Дверь открылась, и Валя увидела Митрохина. Он был без очков и подслеповато всматривался в позднюю посетительницу, видимо не узнавая ее.

— Это я, Валя. Валя Кудрявцева… Помните? Тогда, на улице, после суда…

Митрохин прищурился и сказал со знакомой веселой усмешкой:

— A-а, Валя! Та самая Валя, которая любит кричать в суде!

— Извините, что так поздно, — смущенно сказала Валя, — но я сегодня уже три раза была у вас. Все не заставала. Вы простите… Адрес еле узнала. В суде не хотели давать…

— Не хотели? — весело переспросил Митрохин. — Конечно, разве можно давать адрес такого руководящего деятеля… — Он поднял руку и чуть повертел ею в воздухе.

— У меня важное дело…

— Почему же мы стоим в дверях? Прошу за мной, Валентина… если не ошибаюсь, Николаевна?

Он пошел в глубь квартиры, шаркая своими туфлями-шлепанцами.

Валя вошла в комнату следом за хозяином. Он уже стоял у письменного стола и торопливо шарил по нему рукой. Затем не спеша надел очки и, глядя на Валю, удовлетворенно сказал:

— Теперь я вижу. Действительно, Валя. Она самая. Может быть, выпьете чаю?

— Нет, нет, что вы! — заторопилась Валя. — Я ненадолго…

Ей хотелось напомнить ему разговор в сквере. Митрохин спрашивал тогда, есть ли у нее какие-нибудь новые факты, а ей нечего было сказать. Теперь у нее есть заявление Васина, и она пришла, чтобы попросить совета…

Но вместо этого Валя поспешно открыла сумочку, вытащила вчетверо сложенный листок и, протягивая его Митрохину, произнесла одно только слово:

— Вот…

Митрохин взял бумагу и, еще не развернув ее, сказал:

— Может быть, вы все-таки присядете?

Он указал на глубокое кожаное кресло. Валя села, утонув в нем почти с головой. Из глубины кресла она настороженно следила за Митрохиным. Когда он начал читать заявление, его реденькие выцветшие брови приподнялись над оправой очков.

«Почему он так медленно читает?» — думала Валя. Она мельком окинула взглядом комнату. Мягко светила лампа под зеленым абажуром, стоявшая на письменном столе. Стены комнаты оставались в полумраке, но Валя разглядела книжные полки вдоль одной стены и фотографии, развешанные на другой.

— Лю-бо-пытно! — медленно произнес Митрохин и положил бумагу на стол.

Валя надеялась, что он скажет что-нибудь еще, но Митрохин молча стоял у стола, словно забыв о ее присутствии. Валя растерянно глядела на него. Она ждала, что Митрохин будет потрясен, а она скажет ему торжествующе: «Кто был прав? Вы требовали фактов? Вот они, эти факты!»

Но Митрохин молчал.

— Я пришла посоветоваться… — робко начала Валя, — хотела спросить, куда отнести это заявление, кому передать…

Митрохин, казалось, не слышал. Он покачивал головой и чуть шевелил губами.

— Я хотела спросить… — на этот раз уже громче начала Валя, но Митрохин прервал ее:

— Я все слышу, Валентина… Николаевна! Отнести заявление можно и в суд. Но лучше, пожалуй, в городскую прокуратуру. Только… почему это не сделал сам Васин? Каким образом этот любопытный документ попал к вам?

Чуть сощурившись, Митрохин пристально глядел на Валю. Она торопливо рассказала ему обо всем, что случилось в последние дни. Как она пошла к Васину, как неожиданно появилась у нее Катя с этой бумагой в руках…

— Ин-те-ресно… — задумчиво произнес Митрохин, когда Валя замолчала. — Еще я хотел бы знать, почему вы пошли к Васину? Почему решили, что сможете добиться у него правды?

— Но я получила письмо от Володи! — воскликнула Валя. — Письмо, в котором сказано, что на суде Васин лгал!

— Ах, вот как! Это несколько проясняет дело… Что же там, в этом письме, еще изложено?

— Оно у меня здесь, — быстро ответила Валя, вытаскивая письмо из сумочки. Она протянула его Митрохину. — Только в нем много, — спохватилась она, — такого… личного.

— Ничего, — усмехнулся Митрохин. — Я не всегда был стариком, авось пойму правильно.

Он сел за стол лицом к Вале и начал читать. Казалось, он с трудом разбирает написанное.

— Володя неразборчиво пишет, — извиняющимся тоном сказала Валя. — Плохой почерк. И волновался, конечно…

Митрохин продолжал читать молча. Свет лампы падал на его лицо. «Какой он все-таки старый! — подумала Валя, глядя на изрезанное мелкими морщинами лицо Митрохина. — Наверное, старше папы…»

Наконец Митрохин поднял голову, аккуратно сложил письмо, вложил его в конверт, протянул Вале и сказал:

— Почерк, конечно, мог бы быть разборчивее. — Он немного помолчал и добавил: — Если бы только почерк!..

Валя не сразу поняла смысл его слов. Но, поняв, обиделась за Володю.

— Он писал в тюрьме, — сказала она с упреком. — Может быть, уже через час его отправили…

— Я понимаю. И все же… Скажите, Валя, вам никогда не приходилось читать письма, написанные незадолго до казни? — неожиданно спросил Митрохин.

— Какие письма? — растерянно переспросила Валя, еще не понимая, что он хочет сказать.

— Я имею в виду письма осужденных на смерть коммунистов. Человек должен умереть, жить ему осталось считанные минуты, он уже слышит шаги своих палачей… Его предсмертное письмо чудом попадает на волю. Люди читают это письмо и изумленно спрашивают себя: «Как мог человек в такие минуты сохранить ясность мысли? Почему не дрожала его рука? Почему он писал так, словно собирался жить еще долгие-долгие годы? Почему?!»

Теперь Митрохин уже не казался Вале стариком. В его глазах появился блеск, и даже морщины как будто разгладились.

— Если человек знает, во имя чего он жил и боролся, — горячо продолжал Митрохин, — его рука не дрожит. Даже когда он пишет предсмертное письмо.

— Вы хотите сказать, Володя не знает, зачем живет?

— Нет, нет, — возразил Митрохин, — не будем делать поспешных выводов. Но я должен был сказать вам то, что сказал. Должен! — строго, почти сурово повторил он.

Валя молчала.

— Предположим, суд ошибся, — уже другим, потеплевшим тоном сказал Митрохин. — Допустим, Володя так странно вел себя во время следствия и на суде, потому что ему нанесли обиду. Тяжелую, незаслуженную обиду. Но ведь он буквально напрашивался на строгое наказание. Что его заставило так себя вести? Он пишет, что ему было противно разоблачать ложь. Он предпочел перенести ее последствия, чем… Словом, вы помните. Но я не понимаю, какую ложь он имеет в виду?

— Вы же читали письмо! — воскликнула Валя. — Все, что Васин говорил на суде, — сплошная ложь. А научил его лгать следователь Пивоваров. Это сказала мне Катя.

— И поэтому ваш Володя покорно пошел в тюрьму?

— Не знаю, как вам объяснить, — разводя руками, сказала Валя. — Это очень трудно. Наверное, вы не понимаете таких ребят, как Володя! Конечно, вы пожилой человек, у вас большой жизненный опыт… Но Володю вы все-таки не понимаете!..

— Почему же? Вы думаете, если я старик…

— Пожалуйста, не обижайтесь! Я хочу только объяснить… Хочу, чтобы вы поняли Володю… Ведь это так просто…

Она на мгновение умолкла, собираясь с мыслями.

— Поймите, — продолжала она, охваченная страстным желанием объяснить Митрохину все, о чем так много думала и о чем не раз говорила с Володей, — все эти годы мы только о том и слышали, какие несправедливости были в прошлое время. А теперь говорят, что с ними навсегда покончено, теперь — все будет по совести. Вот мы и поверили. А в жизни мы видим, что и теперь есть люди, которые лгут в глаза, хитрят, изворачиваются… Теперь, в наше время!.. — с горечью воскликнула она.

Митрохин внимательно смотрел на Валю. В том, как он слушал ее, было нечто большее, чем простое любопытство.

— Так… — щуря глаза за толстыми стеклами очков, произнес Митрохин, когда Валя замолчала. — Значит, вы опасаетесь, что я, человек, почти вся жизнь которого прошла в то самое «прошлое время», не в состоянии понять Володю. А я…

— Нет, нет, — поспешно прервала его Валя. — Разве я могу, разве имею право думать о вас плохо! Я вовсе не считаю, что каждый человек, живший в то время…

— Не надо оправдываться, — мягко остановил ее Митрохин. — Любой разговор имеет смысл только тогда, когда ведется начистоту.

Он слегка откинул голову и несколько мгновений молча глядел прямо перед собой.

— Что ж, правда есть правда, — наконец сказал он негромко. — Я действительно причастен к прошлому. В прошлом, теперь уже в далеком прошлом, была революция, и я участвовал в ней. Подвигов не совершил. Зимний не брал. Был простым солдатом… Сколько лет твоему Володе, Валюша? — спросил он, неожиданно переходя на «ты».

— Двадцать три, — ответила Валя.

— А мне тогда еще двадцати двух не было. С фронта вернулся я не в Питер, а сюда, в Зареченск, тут меня в ревком избрали. — Он прошелся по комнате, остановился у книжной полки и медленно провел рукой по корешкам. — Потом — гражданская война. И тут без меня не обошлось. Только к тому времени я, можно сказать, офицером стал. Когда Деникина били, ротой командовал. Потом нэп, проходили такое в школе? Выбрали меня секретарем укома партии. Ты, может, и слова такого не слышала?

Он усмехнулся. Глаза его глядели на Валю с добрым, но грустным выражением.

— Выходит, — продолжал Митрохин, — я и к революции, и к гражданской, и к нэпу отношение имел. Кругом с прошлым связан… Но и это еще не все. Когда коллективизация началась, меня начальником политотдела МТС послали. Недавно один товарищ намекнул мне в разговоре, — прищурившись, но на этот раз с недобрым выражением, сказал Митрохин, — а не зря ли вы тогда всю эту заваруху на селе затеяли? Может, лучше было кулачка-то поберечь, гляди, он сегодня бы и хлебушка подбросил… Что делать! — Он опять усмехнулся. — Виноват! И к этому делу руку приложил… Потом воевал. Как все. После войны в райкоме работал. А теперь пенсионер. Может, хочешь спросить: все ли рассказать изволили, уважаемый Антон Григорьевич? А не приходилось ли вам невиновных людей в тюрьму сажать? Нет, не приходилось. Хотя и за эти дела ответственности с себя не снимаю. Коммунист за все отвечать должен. Так что ты, Валюша, выходит, права. Ко всему, оказывается, старик был причастен…

Он стоял в полумраке, и голос его звучал глухо, как бы издалека.

— Хочешь, я тебе скажу, — снова заговорил Митрохин, — о чем ты сейчас думаешь?..

Он медленно вернулся к своему стулу, сел и, подняв указательный палец, сказал:

— Ты сейчас думаешь: а не приукрашиваю ли я прошлое? Слушаешь меня, а в душе сомневаешься. Как же, мол, так? Кругом только и говорят: «Культ личности, ошибки, преступления, ложь», — а он твердит: «Революция, коллективизация, война…» Может, хочет убедить, что никакого культа и не было? Был, Валя. К сожалению, был.

Он помолчал и продолжал задумчиво:

— Было и плохое. Очень плохое. Ни на каких весах это не взвесишь. Но главное, Валя, все-таки в другом. Миллионы людей верили, что они строят новый мир, в котором не будет несправедливости, лжи, корысти…

— Я об этом и говорю! — воскликнула Валя. — Это — самое главное! Новый мир! Что же теперь мешает людям быть честными, справедливыми? Как может побеждать неправда в наши дни? Ведь то, что случилось с Володей, могло произойти и в годы культа. В чем же разница?!

— В чем разница? — переспросил Митрохин. — Ты хочешь, чтобы я ответил тебе коротко? Двумя словами? Тебя интересует только твой Володя? Хорошо. Раньше тебя убедили бы, заставили отказаться от него. Забыть. Поверить, что так надо. Раньше Васин не рискнул бы написать это заявление. Раньше Катя не провела бы бессонную ночь, чтобы убедить его сказать правду. Пусть в ущерб себе, но правду.

— Верно, — подхватила Валя, — но почему все-таки надо убеждать, страдать, проводить бессонные ночи?

— Потому что нет в мире подлинной правды, которую можно было бы обрести без борьбы. А твой Володя думает, что правда это клад. Копнул раз, другой, не нашел, бросил лопату и скис.

Митрохин улыбнулся и легонько ударил Валю по плечу.

— Ведь скис, согласна? — спросил он.

Его глаза показались Вале в эту минуту такими добрыми, что она не смогла не улыбнуться в ответ. И, улыбнувшись, почувствовала облегчение.

Она поняла, что у Володи есть еще один друг, — этот, в сущности, малознакомый человек, то кажущийся очень старым, то на глазах молодеющий, то властный и резкий, то грустный и добрый.

— Антон Григорьевич, — подчиняясь внезапному желанию, спросила Валя. — У вас есть дети?

— Дети? — с удивлением переспросил Митрохин. — У меня есть сын. Только он уже далеко не ребенок. Ему почти сорок.

— Он живет с вами?

— Нет, — ответил Митрохин, — он живет в Сибири. Геолог. У него семья. Жена, дочка, сын. Как видите, дети у меня есть. Только они называются внуками, — с улыбкой добавил он.

— Скажите, — настойчиво продолжала спрашивать Валя, — вы всегда дружили с сыном? У вас не было размолвок? Он никогда не причинял вам горя? В юности или когда стал взрослым?

Митрохин покачал головой.

— В одной смешной старой книжке сказано: маленькие дети — маленькие заботы, большие дети — большие заботы…

— Я не о том, — нетерпеливо сказала Валя. — Я хочу знать: вы всегда понимали друг друга? Всегда?

— Как тебе сказать, Валя. Жизнь — сложная штука…

— Бывали в вашей жизни случаи, когда вы считали, что сын должен поступить так, а не иначе, только так, как хотите вы, а он поступал по-своему?

Митрохин медленно встал и повернул выключатель. Под потолком зажглась маленькая люстра. Комната осветилась, и Валя смогла отчетливо разглядеть ее целиком. На стене висело несколько фотографий.

— Поди сюда, Валя. Вот мой сын.

Она поспешно подошла к стене. С одной из фотографий на нее глядел молодой человек в военной форме. У него был пристальный взгляд и прямые стрельчатые брови.

— Сколько ему было тогда? — так же тихо спросила Валя.

— Девятнадцать. Но он уже умел поступать по-своему.

— Расскажите! — попросила Валя. — Мне нужно это знать. Обязательно нужно.

— Хорошо, — согласился Митрохин. — В сущности, это очень простая история. На фронте я командовал батальоном. Сначала пошел в ополчение… Но не в этом суть. О том, что сын воюет в той же части, я узнал не сразу. Написала жена. Ее уже нет в живых… Увидела на наших конвертах одну и ту же полевую почту.

Он помолчал, потом перевел взгляд с фотографии на Валю.

— Сергей служил в полковой разведке. Это очень опасное дело. Для любого солдата каждый день войны может стать последним. Для разведчика — каждый час, каждая минута. От командира батальона смерть тоже недалеко ходит. Но с тех пор как я узнал, где служит Сергей, я думал только о нем…

Митрохин тяжело вздохнул, снял очки и медленно протер их платком.

— Однажды в наш батальон приехал командующий армией. Генерал-лейтенант. Мы встречались еще во время гражданской. Он остался военным, а я… впрочем, о себе я уже рассказывал… Генерал меня не узнал, а мне не хотелось напоминать ему о нашем знакомстве. Почему? Трудно объяснить. Это могло быть неверно истолковано. Но когда я представился, генерал сразу все вспомнил. Он спросил: «Митрохин Антон?!» Наш батальон стоял тогда во втором эшелоне. Мы пошли в мой блиндаж, вспомнили старое… Он стал расспрашивать меня о том, как я прожил все эти годы, есть ли у меня семья. Я ответил. Сказал о том, что мой сын Сергей служит солдатом в полковой разведке. Просто ответил на вопрос. Без всякой задней мысли. Прошло дней десять. Меня вызывает командир полка. Приказывает доложить обстановку, ставит задачу и потом, как бы невзначай, говорит: «Приказано сообщить, что ваш сын сержант Митрохин откомандирован в штаб армии».

— Вы обрадовались? — спросила Валя.

— Да, — медленно ответил Митрохин, — обрадовался. Пошел в батальон. Все было, как обычно: гудел самолет, доносились разрывы снарядов, по дороге брели раненые с перевязанными головами, в прожженных, грязных шинелях. А мне казалось, что опасности больше нет, смерти нет, потому что Сергей далеко от линии фронта. Но через несколько дней после этого Сережа отыскал меня… — Митрохин замолчал. Он стоял, прислонившись к стене и словно забыв о Вале.

— Вы были счастливы, когда увидели его? — спросила она, чтобы нарушить молчание.

— Да, я был счастлив.

— А он? Тоже?

— Он вошел в мой блиндаж, козырнул, доложил, что получил трехдневный отпуск для свидания с отцом. Я обнял его, засуетился, поставил на стол водку, моченые сухари, масло… Но Сережа ни к чему не притронулся. Только сухо спросил: «Переводом я обязан тебе?» Тогда я понял, что его мучает совесть. Он думал, что это я упросил генерала… Я рассказал все, как было. Он ответил: «Хорошо. Через час я вернусь в штаб армии и потребую возвращения в полк». — «Но ведь есть приказ командарма!» — воскликнул я. «Существует Военный совет, — не глядя на меня, ответил Сережа, — я подам рапорт. Командующий не имел права на основании личного знакомства с отцом…» — «Но это же мальчишество, игра в героизм! — крикнул я. — Кроме того, по уставу ты не имеешь права обращаться в Военный совет! Только в исключительных случаях…» — «Это и есть исключительный случай», — прервал меня Сергей. Тогда… тогда я стал уговаривать его. Я понимал, что поступаю неправильно, нечестно. Но все заслоняла страшная мысль, что Сережа завтра же будет снова на шаг от смерти. Я схватил его за плечи, притянул к себе и сказал: «Подумай о матери! Подумай обо мне. Пусть уж только один из нас будет под пулями! Они убьют тебя!» — «Не убьют, — сдавленным голосом произнес Сергей, — но ты… ты можешь меня искалечить. На всю жизнь…» Он ушел, не попрощавшись. Через неделю я получил от него письмо. Уже из полка…

Митрохин замолчал. Валя подняла голову и снова взглянула на портрет Сергея.

— Вы считаете, Сергей был прав? — спросила она, не сомневаясь в ответе.

— Да, — ответил Митрохин, — он был прав. Никто — ни отец, ни мать, ни жена — не может помешать человеку выполнить свой долг. Иначе можно спасти тело, но убить душу. Не только дети должны понимать отцов, но и отцы детей…

Некоторое время они стояли молча.

— Можно мне вас… обнять? — тихо сказала Валя.

— Да что ты, Валюша?! — как бы очнувшись, сказал Митрохин, но голос его дрогнул.

Она обняла его и на мгновение прижалась щекой к его морщинистому лицу.

— Вот и все, — сказала Валя. Потом спросила: — Что же мне теперь делать?

— Что делать? — своим обычным голосом, как будто продолжая только что прерванный разговор, переспросил Митрохин. — Разве мы не договорились? Бороться!

— Но как?

— Сейчас я еще не могу на это ответить. Надо подумать. Мы же видимся не в последний раз…

Валя почувствовала, что ей не хочется уходить отсюда, не хочется возвращаться домой. Она подумала об отце и с горечью спросила себя: «Почему? Почему все так происходит? Почему мне так хорошо с этим почти чужим человеком и так трудно с отцом… Почему?..»

— Значит, вы… верите мне? Верите Володе? — спросила она Митрохина. — Вы же его совсем не знаете?

— Да, по правде говоря, маловато, — усмехнулся Митрохин. — Но в школе, где он учился, я все-таки успел побывать.

— В школе? — недоуменно воскликнула Валя.

— Помните, вы сказали, что у него были недоразумения с учителями? Вот я туда и прогулялся. Вспомнил детство…

— Когда же вы успели? И почему ничего не рассказали мне?

— Времени у меня много, — снова усмехнулся Митрохин, — пенсионный возраст! Почему не рассказал вам? Всему свое время, Валюша!

— Спасибо, спасибо! — вскричала Валя, хватая Митрохина за руку. — Теперь я вижу, знаю, — вам не безразлична судьба Володи! Теперь все будет хорошо. Ведь правда, все будет хорошо?! А заявление Васина, — вдруг вспомнила она, — значит, отнести прокурору?

— Можно и прокурору, — как бы в нерешительности произнес Митрохин. — Вот что, — сказал он, подумав немного, — оставьте-ка его мне. Ненадолго.

— Конечно, возьмите, — воскликнула Валя, — вы ведь знаете, что надо делать!

— Бывает, что и не знаю, — тихо сказал Митрохин и добавил: — но тогда стараюсь понять!

…Валя уже была у двери, когда ей пришла в голову новая мысль. Она поспешно обернулась, едва не столкнувшись с провожавшим ее Митрохиным.

— Я совсем забыла… Может быть, это имеет какое-нибудь значение… Один мой знакомый сказал, что Володя однажды просил помочь ему…

— Да? — настороженно переспросил Митрохин. — В чем именно?

— Я и сама толком не знаю. Да и он, тот парень, не обратил на это внимания… Какой-то спор с администрацией, где Володя работал.

— Значит, ничего толком не знаете, — задумчиво повторил Митрохин. — Ни про следователя, ни про администрацию.

— Как же я могла узнать? Но ведь все это можно выяснить…

— Можно, можно, — все так же задумчиво отозвался Митрохин, — все на свете можно выяснить…

Теперь он окончательно превратился в прежнего Митрохина, к которому Валя уже привыкла.

— Чем же мы в конце концов располагаем? — проговорил Митрохин, как бы спрашивая самого себя. — Есть письмо Володи. Есть заявление Васина. Существует следователь Пивоваров. Что-то у Володи произошло с администрацией. По правде говоря, не густо…

— Что? — не расслышав его последних слов, спросила Валя.

— Вам пора спать, Валюша, — ответил Митрохин. — Утро вечера мудренее…