Тот день был не похож на все другие. В первой его половине Черчилль поехал в Берлин.

Он обошел то, что осталось от рейхстага, осмотрел развалины новой имперской канцелярии и бункер Гитлера.

Вернувшись в свою резиденцию, Черчилль прошел через пустые комнаты на террасу и, не снимая шляпы, мокрый от нестерпимой жары, в покрытом пылью костюме, грузно опустился в кресло, отмахиваясь от назойливых комаров.

Сойерс принес виски.

Лорд Моран, давно изучивший своего пациента, знал, что после короткого отдыха Черчилль придет в себя.

– Вы не забыли, сэр, – сказал Моран, – что сегодня вам предстоит визит к президенту Трумэну?

– Я никогда ничего не забываю, – раздраженно отозвался Черчилль, продолжая сидеть неподвижно. – Разрушения ужасны, – произнес он после долгого молчания.

Моран наклонил голову в знак согласия – вместе с Кадоганом он уже успел съездить в Берлин.

Сознавая, что Черчиллю необходим отдых и его надо хотя бы на полчаса удержать в кресле, Моран попытался завязать беседу.

– Что произвело на вас наибольшее впечатление? – спросил он.

– Наибольшее впечатление, если хотите знать, на меня произвел плакат, – резко ответил Черчилль.

– Какой плакат, сэр? – с недоумением переспросил Моран.

– Большой плакат в ярко-красной рамке. Он установлен перед рейхстагом. Мне перевели то, что на нем написано. По-русски и по-немецки. Красными буквами.

– Что же на нем написано?

Черчилль закрыл глаза и медленно произнес:

– «ОПЫТ ИСТОРИИ ГОВОРИТ, ЧТО ГИТЛЕРЫ ПРИХОДЯТ И УХОДЯТ, А НАРОД ГЕРМАНСКИЙ, А ГОСУДАРСТВО ГЕРМАНСКОЕ – ОСТАЕТСЯ. СТАЛИН». – Открыв глаза и сощурившись, он спросил: – Как вам это нравится?

– Вы хотите сказать… – начал Моран.

– Я хочу сказать, – прервал его Черчилль, – что Сталин уже открыл свою Потсдамскую конференцию. Притом задолго до ее начала.

Моран с удивлением смотрел на своего пациента.

– Неужели вы не понимаете? Сталин начал войну за души немцев. Заявил, что вопреки американцам не собирается расчленять Германию. Самое же главное, он успокоил немецкий народ, отделив его от Гитлера. Объявил, что не намерен мстить. Как вам нравится этот хитрый византиец?

– До сих пор, – сказал Моран, – насколько я знаю, русские везде писали: «Смерть немецким оккупантам!»

– Вот именно! – воскликнул Черчилль. – Но они никогда не писали: «Смерть немцам!»

– Вы хотите сказать, что Сталин всегда думал о том дне, когда его войска войдут в Германию? Не переоцениваете ли вы его дальновидность, сэр?

– Запомните, Чарльз, – нравоучительно произнес Черчилль, – когда речь идет о русских, всегда опаснее недооценить их, чем переоценить.

Наступило молчание. Черчилль сосредоточенно смотрел на озеро, раскинувшееся неподалеку отсюда. На противоположном берегу виднелись фигуры советских солдат.

Моран понял, что именно на этих солдат пристально глядит сейчас Черчилль.

Как бы очнувшись от своего раздумья, Черчилль вновь обратился к Морану.

– Лейбористы утверждают, – сказал он без всякого перехода, – что я буду иметь большинство в тридцать два голоса. Этого мало. Если преимущество будет столь незначительно, мне придется подать в отставку.

Морану показалось, что Черчилль ждет его возражений, хотя в своих предвыборных речах премьер-министр заявлял, что не потерпит никакой победы на выборах, кроме абсолютной. Теперь его, видимо, устроило бы незначительное большинство голосов.

Но Моран промолчал. В конце концов, он был только врачом, заботившимся о душевном спокойствии своего пациента.

– Забудьте о выборах, сэр, – сказал он. – Считайте, что победа вам обеспечена.

– Там! – Черчилль кивнул головой куда-то в сторону. – А здесь?

…Во второй половине дня Черчилль поехал к Трумэну с визитом вежливости.

Это была первая беседа Трумэна с английским премьер-министром. Около часа президент слушал все то, что Черчилль писал ему в течение последних трех месяцев.

Несколько раз прерывал Черчилля одобрительными замечаниями и, как показалось англичанину, рвался в бой со Сталиным.

Во время визита к президенту Черчилля сопровождали Иден и его заместитель Кадоган. Вернувшись в свою резиденцию, премьер-министр сказал им, что доволен беседой.

Трумэн произвел на него впечатление человека решительного, энергичного и, судя по всему, готового дать отпор русским.

Поздно вечером Черчилль вновь остался наедине со своим врачом. Моран спросил его, что он думает об американском президенте. На этот раз ответ Черчилля прозвучал менее определенно: «Думаю… что он в состоянии…»

Облачившись в длинную ночную рубашку, доходившую почти до пят, Черчилль положил руку на тумбочку: Моран каждый вечер измерял ему кровяное давление. Оба они знали, что сегодня давление вряд ли будет нормальным.

Так оно и оказалось.

– Сто пятьдесят на сто, – объявил Моран. – Впрочем, для такого дня вполне естественно. Но, с другой стороны, если вы, сэр, удовлетворены беседой с президентом, то волноваться нечего.

Черчилль лег в постель и с наслаждением вытянулся.

– Вы уверены, что у меня нет поводов для волнения? – усмехнувшись, спросил он.

– Для человека вашего положения и характера такие поводы всегда найдутся, – примирительно ответил Моран. – Надо стараться отличать главные от второстепенных и отбрасывать второстепенные.

– Вам это всегда удается?

– Я никогда не был премьер-министром. Но как врат убежден, что самый могучий интеллект в состоянии заниматься глобальными вопросами лишь полчаса в сутки.

Иначе он обречен.

– Вы хотите напомнить, что мне уже семьдесят?

– Я говорю о человеческом организме вообще.

– Тогда, может быть, вы объясните, какие проблемы следует считать главными и какие второстепенными? Вы даете мне полчаса, чтобы думать о еще не подсчитанных избирательных бюллетенях? О будущем Европы? О тактике Сталина? О позиции Трумэна? Полчаса на все это?

Черчилль повысил голос. Моран почел за благо не раздражать своего пациента перед сном.

– Если говорить о позиции Трумэна, – мягко сказал он, – то она, кажется, вам ясна…

– Да, президент слушал меня внимательно и с сочувствием. Но вы понимаете, Чарльз, я все время не мог отделаться от ощущения, что, слушая меня, он думает о чем-то другом… Будто ждет чего-то… Как вы думаете, чего?

– Не знаю, сэр. Вероятно, он поглощен мыслями о завтрашнем заседании.

– Трумэн может себе это позволить. А я вынужден ждать известий. Кто я теперь? Мне нужно знать это как можно скорее. Иначе я не могу думать о самом главном.

– Сейчас вам нужно только одно, – твердо сказал Моран, – крепко заснуть.

– Сейчас мне нужен хороший глоток бренди, сэр, – поднимаясь в постели, сказал Черчилль. – Нальете сами или позвать Сойерса?..

…В то время как Черчилль разговаривал с Мораном, к «малому Белому дому» подъехал автомобиль. Офицер, сидевший рядом с шофером, выскочил и распахнул дверцу.

Высокий пожилой человек в штатском вышел из машины и направился к калитке в решетчатой ограде, у которой стояли солдаты американской морской пехоты.

Все они вытянулись, увидев военного министра Соединенных Штатов.

Было ровно восемь часов вечера, когда Стимсон, держа в руках темно-коричневую папку из крокодиловой кожи, вошел в кабинет Трумэна. Президент сидел за письменным столом. Стимсон раскрыл папку и молча положил на стол только что полученную шифрограмму.

Чувствуя, как сразу зачастило его сердце, Трумэн прочел:

«ПРООПЕРИРОВАН СЕГОДНЯ УТРОМ. ДИАГНОЗ ЕЩЕ НЕ УСТАНОВЛЕН ПОЛНОСТЬЮ, НО РЕЗУЛЬТАТЫ, ПО-ВИДИМОМУ, УДОВЛЕТВОРИТЕЛЬНЫ И УЖЕ СЕЙЧАС ПРЕВОСХОДЯТ ОЖИДАНИЯ. ДОКТОР ГРОВС ДОВОЛЕН. ОН ВОЗВРАЩАЕТСЯ ЗАВТРА БУДУ ДЕРЖАТЬ ВАС В КУРСЕ ДЕЛА. ГАРРИСОН».

Президент крупнейшей американской страховой компании и старый друг Трумэна Джордж Гаррисон заменял Стимсона на посту председателя Военно-политического комитета, руководившего Манхэттенским проектом.

«Свершилось!» Трумэн торжествующе посмотрел на Стимсона. Получив долгожданное сообщение, президент на время лишился дара речи.

Все же он нашел в себе силы, сложив руки под столом, прочитать короткую молитву. Он благодарил бога. Наконец исполнилось то, о чем он мечтал все эти три долгих месяца.

Но тут же Трумэн инстинктивно резким движением разъединил сжатые в молитвенном экстазе ладони. Он подумал: «Не напрасно ли мы назвали испытание священным именем „Троица“? Не разгневается ли бог? Не решит ли он наказать человека, претендующего на власть, которая доселе принадлежала одному лишь провидению?!»

Снова соединив ладони, он мысленно попросил прощения у всевышнего…

Как бы то ни было, отныне он, Трумэн, стал властелином мира. Еще так недавно Черчилль давал ему советы, как вести себя со Сталиным, на чем настаивать категорически…

«Настаивать! – с торжеством повторил Трумэн. – Теперь мне ни на чем не надо настаивать. Теперь я могу диктовать!»

Незадолго до прихода Стимсона Трумэну сообщили, что русские предлагают открыть Конференцию завтра, в пять вечера. Он согласился.

Но теперь ему хотелось все переменить. Почему бы, несмотря на поздний час, не начать Конференцию сегодня же? Немедленно! Вызвать Бирнса, поручить ему связаться со Сталиным – Черчилль не в счет! – и объявить, что президент Соединенных Штатов Америки потребовал начать Конференцию сейчас же…

Разумеется, Трумэн не думал об этом всерьез. Но его опьянило сознание, что все это он мог бы осуществить. Ни здесь, в Бабельсберге, ни во всем мире никто не смог бы ему противостоять.

Наконец Трумэн обрел дар речи.

– Это победа, Генри! – воскликнул он.

Против ожидания ответ Стимсона прозвучал сдержанно.

– Да, конечно, они добились успеха. Но сообщение носит слишком общий характер.

«Какого черта!» – едва не гаркнул Трумэн на своего военного министра, но вовремя сдержался. «Что он, собственно, имеет в виду? Может быть, взорвана не сама бомба, а ее, так сказать, эквивалент?»

После первых сообщений о Манхзттенском проекте, сделанных Стимсоном, Гровсом, а затем и Бушем, Трумэн полагал, что никогда не разберется в ученой тарабарщине, с которой связано производство нового оружия. Теперь он, наоборот, был уверен, что все постиг. Он твердо усвоил, что атомная бомба – не что иное, как два блока, наполненных ураном или плутонием и разделенных свободным пространством. В нужный момент взрыватель срабатывает и блоки приходят в соприкосновение. Тогда-то и происходит тот самый «супервзрыв», который, по выражению Бирнса, способен потрясти весь мир.

Почему уран обозначается цифрой «235», а плутоний – «239»? Как их добывают? Почему они, соединившись, образуют массу, которая превосходит «критическую»? Ничего этого Трумэн так и не понял. Контейнер, два блока, взрыватель… Вот и все, что он усвоил.

Кроме того, Трумэн теперь знал, что для начала должна быть взорвана не сама бомба, а небольшой, размером в грейпфрут, плутониевый шар, укрепленный на стальной вышке высотой примерно в сто футов.

Заводы, секретно построенные в местности Оук-Ридж, штат Теннесси, уже получили плутоний в количестве, достаточном для производства трех бомб.

Рели экспериментальный взрыв пройдет успешно, это будет означать, что проблема нового оружия решена. Изготовление настоящих бомб станет технологическим вопросом.

Но ведь шифрограмма Гаррисона показывает, что этот плутониевый шар взорван!

С трудом сдержав раздражение, вызванное скептическим током Стимсона, Трумэн схватил шифрограмму и, поднеся ее почти вплотную к глазам, стал вчитываться в каждое слово.

По мере того как Трумэн ее перечитывал, настроение его ухудшалось.

«Диагноз еще не установлен полностью… Результаты, по-видимому, удовлетворительны… Буду держать вас в курсе дела…»

Как он мог не обратить внимания на эти уклончивые фразы?!

– Что же все это значит? – нерешительно спросил Трумэн. От его приподнятого настроения не осталось и следа.

– Это значит, что все идет успешно, но окончательный результат…

– Но мне нужен окончательный результат, сэр! – с неожиданной яростью крикнул Трумэн. – Я не могу больше ждать. Завтра открывается Конференция…

– Будем надеяться, что завтра придет более подробное сообщение, – сказал Стимсон. – Но уже из этой шифрограммы, – продолжал он, чтобы успокоить президента, – совершенно ясно, что все протекает успешно,

– Вы так думаете, Генри? – с надеждой спросил Трумэн.

Не дожидаясь ответа, он закрыл глаза и с дрожью в голосе произнес:

– Да поможет нам бог…

Открытие Конференции было назначено на семнадцатое июля, в пять часов.

Утром президента известили, что в полдень к нему хотел бы приехать Сталин с визитом вежливости.

Какие чувства испытывал Трумэн, узнав, что ему предстоит первая в жизни встреча со Сталиным? Какие цели ставил перед собой?

Подробный отчет из Аламогордо все еще не пришел.

Да и каков он будет, этот отчет!..

Ведь Трумэну нужны не просто сведения о том, что материю можно разложить на атомы, соединить эти чертовы массы и добиться их «критического состояния». Ему требуется бомба, которую можно погрузить в самолет или подвесить к его фюзеляжу, поднять в воздух и сбросить в нужный момент над нужной целью.

Бомба дала бы ему невероятную силу. Если бы он обладал бомбой, исход войны с Японией в пользу США можно было бы считать решенным.

Военные говорили Трумэну, что без помощи СССР война на Дальнем Востоке может сильно затянуться. Таким образом, США находились в косвенной зависимости от Советского Союза.

Говоря о том, что он желает продолжать политику Рузвельта, Трумэн на деле стремился резко изменить ее. Но это стремление ему приходилось скрывать. Обладание же бомбой настолько усилило бы Соединенные Штаты, что военная помощь русских стала бы, по мнению Трумэна, просто ненужной…

Все зависело от окончательного сообщения из Аламогордо. Но его все еще не было. Ни вчера, шестнадцатого, ни сегодня, семнадцатого июля.

Первый в истории человечества атомный взрыв произошел сутки назад. Но президент США, возлагавший на этот взрыв столько надежд, мечтавший построить на нем всю свою внешнюю политику, еще не знал, что же, в сущности, произошло в Аламогордо вчера, в пять тридцать утра…

Бывали минуты, когда Трумэну казалось, что Гровс медлит с отчетом, потому что конечного успеха все еще пет, и генерал обдумывает, как бы замаскировать свою неудачу…

В полдень семнадцатого июля, когда Сталин, Молотов и переводчик Павлов подъехали к «малому Белому дому», доклад от Гровса так еще и не прибыл.

У подъезда Сталина встречали личные помощники президента Гарри Воган и Джеймс Вардамен. Воган был известным дельцом и политиком. Вардамен, банкир из Сент-Луиса, некоторое время служил во флоте и теперь носил военно-морской мундир, хотя, по утверждению очевидцев, не переносил шторма даже в три балла…

Трумэн, Бирнс и Болен ждали советских гостей наверху, в кабинете президента.

Зная, что вскоре ему предстоит встретиться со Сталиным, Трумэн всячески старался составить себе представление о советском лидере. В Вашингтоне после того, как была назначена дата Конференции, и здесь, в Бабельсберге, Трумэн не раз беседовал о Сталине с Гарриманом и Дэвисом, Гопкинсом и Боленом. Но его собеседники высказывали самые противоречивые суждения. Сталина называли восточным деспотом и вместе с тем человеком любезным и вежливым, прямолинейным тираном и дипломатом, полностью постигшим искусство переговоров. Коварным византийцем и человеком, на которого можно положиться, если он сказал «да», и на которого бесполезно оказывать давление, если он сказал «нет».

После всего этого личность Сталина приобрела для Трумэна легендарно-мистический оттенок.

Определеннее других высказывался о Сталине Бирнс.

В качестве советника он сопровождал Рузвельта на Ялтинскую конференцию и выработал свое особое мнение о Сталине.

Бирнс утверждал, что советскому лидеру удавалось осуществлять свои планы в Ялте лишь вследствие уступчивости Рузвельта и скрытой неприязни, которую покойный президент питал к Черчиллю. По словам Бирнса, на этом постоянно играл Сталин. Кроме того, у него был в Ялте крупный козырь: обещание вступить в войну с Японией после того, как с Гитлером будет покончено. Рузвельт не мог не считаться со своим будущим дальневосточным союзником.

Однако теперь, убеждал Трумэна Бирнс, Соединенные Штаты ничем не связаны. После успешного испытания атомной бомбы участие русских в войне с Японией становится не только ненужным, но попросту излишним. В успехе этого испытания Бирнс не сомневался.

Трумэн страстно хотел верить ему, но не мог забыть осторожность, с которой Стимсон оценивал то, что произошло в Аламогордо.

Ах, как Трумэн мечтал поставить Сталина на место, показать, что теперь ему придется иметь дело не с мягким и уступчивым Рузвельтом, а с человеком, полным твердой решимости настоять на своем. В то же время он, не признаваясь в этом даже самому себе, боялся встретиться лицом к лицу с загадочным советским лидером. Тем более что окончательные результаты испытания атомной бомбы до сих пор были неизвестны. …И вот теперь Сталин поднимался по лестнице «малого Белого дома».

Что он, Трумэн, скажет сейчас Сталину? Пусть встреча будет неофициальной, но ему же все-таки придется сказать хоть что-то о предложениях, с которыми американская делегация приехала в Потсдам. Но что он может сейчас сказать?..

Во время путешествия на «Августе» Трумэн подолгу совещался с Бирнсом, Стимсоном, Леги. Они совместно вырабатывали американские предложения, добиваясь предельной точности формулировок.

Тем не менее Трумэн, несмотря на всю свою самоуверенность, понимал, что отсутствие государственного опыта, внезапность, с какой заурядный сенатор превратился в президента могущественной державы, не могут не сказаться на предстоящей Конференции.

Тревога которую он испытывал, порождалась не только молчанием Гровса. Перед самым отъездом из Вашингтона Трумэн повздорил с министром финансов Моргентау.

Хотя его план превращения Германии в группу раздробленных сельскохозяйственных государств был отвергнут еще в Ялте, Моргентау после смерти Рузвельта снова стал настаивать на своем и потребовал, чтобы его включили в делегацию, направлявшуюся в Потсдам.

Бирнс категорически возражал против плана Моргентау. Вместе с Трумэном он полагал, что Германия должна быть сохранена и как один из рынков сбыта для Соединенных Штатов и как кордон против коммунизма в Европе. Трумэн и Бирнс соглашались, что вермахт и все нацистские организации должны быть уничтожены, но главным образом потому, что в противном случае возмутилось бы мировое общественное мнение.

В то же время хитрый Бирнс уверял президента, что демонтаж многочисленных промышленных предприятий, составлявших военный потенциал Германии в Руре и других районах, вызовет у немцев ненависть к американцам и усилит влияние коммунистов на послевоенную Германию.

Моргентау предъявил ультиматум: участие в Потсдаме или отставка. Свой пост он занимал почти все время, пока существовала администрация Рузвельта, и, помимо всего прочего, был своим человеком в Белом доме – его жена дружила с Элеонорой Рузвельт. Отставка Моргентау могла бы повредить авторитету нового президента. Тем не менее ее пришлось принять.

Трумэн отправился в Европу, сознавая, что и внутренняя его политика далеко не отрегулирована. В осооеппости это относилось к возникшей после окончания воины угрозе инфляции, а также к росту безработицы. Назревали серьезные разногласия с конгрессом. Покойный Рузвельт мало считался с ним. Теперь конгрессмены были по прочь взять реванш…

По убеждению Трумэна, успех в Аламогордо склонил бы общественное мнение страны в его пользу. Но, отправляясь в Европу и теперь ожидая встречи со Сталиным, он так и не знал, есть у него бомба или нет.

Пожалуй, еще ни разу в жизни Трумэн не испытывал такого острого ощущения надвигающейся на него опасности. Ему страшно захотелось вернуть прошлые годы, оказаться вновь в родном Индепенденсе, сидеть за ужином в кругу семьи, видеть лица жены Бесс и дочери Маргарет и не думать об этой чертовой бомбе, о предстоящей Конференции, о проклятой Европе, до которой ему еще так недавно не было никакого дела…

«Господи! – мысленно воскликнул Трумэн. – Прости меня за гордыню, за обуявшую меня жажду власти…» Но, услышав эту молитву как бы со стороны, Трумэн понял что не о том просит бога. Именно власти, могучей всесильной, всеобъемлющей, должен он просить сейчас у всевышнего…

Гнетущая тревога не проходила.

Трумэн убеждал себя в том, что намерение Сталина первым отправиться к президенту много значило уже само по себе. Сталин как бы соглашался признать решающую роль Соединенных Штатов в послевоенном мире.

Но предостерегающий внутренний голос говорил Трумэну, что визит Сталина не больше чем элементарная вежливость гостеприимного хозяина. Первым приветствуя своего гостя, Сталин тем самым подчеркивает, что именно он здесь хозяин.

…Трумэн стоял посреди кабинета, прислушиваясь к шагам поднимавшегося по лестнице Сталина.

Время от времени он оглядывался на Бирнса и Болена, словно желал убедиться, что они не покинули его в эту трудную минуту.

Наконец дверь открылась. Генерал Воган распахнул со и тут же отступил в сторону.

Мягко ступая по ковру, в кабинет вошел Сталин в сопровождении Молотова и переводчика, по Трумэн смотрел только на Сталина. Кроме него, он не видел сейчас никого.

Несколько секунд президент неподвижно стоял, сравнивая живого Сталина с теми его портретами, которые печатались в американских газетах и журналах. Очнувшись, он неестественно выпрямился, как солдат на смотру, и сделал несколько поспешных шагов навстречу Сталину.

Они обменялись рукопожатиями.

Потом Сталин заговорил. Переводчик Павлов синхронно переводил каждое его слово. Но Трумэн поймал себя на том, что слушает не Павлова, а Сталина. До Трумэна не сразу дошло, что Сталин приветствует его и извиняется за некоторую задержку с приездом в Бабельсберг.

Вслушиваясь в то, что Сталин говорил на непонятном языке, Трумэн с невольным облегчением отметил, что советский лидер произносит слова негромко, мягко, с едва заметной улыбкой на рябоватом лице.

Да, Сталин извинялся за небольшое опоздание. Его задержали в Москве переговоры с представителем Чан Кайши и легкое недомогание…

Трумэн встрепенулся. Оцепенение прошло. Он поспешно выразил надежду, что здоровье генералиссимуса теперь в полном порядке. Сталин ответил, что чувствует себя вполне прилично, но врачи нашли все-таки непорядки в легких и запретили лететь. Пришлось ехать поездом.

Только сейчас Трумэн сообразил, что в данном случае хозяином является он, и стал торопливо говорить, что давно мечтал о знакомстве с генералиссимусом, что чрезвычайно рад ему и что эта личная встреча, по его мнению, имеет огромное значение для послевоенного мира.

Когда Трумэн, а вслед за ним и Болен, переводивший его торопливую речь, умолкли, Сталин, как и прежде, негромко, мягко и доброжелательно сказал, что вполне разделяет мнение президента о важности личных контактов.

Он выразил надежду, что главы государств быстро придут к соглашению по всем вопросам.

Еще несколько минут назад Трумэн был уверен, что в его кабинет сейчас войдет резкий, угрюмый, далекий от всякой светскости азиат, упоенный своей победой и не желающий идти ни на какие компромиссы. К тому же Трумэн не сомневался, что Молотов в достаточно мрачных красках описал их встречу в Вашингтоне и что Сталин сразу заговорит о приостановке американских поставок по ленд-лизу.

Но перед ним стоял человек, казалось, вовсе не собиравшийся спорить, требовать и тем более угрожать. Вежливый, даже мягкий человек, само воплощение любезности и доброжелательности…

Трумэн полностью овладел собой. Бог не оставлял его раньше, не оставит и теперь!

Его пугали Сталиным. Что ж, может быть, с Гарриманом, Гопкинсом, Боленом Сталин и в самом деле вел себя как диктатор, как человек, уверенный в своем полном превосходстве. Но перед американским президентом советский лидер явно предпочел предстать в образе скромного, вежливого, уравновешенного человека. Разве это не свидетельствует о том, что он отлично сознает великую мощь Соединенных Штатов?!

Трумэн вспомнил, что до сих пор не предложил гостям сесть. Пока Сталин шел к мраморному столику, стоявшему у стены, Трумэн держал ладонь над его твердым погоном с крупной пятиконечной звездой, словно желая и не решаясь к нему прикоснуться.

Наконец все расселись.

Теперь Трумэн уже полностью вошел в роль хозяина.

Он сказал, что хотел бы ознакомить генералиссимуса с американскими предложениями по повестке дня предстоящей Конференции. Бирнс, сидевший за спиной у Трумэна, протянул ему листок бумаги с машинописным текстом. Положив листок перед собой, Трумэн начал перечислять вопросы, которые предлагает обсудить американская делегация.

Сначала он делал вид, что осведомлен настолько, что может говорить по памяти, затем стал искоса поглядывать на лежавший перед ним листок. В конце концов поднес листок к глазам и попросту стал читать: Германия, страны Восточной Европы, особенно Польша, свободные выборы…

Сталин слушал с подчеркнутым вниманием. Время от времени кивал головой. Когда Трумэн закончил чтение, последовала короткая пауза.

– Что ж, – нарушил молчание Сталин. – Все это, конечно, важные вопросы. Когда мы соберемся все вместе, вероятно, возникнут некоторые дополнения. Мы считаем, например, что следует обсудить вопрос о фашистском режиме Франко в Испании. Но главное, конечно, в другом…

Трумэн насторожился. Слова Сталина показались ему хотя вполне корректными, по несколько неопределенными. Создавалось впечатление, что Сталин уклоняется от разговора по существу. Не желая поддержать американские предложения, он вместе с тем не говорит об этом прямо.

– Видите ли, генералиссимус, – решительно сказал Трумэн, – я не дипломат, а, можно сказать, рядовой американец, волей провидения и народа ставший президентом…

Трумэн запнулся. Воля народа тут была ни при чем, поскольку он стал президентом автоматически после смерти Рузвельта. Ссылка же на провидение, очевидно, показалась смешной безбожнику, сидевшему напротив него.

Чтобы сгладить свой промах, Трумэн поспешно сказал:

– Конечно, господин Сталин прав: все это не самое главное. Главное, по крайней мере для меня, то, что я приехал сюда как друг вашей страны и хочу, чтобы все вопросы решались открыто и дружески. Именно поэтому я и напомнил, что не являюсь дипломатом.

– В течение всей войны наша страна честно и открыто сотрудничала с Соединенными Штатами, – дружелюбно сказал Сталин, как бы давая понять, что не заметил промаха, допущенного Трумэном, или не придал ему никакого значения.

В ответ на это Трумэну захотелось со своей стороны сделать по отношению к Сталину дружеский жест. Ему льстило, что советский лидер разговаривает с ним столь уважительно.

Впрочем, желание Трумэна продемонстрировать Сталину свою лояльность было продиктовано еще и другой причиной. Глядя на этого человека в военном мундире, на котором поблескивала небольшая Золотая Звезда, на его негнущиеся погоны, Трумэн с невольным злорадством подумал, что грозный советский лидер ничего не знает о том оружии, которым, может быть, уже обладают Соединенные Штаты.

– Я хочу сказать генералиссимусу, что вчера у меня был Черчилль, – понизив голос, будто доверяя Сталину тайну, произнес Трумэн. – По многим вопросам у него имеются очень резкие суждения.

Сталин слегка сощурил глаза, достал из кармана трубку и, поглаживая ее большим пальцем, тихо спросил:

– Может быть, эти суждения Черчилля приобрели особый вес, потому что он решил помочь Соединенным Штатам в их войне с Японией?

Трумэн опешил. Сталин насмехался над ним? Или упрекал его в том, что он придает слишком большое значение суждениям Черчилля? Во всяком случае, Трумэн не ожидал, что Сталин столь неожиданно и прямолинейно, без всяких дипломатических обиняков выложит свой главный козырь. Трумэн понял, что не следовало пугать Сталина Черчиллем. Однако на вопрос нужно было ответить.

– Душой своей он в этой войне полностью на нашей стороне, – неуверенно произнес Трумэн.

– Душой? – с явной иронией переспросил Сталин. – Что же он предлагает? Душу или своих солдат, танки я бомбардировщики? – Впервые за все время встречи Сталин посмотрел Трумэну прямо в глаза. Трумэн отвернулся, чтобы не видеть его пронзительного, уничижительно-насмешливого взгляда.

Молотов все время сидел молча. Лицо его было бесстрастно. Но сейчас Трумэну показалось, что пенсне советского министра задорно блеснуло, а по лицу пробежало подобие улыбки. Уж не хотел ли он напомнить президенту их встречу в Вашингтоне…

Самоуверенный, весьма разговорчивый, Бирнс на этот раз молчал. Он видел, что президент оказался не на высоте, но предпочел пока не вмешиваться. Он выступит на сцепу, когда на пей кроме Трумэна и Сталина окажутся Черчилль и Иден.

Президент тоже молчал. Кажется, он начал понимать, как неожиданно может повернуться спокойная и на первый взгляд безмятежная беседа со Сталиным.

– Нет, – задумчиво поглаживая свою трубку, снова заговорил Сталин. – На Англию падали не японские, а немецкие бомбы. Когда Германия угрожала интересам англичан, они сражались. Что же касается войны с Японией, то они будут помогать Америке, как вы выразились, только душой. Но ведь вам нужны войска. Или я ошибаюсь?

Взяв в рот пустую трубку, Сталин с улыбкой посмотрел на Трумэна, вынул трубку изо рта, с глухим стуком положил ее на мраморный столик и медленно сказал:

– Советский Союз готов выступить против Японии в середине августа. Как это было условлено в Ялте, – после паузы добавил он.

– Да, да, конечно… Мы глубоко ценим это… – поспешно проговорил Трумэн.

О чем он думал сейчас? Скорее всего, снова о том, что в руках Америки, очевидно, уже есть такое оружие, которое сможет поставить на колени не только Японию, но и Россию. Но действительно ли есть это оружие? Что, если испытание все-таки не дало необходимых результатов?

А может быть, Трумэн думал о том, что этот усатый человек в наглухо застегнутом мундире с прямоугольными плечами лишь обманчиво спокоен, пожалуй, даже ленив во всем своем поведении и в манере разговаривать. На самом же деле он все время настороже, готов на лету подхватить направленную в него стрелу и едва уловимым движением, однако с огромной силой послать ее обратно, прямо в сердце противника.

Но во всем облике Сталина решительно не было ничего агрессивного. Он не спеша опустил трубку в карман кителя и, глядя на Трумэна с мягкой, доброжелательной улыбкой, сказал:

– Ну что же… Нам пора.

– Вы не останетесь на ленч? – спросил Трумэн.

В его голосе невольно прозвучало разочарование.

Трумэн и в самом деле испугался, что Сталин сейчас уйдет, при первой же встрече осадив его, да еще в присутствии Бирнса и Болена.

Президенту хотелось продлить разговор, чтобы проявить себя. Ни у него самого, ни у его помощников не должно быть такого чувства, что все они потерпели поражение. Пусть незначительное, пусть чисто словесное, но все-таки поражение.

– К сожалению, мы не можем… – начал Сталин.

– Вы все можете, если захотите! – прервал его Трумэн.

Он не вкладывал в эти слова никакого особого смысла.

Но прозвучали они так, будто Трумэн действительно считает Сталина всесильным.

С досадой подумав об этом новом своем промахе, Трумэн с тревогой посмотрел на Сталина, ожидая реакции с его стороны.

Но Сталин добродушно глядел на Трумэна, как бы желая сказать: «Не беспокойтесь, я понял вас совершенна правильно».

– Что ж, хорошо, – просто сказал он. – Мы останемся.

Обед прошел весьма оживленно. Говорил главным образом Трумэн. Сталин ограничивался отдельными фразами. Отчаявшись расшевелить молчаливого, замкнутого Молотова, Бирнс спросил Сталина:

– Убеждены ли вы, что Гитлер действительно мертв?

Сталин пожал плечами:

– Все еще не исключено, что Гитлер бежал куда-нибудь, например, в Испанию или Аргентину. Фашизм живуч.

Однако Сталин, видимо, не был склонен превращать застолье в своего рода увертюру к Конференции. Разговор шел о погоде, о живописном виде на озеро Гребнец, который открывался с примыкавшей к столовой террасы, о национальных кушаньях в Америке, России и Грузии.

Трумэн задавал вопросы. Сталин вежливо отвечал. Ел мало. Слушая Трумэна, смотрел ему прямо в глаза. Вел себя за столом так, будто никуда не спешил и не был обременен делами.

Трумэну казалось, что он полностью овладел вниманием Сталина. Наблюдая за ним, президент постепенно пришел к выводу, что растерянность и даже испуг, которые он испытал, впервые увидев Сталина, были лишены оснований. Видимо, он просто переоценил Сталина, поддался слухам о нем и стал придавать самым обычным его словам некий особый смысл.

Но то, что Сталин время от времени пристально смотрел ему прямо в глаза, как бы оценивая его, все-таки продолжало смущать Трумэна.

«Почему он так смотрит?» – с тревогой и в то же время с раздражением думал Трумэн. В пристальном взгляде Сталина он хотел бы прочесть то или иное отношение к себе, но близорукость мешала ему сделать это. Он не мог определить даже, какого цвета глаза у советского лидера.

Неожиданно ему пришло в голову, что точно такими же оценивающими взглядами встречали и провожали его сотрудники Белого дома в тот памятный апрельский вечер.

Так же, как и они, Сталин конечно же сравнивал его с Рузвельтом. От впечатления, которое он, Трумэн, произведет сейчас на Сталина, во многом зависят все их дальнейшие отношения.

Трумэну страстно захотелось произвести на Сталина впечатление человека волевого, способного принимать самостоятельные решения. Наблюдая за своим гостем, за его спокойной, несколько усталой, однако добродушно-мягкой и подчеркнуто вежливой манерой держаться, Трумэн уверял себя, что произвести такое впечатление на Сталина ему удалось.

Сталин, задавший своп неожиданно резкий вопрос о Черчилле, был вовсе не похож на Сталина, сидевшего сейчас за обеденным столом. Этот Сталин вежливо слушал президента и отвечал ему любезными общими фразами.

Только однажды он проявил явно неподдельный интерес.

Подали мясо. Негр-официант разлил по бокалам красное вино.

– Очень хорошее вино, – сказал Сталин, сделав небольшой глоток. – Я как грузин знаю толк в винах. Какое это вино – французское или немецкое?

– Американское, – с гордостью ответил Бирнс. – Калифорнийское.

– Очень рад узнать, – улыбнулся Сталин, – что у американцев есть еще одно хорошее качество – умение производить такое отличное вино.

Трумэн сделал знак Бирнсу. Государственный секретарь на минуту отлучился. В тот же день в резиденцию Сталина был послан ящик калифорнийского вина.

Наконец Сталин посмотрел на часы. Все стали подниматься.

Сталин уже готов был откланяться, но Трумэн попросил его и Молотова выйти на балкон, чтобы американские фотокорреспонденты и кинооператоры могли запечатлеть эту встречу.

Сталин сразу согласился. На мгновение Трумэну показалось, что советский лидер выполнил бы сейчас любую его просьбу.

Балкон, куда хозяева пригласили гостей, выходил в небольшой сад. Среди деревьев толпились, мешая друг другу, американские кино– и фотожурналисты.

Сталин протянул руку Трумэну. Президент поспешно пожал ее.

Встреча советского и американского руководителей была запечатлена для истории.

Через несколько минут Сталин, Молотов и Павлов покинули виллу Трумэна.

– Ну?.. – спросил Трумэн, оставшись наедине с Бирнсом.

– Дядя Джо показал зубы, – с усмешкой ответил Бирнс, – но, в общем, вел себя вполне благопристойно.

В конце концов, это же он пригласил нас в Бабельсберг.

Хозяин должен быть учтивым.

– При чем тут учтивость? Этому человеку наплевать на все условности. Если он и стал вести себя, как вы выразились, благопристойно, то лишь потому, что получил отпор.

– Какой отпор?

– Он полагал, что одно упоминание о помощи на Дальнем Востоке заставит нас трепетать перед ним. Но этот номер не прошел.

Еще совсем недавно Бирнс, стремясь поддержать нового президента, уверял его, что Рузвельт сильно переоценивал личность Сталина. Но теперь он опасался, что президент воспринял его слова слишком буквально. Хвастливый и самоуверенный тон Трумэна покоробил его.

Бирнс был достаточно умен и хорошо понимал, что Трумэн отнюдь не та личность, которая может поставить Сталина на колени.

Давний знакомый Трумэна, Бирнс в душе никогда не считал его деятелем крупного масштаба. Настанет время, когда Бирнс заговорит о кем попросту пренебрежительно.

Мысленно ругая себя за неосторожный разговор об отношении Рузвельта к Сталину, Бирнс решил, пока не поздно, исправить дело.

– Я думаю, сэр, – сказал он, – что нам все же не следует недооценивать Сталина. С ним всегда надо быть настороже. Говоря, что распространенное мнение о нем сильно преувеличено, я вовсе не имел в виду…

– Чепуха, Джеймс! – прервал его Трумэн. – Все мы убедили себя в том, что это человек-загадка, дьявол во плоти. Макиавелли по хитрости и уму, Тамерлан по могуществу и жестокости. Современный Геракл с мечом в руке! Но все это блеф. Самовнушение! Вы читали Амброза Бирса?

Бирнс недоуменно приподнял брови.

– Вы мало читали, Джимми, – со снисходительной усмешкой произнес Трумэн. – Амброз Бирс – знаменитый американский писатель.

Бирнс молчал.

Трумэн понял, что задел его больное место. Почти в каждой газетной статье, где упоминался Бирнс, говорилось что новый государственный секретарь, будучи опытным и даже изощренным политиком, страдает, однако, полным отсутствием общей культуры.

– Может быть, вы только выиграли от того, что мало читали, – как бы в утешение Бирнсу сказал Трумэн. – Я например, любил читать и расплатился за эту любовь своим зрением. Так вот, в одном рассказе Бирса речь идет о человеке, который умер от разрыва сердца из-за пары башмачных пуговиц.

– При чем тут пуговицы?

– Они были блестящие. А человек знал, что змеи обладают магнетическим взглядом.

– Но пуговицы…

– Вот именно. Человеку почудилось, что на него смотрит страшный удав. Он хотел убежать, но вместо этого, словно загипнотизированный, в ужасе сам двинулся навстречу своей гибели. И умер от разрыва сердца!

– Но при чем тут пуговицы? – нетерпеливо повторил Бирнс.

– Они были вставлены вместо глаз какому-то чучелу. А человек оказался под их магнетическим воздействием. И погиб.

– Детская сказка! – презрительно заметил Бирнс.

– Сказка? Конечно! Но не для детей. Речь идет о пагубной силе самовнушения. Вы были совершенно правы: и Черчилль, и Гарриман, и Дэвис внушили себе, что Сталин – сверхчеловек. А он просто босс огромной нищей страны Вы знаете, сколько стоила ему война? Четыреста восемьдесят пять миллиардов долларов! Что делает бизнесмен явившись на деловые переговоры с таким дефицитом за спиной? Блефует! Хочет внушить кредиторам, что у него есть тайный золотой запас. Но как только трюк разгадан – дебитор обречен! Он заплатит тот процент, какой продиктуют ему партнеры. Или объявит себя банкротом и выйдет из игры. Процент, который заплатит нам Сталин, – это Польша, Болгария, словом, Восточная Европа. За это мы разрешим ему немножко ободрать Германию. Вот вам ключ к нынешней Конференции.

Решительно взмахнув рукой, словно отрезая уже отсутствующему Сталину все пути к наступлению, Трумэн сделал несколько быстрых шагов взад и вперед по кабинету.

Самоуверенный тон президента по-прежнему раздражал Бирнса. Впрочем, ему было ясно, что вызвала этот тон не нарочитая простота Сталина, не благожелательность, с которой советский лидер похваливал калифорнийское вино, а … телеграмма Гаррисона. Именно она светила Трумэну путеводной звездой.

Так или иначе, было бы ошибкой сеять в душе президента сомнения сейчас, когда до открытия Конференции оставались буквально минуты…

– Вы правы, Гарри, – переходя на интимный тон, произнес Бирнс. – Тем более что если у Сталина только башмачные пуговицы, то у вас…

Трумэн остановился как вкопанный и, понизив голос, быстро спросил:

– Есть что-нибудь новое?

– Не знаю.

– Может быть, во время нашей беседы… Срочно свяжитесь со Стимсоном, – приказал Трумэн. – Передайте Вогану, – добавил он, посмотрев на часы, – чтобы готовились к отъезду. Конференция начнется через двадцать минут. Мы уже опаздываем.

…В то время как Сталин обедал у Трумэна, советские кино– и фотокорреспонденты изнывали от нетерпения в зало заседаний Цецилиенхофа. Осветители уже который раз включали и выключали юпитеры, операторы то и дело припадали к своим камерам, нацеливая их то на двери, которые вели в комнаты делегаций, то на огромный стол, за которым еще никого не было.

Воронов попал в этот зал впервые. От нечего делать он пересчитал ступени широкой двухмаршевой деревянной лестницы, сфотографировал кресла с высокими спинками и набалдашниками в виде мифологических фигурок, а также флажки трех государств, укрепленные на широких белых настенных панелях. Офицеры охраны рассказали Воронову, что стол, за которым предстояло работать Конференции, был заказан в Москве и доставлен сюда в специальном товарном вагоне. Что касается мебели, то ее привезли из дворцовых помещении парка Сан-Суси. «Сукин принц» вывоз из Цецилиенхофа все, что только было возможно.

Воронов понимал, что его фотографии не нужны никому кроме него самого. Ему было важно другое – то, что он находится в этом зале, которому наверняка суждено войти в историю. Коллеги же его интересовались лишь тем что можно запечатлеть на кино– и фотопленке.

Разглядывая зал, Воронов старался запомнить как можно больше деталей, в том числен не поддающихся фотографированию. Все эти детали он сможет использовать в работе над своими корреспонденциями.

Стрелки часов приближались к пяти. В зале по-прежнему никого, кроме советских журналистов, не было. Но напряжение возрастало. Советские офицеры охраны – в военной форме и в штатском – заняли свои посты у дверей. Герасимов приказал прекратить все приготовления.

Воронову почудилось, что сама История отсчитывает секунды на своих невидимых часах…

Без четверти пять Герасимов резким движением вскинул руку. В то же мгновение в зале вспыхнул ослепительно яркий свет.

Дверь на которую сейчас были устремлены все объективы, открылась. В зал вошел Сталин.

Воронов щелкнул затвором своей «лейки», быстро перевел кадр, снова щелкнул затвором.

Сталин медленно подошел к столу. Постояв несколько секунд, он посмотрел на две другие плотно прикрытые двери.

– Ну вот… – негромко сказал Сталин. – Один раз захотел прибыть вовремя…

Эти слова были произнесены с несколько ворчливой и вместе с тем добродушной интонацией. Усмехнувшись, Сталин безнадежно махнул рукой и ушел. Как только он перешагнул порог, кто-то невидимый быстро закрыл дверь изнутри.

Журналисты с недоумением смотрели на Герасимова.

Как бы в ответ им, из открытых окон зала послышались вой сирен и резкие автомобильные гудки.

Воронов устремился к выходу. Оказавшись под порталом, прикрывающим главный вход в Цецилиенхоф, он увидел, как прямо к замку мчатся американские мотоциклисты.

Сталин приехал в Цецилиенхоф так тихо, что его прибытие вряд ли было замечено кем-нибудь, кроме сотрудников охраны.

Американцы же мчались на своих мотоциклах и в автомобилях будто на пожар.

Особенный грохот издавали мотоциклы – казалось, что у них нарочно были сняты глушители.

Сиденья мотоциклистов располагались так близко к рулю, что длинные полусогнутые развилки охватывали их точно рогатины. Поблескивали пряжки на широких белых поясах, ослепительно горели красные фары, завывали сирены, шуршал гравий под колесами, нетерпеливо раздавались автомобильные гудки,.

«Свадьба приехала!» – услышал Воронов чье-то ироническое замечание.

Обернувшись, он увидел одного из офицеров-пограничников.

– Почему свадьба? – спросил Воронов.

– С шиком ездят, – усмехнулся тот в ответ.

Все это механизированное скопище, мчавшееся, как стадо обезумевших быков, не доезжая до замка, на полном ходу свернуло налево. Перед глазами Воронова мелькнули «виллисы», за ними – уже знакомый ему огромный «кадиллак» с голубыми стеклами, за «кадиллаком» – мотоциклисты, за мотоциклистами – еще три или четыре «виллиса» и, наконец, грузовик с солдатами, державшими наготове автоматы и ручные пулеметы.

После всего этого грохота и треска приезд Черчилля показался Воронову почти бесшумным. Автомобиль английского премьер-министра подъехал к своему входу, сопровождаемый лишь двумя «виллисами».

Воронов поспешил в зал и занял место неподалеку от двери, из которой выходил Сталин.

Через несколько минут в зал с шумом ввалилась ватага американских и английских корреспондентов. Раздались громкие возгласы, послышался смех и тут же началась борьба за места.

Советские журналисты уже давно обосновались на своих позициях, а оставшуюся территорию бурно делили между собой американцы и англичане.

– Хэлло, Майкл! – услышал Воронов знакомый громкий голос.

Брайта зажали в дверях. Видимо, о» приехал последним и, несмотря на свою прыть, отстал от остальных. Теперь он барахтался в дверях, высоко держа над головой свой новый «Спид-грэфик».

– Мистер Брайт, подойдите сюда! – крикнул Воронов.

Брайт сделал попытку прорваться.

– Пропустите! – завопил он. – Меня зовет тот русский парень!

Упоминание о русском парне, видимо, привлекло общее внимание. Брайт воспользовался этим. Сделав отчаянный рывок, он оказался рядом с Вороновым.

– Становись на мое место, – быстрым шепотом сказал Воронов.

Сам он присоединился к советским кинооператорам.

Наконец наступила тишина. Снова вспыхнули юпитеры. Почти одновременно открылись все три двери. В зале появились Сталин, Трумэн и Черчилль.

Несколько секунд они неподвижно стояли в дверях, как бы помогая кинооператорам и фотографам выполнить свои обязанности. Затем, сопровождаемые переводчиками, не спеша направились к огромному круглому столу. На полдороге переводчики задержались, давая возможность журналистам запечатлеть встречу глав государств. Сталин был в светло-кремовом кителе, с золотой звездочкой на груди. Трумэн сменил «бабочку» на темный галстук, оставшись, однако, в своих любимых двухцветных туфлях, Черчилль был в военном мундире, с орденскими планками на груди. Во рту он держал сигару.

Все трое подошли к столу и обменялись рукопожатиями, более продолжительными, чем обычные.

Приблизились переводчики, Сталин, Трумэн и Черчилль сказали друг другу несколько фраз. Из открытых дверей стали выходить люди в военной форме и в штатских костюмах.

Советские газеты сообщали лишь о том, что в Берлин прибыл Сталин. Но Воронов узнал от кинематографистов, что в советскую делегацию кроме Сталина входили Молотов, его заместители Вышинский, Майский и Кавтарадзе, начальник генерального штаба Красной Армии Антонов, адмиралы Кузнецов и Кучеров, послы Громыко и Гусев, ответственные работники Наркоминдела Новиков, Царапкин, Козырев и Лаврищев, представители Советской военной администрации в Германии Сабуров и Соболев.

Некоторых из этих людей, не говоря, конечно, о Сталине и Молотове, Воронов уже знал в лицо, – кинематографисты указывали ему на них, когда он приходил в бабельсбергскую столовую.

Сталин сделал широкий жест по направлению к столу, приглашая всех рассаживаться.

Трумэн, Черчилль, а следом за ними и Сталин сели в кресла с высокими спинками, стоявшие на равном удалении друг от друга. Члены делегации также заняли свои места.

Чей-то голос громко объявил по-русски:

– Съемки окончены. Журналистов просят покинуть зал заседаний.

Из двери, ведущей в комнаты американской делегации, вышел высокий, грузный генерал, похожий на боксера-тяжеловеса.

– Эй, ребята, вы что, не слышали? – скорее прокричал, чем проговорил он по-английски. – Сматывайтесь отсюда!

Фото– и кинокорреспонденты покидали зал молча, словно еще продолжая переживать то, что сейчас увидели.

…Брайт догнал Воронова по дороге к мосту, отделяющему Цецилиенхоф от Бабельсберга.

– Ну, бой, – воскликнул Брайт, – ты настоящий, друг! Знаешь, как я его снял! Крупным планом! Даже звездочка на груди наверняка получилась. Я был вблизи от него, ярдах в трех, не дальше! – Он буквально сиял от восторга.

– А ты? – словно опомнившись, спросил Брайт. – Тебе удалось?

– Удалось, – не вдаваясь в подробности, ответил Воронов и в свою очередь спросил: – Кто этот генерал, который гнал вас из зала?

– Генерал? – переспросил Брайт. – Это Гарри Воган! Ты знаешь, как его зовут в Штатах? «Личная каналья президента»! Слушай, бой! – возбужденно продолжал Брайт. – Такая удача мне и не снилась! Ребята от завистп съедят свои камеры, когда увидят мои снимки в газете! Теперь – все! Главное дело сделано!

– Нет Чарли – задумчиво сказал Воронов. – Главное только начинается. Я много отдал бы, чтобы оказаться сейчас там… Слышать хотя бы первые слова…

– Первые слова? – беззаботно прервал его Брайт. – Хочешь, я тебе их скажу? Гонорара не надо. Слушай. Ты заметил, как Сталин пригласил всех садиться? Значит, он и откроет Конференцию. Он хозяин, это всем ясно. А слова? Пожалуйста, записывай. «Джентльмены, позвольте считать Конференцию открытой». Как это будет звучать по-русски?..