Как только прилетел в Москву, сразу явился в штаб ВВС МВО. Не успел еще толком доложить по форме о своем прибытии, как мне сразу заявили:

– О… Ждем-ждем, предписание готово, получайте и отправляйтесь в Люберцы в ШВБ (школа воздушного боя), генерал Жуков уже несколько раз звонил и спрашивал о вас.

Я и до этого был на сто процентов уверен, что отозвали меня в ШВБ. Сел на электричку и приехал в гарнизон Люберцы. Прежде чем попасть к генералу А.П.Жукову, произошла неприятная стычка с его адъютантом. Придя в приемную генерала, вижу, сидит за столом старший лейтенант и что-то пишет. Я обращаюсь к нему:

– Товарищ старший лейтенант! Генерал у себя?

– Генерал занят,  – отвечает он, даже не подняв голову.

– Доложите генералу, я прибыл в его распоряжение,  – снова обращаюсь к нему.

– Генерал занят…  – опять не поднимая головы отвечает он.

Такое невнимание показалось мне обидным, я не выдержал и накричал на него:

– Как вы разговариваете со старшим по званию? Встать! Здоровый молодой офицер, сидите тут в тылу, и даже лень голову поднять!  – Мой поступок, что я отчитал его, не делал мне чести, но нервы были расшатаны, кроме того, попадая с фронта в тыл, мы, фронтовики, несколько вызывающе себя вели, нам казалось, что только мы занимаемся нужным делом там, на фронте, мы являемся защитниками Родины, а все остальные в тылу только отсиживаются. Нам казалось, что каждый здоровый мужчина, тем более военный, должен быть только на фронте, а не сидеть в тылу. Кстати, адъютант оказался хорошим, толковым офицером, впоследствии мы с ним даже подружились. Старший лейтенант все же встал, смутился и отвечает:

– Я же вам дважды объяснил, генерал занят.

Анатолий Павлович своим звонком вызвал его в кабинет. Через открытую дверь слышу:

– Что у вас там за шум?

– Да вот какой-то капитан поднял шум в приемной.

– Что за капитан, кто такой? Узнайте фамилию.

Услышав мою фамилию, А.П.Жуков тут же меня принял. Наша беседа длилась всего 10 минут. Расспросив меня о делах на фронте, как я добрался до Москвы, о моем здоровье, Анатолий Павлович сказал мне:

– Э… брат, что от тебя осталось? Что так похудел?

Я заверил генерала, что на здоровье не жалуюсь, просто устал малость, пару дней отдохну, и все будет в норме. Но он принял другое решение и стал звонить по телефону в санчасть.

– Какая у вас имеется ближайшая по сроку путевка в санаторий?  – Что-то ему отвечают из санчасти.  – Любая путевка в любое место, только она нужна сейчас, немедленно… Подходит, очень хорошо, благодарю вас… правильно… тот товарищ поедет позже… Сейчас к вам подойдет капитан, он только что с фронта, дайте путевку ему, его надо немного поправить,  – сказал Анатолий Павлович и, положив трубку на аппарат, говорит мне:

– Чалбаш, иди в санчасть, получай путевку, поезжай в санаторий в Тушино. Отдохнешь, приедешь – тогда будем говорить о работе. Вопросы есть?

– Есть вопрос, товарищ генерал.

– Я слушаю…

– Сколько я там пробуду?

– Как сколько? Месяц.

– А что я там буду делать целый месяц без дела?

– А ты не бездельничай. Отоспишься, отдохнешь, начинай знакомиться с Москвой, читай книги и думай, как будем обучать и готовить летчиков для фронта. Нам предстоит большая и напряженная работа. Но об этом позже. Пока задача ясна?

– Я вас понял, товарищ генерал.

– Если понял – действуй.

На этом наша первая беседа закончилась.

Получил путевку, в тот же день выехал в Тушино. За этот месяц я стал неузнаваемым, отдохнул отлично, поправился, подлечился. Когда я вернулся в Люберцы, эскадрильи уже сформировали, слушатели приступили к теоретическим занятиям. На аэродроме Люберцы базировались две учебные эскадрильи на «яках» (одна эскадрилья приравнивалась к полку) и две эскадрильи на аэродроме «Н» в 150 километрах восточнее Москвы на самолетах Ла-5.

Меня назначили начальником воздушно-стрелковой подготовки эскадрильи. А вот начальником воздушнострелковой подготовки школы был полковник Рукавишников, который имел труды по воздушной стрельбе. Рукавишников был очень толковым и весьма грамотным, старым кадровым офицером. Система обучения в Школе воздушного боя была следующая. Незначительное количество часов на теоретическую подготовку слушателей, а все остальное время – на полеты. Пара, как основная огневая единица, должна была отрабатывать в воздухе всю программу летной подготовки (строй в боевых порядках, воздушные бои, стрельба по конусам и на полигоне, маршрутные полеты). Затем летчики пары получали здесь же в Люберцах новые самолеты и улетали в полки на фронт. Срок обучения два месяца. Пары формировались так: ведущий – летчик, прибывший с фронта с боевым опытом, ведомый – летчик из запасного полка, не имеющий боевого опыта. Особое внимание уделялось воздушным боям и стрельбе. При школе была создана специальная эскадрилья на иностранных самолетах: немецких – Ме-109, ФВ-190, Хе-111, Ю-87, Ю-88, Ю-52. Наши летчики-слушатели проводили учебные воздушные бои с истребителями и бомбардировщиками врага практически в воздухе. Наши летчики на вражеских самолетах летали с их крестами, но строго над своим аэродромом.

Каждые два месяца школа производила выпуск, и мы провожали наших питомцев на новеньких, сверкающих на солнце свежей краской самолетах на фронт, завидуя этим счастливчикам, которые через несколько часов приземлятся на фронтовом аэродроме и начнут боевую работу. Принимали новый набор и начинали все сначала. Постоянный состав школы был весь из бывших школьных работников. Подавляющее большинство из них успели побывать на фронте и имели боевой опыт. Работа наша была напряженной, но интересной. Я подолгу своей службы увлекся вопросами воздушной стрельбы. Мне приходилось практически обучать летчиков искусству стрельбы по воздушным и наземным целям. Одно дело показывать на макетах, схемах, рассказывать, как практически подходить к цели, как построить маневр, как поразить цель, а другое дело – самому показывать в воздухе. Грош цена такому учителю, который прекрасно расскажет, покажет на земле, а сам в воздухе показать не сумеет. Такой учитель-командир не имеет морального права обучать, командовать, воспитывать. Кроме того, это величайший позор для него, языком все может, на деле – нет. К сожалению, и такие командиры-воспитатели были и тогда, и после войны в частях. Принцип «делай, как я» у меня выработался еще до войны, когда я был летчиком-инструктором в Качинской школе. Поэтому, работая теперь в школе воздушного боя, я понимал, что необходимо всегда быть в форме, чтобы уметь грамотно рассказать на земле и показать практически в воздухе, не отступать от своего принципа «делай, как я» в любом элементе полета. Для этого надо было еще больше заниматься, больше летать, чтобы всегда быть на голову выше. Но надо сказать, что это давалось мне без особого труда, во время всей службы в ВВС.

Учитывая, что профилирующим элементом в подготовке летчиков была воздушная стрельба, генерал А.П.Жуков, как начальник ШВБ, решил провести показательные полеты и проверить личную подготовку летчиков из постоянного состава, такие полеты в дальнейшем часто проводились. Наши летчики оправдали доверие, не подкачали. Ниже «хорошо» оценки по нормативам «стрельба по конусу» – ни у кого не было. Когда буксировщик бросил конус, по которому стрелял я, его потащили показать генералу. Он сказал:

– Этот конус соберите и сохраните для истории школы.

Количество попаданий было сверх ожиданий даже мне самому. Полковник Рукавишников никак не мог согласиться с таким количеством попаданий. По закону вероятности он был прав. Но когда проявили и расшифровали всю мою пленку фотокинопулемета, убедились, что нарушений в ракурсе стрельбы нет. Дистанция огня была несколько сокращена. Не скрою, стрелял я всегда с близкой дистанции в воздухе после горького урока на фронте, когда, стреляя по Ю-88 издалека, сжег свои пулеметы и получил за это выговор от командира полка. Стрельбу по воздушным мишеням я усвоил неплохо. В 1955 году на ДВК при проведении воздушных стрельб по конусу ночью в лучах прожекторов руководящего состава полков и дивизии, попали по конусу из пилотов только двое, в том числе и я. Стрелять по конусу ночью в лучах прожектора на реактивном самолете задача не совсем простая. Однако тот, кто уверенно стреляет днем и владеет своим самолетом ночью, и ночью не промахнется, попадет обязательно в цель. В первое время буксировщики боялись, когда я заходил и открывал огонь по конусу, потом привыкли, убедились, что, хотя я и подхожу близко к конусу, ракурс (угол стрельбы) никогда не уменьшал, поэтому для буксировщика никакой опасности не было. Незачем описывать различные варианты, приемы, хитрости воздушной стрельбы, эти элементы относятся к чисто профессиональному вопросу, но в школе воздушного боя этот вопрос стоял на должной высоте. Это большая заслуга полковника Рукавишникова, хотя он уже был и пожилым человеком, но все силы и умение отдавал этому важному для летчика-истребителя вопросу. Собственно говоря, Рукавишников был одним из первых ученых в нашей стране по теории воздушной стрельбы, хотя ученой степени не имел. Теория воздушной стрельбы изучалась везде по его трудам, по его книгам. Благодаря его настойчивости, энергии и показательной практике в воздухе методики стрельбы нам удавалось за короткий срок научить наших слушателей уверенно поражать цель в воздухе. Полученные навыки в школе воздушного боя по стрельбе и воздушным боям наши воспитанники умело и грамотно применяли на фронте по реальному противнику. Наша школа в то время получала много писем-сообщений от командования авиачастей с благодарностью за хорошую подготовку боевых летчиков.

Многие летчики, прошедшие учебу в ШВБ, одерживали блестящие победы в воздухе над врагом до конца войны и стали Героями Советского Союза. На мой взгляд, школа воздушного боя вполне оправдала доверие высшего командования в тот период, со своей задачей справилась. Идея создания такой школы в грозное для нашей Родины время нашей партией и правительством была абсолютно правильной и своевременной. Мы, работники школы, хотя и роптали вначале, проявляли недовольство, что сидим в тылу, но в дальнейшем поняли свои задачи и получали моральное удовлетворение от своей работы, зная, что наши труды не пропали даром, как труд всех миллионов тружеников тыла, также направленный на разгром фашизма.

 

Как возникла идея

Жизнь в тыловом авиационном гарнизоне шла своим чередом. Забегались много, работа была напряженной, но интересной. Мы уже свыклись с мыслью, что, хотя и находимся в тылу, но делаем полезное дело – готовим летчиков для фронта. Но все же мысль попасть снова на фронт частенько приходила в голову. Слушая сообщения Совинформбюро об успешных действиях нашей армии на фронте, тут же загорались желанием быть среди своих боевых товарищей на переднем крае, хотелось принимать непосредственное участие в изгнании фашистов из нашей земли. Но пока это была только мечта, реальной возможности не было.

Как-то раз собрались поужинать дома. Жили мы вдвоем с командиром эскадрильи иностранных самолетов капитаном Владимиром Стародубцевым в одной комнате. Зашел к нам Герой Советского Союза старший лейтенант Михаил Игнатьев, или Мишутка – так звали его все за низенький рост. Сидим, разговариваем о том о сем. И вот в разговоре за чашкой чая пришла в голову такая идея: «Пойдем завтра к генералу Жукову и попросимся на фронт. А сформулируем эту идею таким образом: с целью поддержания практической связи с фронтом, изучения опыта новых тактических приемов врага в воздушных боях, чтобы еще качественнее готовить летчиков для фронта, а также для поддержания чести школы воздушного боя отобрать восемь-двенадцать летчиков, сформировать группу и вылететь на фронт сроком хотя бы на один или два месяца. Обсудили, решили завтра же утром явиться на прием к генералу и доложить свои соображения. Как решили, так и сделали. Утром выстроились втроем в кабинете Жукова. Доложили генералу о своей просьбе, он нас внимательно выслушал, задал ряд вопросов и в конце сказал так:

– Ну что ж, молодцы, что у вас возникла такая идея. А идея неплохая, как получится, доложу главнокомандующему об этом деле.

Мы ушли от него довольные тем, что он нас принял по такому делу, выслушал и даже поддержал. Сами мы мало надеялись, что из этой затеи что-либо получится. Это было в начале января 1944 года. Прошла неделя, вторая, ни слуху ни духу об этом. Мы уже примирились с тем, что ничего не выйдет. И вдруг, в конце января, меня к себе в кабинет срочно вызывает генерал Жуков. Я думаю: чего это генерал вызывает в кабинет, да еще и срочно? Вроде ни в чем не провинился, дела в эскадрилье идут неплохо. Когда прибыл к нему, у него уже сидел подполковник Орлов (впоследствии он стал командиром полка, когда наша школа перешла на полковую систему). А тогда он был заместителем Жукова. Генерал встретил меня такими словами:

– Не догадываешься, зачем я тебя вызвал?

– Никак нет, товарищ генерал.  – А Орлов сидит и улыбается.

– Поздравляю,  – говорит Жуков,  – ваша идея побывать на фронте нашим командованием одобрена, вместе с Орловым срочно отбирайте восемь летчиков на Ла-5 и четыре летчика на «яках». Это сделать сегодня. Ну, как, доволен?

– Еще бы, товарищ генерал, очень доволен, и спасибо вам, что поддержали нас,  – отвечаю ему.

– Подполковник Орлов назначается командиром группы, вы – его заместитель. Ясно?

– Ясно, товарищ генерал.

– Тогда приступайте к делу. Товарищ Орлов, вечером доложите мне состав группы,  – сказал генерал и отпустил нас.

Трудно передать ту радость, которая охватила меня после сообщения генерала. Мне представилась возможность опять попасть на фронт, участвовать в боях, увеличить счет сбитых самолетов противника, число уничтоженных на земле фашистов и их техники. Хотя срок и небольшой, всего на один месяц нас отпускают, но все же это большое дело. Честно говоря, я не совсем еще верил, что мы полетим на фронт, все еще может измениться. Но пока что решение есть – лететь, надо готовиться. Весь этот день ушел на подбор состава группы. К концу дня Орлов доложил генералу о сформированной группе и получил команду: «Взять с собой парашюты, выехать в г. Горький для получения новых самолетов Ла-5 на заводе и пригнать их в Люберцы». Значит, все в порядке, идея осуществляется. Прибыли мы группой в Горький, получили новенькие самолеты, быстро облетали их в воздухе, но из-за плохой погоды пришлось задержаться с вылетом.

Через несколько дней погода установилась, нам разрешили вылет, и наконец мы благополучно пригнали свои самолеты к себе в Люберцы. Пока мы сидели в Горьком и ждали погоды, в Москве было принято другое решение: «Отставить вылет на фронт нашей группе». Эту неприятную новость нам сообщили, как только мы вылезли из самолетов после посадки в Люберцах. Пришлось опять продолжать обучение слушателей-летчиков. Так прошел февраль, март, апрель 1944 года. За это время состоялся очередной выпуск слушателей. Снарядили их новенькими самолетами, пожелали им доброго пути и боевых удач напутственными словами, советами. Своих питомцев провожали на фронт. При каждом выпуске организовывался банкет, к нам приезжали из Москвы лучшие силы артистов. Группы артистов возглавляла народная артистка СССР Алла Тарасова. Она с удовольствием к нам приезжала, т.к. ее муж генерал Пронин был у нас начальником штаба школы.

 

На фронт, на стажировку

Все же наша идея начала осуществляться. Из Москвы поступила срочная команда: «Немедленно восстановить отобранную группу, два дня на подготовку и вылетать на фронт по намеченному плану». Наконец-то дождались! Восемь экипажей на Ла-5 и четыре на Як-9т готовы к перелету. Хотя я работал в школе на «яках», но на фронт решил лететь на полюбившемся мне самолете Ла-5, «лавочкину» я не изменил.

20 мая 1944 года наша группа вылетела из Москвы на фронт в распоряжение 17 ВА. Первая посадка в Харькове. Бензином нас заправили быстро, но масла не оказалось и неизвестно когда будет. Придется ждать, видимо, не день и не два. Пользуясь свободным временем, решил разыскать своего брата, с которым мы не виделись с 1939 года. Он тоже был на войне в бронетанковых войсках, а в настоящее время должен был находиться в Харькове, это я знал из письма сестры, после освобождения Крыма, которая и сообщила мне его адрес. Разыскал часть, где служит брат, но его там не оказалось, улетел в Крым. На всякий случай оставил дежурному свой адрес в гостинице и попросил, если появится, то пусть меня разыщет. Поздно вечером в этот же день встреча состоялась. Пригласил я к себе подполковника К. Орлова и капитана Вовка. Несмотря на поздний час, он нас ждал, и стол был накрыт. Встреча, радость, вопросы, воспоминания – как и бывает при таких встречах. Так незаметно и прошла ночь, только к утру расположились отдыхать. Только теперь он рассказал мне о выселении нашего народа, он его в родном селе уже не застал. На вопросе о депортации я подробно остановлюсь в отдельной главе.

Пять дней нам пришлось ждать заправку самолетов маслом. И только 25 мая вылетели из Харькова направлением на Кировоград. При перелете нашей группы из Харькова в Кировоград произошел один эпизод с артиллеристом-зенитчиком.

Накануне отлета, когда вечером организовали прощальный ужин у моего брата Сейт Халиля, то на этом ужине присутствовали представители различных родов войск: летчики, танкисты, артиллеристы, пехотинцы (летчики – мои друзья, а остальные – друзья брата, он сам в свое время окончил Академию бронетанковых войск). Во время знакомства за чашкой чая выяснилось, что один старший лейтенант артиллерист-зенитчик тоже добирался на фронт в свою часть после отпуска, и его маршрут совпал с нашим маршрутом. Кто-то из товарищей в шутку ему сказал:

– Чего тебе мучаться по дорогам, попроси авиацию, и они тебя мигом доставят на место.

(Почему я подчеркиваю, что он сказал шутя – ведь они все знают, что наши истребители одноместные и пассажиров брать не могут).

– Да я бы с удовольствием, но у них же мест нет,  – отвечает зенитчик.

– Как мест нет? Если согласен перенести некоторое неудобство – залезай в фюзеляж, довезем тебя,  – отвечаю ему, ведь я уже имел опыт, как помнит читатель, перевозил однажды девушку в фюзеляже на фронте.

– Я согласен на любые условия, только возьмите,  – просит зенитчик.

– Я возьму, если разрешит командир группы,  – ответил я. Подполковник Орлов улыбается и говорит:

– Куда же вы с такой фигурой в фюзеляж залезете, вы и в люк не пролезете.

– Товарищ подполковник! Я пролезу и согласен сидеть как угодно, разрешите?  – просит он. Только одно его желание лететь на военном истребителе в фюзеляже свидетельствует о его смелости, мужестве. Из уважения надо брать.

– Я не возражаю, бери, если хочешь,  – говорит мне Орлов. После этого у нас с зенитчиком-артиллеристом начинается такой разговор:

– А вы не боитесь вообще летать, зенитчик?

– Что вы, мне-то бояться?! Я могу сколько угодно летать.

– А если вас укачает?

– Да я здоровый, как бык, никакая качка меня не возьмет.  – Он действительно дышит здоровьем, молодой, атлетического сложения, высокого роста. Но я-то знаю по опыту, что любого человека с отличным здоровьем можно укачать в воздухе. На это я даю стопроцентную гарантию. В свое время я укачал безукоризненно здорового летчика-истребителя своей эскадрильи. Это тоже был спорный вопрос. Его надо было решить и на деле доказать, убедить в ошибочности суждения некоторых летчиков. Летчик-истребитель, когда сам пилотирует, не укачается, если он здоров, но вот когда он не пилотирует, а сидит в качестве пассажира, его можно укачать запросто, особенно за облаками. Такие облака бывают обычно весной, их верхний край неровный, местами они возвышаются, как большие горы с ущельями. Вот однажды и пришлось мне убедить на деле молодого здорового летчика-истребителя Василия Лисицына. Вася Буслай звали его летчики за его фигуру и рост. Я его укачал, и он признал, что здоровье – еще не все.

– Ну, хорошо,  – говорю зенитчику,  – я вас беру, только с одним условием: если вам станет плохо, затошнит, имейте в виду – фюзеляж не пачкать, там убирать не так просто. Согласны вы на это условие?

– Я согласен, но заранее гарантирую, мне плохо не будет. Я даже могу при всех поспорить с вами, на что хотите.

Ну, думаю, друг, если ты еще спорить собираешься, тогда сто процентов, что ты проиграл, если дело доходит до спора, я тебя обязательно укачаю.

– Ну что же, раз так громко объявлено при всем честном народе, то мне просто неудобно не принять вызов. Спорим, что вы укачаетесь?

– Спорим, ничего со мной не будет.

– Условие спора пусть определяют товарищи,  – обращаюсь я ко всем.

Кто-то предложил: кто проспорит – ставит два литра спирта в Кировограде, второй предлагает, пусть летчики сами ставят условие спора. Я абсолютно уверен, что зенитчик проиграет, не хочется его особенно наказывать и обременять крупным проигрышем, и поэтому прошу ограничиться двумя литрами спирта. Договорились, ударили по рукам и с этим делом покончили. Разошлись на отдых.

Рано утром 25 мая приехали на аэродром, а старший лейтенант зенитчик уже там. Увидев меня, подбежал, поздоровался и, улыбаясь, говорит следующее:

– Товарищ капитан! Если вы проиграете, не огорчайтесь, вы ничего ставить не будете. А то неудобно получится, вы меня привезете, да еще спирт будете ставить. Несправедливо это получится.

Посмотрел я внимательно на него и думаю: жаль мне тебя, друг, но вот за излишнюю самоуверенность придется тебя наказать.

– Нет, дорогой мой, слово чести. Никаких поблажек. Ведь слово дали при всех? Так что я не могу принять ваше предложение, я же офицер, слово надо держать до конца,  – отвечаю ему.

– Ну, смотрите, заранее говорю, меня никакая качка не берет.

– Ладно, полетим – посмотрим. Идите, готовьтесь, знакомьтесь с самолетом, посмотрите, где вам придется сидеть. Вон мой самолет стоит, № 13.

Собрались все летчики, прослушали прогноз погоды по маршруту и сразу по самолетам. Я вытащил из кармана реглана отвертку, открыл фюзеляжный люк, показал, как надо залезать, где сидеть. Показал и предупредил, чтобы мой пассажир не касался тяги управления. Он заверил меня, что все сделает, как сказано, и полез в фюзеляж. Взлетели. На короткое время я о своем пассажире забыл. Собрав свое звено, пристроился к группе, легли на курс. Повернул голову назад, смотрю через бронестекло, а там мой зенитчик сидит и улыбается. Кивком головы спрашиваю: «Как дела?» Он отвечает, улыбаясь, показом большого пальца: «Все в порядке!»

Ну ладно, думаю, немного пройдем, дальше я займусь тобой, мой друг! Пока переговаривался с Орловым, своими летчиками по радио, кое-кого подтягивал, кое-кому советовал сохранять свое место в строю, затем уточнял маршрут по карте, прошло некоторое время. Я опять вспомнил о пассажире и уже намеревался заняться с ним. Когда посмотрел на него и мимикой спросил: «Как дела?», то понял, с ним заниматься не придется, он вот-вот будет готов. Большого пальца уже не показывал. Особых эволюций-то еще не было. Обыкновенные отвороты, довороты с креном не более 30–45 градусов, незначительные горки или снижения. Но по его виду было ясно, что ему не совсем там уютно. Короче говоря, прошли весь маршрут, произвели посадку в Кировограде почти в спокойной обстановке, т.е. обычный полет по маршруту без всяких «фокусов». Подрулив свой самолет в указанное место, я выключил мотор, выскочил из кабины и быстро стал показывать, куда рулить своим летчикам. Про своего пассажира я опять забыл на время. Когда летчики подрулили, выключили моторы, только тогда я вспомнил о нем. Открыл люк, он вышел бледный и без фуражки.

– Ну, как долетели? А где фуражка?

– Там,  – показывает на фюзеляж.

– А чего вы там оставили фуражку?

– Да так получилось… Вы предупредили, чтобы я фюзеляж не пачкал, так я использовал свою фуражку,  – отвечает он.

Смех так и разбирал меня, я понял, в чем дело, но человеку и так неприятно, и смеяться сейчас не к месту.

– Что же вы наделали, я же пошутил тогда в Харькове?!  – говорю ему. Стоит, молчит, ему неудобно и стыдно.  – Немедленно доставайте фуражку, вон стоит кран, вымойте ее быстрее, пока летчики ничего не знают,  – посоветовал я ему, и он тут же побежал исполнять мой совет.

Когда подошли все летчики, конечно, первым долгом поинтересовались, каковы результаты спора и где зенитчик.

– Спор окончился вничью. Зенитчик свою марку выдержал, хотя немного раскис, видимо, от жары в фюзеляже,  – отшутился я и перевел разговор на другую тему.

Пока мы сделали краткий разбор перелета, давали указания техникам о подготовке самолетов к дальнейшему перелету, наш пассажир сбежал, нигде его не было. Мы хотели пригласить его с собой в гостиницу, а его и след простыл. Пошутили, посмеялись по этому поводу и пошли в гостиницу. Погода стала резко ухудшаться, метеорологи категорически заявили, что сегодня Тирасполь нас не примет, придется ночевать. Что поделаешь, раз не пускают, придется ночевать. Пошли обедать. Только расселись за столом, смотрим – пробирается к нам наш зенитчик и в руках держит большую бутыль. Подходит к нашему столу, ставит бутыль на стол и извиняющимся голосом рассказывает, что оббегал чуть ли не весь Кировоград, спирта не достал, но зато достал и принес хороший самогон. Мы опять его немного пожурили, зачем он столько бегал, искал, это необязательно и т.д. А он смеется и говорит:

– Как это так, слово офицера – закон! Я проиграл сто процентов и был обязан свое слово сдержать.

– А мы, грешным делом, думали, что вы сбежали,  – говорим ему.

– Ну что вы, ребята, за кого вы нас, зенитчиков, принимаете!

– Ладно, спасибо, что сдержал слово, но пить сейчас не будем. Когда окончательно дадут отбой перелету, тогда вечером и отведаем это «добро»,  – сказал я ему.

В этот день нас так и не выпустили, так что пришлось за ужином попробовать кировоградский самогон. Зенитчик, хозяин своего слова, тоже был с нами. На вопрос: «Полетите ли дальше с нами?» – он уверенно ответил:

– Нет. Спасибо и на этом. Истребитель хорошо, но автомобиль – лучше.

Он предпочел дальше добираться другим видом транспорта, а то в самолете «жарковато». На следующий день наша группа вылетела по своему маршруту и благополучно приземлилась на конечном пункте базирования – на аэродроме «Н», недалеко от Тирасполя. Подполковник Орлов, отправляясь для доклада к командующему 17-й ВА генералу В.А. Судецу, взял меня с собой. Штаб 17-й ВА находился в Тирасполе. Генерал В.А. Судец (впоследствии маршал авиации, Герой Советского Союза) принял нас, очень внимательно выслушал, задал несколько вопросов о нашей группе, о ее подготовке, о нашей школе и отдал распоряжение прикрепить нашу группу к 195-й ИАД. При этом В.А. Судец высказал свое сожаление о том, что время для нашей стажировки не совсем удачное: на земле и в воздухе наступило полное затишье. Он предупредил нас, что в основном нам придется работать по земле: вылетать мелкими группами на свободную охоту, уничтожать все, что попадется на земле, оккупированной врагом. Мы с благодарностью поблагодарили командующего воздушной армии за столь подробную информацию обстановки, заверили его в том, что наша группа приложит все свои силы и, хотя за короткий срок, нанесет врагу максимальный ущерб на земле или в воздухе. Генерал В.А. Судец пожелал нам боевых успехов и отпустил нас.

 

Мы опять на фронте

Командование 195-й ИАД приняло нас хорошо. Разместили, помогли устроиться, детально ознакомили нас с наземной и воздушной обстановкой на данном направлении. Выдали нам полетные карты района предстоящих боевых действий. В течение двух дней мы изучили и облетали в воздухе район. На этом наша подготовка закончилась. На последнем этапе подготовки штаб ИАД охарактеризовал нам воздушного и наземного противника, их тактику действия, вероятные направления маршрутов разведчиков врага, базирования зенитных средств. Мы получили все радиоданные для работы.

Летный состав полков дивизии, узнав, откуда мы, а также цель нашего появления на фронте, с любопытством разглядывали нас, присматривались, расспрашивали.

Они были опытными, закаленными в боях воздушными бойцами. Среди них было много заслуженных летчиков и Героев Советского Союза. Летчики и командиры 195-й ИАД также все в один голос сожалели, что мы попали в период затишья и вряд ли придется нам участвовать в интересных, крупных воздушных сражениях в скором времени. Мы уже поняли, что нам не совсем повезло в этом отношении, но ничего другого не оставалось, как смириться с обстановкой и приступить к боевой работе с наземными целями. Мы не теряли надежду, что, может быть, под конец все же успеем повоевать в воздухе, впереди целый месяц.

Итак, боевая работа началась. Вылетали мы парами на задание. Пересекали линию фронта, углублялись в тыл противника до 50–70, иногда и до 100 километров и охотились за всем, что попадалось на земле. У меня ведомым был старший лейтенант Кузовкин. Мы с ним ежедневно вылетали по два раза, иногда и по три раза на задание. Прошла уже почти неделя, а в воздухе ни разу противника не встретили. Немцы тоже не летали, видимо, готовились к предстоящим сражениям, берегли силы. Как и другие наши пары, мы с Кузовкиным расстреливали любые наземные цели. Особенно охотились за легковыми автомобилями и железнодорожными составами врага. Выполняя подобные задания, часто вспоминали 1941 год, когда немецко-фашистские летчики практически беспрепятственно расстреливали наши войска, машины, беженцев с воздуха на нашей территории. Теперь, в 1944 году, все изменилось в нашу пользу. Теперь наши летчики поменялись ролями с фашистскими. Мы мстили гитлеровцам за наглость, коварство, подлость, расстреливая немцев с воздуха уже на их территории. Фашисты не могли нам ни в чем препятствовать, да и не пытались. Господство в воздухе было полностью на нашей стороне.

 

Истребители в роли почтальонов

Как-то раз во время ужина подсел ко мне наш командир группы подполковник Орлов, и начался у нас такой разговор:

– Эмир! Завтра мы с тобой полетим на задание вдвоем.

– С большим удовольствием с вами полечу, товарищ подполковник,  – отвечаю ему.

– Возьмешь ведомым к себе?

– Как так ведомым? Я у вас ведомым полечу.

– Ты понимаешь, мы будем выполнять с тобой необычное задание. Ты больше летал в этом районе, лучше знаешь расположение зениток и вообще район действий. Поэтому ты пойдешь ведущим, а я – ведомым.

– Как прикажете, товарищ командир. А что за необычное задание?

– Почту будем доставлять немцам и румынам.

– Какую почту и каким образом?

– А вот так: набираем мы с тобой связанные в пачках письма в кабину самолета, сколько влезет, вылетаем в тыл противника и бросаем эти письма к ним с воздуха. Понял теперь?

– Все ясно, товарищ командир. Значит, письмами будем их бомбить?

– Да вроде этого, это работа чисто агитационная, и она имеет большое значение для нашего командования.

Таким образом, мы сделали за два дня четыре или пять вылетов и разбрасывали письма. Что же это за письма и зачем мы их бросали с воздуха над противником? Эти письма писались пленными немецкими и румынскими солдатами и офицерами и были адресованы своим товарищам, близким, друзьям с призывом не сопротивляться русским, сдаваться в плен. В этих письмах пленные описывали свою жизнь в плену у русских, доказывали бессмысленность дальнейшего сопротивления; призывали их избежать дальнейшего кровопролития в этой войне. Они разъясняли своим сослуживцам лживость геббельсовской пропаганды против русских. Они описывали гуманное и человечное отношение к пленным со стороны русской армии. Каждый пленный, написавший такое письмо, вкладывал в конверт свою фотокарточку. Вот такие письма в пачках мы разбрасывали над территорией противника. Большую часть писем мы сбросили по заданию над Кишиневом.

Особых трудностей такая работа не представляла. Набирали мы таких пачек в кабину столько, сколько можно было их брать в кабину истребителя Ла-5. В общем, набивали кабину полностью, только чтобы не мешало управлению самолетом. Придя в район, где их надо было бросать, нам оставалось выполнить небольшую работу: взять пачку, развязать и бросить за борт самолета. Они падали, как тяжелые крупные листья. Часто было так, особенно под Кишиневом: зенитка бьет нас, а мы, четко выполняя противозенитный маневр, со злостью бросаем им пачку за пачкой письма. За два дня мы с Орловым вывезли и сбросили все письма, имеющиеся в оперативном отделе дивизии. Эту работу закончили благополучно. Никто из нас серьезных повреждений не имел, за исключением отдельных мелких пробоин от осколков зенитки.

 

Командир, горишь!

Вылетали мы с ведомым Кузовкиным на свободную охоту в тыл противника. Поохотились неплохо. Вылет был удачным. Две грузовые машины подожгли, кто уцелел от наших снарядов, бросились кто куда; одна легковая машина после нашей атаки пошла в кювет и перевернулась вверх колесами: никто из машины не вылез.

Этой машиной больше не стали заниматься, в стороне заметили группу конницы, атаковали их и рассеяли. Время наше подходило к концу. Пора возвращаться домой. На обратном пути решил снизиться и в районе переднего края выпустить оставшиеся снаряды по живой силе врага. На большой скорости снизились до бреющего полета. С этой высоты хорошо рассматривать, что делается на земле. Увидев нас, солдаты бросаются в разные стороны, многие спешат добежать в окопы, траншеи. Увлекшись наблюдением за действием вражеских солдат и выбирая место с большим скоплением для удара, на время забыл об опасности, грозящей нам с земли. В это время почувствовал удар по самолету. Осмотрелся – никого в воздухе нет, кроме моего напарника. Самолет управляется, мотор невредим. Только появилась тяжесть в управлении самолетом элеронами. Слышу по радио голос ведомого Кузовкина: «Командир, горишь! Командир, горишь!» Осмотрелся еще раз – все в порядке.

– Спокойно, ничего не горит, все нормально,  – отвечаю Кузовкину.

– Вас понял, вижу, пожара нет,  – слышу опять голос ведомого. Как раз впереди справа вижу скопление врага. Сделав небольшую горку, переходим в атаку с небольшим углом. Трудно определить результаты атаки на такой скорости на малой высоте. Только хорошо было видно, как часть по пояс раздетых, загорелых солдат противника попадала на землю, а остальные разбежались. Пролетев низко над ними, мы вскоре пересекли линию фронта и благополучно приземлились на своем аэродроме.

При осмотре самолета обнаружили: один снаряд противника от «эрликона» попал в узел крепления правого элерона и деформировал его. Элерон перекосился и на большой скорости, создавая лишнее сопротивление, несколько затруднял управление в поперечном отношении самолетом.

Мой ведомый Кузовкин, опытный старый школьный работник, летчик-инструктор, до этого не имел боевого опыта и поэтому, увидев разрыв снаряда с вспышкой на крыле моего самолета, принял это явление за пожар. Здесь ничего удивительного не было, человек не имел боевого опыта, и здесь, находясь на стажировке, приобретал опыт войны.

Все мы так начинали войну, не имея никакого понятия о ней. Разбор этого вылета мы делали только вдвоем, чтобы не подорвать его авторитет как летчика перед бывалыми летчиками-«остряками». Разъяснив ему, как и что, я сказал:

– Впредь, не убедившись в случившемся, не поднимай преждевременно панику в воздухе. От этого больше вреда может быть, чем пользы. Понял?

– Понял, товарищ командир, теперь буду знать. Такое мне пришлось впервые увидеть, и мне показалось, что ваше крыло горит.

Кузовкин был смелым, инициативным в воздухе летчиком. Самолет пилотировал прекрасно. Скромный, выдержанный товарищ. Мы с ним все время летали вдвоем за время нашей стажировки на фронте. Хотя воздушных боев не пришлось проводить с врагом, но зато в действиях по наземным целям он получил за этот месяц большой боевой опыт. Я любил резко пилотировать свой самолет на войне, не опасаясь за последствия. И очень было приятно и радостно, что, какой бы я ни выполнял маневр резко, неожиданно, без предупреждения, Кузовкин немедленно реагировал, грамотно строил маневр и всегда сохранял свое место в строю. С таким летчиком летать на задание – одно удовольствие. Наблюдая «почерк» в воздухе Кузовкина, я часто с грустью вспоминал своего бывшего неизменного ведомого в 1943 году, боевого друга и товарища Мельника-Королюка, погибшего в Орловско-Курской операции. Дальнейшую судьбу Кузовкина я не знаю. В 1945 году я убыл в строевую часть, а он еще оставался в школе воздушного боя.

 

Пробоина от винтовочной пули сверху крыла

По своей натуре я не был суеверным, но мне все время товарищи напоминали: «смени номер самолета». Дело в том, что на этот раз на войне у меня бортовой номер самолета был «13», и очень часто после возвращения из боевого задания техники обнаруживали различные неполадки на моем самолете. Однажды даже «киль» вздулся, видимо, от большой скорости (т. е. отстала обшивка киля). Все эти неполадки особых опасностей не представляли, но пробоин от вражеских пуль или осколков я привозил домой больше всех. Все это приписывали номеру 13 моего самолета.

Однажды, после возвращения из боевого задания, на правом крыле обнаружили пробоину, но пробоина оказалась от винтовочной пули. Кто мог попасть сверху крыла из винтовки? Наши оружейники и техники долго ломали головы, чтобы установить обстоятельство попадания винтовочной пули сверху. Не придя ни к какому соглашению, они попросили меня рассказать, как проходил полет в тылу противника, где и каким путем пробито крыло сверху. Как проходил полет от начала до конца, я рассказал, но когда и как попали в мой самолет из винтовки, причем сверху, я сразу ответить не смог.

– Может быть, истребитель противника стрелял по вам из пулеметов?  – спросил техник по вооружению.

– Не было в воздухе никаких вражеских самолетов,  – говорю я.

– А может, были, а вы их не видели?  – стоит на своем техник.

– Нет, дорогой мой, эта версия полностью исключается, и вот почему: во-первых, летал я не один, а с напарником Кузовкиным. Он так же уверенно подтверждает, что в воздухе противника не было. Во-вторых, теперь не 1941 год, а 1944-й. Если бы враг был и тем более атаковал нас, то мы его обязательно обнаружили бы.

– Но пуля вошла сверху и вышла снизу крыла,  – не сдается техник по вооружению.

– Сверху никто не мог попасть в самолет. Это исключается.

– Как же объяснить, что попала пуля все же сверху?  – Техник прав. На самом деле пуля попала именно сверху.

Это отрицать невозможно. Значит, необходимо разобраться в этом деле и установить истину. «Чудес» в авиации бывает много, но любые «чудеса» обуславливаются определенными факторами. Поразмыслив еще раз, проанализировав весь полет над целями в тылу врага, я вспомнил и высказал следующее предположение:

– В этом полете мы с Кузовкиным много раз атаковали паровозы врага. Для лучшей поражаемости паровозов мы всегда стремились строить свой маневр так, чтобы наши снаряды попадали в цель перпендикулярно, т.е. под углом 90°. Это обеспечивало наибольшую вероятность пробивания обшивки котла паровоза. Если же угол встречи снаряда с целью больше или меньше 90°, то снаряды рикошетировали, т.е. скользили по поверхности цели в стороны, не причиняя особого вреда такой цели, как паровоз. Кроме всего этого, чтобы наверняка поразить цель, приходилось снижаться очень низко и открывать огонь с близкой дистанции. Так вот, во время выхода из атаки, с целью лучше убедиться в результате своего огня по цели, как и всегда, я перевернул самолет вверх колесами и прошел над паровозом в перевернутом положении и смотрел, что делается внизу. Только в этом положении могла попасть вражеская пуля снизу в перевернутое крыло.

Вообще на войне не бывает так, чтобы одна сторона стреляла, а другая спокойно на это смотрела. Стреляют те и другие в любых удобных и неудобных случаях, из любого оружия. Цель у всех одна: сбить, убить, разрушить, причинить вред. Так и здесь получилось. Мы стреляли по паровозу, а они из зенитки и из чего попало стреляли по нам. На сей раз мне снова повезло. Пуля попала в крыло. Если бы вражеский солдат получше прицелился и попал в кабину в перевернутом положении, то мои дела были бы плачевными: как известно, фонарь истребителя в верхней части никакой броневой защиты не имеет. Любая простая пуля способна легко пробить плексигласовый фонарь самолета. Вражеский солдат чуть-чуть ошибся, тем самым, не желая того, уберег меня от раны или чего похуже. Самолет № 13 Ла-5 из описанного боевого вылета возвратился на аэродром благополучно.

Встретиться с гитлеровцами в воздухе так и не пришлось. Срок командировки подходил к концу. А ведь день ото дня ожидали начала крупных событий на фронте. Готовилась Яссо-Кишиневская операция. Хотя наша стажировка завершалась, мы все же не теряли надежды успеть еще хотя бы несколько дней поработать в воздухе по-настоящему. К сожалению и великому нашему огорчению, операция еще не началась, а наше время закончилось. На запрос о продлении стажировки Москва ответила категорическим отказом. Поступила команда:

– Самолеты сдать в полк, а самим вылететь на самолете Ли-2 в Москву.

Я давно вынашивал идею остаться на фронте, поделился ею с летчиками местного полка, они с удовольствием поддержали меня и обещали всячески помогать в этом. Была полная договоренность с командованием полка. Предполагалось доложить, будто бы я нахожусь в госпитале после ранения. Все шло хорошо, и я мог бы остаться, но помешал наш командир группы подполковник К. Орлов. Узнав об этих проделках, он мне прямо заявил:

– И не думай, и не мысли… Ничего у тебя из этой затеи не выйдет.

– Товарищ полковник! Разрешите остаться до конца предстоящей операции, ну хотя бы на один месяц, а после я сам вернусь в школу,  – упрашивал я его.

– Отлично понимаю твое благородное намерение, в душе я согласен с тобой, но разрешить не могу, не имею права. Я обязан вернуться со всей группой и доложить начальству как командир группы и как офицер. Так что не комбинируй больше ничего и не проси об этом, все равно полетишь домой,  – сказал он мне.

Все мои мечты были разрушены, никаких надежд больше не было. Приказ надо выполнять, я человек военный. Сдав свои самолеты, взяв с собой только парашюты, мы погрузились на Ли-2 и вылетели в Москву. Идея побывать на фронте, стажироваться, увидеть новое в тактике боев, пополнить свои знания и затем методично передавать свой приобретенный опыт слушателям была очень хорошая и своевременная. Но не все получилось так, как было задумано, потому что мы не вовремя попали на фронт, в период затишья.

С другой стороны, хотя нам и не пришлось сражаться в воздухе, но враг понес значительные потери от наших ударов. Наши летчики поддержали марку летчика-инструктора своей дисциплиной, умением грамотно пилотировать самолет и успешным выполнением боевых вылетов. Технический состав нашей группы также успешно справился со своими задачами.

Не потеряв ни одного самолета и ни одного летчика за месяц войны, наша группа возвратилась в Люберцы.

Буквально через несколько дней развернулись ожесточенные бои на земле и в воздухе, началась Яссо-Кишиневская операция, завершившаяся полным разгромом крупной вражеской группировки. К сожалению, все это мы узнали потом из сводок Совинформбюро, будучи уже в Люберцах, в своей школе. Мы снова приступили к своим обязанностям по ускоренному обучению летчиков для будущих сражений с врагом.

 

Восемь девяток в небе Москвы

И вновь – деловые, перенасыщенные всяческими хлопотами и заботами будни преподавательского состава Школы воздушного боя. В далекое прошлое ушла наша фронтовая командировка, которую завистники, не без нашего попустительства, окрестили «развлекательной прогулкой». Что ж, пусть не пришлось нам посостязаться с хвалеными гитлеровскими асами. Зато в наших авиационных частях мы, неожиданно для себя, заметили немало и положительного, и отрицательного, со стороны всегда виднее! Нет, поездка на фронт не прошла впустую.

Но что толку заниматься самовосхвалением? Я не совру, сказав, что и сотрудники ШВБ, от вольнонаемного до генерала, и ее слушатели, как обстрелянные «старички», так и «зеленая молодежь», работали не за страх, а за совесть. А способствовала этому, прежде всего, обстановка всеобщего подъема. В июне 1944 года союзники, высадившись в Нормандии, открыли давно обещанный второй фронт. И что же? Это сообщение не вызвало ни удивления, ни радости. Лишь скептическое: «Наконец-то! Торопитесь к шапочному разбору, господа?!» Да, как мы ждали этого второго фронта два года назад, когда наша страна задыхалась, ведя борьбу на пределе сил и возможностей. А что ж теперь, когда мы наступаем на всех фронтах и уже подходим к границам Германии! Вот намедни через Москву целый день плелась унылая колонна гитлеровских военнопленных! Ну, что, подлецы, как понравилась вам наша столица?! Жаль, не пришлось собственными глазами увидеть это шествие. Но торжествовали мы все. Умнее придумать нельзя: позорный «парад» фашистских недобитков был не только справедливым моральным воздаянием подлому врагу,  – пощечиной, прогремевшей на весь мир,  – а и весьма нелишним предупреждением, адресованным всем последующим притязателям на мировое господство. Но самое главное – в этот день весь советский народ с максимальной отчетливостью увидел, сколь близка Победа! Ну, как было не вспомнить: без малого три года назад гитлеровцы находились буквально у ворот Москвы; пожалуй, не один из этих мерзавцев, поглядывая в бинокль на башни Кремля, облизывался при мысли о будущих грабежах и насилиях. Как не вспомнить самый печальный в истории нашей страны парад, когда войска, проходя мимо Мавзолея Ленина, направлялись непосредственно на передовую! И подумать только: та наша парадная колонна была в десятки раз короче вот этой унылой колонны пленных гитлеровцев; у нас на счету была каждая винтовка, каждый снаряд, и все же мы выстояли и начали побеждать!

Да, настроение у всех нас было прекрасное. Наступление советских войск разворачивалось по всему фронту. Полностью освобожден Карельский перешеек, окружена и уничтожена колоссальная группировка гитлеровцев в Белоруссии, освобожден Львов и значительная часть Польши. Почти каждый вечер столица нашей Родины салютует в честь доблестных войск. И вот 20 августа 1944 года в небе Москвы состоялся первый за время войны воздушный парад.

День авиации всегда был одним из наиболее красочных и наиболее любимых праздников нашей страны. Обретшая крылья Родина в этот день обычно демонстрировала новейшие достижения авиационной техники, показывала свою непрерывно растущую мощь. Но вот уже три года праздновать не приходилось: на счету был каждый самолет, и все технические новинки испытывались в воздушных боях с врагом. Казалось бы, и на этот раз будет то же самое: 18 августа мы, как и другие тыловые авиационные части, отметили свой праздник в гарнизоне «Люберцы» весьма скромно. Но едва кончился небольшой наземный парад, весь руководящий состав ШВБ получил приказание немедленно явиться в штаб. Недоумеваем. Заинтригованы. Высказываем самые фантастические предположения, слишком уж необычен этот вызов. Но уже по сияющему лицу начальника школы генерала Жукова видим, что дело пойдет о чем-то весьма приятном.

Да, сообщение радостное: по приказу Верховного Главнокомандующего 20 августа над Москвой силами нашей школы состоится воздушный парад. Парадную колонну возглавляют на двухместном самолете начальник ШВБ генерал Жуков и командующий ВВС МВО генерал Катичев. Заместителю начальника школы полковнику Курочкину немедленно отобрать и укомплектовать восемь девяток, в основном из числа преподавательского состава и наиболее способных летчиков-слушателей. Маршрут полета, боевой порядок парадной колонны и дополнительные задачи после прохождения над Красной площадью будут сообщены к исходу дня. Итак – парад… Радостно за всю страну… и немножко тревожно за себя. Нешуточное дело: на подготовку дан один-единственный день! А ведь никто из нас, пожалуй, еще не участвовал в настоящем параде!

Знаем: за полетом наших истребителей будут следить не только сотни тысяч москвичей. И военные атташе союзничков, и десятки соглядатаев всевозможных мастей все глаза проглядят, лишь бы высмотреть недостатки в нашей летной подготовке, чтобы уколоть при удобном случае, а то и использовать в качестве аргумента. Так что держитесь, братцы! Высшая Школа воздушного боя должна показать высочайший класс пилотирования!

Вечером того же дня задача воздушного парада была поставлена конкретно: колонна истребителей на самолетах «Як» и Ла-5 в количестве восьми девяток, в плотном строю с интервалом 300 метров между девятками, проходят на высоте 1200 метров над Красной площадью. Затем девятки распускаются по звеньям, звенья с подобранным определенным левым креном становятся в круг по Большому Садовому кольцу Москвы, после завершения круга каждое звено пикирует на Красную площадь до высоты 600 метров и уходит со снижением на посадку в Люберцы. От начала до конца парада над каждым железнодорожным вокзалом столицы одиночный самолет-истребитель выполняет на определенной высоте комплекс фигур высшего пилотажа.

Программа – разнообразная и интересная… но весьма сложная! Ох, доложу я вам, пришлось мне попотеть и во время подготовки к параду, и на самом параде!

Как красиво смотрятся с земли величественно проплывающие в высоком небе девятки, в которых самолеты кажутся крепко-накрепко присоединенными друг к другу незримыми стержнями! И как трудно выдерживать этот безупречный строй пилотам в действительности! Ведь все в движении, и даже незначительное расхождение в скорости рано или поздно приведет к нарушению заданных расстояний. Но ведомым девяток еще куда ни шло, нужно только строго «стоять на месте», так, чтобы силуэты самолетов соседей точно вписывались в заранее нанесенные на прозрачном «фонаре» кабины черточки. Ведущему девяток – значительно хуже, а в особенности тем, кто идет в конце колонны. Дело в том, что на каждое малейшее движение сектора газа, возглавляющего колонну, все последующие должны действовать все более и более энергично. Это обуславливается возможностями реакции летчика на любые изменения условий полета. И пока, с нарастающим запаздыванием, эти изменения перекатываются от девятки к девятке, летчикам хвоста колонны уже не остается времени для размышлений; они должны реагировать мгновенно, чтобы сохранить дистанцию, а это требует резких, прямо-таки лихорадочных движений сектора газа. Моя девятка в колонне была седьмой, предпоследней. Без преувеличения: уже в первые минуты тренировочного полета я был весь в испарине, как загнанная лошадь. Не находилось времени посмотреть на землю и проконтролировать действия ведомых, все внимание сосредоточено на предыдущей девятке; не удавалось выдержать строгую прямолинейность полета, ибо неизбежные, хоть и незначительные, виляния каждой машины по курсу, суммируясь, приводили к искривлению заданного строя.

Непроизвольно вспомнился наш позорный дебют под Москвой, когда в безуспешных розысках конницы генерала Белова ведущие звеньев растеряли своих ведомых. Странно: именно это, далеко не приятное, воспоминание сейчас подействовало на меня успокаивающе. Да разве можно сравнивать нас тогдашних, едва оперившихся, и нынешних, налетавших сотни тысяч километров?! Ты просто слишком перевозбужден, дружище! Возьми себя в руки, все будет хорошо!

И впрямь: хотя, пожалуй, нигде и никому не приходилось готовиться к воздушному параду всего лишь одни сутки, он был проведен на высочайшем уровне. Ни малейшего нарушения пунктов программы, ни мельчайшего искажения конфигурации строя. Школа воздушного боя получила благодарность Верховного Главнокомандующего, но, пожалуй, нам еще дороже было всеобщее ликование москвичей. Говорят, все улицы и площади были во время воздушного парада забиты народом. Пожалуй, так и было. Но я, надо признаться, пролетая над Красной площадью, так и не увидел ее. Ведущему седьмой девятки на землю смотреть некогда.

Как бы нам ни было трудно, задача была выполнена успешно. Итак, воздушный парад над Москвой после перерыва в несколько лет из-за войны 20 августа 1944 г. состоялся назло всем врагам и на радость нашему народу. С этого года в День праздника авиации наши Военно-воздушные силы, Гражданский воздушный флот и спортивная авиация демонстрируют силу и могущество нашей авиации перед всем миром.

 

Правильно ли говорят и пишут: «темнеет в глазах» летчика от перегрузок?

В этой главе я хотел бы остановиться на двух важных факторах, которые являются последствиями больших перегрузок в полете. Любой летчик-истребитель почти в каждом полете переносит большие или малые перегрузки, в зависимости от характера выполняемого задания. Малые перегрузки, порядка «2» – «3», летчик переносит легко и почти незаметно, но большие перегрузки, примерно от «5» и выше, дают о себе знать уже в полете.

Что значит перегрузка «5»? Это значит, простыми словами, следующее: при перегрузке «5» летчик ощущает давление на свой организм силой, в пять раз превышающей его собственный вес. Например, вес летчика 70 кг, перегрузка «5», значит, на летчика давит сила в 350 кг. Я не ставлю целью дать полную характеристику различным по крайности перегрузкам и как летчик их переносит, но хочется подчеркнуть, что натренированный летчик, физически здоровый, тем более если он спортсмен, переносит их значительно легче, чем не тренированный или физически слабый летчик.

С появлением реактивной авиации, тем более сверхзвуковых самолетов, наши ученые, конструкторы разработали и выпустили специальные противоперегрузочные костюмы, которые немного облегчают задачу летчику переносить перегрузки. Благодаря этим костюмам значительно повысился предел крайности переносимых летчиком перегрузок. Что же значит «темнеет в глазах»?

По физической сущности данного явления, термин «темнеет в глазах» – неправильный, в глазах летчика не темнеет, а происходит совсем другое явление. Но ввиду того, что трудно и, видимо, вообще невозможно подобрать такие простые, понятные слова, объясняющие смысл происходящего с глазами летчика в момент перегрузок, этот термин не изменился и существует по сей день.

В 1945 г. по заданию врачей был выполнен полет на высший пилотаж на самолете Як-3 с фотоаппаратом, установленным впереди летчика, который автоматически фотографировал лицо летчика во время выполнения комплекса высшего пилотажа. Затем, в лабораторных условиях, также врачами-специалистами, был произведен такой опыт: путем подвешивания маленьких гирь к векам летчика была установлена способность мышц века человека поднять, т.е. удержать определенный груз. Все это было смонтировано, и получился научно-документальный фильм, который был показан личному составу Школы воздушного боя.

До этого мы, летчики, понятия не имели о тех явлениях, которые происходят в моменты больших перегрузок в полете, и вот увидели все это в кинофильме. Надо сказать, что впечатление было весьма неприятным. Оказывается, в моменты больших перегрузок кровь из головы и лица летчика почти вся уходит, мышцы лица напрягаются, кожа стягивается. Смотреть на такое человеческое лицо просто неприятно. Теперь второе: оказывается, во время сильных перегрузок мышцы век наших глаз не в состоянии удержать ту силу, которая давит на веки, поэтому наши веки под действием этих сил просто опускаются и закрывают глаза. Естественно, что у каждого летчика по-разному развиты мышцы век, поэтому у одних веки закрываются раньше, а у других позже от давящих сил при перегрузке.

Из сказанного опять напрашивается следующий вывод. У здорового, физически развитого летчика мышцы век способны удержать большую силу, чем у менее развитого. Т. е. у него опустятся веки, т.е. «потемнеет в глазах», при большей перегрузке, чем у другого при меньшей. Таким образом, в глазах не темнеет, а просто веки наши, опускаясь, закрывают наши глаза, и в этот момент мы перестаем видеть. По мере уменьшения крайности перегрузки наши веки поднимаются, и мы опять начинаем видеть окружающее. Кроме того, создание определенной крайности перегрузки в воздухе зависело от самого летчика. Опытный летчик-истребитель не допускал большие перегрузки, при которых «темнеет в глазах», без особой надобности в этом. Такая необходимость могла возникнуть при следующих случаях:

1. В воздушном бою с врагом или при выполнении другого боевого задания, связанного с глубоким пикированием с резким выводом.

2. При выполнении вертикальных фигур высшего пилотажа с меньшим радиусом, т.е. при пилотаже на низких высотах.

3. При выполнении по заданию двойных смежных вертикальных фигур.

Во всех остальных случаях грамотный, владеющий своим самолетом летчик мог выполнять любые фигуры высшего пилотажа, и даже в комплексе, без особо больших перегрузок. Все зависит от самого летчика, каким темпом он будет тянуть (брать) ручку управления на себя на больших скоростях. Именно к таким выводам мы пришли в школе после анализа явления «темнеет в глазах», и это сильно помогло нам в обучении летчиков в нашей школе.

 

Скоро Победа

Голос у меня, скажу прямо, неважнецкий, даже в самодеятельность не примут, но в один день я прямо-таки пел от восторга. Так к чему бы эта неожиданная склонность к вокалу? Э, братцы, причина-то была! Причина личного порядка. Совсем недалеко от гарнизона «Люберцы» проживала Екатерина Филипповна. Так вот, спрашивается в задаче, что ответит вышеупомянутая девушка, если ей предложить «лишний» билетик в Большой театр? Есть очень большая надежда, что она просто улыбнется в ответ, и эта улыбка будет мне дороже всего на свете.

Но я и догадаться не мог, что точно через пять минут, уже у КПП (контрольно-пропускной пункт Школы воздушного боя), меня догонит посыльный с приказом немедленно явиться в штаб. Не имеет значения, какова причина вызова, действительно нужен, иначе не вызывали бы. Даже в мирное время человеку военному зачастую приходится неожиданно прерывать свой досуг и отдых, так что же говорить о времени, когда все население страны отдает все силы во имя победы над врагом? От Люберец до Москвы – рукой подать. Меньше часа езды электричкой, и вот ты на Казанском вокзале. Уже давно налажена работа транспорта, зовуще распахнуты двери театров и музеев. Но как редко удается воспользоваться этими возможностями! Мы не ропщем, нет. Наоборот, командованию приходится иной раз в приказном порядке сдерживать наше служебное рвение, ибо оно становится чрезмерным. События на фронтах развиваются стремительно: освобождены Таллин и Рига, взяты Белград и Бухарест, капитулировала Финляндия, объявили войну Германии ее бывшие союзники Румыния и Болгария. Грандиознейшая битва близится к концу. И мы, сотрудники Школы воздушного боя, спешим подготовить как можно больше летчиков высшего класса, ведь в неизбежных боях за Берлин гитлеровцы бросят против нашей авиации все свои сокровенные резервы. А еще больше спешат наши слушатели-летчики. Они мечтают о быстрейшем наступлении Дня Победы, но хотели бы встретить его в боях, а не в тылу.

Увы, это страстное нетерпение привело к ряду очень тяжелых последствий. Надо сказать, что до сих пор в нашей Школе воздушного боя почти не было серьезных ЧП. Конечно, случались мелкие аварии, но главным образом из-за технических неполадок в отлетавших свой срок машинах; было несколько инцидентов в отношениях личного состава. Но не погиб ни один летчик, не было отчислено ни одного слушателя, а ведь в каждый набор мы принимали их до ста человек.

И вдруг, как гром среди ясного неба, неприятнейшее ЧП. Помню: я находился в «квадрате», так называется огороженное флажками и несколькими скамьями место на аэродроме, где летчики ожидают своей очереди на вылет. Как начальник воздушно-стрелковой подготовки эскадрильи объясняю, и в который раз, специфику задания, которое предстоит сейчас выполнить. Учти, мол, дружище: с целью максимального использования полетного времени и горючего упражнения нужно будет выполнять в комплексе; сначала сделаешь то-то, затем это. И, возвращаясь на аэродром, завершаешь задание «стрельбой по наземной цели из фотокинопулемета». Да смотри в оба: «цель» – черное полотнище на снегу – всего лишь в восьмистах метрах от посадочного «Т», будь осторожен. Взгляни: сейчас на цель пикирует лейтенант Барышников…

Произношу эти слова… и чувствую подсознательную тревогу. Самолет Барышникова, одного из слушателей моей эскадрильи, атакует цель с большим углом пикирования, чем положено по заданию. Я не успеваю проанализировать, что к чему; не успеваю закончить фразу. Только вижу: при резком выводе из пикирования самолет Барышникова дает большую просадку и плашмя ударяется об землю; в тот же миг во все стороны разлетаются обломки, подымая вверх облако снежной пыли, а через секунду-две к нам докатился глухой удар.

Едва опомнившись, мчимся к месту катастрофы, нельзя терять ни мгновения; быть может, еще сумеем спасти летчика. К счастью, пламени не видно. А впрочем, какой может быть пожар, если обломки самолета расшвыряло во все стороны? Бежать тяжело: снег по колено, это ведь не по накатанной дорожке, а напрямик. Успеть бы, успеть! По себе знаю, сколь нужна своевременная помощь. Возможно, он только ранен? Но погоди, кто это успел прибежать раньше нас? Подбегаем ближе и глазам своим не верим: среди обломков самолета понуро бродит лейтенант Барышников.

Неправдоподобно, невероятно, не укладывается ни в какие теоретические схемы: самолет Як-9 буквально рассыпался на части, его мотор отшвырнуло на сто метров, а у летчика ни единой царапины на теле! Даже не контужен! Вот тебе и анализируй что к чему. Лучше уж сказать: «в рубашке родился!» Эх, в рубашке…

Есть такая мудрая книга, под названием «НПП», а если расшифровать для непосвященных – «Наставление по производству полетов». Не Библия и не Талмуд, но каждый летчик должен знать ее назубок, ибо в ней оговорено все, что нужно делать, если можно, а чего – нельзя, даже если крайне нужно.

Конечно же, лейтенант Барышников – хороший товарищ, храбрый и достаточно опытный летчик разбил самолет и чуть не убился сам вовсе не из-за желания покрасоваться перед товарищами своим мастерством. Им владело горячее желание научиться стрелять как можно точнее, как можно результативнее; во имя этого он сознательно увеличил угол пикирования, решил приблизиться к злополучному полотнищу как можно ближе, чтобы иметь максимум «попаданий». Но он не учел, что «НПП» составляли люди, быть может, столь же энергичные и нетерпеливые, как он… но чуть поопытнее. Он нарушил целый ряд пунктов этого пресловутого «НПП», а в результате разбитый самолет.

Как ни прискорбно, а лейтенанта Барышникова судили. Каждый из нас умом понимал: иначе нельзя, этого требует суровая действительность военного времени. Но в душе было жаль этого ладного, энергичного крепыша. Ах, если бы мы знали, что случится вскоре после этого суда! Пусть лучше наши сердца ожесточились бы против одного, зато мы сохранили бы двоих!

Нет, не пошел впрок случай с лейтенантом Барышниковым! Стремление добиться наивысшего летного мастерства и умения вести бой стало у наших слушателей непреодолимым. Ну, и слава богу, как говорится! Сердце радовалось, как работали в эти дни наши слушатели! Даже укоризненный взгляд инструктора был для них величайшим наказанием, где уж там говорить о нарушениях или проступках! И лишь в одном нам приходилось сталкиваться с противодействием: мы были вынуждены ежедневно повторять: «Осторожнее! Осторожнее! Осторожнее!» А они осторожными быть не хотели.

И вот, печальный финал… Мне хотелось бы умолчать о нем; намного приятнее было бы расписывать, как мы уже заранее готовились ко Дню Победы… Но если я не расскажу, как было в действительности, я чем-то обкраду и самого себя, и моих друзей по Высшей школе воздушного боя, а те, кто родился в мирные дни под мирным небом, не смогут понять, что во время Великой Отечественной войны люди погибали и в тылу. Не стану называть имен, здесь это ни к чему. Одним словом, был в Люберецкой ШВБ некий летчик из числа постоянного состава, не молодой и не старый, не герой и не трус, просто хороший человек. Выполнял он весьма скромное задание – тянуть за своим самолетом матерчатый конус, по которому истребители стреляют самыми настоящими боевыми патронами и снарядами. Неприятное задание, скажу я вам: существуют, конечно, всяческие инструкции и запреты, но ведь – «пуля-дура», а снаряды тоже не умнее… И был слушатель в нашей ШВБ – такой молодой, хороший парень, и смелый, и находчивый, и тактичный, и… Впрочем, зачем эти похвалы, если у него самым главным недостатком была нетерпеливость. Он всем заявлял, что боится опоздать на фронт; что для него не будет ничего позорнее ситуации, когда его выпустят из ШВБ после конца войны.

Он спешил. Он был на самом лучшем счету. Он прежде всех остальных, и лучше всех других, выполнял все учебные задания. Но вот однажды, желая добиться максимального количества попадания в конус, он излишне увлекся, подошел к буксировщику слишком близко, уменьшил ракурс… и прошил пулеметной очередью своего инструктора в буксировщике.

Это была картина, которую я не забуду до конца своей жизни. Завалился на крыло и стал падать вниз, все быстрее и быстрее, самолет-буксировщик, волоча за собой уже никому не нужный продырявленный конус. Грохнулся оземь… А над этим местом кружился и кружился истребитель…

К нему обращались по радио, но он молчал. Все понимали, что случилось. Еще не было ни отчаяния, ни злости, лишь растерянность. Взывали: «Почему молчишь? Почему не отвечаешь?» А что он мог ответить?! Что он, пусть не желая того, убил своего учителя, убил накануне Победы? Знаю: не наказание его страшило, лишь осознание полной непоправимости происшедшего. Знаю: в эти минуты в его памяти прошла вся его столь небогатая событиями двадцатилетняя жизнь. Думаю, что он готов был бы отдать ее, лишь бы остался в живых убитый им. И потому-то я не удивился, увидев, как этот истребитель, выполнив переворот, пошел резко вниз, все ближе и ближе, к тому месту, где на снегу чернели останки самолета-буксировщика… Удар, грохот взрыва. Огненный факел.

Но не могу и судить слишком строго, ты не желал такого конца ни себе, ни своему инструктору. Но страшнее всего, что вы оба не дожили до Победы, а она была так близка!

 

Девушка – военный летчик-истребитель

О том, что многие советские девушки и женщины наравне с мужчинами на боевых самолетах, бомбардировщиках и легкомоторных, успешно воевали, я знал, но тут в 1945 г. к нам в ШВБ, да не куда-нибудь, а в нашу эскадрилью, прибыл летчик-истребитель лейтенант Клава Блинова. Ну, братцы, услышав об этом, я невольно поскреб затылок. Летчиц ночных бомбардировщиков, как грозно именовались наши «кукурузники» По-2, я встречал. Как вы помните; не раз сопровождал чисто женские экипажи на пикирующих бомбардировщиках Пе-2. Но женщина-истребитель…

Быть может, и не было у меня желания унизить эту девушку, взявшуюся за совсем уж не женское дело, но все же что-то такое было. По долгу службы я мог и обязан был проверить ее технику пилотирования в зоне, как у всех вновь прибывающих летчиков, с целью определить уровень подготовки, чтобы правильно сформировать пары и определить объем программы подготовки для каждой пары. Конечно, ее технику пилотирования мог проверить командир звена, но, признаюсь, мне очень захотелось самому слетать с ней и убедиться, что эта молодая девушка действительно может пилотировать истребитель, я уж не говорю о фигурах высшего пилотажа.

Клава Блинова ничем особенно не выделялась, была скромная и молодая девушка, и, не зная о том, что она летчик-истребитель, никогда бы не подумал, что эта худенькая блондинка, которая стоит в окружении многих летчиков и оживленно о чем-то беседует – летчик, а не то что пилот истребителя!

Проверив ее летную книжку и узнав, где, когда, сколько и на каких типах самолетов она летала, накануне полетов я ей сообщил, чтобы она готовилась лететь со мной на проверку. Перед вылетом, когда ей ставил задачу, определил количество и последовательность выполнения фигур высшего пилотажа, она сказала:

– Товарищ капитан! Я имею некоторый перерыв в полетах, если что-то не совсем чисто получится, вы мне покажете?

– Обязательно покажу, вы не смущайтесь, а выполняйте задание так, как вы всегда выполняли, все неполадки устраним, затем вас сюда в школу и прислали, товарищ лейтенант,  – ответил я ей, и мы сели в кабины, она в передней кабине, я в задней, как и положено.

Я внимательно присматривался ко всем ее действиям, но ни во что не вмешивался, это была моя привычка еще из Качинской школы. Я допускал ошибки обучаемого летчика до пределов, вмешивался только тогда, когда дальнейшее невмешательство грозило опасностью. Такая методика оправдывала себя, летчик более уверенно и свободно себя чувствовал и мог показать все, на что он способен, без нервозности и переживаний за допущенные ошибки. Затем на земле и в воздухе эти ошибки устранялись и повторялись все меньше и меньше.

Лейтенант Блинова, получив разрешение, запустила мотор, проделала все, что необходимо перед взлетом, и мы поднялись в воздух. На взлете мне пришлось чуть-чуть ей помочь, в элементах взлета и посадки с допусками в ошибках надо быть очень и очень осторожным, ведь другой раз именно из-за пустяковой ошибки можно иметь большие неприятности. Что еще можно сказать? Все сомнения о возможностях летчицы-истребителя у меня были рассеяны. Эта обыкновенная, простая девушка была истребителем, и она в самом деле выполняла фигуры высшего пилотажа, стойко перенося при этом возникшие перегрузки.

Признаюсь, до сих пор я был убежден в том, что настоящим истребителем может быть только мужчина. Оказалось, что я ошибался, я сидел в самолете, который прекрасно пилотировала девушка-истребитель. Конечно, она не могла пилотировать самолет так же грамотно, как это делали мы, учителя летного дела. Но все же она правильно выполняла все комплексы фигур. По радио я предложил ей повторить комплекс вместе, затем показал сам, как надо выполнять сложные фигуры. Тут я уже постарался выполнять фигуры с ювелирной точностью. Здесь заговорила чисто профессиональная гордость, да еще перед девушкой. Я выполнял комплекс за комплексом, стараясь избежать больших перегрузок, ведь незачем было показывать девушке свое «ухарство», выносливость и умение резко пилотировать. Незачем было заставлять ее переносить сильные перегрузки и получать неприятные ощущения. Мы, летчики, мужчины, должны быть благодарны таким девушкам за то, что они решились на такую рискованную профессию да еще и могли бить врага в воздухе.

В те суровые военные годы наши советские девушки, находясь в рядах ВВС, оказали большую помощь в разгроме противника. Лейтенант Блинова Клава, летая на больших истребителях, наравне с другими летчиками успешно окончила Школу воздушного боя. Но на фронт попасть ей не пришлось, так как вскоре она вышла в Москве замуж тоже за летчика, а через некоторое время закончилась и война.

 

Федя Бурцев

Хочется остановиться на одном смешном эпизоде, который произошел с Федей Бурцевым. Федя находился в эскадрилье иностранной материальной части. Эскадрилья состояла из всех марок немецких самолетов, захваченных нашими войсками при наступлениях. Я о целях и задачах этой эскадрильи при Школе воздушного боя уже говорил. Федя Бурцев, молодой, здоровый, с красивыми черными закрученными усами, как истинный и прирожденный истребитель, летал на немецких «мессершмиттах» и «фоккерах». Летал он превосходно и без устали. Для него не было предела количества вылетов. Он был по-настоящему влюблен в свое дело.

Однажды, в 1945 году, зимой, в полете на самолете Ме-109 с немецкими опознавательными знаками – крестами отказал двигатель. Стал протекать водяной радиатор, и без воды двигатель начал клинить. Убедившись, что до аэродрома не дотянет, Федя принял решение садиться в поле на фюзеляж. Только успел приземлиться и выйти из кабины, группа колхозников, мужчины и женщины, с топорами и вилами в руках окружили Федю с самолетом. Федя вначале улыбался этой затее, но, увидев суровые лица колхозников, приближающихся к нему с поднятыми вилами и топорами, улыбаться перестал и объяснил им: кто и откуда он, как здесь сел и т.д.

Ему в ответ колхозники с угрозами отвечают:

– Ты фашист, нам головы не морочь, сдавай оружие и следуй вперед.

– Товарищи! Вы, видимо, шутите, какой же я фашист? Я – советский летчик, просто сел вынужденно.

– Знаем мы ваши бандитские хитрости, видишь, как научился хорошо говорить по-русски. Тебя, гадину, наверно, долго обучали!

– Как вы не понимаете, откуда в таком глубоком тылу возьмется фашистский летчик. Я свой, советский летчик, служу в Люберцах.

– А фашистские кресты на крыльях самолета тоже советские? Ты что, за дураков нас принимаешь? Сдавай оружие и следуй, куда тебе велят, а то на месте прикончим.

Наш Федя, видя, что колхозники серьезно решили с ним расправиться, как с врагом, вынул пистолет, положил на крыло самолета, попытался еще раз растолковать о себе, о самолете с фашистскими крестами, но колхозники ничего слушать не желают, кольцо все время сжимается с протянутыми вилами. Один старикашка подошел, взял пистолет Феди, направил оружие на него и скомандовал:

– А ну, бандюга, поворачивайся кругом и иди к сельсовету, а то застрелю, как собаку.

Положение настолько осложнилось, что могут убить на месте, если и дальше будешь сопротивляться. Такая сильная ненависть была у советских людей к фашистским захватчикам.

– Ну, хорошо. Я понимаю вашу злобу к врагам, но вы очень легко можете убедиться в том, что я свой, советский летчик. Ведите в сельсовет и выясняйте. А убить меня вы всегда успеете.

Эти слова несколько подействовали на колхозников, вилы опустили и согласились разобраться в сельсовете. Председатель сельсовета, пожилая женщина, сразу успокоила разгневанную толпу своим повелительным голосом, внимательно выслушала рассказ Бурцева и стала звонить по телефону. Пока она дозвонилась до люберецких городских властей, а те, в свою очередь, позвонили к нам на аэродром, прошло около получаса. Все это время Федя стоял, зло посматривая на толпу, а с другой стороны, хотелось расхохотаться, что его приняли за фашиста. Он уже был вне опасности, вот-вот все узнают об ошибке. Наконец-то зазвонил телефон, председатель сельсовета стал улыбаться, слушая сообщение с той стороны провода, еще раз листая удостоверение личности Феди. Стоящие вокруг колхозники начали смущенно отодвигаться к дверям, поняв, что переусердствовали в поимке «врага».

Председатель сельсовета пожурила всех за то, что грубо обошлись с летчиком, от имени всех извинилась перед Федей и попросила его не таить в душе обиду на стариков и женщин, задержавших его. Федя хотел было обидеться, но, подумав, махнул рукой, засмеялся и заявил:

– Прощаю всем. Это все виноваты проклятые кресты.

Все колхозники окружили Федю, стали жать руки, извиняться наперебой и тут же предлагать услуги, чем бы помочь Феде и его самолету.

На этом инцидент в подмосковном селе закончился. К вечеру Федя прибыл в свой гарнизон. Самолет тоже был доставлен на аэродром. Все вышеописанное со собственных слов самого пострадавшего Феди Бурцева. После этого случая несколько дней Федя не летал и грозился, что не сядет больше в самолет с крестами. Но его истребительская душа не выдержала, скоро все было забыто, и он, как и прежде, по несколько раз в день поднимался в воздух на «мессере» или «фоккере», проводил воздушные бои со слушателями школы.

После войны Федя Бурцев стал летчиком-испытателем. Работая в фирме прославленного советского авиаконструктора Микояна, Федя испытывал новейшие образцы реактивной техники. За проявленное мужество и отвагу при испытаниях сложнейшей авиационной техники Феде Бурцеву было присвоено высокое звание Героя Советского Союза. После этого Герой Советского Союза полковник Бурцев Федя долгое время работал летчиком-испытателем и дал путевку в жизнь различным типам современной сверхзвуковой техники. Вот кто такой Федя Бурцев, советский богатырь, летчик-истребитель нашего времени.

 

Первое мая 1945 г. в небе над Москвой

Мне посчастливилось также принять участие в воздушном параде над Москвой 1 Мая 1945 года. Чем отличался он от парада 20 августа 1944 года? Прежде всего обстановкой, потому что враг был загнан в свою собственную берлогу – Берлин и фактически уже был поставлен на колени. Всем, в том числе фашистам, было абсолютно ясно, что война идет к концу. Враг проиграл войну. Настроение у советских людей в тылу и на фронте было приподнятое и радостное.

О предстоящем большом воздушном параде с участием большого числа самолетов-истребителей, штурмовиков, бомбардировщиков было объявлено еще в начале апреля. Мы готовились к нему весь месяц, не занимаясь больше ничем. От нашей школы участвовало в параде девять девяток истребителей. На авиазаводе в Саратове мы получили новенькие самолеты Як-3 и пригнали их в Люберцы. Я снова был назначен ведущим девятки. Каждый день мы совершали один вылет всей колонной на тренировку. Было организовано систематическое фотографирование с земли строя нашей колонны с тем, чтобы каждый летчик мог увидеть на фотографии свое положение в строю и учел свои ошибки в следующих полетах.

Таким образом, нам удалось отработать строй колонны с точным сохранением всех элементов полета.

В моей девятке было семь летчиков из постоянного состава и два летчика-слушателя. Примерно в середине апреля из моей девятки одного летчика исключают и дают вместо него менее подготовленного. Я пытался возражать, но ничего не добился. Через несколько дней еще одного заменили. Как раз в это время подошел к нам на аэродром начальник политотдела школы полковник П.П. Азаров. Я стал ему жаловаться:

– Что же это получается, товарищ полковник, хороших летчиков из девятки исключают, а вместо них дают слабоподготовленных?

– Ну и что же, время еще есть, подготовишь новых летчиков,  – улыбаясь, отвечает Азаров.

– Ведь задание-то ответственное. Вместо того чтобы сохранить слетанные звенья в девятке, приходится заново начинать. Кому это надо?

Полковник Азаров отвел меня в сторону и говорит:

– Ты вот что, брось возмущаться, раз заменяют летчиков, значит, есть на это причина. Там им виднее, кого заменить, а кого оставить.

– Кому это им? Нам летать на параде, нам и виднее. И вы об этом знаете хорошо, товарищ полковник.

– Знать-то я знаю, но особо вмешиваться в эти дела не всегда удобно. Хотя в душе тоже иногда возмущаюсь.

– Так кто же тут решает и почему? А генерал об этом знает?

– На то он и генерал, и начальник школы, чтобы все знать, что делается в школе. Ты мне вот что скажи: ты ничего не понимаешь и не догадываешься или притворяешься, что не понимаешь?

– Аллах свидетель тому, что не знаю, почему заменяют моих летчиков, товарищ полковник. Считаю, что полет на парад очень ответственный и сложный, его должны выполнять крепкие, опытные, дисциплинированные и серьезные летчики.

– Оказывается, твой Аллах – отсталый субъект, многого не понимает. Так слушай, я тебе объясню. В прошлом году при обсуждении состава участников парада была война из-за тебя. Нам доказывали, что тебя, крымского татарина, нельзя допускать к параду над Красной площадью. Мы с генералом при поддержке ряда других товарищей, которые знают тебя, доказывали обратное и настояли на своем. Наша сторона одержала победу, и нам разрешили допустить тебя на парад под нашу личную ответственность. Ты слетал на парад и ничего об этом не знал и даже не предполагал, что этому предшествовало. Понял теперь, что к чему?

– Я вас отлично понял, товарищ, полковник, но где же тогда правда, почему так мог стоять вопрос?

– Товарищ Чалбаш! Я с тобой сейчас говорю не как с командиром девятки, а просто как коммунист с коммунистом. И считаю, что у тебя нет оснований терять веру в нашу правду.

– Веру в правду я не потеряю, товарищ полковник, но имею право считать происходящее личным оскорблением для себя.

– Не горячись, эти и многие другие недоразумения в настоящее время надеемся разрешить лучшим образом. Время и еще раз время – лучшее лекарство от многих неприятных недугов в нашей стране. Ты, коммунист, должен правильно все понять, осознать и выполнять свое дело так же честно и добросовестно, как ты это делал до сих пор, вышестоящее командование тебе верит неограниченно. Я мог бы все это тебе не говорить и не обязан был говорить, но решил ввести тебя в курс дела. И считаю, что от этого наше дело не пострадает. Так или нет?

– Абсолютно не пострадает, товарищ полковник. Я очень дорожу вашим доверием и доверием моих высших командиров. Спасибо вам за политическую науку.

– Ну, вот и отлично, теперь ты знаешь обо всем и о причине замены твоих летчиков тоже.

– А как в этом году со мной вопрос решался?

– Никак. В этом году о тебе вообще вопрос не решался, вернее, он и не стоял. В прошлом году мы тебя отстояли и, надеюсь, отстояли навсегда. Можешь больше об этом не думать. Не возмущайся, свое неудовольствие можешь держать при себе, принимай новых летчиков и быстро вводи их в парадный строй. Есть еще вопросы?

– Вопросов больше нет, товарищ полковник, но я остаюсь при своем мнении: летчики, исключенные из состава участников парада, не могут быть виновными, я их знаю достаточно, их зря обижают.

– Придет время, разберутся. Сейчас другого решения не будет,  – сказал Петр Прокофьевич Азаров, попрощался и ушел к другой группе летчиков. Полковник Петр Прокофьевич Азаров был настоящим политработником. Исключительной души человек. Чуткий, отзывчивый. У него было всегда к собеседнику море симпатии. Он никогда не позволял себе повышать голос на подчиненных: мы порою удивлялись, как у него хватает выдержки и терпения убеждать человека часами, если это было нужно. Сам он был высокого роста, красивого телосложения. Иногда в разговоре или во время выступления с трибуны немного заикался. Мы знали по этому признаку, что он сильно разволновался. Заикаться он стал после контузии на фронте. В 1952 году мне еще раз посчастливилось служить в подчинении Петра Прокофьевича Азарова в Липецке, где он был начальником политотдела Липецких высших летно-тактических курсов командиров полков.

В последние дни подготовки к параду мы, командиры девяток, часто вылетали на генеральную репетицию. Каждый из нас действовал в воздухе так, как должна будет действовать вся девятка в день парада. Ввиду большой длины колонны очень трудно было выдерживать прямолинейность всей колонны. Почти все решалось умением, а также способностью и реакцией ведущих девяток. Остальным летчикам было легче: их дело – держать свое место в строю.

После каждого такого вылета нас собирали на совещание в Москву. На каждом из них нам напоминали о безопасности полета. Причем имелась в виду безопасность не столько для летчиков, сколько для населения города Москвы. Напоминания кончались строгим предупреждением такого содержания:

– Если в воздухе что-либо случится с самолетом над городом, нужно любыми путями дотянуть до Москвы-реки и там садиться. Дежурные катера подберут и окажут помощь.

Мы знали, что однажды (до войны) во время воздушного парада над столицей на самолете ТБ-3 отказали моторы. Самолет упал на город. Пострадало много зрителей, наблюдавших парад. К счастью, наша техника сработала на этот раз безупречно. Все летчики после парада благополучно приземлились на заранее намеченные аэродромы. Участники парада получили высокую оценку и благодарность от Верховного Главного командования.

 

Парад Победы в Москве

Вот и пришел долгожданный день, пришла радостная весть об окончании Великой Отечественной войны. Сбылась мечта нашего народа и всего прогрессивного человечества мира. Узнав об этом, в три часа ночи, как и многие мои товарищи, высунув пистолет через форточку окна, тремя выстрелами отсалютовал в честь всемирно-исторической Победы советских Вооруженных сил над германо-фашистскими войсками в Великой Отечественной войне. Как восприняли такое радостное сообщение воины и их семьи нашего гарнизона, что творилось в этот день в Москве? О радости наших людей повторять нет необходимости. О дне 9 Мая 1945 года очень много описано, рассказано и показано. Величайшая в истории победа над заклятым врагом человечества одержана, враг повержен и стал на колени. Наша страна еще раз доказала всему миру свою могучую силу. Поэтому в день окончания войны еще раз гордостью наполнились сердца советских людей за свое государство, за свои вооруженные силы. Через несколько дней после окончания войны нашим правительством было принято решение и объявлено о подготовке и проведении военного Парада Победы в столице нашей Родины – в Москве с участием всех родов войск нашей армии.

Парад Победы был назначен на 24 июня 1945 года.

От нашей Школы воздушного боя был привлечен для парада весь состав, участвовавший в первомайском воздушном параде. Я снова был ведущим своей девятки. В состав нашей парадной колонны истребителей была включена еще одна девятка, сформированная из летчиков – Героев Советского Союза, которые были вызваны с фронтов специально для участия в параде. Геройская девятка заняла свое место в головной части нашей воздушной колонны. Среди Героев Советского Союза я встретил и своих однокашников, в том числе своего бывшего курсанта по Каче Валентина Федорова. Мы приступили к подготовке к параду. Все летчики были переведены на казарменное положение. Был разработан и установлен строгий режим дня, и летчики – участники парада получали усиленное, специальное питание. В меню на ужин даже было включено вино, и каждый получал стакан виноградного. Летная нагрузка была небольшая, так как весь наш состав имел уже достаточный опыт в полетах на воздушных парадах. Поэтому мы в основном выполняли один тренировочный вылет в день. Но вот несколько больше приходилось летать нашей геройской девятке, летчики впервые участвовали в воздушном параде. Хотя они все были прекрасные, прославленные летчики, Герои Советского Союза, но опыт парадного полета они приобретали в период подготовки.

Я останавливаюсь только на воздушном параде и умышленно не хочу повторять всем известное о подготовке и проведении могучего наземного парада. Таким образом, все шло организованно, по намеченному плану. Все мы с нетерпением и гордостью ждали 24 июня, день смотра силы и могущества Советских вооруженных сил. Каждый летчик – участник Парада Победы относился к этому важному политическому и воинскому мероприятию с большим чувством ответственности и считал за великую честь для себя быть участником исторического и грандиозного парада, посвященного блестящей Победе советского народа над фашизмом в Великой Отечественной войне.

Задача стояла ответственная и. не из легких. Фактически наша истребительная колонна демонстрировала над Москвой и представляла силу, мощь, способности всей истребительной авиации нашей великой страны. Наступило утро 24 июня. Поднялись мы рано, как всегда в авиации, хотя до вылета еще много времени. Лица у всех серьезные, настроение прекрасное и приподнятое. Еще раз проверяем свои самолеты, уточняем детали полета и ждем радостную, немного волнующую команду:

– По самолетам!

Проверив и убедившись в полной готовности к вылету на парад, начальник школы генерал А.П. Жуков подает любимую летчиками команду:

– По самолетам!  – и сам направляется к своему самолету. Сидим в самолетах, все с нетерпением ждем и высматриваем очертания хорошо знакомых зеленых сигнальных ракет в воздухе. Погода была с самого утра пасмурная, теперь еще хуже стала. Облака опускаются все ниже и ниже, моросит дождик, но мы надежды не теряем. Поглядываю на часы, время вылета уже наступило, но ракет все нет и нет. Неужели не взлетим? Да, похоже на это. Уже опаздываем, уже надо быть в воздухе, а мы все сидим в кабинах.

Вот и все. Вижу сигнал: движение ладонями рук снизу вверх, означающий – приподымайся, вылезай, затем скрещивание обеих рук над головой – отставить вылет. Для летчика такие сигналы являются самыми неприятными, особенно когда он настроит себя к полету, сидя в кабине самолета. Вышли из кабин, погрустили, разбрелись по аэродрому, но приказано пока находиться на аэродроме. Говорят, что-то уточняют с Москвой. Вдруг опять разносится по всему аэродрому наша любимая команда:

– По самолетам!

Моментально занимаем свои места по самолетам и ждем ракеты на вылет. Но так и не суждено было в этот знаменательный для всех день нам увидеть в небе кривые следы, выписываемые ракетами зеленого цвета. Посидели минут 6–8 в самолетах и вылезли из кабин опять, на этот раз окончательно потеряв надежду на вылет. К несчастью, погода шла на ухудшение и была явно нелетная для парада.

В это время в Москве наше высшее командование приняло решение: учитывая высокую летную подготовку летного состава Школы воздушного боя, выпустить на парад одну нашу школу. Но при докладе об этом решении Верховному Главнокомандующему Сталин сказал:

– Если воздушного парада не будет, нечего пускать и школу. Отменить воздушный парад полностью.

Итак, столько готовились, так стремились, но нам не пришлось показать себя над Москвой в этот знаменательный для нашей Родины день. Воздушный парад был отменен, а наземный военный парад состоялся полностью по программе. Поверженные боевые знамена фашистских войск были торжественно брошены под ноги Советской армии на Красной площади в Москве 24 июня 1945 года.

 

Депортация моего народа

В 1943 году я был направлен в Люберецкую школу боя, и в том же 1943 г. моего отца расстреляли фашисты, кстати, за то, что он отказался с ними сотрудничать. А в мае 1944 г. моя мать вместе с четырьмя детьми была выслана из Крыма со всем крымско-татарским народом. Эту новость я узнал в мае 1944 г. от брата Сеит Халиля, служившего на фронте танкистом. Много думал, в конце концов решил, что это явно какое-то недоразумение, в итоге разберутся. Но все время терзала страшная боль: ведь что там с матерью, сестрами? Когда я вернулся с фронта, я поехал в Среднюю Азию, в Узбекистан, нашел своих, они жили, прямо скажу, в адских условиях.

И вот генерал Благовещенский, Герой Советского Союза, стал начальником нашей школы, а при передаче школы положен инспекторский осмотр, он высказал пожелание пролететь на двухместном самолете, т.е. проверить, как летают сами учителя. Он летчик-истребитель, ну, я знал, что ему ухарство не надо показывать, потому показал нормальный полет. Слетал, прилетел, сел, спрашиваю:

– Разрешите получить замечания, товарищ генерал?

– Вы так всегда летаете?

– Стараемся.

И начал он у меня расспрашивать всю подноготную: кто я по национальности, откуда родом, я все рассказал, тогда он говорит:

– Да, брат, я слышал, как поступили с вашим народом… Я хочу вам помочь, но как? Знаете что, приезжайте ко мне завтра в Москву, я попробую вас с кем-то связать.

В итоге он помог мне связаться с начальником по спецпереселенцам всего СССР генерал-майором Чернышевым. Я сидел с ним в кабинете и разговаривал на равных, хотя сам был капитаном. Он хорошо говорил. Доставал папку, там дела, мои ребята из деревни, моего возраста, спрашивал: «А вы знали их?» Я отвечал:

– Знал, вместе учились, сидели за одной партой.

– Вот он партизан, много помог нам в Крыму.

И я подвел итог:

– Всех предателями называть я бы не стал. Если человек не успел своевременно уехать и вывезти семью, вынужденно остался, и под дулом пистолета он работал на немцев, то это не предатель.

Генерал сказал:

– Да, я с вами согласен. Будем проверять ваших родственников, если не будут замешаны, значит, освободим.

Первую часть выполнили, освободили, в 1945 г. я забрал их из спецпоселения, но было решение, что на поселение им разрешено выбрать любую точку СССР, только не Крым. Мне и самому позже не удалось возвратиться в Крым. Когда в 1959 г. я вышел в отставку, то дорога в родной Крым была по-прежнему закрыта. Я обращался к властям и к крымским, и к украинским, рассказывал о себе. Мне отвечали: «Да, вы заслужили, вы воевали, но прописать в Крыму мы вас не можем». Был запрет.

После отставки я прожил более сорока лет в Киеве, и только в конце жизни мне выпала счастливая возможность вернуться в родную Алушту, где после 10 лет ожидания я получил квартиру под № 17. Я со своим народом не общался с 1934 года, не разговаривал на родном языке, почти не встречался, и крымско-татарский язык стал осваивать только в Алуште. Так что сейчас я после всех скитаний наконец дома.

Распространяться о своем отношении как к самой депортации, так и ее роли в моей судьбе, я не буду, и так все ясно. Хочу заметить только одно – мне часто задают вопрос, особенно земляки, как же я мог простить сталинскую политику по отношению к собственному народу, как простить массовое выселение крымских татар в Среднюю Азию и при этом продолжать служить. Я отвечаю так: «Я присягу Родине приносил, а не Сталину, и своему слову не мог изменить, как не изменили ему и 43 тысячи крымских татар, которые в ту пору сражались против фашистов на различных фронтах Великой Отечественной войны».