Пароход сутки стоял на Сахалинском рейде. Он никак не мог войти в порт из-за шторма. Когда стихал ветер, появлялся туман и полоска земли исчезала за белой кисеёй.

Прошла ночь. Выйдя утром на палубу, Доронин увидел людей, столпившихся на носу парохода. Они смотрели в сторону берега и показывали на что-то руками. Доронин пригляделся. К пароходу шёл катерок, издали похожий на большую, прыгающую по волнам птицу. Его кидало во все стороны. Довольно близко подойдя к «Анадырю», катер вдруг повернул и направился к берегу.

– Уходит! – крикнул Доронин.

– Как же ему. не уйти? – раздался за его спиной знакомый сипловатый голос. – При таком волнении его стукнуло бы разок о наш борт – и в щепки.

Это был Весельчаков. Он стоял, грузный, в толстом драповом пальто, широко расставив ноги.

Часа через полтора к пароходу пошли ещё три катера.

Шторм несколько утих, но «Анадырь» все ещё сильно качало. Кто-то с верхней палубы крикнул в мегафон, чтобы пассажиры готовились к высадке.

С одного из катеров донеслось:

– Эй, эй! На «Анадыре», на «Анадыре-е-е»!

– Есть на «Анадыре»! – ответил трубный голос сверху.

– Слу-ушай, друг, слу-ушай! – кричали с катера. – Грузы для «Сахалинугля» привезли? А?

– Есть такие! – ответил «Анадырь».

– Так давай выгружай, друже! Заждались мы!

– Лови, сейчас кидать будем, подставляй руки! – раздался голос сверху.

Люди на палубе рассмеялись.

– А для рыбников есть? – нимало не смущаясь, кричал человек с катера. – А для нефтяников есть?

– Всем есть! – отвечал «Анадырь».

Доронин вынес свой чемодан на палубу и стоял, ожидая дальнейшей команды. Два катера остановились примерно в километре от парохода, а третий пошёл прямо к борту.

Метрах в трёхстах от «Анадыря» катер резко замедлил ход.

– Спустить штормтрап! – скомандовали сверху.

Матрос выбросил за борт узкую верёвочную лестницу. Доронин подошёл к поручням и заглянул вниз. Через каждые несколько секунд штормтрап на три четверти погружался в воду.

Катер снова устремился к пароходу. Слышно было, как захлёбывался его двигатель. Когда он близко подошёл к «Анадырю», катер высоко подняло волной, и Доронину показалось, что столкновение неизбежно. Но с катера тотчас полетели верёвки, и люди, стоявшие на его палубе, длинными шестами упёрлись в борт парохода. Только сейчас Доронин заметил, что борт катера увешан какими-то мешками и автомобильными шинами…

Но катер всё-таки ударился о пароход.

Их минутного соприкосновения оказалось достаточно для того, чтобы «привязать» катер к пароходу. Теперь они стояли почти вплотную друг к другу, одновременно и согласно раскачиваясь. Доронин снова заглянул за борт и с опаской подумал: «Как же тут можно высадиться?» Это только казалось, что катер стоит вплотную к пароходу. На самом деле он поминутно удалялся в сторону на метр или на два. Верёвочная лестница не доставала до его палубы.

В это время Доронин увидел, как кто-то из пассажиров решительно перемахнул через палубные поручни и схватился за штормтрап. Это был Весельчаков. Он повис над морем и, держась руками за поручни, нащупал ногами лестницу и стал спокойно спускаться. Когда он был уже внизу, огромная волна отбросила катер от парохода, и Весельчакова окатило водой, но в следующую секунду катер вновь очутился у борта, и Весельчаков спрыгнул на палубу.

«Здорово!»-восхищённо подумал Доронин, ловя себя на мысли, что ему попросту страшно спускаться по этой ненадёжной лестнице, да ещё над бушующим морем.

К трапу смело подошла Ольга. Два матроса подхватили её и перекинули через фальшборт. Доронин невольно зажмурился, а когда открыл глаза, то увидел, как Ольга, повиснув на конце трапа, разжала руки, а Весельчаков подхватил её и поставил рядом с собой на палубу катера. Приняв на борт пассажиров, катер отвалил, а на его место встал другой. Доронин взял свой чемодан и пошёл к трапу.

Едва он перелез через фальшборт, его сразу обдало тысячью холодных брызг. От качки и ветра захватывало дыхание. Стараясь не смотреть вниз, Доронин стал нащупывать ногой деревянную перекладину трапа. Нащупав её наконец и продолжая одной рукой держаться за поручни, начал медленно спускаться. Теперь он висел на штормтрапе, точно на гигантских качелях. Его подбрасывало вверх и с размаху опускало вниз, два раза обдало ледяной водой.

– Прыгай! – крикнули снизу.

Но момент был уже упущен, катер отошёл, и Доронин повис над морем. Собрав все силы, чтобы не сорваться, скользя подошвами сапог по мокрой перекладине трапа, он выждал, пока катер снова поднесло к борту, прыгнул и очутился на палубе. Перед ним взлетал и опускался борт «Анадыря», похожий теперь на гигантскую стену.

Через несколько минут катер отвалил от парохода и пошёл к берегу, который был уже хорошо виден. То, что издали казалось узкой полоской суши, на самом деле представляло собой длинную цепь сопок, прикрытых голубоватым туманом.

Доронин с волнением смотрел на приближающуюся с каждой минутой холодную, суровую на вид землю.

На самом берегу стояло длинное серое, будто облитое цементом, здание. Приземистое, словно приплюснутое к земле, оно почему-то напомнило Доронину длинную, несуразную таксу.

У стены здания расположилась небольшая группа людей.

И люди, и стены, и высокий каменный пирс, и приземистое, похожее на таксу, нерусское здание, и холодное, несмотря на летнее время, небо, и чёрное, неспокойное море – всё это выглядело достаточно неприветливо и мрачно.

Катер зашёл за волнорез, на метр поднимавшийся из моря. Здесь стало гораздо тише. Катер пошёл быстрее и через несколько минут оказался у пирса.

Доронин первым выскочил на каменный берег.

С катеров, один за другим подходивших к пирсу, высаживались люди. Холмики из чемоданов, ящиков и тюков росли на глазах. Пирс становился всё более оживлённым.

– Машины скоро придут, товарищи! – крикнул кто-то.

Почувствовав прикосновение к своему плечу, Доронин обернулся. В низко надвинутой на лоб фетровой шляпе перед ним стоял фокусник.

– Вот какое дело, товарищ, – сказал он, с трудом шевеля своими потрескавшимися от ветра и соли губами, – мы бы тут хотели организовать концерт. Так сказать, накоротке. Не поможете?

– Вот уж не время и не место! – воскликнул Доронин.

– Это почему же? – строго спросил фокусник. – Как раз самое время. Все равно машины ещё не пришли. А что касается места, то мы и дальше на Большой театр не рассчитываем!

– Дело ваше, – равнодушно сказал Доронин. – Но вряд ли вас сейчас будут слушать.

– Будут! – убеждённо возразил фокусник. – Прямо тут, на пирсе, и начнём. Я побегу к нашим, а вы организуйте людей.

– Как это? – не понял Доронин.

– Ну, в круг, – нетерпеливо пояснил фокусник, – тут же нет эстрады. Договорились?

И он исчез в толпе.

«Вот тебе сразу и нагрузка!»-усмехнулся Доронин, растерянно оглядываясь по сторонам. Но уже в следующую секунду он крикнул хриплым, простуженным голосом:

– Товарищи! С нами приехали актёры. Хотят дать концерт! А ну, становись в круг!

Когда полуторки подъехали к пирсу, концерт был в полном разгаре. Взгромоздившись на большой ящик, московская певица – молодая женщина в тёмно-сером жакете – звучным контральто пела «Песню о родине». Горло певицы было тщательно укутано полосатым кашне. Шофёры высунулись из кабин и с удивлением смотрели на неожиданное зрелище. Но, пожалуй, ещё больше был удивлён Доронин. Люди, которые только что высадились на эту неустроенную землю и после далёкого морского пути ещё не знали, где проведут предстоящую ночь, слушали концерт затаив дыхание. После каждого выступления долго не смолкали аплодисменты. Фокусника ни за что не хотели отпускать. Ему пришлось несколько раз повторить свой номер с колодой карт. Когда он наконец спрыгнул с ящика, глаза его счастливо блестели. Проходя мимо Доронина, он посмотрел на него с торжествующей улыбкой.

Концерт продолжался минут пятнадцать, не больше. Потом шофёр головной машины, высунувшись из кабины, закричал:

– А ну, товарищи, кто в Средне-Сахалинск, садись!

Именно туда ехал Доронин.

Направляясь к машине, он заметил кучку людей, сидевших у стены. Мрачного вида бородач окликнул его:

– Не слыхать, сколько пароход простоит?

– А вы куда собрались? Обратно, что ли? – спросил Доронин, разглядывая людей, расположившихся на ящиках, чемоданах и узлах.

– На материк, – глухо ответил бородач. – Отвоевались, значит. Будь ему, этому Сахалину, неладно!

– Эй, летун, чего лазаря поешь? – громко и озорно крикнул, высовываясь из кабины, шофёр, молодой парень в армейской пилотке. – Знаем мы вашего брата! И на материке встречали.

Бородач мрачно насупился.

Погода резко изменилась. Точно кто-то огромной ладонью отодвинул туман и разбросал по небу облака. Показалось солнце.

Море ещё волновалось, но уже не выглядело таким мрачным. Небо потеряло свою тягостную свинцово-серую окраску. Сразу стало теплее.

Проехав по территории порта, машина миновала ворота и очутилась на шоссейной дороге. Люди в кузове приподнялись, чтобы увидеть землю, на которой им предстояло жить. Встал и Доронин. Здание порта показалось ему таким незнакомым и чужим, что он приготовился и дальше видеть одно только незнакомое и чужое.

Но с одной стороны дороги тянулось море, с другой росли деревья, самые обыкновенные деревья, которые можно встретить и в средней России. За деревьями виднелись сопки, обычные дальневосточные сопки, Доронин уже успел приглядеться к ним по дороге во Владивосток.

Кто-то воскликнул:

– Смотрите, ребята, Россия!

Да, это и в самом деле была Россия. Шоссе, по которому шли машины, ничем не отличалось от просёлочной дороги где-нибудь под Калугой или Рязанью. Так же, как и на родине, пахли лежавшие по краям кюветов жёлтые листья, и казалось, те же самые облака плыли по высокому голубеющему небу.

Вдруг показалась деревенька. Это была тоже Россия, но только каких-то давно прошедших времён. Покосившиеся, крытые соломой, стояли древние русские хаты. В окнах вместо стекла виднелась белесая бумага. Казалось, что на пороге одной из этих хат вот-вот появится мужик в лаптях, в посконной рубахе и, почёсывая бороду, взглянет на проезжающих людей.

Но хаты стояли заброшенные и печальные, как безмолвное напоминание о чём-то уже давно минувшем.

«Как далеко я заехал!…»-подумал Доронин. И его охватило чувство бесконечной отдалённости от родных мест. Десять тысяч километров, отделявшие его от Центральной России, как будто легли на его плечи.

Доронин, казалось, путешествовал не только в пространстве, но и во времени. То, что он видел вокруг себя сейчас, было многими десятилетиями отделено от того, что окружало его на родине.

– Смотри-ка, друг! – раздался над ухом Доронина чей-то голос.

Метрах в трёхстах от дороги какие-то маленькие люди без рубашек и в узких зелёных брючках косили траву. Это были японцы.

Они косили сильными, резкими взмахами, но в руках у них были крошечные, будто игрушечные, косы, а трава стояла чахлая, пригнувшаяся к земле. Всё это казалось нищенски убогим и жалким.

– Эх, сюда бы с нашего колхоза сенокосилку!

– Косилку! – проворчал кто-то в ответ. – Да что ей делать здесь? Это разве поле! На корабле по лужам плыть?…

А машина все шла и шла, разминая густую дорожную грязь, мимо сопок, лесов, пустых деревенек, а слева тянулось бесконечное море.

Наконец оно исчезло. Дорогу с обеих сторон обступили леса, сопки и голый кустарник.

Теперь Доронин замечал многое из того, что не имело прямого отношения к пейзажу. Он видел замаскированные лесные аэродромы, поросшие пожелтевшей травой бетонные сооружения, полуразрушенные артиллерийские позиции. Затем показались обожжённые, брошенные в стороне от дороги танки, откуда-то из кучи щебня и железа протягивал своё полинявшее крыло разбитый самолёт. «Горячие шли бои», – подумал Доронин.

Но вот стали попадаться маленькие, точно наспех сколоченные хибарки. Сначала они стояли в одиночку, далеко друг от друга, потом их число увеличилось и они как бы собрались вместе. Чувствовалась близость города. И в самом деле, машина скоро въехала в город.

Странный это был городок!

Он состоял из смешных, как будто игрушечных домиков. На узких грязных улочках жались друг к другу фанерно-картонные постройки. Они казались даже не сколоченными, а чуть ли не склеенными из просвечивающих материалов.

Все в этих диковинных домиках было разных форм и размеров: разной формы окна, разные крыши – то с очень крутым наклоном, то плоские, как лепёшка, то остроконечные, похожие на башню. К стене каждого дома лепилось нечто напоминающее лестницу, а вдоль этой лестницы тянулась труба, обыкновенная железная, чёрная, изогнутая труба, ползущая по стене и уходящая высоко в небо. На стенах многих домов чернели иероглифы.

Навстречу то и дело попадались японцы. Все они были в коротких, военного образца куртках и в узких зелёных брючках. Обувью им служили грубые деревянные сандалии. Женщины были в стянутых у щиколоток шароварах и коротких кофтах.

Многие из них несли за спиной детей, привязанных широкими поясами.

Игрушечные домики, узкие улочки, уродливые трубы, японцы, постукивающие своими деревянными сандалиями, – все это в течение нескольких минут пронеслось мимо Доронина. Но и этих минут было достаточно, чтобы вытеснить то ощущение близкого и родного, которое возникло у него в начале пути.

«Работы здесь невпроворот! – думал Доронин. – Ведь всё это нужно менять, решительно все. Разве можно терпеть такое убожество на советской земле!»

Машина въехала на широкую асфальтированную улицу и остановилась у большого серого здания. Это был вокзал. Шофёр, тот самый молодой парень в армейской пилотке, который переругивался на берегу с летунами, вылез из кабины и, заглядывая в кузов, крикнул:

– Бывшая японская Хоэтара, русский Средне-Сахалинск! Слезай, приехали!

Доронин вылез из кузова и осмотрелся. Его окружали все те же лёгкие, карточные домики. Железные трубы ползли по закопчённым стенам. Впрочем, пройдя несколько десятков метров, Доронин увидел и двухэтажные здания, построенные из материала, напоминавшего бетон. На фоне карточных домиков эти здания производили солидное впечатление. Но и они, как скоро убедился Доронин, были построены из фанеры и картона, лишь облицованных чем-то похожим на бетон…

Надо было найти обком. Доронин прибавил шагу.

Встречные японцы останавливались и слегка приседали, прижав ладони к коленям. Их улыбающиеся лица выражали безграничное почтение, почти восторг. Казалось, они всю жизнь только и мечтали о том, чтобы встретиться с Дорониным…

Узкие тёмные улицы, непривычного вида домики, почтительно приседающие японцы – всё это было похоже на какой-то странный вымысел, не имеющий ничего общего с реальной жизнью.

Областной комитет партии помещался в одном из тех двухэтажных зданий, которые издали производили впечатление капитальных построек.

Доронин вошёл. В длинном и узком коридоре громоздились большие, ещё не открытые ящики. Спотыкаясь о них и оживлённо беседуя, по коридору проходили люди.

Слышался стук пишущей машинки, кто-то за тонкой стеной дул в трубку и усталым голосом настойчиво повторял позывные. Доронин ощутил знакомую атмосферу крупного штаба после передислокации.

Ему показали, как пройти в отдел кадров. В большой комнате, неярко освещённой одной электрической лампочкой, находилось много людей. Люди эти сидели на низеньких табуретках перед опрокинутыми ящиками, превращёнными в письменные столы. На Доронина никто не обратил внимания. В комнате стоял шум, откуда-то из облака табачного дыма вырывалась пулемётная дробь пишущей машинки. Трезвонил телефон, и казалось, что все в этой комнате разговаривают одновременно.

Инструктор отдела кадров встретил Доронина как старого знакомого.

– Мы, понимаете, только что переехали. Помещение будет готово дней через пять… Пока три отдела в одной комнате. Ну что ж, заполняйте анкету.

Доронин заполнил анкету и написал автобиографию.

– Теперь пойдём к секретарю обкома, – сказал инструктор, взяв документы.

В конце коридора он исчез за дверью, но через минуту возвратился и сказал:

– Товарищ Русанов примет вас минут через пятнадцать.

Доронин вышел на крыльцо. Всё здесь было новым, непривычным… Доронин вспомнил величественно-спокойное здание Смольного в Ленинграде. Тихие, бесконечные коридоры…

«Как далеко теперь все это! – подумал он. – Чтобы доехать отсюда до Москвы, надо потратить почти полмесяца!… Десять тысяч километров по прямой!…»

Это расстояние трудно было себе представить…

«Сколько же времени, – думал Доронин, – идут сюда грузы, посылки, литература? Месяцы?… А зимой связь становится, наверное, ещё более трудной».

Размышляя об этом, Доронин всё время ощущал какое-то неясное, тревожащее чувство. Что-то неприятное, досадное лежало на дне сознания и не давало покоя.

«Что же это такое?» – силился понять Доронин.

Внезапно он вспомнил о людях, сидевших на пирсе и ожидавших отправки на материк.

«Вот оно что!»

Доронин почувствовал неприязнь к этим людям. Сейчас на Сахалине каждый человек на счету, а их, видите ли, не устраивают здешние условия!

«А может быть, не все они дезертиры? – подумал Доронин. – Ведь с людьми надо работать!»

Он ощутил острое недовольство собой: «Почему же я не разузнал, в чём дело, не поговорил с ними, не попытался их задержать?…»

Его размышления прервал голос инструктора:

– А я вас по всему дому ищу. Товарищ Русанов ждёт.

Войдя в кабинет секретаря обкома, Доронин растерянно остановился на пороге.

В глубине комнаты за низким черным столом, у стены, увешанной картами, сидел Григорий Петрович.

«Как? Неужели он и есть секретарь? Может быть, я не туда вошёл?» – мгновенно пронеслось в сознании Доронина.

А Русанов, видимо, нисколько не удивился.

– Здравствуйте, старый знакомый, – с улыбкой сказал он, вставая и выходя из-за стола. – Поздравляю с прибытием на Сахалин. Ну как, дочитали Дорошевича?

– Бросил на половине, – смущённо сказал Доронин, – давняя история…

– А знать её не мешает. Для сравнения… – сказал Русанов и, положив руку на плечо Доронина, подвёл его к стоявшему перед столом креслу, усадил, а сам вернулся на своё место.

Положив ладони на стол и слегка постукивая пальцами, он некоторое время молча, с выжидающей улыбкой смотрел на Доронина, затем сказал:

– Ну, как самочувствие?

Доронин решил, что речь идёт о морском переходе, который дался ему нелегко.

– С непривычки трудно, – ответил он. – На твёрдой земле куда лучше.

Русанов улыбнулся.

– Так, – сказал он, – на твёрдой земле. Значит, чувствуете под собой твёрдую землю? Крепко стоите?

И Доронин понял, что, спрашивая его о самочувствии, Русанов имел в виду совсем другое.

– А знаете, товарищ Доронин, тогда, на пароходе, мне показалось, что вы без особой охоты едете к нам…

– Товарищ секретарь обкома, – глядя прямо в глаза Русанову, ответил Доронин. – Я скажу и об этом, но прежде всего я должен… – Он сделал паузу и с неожиданной для самого себя горячностью продолжал: – На пирсе я был свидетелем недопустимой вещи: люди, несколько человек, бежали на материк. Очевидно, некоторые из них рвачи, летуны. Но, вероятно, не все. В том, что они смогли уехать, виноваты и ваши работники. Я тоже виноват: мне надо было тут же поговорить с ними. Как можно допускать, чтобы люди сейчас уезжали с Сахалина? Я понимаю, конечно, вас в это время не было на острове…

– Но это не меняет дела, – закончил за него Русанов.

– Да, по существу, это не меняет дела.

– Что же, – Русанов, сдвинул свои густые брови, – спасибо за критику, товарищ Доронин. К этому разговору мы ещё вернёмся…

– Вас интересует моё самочувствие, – сказал Доронин. – Меня послали сюда работать. Хотелось бы поскорее приступить к делу.

– Это искренне? – внимательно глядя на него, спросил Русанов. – Давайте говорить напрямик.

Доронин понял, что наступает тот главный разговор, от которого зависит окончательное решение всей его дальнейшей судьбы.

– Я тоже хочу говорить напрямик, товарищ секретарь обкома, – решительно сказал он. – Всю дорогу я думал об этом разговоре с вами. Я только хочу, чтобы вы меня правильно поняли…

– Постараюсь, – с улыбкой сказал Русанов.

– Вы уже знаете по документам мою биографию, – продолжал Доронин. – Вся моя жизнь была связана с армией. Теперь, после войны, я думал пойти в академию, наладить семейную жизнь… ведь у меня и семьи-то нет… И вдруг демобилизация. Все планы, все мечты насмарку.

Он остановился.

– Да, это обидно, – сочувственно сказал внимательно слушавший его Русанов.

– Я хочу, чтобы вы правильно поняли меня, – повторил Доронин. – Тут дело не в обидах. У каждого коммуниста есть главный долг, перед которым должны отступить все личные чувства. Я буду работать честно, в этом можете не сомневаться.

Русанов медленно покачал головой.

– Не то, товарищ Доронин, не то, – сказал он, и в тоне его послышалась нотка сожаления.

– Что «не то»? – не понял Доронин.

– Не то вы говорите, не то чувствуете. Вы… как бы это сказать… жертву партии приносите. А ей не нужна ваша жертва, понимаете, не нужна. Ей нужны вы сами, нужны ваш ум, воля, сердце, сердце нужно, понимаете ли вы это, чудак-человек! Вы вбили себе в голову, что ваша судьба сломана и что впереди вас уже не ждёт ничего хорошего. Вы позволили себе распуститься, впасть в какое-то вялое состояние. Я ещё там, в трюме, это заметил.

– Но… – начал было Доронин, краснея.

– Погодите, – прервал его Русанов. – Давайте поговорим с вами в открытую, начистоту, как коммунист с коммунистом.

Русанов прошёлся по кабинету.

– Мы с вами находимся на истерзанной японцами русской земле, – продолжал он. – Это не Северный Сахалин, где так много сделано за годы Советской власти. Надо строить новые дома. Наши люди не привыкли жить в фанерных лачугах. Надо залить сахалинской нефтью весь Дальний Восток. Надо перестроить жалкие японские шахты. Надо выращивать здесь хлеб, овощи. И надо ловить рыбу не для того, чтобы её уничтожать, как это делали японцы, а на благо человеку. Надо превратить эту землю в остров счастья. Понимаете?

– Понимаю, – сказал Доронин.

– Посмотрите, где мы находимся, – подходя к карте мира, висевшей на стене, сказал Русанов. – От мыса Крильон до Японии всего несколько десятков километров. Ясно вам это? Нам нужны здесь чистые, волевые люди, большевики, сознающие величие порученного им партией дела. Вы должны ненавидеть эти землянки, бараки, обушки, жалкий флот, ненавидеть все это японское наследство!… Здесь… гореть надо, гореть, а не тлеть, понимаете?

– Понимаю, – твёрдо повторил Доронин.

– Что же вы намерены делать? – вдруг спросил Русанов, точно всего предыдущего разговора не существовало.

– Я приехал работать, – ответил Доронин, – и честно выполню любое задание, которое будет на меня возложено.

– Да поймите же, что этого мало, мало! – воскликнул Русанов. – Вы приехали сюда не просто работать. Вы приехали как один из полпредов Советской власти, как один из строителей нового мира. Не только голова и руки – сердце ваше нам нужно, понимаете, сердце!

– Я понял вас, – тихо сказал Доронин. – Мне только трудно так… сразу…

– А я и не требую, – шутливо сказал Русанов, – чтобы вы в двадцать четыре часа отдали своё сердце сахалинской рыбе. Всему своё время.

– Кстати, почему именно рыба? – вдруг оживляясь, спросил Доронин, – Почему не использовать меня на главном направлении? Почему рыба, а не уголь или нефть? Неужели только потому, что я когда-то работал в Саратове? Но ведь с тех пор рыбная промышленность, наверное, стала неузнаваемой…

– Почему именно рыба? – задумчиво переспросил Русанов. Он подошёл к карте Сахалинской области. – Вот, посмотрите, – сказал он, очерчивая пальцем край острова, – это наше западное побережье. Сопки… впрочем, у нас везде сопки… Скалы… Здесь прекрасный рейд. Маленький городок – он чище остальных. На сопках лес… хвойный и лиственный, – посмотришь – Россия! Воздух хороший, свежий, много йодистых испарений, для здоровья прекрасно… Здесь расположен рыбокомбинат, – впрочем, какой там комбинат!… Флот никудышный, оборудование растащили японцы. Но зато рыбы!… Прямо-таки несметное количество. Только вся она, – Русанов усмехнулся, – в море. Её надо взять. Люди есть. А организации пока никакой.

Он в упор посмотрел на Доронина, сдвинув брови.

«Я его понимаю, – думал Доронин, – очень хорошо понимаю. На его месте я говорил бы то же самое. Ему сейчас нужны работники именно на рыбу. И он прав, посылая меня туда…»

Русанов же, внимательно следя за выражением лица Доронина, думал о том, что должен убедить этого человека – не заставить, нет, а именно убедить – в важности поручаемого ему дела. Доронин понравился Русанову ещё там, на пароходе. И сейчас ему нравилось, как Доронин с ним разговаривал.

«Такого надо в огонь, в самое пекло, – думал Русанов. – Тихая заводь – смерть для него. Ответственность, большую ответственность на его плечи, чтобы руководил людьми, чтобы отвечал за их судьбы. А справится ли? Справится! Партия, Ленинград, блокада, ордена – все это перетянет. Жизнь перетянет! Надо только убедить его, заставить загореться!»

Один из стоявших на столе телефонов резко зазвонил.

Русанов поднял трубку:

– Сахалин слушает, Русанов у телефона.

Он секунду помолчал.

– Здравствуйте, Николай Леонтьевич! Только сегодня вернулся. Да, обо всём договорились. Рыбу будем отгружать на трёх пароходах. Как говорится, было бы что! И насчёт угля договорённость имеется. Словом, в вопросах транспорта полная ясность!

«Наверное, Хабаровск», – подумал Доронин.

– Хочу ещё раз попросить вас, Николай Леонтьевич, – продолжал Русанов. – Ко мне позвонили из министерства, говорят, что оборудование для шахт будут отгружать только в первом квартале. Это нас совершенно не устраивает. Как же мы будем работать до этого? Японскими обушками? Да нас донбассовцы засмеют!

Несколько секунд он слушал, потом сказал:

– Ну, спасибо, спасибо! Как у вас погода? А у нас то лето, то осень. Что? В сердце? Нет, в сердце осени нет, Николай Леонтьевич. Просил бы передать Анастасу Ивановичу нашу благодарность за помощь и, главное, за кадры. Что? Прибывают, уже прибывают. Какой народ?

Хитро прищурившись, Русанов взглянул на Доронина и продолжал:

– В общем, хороший народ, наш, советский… Ну, желаю всех благ. Уж извините, ночью, может быть, побеспокою.

Доронин сидел, опустив глаза. Он уже давно понял, что Русанов говорил с Москвой. Секретарю обкома не пришлось даже повышать голос, будто Москва была совсем рядом.

Русанов положил трубку.

– Те люди, что встретились вам на пирсе, – медленно заговорил он, – рыбаки с одного из восточных комбинатов. Трое из них – явные рвачи. Такие обычно бегут, едва получив аванс, Но двое – честные люди. На комбинате плохо, директор не сумел сплотить людей, создать для них хорошие бытовые условия… Он вёл себя как плохой хозяйственник. И он не был политиком. Говорю «не был», потому что он уже снят с должности.

– Правильно, – вырвалось у Доронина. Русанов, чуть сощурившись, улыбнулся:

– Завтра приезжает уполномоченный Министерства рыбной промышленности, и мы встретимся ещё раз. А пока желаю вам хорошего отдыха. Передайте моему помощнику, чтобы он направил вас в общежитие обкома.

Поздний вечер. Раскисшая от дождя грязь хлюпает под ногами. Доронин идёт по чужому городу.

Странный, призрачный, мутный свет течёт из прикрытых вощёной бумагой окон. Тихо кругом – только чавкают по грязи деревянные башмаки японцев. Где-то слабо, но надрывно визжит паровоз. Потом откуда-то медленно выползает луна, и далеко впереди возникают сопки. Они стоят – невысокие холмистые горы, облитые неярким желтоватым светом. Из-за сопок поднимается туман.

Наконец Доронин находит общежитие обкома. В большой, заставленной койками комнате жарко, шумно и оживлённо. Все места заняты. Через несколько минут должна начаться лекция о международном положении. Входит лектор – немолодой, седоватый человек в очках. Все затихают.

Доронин слушает лекцию, – речь идёт о последних событиях в Японии. «Выход в Тихий океан», «Курилы», «японский плацдарм», «американцы на Хоккайдо» – все эти слова, не раз слышанные им на материке, вдруг приобретают для него сейчас особую конкретность.

Лекция окончена. Комендант ищет место для Доронина. А тому кажется, что он не на острове, не на краю света, а в самом обычном обкомовском общежитии перед открытием партийной конференции.

Молодой парень читает вслух постановление Совета Министров и ЦК партии об образовании Совета по делам колхозов.

Завязывается оживлённый разговор. Люди спорят о том, как практически будут складываться отношения местных советских и партийных органов с представителями Совета, которые, согласно постановлению, подчиняются непосредственно Москве.

Незаметно для себя Доронин втягивается в спор и доказывает, что практически этот вопрос может приобрести остроту только при наличии крупных недостатков в деле руководства колхозами. При правильной же линии и представитель Совета, и местные органы будут работать в одном направлении и между ними не будет никаких разногласий.

В это время входит комендант и сообщает, что для Доронина наконец найдено место.

Под общий доброжелательный хохот Доронин устраивается на японском бильярдном столе – низком и широком.

Стены комнаты состоят из лёгких ширмочек и экранов. Доронин отодвигает одну из ширм, и комната из квадратной сразу превращается в узкую и длинную… Доронин отодвигает другую стенку, и перед ним открывается ниша. В ней лежит несколько подушек. Он перетаскивает их на бильярдный стол. Потом, любопытства ради, отодвигает поочерёдно все ширмы, раздвигает стены – и комната на его глазах меняется, то вытягиваясь в коридор, то снова превращаясь в квадрат. На ширмах нарисованы причудливые пейзажи: уродливо изогнутые деревья, растущие у подножья замысловатых гор. Горы сменяются драконами, драконы – иероглифами…

Наконец Доронин укладывается. Все уже спят, и он лежит в полумраке и тишине, окружённый горами, карликовыми деревьями, драконами и иероглифами. Но он не спит.

Перед глазами Доронина проплывает карта мира. Он видит на ней Сахалин – длинный остров, вытянутый с севера на юг, точно барьер перед материком. Почти ежедневно читал он в газетах сообщения о Японии, об американцах. Но тогда всё это было так далеко, что казалось почти нереальным. А теперь все это так близко…

Доронин дремлет. На мгновение перед ним возникают родной Ленинград, мосты, гранит, Нева… Потом все это исчезает, точно скрывается в тумане.

…А в другом конце города, в тесном и ещё не приспособленном для работы здании обкома, сидит за столом Русанов. Уже поздняя ночь. Только что он ещё раз говорил с Москвой. Ему сообщили, что во Владивосток дано указание перегнать на Сахалин пятнадцать сейнеров. Потом ему пожелали спокойной ночи. Но Русанов и не собирается ложиться.

Входит помощник и докладывает, что товарищ Астахов, рекомендованный в секретари Курильского райкома партии, утром уходит в море с оказией.

Русанов просит пригласить к нему товарища Астахова.

В ночной тишине помощник слышит из-за тонкой фанерной перегородки голос секретаря обкома.

– Послушай, – говорит Русанов, – ты приедешь на остров, где очень мало советских людей. Там есть только небольшая группа наших рыбаков. Остальное население – японцы. Мы их репатриируем, возвращаем на родину. Постепенно к вам будут прибывать советские люди. С каждым месяцем всё больше и больше. Учти, что секретарь райкома на Курилах – это не то, что секретарь райкома где-нибудь в Рязанской области. Специфика! И тем не менее ты будешь обязан делать всё то, что делают рязанцы, москвичи, киевляне… И ещё очень многое сверх того. Ты должен будешь сплотить, закалить ту группу людей, которая там уже имеется. Создать из неё ядро, партийный и советский центр, вокруг которого будут группироваться новые люди, приезжающие на остров. Ты должен проявить бдительность, во сто крат большую, чем на материке, – не надо тебе объяснять почему. Когда тебе будет трудно, ты не сможешь прийти в обком посоветоваться: мы далеко. Впереди тебя будет только Тихий океан, позади Охотское море, а рядом с тобой будет чужая страна, недавний враг… Ты должен будешь уметь советоваться с нами на расстоянии.

– Радио?

– И радио тоже. Но дело не только в средствах связи. Дело в уменье, в способности даже на расстоянии ощущать волю страны. Слушай, друже, на твою долю выпадает большое счастье…

…Совсем уже ночь… Из кабинета Русанова выходит будущий курильский секретарь, молодой парень в военном кителе. Он проходит мимо помощника Русанова, торопливый, озабоченный… Через час-другой он уйдёт в бурное Охотское море.

А секретарь обкома всё сидит за своим столом…

Да, день сегодня выдался нелёгкий.

Едва Русанов приехал из порта, ему доложили, что на одном из участков загорелся лес. Одновременно принесли радиограмму: Петропавловск-на-Камчатке просит установить, не заходил ли в один из сахалинских портов китобоец, – от него уже вторые сутки нет никаких известий. Затем пришла вторая радиограмма – в Татарском проливе появились косяки сельди. Это был несезонный ход, обычно сельдь идёт весной. Русанов запросил метеосводку. Ожидался шторм. Это значило, что буря разбросает сети и невода и назавтра весь берег будет покрыт мёртвой рыбой. Русанов вызвал своего заместителя по рыбной промышленности: надо было успеть захватить сельдь до шторма. Через час с метеостанции принесли «штормовое предупреждение». Ещё через час его отменили. Потом сообщили, что сила ветра не превышает пяти баллов, – это ещё не шторм, сельдь выдержит…

Секретарь по пропаганде принёс план работы первых политшкол. Обсудив его, занялись проектом организации районной печати. Затем знакомились со сводкой суточной добычи нефти: на том же уровне, что вчера. Спасательная экспедиция, вышедшая вчера в море на поиски рыбаков, которых унесло ветром, радировала: «Всех нашли, возвращаемся домой». С материка приехал лектор по международному положению. Русанов больше часа беседовал с ним. Позвонил по телефону руководитель географической экспедиции дальневосточной базы Академии наук. Прибыли новые люди: Доронин, Астахов…

Григорий Петрович Русанов приехал на Сахалин в конце тридцатых годов. До этого работал на строительстве Комсомольска-на-Амуре, куда был направлен из Хабаровска по партийной мобилизации. Когда он приехал, на берегу реки не было ничего, даже брезентовых шатров, – их доставили на том самом пароходе, который привёз Русанова. Начав свою работу на амурском берегу в качестве рядового строителя, он окончил её в должности председателя горсовета.

На Сахалин Русанов приехал в те дни, когда остров ещё делила на две части граница – пятидесятая параллель, широкая просека, прорубленная в тайге. Областной центр Северного Сахалина находился тогда в Александровске – городе, расположенном на возвышенном плато, в двух километрах от Татарского пролива.

Первое же знакомство с областью поразило Русанова. Он узнал, что ещё в 1925 году, когда Северный Сахалин после пяти лет японской оккупации был возвращён нашей стране, он представлял собою безлюдный, опустошённый, лишённый всякой промышленности край. Население острова не превышало десяти тысяч человек. На одну треть оно состояло из гиляков, тунгусов, орочёнов. Их быт на тысячелетия отстал от быта народностей СССР.

За десять лет северная часть острова превратилась в цветущую область. Нефть, уголь, рыба, лес добывались теперь с помощью передовой техники. Тысячи коммунистов и комсомольцев, приехавших в тайгу, крушили угольные пласты, покоряли море, строили железные дороги, бурили землю…

В первые же недели своего пребывания на Сахалине Русанов объездил северную часть острова вдоль и поперёк. Богатства острова, широкие возможности их освоения захватили Русанова. Он полюбил Сахалин, как раньше любил Комсомольск.

Русанов умел строить города, но теперь ему надо было научиться добывать уголь, нефть, золото, серебро, ловить рыбу, заготавливать лес. И самое главное – нужно было привить людям, съезжавшимся сюда со всех концов страны, сознание великой ответственности за всё, что находилось у них за спиной… Они были на самом краю света, на самом краю советской земли, лицом к лицу с чуждым, враждебным миром. Позади лежала родная страна, и люди должны были помнить об этом днём и ночью.

Русанов не переставал заботиться о воспитании кадров, об их боевой закалке. Он выписывал с материка лучших лекторов, выезжал в Москву и сам отбирал на Сахалин пропагандистов. Так прошёл год. Но мало-помалу Русановым все более овладевало чувство неудовлетворённости. Когда Русанов только что приехал на Сахалин, он не думал о том, что находится там, за широкой таёжной просекой. Карта его области заканчивалась на пятидесятой параллели. Здесь кончался Советский Союз и начинался другой, чужой мир. Русанов представлял себе этот мир по японским концессиям, которые в те годы ещё существовали на Северном Сахалине.

Но чем глубже вникал он в жизнь своей области, тем больше убеждался, что пятидесятая параллель режет живое тело острова, что Сахалин – это единое целое, что проблема его освоения может быть по-настоящему решена лишь в масштабе всего острова.

Нефть была на севере, а уголь залегал на юге, проблему транспорта проще было бы решать, исходя из общего хозяйства острова. Изучение тех путей, по которым рыба идёт вдоль берегов Сахалина, также было бы гораздо проще, если бы остров был полностью советским.

Именно советским! Русанов знал, что японцы хищнически ведут хозяйство Южного Сахалина, нимало не заботятся ни о его будущем, ни о судьбах тех поколений людей, которым предстоит жить и трудиться на этой земле.

Он собрал целую библиотеку об освоении русскими Дальнего Востока, знал наизусть маршрут казачьего старшины Пояркова, впервые в XVII веке вышедшего из устья Амура в море и привёзшего в Якутск описание Сахалина. По нескольку раз перечитывал отчёты о походах русского лейтенанта Шельринга, который некогда на дубль-шлюпке «Надежда» прошёл вдоль восточного берега Сахалина, офицеров Хвостова и Давыдова, поднявших в 1806 году русский флаг на Южном Сахалине…

Русанов был убеждён, что разделение острова является глубочайшей исторической несправедливостью. Русские открыли этот остров, русские осваивали его, расплачиваясь за это своими жизнями. Но бездарное царское правительство не смогло закрепить Сахалин за русским народом.

Выступая на митинге, посвящённом открытию новой буровой в Охе, Русанов сказал об этом. Его предупредили с материка: отношения с Японией были напряжёнными, не следовало давать врагу повод для провокаций.

Он безоговорочно принял это предупреждение, но сердцем ощущал свою правоту. Тогда ему не было ещё сорока лет, и он дал себе слово, что не уедет с Сахалина раньше, чем советские люди превратят его в цветущий край, в остров счастья, каким он видел его в своих мечтах.

Началась война…

Русанов напряжённо следил за тем, что происходило за пятидесятой параллелью. Долгие часы он проводил на заставах, беседуя с пограничниками. Как японцы? Не концентрируют ли силы? Нет ли фактов, говорящих о возможности нападения? Большей частью ему рассказывали то, что он знал и у себя, в Александровске. Японцы «шевелятся», «прощупывают», редкий день проходит без инцидентов.

Русанов проводил ночи в тайге, близ знаменитой просеки. Морской ветер доносил глухое ворчание танков. В чёрном небе гудели самолёты. Где-то далеко-далеко вспыхивали ракеты. Он знал, что в случае нападения сахалинцам придётся принять на себя первый удар врага. Но это не пугало его, потому что он знал своих людей.

Когда Советский Союз объявил войну Японии, все силы были брошены на помощь армии. Отряды сахалинских строителей вместе с армейскими сапёрами прорубали в тайге просеки для танков и пушек, прокладывали горные тропы… Южный Сахалин был освобождён в течение нескольких дней. Русанов часами слушал рассказы людей, побывавших за пятидесятой параллелью, и мечтал о том дне, когда окончится война и остров превратится в одно хозяйственное целое.

…Потом с оперативной группой партийных и советских работников он вылетел на Южный Сахалин.

Вскоре стали возвращаться люди, разосланные им по районам. Сведения, привезённые ими, были крайне неутешительны. Представитель обкома, вернувшийся из угольных районов, рассказывал:

– Честное слово, Григорий Петрович, рассказать кому-нибудь– не поверят! Развал полный. Ремонт не производился, горные выработки запущены, никакой механизации не было. Поверьте, на одной из шахт я нашёл до шестидесяти тысяч тонн поднятого на-гора угля! Он там лет десять лежит, выветрился, пришёл в негодность. Спрашиваю: почему? А у японцев, видите ли, подвесная и узкоколейная дороги не действовали… Позор прямо!

С рыбных промыслов докладывали:

– Плохо, Григорий Петрович. Ловить рыбу нечем. Говорят, что японцы угнали в Японию почти сто пароходов и шестьсот катеров…

Из деревень сообщали:

– С животноводством совсем плохо. Около двадцати тысяч голов скота уничтожили японцы!

Возвращались люди, раздавались телефонные звонки, поступали радиограммы: плохо с жильём, плохо на шахтах, плохо на море, все разрушено, хищнически истреблено, плохо, плохо…

Русанов знал: нужны люди, и не десять, не сто, даже не тысяча человек, а десятки тысяч людей разных специальностей. Только коллектив, большой советский коллектив сможет поднять этот край, столько времени пробывший в неволе, очистить его от скверны.

Русанов попросил разрешения вылететь в Москву. Ему разрешили. Он пробыл в Москве около трёх недель. Докладывал в ЦК партии о положении дел на Южном Сахалине. Перед ним развернули такие перспективы, от которых у него захватило дыхание, ему сказали: страна ничего не пожалеет для Сахалина. Будет оборудование, будут продовольственные запасы. И будут кадры.

Но… помешала погода. Наступила трудная дальневосточная осень. На море бушевали штормы. Вместо трёх пароходов в неделю появлялся только один. Потом и один стал приходить ещё реже – раз в десять, в двенадцать дней…

Люди начали приезжать только с весны. Русанов целые дни проводил на пирсе. Он понимал, что на Сахалин едут с разными намерениями и мечтами. Он радовался, когда видел, что человек приехал сюда, чтобы внести свой вклад в освоение возвращённой земли. И раздражался, когда видел, что человека привела сюда только страсть к наживе и он с враждебным недоверием озирает землю, на которую только что ступил…

Русанов понимал, что многие тысячи переселенцев, приезжающих сейчас на Сахалин, не могут быть одинаковыми и во всём похожими друг на друга. Он понимал, что задача обкома и его, Русанова, в первую очередь состоит в том, чтобы привить этим людям любовь к сахалинской земле, вдохнуть в них пафос борьбы за её освоение, создать из них подлинный человеческий форпост советской державы.

На другой день Доронина вызвал уполномоченный Министерства рыбной промышленности.

Он сидел в маленькой полутёмной комнатке, обтянутой цветной материей, за низеньким японским столиком, поставленным на ящик, чтобы за ним можно было сидеть не на корточках, а на стуле. Большой, грузный уполномоченный странно выглядел за этим детским столиком.

– Наконец-то! – радостно сказал он, когда Доронин представился. – Одним русским человеком больше! Помогайте, включайтесь в работу. Надо установить, что мы имеем на сегодняшний день. Уяснить себе состояние рыбного хозяйства. Предупреждаю: разобраться во всём этом не так просто. Тут существовали какие-то фирмы, какие-то общества: «Сэйсан Гёкай», «Сейдзо Гёкай», «Сэйсан Синко» – трудно понять…

Уполномоченный встал и начал ходить по комнатке, отчего вся она закачалась, как во время землетрясения. Потом присел на столик, словно на табуретку.

– Что надо делать? – спросил Доронин.

– Завтра приезжает самый главный рыбный японец, он болтался где-то по острову. Сходите к нему и попытайтесь выяснить, как они тут работали. Переводчика дадим. Я бы сам пошёл, да надо ехать на восточный берег.

На следующий день «главный рыбный японец» – его звали Сато – действительно прибыл в Средне-Сахалинск.

Он не удрал на Хоккайдо перед приходом советских войск, а продолжал как ни в чём не бывало заниматься своими рыбными делами.

Когда местные органы Советской власти вызвали Сато, он заявил, что не уехал потому, что у него здесь большое хозяйство, значительные ценности, но если ему прикажут бросить все и уехать, то он готов подчиниться. Ему дали время подготовиться к эвакуации.

К этому-то японцу и направился Доронин, захватив с собой Полухина, переводчика из обкома. Они нашли дом рыбопромышленника без всякого труда. Каждый из японцев, к которым обращался Полухин, точно знал, где живёт Сато.

В большой комнате почти вплотную друг к другу стояло множество письменных столов. Только посредине оставалось небольшое пространство, где помещалась железная печь. Около неё хлопотал маленький японец. Когда Доронин и Полухин вошли, он только что снял с печки кипящий чайник и наливал чай в маленькие чашки, расставленные на лакированном подносике. Он делал это очень ловко. Чай тоненькой тёмно-зелёной струйкой мгновенно заполнял чашечки. Ни одна капля не проливалась на поднос. Разлив чай, японец подхватил свой подносик и начал искусно лавировать между столами. На каждом из них он оставлял чашку чая.

Доронина удивило то, что японцы, склонившиеся над столами, не обратили на его приход никакого внимания. Точно не он с переводчиком, а два невидимых призрака вошли в эту переполненную людьми комнату. Маленький японец разносил чай, ни разу не взглянув в их сторону. Остальные продолжали что-то писать. После тех преувеличенных знаков внимания, которые японцы оказывали на улице каждому русскому, Доронина удивил такой приём.

– Спросите их, где этот самый Сато, – сказал он переводчику.

Полухин обратился с этим вопросом к одному из японцев. Тот поднял голову, встал, с трудом вылез из-за стола, присел, прижимая руки к коленям, и с сияющей улыбкой ответил что-то. Затем он неторопливо вернулся на своё место и снова склонился над бумагами.

– Что он говорит? – нетерпеливо спросил Доронин.

– Вам переводить дословно? – осведомился Полухин.

– Конечно.

– Он говорит, что не осведомлён о своём хозяине, господине Сато. Он в отчаянии, что не может услужить господину русскому. Его хозяин, господин Сато, сам распоряжается своим временем и своим местопребыванием. Но если бы он, скромный канцелярист, имел возможность оказать какую-нибудь услугу господину русскому, то он считал бы себя счастливейшим из смертных.

– Чёрт знает что, ерунда какая-то! – растерянно пробормотал Доронин.

– Да уж действительно ерунда, – невозмутимо подтвердил Полухин, – я потому и спросил, переводить ли дословно.

– Ну, а этот что скажет? – Доронин кивнул в сторону маленького японца, который в эту минуту возвращался к печке с пустым подносом в руках.

Японец застыл на месте. На его лице тотчас заиграла лучезарная улыбка. Весь вид его выражал величайшую готовность выслушать и понять каждое обращённое к нему слово.

Потом он поставил поднос на стол, присел, прошипел что-то и заговорил. Ответив на вопрос переводчика, он взял свой поднос и, по-прежнему улыбаясь, направился к печке.

– Он говорит примерно следующее, – сказал Полухин. – Он мелкий служащий в этой славной конторе. Хозяин даже взглядом не удостаивает его при встречах. Как же он может знать, куда сейчас привёл хозяина его мудрый ум? Но если господину русскому угодно чашку хорошего чая, то он будет считать себя…

– Перестаньте переводить мне эту дребедень, – решительно сказал Доронин. – Что, они издеваются над нами, что ли?

– По-моему, это смесь национальной вежливости и саботажа, – пожал плечами Полухин.

– Хорошо, – сказал Доронин, – я с ними сейчас поговорю сам.

И он резко отчеканил, точно отдавая команду:

– Где Сато? Предлагаю ему немедленно явиться.

Все японцы тотчас повернулись к нему. На их желтоватых лицах промелькнула растерянность, но затем сразу появились улыбки. Более двух десятков улыбок сияло теперь вокруг Доронина. Это были улыбки радости, понимания, вежливости, готовности…

Полухин вопросительно посмотрел на Доронина и, увидел на его лице решимость во что бы то ни стало добиться своего. Но в эту минуту одна из четырёх стенок комнаты отодвинулась, и на пороге показался человек. Невысокий, в жёлтой, наглухо застёгнутой куртке и узеньких брючках трубочкой, он стоял, поблёскивая очками, и на длинном и сухощавом лице его тоже сияла безмятежная улыбка.

Это было настолько неожиданно и театрально, что Доронин опешил. А японец в очках произнёс короткую фразу, присел, положил руки на колени, снова выпрямился и продолжал стоять на пороге, чуть подавшись вперёд.

– Господин Сато, – сказал Полухин, – к услугам господ русских.

– Скажите ему, – обратился Доронин к переводчику, – работник Министерства рыбной промышленности хочет с ним поговорить.

Полухин произнёс несколько фраз, выслушал ответ Сато и сказал:

– Господин Сато к услугам господина министра.

– Тьфу, чёрт! – выругался Доронин. – Объясните ему, что я вовсе не министр. Будет министр ходить к нему с визитами!…

Но Сато уже приглашал Доронина за ширму. Он стоял сбоку от прохода, изящным и лёгким жестом указывая дорогу. При этом он так изогнулся, словно хотел устлать собственной персоной путь, по которому пойдёт русский гость,

Доронин и Полухин шагнули в темноту.

Сделав несколько шагов, все трое оказались в маленьких сенях. Полухин, прислонясь к притолоке, стал снимать ботинки. Доронин с недоумением посмотрел на него.

– Чего же вы ждёте? Снимайте сапоги. – Полухин кивнул в сторону нескольких пар туфель, стоявших у двери; Сато почтительно ждал.

«Ладно», – подумал Доронин и стал стягивать сапоги.

Они вошли в небольшую квадратную комнату. Доронин осмотрелся. Посредине комнаты стоял низенький столик. На полу лежали соломенные циновки. Сато жестом пригласил Доронина сесть. Тот поискал глазами стул или табуретку, но ничего подобного в комнате не было. Полухин опустился на циновку, поджав под себя ноги. Доронин с трудом последовал его примеру.

Теперь они сидели треугольником: с одной стороны Доронин и переводчик, с другой – Сато. После того как все расселись, Сато произнёс несколько слов.

– Он спрашивает, как ваше самочувствие и здорова ли ваша семья, если она у вас есть. Словом, все ли у вас в порядке.

– Передайте, что всё в порядке, – угрюмо сказал Доронин. – Можно приступать к разговору?

Но Сато опять что-то говорил.

– Он интересуется, не страдали ли вы морской болезнью, если шли морем, и воздушной болезнью, если летели на самолёте.

– Послушайте, – сказал Доронин, – у меня мало времени. Скажите ему, что я прошу изложить мне принцип организации рыбного лова у японцев. Только покороче, пожалуйста.

Как только переводчик заговорил, улыбка исчезла с лица Сато и он хлопнул в ладоши. Тотчас же одна из стенок комнаты стала отодвигаться. На пороге появился мальчик-японец. Он был одет так же, как и Сато: наглухо застёгнутая жёлтая курточка и узенькие брючки. Мальчик сделал шаг в комнату и, приседая, издал короткий шипящий звук.

На лице Сато снова засияла улыбка.

– Он представляет вам своего сына, – сказал Полухин.

– Очень приятно, – буркнул Доронин.

Мальчик стал отступать, пятясь задом, исчез за ширмой, но через минуту появился снова. Он нёс маленький лакированный столик на коротких выгнутых ножках. На столике стояли три крошечные чашки и чайник. Поставив столик на соломенную циновку, мальчик снова исчез, а Доронин подумал, что этот столик, так же как и серое портовое здание, очень похож на таксу.

Сато стал разливать чай. Чай Доронину не понравился. Пить его из крошечной чашечки было очень неудобно. Содержимого чашечки хватало на один большой глоток.

Наконец с церемонией чаепития было покончено. Доронин выжидающе посмотрел на переводчика, но перегородка снова раздвинулась, и на пороге опять показался мальчик. В руках он держал другой столик, сплошь уставленный чашечками, мисочками и тарелочками. При виде этого Доронин почувствовал себя Гулливером, попавшим в страну лилипутов.

Кое-как орудуя поданными ему палочками, он неуверенно ел рис, горох, вяленую рыбу и пахнувшую морем траву. С непривычки всё казалось ему удивительно невкусным. Трапеза происходила в полном молчании. Когда тарелочки и мисочки наконец опустели, Доронин вздохнул с облегчением.

Маленький японец, разносивший чай в конторе, бесшумно появился из-за ширмы и убрал столик. Полухин спросил Доронина:

– Как же формулировать ваш первый, вопрос?

– Спросите его, – сказал Доронин, – как был организован у них рыболовецкий процесс.

По интонации, с какой Сато отвечал переводчику, Доронин пытался уловить содержание ответа. Однако это было совершенно бесполезно. Справляясь о здоровье русского гостя, представляя ему сына и теперь отвечая на деловой вопрос, Сато говорил с совершенно одинаковой интонацией и с совершенно одинаковой улыбкой.

– На Карафуто – так они называли Южный Сахалин – было три рыбных организации, – перевёл Полухин. – Они назывались: «Сэйсан Гёкай», «Сейдзо Гёкай» и «Сэйсан Синко»…

– Что это такое? – спросил Доронин. – Частные фирмы?

– Да, – ответил через переводчика Сато. – «Сэйсан Гёкай» представляет собою объединение на паях многочисленных мелких хозяйств, осуществляющих добычу морепродуктов. Это объединение принимало от ловцов всю их продукцию и направляло её либо для немедленной реализации, либо для соответствующей переработки. Непосредственной обработкой сырца объединение не занималось. Второе общество, «Сейдзо Гёкай», скупало ловецкую продукцию у «Сэйсан Гёкай» и перерабатывало её на собственных предприятиях. Добычей оно не занималось. Третье общество, «Сэйсан Синко», занималось и добычей и обработкой.

Сато говорил не останавливаясь, точно речь его была заранее подготовлена. Переводчик едва поспевал за ним. На Доронина обрушились названия японских фирм, акционерных обществ, городов, деревень. Он попытался сосредоточиться, не дать запутать себя, уяснить главное, но это ему не удавалось.

– Пусть он говорит медленнее, – попросил Доронин, – и переводите короткими фразами. Спросите его, чем фактически располагает сейчас рыбная промышленность на Южном Сахалине.

Сато ответил, что после эвакуации и ущерба, нанесённого рыбному хозяйству войной, он не может охарактеризовать состояние этого хозяйства.

– Так, – сказал Доронин, – тогда вернёмся к организации. – Он хотел добиться ясности хотя бы в одном вопросе. – Вот это самое «Сэйсан Гёкай» – я, кажется, правильно говорю? – объединяло рыбаков, так я вас понял?

Сато поклонился.

– Оно собирало продукцию, добытую рыбаками, и затем продавало её другому обществу… как его там?

– «Сейдзо Гёкай», – подсказал переводчик.

– Вот именно, «Сейдзо»… Кстати, кто входил в это «Сейдзо»?

Сато ответил, что «Сейдзо Гёкай» было объединением предпринимателей, скупавших и перерабатывавших рыбу.

– Могли ли рыбаки продавать свою продукцию кому-либо другому?

Сато отрицательно покачал головой.

– Как перерабатывалась продукция? Что преобладало: консервы, соления?

Когда Полухин перевёл этот вопрос Доронина, Сато взглянул на него, как показалось Доронину, с недоумением, потом чуть улыбнулся, покачал головой и ответил, что преобладали не консервы и не соления, а тук, удобрительная мука, на которую перерабатывалось почти восемьдесят процентов улова.

– Вы точно перевели? – сказал Доронин. Переводчик обиженно пожал плечами.

– Значит, насколько я понимаю, восемьдесят процентов всей добываемой рыбы шло не в пищу людям, а сушилось и перемалывалось на удобрения? Почему же это?

Сато ответил, что рыбы было очень много и стоила она очень дёшево, а тук получался отличный…

– Послушайте, – все ещё недоумевая, сказал Доронин, – не хотите ли вы сказать, что ваша Япония была страной изобилия? Может быть, у вас там молочные реки текли и никто не голодал?

Сато ответил, что, к сожалению, в последние годы в Японии жилось хуже, чем в давно прошедшие счастливые времена.

– Так почему же, – воскликнул Доронин, – огромное количество первоклассной, да ещё дешёвой, как вы говорите, рыбы шло на удобрения?

– Обработка рыбы для пищевых целей обходится несравненно дороже, чем переработка её на тук. Это коммерчески нерентабельно, – пояснил Сато.

– Ну, а если бы рыбаки сами наладили переработку рыбы и продавали её несколько дороже непосредственно потребителям?

– Этого не могло быть, – ответил Сато. – Рыбаки могли сдавать улов только «Сейдзо Гёкай», объединению предпринимателей. У рыбаков не было и не могло быть обрабатывающей промышленности…

– Так… – задумчиво сказал Доронин.

Теперь ему, по крайней мере, стало ясно одно: рыбаки находились в полной экономической зависимости от организации предпринимателей, скупавшей их продукцию. «Сейдзо Гёкай» монополизировала право реализации морских продуктов для того, чтобы их фактически уничтожать. Она же диктовала и приёмные цены.

«Вот он, капитализм!»-подумал Доронин. То, что он раньше знал лишь по книгам, теперь возникало перед ним реально, во всей своей дикости, бессмысленности и преступности.

Всё, что сейчас окружало его, было чуждо, непонятно и враждебно ему: и этот японец с длинной желтоватой, словно пергаментной, физиономией, и эта комната, в которой бесшумно раздвигались стены и нельзя было знать, что делается у тебя за спиной. И самое главное, чужды, непонятны и враждебны ему были те страшные, нечеловеческие отношения между людьми, которые воплощал собой этот вкрадчивый, приторно вежливый человечек.

Теперь Сато говорил уже по своей инициативе.

– Он рекомендует вам, – начал Полухин, – оставить пока все, как есть, не производить никакой реорганизации. Объединение «Сейдзо Гёкай» согласно поставлять рыбу русскому правительству…

– Так, так, – покачав головой, тихо сказал Доронин. – Но разве ваша фирма, эта самая «Сейдзо», до сих пор располагает средствами, чтобы оплачивать рыбакам их труд?

– Он говорит, что ваша последняя фраза основана на незнании японской психологии. Побеждённый японец будет все делать для победителя. Приказ победителя священен. В нём выражается верховная воля. В японской религии или, точнее, философии – синтоизме, есть ритуал, называемый «охарай» – великое очищение. Сознающие свою вину японцы должны принести жертву, тем самым они очистятся. Японцы виноваты перед своим императором за поражение в войне. Поэтому они должны приносить искупительные жертвы. Они будут безропотно выполнять все приказы русских. Фирма «Сейдзо Гёкай» могла бы отбирать у рыбаков всю продукцию и за небольшое комиссионное вознаграждение передавать её русским.

Доронину пришла в голову озорная и вместе с тем недобрая мысль. Он спросил:

– А разве фирма «Сейдзо Гёкай» может обойтись без искупительной жертвы?

Он внимательно смотрел на японца. Выражение лица Сато менялось. Исчезла улыбка, чуть сморщилась переносица, поджались губы. Всё это продолжалось одно мгновение, затем лицо японца стало по-прежнему невозмутимым.

– «Сейдзо Гёкай» – коммерческая организация, – спокойно сказал он, – не надо путать коммерцию и религию.

– Я ничего не путаю, господин Сато, – зло усмехнулся Доронин, – меня просто интересует: нет ли у вас сепаратного соглашения с господином богом? Или, быть может, с императором? Соглашения, по которому законы синтоизма на вас не распространяются?

– О нет, как можно! – закатывая глаза, воскликнул Сато.

– Тогда, может быть, вам кажется, – продолжал Доронин,. – что вы, господин Сато, не принадлежите к числу побеждённых? Не полагаете ли вы, что побеждены только японские рыбаки, а господа Сато по-прежнему сидят в штабе Квантунской армии?

И без того маленькие глазки Сато сузились:

– Но господам русским будет вполне достаточно той богатой добычи, которую они с нашей помощью получат от рыбаков, – неуверенно проговорил он, не отвечая прямо на вопрос.

– Вот это здорово! – воскликнул Доронин. – Значит, речь идёт о том, чтобы японские рыбаки, проходя «великое очищение», ловили рыбу для «Сейдзо Гёкай», а мы будем платить за это деньги уважаемой фирме? Так я понял?

Сато кротко потупился.

– Передайте ему, – окончательно потеряв терпение и взорвавшись, крикнул Доронин, – что он ошибается в русских! Мы и побеждённых не эксплуатируем, как он эксплуатирует своих соотечественников.

Он замолчал, пристально всматриваясь в Сато и словно выбирая, куда лучше всего нанести удар.

– Если японские рыбаки, – медленно и раздельно сказал Доронин, – будут сдавать нам пойманную ими рыбу, то они получат за неё полноценным советским рублём. Что же касается разбойничьей фирмы господина Сато, то Советское правительство не желает иметь с ней никакого дела. А если господина Сато интересует моё личное мнение, то я ему очень, очень рекомендую подумать об искупительной жертве. И не императору, а собственному народу.

Пока Полухин переводил эти слова, Доронин с радостью, с чувством гордого, торжествующего удовлетворения следил, как бесследно исчезает с лица Сато дежурная сияющая улыбка, как озабоченно морщится его лоб, тускнеют глаза и беспомощно отвисает нижняя губа.

Доронину вдруг стало так противно, что его передёрнуло. Он встал и презрительно, сверху вниз, посмотрел на Сато.

– Пошли, – сказал Доронин переводчику и, не оглядываясь, вышел из комнаты.

Вечером Доронин встретился с уполномоченным Министерства рыбной промышленности. Изложив всё, что ему удалось узнать от японца, он сказал:

– Теперь давайте назначение. Хочу настоящей работы.

– Ну вот, я вас в дипломаты прочу, а вы к рыбам хотите бежать, – заулыбался уполномоченный.

И тут же умчался на восточное побережье, так и не сказав ничего определённого.

Выждав два дня, Доронин пошёл к Русанову и потребовал назначения на работу.

К вечеру он узнал, что назначен директором рыбокомбината на западном берегу Сахалина.