Сталин ждал, хотя пошел уже второй час ночи. Ждал возвращения Берута и маршала Роля-Жимерского. Они покинули этот дом всего час назад. Покинули с тем, чтобы вернуться. И теперь Сталин ждал их возвращения…

Только в десять вечера закончилось совещание советской делегации, на котором Молотов доложил о своих переговорах с Трумэном и Бирнсом.

Сталин уже знал о содержании этих переговоров – Молотов информировал его сразу же по возвращении из «маленького Белого дома». Тем не менее он и теперь внимательно слушал информацию Молотова.

Официально Сталин считался заболевшим. Простуда. По крайней мере так были уведомлены советской протокольной частью американская и английская делегации.

Вскоре после того Сталин получил срочную записку от начальника Бюро информации Тугаринова, из которой следовало, что обе эти делегации занялись распространением слухов о срыве Конференции по вине русских и будто бы сам Сталин уже готовится к отъезду. Тугаринову доложил об этом один из советских журналистов. Фамилия журналиста в записке не упоминалась, да если бы она и была названа, вряд ли Сталин, глубоко погруженный в сложнейшие дела, вспомнил бы, что это именно тот самый корреспондент Совинформбюро, которого он недавно вызывал к себе.

Действительно ли Сталин занемог, или просто устал, или решил на один-два дня прервать Конференцию, чтобы обсудить с членами делегации и обдумать наедине с самим собой складывающуюся ситуацию? На этот вопрос нет ответа…

Так или иначе, но почти всю первую половину дня 29 июля он провел в одиночестве. Бродил по кабинету, спускался в сад, задумчиво поглаживал там гладкие, словно бы отлакированные, листья лавровых деревьев… К двум часам дня приехал Молотов с отчетом о своих переговорах. Они беседовали один на один. Потом Сталин вызвал Поскребышева и велел ему пригласить к семи вечера членов делегации. Когда они собрались, объявил, что Молотов сейчас расскажет о своем посещении Трумэна и Бирнса.

Следуя многолетней привычке, Сталин медленно прохаживался по кабинету – от входной двери к письменному столу и обратно. Никто не замечал в нем признаков какой-либо болезни и никто не спрашивал о ней. Близко общавшиеся с ним люди знали: он не любит говорить о своем здоровье, не любит принимать лекарства, не любит врачей.

Как всегда, походка Сталина была неслышной, будто подошвы его сапог на какие-то доли миллиметра не прикасались к полу. В полусогнутой руке он держал незажженную трубку. Словом, все было как обычно.

Молотов говорил не более двадцати минут, – очевидно, считал, что, поскольку все подробно доложено Сталину, сейчас можно ограничиться лишь главным. Когда он закончил свое сообщение, наступила тишина. Здесь не принято было задавать вопросы или высказывать свое мнение до тех пор, пока Сталин не попросит сделать это.

Сейчас он медлил с таким приглашением. Остановился у своего письменного стола и заговорил чуть слышно, словно бы думал вслух:

– Так… Значит, американцы ставят нам ультиматум. Его и привез Молотов. Трумэн и Бирнс красиво упаковали свою посылку в вату и ярко раскрашенную бумагу, а когда мы ее развернули, то увидели не что иное, как ультиматум. Нам фактически говорят: или соглашайтесь на американские предложения, или давайте разъезжаться по домам.

Он сделал паузу, положил на стол трубку и, глядя на нее, продолжал:

– Я полагаю, что Конференция находится под угрозой срыва. Несмотря на то, что еще вчера польские представители разослали всем трем делегациям новый документ, привели новые аргументы в пользу своих территориальных требований, американцы по-прежнему их отвергают. Правда, некоторые американские представители ведут еще переговоры с поляками. Но только по экономическим вопросам. Только!.. Мудрят «западники» и в отношении репараций – предлагают, чтобы мы брали репарации с Германии лишь из нашей зоны оккупации, как известно, наиболее пострадавшей во время боев… И при всем том Трумэн и Бирнс утверждают, что идут нам на уступки! На словах – уступки, а на деле – ультиматум. Что ж, когда получают ультиматум, его принято обсуждать. Давайте обсудим главный вопрос: заинтересованы ли американцы в срыве Конференции?.Ваше мнение, товарищ Жуков?

Сидевший неподалеку от письменного стола маршал Жуков встал и сказал убежденно:

– Не думаю, товарищ Сталин.

– Па-ачему нэ думаете?

– Япония еще не сломлена.

– Значит, по-вашему, их пугает, как бы мы в случае срыва Конференции не отказались от ялтинского соглашения? Но они же знают, что мы не привыкли манкировать взятыми на себя обязательствами… Тем не менее учтем мнение товарища Жукова. А что вы скажете, товарищ Громыко? – обратился Сталин к советскому послу в США.

– Я, товарищ Сталин, отвечу так, – сказал Громыко, – и «да» и «нет».

– Нэ очень определенный ответ.

– Потому что весьма неопределенна и противоречива сама ситуация, – спокойно продолжал Громыко. – Я полагаю, что они хотели бы сорвать Конференцию, если мы не пойдем на уступки. Но… вместе с тем не считают это для себя, выгодным.

– Почему?

– По крайней мере по трем причинам. Об одной из них сказал маршал Жуков. Но это только одна из причин.

– Какие другие?

– Вторая – это общественное мнение в самих Соединенных Штатах. Трумэн еще только начинает свою президентскую карьеру. Он не захочет, чтобы в Америке говорили: «Рузвельт умел договариваться с Россией, а новый президент не умеет». В Америке проживает много поляков. Они потенциальные избиратели. И то, что Трумэн во вред Польше сорвет Конференцию, лишит его на будущих выборах многих голосов.

Громыко на мгновение умолк, как бы собираясь с мыслями, на лбу появились морщинки.

– А третья? – нетерпеливо поторопил его Сталин. – Вы сказали, что есть три причины.

– Я помню, товарищ Сталин, – по-прежнему спокойно ответил Громыко. – Третья причина примыкает ко второй. Трумэн наверняка надеется, что если ему и придется в чем-то нам уступить, то эти уступки можно будет свести на нет на предполагаемой мирной конференции. Наконец, Трумэн наверняка рассматривает нашу страну как выгодный для Америки рынок сбыта в послевоенных условиях. Он конечно же настроен антисоветски. И считает, что достаточно силен, чтобы диктовать нам свои условия. Но… дальше определенного предела пока что не пойдет. Будет балансировать на грани срыва Конференции. Поэтому, товарищ Сталин, на ваш вопрос я ответил: «и да и нет».

– То есть по русской поговорке: «И хочется, и колется, и мама не велит»? – с усмешкой проговорил Сталин.

– Думаю, что эта поговорка в данном случае уместна, – согласился Громыко.

– А причин-то вы назвали больше, чем три, – сказал Сталин, внимательно приглядываясь к послу. – Что ж, ваши соображения мы тоже учтем…

Никто из присутствующих не догадывался, да и не мог догадаться, почему Сталин вдруг с какой-то поощрительной – не улыбкой, нет – скорее задумчивостью глядел на Громыко. А думал он в эти короткие мгновения о том, как все-таки быстро течет время. Ведь, кажется, только вчера он, Сталин, вызывал к себе этого Молодого черноволосого человека, получившего назначение в Советское посольство в США, вызывал для напутственного слова. Они беседовали тогда минут тридцать – сорок, на большее у Сталина не было возможностей. Под конец беседы Сталин спросил:

– Английский язык хорошо знаете?

– Для иностранца в чужом языке нет пределов для совершенствования, – ответил Громыко.

– Почаще ходите в церковь!

– Куда?! – удивленно переспросил Громыко.

– Я же не призываю вас там молиться, – усмехнулся Сталин, – но имейте в виду – попы и вообще проповедники хорошо произносят свои речи. Именно произносят: ясно, четко и грамотно. Мне рассказывали русские эмигранты-революционеры, как ходили в церкви, чтобы освоить язык…

Подумал Сталин и о том, что этот молодой дипломат в отдельных случаях позволял себе высказывать мнения, противоречащие тем, которых придерживался он, Сталин. Так, например, в отличие от Сталина, убежденного, что ООН должна находиться в Америке – это, по его мнению, содействовало бы сотрудничеству США в европейских делах, – Громыко считал, что местом штаб-квартиры ООН должна стать Европа, помогая тем самым превращению этого континента, на котором начались две последние мировые войны, в континент мира. Разумеется, Сталин настоял на своем – он редко менял свои решения, убежденный, что видит дальше и лучше всех. Но смелость Громыко, его стремление прямо высказывать свои убеждения даже в тех случаях, когда он знал, что их может не разделить сам Сталин, импонировали советскому лидеру, хотя в иных случаях могли дорого обойтись несогласному.

На эти или подобные этим размышления Сталин затратил всего несколько секунд, может быть минуту. И тут же всеми мыслями своими вернулся из прошлого в настоящее.

– Кто хочет высказаться еще? – спросил он, медленно обводя взглядом остальных.

Высказались Вышинский, Гусев, Майский, адмирал Кузнецов, член коллегии НКИД СССР Новиков… Говорили по-разному. Одни предполагали, что, если хорошенько поторговаться, союзники могут пойти на уступки в отношении репараций. Другие считали, что если и есть опасность срыва Конференции, то она – в «польском вопросе»: Трумэн и особенно Эттли скорее решатся хлопнуть дверью, чем уступить именно в этом ключевом для границ Европы деле.

Сталин не стал подводить никаких итогов выслушанному. Лицо его под конец совещания стало мрачным. Он сказал, как бывало часто:

– Хорошо. Мы выслушали различные мнения. Теперь все это надо обдумать. И действовать… соответственно.

А когда все разошлись, приказал Поскребышеву:

– Постарайтесь разыскать Берута. Скажите, что прошу приехать. Пусть пригласит с собой кого-нибудь еще из польской делегации. По его выбору.

Время перевалило уже за двадцать три часа, когда черный «ЗИС-101» остановился у металлической ограды особняка, в котором жил Сталин. Он выглянул в окно и увидел, что из машины выходит Берут, а за ним человек в польской военной форме. Это был маршал Роля-Жимерский.

Сталин встретил их на половине лестницы, ведущей на третий этаж, в его кабинет. Там он крепко пожал руки Беруту и Жимерскому, усадил их в кресла, а сам, оставшись стоять, сказал:

– Я прошу извинить меня, товарищи, за столь позднее приглашение. Говорят, что богу потребовалось всего семь дней, чтобы сотворить мир. Мы нэ боги, и времени У нас для сотворения если не всего послевоенного мира, то послевоенной Европы осталось гораздо меньше. Поэтому приходится торопиться.

Неожиданно для знающих привычки Сталина он обошел письменный стол, сел в кресло и, слегка нажимая пальцами на столешницу, сказал:

– Прежде всего, товарищ Берут, хочу узнать, есть ли какие-нибудь новости у вас?

Берут ответил не сразу. Он понимал, что за таким вроде бы заурядным вопросом Сталина кроется нечто Далеко не заурядное. Иначе Сталин не стал бы приглашать его на ночь глядя.

– Особых новостей, товарищ Сталин, нет, – сказал Берут. – Наш меморандум англичане отвергли, хотя пока еще неофициально. Мы приступили к экономическим переговорам с американцами. Рассматривались вопросы торгового обмена и займа у Америки на восстановление Польши.

– Как проходят эти переговоры? – осведомился Сталин.

– Русские в таких случаях отвечают: «ни шатко ни валко». Когда мы объявили, что сможем экспортировать для них уголь, они как будто обрадовались.

– А сколько вы можете экспортировать угля?

Вопрос этот был задан Сталиным как-то рассеянно будто, спрашивая, он думал совсем о другом. И все-таки Берут отвечал ему неодносложно:

– Мы обещали поставить тридцать миллионов тонн угля уже в будущем году. Поэтому они, кажется, и готовы дать нам заем. Надо теперь точно рассчитать все, чтобы не просить и не брать у них больше того, что мы можем вернуть в срок деньгами или товарами.

– Ставят ли американцы какие-либо политические условия? – насторожился Сталин.

– Еще бы! – горестно усмехнулся Берут. – Любой свой шаг навстречу экономическим нуждам Польши связывают решением о наших западных границах. С этого они начинают, этим и кончают.

– С этого начинают, этим и кончают, – задумчиво повторил Сталин. И, помолчав, спросил, глядя Беруту в глаза: – А может быть, они так и решили «кончать»?

– В каком смысле, товарищ Сталин? – не понял Берут.

Сталин встал, молча сделал несколько шагов по кабинету, потом остановился за спинкой кресла, на котором сидел Роля-Жимерский, и сказал на этот раз сухо, даже жестко:

– Сегодня утром Молотов имел серьезный разговор с Трумэном и Бирнсом. У нас создается впечатление, что «западники» могут сорвать Конференцию, если мы не уступим им в споре о новой польской границе.

Берут и Роля-Жимерский молчали, ожидая продолжения. Конечно же они поняли, что Сталин подходит к тому главному, ради чего пригласил их в столь поздний час.

– Я разговариваю с вами, товарищи, – неожиданно тихо сказал Сталин, – как с верными друзьями… Боевыми друзьями!.. Как коммунист с коммунистами. Так вот. Я не хочу сказать, что если Конференция будет сорвана, то все дело строительства новой, мирной Европы провалится. Решающим фактом на сегодня является разгром гитлеризма, наша великая Победа, в которую и поляки внесли свой вклад. Эта победа и будет определяющим, хотят того Трумэн и Эттли или не хотят.

Сталин снова вернулся к столу, сел в кресло и, глядя поочередно то на Берута, то на Жимерского, продолжал:

– Но вместе с тем я уверен, что провал Конференции нанесет огромный ущерб послевоенному миру. Вы согласны со мной, товарищи?

– Да. Это бесспорно, – ответил Берут. Наклонил голову в знак согласия с ним и польский маршал.

– Полагаете ли вы, – снова заговорил Сталин, – что могут произойти какие-либо изменения к лучшему в связи с уходом Черчилля? Можно ли надеяться, что англичане в новом составе не будут послушно следовать в американском фарватере? Видите ли вы какую-либо возможность повлиять на них?

– Из того, что известно нам, вытекают скорее отрицательные, нежели положительные ответы, – твердо произнес Берут. – Мы не хотим тешить иллюзиями ни себя, ни тем более вас.

– Значит, расстановка сил прежняя – один к двум, – сумрачно заключил Сталин. – Мы добились кое-каких результатов, – продолжал он и повторил, как бы убеждая себя: – Да, добились! Вопрос о признании социалистических или, скажем, коалиционных правительств в странах Восточной Европы можно считать предрешенным. По вопросу о репарациях идет торг, но я думаю, что и тут мы выстоим. Есть еще некоторые положительные сдвиги. Но если, – повысил голос Сталин, – они сорвут Конференцию из-за вашей западной границы, все это пойдет к черту. Не будет никакой совместной декларации, в которой американцы и англичане должны подтвердить то, чего мы добились здесь. Они получат свободу рук в Европе. Они бросят все свои силы на то, чтобы смести в странах Восточной Европы народные правительства. Не будет никакого сдерживающего Америку и Англию документа. История нам этого не простит…

Возникшей на короткое время паузой воспользовался молчавший до сих пор Роля-Жимерский.

– У вас есть какое-нибудь предложение, товарищ Сталин? – спросил он.

Берут зорко наблюдал за выражением лица Сталина, чуть склоненного над столом.

– Да, – ответил тот, резко поднимая голову. – Я хочу, чтобы мы с вами рассмотрели возможность уступки отношении польской западной границы.

– Уступки? – в один голос воскликнули Берут и Жимерский.

– Да!

– Но какой?!

– Надо рассмотреть возможность отказа от границы по западной Нейсе. Отодвинуть ее восточнее, скажем километров на двадцать.

Сталин увидел, как пальцы рук Берута впились в подлокотники, и поспешно сказал:

– Поверьте, товарищи, я предлагаю это с болью в душе. По протоколам предыдущих заседаний Конференции вы видели, что мы сделали все, защищая границу по Одеру и западной Нейсе. Я говорю с вами на тот случай, если возникнет дилемма: или уступка с вашей, а следовательно, и с нашей стороны, или срыв Конференции.

Наступило тяжкое молчание. Нарушил его Берут:

– Я верю каждому вашему слову, товарищ Сталин. И у нас нет необходимости читать протоколы, чтобы убедиться, как вы защищаете наши интересы. Тем не менее…

Берут на мгновение умолк, взглянул на маршала (тот на мгновение опустил веки) и сказал:

– Тем не менее мы не можем ответить на ваш вопрос. Он касается судьбы Польши, ее будущего… Мы должны посоветоваться с остальными членами делегации. Никто из честных поляков-патриотов не возьмет на себя смелость ни единолично, ни вдвоем принимать такое трагическое решение. Дайте нам час времени.

– Вы хотите посоветоваться с остальными товарищами уже сейчас – ночью?

– Да. Безотлагательно. Когда речь идет о судьбе родины, время не играет роли. Этому мы учимся у вас, советских коммунистов.

– Хорошо, – сказал Сталин, вставая, – жду вас. В любой час ночи.

И вот теперь он ждал. Бродил по освещенному лунным светом саду, снова поднимался по идущей полукругом лестнице наверх, переходил от одной из белых колонн к другой, стоял, опершись рукой на невысокую узорчатую решетку, образующую своего рода террасу, глядел на безмятежную водную поверхность озера.

Нет, не только дом, но и все, что окружало его, казалось, вся природа, весь мир погрузились в сон. В том числе – и мир советский. Чтобы с раннего утра сесть в кабину экскаваторов, спуститься в шахты, сменить на постах часовых, заняться разбором руин, постройкой временных квартир – бараков, приступить к чтению или составлению неотложных документов…

И только один Сталин, если не считать работников его секретариата и охраны, мучительно бодрствовал в этом давшем себе ночную передышку мире – невысокий человек, рыжевато-седой, в военной форме, с большими золотыми звездами на погонах и маленькой золотой звездочкой на кителе кремового цвета.

Людей по образу их жизни делят на «сов» и «жаворонков». Первые поздно ложатся спать и поздно встают. Вторые – наоборот. Сталин принадлежал к числу «сов».

Его привычка засиживаться в своем кремлевском кабинете до двух, а то и трех часов ночи породила неписаное правило: наркомы, их заместители, высшие военачальники, секретари республиканских, краевых и областных партийных комитетов тоже должны были оставаться на своих рабочих местах за полночь. Сталин мог в любую минуту позвонить, что-то спросить или вызвать к себе.

Система ночной работы глубоко внедрилась в повседневную практику партийного и государственного аппарата. В нем поддерживалась железная дисциплина, но одновременно изматывалось здоровье людей. В годы войны это диктовалось суровой необходимостью. Да и здесь, в Бабельсберге, привычная синхронность работы Сталина и его аппарата вполне оправдывала себя. Ведь здесь тоже шла война. Правда, бескровная, тихая, но все же война. Война правды с ложью, справедливости с корыстолюбием. Война за будущее мира!

О сне Сталин сейчас и не думал. Он ждал возвращения Берута с ответом. Каков-то будет этот ответ? Сталин сознавал, что вопрос о польской границе не изолирован от всех остальных, которые предстояло решить на Конференции. И если ценой какой-то частной уступки в споре о новых границах Польши можно будет добиться согласия союзников по этим остальным вопросам, то на нее, видимо, придется пойти. Но мысль о таком способе предотвращения срыва Конференции не приносила Сталину успокоения. Какими бы аргументами ни обосновывал он потенциальную возможность уступки и сколь бы правильными ни были эти аргументы, для него было ясно: просьба, с которой только что пришлось обратиться к Беруту, – чувствительный удар по давней мечте поляков.

Эту мечту о возвращении некогда отторгнутых от Польши земель они лелеяли не десятилетиями, а веками. Разрушить надежду на ее осуществление значило для Сталина совершить нечто такое, что находилось в противоречии с его собственной мечтой: установить не на десятилетия, а на века братские отношения со славянским польским народом. И если бы только ради этого перед Советским Союзом возникла необходимость принести еще одну жертву, он бы на нее пошел.

Но срыв Конференции сведет на нет значение такой жертвы. Западные границы Польши станут в этом случае объектом непрерывных атак – психологических, пропагандистских и – кто знает! – может быть, даже и военных. Скоро, очень скоро при таком исходе поднимут головы немецкие реваншисты.

Правда, продолжал размышлять Сталин, если удастся превратить Германию в демилитаризованное, демократическое государство, жажду реванша можно погасить в самом зародыше. Но ведь и этому всячески препятствуют «западники». И Трумэн, и раньше Черчилль, а теперь Эттли объединены тайной идеей: сохранить, насколько это возможно, военно-промышленный потенциал Германии, а значит, обеспечить питательную среду для реваншизма.

Если Конференция будет сорвана, если правительства США и Англии не будут связаны ее решениями о лишении Германии военного потенциала, о ликвидации в ней всех нацистских политических группировок, о наказании военных преступников, наши западные союзники сохранят за собой полную свободу рук. И нетрудно представить, как они используют эту «свободу».

Желание Америки и Англии восстановить в Европе, не исключая Польшу, старые, довоенные порядки так или иначе проявлялось почти на каждом заседании Конференции. А если Конференция будет сорвана? Окажется ли тогда в силах Польша, даже при поддержке Советского Союза, противостоять намерениям империалистов смести не только ее новую западную границу, но заодно и ее новый, демократический строй, который еще не окреп, у которого достаточно врагов и внутри самой Польши, и за ее пределами?

Сейчас американцы, ведя с Польшей «экономические переговоры», натягивают на себя овечью шкуру. Они рассчитывают, что блеск их золота притупит политическое зрение поляков, нуждающихся почти во всем самом необходимом, что Польша наберет у них столько всяких займов, сколько не в состоянии будет оплатить даже с помощью Советского Союза. И тогда над этой страной возникнет безжалостный американский Шейлок с двумя словами на устах: «Платите! Или…» И найдутся новые миколайчики, которые не раздумывая пойдут на службу к этому Шейлоку. И вопрос из чисто экономического перерастет в политический. Нет! – оборвал ход своих мыслей Сталин. – Этому не бывать. Ловушка, в которую пытаются заманить Польшу американцы, для Берута очевидна. Берут видит, чувствует, что под овечьей шкурой спрятаны волчья шерсть и волчьи зубы. Сейчас судьба Польши в верных руках, ею управляют твердые коммунисты.

Ну а судьба Конференции?.. Пойдет ли Америка на разрыв? – снова и снова, возвращаясь «на круги своя», спрашивал себя Сталин. И отвечал: а почему бы и нет? Трумэн ослеплен обладанием атомной бомбой. Американский империализм всегда делал ставку на бомбы. Об этом размышлял еще Ленин!

Перед мысленным взором Сталина встал по сей день хранящийся в ИМЭЛе экземпляр американской газеты «Вашингтон геральд», вернее вырезка из нее, сделанная Лениным. Сталин обладал отличной памятью. Он помнил, что тот номер газеты вышел в свет давно, очень давно, еще до конца первой мировой войны. А что там обратило на себя внимание Ленина?.. Сталин напряг всю мощь своей памяти. Нет, конечно, он был не в состоянии восстановить цитату дословно. Вспомнил лишь отдельные фразы:

«Бомбы и доллары – это единственное, на что США могут положиться… у нас их много… с их помощью мы можем расчистить себе путь к мировому господству»… Вот эти строки и отчеркнул Ленин несколькими жирными линиями на полях американской газеты.

Да, именно так или почти так было сформулировано «кредо» американских империалистов. Во всяком случае, смысл написанного именно таков. За это Сталин готов поручиться, несмотря на давность лет. И, к сожалело, несмотря на ту же давность лет, американская ставка остается неизменной…

Есть и другое привычное для Штатов словосочетание «американская мечта». Американцы утверждают, что она включает в себя веру в равные возможности для каждого, стремление к благосостоянию, благоденствию христианской справедливости… Нет! – со злой усмешкой подумал Сталин. – Она в другом, эта мечта, если говорить, конечно, не о всем американском народе, а о тех кто им управляет. Она именно в жажде мирового господства. Тридцать лет назад это была мечта Вудро Вильсона. Сейчас – мечта Гарри Трумэна. С той лишь разницей, что Вильсон полагался на обычные бомбы, а Трумэн заполучил еще и «сверхбомбу».

Будет такая «сверхбомба» и у нас. Курчатов заверяет, что на это потребуется полтора-два года. Поверим ему. Но пока что этим страшным оружием владеют лишь американцы. Настолько ли такое обладание вскружило голову Трумэну, что он готов растоптать возможность послевоенного мирного союза и честного сотрудничества между нашими странами, сорвать Конференцию из-за польской границы?

И «да» и «нет» – ответил Громыко. Что ж, он рассуждает диалектически, этот молодой посол.

Что может стать еще одним поводом для разрыва? Вопрос о репарациях? Вряд ли…

«Неужели только из-за польского вопроса может сорваться Конференция?» – спрашивал себя Сталин с горечью и тревогой. Слишком большие надежды возлагал он на нее. После блестящей военной победы Красной Армии, после того как исторические обстоятельства, логика, здравый смысл уже заставили западных союзников считаться с реальной обстановкой, сложившейся в Европе, где нет Гитлера, где разгромлен гитлеризм, Сталину, очевидно, казалось, что успех Потсдамской конференции поставил все точки над «i», стал бы подлинным «терминалом» – конечной остановкой на пути к прочному миру. Он не предвидел, что Потсдаму предопределено иное место в Истории, что отсюда только начинается путь к прочному миру, что потребуются еще долгие годы и напряженная работа новых руководителей партии и Советского государства, чтобы добиться всеобщего признания и закрепления того, что будет решено на Потсдамской конференции.

…Сталин не заметил, как за его спиной возник Хрусталев и тихо сказал:

– Они приехали, товарищ Сталин. Ждут.

При появлении Сталина маршал Роля-Жимерский вытянулся, как бы отдавая честь генералиссимусу. Берут тоже встал со стула.

– Прошу вас, товарищи, проходите, – сказал Сталин, указывая на дверь своего кабинета, которую уже успел распахнуть Хрусталев.

Они остановились посредине кабинета. Все втроем. Сталин почувствовал, как учащенно забилось его сердце.

– Ну… как? – спросил он, стараясь заставить свой голос звучать спокойно.

– Мы посоветовались со всеми членами делегации, товарищ Сталин, – произнес Берут в глубоком волнении и на мгновение умолк.

– И что же? – нетерпеливо спросил Сталин.

– Мы настаиваем на границе по Одеру и западной Нейсе, – ответил Берут, делая ударение на слове «западной».

– Вся делегация?

– Весь польский народ…

Сталин слегка развел руками и опустил голову.

– Товарищ Сталин, поймите нас, – с необычной для него горячностью снова заговорил Берут, – мы понимаем, какие создаем для вас трудности и чем для всех нас может обернуться срыв Конференции! Более того, мы не удивимся, если вы скажете или только подумаете, что из-за упорства поляков не удастся закрепить результаты великой Победы Советского Союза. Предвидим, как этим будут разочарованы советский народ, Советская Армия, которая бок о бок сражалась с нами за освобождение Польши. И все же… прошу вас, поймите, мы не можем отказаться от западных земель. Они наши! В этих землях могилы наших предков. Именно на этих землях фашисты еще в мирное время начали истреблять поляков, топтать историю Польши, требовать, чтобы мы забыли польский язык! И вот теперь… Нет, товарищ Сталин, мы не можем. Мы настаиваем на нашей законной границе!..

Он умолк. Молчали Роля-Жимерский и Сталин.

В наступившей тишине из сада донесся резкий птичий крик. Он был настолько громким, что головы всех троих невольно обернулись к окну.

– Это сова, – сказал Сталин. Перевел взгляд с окна на поляков, все еще стоявших посреди комнаты, и произнес на этот раз в глубокой задумчивости: – Сова Минервы вылетает в сумерки.

Он чувствовал острую физическую боль в сердце, но превозмог ее усилием воли, подошел вплотную к полякам, стал между Берутом и Жимерским и объявил им, чеканя каждое слово:

– Хорошо. Я согласен. Мы будем и впредь отстаивать новую польскую границу. Чего бы это нам ни стоило. Границу по Одеру и западной Нейсе.