…И тогда раздался телефонный звонок.

С недоумением посмотрев на аппарат, Воронов подумал: «Кто бы это мог быть?» Правда, при аккредитации он назвал отель, где остановился, и номер своей комнаты. Но телефона никому не давал, да никто и не спрашивал. Может быть, это звонил тот самый советник? Хочет справиться, как Воронов устроился? Ну конечно, только о нем и беспокоиться работнику посольства накануне приезда советской правительственной делегации!..

Перегнувшись из кресла к полочке, на которой стоял аппарат, Воронов снял трубку на белом пружинящем спиральном проводе.

– Халло, – сказал он, стараясь произнести это слово так, чтобы русский воспринял его как привычное «алло», а иностранец – как близкое к английскому «хеллоу».

– Мистер Воронов?.. – раздался в трубке незнакомый мужской голос. По манере говорить слова в нос и по относительно твердому «р» легко было узнать американца.

– Speaking, – ответил Воронов.

– Майкл, это ты? – радостно повторил американец.

«Кто же это, черт побери!» – с раздражением подумал Воронов. Может быть, один из тех западных журналистов, которые толпились в пресс-центре? С одними он здоровался, хотя видел их впервые, с другими действительно встречался когда-то за границей или в Москве.

– Это я, – сухо ответил Воронов, – но кто со мной говорит?

– О-о, Майкл! – снова раздался восторженный голос. – Я так рад тебя слышать каждый день справлялся о тебе в пресс-центре наконец мне сказали что ты числишься в списке но пока не приехал вчера я даже попытался проникнуть на этот ваш пароход… «Микаил Кэлинин» но меня дальше трапа просто не пустили только сейчас я узнал что ты здесь слушай Майкл я еду к тебе. Идёт?

Этот неудержимый поток слов окончательно сбил Воронова с толку. Он достаточно хорошо знал характерную для многих американцев фамильярную манеру разговаривать с коллегами по профессии.

Но кто же все-таки говорит с ним?

– Почему ты молчишь, Майкл? – спросил американец. На этот раз в его голосе Воронову послышался оттенок не то тревоги, не то обиды.

– Но я же вас слушаю, мистер… э-э… – умышленно замешкался Воронов, понуждая неизвестного назвать свою фамилию. Впрочем, от того, что тот назовет себя Смитом, Джонсом или хоть Армстронгом, легче не будет. Воронов встречал на своем веку немало Смитов и Джонсов, да и фамилия Армстронг тоже далеко не исключение. Скорее всего, подумал он, американец просто хитрит, сейчас напомнит, как они сколько-то лет назад вместе смотрели бейсбол или регби по телевизору в холле какого-нибудь отеля, а заодно, как бы между прочим, спросит, когда приезжает мистер Брежнев.

– Ты называешь меня мистером, Майкл? – упавшим голосом произнес американец. – Значит, ты не хочешь, чтобы я к тебе приехал? – спросил он уже совсем тихо.

– Но… но зачем?

– Зачем? – с явной горечью переспросил человек на другом конце провода и медленно проговорил: – Я хочу продать тебе часы. За полцены. Те самые, которые у Бранденбургских ворот стоят две тысячи марок…

– Чарли?.. – чуть слышно произнес Воронов, крепко сжав трубку внезапно онемевшими пальцами. – Чарли?!.. Ты?!

– Конечно, я, Майкл, – обретая прежнюю жизнерадостность, зарокотал голос в трубке. – Разве я не сказал тебе, Майкл, что это я, я!

– Нет, нет… ты не сказал… – растерянно бормотал Воронов.

– Ладно, не в этом дело. Так могу я к тебе приехать?

– Да, да, конечно!

– Когда?

– Когда хочешь! Сейчас. Немедленно…

– О’кэй! Я приеду и позвоню снизу…

– Какого черта! Поднимайся сразу ко мне! Четвертый этаж, в конце коридора. Понял? Ты понял?!..

– О’кэй!..

В трубке раздались короткие гудки. Воронов положил ее но не на рычаг, а себе на колени. Сколько времени он просидел так? Минуту? Две? Вечность?..

Еще несколько часов назад Воронов не отдавал себе отчета в том, выгадал он или прогадал, оказавшись в гостинице а не в одной из кают теплохода «Михаил Калинин».

На ближайшие дни «Калинину» предстояло стать советским плавучим отелем.

То, что на теплоходе нет места для Воронова, выяснилось буквально за день до отплытия «Калинина» из Ленинграда. То ли центральные газеты добились дополнительной «квоты» для своих корреспондентов, то ли увеличилось количество всевозможных консультантов и экспертов, а также секретарей, машинисток, стенографисток – так или иначе для обозревателя ежемесячного журнала «Внешняя политика» Михаила Владимировича Воронова, несмотря на своевременно поданную заявку, места на теплоходе не оказалось.

Редактор журнала Антонов был вне себя. Он хорошо знал, что значит, не заказав заранее, получить номер в гостинице. Тем более в городе, где должно произойти событие мирового значения. Однако Антонов оказался человеком настойчивым. Узнав, что поездка его обозревателя под угрозой, он дозвонился до советского посольства в Хельсинки, отыскал – не сразу, конечно! – одного из советников, с которым кончал некогда Институт международных отношений, и, взывая к давней студенческой дружбе, упросил его – не без труда, конечно! – раздобыть номер для Воронова.

В Хельсинки Воронов прилетел за полтора дня до открытия Совещания. Раньше он в Финляндии не бывал, но уже на аэродроме, едва сойдя с трапа, почувствовал необычность атмосферы.

Его наметанный глаз сразу заметил, как много здесь сотрудников охраны. Впрочем, в такие дни это было естественно. Правда, охранники выглядели не так броско, не так, что ли, демонстративно, как те, в Соединенных Штатах, где Воронов побывал три года назад во время визита Брежнева.

Американцы, казалось бы вопреки логике, выставляли свои меры безопасности напоказ. Пронзительно завывали сирены на полицейских машинах, раздавались шуршащие, искаженные атмосферными помехами голоса «воки-токи» – портативных радиостанций, посредством которых охранники, даже если их разделяло всего несколько метров, переговаривались между собой. Повсюду бросались в глаза рослые полицейские с металлическими бляхами, пришпиленными к синим рубашкам, с большими кокардами над козырьками фуражек, с тяжелыми револьверами в огромных, свисающих на бедра кобурах – обычные автоматические пистолеты считались в Штатах ненадежным оружием. Жующие резинку охранники в штатском – в белых рубашках, при галстуках, в темных расстегнутых пиджаках, под которыми легко угадывались кобуры с такими же тяжелыми револьверами, – казалось, заботились прежде всего о том, чтобы их, не дай бог, не спутали с обычными штатскими людьми.

На хельсинкском аэродроме все выглядело иначе, хотя в ближайшие сорок часов здесь ожидались главы многих государств. Полицейские в серо-голубой летней форме – хотя их было и немало – вели себя подчеркнуто скромно.

Сотрудников охраны в штатском выдавали лишь их мимолетные настороженные взгляды в сторону пассажиров, двигавшихся к аэровокзалу.

На аэродроме возвышались шесты-флагштоки, но флагам на них предстояло развеваться лишь с завтрашнего дня.

Денег на такси у Воронова, конечно, не было. Статьи «разъезды в черте города» смета, как обычно, не предусматривала. Но Воронов владел двумя иностранными языками – немецким и английским, а в руках у него был всего лишь небольшой чемоданчик. Добраться городским транспортом до советского посольства не составляло для него особого труда.

Автобус-экспресс быстро домчал Воронова до центра города. Первый же встречный, к которому он обратился на всякий случай по-немецки и тут же следом по-английски, объяснил, как и на чем доехать либо дойти до улицы Техтанкату, где помещалось советское посольство.

Воронов пошел пешком – хотелось хотя бы бегло осмотреть город, в котором он никогда не был. Столица Финляндии понравилась ему своим спокойствием и неуловимым сходством со старыми русскими губернскими городами.

С некоторых пор Воронов возненавидел крупные западные города, и особенно столицы. В течение последних двух десятков лет он побывал во многих из них.

Эта неприязнь появилась у него не сразу. Поначалу западные столицы ему нравились. Воронов останавливался в не очень дорогих, но комфортабельных отелях, любовался блеском витрин, наблюдал казавшееся праздничным оживление на центральных улицах и площадях.

Потом произошел перелом. Воронов даже помнил, когда именно. Это было в конце шестидесятых годов. Редакция поручила ему написать несколько статей-очерков «Соединенные Штаты сегодня». Командировка привлекала его и как журналиста-международника и как просто любителя путешествий. Тогда Воронов еще любил путешествовать – ведь он был почти на десять лет моложе… Ему предстояло пересечь Штаты от Нью-Йорка до Сан-Франциско с остановками в Вашингтоне, Кливленде, Чикаго, Лос-Анджелесе. Больше всего Воронову хотелось побывать в Сан-Франциско. Он прилетел туда во второй половине дня, добрался до отеля, который рекомендовал ему знакомый журналист еще в Нью-Йорке. Второпях побрился, принял душ, сменил сорочку – ему не терпелось еще до наступления сумерек пройтись по городу, о котором он так много читал и слышал.

Когда он спустился в холл гостиницы с намерением отправиться на прогулку, был девятый час вечера.

– Далеко ли мы от центра? – спросил он портье.

– Нет, сэр, минут десять – пятнадцать езды.

– А пешком?

– Какое именно место вам нужно, сэр?

– Никакого. Просто хочу прогуляться по центру.

Портье бросил на Воронова удивленный или скорее настороженный взгляд, но сказал по-прежнему любезно:

– Пешком не более получаса. Вот…

Он протянул руку к стопке карточек, лежавших перед ним, – такие имеются в любой западной гостинице. На одной стороне – название отеля с указанием почтового и телеграфного адреса, номеров телефона и телекса, на другой – миниатюрная карта, на которой жирной точкой или крестом отмечено местоположение отеля и прочерчены основные прилегающие к нему улицы.

– Вот, – повторил портье, обводя шариковой ручкой полукруг на карте. – Главный торговый центр. Но сейчас магазины уже закрыты.

– Спасибо, я не собираюсь ничего покупать. Просто небольшая прогулка, – сказал Воронов, забирая протянутую ему карточку. Он уже направился к выходу, как вдруг портье негромко окликнул его:

– Сэр!

– Да? – Воронов остановился.

– Если вы собираетесь совершить прогулку, то рекомендую закончить ее не позже десяти. – Он посмотрел на стенные часы. Стрелки показывали половину девятого.

– Почему? – с удивлением спросил Воронов. – Разве вы на ночь запираете дверь?

– О нет, сэр, – улыбнулся портье, – вы можете прийти когда угодно. Но… – улыбка исчезла с его лица, и он слегка пожал плечами, – бродить по городу одному после десяти вечера…

– Вы боитесь, что меня похитят? – в свою очередь, улыбнулся Воронов, уверенный, что человек за стойкой шутит. – Это пустой номер. Ведь выкупа не будет.

Он приветственно помахал портье рукой и вышел на улицу. До центра добрался часам к девяти. Увидев на одном из углов парикмахерскую, вспомнил, что не стригся уже около трех недель.

Хмурый и как будто недовольный чем-то японец стриг сидевшего или, точнее, полулежавшего в откидном кресле клиента. Воронову пришлось подождать. Ожидание и стрижка заняли в общей сложности минут сорок. Воронов расплатился с японцем и, сверяясь с картой, вышел на центральную улицу. Вышел и удивился…

Сиявшая витринами улица была пуста. Точно кто-то провел по ней огромной ладонью и смел с тротуаров все живое. Непонятно было, для кого сияют, кого хотят привлечь эти витрины, для кого вспыхивают рекламы… Ни одного человека. Только проносящиеся на большой скорости длинные, приземистые автомашины!

Воронов почувствовал, что его охватывает какая-то смутная тревога. Он хорошо знал, что почти в каждой западной столице есть районы, куда без особой нужды лучше не соваться. Например, идти в нью-йоркский Гарлем без сопровождения друга или просто знакомого, но обязательно негра далеко не безопасно. В лондонском Сохо или на парижской Пигаль очень легко оказаться втянутым в какую-нибудь потасовку. Если попадешь в нее, пеняй на себя – ты знал, куда шел…

Но здесь, в самом центре Сан-Франциско, Воронова испугало другое: полное одиночество. Он шел один по бесконечной, ярко освещенной улице, а ведь не было еще и десяти часов вечера.

Механически передвигая ноги, он поглядывал на витрины, но ничего в них не различал. Потом услышал далекие шаги. Чьи-то каблуки мерно стучали по тротуару. Издалека навстречу шел человек. Воронову показалось, что, увидев его, человек замедлил шаг. Сам не зная почему, Воронов тоже пошел медленнее. Человек опустил в карман правую руку. Воронов почти автоматически сделал то же самое. «Надо свернуть в ближайший переулок, повернуть назад…» – твердил он про себя. Но продолжал идти вперед. Если правда, что кролик бессилен перед удавом, то Воронов был сейчас именно таким кроликом. «Что у него в кармане? – думал он. – Пистолет? Складной нож? Кастет?» Расстояние между ними медленно, но неуклонно сокращалось. Воронов остановился. Не вынимая руку из кармана, сделал вид, что разглядывает витрину. Время от времени слегка поворачивал голову, искоса следя за приближавшимся человеком.

Нет, Воронов не был трусом. Всю войну он провел на фронте. Но здесь было совсем другое. Пустая улица в городе с населением в несколько сот тысяч человек. Всего лишь около десяти часов вечера. (Портье недаром предостерегал его, а он не обратил на это внимания.)

Между тем человек приближался. Мерный стук каблуков по тротуару раздавался все более отчетливо.

«Что я буду делать, если он кинется на меня? – подумал Воронов. – Главное, не дать ему напасть со спины. Успеть повернуться при его малейшем подозрительном движении. Впрочем, если у него в кармане оружие…»

Человек шел теперь совсем медленно. Каблуки его тяжелых ботинок глухо и редко стучали по тротуару. Нервы Воронова были напряжены до крайности. От приближавшегося человека его отделяло уже не более трех десятков метров. Это был широкоплечий мужчина средних лет в темном легком костюме из блестящей синтетической ткани – такие в это время года носил каждый второй или третий американец. Когда их разделяло всего несколько метров, человек неожиданно сошел, точнее, спрыгнул с тротуара на мостовую, пересек ее, чуть не попав под очередную машину, и быстро пошел прочь по противоположной стороне улицы. Каблуки его теперь стучали дробно и часто. Воронов с облегчением посмотрел ему вслед и невольно рассмеялся. Этот человек, очевидно, решил, что он, Воронов, поджидает его. Делает вид, что рассматривает витрину, а на самом деле хочет неожиданно напасть. Нервы не выдержали, и, не дойдя до витрины, он свернул на другую сторону улицы. Никто ни на кого не собирался нападать. Но оба боялись. Боялись друг друга…

После того случая Воронов ждал беспричинного, внезапного нападения каждый раз, когда оказывался, особенно вечером, на далеко не пустынных, а, наоборот, кишащих людьми центральных площадях и улицах западных столиц и просто больших городов.

Может быть, дело было в том, что внешний облик людей, толпившихся по вечерам на этих площадях и улицах, за последние годы резко изменился. Большинство из них выглядели неопрятными, так как носили странные и, как казалось Воронову, грязные фуфайки, надетые на голое тело, не заправленные в брюки рубашки с завязанными на животах полами, «блю-джинсы», лоснящиеся на бедрах и на коленях, нарочито, искусственно машинным способом потертые, надетые на босые ноги сандалии, засаленные, дырявые кожаные куртки… Волосы у них были не просто длинные, но непременно растрепанные, сальные, точно месяцами не мытые.

Воронов никогда не судил о людях по внешнему виду.

Он родился, провел детство и юность в рабочей семье, знал, что такое нужда, носил одежду, перешитую с отцовского плеча.

В послевоенные годы часто ловил себя на том, что с безотчетной неприязнью смотрит на молодых журналистов-международников и на всех этих начинающих дипломатов, вылощенных, вежливых, скептически-насмешливых, самоуверенных, никогда не голодавших, не слышавших свиста пуль…

Воронов подавлял это предубеждение, мысленно ругал себя, понимая, что среди молодых людей есть отличные, серьезные, знающие, преданные делу ребята… Однако детство и юность наложили нестираемый отпечаток на все его симпатии и антипатии.

Молодые люди в грязных фуфайках и лоснящихся джинсах явно были не теми, за кого пытались себя выдавать. Они не «были», а только «казались».

Группами слонялись они по тротуарам, часами сидели на ступеньках подъездов, на гранитных постаментах памятников, на церковных папертях… У этих людей – юношей и девушек – были жесткие черты лица, плотно сжатые рты, странно поблескивающие глаза. Казалось, от любого из них можно каждую минуту ожидать выстрела из пистолета, удара ножом, кулаком, ребром ладони. Воронов понимал, что большинство из этих подчеркнуто неопрятных, вызывающего вида людей вовсе не помышляют ни о каком нападении, что весь их внешний облик – не более чем очередная мода, а иногда и особая форма протеста против мира богатых и сытых. Сам он не раз писал о современной западной молодежи, обо всех этих «хиппи», «хипстерах», «детях-цветах», вскрывал их социальные корни, анализировал… Но, оказываясь рядом с ними, всегда чувствовал тревогу и чего-то безотчетно боялся.

Может быть, именно поэтому он так быстро проникся симпатией к столице Финляндии.

Воронов шел по спокойным, чистым улицам навстречу спокойным, как ему казалось, доброжелательным, нормально одетым людям. Из витрин на него смотрело изобилие, но не крикливое, навязчивое, алчное, часто безвкусное, как в некоторых других западных столицах, а тоже спокойное, разумное, сообразующееся с нормальными потребностями нормального человека.

Конечно, Воронов предпочел бы, чтобы событие, которому наверняка предстояло войти в историю и ради которого он сюда приехал, произошло в Москве или в столице одной из социалистических стран. Это было бы только справедливо. Именно мир социализма долгие годы упорно, методично, терпеливо и неустанно доказывал тому, другому миру, что такая встреча необходима.

Но Воронов понимал, что она была бы невозможна ни в Москве, ни в Софии, ни в Варшаве, ни в какой-либо иной столице социалистической страны. Те, другие, на нее не пошли бы. Финляндия из всех западных стран показывала наилучший пример мирного сосуществования, умения, готовности жить в ладу с миром социализма. Оставаясь частью капиталистического мира, она не присоединялась к блокам, сохраняла самостоятельность и вместе с тем охотно развивала экономические отношения и с Западом и с Востоком… То, что именно Финляндия предложила провести Совещание в своей столице, и то, что Советский Союз, почти все страны Европы, Соединенные Штаты и Канада с этим согласились, было, конечно, далеко не случайно.

…Временами Воронов все же обращался к встречным, спрашивая дорогу. Вскоре он добрался до советского посольства.

Однако проникнуть в здание оказалось делом не таким уж легким. В эти дни во всех дипломатических представительствах были предприняты естественные меры безопасности. Они давали себя знать и здесь. Воронов, разумеется, не знал, что глава советской делегации Л. И. Брежнев намерен остановиться в советском посольстве. Но сотрудникам посольства это уже было известно. Прежде чем пропустить Воронова, дежурный комендант долго изучал его «служебный», в синей обложке заграничный паспорт, расспрашивал, к кому именно он идет. Услышав имя советника посольства, дежурный долго и безуспешно разыскивал его по внутреннему телефону, но в конце концов разрешил Воронову пройти.

Воронов знал, что советская делегация должна прибыть в Хельсинки завтра, 29 июля. Поэтому его не удивляло, что в посольстве стоял, как говорится, дым коромыслом.

Увидеться с послом Воронов и не пытался, но на месте не оказалось ни того советника, с которым когда-то учился Антонов, ни пресс-атташе. Взад и вперед сновали какие-то люди. Воронов сразу определил, что это такие же, как и он, приезжие, – в углу небольшого холла громоздилась куча еще не разобранных чемоданов. Мысленно кляня того неизвестного соперника, который занял его место на теплоходе, где все точно распределено и каждый знает, что ему надо делать, Воронов вернулся к дежурному. Он решил оставить советнику записку о своем приезде, а затем отправиться на теплоход, найти там кого-нибудь из отдела печати советского Министерства иностранных дел и, что называется, включиться в общий поток.

Дежурный прочел записку, посмотрел на Воронова, как будто видел его впервые, и пробормотал:

– Воронов, Воронов… Товарищ советник, кажется, предупреждал… – неуверенно сказал он и стал листать толстую, конторского типа книгу. Потом подняв голову и зачем-то держа указательный палец на одной из строчек, сказал: – Для вас же номер забронирован! Гостиница «Теле». Это недалеко.

И дежурный начал подробно объяснять, в какую сторону надо идти, выйдя из посольства, где повернуть, куда направиться потом и где еще раз повернуть.

Воронов хотел спросить, какого черта он не сказал об этом сразу. Но, взглянув на лицо дежурного, по которому текли струйки пота, на его взъерошенные волосы, понял, что предъявлять ему сейчас претензии просто глупо.

Добравшись до гостиницы «Теле», Воронов подошел к стойке, за которой стоял улыбающийся финн средних лет.

После того как Воронов назвался по-английски, финн неожиданно ответил ему по-русски:

– Да, господин Воронов. Для вас сделана резервация. Кроме того, вас ждет вот это. – Вместе с анкетой он положил на стойку аккуратно сложенную бумажку. Воронов развернул ее и прочел: «Вам необходимо зарегистрироваться в пресс-центре в гостинице „Марски“. Привет Антонову. Советник посольства…» Записка была написана по-английски, на специальном бланке. На таких бланках в гостиницах обычно записывают телефонограммы. Сверху дата и час. Подпись советника в английской транскрипции была искажена до неузнаваемости. «Ресептионист», очевидно, плохо или хорошо, но говорил по-русски, однако писать, видимо, не рисковал…

– Спасибо, – приветливо улыбаясь, по-русски же сказал Воронов, заполнил карточку и, вручая ее финну, спросил: – Далеко ли отсюда гостиница «Марски»?

Финн привычным движением достал зеленоватую картонку и положил ее перед Вороновым. На одной ее стороне была карта, в центре которой находилась отмеченная крестом гостиница «Теле».

– «Марски» здесь, – показал финн, проведя ногтем по карте.

– Спасибо, – повторил Воронов.

– Добро пожаловать, – с акцентом, но правильно выговаривая русские слова, произнес финн.

Поднявшись на четвертый этаж, Воронов пошел вдоль покрытого синтетическим ковром узкого коридора, разглядывая таблички с номерами комнат.

Площадь его номера вряд ли превышала шесть – восемь квадратных метров. Однако изобретательные строители предусмотрели в нем места и для узкой кровати, и для вделанной в стену полочки, где стояли телефон и лампа, и для крохотного письменного стола, и для телевизора, закрепленного на вертящейся подставке, и также для стула и кресла.

Словом, номер был как номер. Как раз по командировочным возможностям клиента. Но Воронов не стал разглядывать свое кратковременное пристанище, бросил чемодан на постель и захлопнул за собой дверь. Он спешил в пресс-центр.

Конечно же во всей Финляндии, а может быть, и во всем мире не было в эти дни помещения более многолюдного, шумного, наполненного гулом разноязычных голосов, дробью пишущих машинок, телефонным перезвоном, чем гостиница «Мареки».

Воронову было далеко не впервой входить в пресс-центр, созданный в связи с каким-либо важным событием международного значения. За последние двадцать лет он побывал во многих пресс-центрах различных стран. Но, поднявшись в просторный холл бельэтажа гостиницы «Марски», переполненный людьми, клубящийся сигарным, сигаретным и трубочным дымом, он поначалу растерялся. Такого сборища журналистов, как здесь, Воронов, пожалуй, никогда не видел.

Конечно, он и раньше не сомневался, что на общеевропейское Совещание, в котором, если считать США и Канаду, примут участие главы тридцати пяти государств, съедется немало журналистов.

Но столько!.. Впрочем, дело было даже не в количестве – хотя и оно поражало: холл вмещал, наверное, не менее двухсот человек, – а в самой атмосфере, которая здесь царила и которую Воронов сразу же ощутил. Это была атмосфера нетерпения, ожидания, предвкушения чего-то чрезвычайно важного, исключительного. Она ощущалась прежде всего в том, что люди разговаривали друг с другом как бы повышенным тоном. Этой аффектацией они старались скрыть нервозность, порожденную томительным ожиданием события, ради которого многим из них пришлось преодолеть тысячи миль и километров.

Воронову надо было зарегистрироваться, получить пропуск, а может быть, и вложенную в целлулоидный футлярчик нагрудную карточку с именем и фамилией корреспондента. Процедуру, которую предстояло пройти, он хорошо знал.

Однако осуществить ее было не просто. Людей в холле оказалось так много, а табачный дым висел над ними такой густой пеленой, что невозможно было понять, где именно находится тот или иной стол, за какой стойкой оформляются документы и кем они выдаются. Воронов стал искать кого-либо из знакомых советских журналистов, чтобы получить у него все необходимые сведения.

Он влился в шумную колышущуюся толпу и стал медленно продвигаться вперед, неустанно повторяя привычные «Excuse me» и «Sorry», «Pardon». Наконец кто-то окликнул его по-русски. Вздохнув с облегчением, Воронов стал энергично пробиваться в том направлении, откуда раздался голос.

Человек, протянувший Воронову, так сказать, путеводную нить, оказался корреспондентом ТАСС Подольцевым.

Они встречались в Москве. Воронов увидел, что на лацкане его пиджака тускло поблескивает глянцевитая карточка с цветной фотографией ее обладателя. Такие карточки были у большинства людей, толпившихся в холле. В других, более обычных случаях на подобных карточках значилось лишь: ПРЕССА, фамилия и название страны, которую представлял корреспондент.

– Откуда ты? – спросил Подольцев. – На пароходе я тебя не видел.

– Прибыл спецрейсом, – с усмешкой ответил Воронов. – Значит, еще надо фотографироваться? – озабоченно спросил он, кивая на лацкан своего коллеги.

– А ты как думал? Порядка не знаешь, – назидательно ответил Подольцев.

– Двигай за мной.

Пробившись сквозь толпу вслед за Подольцевым, Воронов одновременно с ним вошел в дверь, которую раньше не заметил. Они оказались в небольшой комнате, где было пустынно и тихо. Слева стояли два больших фотоаппарата на треногах. Справа на столиках высились механизмы, напоминавшие компостеры в железнодорожных кассах.

Три очаровательные белокурые финские девицы в синих униформах – туго обтягивающих талию жакетах и коротких юбках – сидели за столиками. Над ними висела надпись на финском и английском языках: «Регистрация».

Желающих регистрироваться, видимо, уже не было, и девицы скучали без дела. В стороне, неподалеку от фотоаппаратов, дремал на табуретке длинноволосый парень в джинсах.

– Вот вам работа, дорогие девушки! – весело сказал Подольцев. – Это мой московский коллега. Он был уверен, что Совещание без него не начнется, и явился в самый последний момент. Не хотел затеряться в толпе. Он – важная персона. Обозреватель. Не то что мы, простые репортеры.

Девицы с улыбкой слушали Подольцева. Очевидно, они говорили или по крайней мере понимали по-русски.

– Здравствуйте. Моя фамилия Воронов, – сказал он тоже по-русски. – Журнал «Внешняя политика». Москва.

– Здравствуйте, – почти одновременно ответили две девицы. Третья смотрела на Воронова с доброжелательной улыбкой, но, видимо, ничего не понимала.

Две девушки стали быстро, в четыре руки, перебирать картотеку, стоявшую перед ними в нескольких длинных, поблескивающих светло-коричневым лаком ящиках. Их тонкие пальцы с остренькими наманикюренными ногтями бегали по картотеке, точно по клавишам рояля.

– Тебе повезло! – добродушно усмехнулся Подольцев. – Три дня назад я простоял тут не меньше полутора часов…

Одна из девиц вынула карточку и, торжествующе приподняв ее, прочла вслух:

– Господин Воронов. Микаил, – она сделала ударение на первом слоге. – Журнал… – она немного замялась и закончила по-английски: – «Foreign Policy». – Затем она негромко сказала что-то по-фински парню в джинсах. Тот встрепенулся и указал Воронову на один из пустых стульев.

Съемка заняла мгновение. Фотограф щелкнул затвором, вытянул из аппарата темный квадратик и несколько секунд держал его перед собой. Подойдя ближе, Воронов наблюдал, как на темном фоне постепенно проступала его цветная физиономия. Наконец фотограф сказал:

«О’кэй» – и протянул фото одной из девушек. Та всунула его в щель «компостера». Раздался щелчок, потом послышалось легкое шуршание, словно невидимый валик обкатывал что-то. Прошло не более минуты, и глянцевитый пропуск – небольшой квадратик, как бы впаянный в целлулоид, – лежал на столе. На пропуске значились фамилия Воронова и название страны, откуда он приехал. Справа красовалась его цветная фотография.

– Где вы живете, господин Воронов? – спросила девушка по-русски, но с сильным акцентом. – Пароход «Микаил Калинин»?

– Нет, – ответил Воронов, – гостиница «Теле», комната 425.

Девушка сделала запись на карточке Воронова и полошила ее обратно в ящик.

– Спасибо, девушки. Гарантирую, что это последний русский, которого я к вам привожу, – сказал Подольцев.

Они отошли в сторону.

– Теперь ты обрел все права человека, – с иронической усмешкой сказал Подольцев, имея в виду бесконечные споры на эту тему, которые велись в Женеве во время подготовки хельсинкского Совещания. – А я могу заняться своими делами. В «Финляндии-тало» ты, конечно, уже побывал?

– Где?

– О господи! Во Дворце Конгрессов, а по-фински «Финляндия-тало». Это в парке Хесперия, на берегу озера или заливчика, что ли. Чудо! Лестницы из белого мрамора, стены из черного гранита! Кстати, там же во флигеле и пресс-центр.

– А разве не здесь?

– В дни Совещания будет там. Вся техника там – телефоны, телетайпы, телемониторы…

– Почему же все толкутся здесь?

– До Совещания пресс-центр здесь, я же тебе объясняю. А толкутся, потому что ждут…

– Чего?

– Сообщения, когда прибывает советская делегация, вот чего! Если будет подтверждение, значит, конференция уже наверняка состоится.

– У них есть сомнения на этот счет?

– У западников-то? Они же не первый год сомневаются. Сразу не перестроишься, – пожал плечами Подольцев. – Так идешь в «Тало»?

– Пойду завтра, впереди целый день, – ответил Воронов. – Сейчас вернусь в гостиницу. Посижу подумаю…

– Ясно! Вам, высоколобым обозревателям, нужны не факты, а идеи. Так? А мы – репортеры, «черная кость» – носимся высунув язык, чтобы… как это у Симонова?.. «Чтобы между прочим был фитиль всем прочим…» Ладно, до встречи!

Они вышли в холл. Подольцев нырнул в бурлящую толпу и мгновенно исчез в ней.

Воронов прикрепил карточку к лацкану пиджака. Теперь он принадлежал к журналистской братии, до предела заполнившей холл и примыкавшие к нему коридоры гостиницы «Мареки», и уже не ощущал того отчуждения, которое почувствовал, войдя сюда впервые. Шел восьмой час вечера. Снова оказавшись в колышущейся, бурлящей, окутанной табачным дымом толпе, Воронов надеялся увидеть кого-нибудь из знакомых. Мелькнули лица собственных корреспондентов «Правды», «Труда», но вообще-то советских журналистов здесь, по-видимому, сейчас не было.

Очевидно, все они уже давно покончили с формальностями и или пребывали теперь на теплоходе, или осаждали финских и других политических деятелей просьбами об интервью.

Уже никуда не торопясь, Воронов вглядывался в мелькавшие перед ним лица финнов, американцев, англичан, немцев, поляков, чехов, болгар, по обрывкам фраз определяя их национальную принадлежность. Некоторые журналисты были смутно знакомы Воронову – он наверняка встречался с ними на совещаниях, «симпозиумах», за «круглыми столами». Иногда кто-то называл его фамилию и приветственно махал ему рукой над головами других людей.

Не спеша пробираясь к выходу, Воронов решил, что вернется в гостиницу и подумает о плане первой статьи, которую ему предстоит написать.

Подольцев был отчасти прав. Отправлять оперативные корреспонденции Воронов не собирался. Броские детали, первые зрительные впечатления, внешний вид дворца и зала, где будет происходить Совещание, подробности приезда делегаций – все это наверняка тотчас будет «расстреляно» корреспондентами ТАСС и ежедневных газет. Совсем обойтись без таких деталей, вероятно, нельзя, но главное должно заключаться в другом.

Ведь уже в те годы, когда Совещание было только целью, достижение которой – это понимали все – требовало немалых усилий, в газетах и журналах публиковалось великое множество материалов на тему «Хельсинки».

Его, Воронова, статья не может, не должна быть повторением пройденного. Редакция ждет от своего обозревателя совсем другого: глубокого осмысления того поистине уникального события, которому послезавтра предстоит начаться здесь, в Хельсинки, его места в истории послевоенных международных отношений.

Перед отъездом Антонов сказал Воронову, что размером статьи он может не стесняться. Пусть будет печатный лист или даже полтора, то есть страниц сорок на машинке.

Для такого материала редакция не пожалеет места.

Но как обойтись без повторений, как сказать нечто новое по сравнению с тем, что уже было сказано?

«Ничего, – подумал Воронов, – доберусь до гостиницы, часик-другой посижу за столом, кое-что набросаю, и дело пойдет само собой…»

Но он ошибся. Уже не меньше часа сидел он в удобном, обитом блестящим зеленым синтетическим кожзаменителем кресле, положив на колени блокнот и сжав в пальцах шариковую ручку, а дело не двигалось с места.

Событие, ради которого Воронова послали в Хельсинки, не укладывалось в обычные рамки. Многим оно казалось просто невероятным. Слова «хельсинкское Совещание» уже в течение ряда лет звучали в речах государственных и партийных деятелей, без них не обходилась ни одна сколько-нибудь серьезная статья на международные темы, они мелькали во всевозможных коммюнике и заявлениях, подчас теряя конкретный смысл, способность материализоваться, из благого пожелания превратиться в реальный факт.

В качестве журналиста Воронов много раз ездил в западные страны, сопровождая всевозможные советские делегации, в том числе и парламентские. У них были встречи с президентами, премьер-министрами, министрами иностранных дел, руководителями палат. Советские представители каждый раз настойчиво предлагали созвать общеевропейское совещание по безопасности. С тех пор как правительство Финляндии выразило желание провести такое Совещание в своей столице, оно стало именоваться «хельсинкским». Отказов, во всяком случае прямых отказов, советские предложения, как правило, не встречали. «Да, конечно. Да, желательно. Однако нужно как следует подготовиться» – вот что обычно раздавалось в ответ…

Между тем шли месяцы, а за ними годы.

Что же в конце концов сделало европейское Совещание реальностью? Как, когда, каким образом начали таять льды «холодной войны»?

В течение долгих послевоенных лет ледяной покров, сковавший не только действия, но и души людей, казался вечным. Таяние этих льдов представлялось столь же отдаленной перспективой, как и грядущее изменение мирового климата в результате таяния арктических снегов… Как же все это произошло теперь? Как?!

С чего начать статью? С предыстории хельсинкского Совещания? С Декларации, в 1966 году выработанной в Бухаресте Политическим консультативным комитетом государств – участников Варшавского Договора? С будапештского Обращения этих же государств в 1969 году, где содержался призыв созвать Совещание стран Европы, США и Канады? Или с женевского многомесячного подготовительного этапа, со споров и дискуссий, которые, как это порой казалось, способны были похоронить саму идею общеевропейской встречи? Но и об этом писалось уже не раз.

Так как же сковать в статье цепь времен? Где искать точку отсчета? Как найти вершину, откуда можно охватить взглядом послевоенные десятилетия? Особенно последнее – ведь именно оно сделало возможным то, что должно произойти послезавтра.

Наконец, – это тоже немаловажно – как назвать статью? А что, если просто и коротко: «Победа»? Подумав об этом, Воронов тут же вступил во внутренний спор с самим собой. Победа чего? Чья победа? Над чем? Над кем?

Но нужна ли здесь подробная расшифровка? Явятся ли «Хельсинки» победой? Да, разумеется. Чьей? Советского Союза? Его политики мира? Победой всего социалистического содружества? Да, конечно. Но в данном случае слово «победа» имеет и более широкий смысл. Победа здравого смысла над силами вражды. Победа народов в борьбе за свое мирное будущее…

Но тогда это слово не исчерпывается самим фактом предстоящего Совещания. Оно становится шире, включает в себя не только эту сегодняшнюю победу, но и все другие, уже одержанные в прошлом…

Так как же все-таки назвать статью?

Воронов так и не принял окончательного решения. Он устало откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Снова открыл их, посмотрел в окно. Наступали сумерки.

«Хорошо бы позвонить Маше, – подумал Воронов. – Интересно, сколько стоит здесь минута разговора с Москвой? «Впрочем, он расстался с женой сегодня утром в аэропорту Шереметьево и через три дня будет дома. Колька, сын, только что улетел в рейс и раньше чем через неделю в Москву не вернется.

Воронов посмотрел на часы. Было без двенадцати минут девять. Уже девять! А он не только не написал ни строчки, но даже не составил хотя бы примерного плана статьи.

Воронов снова попытался сосредоточиться.

Когда же, если мерить масштабами истории, началась международная встреча, которая фактически откроется послезавтра? Где ее истоки? Не формальные, нет, а, так сказать, глобальные, связанные с судьбами миллионов людей? Когда, в сущности, началась «холодная война»?

В сорок пятом, когда над нами нависла угроза американской атомной бомбы? Нашей стране, еще полуразрушенной, кровоточащей, пришлось тратить тогда многие миллионы рублей, чтобы создать свою собственную бомбу…

Или в сорок девятом, когда бывшие наши союзники, лишившиеся атомного превосходства, создали пресловутое НАТО, вынудив нас противопоставить опасному мечу, направленному в самое сердце социалистического мира, могучий щит – Варшавский Договор?..

Когда же, когда началась эта бессмысленная, иссушающая души и сердца, замораживающая человеческую кровь «холодная война»?

Что в конце концов привело к ее затуханию? Где начало начал? Какой старый этап завершит общеевропейское Совещание и какой новый начнет? Почему здравый смысл, казалось надолго, если не навечно похороненный под толстым ледяным настом, пробился на поверхность именно сейчас?

«Почему?!» – мысленно повторил свой вопрос Воронов.

…и вот тогда раздался телефонный звонок.

Все, над чем он только что думал, сразу отодвинулось куда-то, ушло в далекие глубины памяти. Грохот войны, который в первые годы после ее окончания так часто слышался ему, а потом постепенно затих, вновь явственно донесся до его слуха.

Тридцать лет жил в памяти Михаила Воронова облик Чарльза Брайта – молодое, веснушчатое, мокрое от жары лицо, рыжеватые волосы, военная с погончиками рубашка – рукава завернуты чуть выше локтей, на погонах маленькими металлическими буквами обозначено: US correspondent – американский военный корреспондент…

Почему он теперь так ждал Чарльза? Что хотел услышать от него? Может быть, он ждал свидания со своей молодостью? С самим собой, с тем двадцатисемилетним майором, каким был тогда? Или подсознательно стремился вернуться в те страшные, кровавые и в то же время лучшие, героические годы своей жизни?

Воронов остановился у двери, надеясь услышать приближающиеся шаги, но синтетика поглощала все звуки.

Он нетерпеливо открыл дверь и выглянул в коридор…

Никого не было. Только в дальнем конце коридора официант в белой куртке толкал перед собой столик на колесиках. Воронов захлопнул дверь и с досадой подумал: откуда, из какого конца города, из какой дали Брайт добирается? Или у него нет машины?

При этой мысли Воронов невольно улыбнулся: ему вспомнилось, как Чарли ведет себя за рулем…

А потом… Потом наконец раздался стук в дверь.

– Come in! – крикнул Воронов так громко, словно боялся, что тот, кто стоит за дверью, не расслышит и может уйти.

Дверь открылась. На пороге стоял немолодой человек в синей куртке из легкой хлопчатобумажной ткани и джинсовых брюках. У него были рыжевато-седые волосы. Веснушки едва различались на покрытом морщинами лице.

Воронову казалось, что вместе с этим не по возрасту одетым пожилым американцем в комнату вошло далекое прошлое. Особым, внутренним зрением Воронов видел сейчас не только этого человека, столь изменившегося с тех пор – с тех давних-давних пор! – но и неясные очертания того, что их тогда окружало, – седые, покрытые щебеночной пылью развалины, руины, по которым, точно зеленые ручейки, ползли змейки плюша. Из тумана медленно выступали чьи-то полузабытые лица, глядели чьи-то знакомые глаза.

Некоторое время они стояли друг против друга – Михаил Воронов и Чарльз Брайт, застывшие, окаменевшие, точно внезапно оказавшиеся в совсем другом измерении и еще не знавшие, как вернуться из него в сегодняшний день.

Воронов глядел на этого седовласого американца.

Встретив на улице, он, конечно, никогда не узнал бы его…

Но это был именно тот Чарльз Брайт, которого Воронов с таким нетерпением ждал. Широко раскинув руки, он крикнул: «Чарли!» – и бросился к человеку, все еще продолжавшему одиноко и нерешительно стоять на пороге.