно такие войны. Они племенные и направлены на уничтожение, будь то войны между арабами и курдами, или турками и европейцами, или между русскими и восточными народами. Они не прекратятся никогда. Люди мечтают остановить кровопролитие, но это невозможно до тех пор, пока существуют люди. Но, конечно, если мое племя возродится и если человечество на земле окажется уничтоженным, мой народ сможет жить в мире… Но разве не каждое племя думает о себе таким образом?

Майкл качнул головой.

– Это не значит, что должна вспыхнуть борьба, – сказал он. – Вполне можно себе представить, что все племена перестанут сражаться между собой.

– Это можно представить, да, но это неосуществимо.

– Одно племя не должно управлять остальными, – настаивал Майкл. – Одно племя даже не должно знать о существовании другого.

– Вы хотите сказать, что мы должны жить втайне? – спросил Эш. – А вы знаете, с какой скоростью наша популяция удваивается, а затем утраивается, а потом учетверяется? Знаете ли вы, насколько мы сильны? Вы не можете знать, как это происходит: вам не довелось видеть, как Талтос рождался с полным запасом знаний, вы никогда не видели, как он достигал полного роста за первые пять минут, или часов, или дней, то есть за тот период времени, который необходим; вы никогда этого не видели.

– Я видела это, – возразила Роуан, – причем дважды.

– И что вы можете сказать? Что могло выйти из моего желания иметь женщину? Из скорби по вашей утраченной Эмалет и поисков ее замены? О тревоге вашей невинной Моны, с семенем внутри ее, из которого может выйти Талтос?.. Или ее смерть?

– Я могу рассказать вам об этом, – сказала Роуан, глубоко вздохнув. – В тот момент, когда я застрелила Эмалет, я не испытывала ни малейшего сомнения в том, что она представляет угрозу существованию моего племени и что она должна умереть.

Эш усмехнулся и кивнул.

– И были правы.

Все замолчали. Затем заговорил Майкл.

– Вы владеете теперь нашей глубочайшей и ужаснейшей тайной, – произнес он.

– Да. Теперь вы ею владеете, – спокойно подтвердила Роуан.

– И мне хотелось бы знать, – продолжал Майкл, – будем ли мы знать ваши тайны?

– Вы их узнаете, – сказал Эш. – Мы должны поспать теперь, все мы. У меня сильно болят глаза. И корпорация ждет ответов на сотни мелких вопросов, которые решить могу только я. Теперь вам нужно уснуть. А в Нью-Йорке я расскажу вам все. И вы узнаете все мои тайны – от самых важных до самых незначительных.

 

Глава 23

– Мона, вставай.

Она услышала болото прежде, чем увидела его. Услышала, как кричат лягушки и ночные птицы, как повсюду вокруг журчит вода, мрачная, темная, но все же движущаяся где-то – не то в ржавых трубах, не то вдоль борта какой-то лодки, – она не могла определить. Они остановились. Здесь должен был находиться причал.

Сновидение все же было весьма странным. Ей предстояло сдать экзамен, чтобы впоследствии управлять миром, так что необходимо было ответить на каждый вопрос. Вопросы задавались из разных областей знаний: по точным наукам, математике, истории, по компьютеру, который она так любила, по ценным бумагам и облигациям, о смысле жизни – и это была труднейшая часть, так как она чувствовала себя такой живой, что не могла найти оправдания этому ощущению. «Ты знаешь, ты просто знаешь, что быть живой – великолепное ощущение». Сможет ли она набрать необходимые сто процентов? Будет ли она править миром?

– Проснись, Мона, – шепнула Мэри-Джейн.

Мэри-Джейн не видела, что глаза Моны открыты. Мона смотрела сквозь стеклянное окно на болото, на зазубренные, наклонившиеся деревья, больные и удушаемые мхом, на вьющиеся лианы, запутавшиеся, словно веревки, обвившиеся вокруг кипарисов. Там, куда достигал лунный свет, она видела пятна воды, затянутые неподвижной ряской, и основания кипарисовых деревьев с множеством опасных шипов вокруг старых стволов. Черные существа, крошечные черные существа густо роились на свету. Здесь могут жить и тараканы, но лучше о них не думать! У нее заныла спина. Она попыталась сесть и ощутила тяжесть и боль во всем теле и желание выпить еще молока. Они два раза останавливались из-за молока, а ей хотелось еще и еще. У них было припасено много картонных пакетов с молоком, обложенных льдом, – лучший способ довезти их до дома. И там его выпить.

– Поторопись, милая, выходи и жди меня прямо здесь, а я пойду спрячу эту машину туда, где ее наверняка не увидят.

– Спрятать машину – этот огромный лимузин?

Мэри-Джейн открыла дверь и помогла ей выйти, встав сзади, явно ужасаясь ее виду и пытаясь этого не показывать. Свет изнутри машины падал на лицо Мэри-Джейн.

– Господи, Мона Мэйфейр, что, если ты умрешь?

Мона схватила Мэри-Джейн за руку, встала на ноги и уверенно ступила на мягкую землю, перемешанную с сияющим белым ракушечником. Они вышли на пирс, в полную тьму.

– Прекрати болтать чепуху, Мэри-Джейн, но я дам тебе тему, над которой тебе следовало бы задуматься, просто на всякий случай, если такое произойдет, – сказала Мона. Она попыталась поднять с пола пакет с едой, но не смогла наклониться так низко.

Мэри-Джейн только что зажгла фонарь. Она повернулась, свет попал ей в глаза, и лицо сделалось мертвенно-бледным. Фонарь осветил старую хижину в нескольких шагах от обветшавшего причала и свисавшие лохмотья мха на казавшихся мертвыми ветвях деревьев.

– Боже, сколько всякой нечисти летает здесь в темноте!

– Мона Мэйфейр, у тебя скулы прямо торчат из лица! – сказала Мэри-Джейн. – Клянусь Богом, я вижу твои зубы сквозь кожу!

– Ох, прекрати сейчас же, ты сходишь с ума. Это свет такой. Ты сама выглядишь как привидение.

Но Мона действительно чувствовала себя кошмарно: общая слабость, боль во всем теле, даже ступни ног ломило.

– А какого цвета стала твоя кожа! Боже, ты выглядишь так, будто утонула в ванне из молока или магнезии.

– Я в полном порядке. Просто мне не поднять с пола эти продукты.

– Я подниму все это. Ты обопрись о дерево и передохни. Помнишь, я тебе о нем рассказывала: кипарисовое дерево, самое старое в этих местах? Видишь, там раньше был маленький пруд. Туда семья ходила кататься на лодке. Вот, возьми фонарь, ручка не нагревается.

– Он выглядит опасным. В вестернах они всегда швыряют такой фонарь в амбар, в который героя заманивают негодяи. Фонарь разбивается, и в амбаре непременно разгорается пожар. Мне эта идея не нравится.

– Ну ладно, никто не собирается устраивать здесь пожар, – крикнула Мэри-Джейн через плечо, передвигая один за другим мешки с продуктами и швыряя их с шумом на ракушки. – А кроме того, там нет никакого сена, а если бы и было, так давно бы отсырело.

Огни фар машины освещали болото, прорезая бесконечный лес стволов, толстых и тонких, разломанных пальмовых веток и иззубренных банановых деревьев. Вода дышала, вздыхала и капала снова, вздымая застоявшуюся вонь, и вновь становилась недвижной.

– Боже, какое жуткое место, – прошептала Мона, но, как ни странно, ей здесь нравилось. Ей нравилась даже прохлада в воздухе, томная и мягкая, нетревожимая слабым ветерком, но тем не менее колеблющаяся – возможно, из-за воды.

Мэри-Джейн свалила на землю тяжелый ящик со льдом.

– Нет, смотри на другую сторону, когда я сяду в машину и стану разворачиваться. Смотри туда, где мерцают огни, – и увидишь Фонтевро!

Дверца захлопнулась, колеса развернулись на гравии.

Громадная машина повернула направо, и свет фар заскользил по тщедушным призрачным деревьям… И вдруг она увидела их: огромные, высвечивающиеся в этом кошмарном свете остроконечные окна аттика, сверкающие и мигающие отражавшимися в них огнями машины.

Ночь становилась все темнее, но Мона по-прежнему видела громадину дома на фоне неба. Впечатление было такое, что дом вот-вот упадет.

Она почти закричала, хотя не была уверена почему. Они не могли выстроить подобный дом, настолько наклонившийся, дом-калеку. Дом под водой – одно дело, но дом, похожий на этот? Даже когда машина отъехала прочь, испустив маленькое облачко белого дыма, она увидела, что свет продолжает гореть в этих немыслимых руинах. Светилось небольшое веерообразное окно над дверью в центре веранды – свет исходил изнутри дома. Моне на миг показалось, что она слышит нечто похожее на звуки радио.

Фонарь светил довольно ярко, но вокруг царила непроглядная тьма. Здесь не было ничего, кроме этого фонаря и неясного, мерцающего света от углей внутри падающего дома.

Боже правый! Мэри-Джейн даже не осознала, что проклятое место повернулось вверх дном в ее отсутствие! Мы должны вытащить оттуда бабушку, если предположить, что она еще не утонула без всяких соблюдений приличия в этом забытом богом илистом болоте! Запах был самым отвратительным из всех, которые ей приходилось ощущать. Мона взглянула на небо – оно светилось розовым светом, как бывает в Луизиане. Исчезающие деревья тянули друг к другу бесполезные маленькие ветки, чтобы соединиться вместе, и мох казался прозрачным: бесконечные вуали из мха. Птицы… Подумать только, как кричат птицы. Самые верхние ветки деревьев были покрыты паутиной. Интересно, это пауки или шелковичные черви?

– Да, место и в самом деле очаровательное, – вслух произнесла Мона. – Только вот этот дом, не собирается ли он перевернуться?

«Мама».

«Я здесь, Морриган».

Позади нее на дороге послышался какой-то звук. Боже, Мэри-Джейн бежала к ней, одна, во тьме. Максимум, что она могла сделать, – это повернуться с поднятым вверх фонарем. Спина болела теперь просто невыносимо, а она не могла даже поднять что-нибудь или попытаться дотянуться до чего-нибудь – могла только держать этот жуткий фонарь.

«А эта теория эволюции объясняет происхождение абсолютно каждого вида на планете к этому времени? Я имею в виду, не существует ли второй теории: возможного спонтанного развития?»

Мона потрясла головой, чтобы окончательно проснуться. Кроме того, она не знала ответа на этот вопрос. Истина заключалась в том, что эволюция никогда не представлялась ей логичной.

«Наука дошла до того момента, когда различные виды верований, когда-то отвергнутые как метафизические, теперь снова считаются вполне возможными».

Мэри-Джейн выскочила прямо из тьмы, она бежала словно маленькая девочка, зажав в правой руке свои туфли на высоком каблуке. Подбежав к Моне, она остановилась, согнулась вдвое, справилась с дыханием и затем поглядела на Мону.

– Боже, Мона Мэйфейр, – произнесла она с беспокойными всхлипами; ее смазливое личико блестело, покрытое тонким слоем пота. – Я должна доставить тебя в этот дом, и немедленно.

– Твои колготки разорвались в клочья.

– Ну и пусть. Я знала, что так и будет, – сказала Мэри-Джейн. – Я ненавижу их. – Она подняла ящик со льдом и побежала вниз по пирсу. – Поспеши, Мона. Ты что, собралась помирать при мне прямо здесь?

– Сейчас же прекрати эту болтовню! Малышка может тебя услышать!

Где-то послышался шум, какой-то всплеск. Мэри-Джейн бросила ящик со льдом в лодку. Значит, там была лодка. Мона пыталась идти как можно быстрее по скрипучим, расщепленным доскам. Каждый шаг сопровождался мучительной болью. Затем совершенно неожиданно она ощутила, что происходит что-то реальное, будто должно что-то случиться. Боль, похожая на удар кнута, опоясала спину и талию, или, вернее, то, что осталось от талии. Мона остановилась, кусая губы, чтобы не кричать.

Мэри-Джейн бежала обратно к лодке уже со вторым грузом.

– Мне нужна помощь, – сказала Мона, и последнее слово произнесла уже едва слышно. Она медленно прошла к краю пирса, радуясь, что на ней туфли без каблуков, – а ведь вовсе не думала об этом, когда обувалась, – а затем увидела широкую мелкую пирогу, когда Мэри-Джейн погрузила в нее последний из мешков и пошвыряла туда же все одеяла и подушки.

– А теперь дай-ка мне фонарь и стой на месте, пока я не подгоню лодку ближе.

– Мэри-Джейн, я вроде бы… Ладно, я скажу… Похоже, что я боюсь воды. Я хочу сказать, что действительно чувствую себя по-настоящему неуклюжей, Мэри-Джейн, и не знаю, смогу ли забраться в эту лодку.

Боль полыхнула снова.

«Мама, я люблю тебя, я боюсь».

– Ладно, не бойся, замолчи! – сказала Мона.

– Что ты сказала? – спросила Мэри-Джейн.

Мэри-Джейн прыгнула в большую металлическую лодку, схватила длинную палку, как-то прикрепленную к борту, и затем быстрыми толчками подала лодку назад. Фонарь стоял спереди – похоже, там была маленькая скамеечка или что-то другое, специально для него. Остальной груз лежал возле кормы.

– Давай, милая, просто войди в нее, да, вот так правильно, обеими ногами.

– О боже, мы утонем!

– Нет, дорогая, это просто глупо: здесь не глубже шести футов! Мы будем грязные, но не утонем.

– Я с легкостью утону и в шести футах, – вздохнула Мона. – А дом! Ты только взгляни на этот дом!

– А что с ним?

Мир проявил милосердие и перестал качаться и кружиться. Возможно, Мона слишком крепко сжимала руку Мэри-Джейн и причиняла ей боль. Все, пора ее отпустить… О'кей, спокойно! Мэри-Джейн схватилась обеими руками за палку, и они отчалили от пирса.

– Мэри-Джейн! Ты только посмотри, Мэри-Джейн, – воскликнула Мона.

– Все хорошо, милая, мы поплывем медленно, ты просто стой спокойно и ни о чем не беспокойся. Это большая, устойчивая посудина. Ничто не заставит ее накрениться. Ты можешь встать на колени, если хочешь, или даже сесть на дно, но сейчас я бы не советовала тебе волноваться по этому поводу.

– Дом, Мэри-Джейн! Этот дом клонится на одну сторону.

– Дорогая, он пребывает в таком состоянии уже пятьдесят лет.

– Я знаю, ты говорила об этом, но что будет, если он утонет, Мэри-Джейн! Боже, я не могу вынести даже его вида! Это ужасает – что-то такое большое и так накренившееся, как…

Новый взрыв боли – жестокой и глубокой при всей его кратковременности.

– Ладно, перестань глядеть в его сторону! – приказала Мэри-Джейн. – Ты можешь мне не поверить, но я сама, с компасом и куском стекла, измеряла угол наклона, и он оказался меньше пяти градусов. Это все из-за этих колонн, стоящих вертикально: они и создают впечатление, что дом собирается перевернуться.

Она подняла шест, и плоскодонная лодка по инерции заскользила вперед, быстро и плавно. Весь мир вокруг них, шелестящий и мягкий, был окутан призрачным светом ночи; лозы обвивали ветви лиственного дерева, которое выглядело так, словно вот-вот может упасть.

Мэри-Джейн снова уперлась шестом в дно и с силой оттолкнулась, послав лодку вперед, к огромным теням, высящимся над ними.

– Боже мой, неужели это передняя дверь?

– Да. Тебе кажется странным, что она соскочила с петель? Но именно туда мы и направляемся. Дорогая, я собираюсь подвести тебя прямо к внутренней лестнице. Мы привяжем лодку там, где всегда.

Они добрались до веранды. Мона прижала руки ко рту. Ей хотелось закрыть глаза, но она знала, что тогда упадет. Она стала смотреть прямо вверх, на дикие лозы, переплетавшиеся над ними. Куда бы она ни взглянула, везде взгляд упирался в шипы. Должно быть, когда-то здесь цвели розы, и, быть может, они зацветут снова. А вон там в темноте мерцают какие-то соцветия. Похоже, глициния. Мона любила глицинии.

А что, если эти большие колонны сейчас рухнут? Мона никогда прежде не видела таких широких колонн. Боже, даже глядя на многочисленные изображения дома, она не могла и мечтать, что он окажется таким огромным! Безусловно, он был выстроен в стиле роскошного греческого Ренессанса. Но притом она действительно не знала никого, кто мог бы жить здесь, по крайней мере не знала ни одного человека, которого могла бы припомнить.

Стеклярусная вышивка на потолке веранды вся сгнила, и кошмарная темная дыра зияла над тем, что могло быть прибежищем гигантского питона… или, скажем, огромным гнездом тараканов? Быть может, лягушки едят тараканов? Лягушки поют, заливаются: прелестные звуки, очень сильные и громкие в сравнении с нежным пением садовых цикад.

– Мэри-Джейн, надеюсь, здесь нет тараканов?

– Тараканы? Дорогая, здесь обитают мокасиновые змеи, водяные щитомордники и крокодилы, их там видимо-невидимо. Мои кошки едят тараканов.

Они проскользнули через переднюю дверь и неожиданно оказались в холле, открытом, громадном, наполненном запахом влажной, пропитанной водой известки, клея от осыпающихся обоев, а также прелого дерева. Здесь все было насыщено запахами гниения и болота, живых болотных тварей и журчащей воды, отбрасывавшей мрачные блики на стены и потолок; повсюду рябь… рябь… и колеблющиеся отблески… рехнуться можно. Внезапно она представила Офелию, скользящую по этому потоку с цветами в волосах…

Если хорошенько всмотреться, сквозь большие двери, ведущие в разрушенную гостиную, видно, как танцует луч света на стене. Сгнившие остатки драпировок настолько потемнели от воды, что цвет их стал неопределимым. Бумага свисала клочьями с потолка.

Маленькая лодка с шумом стукнулась о ступени. Мона встала и схватилась за перила, уверенная, что они зашатаются и упадут, но этого не случилось. И слава богу, ибо новый приступ боли опоясал ее посредине и впился в спину. Ей пришлось задержать дыхание.

– Мэри-Джейн, нам нужно поторопиться.

– А то я сама не знаю, Мона Мэйфейр! Не напоминай, я и так напугана.

– Не пугайся. Будь храброй. Морриган нуждается в тебе.

– Морриган!

Свет от фонаря задрожал и двинулся к высокому потолку на втором этаже. Обои, разрисованные маленькими букетами, теперь выцвели настолько, что казались обычной белой бумагой и мерцали в темноте. Большие дыры зияли в известке, но увидеть сквозь них хоть что-нибудь Моне не удалось.

– Стены здесь кирпичные, так что не беспокойся. И внешние, и внутренние, как на Первой улице. – Мэри-Джейн привязывала лодку. Видимо, в качестве причала использовалась нижняя ступенька. Теперь наконец Мона держалась за нечто устойчивое. Она вцепилась в перила, опасаясь отойти от них и боясь пошевелиться в неустойчивой лодке.

– Поднимись вверх по лестнице, а я принесу барахло. Приди в себя и поздоровайся с бабушкой. Не беспокойся о своих туфлях: у меня масса сухой обуви. Я принесу все, что нужно.

Осторожно, слегка постанывая, Мона уцепилась за перила обеими руками и вышла из лодки, двигаясь неуклюже, с усилиями, пока не обнаружила, что надежно стоит на ковровой дорожке, а впереди видна сухая лестница.

Если бы этот дом не покосился так угрожающе, здесь было бы вполне надежно, подумалось ей. И по странной иронии судьбы она стоит здесь, одной рукой опираясь на перила, другой – на мягкую, рыхлую известку, и, глядя вверх, ощущает дом вокруг себя, его гниение, его прочность, его ожесточенное нежелание низвергнуться в гибельную воду.

Это был массивный, крепкий дом, упорно сопротивляющийся разрушению, возможно остановившийся на этой стадии навечно. Когда она подумала обо всей мерзости, скопившейся внизу, то невольно удивилась, почему их обеих не засосало туда до сих пор, как в кино негодяев поглощают зыбучие пески.

– Иди наверх, – сказала Мэри-Джейн, уже затащившая одну из сумок на ступеньку выше Моны.

Треск, стук… Девушка всерьез взялась за дело.

Мона начала подниматься. Ступени были прочными и к тому же еще и удивительно сухими. Когда она дошла до самого верха, то полностью высохла, словно это была не глубокая ночь, а весенний жаркий солнечный день, который выбелил доски, да, буквально выбелил их, как если бы это был плавник.

Наконец Мона оказалась на втором этаже и прикинула, что угол наклона дома меньше пяти градусов. Но и этого было достаточно, чтобы довести человека до полного безумия, и она прищурила глаза, чтобы лучше видеть самый конец коридора. Еще один рояль и прелестная дверь с боковыми фонарями и электрическим вентилятором, с электрическими лампами, подвешенными на скрещивающихся проводах, свисающих с потолка. Сетка от москитов. Или что-то другое? Множество таких сеток и мягкий электрический свет, сияющий сквозь них.

Она прошла несколько шагов, все еще прижимаясь к стене, которая и в самом деле была теперь сухой. Вдруг она услышала тихий смешок, донесшийся из конца коридора. Как только Мэри-Джейн подошла с фонарем в руке и установила его рядом с сумкой на верху лестницы, Мона увидела ребенка, стоящего в дальних дверях.

Это был мальчик, темнокожий, с большими чернильными глазами, с мягкими черными волосами и с лицом маленького индийского святого. Он смотрел на Мону.

– Эй, ты, Бенджи, подойди, помоги мне со всем этим. Ты должен помочь мне! – крикнула Мэри-Джейн.

Мальчик неторопливо подошел к ним и вблизи оказался не столь уж маленьким. Он был почти такой же высокий, как Мона, что, конечно, не говорило о многом, ведь Мона еще не перешла границу в пять футов два дюйма, а быть может, никогда и не перейдет. Он был одним из тех красивых детей с великим загадочным смешением кровей: африканской, индийской, испанской, французской, а возможно, и мэйфейрской. Моне хотелось прикоснуться к его щеке и убедиться, что она так же хороша на ощупь, как и на вид: очень-очень тонкая, загоревшая кожа. Что-то Мэри-Джейн говорила ей о нем, продающем себя в центре города. В легких всплесках загадочного освещения она мысленным взором увидела пурпурные обои комнат, бахромчатые абажуры, джентльменов в декадентском обличье, похожих на дядю Джулиена, в белых костюмах и со всякими штучками подобного рода… И – подумать только! – саму себя на медной кровати с этим восхитительным мальчиком!

Чистое безумие! Боль остановила ее снова. Она могла свалиться прямо на ходу. Но сосредоточенно, размеренно и упорно она поднимала одну ногу, а затем приставляла другую. Здесь были кошки, точно, ведьмовские кошки! Милостивый боже, большие, длиннохвостые, пушистые, с демоническими глазами. Их, должно быть, было не менее пяти, крадущихся вдоль стен комнаты.

Прекрасный мальчик с блестящими черными волосами нес впереди нее два мешка с продуктами – снизу, из холла. Здесь, можно сказать, было даже чисто, после того как он подмел пол и протер его мокрой шваброй.

Ботинки Моны оставляли мокрые следы. А сама она едва не валилась с ног.

– Это ты, Мэри-Джейн? Бенджи, это моя девочка? Мэри-Джейн?

– Я иду, бабушка, иду. Что ты делаешь, бабушка?

Мэри-Джейн пронеслась мимо Моны, неуклюже ухватив два ящика со льдом, растопырив локти, с развевающимися длинными соломенно-желтыми волосами.

– Эй, я здесь, бабушка! – Она исчезла за поворотом. – Что ты сейчас делаешь?

– Ем крекеры с сыром. Хочешь кусочек?

– Нет, не сейчас. Поцелуй меня. Телевизор опять не работает?

– Работает, милая. Меня уже от него тошнит. Бенджи записывал мои песни, когда я пела. Бенджи…

– Слушай, бабушка. Я должна уйти. Я привезла к нам Мону Мэйфейр. Мне нужно втащить ее наверх, на чердак, где действительно тепло и сухо.

– Да, о да, пожалуйста, – прошептала Мона. Она прислонилась к стене, и та отъехала от нее. Почему бы попросту не лечь на эту стену, которая и так уже накренилась? Ведь можно лечь прямо на наклонившуюся стену… Ноги дрожали, и боль возвратилась снова.

«Мама, я уже иду».

«Потерпи, милая, надо еще взобраться на один лестничный пролет».

– Ты привезла Мону Мэйфейр к нам? Приведи ее ко мне.

– Нет, бабушка, не сейчас. – Мэри-Джейн вылетела из комнаты, пышной белой юбкой зацепившись за дверную ручку, и протянула руки к Моне.

– Прямо сейчас, милая, прямо сейчас заворачивай за угол.

Послышался шорох и стук, и, как только Мэри-Джейн провела Мону за угол и указала ей на начало следующей лестницы, та увидела крошечную старушку, выходящую из дальней комнаты. Седые волосы старушки были небрежно заплетены в длинные косицы, схваченные на концах резинками. Лицо ее было подобно скомканной одежде, маленькие черные, как угольки, глаза, словно обрамленные гофрированной бумагой, светились добродушным юмором.

– Нужно торопиться, – сказала Мона, двигаясь так быстро, как только могла, вдоль поручня. – Меня тошнит от этого перевернутого дома.

– Тебя тошнит из-за малыша!

– Ты иди вперед и поверни на тот свет, – закричала маленькая старушка, вцепляясь удивительно сильными сухими пальцами в руку Моны. – Почему, черт подери, ты мне не сказала, что этот ребенок сам в положении? Бог мой, да ведь это девочка Алисии, которая чуть не умерла, когда они отхватили ей шестой палец.

– Что? Вы хотите сказать – мой палец? – Мона обернулась, чтобы посмотреть в крохотное морщинистое лицо старухи, которая кивнула, твердо поджав маленькие губы.

– Разумеется, милая, и ты чуть не отправилась на Небеса, когда они положили тебя на операционный стол. Никто не рассказывал тебе о медсестре, которая сделала тебе укол дважды? О том, что твое сердце почти остановилось, о том, как Эвелин пришла и спасла тебя?

Влетел Бенджи, устремившись вверх по лестнице; его босые ноги вздымали пыль с голых досок.

– Нет, никто ничего не рассказывал мне! Боже, шестой палец!

– Как ты не понимаешь, ведь это может тебе помочь! – заявила Мэри-Джейн.

Теперь они устремились наверх. И это было как сотня ступенек к свету. А тоненький Бенджи уже зажег огни и теперь медленно, томно спускался вниз, хотя Мэри-Джейн уже покрикивала на него.

Бабушка остановилась на первой ступеньке. Ее белая ночная рубашка коснулась грязного пола. Черные глаза пристально всматривались в Мону.

«Это Мэйфейр, можете не сомневаться», – подумала Мона.

– Принеси одеяла, подушки и все такое, – сказала Мэри-Джейн. – Поторапливайся. Еще молока. Бенджи, принеси молоко.

– Ладно, только подождите минутку, – крикнула бабушка. – Эта девочка выглядит так, что у нее уже нет времени, чтобы провести ночь на чердаке. Ее следует срочно везти в больницу. Где грузовик? Ваш грузовик на причале?

– Не беспокойся об этом, она собирается рожать ребенка здесь, – сказала Мэри-Джейн.

– Мэри-Джейн! – вскричала бабушка. – Проклятье! Я не могу взобраться на эту лестницу из-за моего бедра!

– Тогда отправляйся прямо в кровать, бабушка. Заставь Бенджи поторопиться с этим барахлом. Бенджи, я не собираюсь платить тебе за такую работу!!!

Они продолжали взбираться по лестнице на чердак, и по мере подъема воздух становился все теплее.

Это было громадное пространство.

Несколько пересекающихся световых лучей она видела еще снизу. Теперь ей удалось разглядеть отопительные трубы и огромные шкафы, стоящие в каждой нише. В каждой, за исключением одной, в которой глубоко внутри была помещена кровать, а рядом с ней масляная лампа.

Кровать была гигантская, собранная из тех простых брусьев, какие часто используются в строительстве в сельской местности. Балдахина уже не было, и лишь многослойная сетчатая занавеска от москитов была протянута над самым верхом. Сетка перекрывала вход в нишу. Мэри-Джейн подняла ее – и Мона упала на самый мягкий в мире матрас.

Ох, только бы он был сухой! Он был сухой! Огромная перина, вздохнув, охватила ее. А масляная лампа, хотя и находилась в опасной близости к постели, превращала нишу в нечто вроде уютной маленькой палатки.

– Бенджи, тащи сюда ящик со льдом, и немедленно!

– Дорогая, я только что отнес его на нижнюю веранду, – ответил мальчик, вроде бы с луизианским акцентом франкоговорящих выходцев из Акадии. «Он говорит совсем не так, как старушка. Ее манера речи не отличается от нашей, – подумала Мона. – Ну разве что немного…»

– Знаешь что? Просто иди и принеси его, – велела Мэри-Джейн.

Сетка поймала весь золотой свет и превратила большую мягкую постель в великолепное уединенное убежище. Хорошо было бы здесь умереть – возможно, лучше, чем в водном потоке с цветами.

Боль вернулась снова, но на этот раз она была вполне переносимой. Что следует делать дальше? Мона читала об этом Следить за дыханием? Или что-то другое? Она не могла припомнить. Этот вопрос она не успела исследовать досконально. Боже, это уже почти началось.

Мона схватила Мэри-Джейн за руку. Мэри-Джейн лежала рядом, глядя на ее лицо, и вытирала ей лоб чем-то мягким и белым, мягче носового платка.

– Да, дорогая, я здесь. А это становится все больше и больше… Мона, это не просто… это…

– Это будет рождено, – прошептала Мона. – Это мое. Это будет рождено, но, если я умру, вы должны сделать кое-что для меня – ты и Морриган, вместе.

– Что?

– Украсить мою могилу цветами.

– Сделать что?

– Не кричи! Я говорю о том, что действительно важно.

– Мэри-Джейн!!! – закричала бабушка от основания лестницы. – Спустись немедленно и помоги Бенджи сейчас же поднять меня наверх, девочка!

– Постройте плот, полный цветов, – ты знаешь какой, – говорила Мона. – Глицинии, розы… Все, что цветет поблизости… болотные ирисы…

– Да, поняла. И что потом?

– Только сделайте его хрупким, по-настоящему хрупким. Чтобы я смогла уплыть на нем отсюда, и он медленно распадался бы на части, двигаясь по течению. И тогда я погружусь в воду… как Офелия!

– Да, хорошо. Все, что ты пожелаешь! Мона, теперь мне страшно. Я в самом деле боюсь.

– Тогда стань ведьмой, ведь никто не станет возражать против этого. Правда?

Что-то разорвалось! Словно кто-то проткнул отверстие сквозь это. Боже, она умерла внутри?

«Нет, мама, но я выхожу. Пожалуйста, приготовься взять меня за руку. Ты необходима мне».

Мэри-Джейн подтянулась на коленях, руками она хлопала себя по щекам.

– Во имя Бога!

– Помоги ей, Мэри-Джейн! Помоги ей! – вскрикнула Мона.

Мэри-Джейн крепко закрыла глаза и положила руки на гору живота Моны. Боль ослепила. Мона пыталась рассмотреть хоть что-то, увидеть свет в сетчатом покрытии и плотно закрытые глаза Мэри-Джейн; она чувствовала ее руки, слышала ее шепот, но не смогла ничего сделать. Она падала. Вниз, сквозь заболоченные деревья, с поднятыми кверху руками, пытаясь ухватиться за ветки.

– Бабушка, помоги! – вскрикнула Мэри-Джейн.

И тут же послышался быстрый стрекот ног маленькой старушки!

– Бенджи, убирайся отсюда! – вскрикнула старушка. – Вернись вниз – ты слышишь меня?

Вниз, вниз, сквозь болота, боль становилась все круче и круче. Боже, не удивительно, что женщины ненавидят это! Без шуток. Это кошмарно. Господи, помоги мне!

– Господи, Иисус Христос, Мэри-Джейн, – кричала бабушка. – Это ходячий ребенок!

– Бабушка, помоги мне, возьми ее руку, возьми ее. Бабушка, ты знаешь, что это такое?

– Ходячий ребенок, дитя мое. Я слышала о них всю свою жизнь, но никогда не видела ни одного. Иисус, дитя. Когда там, на болотах, у Иды Белл Мэйфейр родился ходячий ребенок, говорят, что он стал выше своей матери, как только вышел из нее, и прадед Тобиас пришел туда и разрубил его на куски топором, в то время как мать лежала тут же в постели и кричала! Неужели ты никогда не слышала о ходячих новорожденных, дитя мое? На Сан-Доминго их сжигали!

– Нет, только не этого ребенка, – рыдала Мона.

Она блуждала в темноте, пытаясь открыть глаза. Боже праведный, какая боль! И внезапно маленькая липкая рука поймала ее за руку. «Не умирай, мама».

– Ох! Богородица, Дево, радуйся, – произнесла бабушка, и Мэри-Джейн повторила ту же молитву, отставая только на строчку, как магнитофонная лента… – Благословенна в женах и благословенна будь…

– Посмотри на меня, мама! – Шепот раздавался прямо в ее ухе. – Посмотри на меня! Ты нужна мне, помоги мне вырасти большой, большой, большой…

– Вырасти большой! – вскрикнули обе женщины, но их голоса слышались откуда-то издали. – Расти большой! Богородица, Дево, радуйся, помоги ей вырасти большой.

Мона смеялась! Вот и хорошо, Матерь Божья, помоги моему ходячему ребенку!

Но она падала вниз, сквозь деревья, целую вечность, и совершенно неожиданно кто-то схватил ее за обе руки. Мона посмотрела сквозь сверкающий зеленый свет и увидела над собой свое собственное лицо! Свое собственное лицо, белое, с небольшой россыпью веснушек и такими же зелеными глазами, и свои рыжие волосы. Была ли это она сама, оказавшаяся внизу, чтобы остановить падение, чтобы спасти самое себя? Это была ее собственная улыбка!

– Нет, мама, это я. – Две руки сжали ее пальцы. – Посмотри на меня. Это Морриган.

Медленно она открыла глаза. У нее перехватило дыхание. Она хватала ртом воздух, пытаясь дышать, пытаясь сопротивляться силе тяжести, пытаясь поднять голову, добраться до своих великолепных рыжих волос, подняться достаточно высоко, чтобы… только удержать ее лицо и… поцеловать ее.

 

Глава 24

Когда Роуан проснулась, шел снег. Она была в длинном хлопчатом халате, который ей дали, – что-то очень толстое, для нью-йоркских зим. В спальне, совершенно белоснежной, было очень тихо. Майкл спал крепко, уткнувшись лицом в подушку.

Эш работал у себя в кабинете, внизу. Так он сказал ей. А может быть, закончив дела, также пошел спать.

Она ничего не слышала в этой мраморной комнате под спокойным снежным нью-йоркским небом. Она стояла у окна, глядя на пасмурные небеса и на то, как становились видимыми снежные хлопья, летящие, маленькие, но отчетливые, и тяжело падали на крыши окружающих зданий и на подоконник у окна, шаловливыми порывами ударяя по стеклам.

Она проспала шесть часов. Этого было вполне достаточно.

Роуан одевалась, стараясь производить как можно меньше шума. Она выбрала простое черное платье, которое обнаружила в чемодане, – еще одна новая и дорогостоящая одежда, купленная другой женщиной, возможно более экстравагантная, чем любая другая, купленная самой Роуан. Жемчугаи жемчуга Туфли, зашнуровывающиеся выше подъема, но на опасно высоких каблуках Черные чулки. Немного косметики.

Затем она прошла через тихие коридоры. Нажала на кнопку, отмеченную буквой М. Ей сказали, что там можно увидеть кукол.

Куклы. Что она знала о куклах? В детстве они были ее тайной любовью, в которой она всегда стыдилась признаться Элли и Грэму или даже своим друзьям. Обычно она просила в подарок на Рождество набор химикалий, или новую теннисную ракетку, или новые компоненты для любимой стереосистемы, которая находилась в ее комнате.

Ветер завывал в вентиляционной шахте, словно в дымовой трубе. Ей нравился этот звук.

Двери лифта мягко раздвинулись, открыв кабину, стены которой были покрыты деревянными панелями и изысканно украшены зеркалами. Отделку кабины она едва запомнила этим утром, когда они прибыли перед рассветом. Они уехали на рассвете. Они вернулись на рассвете. Им возвратили шесть часов. Теперь для ее тела уже наступил вечер, и она это почувствовала по его готовности встретить ночь.

Она шла по окутанному тишиной зданию, прислушиваясь к городскому шуму, доносившемуся снаружи, ощущая, насколько невыносим он был для нее, задаваясь вопросом, нравится ли он Эшу.

Вначале должны быть куклы, которых она не помнила. Неужели все покупали их для своих девочек? Возможно, нет. Возможно, ее приемная мать знала о куклах-ведьмах в сундуке на чердаке, изготовленных из настоящих волос и костей. Может быть, она знала, что там хранились такие куклы для каждой мэйфейрской ведьмы прошлых лет. Может быть, куклы вызывали у Элли дрожь. А встречались люди, которые вне зависимости от воспитания, вкусов или религиозных убеждений попросту их боялись. Боялась ли она кукол?

Двери отворились. Ее глаза устремились на стеклянные витрины, медные крепления, такие же, как и везде, чистые и сверкающие мраморные полы. Медная дощечка на стене просто сообщала: «ЧАСТНОЕ СОБРАНИЕ».

Она вышла, позволив дверям с шумом закрыться за нею, осознавая, что находится в громадной, великолепно освещенной комнате.

Куклы. Куда бы она ни взглянула, она видела их уставившиеся в пространство стеклянные глаза, их безупречные лица, их полуоткрытые ротики, выражающие искреннее и нежное восхищение.

В громадной стеклянной витрине прямо перед ней стояла кукла примерно трех футов ростом, изготовленная из бисквита, с длинными косами из мохера и в платье, прекрасно скроенном из слегка выцветшего шелка. Это была французская красотка рождения 1888 года, созданная, о чем сообщалось на маленькой карточке внизу, Казимиром Бру – возможно, величайшим кукольником мира.

Кукла производила потрясающее впечатление независимо от того, нравилась она или нет. Синие глаза, яркие и излучающие свет, имели совершенную миндалевидную форму. Фарфоровые руки бледно-розового цвета были так искусно вылеплены, что, казалось, они вот-вот начнут двигаться. Но все же, конечно, именно кукольное лицо своим выражением столь привлекло внимание Роуан. Изысканно прорисованные брови слегка отличались одна от другой, придавая живость взгляду. Он казался любопытным, невинным и задумчивым.

Кукла была своего рода совершенством – в этом не было ни малейшего сомнения. И независимо от того, хотела ли она когда-нибудь иметь куклу, Роуан чувствовала желание теперь прикоснуться к этой, ощутить округлость ее щек с ярко нарисованным румянцем, возможно, даже поцеловать ее в слегка раздвинутые губки, дотронуться кончиком правого пальца слегка выступающих грудей, прижатых так эротически тугим корсажем. Ее золотистые волосы, очевидно, истончились со временем, а модные маленькие туфли обветшали и растрескались. Но эффект воздействия оставался вневременным, непреоборимым, вечной радостью. Ей захотелось открыть витрину и подержать куклу в руках.

Она представляла себя убаюкивающей ее, скорее как новорожденную, и поющей ей колыбельную, хотя кукла уже не была младенцем. Это была просто маленькая девочка. Крохотные синие бусинки висели в ее совершенных по форме изящных ушках. Ожерелье покоилось на шейке – причудливое, женское украшение. И в самом деле, если приглядеться внимательнее, это была вовсе не девочка, но чувственная маленькая женщина невероятной свежести, возможно даже опасная и умная кокетка.

Маленькая карточка поясняла ее характерные особенности. Там говорилось, что она очень большая, что все фрагменты ее костюма натуральны, что она совершенна, что это первая кукла, приобретенная Эшем Тэмплтоном. Но там не были приведены никакие подробности о самом Эше Тэмплтоне – наверное, считалось, что они и не требовались.

Первая кукла. И он всего лишь упомянул, говоря об основании музея, что увидел ее, когда она была еще совсем новой, в окне одной парижской лавки.

Не удивительно, что она привлекла его взгляд и тронула сердце. Не удивительно, что он возил ее за собой целое столетие; не удивительно, что основал свою колоссальную компанию как некий вид воздания ей должного, дабы, как он выразился, воспроизвести в новой форме ее грацию и красоту в каждом изделии.

Не было ничего необычного в этом – разве что нечто милое и таинственное. Да, загадочная, располагающая к размышлениям кукла, воплощающая некий непостижимый смысл.

«Видя это, я все понимаю», – думала она.

Она двинулась дальше, к другим витринам, где увидела другие французские сокровища, работы Жюме, Стейнера и других, чьи имена ей не запомнились, и сотни сотен маленьких французских девчушек с круглыми, лунообразными личиками, крошечными красными ротиками и все теми же миндалевидными глазами.

– Ох, до чего же вы невинны, – прошептала она.

В других витринах стояли модные куклы, в турнюрах и изысканных шляпках.

Она могла бы проводить в этом музее часы за часами. Здесь можно было увидеть бесконечно больше, чем она воображала. А тишина была непреодолимо привлекательна, как и обольстительный внешний вид из окон – с непрекращающимся снегопадом.

Но она была не одна.

Сквозь несколько стеклянных витрин она заметила, что Эш присоединился к ней, наблюдает за ней, и, возможно, уже продолжительное время. Стекло немного искажало выражение его лица. Она обрадовалась его приходу.

Он приближался к ней, не производя вообще никаких звуков на мраморных полах, и она видела, что в руках он несет Бру.

– Вы можете подержать ее, – сказал Эш.

– Она слишком хрупкая, – прошептала Роуан.

– Но это всего лишь кукла, – возразил он.

Слова эти пробудили сильнейшие чувства. Роуан держала кукольную головку в ладони левой руки, прислушиваясь к тихому звону сережек, постукивавших о фарфоровую шею. Ее волосы были очень мягкие, но хрупкие, и во многих местах виднелись стежки на парике.

Ах, как ей нравились эти крошечные пальчики. Ее восхищали кружевные чулки и эти нижние юбки, очень старые, совсем поблекшие, способные прорваться даже при легком прикосновении.

Эш стоял неподвижно, глядя на нее сверху вниз, со спокойным лицом, почти раздражающе прекрасным; тронутые сединой блестящие, гладко зачесанные пряди волос, руки, сложенные вместе, ладонь к ладони, у подбородка. Костюм – на этот раз из белого шелка – сидел на нем несколько мешковато. Модный, видимо итальянский – она не могла точно сказать. Рубашка из черного шелка и белый галстук. Более похож на классическое изображение гангстера. Высокий гибкий таинственный человек с гигантскими золотыми запонками, в экстравагантных, противоречащих здравому смыслу великолепных черно-белых туфлях с загнутыми вверх носами.

– Какие чувства вызывает у вас эта кукла? – спросил он невинным голосом, словно действительно хотел знать ее мнение.

– В ней есть какая-то добродетель, – прошептала она, испугавшись, как бы ее голос не прозвучал чересчур громко, и вернула ему куклу.

– Добродетель… – задумчиво повторил он.

Эш повернул куклу, посмотрел на нее и сделал несколько быстрых и естественных жестов, приводя ее в порядок, поправляя и взбивая в сборки гофрированную юбку. Затем он медленно поднял куклу и взглянул на нее снова.

– Добродетель… – словно размышляя о чем-то, произнес он еще раз и перевел взгляд на Роуан. – Но что именно в ней заставляет вас это чувствовать?

– Печаль, – ответила она и отвернулась. Положив руку на витрину, она пристально смотрела на немецкую куклу, несравненно менее естественную, сидящую внутри на маленьком деревянном стульчике. «MEIN LEIBLING» – значилось на карточке. «Моя возлюбленная». Она была не столь декоративна и скромнее одета. Она не была кокетлива, явно не старалась пробуждать чье-то воображение и все же лучилась, как и совершенная Бру, каким-то своим, неуловимым очарованием.

– Печаль? – переспросил он.

– Печаль о своего рода женственности, которую я утратила или не имела вообще. Я не сожалею об этом, но печаль остается, печаль о чем-то потерянном, о чем я мечтала, когда была молода…

А затем, взглянув на него снова, она сказала:

– Я не могу больше иметь детей. Мои дети оказались чудовищами. И все вместе они похоронены под одним деревом.

Он кивнул. Его лицо весьма красноречиво выражало симпатию, но он не проронил ни звука.

Были еще другие слова, которые ей хотелось сказать: что она не догадывалась о том, какое искусство и красота могли быть сосредоточены в царстве кукол, не догадывалась, что на них можно смотреть с таким интересом, что они так отличаются друг от друга и обладают невероятной искренностью и непостижимым очарованием.

Но, погружаясь глубоко в самые холодные места своей души, она думала: «Их красота – печальная красота, и, хотя я не знаю почему, такова и ваша красота».

Внезапно она почувствовала, что, если бы Эш поцеловал ее сейчас, если бы он почувствовал в себе такое желание, она подчинилась бы с большой легкостью, что любовь к Майклу не остановила бы ее. И она надеялась, что такие мысли не придут ему в голову.

Естественно, Роуан не собиралась позволять себе тратить время на подобное чувство. Она сложила руки на груди и прошла мимо него в новую неисследованную область, где правили германские куклы. Здесь царили смеющиеся и надувавшие щеки обычные девушки в домашних хлопчатых платьицах. Но Роуан и не видела теперь никакой выставки. Она не переставала думать, что он стоит прямо позади нее и наблюдает за ней. Она ощущала его взгляд, чувствовала его легкое дыхание.

Наконец она оглянулась. Его глаза удивили ее. Они были заряжены эмоциями, в полной мере отражая внутренний конфликт, и свидетельствовали о том, что Эш даже не пытается утаить от нее свои чувства.

«Если ты сделаешь это, Роуан, – подумалось ей, – ты навеки утратишь Майкла».

Она медленно опустила глаза и, мягко ступая, пошла прочь.

– Это волшебное место, – сказала она через плечо. – Но я так страстно мечтаю поговорить с вами, послушать вашу историю, что могу насладиться этим зрелищем в другой раз.

– Да. Разумеется. Майкл, наверно, проснулся и, скорее всего, заканчивает завтракать. Почему бы и нам не подняться? Я готов к боли. Я готов к странному удовольствию отчитаться во всем.

Она следила за тем, как он устанавливает большую французскую куклу в стеклянный шкаф. И снова его тонкие пальцы совершили быстрые деловитые движения, поправляя ей волосы и юбки. Затем он поцеловал себе пальцы и передал поцелуй кукле. Закрыл стеклянную витрину, повернув в замке маленький золотой ключ, и спрятал его.

– Вы мои друзья, – произнес он, оборачиваясь лицом к Роуан, потом протянул руку и нажал на кнопку лифта. – Я думаю, что буду любить вас. Опасное чувство.

– Мне не хотелось бы становиться опасной, – возразила она. – Я слишком глубоко подпала под ваше влияние и потому не хочу, чтобы наше знание друг о друге ранило или разочаровывало. Но скажите мне: в настоящий момент вы любите нас обоих?

– О да, – сказал он. – Я готов встать перед вами на колени, чтобы умолять позволить мне любить вас… – Его голос понизился до шепота: – Я готов следовать за вами на любой край света.

Она отвернулась, вошла в кабину лифта, чувствуя, как пылает разгоряченное лицо. Все расплывалось перед ее глазами. Через минуту зрение вновь стало четким, она бросила последний взгляд на кукол в прекрасных одеждах, и дверь, скользя, закрылась.

– Мне жаль, что я сказал вам это, – прошептал он смущенно. – Не стану отрицать, с моей стороны это было бестактно.

Роуан кивнула.

– Я прощаю вас, – шепнула она. – Я слишком… слишком польщена. Это правильное выражение, не так ли?

– Нет, «заинтригована» подошло бы больше, – сказал он. – Или «спровоцирована»… Но вы на самом деле вовсе не польщены. И любите его столь сильно, что я ощущаю огонь этой любви, когда нахожусь рядом с вами. Я хочу этого. Хочу, чтобы этот огонь осветил меня. Я не должен был произносить такие слова.

Она ничего не ответила. Если бы она нашла какие-нибудь подходящие слова, могла сказать ему… Но ничего вразумительного в голову не приходило. За исключением того, что она не могла вообразить себя отрезанной от Эша прямо сейчас и что Майкл, скорее всего, чувствует то же самое. Некоторым образом казалось, что Эш необходим Майклу даже в большей степени, чем ей, хотя и Майкл и она на самом деле еще не находили момента поговорить об этом.

Затем двери открылись, и она оказалась в большой гостиной, пол в которой был выложен синими и сливочно-белыми мраморными плитками. С такой же по стилю массивной, но уютной кожаной мебелью, какой был обставлен салон в самолете. Эти стулья были удивительно похожи на самолетные кресла, но мягче, больше, словно предназначались для особого комфорта.

И снова они собрались у большого стола, только на сей раз он был гораздо ниже и уставлен блюдами с не менее чем дюжиной различных сортов сыра, орехами, фруктами и хлебцами, которые можно было есть на протяжении многих часов.

Высокий фужер с холодной водой – вот все, что было необходимо Роуан прямо сейчас.

Майкл, в очках в роговой оправе, одетый в потрепанную просторную твидовую куртку с поясом, сидел, склонившись над свежим номером «Нью-Йорк таймс».

Только когда они оба сели, он оторвался от газеты, аккуратно свернул ее и отложил в сторону.

Она не хотела, чтобы он снял очки. Они вызывали в ней нежность. И вдруг ей пришла в голову и вызвала улыбку мысль, что хорошо было бы иметь рядом обоих мужчин, по разные стороны от нее.

Туманные фантазии о жизни втроем промелькнули в ее голове, но подобная ситуация, конечно же, нереальна, и она не могла представить себе Майкла терпящим такое положение дел.

Правильнее, разумеется, принимать вещи такими, каковы они на самом деле.

«У тебя есть еще один шанс с Майклом, – подумала она. – Ты знаешь, что сможешь сделать так, независимо от того, что он об этом может подумать. Не отбрасывай от себя единственную любовь, которая хоть когда-либо что-то значила для тебя. Будь достаточно взрослой и терпеливой во имя любви, будь готова к любым переменам, будь спокойной в душе, для того чтобы, когда счастье вернется снова – если это вообще возможно, – ты бы об этом знала».

Майкл снял очки. Он сел, удобно положив ногу на ногу.

Эш, комфортно расположившийся на своем стуле, также чувствовал себя раскованно.

«Мы – треугольник, – подумала она, – и лишь я одна сижу с обнаженными коленями, сдвинув ноги на сторону, словно мне есть что скрывать».

Эта мысль заставила ее улыбнуться. Ее отвлек запах кофе. Она осознала, что кофейник и чашка стоят прямо перед ней и до них легко дотянуться.

Но Эш поспешил налить кофе, прежде чем она смогла это сделать, и вручил ей чашку. Он сел справа от нее, ближе, чем сидел в самолете. Они все как будто сплотились. И это снова был равносторонний треугольник.

– Позвольте мне сказать вам, – внезапно заявил Эш. Он снова сложил ладони вместе у подбородка. Снова образовалась крошечная складка над внутренними кончиками бровей, затем она разгладилась, и голос зазвучал немного печальнее: – Для меня это тяжело, очень трудно, но я хочу сделать это.

– Я вас понимаю, – сказал Майкл, – но почему вы хотите открыть нам свою тайну? Поверьте, я умираю от нетерпения услышать вашу историю, но почему она связана с такой болью?

Он замолчал, и Роуан с тяжестью в душе заметила, как напряглись его руки и застыло лицо.

– Потому что хочу, чтобы вы полюбили меня, – кротко произнес Эш.

Роуан оставалась безмолвной и чувствовала себя слегка несчастной.

Но Майкл только улыбнулся своей обычной искренней улыбкой и сказал:

– Расскажите нам все, Эш. Просто… расскажите. Эш рассмеялся. А затем все вновь замолкли, но напряжение и неловкость исчезли.

И Эш начал.

 

Глава 25

Все Талтосы уже с момента рождения обладают большим объемом знаний: они знают об исторических событиях, знают все легенды, некоторые песни, необходимые для совершения определенных ритуалов, язык матери, языки людей, живущих с ней рядом, основные знания матери и, возможно, ее более тонкие и глубокие знания тоже.

На самом деле эти основные дары скорее похожи на не отмеченные на карте золотоносные жилы, залегающие в горах. Ни один Талтос не знает, сколь многое он может почерпнуть из этой остаточной памяти. С некоторым усилием можно открыть удивительные вещи в своем собственном разуме. Некоторые Талтосы даже могут с легкостью найти путь домой, в Доннелейт, хотя и не могут объяснить, как это им удается. Некоторые стремятся к далекому северному берегу Унста, самого северного острова Британии, чтобы взглянуть на маяк Макл Флагга по другую сторону морского залива Баррафирс в поисках утраченной земли нашего рождения.

Объяснение всего этого лежит в химии мозга. Это, скорее всего, весьма просто, но мы не сможем понять этого, пока не узнаем точно, почему лосось возвращается в реки своего рождения, чтобы именно там метать икру, или почему определенные виды бабочек находят дорогу к одному крошечному местечку в лесу, когда приходит время размножаться.

Мы обладаем великолепным слухом; громкие звуки вызывают у нас боль. Музыка вообще может парализовать нас. Мы должны быть очень, очень бдительны и осторожны с музыкой. Мы мгновенно узнаем других Талтосов по виду и запаху. Мы опознаем ведьм, когда видим их, и присутствие ведьм всегда ошеломляет. Ведьма – это то, чем человек быть не может, и Талтос не должен ими пренебрегать. Но я вернусь к этому позднее, по мере того как буду рассказывать свою историю. Я хочу сказать, однако, что мы не можем, насколько мне известно, иметь две жизни, как думал Стюарт Гордон, хотя необходимо отметить, что это ошибочное мнение о нас было широко распространено среди человеческих существ некоторое время. Однако когда мы исследуем наши древнейшие расовые воспоминания, когда мы смело внедряемся в свое прошлое, то вскоре часто приходим к осознанию, что это прошлое не может быть воспоминаниями только одной отдельной души.

Ваш Лэшер был душой, жившей раньше, да. Мятущейся душой, отказывавшейся принимать смерть и совершившей грубую, трагическую ошибку повторного возвращения в жизнь, за которую поплатились другие.

Ко времени короля Генриха и королевы Анны Талтос превратился просто в легенду Высокогорья. Лэшер не знал, как проверить воспоминания, с которыми он родился. Его мать была простая человеческая женщина, и по размышлении он решил стать человеком, как поступали многие из Талтосов ранее.

Я хочу сказать, что для меня настоящая жизнь началась, когда мы все еще были народом из утраченной страны, а Британия – страной зимы. Мы знали о стране зимы, но никогда не бывали там, так как наш остров тогда еще оставался теплым. Все мои основополагающие воспоминания касались этой страны. Они были наполнены солнечным светом, но не находили применения и постепенно угасали с тех пор под влиянием дальнейших событий, под грузом моей долгой жизни и моих размышлений.

Утраченная земля находилась в северном море, у побережья Унста, и была едва различима, как я уже указывал, в том месте, где Гольфстрим в те времена омывал берега и делал температуру воды вполне благоприятной. Закрытая от мороза земля, на которой мы развивались, на самом деле, как я думаю ныне, вспоминая те времена, была не чем иным, как гигантским кратером огромного вулкана, распространявшегося в ширину на много-много миль, и, кроме того, представляла собой еще и великую плодородную долину, окруженную зловещими, хотя и прекрасными скалами, тропическую долину, испещренную бесчисленными гейзерами с кипящей водой и горячими источниками, вырывавшимися из-под земли, которые сливались в огромные чистые и прекрасные озера. Воздух над ними всегда оставался влажным и теплым. По берегам наших небольших озер росли деревья, папоротники, достигавшие гигантских размеров, и множество фруктов всех видов и цветов: манго, груши, дыни всевозможных размеров; с утесов всегда в изобилии свисали лозы с дикими ягодами: дикой вишней и виноградом. Растительность там была вечнозеленая и густая.

Наивкуснейшими фруктами оказались груши, имевшие почти белый цвет. Лучшими плодами моря были устрицы, мидии, скаллопы – они тоже были белые. Там росли и плоды хлебного дерева, также белые под кожурой. У нас было козье молоко, если удавалось подоить коз, но их молоко никогда не было таким вкусным, как материнское или как молоко других женщин, позволявших пить его тем, кого они любили.

Ветры редко проникали в долину, закрытую со всех сторон, за исключением двух или трех проходов с побережья. Побережье было опасным, ибо, хотя вода и оставалась более теплой, чем возле берегов Британии, все же она казалась холодной, и когда задували жестокие ветры, то тебя запросто могло унести в открытое море. В действительности, если Талтос хотел умереть, что, как мне говорили, случалось, – ему достаточно было вступить в море.

Я думаю, хотя теперь уже никогда не узнаю этого точно, что мы жили на острове – очень большом, но все же острове. Существовал обычай, принятый у некоторых беловолосых, пешком огибать его полностью, вдоль пляжей, и мне рассказывали, что такое путешествие занимало много-много дней.

Мы всегда знали о существовании огня, умели его поддерживать, и были места высоко в горах, где огонь вырывался прямо из-под земли. Не сама земля, а расплавленная лава вытекала тоненькой струйкой из некоторых подобных мест, быстро сбегая к морю.

Мы всегда знали, как добыть огонь, не давать ему погаснуть, подкармливать его и поддерживать. Мы привыкли зажигать огонь в долгие зимние ночи, хотя не давали этой поре такого названия, и холодно не было. Иногда мы использовали огонь для приготовления пищи в дни больших праздников, но по большей части в этом не было необходимости. Мы использовали огонь, разжигая его в круге, когда рождались дети. Мы танцевали вокруг огня, а иногда играли с ним. Я не знаю ни одного несчастного случая, когда огонь кому-либо причинил вред.

Как далеко ветры с земли могли доносить семена, птиц, прутья, ветки, с корнем вырванные деревья, я не имею представления, но все то, что любит тепло, процветало на этой земле. И отсюда начался мой народ.

Время от времени кто-нибудь среди нас рассказывал о посещении Британских островов, известных теперь как Шетландские или Оркнейские острова, или даже побережья Шотландии. Острова зимы – вот как мы их назвали, или, буквально, острова ужасного холода. Такие путешествия всегда были захватывающими.

Временами какого-нибудь из Талтосов смывало в море, и ему как-то удавалось добраться до островов зимы и соорудить там плот для возвращения домой.

Были и такие Талтосы, которые в выдолбленных деревянных лодках отправлялись в море специально в поисках приключений, и если они не тонули, то возвращались домой, полумертвые от холода, и никогда не предпринимали путешествий к земле зимы снова.

Все знали, что в той земле существовали звери, покрытые мехом, которые могли убить, если представлялся случай. И потому у нас были тысячи легенд и воззрений, правильных и неправильных, а также песен о снегах зимой, о медведях в лесу и об огромных льдинах, плавающих в озерах.

Время от времени, чрезвычайно редко, Талтос мог совершить преступление. Он или она вступали в половую связь, не получив по той или иной причине на то разрешения. В результате у них рождался новый Талтос, который по тем или иным соображениям был нежелателен. Или кто-то преднамеренно наносил вред другому, и тот умирал. Но случалось такое весьма редко. Я о таких случаях только слышал, но никогда не видел ничего подобного. Но совершившие такое преступление изгонялись: их вывозили в Британию на больших лодках и там оставляли умирать.

Между прочим, мы ничего не знали о действительных сменах времен года, ибо для нас даже лето в Шотландии было смертельно холодным. Мы отсчитывали время только по лунному календарю, и, насколько мне помнится, у нас даже не существовало такого понятия, как год. Разумеется, бытовали легенды, которые вы можете и сейчас услышать по всей планете: о временах, когда еще не было луны.

И это были легендарные времена, предшествовавшие началу времен, но никто на самом деле не помнит о них.

Не могу сказать, как долго я прожил на этой земле до того, как она была разрушена. Я знал мощный запах Талтоса в той земле, но он был так же натурален, как воздух. Только позже он стал иным, чтобы отметить различие между Талтосом и человеком.

Я помню Первый День, как и каждый Талтос. Я родился, мать любила меня. Я проводил много времени с отцом и матерью, обмениваясь с ними мыслями, подходил к высоким скалам чуть ниже края кратера, где сидели белоголовые и без конца разговаривали. Я питался молоком своей матери много лет. Известно, что молоко может иссякнуть, если женщина не позволит другим пить из ее грудей, и не вернется, пока она снова не родит. Женщины не хотят, чтобы их молоко иссякло, и любят кормить своим молоком мужчин – это доставляет им божественное удовольствие. Таков был общепринятый обычай: лежать с женщиной и пить ее молоко; в той или иной мере это было продолжением любви. Семя Талтоса, как и семя человеческого существа, было, конечно, белым.

Разумеется, женщины кормили молоком женщин и посмеивались над мужчинами, дразня их тем, что у них в сосках не было молока. Но зато наше семя считалось похожим на молоко, не столь вкусное, но по-своему такое же питательное и полезное.

Одна из игр для мужчин заключалась в том, что следовало найти женщину одну, налететь на нее и пить ее молоко, пока другие, услышав ее протесты, не прибегут и не прогонят наглеца прочь. Но никому даже и в голову не приходило пытаться зачать другого Талтоса с этой женщиной! И если она действительно не хотела, чтобы мы сосали ее молоко, что ж, через некоторое, достаточно разумное время мы прекращали это занятие.

Женщины время от времени также нападали на других женщин. Привлекательность женщины, ее обаяние имели большое значение для тех, кто искал удовольствий такого рода; личностные предпочтения доминировали; мы всегда имели определенные личностные различия, хотя каждый почти все время пребывал в прекрасном настроении.

У нас были обычаи. Но я не помню, чтобы были законы.

Смерть приходила к Талтосу только в результате несчастного случая. А так как Талтосы по натуре отличались игривостью и были физически крепкими и неугомонными, многие из них умирали в результате разного рода случайных инцидентов: поскользнувшись, падали со скалы, или могли подавиться персиковой косточкой, или, атакованные грызуном, погибали от потери крови, так как вызванное его укусом кровотечение было невозможно остановить. Талтосы редко, а точнее, практически никогда не ломали костей, пока были молоды. Но после того как ребячья кожица Талтоса утрачивала детскую мягкость и, возможно, появлялось несколько белых волос на голове, он мог разбиться, даже упав с небольшой высоты. И именно в этот период жизни, как я думаю, большинство их и погибало. Мы в основном были беловолосым народом, но среди нас встречались и рыжие, и черноволосые. Среди нас редко попадались типы со смешанным цветом волос, и, разумеется, молодых было во много крат больше, чем пожилых.

Иногда на долину нападала чума и резко уменьшала численность населения. Истории о чуме были самыми печальными из всех, которые мне доводилось слышать.

Но я до сих пор не представляю, какой была эта болезнь. Те инфекции, которые смертельны для людей, нам не опасны.

Я могу «вспомнить» чуму и как я ухаживал за больными. Я уже при рождении знал, как раздобыть огонь и безопасно доставить его в долину. Я знал, как разжечь огонь, а потому мне не нужно было искать его, хотя взять его у других было легче всего. Я от рождения знал, как приготовить моллюсков и ракушки на огне. Я знал, как приготовить черную краску из пепла.

Но вернемся к теме смерти. У нас не случались убийства. В идею о том, что один Талтос мог убить другого, никто не верил. Естественно, если вы поссорились и столкнули другого со скалы и он упал и разбился до смерти, такое происшествие продолжали считать «инцидентом»: «Вы ведь не хотели этого». И все же другие порицали виновного за потрясающую безответственность и даже могли отправить его в ссылку.

Беловолосые, любившие рассказывать истории, жили, конечно, дольше остальных, но никому и в голову не приходило думать о них как о стариках. И если они на ночь ложились в постель, а утром разбудить их не удавалось, предполагалось, что такой человек умер от несчастного случая – например, от ушиба, свидетелей чему не было. Белоголовые часто имели очень тонкую кожу, настолько тонкую, что можно было почти увидеть, как под ней течет кровь. А с течением времени они утрачивали свой запах. Но, кроме этого, мы ничего не знаем о возрасте.

Быть старым – это просто знать самые длинные и самые лучшие истории, знать истории, относящиеся к Талтосам, которых уже нет.

Истории следовало рассказывать свободным стихом или петь как песни, а иногда их просто изливали на слушателей как поток образов и рифм, избыточно украшая, где только можно, фрагментами мелодий, сопровождая взрывами смеха. Рассказ должен быть всегда наполнен радостью… Рассказ великолепен, рассказ отражает духовную сторону жизни.

Материальная сторона жизни? Я не уверен в том, что она существовала в прямом смысле. У нас не было собственности, за исключением, возможно, музыкальных инструментов или красок для рисования. Но даже этими вещами мы делились весьма охотно.

Все было просто.

Время от времени на берег выбрасывало кита, и, когда мясо сгнивало, мы вытаскивали кости и делали из них различные поделки. Но для нас это были просто игрушки. Копание в песке доставляло удовольствие, найденные обломки скал с восторгом швыряли вниз – это тоже было отменным развлечением. Даже вырезание острым камнем или другой костью узоров на кости – независимо от их сложности – тоже доставляло удовольствие.

Но умение хорошо рассказать историю… О, это требовало общепризнанного таланта и хорошей памяти, хранившей не только то, что произошло с кем-то конкретным, но и воспоминания многих и многих поколений. И конечно же, рассказчик должен был обладать соответствующим даром.

Вы понимаете, к чему я вас подвожу? Наши предположения о жизни и смерти основывались на этих особенных условиях и представлениях. Послушание было естественным для Талтоса. Быть терпимым также, очевидно, считалось естественным. Бунтовщики, равно как и фантазеры, встречались крайне редко, пока человеческая кровь не стала смешиваться с нашей.

У нас было очень немного беловолосых женщин – возможно, одна на двадцать мужчин. И эти женщины пользовались популярностью, ибо с годами их источники пересыхали, как у Тессы, и они утрачивали способность к деторождению, хоть и с готовностью отдавались мужчинам.

Необходимо отметить, что основной причиной смерти у женщин было деторождение, хотя в те времена мы никогда так не говорили. Оно ослабляло женщин, и, если женщина не умирала сразу после рождения четвертого или пятого ребенка, она почти всегда после этого засыпала, и долгий сон постепенно переходил в смертельный. Многие женщины не стремились к продолжению рода вообще или рожали всего единожды. Рождение всегда непременно следовало за подлинным соитием пары истинных Талтосов. И только гораздо позже, когда мы смешались с людьми, женщины, подобно Тессе, истощали свои силы, теряя кровь все чаще и чаще. Но Талтосы, родившиеся в результате смешения с людьми, имели множество особенностей, совершенно отличавших их, о чем я в свое время расскажу подробно. И кто знает, кроме самой Тессы, что она не имела отпрысков? Вполне возможно, что они у нее были.

Вообще говоря, рождение ребенка – это нечто, к чему стремится сама женщина. Но только в течение очень короткого периода после того, как родилась сама. Мужчины хотят заниматься этим всегда, потому что это приносит им удовольствие. Но тот, кто думает о совокуплении и знает, что ребенок, который родится от этого, будет столь же высокий, как его собственная мать, или выше, не станет делать это только ради развлечения.

Только для удовольствия женщина могла заниматься любовью с другой женщиной, для чего существовало множество способов. Так и мужчина мог заниматься этим с другим мужчиной или с беловолосой красавицей, которая стала свободной для удовольствия. Или мужчина, которого окружали несколько юных девственниц, страстно жаждавших родить ему ребенка. Наслаждение было возможно, когда случайно удавалось встретить женщину, способную родить шестерых-семерых детей без ущерба своему здоровью, или молодую женщину, которая по неизвестным причинам вообще не могла выносить ребенка. Кормление грудью доставляло женщинам исключительное удовольствие, было даже принято специально для этой цели собираться в группы. О, это было великолепно! Женщины, позволявшие сосать свои груди, часто приходили в состояние чувственного транса. На самом деле, поступая таким образом, они могли получать наиболее полное удовлетворение, вряд ли сравнимое с любым другим сладострастным контактом.

Я не помню насилия; не помню ни одной казни; не помню раздоров, которые бы длились слишком долго.

Я помню жалобы, споры и длительные разговоры по этому поводу, и даже несколько ссор, возникавших на почве ревности, – но всегда это происходило только на словесном уровне.

Я не помню случаев вспыльчивого поведения и проявлений жестокости. Я не помню каких-либо поступков, которые можно было бы объяснить дурным воспитанием… Ведь все мы рождались со знанием определенных концепций кротости и порядочности, с пониманием ценности обретенного счастья, с неугасимой любовью к удовольствиям и с желанием доставить такое же удовольствие другим во имя счастливого существования всего племени.

Мужчины влюблялись в женщин – и наоборот. Они могли проводить за разговорами дни и ночи – и в конце концов принимали решение о совокуплении. Правда, некие аргументы могли воспрепятствовать этому событию. Женщин рождалось больше, чем мужчин. Или так, по крайней мере, считалось. Но никто на самом деле этого не проверял. Я думаю, что рождалось больше женщин, но они умирали гораздо чаще; судя по всему, это обстоятельство и послужило одной из причин чрезвычайно бережного обращения мужчин с женщинами. Женщины, в свою очередь, предоставляли в их распоряжение свои тела. Простых женщин холили и лелеяли, потому что они всегда были веселы, радовались жизни и не боялись рожать детей. В общем и целом женщины были по-детски непосредственны, чисты и искренни, а мужчины в большинстве своем простодушны.

Смерти в результате несчастных случаев происходили постоянно, а после них следовало церемониальное совокупление и таким образом замена умершего. Во времена чумы совершались многочисленные торжественные совокупления: так племя пыталось восполнить трагические потери.

Недостатка людей не ощущалось. Но и перенаселенности не было. Никогда люди не ссорились из-за фруктов, яиц или скота. Всего было слишком много. Было тепло, комфортно, и столько было приятных занятий!

Это был рай. Эдем. Это было золотое время, о котором так много говорят люди, время до того, как боги разгневались, время, когда Адам еще не вкусил запретного яблока, время благословенное и время изобилия. Единственное, что осталось от того времени, – это мои воспоминания. Я видел все. Я был там.

Я не помню существования какой-либо концепции законов.

Я помню ритуалы – танцы, песни, круговые хороводы, когда внешний круг двигался в направлении, противоположном движению соседнего, внутреннего. И я помню мужчин и женщин, умевших играть на трубах, барабанах и даже на струнных арфах, которые были тогда малы и изготавливались из раковин. Я помню себя и моих товарищей, несущих факелы вдоль самых опасных утесов только для того, чтобы убедиться, что мы способны на это и не свалимся с такой высоты.

Я помню, как мы рисовали, и тех, которые любили это занятие и рисовали на скалах и в пещерах, окружавших долину; и как иногда мы отправлялись в путешествие на целый день, чтобы посетить все эти пещеры.

Считалось неподобающим рисовать слишком много за один прием. Каждый художник смешивал свои краски с землей, или с собственной кровью, или с кровью какой-нибудь несчастной горной козы или овцы, упавшей со скалы, или с другими веществами.

В несколько приемов, как мне помнится, все племя собиралось вместе. Люди вставали в круги, и таких кругов было несколько. Предполагалось, что присутствует все племя. Никто не знал, сколько нас всего.

В другие времена мы собирались в маленькие отдельные круги и образовывали цепь памяти – обо всем, что знали. Все происходило не так, как вам описал это Гордон Стюарт.

Один из нас мог выкрикнуть:

«Кто вспомнит что-нибудь из далекого, далекого, далекого прошлого?»

И кто-нибудь вызывался и рассказывал истории давно ушедших беловолосых, которые он слышал, когда только что родился. Эти сказания воспринимались как самые древние, пока кто-то не возвышал голос и не начинал рассказывать историю, которую относил к еще более давним временам.

Затем другие вызывались поведать о своих самых ранних воспоминаниях, начинали спорить, добавлять или распространять истории, рассказанные другими. Многие события выстраивались таким образом в хронологическом порядке и были полностью описаны заново.

Это было зачаровывающее явление: длинная последовательность событий, связанных видением или отношением одного человека, представленных как единое целое. Это было нечто особенное: высшее, прекраснейшее достижение нашего интеллектуального творчества, возможно иное, чем чистая музыка или танец. Эта последовательность никогда не была чрезмерно перегружена событиями. Более всего нас интересовали юмор или небольшое отступление от нормы и, разумеется, прекрасные вещи. Мы любили говорить о прекрасном. Если женщина рождалась с рыжими волосами, мы считали это выдающимся событием.

Если человек оказывался выше других, это было великолепно. Если женщина была одарена способностью к игре на арфе, это было великолепно. Ужасающие несчастные случаи запоминались на очень-очень краткое время. Существовало несколько историй о пророках, о тех, кто заявлял, что слышал голоса и знал будущее, но это бывало не слишком часто. Были истории о жизни музыканта или художника, о рыжеволосой женщине или о кораблестроителе, рисковавшем своей жизнью, доплывшем до Британии и вернувшемся домой, чтобы рассказать свою историю. Были рассказы о прекрасных мужчинах и женщинах, которые никогда не совокуплялись и были весьма прославлены на долгие годы. Однако, как только они составляли пару, очарование мгновенно исчезало.

В игры памяти чаще всего играли в долгие дни, то есть в такие, когда темное время суток не превышало трех часов. Теперь у нас появилось понятие смены сезонов, основанное на чередовании света и тьмы, но оно так и не стало весьма важным, потому что ничего существенного не менялось в наших жизнях за время от долгих летних дней до самых коротких зимних. А потому мы не мыслили в терминах времен года. Мы не следили за переходом от света к тьме. Мы больше радовались жизни в летние дни, но и в другие нам не было скучно. Самые темные дни были столь же теплыми, как и самые длинные. Фрукты произрастали в изобилии. Наши гейзеры никогда не остывали. Эти цепи воспоминаний, эти ритуальные рассказы и счет времен сыграли очень важную роль в моей дальнейшей жизни. После того как мы вынуждены были переселиться в нестерпимо холодную землю, у нас остался только такой способ осознания – кто мы есть и кем были когда-то. Это имело критическое значение, когда нам пришлось сражаться за выживание в Высокогорье. Мы, не знавшие грамоты, не имевшие никакого вида письменности, хранили свои знания только в воспоминаниях.

Но тогда, в утраченной земле, это занятие казалось нам развлечением, игрой. Это была Великая игра.

Наиболее серьезное событие в жизни – рождение. Не смерть, с которой мы сталкивались часто, но которая казалась нам чистой случайностью и о которой, как правило, мы думали как о печальном, но бессмысленном событии, – но рождение новой личности.

Всякий, кто не воспринимал это серьезно, считался глупцом.

Ибо, когда наступало время зачатия, хранители женщины должны были принять решение, что она способна к деторождению, а мужчины должны были дать разрешение определенному лицу совершить зачатие.

Всегда было известно, что дети похожи на родителей, что они вырастают мгновенно, обладая характером одного или другого из них, а иногда – обоих. И потому мужчины горячо выступали против тех, кто обладал жалкими физическими данными и тем не менее искал себе пару, хотя каждому давалось право вступить в такой брак, по крайней мере однажды.

Что же касается женщин, вопрос заключался в том, сознает ли та или иная из них, как трудно выносить ребенка. Она должна будет испытать боль, ее тело чрезвычайно ослабнет, возможна значительна потеря крови, женщина может даже умереть, после того как ребенок выйдет из нее, или скончаться позже.

Также считалось, что некоторые физические комбинации предпочтительнее других. По сути, такого рода обсуждения превращались в то, что сегодня мы могли бы назвать диспутами. Они никогда не приводили к кровопролитию, но бывали очень шумными, когда Талтосы в конце концов начинали кричать, а иногда и топать ногами… Талтосы стремились перекричать друг друга или побраниться, изливая на противника потоки яростных оскорблений, пока тот окончательно не выбивался из сил и не утрачивал способность думать.

И очень-очень редко появлялись на свет мужчины или женщины, признанные великолепными, абсолютно превосходящими остальных по форме тела, по красоте волос и лица, столь высокие и столь пропорционально сложенные, что совокупление с ним или с ней для рождения прекрасного ребенка считалось высокой честью. Вот откуда ведут свое начало наши соревнования и игры. Да, такого рода ритуалы со временем получили широкое распространение.

Но у меня об этом сохранились весьма болезненные и тяжелые воспоминания. И потому не хочу рассказывать об этом сейчас. Быть может, потому, что только в этих играх я однажды познал отчаяние. Кроме того, мы утратили эти ритуалы, когда перебрались в страну жестокой зимы. Нас постигло много истинного горя, с которым следовало сражаться.

Когда пара наконец получала разрешение…

Я помню, как однажды просил разрешения у двадцати различных людей, спорил и ждал много дней, когда все это закончится. Племя должно было собраться, образовать круг, а за ним другой, а потом третий, гораздо более удаленный, пока люди не поняли, что больше никакого удовольствия не будет, поскольку они больше ничего не увидят.

Барабаны гремели, и начинались танцы. Если была ночь, то зажигали факелы. А пары обнимались и затевали любовные игры между собой столь долго, сколь только могли, пока не наступал ответственный момент. Это был медленный праздник. Если он продолжался около часа, это было прелестно. Если он длился два часа, то достигал своей вершины. Многие не могли продолжать его более получаса. Как бы то ни было, наступал момент осуществления брачных отношений. Процесс мог продолжаться поразительный промежуток времени. Как долго? Я не могу сказать, не знаю. Думаю, дольше, чем люди или Талтосы, рожденные от людей, могут выдержать. Возможно, час, а возможно, и более.

Когда последняя пара отстранялась друг от друга, это происходило потому, что должен был родиться новый Талтос. На теле матери появлялась болезненная выпуклость. Отец пытался помочь вытащить неуклюжего, длинного ребенка из тела матери, согреть его своими руками и поднести к груди женщины.

Все подтягивались ближе, чтобы полюбоваться чудо-ребенком, длина которого достигала, возможно, от шестидесяти до девяноста сантиметров. Он был очень хрупким и отличался утонченным сложением, и его легко можно было сломать, если обращаться недостаточно осторожно. Он сразу же начинал удлиняться и расширяться. И в следующие пятнадцать минут или менее он мог достичь своего окончательного великолепного роста. Его волосы отрастали до полной длины, пальцы вытягивались, и нежные кости тела, такие гибкие и сильные, становились прочным скелетом. Голова вырастала в три раза по сравнению с размерами, которые имела при рождении.

Мать после этого оставалась неподвижной и погружалась в глубокий, но чуткий материнский сон. Но бывало и так, что дитя разговаривало с матерью, а она рассказывала ему что-то и пела, хотя всегда чувствовала себя как хмельная. Она формировала у малыша первые воспоминания, которые оставались в его памяти на всю жизнь.

И тем не менее мы помним не все.

Мы весьма склонны к забывчивости, и потому «сказать» для нас должно быть равнозначным «запомнить». Сказать – значит запомнить или запечатлеть. Рассказать – значит бороться против ужасающего одиночества забывчивости, отвратительного невежества и печали. Или так мы думаем.

Эти отпрыски, мальчики или девочки – а чаще это были девочки, вызывавшие у нас огромную радость, – значат для нас больше, чем просто рождение еще одного существа. Их появление свидетельствует о том, что жизнь племени благополучна и будет продолжаться.

Разумеется, мы никогда и не сомневались в этом, но всегда существовали легенды, что наступят времена, когда совокупляться будут женщины, отчего у них или будет рождаться карликовое потомство, или не будет рождаться вообще никого, и что племя сократится всего до нескольких человек. Время от времени чума приводила к стерилизации женщин, а иногда и мужчин тоже.

Детей очень любили, о них заботились оба родителя, хотя, если рождалась дочь, на некоторое время ее могли отправить в такое место, где жили только женщины. В общем, потомство как бы воплощало любовную связь между мужчиной и женщиной. Они не стремились любить друг друга каким-нибудь тайным способом. Вынашивание ребенка было естественным периодом любви. У нас не существовало концепции брака, или моногамии, или необходимости сохранения верности на протяжении всей жизни только одной женщине. Наоборот, такое поведение нам представлялось неправильным, опасным и к тому же попросту глупым.

Иногда такое все же случалось. Я не сомневаюсь. Мужчина и женщина так преданно любили друг друга, что расставание было для них немыслимо. Но сам я не помню ни одного такого случая. Ничто не могло помешать тому, чтобы Талтос встречался с любой женщиной или с любым мужчиной, а любовь и дружба не были чувствами романтическими, но были чистыми.

Существует множество аспектов нашей жизни, которые я могу описать: различные виды песен, которые мы пели, природу наших споров, ибо они имели различные структуры, типы логики, распространенные у нас, которые вам показались бы абсурдными, как и типы ужасающих ошибок и промахов, неизбежно совершавшихся юными Талтосами. У нас на острове жили маленькие млекопитающие, очень похожие на обезьян, но нам никогда не приходило в голову охотиться на них или жарить их и съедать. Такая идея воспринималась как отвратительная, выходящая за границы терпимости.

Я мог бы рассказать о типах жилищ, которые мы строили, ибо их было много, и о видах скромных украшений, которые мы носили, – нам не нравилась одежда, вернее, мы не нуждались в ней, и никто не хотел надевать что-то грязное прямо на кожу. Я мог бы описать наши лодки, объяснить, какими ненадежными они были, и тысячи подобных вещей.

Случалось, что некоторые из нас тайно подсматривали за женщинами – только для того, чтобы увидеть их ласкающими друг друга. Когда женщины обнаруживали таких соглядатаев, то настаивали, чтобы они убирались прочь. В наших скалах, гротах, пещерах, маленьких нишах вблизи кипящих гейзеров было много укромных мест, превратившихся в истинные убежища для любовных утех мужчин с женщинами, а также для мужчин с мужчинами и женщин с женщинами.

Нас никогда не одолевала скука в этом раю. Было слишком много дел, которые следовало выполнить. Одни могли часами играть на побережье, даже плавать, если находились такие смельчаки. Можно было собирать яйца, фрукты, петь и танцевать. Художники и музыканты отличались особым трудолюбием, как мне представляется, а еще у нас были строители лодок и жилищ.

Имелись огромные возможности для развития умственных способностей. Я считался весьма умным. Я замечал закономерности, которые не были доступны для других, – например, что некоторые моллюски в теплых водоемах растут быстрее, когда над ними сияет солнце, и что некоторые грибы развиваются лучше в темные дни. А еще мне нравилось изобретать устройства – такие, например, как простые подъемники из виноградных лоз и плетенных из прутьев корзин, посредством которых можно было спускать фрукты с вершин деревьев.

Но как ни восхищались моими изобретениями люди, они столь же часто смеялись надо мной. Считалось, что в изготовлении таких вещей не было никакой необходимости.

Никто не занимался тяжелой, нудной работой – это было неслыханно. Каждый день начинался с несметного количества различных возможностей. Никто не сомневался в высшей добродетели удовольствия.

Боль считалась злом.

Вот почему деторождение вызывало такое уважение и такую осмотрительность у всех нас, ведь она влекла за собой боль у женщин. Естественно, не возникало и мысли о том, что женщина-Талтос может быть рабыней мужчины. Часто она оказывалась не менее сильной, чем мужчина, имела такие же длинные и столь же гибкие руки. Гормоны в ее организме формировали совершенно иной эмоциональный склад.

И рождение, включающее как наслаждение, так и боль, было самым значительным таинством для всех живущих. Действительно, оно было величайшей мистерией наших жизней.

Теперь вы имеете представление о том мире, в котором я родился. Наш мир был миром гармонии и истинного счастья, это был мир великого таинства и множества менее значительных, но столь же удивительных вещей.

То был рай. И никогда не родился ни один Талтос (независимо от того, сколько человеческой крови, портящей его родословную, бежит по его жилам), который бы не помнил утраченную землю и время гармонии. Не было ни одного такого среди нас.

Лэшер почти наверняка помнил это. Эмалет почти наверняка помнила это.

История рая записана в нашей крови. Мы видим его, мы слышим пение его птиц, мы ощущаем тепло его вулканических источников. Мы помним вкус его плодов; мы можем возвысить свои голоса и пропеть его песни. И потому мы знаем то, во что люди могут только верить: что рай вернется снова.

Прежде чем мы перейдем к катаклизму и к земле зимы, позвольте мне сказать еще кое о чем.

Я верю в то, что плохие люди были и среди нас, те, кто совершал насилие. Я думаю, что такие были. Были и такие, которые, возможно, убивали, и те, которые были убиты. Я уверен, что все это было именно так. Так и должно было быть. Но никто не хотел говорить об этом! Они не сохраняли такие события в наших историях! А потому у нас нет сведений о кровавых инцидентах, изнасилованиях, борьбе одних групп против других. И великого ужаса перед злом, которое победило.

Не знаю, как выделилось правосудие. Я не знаю. У нас не было вождей в прямом смысле, и потому всем управляло собрание мудрых – людей, собиравшихся вместе и образовывавших свободную элиту, к которой мы, как говорится, могли взывать.

Другая причина моей уверенности в том, что случаи насилия могли иметь место, состоит в том, что у нас выработались определенные концепции Бога Доброго и Бога Злого. Разумеется, Добрый Бог (или Богиня – эти божества не разделялись по половому принципу) дал нам землю, наши средства к существованию и наши удовольствия. А Злой Бог сделал землю ужасной и гибельно холодной. Злой испытывал удовольствие от несчастных случаев, убивавших Талтосов, и время от времени вселялся в Талтосов, но это случалось действительно редко!

Если и существовали мифы и сказания, относившиеся к этой довольно туманной религии, я никогда ничего о них не слышал. Наши богослужения никогда не включали ни кровавых жертв, ни мольбы об умиротворении. Мы устраивали празднования в честь Доброго Бога и славили его в песнях и стихах – и всегда с танцами в кругах. Когда мы танцевали, когда мы рождали детей, мы становились ближе к Доброму Богу.

Многие из этих старых песен до сих пор возвращаются ко мне. Время от времени ранними вечерами я спускаюсь в центр города и гуляю по улицам Нью-Йорка, одинокий среди толпы. Я пою все песни, которые слышал тогда, декламирую стихи, запомнившиеся с тех времен, и чувство утраченной земли возвращается ко мне: звуки барабанов и труб и видение мужчин и женщин, танцующих в круге. Вы можете делать это в Нью-Йорке – никто не обратит на вас здесь внимания. Это действительно забавляет меня.

Иногда прохожие в Нью-Йорке поют про себя, или громко бормочут, или болтают, иногда, проходя мимо, заговаривают со мной, что-то напевают, а затем словно уплывают прочь. Другими словами, меня принимают за своего сумасшедшие Нью-Йорка. И хотя мы все одиноки в сумрачном мире города, пение сближает нас друг с другом, пусть даже на те несколько мгновений.

Впоследствии я выхожу из своей машины и раздаю свои пальто и шерстяные шарфы тем, кто в них нуждается. Иногда я поручаю своему слуге Реммику сделать это. Очень часто мы позволяем бездомным провести ночь в вестибюле моего дома, кормим их и предоставляем им постель. Но если вдруг один из них затевает драку с другим – а иногда в ход идет даже нож, – то им приходится выйти прочь, снова на снег.

Ах, но это приводит меня к мысли о другой опасности, существовавшей во время нашей жизни в потерянной земле. Как могу я забыть об этом? Всегда существовали Талтосы, завороженные музыкой и оказавшиеся не в силах освободиться от ее чар. Они могли быть захвачены музыкой других, так что тем приходилось прекращать пение, чтобы освободить их. Они могли быть заворожены собственной песней и петь ее, пока не падали замертво. Они могли танцевать, пока не падали замертво.

Я сам часто попадал под колдовское очарование пения, танцев и сочинения стихов, но мне всегда удавалось пробудиться вовремя: или музыка подходила к своему торжественному концу, или, возможно, я сильно уставал или терял рифму. Как бы то ни было, я никогда не оказывался перед лицом гибели. Равно как и многие мне подобные. Но имели место и смертные случаи.

Каждый сознавал, что Талтос, умирающий в танце или при пении, уходит к Доброму Богу.

Но никто не говорил много по этому поводу. Смерть – неподходящая тема для разговора у Талтосов. Все неприятные вещи должны быть забыты. Это один из наших основных идеалов.

Ко времени катаклизма я прожил долгое время. Но я не знаю, как можно его измерить. Позвольте мне оценить его промежутком от двадцати до тридцати лет.

Катаклизм должен быть полностью отнесен к природным явлениям. Позже рассказывались истории о римских солдатах или пиктах, изгнавших нас с родного острова. Ничего подобного не происходило вообще. В утраченной земле мы ни разу не видели ни одного человеческого существа. Мы не имели представления ни о каком другом народе. Мы знали только самих себя.

Могучий сдвиг земли заставил задрожать нашу страну, и она стала разваливаться на части. Это началось с отдаленного грохотания и с облаков пыли, покрывших всю землю. Гейзеры стали обжигать людей. Озера стали такими горячими, что пить воду из них не представлялось возможным. Земля стонала и день и ночь.

Многие Талтосы погибли. Рыба в наших озерах была мертва, и птицы покинули наши скалы. Мужчины и женщины разбегались во все стороны, стремясь отыскать места, где поверхность оставалась спокойной, но они не находили таких мест, и некоторые побежали обратно.

Наконец, после бесчисленных смертей, все племя принялось строить плоты, лодки, выдалбливать челноки, предпринимать все возможное, чтобы совершить переход на землю зимы. Другого выбора у нас не было. Обитатели нашей земли пребывали в полном смятении, и оно нарастало с каждым днем.

Я не знаю, сколько нас осталось. Я не знаю, скольким удалось спастись. Все дни и ночи люди строили лодки и уходили в море. Умные помогали глупым – это был признак, по которому мы отделяли старых от молодых, – и примерно на десятый день, как помнится, я отплыл вместе с двумя своими дочерьми, двумя мужчинами, которых любил, и одной женщиной.

И это случилось, когда мы уже были в стране зимы… Однажды днем я увидел, что моя родная земля, моя родина, где началась подлинная история моего народа, погрузилась в морскую пучину.

Затем начались наши испытания и наши невзгоды, наши подлинные страдания и выработалась наша первая концепция доблести и жертвенности. Началось все то, что человеческие существа считают священным, что приходит только после трудностей, борьбы и возникшей идеализации блаженства и совершенства, которая расцветает в разуме после того, как рай оказывается совершенно утраченным.

С высокой скалы я видел, как великий катаклизм достиг своего завершения; именно с этой высоты я наблюдал, как земля развалилась на куски и погрузилась в море. Это оттуда заметил я крошечные фигурки Талтосов, тонущих в море. Оттуда увидел я гигантские волны, смывающие основания скал и холмов, и стремительное затопление долин и лесов.

«Злобный Бог торжествует победу», – говорили те, кто спасся со мной.

И впервые песни, которые мы пели, и истории, которые мы рассказывали, преисполнились горькими стенаниями.

Должно быть, был самый конец лета, когда мы оказались на земле жестокого холода. Это была истинная стужа. Вода, ударявшаяся о берега, была столь холодна, что Талтосы, спасшиеся с утраченной земли, падали на землю, теряя сознание. Вскоре мы поняли, что здесь никогда не бывает теплее.

Но истинное дыхание зимы оказалось таким, какое нам даже не могло присниться. Большинство Талтосов, спасшихся с утраченной земли, умерли в первую же зиму. Некоторые оставшиеся в живых принялись яростно размножаться, чтобы восстановить численность гибнущего племени. Но, не имея четкого представления о неизбежном следующем наступлении зимы, многие оказались не готовы к ней – так что гибель Талтосов продолжалась.

Возможно, мы осознали закономерность смены сезонов только на третий или четвертый год.

Но в те первые годы среди нас царили суеверие, бесконечная болтовня и недоумение по поводу изгнания из родных мест. Мы не понимали, почему снег и ветры напали, чтобы убить нас, и гадали, не рассердился ли на нас Добрый Бог.

Склонность к наблюдениям и умение делать различные вещи возвысили меня до положения неоспоримого вождя. Но все племя быстро уяснило, как можно согреваться рядом с еще теплыми тушами мертвых медведей и других крупных животных, а затем воспользоваться благодатным теплом их пушистых шкур. Стало очевидным, что в землянках укрываться лучше, чем в пещерах, ибо там значительно теплее. Используя рога мертвых антилоп, мы смогли выкопать для себя глубокие подземные убежища, а крышами послужили стволы деревьев и камни.

Мы знали, как разводить огонь, и очень быстро оценили его достоинство, и так как понимали, что найти огонь крайне сложно, то научились извлекать его из раскаленных скал. Разные Талтосы в различные времена изобрели колесо или нечто более или менее подобное ему, и вскоре грубо сколоченные повозки начали доставлять нам пищу и перевозить заболевших.

Постепенно те из нас, кто пережил все зимы на земле страшного холода, овладевали очень ценными знаниями и щедро делились этими знаниями с молодыми. Впервые мы поняли, как важно относиться с вниманием ко многим занятиям. Кормление грудью стало средством выживания. Все женщины рожали как минимум хотя бы один раз, чтобы противостоять ужасающему росту смертности.

Если бы жизнь не была столь тяжкой, возможно, это время можно было бы рассматривать как период, доставляющий великое творческое удовлетворение. Я смог бы перечислить различные открытия, которые нам довелось сделать.

Достаточно сказать, что мы были охотниками в самом примитивном смысле, так как не употребляли в пищу мясо животных, за исключением периодов, когда испытывали подлинный голод, и мы развивались весьма оригинально – иными путями, чем человеческие существа.

Наш большой мозг, наша повышенная способность к словесной речи, странное сочетание в каждом из нас инстинкта и интеллекта – все это способствовало как развитию ума, так и физической неуклюжести, большей проницательности и большей безрассудности во многих отношениях.

Разумеется, среди нас разгорались ссоры – как результат скудости жизни или из-за разногласий в суждениях: идти ли тем же путем или разыскивать новый. От главной группы откалывались меньшие и организовывали свою жизнь так, как считали нужным.

К тому времени я привык к роли лидера и, искренно говоря, не видел никого другого, кто мог бы встать на мое место. Меня называли просто по имени, Эшлер, так как никаких титулов среди нас не полагалось. Я пользовался громадным авторитетом у остальных и жил в постоянном страхе за тех, кто мог заблудиться, быть растерзанным каким-либо крупным животным или серьезно раненным во время драки с другим Талтосом. Схватки, ссоры – все это с некоторых пор стало обычным делом.

Но с каждой проходящей зимой мы овладевали все большими умениями. А поскольку мы искали путь на юг или двигались в том направлении, просто повинуясь инстинкту, случайно – не знаю, – мы продвигались в более теплые земли за время весьма продолжительного лета, искренно на него полагаясь, испытывая к нему подлинную благодарность. Мы стали доверять смене времен года.

Мы начали скакать на диких лошадях, ради удовольствия. Для нас это был великий спорт. Но мы не думали, что лошадей можно приручить по-настоящему. У нас хорошо получалось управляться с быками, которых мы заставляли тащить повозки, хотя первоначально нам приходилось впрягаться в оглобли самим.

На это время приходится наш наиболее интенсивный религиозный период. Всякий раз, когда у нас наступал хаос, я, стремясь привнести в нашу жизнь прежний порядок, взывал к имени Доброго Бога. Казни совершались иногда дважды в течение года.

Так много мог бы я написать или рассказать об этих столетиях! Но в самом реальном смысле они составили уникальное время – между утратой земли и пришествием человеческих существ. К сожалению, многое, что в это время было нами осознано, до чего мы догадались, что изучили, запомнили, было разбито вдребезги, если можно так выразиться, когда пришли истинные люди.

Достаточно сказать, что мы превратились в высокоразвитый народ, поклоняющийся Доброму Богу главным образом посредством устроения пиршеств и танцев, как было принято у нас всегда. Мы все еще играли в игры памяти и по-прежнему строго соблюдали правила общественного поведения, хотя теперь наши люди «помнили» от рождения, как следует быть яростными, сражаться, выделяться и соперничать, и женщины рождались, помня страх.

И определенные странные события возымели невероятное влияние на нас, гораздо большее, чем кто-либо понимал в то время.

Другие мужчины и женщины продвигались в Британию – и они были отвратительны и злобны, словно животные. Мы слышали о них от других Талтосов. Талтосы убивали их, обороняясь при самозащите. Но эти странные люди, которые не были Талтосами, оставили после себя горшки, сделанные из хрупкой земли, расписанные прелестными картинами, и оружие, изготовленное из волшебного камня. Они оставили после себя также кучку любопытных маленьких созданий, похожих на обезьянок, однако безволосых и крайне беспомощных, – должно быть, своих детей.

Постановили, что они все же являются животными, так как, по нашим представлениям, только животные рождают столь слабо развитое новое поколение. И даже детеныши животных не рождаются столь беспомощными, как эти жалкие, мелкие существа.

Но Талтосы сжалились над ними: они стали их кормить молоком и ухаживать за ними. И в конце концов, услышав о них столь многое, мы купили пятерых таких крошечных созданий, которые к этому времени уже перестали все время плакать и начали самостоятельно ходить.

Эти существа прожили недолго. Возможно, лет тридцать пять. Но за это время они потрясающе изменились: из маленьких изгибающихся розовых комочков превратились в высоких, сильных созданий и почти сразу же – в морщинистых иссохших стариков. Настоящие животные – таково было наше мнение, и я не думаю, что мы относились к этим недоразвитым приматам сколько-нибудь лучше, чем они – к собакам.

Они не отличались сообразительностью, не понимали нашу весьма быструю речь. Откровенно говоря, для нас явилось подлинным открытием, что они могли понимать нас, когда мы говорили медленно, но у них, очевидно, не было своего собственного языка.

В самом деле, как мы думали, они рождались тупыми, с меньшими запасами природных знаний, чем птенец или лисенок, и хотя обретали большие логические способности, оставались навсегда весьма слабыми, маленькими и покрывались жуткими волосами.

Когда мужчина из нашего племени совокуплялся с какой-нибудь самкой из них, она умирала из-за кровотечения. Их мужчины вызывали кровотечения у наших женщин. Они были грубы и, кроме того, неловки.

За столетия мы не раз сталкивались с такими созданиями, покупали их у других Талтосов, но никогда не видели, чтобы они самостоятельно формировались в какую-либо организованную силу. Мы полагали, что они безвредны. По-настоящему мы никак их не называли. Они ничему нас не научили и заставляли нас кричать от отчаяния, когда мы пытались чему-нибудь научить их.

Как это печально, думали мы, что эти большие животные, столь похожие на Талтосов, даже прямоходящие и бесхвостые, совсем не имеют разума.

Тем временем наши законы становились все строже. Казнь была предельным наказанием за неповиновение. Она обрела ритуал, хотя никогда не превращалась в праздничное зрелище. С нарушившим закон Талтосом расправлялись нанесением нескольких точных и жестоких ударов по черепу. Дело в том, что череп Талтоса остается эластичным и упругим еще долго после того, как другие кости в его теле становятся твердыми. Но череп легко раскалывается, если знать, куда следует ударить, и мы, к несчастью, научились этому.

Но смерть все еще ужасала нас. Убийство было очень редким преступлением. Смертная казнь предназначалась только для тех, кто угрожал всему обществу. Рождение все еще оставалось главной священной церемонией, и когда мы находили хорошие места для жилья и после длительных споров принимали решение там поселиться, то сразу же выбирали участки для своих религиозных танцев в круге и обкладывали эти места камнями для придания им формы – иногда очень, очень большими камнями, чем мы гордились.

Ах, эти круги камней! Мы стали, хотя сами никогда так не думали, народом каменных кругов по всей земле.

Когда мы были вынуждены переселяться на другую территорию – или из-за голода, или потому, что другая группа Талтосов, которых мы не любили и с которыми никто не хотел жить по соседству, приближалась к нам, то по сложившемуся обычаю немедленно возводили новый круг. И действительно, диаметр нашего круга и вес его камней был символом права на владение определенной площадью, а вид очень большого круга, построенного другими, означал для нас, что эта земля принадлежит им и мы должны двигаться дальше.

Найдется ли кто-либо достаточно глупый, кто не станет относиться с уважением к священному кругу? Так вот, такого не оставят в покое и в мире, пока он не уйдет на другое место. Разумеется, в этом повинна бедность: это она часто устанавливает подобные правила. Громадная долина на самом деле позволяет прокормиться лишь нескольким охотникам. Хорошие места на озерах, реках и на берегах обеспечивали относительно неплохое существование, но ни одно из них не было раем, ни одно не было таким неисчерпаемым источником тепла и изобилия, каким помнилась нам утраченная земля.

Против захватчиков или переселенцев были установлены права на священную защиту. Помнится, я сам вырезал фигурку Доброго Бога – как я представлял его в своем воображении: одновременно с грудями и пенисом – на громадном камне в одном из таких кругов в качестве предостережения другим Талтосам, что они должны уважать наш священный круг и, следовательно, нашу землю.

Когда из-за столкновения характеров и непонимания разгоралась настоящая битва, подстегиваемая желанием завладеть определенным участком земли, захватчики должны были повалить камни тех, кто здесь жил прежде, и соорудить свой собственный круг.

Когда нас изгоняли, мы были совершенно опустошены, но на новом месте стремились построить больший круг, производящий еще более сильное впечатление. Мы отыскивали другие камни, торжественно заявляли, что они будут такими внушительными и тяжелыми, что никто никогда не сдвинет их с места и даже не попытается это сделать.

Наши круги свидетельствовали о наших амбициях и простоте желаний, о радости танца и готовности сражаться и умереть за землю своего племени.

Наши основные ценности, хотя они и изменились с той поры, как мы утратили свою землю, каким-то образом узаконили и сделали непременно обязательными определенные ритуалы. Обязательным законом для всех стало непременное присутствие при рождении нового Талтоса. Также было установлено, что ни одна женщина не должна рожать более чем дважды. Возведен был в закон и обычай глубокого почитания акта деторождения. Каждый такой акт непременно сопровождался проявлением чувственности, и на праздниках нередко возникала сексуальная эйфория.

Новый Талтос рассматривался как предзнаменование, и если он не отличался совершенством конечностей, красотой форм и максимальным ростом, ужас охватывал всех. Совершенство новорожденного считалось благословением Доброго Бога, как и прежде, но… Понимаете, наши верования стали мрачнее, и от этого мы часто ошибались в своих выводах на основании толкования простых естественных событий. Так случилось и с нашей привязанностью к строительству великих кругов, с нашей верой в них, столь любезной Доброму Богу и столь значительной для нравственности всего племени.

Наконец наступил год, когда мы прочно обосновались на равнине.

Она расположена на юге Британии и теперь известна как равнина Солсбери. Климат там прекрасно устраивал нас, это место было лучшим из всех, которые нам удалось отыскать.

Какое время? Перед появлением человеческих существ.

Мы уже знали, что зима никогда не оставит нас, и не сомневались в том, что нигде в мире невозможно избежать зимы. Если вы задумаетесь, это было совершенно логичное предположение. Увы! Летние времена были самыми длинными и приятными в этой части Британии – я убедился в этом сам, – а леса там были самыми густыми, в них водилось множество оленей, и море находилось не слишком далеко.

Стада диких антилоп бродили по долине.

Здесь мы решили построить наш постоянный дом.

Мысль о бесконечных перемещениях во избежание раздоров или в поисках пищи давно уже утратила свою привлекательность. Мы превратились – в определенной степени – в оседлых жителей. Все наши соплеменники неустанно искали постоянное пристанище – неизменное место исполнения наших священных песен, священных игр памяти и священных танцев, а также, конечно, выполнения ритуалов рождения.

Мы глубоко затаили обиду после недавнего вторжения и покинули наше место после бесконечных споров (Талтосы всегда пытаются сначала договориться), после некоторого количества толчков и пинков и бессчетного числа ультиматумов, таких, например, как: «Ну хорошо, если вы намерены заполонить эти леса, то мы вынуждены будем уйти отсюда!»

Мы считали себя в огромной степени превосходящими остальные племена по целому ряду соображений и, разумеется, в первую очередь потому, что среди нас было немало тех, кто жил в утраченной земле, и многие, весьма многие все еще были беловолосы. Мы во многих отношениях были самой организованной группой и сохранили большинство обычаев. Некоторые из нас теперь имели лошадей и могли ездить на них. Наш караван состоял из множества повозок. И мы владели хорошо откормленными отарами овец и стадами коз. Надо сказать, что было у нас и стадо дикого крупного рогатого скота, просуществовавшее, впрочем, весьма недолго.

Другие Талтосы подшучивали над нами, особенно над тем, что мы неважно ездили на лошадях и часто с них падали. Но в общем они относились к нам с уважением и прибегали к нашей помощи в трудные времена.

Теперь, поселившись на равнине Солсбери и решив, что она останется навсегда нашей, мы намеревались создать самый громадный круг из камней, когда-либо существовавший в мире.

К тому времени мы уже знали, что само построение круга объединяет племя, организует его, удерживает от ссор и сделает наши танцы все более радостными, по мере того как в круг будет добавляться камень за камнем и круг будет становиться все более впечатляющим.

Это великое мероприятие – строительство величайшего круга в мире – на несколько столетий определило наш образ жизни и способствовало быстрому продвижению вперед в смысле изобретательности и организованности. Поиски валунов из песчаника, как теперь их называют, способы их доставки, окрашивание, выравнивание и, наконец, установка на место – все это увлекало нас, придавало смысл самому существованию.

Концепции удовольствия и игры теперь почти ушли из нашей жизни. Мы были теми, кто уцелел в жесточайшие холода. Танец служил средством очищения от грехов. Все теперь считалось очищением от грехов. И тем не менее это было великое и волнующее время.

Те, кто хотел разделить жизнь с нами, присоединялись к племени, и оно разрослось до таких размеров, что могло оказать сопротивление любому вторжению. Действительно, самый первый чудовищный камень из нашего грандиозного круга настолько вдохновил всех, что другие Талтосы приходили к нам на богослужения, чтобы присоединиться к нашему кругу и полюбоваться им… Никому и в голову не приходило украсть часть нашей долины.

Строительство круга стало последней каплей в совершенствовании нашего развития.

В течение этих столетий наша жизнь достигла высочайшего пика. Мы возвели свои лагеря по всей равнине, на достаточно близком расстоянии от нашего великого круга, и собирали наших животных в небольших загонах в виде частоколов. Мы сажали самбук и терновник вокруг частоколов и таким образом превращали их в наши форты.

Мы выработали похоронные обряды для умерших. Фактически за это время мы построили несколько своего рода склепов под землей. Таким образом, начали формироваться все признаки постоянного проживания племени в долине. Мы не создавали собственное гончарное производство, но закупили гончарные изделия у других Талтосов, которые клялись, что приобрели их у недолговечных волосатых людей, приплывавших к берегам на лодках, сделанных из шкур животных.

Со всей Британии к нам приходили племена, чтобы встать в круг и потанцевать среди наших камней. Они составляли огромные извилистые процессии. Считалось удачей, если ребенок рождался внутри нашего круга. И богатая торговля, и процветание нам сопутствовали.

Тем временем на нашей земле были возведены и другие большие круги. Огромные, изумительные круги. Но ни один, абсолютно ни один, не мог соперничать с нашим. Действительно, в течение этой производительной, удивительной эры утвердилось мнение, что наш круг был кругом всех кругов. Люди не стремились соперничать с нами, но хотели только увидеть его, потанцевать в нем, присоединиться к процессии, змеевидной лентой струившейся по проходам между соединенными перемычками валунами.

Путешествие к другому кругу, танец в нем вместе с местным племенем стали регулярными событиями. На таких сборищах мы учились друг у друга и затевали великие игры памяти, обменивались историями и исправляли легенды утраченной земли.

Мы ходили группами, чтобы посмотреть на круг, который теперь называют Эйвбери, увидеть круги, которые находились гораздо южнее нашего, расположенного вблизи любимого Стюартом Гордоном холма Гластонбери. Мы ходили на север, чтобы поклониться другим кругам.

Но все равно наш был самым великолепным. Когда я со своими людьми посещал круг другого племени, этот визит рассматривался как великая честь: у нас спрашивали совета, умоляли остаться и даже одаривали прекрасными подарками.

Разумеется, вы знаете, что наш круг стали называть Стонхенджем. И он, и многие другие наши священные круги стоят даже по сию пору. Но позвольте объяснить то, что, может быть, известно только исследователям Стонхенджа. Мы не строили всего сооружения в том виде, в каком оно стоит там сейчас, хотя принято считать, что таким оно было всегда.

Мы возвели только два круга валунов, найденных в других карьерах, включая весьма удаленный в Мальборо-Даунс, но в основном валуны добывались в Эймсбери, который гораздо ближе к Стонхенджу. Внутренний круг состоял из десяти стоящих камней, внешний – из тридцати. И помещение перемычек поверх камней вызвало страстные споры. С самого начала мы выбрали вариант с перемычками. Но я всегда не слишком одобрял его. Я мечтал о круге камней, имитирующем круг мужчин и женщин. Каждый камень должен был, грубо говоря, дважды превышать рост Талтоса и быть столь же широким, как высок был Талтос. Таковым было мое видение.

Но другим членам племени представлялось, что перемычки создают впечатление укрытия, напоминая громадный вулканический конус, когда-то защищавший тропическую долину в утраченной земле.

И позже уже люди воздвигли круг из голубых камней и многие другие строения в Стонхендже. И однажды весь наш возлюбленный открытый храм был помещен дикими человеческими племенами в некое деревянное здание. И меня больше не волнуют их проклятые ритуалы, которые они там практикуют. Это уже не наше творение.

Что же касается эмблем на валунах, то мы использовали только одну, высеченную на центральном камне, которой давно уже нет. Это был символ Доброго Бога с двумя грудями и фаллосом Он был глубоко вырезан и находился в пределах достижения любого Талтоса, так что он или она могли прикоснуться к нему в темноте, на ощупь.

Позже человеческие существа вырезали другие изображения на валунах, так как использовали Стонхендж в иных целях.

Но я могу сказать вам, что нет никого – Талтоса, человека или какого-либо другого существа, случись им посетить наш огромный круг, – кто не испытал бы в той или иной степени уважения к нему, не почувствовал бы в себе присутствия священного божества. Задолго до того, как круг был закончен, он стал местом вдохновения – и остался таковым навсегда.

В этом монументе вы соприкасаетесь с сущностью нашего народа. Это единственный великий монумент, который мы когда-либо воздвигли.

Но для того чтобы достойно оценить, чего мы достигли, необходимо помнить: мы сохранили свои великие ценности. Мы оплакивали умерших и не праздновали смерть. Мы не приносили кровавые жертвы. Мы считали войну не историческим событием, приносящим славу, но грязной и отвратительной трагедией. Высшую форму выразительности наше искусство находило в пении и танцах внутри кругов, сформированных вокруг Стонхенджа.

В пору их высочайшего расцвета в наших празднествах, посвященных рождениям, и играх памяти принимали участие тысячи Талтосов, приходивших издалека, со всех концов света. Невозможно было пересчитать все сформированные круги или измерить самые обширные из них. Невозможно сказать, сколько часов и дней продолжались эти ритуалы.

Вообразите, если пожелаете, громадную, занесенную снегом долину, ярко-синее небо, дым, поднимающийся над всеми стоянками, и дома, построенные вблизи каменных кругов, для тех, кто нуждается в тепле, пище и напитках. Посмотрите на Талтосов, как мужчин, так и женщин, – всех моего роста, с длинными волосами, часто достигающими пояса или даже коленей, одетых в тщательно сшитую одежду из кожи и меха и обутых в высокие сапоги из кожи, взявшихся за руки, чтобы образовать эти прекрасные простые формы, – когда их голоса сливаются в песне.

Листья плюща, ветки белой омелы, падуба, всего зеленого, что можно найти зимой, мы вплетали себе в волосы и приносили с собой, дабы устлать ими землю, равно как и ветки сосны и разных деревьев, не сбрасывающих листву зимой.

А летом мы приносили массу цветов; делегации шли дни и ночи по лесным массивам, чтобы собрать цветы и свежие ветки.

Пение и музыка сами по себе звучали великолепно. Никто не мог оторваться от кругов. И в самом деле, некоторые вообще не уходили по собственному желанию, и для тепла разжигали между движущимися рядами танцоров маленькие костры. Многие пели, танцевали и обнимали друг друга до тех пор, пока не падали от потери чувств или мертвые.

Вначале у нас не было председательствующего, но потом все изменилось. Меня призывали пройти в центр, ударить по струнам арфы, после чего начинались танцы. И после этого я проводил здесь много часов, затем другой занимал мое место, а позже сменяли и его. Каждый новый певец или музыкант подхватывал мелодию предыдущего, переходил с новой песней из малого круга в больший… Так круги разбегаются по воде от падения камня.

Временами заранее подготавливались громадные костры, один – в центре, а другие – в различных точках, чтобы танцоры, продвигаясь по кругу, могли проходить мимо них.

Рождение Талтоса в нашем круге для новорожденного было событием, даже там, в утраченной земле. Но те круги создавались спонтанно и были маленькими. А здесь новое создание, открывая глаза, видело перед собой огромное племя существ своего же вида и слышало хоры, подобные ангельскому пению. В первые же дни и ночи жизни оно оставалось внутри огромного, поражающего воображение круга, где его кормили грудью, ласкали и радовали как могли.

Несомненно, мы изменялись. По мере того как менялись наши внутренние знания, изменялись мы сами. То есть то, что мы узнавали, изменяло генетическую природу новорожденного.

Те, кто родился во времена существования кругов, обладали более сильным чувством священного, чем мы, старшие, и, говоря искренно, не столь склонны были к безудержной радости, или иронии, или подозрениям, как мы. Рожденные внутри кругов были более агрессивны и могли убить, когда возникала в том необходимость, не пролив ни единой слезы.

Если бы вы спросили меня в ту пору, я бы ответил, что наше племя будет править вечно. Скажи вы тогда: «Ах, но придут люди, которые будут убивать просто для удовольствия, будут насиловать, будут жечь и опустошать страну только потому, что таков их образ жизни», я бы не поверил в это. Я бы сказал: «Ох, но мы поговорим с ними, расскажем им все наши истории и воспоминания, попросим их рассказать свои – и они начнут танцевать и петь и прекратят драться или захватывать вещи, которые им не принадлежат».

Когда человеческие существа внезапно напали на нас, мы, конечно, предположили, что они, должно быть, простой маленький волосатый народ кроткого нрава, доброжелательные, но ворчливые торговцы, иногда прибывающие к берегу на лодках, сшитых из кожи, чтобы продать товары и уехать обратно.

До нас доходили слухи о набегах и резне, но мы относились к этому с недоверием. Зачем, почему кто-либо станет заниматься такими делами?

И тут мы были поражены, когда оказалось, что человеческие существа, приплывающие в Британию, имеют такую же гладкую кожу, как и мы, и что из их магического камня можно выковать и щиты, и шлемы, и сабли; что они приводят с собой сотни собственных обученных лошадей и на них приезжают к нам, сжигают наши стоянки, копьями пронзают насквозь тела наших соплеменников и отрубают им головы.

Они похищали наших женщин и насиловали их до тех пор, пока те не умирали от кровотечения. Они крали наших мужчин и пытались обратить их в рабов, они насмехались над ними и издевались, а в некоторых случаях доводили их до безумия.

Сначала их налеты случались нечасто. Захватчики появлялись с моря и набрасывались на нас по ночам из лесов. Мы надеялись, что каждый набег – последний.

Часто нам удавалось отразить их атаки. Мы не были по натуре такими свирепыми, как они, никоим образом, но мы защищали себя и собирались внутри огромных кругов на большой совет, чтобы обсудить, каким образом мы могли бы сделать такое же, как у них, металлическое оружие. Действительно, взяв в плен нескольких захватчиков, мы пытались выведать у них необходимые знания. Оказалось, что, когда мы спим с их женщинами, независимо от того, хотят ли они этого или нет, женщины умирают. И потому мужчины испытывали к нам глубокую, закоренелую ненависть. Они прозвали нас «дураками кругов» и «простаками камней».

Заблуждение, будто мы можем выстоять против этих людей, развеялось на протяжении первого же сезона. Только позже мы узнали, что нам удалось избежать полного истребления по одной простой причине: у нас не было значительных запасов того, чего хотели эти люди. Главным образом для удовольствия они хотели обладать нашими женщинами и прекраснейшими дарами, которые паломники приносили в каменную святыню.

Но другие племена Талтосов стекались толпами на равнину. Их изгоняли из домов, стоявших вдоль побережья, человеческие захватчики, возбуждавшие в душах Талтосов смертельный страх. Лошади придавали человеческим существам фанатическое ощущение могущества. Эти люди наслаждались, совершая набеги. Массовые убийства были для них развлечением.

Мы укрепляли свои стоянки на зиму. Присоединившиеся к нам заменили многих мужчин, которых мы утратили в борьбе.

Затем выпал снег, и настало мирное время. У нас была масса еды. Быть может, захватчикам не нравились зимы. Мы этого не знали. Нас так много собралось вместе, и мы нашли возле мертвых столько копий и мечей, что чувствовали себя в безопасности.

Настало время для собрания в круге для празднования зимнего рождения, и это обстоятельство было весьма значительно, ведь так много наших соплеменников убили за последний год! Нам нужно было сотворить новых Талтосов не только для наших деревень: мы должны были породить их, чтобы послать в другие деревни, обитателей которых просто выжгли.

Многие пришли издалека, со всей страны, для празднования зимнего рождения, и мы слышали все больше и больше рассказов об убийствах и горе.

Однако нас тоже уцелело немало. И это было наше священное время.

Мы образовали свои круги и разожгли священные костры: настало время сообщить Доброму Богу, что мы верим в наступление нового лета; настало время совершить обряды рождения детей как подтверждение нашей веры и желания Доброго Бога, чтобы мы выжили.

Прошло всего два дня пения, танцев и совокуплений, пиршеств и возлияний – и вдруг племя человеческих существ спустилось на равнину.

Мы услышали чудовищный топот их лошадей, прежде чем увидели их самих; послышался рев, напомнивший нам звуки разламывающейся потерянной земли. Со всех сторон спускались всадники… Они напали на нас – и огромные валуны кругов были забрызганы нашей кровью.

Многие Талтосы, опьяневшие от музыки и эротических игр, не смогли оказать никакого сопротивления. Однако другие побежали к лагерным стоянкам и мужественно противостояли врагу.

Но когда рассеялся дым, когда всадники ускакали, когда наших женщин сотнями захватили в плен и увезли в наших же повозках, когда все до единой стоянки были сожжены дотла, нас осталась всего лишь горстка – и мы поняли, что по горло сыты этой войной.

Мы видели слишком много ужасов и не хотели снова стать свидетелями подобного кошмара. Все новорожденные нашего племени были убиты. Они были уничтожены захватчиками в первые же дни жизни. У нас осталось всего несколько женщин, и некоторые из них рожали уже слишком много раз.

Когда наступила вторая ночь после этой резни, наши разведчики снова вернулись, чтобы сообщить нам, что то, чего мы опасались больше всего, оказалось истинной правдой: налетчики соорудили свои стоянки в лесу. Это были строения для постоянного проживания. Говорили, что их деревни усеяли всю южную сторону равнины.

Мы вынуждены были уходить на север.

Мы должны были возвратиться в скрытые долины Высокогорья или в места, недоступные для этих жестоких захватчиков. Наше путешествие продолжалось долго и завершилось к концу зимы. Рождения и смерти стали повседневными событиями. Не раз нас атаковали небольшие группы человеческих существ. Не раз мы скрытно наблюдали за их стоянками и познавали особенности их жизни.

Мы уничтожили не одну вражескую группу. Дважды мы нападали на их укрепления для спасения своих мужчин и женщин, пение которых слышали с больших расстояний.

К тому времени, как мы обнаружили высокогорную долину Доннелейт, наступила весна и снег таял; густой лес зазеленел снова, льда на озере уже не было, и вскоре мы обнаружили, что находимся в безопасном месте, доступном для проникновения из внешнего мира только по дороге, проходящей по берегу реки, настолько извилистой, что самого озера не было видно с моря. Даже гигантская пещера, сквозь которую мореплаватели попадали в озеро, представлялась им обычным углублением в скале.

Вы знаете, что в более поздние времена на озере построили порт. Людям пришлось затратить много времени, чтобы превратить его в гавань и открыть выход в море.

Но тогда мы наконец ощутили себя в полной безопасности. Среди нас было много спасенных Талтосов. И какие истории они рассказали! Человеческие существа раскрыли наше чудо рождения! Они были очарованы волшебством этого явления. Они немилосердно пытали женщин и мужчин из Талтосов, пытаясь заставить их совершать это, а затем вскрикивали от восторга и волнующего страха, когда появлялся новый Талтос. Они насиловали некоторых женщин, доводя их до смерти. Но многие мои соплеменники сопротивлялись, отказываясь терпеть издевательства, а некоторые женщины находили способы расстаться с собственной жизнью. Многих убили за сопротивление, за нападение на человека, проходящего вблизи них, и, наконец, за попытки к бегству.

Когда люди открыли, что новорожденные обладали способностью к немедленному размножению, их начали заставлять это делать, и новорожденные, запуганные и растерянные, не зная, как обрести свободу, вынуждены были подчиняться. Человеческие существа познали власть музыки над Талтосами и научились ее использовать. Они считали Талтосов чувствительными и трусливыми, хотя какие слова употребляли тогда для обозначения этого понятия, мне неизвестно и до сих пор.

Естественно, между нами и чужеземными воинами развилась глубокая ненависть. Мы, конечно, считали их животными, но животными, умеющими разговаривать и совершать поступки абсолютно чудовищные, подлинные извращения, которые могут разрушить нашу прекрасную жизнь. Они думали о нас как о забавных, довольно безобидных чудовищах! Ибо вскоре стало очевидно, что широкий мир наполнен людьми их роста – и даже меньшего, чем у них, – которые размножались и жили, как и они сами, а вовсе не такими, как мы.

Во время наших вылазок мы собрали много предметов, которые эти люди привезли издалека – отовсюду. Рабы повторяли истории о великих королевствах, обнесенных стенами, о пустынных песках и джунглях, о воюющих племенах и о гигантских сборищах людей, живущих в укрепленных лагерях таких размеров, что человек не в силах представить себе что-либо подобное. И каждый такой лагерь имел свое название.

Все эти люди, насколько мне было известно, размножались как все человеческие существа. Все они рождали крошечных беспомощных малышей и воспитывали их полудикими и умственно недоразвитыми. Они были агрессивны, любили воевать, любили убивать. Безусловно, мне стало совершенно ясно, что наиболее агрессивные среди них становились победителями и в течение нескольких столетий не сможет сохраниться ни один, кто не был бы склонен к агрессии. Таким образом они должны были подготавливать себя к такой жизни, которую сами же создали.

Начало нашей жизни в долине Доннелейт – и позвольте заметить, что это мы дали ей такое имя, – было связано с интенсивным обдумыванием и обсуждением строительства самого прекрасного круга, который мы могли соорудить, и подготовкой к его освящению и молитве.

Мы отпраздновали рождение многочисленных новых Талтосов и стремились как можно скорее подготовить их к тяжелым испытаниям, которые предстояли в будущем. Мы похоронили многих умерших от старых ран и нескольких женщин, погибших во время вынашивания младенцев, как с ними это часто случалось, а также тех, которым после изгнания из долины Солсбери просто не захотелось жить.

То было время тяжелейших страданий моего народа, даже худшее, чем само массовое убийство. Я видел сильных Талтосов, беловолосых, великих певцов, совершенно отказавшихся от своей музыки, которые в конце концов падали, бездыханные, в высокую траву.

Наконец, когда был сформирован новый совет из новорожденных и наиболее мудрых беловолосых Талтосов, которые хотели сделать хоть что-нибудь разумное в этой ситуации, мы пришли к одному весьма логичному выводу.

Можете ли вы догадаться, к какому именно?

Мы осознали, что человеческие существа должны быть изгнаны с нашей земли. Если этого не произойдет, их воинственное поведение разрушит все, чем одарил нас Добрый Бог. Они сжигали все живое на земле, словно смерч проносясь на своих конях с факелами и мечами. Мы должны были истребить их в корне.

Что же касается перспективы, что они в огромных количествах расселятся повсюду в отдаленных землях, – ну что же, мы размножаемся гораздо быстрее их. Разве не так? Мы сможем очень быстро восполнить наши потери. А людям понадобятся годы, чтобы заменить каждого павшего воина. Несомненно, мы превзойдем их численностью, если будем сражаться с ними, если только… Если только у нас возникнет желание вступить в борьбу.

После недели бесконечных споров было решено, что нам не вынести такой борьбы, ибо насилие не в нашем характере. Часть из нас смогла бы так поступать: мы были настолько злы, полны ненависти и презрения, что могли напасть на них и изрубить на куски. Но в основном Талтосы не могли убивать таким образом, они не могли сравниться с людьми в злобной похоти к убийству, и мы знали это. В конце концов люди в силу свойственной им подлости и жестокости все равно победили бы.

Разумеется, в течение тысячелетий любой народ уничтожали именно из-за этого: из-за отсутствия у него агрессии, из-за неспособности противостоять жестокости другого племени, или клана, или нации, или расы.

Единственное существенное отличие в нашем случае состояло в том, что мы сознавали реальное положение вещей. В то время как инки были уничтожены испанцами в полном неведении о том, что на самом деле происходит, мы разбирались в событиях гораздо лучше, равно как и в тех силах, которые были в них вовлечены.

Конечно, мы были уверены в своем превосходстве над человеческой расой. Нас озадачивало, что они не ценили наше пение и наши истории, мы не могли поверить, что они понимают, что делают, когда сваливают нас ударами наземь.

И, сознавая, что мы действительно не можем соответствовать им в бою, мы полагали, что сумеем договориться с ними, сможем убедительно объяснить, насколько приятнее и лучше может стать жизнь, если в ней не будет места убийству.

Разумеется, в то время мы только начинали понимать их.

В конце года мы решились на опасное дело: выйти в долину и взять в плен нескольких людей. От них мы узнали, что положение куда более безнадежно, чем можно было предположить. Убийство составляло само основание их религии: это был их священный акт!

Они убивали во имя своих богов, принося в жертву сотни и сотни соплеменников во время ритуалов. Да, смерть была самым главным средоточием их жизней! Мы были ошеломлены открывшимся ужасом.

Мы решили, что наша жизнь будет проходить только в границах долины. Что же касается других племен Талтосов, мы опасались, что им грозит самое худшее. Во время своих коротких вылазок за пленными мы видели не одну сожженную деревню, не одно разгромленное поле, а главное – разметанные повсюду зимним ветром останки мускулистых тел Талтосов.

Проходили годы, и мы оставались в безопасности в своей долине, выбираясь из нее только с величайшей осторожностью. Наши самые храбрые разведчики проникали так далеко, как только осмеливались.

К концу десятилетия мы уже понимали, что ни одного поселения Талтосов в нашей части Британии не осталось. Все наши старые круги были заброшены! И кроме того, из допросов пленников, которых мы ловили – что тоже было нелегко! – мы узнали, что за нами также охотятся: людям до крайности были необходимы жертвы для их богов.

И в самом деле, массовые убийства канули в прошлое. За Талтосами охотились только для того, чтобы взять их в плен. Их убивали, если они отказывались от размножения.

Оказалось, что семя Талтосов приносит смерть женщинам человеческого племени, а потому наших мужчин держали в тяжелейших оковах с металлическими цепями.

В течение следующего столетия захватчики завоевали всю землю!

Многие разведчики, отправлявшиеся на поиски других Талтосов, чтобы привести их в долину, так и не вернулись обратно. Но всегда находились молодые, желавшие уйти, чтобы повидать жизнь за горами, спуститься к озеру и посмотреть на море.

По мере того как воспоминания передавались им с нашей кровью, юные Талтосы становились все более воинственными. Они горели жаждой убивать людей! Или так им, во всяком случае, казалось.

Те странники, которые все же возвращались, как правило, приводили с собой не менее двух пленных и подтверждали наши самые ужасные опасения. По всей Британии – от одного ее края до другого – Талтосы вымирали. И действительно, если во многих местах рассказы о них считали не более чем легендами, то в некоторых городах (ибо новые поселения уже скорее напоминали города) люди готовы были выложить за Талтоса небольшое состояние. Но люди уже не охотились за ними, а многие просто не верили, что когда-то существовали такие странные животные.

Те, которых удавалось поймать, оказывались дикими.

«Дикими? – переспрашивали мы. – А что, во имя бога, означают слова „дикий Талтос“?»

Вскоре мы получили ответ на этот вопрос.

В многочисленных укрепленных лагерях, когда наступило время для принесения жертв богам, избранных женщин, часто фанатически мечтавших об этом, приводили к пленному Талтосу, чтобы они возбудили в нем страсть, а затем умерли, приняв его семя. Сотни женщин встретили смерть таким образом. Вместе с ними погибали и мужчины человеческого племени: они были утоплены в кипящих котлах, обезглавлены или сожжены в ужасных плетеных клетках – как подношения богам человеческих племен.

Однако некоторые из этих женщин не умирали и покидали священный алтарь живыми, а через несколько недель производили на свет младенцев.

Талтосы выходили из их тел – дикое семя нашего племени. Эти Талтосы неизменно убивали своих человеческих матерей – разумеется, не преднамеренно, а потому, что эти женщины не могли пережить рождение такого существа. Но и это случалось не всегда. И если матери удавалось прожить достаточно долго, чтобы дать своему ребенку молока, которого у нее было предостаточно, этот Талтос начинал расти и обычно за три часа достигал своих полных размеров.

В некоторых деревнях такое явление считалось надежным предзнаменованием счастливой удачи. В других его рассматривали как ужасное бедствие. Человеческие создания часто не сходятся во мнениях. Но самое главное заключается в том, что нужно получить разнополую пару рожденных человеческой матерью Талтосов, заставить их родить еще больше себе подобных и содержать все это племя как узников, заставлять их петь, заставлять их танцевать, заставлять их рожать потомство.

Дикий Талтос…

Существует еще один способ произвести на свет дикого Талтоса. Человеческое существо время от времени может родиться у Талтоса женского пола! Несчастная узница, которую содержат для удовольствия, сначала не подозревает, что зачала. Через несколько недель у нее рождается ребенок, которого она выкармливает так, как умеет: до полного роста, – но только для того, чтобы младенца тут же забрали у нее и нашли ему ужасное применение.

И кто же были те смертные, которые могли оплодотворить Талтоса таким образом? Что является характерным для них? С самого начала мы этого не знали, не могли определить никаких видимых признаков. Но позже, когда появилось все больше и больше помесей, нам стало ясно, что определенный вид человека склонен более других или зачать, или оплодотворить Талтосов и что такой человек наделен большими душевными способностями, может видеть в сердцах людей, или предсказывать их будущее, или, налагая на человека руки, исцелять его. Мы можем по некоторым признакам, для нас абсолютно очевидным, практически безошибочно отличить такие человеческие существа.

Но эти свойства развиваются только в течение нескольких столетий. Кровь должна передаваться от одного к другому, и неоднократно.

Диким Талтосам удавалось совершать побеги. Человеческие женщины, чудовищно раздавшиеся, беременные Талтосом, тоже устремлялись в долину в надежде найти убежище. Разумеется, мы принимали их.

Мы учились у этих человеческих матерей.

В то время как наши маленькие рождаются через несколько часов, их малыши появляются на свет после срока от двух недель до месяца, и этот срок зависит от того, знает ли мать о существовании ребенка или нет. И точно, если мать знает и обращается к ребенку, успокаивая его тревоги, напевает ему, рост малыша чрезвычайно ускоряется. Гибридные Талтосы при рождении помнили вещи, которые знали их человеческие предки! Другими словами, наши законы генетической наследственности включают известные знания человеческих видов.

Конечно, тогда мы не настолько владели их языком, чтобы обсуждать такие закономерности. Мы знали только, что гибриды могут петь человеческие песни на человеческих языках, шить, и очень искусно, сапоги из кожи, каких мы никогда прежде не видели.

Таким образом, все виды человеческих знаний перешли к нашему народу.

Дикие особи, которые родились в неволе, всегда обладали также и памятью Талтоса, а потому таили ненависть к своим человеческим угнетателям. Они боролись за свободу, как только могли. Они сбегали в леса и на север; возможно, и на утраченную землю. Несколько несчастных, как мы узнали позже, добрались до дома на большой равнине и, не найдя там пристанища, проживали, еле перебиваясь «с хлеба на воду», в ближайшем лесу или были пойманы и убиты.

Некоторые из этих диких Талтосов неизбежно совокуплялись между собой. Они находили друг друга после побега или вступали в такие отношения еще в плену. Они всегда могли размножаться, соглашаясь на интимную связь с пленными – чистокровными Талтосами, рожая нормальным путем, немедленно. Так хрупкая раса Талтосов оказалась разметанной по самым отдаленным и глухим уголкам Британии – отчаявшаяся горстка изгнанников, пребывающих в постоянных поисках своих предков и рая, живущего в их воспоминаниях, несущих в своих жилах человеческую кровь.

Много, очень много человеческой крови влилось в жилы диких Талтосов за эти столетия. И у диких Талтосов развились собственная вера и обычаи. Они жили на зеленых верхушках деревьев, часто раскрашивая тела в зеленый цвет для маскировки, приготавливая краску из нескольких натуральных красителей и одеваясь по возможности в ветки плюща и листву.

И именно из них, как говорят, каким-то образом был создан Маленький народ.

В действительности Маленький народ, возможно, всегда жил в укромных местах. Определенно мы иногда мельком видели их в ранние годы и в течение времени нашего правления Британией. Они всегда держались как можно дальше от нас. Они были своего рода чудовищами из наших легенд. Мы едва замечали их и уделяли им внимания не более, чем волосатым человеческим существам.

Но однажды до нас донеслись слухи, что Маленький народ ведет свое происхождение от Талтосов и человеческих созданий: когда оплодотворение происходило, а развитие приостанавливалось, рождался скорее горбатый карлик, нежели крепкий и изящный Талтос.

Было ли это так? Или их корни те же, что и у нас? Были ли мы с ними кем-то вроде двоюродных, поскольку когда-то, еще до эпохи утраченной земли, как-то смешались и вместе обитали в неком более раннем раю? Или то было до возникновения луны – в эпоху нашего разветвления, отделения одного племени от другого?

Мы не знаем. Но во времена гибридов и экспериментов такого рода диких Талтосов, стремившихся понять, что они могут и чего не могут, кто от кого может дать потомство, а кто не может, мы пришли к выводу, что эти отвратительные маленькие чудовища, этот злобный, вредный и странный Маленький народ может размножаться, совокупляясь с нами. И действительно, если им удавалось тем или иным образом соблазнить нас, склонить к интимной связи – будь то мужчина или женщина, – то ребенок чаще оказывался подобным им, чем Талтосам.

Совместимая раса? Некий эволюционный эксперимент, имеющий к нам близкое отношение?

Опять же мы никогда этого не узнаем.

Но получила распространение легенда, что Маленький народ охотился на нас с таким же озлоблением, как человеческие существа. Они строили ловушки на нас, они заманивали нас музыкой; они не создавали военные отряды, ибо были трусливы и пытались проникнуть к нам с помощью заговоров, которые могли сотворить, используя могущество своего разума. Они хотели порождать Талтосов. Они мечтали превратиться в «расу гигантов», как они называли нас. И когда ловили наших женщин, совокуплялись с ними до тех пор, пока те не умирали. Когда им попадался наш мужчина, они жестоко обращались с ним и заставляли его оплодотворять их женщин.

За сотни лет сложился стойкий миф о том, что Маленький народ когда-то походил на нас: высокий и светловолосый – и обладал нашими достоинствами. Но злые духи сделали их такими, какими они стали теперь, изгнали их, заставили переносить страдания. Они были такими же долгожителями, как мы. Их чудовищные крошечные дети рождались так же быстро и столь же полностью развившимися, как наши.

Но мы опасались их, ненавидели их, мы не хотели, чтобы они нас использовали, и постепенно начали верить в истории о том, что наши дети могут походить на них, если им не давать молока и лишить их любви и заботы.

А правда, какой бы она ни была – если кто-нибудь когда-нибудь ее и знал, – была погребена в народных сказаниях.

Маленький народ все еще иногда появлялся в долине. В Британии нашлось бы не много жителей, ничего о нем не слышавших. Маленьких людей называли бесчисленными именами, связанными с другими мифическими созданиями: эльфами, гномами и им подобными.

Сейчас они вымирают в Доннелейте – по великому множеству причин. Они все еще обитают в наших темных, тайных укрытиях. Они то и дело крадут человеческих женщин для размножения, но они не более успешны в отношениях с человеческими существами, чем мы. Они мечтают заиметь ведьму: смертное создание со сверхъестественными способностями – типа того, с кем они раньше совокуплялись для рождения Талтоса. И когда им попадается такой человек, они могут быть безжалостны.

Никогда не верьте, что они не причинят вам зла в нашей долине, или в других долинах, или в глухих лесах. Они поступят именно так. И они могут убить вас только ради удовольствия или ради того, чтобы вытопить жир из вашего тела для своих факелов.

Но эта история вовсе не о них.

Кое-что о них может рассказать Сэмюэль, если будет когда-нибудь в настроении. Но в таком случае Сэмюэль изложит свою историю: о своих странствиях и о побеге от Маленького народа. А это, я думаю, история куда более интересная, чем их собственная.

Позвольте мне вернуться теперь к диким Талтосам – гибридам, носящим в крови человеческие гены. Собираясь вместе за пределами долины, везде, где это возможно, они обменивались воспоминаниями, историями и образовали свои крошечные поселения.

Мы периодически выходили на их поиски и возвращали их домой. Они размножались у нас, отдавали нам своих детей, а мы делились с ними советами и знаниями.

И как ни удивительно, они не оставались у нас навсегда! Время от времени они приходили в долину для отдыха; но должны были возвратиться в свой дикий мир, где пускали стрелы в людей и, смеясь, убегали в леса, уверенные, что они весьма дивные существа, что за ними охотятся как за жертвами. И в такой уготованной для них судьбе люди нисколько не сомневались.

Большая трагедия, конечно, заключалась в том, что, постоянно странствуя, они неизбежно открывали секрет долины человеческому миру.

Простаки – вот чем мы являемся воистину. Простаки, потому что не сумели предвидеть, что такое может случиться. Нам и в голову не приходило, что эти дикари, когда наконец попадают в плен, начинают рассказывать сказки о нашей долине, угрожая своим врагам неотвратимым отмщением тайной расы, – или под воздействием чисто детской наивности, или потому, что такие сказки рассказывали другие дикие Талтосы, никогда нас в глаза не видевшие.

Можете вы представить, что при этом происходило? Начали распространяться легенды о долине, о высоком народе, у которого рождаются дети, начинающие ходить и говорить с самого момента появления на свет. Знание о нас стало общим местом во всей Британии. Мы оказались героями легенды вместе с Маленьким народом. А также с другими странными созданиями, которых человеческие существа видели редко, но отдали бы все на свете, чтобы их поймать.

Итак, жизнь, которую мы вели в Доннелейте, – жизнь в огромных круглых каменных башнях, способных, как мы надеялись, когда-нибудь успешно защитить нас от нападений захватчиков, жизнь, наполненная старинными, тщательно соблюдавшимися ритуалами, жизнь, хранившая наши воспоминания и наши духовные ценности, нашу веру в любовь и рождение, превыше которой для нас не было ничего, равно как не было ничего более священного, – наша жизнь оказалась в смертельной опасности, исходившей от тех, кто по тем или иным соображениям охотился за чудовищами, от тех, кто жаждал «увидеть все собственными глазами».

Случилось еще и нечто другое. Как я уже говорил ранее, в долине всегда жили те, кто родился здесь, но захотел уйти. У них существовало твердое убеждение, что они должны помнить путь домой. Они должны были глядеть на звезды и никогда не забывать вид созвездий, которые могли довести их до дому. И это убеждение очень быстро превратилось в их внутреннее знание, так как мы намеренно культивировали его, что возымело на них определенное действие. Фактически это внутреннее знание дало удивительные результаты, открывая для нас все новые и новые возможности. Мы могли ввести в область внутренних знаний все виды их практического применения. Мы провели тестирование внутреннего знания посредством опроса наших отпрысков. Результаты оказались ошеломляющими. Они знали карту Британии, как мы ее знали и сохранили в памяти (весьма приближенно), они знали, как изготавливать оружие, они знали, как важно соблюдать секретность, они знали страх и ненависть человеческих созданий и то, как можно удачнее всего избежать встречи с ними или победить их. Они знали Искусство Речи.

Теперь об Искусстве Речи, как мы его называем. Это было нечто такое, о чем мы никогда не задумывались, пока не пришли люди. Но Искусство Речи – умение разговаривать и убеждать людей – играло существенную роль, и мы постоянно упражнялись в этом друг с другом.

Еще один момент. В основном между собой мы разговаривали гораздо быстрее, чем человеческие существа. Но не всегда. Наша речь звучала для них подобно свисту или жужжанию или даже напоминала гудение. Но мы могли произносить слова в соответствии с ритмикой человеческой речи и научились говорить с людьми на их уровне, то есть запутывать их, вовлекать в логические споры, заставляя восхищаться нами и до некоторой степени оказывая влияние на них.

Видимо, Искусство Речи не спасало нас от уничтожения.

Но оно помогало спасти одинокого Талтоса, которого обнаружили в лесу человеческие существа, или Талтоса-мужчину, который попал в плен в маленький человеческий клан, не имевший связей с воинственными людьми, захватившими землю.

Любой отважившийся выйти из убежища должен был владеть Искусством Речи: уметь медленно, убедительно разговаривать с людьми на их уровне.

И неизбежно часть тех, кто захотел уйти, решили поселиться на новом месте, отдельно.

Они строили свои круглые башни – броши, воздвигая их в нашем стиле: из твердых камней, без строительного раствора, и поселялись в диких, глухих местах. Проходящие иногда мимо редкие прохожие принимали их за новых поселенцев.

Это было своего рода клановое существование, цель которого состояла в овладении умением выживать в условиях раздробленности.

Но неизбежно те или иные Талтосы вынуждены были открыть свою природу человеческим созданиям или затеять с ними войну, а бывало, что кто-нибудь открывал правду о рождении Талтосов, – и снова среди враждебно настроенных людей начинались разговоры о нас и о долине.

Я сам всегда считался изобретательным и дальновидным и отказывался сдаваться до самого конца – даже когда взорвалась вся утраченная земля, я все равно не смирился, хоть и считал наше дело практически проигранным. Мы могли на этот раз защитить нашу долину, как уже не раз делали это, отражая набеги чужаков, но по существу оказались в настоящей ловушке!

Но вопрос о тех, кто выдавал себя за людей, о тех, кто жил среди людей, претендуя на принадлежность к какому-то старому племени или клану, всегда будоражил мое воображение. Он заставлял меня задумываться… Что, если бы мы сделали что-то подобное? Что было бы, если бы вместо того, чтобы прогнать людей от себя как можно дальше, мы позволили бы им постепенно приблизиться к нам и подвели бы их к мысли, что мы такое же, как и они, человеческое племя, если бы мы жили среди них, храня в тайне от них наши ритуалы рождения?

Между тем великие перемены во внешнем мире произвели огромное впечатление на наше воображение. Нам хотелось поговорить с путешественниками, узнать побольше.

И наконец мы придумали опасное ухищрение…

 

Глава 26

– Это Юрий Стефано. Чем могу быть полезен?

– Можешь быть полезен?! Господи! Как приятно услышать твой голос! – радостно воскликнул Майкл. – Мы виделись последний раз менее чем сорок восемь часов тому назад, но нас уже разделяет Атлантический океан.

– Майкл! Слава богу, ты позвонил мне. Я не знал, где можно тебя застать. Вы все еще с Эшем, не так ли?

– Да, и, думаю, мы пробудем здесь еще пару дней. Я расскажу тебе все чуть позже. Как дела у тебя?

– Все кончено, Майкл. Все кончено. Все зло уничтожено, и Таламаска снова стала прежней. Сегодня утром я получил первое сообщение от старшин. Мы предпринимаем серьезные меры, чтобы подобный перехват информации никогда не повторился снова. Я получил первое задание. Пишу отчеты. Новый Верховный глава посоветовал мне отдохнуть, но это невозможно.

– Но тебе и впрямь нужно немного отдохнуть, Юрий. Ты сам это знаешь. Мы все нуждаемся в передышке.

– Я спал четыре часа. И с тех пор как встал, думаю о том, что случилось. Начал писать. Я писал четыре, может быть, пять часов. Потом заснул опять. Когда наступило время еды, они заставили меня спуститься. Такая забота приятна. Так мило опять быть с ними. Но как дела у вас, Майкл?

– Юрий, я полюбил этого человека. Люблю Эша так, как любил Эрона. Я часами слушаю его рассказы. Конечно, в том, что он сообщает, секретов нет, но он не позволяет ничего из этого записывать. Он заявил, что мы должны унести с собой только то, что в состоянии запомнить. Юрий, я не думаю, что этот человек когда-нибудь захочет причинить вред нам или кому-либо, связанному с нами. Я определенно уверен, что нет. Знаешь, это одна из тех ситуаций, когда я могу целиком довериться ему. И если он по какой-то причине поступит нам во зло, значит, это будет нечто такое, что должно было случиться.

– Понимаю. А Роуан? Как она?

– Думаю, она тоже любит его. Я знаю, что это именно так. Насколько и как… Знаешь, это ее дело. Я никогда не мог быть в чем-либо уверен, когда дело касалось Роуан. Мы собираемся задержаться здесь. Как я уже сказал, еще на пару дней, а может быть, и дольше. После того мы должны отправиться на юг. Мы немного беспокоимся за Мону.

– Почему?

– Ничего страшного. Она сбежала со своей кузиной Мэри-Джейн Мэйфейр – молодой женщиной, с которой ты не имел удовольствия встретиться. Они обе слишком молоды, чтобы их можно было оставить без присмотра старших.

– Майкл, я написал письмо Моне. Я должен был написать его. Перед отъездом в Новый Орлеан я признался ей в любви. Но Мона слишком юна и неопытна для таких предложений, и теперь, когда я вернулся домой и снова соединился с орденом, я осознал яснее, чем когда-либо раньше, насколько не подхожу для нее. Я отослал письмо в дом на Амелия-стрит. Боюсь, что Мона обидится и будет сердиться на меня.

– Юрий, у Моны на уме сейчас совсем другое. Возможно, это лучшее решение из всех, которые ты мог принять. Мы забыли, что Моне всего тринадцать. Все об этом забыли. И конечно, Мона сама забывает об этом. Но ты все сделал правильно. Кроме того, она может с тобой связаться, если захочет, не так ли?

– Да. Я здесь. Я в безопасности. Я – дома.

– А Тесса?

– Ну, они забрали ее, Майкл. Такова Таламаска. Я знаю, что с ней произошло. Ее окружила целая группа учтивых кавалеров, и они пригласили ее поехать с ними – вероятно, в Амстердам. Я поцеловал ее на прощание, прежде чем она покинула этот дом. Потом были какие-то слухи о прекрасном месте, где она сможет отдохнуть и где все ее воспоминания и истории будут записаны. Кажется, никто так и не знает, как определить, сколько ей лет. Никто не знает, правда ли то, что сказал Эш. Я имею в виду ее смерть в скором времени.

– Но она счастлива, и Таламаска взяла на себя заботу о ней.

– Да, это абсолютно верно. Разумеется, если она когда-нибудь пожелает уехать, препятствий не будет. Так у нас обращаются с людьми. Но не думаю, что Тесса задумывается об этом. Полагаю, она плыла по течению – сколько лет, не знает никто – от одного покровителя к другому. Она не слишком долго горевала после смерти Гордона, кстати сказать. По словам самой Тессы, ее не настолько заботят неприятные события, чтобы переживать из-за них.

Майкл рассмеялся.

– Я понимаю. Можешь мне поверить. Послушай, мне нужно возвращаться. Мы поужинаем вместе, а затем Эш собирается продолжить свою историю. Мы остановились в великолепном месте. Много снега и холодно, но очень красиво. Все, что окружает Эша, несет отпечаток его личности. И так всегда и во всем Дома мы выбираем для себя сами, и они всегда соответствуют нашим вкусам. Это место наполнено цветным мрамором, картинами и… вещами, интересующими его. Я не думаю, что об этом могу много рассказывать. Он хочет, чтобы его уединение никто не потревожил, когда мы уедем отсюда.

– Да, конечно. Послушай, Майкл, когда увидишь Мону, ты должен будешь передать ей кое-что от меня… Ты должен сказать ей, что я…

– Она поймет, Юрий. У Моны на уме сейчас другие заботы. Для нее наступило волнующее время. Семья хочет, чтобы она оставила колледж и начала заниматься с частными учителями. Ее IQ выходит за пределы граничных значений – точно так она всегда и говорила. И она наследница состояния Мэйфейров. Думаю, в течение нескольких следующих лет Мона будет проводить массу времени с Роуан и со мной, занимаясь, путешествуя, то есть будет получать в некотором смысле идеальное образование для девушки из общества, на которую, можно сказать, возлагают великие надежды. Сейчас я должен идти. Теперь позвоню тебе уже из Нового Орлеана.

– Пожалуйста, позвони обязательно. Я люблю вас обоих. Я люблю… всех вас троих. Скажешь это остальным за меня – Эшу и Роуан?

– Да, кстати, а что с теми ребятами – помощниками Гордона?..

– С ними все кончено. Они исчезли и никогда не навредят ордену снова. Я буду ждать от тебя звонка, Майкл.

– До свидания, Юрий.

 

Глава 27

Все вокруг всегда говорили ему, что Мэйфейры из Фон-тевро сумасшедшие.

«Вот почему они всегда обращаются к вам, доктор Джек. Каждый из них, без исключения, был сумасшедшим, – говорили в городе. – Даже богатые родственники в Новом Орлеане».

Но что должен был он подумать сам этим вечером, когда потемнело как ночью и затопило половину улиц?

Принести новорожденного младенца в такую грозу, завернутого в вонючие маленькие одеяльца, в пластмассовом ящике для льда – ни больше и ни меньше! И Мэри-Джейн Мэйфейр еще смела надеяться, что он выдаст свидетельство о рождении прямо тут же, в кабинете!

Он категорически заявил, что должен видеть мать ребенка!

Конечно, если бы он знал, что Мэри-Джейн будет так гнать лимузин, подобный этому, по дороге из ракушечника и в такую грозу, а он будет держать младенца на руках, он бы настоял, что последует за ней в своем пикапе.

Когда она указала на лимузин, он подумал, что внутри сидит шофер. Это была новенькая, с иголочки, машина, двадцати пяти футов длиной, если не больше, с окном на крыше и тонированными стеклами, да еще с CD-плеером и с этим проклятым телефоном. И эта амазонка, королева тинейджеров, за рулем – в грязном кружевном белом платье, с забрызганными землей голыми ногами в сандалиях.

– И ты хочешь сказать мне, – закричал он, перекрывая голосом шум дождя, – что в такой большой машине, как эта, ты не смогла привезти мать ребенка в больницу?

Малыш выглядел вполне здоровым, слава богу, но, как ему показалось, немного недоношен и немного недокормлен, разумеется! Но в других отношениях никаких отклонений от нормы не наблюдалось, и сейчас он крепко спал, тепло укрытый в ящике для льда, завернутый в кучу маленьких несвежих одеял. Ящик доктор держал на коленях. Ну и ну! Эти одеяльца, похоже, пропахли виски.

– Боже правый, Мэри-Джейн Мэйфейр, сбавь скорость! – не выдержал он наконец.

Ветки деревьев с шумом скользили по крыше машины. Он пригнулся, когда ветка с мокрыми листьями ударила прямо по ветровому стеклу. Он едва сдерживал крик, видя, как лимузин несется по выбоинам.

– Ты сейчас разбудишь ребенка.

– О ребенке не беспокойтесь: он чувствует себя прекрасно, доктор, – сказала Мэри-Джейн. Ее юбка сползла вдоль бедер так низко, что стали видны трусики.

Это была та еще дамочка – ему не надо было объяснять. Он был абсолютно уверен, что ребенок был ее собственный и она собралась рассказать ему неописуемо трогательную историю, как его оставили у подножия крыльца возле дома. Но нет, у ребенка имелась мать где-то на болотах, слава Господу. Он собирался написать об этом научную статью в медицинский журнал.

– Мы уже почти добрались до места! – выкрикнула Мэри-Джейн, чуть не врезаясь в заросли бамбука и лихо объехав их справа. – Теперь вам осталось только донести ребенка до лодки. Договорились?

– Какая еще лодка?! – закричал он.

Но сам знал чертовски хорошо, о какой лодке шла речь. Все рассказывали ему об этом старом доме, уверяя, что стоит доехать до пристани Фонтевро, только чтобы посмотреть на него. Трудно поверить, что он еще стоит: так покосилось его западное крыло. А еще труднее поверить, что этот клан все еще настаивает на том, чтобы жить там! Мэри-Джейн Мэйфейр убирала мусор возле местного дешевого супермаркета в течение последних шести месяцев и пыталась привести в порядок жилье для себя и прабабки. Все знали об этом и каждый день видели, как Мэри-Джейн в коротеньких белых шортах и тенниске направляется в город.

Однако доктор должен был признать, что даже в своей ужасной ковбойской шляпе она была прелестная девочка. У нее были самые высокие острые грудки, которые он когда-либо видел, и губы цвета баббл-гам.

– Эй, надеюсь, ты не напоила малыша виски, чтобы его утихомирить, не так ли? – спросил он.

Крошечный усталый малыш мирно похрапывал, выдувая большой пузырь розовыми губками. Бедный мальчик! Он должен расти в таком месте! И Мэри-Джейн даже не дала осмотреть ребенка, сказав, что бабушка уже сделала это. Бабушка, ну как же!

Лимузин остановился. Дождь лил как из ведра. Он едва успел рассмотреть, как выглядит дом, и увидеть огромные, похожие на вееры, листья зеленых пальметто. Но наверху, слава богу, горел электрический свет. А ведь кто-то говорил ему, что у них нет никакого освещения.

– Я побегу и найду для вас зонт.

Мэри-Джейн с шумом захлопнула за собой дверцу машины, прежде чем он успел сказать, что может и подождать, пока стихнет дождь. Вскоре дверца распахнулась, и ему не оставалось ничего иного, кроме как подхватить ящик для льда – как колыбельку.

– Вот, положите наверх полотенце, а то паренек промокнет! – сказала Мэри-Джейн. – А теперь бегите к лодке.

– Уж лучше я пройду шагом, – сказал он. – Если вы будете столь любезны указать путь, мисс Мэйфейр.

– Смотрите, чтобы он не вывалился.

– Я вас умоляю! Я принимал роды в Пикаюне, штат Миссисипи, тридцать восемь лет, пока не очутился в этом забытом богом городишке.

«И как меня угораздило здесь очутиться?» – подумал он про себя.

Этот вопрос доктор задавал себе, наверное, уже тысячи раз, особенно в те минуты, когда его новой маленькой женушки, Эйлин, родившейся и выросшей в Наполеонвилле, не было поблизости, чтобы напоминать ему об истинной причине переезда.

Боже праведный, это была большая тяжелая лодка из алюминия, и в ней не видно было и следа мотора! Но неподалеку стоял дом, все точно, – нечто напоминающее цветом плавник. Капители колонн на лестнице полностью обвиты пурпурной глицинией, поднимающейся вверх до самой балюстрады. Заросли деревьев были столь густы, что целую минуту доктор оставался почти сухим. Туннель из зеленых зарослей поднимался вверх, к покосившейся передней веранде.

«Свет здесь, по крайней мере, есть, прекрасно», – подумал он с облегчением. Если бы он увидел, что в доме горит только керосиновая лампа, то наверняка бы рехнулся. Может быть, он уже сходил с ума, пересекая всю эту помойку, густо заросшую ряской, с ненормальной молодой женщиной и рискуя утонуть в любую минуту.

«Вот что должно случиться, – говорила Эйлин. – Однажды утром мы приедем сюда, и здесь не окажется никакого дома, все это – все целиком – потонет в грязном болоте. Помяни мое слово, это великий грех, если кто-то так живет».

Неся в одной руке ящик для льда с его молчаливым содержимым, доктор умудрился вскочить в мелкую лодку и оторопел, увидев на дне два дюйма воды.

– Лодка вот-вот потонет, ты должна сначала вычерпать воду.

Его ботинки немедленно заполнились водой, достигшей щиколоток. Почему он согласился приехать сюда? И Эйлин знала все, до последней подробности.

– Она не потонет, это всего лишь мелкий дождик, – успокоила его Мэри-Джейн Мэйфейр, орудуя длинным шестом. – А теперь держитесь, пожалуйста, и смотрите, как бы не промочить ребенка.

Девчонка исчерпала все его терпение. Где он оказался?! Никто и никогда не разговаривал с доктором подобным тоном! Новорожденный даже в такую грозу чувствовал себя под полотенцами превосходно.

Боже милостивый, спаси, они скользили над передней верандой обветшавшей развалины – прямо в открытую дверь!

– Мой боже, здесь как в пещере, – заявил он. – Как вообще в нашем мире женщина отважилась рожать в таком месте? Вы только посмотрите на все это. Вон те книги на верхней полке книжного шкафа – ведь они прямо над водой!

– Ну и что, там никого не было, когда хлынула вода, – возразила Мэри-Джейн, напрягаясь и с силой отталкиваясь шестом.

Он слышал звуки… Тонк-тонк – это ударялись друг о друга половые доски под ними.

– И я думаю, уйма предметов все еще плавает по гостиной. Кроме того, Мона Мэйфейр не хотела, чтобы ее ребенок появился на свет здесь, внизу, она родила его наверху. Женщинам вообще не нравится, чтобы их малыши жили в передних комнатах, даже когда те не залиты водой.

Лодка натолкнулась на ступени и резко дернулась влево, так что доктор невольно схватился за осклизлые мокрые перила. Он отскочил в сторону и немедленно притопнул обеими ногами по ступеням, чтобы убедиться, что они не собираются затонуть прямо под ним.

Теплый поток света шел откуда-то сверху, и он услышал сквозь шум дождя другой звук, очень быстрый – кликети, кликети, кликети. Доктору был знаком этот звук. А с ним и женский голос, что-то про себя напевающий. Звучал голос довольно приятно.

– Почему бы этой лестнице не отцепиться от стены и не плавать свободно? – спросил он. Поднявшись из лодки, он вдруг ощутил тяжесть ящика для льда – словно в руках был мешок с камнями. – Почему бы всему этому дому уже не разрушиться до конца?

– Ну, некоторым образом, я полагаю, именно это с ним и происходит, – сказала Мэри-Джейн, – только это займет еще пару сотен лет, видите ли. – Она пошла перед ним, топая по ступеням и прокладывая ему путь в холл на втором этаже, после чего обернулась и непререкаемым тоном приказала: – Вы идете со мной наверх, на чердак.

Но откуда доносились эти звуки: кликети, кликети, кликети? Он слышал, как кто-то тихо напевает, но Мэри-Джейн даже не дала возможности оглядеться, сразу потащив его вверх по ступеням, ведущим на чердак.

И тут он увидел старую бабушку Мэйфейр, стоявшую на самом верху в цветастом фланелевом платье и приветственно махавшую ему маленькой ручкой.

– Эй, смотрите-ка! Доктор Джек! Как поживает мой прекрасный мальчик? Иди, я тебя поцелую. Как я рада видеть тебя.

– Я тоже рад видеть вас, бабушка, – ответил он, поднимаясь.

Мэри-Джейн еще раз протиснулась мимо него, строго наказав покрепче держать ребенка. Еще четыре шага – и он с радостью опустил свою ношу на пол. И как так вышло, что именно он должен был тащить его все время?

Наконец он добрался до сухого и теплого чердака, и старая маленькая леди, привстав на цыпочки, прижала губы к его щекам. Доктор не мог не признать, что действительно любит бабушку Мэйфейр.

– Как поживаете, бабушка? Вы принимаете все свои таблетки? – спросил он.

Мэри-Джейн подхватила ящик для льда, как только он опустил его, и куда-то утащила. Здесь было не так уж плохо, на этом чердаке. По всей его длине горели электрические лампочки и висело чистое белье на веревках с деревянными прищепками. Везде стояла масса удобной старой мебели, и плесенью почти не пахло; напротив, здесь пахло цветами.

– Что за звук я слышал: кликети-кликети – там, на втором этаже? – спросил он, когда бабушка Мэйфейр взяла его за руку.

– Вы просто войдите сюда, доктор Джек, сделайте то, что должны сделать, и заполните свидетельство о рождении. Мы не хотим, чтобы у нас возникли какие-то проблемы с регистрацией малютки. Я никогда не рассказывала вам о проблемах, когда я не зарегистрировала Янси Мэйфейр, пока ему не исполнилось два месяца? Вы не поверите, какие неприятности у меня были с городским магистратом, когда они говорили мне, что…

– И вы действительно родили этого маленького озорника, не так ли, бабушка? – спросил он, похлопывая ее по руке.

Медсестры предупреждали его в первый же раз, как он ее увидел, что лучше всего не дожидаться, когда она закончит рассказывать свои истории, потому что сама она не остановится. Она побывала у него в кабинете на второй день после открытия и заявила, что ни один другой доктор в этом городе никогда не прикоснется к ней снова. Теперь это уже стало далеким прошлым!

– Конечно, доктор.

– Мать ребенка вон там.

Мэри-Джейн указала на другую нишу чердака, целиком задрапированную неотбеленной москитной сеткой, словно это была палатка с заостренной крышей и светящимся в отдалении прямоугольником окна, поливаемого дождем.

Внутри ниша-палатка выглядела почти прелестно. Горела масляная лампа, и он почувствовал ее запах и увидел закопченный стеклянный абажур. Здесь стояла большая кровать, накрытая стегаными одеялами и покрывалами.

Внезапно на доктора хлынули печальные воспоминания. Он вспомнил собственную бабушку, умершую много лет тому назад, и кровати, столь похожие на эту, покрытые такими тяжелыми одеялами, что под ними невозможно было шевельнуть и пальцем, и как тепло было в постели холодными утрами в Кэрьере, штат Миссисипи.

Он поднял длинные тонкие занавески и слегка опустил голову, как только оказался под крышей фронтона. Стены были обшиты кипарисовыми досками, темно-коричневыми, чистыми. Нигде не было видно ни одного следа протечки. Залитое потоками дождя окно пропускало тусклый свет.

Рыжеволосая девушка удобно расположилась на постели – полусонная, с запавшими глазами и ужасными темными кругами под ними, с растрескавшимися губами. Дышала она с очевидным усилием.

– Эту молодую женщину надо срочно поместить в больницу.

– Она просто измучена, доктор. С вами было бы точно так же, – возразила Мэри-Джейн, как всегда скорая на ответ. – Почему бы вам побыстрее не покончить с этим? Тогда она смогла бы отдохнуть.

По крайней мере, постель была чистая в отличие от временного приспособления, заменившего малышу колыбель. Девушка уютно лежала между свежими простынями – в красивой белой рубашке, отороченной старомодным кружевом, с маленькими перламутровыми пуговками. Ее волосы, разметавшиеся по подушке, были самыми ярко-рыжими, какие он когда-либо видел, – длинные и густые. Малыш когда-нибудь может стать таким же рыжеволосым, но пока что его волосенки были немного светлее.

Что касается ребенка, то он, слава богу, наконец начал производить какие-то звуки в своем ящике для льда. Доктора уже начало беспокоить его молчание. Бабушка Мэйфейр подхватила его на руки, и, судя по тому, как она подняла младенца, можно было сказать, что он попал к опытной няньке, хотя кто мог бы подумать, что женщина в ее возрасте способна справиться с каким-либо серьезным делом. Что ж, пора осмотреть девочку, лежащую в постели. Она даже моложе Мэри-Джейн!

Он подошел ближе, не без усилий опустился на колени – другого выхода не было – и положил руку на лоб юной матери. Глаза ее медленно открылись, поразив его своим глубоким зеленым цветом. Она сама была ребенком, и невозможно было представить, что она только что родила младенца!

– С тобой все в порядке, милая? – спросил он.

– Да, доктор, – ответила она бодрым, ясным голосом. – Будьте так любезны, оформите все необходимые бумаги на моего ребенка, пожалуйста.

– Ты прекрасно знаешь, что должна была…

– Доктор, но ребенок уже родился! – Теперь она уже полностью проснулась. – У меня прекратилось кровотечение. Я никуда не собираюсь отсюда уходить. Как вы можете убедиться, я в полном порядке и чувствую себя лучше, чем сама ожидала.

Кожа у нее под ногтями была чистая и розовая. Пульс был нормальный. Груди – полные, налитые. А возле кровати стоял большой кувшин с молоком, наполовину опустошенный. Что же, это было для нее полезно.

Интеллигентная девушка, уверенная в себе и хорошо воспитанная, подумал он, и не из деревни.

– Вы, обе, оставьте теперь нас наедине, – велел он Мэри-Джейн и старухе, маячившим прямо у него за плечами, как два гигантских ангела. – Выйдите отсюда, чтобы я смог осмотреть девочку и убедиться, что у нее нет кровотечения.

Малыш слегка хныкал, словно только что понял, что остался жив, и был не вполне уверен в том, что ему это нравится.

– Доктор, я сама позабочусь об этой малышке, – мягко возразила бабушка. – Как вы могли подумать, что я позволила бы ей лежать здесь, если бы открылось кровотечение?

И она удалилась, подбрасывая малышана руках – слишком энергично для новорожденного, как показалось доктору.

Он ожидал, что маленькая мать тоже взволнуется, увидев это, но та осталась невозмутимой.

Ему пришлось самому держать масляный светильник в процессе осмотра, чтобы убедиться, что с роженицей все в порядке. Вряд ли это можно было считать тщательным осмотром.

Юная мать села, опираясь на подушки. Рыжие волосы в беспорядке разметались вокруг белокожего лица. Доктор откинул толстый слой покрывал. Все чисто и превосходно выглядит – он не мог их ни в чем упрекнуть. Она была просто безукоризненна, словно ее искупали в ванне, хотя в этих условиях такое едва ли было возможно, и они подложили под нее слой белых полотенец. Вряд ли теперь следовало опасаться каких-либо выделений. Она была матерью, это точно. После родов осталось множество кровоизлияний, однако белая рубашка была в безукоризненном состоянии.

Почему же, скажите бога ради, они не вымыли маленького так же, как мать? Или им не захотелось играть в куклы и сменить малышу пеленки?

– Теперь просто ляг на спину, милая, – сказал он матери. – Ребенок не порвал тебя, как вижу, но разрывы чертовски облегчили бы тебе роды. Не думаешь ли, что в следующий раз лучше обратиться в больницу?

– Конечно. А почему бы и нет? – сказала она сонным голосом, после чего слегка рассмеялась. – Со мной все будет в порядке.

Все как полагается настоящей леди. Она уже никогда не будет ребенком, подумал он, хотя она такая тоненькая, хрупкая. А что будет, когда история пойдет гулять по городу. Хотя сам он не собирался ни словом обмолвиться об этом даже Эйлин.

– Ведь я говорила вам, что у нее все в порядке, не так ли? – спросила бабушка, отодвигая в сторону занавеску.

Ребенок тихонько плакал, уткнувшись ей в плечо. Мать даже не взглянула на него ни разу.

«Вероятно, на сегодня ей этого достаточно, – подумал доктор. – Пусть отдыхает, пока это возможно».

– Ладно, все в порядке. – Доктор опустил одеяло. – Но если откроется кровотечение, поднимется температура, засовывайте ее в этот свой лимузин и везите прямо в больницу, в Наполеонвилль.

– Конечно, доктор Джек, мы рады, что вы зашли к нам. Мэри-Джейн взяла его за руку и повела прочь из крохотного закутка, подальше от кровати.

– Благодарю вас, доктор, – вежливо произнесла рыжеволосая девочка. – Пожалуйста, напишите все, что положено. Дату рождения и прочее… И пусть они подпишутся как свидетельницы.

– Вот деревянный стол, чтобы вы могли написать все прямо здесь. – Мэри-Джейн указала на крохотный самодельный столик из двух сосновых досок, лежавших на двух столбиках – старых деревянных ящиках из-под бутылок колы.

Давно он не видел подобных ящиков. Их использовали обычно для хранения маленьких бутылочек, стоивших всего пять центов. Мэри-Джейн рассчитывала, возможно, продать их на блошином рынке какому-нибудь коллекционеру. Множество вещей, разбросанных здесь повсюду, она могла бы продать. Он разглядел на стене, прямо у себя над головой, старинный газовый рожок.

Доктор чуть не сломал спину, согнувшись почти пополам, чтобы устроиться за таким столом, но на это жаловаться не стоило. Он вытащил авторучку. Мэри-Джейн потянулась и подтащила висящую над ним голую лампочку.

Откуда-то снизу вновь послышался тот же странный звук: кликети-кликети-кликети. Затем что-то зажужжало. Знакомые шумы.

– Что это за звук? – спросил он. – Теперь давай заполним документ. Имя матери, пожалуйста?

– Мона Мэйфейр.

– Имя отца?

– Майкл Карри.

– Зарегистрированные супруги?

– Нет. Пропустите эту графу, ладно? Доктор покачал головой.

– Родился прошлой ночью, говоришь?

– Через десять минут после двух этим утром. Роды приняли Долли-Джин Мэйфейр и Мэри-Джейн Мэйфейр. Фонтевро. Вы знаете, как это пишется?

Он кивнул.

– Имя мальчика?

– Это девочка. Морриган Мэйфейр.

– Морриган? Никогда не слышал о таком имени. Морриган… Это имя святой – Морриган?

– Произнеси имя ему по буквам, Мэри-Джейн, – попросила Мона. Голос ее, доносившийся из ниши, был очень тихим. – С двумя «р», доктор.

– Я умею писать, милая. – В подтверждение своих слов он громко произнес имя по буквам, отчетливо произнося каждую.

– Так. Что еще? Я не знаю веса…

– Восемь фунтов девять унций, – сказала бабушка, расхаживая взад и вперед и пошлепывая малышку, лежавшую у нее на плече. – Я взвесила ее на кухонных весах. Рост нормальный!

Доктор снова покачал головой. Быстро заполнил остальные графы, поспешно сделал копию. Какой смысл говорить с ними об остальном?

Молния сверкнула во всех чердачных окнах – северном и южном, западном и восточном, – а затем комната вновь погрузилась в уютный полумрак. Дождь мягко шуршал по крыше.

– Хорошо. Я оставляю вам копию. – Доктор вложил экземпляр свидетельства в руку Мэри-Джейн. – И забираю оригинал, чтобы отослать его в приход. Через пару недель вы получите официальные регистрационные документы на ребенка. Теперь давайте попробуем покормить малышку. У вас пока нет молока, но есть молозиво и этот…

– Я скажу ей все это, доктор Джек, – сказала бабушка. – Мона покормит девочку после вашего ухода. Она немного застенчива.

– Ладно, доктор, – сказала Мэри-Джейн. – Я отвезу вас обратно.

– Черт подери, хотел бы я отправиться отсюда другим способом, – вздохнул он.

– Что ж. У меня есть швабра – можем полететь на ней. Согласны? – Мэри-Джейн жестом предложила доктору следовать за собой и направилась к лестнице, шлепая расстегнутыми сандалиями по доскам.

Молодая мама тихо хихикнула – совсем как маленькая девочка. В этот миг она выглядела абсолютно нормально, на щеках проявился даже слабый румянец. А ее груди, похоже, готовы были вот-вот взорваться. Он надеялся, малышка не окажется слишком раздражительной маленькой придирой и капризулей. Если честно сказать, доктору трудно было определить, которая из двух молодых женщин выглядит привлекательнее.

Он поднял москитную сетку и снова подошел к кровати. Вода струями выливалась из его ботинок. Черт знает что! Форменное безобразие! Но что он мог с этим поделать? Влага струйками стекала вниз под рубашкой.

– Ты чувствуешь себя нормально, милая? – спросил он.

– Да, – подтвердила Мона.

В руках она держала кувшин с молоком и пила из него большими глотками.

А собственно, почему бы и нет? Но он был чертовски уверен, что нужды в этом у нее не было. Она одарила его яркой улыбкой школьницы – возможно, самой ослепительной, какую ему довелось видеть в жизни, – продемонстрировав ровный ряд белоснежных зубов, и он заметил несколько маленьких веснушек у нее на носу. Да, крошка, но, наверное, самая хорошенькая рыженькая, какую ему довелось видеть в жизни.

– Пойдемте, доктор! – Мэри-Джейн уже безапелляционно командовала им. – Мона должна отдохнуть, и крошка, похоже, собирается захныкать. До встречи, Морриган. До свидания, Мона. Пока, бабушка.

Потом Мэри-Джейн протащила его через весь чердак, остановившись лишь для того, чтобы напялить свою ковбойскую шляпу, которую сняла, когда они вошли. С полей шляпы полилась вода.

– Тихо, теперь тихо, – прошептала бабушка малышке. – Мэри-Джейн, поспеши, этот ребенок начинает нервничать.

Он только намеревался сказать, что им следует отдать новорожденную в руки матери, но Мэри-Джейн столкнула бы его вниз со ступеней, если бы он не пошел сам. Она разве что не выталкивала его из дома, пронзая острыми грудками его спину. Груди, груди, груди… Слава богу, его специальностью была гериатрия: ему никогда не приходилось сталкиваться со всеми этими мамочками-тинейджерами в прозрачных рубашках, с девочками, завлекающими тебя упругими сосками… Вопиющее безобразие – вот что это такое!

– Доктор, я хочу заплатить вам пять сотен долларов за визит, – прошептала Мэри-Джейн прямо ему в ухо, коснувшись его губами цвета баббл-гам, – потому что знаю, каково это – выйти из дому в такой вечер, как этот. А вы еще такой милый, сговорчивый…

– Вот как? И когда же я увижу эти деньги, Мэри-Джейн Мэйфейр? – спросил он только для того, чтобы сорвать на ком-нибудь свое раздражение.

Девочки ее возраста… И как она поступит, если он развернется и попытается выяснить, что находится под этим кружевным платьицем, которым она столь любезно прижимается к нему? Следовало поставить ей в счет стоимость пары новых ботинок, подумал он. Те, что на нем, испорчены безвозвратно. Она могла бы заставить своих богатых родственников в Новом Орлеане заплатить за них.

Это что же получается? Если эта маленькая девочка наверху – одна из тех богатых Мэйфейров, оказавшаяся здесь для…

– Не беспокойтесь ни о чем, – пропела Мэри-Джейн. – Вы же не доставляли поклажу, а только расписались за нее.

– О чем ты говоришь?

– А теперь нам нужно снова вернуться в лодку!

Мэри-Джейн поспешила к нижним ступеням, и доктор покорно захлюпал по жидкой грязи вслед за ней. «Ладно, дом не настолько уж и покосился, – подумал он. – Находясь внутри его, крена и вовсе не замечаешь». «Кликети, кликети, кликети», – послышалось снова. Наверно, можно привыкнуть к накренившемуся дому, но сама мысль о жизни в таком месте, наполовину затонувшем, была совершенно…

Молния озарила вспышкой все вокруг, и, как при свете дня, взгляду снова представились обои, потолки, фрамуги над дверьми и старинный канделябр, с мертвых проводов которого, тянувшихся от розетки в стене, капала вода.

«Вот что это было! Компьютер!»

Он увидел ее в ту долю секунды ослепительной вспышки света – в задней комнате: очень высокую женщину, склонившуюся над клавиатурой; ее пальцы летали, когда она печатала; волосы, рыжие, как у матери, лежавшей наверху в постели, были вдвое длиннее, чем у нее. Женщина что-то напевала, когда работала, словно повторяла вслух то, что сочиняла и печатала.

Темнота снова сгустилась вокруг нее и мерцающего экрана, а лампа с гибкой ножкой образовала пятно желтого света на ее летающих пальцах.

«Кликети, кликети, кликети…»

Потом ударил гром – с таким грохотом, который доктору едва ли доводилось слышать в жизни, гремя каждым кусочком стекла, остававшимся в доме. Руки Мэри-Джейн взметнулись к ушам. Высокое юное существо у компьютера вскрикнуло и подскочило на стуле. Во всем доме погас свет – и все погрузилось в глубокий призрачный сумрак. Трудно было определить, день сейчас или уже вечер.

Высокая красотка пронзительно вскрикивала. Она была выше его ростом!

– Ш-ш-ш-ш, ш-ш-ш-ш, Морриган, прекрати это! – кричала Мэри-Джейн, ринувшись к ней. – Это просто молния вывела из строя электричество! Оно скоро восстановится снова!

– Но оно умерло, оно умерло! – выкрикнула молодая женщина и тут же, обернувшись, взглянула вниз и увидела доктора Джека.

На миг доктору показалось, что его сейчас хватит удар. У нее была материнская голова на девичьей шейке: та же легкая россыпь веснушек, рыжие волосы, белые зубы и зеленые глаза. Боже милосердный, будто кто-то оторвал голову матери и пришлепнул прямо на шею этого создания. И подумать только! Ну и рост! Они не могут быть близнецами, эти двое. В нем самом было росту пять футов десять дюймов, а в этой девушке, длинной, тонкой, как струйка воды, было по меньшей мере на фут больше. На ней не было надето ничего, кроме просторной белой рубашки, такой же, как на матери, а нежные белые ноги казались бесконечными. Должно быть, они были сестрами. Должно быть…

– Тпру! – сказала она, уставившись на доктора сверху, и затем четким шагом пошла по направлению к нему – голыми ногами по голым доскам пола.

– А теперь вернись назад и сядь на место, – сказала Мэри-Джейн, пытаясь остановить ее, – свет включится через миг.

– Вы мужчина, – произнесла эта высокая молодая женщина, а на самом деле – маленькая девочка, не старше своей крошечной матери на кровати или самой Мэри-Джейн. Она стояла прямо перед доктором, хмурясь из-под рыжих бровей; ее зеленые глаза были больше, чем у той малышки наверху, с загнутыми вверх ресницами. – Вы ведь мужчина, не так ли?

– Я же сказала тебе, это доктор, – стараясь держать себя в руках, пояснила Мэри-Джейн. – Он пришел заполнить документы на ребенка. Ладно, доктор Джек, – это Морриган, тетя малышки. Морриган, это доктор Джек. А теперь иди и сядь на место, Морриган! Дай ему заняться своими делами. Пойдемте, доктор.

– Не будь такой напыщенной, Мэри-Джейн, – заявила эта жердина с великолепной широкой улыбкой, потирая длинные, с шелковистой кожей руки. Ее хорошо поставленный голос звучал удивительно похоже на голос крошечной матери там, наверху. – Вы должны простить меня, доктор Джек. Мои манеры пока еще не таковы, какими им надлежит быть. Я все еще немного резковата – возможно, потому, что пытаюсь переварить немного больше информации, чем Бог намеревался когда-либо сообщить кому-либо из моего рода, но у нас оказалось слишком много проблем, которые необходимо решить. Вот, например, теперь у нас есть свидетельство о рождении – не так ли, Мэри-Джейн? Ведь именно это ты старалась прояснить мне, когда я так грубо прервала тебя. Теперь следует выяснить все, что касается крещения. Ведь, если память мне не изменяет, в завещании особо указывается, что ребенок должен быть крещен по католическому обряду. Как мне кажется, судя по документам, к которым я только что получила доступ и лишь наскоро просмотрела, обряд крещения имеет более важное значение, чем официальное свидетельство о рождении.

– О чем вы говорите? – спросил доктор Джек. – И кто», во имя Господа Бога, наградил вас таким голосом? Американская радиокорпорация?

Она прелестно рассмеялась, подобно звону колокольчиков, громко хлопая при этом в ладоши. Рыжие волосы ниспадали мелкими волнами и струились по плечам, когда она трясла головой.

– Доктор, о чем вы говорите? – спросила она. – Сколько вам лет? Вы человек с весьма развитой фигурой. Попробую угадать… Вам, видимо, шестьдесят семь – я права? Разрешите мне посмотреть ваши очки.

Она сняла их с его носа, прежде чем он успел возмутиться, и сквозь них вгляделась ему в лицо. Он был совершенно ошеломлен. Доктору уже исполнилось шестьдесят восемь. Без очков он видел перед собой лишь неясное пятно.

– Надо же! Так вы кажетесь больше! – воскликнула она. И быстро водрузила очки на его переносицу с совершенной точностью, вновь отчетливо появившись перед его взором – с пухлыми маленькими щечками и губами, изогнутыми «бантиком», настолько прелестная, что он едва ли когда видел что-либо подобное. – Да. Они делают все чуточку больше, не так ли, и следует считать это наиболее распространенным изобретением, с которым я, похоже, столкнулась в первые же часы своей жизни. Ведь это очки, я права? Очки, микроволновая печь, серьги-клипсы, телефон, компьютерный монитор. Мне кажется, что позже, когда наступит время для размышлений обо всем, что уже завоевало место в нашей жизни, можно будет различить определенную поэзию в списке тех объектов, с необходимостью которых мы столкнулись в самом начале, особенно если мы правы, что ничто в жизни не появляется чисто случайно, что все объекты мы можем оценить правильно, только рассматривая с различных точек зрения, выбранных случайно. И в конечном счете, когда мы лучше выверим все наши средства наблюдения, то придем к пониманию, что даже изобретения, находящиеся на двух этажах заброшенного и разрушающегося дома, на самом деле собрались вместе, чтобы сформировать представление о его обитателях, гораздо более основательное, чем какой-либо человек мог бы составить на первый взгляд. Что вы думаете об этом?

Теперь настала очередь доктора разразиться смехом. Он даже хлопнул себя по ноге от удовольствия.

– Милая, я не знаю, что думаю об этом, но уверен, что мне пришелся по душе стиль твоего высказывания! – заявил он. – Ты сказала, что тебя зовут Морриган? То же имя дали в твою честь этой малышке? Морриган. Только не говори мне, что ты тоже Мэйфейр.

– О да, сэр, совершенно верно: Морриган Мэйфейр, – сказала она, выбросив руки вверх, как делают это болельщики на школьном матче.

Появился тусклый, мерцающий свет, затем послышалось тихое урчание, и компьютер в комнате позади них начал издавать скрежещущие шумы, свидетельствующие о начале загрузки.

– Ух, наконец-то! – радостно воскликнула она. Рыжие волосы взметнулись за плечами. – Снова в работе, снова на сайте «Мэйфейр и Мэйфейр», пока Мать-Природа не сочтет, что настала пора вновь унизить нас независимо от того, насколько хорошо мы оборудованы, сформированы, запрограммированы и установлены. Другими словами, пока молния не ударит снова!

Она рывком подтащила стул к столу, заняла свое место перед экраном и начала печатать снова, словно совершенно забыла о существовании доктора и о том, что он по-прежнему стоит рядом.

– Мэри-Джейн, иди сюда! Малышка голодная! – крикнула сверху бабушка.

Мэри-Джейн потянула его за рукав.

– Подождите теперь всего минуту, – сказал он.

Но он уже утратил эту изумительную молодую женщину, полностью и навсегда, он понял это, как увидел и то, что под рубашкой на ней ничего не было и что свет от настольной лампы на гибкой ножке освещает ее груди, плоский живот и обнаженные бедра. Похоже, и трусиков на ней тоже не было. А эти длинные босые ноги… Большие голые ступни! Не опасно ли работать на компьютере во время грозы с босыми ногами? Рыжие волосы потоком стекали вниз, на сиденье стула.

– Мэри-Джейн, ты должна вернуть ребенка обратно к пяти часам! – вновь послышался сверху голос бабушки.

– Я иду. Я уже иду. Доктор Джек, пойдемте!

– Пока, доктор Джек! – откликнулась долговязая красотка, неожиданно взмахнув кистью правой руки, находившейся, по-видимому, где-то на конце невообразимо длинной конечности. При этом она не отрывала глаз от компьютера.

Мэри-Джейн промчалась мимо него и прыгнула в лодку.

– Вы собираетесь уходить или нет? – крикнула она. – Я снимаюсь с якоря, у меня еще много дел. Вы хотите застрять здесь?

– Где должен быть этот ребенок в пять часов? – потребовал он ответа, приходя в чувство и вспомнив, что сказала старуха. – Ты не вынесешь снова этого ребенка из дома даже для того, чтобы его окрестили!

– Поспеши, Мэри-Джейн!

– Поднять якоря! – крикнула Мэри-Джейн, отталкиваясь шестом от ступеней.

– Подожди минуту! – Он прыгнул, подняв фонтан брызг в лодке, которая раскачивалась возле балюстрады, а затем двинулась вдоль стены. – Все в порядке, все нормально. Только давай помедленнее, ладно? Доставь меня до пристани и не опрокинь в это болото. Будь добра, постарайся, пожалуйста.

«Кликети, кликети, кликети…»

Дождь немного ослаб, слава богу. И даже крошечный кусочек солнца прорвался сквозь тяжелые серые облака – как раз достаточно, чтобы засверкали брызги!

– Теперь, доктор, возьмите это, – сказала Мэри-Джейн, когда он садился в машину.

Это был толстый конверт, полный банкнот, и, насколько ему удалось увидеть, пока она их пересчитывала с помощью большого пальца, все это были новенькие двадцатки. От удивления у доктора округлились глаза: там была целая тысяча!! Мэри-Джейн захлопнула дверь и побежала вокруг на другую сторону.

– Слушай, здесь слишком много денег, Мэри-Джейн, – сказал он, но тут же принялся мысленно перечислять: агрегат для прополки, газонокосилка, новые садовые ножницы для стрижки кустов и цветной телевизор «Sony». А главное – нет никакой причины указывать все это в налоговой декларации.

– Ох, заткнитесь и возьмите их! – Мэри-Джейн нетерпеливо поморщилась. – Выйдя из дома в такой день, вы их полностью заслужили.

Опять ее юбка поползла вверх по бедрам. Но та, что сидела рядом, не могла идти ни в какое сравнение с пламенной прелестью странной девушки, оставшейся там, наверху. Как было бы приятно прикоснуться руками к чему-то подобному хотя бы минут на пять, к созданию с такими длинными ногами!

«Успокойся, ты, старый дурень, не то заработаешь инфаркт».

Мэри-Джейн включила задний ход, колеса закрутились на мокром ракушечнике дороги, а затем лимузин совершил опасный поворот на сто восемьдесят градусов и направился к знакомым рытвинам.

Доктор оглянулся на дом еще раз: огромное строение с прогнившими колоннами, возвышающееся над кипарисами, погрязшее в этом мерзостном, затянутом ряской болоте, плещущемся до середины окон. Он устремил взгляд на дорогу впереди, радуясь, что выбрался оттуда!!

Дома крошка-жена Эйлин встретила его вопросом:

– Что еще ты там видел в Фонтевро, Джек?

А что он мог ей рассказать? Уж конечно, не о тех трех прелестных молодых женщинах, которых он встретил под крышей старой развалюхи, – уж это точно. И не о пачке двадцатидолларовых банкнот в кармане…

 

Глава 28

– Мы решили, как будем идентифицировать себя перед людьми.

Мы «превратились» в некое древнее племя под названием пикты. Они отличались высоким ростом. Но ведь мы вышли из северных стран, где люди вырастают высокими, и страстно мечтали жить в мире с другими, чтобы никто нас не беспокоил.

Конечно, мы должны были прийти к таким выводам постепенно. Слово вырвалось прежде, чем мы приняли такое решение. Сначала наступил период ожидания, в течение которого мы не принимали в долине никого из чужих. Затем мы стали пропускать через долину случайных путешественников и получили от них много ценных знаний. Затем мы осмелились выходить за пределы долины, объявляя себя пиктами и предлагая дружбу – какая возникает между просвещенными людьми – тем, с которыми встречались.

Через некоторое время вопреки легенде о Талтосе, которая всегда была распространена и всякий раз получала новое подтверждение, когда люди ловили какого-нибудь беднягу из нашего племени, хитрость дала свои плоды. И наша безопасность укреплялась не в результате успешных схваток с людьми, а через постепенную интеграцию с человеческими существами.

Мы были гордым и уединенным кланом Доннелейта, но другие могли рассчитывать на гостеприимство наших брошей. Мы редко заводили разговоры о своих богах. Мы не поощряли расспросов о наших внутренних обычаях или о наших детях.

Но мы жили как аристократы: соблюдали законы чести и гордились своей родиной.

Такая жизнь вызывала к нам уважение. И наконец, с открытием гостеприимных дверей долины, новые знания впервые стали поступать к нам непосредственно из внешнего мира. Мы быстро обучились шитью и вязанию, в том числе вязанию ловушек для одержимых Талтосов. Мужчины, женщины – все умели вязать. В конце концов мы стали вязать днями и ночами непрерывно. Мы уже не могли остановиться.

Единственным средством оторваться от этого занятия было обратить внимание на какое-нибудь другое ремесло и овладеть им. Работа с металлами. Мы обучились и этому. И хотя мы изготовили несколько больше, чем было необходимо, фальшивых монет и наконечников для стрел, тем не менее какое-то время мы были увлечены этим занятием.

Нам открылось искусство писания. Другие люди начали появляться на берегах Британии, совсем не похожие на неотесанных воинов, уничтоживших наш мир на равнине. Они умели писать на камне, на глиняных плитках и на овечьих шкурах особой выделки, позволявших хранить написанное и придавать ему прекрасный вид.

Надписи на камнях, табличках и свитках пергамента были на латинском и греческом языках! И мы впервые узнали об этом от наших рабов, как только поняли чудодейственную связь между знаками и словами. А потом, позже, – от странствовавших ученых, пришедших в долину.

Естественно, это стало навязчивой идей для многих из нас, в частности для меня самого, и мы читали и писали непрестанно: переводили наш родной язык, который был гораздо древнее любого в Британии, в письменные слова. Мы создали рукописный шрифт, названный Огамическим письмом, и с его помощью создавали свои тайные рукописи. Вы можете встретить такие надписи на множестве камней на севере Шотландии, но по сей день не нашлось никого, кто мог бы прочесть их.

Наша культура, имя, которое мы приняли как народ пиктов, и наша письменность продолжают и поныне оставаться неразгаданной тайной. Причину этого вы знаете: гибель культуры пиктов.

Откровенно говоря, иногда я сам удивляюсь, куда пропали эти словари, над составлением которых я так усердно трудился, работая целыми месяцами без остановки, за исключением нескольких часов, когда падал от усталости для короткого сна или когда принимал пищу.

Они были спрятаны глубоко под землей, в земляных домах, построенных в долине, в совершенно недоступных местах, на случай если человеческие существа снова сметут нас. Были также спрятаны многие рукописные материалы на греческом и латинском языках, которые я изучал в те ранние дни.

Другая великая ловушка, которой мы не избежали, привела нас в восторг: это была математика. Несколько книг, попавших к нам, содержали геометрические теоремы, усадившие нас на целые дни для разговоров и рисования треугольников на грязной земле.

Дело в том, что это были для нас увлекательнейшие времена. Ухищрение, к которому мы прибегли, как оказалось, предоставило нам великолепный доступ к новым открытиям… И хотя мы должны были все время присматривать за глуповатыми юными Талтосами, чтобы они не очень-то доверяли пришельцам и не влюблялись в их мужчин и женщин, а иногда и сурово наказывать их за непослушание, мы смогли многое узнать о римлянах, вторгшихся в Британию, и поняли, что они наказали кельтских варваров, принесших нам столько зла.

И в самом деле, римляне не верили местным предрассудкам в отношении Талтосов. Они рассказывали о цивилизованном мире, громадном и изобилующем великими городами.

Но мы также и опасались римлян. Ибо, хотя они и строили великолепные здания, каких мы никогда не видели, они лучше других владели искусством войны. До нас доходило множество историй об их победах. Безусловно, они усовершенствовали искусство войны и добивались превосходных результатов в уничтожении всего живого. Мы старались жить в тиши своей отдаленной долины и не желали сталкиваться с ними в битвах.

Все больше и больше торговцев привозили к нам книги, свитки пергамента, и я с увлечением читал произведения философов, драматургов, поэтов, сатириков, речи ораторов…

Разумеется, никто из нас не мог охватить разумом действительное качество их жизни, их среду, использовать современные слова, постигнуть душу этой нации, ее характер. Но мы не переставали учиться и познавать. Мы поняли, что не все люди обязательно варвары. Правда, римляне пользовались именно этим словом применительно к племенам, населявшим Британию от края до края, которых они, римляне, пришли подавить во имя могущества империи.

Кстати, римляне никогда не добирались до долины, хотя на протяжении двухсот лет завоевывали Британию. Римлянин Тацит описал историю ранней кампании Агриколы, в ходе которой тот достиг границ шотландских гор. В следующем столетии в Шотландии была построена Стена римского императора Антонина – чудо, по мнению варварских племен, сопротивлявшихся завоеванию Британии, а вдоль нее на протяжении сорока пяти миль проходила военная дорога, по которой шли не только солдаты, но и торговцы, доставлявшие всевозможные товары, прибывшие по морю, и нам оставалось только безмерно завидовать таким свидетельствам достижений других цивилизаций.

В конце концов сам римский император Септимий Север прибыл в Британию, чтобы подавить племена скоттов, но даже он никогда не приближался к нашим опорным пунктам.

На протяжении многих лет, пока римляне оставались в Британии, они снабжали нас чрезвычайно полезными вещами, новыми для нашей маленькой нации.

К тому времени, когда они ушли с этих земель и наконец оставили их варварам, мы уже не были никому не известным народом Сотни человеческих существ хлынули в нашу долину, относясь к нам с почтением и признавая наше господство на этой земле. Они строили свои скромные броши вокруг наших более просторных жилищ и видели в нас великую, загадочную, но вместе с тем и человеческую семью правителей. Далеко не всегда удавалось с легкостью поддерживать эту нашу хитрость. Но в то же время как никогда прежде нам предоставлялись столь богатые возможности. Другие кланы быстро разрастались в своих отдаленных опорных пунктах. Мы были не страной городов, но скорее объединением отдельных феодальных владений. Хотя наш рост и явное нежелание заключать браки с представителями других племен считались довольно странными, в любом другом отношении мы воспринимались как вполне приемлемые соседи. Разумеется, ключевым моментом в наших взаимоотношениях было то обстоятельство, что мы никогда, ни на каких условиях не позволяли инородцам присутствовать на ритуалах рождения. И Маленький народ, который время от времени нуждался в нашей защите, выступал в роли нашей стражи.

Когда мы решали, что следует выстроить круг среди камней, всем меньшим кланам Доннелейта сообщалось, что только наши священники могут председательствовать на семейных обрядах, происходящих в обстановке строжайшей секретности.

А по мере того как становились смелее, мы стали позволять приходить и другим, но оставаться только в самых отдаленных кругах и не пытаться увидеть, что именно делают священники в самом центре собрания моих соплеменников. Они не видели акта рождения и, видимо, воображали, что происходило некое поклонение небесам, солнцу и ветру, луне и звездам. А потому называли нас племенем чародеев.

Конечно, все это в значительной мере зависело от степени мирного сотрудничества с теми, кто жил в долине, и так продолжалось на протяжении нескольких веков.

Итак, нас стали принимать за людей, когда мы жили среди людей. И другие Талтосы стали участвовать в нашей хитрости, объявляя себя пиктами. Они обучались нашей письменности и перенимали ее у нас, равно как и стили построения и украшения жилищ и приемы возведения опорных пунктов. Все Талтосы, воистину желавшие выжить, подражали нам, обманывая человеческие создания.

Только дикие Талтосы, рискуя всем, продолжали скрываться в лесах. Но даже они владели Огамическим письмом и многими нашими символами.

Например, если одинокий Талтос жил в лесу, он мог вырезать соответствующий символ на дереве, чтобы дать знать другим Талтосам, что здесь его дом, – символ, ничего не значащий для человеческих существ. Один Талтос, завидев другого на постоялом дворе, мог предложить ему некий подарок – допустим, брошь или иглу с нашими эмблемами.

Прекрасным образцом такого символа может служить бронзовая игла с человеческим лицом, найденная много веков спустя современными людьми в Сатерленде. Люди не понимали, когда писали об этой игле, что она изображает рождение маленького Талтоса, появляющегося из матки: его огромную голову и крошечные сложенные ручки, хотя уже готовые развернуться, подобно крыльям мотылька, и расти.

Другие символы, вырезанные нами на скалах, у входов в пещеры или на священных камнях, представляли собой причудливые изображения животных, обитавших на утраченной земле, в тропическом изобилии ее природы. Некоторые символы имели чисто личное значение. Рисунки, изображающие нас жестокими воителями, как принято думать, не имеют ничего общего с этим и, выполненные с большим искусством, на самом деле изображают встречи людей в мирной обстановке – так, во всяком случае, мы это себе представляли.

Искусство пиктов – общее название всего этого. Племя пиктов стало великой загадкой Британии.

Чего мы опасались более всего? Что было предметом наших постоянных страхов, так сказать? Много времени прошло с тех пор, как мы перестали опасаться человеческих существ, которые в действительности знают о нас весьма немного. Но Маленький народ знает. Маленький народ страстно мечтает породниться с нами, и хотя нуждается в нас, все же иногда доставляет нам неприятности.

Но истинные угрозы нашему миру исходят от ведьм. Ведьмы – это либо особые люди, улавливающие наши запахи, люди, которым как-то удается совокупляться с нами и оставлять потомство, либо это потомки тех, кто совокуплялся с нами. Ибо ведьмы, которые встречаются очень редко и передают свои способности от матери к дочери и от отца к сыну, сохранили легенды, подобные нашим, и прелестные фантазии, будто бы, если им удастся совокупиться с нами, они могут произвести на свет монстров, обладающих невиданными размерами и красотой, которые вообще никогда не умирают. А другое причудливое предположение, неизбежно вырастающее из этой идеи, состоит в том, что, испив крови Талтоса, ведьмы становятся бессмертными и что если они убьют нас с надлежащими словами и надлежащими заклятиями, то смогут завладеть нашим могуществом.

И самый ужасный аспект всего этого, единственно истинная часть в нагромождении чепухи, заключается в том, что ведьмам часто удается определить на взгляд, что мы не просто высокие человеческие существа, а настоящие Талтосы.

Мы не разрешаем им появляться в долине. А когда путешествуем за границей, применяем всевозможные предосторожности, чтобы избежать встречи с сельской ведьмой или с колдуном, живущим в лесу. Но и они, разумеется, имеют достаточно серьезные причины опасаться нас, ибо мы тоже безошибочно распознаем их по внешнему виду и, будучи очень умными или очень богатыми, можем доставить им множество неприятностей.

Но, когда ведьма этого хочет, игра может превратиться в весьма опасную. И все, что требуется для того, чтобы сделать ситуацию еще опаснее, – это всего лишь одна ведьма, но умная и амбициозная, решившаяся отыскать среди высоких членов клана, обитающих в горах Шотландии, настоящего Талтоса.

Время от времени происходило самое худшее: могущественная, с легкостью умеющая заворожить кого угодно ведьма, способная выманить Талтоса из его жилища, очаровывала его своим обаянием и музыкой и втягивала в свои ритуалы.

Иногда то тут, то там возникали разговоры, что где-то видели какого-то Талтоса, или распространялась сплетня о рождении гибридов, или кто-то таинственным шепотом принимался рассказывать легенды о ведьмах, о Маленьком народе и колдовстве.

В целом, однако, мы пребывали в безопасности в наших твердынях.

Долина Доннелейт была теперь известна во всем мире. И если другие племена ссорились из-за пустяков друг с другом, то мы жили в мире и покое. И не потому, что люди опасались чудовищ, обитающих здесь, а только вследствие того, что наша крепость считалась жилищем почитаемых аристократов.

Это были времена прекрасной жизни, но в основе той жизни таилась ложь. И многие юные Талтосы не могли это выдержать. Они уходили от нас во внешний мир и никогда не возвращались. И иногда к нам приходил Талтос-гибрид, не знавший ничего о том, что или кто сделал его таким.

С течением времени в нашем племени начали происходить довольно странные события. Некоторые из нас даже вступали в брак с человеческими созданиями.

Причин и предпосылок к тому было множество. Например, один из наших мужчин мог отправиться в длительное путешествие и наткнуться в темном лесу на одинокую ведьму, способную без особого труда выносить ему ребенка. Он мог полюбить эту ведьму, а она – его, и, будучи невзыскательным, скромным созданием, бедная женщина могла воззвать к его милосердию. Иногда мужчина-Талтос приводил ведьму к себе домой, чтобы в будущем, прежде чем умрет, она могла произвести на свет еще одного ребенка. И некоторые из гибридов женились на других гибридах.

А иногда также прелестная женщина-Талтос могла влюбиться в мужчину-человека и отказаться из-за него от прежней жизни. Они могли провести вместе многие годы, прежде чем она производила на свет новое существо, но когда рождался гибрид, это событие объединяло маленькую семью еще теснее, ибо отец, убедившись в сходстве с ним ребенка, предъявлял претензии о признании своей лояльности и, конечно, становился Талтосом.

Вот таким образом в нас увеличивалась доля человеческой крови. И вот так наша кровь вливалась в людей, обитавших в Доннелейте. В конце концов их клан пережил нас.

Позвольте мне умолчать о печали, которую мы часто чувствовали, и о других эмоциях, проявлявшихся в наших тайных ритуалах. Позвольте мне не излагать суть наших длительных бесед и размышлений о предназначении нашего мира и причинах, вынуждавших нас жить среди человеческих созданий. Вы оба теперь превратились в изгнанников. Вы знаете об этом. И если Бог воистину милосерден, а вы на самом деле не обладаете такой добродетелью, как вы можете представить себе это?

Что осталось от долины сегодня?

Где теперь бесчисленные броши и дома на колесах, которые мы построили? Где наши камни с тайными надписями и змеевидными фигурками? Что случилось с правителями пиктов того времени, так высоко восседавшими на своих лошадях и поразившими римлян своими учтивыми манерами?

Как вам уже известно, от Доннелейта остались разве что эта гостиница замысловатой архитектуры, разрушающийся замок, гигантские развалины, медленно выявляющиеся в ходе раскопок Кафедрального собора, легенды о колдовстве и скорбные истории о графах и их безвременных кончинах. А еще о странном семействе, прошедшем через всю Европу до самой Америки, несущем в своей крови порочную наследственную черту, дающую возможность производить на свет как обыкновенных детей, так и чудовищ, – наследственную черту, постоянно подтверждающуюся жаром ведьмовской одаренности. О семействе, ищущем отмщения за кровь и все дары Лэшера – коварного и неумолимого призрака, одного из наших соплеменников.

Как случилось, что были уничтожены пикты, обитавшие в Доннелейте? Почему они пали как люди утраченной земли и люди равнины? Что произошло с ними?

Нас уничтожили не бритты, англы или скотты. Это были не саксы, не ирландцы и не германские племена, вторгшиеся на остров. Они были слишком заняты истреблением друг друга.

Напротив, нас уничтожили люди такие же кроткие, как мы сами, с законами столь же строгими и с мечтами столь же прекрасными, как наши собственные. Вождь, за которым они последовали, которому поклонялись, Спаситель, в которого они веровали, был Господь Иисус Христос. Он был причиной нашей гибели.

Христос положил конец нашему процветанию, продолжавшемуся пятьсот лет. Это его кроткие ирландские монахи стали виновниками нашего падения.

Можете ли вы предположить, как это произошло?

Можете ли вы представить, насколько беззащитными были мы в уединении наших каменных башен, увлеченные вязанием и письмом, словно малые дети, напевающие про себя или поющие во весь голос целыми днями о любви ко всему, что нас окружало? Мы, верившие в любовь и в Доброго Бога, отказавшиеся считать смерть священной и неприкосновенной?

Что представляло собой истинное послание ранних христиан – как римских, так и кельтских монахов, пришедших на наши берега проповедовать новую религию? Что такое это истинное послание даже сегодня с точки зрения всех религий, посвятивших себя Христу и его учению?

Любовь – то, во что мы верили!

Прощение – то, что мы исповедовали на практике Смирение – добродетель, в которую мы верили при всей нашей гордости, добродетель, следовать которой гораздо благороднее, чем подражать высокомерию тех, кто непрестанно воюет друг с другом. Сердечная доброта, благожелательность, жажда справедливости – наши старые ценности.

А что проклинали христиане?

Плоть, всегда приводившую нас к падению! Грехи плоти, сделавшие нас монстрами в глазах людей. Совокупления в огромных ритуальных кругах и рождение на свет достигших полного роста детей.

О да, мы созрели для этого. О да, это было задумано для нас.

Ирония судьбы, горькая ирония заключалась в том, что в своей основе христианство не только воспринимало все это как должное, но даже ухитрялось провозглашать священной саму смерть и отнюдь не считало это грехом.

Следите за логическим ходом моей мысли. Смерть Христа произошла не в битве. В отличие от воина с мечом в руке он стал смиренной жертвой, был подвергнут казни, за которую невозможно отомстить, и безропотно принял ее как богочеловек – во спасение детей человеческих! Но это была смерть – вот в чем суть!

О, это было великолепно! Ни одна другая религия не могла бы иметь у нас подобного успеха. Мы питали отвращение к пантеонам варварских богов. Мы смеялись над богами греков и римлян. Боги шумеров и индусов воспринимались нами как враждебные и отвратительные. Но Христос, конечно же, стал идеалом каждого Талтоса.

И хотя Христос не вышел полностью взрослым из матки своей матери, он тем не менее был рожден Девой, что явилось не меньшим чудом. И конечно же, рождение Христа было столь же значительно, как и его последующее распятие! Это соответствовало нашему мировоззрению, это был триумф наших ценностей! Это был Бог, которому мы отдались безоговорочно!

Наконец позвольте добавить самое главное. Христиан тоже когда-то преследовали и подвергали гонениям, вплоть до истребления. Диоклетиан, римский император, подвергал их тяжким наказаниям. И беженцы приходили к нам в долину в поисках убежища. Мы предоставляли им укрытие.

В конце концов христиане завоевали наши сердца. Подолгу беседуя с ними, мы верили, что мир изменяется. Мы верили, что новый век принесет рассвет и что возрождение и возвышение нашего народа станут по крайней мере возможными.

Окончательное совращение оказалось делом весьма простым.

Одинокий монах пришел в долину в поисках убежища. Его преследовали жившие по другую сторону от источника бродячие оборванцы – язычники, и он просил укрыть его от них. Разумеется, мы никогда не отказывали в помощи таким людям, и я привел его в свой брош и предоставил ему мои собственные покои, чтобы он мог собраться с мыслями и решить, каким образом вернуться во внешний мир. Некоторое время я даже не рисковал выходить из дома.

Это произошло в середине шестого века после рождения Христа, хотя я сам не знал об этом. Если вы хотите иметь представление о нас в те времена, то вообразите мужчин и женщин в длинных, простого покроя одеяниях, отороченных мехом, расшитых золотом и украшенных драгоценными камнями. Вообразите великанов с волосами, подстриженными до уровня плеч. На нас были широкие пояса, и мечи мы всегда держали под рукой. Женщины прятали волосы под шелковыми покрывалами и простыми золотыми тиарами. Вообразите наши башни, очень скромно обставленные, но светлые и уютные, устланные шкурами. Повсюду стоят удобные стулья, пылающий огонь обеспечивает тепло.

И вообразите меня в моем броше, наедине с этим маленьким желтоволосым монахом в коричневом одеянии, с жадностью пьющим хорошее вино, которое я предложил ему.

Он принес с собой огромный узел, который мечтал сохранить, сказал, что просит при первой же возможности дать ему охрану, чтобы она сопровождала его домой, на остров Айона, где он почувствует себя в безопасности.

Первоначально их было трое, но разбойники убили двоих, и теперь он был несчастным и одиноким, зависящим от расположения к нему других. А главное – он должен доставить свой драгоценный узел на Айону, иначе утратит нечто более ценное, чем собственная жизнь.

Я обещал помочь ему в безопасности добраться до Айоны. Затем он представился мне как брат Ниниан, названный так по имени жившего ранее святого, епископа Ниниана, обратившего в святую веру множество язычников в своей молельне, или монастыре, или что бы это ни было, в Виттерне. Этот епископ уже обратил в христианство нескольких диких Талтосов.

Молодой Ниниан, очень обходительный и красивый ирландский кельт, после этого заявления выложил свой бесценный узел и показал его содержимое.

Уже тогда я повидал много книг на своем веку, а также римские свитки и старинные рукописи, которые были довольно популярны. Я знал латынь. Я знал греческий. Я даже видел несколько очень маленьких книжечек, которые христиане надевали как талисманы, направляясь на войну. Я заинтересовался несколькими выдержками из христианского учения, которые мне доводилось прочесть, но никоим образом не ожидал увидеть такое сокровище, как то, что показал мне Ниниан.

То, что он принес с собой, было роскошной алтарной книгой с великолепно иллюстрированными текстами четырех Евангелий. Передняя обложка была богато украшена золотом и драгоценными камнями и переплетена в шелк, а страницы пестрели удивительно красочными миниатюрами.

Я сразу же пришел в неописуемый восторг и начал буквально поглощать ее содержание. Я принялся вслух читать по-латыни и, хотя в тексте встречалось много отступлений от правил, в основном все понял и стал бегать с книгой словно помешанный. Впрочем, ничего необычного для Талтоса в таком поведении не было. Я чувствовал себя поистине окрыленным.

Но по мере того как переворачивал пергаментные листы, я все больше восхищался не только историями, о которых мне поведали страницы книги, но и невероятными рисунками, изображающими причудливых животных и фигурки людей. Это было искусство, которое я любил всем сердцем, так как сам изображал формы, подобные этим.

И в самом деле, все это очень напоминало искусство давних времен, существовавшее на островах. В более поздние века говорили, что изображения выполнены слишком грубо, но потом их полюбили за сложность и оригинальность образов.

Так вот, чтобы понять эффект воздействия самих Евангелий, вам следует напомнить себе, насколько они не похожи на любую литературу, существовавшую прежде. Я не говорю о Торе евреев, так как не знал ее в то время, но Евангелия отличаются даже от нее.

Они вообще уникальны! И прежде всего потому, что посвящены главным образом жизни одного человека, Иисуса, и в них повествуется, как он проповедовал любовь, как его преследовали, судили, пытали, а потом даже распяли. Ошеломляющая история! Интересно, невольно думал я, а что бы сказали по этому поводу греки и римляне? Человек этот отличался смирением и практически не имел дела с древними царями, что было совершенно очевидно. В отличие от прочих богов, о которых я слышал, Иисус рассказывал своим последователям то, что они должны были записать, дабы учить по этим писаниям все народы.

Переродиться душой – такова была сущность религии. Стать простым, смиренным, кротким, любящим – такова была ее сущность.

Теперь на мгновение отступим на шаг назад и обозрим всю картину. Не только сам Бог и история его жизни, но и взаимосвязь между ее устным и письменным изложением вызывали удивление.

Как вы можете заключить из всего рассказанного, единственное, что мы разделяли с нашими соседями-варварами, – это недоверие ко всему написанному. Память была священной для нас, и мы считали, что письменное слово сослужит ей плохую пользу. Мы умели читать и писать, но все же не доверяли написанному. А здесь речь шла о смиренном Боге, цитировавшем из священной книги евреев, связующем себя с ее бесчисленными пророчествами, касающимися Мессии, и затем поручившем своим последователям изложить на бумаге историю его жизни.

Но задолго до того, как я закончил читать вслух последнее Евангелие, расхаживая при этом и держа алтарную книгу согнутыми пальцами обеих рук за верхнюю часть страниц, я пришел к любви к Иисусу за те странные слова, которые он сказал, за то, как он противоречил самому себе, и за его терпимость к своим мучителям и убийцам. Что же касается воскрешения, мой первичный вывод был таков: Иисус был таким же долгожителем, как мы, Талтосы. Он с легкостью смог обмануть своих последователей только потому, что они были всего лишь простыми смертными.

Мы должны были идти на такие же хитрости все время: выдавать себя за различных людей, общаясь со своими несведущими соседями, чтобы они не могли догадаться, что мы живем на протяжении многих столетий.

Но вскоре я понял, обучаясь у Ниниана – а он был жизнерадостным и неистовым в своей вере монахом, усердным наставником, – что Христос действительно восстал из мертвых и действительно вознесся на Небеса.

Я видел в какой-то мистической вспышке целиком всю картину: Бога, который пострадал за любовь и радикальную природу его учения. Некоторым образом все это глубоко задело меня именно потому, что было совершенно невероятным. Вся комбинация элементов казалась громоздкой и бессмысленной.

Другой факт. Все христиане верят в скорый конец света и – как это постепенно выяснилось из моих разговоров с Нинианом – всегда верили в его неизбежность! В подготовке к наступлению конца света заключается сущность религии. И тот факт, что конец света до сих пор так и не наступил, никого не приводит в уныние.

Ниниан с пылом говорил о росте Церкви со времен Христа, примерно в течение пятисот лет, об Иосифе Аримафейском, преданном друге Христа, и о Марии Магдалине, омывшей Христу ноги и осушившей их своими волосами. Они пришли в Англию, в ее северную часть, и основали там церковь на священном холме в Сомерсете. На это место они принесли кубок с последней вечери, и благодаря ему возник кроваво-красный источник, не иссякающий круглый год из-за магического присутствия крови, которую когда-то влили в кубок. И посох Иосифа, воткнутый в землю на холме Вериолл, превратился в куст боярышника, который никогда не перестает цвести.

Мне нестерпимо захотелось сразу же пойти туда, увидеть священное место, где ученики нашего Господа впервые вступили на наш остров.

«Нет-нет, не уходи, пожалуйста, мой гостеприимный Эшлер! – вскричал Ниниан. – Ведь ты же обещал отвезти меня в мой монастырь на Айоне».

Там его ждал аббат, отец Колумба. Многие книги, подобно этой, писались в монастырях по всему миру, а этот экземпляр был наиболее значительным предметом исследования на острове Айона.

Я должен был увидеть таинственного Колумбу, казавшегося мне таким же странным, как Иисус Христос! Возможно, вам известна его история, Майкл. Наверняка вы ее знаете.

Вот как Ниниан описал Колумбу.

Колумба происходил из богатой семьи и мог при благоприятном стечении обстоятельств стать королем Тары. Вместо этого он сделался священником и основал много христианских монастырей. Но затем началась его борьба с Финнианом, другим святым человеком, причиной которой был спор, имел ли право он, Колумба, на создание копии Псалтири святого Иеремии, священной книги, которую Финниан привез в Ирландию. Спор из-за обладания книгой? Из-за права на копию?

Эта борьба привела к ужасным потерям. Три тысячи человек погибли в результате жестокого противостояния, и в их смерти обвинили Колумбу. Он признал себя виновным и уехал на остров Айону, находившийся весьма близко от нашего побережья, для того чтобы обратить нас, пиктов, в христианство. Это был его план: спасти три тысячи языческих душ за три тысячи человек, погибших в результате той ссоры.

Я забыл, кто же в конце концов сделал копию этой Псалтири.

Но Колумба жил теперь на Айоне и оттуда рассылал своих миссионеров. Прекрасные книги, такие же, как эта, писались в подобных христианских сообществах и всех призывали обращаться в новую веру. И в самом деле, христианская религия предназначалась для всеобщего спасения!

И вскоре стало ясно, что, хотя Колумба и многие священники-миссионеры и монахи, подобные им, были королями или лицами, имеющими родственные связи с королевскими семьями, правила монастырской жизни отличались чрезвычайной суровостью и требовали постоянного умерщвления плоти и самопожертвования.

Например, если монах пролил молоко, помогая прислуживать за общим столом во время трапезы, он должен был удалиться и, распростершись на земле лицом вниз, петь псалмы. Ему предписывалось полностью спеть как минимум двенадцать псалмов. Монахов били, если они нарушали обет молчания.

Но ничто не могло удержать даже самых богатых и могущественных на земле людей. Они все равно уезжали в такие монастыри.

Я был ошеломлен. Как мог священник, верующий во Христа, затеять войну, в которой погибли три тысячи человек?! Почему сыновья королей безропотно принимают наказания плетьми за обычные проступки? Но в этом-то и заключалось могущество веры, ее пленительная логика.

Я решил направиться с Нинианом и двумя своими недавно родившимися сыновьями на Айону. Разумеется, мы сохраняли обличье человеческих существ. У Ниниана не возникло никаких подозрений на наш счет.

Прибыв на Айону, я был сразу очарован самим монастырем и личностью Колумбы.

Остров, поросший лесом и зеленью, с прекрасными видами, открывающимися со скал, показался мне великолепным. Просторная морская гладь и прозрачность воды мгновенно умиротворяли душу.

Удивительное спокойствие снизошло на меня. Я почувствовал себя так, словно снова обрел утраченную землю, только теперь там превалировали настроения покаяния и аскезы и в то же время во всем ощущалась гармония, вера в абсолютную благостность существования.

Монастырь был кельтским и вовсе не походил на монастыри бенедиктинцев, которые позже распространились по всей Европе. Монастырскую территорию окружала высокая стена, что делало его практически неприступной крепостью. Монахи жили в маленьких скромных хижинах, многие из которых были внутри не более десяти футов в ширину. Церковь – скромное деревянное строение – отнюдь не производила впечатления величественного храма.

Никогда прежде не приходилось мне видеть подобное сооружение, находящееся в столь тесной гармонии с окружающей природой. В этом месте можно было слушать в тишине пение птиц, гулять, размышлять, молиться, беседовать с обаятельным, дружелюбным и воистину любезным Колумбой. В жилах этого человека текла королевская кровь. Я тоже уже давно был королем. Наши владения располагались в северных частях Ирландии и Шотландии. Мы понимали друг друга, и этот святой человек находил во мне нечто привлекательное: искренность Талтосов, глуповатую, с точки зрения многих, привычку сразу же переходить к сути дела, несколько чрезмерную восторженность.

Колумба вскоре признался мне, что суровая монастырская жизнь и умерщвление плоти были ключевыми аспектами христианской любви. Эта любовь не имела ничего общего с чувственностью. Она возносила человека духовно и никак не была связана с любовью плотской.

Великий монах мечтал обратить в свою веру все наше племя, мой клан. Он страстно желал видеть во мне священнослужителя, наставляющего соплеменников на путь истинный.

«Но ты даже не представляешь того, о чем говоришь», – возразил я, а затем, связав его клятвой неразглашения исповеди, то есть вечной конфиденциальности, поведал историю своей долгой жизни. Я раскрыл тайну чудодейственного ритуала нашего рождения и рассказал о том, что многие Талтосы могут жить бесконечно и сохранять вечную молодость, пока несчастный случай или какое-либо страшное бедствие не уничтожит кого-либо из нас.

Некоторые детали я не стал ему рассказывать. В частности, не сообщил о том, что когда-то был главным распорядителем великого танцевального обряда в Стонхендже.

Но обо всем остальном я ему рассказал, даже об утраченной земле, о том, как мы жили в долине на протяжении многих сотен лет и как, постепенно сбросив с себя завесу тайны, приняли облик человеческих созданий.

Все это он выслушал с огромным интересом, а затем задал вопрос, повергший меня в изумление: «Можешь ли ты доказать мне все это?»

Я осознал, что не смогу, ибо единственным способом доказательства было совокупление одного Талтоса с другим и рождение нового отпрыска.

«Нет, – решительно ответил я. – Но взгляните на нас более внимательно. Посмотрите на наш рост».

Этот довод он отверг, заявив, что в мире существует множество высоких людей.

«Люди в течение многих лет знают о вашем клане, – сказал мне Колумба. – Ты – король Эшлер из Доннелейта, и всем известно, что ты хороший правитель. Если ты сам веришь в эти истории, это потому, что дьявол завладел твоим воображением. Забудь о них. Продолжай делать то, чего хочет от тебя Бог».

«Спросите Ниниана, – настаивал я. – Целое племя имеет такой рост».

Но он уже давно слышал об очень высоких пиктах, живущих в горах Шотландии. Похоже, наша хитрость удалась на славу!

«Эшлер, – сказал он, – я не сомневаюсь в твоей добродетели. Еще раз советую отринуть заблуждения, которые тебе внушает дьявол».

В конце концов я согласился, но по одной причине. «Не важно, – думал я, – верит ли Колумба тому, что я рассказал о своем прошлом. Все, что имеет значение, это распознал ли он во мне душу».

Майкл, тебе известно, что в истории Лэшера есть один крайне важный момент? Живя во времена Генриха, он хотел верить, что обладает душой, и не мог смириться с тем, что не может быть священником Божьим, таким же, как любой человек. Мне понятно это его ужасное, безвыходное положение. Все те, кто по той или иной причине оказывается, так сказать, чужим среди своих, по-своему сталкиваются с этой дилеммой. Говорим ли мы о законнорожденности, о душе, о гражданстве, о братских или сестринских отношениях, мы всегда страстно желаем, чтобы нас считали воистину самостоятельными личностями, столь же ценными по внутренней сущности, как и любой другой.

Об этом мечтал и я. И совершил ужасную ошибку, приняв совет Колумбы. Я забыл, что мое знание было истиной.

Там, на Айоне, я принял христианство. Меня крестили, равно как и моих сыновей. За этим крещением должно было последовать другое, но для нас это было уже формальной процедурой. На маленьком острове, свободном от туманов Высокогорья, мы стали христианскими Талтосами.

Я провел немало дней в монастыре. Я прочел все книги, которые там были. Я был очарован рисунками и очень скоро научился их копировать. Конечно, получив официальное разрешение. Я скопировал Псалтирь, потом Евангелие, поражая монахов своей типично талтосской одержимостью. Я часами рисовал яркими красками странных зверей. Иногда я сочинял стихи, но монахи смеялись над ними. Я делал выписки. Я доставлял им удовольствие своими познаниями в латыни и греческом.

Какое сообщество когда-либо было столь похоже на Талтосов? Монахи, словно дети, как мне казалось, отказывались целиком от всей концепции просвещенного взрослого человека, чтобы служить аббату, как своему господину, и таким образом служить самому Богу, распятому Христу, умершему за них.

Это были счастливые, очень счастливые дни.

Постепенно я начал понимать, что именно многие языческие знатные особы ищут и находят в христианстве: всепрощение, избавление от всех грехов. Все мои мучения приобретали смысл в свете мировой скорби и миссии Христа спасти нас от грехопадения. Все бедствия, свидетелем которых мне пришлось стать, принесли неоценимую пользу моей душе и обуздали ее для этого момента. Моя чудовищность, а на самом деле чудовищность всех Талтосов была бы без колебаний принята этой Церковью, ибо она принимает в свое лоно всех, независимо от расы. Это совершенно открытая вера. Мы могли бы подвергнуться ровно так же, как любое человеческое создание, крещению водой и от всей души дать обеты бедности, целомудрия, повиновения.

Строгие правила, которые предписывают даже мирянам соблюдать чистоту помыслов и следовать заповедям Господним, могли бы помочь нам справиться с неукротимым желанием размножаться и неистребимой любовью к танцам и музыке. Впрочем, музыка осталась бы с нами – в пределах ограничений монастырской жизни, конечно. Ведь для меня в этот момент возможность распевать наши величайшие и наиболее жизнерадостные песни в любое время была синонимом христианской жизни!

В конечном счете, если эта Церковь признает нас и примет в свои объятия, все наши прошлые и будущие страдания обретут смысл. Нашей истинной любви к природе позволено будет процветать и далее. Никаких хитростей в дальнейшем не потребуется. Церковь не позволит нам соблюдать старые ритуалы. И те, кого ужасает рождение – как ужасало оно меня самого, прожившего на свете многие годы и ставшего свидетелем гибели массы молодых людей, – смогут посвятить себя служению Богу, сохраняя целомудрие.

Это было превосходно!

В сопровождении небольшой группы монахов я поспешил вернуться в долину Доннелейт и собрал вместе весь свой народ. «Мы должны дать торжественное обещание верности Христу», – сказал я им и объяснил почему, произнося длинные, страстные фразы не слишком быстро, чтобы мои попутчики из числа смертных также могли меня понять. Я страстно рассказывал о мире и гармонии, которые ожидают нас в будущем.

Я также говорил о христианской вере в конец света и уверял, что весь этот кошмар скоро закончится. И затем принялся описывать рай, представлявшийся мне похожим на утраченную землю, за исключением того, что там никто не захотел бы совокупляться и каждый смог бы петь вместе с ангельским хором.

Мы должны теперь признаться в своих грехах и подготовиться к крещению. Я в течение тысяч лет был вождем, и все должны следовать за мной. Мог ли я дать своим людям лучшие указания?

Завершив речь, я отошел в сторону. Монахов переполнили эмоции. То же произошло с сотнями Талтосов, собравшихся в долине вокруг меня.

Сразу же разгорелись горячие дискуссии, в ходе которых мы использовали все, какие знали, формы человеческого искусства красноречия. Мы вели бесконечные дебаты, то и дело обращаясь к притчам или собственным воспоминаниям, имевшим отношение к одному или другому событию. Но смысл всех без исключения высказываний сводился к одному: мы должны принять Христа. Он был Добрым Богом! Он был нашим Богом! Души других были так же открыты Христу, как моя собственная.

Подавляющее большинство сразу же заявило о своей вере. Другие провели весь день, вечер и ночь, рассматривая привезенные мною книги, споря о вещах, которые им довелось слышать. Раздраженным шепотом они говорили, что целомудрие противоречит нашей природе, абсолютно противоположной, и что мы никогда не жили в браке.

Тем временем я вышел к человеческим существам Доннелейтаи стал проповедовать им, склоняя к такому же переходу в христианство. Монахи следовали за мной. Мы созвали все кланы долины.

И на нашей большой площади для собраний, среди камней, сотни объявляли о своем желании прийти к Христу, а некоторые человеческие создания даже признались, что они уже приняли христианство, но держали это в тайне, опасаясь за свою безопасность.

Я был немало потрясен такой новостью, особенно когда узнал, что несколько человеческих семейств были христианами уже на протяжении трех поколений. «Вы удивительно похожи на нас, – подумал я, – но сами об этом не знаете».

Казалось, все были на грани обращения. Основная масса уже просила священников начать крещение и благословения.

Но одна из влиятельных женщин нашего племени, Жанет – это имя было распространенным в то время, – стала громко выступать против меня.

Жанет, так же как и я, родилась в утраченной земле, о чем упоминала теперь совершенно открыто перед человеческими существами. Разумеется, они не поняли, что она имеет в виду. Но мы-то знали. И она напомнила мне, что у нее, как и у меня, нет белых прядей в волосах. Иными словами, мы были мудрыми и молодыми, мы оба – превосходное сочетание.

У меня был один сын от Жанет, и я истинно любил ее. Я провел много ночей за любовными играми с ней в постели, не осмеливаясь на совокупление, конечно, но кормясь из ее круглых маленьких грудей и обмениваясь всеми видами других искусных ласк, приносивших нам исключительное наслаждение.

Я любил Жанет. Но даже предположить не мог, что она будет так яростно защищать свои верования.

Теперь она выступила вперед и начала проклинать новую религию как сплошную ложь и смеяться над ней. Она указала на все слабости в логических заключениях и их последовательности, а вдобавок рассказала множество историй, в которых христиане выглядели хвастунами и идиотами. Содержание Евангелий она объявила невразумительным.

Племя мгновенно раскололось. Споры были настолько жаркими, что я не мог даже определить, сколько было защитников точки зрения Жанет и сколько у нее оказалось противников. Последовали яростные словесные перепалки. И снова у нас начались марафонские дебаты, наблюдая за которыми ни одно человеческое существо не могло не усмотреть наших существенных различий с людьми.

Монахи покинули собрание и направились к нашему священному кругу. Там они освятили землю Христову и молились за нас. Они не смогли в полной мере понять, в чем состоят расхождения, но знали, что мы не похожи на других людей.

Наконец грянул великий раскол. Треть Талтосов категорически отказались принять новую веру и угрожали начать битву с остальными, если мы попытаемся превратить долину в оплот христианства. Некоторые выказывали великий ужас перед христианством и борьбой, какая может разразиться между его сторонниками и противниками. Кому-то оно просто не нравилось, они стремились сохранить наши собственные обряды и не хотели жить в целомудрии и покаянии.

Большинство хотело обращения, и мы не желали покидать наши старые жилища, то есть оставить долину и уйти куда-то в другие места. Мне самому такая возможность представлялась немыслимой. Я был здесь правителем.

И подобно многим языческим королям, я ожидал, что мой народ безропотно последует за мной в мою веру.

Словесные споры постепенно переходили в физические толчки, тычки и угрозы, и через час я увидел, что всему будущему долины угрожают серьезные неприятности.

Но конец света приближался. Христос узнал об этом и сошел, дабы подготовить нас. Враги Христовой Церкви были врагами Христа!

Кровавые сражения разразились на пастбищах долины. Кое-где запылали огни.

Везде слышались взаимные обвинения. Человеческие существа, всегда, казалось, проявлявшие лояльность, внезапно обратили гнев на Талтосов и обвинили их в порочных извращениях. Им вменяли в вину незаконные браки, отсутствие детей и повиновение нечестивым колдунам.

Другие объявили, что давно подозревали Талтосов в неблаговидных поступках и теперь пришло время раскрыть всю правду. Где мы скрываем своих маленьких? Почему никто никогда не видел детей среди нас?

Несколько сумасшедших типов по только им известной причине решились вдруг открыть правду. Женщина – человеческое существо, – родившая двоих детей от мужа-Талтоса, указала на него и сообщила всему миру, кто он такой, заявив при этом, что если мы будем спать с человеческими женщинами, то вскоре совсем их уничтожим.

Взбешенные энтузиасты, из которых я был наиболее искренним, объявили, что такие вещи больше не имеют значения. Мы, Талтосы, были радушно приняты в Церковь Христом и отцом Колумбой. Мы покончим со старыми беспутными привычками и будем жить так, как велел нам Христос.

За этими словами последовало еще большее замешательство. Посыпались удары. Раздались крики.

Теперь я сам видел воочию, как три тысячи человек могут погибнуть из-за спора по поводу права копировать книгу! Теперь я осознал все.

Но слишком поздно. Битва уже начиналась. Все ринулись к своим брошам, схватились за оружие и с его помощью защищали свои позиции. Вооруженные мужчины сплошным валом выкатывались из дверей, атакуя соседей.

Ужас войны, ужас, которого я так стремился избежать все эти годы в Доннелейте, охватил всех нас. И я сам своей речью спровоцировал эту войну.

Я стоял, смущенный, с мечом в руке, не представляя, что делать дальше. Но монахи пришли ко мне. «Эшлер, веди их к Христу», – сказали они. И я поступил так же, как многие другие фанатичные короли, правившие до меня. Я повел своих новообращенных соплеменников против их братьев и сестер.

Но подлинный ужас ожидал впереди.

Когда битва закончилась, христиане все еще оставались в большинстве. И я увидел, хотя еще и не слишком ясно, что почти все они были человеческими существами. Большая часть элиты Талтосов, всегда и без того малочисленная благодаря нашему строгому контролю, теперь погибла. И осталась только небольшая группа, всего лишь около пятидесяти из нас, самых мудрых, в некотором смысле самых преданных. Мы все еще были убеждены в необходимости обращения.

Но что мы могли сделать – кучка человеческих существ и Талтосов, перешедших на нашу сторону и выживших только потому, что убийства прекратились, прежде чем погибли все? Повстанцы во главе с Жанет собрались и покинули поле битвы – раненые, хромающие, проклинающие нас. Они объявили, что никому не удастся выгнать их из долины, что они скорее погибнут на месте, но до конца останутся нашими противниками.

«Ты, Эшлер, погляди, что вы натворили, – заявила Жанет. – Взгляни: повсюду лежат тела твоих братьев и сестер, мужчин и женщин, которые жили еще до появления наших кругов! Ты принес им смерть!»

Но не раньше чем она вынесла мне этот ужасный окончательный приговор, люди – фанатичные приверженцы новой религии – стали требовать ответа на вопрос: «Как могло быть такое, что вы жили уже тогда, когда не было кругов? Кто вы, если не человеческие существа?»

Наконец один из самых дерзких людей, тайно бывший христианином уже на протяжении нескольких лет, подошел и разрезал мое одеяние своим мечом, и я, сбитый с толку, как часто бывает с Талтосами, внезапно подвергнутыми насилию, обнаружил, что стою в кругу совершенно голый.

Я понял причину произошедшего. Они хотели понять, кто мы, являются ли наши тела, такие высокие, человеческой плотью. Хорошо, пусть они посмотрят на меня. Я переступил через упавшую одежду и положил руку на гениталии, чтобы произнести клятву по древнему обычаю, то есть свидетельствовать, что буду служить Христу так же, как любой человек.

Но ход событий круто изменился. Другие Талтосы – христиане – потеряли самообладание. Вид убитых для них был невыносим. Они начали рыдать и, забыв об Искусстве Речи, заговорили быстро и пронзительно – так, как это было свойственно нам, чем привели в ужас людей.

Я громко крикнул, потребовав, чтобы все замолчали. Кое-как прикрывшись своей разрезанной одеждой, то есть тем, что от нее осталось, я в гневе расхаживал взад и вперед и, используя Искусство Речи, со всей страстью души обратился к соплеменникам.

Что бы сказал нам Христос по поводу того, что мы натворили? Что за преступление здесь было совершено? Что мы за странный народ? Разве не самих себя мы убивали в этом споре? Я плакал, жестикулировал и рвал на себе волосы, а остальные рыдали вместе со мной.

Но монахов охватил страх, и люди-христиане тоже были напуганы. То, что они подозревали, прожив всю жизнь в долине, почти открылось им. И снова посыпались вопросы. Наши дети – где они?

Наконец другой Талтос – мужчина, которого я безмерно любил, – выступил вперед и объявил, что с этого момента на всю жизнь решил: во имя Христа и Девы он будет блюсти целомудрие. Другие Талтосы дали такую же клятву – и мужчины, и женщины.

«Кем бы мы ни были, – заявила женщина-Талтос, – теперь не имеет значения, ибо мы стали невестами Христа и выстроим здесь собственный монастырь, как на Айоне».

Раздались громкие крики одобрения, и те человеческие создания, которые всегда любили нас, любили меня как своего короля, дружно окружили нас.

Но опасность нависла в воздухе. В любой момент окровавленные мечи могли удариться друг о друга. И я знал об этом.

«Быстро! Все поклянитесь в верности Христу!» – приказал я, понимая, что в этой клятве целомудрия единственное спасение Талтосов.

Жанет выкрикнула мне, чтобы я прекратил и думать о столь неестественной и порочной клятве. А затем полились потоки слов, то слишком быстрые, то более медленные. Она говорила о наших обычаях, о наших детях, о наших чувственных ритуалах, о нашей долгой истории – обо всем, чем я намеревался пожертвовать.

То была фатальная ошибка.

Тут же человеческие создания, обращенные в новую веру, накинулись на нее и связали по рукам и ногам, а тех, кто пытался ее спасти, сразили наповал. Несколько обращенных Талтосов пытались бежать, но их мгновенно убили, и затем разразилась другая жестокая бойня: наши дома и хижины полыхали в пламени, а люди в панике бежали куда глаза глядят, взывая к Богу и умоляя его о помощи.

«Убивайте всех чудовищ!» – пронесся крик.

Один из монахов провозгласил, что наступил конец света. Несколько Талтосов поддержали его. Они пали на колени. Люди, завидев Талтосов в такой смиренной позе, сразу убили тех, кого не знали, или боялись, или просто невзлюбили, пощадив только нескольких – тех, которые нравились всем.

Только я и кучка Талтосов остались в живых – те, кто проявлял наибольшую активность в управлении племенем и чьи личности обладали непреодолимой притягательной силой. Мы отогнали всех, у кого хватало духу атаковать нас, усмирили других яростными взглядами или осуждающими криками.

И наконец, когда бешенство дошло до предела и мужчины начали падать под тяжестью собственных мечей, а остальные кричали и рыдали над убитыми, только пятеро нас осталось – Талтосов, преданных Христу, а все те, кто не хотел принимать Христа, за исключением Жанет, были уничтожены.

Монахи призывали к порядку:

«Поговори со своими людьми, Эшлер. Поговори – или все погибнут. Не останется и следа от Доннелейта, и ты понимаешь это».

«Да, поговори, – поддержал монахов один из Талтосов, – и не сообщай им ничего такого, что может испугать кого-нибудь. Будь умнее, Эшлер».

Я рыдал столь отчаянно, что эта задача казалась мне совершенно непосильной. Куда бы я ни кинул взгляд, повсюду видел мертвых – сотни родившихся еще до великих кругов равнины. И вот теперь они погибли и ушли от нас в вечность, а возможно, горят в пламени ада, так и не получив Господнего благословения.

Я пал на колени и рыдал, пока у меня не осталось слез. А когда замолк, в долине воцарилась полная тишина.

«Ты наш король, – обратились ко мне человеческие создания. – Скажи нам, что ты не дьявол, Эшлер, и мы поверим тебе».

Другие Талтосы, оставшиеся со мной, были отчаянно напуганы. Их судьба зависела теперь от меня. Но это были члены племени, наиболее известные человеческому населению и наиболее уважаемые. У нас еще был шанс выжить, если я не поддамся отчаянию и не погублю всех уцелевших.

Но что же осталось от всего моего народа? Что? И кого я привел в свою долину? Монахи подошли ближе.

«Эшлер, Господь посылает испытания тем, кого любит. Бог испытывает тех, кого предполагает сделать святыми», – сказали они.

И они действительно так думали. Их души тоже переполняла печаль. Не обращая внимания на то, что другие могли думать о нашей чудовищности, о наших грехах, они вскинули руки, обняли меня и твердо встали против остальных, рискуя собственной безопасностью.

Теперь заговорила Жанет, удерживаемая захватчиками:

«Эшлер, ты предатель собственного народа. Ты навлек смерть на своих во имя чужеземного бога. Ты уничтожил клан Доннелейта, живший в этой долине с незапамятных времен».

«Остановите ведьму!» – крикнул кто-то.

«Сжечь ее!» – требовали другие.

«Сжечь ее!» – раздавались крики повсюду.

Жанет еще продолжала говорить что-то, но было слышно перешептывание, и некоторые уже приготовились устанавливать столб на каменном круге.

Все это я видел краешком глаза. Видела это и Жанет. И потому сказала, по-прежнему сохраняя мужество:

«Проклинаю тебя, Эшлер. Проклинаю тебя перед лицом Доброго Бога!»

Я не мог говорить, но все же понимал, что должен. Я должен говорить, чтобы спасти себя самого, монахов, своих последователей. Я обязан говорить, если хочу предотвратить гибель Жанет.

Сухие сучья деревьев уже волокли к столбу. Туда же бросали уголь. Человеческие создания, всегда опасавшиеся Жанет, как и любой женщины-Талтос, которой они не могли обладать, принесли факелы.

«Говори, – прошептал Ниниан, стоявший рядом со мной. – Ради бога, Эшлер».

Я закрыл глаза, помолился, осенил себя крестным знамением и затем попросил всех выслушать меня.

«Я вижу перед собой кубок, – заявил я, говоря спокойно, но достаточно громко, чтобы все слышали. – Я вижу кубок с кровью Христа, который Иосиф Аримафейский привез в Англию. Я вижу, как кровь Христа вылилась в Источник; я вижу, как вода стала красной, и я знаю, что означает это явление. Кровь Христа – наше причащение и наша пища. Она должна навечно заменить проклятое молоко, которое мы похотливо извлекали от наших женщин. Она должна стать нашей новой пищей – таков наш удел. И в этот день ужасающих убийств пусть Христос получит наш первый акт самопожертвования. Ибо мы испытываем отвращение к убийству, и всегда было так. И мы будем убивать только врагов Христа, чтобы его царство пришло на землю и чтобы он вечно правил нами».

Это был лучший образец Искусства Речи, каким я владел, и он был произнесен с красноречием и слезами, и после этого вся толпа как человеческих созданий, так и Талтосов криками стала прославлять Христа. Все побросали наземь свои мечи, начали срывать с себя украшения – браслеты и кольца – и объявили себя заново рожденными.

И в тот самый момент, когда эти слова срывались с моих губ, я уже знал, что они лживы. Эта религия была обманом, а тело и кровь Христа могли убивать так же надежно, как яд.

Но мы были спасены, мы, стоявшие перед людьми, разоблаченные как чудовища. Толпа больше не желала нам смерти. Мы были в безопасности – все, кроме Жанет.

Они волокли ее к столбу, и хотя я протестовал, рыдал и умолял, священники мне отказали: «Жанет должна умереть – и она умрет. Ее смерть послужит уроком тем, кто отвергает Христа».

Зажгли огонь.

Я бросился на землю. Я не мог вынести это. Затем, вскочив, я кинулся к медленно разгорающемуся яркому пламени, но меня оттащили и удерживали в стороне против моей воли.

«Эшлер, ты необходим своим людям!»

«Эшлер, покажи пример!»

Жанет устремила на меня яростный взор. Огонь лизал ее розовое платье, ее длинные желтые волосы. Она моргнула, чтобы очистить глаза от поднимающегося дыма, а потом крикнула:

«Будь проклят, Эшлер, проклят на все времена! Смерть будет вечно избегать тебя. Будешь странствовать – никем не любимый, бездетный. Твой народ сгинул, наше чудесное возрождение будет твоей единственной мечтой в полном одиночестве! Я проклинаю тебя, Эшлер! Пусть рухнет весь мир вокруг тебя, прежде чем страдания твои прекратятся!»

Пламя поднималось все выше, закрывая ее лицо, глухой рев исходил от быстро горящей древесины. Затем снова послышался ее голос, громкий, полный мучительной боли, но также преисполненный мужества:

«Проклятие Доннелейту, вечное проклятие его народу! Проклинаю весь клан Доннелейта. Проклинаю народ Эшлера!»

Что-то извивалось в пламени. Я не знал, была ли это Жанет, испытывавшая невероятные последние муки, или то была игра света и тени и мерцающих вспышек.

Я упал на колени. Никак не мог справиться со слезами, но не мог и не смотреть на костер. Я испытывал такие страдания, как будто разделял ее боль. И я обратился к Христу:

«Она не ведает, что говорит, возьми ее к себе на Небеса. За ее доброту к другим людям возьми ее на Небеса».

Языки пламени рванулись к небу, и вскоре огонь стал слабеть. Перед глазами снова открылся столб, тлеющая куча древесины, обожженная плоть и груда обгоревших костей – вот все, что осталось от грациозного создания, более мудрого и старшего, чем я.

В долине воцарилась тишина. От моего народа не осталось никого, кроме пятерых мужчин, принявших обет безбрачия.

Жизни, существовавшие в течение столетий, задули, как огарок свечи. Отрубленные конечности, головы, истерзанные тела были разбросаны повсюду.

Плакали люди – христиане. Мы тоже плакали.

«Проклятие Доннелейту», – сказала она. Проклятие… Но Жанет, моя дорогая Жанет, молился я, что еще страшнее того, что уже произошло, может случиться с нами?!

Я повалился на землю.

В тот момент я не хотел больше жить. Я не хотел больше страданий, не хотел видеть смерть. Все наилучшие намерения превращались в гнусные развалины.

Но монахи подошли и подняли меня на ноги. Мои последователи обратились ко мне. Они сказали, что я должен посмотреть на чудо, возникшее перед разрушенной и сгоревшей дотла башней, когда-то бывшей домом Жанет и ее ближайших друзей.

Содрогаясь, ослепленный слезами, не способный говорить, я все же постепенно осознал, что старый источник, давно пересохший, снова вернулся к жизни, прозрачная вода забила ключом из земли, прокладывая себе путь по прежнему руслу между кочками и корнями деревьев и исчезая в зарослях полевых цветов.

Чудо!

«Чудо, – размышлял я. – Должен ли я напоминать себе, что этот источник пересыхал и возникал снова по нескольку раз в столетие? Что цветы распустились на этом месте еще вчера и позавчера, потому что земля уже напиталась влагой, предвещая появление ключа, который теперь пробился из-под земли?»

Или я должен был сказать: «Это чудо»? Я сказал:

«Это знак Божий».

«На колени, все! – скомандовал Ниниан. – Искупайтесь в этой святой воде. Смойте кровь тех, кто не захотел принять благоволение Божье и теперь обречен на вечные муки».

Жанет вечно горит в аду, погребальный костер никогда не угасает, голос, проклявший меня, все еще вопиет…

Я содрогнулся и едва не лишился чувств снова, но упал на колени.

В душе я знал, что эта новая вера должна смести меня, должна уничтожить всю мою прошлую жизнь, или я погибну навечно!

У меня не осталось ни надежды, ни мечтаний; у меня не было больше слов, ни единого желания – хотя бы чего-нибудь! Вера должна спасти меня, или я должен буду умереть на этом месте, по своей воле, никогда не разговаривая, не двигаясь, не заботясь о пропитании, пока смерть не настигнет меня.

Я ощутил, как холодная вода плещет мне в лицо. Почувствовал, как она бежит по моей одежде. Другие собрались поблизости. Они тоже купались. Монахи начали петь неземной красоты псалмы, которые я слышал на Айоне. Мой народ, человеческие создания Доннелейта, плакали и печалились. Они стремились к великому освобождению. Они подхватили пение в старой манере, повторяя слова вслед за монахами, пока отовсюду не разнеслось восхваление Господу.

Нас всех крестили во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.

С тех пор клан Доннелейта стал полностью христианским. Там жили только люди, за исключением пятерых Талтосов.

Еще до наступления утра нашлись еще несколько Талтосов. В основном это были совсем юные женщины, которым дали убежище двое недавно родившихся Талтосов мужского пола. Из своего дома они видели всю трагедию, за исключением казни Жанет. Всего их там укрылось шестеро.

Люди-христиане привели их ко мне. Талтосы безмолвствовали, и неясно было, то ли они принимали, то ли отвергали Христа. Они с ужасом смотрели на меня. Что должны были мы делать?

– Дайте им уйти, если они так хотят, – сказал я, – пусть они покинут долину.

Ни у кого уже не было сил видеть кровь и смерть. Юность и простота Талтосов, их невинность как щитом огородили их от опасностей. Как только новообращенные отступили от них, эти Талтосы исчезли. Они ушли прямо в лес, и, кроме одежды, прикрывавшей их тела, у них ничего не было.

В последующие дни мы, пятеро оставшихся, окончательно завоевали расположение людей. С пылом они восприняли свою новую религию и считали, что мы принесли им учение Христа. Они чтили нас за клятвы верности и целомудрия. Монахи подготавливали нас, наставляя день и ночь для принятия духовных званий. Мы углубились в изучение священных книг. И постоянно молились.

Начались работы по возведению церкви – огромного строения в романском стиле, сложенного из камней без раствора, с закругленными арками окон и с длинным нефом…

И я сам возглавил процессию, шедшую через древний круг. Мы уничтожали все символы старых времен и вырубали на скалах новые эмблемы, которые копировали из алтарной книги Евангелий.

Это были рыба, символизирующая Христа, голубь – Апостола Иоанна, лев – Марка, бык – Луку и человек, символизирующий Матфея. С яростной увлеченностью юных Талтосов мы вырезали другие библейские сцены на плоских камнях. А потом двинулись на кладбище, чтобы вырубить на старых могилах кресты – в стиле тех, что были изображены в книге, богато орнаментированных и искусно выполненных.

Это был краткий перерыв, за время которого нас посетило нечто вроде прежнего вдохновения, как когда-то на равнине Солсбери. Но теперь нас было лишь пятеро, а не все племя – пятеро отказавшихся от своей собственной природы, дабы доставить удовольствие Богу и людям-христианам, пятеро, которым дали роли святых, чтобы они уцелели в той страшной битве.

Но мрачный ужас затаился внутри меня и в душах других. Как долго может просуществовать это зыбкое перемирие? Не случится ли так, что малейшее прегрешение сбросит нас с пьедестала?

Даже когда я молился Богу, чтобы он помог мне, простил все мои ошибки и привязал к себе как добросовестного священнослужителя, я понимал, что мы пятеро не сможем долго оставаться в Доннелейте.

И я сам не в силах был жить в долине! Даже во время совместных с монахами молитв и пения псалмов в ушах у меня звенели проклятия Жанет, а перед глазами стояли соплеменники, истекающие кровью. «Христос, дай мне веру!» – молился я, но в самой глубине души не верил, что единственный путь к спасению для таких, как я, проходит через самоотречение и целомудрие. Как может такое быть? Неужели Бог желал, чтобы мы все вымерли?

Это не было самопожертвованием – это была форма абсолютного отрицания. Для Христа мы превратимся в ничто!

И все же любовь к Христу пылала в моей душе, обжигала ее отчаянно. И очень сильное личное восприятие моего Спасителя открылось во мне, как это всегда происходит с христианами. Ночь за ночью в своих медитациях я представлял себе кубок с кровью Христа, священный холм, на котором цвел боярышник Иосифа, кровь в чаше Источника. Я дал себе клятву совершить паломничество в Гластонбери.

О нас распространялись слухи за пределами долины. Люди слышали о Святой битве в Доннелейте – так со временем ее стали называть. Они узнали о высокорослых священнослужителях, поклявшихся жить в целомудрии, обладавших необыкновенным могуществом. Монахи писали об этом другим монахам, распространяя нашу историю.

Легенды о Талтосах ожили. Те из нас, кто существовал под видом пиктов в маленьких племенах, вынуждены были оставить свои жилища, когда их соседи-язычники стали издеваться над ними и угрожать им, и тогда христиане пришли к ним и умоляли отказаться от их порочных обычаев и стать «святыми отцами».

Диких Талтосов находили в лесу. Ходили слухи о магических рождениях, происходивших то в одном, то в другом городе. Ведьмы выходили на охоту. Они похвалялись, что могут обнаружить нас и лишить могущества.

Другие Талтосы, богато одетые и вооруженные до зубов, теперь уже не скрывали, кто они такие. Они появлялись группами в долине, бряцали оружием и проклинали меня за то, что я натворил.

Их женщины, в великолепных нарядах и охраняемые со всех сторон, судачили о проклятиях Жанет, узнав о них, несомненно, от Талтосов, спасшихся бегством из Доннелейта. Они требовали, чтобы я повторил все проклятия слово в слово и услышал их суждение.

Я отказался. И не произнес ни слова.

Затем, к полному моему ужасу, Талтосы в точности повторили мне все проклятия Жанет, ибо они уже знали их:

«Будь проклят, Эшлер, проклят на все времена! Смерть будет вечно избегать тебя! Будешь странствовать – никем не любимый, бездетный. Твой народ сгинул, наше чудесное возрождение будет твоей единственной мечтой в полном одиночестве! Я проклинаю тебя, Эшлер! Пусть рухнет весь мир вокруг тебя, прежде чем страдания твои прекратятся».

Это проклятие превратилось для них в поэму, которую они повторяли наизусть, после чего плевали мне под ноги.

«Эшлер, как мог ты забыть утраченную землю? – требовали ответа женщины. – Как мог ты забыть круг на равнине Солсбери?»

Эти несколько смельчаков пробирались сквозь развалины наших старых брошей. Люди-христиане из Доннелейта посматривали на них холодным взором, с опаской и вздыхали с облегчением, когда они наконец покидали долину.

В течение следующих месяцев появились несколько Талтосов, принявших Христа, и они выразили желание стать священниками. Мы встретили их с радостью.

По всей северной Британии закончились спокойные времена для моего народа. Народ пиктов быстро исчезал. Знавшие Огамическое письмо или посылали мне чудовищные проклятия, или со страстью вырезали на стенах и камнях заветы своей новой веры.

Опознанный Талтос мог спастись, став священником или монахом, – такое решение не только умиротворяло население, но и радовало его. Жители деревень выражали желание иметь священников из Талтосов. Христиане из других племен умоляли Талтосов, соблюдающих обет целомудрия, прийти к ним и отслужить для них специальную мессу. Но Талтос, не желающий играть в такие игры, не отрекшийся от языческих обычаев, не просивший защиты у Бога, мог стать добычей любого.

Тем временем для пятерых из нас и еще четверых, присоединившихся к нам позже, была устроена пышная церемония, во время которой нас посвятили в духовный сан. Две женщины-Талтос, пришедшие в долину, стали монахинями в нашей общине и отдавали себя заботам о слабых и больных. Меня объявили отцом-аббатом монахов Доннелейта, главой власти в долине и даже над населением окружающих общин. Наша слава росла.

Случались времена, когда нам самим приходилось воздвигать баррикады в новом мужском монастыре, чтобы избежать нашествия пилигримов, которые приходили «посмотреть на Талтосов», понять, кто мы такие, и прикоснуться к нам. Ходили слухи, что мы можем «исцелять» и творить чудеса.

День за днем моя паства побуждала меня выйти к священному источнику и благословить пилигримов, приходивших туда, чтобы испить святой воды.

Брош, в котором жила Жанет, был разрушен окончательно. Камни из ее дома и металл, выплавленный из ее посуды, а также несколько браслетов и колец были замурованы в здание новой церкви. И над святым источником воздвигли крест с надписью на латыни, дабы прославить сожжение Жанет и последовавшее чудо.

Я едва мог смотреть на все это. Разве это милосердие? Разве это любовь? Но для врагов Христа должно быть очевидным, что справедливость может быть и горькой, коль скоро таковой сочтет нужным сделать ее Бог.

Но неужели в этом состоял замысел Христа? Неужели Христос мог желать уничтожения моего народа и обращения тех, кто уцелел, в священных животных? Я призывал наших монахов с Айоны отказаться от всех этих верований!

«Мы не чудодейственное духовенство! – заявлял я. – Эти люди уже намереваются объявить, что мы обладаем магическими силами!»

Но, к моему ужасу, монахи ответили, что такова воля Божья.

«Неужели ты не понимаешь, Эшлер? – сказал Ниниан. – Бог и сохранил твоих людей для такой особой священнической службы».

Но все, к чему я стремился, оказалось напрасным. Талтосы не были спасены, они не смогли найти способ жить на земле в мире с людьми.

Церковь начала приобретать славу, христианская община выросла чрезмерно. И я опасался капризов и непостоянства тех, кто нам поклонялся.

В конце концов я решил выделять каждый день по часу или два, когда мою дверь запирали и никому не разрешалось говорить со мной. И в одиночестве своей кельи я начал писать великую книгу с рисунками, используя все искусство, которому научился у своего учителя на Айоне.

Она была задумана в стиле четырех Евангелий, написана целиком золотыми буквами на каждой странице и разрисована миниатюрами, сюжетами для которых послужили эпизоды истории моего народа.

Моя книга…

Это была та самая книга, которую Стюарт Гордон обнаружил в хранилищах Таламаски.

Для отца Колумбы я вырисовывал каждую букву. Щедро пользуясь своим даром к стихосложению, сочинению песен и молитв, я описывал нашу утраченную землю, наши странствия по южной равнине, строительство великого Стонхенджа. На латыни я изложил все, что знаю, о наших сражениях в мире людей, о наших страданиях, о том, как мы научились выживать и как наконец мое племя и клан пришли к тому, чем мы являемся сейчас: пятеро священников в море людей, поклоняющихся силам, которыми мы не располагаем, изгнанники без имени, нации или своего собственного бога, борющиеся за возможность вымолить спасение у бога того народа, который боится нас.

«Прочти мои слова, отец, – написал я, – ты, который не хотел слышать, когда я пытался об этом рассказать. Взгляни, они написаны на языке Иеремии, Августина, Папы Григория. И знай, что я говорю правду и стремлюсь войти в Божью Церковь, которой воистину принадлежу. Ибо как иначе я смогу хоть когда-нибудь войти в Царствие Небесное?»

Наконец моя работа была завершена.

Я откинулся на спинку кресла и стал внимательно всматриваться в обложку, на которой собственноручно закрепил драгоценные камни. Я смотрел на переплет, который сам выделал из шелка, на буквы, написанные моей рукой.

Я сразу же послал за отцом Нинианом и положил книгу перед ним. Пока Ниниан рассматривал мою работу, я сидел молча.

Я был безмерно горд тем, что сделал, и слишком уверен в том, что теперь каким-то образом и наша история обретет некий оправдательный контекст в огромных библиотеках церковных доктрин и истории. «Что бы ни случилось, – думал я, – я поведал всю правду. Я рассказал, как все произошло и чему Жанет предпочла смерть».

Ничто не подготовило меня к появлению такого выражения на лице Ниниана, с которым он закрыл книгу.

Довольно долго он не говорил вообще ничего, а затем рассмеялся и никак не мог остановиться.

«Эшлер, – сказал он, – похоже, ты утратил рассудок, если думаешь, что я отвезу вот это отцу Колумбе!»

Я был ошеломлен. Но все же тихим, срывающимся голосом объяснил, что отдал книге все свои силы.

«Эшлер, – ответил он, – это прекраснейшая книга из всех, которые я когда-либо держал в руках: рисунки выполнены великолепно, текст написан на безукоризненной латыни и изобилует множеством трогательных выражений. Просто немыслимо, чтобы человек смог создать такую вещь даже за три или четыре года в тишине библиотеки на Айоне, а уж представить, что ты создал это здесь, в тесной клетушке, всего за один год… Да ведь это не что иное, как чудо!»

«Так в чем же дело?» – недоуменно спросил я.

«В содержании, Эшлер! Это же богохульство! На латыни Священного Писания и в стиле алтарной книги ты написал безумные языческие стихи и сказки, полные похоти и чудовищные по сути! Эшлер, такой стиль больше подходит Евангелиям или Псалтири!»

«Я хотел, чтобы отец Колумба прочел мои слова и осознал их истинность!» – заявил я.

Но я уже понял бессмысленность своих объяснений. Моя защита не имела никакого значения. Увидев, что я совершенно раздавлен, Ниниан сложил на груди руки и посмотрел мне прямо в глаза.

«С первого дня, как только я вошел в твой дом, – сказал он, – я осознал твою бесхитростность и порядочность. Только ты смог совершить такую глупую ошибку. Отложи книгу в сторону и выкинь из головы всю эту историю раз и навсегда! Посвяти свой необычайный талант надлежащей тематике!»

В течение целого дня и всю ночь я думал обо всем случившемся.

Тщательно обернув книгу, я снова отдал ее Ниниану.

«Я являюсь твоим аббатом в Доннелейте, – сказал я, – по официальному назначению. Так вот, это последний приказ, который я отдаю тебе. Передай эту книгу отцу Колумбе, как уже было сказано. И сообщи ему от моего имени, что я решил уйти и совершить паломничество. Я не знаю, сколь долго буду отсутствовать и куда направлюсь. Как ты мог понять из этой книги, продолжительность моей жизни уже многократно превысила обычную для человеческих созданий. Может статься, я никогда не увижу снова его или тебя, но мне необходимо уйти. Я должен посмотреть мир. И вернусь ли когда-нибудь сюда или к нашему Богу, ведомо только Ему».

Ниниан пытался протестовать. Но я был непреклонен. Он знал, что должен будет так или иначе скоро уехать на Айону, и потому сдался, напомнив напоследок, что я не получил от Колумбы разрешения на отъезд. Конечно, он понимал, что это обстоятельство меня не заботит.

Наконец он отбыл в сопровождении сильной охраны из пяти человеческих созданий, забрав книгу с собой.

Я никогда больше не видел эту книгу, до тех пор пока Стюарт Гордон не выложил ее на стол в той башне, в Сомерсете.

Добралась ли она до берега Айоны, мне неизвестно.

Подозреваю, что все-таки она там побывала и, возможно, оставалась на Айоне многие годы, пока все, кто знал о ее существовании, о ее содержании и авторе, не ушли в мир иной.

Мне так и не довелось узнать, видел ли ее отец Колумба. В ночь после отъезда Ниниана я решил покинуть Доннелейт навсегда.

Я созвал священников-Талтосов в церковь и предложил закрыть двери. Люди могли думать что им заблагорассудится. Они и в самом деле взволновались и что-то заподозрили.

Я сказал своим священникам, что уезжаю, и объяснил, чего опасаюсь:

«Не знаю, правильно ли я поступаю. Полагаю, что да, но не знаю наверняка. И я боюсь человеческих существ, живущих вокруг. Боюсь, что они в любой момент повернутся против нас. Грянет ли буря, или по стране пронесется чума, или какая-либо ужасная болезнь случится с детьми из знатных семей – любое несчастье может спровоцировать бунт.

Это не наш народ! Я совершил глупость, поверив, что мы когда-нибудь будем жить в мире с ними.

Каждый из вас волен поступить так, как сочтет необходимым. Но мой совет вам как Эшлера, вашего вождя еще с тех времен, когда мы покинули утраченную землю: уходите отсюда. Получите отпущение грехов в каком-нибудь отдаленном монастыре, где о вашем происхождении никому не известно, попросите разрешения нести свои обеты там. Но только бегите прочь из этой долины.

Я сам отправляюсь в паломничество. Сначала в Гластонбери, к источнику, где Иосиф из Аримафеи вылил кровь Христову в воду. Я буду молиться там о наставлении. Затем посещу Рим, а потом, возможно (пока не знаю), Константинополь, дабы увидеть святые иконы: там, говорят, словно по волшебству проявляется лицо Христа. После путь мой будет лежать в Иерусалим – я хочу увидеть гору, где Христос умер за нас. Торжественно объявляю, что отрекаюсь от обета повиновения отцу Колумбе».

Раздались громкие крики протестов, многие плакали, но я оставался неумолим. Это весьма характерно для Талтосов – именно так принимать окончательные решения.

«Если я не прав, пусть Христос приведет меня обратно к моей пастве. Да простит он меня. Или… может быть, я отправлюсь в ад, – добавил я, пожав плечами. – Я удаляюсь».

Я отправился готовиться к своему путешествию.

Прежде чем я обратился с этими прощальными словами к своей пастве, я взял из своей башни принадлежавшие мне вещи, включая книги, записи, письма от отца Колумбы, – все, представлявшее какую-либо ценность для меня, и спрятал в двух подземных камерах, которые построил несколько веков назад. Затем взял, что у меня осталось от прекрасных одеяний, и передал все церкви на ризы, а сам надел длинную тунику из толстой зеленой шерсти, отороченную черным мехом, подпоясался единственным сохранившимся у меня кушаком из прекрасной кожи, украшенным золотом, прикрепил к нему палаш в инкрустированных драгоценными камнями ножнах, натянул на голову старый меховой капюшон и бронзовый шлем почтенного возраста. И, одетый, таким образом, как бедный дворянин, все имущество которого умещается в маленьком мешке, я выехал из монастыря, чтобы покинуть долину.

Мое одеяние никак не походило на изысканно украшенное платье, которое следовало носить королю, но и одеждой смиренного монаха назвать его было нельзя. Скорее, это был добротный наряд для путешествия.

Я ехал примерно час лесом – по следам, оставшимся от старых колесных повозок. Этот лес был мне известен разве что тем, что когда-то я здесь охотился.

Я поднимался все выше и выше по густо заросшим склонам, добираясь до тайного прохода, который выводил на прямую дорогу в другую жизнь.

Наступал вечер, но я знал, что найду этот путь еще до ночной темноты. Сегодня должна светить полная луна, и я намеревался ехать дальше до тех пор, пока не устану.

В таких густых лесах уже к вечеру становится так темно, что, думаю, люди нашего времени просто не могут представить себе что-либо подобное. То были времена, когда огромные леса в Британии еще не были вырублены и деревья, стоявшие тесными рядами, были очень древними.

У нас существовало поверье, что эти деревья – единственные живые создания в мире, обитавшие в нем еще до нас. Ибо ничто другое не смогло жить так долго, как деревья и Талтосы. Мы любим лес и не боимся его.

Вскоре после того, как я углубился в глухой лес, я вдруг услышал голоса карликов – членов племени загадочного Маленького народа.

Я слышал, как они шипят, перешептываются и хохочут.

Сэмюэль еще не родился к этому времени, его там не было, но Эйкен Драмм и другие, живущие еще и теперь, были среди тех, кто кричал: «Эшлер, дурень ты христианский, ты предал свой народ!» или: «Эшлер, пойдем с нами, сотворим новое племя из гигантов, и мы будем править миром!» и прочие подобные глупости. Эйкена Драмма я всегда ненавидел. Он был очень молод в те времена, и лицо его еще не обезобразили жуткие наросты, которые теперь не позволяют разглядеть глаза. Когда он ринулся сквозь заросли, потрясая кулаками, лицо его перекосилось от злобы.

«Эшлер, ты оставил долину теперь, после того как разрушил все! – вопил он. – Пусть проклятие Жанет навсегда останется на тебе!»

Наконец они отступились от меня и ушли – и вот по какой простой причине: я приблизился к пещере на склоне горы, о существовании которой полностью забыл.

Сам того не сознавая, я выбрал дорогу, по которой древние племена ходили к этой пещере для совершения богослужений. В те времена, когда Талтосы жили в долине Солсбери, эти племена заполняли пещеру черепами, и позже люди стали считать ее местом колдовских культов.

В более поздние времена крестьяне клялись, что внутри пещеры была открытая дверь и за ней можно услышать или голоса из ада, или райское пение.

В ближайшем лесу видели призраков, а иногда туда осмеливались приходить ведьмы, не боявшиеся вызвать нашу ярость. Временами мы, объединяясь в небольшие группы, взбирались на холмы, чтобы изгнать их оттуда. Но в течение последней пары сотен лет призраки и ведьмы не слишком нас беспокоили.

Я сам бывал здесь всего дважды в жизни, но совсем не испытывал страха перед этой пещерой. И когда увидел, что Маленький народ явно напуган, вздохнул с облегчением, поняв, что избавился от них.

Однако, по мере того как моя лошадь все ближе и ближе продвигалась к пещере, я стал чаще замечать мерцающие огоньки, мелькающие в сплошной темноте. Я подъехал поближе и увидел на горном склоне жилище, устроенное, по-видимому, в бывшей пещере и скрытое за грудой камней, отчего видна была только дверь и окно, да еще выше – дыра, сквозь которую, наверно, выходил дым.

Свет мерцал сквозь трещины и щели в неровной стене.

И там, намного выше, проходила тропа к огромной пещере, зияющий вход в которую тоже был скрыт сосновыми, дубовыми и тисовыми деревьями.

Я почувствовал, что надо держаться подальше от этого домика, как только увидел его. Кем бы ни были жившие вблизи этой пещеры, от них можно было ожидать только неприятностей.

Сама пещера смутно интриговала меня. Веруя во Христа, хотя и отказавшись от обета повиновения своему аббату, я не боялся языческих богов. Я в них не верил. Но я покинул свой дом и, возможно, никогда не вернусь обратно. И я задумался, не следует ли мне посетить пещеру и передохнуть там немного, скрывшись от всех, в том числе и от Маленького народа.

 

Глава 29

– Теперь послушайте меня, вы, обе, – сказала она, не спуская глаз с дороги. – С этого момента вы будете подчиняться мне. Я думала об этом с тех пор, как родилась, и точно знаю, что нам необходимо делать. Бабушка спит там, сзади?

– Спит как убитая, – подтвердила Мэри-Джейн, вытянувшись на откидном сиденье, чтобы видеть Морриган за рулем.

– Что ты имеешь в виду? – спросила Мона. – Ты что, собираешься нам указывать?

– Именно так, – заявила Морриган, положив обе руки на руль и слегка сжимая его. Она считала, что уже освоила искусство вождения автомобиля, исходя из того факта, что они довольно долго шли со скоростью девяносто миль в час и, похоже, ни один коп не собирался ее останавливать. – Я все слушала, как вы спорите и спорите. Так вот, вы все время останавливаетесь на вопросах, которые абсолютно не имеют отношения к делу, – на каких-то моральных тонкостях.

Волосы Морриган спутались и покрывалом упали на плечи и руки. Они были более ярко-рыжего оттенка, чем у Моны, но тем не менее во всех других отношениях очень напоминали ее собственные. И столь сверхъестественного сходства между ними было довольно, чтобы лишить Мону спокойствия, когда она позволяла себе долго рассматривать Морриган. Что касается голоса, да, большая опасность казалась неминуемой. Морриган вполне могли принять за Мону по телефону. Она уже проделала это с легкостью, когда дядя Райен наконец позвонил в Фонтевро. Что за уморительный разговор получился! Райен спросил «Мону» весьма тактично, не принимает ли она амфетамины, и напомнил ей мягко, что любое проглоченное вещество может причинить вред ребенку. Но вся соль была в том, что дядя Райен так и не догадался, что эта быстро говорящая и любознательная особа на другом конце провода отнюдь не Мона.

В это их «пасхальное воскресенье», как ранее его назвала Мэри-Джейн, все они были одеты в самое лучшее, включая Морриган, ради которой пришлось обойти все модные магазины в Наполеонвилле. Белое платье из хлопка с длинными рукавами доходило бы до лодыжек Моне и даже Мэри-Джейн. Но на Морриган оно едва достигало коленей, на талии сидело весьма туго, а простой вырез на шее, первоначально задуманный в форме буквы V – символ хорошего вкуса пожилой женщины, – благодаря великолепно развитым грудям оказался у самой шеи. Общеизвестная истина: наденьте простое, скромное платье на красивую девушку – и оно начинает притягивать к себе всеобщее внимание не хуже, чем золотое шитье или соболя. Туфли не составили проблемы: с первого взгляда было ясно, что ей нужен десятый размер. Еще бы на размер больше – и им пришлось бы обуть ее в мужские ботинки со шнурками. И вот теперь на ней были туфли с тонкими каблуками-шпильками, и она танцевала в них вокруг машины целых пятнадцать минут, прежде чем Мона и Мэри-Джейн твердо взяли ее за руки, велели заткнуться, не двигаться и немедленно сесть в салон. Затем она настояла, что будет вести машину сама. Возражать никто не стал: это было уже не в первый раз…

Бабушка, в наилучшем вязаном брючном костюме из хлопка, спала под светло-голубым теплым одеялом. Небо было синее, а облака ослепительно белые. Мона не чувствовала никакой тошноты, слава богу, – разве что слабость. Гнетущую слабость.

Теперь они были в получасе езды от Нового Орлеана.

– Что значит «какие-то моральные тонкости»? – спросила Мэри-Джейн. – Это вопрос безопасности, знаешь ли. И что значит «вы будете подчиняться мне»?

– Ну, видишь ли, я говорю о неизбежном, – ответила Морриган. – Но позвольте мне все это разделить для вас на этапы.

Мона рассмеялась.

– Ага, вот так-то! Мама достаточно умна, конечно, чтобы видеть будущее так, как, насколько я могу судить, это может делать только ведьма. Но ты, Мэри-Джейн, настаиваешь на том, что будешь чем-то средним между неодобрительной тетушкой и адвокатом дьявола.

– Ты уверена в том, что вполне понимаешь значение всех этих слов?

– Дорогая, я поглотила содержимое двух словарей. Я помню все слова, которые знала мама еще до моего рождения, и огромное количество тех, которые знает мой отец. Как еще могла я узнать, что такое торцевой ключ и что в багажнике машины находится полный набор таких ключей? Теперь вернемся к главному: куда мы едем, в какой из домов? И ко всей остальной чепухе.

Не дожидаясь ответа, Морриган практически без паузы заговорила снова:

– Итак, я полагаю, не столь уж важно, в какой именно дом мы направляемся. Дом на Амелия-стрит едва ли подходит – просто потому, что в нем полно людей, как ты уже трижды мне сказала. И хотя в каком-то смысле этот дом мамин, на самом деле он принадлежит Старухе Эвелин. Фонтевро слишком удален от всего. Мы возвращаемся обратно. Мне все равно, что бы ни случилось! Любая квартира – это просто убежище, и я в своем состоянии неопределенного беспокойства не собираюсь там оставаться! Я не желаю выбирать какое-либо маленькое обезличенное жилье, приобретенное обманным путем Я не могу жить в коробках. Дом на Первой улице действительно принадлежит Майклу и Роуан, это справедливо, но Майкл – мой отец! То, что нам нужно, – это дом на Первой улице! Мне понадобится компьютер Моны, ее документы, бумаги, каракули Лэшера, любые записи, скопированные моим отцом из знаменитой папки, хранящейся в Таламаске, – словом, все, что в настоящее время находится в том доме и к чему Мона имеет доступ. Ладно, обойдусь без каракулей Лэшера, но опять же это просто технические детали. Я заявляю о том, что они принадлежат мне по праву рождения. И я не буду испытывать ни малейшего угрызения совести по поводу чтения дневника Майкла, если он мне попадется. А теперь немедленно перестаньте кричать, вы, обе!

– Ладно, только сперва сбавь скорость! – воскликнула Мэри-Джейн. – От этих слов: «Вы будете подчиняться мне» – у меня появилось противное чувство.

– Давайте обдумаем этот вопрос чуть позже, – сказала Мона.

– Вы уже неоднократно напоминали друг другу в моем присутствии, что тема этой игры – выживание, – возразила Морриган. – Мне необходимы знания из дневников, записей, папок – для выживания. А Первая улица пустует в настоящее время, мы знаем это и можем подготовиться в тишине и покое к приезду Майкла и Роуан. А потому я принимаю решение: это то место, куда мы едем. И мы будем жить там, по крайней мере пока не вернутся Майкл и Роуан, чтобы известить их о сложившейся ситуации. Если мой отец пожелает прогнать меня из дому, мы найдем себе подходящее жилище где-нибудь еще, например воспользуемся планом мамы получить средства на восстановление Фонтевро. Итак, вы запомнили все это?

– В доме полно оружия, – сказала Мэри-Джейн. – Тебе известно об этом? Оружие повсюду. Эти люди испугаются тебя. Это их дом. Они станут кричать! Неужто до тебя не доходит? Они думают, что Талтосы – исчадия ада, воплощение зла! Что Талтосы стремятся завладеть всем миром!

– Я Мэйфейр! – объявила Морриган. – Я дочь своего отца и своей матери. И к черту всякое оружие! Они не осмелятся стрелять в меня. Эта мысль – полный абсурд, и вы забываете, что они вообще не ожидают увидеть меня в этом доме и окажутся совершенно неподготовленными. Мы обыщем их и отберем оружие, если они вообще носят его с собой. А кроме того, вы обе будете со мной, чтобы защищать меня, говорить за меня, и строго предупредите их, что мне нельзя причинять зло. И пожалуйста, помните, что у меня во рту есть язык и я могу постоять за себя, что данная ситуация ничем не похожа на возникавшие прежде и что лучше всего устроиться в том доме, где я могу осмотреть все, что должна осмотреть, включая знаменитую виктролу и задний двор, куда вы ходите… И прекратите кричать, вы, обе!

– Только не смей раскапывать тела!

– Правильно, оставь их в покое, под деревом, – поддержала Мону Мэри-Джейн.

– Не сомневайтесь. Я так и сделаю. Я уже говорила вам. Никаких выкапываний тел. Плохая, скверная идея. Морриган просит прощения. Морриган не станет это делать. Морриган обещает Моне и Мэри-Джейн. Нет времени заниматься этими телами! Кроме того, меня эти тела совершенно не интересуют. – Морриган покачала головой, и ее рыжие волосы сначала рассыпались по плечам, а затем, словно получив энергичный толчок, взметнулись вверх. – Я ребенок Майкла Карри и Моны Мэйфейр. И это кое-что значит, не так ли?

– Мы боимся, вот и все! – объявила Мэри-Джейн. – Если мы развернемся прямо сейчас и поедем обратно в Фонтевро…

– Нет. Нет, если у нас не будет нужных насосов, подмостей, домкратов и древесных материалов, чтобы выпрямить здание. Я сохраню к этому дому сентиментальную привязанность на всю свою жизнь, разумеется, но сейчас я просто не могу оставаться там! Я умираю от желания посмотреть на мир – неужели вы обе этого не понимаете? Ведь мир – это не супермаркет, не Наполеонвилль, не последние номера «Тайм», «Ньюсуика» или «Ньюйоркера». Я не могу больше ждать. Кроме того, как вам известно, Роуан и Майкл уже прибыли домой, и я готова к неизбежному столкновению с ними. Несомненно, они будут вынуждены познакомить меня со всеми документами, даже если втайне предпочли бы их уничтожить.

– Они еще не вернулись, – подала голос Мона. – Райен сказал, что ждет их через пару дней.

– Хорошо. Тогда скажите, чего вы боитесь.

– Я не знаю! – вскрикнула Мона.

– В таком случае едем на Первую улицу, и я не желаю слышать больше ни одного слова. Там ведь есть комната для гостей, не так ли? Я остановлюсь в ней. И давайте прекратим перепалку. Мы сможем заняться поисками собственного безопасного жилища на досуге. Кроме того, я хотела бы посмотреть на этот дом – на дом, построенный ведьмами. Неужели вы обе не понимаете, до какой степени мое существо и сама судьба связаны с домом, которому предназначено было увековечить существование гигантской генетической спирали? Ведь если бы мы сорвали большую часть этой туманной сентиментальной чепухи, стало бы совершенно очевидно, что Стелла, Анта и Дейрдре умерли, чтобы я смогла жить, а наивные, несбыточные мечты дьявольского призрака Лэшера реализовались в таком перевоплощении, которого он просто никогда не смог бы предвидеть, но которое определило мою судьбу. Я жажду жизни, я жажду занять в ней достойное положение!

– Ладно, – сказала Мона, – но ты должна вести себя тихо. Не смей разговаривать с охранниками и звонить кому-либо по телефону!

– Да уж, стоит посмотреть, как ты вцепляешься в трубку, когда раздается звонок, – согласно кивнула Мэри-Джейн. – И готова болтать с кем угодно, даже если звонит какой-то псих.

Морриган пожала плечами.

– Вы до сих пор не можете осознать, что каждый день приносит мне гигантское количество открытий. Я уже не та девочка, какой была два дня назад!

Внезапно она вздрогнула и тихо застонала.

– Что случилось? Тебе плохо? – спросила Мона.

– Воспоминания… Они вдруг всплывают… Мама, включи, пожалуйста, магнитофон. Понимаешь, происходит что-то очень странное: они внезапно ослабевают, а некоторые остаются, словно исходят от великого множества людей – таких же, как я. Ты понимаешь? Я вижу Эшлера глазами множества людей… Долина совсем такая же, какой она описана в документах Таламаски, я знаю это. Доннелейт. Я слышу, как произносит это слово Эшлер.

– Говори громче, – попросила Мэри-Джейн, – чтобы я тоже могла слышать.

– Снова воспоминания об этих камнях. Мы живем еще не в долине, мы где-то возле реки, и люди волокут камни, передвигают их, используя бревна в качестве катков. Говорю вам, нет ничего случайного в этом мире, природа сама достаточно разнообразна и неуправляема, так что все происходит почти неизбежно. На первый взгляд это может показаться совершенно бессмысленным, но я хочу сказать следующее: после хаоса и страданий, после сопротивления и открытого неповиновения ведьм наступит момент, когда семья должна превратиться в общую семью человеческих созданий и Талтосов. Меня охватывают чрезвычайно странные чувства. Я должна поехать туда, повидать это место. И опять долина. Круг меньше, но он тоже наш. Эшлер освятил оба круга, и звезды сейчас расположились в небесном пространстве соответственно зимнему периоду. Эшлер хочет, чтобы мы укрылись в лесной чаще, чтобы лес защитил нас от враждебного мира. Я устала. Мне хочется заснуть.

– Только не бросай руль, – сказала Мэри-Джейн, – опиши нам этого человека, Эшлера, еще раз. Всегда ли он выглядит одинаково? Я хочу сказать, в обоих кругах и оба раза?

– Мне кажется, сейчас я заплачу. Я продолжаю слышать музыку. Мы должны будем танцевать, когда приедем туда.

– Куда?

– На Первую улицу… Куда угодно. В долину… На равнину… Мы должны танцевать внутри круга. Я вам покажу, как надо. Я буду петь песни. Вы знаете? Что-то ужасное случилось с моим народом, и не однажды. Смерть и страдания стали обычными явлениями. Только самые искусные избежали этого. Самые мудрые поняли, что такое человеческое создание на самом деле. Остальные пребывают в ослеплении.

– Только у него одного есть имя?

– Нет, просто он был единственным, чье имя знали все, буквально все. Подобно магниту, он вызывал эмоции у каждого. Я не хочу, чтобы…

– Не принимай все это так близко к сердцу, – сказала Мона. – Когда мы туда приедем, ты сможешь описать заново то, что видела, а сейчас успокойся, не волнуйся. До их прибытия еще целых два дня.

– И какой я стану к тому времени?

– Я знаю, кто ты есть, – ответила Мона, – я знаю, какой ты была, когда находилась во мне. Ты – это я и Майкл. И нечто еще – могущественное и невиданное. А кроме того, в тебе есть частичка каждой из ведьм.

– Говори, милая, – сказала Мэри-Джейн. – Расскажи нам о нем и обо всех, кто делает маленьких куколок из мела. Мне хочется послушать, как они хоронят куколок у подножия камней. Ты помнишь, что ты рассказывала?

– Думаю, что помню. Эти куклы были с грудями и пенисами.

– Вот как? Об этом ты прежде не упоминала.

– Эти куклы были священными. Но для этого должна быть причина… Нужно избавиться от боли… Я хотела бы уничтожить эти воспоминания, но не прежде, чем усвою из них все ценное. Мэри-Джейн, будь так любезна, душечка, возьми, пожалуйста, салфетку и вытри мне глаза, ладно? Обрати внимание, я говорю это для записи. Это поток сознания. Мы взяли длинный камень на равнину. Все собираются танцевать и петь вокруг него довольно долго – до того как построим из бревен подпорки, с помощью которых заставим его стоять. Каждый вырежет своих куколок. Все куколки очень похожи, и каждая чем-то напоминает того, кто ее сделал, и всех остальных. Я засыпаю. И хочу есть. Я хочу танцевать. Эшлер призывает всех к вниманию.

– Еще каких-то пятнадцать минут – и мы проедем через задние ворота, – сказала Мэри-Джейн, – только следи, чтобы твои слезливые гляделки не закрылись.

– Не говори ни слова охране, – напомнила Мона. – Я сама с ними управлюсь. Что еще ты помнишь? Они несут камень на равнину. Как называется эта равнина? Скажи ее название на их языке.

– Эшлер называл ее «плоская земля», или «безопасная земля», или просто «пастбище». Чтобы правильно произнести название, я должна говорить очень-очень быстро. Вам это покажется похожим на свист. Но все знают эти камни. Буквально каждый знает о них. Мой отец тоже видел их. Боже, вы полагаете, что где-нибудь в мире существует еще одна, другая я? Не думаете ли вы, что такое может быть? Другая я, не считая тех, похороненных под деревом? Не может быть, что я единственная, кому удалось выжить!

– Успокойся, милая, – сказала Мэри-Джейн, – у нас еще уйма времени, чтобы это выяснить.

– Мы – твоя семья, – добавила Мона. – Помни это. Кем бы еще ты ни была, все равно ты – Морриган Мэйфейр, которой предназначено стать наследницей. У нас есть свидетельство о рождении, свидетельство о крещении и пятнадцать фотографий, сделанных «Поляроидом», с этикетками, написанными моей рукой, на обратной стороне каждой из них.

– Так или иначе, но этого недостаточно, – возразила Морриган, которая теперь плакала, надув губы словно ребенок, мигая из-за слез на ресницах. – Все эти свидетельства безнадежно притянуты и с точки зрения закона не имеют никакой силы.

Машина двигалась по своей полосе дороги, но, едва они въехали в Метэри, движение стало плотнее.

– Возможно, потребуется видео, – продолжала рассуждать Морриган. – Как ты думаешь, мама? Но в конце концов все оказывается недостаточным, не так ли, кроме любви? Почему мы вообще говорим о законности?

– Потому что это важно.

– Но, мама, если они не любят…

– Морриган, мы сделаем видеозапись на Первой улице, как только туда приедем. И тебя будут любить, запомни мои слова. Я добьюсь этого. На этот раз я не сделаю ни единой ошибки.

– Что позволяет тебе надеяться на это, если учесть все твои сомнения и страхи и желание спрятаться от пытливых взоров?

– Я люблю тебя – вот почему так считаю.

Слезы хлынули из глаз Морриган, словно ливень. Мона с трудом сдержалась, чтобы не зарыдать.

– Им не потребуется оружие, если они не полюбят меня, – сказала Морриган.

Какая невыносимая боль для ребенка!

– К черту! Пусть только попробуют! – Мона пыталась говорить как можно спокойнее, вполне владея собой, очень нежно. – Нашей любви вполне достаточно, и ты знаешь это! Если ты должна будешь забыть о них, значит, ты их забудешь. И не смей говорить, что это не так, что нашей любви тебе мало. Ты слышишь?

Она взглянула на грациозную газель, со слезами на глазах сидящую за рулем и медленно проходящую каждый поворот пути. «Это моя дочь. У меня всегда были чудовищные амбиции, чудовищный интеллект, чудовищная храбрость, а теперь – чудовищная дочь. Но какова ее природа – кроме того, что она поразительно умна, импульсивна? Эта любящая, восторженная девочка сверхчувствительна к боли и к неуважению и легко поддается неудержимым фантазиям и восторгам. Как сложится ее судьба? Какова роль ее воспоминаний о древних событиях? Означают ли ее видения, что она обладает этими воспоминаниями и умеет извлекать из них знания? Что может из этого получиться? Впрочем, меня это не слишком заботит, – думала она. – Во всяком случае, не сейчас, когда все только начинается и порождает в душе столько волнений».

Она вообразила, что ее высокую девочку ударили, что тело ее смяли… И тут же руки потянулись, чтобы защитить дочь, прижать ее голову к своей груди.

«Только посмейте обидеть ее!»

Теперь все было по-другому.

– Все в порядке, все в порядке, – вмешалась Мэри-Джейн. – Дай-ка мне руль, я поведу машину: движение становится очень плотным.

– Ты совсем спятила, Мэри-Джейн! – крикнула Морриган, подаваясь вперед и нажимая на акселератор, чтобы обойти идущий слева автомобиль. Она вскинула подбородок и тыльной стороной ладони вытерла слезы. – Я доведу эту машину до дома! Я ни за что на свете не откажусь от этого!

 

Глава 30

«На что может быть похоже ощущение пребывания в пещере?» – задавался я вопросом. У меня не было желания слушать голоса из ада. А вот как насчет райского пения?

Я обдумал этот вопрос и решил пройти мимо. Впереди меня ждало длительное путешествие. Отдыхать было еще слишком рано. Мне захотелось поскорее выбраться отсюда. Я уже намеревался отправиться в путь и обогнуть эту часть склона, когда какой-то голос окликнул меня.

Это был женский голос, очень тихий. Я не смог определить, откуда он исходит, и лишь сумел разобрать слова: «Эшлер, я ждала тебя».

Я обернулся в одну сторону, потом в другую. Темнота действовала на нервы. «Маленький народ? – подумалось мне. – Одна из их женщин решила соблазнить меня?» И я отправился дальше. Но голос позвал снова, нежный как поцелуй: «Эшлер, король Доннелейта, я жду тебя».

Я посмотрел на старую лачугу с мерцающими огоньками, едва различимую в тусклом свете, и увидел стоящую возле нее женщину с рыжими волосами и очень бледной кожей. Она была человеческим существом и ведьмой. От нее исходил очень слабый запах, возможно свидетельствующий о том, что в ее жилах течет частичка крови Талтосов.

Мне следовало идти дальше. Я понимал это. От ведьм всегда можно было ждать неприятностей. Но эта женщина была очень красива, а в полутьме глаза сыграли со мной скверную шутку, и мне показалось, что она чем-то напоминает нашу погибшую Жанет.

Пока она приближалась ко мне, я заметил, что у нее строгие зеленые глаза, как у Жанет, прямой нос и губы, словно вырезанные из мрамора. У нее были такие же маленькие округлые груди и длинная, грациозная шея. Добавьте ко всему этому прекрасные волосы, к которым Талтосы всегда проявляли слабость.

«Чего тебе нужно от меня?» – спросил я.

«Подойди и ляг со мной, – отвечала она. – Заходи в мой дом. Я приглашаю тебя».

«Ты очень глупа, – заявил я. – Ты знаешь, кто я такой. Лягу с тобой – и ты умрешь».

«Нет, – возразила она. – Только не я. – И она засмеялась, как многие ведьмы смеялись и до нее. – Я рожу от тебя гиганта».

Я покачал головой.

«Ступай своим путем и будь благодарна, что я не так легко поддаюсь искушениям. Ты прекрасна. Найдется другой Талтос. Кто здесь защищает тебя?»

«Войди, – настаивала она, – войди в мой дом».

Она подошла ближе, и в слабых лучах света, проникавшего сквозь листву, золотистого света угасающего дня, я увидел белоснежные зубы и округлые груди, просвечивающие сквозь тонкую кружевную блузу, поверх которой был туго затянут кожаный пояс.

«Что же, если я лягу с ней и просто приложу губы к ее грудям, это никому не принесет боли, – подумалось мне. – Но ведь она ведьма. Почему я разрешаю себе даже думать об этом?»

«Эшлер, – обратилась ко мне женщина, – мы все знаем твою историю. Я знаю, что ты король, предавший свое племя. Не хочешь спросить духов пещеры, как можно было бы получить прощение?»

«Прощение? Только Христос может простить мои прегрешения, дитя», – ответил я.

«Какой силой обладает этот Христос, чтобы изменить проклятие, которое Жанет наложила на тебя?»

«Не издевайся надо мной!» – вскипел я.

Я желал ее. И чем больше сердился, тем меньше заботился о том, что с ней будет.

«Пойдем со мной, – вновь пригласила она. – Выпьешь настой, который стоит у меня на огне, а потом мы отправимся в пещеру и ты увидишь духов. Они знают все, король Эшлер».

Женщина подошла к лошади, положила свою руку на мою, и я почувствовал, как во мне разгорается желание. У нее были колдовские пронзительные глаза, и казалось, что на меня смотрит Жанет.

Не успел я собраться с мыслями, как она помогла мне спешиться и мы уже вместе пробирались сквозь заросли папоротника и самбука.

Маленькая хижина показалась мне гнусной и пугающей. В ней не было окон. Над огнем на длинном вертеле висел чайник. Но постель была чистая, застеленная искусно вышитым полотном.

«Достойно короля», – сказала женщина.

Я огляделся вокруг и увидел темную открытую дверь – напротив той, через которую мы вошли.

«Это тайный вход в пещеру, – пояснила она и, внезапно поцеловав мне руку, потянула меня к постели. Попутно женщина сняла с огня чайник и налила из него отвар в грубую глиняную кружку. – Выпейте, ваше величество, и пещерные духи будут видеть и слышать вас».

«Увижу и услышу ли их я? – подумалось мне. – Не знаю, ибо только богу известно, что она положила в этот отвар. Быть может, травы и масла, которые доводят ведьм до исступления, после чего они начинают танцевать, как Талтосы под луной. Мне рассказывали о таких проделках».

«Пей, он сладкий», – велела она.

«Ладно, – кивнул я. – Он пахнет медом».

Глядя в кружку, я решил, что не стану пить ни капли. Я видел, что она улыбается, и, улыбнувшись в ответ, осознал, что поднял кружку и внезапно отпил из нее большой глоток. Я закрыл глаза.

«Что будет, если в нем действительно какое-то волшебство?» – изумленно прошептал я, чувствуя, как постепенно погружаюсь в сон.

«А теперь ложись рядом со мной», – негромко приказала она.

«Ради тебя же самой не стоит делать этого», – ответил я. Но она уже сняла с меня меч.

Я смирился и больше не возражал. Медленно поднявшись, лишь для того, чтобы запереть дверь, я снова свалился на постель и притянул ее вниз, под себя. Я стащил с нее блузу, обнажив груди, и подумал, что могу заплакать только от одного их вида. Ах, молоко Талтосов, как сильно мне его хотелось! Она не была матерью, эта ведьма, у нее не должно быть молока ни от Талтосов, ни от людей. Но эти груди, эти сладостные груди! Как я жаждал сосать из них, покусывать и лизать их языком.

«Ладно, это не причинит ей вреда», – подумал я, и, когда она увлажнилась и загорелась желанием, я вложил пальцы между скрытыми, поросшими волосами тайными складками и заставил ее задрожать.

Я тут же принялся сосать ее груди. Я начал целовать ее и впитывать ее запах. У нее была упругая молодая кожа, пахнущая юностью. Мне нравились и звуки ее тихих вздохов, и то, как ее белый живот прикасался к моей щеке, и волосы внизу, между сомкнутых бедер. Когда я стащил с нее юбку, то увидел, что они рыжие и похожи на волосы на ее голове, пламенеющие и слегка вьющиеся.

«Прекрасная, прекрасная ведьма», – шептал я.

– Возьми меня, Эшлер, – сказала она.

Я упорно всасывал в себя ее грудь, отчего чувствовал мучительную боль в пенисе. «Нет, я не стану убивать ее. Она глупа, но не заслуживает из-за этого смерти». Но она потянула мой член к себе между ног и прижала его кончик к своим волосам… И совершенно неожиданно, как это случается со многими мужчинами, я решил, что, если она и в самом деле хочет этого, я поступлю так, как она просит.

Я стремительно вошел в нее, почти не заботясь о том, что она чувствует, как я всегда поступал, когда был с женщиной-Талтос. Я оседлал ее, и мне это нравилось. Она раскраснелась. Она рыдала и вскрикивала, призывая духов, имен которых я не знал.

Все закончилось почти мгновенно. Она смотрела на меня сонными глазами и с победной улыбкой на губах.

«Выпей, – велела она, – и спускайся в пещеру».

Глаза женщины закрылись, и она погрузилась в сон.

Я выпил всю кружку до дна. А почему бы и нет? Я зашел слишком далеко. Что, если в этой глубокой тьме сокрыто нечто важное, последняя тайна, которой моя собственная земля, Доннелейт, должна поделиться со мной? Бог знает, какие в будущем мне предстоят испытания, боль и, возможно, разочарования.

Я выбрался из кровати и старательно пристегнул свой меч, чтобы опасность не застала меня врасплох. Затем взял грубый кусок воска с фитилем, который нашел здесь же, рядом, зажег и через тайный проход из хижины проник в пещеру.

Я поднимался все выше и выше. Свеча освещала мне путь вдоль земляной стены и наконец вывела на холодное и открытое место. В отдалении я мог видеть луч света, пробившийся из внешнего мира. Я стоял над главным входом в пещеру.

Я вошел внутрь. Свет двигался передо мной. С содроганием я резко остановился и увидел множество черепов, смотрящих на меня пустыми глазницами. Бесчисленные ряды сложенных черепов! Некоторые из них были такие древние, что практически рассыпались в пыль.

Это было погребальное место, рассудил я. От людей, похороненных здесь, остались только мертвые головы, и я решил, что духи, если знать, как к ним обратиться, будут говорить через эти головы.

Я твердил себе, что нечего так глупо пугаться. В то же время, как ни странно, чувствовал, что теряю силу.

«Это отвар, который ты выпил, – прошептал я. – Сядь и отдохни».

Так я и поступил, откинувшись к стене слева от себя и глядя в пространство, заполненное масками смерти, скалящими на меня зубы.

Грубая свеча выкатилась у меня из руки, но не погасла. Она покатилась в пыль, но, когда я попытался подхватить ее, у меня ничего не вышло.

Затем я медленно перевел взгляд вверх и увидел мою утраченную Жанет.

Она шла ко мне через помещение, наполненное черепами, продвигаясь медленно, словно не была реальной, а снилась мне.

«Но я не сплю», – громко произнес я.

Я увидел, как она кивнула и улыбнулась. А потом Жанет остановилась перед мерцающей маленькой свечкой.

На ней было то же самое розовое одеяние, что и в тот день, когда они сожгли ее. И тут, к неописуемому ужасу, я увидел, что шелк был поеден огнем и сквозь прорехи и лоскутья виднелась белая кожа. Длинные белокурые волосы были обожжены и почернели на концах, а щеки испачканы пеплом, как и ничем не прикрытые ноги и руки. И все же она была здесь, живая, она стояла возле меня.

«Что же это, Жанет? – спросил я. – Что ты скажешь мне теперь?»

«А что скажешь мне ты, мой возлюбленный король? Я последовала за тобой из великого круга на юге до самого Доннелейта. А ты погубил меня».

«Не проклинай меня, светлый дух, – взмолился я и встал на колени. – Дай мне то, что сможет помочь всем нам! Я искал тропу любви. Она оказалась тропой гибели».

Выражение ее лица переменилось: я увидел сперва замешательство, затем понимание.

Жанет перестала улыбаться и, взяв меня за руку, произнесла слова так, как будто они были нашей тайной.

«Будешь ли ты искать другой рай, мой повелитель? – спросила она. – Возведешь ли новый монумент, подобный тому, который ты навсегда оставил на равнине? Или предпочтешь создать танец, настолько простой и грациозный, что все люди мира смогут исполнять его?»

«Такой танец, Жанет, я хотел бы придумать. И все наши соплеменники составили бы один живой круг».

«И ты сочинишь песню настолько приятную, что ни одна женщина, ни один мужчина любого племени никогда не смогут сопротивляться ей?»

«Да, – подтвердил я. – И мы будем петь вечно».

Лицо ее осветилось, губы разомкнулись, а во взгляде промелькнуло легкое изумление. Она заговорила опять:

«Тогда пусть над тобой вечно висит проклятие, которое я наложила на тебя».

Я зарыдал.

Она жестом велела мне успокоиться и запастись терпением, а затем мягким, быстрым голосом Талтосов прочла не то поэму, не то песню:

Пещера погружалась в сумерки, маленькая свечка догорала… Махнув на прощание легким жестом руки, Жанет улыбнулась снова и исчезла совсем.

Казалось, что сказанные ею слова запечатлелись в моей памяти, словно были вырублены на плоских камнях нашего круга. И я увидел их там и запомнил навечно, как только замерли последние отзвуки ее голоса.

Пещера оказалась в полной тьме. Я вскрикнул и принялся ползать в поисках свечи. Тщетно. Но, быстро вскочив на ноги, я увидел, что маяком мне служит огонек в крошечной хижине внизу – там, откуда я пришел.

Отирая глаза от слез, преисполненный любви к Жанет и ужасной смеси сладости и раскаяния, я поспешил в маленькую теплую комнатку и увидел там рыжеволосую ведьму, лежавшую на подушках.

На один миг я увидел в ней Жанет! Но не кроткий дух, глядевший на меня любящими глазами и читавший стихи, обещавшие отпущение грехов.

Это была обожженная, страдающая и умирающая женщина. Ее волосы лизали маленькие язычки пламени, кости тлели. Она выгибала спину в агонии, пытаясь дотянуться до меня. И когда я закричал, намереваясь выхватить ее из пламени, передо мной снова оказалась та же рыжеволосая ведьма, заманившая меня в свою постель и заставившая выпить отвар…

Мертвая, бледная, навечно умиротворенная, с кровяными пятнами на задранных кверху юбках. Ее хижина – гробница, ее огонь – вечный свет.

Я осенил ее крестным знамением и выбежал из хижины.

Но в темном лесу я нигде не смог отыскать свою лошадь. До слуха моего доносился лишь хохот маленьких людей.

Я был на грани помешательства. Напуганный призраками, я выкрикивал молитвы и проклятия. С яростью я повернулся к ним, призывая, чтобы они вышли мне навстречу, на битву, и тут же был окружен. Я размахнулся мечом, сбил двоих, а остальных обратил в бегство. Но прежде они разодрали в клочья мою зеленую тунику, сорвали с меня кожаный пояс и утащили все мои пожитки. Лошадь они тоже украли.

Из всего имущества у меня остался лишь меч. Но я не погнался за ними.

Я нашел нужную мне дорогу инстинктивно и по звездам, как всегда поступают Талтосы, и, когда взошла луна, уже направлялся на юг, прочь от родного дома.

Я даже не оглянулся на Доннелейт.

Я пошел на юг, в то место, которое впоследствии было названо Гластонбери, и постоял насвященном холме, где рос куст боярышника. Омыв руки в Источнике, куда Иосиф вылил кровь Христа, я выпил этой воды.

Я пересек Европу, чтобы найти в Риме Папу Григория, побывал в Византии и наконец дошел до Святой земли.

Но задолго до того, как путешествие привело меня к дворцу Папы Григория среди заброшенных развалин великих языческих статуй Рима, цель моих поисков разительно изменилась. Я больше не считал себя священником. Я превратился в странника, искателя, ученого.

Я мог бы поведать вам тысячи историй о тех временах, включая рассказ о том, как в конце концов познакомился с агентами Таламаски. Но я не могу утверждать, что знаю их историю. Я знаю о них то же, что и вы, что открылось нам стараниями Гордона и его пособников.

В Европе я иногда встречал Талтосов – как женщин, так и мужчин. Я думал, что так будет всегда: я с легкостью буду находить своих соплеменников. Рано или поздно я отыщу кого-нибудь из них, и мы проведем всю ночь за дружеской беседой у огня. Будем вспоминать об утраченной земле, о равнине, обо всем, что помним.

Есть еще одна, последняя, частица информации, которой мне хотелось бы поделиться с вами.

В тысяча двести двадцать восьмом году я наконец возвратился в Доннелейт. Прошло слишком много времени с тех пор, как я в последний раз видел Талтоса. Я начинал чувствовать опасение на сей счет. Проклятие Жанет и ее поэма всегда оставались у меня в памяти.

Я в одиночестве бродил по всей земле, страстно мечтая поговорить с бардами Высокогорья об их старинных историях и легендах.

У меня чуть не разорвалось сердце, когда я увидел, что старой саксонской церкви больше нет, а на том месте при въезде в большой торговый город теперь стоит громадный Кафедральный собор.

Я надеялся увидеть старинную церковь. Но кто же удержится от восхищения при виде этого величественного здания, огромного сияющего замка правителей Доннелейта, охраняющего всю долину?

Пригнувшись, чтобы скрыть свой рост и натянув капюшон, я оперся на палку и пошел вниз, чтобы возблагодарить небо за то, что моя башня все еще стоит в долине наряду со многими другими каменными башнями, построенными моим народом.

Я снова плакал благодарными слезами, когда вдали от крепостного вала обнаружил круг из камней, стоящий, как всегда, в высокой траве, – незыблемый монумент в память о танцорах, когда-то собиравшихся на этом месте.

Страшный шок, однако, парализовал меня, когда я вошел в собор и, опустив пальцы в сосуд с водой, взглянул вверх. Глазам моим предстало витражное окно с изображением святого Эшлера.

Да, на стекле был изображен я – в одеждах священника, с длинными ниспадающими волосами, какими они были у меня в те времена. И темными глазами, так похожими на мои собственные, что они испугали меня, я пристально смотрел вниз, на себя подлинного. Потрясенный, я прочел молитву, написанную на латыни:

Долгое время я не мог справиться со слезами. Я не мог понять, как такое могло случиться. Помню, как, все еще изображая калеку, я прошел к высокому алтарю, чтобы произнести свои молитвы, а потом направился в таверну.

Там я заплатил барду, чтобы он спел все песни, какие только знал, но ни одна из них не была мне знакома. Язык пиктов умер. Никто не понимал надписей на крестах в церковном дворе.

Что же это за святой? К кому обращена молитва? Быть может, бард сможет пролить свет на эту тайну?

Бард спросил меня, истинный ли я шотландец.

Неужели я никогда не слыхал о великом языческом короле пиктов Эшлере, который обратил всю долину в христианство?

Неужели я не слыхал о волшебном Источнике, у которого он творил чудеса? Достаточно лишь спуститься к холму, чтобы увидеть этот святой Источник.

Эшлер Великий построил первую христианскую церковь на этом самом месте в году пятьсот восемьдесят шестом и отправился в свое первое паломничество в Рим, но был убит разбойниками, даже не успев выйти из долины.

Внутри святилища хранятся его святые реликвии: обрывки окровавленного плаща, кожаный пояс, распятие и письмо к Эшлеру – не от кого-нибудь, а от самого святого отца Колумбы. В библиотеке можно увидеть Псалтирь, написанную самим Эшлером – так, как принято было в стенах великого монастыря на Айоне.

«Да-да, понимаю, – сказал я, – но каково значение этой странной молитвы и, в частности, слов: „Он придет к нам снова“?»

«Ах, это? Да, это удивительная история. Приходи завтра утром на мессу и хорошенько рассмотри священника, который будет отправлять службу. Увидишь молодого мужчину необычайно высокого роста, почти такого же, как ты сам. Высокие люди не так уж необычны в наших местах, но этот… Ходят слухи, будто бы это сам святой Эшлер. Люди утверждают, что он вернулся, и рассказывают совершенно фантастическую историю о своем рождении: как он появился из чрева матери, разговаривая и распевая песни, готовый служить Богу. У него были видения великого святого и святой битвы при Доннелейте, а еще языческой ведьмы Жанет, сожженной на костре, когда вопреки ее сопротивлению город был обращен в христианство». «Это правда?» – спросил я с тихим благоговением Кто бы это мог быть? Дикий Талтос, рожденный людьми, не имеющими ни малейшего представления о том, какое семя содержит их кровь? Нет. Не могло такое случиться. Как могут люди родить Талтоса? Должно быть, это гибрид, родившийся от какого-то таинственного гиганта, который явился в ночи и совокупился с женщиной, обладающей проклятым даром ведьмы, а после оставил ее с ребенком-чудовищем.

«Такое случалось уже трижды в нашей истории, – рассказывал бард. – Иногда матери даже не подозревали, что беременны. Иногда они обнаруживали это уже на третьем или четвертом месяце. Ни одна не знала, что существо внутри ее станет расти и превратится в подобие святого, снова пришедшего к своим людям».

«И кто были отцы этих детей?»

«Высокопоставленные мужчины из клана Доннелейта – вот кем они были. Ибо святой Эшлер – основатель этого рода. Можешь не сомневаться, много странного и непонятного происходило в этих лесах. У каждого клана есть свои тайны. Мы не говорим здесь об этом, но время от времени где-то рождается гигантский ребенок, ничего не знающий о святом. Я видел одного из них собственными глазами. Он был на голову выше своего отца уже вскоре после того, как вышел из чрева матери, умиравшей возле домашнего очага. Безумное существо плакало от страха, и ему не дано было видений от Бога, но оно тосковало по языческим кругам из камней! Бедняга! Они называют таких ведьмами, монстрами. И знаете, как поступают с такими созданиями?»

«Их сжигают».

«Да, – последовал ответ. – Ужасное зрелище. Особенно если несчастное создание – женщина. Ибо ее без суда и следствия объявляют дочерью дьявола, хотя совершенно очевидно, что она не может быть Эшлером. Но ведь это Высокогорье, а наши обычаи всегда были таинственными».

«Видел ли ты сам такое существо женского рода?» – спросил я.

«Нет. Никогда мне не доводилось видеть что-либо подобное. Но есть люди, утверждающие, что знают тех, кто видел. Ходят всякие разговоры среди колдунов и прочих приверженцев языческих обычаев. Люди мечтают свести вместе такую пару – самца и самку. Но мы не должны говорить об этом. Мы испытываем недостаток в ведьмах, способных, пусть даже время от времени, исцелять. Но мы не верим в такие истории и считаем их недостойными ушей христианского люда».

«О да, – согласился я, – могу себе представить».

Я поблагодарил рассказчика и не стал дожидаться утренней мессы, чтобы встретиться со странным высоким служителем Божьим.

Я уловил его запах, как только приблизился к дому приходского священника. И он, подойдя к двери, почувствовал мой запах. Мы долго всматривались друг в друга. Я встал во весь рост, и, конечно, он не стал скрывать свой собственный. Мы пристально изучали каждую черточку друг друга.

Я увидел в нем старинную кротость. Взгляд его был почти робким, губы – мягкими, а кожа – безупречной, как у младенца. Неужели он родился от двух человеческих существ, от двух могущественных ведьм? Верил ли он в свою судьбу?

Родился с памятью – да, родился с запасом знаний – да. И благодарен за это Богу! Он помнит славные времена – правильную битву в правильном месте. И теперь он следует предназначению, которое было уготовано нам сотни лет тому назад.

Он подошел ко мне ближе. Он хотел говорить со мной. Быть может, он не мог поверить своим глазам, ибо видел перед собой собственное отражение.

«Отец, – заговорил я на латыни, так чтобы он смог ответить, – правда ли, что ты родился от человеческих отца и матери?»

«А как же может быть иначе? – спросил он, явно охваченный ужасом. – Если хочешь, сходи к моим родителям. Спроси их».

Священник побледнел, и было заметно, что его охватила дрожь.

«Отец, а есть ли кто-нибудь похожий на тебя среди женщин?» – задал я новый вопрос.

«Такого существа нет! – объявил он. Но сам едва удерживался, чтобы не броситься прочь от меня. – Брат, откуда ты пришел? Сюда, где люди ищут прощения у Бога за свои грехи, какими бы они ни были?»

«Ты никогда не видел женщин нашего рода?»

Священник покачал головой.

«Брат, я избранник Бога, – объяснил он. – Избранник святого Эшлера».

Великан смиренно склонил голову, и я увидел, как румянец залил его щеки, ибо, очевидно, он совершил грех гордыни, сказав об этом.

«Что ж, тогда прощай», – сказал я.

И ушел от него.

Я покинул город и снова отправился к камням. Я пел старинную песню, раскачиваясь на ветру, а потом углубился в лес.

Когда я взбирался на поросшие лесом холмы, чтобы найти старую пещеру, за спиной уже занимался восход. Это было пустынное место, темное, как и пять сотен лет тому назад. От хижины той ведьмы не осталось и следа.

С рассветом, холодным и резким, как бывает накануне зимы, я услышал голос, звавший меня:

«Эшлер!»

Я обернулся и поглядел на темный лес вокруг.

«Эшлер, проклятый, я тебя вижу!»

«Это ты, Эйкен Драмм?!» – вскричал я и тут же услышал его издевательский хохот.

Да, Маленький народ был здесь. Одетые во все зеленое, они сливались с листвой и зарослями папоротника. Я увидел их жестокие маленькие мордочки.

«Здесь нет высокой женщины для тебя, Эшлер! – выкрикнул Эйкен Драмм. – И никогда не будет! Нет и мужчин из твоего рода, кроме хнычущего священника, родившегося от ведьм. И он падает на колени, заслышав звуки наших дудок. Иди сюда! Приходи, возьмешь себе маленькую невесту, сладкую крошку со сморщенной плотью, и увидим, что ты произведешь на свет! И будь благодарен Богу за то, что он дает тебе!»

Они начали бить в барабаны. Я слышал завывание их песен, разноголосое, жуткое, но до странности знакомое. Затем вступили дудки. То были старые песни, которые когда-то пели мы и которым научили маленьких людей!

«Кто знает, проклятый Эшлер, – вновь выкрикнул Эйкен Драмм, – но твоя дочь от одной из наших, зачатая этим утром, может стать женщиной! Присоединяйся к нам, у нас есть множество женщин, чтобы развлечь тебя. Подумай о дочери, ваше королевское величество! И снова высокий народ будет править на этих холмах!»

Я повернулся и побежал сквозь лес, не останавливаясь до тех пор, пока не оказался на пустоши. Потом вновь вышел на дорогу.

Разумеется, Эйкен Драмм сказал правду. Я не нашел ни одной женщины моего вида во всей Шотландии. А именно ради этих поисков я сюда и приехал.

И именно ее, женщину, я искал в течение следующего тысячелетия.

Я не поверил тогда, тем холодным утром, заявлению Драмма о том, что никогда не смогу отыскать молодую или, во всяком случае, способную к размножению женщину из племени Талтос. Ох, как много раз в течение первых столетий жизни я встречал своих соплеменниц и отворачивался от них. Осторожный, замкнутый, я не мог позволить себе произвести на свет юного Талтоса, обреченного на страдания в чужом мире, в котором он оказался бы вместо нежных объятий утраченной земли.

И где они были теперь, эти дорогие благоухающие создания?

Старых, с белыми волосами, с душистым дыханием, но лишенных запаха я встречал многократно и увижу снова. Эти создания, дикие и потерянные, а иногда словно погруженные в колдовские сны, одаривали меня только целомудренными поцелуями.

На темных городских улицах я однажды уловил знакомый могучий запах, но лишь для того, чтобы испытать бессмысленное исступление, потому что не смог обнаружить мягкие складки горячей плоти, от которой исходил этот запах.

Множество раз мне удавалось завлечь в постель человеческую ведьму. Иногда я предупреждал ее об опасности моих объятий, а иногда – нет: в тех случаях, когда верил, что она сильная женщина, способная выносить моего отпрыска.

Я прошел по всему миру, пользовался всевозможными средствами, чтобы выследить таинственно нестареющую женщину необыкновенно высокого роста, хранящую воспоминания о древних временах, приветствующую мужчин, ее посещающих, радостными улыбками и никогда не приносившую им детей.

И каждый раз, когда мне доводилось услышать о такой женщине, она оказывалась человеческим созданием. А что, если той, которую я искал, не существовало вообще?

Или я приходил слишком поздно, или искал не в том месте, или чума унесла красавицу много лет тому назад, или война вконец разорила город, и никто не знает его историю?

Будет ли так всегда?

До сих пор рассказывают о гигантах на земле – высоких, красивых, одаренных.

Разумеется, не все они исчезли! Что стало с теми, кто сбежал из долины? Разве не существуют дикие женщины-Талтос, оказавшиеся в мире человеческих созданий?

Конечно, где-то в густых лесах Шотландии, или в джунглях Перу, или на огромных заснеженных пространствах России существует семья Талтосов, целый клан, обитающий в теплых, хорошо защищенных каменных башнях. Женщина и мужчина читают свои книги, делятся воспоминаниями, принимают участие в общих играх, разделяют общую постель, в которой целуются и играют, хотя к акту соития всегда относятся с должным уважением.

Мой народ не может исчезнуть бесследно.

Мир огромен. Мир бесконечен. Разумеется, я не последний. Конечно, не в этом был смысл ужасной угрозы Жанет, что я буду странствовать во времени в вечном одиночестве.

Теперь вам известна моя история.

Я мог бы поведать о многом. Я мог бы рассказать о путешествиях в далекие земли и о своих разнообразных занятиях. Я мог бы рассказать о нескольких мужчинах-Талтосах, с которыми встречался за эти годы, обо всем, что узнал о нашем исчезнувшем народе, жившем когда-то в том или другом вымышленном селении.

Однако мы рассказываем то, о чем хотим в данный момент рассказать.

К тому, о чем поведал я вам сейчас, имеют самое прямое отношение Роуан и Майкл.

Теперь вы знаете происхождение клана Доннелейта. Вы знаете теперь, как кровь Талтосов смешалась с кровью человеческих созданий. Вы знаете о первой женщине, сожженной в прекрасной долине. И печальная повесть о том месте, где Талтосы перенесли такие страдания, и не единожды, есть не что иное, как наша история.

Жанет, Лэшер, Сюзанна, ее потомки… вплоть до Эмалет.

И вы знаете теперь, что, когда вы взяли в руки оружие, когда вы подняли его, Роуан, и выстрелили в этого ребенка, в девочку, отдавшую вам свое молоко, вами руководила судьба. И вы ни в малейшей степени не должны стыдиться своего поступка.

Вы спасли нас обоих. Возможно, всех нас. Вы избавили меня от самой затруднительной, ужасной дилеммы, какую я когда-либо знал и решить которую самостоятельно никогда бы не смог.

Как бы то ни было, не оплакивайте Эмалет. Не плачьте о племени со странными кроткими глазами, давным-давно изгнанном из мира живых более сильными народами. Так повелось на земле, и нам с вами суждено на ней жить.

Что можно сказать о других незнакомых, безымянных созданиях, которые живут в городах и джунглях нашей планеты? Я мельком видел многих из них. И выслушал множество историй. Дожди и ветры терзают землю – так говорила Жанет. Какие еще неожиданности уготованы нам в будущем?

Будем ли мы – Талтос и человек – снова жить вместе, в одном мире? Будет ли это возможно? Это мир, где человеческие расы вынуждены вступать в борьбу до бесконечности, где люди одной веры все еще убивают сторонников веры другой. Религиозные войны бушуют по всей земле: от Шри-Ланки до Боснии, от Иерусалима до американских мегаполисов и городишек, где христиане во имя Иисуса Христа приносят смерть не только в дома своих врагов, но и в свои собственные. Даже малых детей не щадят.

Племя, раса, клан, семья…

Где-то глубоко внутри нас посеяны семена ненависти ко всему отличному от нас. Нас не надо учить этому. Мы должны научиться не поддаваться этим чувствам! Они в нашей крови. Но в наших умах милосердие и любовь обязаны одерживать верх.

И как смог бы мой кроткий народ жить сегодня, если бы он действительно вернулся сюда, столь же наивный, каким был тогда, не способный противостоять свирепым нравам человеческих существ, испытывающий страх даже по отношению к самым невинным людям, – он, с его дерзким эротизмом?

Может быть, мы выбрали бы для жизни какие-нибудь тропические острова, чтобы играть там в чувственные игры, танцевать наши танцы и впадать в транс во время проведения обрядов?

Или нашей реальностью станет мир компьютеров, фильмов, игр в виртуальной реальности? Или величественные загадки высшей математики – занятия, подходящие для наших умов с их пристрастием к деталям и неспособностью пребывать в иррациональных состояниях, подобных гневу и ненависти? Может быть, мы полюбили бы квантовую механику, как когда-то до страсти увлеклись вязанием? Я могу представить себе членов моего племени, день и ночь прослеживающих на экранах мониторов траектории микрочастиц в магнитных полях! Кто знает, как много могло бы человечество получить, если бы такие игрушки увлекли нас?

Мой мозг в два раза больше, чем у человеческого создания. Я не старею ни по каким часам отсчитывающим время. Мою способность усваивать современные науки, в частности современную медицину, невозможно переоценить.

А что случится, если среди нас появится одна амбициозная личность – мужчина, или женщина, или Лэшер, если угодно, – которая восстановит теорию расового превосходства? В течение одной ночи пара Талтосов способна воспроизвести на свет батальон взрослых Талтосов, готовых захватить цитадели человеческой власти, уничтожить оружие, которым люди умеют пользоваться намного лучше, готовых захватить пищу, воду и другие ресурсы этого переполненного людьми мира и отказать в них менее кротким, менее добрым, менее терпимым – как возмездие за века их проклятого владычества.

Разумеется, я никого не желаю учить чему-либо подобному.

Я не потратил века своей жизни на исследования физического мира. Или на завоевание власти. Но если я решу одержать некую победу для самого себя, мир отступит передо мной, словно все его заслоны окажутся бумажными.

Моя империя, мой мир сотворен из игрушек и денег. Но насколько лучше было бы создать его из лекарственных средств, чтобы усмирить человеческого самца, чтобы разбавить концентрацию тестостерона в его венах, навечно заглушить его боевые кличи.

И представьте, если угодно, Талтоса, охваченного подлинным энтузиазмом… Не мечтателя, проводящего свою краткую жизнь в туманных далях, воспитанного на языческой поэзии, а пророка, верного заветам Христа, решившего, что насилие должно быть уничтожено, что мир на земле стоит любой жертвы.

Вообразите легионы новорожденных, преданных такому делу, армии воинов, призванных проповедовать любовь в каждой деревушке и в каждой долине и искоренять, да-да, буквально искоренять тех, кто возражает против этого.

Кто я, в конце концов? Некое хранилище генов, которые могли бы разрушить мир? И кто вы, мои мэйфейрские ведьмы? Вы все еще несете те же самые гены сквозь столетия, так что мы вместе с нашими сыновьями и дочерьми наконец можем покончить с царством Христовым.

Библия называет одно имя, не так ли? Зверь, демон, Антихрист.

Кто обладает мужеством, чтобы вынести такую славу? Наивные старые поэты, все еще обитающие в башнях и мечтающие о ритуалах на холме в Гластонбери, чтобы обновить мир.

И разве не убийство было основным требованием для осуществления мечты того сумасшедшего, трясущегося от страха старика?

Я пролил кровь – она и сейчас на моих руках – во имя мщения. Трогательный способ исцеления ран, единственный, к которому мы прибегаем снова и снова в нашей ничтожности. Таламаска восстановлена. Цена слишком высока, но дело сделано. И наши тайны все еще в безопасности в данное время.

Мы друзья, вы и я. И пусть мы никогда не причиним вред друг другу. Я могу дотянуться до ваших рук даже во тьме. Вы можете воззвать ко мне – и я отвечу.

Но что случится, если возникнет нечто новое? Совершенно новое? Я предвижу подобное… Я представляю… Но пусть тогда это новое минует меня.

Ибо я не способен предугадать грядущее.

Я знаю, что никогда не потревожу вашу рыжеволосую ведьму Мону. Я никогда не причиню никаких неприятностей ни одной из ваших могущественных женщин. Много столетий миновало с тех пор, как похоть… – или надежда? – завлекала меня в подобные приключения.

Я одинок. И если я проклят, то забыл об этом.

Я люблю свою империю, своих маленьких прелестных подданных. Мне нравятся игрушки, которые я предлагаю миру. Куклы с тысячами лиц – мои дети.

Некоторым образом они заменяют мне танцы, мой круг, мою песню. Символы вечной игры – возможно, творение Небес…

 

Глава 31

Сон повторяется. Она выбралась из кровати, сбежала вниз по лестнице.

– Эмалет!

Лопата под деревом. Никому и в голову не пришло убрать ее.

Она копала и копала… И вот она, ее девочка, с длинными распущенными волосами и большими голубыми глазами.

– Мама!

– Сейчас, моя дорогая.

Они в яме, вместе. Роуан убаюкивает ее.

– Ох, я так сожалею, что убила тебя.

– Все в порядке, милая мамочка.

– Была война, – говорит Майкл. – А на войне людей убивают. Затем, впоследствии…

Она проснулась, задыхаясь.

В комнате тихо, лишь приглушенно жужжат установленные вдоль пола маленькие вентиляторы, отгоняя жару. Майкл спал рядом, пальцами касаясь ее бедра. Она села и прижала ладони ко рту, глядя на него сверху.

«Нет, не буди его. Не заставляй его снова страдать».

Но она знала.

Когда беседа прекратилась и тема была исчерпана, когда они отобедали, а потом гуляли по занесенным снегом улицам до рассвета, когда они возвратились, и позавтракали, и поговорили еще немного, и поклялись в дружбе, уже тогда она знала, что не должна была убивать свою девочку. Для этого просто не было причин.

Как могло это кроткое создание с глазами газели, утешившее ее своим мягким голосом, напоившее молоком, хлынувшим из ее грудей, – как могло это трепещущее создание причинить зло кому бы то ни было?

Какой логический ход мысли заставил ее поднять оружие? Что за логика приказала нажать на спуск? Дитя, зачатое в насилии, дитя заблуждения, дитя ночного кошмара. Но все же дитя…

Она выбралась из кровати, в темноте нашла домашние туфли и потянулась за пеньюаром, брошенным на спинку стула, – еще одно незнакомое одеяние, которыми забит ее чемодан, благоухающий духами другой женщины.

Убить ее! Убить это нежное доверчивое существо, полное воспоминаний о древних землях, о долине и равнинах и кто знает, о каких еще таинствах! Ее утешение в темноте, когда она была привязана к кровати. «Моя Эмалет…»

Светлое белое окно словно повисло в воздухе в дальнем конце темного вестибюля – огромный прямоугольник светящегося ночного неба, проливающий сияние на длинную дорожку цветного мрамора.

Она устремилась к этому свету. Халат вздулся за спиной. Ноги легко несли ее, чуть слышно стуча по полу. Она вытянула руку, чтобы нащупать кнопку лифта.

Отнеси меня вниз, вниз, вниз, к куклам. Забери меня отсюда. Если я погляжу из того окна, то выпрыгну. Открою его и увижу бесконечную линию фонарей – огни крупнейшего в мире города. А потом проберусь наверх, раскину руки в стороны и… кану в ледяную тьму.

Вниз, вниз, вниз – к тебе, моя девочка.

Все образы этой истории пронеслись у нее в голове. Вспомнился звучный тембр его голоса, его нежные глаза, когда он рассказывал. А теперь она лежит глубоко под корнями дуба… нечто навсегда отторгнутое от мира, не оставившее после себя ничего – ни каких-либо записей, ни упоминания в песнях…

Двери лифта закрыты. До нее доносится шум ветра в шахте – легкое посвистывание, возможно похожее на ветер в горах. И пока кабина спускается, он завывает, словно Роуан оказалась в гигантском камине Ей хочется съежиться в комок и лечь на пол, обмякнуть – без воли, без стремлений, без цели, без дальнейшей борьбы. Просто кануть во тьму.

Не будет ни слов, ни мыслей. Больше не знать ничего, не постигать что-либо новое…

«Я должна взять ее за руку, я должна удерживать ее. Так легко было бы заботиться о ней, такой нежной, прижимать к грудям мою дорогую, мою Эмалет…

И все мечты, которые заставили тебя уйти вместе с ним… Мечты о клетках внутри клеток, каких не видел еще никто; о тайнах, сокрытых в многочисленных слоях тканей; о руках, готовых прийти на помощь, и губах, прижатых к стерильному стеклу; о капельках крови, подаренных тебе безвозмездно; о невероятных графиках, схемах и диаграммах; о рентгеновских снимках… – словом, обо всем том, что позволило бы совершить поистине сказочное открытие, возвестить о новом чуде. Да, все эти мечты могли бы стать реальностью, останься она рядом с тобой. Сонное, женственное существо, не причинившее зла ни одному смертному, ею было бы так легко руководить, о ней так легко было бы заботиться».

Двери открыты. Куклы ждут. Золотистый свет города проникает сквозь сотни высоких окон, улавливается и удерживается в квадратах и прямоугольниках сияющего стекла. И куклы. Куклы ждут и смотрят – с поднятыми вверх ручками, с маленькими ротиками, будто приготовившимися к приветствию, с крошечными пальчиками, застывшими в неподвижности.

Она безмолвно прошла вдоль рядов кукол, мимо бесконечных витрин, заполненных разнообразными фигурками с темными глазами, словно черными дырами в пространстве. Разноцветные пуговицы сверкали в ярком свете. Куклы спокойны, куклы терпеливы, куклы внимательны.

А вот и Бру: королева кукол, большая холодная принцесса из бисквита – с миндалевидными глазами и розовыми, округлыми щеками, с бровями, навечно поднятыми в застывшей насмешливой улыбке, – тщетно пытающаяся понять… Что именно? Бесконечный парад всех этих движущихся существ, смотрящих на нее?

«Вернись к жизни. На мгновение вернись в жизнь. Будь моей. Будь теплой. Будь живой.

Поднимись оттуда, из-под дерева, из темноты, снова пройдись, словно смерть была частью наваждения, которое ты смогла развеять, как будто те роковые мгновения могут быть забыты навечно. Не оступись в этих зарослях, будь осторожна, не споткнись. Держу тебя в своих руках».

Ее руки раскинулись под холодным стеклом витрины. Голова прижата к нему. Свет отражается двумя лунными полумесяцами в ее глазах. Две длинные косы из ангорской шерсти, плоские и тяжелые, плотно прилегают к шелковому платью, будто они увлажнились от сырости земли… сырости могилы…

Где ключ? Носил ли он его на цепочке вокруг шеи? Она не помнила. Она хотела открыть дверь, взять куклу в руки, крепко прижать к груди – хоть на одно мгновение.

Что происходит, когда скорбь доводит до безумия, когда скорбь затмевает другие мысли, чувства, надежды, мечты?

Наконец наступило изнеможение. Тело молило о сне, о покое. Она стремилась лечь, чтобы отдохнуть и не страдать. Ничто не изменилось. Куклы немигающе уставились в пространство – так всегда смотрят куклы. И земля пожирает все то, что похоронено в ней, как это всегда было и всегда будет. Но какая-то усталость охватила душу, и казалось возможным, просто возможным, что можно повременить с рыданиями, отсрочить страдания и отлежаться внизу вместе с куклами, покончить с этим, потому что все это схлынет только тогда, когда ты так же мертва, как они.

Он был здесь. Стоял перед стеклянными витринами. Его невозможно спутать с кем-то другим. Не было никого столь высокого, но дело даже не в этом; она слишком хорошо изучила его лицо, очертания его профиля.

Он услышал в темноте ее легкие шаги по коридору. Но не двигался. Он просто прислонился к оконной раме и наблюдал, как светлеет снаружи, как бледнеет чернота, обращаясь в белесое молоко, и звезды растворяются в нем, словно расплавляясь.

Что он подумал? Что она пришла с намерением встретить его?

Она чувствовала себя разбитой, слабой, неспособной решить, что делать. Может быть, следует, если возможно, пересечь коридор, встать подле высокого человека и смотреть вниз, на дымчатую тьму раннего утра над крышами и башнями, на фонари, мерцающие вдоль подернутых туманом улиц, на дым, подымающийся кольцами и спиралями из сотен дымовых труб.

Она так и поступила. Она встала возле него.

– Мы ведь любим друг друга теперь, – сказал он. – Разве не так?

Его лицо было печально. Это причиняло ей боль. Это была свежая боль, разбередившая старую рану, нечто мгновенное, что могло довести до слез, проникнув туда, где прежде были лишь чернота и пустота, где царил ужас.

– Да, мы действительно любим друг друга, – подтвердила она. – От всей полноты сердец.

– И мы сохраним это чувство, – тихо произнес он.

– Да, навсегда. Пока живем. Мы друзья, и мы всегда будем друзьями, и ничто, буквально ничто не сможет заставить нас нарушить обещания, которые мы дали друг другу.

– И я буду знать, что вы здесь. Это так просто.

– И когда вы решите, что одиночество долее невыносимо, приходите. И оставайтесь с нами.

Он только теперь обернулся к ней, словно раньше опасался взглянуть ей в глаза. Небо быстро бледнело, комната заполнялась светом, открывалась во всю ширь, и лицо его выглядело усталым, но казалось почти совершенным.

Один поцелуй, один целомудренный и молчаливый поцелуй, не больше. И крепкое пожатие пальцев.

И затем она вышла, сонная, больная, довольная, что дневной свет хлынул вниз, на мягкую постель.

«Теперь я могу спать. День настал. Наконец я смогу уснуть, укрыться под мягкими покрывалами рядом с Майклом».

 

Глава 32

Выло слишком холодно, чтобы выйти из дому, но зима была не властна над Нью-Йорком. И если маленький человек хотел встретиться в траттории, значит, так и должно быть.

Эш не имел ничего против прогулки. Ему не хотелось быть одному в пустынных комнатах в башне, и он был твердо уверен, что Сэмюэль уже идет ему навстречу. Никто не сможет заставить его повернуть назад.

Он радовался толпам на Седьмой авеню, устремившимся в ранних сумерках к ярким витринам магазинов, заполненным щедро раскрашенным восточным фарфором, великолепными часами, изящными бронзовыми статуэтками, шерстяными коврами и шелком – всеми сокровищами, которые выставлялись на продажу в этой части города Пары спешили на обед, чтобы поспеть к началу концерта в «Карнеги-холл» и послушать молодого скрипача, ставшего мировой сенсацией. У билетных касс выстроились длинные очереди. Модные бутики еще не закрылись. Снег падал мелкими хлопьями, и казалось, ему не удастся покрыть ни тротуары, ни асфальт на проезжей части – помешает непрерывный поток машин и человеческих ног.

Нет, это вовсе не плохое время для прогулки. Это плохое время для попытки забыть, что ты только что обнимал друзей – Майкла и Роуан – в последний раз и неизвестно, когда встретишься с ними снова.

Разумеется, они не знают, что таковы правила игры – жест, которого требовали его сердце и его гордость, но более чем вероятно, они не были бы удивлены. Они провели вместе четыре дня и все это время говорили с ним. И теперь он отнюдь не был уверен в их любви, так же как и в тот первый момент в Лондоне, когда впервые их увидел.

Он не хотел быть в одиночестве. Единственная проблема состояла в том, что он должен был одеваться так, чтобы его никто не смог узнать. К тому же дул пронизывающий ветер, а его одежда не соответствовала ни тому ни другому обстоятельству. Люди удивленно глазели на семифутового мужчину с темными вьющимися волосами, прогуливающегося в шелковом фиолетовом блейзере в такую погоду. И шарф на нем был желтого цвета.

Как безрассудно было с его стороны в спешке накинуть на себя эти вещи, явно не подходящие к случаю, отвечавшие разве что его личным потребностям, и сломя голову ринуться на улицу в таком виде.

Едва он успел переодеться, как Реммик принес новость: Сэмюэль упаковал свои вещи и ушел из дому. Сэмюэль должен был встретить его в траттории. Сэмюэль оставил своего бульдога (скорее всего, это была его нью-йоркская собака), если Эш не возражает. Почему Эш мог бы возражать против наличия в доме собаки, вечно слюнявой и храпящей, если основная тяжесть забот о ней должна лечь на Реммика и юную Лесли? Юная Лесли, к ее радости, превратилась в непременный атрибут обстановки в кабинетах и жилых комнатах башни. Сэмюэлю нужно будет раздобыть себе другую собаку для Англии.

Траттория была уже переполнена – он мог убедиться в этом сквозь стекло; постоянные посетители сидели плечом к плечу за извилистой стойкой бара и за многочисленными маленькими столиками.

Но и Сэмюэль был там, как и обещал. Он пыхтел маленькой сырой сигаретой (он гасил их точно как Майкл) и в ожидании Эша попивал виски из тяжелого маленького стакана.

Эш постучал в окно.

Маленький человек осмотрел его с ног до головы и покачал головой. Маленький человек и сам был одет весьма щеголевато, в совершенно новом для него стиле: твидовый пиджак с жилетом, новая, с иголочки, рубашка, а ботинки сверкали, как зеркало. Имелась даже пара коричневых кожаных перчаток. Они лежали на столике, словно две руки привидения-невидимки, скомканные и сплющенные.

Определить, какие чувства прячутся за складками и морщинами лица Сэмюэля, было невозможно, но опрятность и весь его облик в целом отметали предположение, что последние сорок восемь часов он провел в пьяном веселье.

Майкл нашел Сэмюэля весьма забавным, и это обстоятельство оказалось как нельзя кстати. Однажды ночью они, развлекаясь разными шутками, спаивали друг друга, пока не оказались под столом. Роуан и Эш лишь снисходительно посмеивались, а когда в конце концов остались наедине, веселье уступило место напряжению. Казалось, что если они отправятся сейчас в постель, то утратят значительно больше, чем приобретут. Эш, во всяком случае, в этом не сомневался.

Но эгоизм никогда не был свойствен Эшу.

«Однако одиночество тоже не в моем характере», – подумал он.

Рядом со стаканом Сэмюэля он увидел кожаный бумажник: уходит.

Очень осторожно Эш протиснулся мимо всех входящих и выходящих и, слегка кивнув, указал пальцем на Сэмюэля, дав тем самым понять озабоченному швейцару, что его, Эша, ожидают.

Ощущение холода исчезло сразу же, и в зале, наполненном громкими голосами, грохотом кружек, подносов, посуды и шарканьем ног, Эша окружил теплый воздух, словно его обтекала какая-то жидкость. Как и следовало ожидать, головы повернулись в его сторону, но – удивительное свойство толпы в ресторанах Нью-Йорка – партнеры по столикам, гораздо более оживленные, чем в любом другом месте, были увлечены прежде всего друг другом. Все встречи здесь казались очень важными, блюда поглощались с жадностью, лица выражали заинтересованность если не партнером, то, во всяком случае, неуклонно ускоряющимся темпом смены событий вечера.

Конечно, они видели высокого мужчину в оскорбляющем зрение фиолетовом шелковом блейзере, садившегося за стол напротив самого маленького человека в зале, коренастого коротышки в пристойной одежде. Но смотрели они краем глаза или столь быстро и резко лишь на миг оборачивались, что рисковали повредить спинной хребет. И при этом не нарушали хода собственных бесед. Столик странной пары размещался возле самого стекла, но люди на улицах были более искушенными в тайном наблюдении, чем сидевшие в тепле и уюте ресторана.

– Ну давай, решайся, говори, что надумал, – сказал Эш едва слышно. – Ты уезжаешь? Возвращаешься в Англию?

– Ты знал об этом. Я не хочу больше жить здесь. Я каждый раз надеюсь, что здесь будет прекрасно и удивительно, но затем мне все надоедает и я хочу обратно домой. Я должен вернуться в долину, прежде чем туда вторгнутся идиоты из Таламаски.

– У них нет такого намерения, – возразил Эш. – Я рассчитывал, что ты поживешь здесь еще немного. – Он удивлялся, как ему удавалось контролировать свой голос. – Что мы поговорим, обсудим разные темы…

– Ты плакал, расставаясь со своими друзьями – людьми, ведь правда?

– Но с чего это вдруг ты спрашиваешь меня об этом? – спросил Эш. – Ты решил поссориться со мной, прежде чем расстаться?

– Почему ты доверяешь им, этим двум ведьмам? Послушай, официант обращается к тебе. Выбери хоть что-нибудь.

Эш, не задумываясь, указал на что-то в меню. Обычная паста, которую он заказывал в подобных местах. Он подождал, пока человек удалится, и только тогда возобновил разговор.

– Если бы ты не был пьян, Сэмюэль, если бы ты не видел все происходящее сквозь туман в голове, ты бы знал ответ на этот вопрос.

– Мэйфейрские ведьмы. Я знаю, кто они такие. Юрий все рассказал мне о них. Он говорил долго и был словно в лихорадке. Эш, не будь дураком опять. Не воображай, что эти люди любят тебя.

– Твои слова лишены смысла, – возразил Эш, – как, впрочем, и всегда. Ты попросту сотрясаешь воздух. Я привык к этому, когда нахожусь в твоем присутствии.

Официант поставил на стол минеральную воду, молоко и стаканы.

– Ты не в настроении, Эш, – сказал Сэмюэль, жестом попросив еще один стакан виски – неразбавленного. Эш чувствовал это по запаху. – И это не моя вина. – Сэмюэль откинулся на спинку стула. – Слушай, друг мой. Я только пытаюсь предостеречь тебя. Позволь мне так выразиться, если не возражаешь. Не доверяйся этой парочке.

– Знаешь, если ты будешь продолжать в том же духе, я могу рассердиться.

Маленький человечек негромко рассмеялся. Однако нахмуренный лоб и сведенные вместе брови свидетельствовали о том, что ему отнюдь не весело.

– Теперь, думаю, мне стоит пробыть в Нью-Йорке еще часок или два, – сказал он. – Если мне действительно удастся увидеть, как ты на меня рассердишься.

Эш не ответил. Было крайне важно не сказать чего-нибудь такого, что могло быть неправильно истолковано, ни теперь, ни в будущем, ни Сэмюэлю, ни кому-либо еще. Он помнил об этом всегда, но временами необходимость сдерживаться оказывалась поистине судьбоносной.

– И кого же я должен любить? – спустя мгновение спросил он. Это было произнесено с легчайшим укором. – Я буду рад, когда ты уедешь. Я имею в виду… Я имею в виду, что буду рад, когда этот неприятный разговор закончится.

– Эш, тебе не следовало столь сильно привязываться к ним, не надо было сообщать им обо всем, что сделал. И еще… Этот цыган… Ты позволил ему сразу возвратиться в Таламаску.

– Юрий? А что ты хочешь, чтобы я сделал? Как я мог запретить Юрию возвратиться в Таламаску?

– Ты мог заманить его в Нью-Йорк, устроить его к себе на какую-нибудь работу. Ему и так не повезло в жизни. Но ты отправил его домой, чтобы он написал целые тома о том, что случилось. Черт побери, он мог бы стать твоим компаньоном.

– Это для него не подходит. Он должен был вернуться в орден.

– Конечно, надо было так сделать. И он был то, что тебе надо: изгой, цыган, сын шлюхи.

– Пожалуйста, постарайся говорить не столь оскорбительно и вульгарно, как обычно. Ты пугаешь меня. Пойми, таково желание Юрия. Если бы он не хотел вернуться, сказал бы об этом. Его жизнь всегда была сосредоточена на ордене. Он должен был вернуться, по крайней мере чтобы залечить свои раны. А после этого? Он не был бы счастлив в моем мире. Куклы – чистое волшебство для тех, кто любит и понимает их. Для остальных они не более чем игрушки. Юрий – человек с грубым душевным восприятием, не способный различать тонкости.

– Это звучит хорошо, – отозвался Сэмюэль, – но глупо. – Он смотрел, как официант ставит перед ним новую порцию виски. – В вашем мире уйма занятий, с которыми мог бы справиться Юрий. Ты мог бы поручить ему разбивку новых парков, посадку новых деревьев, предложить ему участвовать в выполнении всех твоих грандиозных планов. Тех, о которых ты рассказывал ведьмам: что ты собираешься сооружать парки в небесах, чтобы каждый мог видеть то же, что и ты из своих мраморных покоев? Ты мог бы дать ему работу на всю жизнь, и он стал бы твоим товарищем…

– Прекрати, пожалуйста. Этого не случилось. И не могло случиться.

– Но произошло то, что ты стремишься наладить дружеские отношения с этими ведьмами, с мужчиной и женщиной, с женатой парой, входящей в громадный клан, окружающий их, с людьми, которые априори преданы семейному образу жизни, что чрезвычайно свойственно людям…

– Что я должен сделать, чтобы ты остановился?

– Ничего. Пей свое молоко. Я знаю, тебе не терпится. Ты стыдишься пить его при мне, боишься, что я могу сказать нечто вроде: «Эшлер, пей свое молоко!»

– Что ты и сделал, хотя я к нему даже не притронулся, как видишь.

– Ах, так вот в чем дело. Ты любишь эту парочку, этих ведьм. И задача их состоит – как я понимаю – в том, чтобы забыть обо всем, что ты им рассказал о кошмаре Талтосов, о долине, об убийстве маленьких идиотов, проникших в Таламаску… Самое главное для сохранения нормальной психики этой пары – необходимость отправиться домой и строить свою жизнь так, как того от них ожидает семья Мэйфейр. И мне противно видеть, что ты любишь тех, кто непременно отвернется от тебя, ибо те двое непременно так и поступят.

Эш не ответил.

– Их окружают сотни людей, которым они должны показать, что эта часть их жизни не что иное, как ложь, – продолжал убеждать его Сэмюэль. – Они пожелают забыть о твоем существовании, ибо не захотят смириться с тем, что великая реальность их повседневного существования теряет смысл в ослепительном блеске твоего присутствия.

– Я понимаю.

– Мне не нравится, когда ты страдаешь.

– А это заметно?

– Да! Мне нравится раскрывать журналы или газеты и читать об успехах твоей маленькой корпорации, видеть твое улыбающееся лицо, читать твое имя в первой строке легкомысленного маленького списка из десятка наиболее эксцентричных миллиардеров или наиболее завидных холостяков Нью-Йорка. А теперь я уверен, что ты разобьешь свое сердце, сомневаясь в том, истинные ли они твои друзья, эти ведьмы, можешь ли ты призвать их, когда у тебя болит сердце, можешь ли ты, учитывая их осведомленность, полагаться на них, что необходимо каждому существу…

– Остановись, пожалуйста, Сэмюэль.

Просьба Эша положила конец спору. Маленький человек вздохнул. Он выпил около половины свежей порции виски и изумительно розовым языком облизнул искривленную нижнюю губу.

– Ладно, Эш, я не хотел тебя расстраивать.

– Я пришел по первому твоему зову, Сэмюэль.

– И теперь сожалеешь об этом?

– Нет, едва ли. Как я могу сожалеть?

– Забудь все это, Эш. Серьезно, забудь. Забудь о Талтосе, пришедшем в долину. Забудь, что ты знаешь этих ведьм. Забудь о том, что тебе нужен кто-нибудь, чтобы любить тебя за то, что ты есть. Это невозможно. Я боюсь. Боюсь того, что ты будешь делать теперь. Пример такого поведения мне слишком хорошо известен.

– Ну и каков же этот пример? – спокойно спросил Эш.

– Ты разрушишь компанию, корпорацию, «Игрушки в изобилии, или Куклы для миллионов» – или как все это у тебя называется? Ты впадешь в апатию. Ты просто оставишь все как есть. Ты оставишь дела и уедешь куда-нибудь подальше. И все, что ты построил, все, что ты создал, будет буквально разваливаться на части. Ты уже поступал так и прежде. А затем ты пропадешь точно так же, как однажды холодным зимним вечером пропал я. Почему тебя так притягивает глухая зимняя пора, я не понимаю, но ты снова придешь в долину и станешь разыскивать меня.

– Это более важно для меня, Сэмюэль, – негромко заметил Эш. – Это важно по многим причинам.

– Парки, деревья, сады, дети, – нараспев произнес маленький человек.

Эш ничего не ответил.

– Подумай о тех, кто зависит от тебя, Эш, – продолжал Сэмюэль все ту же проповедь для все той же паствы. – Подумай обо всех тех людях, которые делают, продают, покупают и любят вещи, которые производят твои компании. Это может вполне заменить душевное равновесие, мне кажется, – сознание, что тебя окружают другие теплые разумные создания, чувствующие свою зависимость. Ты согласен, что я прав?

– Это не заменяет душевного равновесия, Сэмюэль, – возразил Эш. – Это заменяет счастье.

– Правильно. И это прекрасно. Но не жди, что твои ведьмы придут к тебе снова, и ради бога, никогда не разыскивай их на их собственной территории. Ты заметишь страх в их глазах, если они когда-нибудь увидят тебя стоящим в их саду.

– Ты так уверен во всем этом.

– Да, я уверен. Эш, ты рассказал им все. Почему ты так поступил? Возможно, если бы ты этого не сделал, они бы не боялись тебя.

– Ты не понимаешь того, о чем говоришь.

– А Юрий и Таламаска? Как они будут досаждать тебе теперь!

– Исключено.

– Но эти ведьмы – они не друзья тебе.

– Сколько можно твердить одно и то же?

– Я уверен, что они не друзья. Я знаю, что их любопытство и благоговейный трепет скоро сменятся страхом. Эш, нечто подобное уже было, ведь они только люди.

Эш, наклонив голову, глядел в сторону – в окно, на летящий снег, на сгорбленные спины людей, идущих против ветра.

– Эшлер, я знаю, – сказал Сэмюэль, – потому что я изгой. И ты тоже изгой. Посмотри туда, где множество людей переходят улицу, и подумай, как каждый из них порицает многих других – как изгоев, как «чужих», как нелюдей. Мы чудовища, мой друг. И таковыми будем всегда. Теперь наступил их день. У нас достаточно забот, чтобы просто выжить.

Он прикончил остаток виски.

– Итак, ты возвращаешься домой, к своим друзьям, в долину, – подвел итог Эш.

– Я ненавижу их, и тебе это известно. Но долина останется нашей еще недолго. Я возвращаюсь туда по причинам сентиментального свойства. Ох, дело не только в Таламаске и в шестнадцати ученых джентльменах, которые придут с магнитофонами, умоляя меня изложить им все, что я знаю, за ланчем в гостинице. Есть еще и археологи, ведущие раскопки Кафедрального собора Святого Эшлера. Современный мир нашел это место. А почему? Из-за твоих проклятых ведьм.

– Ты прекрасно понимаешь, что не можешь обвинить в этом ни меня, ни их.

– В конце концов мы должны будем найти какое-нибудь совершенно глухое место и какие-нибудь новые заклинания или легенды, чтобы защитить нас. Но они не мои друзья, и не думай. Нет.

Принесли еду: большую порцию салата для маленького человека и пасту для Эша. Вино было разлито по бокалам. От него пахло чем-то совершенно непонятным.

– Я слишком пьян, чтобы есть, – заявил Сэмюэль.

– Я пойму, если ты уйдешь, – негромко откликнулся Эш. – Возможно, ты должен так поступить.

Они немного посидели в молчании. Затем маленький человек неожиданно взял вилку и начал уплетать свой салат, буквально закидывая его в рот. Отдельные крошки и кусочки, несмотря на его величайшее усердие, падали обратно в тарелку. Скрипя вилкой по фарфору, он подобрал все, до последнего кусочка: оливки, сыр и латук – и потом большими глотками выпил минеральную воду.

– Теперь я могу выпить еще немного.

Эш издал звук, который можно было бы принять за смех, не будь Эш таким печальным.

Сэмюэль соскользнул со стула и встал на ноги. Подхватив со стола кожаный бумажник, он неторопливо подошел к Эшу и обнял его за шею. Эш быстро поцеловал его в щеку, испытывая легкое отвращение от прикосновения к неровной коже, но полный решимости, чего бы это ни стоило, скрыть свои ощущения.

– Скоро ли ты вернешься? – спросил Эш.

– Нет. Но мы еще встретимся, обязательно, – сказал Сэмюэль. – Позаботься о моей собаке. Она совершенно беззащитна.

– Обязательно, – обещал Эш.

Сэмюэль, раскачиваясь и толкаясь, то и дело натыкаясь на чужие спины и локти, проложил себе путь между теми, кто сидел, и теми, кто вставал, чтобы уйти. Он вышел на улицу и вскоре прошествовал мимо окна. Снег уже успел осесть на его волосы и кустистые брови и образовал темные влажные пятна на плечах.

Сэмюэль поднял руку в знак прощания и исчез из виду, а прохожие за окном вновь превратились в безликую толпу.

Эш поднял стакан с молоком и медленно осушил его. Затем сунул несколько банкнот под тарелку, посмотрел на еду, будто прощаясь с ней, вышел и медленно зашагал по Седьмой авеню. Ветер дул ему в лицо.

Когда он достиг своей спальни, высоко над улицами, Реммик ждал его.

– Вы озябли, сэр. Слишком холодно.

– Неужели? – пробормотал Эш.

Он терпеливо позволил Реммику снять с себя блейзер и возмутительного цвета шарф, надел домашнюю куртку из шерстяной фланели на атласной подкладке и взял из рук Реммика предусмотрительно приготовленное полотенце, чтобы отереть влагу с волос и лица.

– Присядьте, сэр, позвольте мне снять с вас промокшие ботинки.

– Да, пожалуй…

Кресло было столь удобным, что он не мог представить себе, как заставит себя встать, чтобы перебраться в постель. Все комнаты опустели. Роуан и Майкл покинули его. «Мы не будем гулять сегодня по центру города вечером, увлеченно беседуя друг с другом», – с грустью подумал Эш.

– Ваши друзья благополучно прибыли в Новый Орлеан, сэр, – сообщил Реммик, стягивая с него мокрые носки, и затем столь искусно и быстро надел свежие и сухие, что его пальцы едва коснулись кожи Эша. – Звонок поступил сразу же после того, как вы пошли на обед. Самолет уже возвращается назад. Он должен приземлиться примерно минут через двадцать.

Эш кивнул. Кожаные домашние туфли изнутри были выстланы мехом. Он не знал, были ли это его старые туфли или новые. Он не мог вспомнить. Внезапно ему показалось, что мелкие детали исчезли из памяти. Его мозг был ужасающе пуст и спокоен. Эш ощущал только свое одиночество и абсолютную тишину, царившую в комнатах.

Реммик прошел к дверям стенного шкафа – бесшумно, словно призрак.

«Мы нанимаем только ненавязчивых, – подумал Эш. – Но зато они не могут утешить нас. То, что мы терпимы, нас не спасает».

– А где наша юная Лесли, Реммик? Она в доме?

– Да, сэр, и, насколько мне известно, у нее к вам накопился миллион вопросов. Но вы выглядите таким усталым…

– Пришли ее сюда. Мне надо поработать. Необходимо обдумать кое-что.

Он прошел по коридору в первый из своих кабинетов, его личный, в тот, где повсюду стопками лежали документы и была открыта картотека. Никому не разрешалось в нем прибираться, и там был невыносимый беспорядок.

Лесли появилась через несколько секунд. Волнение, преданность, увлеченность и неистощимая энергия переполняли ее.

– Ах, мистер Эш, на следующей неделе открывается Международная выставка кукол, и только что звонила женщина из Японии, которая заявила, что вы определенно желали бы видеть ее работу, – так вы сказали ей сами в последний раз, когда были в Токио. И еще. Вы пропустили около двадцати различных встреч, пока отсутствовали. Я подготовила весь список…

– Сядь, пожалуйста, и мы займемся этим.

Он занял свое место за столом, отметив про себя, что на часах восемнадцать сорок пять, и решил, что не станет смотреть на циферблат даже украдкой, пока не будет уверен, что время перевалило за полночь.

– Лесли, отложи все это в сторону. У меня появились новые идеи. Я хочу, чтобы ты их записала. Порядок не столь важен. А что действительно важно, так это чтобы ты давала мне полный список ежедневно, без пропусков, с замечаниями о прогрессе, который мы имеем по всем проектам. Отмечай словами «Нет прогресса» те, к которым я позволил пока не приступать.

– Да, сэр.

– Поющие куклы. Для начала довести до совершенства квартет: четыре куклы, поющие в унисон.

– Ох, какая прекрасная идея, мистер Эш!

– Модели должны отражать некую идею, чтобы заинтересовать покупателей и оправдывать затраты на изготовление. Однако это не самое главное. Голоса должны звучать прекрасно, даже если кукол уронят на пол.

– Да, сэр… бросят на пол.

– И музеи в башнях. Мне нужен список лучших двадцати пяти пентхаусов, выставленных на продажу в центральной части города, с ценами продажи или сдачи внаем и со всеми необходимыми деталями. Я хочу устроить музей в небе – так, чтобы люди могли выходить и на крытую стеклом галерею…

– А что будет там выставляться, сэр, – куклы?

– Куклы, соответствующие определенной тематике. Двум тысячам художников-кукольников следует дать одно и то же задание. Пусть выразят в трех объединенных между собой фигурах свои представления о человеческой семье. Нет, пусть это будут четыре фигуры. Одна из них может быть детской. Да, описания должны быть точными. Нужно, чтобы мне напомнили… Выбери наилучший вариант.

– Да, сэр, я поняла это, да, – произнесла она, изящным почерком заполняя свой блокнот.

– И по поводу поющих кукол… Каждому следует объяснить, что в конечном итоге это будет целый хор. Ребенок или коллекционер мог бы постепенно, за годы, собрать целый хор или группу – назови это как хочешь. Понимаешь? Ты следишь за ходом моей мысли?

– Да, сэр…

– И я не желаю видеть никаких допотопных проектов. Все должно быть сделано в электронном виде, на компьютере – словом, по последнему слову техники. И там должно быть… Там должен быть применен какой-нибудь способ соответствующего изменения в голосе, что послужило бы сигналом для ответа другой куклы. Но это детали. Запиши все…

– Материалы, сэр? Фарфор?

– Нет, не фарфор. Ни в коем случае! Я не желаю, чтобы они разбивались. Запомни, они никогда не должны разбиваться! Никогда.

– Простите, сэр.

– И я сам буду создавать их лица. Мне понадобятся рисунки – все, какие есть. Я хочу видеть работы всех мастеров. Если еще жива та старая женщина – кукольница в деревне, в Пиренеях, мне нужны и ее работы. И Индия. Почему у нас нет кукол из Индии? Я уже не впервые задаю этот вопрос, однако до сих пор не получил ответа. Напомни об этом вице-президентам и менеджерам по маркетингу. Индия. Кто занимается изготовлением художественных кукол в Индии? Думаю, мне самому следует отправиться туда. Да, пожалуй. Выбери время для моей поездки туда. Я разыщу людей, изготавливающих кукол, если больше ни у кого не хватает на это разума…

Снегопад снаружи все усиливался, ослепительно белые снежинки пролетали мимо стекла.

Все остальное заполнила тьма. С улицы изредка доносились слабые звуки – не то гудели трубы, не то снег падал на крышу, а может быть, дышали стекло и сталь – словно живые. Казалось, все здание дышит, слегка раскачиваясь на ветру, будто гигантское дерево в лесу.

Он все говорил и говорил, наблюдая, как энергично движется маленькая рука, держащая шариковую ручку. О копиях монументов, о маленькой пластиковой версии Шартрского Кафедрального собора, в который могли бы входить дети. О важности соблюдения пропорций, масштаба. А что, если разбить здесь парк с огромным кругом из камней?

– Да, и еще. Специальное поручение, которое ты должна выполнить завтра, возможно послезавтра… Нет, позже. Ты сделаешь это. Ты должна спуститься в мой музей…

– Да, сэр.

– Бру. Ты знакома с моей Бру, большой французской куклой? Моей принцессой.

– С той Бру, сэр? Да, конечно. О, какая кукла!

– Бру; тридцать шесть дюймов в высоту; парик, туфли, платье, комбинация и прочее… – все подлинное. Экспонат номер один.

– Да, сэр, я знаю.

– Ее должна упаковать ты сама, и никто другой, с надлежащей помощью, и затем, соответственно, застраховать. И ты проследишь за всем сама и отправишь… отправишь…

Но кому? Не сочтут ли слишком бесцеремонным такой дар еще не родившемуся ребенку? Нет, посылку следует адресовать на имя Роуан Мэйфейр, не так ли? Конечно, это правильно. Что же касается Майкла… Что-нибудь на память – столь же драгоценное, но в его стиле, что-нибудь искусно вырезанное из дерева, одну из очень, очень старых игрушек, фигурку рыцаря, например, сидящего на лошади… Да, вот ту, с сохранившейся подлинной краской…

Впрочем, это неподходящий подарок… не для Майкла. Это должна быть действительно ценная вещь, нечто столь же прекрасное, как Бру, и что-то такое, что ему бы хотелось самому передать в руки Майкла.

Эш поднялся из-за стола, приказав Лесли оставаться на месте, прошел через просторную гостиную и спустился вниз через холл в свою спальню.

Он положил эту вещь под кровать, что служило сигналом для Реммика: вещь драгоценная и ее не следует трогать даже наиболее доверенным слугам. Он встал на колени, нащупал ее рукой, а затем осторожно вытянул – великолепную, сверкающую драгоценными камнями на переплете.

Воспоминания о мгновении, пережитом очень давно, вновь ожили: боль, унижение, насмешки Ниниана, говорившего ему, какое ужасное святотатство он совершил, изложив их историю священным стилем и на священном языке.

Эш долго сидел, скрестив ноги, прислонившись плечом к краю кровати. Он держал в руках свою книгу. Да, для Майкла, с детства полюбившего чтение. Майкл… Майкл, возможно, никогда не сможет прочесть ее, но это не имеет значения. Майкл будет хранить ее. А кроме того, вручив книгу Майклу, он одновременно подарит ее и Роуан. Она поймет это.

Он вернулся в кабинет и принес с собой книгу, завернутую в белое полотенце.

– Вот. Это для Майкла Карри, а Бру – для Роуан Мэйфейр.

– Бру, сэр, принцесса?

– Да, Бру. Упаковка чрезвычайно важна. Быть может, тебе придется передать эти подарки лично. Не могу допустить даже мысли о том, что Бру разобьется. Ни один подарок не должен пропасть. Теперь перейдем к другим делам. Пошли за едой, если ты голодна. У меня здесь есть памятная записка, что «Прима-балерина» распродана по всему миру. Скажи мне, что это неправда.

– Это правда.

– Возьми старые записи. Это в первом из семи факсов, касающихся «Прима-балерины»…

Они продолжили работать над списком, и когда наконец он посмотрел на часы, было уже за полночь, точнее, стрелка приближалась к часу. Снегопад все еще продолжался. Лицо юной Лесли побледнело и стало цвета бумаги. Сам Эш настолько устал, что стоило попытаться заснуть.

Он упал на свою громадную пустую постель, лишь временами как в тумане сознавая, что Лесли продолжает мелькать где-то рядом и задает вопросы, которые он не в силах расслышать.

– Спокойной ночи, милая, – сказал он.

Реммик слегка приоткрыл окно, ровно настолько, насколько и всегда, – так Эш его приучил. Ветер взвыл столь яростно, что на время заглушил все остальные звуки, любые мыслимые звуки, более слабые, возникающие в этих узких промежутках между темными, мрачными зданиями. Порыв свежего ветра коснулся его щеки, и наслаждение от тепла тяжелых покрывал показалось еще более восхитительным.

«Не мечтай о ведьмах, об их рыжих волосах. Не думай о Роуан в своих объятиях. Не думай о Майкле с твоей книгой в руках, лелеющем ее столь нежно, как никто в мире никогда не делал, за исключением дьявольских братьев, предавших Лайтнера. Не думай обо всех вас троих, сидевших вместе у твоего камина. Не возвращайся в долину ни сейчас, ни завтра, ни когда-либо в будущем. Не гуляй среди каменных кругов, не посещай пещеры. Не поддавайся искушениям прелестниц, которые могут умереть от твоего прикосновения… Не зови их, не умоляй – в ответ услышишь в их голосах только сухость, отстраненность, уклончивость».

И ко времени, когда дверь закрылась, он уже впал в легкую дремоту.

Бру. Улица в Париже, женщина в магазинчике, кукла в коробке, большие стеклянные глаза, смотрящие на него снизу вверх. Внезапная мысль пришла ему в голову под уличным фонарем: что этот момент должен войти в историю, что деньги создают возможность творить любые чудеса, что погоня за деньгами одной-единственной личности может иметь громадные духовные последствия для тысяч, что в сфере производства массовой продукции обретение богатства может привести к колоссальному росту творческих возможностей.

В магазине на Пятой авеню, всего в нескольких шагах от своей двери, он остановился посмотреть Келлскую книгу – превосходную репродукцию, ныне доступную всем, и с любовью пролистал драгоценную книгу, над которой трудилось множество монахов на Айоне.

«Человеку, который любит Книги» – вот что он должен написать на карточке Майклу. Он представил, как Майкл улыбается ему, держа руки в карманах, точно так же, как делает это Сэмюэль. Майкл заснул на полу, а Сэмюэль остановился над ним и вопрошает пьяным голосом: «Почему Господь не сотворил меня подобным ему?» Слишком печально, чтобы смеяться. И это странное утверждение Майкла, когда они остановились возле ограды на Вашингтон-сквер… Им всем было холодно. Почему люди так поступают – стоят на улице, когда идет снег? И Майкл сказал: «Я всегда верил в нормальное и считал, что быть бедным ненормально. Я думал, когда ты можешь выбрать то, что хочешь, – это нормально». Снег, оживленное движение транспорта, ночные бродяги из Гринвич-Виллидж, глаза Майкла, обращенные на Роуан. И она, спокойная, отдаленная, гораздо менее, чем он, склонная разговаривать.

Это не было сном. Всему виной тревога: она приходит снова, заставляет вернуться в жизнь и зажимает в прочных тисках. Как, интересно, они выглядят, когда вместе лежат в постели? Становится ли ее лицо таким, словно вырезано изо льда? А он? Сатир, вырвавшийся из лесов? Ведьма прикасается к ведьме; ведьма на ведьме…

Увидит ли Бру на каминной доске нечто подобное?

«На память о том, как вы держали ее в руках». Вот что он написал бы на карточке Роуан. И там же была бы синеглазая Бру, смотрящая на нее с уютного ложа из тонкой дорогой ткани… Да, ткань должна быть цвета глаз Бру – не забыть сказать об этом.

И это должно быть решение Роуан и решение Майкла, нужно ли хранить эти два подарка рядом, как делает он, десятилетие за десятилетием, словно идолов, которым поклоняются, или передать их Майклу и ребенку Моны. И может быть, большие стеклянные глаза прекрасной Бру будут смотреть на малыша. Увидят ли они кровь ведьм, как увидит когда-нибудь он сам, если отважится на путешествие в те края… Пусть даже спустя некоторое время после того, как ребенок придет в этот мир, как у них говорится… Если он осмелится только последить за всеми ними – за Семьей из Рода Ведьм, Семьей из легендарного сада, где когда-то прогуливался дух Лэшера и где были преданы земле его останки, из сада, который может скрывать в своих зарослях другого призрака, подсматривающего через полупрозрачное зимнее окно.

 

Глава 33

Пирс забрал их из аэропорта, слишком воспитанный, чтобы спрашивать о владельце самолета или о том, где они побывали. Он страстно желал поскорее доставить их на строительную площадку нового медицинского центра.

Было так тепло, что жара показалась Майклу удушающей. «Мой тип города, – подумал Майкл. – Рад возвращению, но все же совершенно не уверен ни в чем: будет ли продолжать расти трава, будет ли Роуан по-прежнему теплой и доверчивой в моих объятиях, смогу ли я быть в стороне от того высокого человека из Нью-Йорка, с которым познал самую удивительную дружбу?»

И прошлое… Прошлое больше не было весельем, как он думал раньше, и никогда не будет таковым, но что-то наследуется вместе с его тяготами, его проклятиями и тайнами.

«Перестань всматриваться в мертвые тела; забудь старика, скорчившегося на полу, и Эрона. Куда ушел Эрон? Вознеслась ли душа его к свету, где все деяния наконец получают оценку и прощение? Прощение – столь бесценный дар для нас».

Они вышли из огромного прямоугольника развороченной земли. Знак гласил: «Мэйфейровский медицинский центр». Там была дюжина имен и дат. И что-то еще, слишком мелкое и неразборчивое для его слабеющего зрения.

Он подумал, останутся ли глаза такими же синими, когда окончательно утратят способность видеть. Случится ли с ним такое? Или он сможет по-прежнему пользоваться репутацией обольстителя, даже когда перестанет замечать восхищенные взгляды девушек, оборачивающихся ему вслед, или поднятые кверху уголки губ Роуан, сменившей гнев на милость.

Он пытался сфокусировать внимание на строительной площадке, чтобы осознать то, что говорил ему разум: что прогресс потрясающий, что несколько сотен мужчин трудятся здесь, возводя четыре блока, что строительство Мэйфейровского медицинского центра действительно развернулось всерьез.

Не показалось ли ему, что на глаза Роуан навернулись слезы? Да, благородная леди с коротко подстриженными волосами, в пошитом на заказ костюме, делающем особенно стройной ее фигуру, молча плакала. Он придвинулся ближе – к черту все приличия, всю болтовню об уважении к частной жизни другой личности и прочую чепуху! Он крепко обнял жену и, найдя самое нежное место на шее, принялся целовать его, пока не почувствовал какое-то движение с ее стороны.

Майкл слегка наклонился, и Роуан, дрожащими руками обхватив его голову, сказала:

– Вы здорово поработали, вы все, я никак не ожидала такого.

Ее взгляд остановился на Пирсе, застенчивом Пирсе, который покраснел, услышав ее комплимент.

– Это мечта, которую подарили нам вы, Роуан. А теперь это и наша мечта. И поскольку главная наша мечта превратилась в реальность: вы снова здесь и опять с нами, теперь и другие мечты осуществятся.

– Вот теперь мы выслушали речь заправского адвоката, размеренную и в достаточной степени убедительную, – сказал Майкл.

Ревновал ли он ее к этому молодому парню? Женщины определенно влюблялись до безумия, когда в их поле зрения попадал Пирс Мэйфейр. Если бы только Мона могла видеть это, понять, что, возможно, он уготован для нее. Особенно теперь, когда после смерти Гиффорд ее сын постепенно отстраняется от своей невесты Клэнси. Все чаще Пирс садился поближе к Моне и пристально смотрел на нее. Да, быть может, и у Моны тоже начал возникать небольшой интерес к нему…

Майкл потянулся к щеке Роуан.

– Поцелуй меня.

– Это вульгарная демонстрация, – промурлыкала она. – Все рабочие уставились на нас.

– Надеюсь, что это так и есть, – сказал он.

– Пойдем домой, – шепнула она.

– Пирс, как поживает Мона? У тебя есть о ней сведения? – спросил Майкл.

Они уже сидели в машине. Он забыл, что это значит – ездить в нормальных автомобилях, жить в нормальных домах, видеть нормальные сны. Голос Эша пел ему во сне. Даже теперь в ушах звучал его мелодичный шепот. Увидят ли они Эша наяву когда-нибудь? Или странный гигант исчез за этими бронзовыми дверями, закрывшись от них наглухо, погрузился в дела своей компании, в свои миллиарды и, быть может, лишь изредка вспоминал об их с Роуан существовании – только в связи с какими-то случайными обстоятельствами. И все же они могли позвонить, могли приехать в Нью-Йорк, нажать на звонок глухой ночью и сказать: «Нам нужен ты!»

– Ах да, Мона, – сказал Пирс. – Ну, она ведет себя довольно странно. Когда папа разговаривал с ней, голос ее звучал так, будто она была где-то высоко, на воздушном шаре. Но у нее все в порядке. Она все время проводит с Мэри-Джейн. А вчера рабочие приступили к восстановлению дома в Фонтевро.

– Ох, как я рад слышать это! – с облегчением вздохнул Майкл. – Стало быть, они намерены спасти старый дом.

– Да, очевидно, этим следовало заняться, так как ни Мэри-Джейн, ни Долли-Джин не могли смириться с тем, что там все разрушается. Думаю, что и Долли-Джин стареет вместе с домом. Сейчас она выглядит как сморщенное яблоко, но, говорят, по-прежнему активна и передвигается самостоятельно.

– Я рад, что она там, – заметил Майкл. – Мне нравятся старики. – Роуан мягко рассмеялась, положив голову ему на плечо. – Может быть, пригласить тетю Вив пожить у нас? – спросил он. – А как теперь Беа? Что с ней?

– Ну, знаете, – ответил Пирс, слегка наклонив голову. – Сам по себе факт, что старуха Эвелин вернулась домой из больницы, – уже великое чудо. Но она нуждается в уходе. И догадайтесь, кто бросился на Амелия-стрит, чтобы кормить ее яйцами всмятку, заставлять ее разговаривать и взять все в доме в свои руки? Папа говорит, это лучшее средство против печали. Я думаю, что так проявляется материнская сущность.

– Все новости теперь – хорошие новости. – Роуан слабо улыбнулась. Голос ее звучал все так же низко и чуть хрипловато. – А девочки, должно быть, в доме, и о тишине следует забыть. Так что духи попрятались в стены.

– Вы считаете, что духи до сих пор здесь? – спросил Пирс с трогательной наивностью.

Благослови, Боже, Мэйфейров, которые никогда их не видели и не верят в них.

– Нет, сынок, – сказал Майкл. – Это просто большой прекрасный дом, и он ожидает нас. Как и новое поколение, которое грядет.

– Мэйфейры, еще не родившиеся на свет, – прошептала Роуан.

Они только что свернули на Сент-Чарльз-авеню и попали в божественный коридор зелени, дубов, одевшихся в ослепительно яркую весеннюю листву. Мягкий солнечный свет, редкое уличное движение… Прелестные дома, подобно вспышкам света, возникали один за другим.

«Мой город, дом… Все в порядке, рука Роуан в моей руке».

– А, вот и Амелия-стрит, посмотри, – сказал Майкл.

Насколько наряднее выглядел дом Мэйфейров, перестроенный в стиле, свойственном Сан-Франциско, свежевыкрашенный в персиковый цвет, с белыми наличниками и зелеными ставнями. И ни единого сорняка. Майкл едва удержался, чтобы не попросить остановиться, – так хотелось увидеть Эвелин и Беа. Но он понимал, что должен сперва встретиться с Моной и увидеть мать с ребенком пока еще как единое целое. И он обязан быть вместе с женой, спокойно поделиться с ней впечатлениями в большой спальне наверху о том, что случилось, об историях, которые они слушали, о странных вещах, увиденных ими… Им нужно обсудить то, о чем они не смогут рассказать никогда и никому… за исключением Моны.

А завтра они выйдут из дома и посетят усыпальницу, где похоронен Эрон. И он должен будет, согласно старому ирландскому обычаю, просто поговорить с Эроном вслух, громко, как если бы Эрон отвечал на его слова. А если кому-нибудь эта шутка придется не по душе, что ж, они могут убираться, не так ли? Вся его семья всегда так поступала. Отец ходил на кладбище Святого Иосифа и разговаривал с бабушкой и дедушкой всякий раз, когда ощущал потребность в таких беседах… А дядя Шамюс, когда болел, говорил своей жене: «Ты сможешь разговаривать со мной, когда я уйду. Единственная проблема состоит в том, что я не буду отвечать тебе».

Снова переменился свет, стало темнее, и разросшиеся деревья, закрывая небо, разделяли его на крошечные сияющие осколки. Садовый квартал, Первая улица. И чудо из чудес: дом на углу Честнат-стрит, среди весенних банановых деревьев, папоротников и цветущих азалий, ожидающий их приезда.

– Пирс, ты должен зайти к нам.

– Нет, благодарю, меня ждут в центре города. Отдыхайте. Позвоните, если понадобится помощь.

Он уже выскользнул, чтобы подать руку Роуан, выходящей из машины. А затем своим ключом открыл калитку и махнул рукой на прощание.

Охранник в форме, прогуливавшийся вдоль боковой ограды, незаметно исчез из виду – наверное, зашел за угол дома.

Тишина была поистине целительной. Машина скользнула из света в тень и бесшумно унеслась прочь. Умирающий полдень, сверкающий и теплый, дарил умиротворение. Сладкий аромат олив висел над всем двором. А вечером в воздухе снова распространится запах жасмина.

Эш сказал, что аромат – самый быстродействующий стимул памяти, позволяющий путешествовать в забытые миры. И он оказался совершенно прав. Что будет, если человека лишить всех ароматов, необходимых ему как воздух?

Майкл открыл переднюю дверь и почувствовал внезапное желание перенести жену через порог. Черт возьми, а почему бы и нет? Он подхватил Роуан на руки.

Она тихо вскрикнула от удовольствия и обняла Майкла за шею.

Самое главное, когда отваживаешься на подобные жесты, не уронить даму.

– А теперь, моя милая, мы снова дома, – прорычал он прямо в ее мягкую шею, заставляя Роуан откинуть голову назад и целуя под подбородком. Запах сладких олив уступил место запаху Эухении: вечно присутствующему запаху воска, старого дерева и чего-то еще сложного, непонятного, очень дорогого и вдыхаемого с наслаждением.

– Аминь! – прошептала Роуан.

Пока он опускал Роуан на пол, она на миг прильнула к нему. Ах, это было приятно! И его стареющее, израненное сердце замерло. Она услышала – разве она могла не услышать своим докторским ухом? Ничего страшного. Он стоял, крепкий и спокойный, прижимая ее к себе, вдыхая запах ее чистых мягких волос, глядя вниз, на Роуан, на сверкающий холл, и дальше, вдоль громадного, словно парящего в воздухе белого прохода, на виднеющиеся вдалеке стенные росписи столовой, все еще освещенные полуденным солнцем. Дома. Здесь. Никогда, никогда ранее они не испытывали ничего подобного.

Наконец Роуан выскользнула из его объятий и встала на ноги. Едва заметная, крошечная морщинка появилась на лбу.

– Все хорошо, милый, – сказала она. – Только некоторые воспоминания тяжко умирают, ты знаешь. Но я думаю об Эше, и над этим стоит поразмыслить больше, чем над всеми остальными печальными событиями.

Он хотел ответить, хотел сказать что-нибудь о своей любви к Эшу и о чем-то еще, терзавшем душу. Но лучше оставить это в покое – вот что посоветовали бы ему другие, если бы он когда-нибудь спросил у них совета. Но он не мог. Он смотрел на нее широко открытыми глазами, и при этом создавалось впечатление, что он сердится, хотя это вовсе не входило в его намерения.

– Роуан, любовь моя, – произнес он, – я понимаю, ты могла бы остаться с ним. Ты сделала выбор.

– Ты – мой мужчина, – срывающимся голосом ответила она. – Мой мужчина, Майкл.

Хорошо бы было отнести ее наверх, но ему уже никогда не справиться с этим, со всеми двадцатью девятью ступенями. Интересно, куда подевались эти юные леди и бабушка, воскресшая из мертвых? Нет, они не могли скрыться от них теперь, если только благодаря какой-то невероятной удаче все племя целиком не отправилось куда-нибудь на ранний обед.

Закрыв глаза, он поцеловал ее снова. Никто не сможет запретить ему делать это так часто, как захочется. Поцелуй. И когда Майкл снова открыл глаза, он увидел в другом конце холла рыжеволосую красавицу – точнее, двух, и одна из них была очень-очень высокой – и эту вредную Мэри-Джейн, с желтыми косами на макушке: три самые великолепные шеи во всей Вселенной, три молодые девушки, подобные лебедям. Но кто эта новая красавица, невероятно высокая и выглядящая… да, точно как Мона?!

Роуан обернулась и внимательно смотрела вниз, в конец вестибюля.

Три грации – так они выглядели на фоне двери в столовую. И казалось, лицо Моны одновременно находится в двух местах. Это не было некое сходство – это было повторение. И почему они стоят словно застывшие на картине – все трое в хлопчатобумажных платьях, все трое пристально смотрят на гостей.

Он услышал, как Роуан охнула. Он видел, как Мона рванулась и побежала навстречу ему по полированному полу.

– Нет, вы не должны ничего делать! Подождите! Вы должны выслушать!

– Боже мой, – сказала Роуан, тяжело прислоняясь к мужу и дрожа с головы до ног.

– Это моя дочь, – сказала Мона. – Ребенок. Мой и Майкла. И вы не смеете причинить ей вред.

Внезапно эта фраза поразила его, как с ним часто случалось под стремительным натиском различных событий, навалившихся разом и захватывающих дух. Дочь? Ребенок? Эта молодая женщина? Гигантская генетическая спираль произвела это на свет. Она Талтос, это можно утверждать с полной уверенностью. Так же, как Эш – Талтос, как те двое под деревом – тоже Талтосы. Роуан вот-вот готова была потерять сознание и упасть. А сам Майкл чувствовал нестерпимую боль в груди.

Он ухватился за перила винтовой лестницы.

– Скажите мне теперь, сейчас же, что никто из вас не собирается причинить ей зло! – кричала Мона.

– Причинить ей зло? Как я могу? – удивился Майкл.

Роуан заплакала, бормоча что-то неразборчивое сквозь прижатые ко рту ладони.

Высокая девушка нерешительно сделала шаг, затем другой. А вдруг сейчас раздастся беспомощный голос, тот же детский голос, который он слышал от другой, прежде чем она упала, сраженная выстрелом. Он почувствовал головокружение. Солнце померкло, и дом погрузился в сумерки.

– Майкл, сядь – вот сюда, на ступеньку, – сказала Мона.

– О боже, ему дурно! – воскликнула Мэри-Джейн.

Роуан быстро приложила длинные влажные пальцы к его шее.

– Итак, я понимаю, что это страшный шок для вас обоих, – заговорила высокая девушка. – Мама и Мэри-Джейн волновались все эти дни. А я сама чувствую облегчение, увидев вас наконец, и прошу вас принять решение, могу ли я, как говорится, остаться под этой крышей как ваш ребенок и ребенок Моны. Как вы могли заметить, она уже надела мне на шею изумруд. Но я подчинюсь вашей воле.

Роуан, казалось, утратила дар речи. Как, впрочем, и Майкл. Это был голос Моны, отличавшийся от него лишь тем, что больше походил на голос взрослой женщины и звучал немного слабее, словно она уже получила свою долю обид и неприятностей от мира.

Майкл во все глаза смотрел на стоявшую перед ним девушку – с водопадом ярко-рыжих локонов, с по-взрослому развитой грудью и длинными изящными ногами. Ее глаза пылали зеленым огнем.

– Папа, – прошептала она, падая на колени. Внезапно протянув к Майклу длинные руки, она пальцами сжала его лицо.

Майкл закрыл глаза.

– Роуан, – молила она, – пожалуйста, полюбите меня. Тогда, быть может, и он полюбит.

Роуан плакала, обхватив пальцами его шею. Удары его сердца отдавались в ушах, оно билось так, словно вырастало все больше и больше.

– Мое имя Морриган, – сказала девушка.

– Она моя, мое дитя, – повторила Мона. – И твоя дочь, Майкл.

– И я думаю, пришло время позволить мне говорить, – заявила Морриган. – Это снимет бремя решения с вас обоих.

– Дорогая, не спеши так. – Медленно моргая глазами, Майкл пытался прояснить зрение.

Но что-то явно беспокоило эту длинную нимфу. Что-то заставило ее убрать пальцы с его лица и затем их понюхать. Глаза ее сверкнули при взгляде на Роуан, а потом – на него. Она поднялась с колен и бросилась к Роуан. Прежде чем та успела отшатнуться, Морриган понюхала ее щеки и затем отступила назад.

– Что означает этот запах? – спросила она. – Мне он знаком! Что это такое?

– Послушай меня… – Роуан наконец обрела дар речи. – Давай поговорим. Это ведь ты предложила. А теперь пойдем.

Она двинулась вперед, оставив Майкла в одиночестве умирать от сердечного приступа, и обняла девушку за талию, а та смотрела на нее сверху вниз комично испуганными глазами.

– Вы полностью пропитаны этим запахом.

– Как ты думаешь, что это такое? – спросила Мона. – Что бы это могло быть?

– Самец, – прошептала девушка. – Они были с ним, эти двое.

– Нет, он давно умер, – возразила Мона. – Ты подхватила его запах с половых досок, со стен.

– О нет, – все так же шепотом возразила Морриган. – Это живой самец.

Неожиданно она схватила Роуан за плечи.

Мона и Мэри-Джейн поспешили на помощь и мягко отвели ее руки.

Майкл уже был на ногах. Боже, это создание уже сравнялось с ним ростом. У девочки лицо Моны, но это не Мона, нет-нет, вовсе не Мона.

– Этот запах сводит меня с ума, – прошептала она. – Вы держите все в тайне от меня? Почему?

– Дай им время все объяснить, – просила Мона. – Морриган, прекрати все это, послушай меня.

Она взяла руки девушки в свои и крепко их сжала. Мэри-Джейн, стоя на цыпочках, уговаривала Морриган по-своему:

– Теперь ты должна остыть, длинная жердина, и дать им возможность выложить нам всю историю.

– Вы не понимаете, – сказала Морриган внезапно низким голосом. Она взглянула на Майкла, затем на Роуан, и из огромных зеленых глаз градом хлынули слезы. – Это самец, неужели вы не понимаете? Это самец для меня! Мама, ты можешь уловить этот запах! Мама, скажи мне правду! – Она уже перешла на крик. – Мама, пожалуйста, я не могу больше выносить все это!

Звук ее рыданий походил на грохот камня, катящегося вниз по лестнице. Лицо исказила мука, высокое угловатое тело пошатывалось и слегка согнулось. Она безропотно позволила двум спутницам обнять себя и удержать от падения.

– Давай заберем ее теперь, – сказала Мэри-Джейн.

– Только ничего не делайте с ней, вы должны поклясться, – умоляла Мона. – Мы соберемся и все обсудим. И мы будем…

– Скажите мне, – прошептала потрясенная девушка. – Скажите мне, где он?

Роуан подтолкнула Майкла к лифту и потянула на себя старинную деревянную дверь.

– Входи.

Последнее, что он увидел, прислонившись спиной к задней стенке кабины, были хорошенькие платьица трех женщин, помчавшихся вверх по лестнице.

Он лежал на кровати.

– Не думай об этом теперь, не думай, – уговаривала Роуан.

Мокрая тряпка – он чувствовал себя точно как мокрая тряпка. Ему это не нравилось.

– Я не собираюсь умирать, – тихо сказал он.

Но какие усилия потребовались, чтобы произнести эти слова! Было ли это снова поражение, было ли это ужасное поражение, и основы нормального мира действительно рушились, а будущее представлялось в самых мрачных тонах? Или это было что-то такое, что они могли объять и хранить, что-то такое, с чем можно было согласиться, не рискуя разрушить разум?

– Что мы должны делать? – прошептала она.

– Это ты спрашиваешь меня? Ты? Что нам делать?

Он повернулся на бок. Боль стала немного слабее. Он был мокрый от пота и презирал свою слабость, испытывая отвращение к самому себе и к исходящему от тела жуткому запаху. И где они – эти три красавицы?

– Я не знаю, что делать, – ответил он.

Роуан все еще сидела на краю кровати, ее плечи слегка сгорбились, волосы почти скрыли щеки, глаза смотрели куда-то вдаль.

– Может быть, он знает, что делать? – спросил Майкл.

Голова ее резко повернулась, словно кто-то дернул за пружину.

– Он? Ты не можешь рассказать ему. Не посмеешь допустить, чтобы он узнал об этом и… стал таким же сумасшедшим, как она. Ты хочешь, чтобы это произошло? Ты хочешь, чтобы он приехал? Никто и ничто не сможет встать между ними.

– И что произойдет тогда? – спросил он, стараясь, чтобы его голос прозвучал сильно, твердо, хотя сознавал, что все, на что он в данный момент способен, – это задавать вопросы.

– Что произойдет? Я не знаю. Я знаю не больше, чем ты! Боже правый, есть в мире только двое, и они живы, и они не могут… Они не могут…

– Что?

– Неужели некое зло лишило их возможности соединиться, какая-то ложь, предательство питало эту отстраненность, это безумие? Они не такие от природы.

– Продолжай, – попросил он. – Давай это обсудим.

– Нет, не зло, только другой вид природы. – Она отвела взгляд в сторону, ее голос ослаб, теплая рука покоилась в его руке.

Если бы он не был таким усталым. И Мона! Мона… Сколь долго она была наедине с этим созданием, ее первенцем, с этой длинношеей цаплей – девочкой с чертами лица, в точности повторяющими материнские? И Мэри-Джейн… Две ведьмы вместе.

А они все это время усердно занимались своими проблемами, спасали Юрия, уничтожали предателей, утешали Эша – высоченное создание, которое не было чьим-то врагом и никогда им не станет, ибо это невозможно.

– Что же нам делать? – спросила она шепотом. – Какое право мы имеем делать хоть что-нибудь?

Он повернулся к Роуан, стараясь рассмотреть ее яснее. Сел очень медленно, почувствовав укол где-то под ребрами, теперь незначительный, не важный. Он раздумывал словно в тумане, как долго сможет протянуть, если его сердце начинает содрогаться с такой легкостью. Черт возьми, не так уж легко. Это он взволновал Морриган, не так ли? Его дочь, Морриган. Его дочь плачет где-то в доме вместе со своей матерью-ребенком, с Моной.

– Роуан, – сказал он, – Роуан, уж не победа ли это Лэшера? Что, если все произошло по его плану?

– Как мы сможем узнать это? – прошептала она. Ее пальцы прижались к губам – верный признак приступа головной боли. Роуан мучительно старалась избавиться от страданий. – Я не могу убивать снова! – сказала она так тихо, будто вздохнула.

– Нет, нет… не это. Я имел в виду совсем другое. Я не имею права заставлять тебя!

– Знаю. Ты не убивал Эмалет. Это сделала я.

– Сейчас не время думать об этом. Нам нужно думать о том, сможем ли мы справиться в одиночку. Сможем ли мы? Или привлечем к этому других?

– Как если бы она была внедряющимся чужеродным организмом, – шептала Роуан с расширившимися глазами, – а другие клетки пришли, чтобы окружить ее и задержать.

– Они могли бы сделать это, не причиняя ей боли. – Майкл сильно устал, его тошнило. Но он не мог сейчас оставлять ее одну и преодолел постыдную слабость. – Роуан, семья… Семья в первую очередь, вся семья.

– Испуганные люди. Нет. Не Пирс и Райен, не Беа и Лорен…

– Но и не одни мы, Роуан. Мы не можем сделать правильный выбор одни, а девочки в полном смятении. Девочки идут темными путями магии и волшебных превращений. А она принадлежит им, совсем юным девочкам.

– Я знаю, – вздохнула Роуан. – Именно так он однажды принадлежал мне – дух, вторгшийся в мою жизнь, полный лжи. Ох, я хотела бы каким-то жутким, трусливым способом…

– Что?

Она покачала головой.

У двери послышался какой-то звук. Она приоткрылась на несколько дюймов, затем снова закрылась. Там стояла Мона. На лице ее остались едва заметные следы слез – видимо, она тоже плакала. В глазах застыла беспредельная усталость.

– Вы не смеете обижать ее.

– Нет, – сказал он, – когда это случилось?

– Всего несколько дней тому назад. Послушайте, вы должны прийти. Нужно поговорить. Она никуда не убежит. Она не сможет выжить самостоятельно. Она думает, что сможет, но это не так. Я не прошу, чтобы вы сказали ей, что действительно где-то обитает такой мужчина, просто придите, примите мое дитя, выслушайте ее.

– Обязательно, – заверила Роуан. Мона кивнула.

– Ты чувствуешь себя неважно, тебе нужен отдых, – сказала Роуан.

– Так было сразу после родов, но сейчас со мной все в порядке. Она все время нуждается в молоке.

– В таком случае она действительно никуда не сбежит, – согласилась Роуан.

– Возможно, и так, – пожала плечами Мона. – Вы оба понимаете, что происходит?

– Что ты любишь ее? Да, – кивнула Роуан, – я понимаю.

Мона медленно покачала головой.

– Спуститесь вниз. Не позже чем через час. Я думаю, что к тому времени она будет в порядке. Мы накупили ей много прелестных платьев. Они ей нравятся. Она настаивает, чтобы мы тоже нарядились. Быть может, я зачешу ей волосы назад и обвяжу лентой – так, как когда-то поступала со своими. Она умна. Она очень умна и понимает…

– Понимает что?

Мона помедлила, прежде чем ответить, но ответ оказался кратким и неубедительным:

– Она предвидит будущее. Дверь затворилась.

Майкл осознал, что смотрит на тусклые прямоугольники оконных рам. Свет убывал очень быстро, весенние сумерки всегда удивительно коротки. За окном запели цикады. Слышала ли она все это? Утешают ли ее эти звуки? Где она сейчас, его дочь?

Он потянулся за лампой.

– Нет, не надо, – сказала Роуан. – Я хочу подумать. Я хочу поразмышлять вслух в темноте.

Он видел теперь только ее силуэт. И линию сияющего света, очерчивающего ее профиль. Запертая комната погружалась в темноту.

– Да, я понимаю.

Она повернулась, очень медленно, легкими ловкими движениями подложила ему под спину подушки, чтобы он мог опираться на них. Презирая себя, Майкл позволил ей сделать это. Он отдыхал, глубокими вдохами наполняя легкие. Стекло в окне казалось тусклым, даже белесоватым. И когда качались ветви, казалось, что темнота снаружи пытается подсмотреть, что творится внутри дома, а деревья подслушивают.

– Я убеждаю себя, – говорила тем временем Роуан, – что мы все пытаемся спастись от омерзительной опасности. Любой ребенок может быть чудовищем, носителем смерти. Что бы мы делали, если бы у нас родился малыш – крошечное существо, каким ему и надлежит быть, – и появилась бы ведьма, указала бы на него и заявила: «Он вырастет и развяжет войну. Он вырастет и начнет делать бомбы. Он вырастет и пожертвует жизнями тысяч, миллионов»? Задушили бы его? Если, конечно, на самом деле поверили бы в ее пророчества. Или сказали бы «нет»?

– Я думаю… – откликнулся Майкл. – Я думаю о том, что имело бы смысл сделать, что она еще новорожденный ребенок, что она должна прислушиваться к мнению старших, что те, кто ее окружает, обязаны стать ее воспитателями, и с годами, когда она станет старше…

– А что, если Эш умрет, так и не узнав об этом? – спросила Роуан. – Ты помнишь его слова? Что он сказал тогда, Майкл? Что-то о танцах, о круге, о песнях… Или ты поверил в эти предсказания в пещере? Если ты действительно поверил в них, а я не знаю, стоят ли они этого, если я не верю – что тогда? Мы потратим всю жизнь, удерживая их порознь?

В комнате совсем стемнело. Бледные пятна света неуверенно скользили по потолку. Предметы обстановки, камин, сами стены – все, казалось, исчезло. А деревья снаружи все еще сохраняли свои цвета и в свете уличных фонарей виделись отчетливо во всех деталях.

От неба, как иногда бывает, осталось только несколько пятен цвета розовой плоти.

– Ладно, спустимся вниз, – сказал Майкл, – и послушаем, что они скажут. И потом, возможно, соберем всю семью! Нужно пригласить всех – как тогда, когда ты лежала в постели и мы думали, что вот-вот тебя потеряем. Пусть придут. Нам они необходимы. Лорен, Пейдж, Райен, да, Райен, и Пирс, и Старуха Эвелин.

– Возможно, – сказала она, – знаешь, что произойдет? Они уставятся на нее, юную и невинную, а затем примутся за нас самих: станут выражать удивление: «Неужели это так, неужели это правда – то, что вы говорите?» – и умолять нас, чтобы мы выбрали верный путь.

Он осторожно выбрался из постели, опасаясь нового приступа тошноты, и, медленно передвигаясь в темноте от одного кроватного столбика к другому, добрался до узкой мраморной ванной комнаты. И здесь нахлынули воспоминания: как они, он и Роуан, еще до свадьбы впервые оказались в этой части дома. И там были мелкие осколки статуи, разбросанные по белым плиткам пола, которые теперь явственно виделись в мягком бесцветном освещении. Голова Девы, окутанная вуалью, с внезапным треском неровно переломилась у шеи… маленькая рука из алебастра… Что это было – предзнаменование?

Боже правый, что будет, если она и Эш найдут друг друга? Боже правый, но ведь это будет их собственным решением. Разве не так?

– Это уже не в нашей власти, – прошептала Роуан в темноте.

Майкл наклонился над ванной, повернул кран, обмыл лицо холодной водой. Некоторое время вода вытекала из труб почти теплая, и только когда она пошла из глубины земли, стала действительно холодной. Наконец он вытер лицо, на этот раз довольно безжалостно обращаясь с собственной кожей, затем отложил полотенце в сторону. Майкл стянул с себя пиджак и накрахмаленную, смятую рубашку, пропитавшуюся отвратительным запахом пота, вытерся насухо и достал с полки разрекламированный спрей, чтобы избавиться от запаха. Он подумал, что Эшу стоило бы воспользоваться подобным средством и избавиться от своего запаха, чтобы они не подхватили его при прощальных поцелуях, которыми он обменялся с ними обоими.

А в древние времена могла ли женщина, человеческое создание, уловить запах человека – мужчины, прошедшего по лесу? Почему мы утратили этот дар природы? Потому что, по-видимому, запах перестал предупреждать об опасности, перестал быть достоверным предвестником угрозы. Эрон воспринимал наемного убийцу и незнакомца одинаково. Что общего имеет запах с двумя тоннами металла, расплющившего Эрона о стену?

Майкл вынул свежую рубашку и поверх нее надел легкий трикотажный свитер.

– Можем ли мы уже спускаться?

Он щелкнул выключателем и вышел из ванной комнаты. Даже в темноте он видел очертания склоненной головы Роуан, отблеск ее пиджака темно-бордового цвета и светлое пятно белой блузки, когда Роуан повернулась. Она оделась как южанка, вполне в стиле Луизианы.

– Пойдем, – сказала она звучным командным голосом, заставившим его вспомнить о прежних временах и бурных ночах с ней в постели. – Я хочу поговорить с ней.

Библиотека. Они уже ждали там.

Едва переступив порог, Майкл увидел Морриган, сидевшую за письменным столом. Она выглядела по-королевски – в белых викторианских кружевах, в блузке с высоким воротом и пышными манжетами, с камеей на шее, в пышной юбке из тафты. Точная копия Моны. Увидел он и Мону, тоже в чем-то кружевном, свернувшуюся в большом кресле, так же как в тот день, когда он обратился к Райену и Пирсу с просьбой помочь ему в поисках Роуан. Мону, саму нуждающуюся в матери и, конечно, в отце.

Мэри-Джейн пристроилась в другом углу – превосходная картина, исполненная в розовых тонах. «Нашим ведьмам идут пастельные тона», – подумал Майкл. И бабушка тоже была здесь. Он не сразу осознал, что она сидит на другом конце софы, пока не увидел ее крошечное морщинистое лицо, веселые маленькие черные глазки и улыбку на истончившихся губах.

– Вот они, – провозгласила она величественно, простирая к нему руки. – А ведь вы тоже из Мэйфейров, через Джулиена, – подумать только! Мне следовало знать об этом.

Майклу пришлось наклониться, чтобы старушка смогла поцеловать его, и он ощутил сладковатый запах пудры, исходивший от ее стеганого халата. Привилегией расхаживать везде в одежде, предназначенной только для спальни, имеют право пользоваться только очень старые люди.

– Подойди сюда, Роуан Мэйфейр, – сказала она. – Позволь рассказать тебе о твоей матери. Она рыдала, когда ей пришлось отказаться от тебя. Все знали об этом. Она заплакала и отвернулась, когда они забрали тебя из ее рук, и никогда уже не была прежней. Никогда.

Роуан сжала маленькие сухие руки и тоже наклонилась, чтобы получить поцелуй.

– Долли-Джин, – сказала она. – Вы присутствовали, когда родилась Морриган?

Она бросила взгляд на Морриган. У нее пока недоставало мужества, чтобы как следует разглядеть ее.

– Конечно, я была там, – ответила Долли-Джин. – Я знала, что она будет ходячим ребенком, еще раньше, чем она высунула свою ножку из матки. Я уже знала! И запомни. Что бы ты ни говорила, что бы ты ни думала, она из Мэйфейров, эта девочка. Если уж у нас хватило мужества выдержать Джулиена с его убийственными делами, у нас как-нибудь достанет характера принять это фантастическое создание с длинной шеей и личиком, как у Алисы из Страны чудес! Теперь послушайте. Возможно, ничего подобного вам слышать еще не приходилось.

Майкл улыбнулся. Да, чертовски удачно вышло, что она оказалась здесь и с такой легкостью составила собственное мнение о происходящем. Это обстоятельство возбудило в нем желание немедленно схватить телефонную трубку и обзвонить всех Мэйфейров, чтобы собрать их вместе. Но вместо этого он сел и уставился взглядом в стол. Роуан заняла место рядом с ним.

Все смотрели на очаровательное рыжеволосое существо, внезапно положившее головку на высокую спинку кресла и обвившее длинными белыми руками подлокотники. Ее груди выступали под накрахмаленным кружевом, а талия была такая хрупкая, что Майклу захотелось обхватить ее пальцами.

– Я твоя дочь, Майкл.

– Скажи мне еще что-нибудь, Морриган. Например, о том, что сулит тебе будущее. Или о том, чего ты хочешь от нас и чего нам следует ожидать от тебя.

– Ох, я так рада слышать от тебя такие слова. Вы слышите это? – Она оглянулась на других, а потом на Роуан. – Потому что я твердила им, что так и должно произойти. Я должна предсказать, что будет. Я должна говорить. Я должна объявить.

– Тогда говори, моя дорогая.

Совершенно неожиданно для себя Майкл не увидел в девушке ничего чудовищного. Перед ним было живое человеческое создание, нежное и хрупкое, как все в этой комнате, даже он сам, несмотря на способность убивать других людей голыми руками. Даже Роуан, которая могла одним усилием воли лишить жизни любое человеческое существо. Но не это создание.

– Мне нужны учителя, – заявила Морриган, – но не в стенах школы, а домашние репетиторы. Хочу учиться вместе с матерью и Мэри-Джейн, хочу стать образованной, познать все в мире. Я нуждаюсь в уединении и защите, чтобы осуществить свои цели; мне нужна уверенность, что я не окажусь изгоем, что буду одной из вас, что однажды… – Она внезапно умолкла, словно кто-то щелкнул выключателем, и после небольшой паузы продолжила: – Однажды я стану наследницей, как планирует моя мама, а после меня – другая из нашей ветви, возможно, человеческое создание, если вы… если самец… если запах…

– Кончай с этим Морриган, – резко оборвала ее Мэри-Джейн.

– Продолжай, пожалуйста, – попросила Мона.

– Мне нужно все то, что может потребоваться особому ребенку, который горит желанием развить свой интеллект и удовлетворить неистощимую тягу к знаниям, но который благоразумен и любим, да, разумеется, которого можно любить и учить, и, следовательно, которым можно управлять.

– Ты уверена, что хочешь именно этого? – спросил Майкл. – Ты хочешь, чтобы у тебя были родители?

– Да, пожилые родители, чтобы они могли рассказывать мне свои истории, как это когда-то было у нас.

– Ты права, – кивнула Роуан. – И если ты принимаешь нашу защиту, то это также означает и нашу власть и наше руководство. Как если бы ты действительно была нашей новорожденной девочкой.

– Да.

– И мы будем заботиться о тебе.

– Да! – Морриган слегка приподнялась в кресле и затем остановилась, схватившись с обеих сторон за стол руками столь длинными и тонкими, что их должны были бы поддерживать крылья. – Да, я из Мэйфейров. Скажите это тоже. Я одна из вас. И когда-нибудь… Когда-нибудь, быть может, я смогу зачать от человека-мужчины, и другие подобные мне будут рождаться из ведьмовской крови, как и я родилась. И я имею право жить, быть счастливой, познавать мир и работать… Боже, я все еще ощущаю этот запах, исходящий от вас, и не в силах выносить его. Вы должны рассказать мне всю правду.

– И что будет, если мы так и поступим? – спросила Роуан. – И что будет, если мы скажем, что ты должна оставаться здесь, что ты слишком молода и невинна, чтобы встретиться с этим самцом, что мы сами укажем время для такой встречи?..

– Что, если мы пообещаем тебе, – вмешался Майкл, – что сообщим ему? И что ты можешь узнать, где он, если только тоже пообещаешь…

– Я клянусь! – крикнула она. – Я клянусь всем, чем угодно.

– Неужели желание столь сильно? – прошептала Мона.

– Мама, они пугают меня!

– Они целиком у тебя в руках, – ответила Мона, уютно устроившаяся в огромном кресле. Щеки ее запали, а кожа казалась особенно бледной. – Они не могут причинить никакого вреда той, которая так искренне раскрывает себя. Ты настолько же человек, насколько и они, – неужели ты не понимаешь? Они знают это. Не бойся. Продолжай.

– Позвольте мне занять свое место. – Глаза Морриган расширились и, казалось, горели внутренним огнем, как тогда, когда она плакала. – Позвольте мне оставаться такой, какая я есть. Позвольте мне совокупляться, если я пожелаю. Позвольте мне быть одной из вас.

– Ты не можешь пойти к нему. Ты не можешь совокупляться до тех пор, пока твой разум не научится осознанно принимать решения, тем более столь важные, – непререкаемым тоном возразила Роуан.

– Вы сводите меня с ума! – выкрикнула девушка, резко отодвигаясь от них.

– Морриган, хватит, – попыталась успокоить ее Мона.

– Остынь немного, – посоветовала Мэри-Джейн. Она встала и, осторожно обойдя стол, положила руки на плечи Морриган.

– Расскажи им о воспоминаниях, – попросила Мона. – Как мы записали их на магнитофон. И обо всем, что тебе хочется повидать.

Она пыталась сменить тему разговора, чтобы предотвратить новый поток слез и криков.

– Поехать в Доннелейт, – произнесла Морриган дрожащим голосом, – найти равнину.

– Ты помнишь все это?

– Да, и всех нас вместе в круге. Я помню. Я тянусь к их рукам. Помогите мне!

Ее голос снова срывался на крик. Но она зажала рот ладонью и снова заплакала, на этот раз приглушенно.

Майкл встал, обошел вокруг стола и мягко отодвинул Мэри-Джейн.

– У тебя есть моя любовь, – шепнул он на ухо Морриган. – Ты слышишь меня? У тебя есть моя любовь и моя власть, которая станет опорой этой любви.

– Ох, слава богу.

Морриган положила голову к нему на плечо, точно так же, как делала иногда Роуан, и заплакала еще горше.

Майкл гладил ее мягкие волосы, которые оказались шелковистее, мягче, чем у Моны. Он думал о кратком соитии с Моной на софе в библиотеке и об этом хрупком и непредсказуемом создании.

– Я знаю тебя, – прошептала Морриган и потерлась лбом о его грудь. – Я знаю и твой запах тоже, и те вещи, которые ты видел. Я знаю, как пахнет ветер на Либерти-стрит и как выглядел этот дом, когда ты впервые вошел в него. Знаю, как ты изменил его. Я знаю различные виды древесины и различные инструменты, знаю, как долго приходится втирать тунговое масло в волокнистое дерево, и звук трения сукна по деревянной поверхности. И я знаю, как ты тонул. Ты был такой холодный, а потом согрелся. Ты видел призраки ведьм. Они самые худшие, самые сильные, быть может, за исключением призрака Талтоса Ведьмы и Талтос. У тебя, должно быть, есть внутри что-то от нас, оно ждет, когда сможет выйти, чтобы возродиться и заново сотворить расу. О, мертвые знают все. Не знаю, почему они не говорят. Почему он – или любой из них – не приходит ко мне? Они только танцуют в моих воспоминаниях и произносят слова, которые означают что-то важное для них. Папа, папа, я люблю тебя.

– Я тоже люблю тебя, – шептал Майкл, крепко прижимая к себе ее голову и чувствуя, как дрожит сам.

– И знаешь… – Она смотрела на него снизу вверх, а слезы, текущие из глаз, оставляли дорожки на ее белых щеках. – Знаешь, папа, когда-нибудь наступит такой день, когда я возьму все руководство в свои руки.

– А это почему? – спросил он холодно, контролируя свой голос и выражение лица.

– Потому что так должно быть, – ответила она все тем же искренним, жарким шепотом. – Я быстро учусь, я очень сильная и уже сейчас знаю многое. И когда дети выйдут из моей матки, а они выйдут оттуда, как я вышла из мамы, они будут обладать такой же силой, такими же знаниями, воспоминаниями, какие есть у меня – от людей и от Талтосов. Мы научились честолюбию от вас. И человеческие существа при виде нас будут спасаться бегством. И мир будет… мир будет разрушен. Что ты думаешь об этом, папа?

Майкл испытывал внутреннюю дрожь. Он слышал голос Эша. Он взглянул на Роуан, лицо которой оставалось спокойным, совершенно бесстрастным.

– Жить вместе – таковой была наша клятва. – Он наклонился и губами слегка коснулся лба Морриган. Запах детской кожи был свежим и приятным. – Таковы мечты юных: править, господствовать над всеми. И тиранами в истории становились те, которые так и не выросли. Но ты будешь расти. Ты получишь от нас все знания, какие только мы сможем дать.

– Ну и ну! Наверняка это будет нечто! – воскликнула Мэри-Джейн, складывая руки на груди.

Майкл внимательно посмотрел на нее, шокированный внезапно ее словами и тихим смехом, которым она разразилась, покачивая головой. Он вновь перевел взгляд на Роуан. Ее глаза снова покраснели и были печальны. Она слегка повернула голову и внимательно разглядывала его странную дочь, а затем посмотрела на Мону. И лишь на лице Моны он не заметил ни удивления, ни потрясения, а только страх, усилием воли контролируемый ужас.

– Мэйфейры тоже теперь относятся к моему роду, – прошептала Морриган. – Семья ходячих младенцев – разве ты не понимаешь? И все обладающие силой должны собраться вместе. Следует еще раз внимательно пересмотреть компьютерные файлы. Те, у которых двойная генетическая спираль, будут сразу же совокупляться, пока, по крайней мере, численность обеих групп не сравняется. И тогда мы сможем встать рядом… Мама, мне нужно сейчас же приступить к работе. Я должна войти в компьютер Мэйфейров.

– Сперва остынь немного, – подала голос Мэри-Джейн.

– Что вы думаете и чувствуете? – Морриган вперилась взглядом в Роуан.

– Ты должна узнать и принять наше отношение к миру, и, может быть, когда-нибудь ты поймешь, что таковы и твои взгляды на жизнь. В нашем мире никто не создан лишь для совокупления. Численные характеристики отнюдь не решающий параметр. Но ты убедишься в этом сама. Мы будем учить тебя, а ты будешь учить нас.

– И вы не будете обижать меня.

– Мы не сможем. И не будем, – ответила Роуан. – У нас и в мыслях этого нет.

– Вернемся к вопросу о самце. Ты утверждаешь, что этот самец оставил на вас свой запах. Он тоже одинокий?

Роуан помедлила, но затем кивнула. Морриган поглядела Майклу в глаза.

– Совсем одинок, как я?

– Более одинок, – ответил Майкл, – у тебя есть мы, твоя семья.

Морриган поднялась на ноги и стремительно пересекла комнату. Волосы ее разлетелись в стороны. Юбка из тафты шелестела. Свет, отражаясь, играл на ней переливающимися пятнами.

– Я могу ждать. Я могу подождать его. Я буду ждать. Только скажите ему, пожалуйста. Я оставляю решение за вами. Пусть выскажет свою волю клан. Пойдемте, Долли-Джин, Мона. Сейчас время для танцев. Мэри-Джейн, ты тоже хочешь? Роуан и Майкл, я хочу танцевать.

Морриган подняла руки и, опустив голову вниз, принялась вращаться. Длинные волосы скрыли лицо. Она напевала себе мелодию – что-то нежное, что-то такое, что Майкл знал, что слышал раньше – быть может, от Тессы. От Тессы, которую увезли умирать, которая так никогда и не увидит это дитя. Или Эш напевал эту мелодию? Эш, который никогда не простит им, если они будут хранить Морриган в тайне от него, вечного странника.

Морриган упала на колени перед Роуан.

Мона жестом приказала Мэри-Джейн пока ничего не предпринимать, хотя обе буквально застыли от ужаса.

Роуан никак не отреагировала. Она только обняла колени крепко сжатыми руками и даже не пошевелилась, когда гибкое, длинное тело вплотную приблизилось к ней, когда Морриган молча стала обнюхивать ее щеки, шею, волосы. Затем Роуан медленно повернулась и посмотрела девушке в лицо.

«Не человек, нет, Боже милосердный, вовсе нет. Так кто же она?»

Спокойная и собранная, Роуан отлично скрывала свои истинные мысли и эмоции. Но, несомненно, она почувствовала что-то похожее на опасность.

– Я могу ждать, – нежным голосом произнесла Морриган. – Напишите на камне его имя и где его можно найти. Вырежьте это на стволе погребального дуба. Напишите где пожелаете. Спрячьте это от меня, но храните. Храните, пока не наступит время. Я могу ждать.

Затем она отвернулась от Роуан и, проделав те же самые пируэты, удалилась из комнаты, напевая все громче и пронзительнее, пока мелодия не превратилась в нечто похожее на свист.

В комнате воцарилось молчание.

Внезапно Долли-Джин, очнувшись от сна – ибо она действительно задремала, – подала голос:

– Ох! Что здесь случилось?

– Я не знаю, – ответила Роуан.

Она взглянула на Мону и встретилась с ней взглядом. Женщины поняли друг друга без слов.

– Ладно, я лучше пойду. Надо проследить за ней, прежде чем она снова прыгнет в бассейн во всем наряде или ляжет на траву, пытаясь уловить запахи тех двух мертвых тел, – сказала Мэри-Джейн, поспешно покидая комнату.

Мона вздохнула.

– Так что желает мать ребенка сказать его отцу? – спросил Майкл.

Мона надолго задумалась.

– Следить. Следить и ждать. – Она поглядела на Роуан. – Я понимаю теперь, почему ты тогда так поступила.

– В самом деле? – прошептала Роуан.

– Да, – ответила Мона, – да, я понимаю. – Она медленно поднялась на ноги и, уже выходя из библиотеки, внезапно повернулась: – Я имела в виду… имела в виду, что нехорошо обижать ее.

– Мы знаем, – сказал Майкл. – И не забывай, она и мой ребенок тоже.

Мона взглянула на него, раздираемая противоречиями, беспомощная, словно в голове у нее роились тысячи вопросов и мыслей, которые ей хотелось спросить, высказать, объяснить. Но она только качнула головой и, повернувшись к ним спиной, спокойно пошла прочь. В последний момент Мона все же оглянулась. Лицо ее выражало всю гамму обуревавших душу чувств. Маленькая девочка с женским телом, скрытым под безвкусным, нелепо отделанным платьем. «И мой грех сотворил это, мой грех выпустил на волю это создание, так же как и грех самой Моны», – подумал Майкл.

– Я тоже чувствую этот запах, – сказала Мона, – живого самца. – Нельзя ли смыть его окончательно? Оттереть с мылом? Быть может, тогда она успокоится. Перестанет думать об этом, говорить об этом. Быть может, она наконец придет в себя? Ночью она может войти к вам в комнату и склониться над вами, чтобы лучше рассмотреть и что-то понять. Но она не причинит вам зла. Ведь некоторым образом она зависит от вас.

– Каким же? – спросил Майкл.

– Все очень просто. Если она не будет поступать так, как мы просим, вы никогда не расскажете ей об этом самце.

– Да, это позволит управлять ею, – сказала Роуан.

– Есть и другие способы. Ведь она так страдает.

– Ты утомилась, милая, – сказал Майкл, – тебе нужно отдохнуть.

– Да, пожалуй, так мы и сделаем. Уснем в объятиях друг друга. Только потом, когда вы проснетесь и увидите ее, обнюхивающую вашу одежду, не пугайтесь. Это может выглядеть ужасно.

– Да, – сказала Роуан. – Мы будем вполне готовы к этому.

– Но кто же он? – спросила Мона.

Роуан обернулась, словно желая убедиться, что расслышала вопрос правильно.

Долли-Джин, опустив голову, внезапно захрапела.

– Кто этот самец? – настаивала Мона.

Глаза ее вдруг полузакрылись от изнеможения, и в оставшихся щелочках мелькнул странный свет.

– Если я скажу тебе, – сказала Роуан, – ты должна будешь держать это в тайне от Морриган. Давай будем сильными в этом отношении. Доверься нам.

– Мама! – позвала Морриган.

Вальс начался. Струнный оркестр заиграл одну из тех прелестных, нежных мелодий Рихарда Штрауса, которые можно слушать бесконечно, всю жизнь. Майкл хотел посмотреть, как они танцуют, но время для этого было неподходящим.

– Охране известно, что она не должна выходить из дома? – спросил Майкл.

– На самом деле нет, мы не говорили им, – сказала Мона. – Знаете, было бы гораздо лучше, если бы вы приказали им уйти. Они… угнетают ее. Мне было бы гораздо легче справляться с ней, если бы их не было. Она не сбежит от своей матери.

– Хорошо, – кивнула Роуан, – мы их отпустим. Майкл был не столь уверен в целесообразности такого решения, но согласился:

– В этом мы… Ладно, пусть будет по-вашему.

Голос Морриган раздался снова. Музыка нарастала. Мона медленно повернулась и оставила их.

Поздней ночью он все еще слышал, как они смеялись. Часто играла музыка. Или то был сон о башне Стюарта Гордона? Затем послышался стук клавиатуры компьютера, а потом опять смех и негромкий топот бегущих по лестнице ног. И звуки голосов – молодых, высоких и очень приятных, распевающих все ту же песню.

Зачем спать? Но вскоре он сдался, слишком утомленный, слишком нуждающийся в отдыхе, слишком соскучившийся по простым ситцевым простыням и теплому телу Роуан, спавшей рядом с ним. «Молись, молись за нее. Молись за Мону. Молись за них…»

– Отец наш, сущий на Небесах! Да святится Имя Твое; да приидет Царствие Твое…

Он широко раскрыл глаза. «Да приидет Царствие Твое». Нет. Ощущение внезапного страдания было безбрежным, но вместе с тем каким-то смутным Он слишком устал. «Да приидет Царствие Твое». Он не мог сейчас думать об этом. Он повернулся и спрятал голову в теплое пространство между нежной шеей и плечом Роуан.

– Люблю тебя, – прошептала она из глубины сна и пробормотала молитву, возможно более утешительную, чем его обращение к Богу.

 

Глава 34

Чистый, монотонно падающий снег, бесконечные деловые встречи, телефонные разговоры, листы факсов, наполненные статистическими данными, выводами, – вся эта кипучая деятельность, которую он сам себе сотворил, погоня за золотом и мечтами.

В полдень Эш опустил голову на стол. Прошло целых пять дней после отъезда Майкла и Роуан, а они так и не позвонили ему и не прислали даже короткого сообщения. Неужели его подарки каким-то образом огорчили их, недоуменно размышлял он. Или с его стороны это был неверный поступок? Или они решили прекратить всякую связь с ним, так же как он сам пытался стереть из памяти образы Тессы, головы Гордона на полу или Юрия, заикающегося и сжимающего руки, пытался забыть холодные зимы в долине и ядовитые насмешки Эйкена Драмма?

Чего мы ищем? Что нам, собственно, нужно? Как мы можем узнать, что именно осчастливит нас? Ведь так просто: поднять телефонную трубку, позвать Роуан или Майкла, спросить, все ли у них в порядке, оправились ли они после путешествия.

А что, если их голоса прозвучат отрывисто, холодно и равнодушно, и он останется с телефонной трубкой в руке, а связь прекратится после небрежно брошенных слов прощания? Нет, это было бы хуже, чем ничего.

Точнее, если уж быть до конца откровенным, это было бы не то, чего он хотел.

Просто прийти туда. Просто встретиться с ними. Не поднимая головы, он нажал на кнопку. Подготовить самолет. Улететь из этого города, от пронзительного холода в утраченную страну любви. Только посмотреть на них, на их дом в мягком сиянии света, заглянуть в окна, столь любовно ими описанные, и улететь обратно – без звука, без мольбы, без надежды встретиться с ними взглядами. Просто увидеть них.

В этом будет его утешение.

Когда-то все жилища были крошечными и закрытыми наглухо, укрепленными. В них не было окон, и невозможно было увидеть, кто обитает внутри. Но теперь все по-другому. Каждый может наблюдать за жизнью, доведенной до совершенства, если пожелает, если станет смотреть на нее как на картину в музее. Обычного стекла достаточно, чтобы не впустить в дом, и можно провести границу, ограждающую запретную территорию личной жизни каждого. Но боги милосердны и позволяют бросить быстрый взгляд внутрь, дабы увидеть тех, по кому скучаешь.

Этого будет достаточно. Надо сделать так. Они никогда не узнают об этом. Нет, он не станет пугать их.

Машина была наготове. Реммик отослал чемоданы вниз.

– Должно быть, приятно съездить на юг, сэр, – заметил он.

– Да, в теплые края, – ответил Эш.

– В Англии они назывались бы Сомерсет, сэр.

– Да, знаю, – кивнул Эш. – Скоро вернусь. Продолжайте поддерживать тепло в комнатах. Звоните мне сразу, если… Да, если здесь произойдет что-нибудь.

Сумерки здесь понятие относительное, город расположен в лесистой местности, и небесные создания – птицы – распевают как днем, так и в сумерках. Эш выскользнул из машины в нескольких кварталах от дома. Он знал дорогу, ибо изучил карту, и теперь уверенно шагал мимо стальных частоколов и вьющихся стеблей с розовыми и красными прожилками, с яркими соцветиями. В окнах сиял свет. Над головой во всю ширь, до самого горизонта, раскинулось небо, сверкающее и пышущее теплом. Как чудесно поют цикады! И разве не поразительны крылатые создания, падающие камнем вниз, словно для поцелуя, в то время как они просто охотятся за добычей?

Эш шагал все быстрее и быстрее, восхищаясь шероховатыми тротуарами, колышущимися на ветру флажками, поросшими мхом кирпичами, множеством удивительных вещей, до которых хотелось дотронуться или просто разглядеть их. И наконец он подошел к углу их квартала.

Там стоял дом, где родился Талтос. Величественный для нынешних времен: оштукатуренные под каменную кладку стены и трубы, вздымающиеся ввысь к облакам.

Сердце билось слишком быстро. Его ведьмы.

«Не беспокоить. Не просить. Просто увидеть. Простите меня за то, что прошел вдоль сада, под изогнутыми ветвями прекрасных цветущих деревьев, за то, что, внезапно оказавшись на этой пустынной улице, перебрался через ограду и спрыгнул вниз, во влажный кустарник.

Ни одного охранника нигде не видно. Означает ли это, что они доверяют мне, знают, что я никогда не появлюсь тайком, незваный, неожиданный? Я не пришел, чтобы украсть. Я пришел только с намерением взять то, на что каждый имеет право. Всего лишь посмотреть издали. Мы ничего не отнимаем у тех, на кого смотрим.

Осторожнее. Придерживайся живой изгороди и высоких лиственных деревьев, шумящих на ветру. Ах, небо так похоже на влажную нежную небесную высь Англии. Да, похоже, но все же значительно ярче.

А это она, индийская сирень, – дерево, под которым стоял их Лэшер, пугая маленького мальчика, кивая ему на ворота. А мальчиком тем был Майкл, ведьмовской ребенок, которого смог выследить дух, проникший в реальный мир благодаря колдовству».

Эш прикоснулся пальцами к вощеной коре. Густая трава сминалась под ногами. Ароматы цветов и зелени, живых существ и дышащей земли царили повсюду. Божественное место.

Он медленно повернулся и посмотрел на дом. На железные кружевные ограждения террас, нависающих одна над другой. Здесь, наверху, где виноградные лозы повисли в воздухе, на ощупь пытаясь зацепиться за что-нибудь длинными тонкими усиками, комната Джулиена. А там, вероятно, находится гостиная.

«Где вы? Осмелюсь ли я продвинуться чуточку ближе? Стоит ли быть обнаруженным теперь, когда вечер спустился в своем сиреневом одеянии и цветы засветились на клумбах, когда снова начали петь свои песни цикады?»

За кружевными занавесками в доме зажглись лампы, осветив картины на стенах. Интересно, удастся ли ему, скрываясь в темноте, подойти ближе к окнам?

Настенные росписи с видами Ривербенда – уж не те ли, которые описывал ему Майкл? Может ли быть, что домочадцы так рано собрались на ужин? Он старался как можно тише пройти по траве. Не выглядит ли он вором? Розовые кусты скрывали его от тех, кто был в доме.

Как здесь многолюдно. Женщины, молодые и старые, и мужчины в костюмах. И голоса, громко спорящие о чем-то. Взгляд его был прикован к порталу. Не такова была его мечта. Не оправдались его надежды. Но он не мог просто так уйти прочь, хоть мельком не увидев своих ведьм.

И вдруг – как прямой ответ на свою мольбу – он увидел Майкла, жестикулировавшего в раздражении, как ему показалось, спорящего с другими. Те, в свою очередь, тоже что-то говорили, указывали куда-то пальцами… И вдруг как по сигналу все сели, и слуги заскользили через комнату. Он почуял запах супа, мяса. Чужая пища.

Ах, его Роуан, входящая в комнату и настаивающая на чем-то… Как она глядит на остальных, как спорит, как предлагает всем мужчинам снова занять свои места. Белая салфетка упала на пол. На стенах сияли прекрасные летние небеса. Если бы он осмелился придвинуться ближе!

Но Эш мог разглядеть достаточно отчетливо и ее, и его, он слышал позвякивание ложек по тарелкам, ощущал запах мяса, человеческих существ и запах… Чего?

Нет-нет, он ошибается! Но запах был резкий – древний и могущественный. Он захватил Эша, и на мгновение все остальное ушло на второй план. Запах самки!

И как только он снова стал уговаривать себя, что этого не может быть, когда он отыскивал глазами маленькую рыжеволосую ведьму, в комнату вошла женщина-Талтос.

Эш закрыл глаза. Он слышал, как бьется сердце. Он вдыхал ее запах, проникающий сквозь кирпичные стены, через швы кладки и щели вокруг оконных рам, просачивающийся бог знает откуда, приводящий в движение орган у него меж ног, заставляющий самого Эша застыть на месте, бездыханного, желающего убежать, но не способного сделать хоть малейшее движение.

Самка. Талтос. Здесь, рядом. Ее рыжие волосы, полыхнувшие под огнем люстры, и широко разведенные руки, когда она что-то говорила – быстро и взволнованно. Он слышал пронзительно высокие звуки ее голоса. А лицо… Лицо новорожденной. И изящное тело под изысканным нарядом. И ее орган, пульсирующий глубоко внутри, источающий аромат, – цветок, раскрывшийся во тьме и одиночестве.

Запах заполнил его мозг.

Боже, и они хранили это в тайне от него! Роуан! Майкл!

Она здесь, и они не сказали ему, и он мог бы никогда не узнать о ней! И это его друзья – ведьмы?

Ему стало холодно, он содрогался, сходя с ума от ее запаха, как от наркотика, и неотрывно смотрел на них сквозь стекло. Род человеческий, чуждый ему и отвергший его, и прелестная принцесса, стоящая тут же. Что она кричит? Что? Или просто громко разговаривает? И почему не видно слез в ее глазах? О, какое великолепное, прекрасное существо!

Наконец Эш нашел в себе силы сдвинуться с места, решительным шагом обошел кустарники, действуя словно против воли и в то же время неуправляемый, как снежная лавина, и остановился за тонкой деревянной колонной.

Теперь он явственно слышал жалобные стенания юной женщины-Талтос.

– Он был на этой кукле, тот же самый запах! Вы выбросили обертку, но я ощутила его на самой кукле! Я уловила его в доме! – горестно восклицала она.

О, новорожденное дитя!

И откуда взялся этот августейший совет, который не отзывается на ее жалобы?

Майкл жестом попросил хранить молчание.

Роуан склонила голову.

Один из мужчин встал с места.

– Я разобью эту куклу, если вы мне не скажете! – кричала она.

– Нет, ты этого не сделаешь! – выкрикнула Роуан и теперь сама ринулась к девочке. – Ты не смеешь! Ты не смеешь! Майкл, отбери у нее Бру, останови ее!

– Морриган! Морриган…

И она, плачущая так жалобно, и запах, уплотняющийся, повисший в воздухе.

«А я любил вас, – подумал Эш. – И считал, что еще немного – и я стану одним из вас. О, как больно! – Он плакал. – Сэмюэль был во всем прав. А там, за этими тонкими оконными стеклами… Неужели я плачу? Неужели я пойду туда? Вдребезги разобью эти стекла? Отомщу за ваше коварное молчание? Почему вы не сказали мне об этом? Почему вы так поступили? Почему утаили от меня?

О, мы плачем совсем как дети!»

Он рыдал так же, как рыдала она. Неужели они не понимают? Она почувствовала запах на тех подарках. Боже правый, какие страдания довелось ей испытать! Бедная новорожденная малышка!!

Она подняла голову. Люди, собравшиеся вокруг, не смогли заставить ее сесть. Что же привлекло ее внимание? Что заставило взглянуть в окно? Она не могла видеть его: свет в доме был слишком ярким.

Он отступил назад по траве. Запах, да, она уловила запах – его дорогая, его любимая новорожденная женщина! Закрыв глаза, он попятился еще дальше.

Она прижалась к самому стеклу и вцепилась руками в переплет рамы. Она знала, что он рядом! Она почуяла его!

Какие пророчества, какие планы, какие соображения, если целую вечность он видел таких, как она, только в снах, а наяву встречал лишь дряхлых и иссохших или безумных, как Тесса, и вот теперь нашел ее – горячую и юную, рвущуюся к нему со всей силой неутоленной страсти.

До Эша донесся звон разбитого стекла. А в следующее мгновение он услышал ее крик и увидел, изумленный, как она мчится к нему. В доме за ее спиной повисло ошеломленное молчание.

– Эшлер! – вскрикнула она детским высоким голосом, и тут же спешно посыпались слова, которые мог услышать только он: песни круга, воспоминания, поэтические сказания о нем самом.

Роуан подошла к краю террасы. Майкл тоже был там. Но все они остались в прошлом, равно как и любые обязательства перед ними.

Женщина бежала к нему по влажной траве.

Она кинулась в его объятия, буквально накрыв своими рыжими волосами. Сверкающие осколки битого стекла посыпались с них водопадом. Эш прижимал ее к себе, ощущая волнующее тепло мягких грудей. Его рука скользнула к ней под юбку, чтобы ощутить жар в мягкой складке, влажной и разгоряченной желанием. Женщина стонала и слизывала с его лица слезы.

– Эшлер! Эшлер!

– Ты знаешь мое имя! – прошептал он, страстно целуя юную женщину и удивляясь, как ему удалось сдержаться и прямо здесь, в ту же минуту, не сорвать с нее одежду?

Никто из тех, кого он когда-либо видел или помнил, не мог с ней сравниться. Она не была похожа на Жанет, погибшую в пламени костра. Она и не нуждалась в сравнениях, ибо была самой собой, женщиной одного с ним племени, нежной и молящей о любви.

Подумать только! Как тихо стоят и наблюдают за ним его ведьмы. Все они вышли на террасу! Все – ведьмы! Ни пальцем не пошевелили, чтобы встать между ними, чтобы разлучить его с драгоценной возлюбленной, бросившейся к нему в объятия. Лицо Майкла выражало изумление, а Роуан… Но что это с ней? Что он увидел при свете? Ее смирение?

Ему хотелось сказать: «Я очень сожалею, но должен забрать ее с собой. Вы понимаете это. Я сожалею. Я не намеревался отбирать ее у вас. Я пришел не затем, чтобы судить вас и украсть ее. Но и не затем, чтобы раскрыть вашу тайну и потом отказаться от своей любви».

Женщина покрывала его лицо жадными поцелуями, прижималась к нему нежными, полными грудями. Но кто это бежит к ним? Кто? Рыжеволосая ведьма Мона?

– Морриган!

– Я ухожу теперь, мама, я ухожу.

Она пропела слова слишком быстро – разве они смогут понять?

Но для него этого было достаточно.

Эш схватил ее на руки и бросился прочь. Оглянувшись, он увидел, что Майкл поднял руку в знак прощания. Его жест давал разрешение уйти и означал пожелание удачи. Стоявшая рядом с Майклом Роуан кивнула Эшу. Только она, маленькая ведьма Мона, – только она кричала!

Он поспешил со своей красавицей сквозь темноту, ее длинные руки и ноги не мешали ему бежать через темное пространство, поросшее травой, вдоль выложенной камнем дороги, ведущей в другой тенистый и благоухающий сад. Влажный и густой, как древние леса, погруженный во мрак.

– Это ты! Это ты! Знаешь, запах твоих подарков просто сводил меня с ума, – восторженно говорила Морриган.

Эш поставил ее на верх стены, перепрыгнул через каменную кладку и, вновь подхватив на руки драгоценную ношу, побежал снова – по пустынной улице. Он едва мог поверить своему счастью. Сжав пальцами длинные волосы своей избранницы, он откинул назад ее голову и принялся покрывать поцелуями шею.

– Эшлер, не здесь! – крикнула она, мягкая и покорная в его объятиях. – В долине, на круге Доннелейта Он все еще там! Я знаю! Я вижу его.

Да!! Да! Он не представлял себе, как сможет выдержать долгие часы трансатлантического полета с ней, прильнувшей к нему в темноте, но он должен выдержать это. Он не причинит боль ее нежным соскам, не повредит тонкую сияющую кожу.

Эш опустил Морриган на землю, крепко взял за руку – и они стремительно помчались вперед.

Да. Долина…

– Моя дорогая, – прошептал он, бросая прощальный взгляд на дом, величественно высящийся во тьме, таинственный, заполненный ведьмами и колдовством. Где-то там Бру следила за всем. Где-то там оставалась книга. – Моя невеста… – Эш страстно прижимал ее к своей груди. – Мое дитя…

Ноги Морриган стучали по камням, и тогда Эш снова подхватил ее на руки и побежал еще быстрее, чем прежде.

Голос Жанет донесся до него из пещеры. Старинная поэзия, проникнутая страхом и раскаянием… Черепа мерцали во тьме.

И память перестала быть стимулом, концентрацией разума, осмысливающего все невзгоды и тяготы жизни, все неудачи, промахи, моменты невосполнимых утрат и унижений…

Нет, память была чем-то нежным и естественным, как темные очертания деревьев, высящихся над их головами, как пурпурное небо в последних лучах заката, как нежный шелест леса в вечерних сумерках, опустившихся на город.

В автомобиле Эш усадил Морриган себе на колени, разорвал на ней одежду и зарылся лицом в ее волосы, прижимая их к губам, к глазам. Она тихо напевала и одновременно плакала.

– Долина Доннелейта, – шепнула она, лицо ее раскраснелось, глаза блестели.

– Прежде чем утро настанет здесь, оно придет в долину, и мы окажемся на тех камнях, – сказал он. – Мы будем лежать на траве и смотреть, как восходит над нами солнце. И тогда мы станем одним целым.

– Я знала, я знала… – шептала она ему в ухо.

Губы Эша сомкнулись на ее соске, впитывая сладкий нектар нежной плоти. Он стенал, погружаясь губами в ее груди.

И черная машина вырвалась из многоцветного мрака, оставив позади мрачный перекресток и величественный дом в окружении громадных лиственных деревьев под фиолетовыми небесами.

Автомобиль, несущий внутри себя мужчину и женщину – отныне навеки неразлучных самца и самку, – устремился в зеленую бесконечность, в самую сердцевину мира…