Едва все расселись, Черчилль вынул изо рта сигару и спросил:

– Кому быть председателем на пашей Конференции?

Он произнес эти слова быстро, словно боясь, что их произнесет кто-нибудь другой.

– Предлагаю президента Соединенных Штатов Америки Трумэна, – без промедления ответил Сталин.

– Английская делегация поддерживает это предложение, – сказал Черчилль, зажег спичку и поднес ее к сигаре.

Трумэн молчал. Он как бы давал возможность предложить другую кандидатуру. После того как Сталин и Черчилль высказались в его пользу, это ему, естественно ничем не угрожало.

Трумэн обвел взглядом всех, кто сидел в первом ряду у стола: своего соседа Бирнса, Сталина, Молотова, Вышинского, Громыко, Черчилля, Идена, Эттли. Все молчали.

Черчилль, видимо недовольный задержкой, жевал копчик сигары.

В зале стояла тишина. Сотрудники охраны – советские, американские, английские, в военной форме или в гражданской одежде – безмолвно стояли вдоль стен и у дверей.

Слышно было только, как жужжат комары.

Снаружи, под большим зеркального стекла окном, выходившим на озеро Юнгфернзее, расположились советские автоматчики. Посредине озера стояли три небольших военных корабля под советским, американским и британским флагами. Контуры кораблей четко и рельефно вырисовывались на водной глади.

Трумэн посмотрел на корабли, словно надеясь, что и там выскажутся за его избрание.

Молчание затягивалось. Все ждали, согласится ли Трумэн или откажется.

Президент молчал. Ему хотелось продлить эти исторические секунды. Мельком он взглянул на часы. Было пятнадцать минут шестого.

В эти минуты Трумэн внутренне торжествовал. Оказывается, вершить судьбы мира не так уж сложно! Всего три месяца назад он стал президентом Соединенных Штатов, а сегодня Сталин и Черчилль уже просят его председательствовать на Конференции, решающей судьбы послевоенной Европы.

Трумэну еще никогда не приходилось возглавлять совещания подобного масштаба. Предложение Сталина застало его врасплох. Такой чести, такого признания, пусть пока просто формального, он никак не ожидал еще пять минут назад.

Но как только короткий шок прошел, Трумэн подумал:

«А чем, собственно, эта Конференция отличается от заседания любой сенатской комиссии или правления крупного консорциума, где президент являлся бы и главным акционером? Тем, что происходит не на Капитолийском холме и не в каменном мешке нью-йоркского небоскреба, а в старомодном поместье, столь непривычном для американского бизнесмена? Но в конце концов, и дом Вашингтона, где начиналась история Америки, тоже был подражанием английской архитектуре! В чем же разница? В том, что здесь собрались самые могущественные люди века?

Но разве не этот сидящий напротив человек, о котором ходит столько противоречивых легенд, разве не он только что выдвинул кандидатуру американского президента?..»

Чувствуя, что его молчание затягивается, Трумэн сказал:

– Принимаю на себя председательствование на нашей Конференции.

О и произнес эти слова отнюдь не торжественно, а сухо и деловито, как бы подчеркивая, что считает Конференцию обычным, будничным делом, а свое председательствование на ней само собой разумеющимся. Энергичным движением приподнявшись, Трумэн пододвинул тяжелое кресло к столу.

– Я позволю себе, – продолжал он, сразу переходя к делу, – поставить перед вами некоторые из вопросов, накопившиеся к моменту нашей встречи и требующие неотложного рассмотрения. А затем мы обсудим сам порядок дня Конференции.

Итак, никаких приветствий! Ничего похожего на тосты! К делу!

Трумэн говорил быстро, как человек, который уверен в том, что люди, сидящие перед ним, заранее сознают неоспоримость всего, что им будет сказано.

Это слегка покоробило Черчилля. Не вынимая изо рта сигары, он пробурчал:

– Надеюсь, мы будем иметь право сделать добавления к порядку дня.

Трумэн бросил мимолетный взгляд на Сталина, пытаясь понять, как он реагирует на эту реплику.

Но Сталин спокойно курил. Судя по всему, он, в отличие от Черчилля, не видел ничего предосудительного ни в словах, ни в тоне президента.

Это ободрило Трумэна. Не отвечая Черчиллю, он продолжал:

– Одной из самых острых проблем в настоящее время является установление какого-то механизма для урегулирования вопроса о мирных переговорах… Опыт Версальской конференции…

Трумэн говорил долго.

Он говорил бы еще дольше, если бы не комары. Они стаями вились над озером и, залетая в открытое окно меньше докучали Сталину и Черчиллю, которых постоянно обволакивал табачный дымок, но жалили некурящих в том числе американского президента. Во время своей речи Трумэн то и дело отгонял комаров листком бумаги, но однажды не выдержал и с силой ударил себя по щеке.

Закрыть окно было невозможно из-за жары и табачного дыма. Но размахивать листком или давать себе пощечины Трумэн считал неприличным. Приходилось терпеть.

Стараясь отвлечься от комаров, он продолжал говорить.

Сослался на недостатки Версальской конференции, которая была проведена без должной подготовки. Предложил создать специальный Совет министров иностранных дел, состоящий из министров Великобритании, СССР, США, Франции и Китая.

– В этом духе и по этой линии, – закончил он свою речь, – и составлен мною проект создания Совета министров иностранных дел, который я и представляю на ваше рассмотрение…

Во время речи Трумэна в зале стояла тишина. Порой ее нарушал только шелест бумаг: из дверей комнат американской и английской делегаций появлялись люди – далеко не всех Трумэн знал в лицо, – бесшумно шагая по копру, они подходили то к Бирнсу и Леги, то к Идену или Керру. Приносили одни бумаги, забирали другие и так же бесшумно удалялись.

Сначала Трумэн невольно оглядывался на каждого, кто появлялся в дверях комнаты американской делегации.

Если бы от Гаррисона или Гровса поступили какие-нибудь сообщения, их должны были немедленно передать ему. На никто ничего подобного не передавал, и вскоре Трумэн перестал обращать внимание на тех, кто входил в зал заседаний и кто из него выходил.

Как только президент окончил речь, его советники роздали членам советской и английской делегаций напечатанный на машинке текст проекта, о котором он говорил.

Помощник Молотова Подцероб немедленно вышел из зала – документ требовал срочного письменного перевода.

Когда эта процедура была закончена, Трумэн воззрился на Сталина и Черчилля, пытаясь понять, какое впечатление произвела на них его речь.

Черчилль проявлял явные признаки нервозности. Он хмурился, сигара подрагивала в углу его рта. Время от времени он передергивал плечами, всем своим видом давая понять, что Конференция занимается не тем, чем нужно.

«Европа»! – в одном этом слове концентрировались для Черчилля все вопросы. Недаром же он приложил столько сил, чтобы встреча «Большой тройки» наконец состоялась. Разве он вчера не договорился обо всем с этим Трумэном? Разве Трумэн не согласился, что главная цель Конференции – поставить перед русскими непреодолимую преграду в Европе, добиться создания таких европейских правительств, состав которых был бы продиктован Британией и Соединенными Штатами?..

Какого же черта Трумэн тянет? Разумеется, у пего больше времени, чем у Черчилля: американский президент знает, что еще долго останется на своем посту. А судьба Черчилля должна решиться через недолго, самое большее через десять дней. Это ее олицетворяет сидящий рядом с ним тихий, невзрачный человек с жалкими остатками волос на висках и затылке. Через десять дней станет известно, кто будет править Великобританией – по-прежнему он, Черчилль, или Клемент Эттли.

А что же Сталин?..

Советский лидер по-прежнему спокойно курил, сосредоточенно наблюдая за дымом своей папиросы.

Он понимал, что все происходящее сейчас за этим столом не больше чем первая рекогносцировка. Даже разведке боем еще только предстоит начаться. Когда? Может быть, завтра. Может быть, позже. Словом, тогда, когда речь пойдет о самом главном, и прежде всего о будущем Германии и Польши.

Однако Трумэну недолго пришлось вглядываться в лица своих партнеров.

– Я предлагаю, – вынимая изо рта сигару, нетерпеливо сказал Черчилль, – передать этот вопрос на обсуждение наших министров иностранных дел, для доклада на следующем заседании.

– Согласен, – кивнул головой Сталин. – Мне не ясно только, – продолжал он после короткой паузы, – относительно участия представителя Чан Кайши в этом Совете.

Ведь имеются в виду чисто европейские проблемы? Насколько подходяще тут участие такого представителя?

– Этот вопрос, – быстро ответил Трумэн, – мы сможем обсудить после доклада нам министров иностранных дел.

– Хорошо! – Сталин произнес это слово спокойно, даже кротко, как будто заранее решив во всем соглашаться с Трумэном.

По крайней мере так показалось американскому президенту.

– Теперь о Контрольном совете для Германии, – снова заговорил Трумэн. Сознание, что он, как опытный железнодорожный машинист, ведет Конференцию по накатанным рельсам, придавало ему энергию. – Я хочу поставить на ваше обсуждение принципы, которые, по нашему мнению, должны лечь в основу работы этого Совета…

– Я не имел возможности прочитать американский документ, – перебил его Черчилль. – По прочту его с полным вниманием и уважением, – добавил он с оттенком язвительности. – Этот вопрос столь обширен, что не следует передавать его министрам. Сначала мы должны изучить его сами…

– Тогда, может быть, перенесем этот вопрос на завтра? – Трумэн вопросительно посмотрел на Сталина.

С особой тщательностью погасив папиросу о дно хрустальной пепельницы, Сталин неторопливо сказал:

– Что ж, можно и завтра. А министры могли бы познакомиться с этим документом параллельно с нами. Это не помешает…

– Наши министры имеют уже достаточно задач по первому вопросу, выдвинутому президентом, – сказал Черчилль. – Может быть, можно передать им и этот, второй вопрос, но не сегодня, а завтра?

– Хорошо, – с прежней готовностью согласился Сталин. – Давайте передадим завтра.

Трумэн поглядел на него со смешанным чувством удивления и благодарности.

«Что происходит с этим человеком? Ведь мне говорили о нем как о завзятом спорщике! Но он со всем соглашается! Может быть, он нездоров и отбывает здесь неизбежную повинность? Впрочем, тем лучше!»

Однако Сталин не выглядел ни больным, ни усталым.

Его живые глаза желтоватого оттенка смотрели спокойно и, как казалось Трумэну, доброжелательно. Время от времени он протягивал руку к стоявшей перед ним на столе зеленой папиросной коробке и медленно закуривал.

Черчилль, не вынимая сигары изо рта, непрерывно переговаривался со своими советниками. Сталин ни разу ни к кому не обратился. Перед ним не было никаких документов. Только небольшой чистый листок бумаги, который так и оставался нетронутым.

«Успокаиваться рано! – сказал себе Трумэн. – Посмотрим, как дело пойдет дальше!»

Сняв очки, он тщательно протер их светло-серым, под цвет галстука, носовым платком.

– Теперь, – сказал он, – мне хотелось бы огласить подготовленный американской делегацией меморандум…

Трумэн объявил это с некоторой торжественностью, словно хотел подчеркнуть, что считает будто предлагаемый документ должен определить ход сегодняшнего заседания, а может быть, и всех последующих.

По существу, это были те самые предложения, которые Бирнс и его сотрудники начали готовить еще в Вашингтоне, приступив к работе над меморандумом, и которые каждый вечер обсуждались в каюте Трумэна на «Августе».

Часа два назад, перед обедом, Трумэн пытался в общих чертах информировать Сталина об этих предложениях.

Боясь конфликта на самой Конференции, Трумэн хотел заранее согласовать со Сталиным спорные вопросы или хотя бы связать его тем, что американская позиция была ему заранее известна и не встретила возражений с его стороны.

Сталин выслушал его тогда внимательно и произнес несколько ни к чему не обязывающих фраз. Затем разговор зашел об американо-японской войне, об отношении к ней Черчилля. Единственное, что удалось тогда Трумэну, это накормить Сталина обедом…

Бирнс взял со стола папку и хотел передать ее президенту. Но Трумэн не торопился ее брать. Он вновь обвел взглядом людей, сидевших в первом ряду, как бы проверяя их готовность выслушать то, что он намерен сказать.

Сталин, словно покоряясь неизбежности, склонил голову. Молотов кивнул, что можно было определить по зайчику, на мгновение блеснувшему в стеклах его пенсне.

Черчилль не скрывал своего удовлетворения. Когда Трумэн посмотрел на него, английский премьер ответил ему поощрительным взглядом. Он хорошо знал, что в меморандуме содержатся именно те вопросы, которые особенно тревожили его все последнее время.

Трумэн наконец взял из рук Бирнса папку, однако не раскрыл ее, а положил на стол перед собой.

– Основной смысл меморандума, господа, – начал он, – сводится прежде всего к напоминанию, что в Ялте наши три государства приняли на себя ряд обязательств в отношении освобожденных народов Европы и бывших сателлитов Германии. Верно?.. Так вот, мы вынуждены констатировать, что эти обязательства до сих пор остаются невыполненными.

Трумэн видел, что Черчилль кивает ему удовлетворенно и поощряюще. Пепел с кончика сигары отвалился и упал на стол перед английским премьером. Взглянуть на Сталина президент не решался. Несмотря на свое миролюбие, этот человек, как предполагал президент, должен был предпринять сейчас нечто непредвиденное. Поэтому Трумэн решил сманеврировать, чтобы Сталин не мог истолковать его речь как прямой вызов себе.

– По мнению правительства США, – по-прежнему стараясь не встречаться со Сталиным глазами, продолжал Трумэн, – невыполнение этих обязательств мир воспримет как отсутствие единства между нашими державами. Это будет подрывать веру в искренность и единство целей недавно созданной Организации Объединенных Наций…

Слово «единство» Трумэн не случайно повторил дважды. Из бесед с Гопкинсом он знал, что именно проблема единства больше всего беспокоит Сталина. Следовательно, то, что он, Трумэн, сказал сейчас, не может не вызвать сочувственного внимания с его стороны.

Теперь Трумэн сделал над собой усилие и взглянул на Сталина. Но советский лидер закуривал очередную папиросу. Определить выражение его лица было трудно.

«Что ж, – с вынужденной решимостью человека, которому предстоит прыгнуть в холодную воду, подумал Трумэн, – рано или поздно все равно придется раскрыть карты. В конце концов, для этого мы сюда и приехали».

– Я предлагаю, – решительным тоном как бы подбодряя себя, сказал он, – чтобы выполнение ялтинских обязательств было бы полностью согласовано на этой Конференции. Три великих союзных государства должны согласиться с необходимостью немедленной реорганизации теперешних правительств Румынии и Болгарии…

Бирнс над его ухом прошептал: «…Пункт „d“ параграфа „3“…»

– …в соответствии с пунктом «d» параграфа «3» «Декларации об освобожденной Европе», – громко произнес Трумэн.

Итак, борьба за будущее Европы началась! Английский премьер, а вслед за ним и американский президент считали необходимым сохранить Румынию и Болгарию как звенья довоенного «санитарного кордона», который отделял бы Советский Союз от западного мира и являлся постоянной угрозой Советам. Главные вопросы – будущее Германии, западные границы послевоенной Польши – были еще впереди, но первый выстрел за столом Конференции уже прозвучал.

Это поняли все. За исключением Сталина.

Да, да, именно так показалось Трумэну. Заставив себя еще раз взглянуть на Сталина, Трумэн не заметил в нем никаких перемен. Сталин сидел с видом почетного гостя, приглашенного в театр на заведомо скучную премьеру.

Вежливое внимание – и ничего больше!

Трумэн был обескуражен. Не мог же Сталин не понимать, что кроется за «немедленной реорганизацией теперешних правительств Румынии и Болгарии»…

Но Сталин сидел с вежливо-скучающим видом. Он как бы говорил: «Что же вы умолкли? Продолжайте. Раз я здесь, то уж придется слушать…»

Трумэну пришло в голову, что у Сталина есть некий план, который он до поры до времени держит в секрете.

Но Трумэн тут же подумал: «А может быть, все обстоит гораздо проще? Может быть, Сталин просто смирился со своим поражением? Понял, что с американцами и англичанами ему не совладать, что его возражения ни к чему не приведут?!»

Ощущая на себе сочувственный, заинтересованно-ободряющий взгляд Черчилля, Трумэн с подъемом говорил о выработке процедуры, необходимой для реорганизации румынского и болгарского правительств и включения в их состав представителей всех значительных демократических групп…

Трумэн ни одним словом не обмолвился о том, что нынешние правительства Румынии и Болгарии не устраивают ни Черчилля, ни его самого. Ведь эти дружественные Советскому Союзу правительства возникли после его победы над гитлеровской Германией, разгрома ее войск в Европе в результате антифашистских восстаний против тех сил румынской и болгарской реакции, которые сотрудничали с Гитлером.

Эти прогитлеровские и одновременно прозападные силы имел в виду Трумэн, когда говорил о «демократических группах».

Он ясно дал понять, что признание со стороны США и Великобритании получат только те правительства, которые будут «реорганизованы» подобным образом.

Как заменить нынешние временные правительства другими? Конечно же путем «свободных и беспристрастных выборов». США и Англия, разумеется, помогут провести такие выборы. В Румынии, в Болгарии. «Возможно – заметил Трумэн, – и в других странах».

Из «других стран» он назвал Италию, но по иному поводу: поскольку эта страна недавно объявила войну Японии, он предложил поддержать вступление Италии в Организацию Объединенных Наций.

Неожиданно прервав самого себя, Трумэн спросил:

– Надо ли читать весь этот документ? Есть ли у вас время?

Все молчали.

– Тогда я прошу вручить текст нашего меморандума советской и английской делегациям, – сказал Трумэн.

Процедура повторилась. На этот раз генеральный секретарь советской делегации член коллегии Наркоминдела СССР Новиков, получив документ, передал его своему помощнику Трухановскому, который быстро вышел из зала.

…Черчилль слушал Трумэна с молчаливым одобрением. Раздражение и злоба, которые терзали его сердце с тех пор, как советские войска вступили в Европу, на время затихли. Даже исход британских выборов, казалось, тревожил его меньше, чем раньше.

И все же он еще жаждал невозможного: восстановления прежнего британского влияния в Европе. Но если альтернативой ему становилось советское влияние, то он готов был отдать первую скрипку американцам. Черчилль давно мечтал о Соединенных Штатах Европы. В мечтах он видел себя президентом этой антисоветской и, конечно, проанглийской федерации. Все, что говорил Трумэн, пока не противоречило ее созданию.

Но после того, как президент упомянул об Италии, Черчилль почувствовал раздражение.

Италия всегда соперничала с Англией на Средиземном море, не говоря уже о юге Европы. Кроме того, она была активным союзником Гитлера в недавней войне. «На кой черт, – подумал Черчилль, – Трумэну понадобилось благотворительствовать Италии и соваться в чисто британские дела?..»

Черчилль воспользовался паузой и, не скрывая раздражения, сказал:

– Господин президент, это очень важные вопросы, и мы должны иметь время для их обсуждения. Дело в том, что наши позиции в этих вопросах неодинаковы. На нас Италия напала в самый тяжелый момент, когда она нанесла удар в спину Франции…

Все более распаляясь воспоминаниями о минувшей войне, он продолжал:

– Мы бились против Италии в Африке в течение двух лет, прежде чем Америка вступила в войну…

Закусив удила, Черчилль не заметил, что сидевший рядом с ним Иден торопливо написал что-то на листке бумаги и положил этот листок прямо перед ним.

«Спокойнее, сэр!» – прочел Черчилль. Резким движением отодвинув листок, он с нескрываемой обидой стал говорить о том, какие жертвы понесла Англия в морских сражениях с Италией. Послав свои войска в Африку, Англия поставила под угрозу собственную безопасность…

Иден осторожно подвинул листок, чтобы он снова оказался перед глазами Черчилля. Тот недовольно посмотрел на своего министра, но все же сделал короткую паузу.

– Мы имеем наилучшие намерения в отношении Италии, – уже успокаиваясь, сказал он, – и мы это доказали тем, что оставили им корабли.

Черчилль замолчал. Мягкие погоны военного мундира топорщились на его плечах. Он напоминал огромного старого орла, обессиленно прервавшего полет, но еще не успевшего сложить крылья.

В полной тишине раздался спокойный, умиротворяющий голос Сталина:

– Все это очень хорошо, но я понимаю дело так, что мы сегодня должны ограничиться составлением порядка дня… Когда он будет установлен, можно будет перейти к обсуждению любого вопроса по существу.

– Я совершенно согласен, – поспешно сказал Трумэн.

Выходка Черчилля рассердила его. Этой репликой он благодарил Сталина за восстановление порядка.

Черчилль с досадой отметил, что своим выступлением как бы объединил Трумэна со Сталиным.

Уже другим, спокойно-дружелюбным тоном он сказал:

– Я очень благодарен президенту за то, что он открыл эту дискуссию и этим сделал большой вклад в нашу работу. Но я думаю, что мы должны иметь время для обсуждения любых вопросов, которые кому-либо из нас кажутся важными… Я не хочу сказать, что не могу согласиться с высказанными предложениями, но надо иметь время для того, чтобы их обсудить. Я предлагаю, чтобы президент закончил свои предложения, а уж затем составить порядок дня.

– Хорошо, – коротко сказал Сталин.

Казалось, что неожиданно раздавшийся далекий удар грома еще более неожиданно затих и над замком Цецилиенхоф снова сияет спокойное, голубое небо.

Трумэн, словно оправдываясь перед Черчиллем, стал многословно объяснять, почему он затронул вопрос об Италии. Эта страна являлась «совоюющим» государством.

С другой стороны, она безоговорочно капитулировала. Ее положение требует нормализации. Затем, как будто забыв об Италии, он вдруг сказал:

– Так как меня неожиданно избрали председателем этой Конференции, то я не мог сразу выразить свои чувства. – Однако момент для выражения чувств был выбран не слишком удачно: перед глазами Трумэна, отвратительно жужжа, вился комар. Вступать с ним в борьбу президент не решился: это могло бы выглядеть комично. Оставалось ждать укуса и продолжать торжественную речь.

– Я очень рад познакомиться с вами, генералиссимус, и с вами, господин премьер-министр…

Трумэн запнулся. Слово «познакомиться» прозвучало не вполне уместно: ведь и с Черчиллем и со Сталиным президент встречался еще до открытия Конференции. Да и вообще, если уж следовало произнести эти протокольные слова, то гораздо раньше.

Тяжело вздохнув и опустив голову, словно на траурной церемонии, Трумэн встал со своего места.

– Я отлично знаю, – продолжал он торжественно-проникновенным тоном, – что заменяю здесь человека, которого невозможно заменить, – бывшего президента Рузвельта. Я рад служить хотя бы частично той памяти, которая сохранилась у вас о президенте Рузвельте. Я хочу закрепить дружбу, которая существовала между ним и вами…

Несколько секунд Трумэн стоял, не поднимая головы.

Черчилль быстро оглядел присутствующих. Эттли сидел съежившись, лицо его ничего не выражало. Казалось, всем своим видом он подчеркивал, что его присутствие на Конференции носит формальный характер и что он представляет собою скорее символ, чем живое существо.

Сталин… Чуть заметно улыбнувшись и положив на край пепельницы очередную папиросу, Сталин полузакрыл глаза. Черчиллю казалось, что он то ли дремлет, то ли наблюдает за тоненькой струйкой дыма, поднимавшейся от папиросы. Лицо Молотова было, как обычно, холодно-бесстрастным, словно раз и навсегда высеченным из камня вместе с укрепленным на переносице пенсне.

«Сейчас я разбужу дядю Джо!» – подумал Черчилль.

Уважительно и в то же время с едва заметным оттенком озорства он обратился к Сталину:

– Вы желаете что-либо сказать, генералиссимус, в ответ президенту или предоставите это сделать мне?

Так же как и Черчилль, вежливо, но с едва уловимой усмешкой, Сталин ответил:

– Предоставляю вам.

Черчилль произнес короткую, однако исполненную пафоса речь. Он всегда предпочитал монолог диалогам и наконец оказался в родной стихии.

В своих многочисленных речах Черчилль – политический деятель нередко уступал место Черчиллю – драматическому актеру. На этот раз оба Черчилля – политик и актер – действовали на равных правах.

Черчилль-политик хотел дать понять президенту Трумэну, что недавно возникшая между ними конфронтация не больше чем случайный эпизод. Американский президент может положиться на британского премьер-министра. Ту же мысль Черчилль-актер воплощал в высокопарные фразы. В его речи было все: искренняя благодарность президенту «за то, что он принял на себя председательствование», и за то, что «он выразил взгляды великой республики», заверения в том, что «теплые чувства, которые мы испытываем к президенту Рузвельту, мы будем питать и к нему», то есть Трумэну, а также и в том, что «мы питаем уважение не только к американскому народу, но и к его президенту лично…».

Сталин мельком взглянул на часы и чуть заметно пожал плечами, словно хотел спросить, зачем он сюда приехал – произносить тосты или обсуждать судьбы Европы?

Когда Черчилль закончил свою речь, Сталин, как бы выполняя ненужную, но неизбежную формальность, сказал ровным, лишенным интонаций голосом:

– От имени русской делегации могу заявить, что чувства, выраженные господином Черчиллем, полностью нами разделяются.

Черчилль достаточно хорошо знал советского лидера по прежним встречам и не мог не заметить, как Сталин посмотрел на часы и пожал плечами. Это вызвало у английского премьера острый приступ раздражения: он не мог допустить, чтобы его речи кем-нибудь регламентировались.

Пока что Конференция напоминала ему велосипедную гонку, во время которой все участники движутся с одинаковой скоростью, как будто на легкой прогулке. В то же время каждый зорко и хищно следит за соседями. Наконец один из гонщиков решительно бросается вперед, подавая тем самым сигнал к началу подлинного состязания.

Черчилль не знал, что Трумэн не хочет делать рывок первым. Американский президент ждал своего звездного часа. Сообщения же от Гаррисона или Гровса до сих пор не было.

Проникнуть в мысли Сталина Черчилль не пытался, по предыдущему опыту зная, что это бесполезно. Однако он склонялся к выводу, что Сталин терпеливо ждет, когда западные участники Конференции заявят наконец, чего они просят и чего требуют. Тогда он и выложит на стол свои козыри.

Но сам Черчилль ждать больше не мог. Потому что извелся от многомесячного ожидания этой встречи, а также потому, что результаты выборов должны были стать известны в самом недалеком будущем.

Решив сделать первый бросок – еще не самый главный, а, так сказать, пробный, – он заявил:

– Я полагаю, что нам следовало бы теперь перейти к вопросам порядка дня и составить хотя бы некоторую программу нашей работы. Мне кажется, что не нужно определять весь перечень вопросов сразу, достаточно, если мы ограничимся порядком работы на каждый день.

Черчилль сделал паузу, ожидая, как будут реагировать на его предложение Трумэн и Сталин. Убедившись, что ни тот, ни другой не собираются что-либо сказать, он громко произнес:

– Мы, например, хотели бы добавить польский вопрос.

Это напоминало фальстарт. У одного из спортсменов, занявших исходное положение на беговой дорожке, нередко сдают нервы. Не выдержав напряжения, он срывается с места раньше времени. Все начинается сначала.

Как будто не расслышав последних слов Черчилля, Сталин медленно сказал:

– Все-таки хорошо было бы всем трем делегациям изложить те вопросы, которые, по их мнению, должны быть обсуждены…

Черчилль недовольно передернул плечами – очередная порция пепла упала на лежавшие перед ним бумаги. Сталин явно разгадал скрытый смысл его с виду невинных, чисто протокольных предложений. Советский лидер не желает иметь дело со все новыми, однако заранее согласованными американо-английскими требованиями, каждый раз оставаясь при этом в меньшинстве. Он хочет, чтобы партнеры раскрыли свои карты.

Заметив недовольную мину Черчилля, Сталин спокойно кивнул ему в ответ. «Да, да, вы правы, – как бы говорил он. – Я имею в виду именно то, о чем вы сейчас подумали».

Тем же рассудительно-деловым топом Сталин неторопливо продолжал:

– У нас, например, есть вопросы о разделе германского флота и другие. По вопросу о флоте была переписка между мною и президентом, и мы пришли к согласию…

Сталин сделал короткую паузу и взглянул на Трумэна, видимо ожидая, что тот подтвердит его слова.

Трумэн сделал вид, что поправляет галстук. Он перечитал кучу посланий, которыми с начала войны обменивались Сталин и Рузвельт, но удержать в памяти каждое из них был не в состоянии. «Черт подери, – подумал он, – в конце концов, у меня было только три месяца!» Он искоса досмотрел на Бирнса, но государственный секретарь сосредоточенно читал какие-то бумаги.

Не обратив никакого внимания на замешательство Трумэна, Сталин продолжал:

– Второй вопрос – это вопрос о репарациях. Затем следует обсудить вопрос об опекаемых территориях…

– В Европе или во всем мире? – быстро спросил Черчилль.

Сталин слегка пожал плечами, словно удивляясь его торопливости.

– Посмотрим… Обсудим… – сказал он.

«Сколько он собирается заседать? Месяц? Два? Три?!» – с новым приступом раздражения подумал Черчилль. Он уже выхватил изо рта сигару, чтобы дать волю своим чувствам, но Сталин, словно видя состояние Черчилля и как бы нарочно играя на его нервах, продолжал:

– Отдельно мы хотели бы поставить вопрос о восстановлении дипломатических отношений с бывшими сателлитами Германии…

Сталин медленно перечислял другие вопросы, которые также необходимо рассмотреть: отношение к режиму Франко в Испании… Танжер…

«Это но человек, а какая-то счетная машина!» – с завистью подумал Трумэн. Перечисляя все новые и новые вопросы, Сталин при этом ни разу не заглядывал в записи. Да их у него, судя но всему, и не было!

Зависть американского президента к Сталину была чисто профессиональной. Качества бухгалтеров, финансистов, коммерсантов Трумэн привык оценивать по тому количеству данных – цифр, скрытых взаимосвязей между цифрами, сроков предстоящих получений и платежей, – которые эти люди держали в памяти.

У Трумэна всегда была хорошая память. Все самое главное, о чем предстояло говорить на Конференции, он, разумеется, помнил. Необходимо было, например, сохранить промышленность Германии, разделенной на три зоны оккупации, в том числе и военную промышленность.

Бирнс и Стимсон уверяли, что, приняв советское предложение о так называемой «демилитаризации» Германии, Соединенные Штаты пошли бы на резкое снижение экономического потенциала страны. По мнению Бирнса и Стимсона, это привело бы к обнищанию народа, создало благоприятную почву для распространения коммунизма.

По той же самой причине Трумэн собирался возражать против ялтинской договоренности о сумме репараций в двадцать миллиардов долларов. Пятьдесят процентов этой суммы Германия должна была выплатить Советскому Союзу, не говоря о технических поставках натурой.

Намечая подобные размеры репараций, ялтинские решения имели в виду уничтожить военный потенциал побежденной Германии. Но на такое уничтожение ни в коем случае нельзя было соглашаться.

Против демилитаризации решительно был настроен и Черчилль, стремившийся во что бы то ни стало сохранить постоянную угрозу для Советского Союза.

Все это, а также многое другое Трумэн отлично помнил – недаром он всегда гордился своей памятью. Но помнить все, о чем Сталин и Рузвельт переписывались годами, он не мог.

У него была хорошая память, но Сталин, видимо, обладал феноменальной.

…Черчилль несколько раз пытался прервать Сталина.

Время от времени он бросал реплики. Обсудить положение в Испании он согласен… Решать что-либо о Танжере невозможно из-за отсутствия французов… Сталин внимательно выслушивал каждую реплику и переходил к очередному вопросу, который, по его мнению, следовало обсудить.

Тем же рассудительно-монотонным голосом Сталин наконец произнес то, чего так нетерпеливо и пока что безуспешно добивался Черчилль.

– Необходимо обсудить и польский вопрос, – сказал Сталин. – Конечно, в аспекте тех обстоятельств, которые вытекают из факта установления в Польше правительства Национального единства и необходимости в связи с этим ликвидации эмигрантского польского правительства…

Черчилль почувствовал себя охотником, который, затаив дыхание, наблюдает, как ничего не подозревающий зверь подходит к тщательно замаскированной западне.

«Сталин решился назвать польский вопрос потому, что он жаждет уничтожения „лондонских поляков“! – подумал Черчилль. – Он, видимо, не отдает себе отчета, что тем самым ввязывается в обсуждение польского вопроса в целом. Этот человек уже на краю ямы – западни! Теперь еще маленькая приманка…»

– Я вполне согласен, чтобы польский вопрос был обсужден и в этой связи был бы рассмотрен вопрос о ликвидации польского правительства в Лондоне, – не давая Сталину уйти от польской проблемы, быстро проговорил Черчилль.

– Правильно, правильно! – поощрительно сказал Сталин. Он произнес эти слова таким тоном, каким взрослый человек обращается к туповатому ребенку, неожиданно совершившему разумный поступок.

Однако Сталин отнюдь не считал Черчилля туповатым ребенком. Он вообще был далек от недооценки своих англосаксонских оппонентов. Отношения же между Сталиным и Черчиллем были особенно сложны. В них сочетались такие противоречивые чувства, как уважение и неприязнь, признание достоинств друг друга и ненависть.

Властолюбивому Черчиллю не могли не импонировать железная воля Сталина, его способность проникать в затаенные мысли собеседника, умение оценивать военную обстановку.

Сталина привлекала в Черчилле несомненная сила характера и ума. Кроме того, Сталин всегда помнил, что Черчилль был почти единственным государственным деятелем Западной Европы, не вставшим на колени перед Гитлером.

Но качества, которыми обладали эти люди и которые вызывали в них интерес друг к другу, были и причиной их взаимной неприязни, временами переходившей в ненависть. Вся жизнь каждого из них посвящалась тем главным целям, которые другой считал ложными и враждебными своим.

Только один раз цели совпали. Борьба против гитлеровской Германии на время объединила этих людей, столь противоположных и, казалось бы, совершенно несовместимых друг с другом.

Но, вступая в борьбу с Гитлером, Сталин и Черчилль по-разному представляли себе ее конечный итог. Союз их был преходящим. Корни антагонизма оставались.

То, что разыгрывалось сейчас за круглым столом Конференции, было лишь глухим проявлением этого антагонизма, обусловленного самой Историей.

Случайному наблюдателю все происходившее здесь могло показаться парадоксальным.

Одна из главных целей Черчилля заключалась в том, чтобы заставить Сталина пойти на обсуждение польского вопроса. От этого обсуждения во многом зависели границы послевоенной Европы. Черчилль был убежден, что Сталин считает польский вопрос решенным еще в Ялте и хочет уклониться от его нового обсуждения. Английскому премьеру казалось, что президент недостаточно энергично ведет заседание, тем самым давая советскому лидеру возможность маневрировать.

Но Сталин, в свою очередь, тоже хотел, чтобы польский вопрос был поставлен в повестку дня. Его цель заключалась в том, чтобы положение, сложившееся в Европе после победы советских войск, было признано всеми участниками Конференции отныне и навсегда.

Черчилль добивался такого политического устройства в Польше, которое по своей антисоветской направленности могло бы послужить образцом для других восточноевропейских стран. Сталин, добиваясь прямо противоположной цели, не только не собирался уходить от польского вопроса, но хотел обсудить его как можно скорее.

Черчилль настойчиво ломился в дверь, которая, как ему казалось, накрепко закрыта Сталиным. Он уже начал терять всякую надежду, как вдруг дверь открылась и, что было удивительнее всего, открыл ее сам Сталин!

Его реплика «правильно, правильно!» сбила Черчилля с толку. Но он тут же вернулся к своей первоначальной догадке: Сталин согласился обсуждать польский вопрос только потому, что хотел ликвидировать эмигрантское правительство в Лондоне.

Решить весь вопрос в целом Сталин, видимо, не рассчитывал, опасаясь встретить упорное сопротивление Трумэна и Черчилля.

Эта догадка казалась Черчиллю тем более правильной, что у Сталина было много причин ненавидеть «лондонских поляков». Они подняли восстание в Варшаве, дав возможность создать легенду о том, что восставшие были преданы советскими войсками. Они организовали диверсии в тылу Советской Армии – суд над организаторами этих диверсий Окулицким, Янковским и другими менее месяца назад состоялся в Москве…

Что ж, Черчилль был готов бросить эту кость Сталину.

Все равно «лондонское правительство» изжило себя. Вся территория Польши находилась под контролем советских войск. В Варшаве действовало явно просоветское правительство Национального единства. Теперь важно было другое – включить в это правительство «лондонских поляков». Но не просто включить, а обеспечить им руководящую роль.

Все же Черчилль решил сделать вид, что ликвидация «лондонского правительства» явится для Англии огромной жертвой, крупной уступкой Советскому Союзу.

Он произнес короткую, но темпераментную речь, подчеркнув, что Англия, в отличие от других участников Конференции, имеет по отношению к «лондонскому правительству» особые обязательства. Кроме того, ей трудно обеспечить дальнейшую судьбу солдат Армии Крайовой, которые этому правительству подчинялись. Посчитав, что он достаточно отвлек внимание Сталина деталями вопроса, решение которого было уже фактически предопределено в Ялте, Черчилль сказал:

– В связи с польским вопросом мы придаем очень важное значение выборам в парламент и, следовательно, составу нового польского правительства. Необходимо, чтобы эти выборы явились выражением искреннего желания польского народа…

Черчиллю показалось, что в глазах Сталина метнулись едва заметные злые огоньки. «Что ж, – удовлетворенно подумал Черчилль, – он меня правильно понял. Сейчас, очевидно заявит, что нынешнее варшавское правительство как раз и является выражением этого искреннего желания…»

Вместо этого Сталин спокойно произнес:

– У русской делегации пока нет больше вопросов для обсуждения.

«Как?! – чуть было не воскликнул обескураженный Черчилль. – Но мы же не решили ни одной из главных проблем! Тех, ради которых я сюда ехал!..»

Конечно, обсуждение этих проблем было еще впереди.

Поручив министрам иностранных дел готовить повестку дня для каждого заседания Конференции, главы государств тем самым договорились о порядке своей работы и не могли забегать вперед.

Понимая все это, Черчилль тем не менее почувствовал глубокое разочарование. «Приговор» русским откладывался…

Неужели Трумэн позволит, чтобы первый день Конференции закончился, так и не принеся никакой выгоды ни Соединенным Штатам, ни Англии?..

По несколько смущенной улыбке президента Черчилль понял, что тот и сам обескуражен. Ждать от Трумэна какой-либо инициативы было сейчас, видимо, напрасно.

Черчилль сделал попытку продлить заседание хотя бы за счет организационных вопросов. Он напомнил, что министры иностранных дел должны собираться утром каждого дня и вырабатывать повестку для вечернего заседания Конференции.

– Не возражаю, – сказал Сталин.

Снова наступила тишина. «Сейчас Трумэн объявит заседание закрытым! – с досадой подумал Черчилль. – Вместо того чтобы высказать наши требования хотя бы по польскому вопросу!..»

Но взяв инициативу на себя, Черчилль мог бы создать у Сталина впечатление, что польский вопрос – это специфически английское дело, в котором Трумэн мало заинтересован.

Он сделал еще одну попытку затянуть заседание, снова повторив – в несколько измененной форме, – по существу, принятое уже предложение о работе министров иностранных дел.

– Согласен, – с прежней готовностью произнес Сталин. – А чем мы все же займемся сегодня? – Он посмотрел на Черчилля и, словно сочувствуя его переживаниям, сказал: – Я думаю, мы могли бы обсудить вопрос о создании Совета министров как подготовительного учреждения будущей мирной конференции.

Черчилль внутренне усмехнулся, понимая, что Сталин явно хитрит. Конечно, необходимость мирной конференции признавалась всеми тремя державами. Этой конференции предстояло утвердить решения, которые будут приняты здесь, в Бабельсберге. Но ведь решений-то еще никаких но было! А Сталин вел себя так, будто Конференция уже заканчивалась и положение, создавшееся в Европе после войны, было единодушно узаконено.

Черчилль уже собрался выложить все это в более или менее приемлемой форме, но Трумэн неожиданно сказал:

– Согласен.

– Согласен, – нехотя буркнул и Черчилль. Ничего другого ему теперь не оставалось.

Между тем Сталин стал задавать вопросы один за другим. Он, в частности, спросил, отпадает ли решение Крымской конференции, по которому министры иностранных дел должны периодически встречаться для совещаний по разным вопросам?

Трумэн ответил, что, с его точки зрения, ситуация сейчас изменилась и Совет министров должен быть создан лишь для выработки условий мирного договора и для подготовки мирной конференции.

Сталин не понял или сделал вид, что не понимает.

– На Крымской конференции было установлено, – сказал он, – что министры собираются каждые три-четыре месяца и обсуждают отдельные вопросы. Видимо, сейчас это отпадает? Тогда отпадает, по-видимому, и Европейская консультативная комиссия? Я так понимаю и прошу разъяснить, правильно ли я понимаю или неправильно?

В отличие от Черчилля он говорил по-прежнему без всяких эмоций. Свой вопрос он задал как прилежный ученик, который просит разъяснить ему то, что он не понял.

Втягивая в эту игру Трумэна, он как бы помогал ему стать не только номинальным, но и фактическим председателем Конференции.

– Совет министров создается только для определенной цели, – повторил Трумэн, – для разработки условий мирного договора.

– Я не возражаю, чтобы Совет министров был создан, – сказал Сталин, – но тогда совещания министров, установленные решением Крымской конференции, очевидно, отменяются, и надо считать, что отпадает и Европейская консультативная комиссия.

Черчилль пытался понять, что кроется за словами Сталина. Вряд ли это было просто уточнение некоторых фактов. Наконец Черчиллю показалось, что он догадался, в чем дело. Хотя Сталин и предложил обсудить вопрос о создании Совета министров, вместе с тем он, очевидно, хотел констатировать, что западные державы отходят от ялтинских решений. «Помнит ли Трумэн, – думал Черчилль, – то, что он сам мне рассказывал? Ведь, по его словам, он еще в Вашингтоне заявил Молотову, что ялтинские решения нарушает не кто иной, как Сталин…»

Сейчас стоило бы публично отметить, что создание Совета министров не означает отхода от ялтинской договоренности, а просто вытекает из новой обстановки. Но формальных оснований для спора не было, поскольку Сталин сам предложил обсудить вопрос о создании этого Совета…

В конце концов Черчилль решил перевести разговор в несколько иное русло. В Ялте, сказал он, встречи министров предусматривались для того, чтобы главы государств получали рекомендации по вопросам, касающимся Европы. Бегло остановившись на этом, он стал подробно аргументировать, почему не следует включать в предполагаемый Совет министров представителя Китая. Когда министры начнут обсуждать проект мирного договора, касающегося не только Европы, но и всего света, представителя Китая можно будет пригласить.

Произнося свою речь, Черчилль незаметно наблюдал за Трумэном. С одной стороны Бирнс, а с другой Гарриман все время нашептывали что-то на ухо президенту. Видимо, и они почувствовали, что Сталин готовит почву для последующих обвинений Англии и Соединенных Штатов в отходе от ялтинских решений.

Черчилль не ошибся.

– Я предлагаю, – сказал Трумэн, взявший слово сразу после него, – чтобы обсуждение вопроса о прекращении периодических встреч министров, установленных решением Ялтинской конференции, было отложено.

Затем президент перешел к задачам Совета министров как новой организации, тем самым отделив этот вопрос от предыдущего.

– По нашему проекту, – заявил он, – устанавливается Совет министров иностранных дел, состоящий из министров иностранных дел СССР, США, Великобритании, Китая и Франции…

Возникла дискуссия.

Черчилль, по-прежнему стремясь предотвратить возможные упреки в отходе от ялтинских решений, предложил сохранить все консультативные органы, созданные в соответствии с этими решениями.

Сталин продолжал задавать вопросы: «Кто кому будет подчинен?», «Чем будет заниматься Совет министров: мирным договором или мирной конференцией?»

Когда Трумэн согласился с Черчиллем относительно исключения Китая из Совета министров, Сталин промолчал. Потом все так же спокойно порекомендовал передать все эти вопросы министрам иностранных дел. Ведь министрам, как это уже было установлено, предстояло собираться ежедневно и готовить материал для очередного заседания Конференции.

Время близилось к семи. В семь тридцать русские устраивали прием в честь участников Конференции. Значит, с минуты на минуту заседание должно было закончиться. Черчилль смотрел на Трумэна с мольбой и в то же время с негодованием. «Чего же мы добились? – безмолвно вопрошал он. – Мы же предполагали сразу припереть Сталина к стене, обвинить его в том, что, явочным порядком захватив Восточную Европу и насадив там нужные ему правительства, именно он нарушил ялтинские решения! Именно он наделил Польшу огромными территориями, создав тем самым как бы четвертую зону оккупации…

Бог мой, неужели завтрашнее заседание будет похоже на сегодняшнее?..»

Неизвестно, дошел ли до Трумэна молчаливый упрек английского премьер-министра.

– Следовало бы, – сказал президент, – наметить конкретные вопросы для обсуждения на завтрашнем заседании.

– Вот именно! – воскликнул Черчилль. Видимо, Трумэн все-таки понял его,

– Я хочу, чтобы каждый вечер, когда мы возвращаемся домой, у нас в сумке было бы что-либо конкретное!

– Так оно и будет, – умиротворенно сказал Трумэн. – Наши министры будут собираться по утрам и представлять нам нечто конкретное для обсуждения.

– Я согласен, – вынимая из коробки очередную папиросу, произнес Сталин.

«С чем согласен?! – хотелось крикнуть Черчиллю. – С уже давно принятой процедурой?! Скажите пожалуйста, он согласен!»

– Я предлагаю начинать наши заседания в четыре часа вместо пяти, – сказал Трумэн.

– Че-ты-ре? – медленно, с расстановкой переспросил Сталин. – Ну хорошо, пусть в четыре, – сказал он, закуривая.

– Мы подчиняемся председателю, – саркастически произнес Черчилль.

– Если это принято, – сказал Трумэн, – отложим рассмотрение вопросов до завтра, до четырех часов дня.

«Все! – с тоской подумал Черчилль. – Надо вставать и уходить. Вместо сражения или хотя бы разведки боем произошло скучное, рутинное заседание…»

Он уже собрался встать, как вдруг услышал голос Сталина.

– Только один вопрос, – почти синхронно произнес по-английски переводчик Павлов, – Почему господин Черчилль отказывает русским в получении их доли германского флота?

Черчилль уже успел расслабиться. Неожиданный, резкий, прямой вопрос Сталина, не подготовленный всем предыдущим ходом Конференции, застал его врасплох.

Да, оставшийся на плаву немецкий военный флот был захвачен британскими вооруженными силами. Черчилль рассматривал его как законную военную добычу.

Разумеется, он ждал, что этот вопрос может возникнуть, когда Конференция будет обсуждать судьбы послевоенной Германии. Но то, что он прозвучит сейчас, когда заседание фактически уже закончилось…

Черчилль с недоумением и даже с некоторым испугом посмотрел на Сталина. Но взгляд советского лидера был безмятежно спокоен. Более того, на лице Сталина мелькнуло подобие улыбки. Это окончательно обескуражило Черчилля.

– Я… я не против… – пробормотал он. – Но раз вы задаете мне вопрос, вот мой ответ, – уже твердо добавил он, заставив себя собраться с мыслями. – Этот флот должен быть или потоплен, или разделен.

Черчилль тут же пожалел, что эти слова сорвались с его губ. Они были подготовлены на тот случай, если бы Сталин, прижатый к стене и вынужденный пойти на решающие уступки, попытался выторговать себе хоть что-нибудь. Только тогда надо было сказать эти слова, а вовсе не сейчас!

В зале наступила полная тишина. Члены делегации перестали собирать бумаги. Слышалось только непрерывное жужжание комаров.

– Вы за потопление или за раздел? – спросил Сталин. На этот раз голос его прозвучал резко. Выражение лица изменилось. Глаза были прищурены, а усы чуть приподнялись.

– Все средства войны – ужасные вещи… – сознавая, что говорит невпопад, опустив голову, глухо произнес Черчилль. Он поймал себя на том, что боится глядеть Сталину в лицо. Но не поднять глаза на Сталина значило признать свое поражение в этом мгновенно возникшем, неожиданном поединке.

Черчилль заставил себя поднять голову. Сталин смотрел на него по-прежнему спокойным, невозмутимо доброжелательным взглядом.

– Флот нужно разделить, – назидательно сказал Сталин. – Если господин Черчилль предпочитает потопить флот, – добавил он, улыбнувшись и обращаясь уже ко всем присутствующим, – то может потопить свою долю. Я свою топить не намерен.

– Но в настоящее время весь флот в наших руках! – воскликнул Черчилль.

– В том-то и дело! – с почти неприкрытым сарказмом, как бы радуясь, что до Черчилля дошел наконец смысл его слов, подчеркнул Сталин. – В том-то и дело! – повторил он. – Поэтому нам надо решить этот вопрос.

Черчилль посмотрел на Трумэна. Президент поправил галстук, дотронулся до своих очков с толстыми, в едва заметной оправе стеклами и неуверенно сказал:

– Завтра заседание в четыре часа.