Я приехал в Заполярск в июне 1954 года.

В городе была только одна гостиница, если не считать Дома рыбака, всегда переполненного.

Гостиница тоже оказалась набитой битком. Нельзя было получить ни номера, ни койки.

— Ждите, — сказала дежурная, — к утру, может, рассосется…

Оставив у дежурной паспорт и чемодан, я вышел на улицу.

В небольшом сквере рядом с гостиницей, несмотря на поздний час, сидели и бродили люди. Не сразу удалось найти свободную скамейку.

Вид отсюда открывался замечательный. Прямо передо мной расстилался морской залив, от него веяло холодом.

В порту дымили пароходные трубы. Подхваченные подъемными кранами, взмывали в воздух грузы.

Солнце все еще высоко стояло над горизонтом, вода залива рябила в его лучах; на противоположном берегу виднелись в розовой дымке черные горы с узкими снежными прожилками.

Шел двенадцатый час ночи, но город не спал. По скверу и улице гуляли люди. На соседней скамейке примостился какой-то парень и читал книгу.

Я пошел бродить по городу.

Город был большой и разбросанный. Я двинулся вдоль широкой улицы, застроенной новыми трех- и четырехэтажными домами, и вышел на пустырь. Здесь со скрежетом и лязгом два экскаватора рыли большой котлован. Вокруг стояли зрители, опуская и поднимая головы вслед за движениями экскаваторного ковша.

Мимо меня прошли, чуть пошатываясь, три моряка рыболовного флота. Они свернули к гостинице. На скамейках и крылечках сидели парни и девушки. Из открытых окон неслись звуки радиол. На пустырях ребята играли в мяч, перекидывая его по кругу. В тире, который почему-то назывался «аттракцион», щелкали выстрелы мелкокалиберных винтовок.

Надо было дать телеграмму в Москву. Текст я написал еще в вагоне, когда поезд подходил к Заполярску. Отправить ее нужно было немедленно: слишком много надежд у меня было связано с ней.

На телеграфе тоже было оживленно. У окошка телеграфистки стояли в очереди всего пять-шесть человек, но междугородный телефон осаждали человек двадцать. Особенно много было здесь рыбаков. Их сразу можно было узнать по фуражкам с «крабами». Кое-кто был явно навеселе. Клиенты наперебой требовали соединить их с Москвой, Ленинградом, Архангельском, Вязьмой, Подлипками, Щекотовкой и бог знает с какими еще пунктами, совали в окно пачки денег, заказывали «молнии» или «если есть, то сверх-пересверхмолнии», лишь бы разговор состоялся немедленно, «потому что завтра уходим в море и тридцать суток будем там болтаться, а телефон в море еще не провели».

Я протянул девушке телеграмму и внимательно следил, как она делала на ней пометки, а потом положила листок на край стола. Я не уходил. Мне хотелось самому увидеть, как унесут телеграмму в аппаратную.

Но стоящие сзади зашумели.

Я вернулся в гостиницу.

Люди по-прежнему бродили взад и вперед по коридору. Не хватало стульев и кресел. Я пробрался между загромоздившими коридор чемоданами, ящиками, тюками к окошку дежурной. Мне повезло.

Номер оказался небольшой комнаткой с железной кроватью, тумбочкой, одним стулом и черной тарелкой репродуктора на стене.

Мне предстояло провести здесь ночь. Поезд к мосту моей работы отправлялся из Заполярска завтра вечером.

Штор на окне не было, солнце светило по-прежнему, и я не мог заснуть.

Да и в полной темноте мне это не удалось бы…

Я стоял у порога жизни, новой жизни. Чувства радости, тревожного ожидания, больших надежд охватили меня.

Подошел к окну.

На небе появились облака. Солнце стало красным и отчетливо круглым. Подсвеченные солнцем, резко выступили края облаков. По светящейся, похожей на расплавленный металл воде залива плыл небольшой пароход, и казалось, что он с минуты на минуту загорится…

В маленький рабочий поселок я добрался через сутки.

Помню, как стоял я на узкой улочке. Светило солнце, полярный день был в самом разгаре. Но часы показывали около полуночи. У нас в обычный летний безоблачный день солнце желтое, раскаленное добела. Здесь оно было красное, точно огонь в светлых сумерках.

Поселок окружали черные, безлесные горы. Кое-где со склонов сбегали узкие снежные дорожки, извилистые, словно ручейки. Казалось, что там, в просветах гор, не туман, а бескрайнее холодное море, и горы плывут в нем, как диковинные черные айсберги.

Но никакого моря здесь не было — многие десятки километров отделяли меня от Северного океана. Глазам открывался только туман, чуть подкрашенный светом солнца…

Но я находился на Севере, за Полярным кругом, на краю земли. И раз уж я приехал сюда, мне хотелось найти здесь все — и снега, и медведей, и холодный океан, и полярный день, и полярную ночь.

По обе стороны улочки тянулись редко поставленные деревянные дома. Между ними росло какое-то белесое, напоминающее высокий мох растение, в ту пору я еще не знал, что это ягель — любимый олений корм.

На улице было пустынно — в поселке жили рабочие рудника. Те из них, кто не работал сейчас в горе, уже спали.

Откуда-то издалека, вероятно из открытого окна, донеслись звуки радио. Послышались приглушенные удары кремлевских часов. Было странно и как-то очень непривычно слушать их полуночный бой при незаходящем солнце.

Я переночевал в маленькой гостинице и рано утром отправился в управление горного комбината.

В отделе кадров, сдав путевку секретарю, стал ждать вызова к начальнику отдела.

Минут через десять тонкая, неровно обитая серым пузырящимся дерматином дверь кабинета открылась, и оттуда вышел человек в сапогах, бриджах и расстегнутом пиджаке, из-под которого видна была расшитая украинская рубашка, подпоясанная тонким кавказским ремешком. Под мышкой этот человек держал картонную папку.

Еще с порога он спросил меня:

— Инженер Арефьев?

Я почувствовал, как загорелось мое лицо. Да, месяц тому назад я стал инженером, но никто еще до сих пор не называл меня так всерьез, да еще обычным, будничным голосом.

— Пройдемте к директору комбината, — сказал, не дожидаясь моего ответа, начальник отдела кадров. — Ваше личное дело уже получено из института.

Он похлопал ладонью по прижатой локтем папке и, выходя в коридор, обернулся.

— Зачем же вы чемодан-то берете с собой? — недоуменно спросил он, увидев, что я, растерявшись, подхватил свой чемодан.

Мы поднялись по цементной лестнице на второй этаж и пошли по длинному коридору. И все время, пока мы шли, в ушах моих звучали только два слова: «Инженер Арефьев! Инженер Арефьев!»

Как это здорово звучит! «С вами говорит инженер Арефьев… Передайте, что инженер Арефьев распорядился…»

Я оборвал поток своих восторженных мыслей, потому что мне показалось, будто я произносил их вслух. «Дурак, мальчишка!» — обругал я себя и украдкой взглянул на начальника кадров.

Но он, конечно, ничего не слышал. Он шагал несколько впереди меня, наклонив бритую голову и чуть вытянув шею, точно собирался кого-то забодать.

Перешагнув порог кабинета, я увидел директора. Большой, грузный, он сидел за несоразмерно маленьким письменным столом. На другом, поменьше, стояли телефоны — два обычного типа, один полевой и микрофон.

Начальник отдела кадров встал за спиной директора.

— Ну, садись! Чего же стоишь? — приветливо, но все же, как мне показалось, чуть иронически сказал директор, перелистывая мое личное дело. У него неожиданно для его комплекции оказался тонкий голос. — Присаживайся, — повторил директор, кивая на стул. — Когда прибыл?

Продолжая перелистывать мои анкеты и характеристики, директор бормотал, изредка взглядывая на меня:

— Так… Московский транспортный… Кандидат партии… Не женат… Не женат? — переспросил он. — Ну чего ж краснеешь? Жениться легко, разжениться труднее… Тут в характеристике написано, что ты сам вызвался ехать в наши края. Верно?

— Просил, чтобы послали в Заполярье, — сказал я.

— Ну и молодец! А почему так тихо говоришь? Горняк должен громко говорить. Инженер-туннельщик — большое дело! Послушай, — вдруг спросил директор, резко захлопывая папку и пренебрежительно отодвигая ее в сторону, точно совсем никчемную вещь, — а может, в горы пойдешь, на рудник? Тоже ведь наша епархия. Во-первых, к поселку ближе, кино там, танцы, девушки, «шайба»… Ты водку пить еще не научился?

И, не дожидаясь моего ответа, обернулся к начальнику кадров:

— Меня на днях министр честил. «Что это, говорит, у тебя питейная стихия разгулялась в Заполярье? Кончать надо с этим предрассудком, будто если ты горняк, да еще на Севере, то, значит, и пить должен…»

— Недостаточно развернута массово-культурновоспитательная работа, — спокойно отозвался начальник. — Сказывается удаленность от культурных центров.

— То-то вот, удаленность! — проворчал директор. И, снова обращаясь ко мне, спросил: — Как же насчет рудника? Нам инженеры и там нужны. А туннель от рудничного поселка в восьми километрах. Зимой заносы, неделями до нас не доберешься. Как медведь в берлоге жить будешь. Решай!

Я почувствовал себя как человек, который рвался на фронт, дождался наконец назначения и вдруг, уже добравшись до места, посылается служить в тылу, в безопасности, поближе к штабам.

— Нет, — твердо сказал я.

— Что?

— Нет! — крикнул я уже настолько громко, что сам смутился.

— Ну вот, теперь слышу, голос подходящий! — усмехнулся директор. — Значит, туннель?

— Да, я туннельщик и хочу строить туннели, — подтвердил я, стараясь говорить спокойно и рассудительно, чтобы сгладить невыгодное впечатление от моего мальчишеского выкрика.

— Молодец, — похвалил директор, — правильно решил! Да я тебя все равно на туннель послал бы. Нам этот туннель вот как нужен! — он провел по горлу ребром ладони. Потом с внезапной легкостью встал. — Задачу знаете? — спросил он, переходя на «вы» и уже другим, официально-деловым тоном.

Я хотел ответить «знаю», потому что в министерстве мне более или менее подробно разъяснили назначение строящегося туннеля. Но сказал:

— В общих чертах…

— Пока не приедете на место, вам все будет представляться в «общих чертах»… Словом, об этом поговорите с главным инженером.

— На какой сейчас стадии проходка? — спросил я.

— На низшей. Если иметь в виду участок, на котором вам предстоит работать. На западном проходка уже начата. С понедельника начнем забрасывать людей и оборудование и к вам, на восточный. Ваша задача — как можно скорее начать проходку передовой штольни, догнать Крамова.

— Еще один вопрос, — сказал я. — В качестве кого мне предстоит работать?

— Как это «в качестве кого»? — недоуменно переспросил директор. — Начальником участка! А ты о каком «качестве» думал?

Я закашлялся, чтобы скрыть свое волнение. Такого ответственного назначения я не ждал.

Мое замешательство не прошло незамеченным.

— Честно говоря, — сказал директор, — мы рискуем, конечно. Должность ответственная. Верю в твои диплом с отличием и характеристику, которую профессор Макашов подписал. Все мы по его книгам учились…

Директор побарабанил пальцами по столу и добавил:

— Пока назначим «и. о.», — и я подумал, что директор решил это именно сейчас, на ходу, разглядывая меня. — Проявишь себя — мы эти буковки откинем.

Он нагнулся к микрофону и сказал неожиданно низким голосом:

— Диспетчер… Найдите начальника управления строительства!

На столике зажглась зеленая лампочка, и спрятанный где-то за столиком репродуктор прогудел:

— Фалалеев слушает…

— Вот что, Фалалеев, — сказал директор, — к нам прибыл инженер новый.

— Ясно! — ответил репродуктор.

— Из Московского транспортного, по путевке, — продолжал директор.

— Ясно, — уже каким-то другим, упавшим голосом откликнулся репродуктор.

— Будет работать на туннеле…

— Павел Семенович, — перебил невидимый Фалалеев, — а может, его на рудник? Посмотрит, поучится. Ну зачем его, щенка без опыта, на туннель? Ведь тыкаться будет…

Директор, ожесточенно передвигая микрофон по столу, крикнул:

— Ну, мы с тобой тоже щенками были! Ясно?

— Ясно… — со вздохом согласился репродуктор.

— Так вот, дай команду в понедельник отвезти его на участок. Сам отвези! — с какой-то внезапной злостью сказал директор и затем буркнул уже вполголоса: — У меня все.

Он еще раз сердито толкнул микрофон и, не меняя тона, сказал мне:

— Пройдите к главному инженеру.

Начальник отдела кадров взял со стола папку с моими бумагами и аккуратно сложил листки. Мы подходили к двери, когда я снова услышал голос директора:

— Желаю успеха.

Весь день я провел в комбинате и в гостиницу вернулся только поздно вечером.

Дежурная сидела в дальнем, темном углу, за покрытым газетой столом. За спиной ее стояло чучело бурого медведя. Медведь поднялся на задних лапах, а передние вытянул вперед, над головой дежурной, точно охранял или стерег ее. Только сейчас я заметил, что на его вытянутые лапы кто-то надел толстые синие рукавицы. Это было очень неожиданно и смешно.

Меня мучил голод, и я спросил, нет ли при гостинице буфета. Дежурная, пожилая суровая женщина в платке, ответила, что буфета нет, а жильцы завтракают и обедают в комбинатской столовой.

— А ужинают? — спросил я.

— Вредно ужинать-то, врачи говорят, — ответила дежурная без улыбки. Есть такие строгие люди: когда они шутят, их лица становятся еще суровее.

— Значит, нет-такого места, где можно бы перекусить? — спросил я.

— Ну разве что в «шайбе».

— Что за «шайба» такая?

— Ну, забегаловка, пивная, шалман, по-русски сказать, — дивясь моему незнанию, объяснила дежурная.

— А почему же все-таки «шайба»? — весело продолжал я расспрашивать, чувствуя, что возникает надежда хоть немного утолить голод.

— Форму имеет такую, похожа на шайбу. Да ты ступай вниз по проспекту — и километра не пройдешь, как увидишь ее.

То, что она назвала узкую поселковую улицу проспектом, и то, что пивная построена здесь в таком «индустриальном» стиле, окончательно развеселило меня.

— Еще вопрос, — спросил я, — зачем медведю рукавицы надели?

На суровом, точно каменном лице дежурной появилось наконец что-то вроде улыбки. Она сказала:

— Здороваются с ним постояльцы. Придет — здравствуй, уходит — прощай. И все за лапу, все за лапу… А если который из «шайбы» воротится, так лапу, почитай, цельный час трясет. Никакая лапа не выдержит. Вот директор и велел рукавицы надеть.

— Прекрасная мысль! — воскликнул я, едва удерживаясь от смеха, и, выйдя из гостиницы, направился вниз по «проспекту».

«Шайба» стояла на пустыре, в конце «проспекта».

Это была странная и несуразная постройка. Собственно говоря, она напоминала не шайбу, а скорее большую нефтяную цистерну.

Выкрашенная в зеленый цвет пивная не имела окон. Стены ее были сплошными, дверь же, очевидно, выходила на противоположную от меня сторону.

Сквозь стены, точно из огромного улья, доносился неясный, глухой шум.

Я обогнул «шайбу», нашел дверь и открыл ее.

Очень странно попасть из полярного дня сразу в вечерний сумрак. На улице была ночная тишина, особенно ощутимая при свете солнца. Здесь же на меня обрушился многоголосый шум, звон посуды и всхлипы пивного насоса. Было прохладно и сыро.

Сначала я ничего не мог разглядеть, кроме маленькой, тускло горящей лампочки, болтающейся на обрывке шнура. Ее обволакивали клубы табачного дыма. Потом из дымного тумана выплыли огромные пивные бочки, поставленные вдоль стен и заменяющие столы. У каждой бочки стояло по нескольку человек. Почти все они были в ватниках или брезентовых куртках и в резиновых сапогах.

Бочки были расставлены полукругом, по обе стороны прилавка, сбитого из некрашеных досок. На прилавке, на жестяных тарелках, коробились кусочки сыра, лоснилась конченая колбаса. А над всеми этими яствами возвышалась толстая женщина с рябоватым лицом и очень толстыми губами. Она была в грязноватой белой куртке, надетой поверх ватника, отчего казалась еще более толстой.

Я подошел к прилавку.

Женщина восседала на бочке, точно на троне, а справа от нее высилась другая бочка, очевидно с пивом; из нее торчал пивной насос. У стойки стоял человек с пенящейся кружкой пива в руке, и буфетчица наливала ему водку в зеленоватый граненый стакан.

Потом она взяла со стойки пустую кружку и стала накачивать в нее пиво. При каждом движении ее руки насос попеременно то всхлипывал, то скрипел.

Буфетчица ткнула в меня кружкой, наполненной пивом.

Я почувствовал себя как-то очень растерянно в этой непривычной обстановке и пробормотал:

— Нет… Простите, если можно, несколько бутербродов.

Женщина чуть приподняла свои белесые брови, потом взяла с невысокой стойки жестяную тарелочку, положила на нее бутерброды и все так же молча поставила тарелку передо мной.

— Спасибо, — сказал я. — Если можно, я возьму их с собой. Вот у меня и бумага есть…

И, вытащив из кармана газету, я стал завертывать в нее бутерброды.

— Э-э, так дело не пойдет! — вдруг раздался громкий голос.

Это произнес один из посетителей, стоящих у ближней к стойке бочки, — молодой, весь серый от каменной пыли, в ватных штанах и в расстегнутой, надетой на голое, тоже серое тело брезентовой куртке. Он был уже слегка пьян.

— На вынос наша фирма не торгует, — продолжал парень. — Или, может, считаете, что компания для вас грязновата?

Не успев завернуть свои бутерброды, я недоуменно посмотрел на него.

— Или, может, капиталы не позволяют? — еще громче спросил парень. — Марь Петровна, кружку пива с коротким хвостом начальнику! Горняк угощает!

— Нет, почему же? Зачем вы так? — сказал я, положив бутерброды на тарелку. — Я совсем не поэтому… Только я хотел… А впрочем, дайте мне, пожалуйста, кружку пива, — неожиданно для самого себя громко обратился я к буфетчице и добавил потише: — Только водки не надо.

Парень в куртке плечом потеснил своего соседа, освобождая мне место. Я протиснулся к бочке.

У соседней бочки шел громкий разговор, люди о чем-то спорили, перебивая друг друга, говоря о шлангах, тросах и рогачах, которых «ни в горе, ни под горой не сыщешь», ругали какую-то нарядчицу: «Злая, ух злая, аж зубы у нее трясутся…»

Но за нашей бочкой, как только я подошел, наступила настороженная тишина. Люди замолчали, едва я поставил свою кружку. Бутерброды я держал в руке — на днище бочки для них уже не нашлось места.

Парень в куртке, надетой на голое тело, поднял стакан и громко сказал:

— Ну, будем веселы!

Все подняли стаканы, а я свою кружку.

— Принимаете? — спросил меня тот, что стоял напротив, пожилой, усатый человек в ватной куртке, также покрытой каменной буровой пылью.

— Что? — переспросил я.

— Американский напиток коктейль, а по-нашему православный ерш, — сказал усатый и сделал движение, будто наливает водку в пиво.

— Нет, нет! — окончательно смутился я. — У меня только пиво… без водки. Да я и пива-то не хочу…

— Пиво, друг, в наших краях только на закуску идет, — внушительно сказал третий из моих соседей, человек с большим красным шрамом на лице, точно от ожога.

— Я понимаю… — пробормотал я и поднес кружку к губам.

Пил я долго, не отрываясь, и украдкой поглядывал на соседей, стараясь установить, наблюдают они за мной или нет.

Это нелегкое дело — залпом выпить большую кружку холодного пива, однако я допил до дна и, со стуком поставив пустую кружку на бочку, спросил:

— Породку бурите, товарищи?

— В балете танцы танцуем, — ответил парень в куртке на голое тело.

— То мы ее, то она нас бурит, — проговорил усатый, игнорируя насмешку парня и прямо отвечая на мой вопрос.

— Эго как же — она вас? — спросил я.

— Да очень просто! — вступил в разговор человек со шрамом, — Без бура бурит. Мы ее буром, а она нас так, запросто.

— Крепка порода? Ийолиты? — продолжал я расспрашивать.

Усач промолчал. А парень в ватнике хитро подмигнул остальным и протянул нараспев:

— Эх, д’расскажи, расскажи, бы-ра-дя-га… Расскажи, расскажи, гражданин интересуется, — закончил он ужо скороговоркой.

— Да нет, товарищи, — поспешно сказал я, чувствуя, что разговора не получается. — Не хотите рассказывать — не надо. Просто я вижу, что вы с горы, бурильщики, пришли прямо с работы…

Эти слова внезапно произвели на людей совершенно неожиданное и непонятное мне впечатление. Парень в брезентовой куртке повернулся ко мне всем телом, распахнул куртку и, упершись руками в голые бока, зло проговорил:

— Одежка, говоришь, неподходящая? А что ж нам, в «шайбу» идучи, тройку надевать, что ли? Галстуки-бабочки?

— Тихо, не заводись! — угрюмо одернул его человек со шрамом. — А только форсить нам действительно негде. Да и не перед кем…

— Да что вы, товарищи! Зачем вы так нехорошо поняли? — громко перебил его я. — Завтра, может быть, и я так же выглядеть буду. Я ведь на работу сюда прибыл, на строительство туннеля. И вот…

— На туннель?! — с преувеличенной радостью воскликнул мой сосед в брезентовой куртке. Он был уже сильно пьян, — Сам прибыл?

— То есть как это «сам»? — недоуменно переспросил я.

— Ну, тогда выпьем! — все с тем же оживлением и не разъясняя своего вопроса, сказал парень, ударил ладонью по бочке и крикнул буфетчице: — Марь Петровна, заложи двести пятьдесят взрывчатки в этот шпур! — и он показал на мою пустую кружку.

И тогда я сказал, стараясь, чтобы голос мой звучал как можно грубее и независимее:

— Тогда всем… Я угощаю!..

Но буфетчица не расслышала ни меня, ни моего соседа — резкие аккорды баяна заглушили все голоса. Кто-то играл у дальних бочек, и при первых же звуках мой сосед скинул прямо на пол свою куртку и, голый по пояс, выскочил из-за бочки, ударил в ладоши и под аккомпанемент баяна стал отбивать «цыганочку». Он был в резиновых сапогах, поэтому чечеточной дроби не получалось, слышалось только ритмичное чавканье подошв.

Кое-кто лениво, нехотя взглянул на пляшущего парня, как смотрят на давно уже знакомое, привычное и надоевшее зрелище, а большинство даже головы не повернули.

Парень плясал дико и самозабвенно. Несколько раз он сбивался с ритма, но не старался снова войти в него. Казалось, ему даже хочется «оторваться» от баяниста и от самого себя, вырваться куда-то на простор.

В эту минуту раздался сильный взрыв, потрясший и пол, и бочки, и лампочку на грязном шнуре.

Я вздрогнул от неожиданности. А взрывы, тяжелые, глубокие, следовали один за другим.

Люди при первом же взрыве почти одновременным и привычным, видимо, движением чуть приподняли над бочками свои кружки.

Никто как будто бы и внимания не обратил на эти удары. Баян продолжал играть, парень — плясать.

— Породу на руднике рвут, — сказал человек со шрамом, обращаясь ко мне. Усмехнулся и добавил: — А вы, может, подумали, что бомбят?

— Ничего не подумал, — буркнул я и тотчас же сказал себе: «Ну, теперь все. Надо уходить».

Я уже подходил к двери, когда она широко распахнулась и на пороге появился человек в синем промасленном комбинезоне. Несколько секунд, загораживая мне проход, он постоял в дверях, наблюдая за пляской, потом громогласно объявил:

— Такси подано! — И пошел к стойке.

Буфетчица уже накачивала для него кружку пива.

Я вышел на улицу. У пивной стояла трехтонка с опущенными бортами. Кабина была пуста. Очевидно, человек в комбинезоне — шофер.

Несколько минут я стоял, глядя на красное, точно воспаленное солнце, медленно плывущее между вершинами гор.

Хлопанье двери заставило меня оглянуться.

Люди парами и в одиночку медленно вываливались из пивной. Подойдя к машине, они стали взбираться в кузов.

Некоторым удавалось сделать это самостоятельно, других подсаживали товарищи. Троих положили «навалом».

Наконец, на ходу вытирая с губ пивную иену, появился шофер. Он безучастно и, как мне показалось, чуть иронически наблюдал за погрузкой.

Мы стояли рядом. Я спросил:

— Куда это вы их повезете?

— Спецрейс делаю, — охотно отозвался шофер.

Было похоже, что он в душе посмеивается надо мной.

— Куда же вы их этим спецрейсом? — продолжал я спрашивать.

— К месту работы, на Туннельстрой.

— На Туннельстрой?! — воскликнул я.

— Точно. Доставка к месту работы, на западный участок.

Решение созрело во мне внезапно. Я подумал: какой смысл болтаться до понедельника в этом поселке?

Я поддержал борт машины, пока шофер закидывал скобу, и сказал решительно:

— Послушайте, товарищ. Моя фамилия — Арефьев, я инженер, назначен на Туннельстрой. Можно поехать с вами?

— Влезайте, места хватит, — ответил шофер.

— Только у меня чемодан в гостинице… Тут всего метров пятьсот…

— Садитесь в кабину, — сказал шофер, доставая из-под сиденья «концы» и вытирая ими руки.

У гостиницы шофер остановил машину, не заглушая мотора.

Я забежал на минуту в комнату общежития, схватил чемодан. Сидящая под распростертыми медвежьими лапами дежурная окликнула меня:

— Куда вы?

— На туннель! — весело ответил я. — До свидания!

Потом, помню, схватил медведя за лапу и попрощался с ним…

Мы быстро миновали поселок и теперь ехали по узкой грунтовой дороге, огибающей гору. Параллельно дороге тянулось железнодорожное полотно.

Я напряженно всматривался, в ожидании, что вот за поворотом откроется какой-то новый, никогда не виденный мною пейзаж.

Тщетное ожидание! Машина все время поворачивала только налево, поэтому с левой стороны и отчасти впереди я видел ту же покрытую редкой растительностью гору, которую мы огибали, а справа — линию железной дороги и за ней беспорядочные нагромождения валунов, а еще дальше — снова горы, похожие друг на друга.

Однообразие пейзажа не угнетало меня. «Что меня ждет? — думал я. — Пройдет еще несколько минут — и я буду на месте, где предстоит начать новую жизнь».

Мне и в голову не пришло, что я поступаю опрометчиво, являясь на чужой участок около часа ночи, без всякого предупреждения и без Фалалеева, которому директор приказал отвезти меня в понедельник.

Да, я совсем не думал об этом. Одна мысль владела мной: как можно скорее оказаться на месте, расспросить обо всем, все разузнать, обследовать начатую штольню, своими руками пощупать породу, сквозь которую мне придется пробивать туннель, — словом, начать действовать. Я спросил шофера:

— Как вы думаете, начальник участка еще не спит? Кстати, как его фамилия? Директор называл, только у меня из памяти вылетело…

— Николай Николаевич? Пока груз не доставлю, нипочем не ляжет, — ответил шофер. — А фамилия его Крамов.

— Груз? Какой груз? — переспросил я и тут же спохватился. — Ах, это вы про пьяных… Послушайте, вы меня разыгрываете или всерьез говорите, что приезжали в «шайбу» специально за пьяными?

— Никакого тут не может быть розыгрыша, если я задание выполняю, — пожал плечами шофер.

— Чье задание?

— Николая Николаевича. Чье же еще?

— Не понимаю… Он вам поручил ехать за пьяными? Странная забота! Вы знаете, министр недавно говорил директору комбината, что с пьянством здесь надо кончать…

— Насчет министра не знаю, а только Николай Николаевич не о пьяных заботится, а о производстве, — строго сказал шофер, и я почувствовал в голосе его обиду.

Но я совсем не хотел обижать ни его, ни Крамова, начальника западного участка, человека, с которым нам вместе, с разных, правда, сторон и навстречу друг другу, предстояло штурмовать гору. А насчет министра получилось у меня совсем уж не к месту.

— Ну, я вижу, вы своего Николая Николаевича любите! — шутливо сказал я. — И давно он в этих краях?

— На строительство прибыл так же, как и вы. Скоро месяц будет.

— И хороший, говорите, человек?

— Человек что надо.

Я позавидовал этому Крамову. Сумею ли и я работать так, чтобы люди сказали обо мне: «Человек что надо»?

И мне очень захотелось заставить шофера разговориться, рассказать еще что-нибудь о Крамове.

Но шофер без всякого понуждения, с явной охотой сам заговорил о Крамове:

— К примеру, есть такие начальники, что ты для него не человек, а так, кадр… Народ у нас, к тому же, трудный… А Николай Николаевич до нутра добирается…

Я с нетерпением ждал продолжения, потому что любил читать или слушать рассказы о сильных, бывалых людях, умеющих завоевывать души людей. Когда-то моим любимым героем был фурмановский комиссар Клычков, а то место из «Мятежа», где описывается, как комиссар стоит лицом к лицу с разбушевавшейся людской стихией, я знал почти наизусть.

Часто случалось, что, читая «Мятеж» или «Как закалялась сталь», я отрывался, от книги, закрывал глаза и думал: «Ну вот, поставь себя на место Клычкова, действуй! Как бы поступил ты? Какие нашел бы слова?..»

Из книг об Отечественной войне я больше всего любил такие, вернее — те места в них, где рассказывается о командире или комиссаре, прибывшем в новую часть, на трудный участок фронта.

Бойцы еще не знают его, может быть, в душе даже не доверяют ему, потому что им, обстрелянным в боях ветеранам, еще не известно, что за человек новый начальник.

И вот он совершает высокий поступок, находит сокровенные слова, которые подчиняют людей, больше того — заставляет людей полюбить его…

Такие места в книгах сильно захватывали меня, когда я еще учился в школе.

Понятно, что мне и теперь захотелось поподробнее узнать о человеке, который будет работать рядом со мной и который, по словам шофера, умеет «добираться до нутра».

А шофер продолжал:

— Вот, к примеру, с «шайбой» этой. Вызывает он меня в субботу — недели три назад дело было — и говорит: «Поедешь в поселок. Пивную «шайбу» знаешь?»

Ну, я смеюсь: кто же про такое дело у нас не знает?.. «Там наших ребят, говорит, много. Под нагрузкой им восемь километров шагать домой трудно. Поедешь часам к двенадцати, остановишься у «шайбы», народ соберешь и сюда доставишь. Ясно?» — «Что ж тут, отвечаю, неясного?» Но про себя думаю: «Новое это дело — пьяных по домам развозить».

Ну, поехал, остановился у «шайбы». За полночь первый из наших выползает. Ничего, идет на своих, только за стенку слегка держится. По-нашему, по-заполярному, это значит — вроде совсем трезвый. Увидел меня: «Вася, друг, подвези!» — Пожалте, — говорю. — За вами и прислали, лезьте, уважаемый, в кузов…» Так всех и привез.

Теперь уж знают: как войду — сами в машину лезут. Третью субботу езжу. Поняли расчет?

Признаюсь, крамовского расчета я себе не уяснил.

— При чем тут умение «добираться до нутра»? Ну, послал машину за подгулявшими людьми — эко дело!

— Э-е, нет! — откликнулся на мое замечание шофер. — Тут расчет серьезный. Попробуй оставь наших в поселке с субботы на воскресенье — они и к понедельнику не вернутся на участок. Вот тебе и прогул, и проходка снижается. А тут один рейс, пяти литров бензина не сожжешь, а люди на месте. И гулякам помощь и производству выгода. Понятно?..

Наконец передо мной открылась строительная площадка у подножия горы. На крыльце небольшого дощатого домика сидел человек и курил трубку. Завидев машину, он встал. Шофер посигналил. Человек помахал рукой. Машина остановилась.