1. Что такое сознание?

Сознательный опыт — самая обычная, но и самая таинственная вещь в мире. Нет ничего, что было бы более непосредственно известно нам, чем сознание, но далеко не ясно, как сочетать это с прочими нашими знаниями. Почему оно существует? Что оно делает? Как оно может возникать из комка серого вещества? Мы знаем сознание гораздо ближе, чем все остальное, но мы понимаем все остальное гораздо лучше, чем сознание.

Сознание может быть на удивление интенсивным. Это самый яркий феномен; нет ничего реальнее его. И при этом оно может раздражать своей эфемерностью: хорошо известно, как трудно, говоря о сознательном опыте, указать, о чем, собственно, идет речь. «Международный психологический словарь» даже не пытается напрямую охарактеризовать его: Сознание: наличие восприятий, мыслей и чувств; осведомленность. Нельзя определить этот термин, не прибегая к терминам, непостижимым без уяснения того, что имеется в виду под сознанием. Многие попадают в ловушку смешения сознания с самосознанием — для сознания нужно лишь осознание внешнего мира. Сознание — удивительный, но ускользающий феномен: невозможно уточнить, что оно такое, что оно делает и почему эволюционировало. Ничего стоящего о нем не написано (Sutherland 1989).

Почти всякий, кто напряженно размышлял о сознании, поймет эти настроения. Сознание до такой степени неуловимо, что даже эта робкая попытка дефиниции может быть оспорена: вполне могли бы существовать неосознаваемые восприятия и мысли, о чем свидетельствуют понятия подсознательного восприятия и бессознательного мышления. Ключевым для сознания, по крайней мере в самом его интересном смысле, является опыт. Это, однако, не дефиниция, а в лучшем случае разъяснение.

Попытка определить сознательный опыт в терминах более элементарных понятий не дает никаких результатов. С тем же успехом можно было бы попробовать определить материю или пространство в терминах чего‑то более фундаментального. Все, на что мы способны, — проиллюстрировать и охарактеризовать его на его же уровне. Такие характеристики нельзя считать подлинными дефинициями из‑за их неявной круговой природы, но они помогают пришпилить предмет обсуждения. Я допускаю, что у всех читателей имеется сознательный опыт. И если все пойдет хорошо, то эти характеристики помогут уяснить, что мы говорим именно об этом.

Наш предмет, возможно, лучше всего охарактеризовать как «субъективное качество опыта». При восприятии, мышлении и действии запускается целый рой каузальных и информационных процессов, но обычно они не протекают в темноте. Тут есть и какой‑то внутренний аспект; что‑то, выражающее то, каково это — быть когнитивным агентом. Этот внутренний аспект и есть сознательный опыт. Сознательный опыт варьируется от ярких визуальных ощущений цветов до чувства едва уловимых привычных ароматов; от резких болей до ускользающих мыслей, которые мы вот — вот должны припомнить; от повседневных звуков и запахов до потрясающей музыки; от банального зуда до глубинного экзистенциального ужаса; от специфичности вкуса мятной конфеты до всеобщности опыта самости. Всем этим вещам присущи особые переживаемые в опыте качества. Все они играют видную роль во внутренней ментальной жизни.

Мы можем сказать, что некое существо сознательно тогда, когда есть нечто, выражающее то, каково это — быть этим существом, если воспользоваться фразой, прославленной Томасом Нагелем . Аналогично, ментальное состояние сознательно, если можно говорить о том, каково это — находиться в таком ментальном состоянии. То есть мы можем сказать, что ментальное состояние сознательно, если с ним связано квалитативное чувство, ассоциировано опытное качество. Эти квалитативные чувства известны также как феноменальные качества, или, кратко, квалиа. Проблема объяснения этих феноменальных качеств и есть проблема объяснения сознания. Это действительно трудная часть проблемы «сознание — тело».

Почему вообще должен существовать сознательный опыт? Он имеет основополагающее значение для субъективной точки зрения, но с объективной точки зрения он кажется чем‑то совершенно непредвиденным. Находясь на объективной позиции, мы можем рассуждать о тонких взаимодействиях полей, волн и частиц пространственно — временного многообразия, приводящих к возникновению таких сложных систем, как мозг. В принципе, в том факте, что подобные системы могут комплексно обрабатывать информацию, реагировать на стимулы хитроумным поведением и даже обнаруживать у себя такие сложные способности, как способность к обучению, памяти и языку, не заключено никакой глубокой философской тайны. Все это впечатляет, но не поражает в метафизическом смысле. А вот существование сознательного опыта кажется с этой позиции какой‑то новой характеристикой. Мы не предсказали бы его только из тех параметров.

В общем, в сознании есть что‑то неожиданное. Если бы мы знали лишь физические факты или даже факты, имеющие отношение к динамике сложных систем и обработке информации в них, у нас не было бы убедительных оснований постулировать существование сознательного опыта. Если бы это не было прямо засвидетельствовано с позиции первого лица, такая гипотеза казалась бы необоснованной, а возможно, и мистической. И все же мы напрямую знаем о существовании сознательного опыта. Вопрос в том, как мы согласуем это со всеми остальными нашими познаниями?

Сознательный опыт есть часть природного мира, и, подобно другим естественным феноменам, он требует объяснения. Здесь можно говорить по меньшей мере о двух главных вещах, которые надо объяснить. Первой и наиболее важной из них является само существование сознания. Почему существует сознательный опыт? Если — что выглядит правдоподобным — он порождается физическими системами, то как это происходит? Это подталкивает к более конкретным вопросам. Является ли само сознание физическим, или же оно попросту сопутствует физическим системам? Насколько распространено сознание? Есть ли сознательный опыт, к примеру, у мышей?

Вторая вещь, нуждающаяся в объяснении, — это специфический характер сознательного опыта. Если допустить существование сознательного опыта, то почему конкретные переживания устроены именно так? Когда я открываю глаза и осматриваю свой кабинет, почему передо мной раскрывается многообразный опыт именно такого рода? Или более фундаментально: почему красное видится так, а не иначе? Кажется представимым, что, глядя на что‑то красное, к примеру на розу, можно было бы испытывать то, что фактически испытывается при взгляде на синее. Почему опыт именно таков? И почему, кстати, наше ощущение красновато, а не выглядит как‑то совершенно иначе, скажем, как звук трубы?

Когда кто‑то нажимает среднюю клавишу До на фортепьяно, это дает начало сложной цепи событий. В воздухе возникают звуковые вибрации, и волна попадает в мое ухо. Эта волна обрабатывается, разбивается на частоты в моем ухе, и сигнал отправляется в слуховую кору. Здесь происходит дальнейшая обработка: выделение различных аспектов этого сигнала, категоризация и, в конечном счете, реакция. Все это в принципе несложно понять. Но почему это должно сопровождаться опытом? И почему, в частности, это должно сопровождаться именно таким опытом, с характерным богатым тоном и тембром? Это два центральных вопроса, на которые мы хотели бы получить ответ в теории сознания.

В идеале мы хотели бы, чтобы теория сознания делала по меньшей мере следующее: она должна была бы указывать условия, при которых физические процессы порождают сознание, и по отношению к процессам, порождающим сознание, она должна была бы специфицировать, какой именно тип опыта оказывается связан с ними. И мы хотели бы, чтобы эта теория объясняла, как оно порождается, чтобы возникновение сознания казалось понятным, а не магическим. В итоге мы хотели бы, чтобы она позволила нам увидеть сознание в качестве интегральной части природного мира. Возможно, пока нам трудно уяснить, какого рода была бы эта теория, но без нее нельзя будет сказать, что мы полностью понимаем сознание.

Прежде чем идти дальше, одно терминологическое замечание. Термин «сознание» неоднозначен и отсылает к множеству феноменов. Иногда он используется для обозначения когнитивных способностей, таких как способность интроспекции или способность давать отчет о ментальных состояниях. Иногда он используется как синоним «бодрствования». Иногда он тесно увязывается с нашей способностью фокусировать внимание или произвольно контролировать наше поведение. Иногда «сознание чего‑то» отождествляется с «знанием о чем‑то». Всё это принятые способы употребления данного термина, но все они говорят о феноменах, отличных от того предмета, о котором я веду речь, и эти феномены гораздо менее трудны для объяснения. Позже я еще вернусь к этим альтернативным понятиям сознания, пока же, говоря о сознании, я имею в виду исключительно субъективное качество опыта: каково это — быть когнитивным агентом.

Множество альтернативных терминов и выражений обозначает примерно тот же класс феноменов, что и «сознание» в его главном смысле. Среди них «опыт», «квалиа», «феноменология», «феноменальный», «субъективный опыт» и «каково это». Помимо грамматических отличий, различия между этими терминами сводятся по большей части к смысловым оттенкам. «Осознавать» в этом смысле — примерно то же самое, что и «обладать квалиа», «иметь субъективный опыт» и т. д. Любые отличия в классе обозначаемых феноменов являются несущественными. Подобно «сознанию», многие из этих терминов несколько неоднозначны, но я никогда не буду использовать их в альтернативных смыслах. Говоря о главном предмете этой книги, я буду использовать все эти выражения, но четче всего к нему отсылают «сознание» и «опыт», и они будут преобладать.

Наблюдение за сознательным опытом может быть увлекательным делом. Опыт исключительно разнообразен, и каждой его разновидности присущ свой собственный характер. В нижеследующем списке, импрессионистичном и не претендующем на теоретичность, представлен далекий от полноты каталог аспектов сознательного опыта. Ничего из этого не надо принимать слишком уж всерьез, как философию, и этот список нужен для того, чтобы помочь сфокусировать внимание на предмете обсуждения.

Визуальный опыт. Среди множества разновидностей визуального опыта ощущения цвета выступают в качестве эталонов сознательного опыта — из‑за их чистой и, как кажется, невыразимой квалитативной природы. Некоторые колористические переживания могут казаться особенно поразительными и поэтому могут быть особенно хороши для того, чтобы сфокусировать наше внимание на тайне сознания. Вот кричащий багровый оттенок книги на моей полке, почти сюрреалистичная зелень папоротника на фотографии на стене и мигание множества ярких огоньков, красных, зеленых, оранжевых и голубых, на рождественской елке, которая видна из моего окна. Но изумление может вызвать любой цвет — стоит лишь отметить его и задуматься о его природе. Почему он должен переживаться именно так? Почему он вообще должен переживаться? Как я мог бы передать природу этого колористического опыта тому, кто был бы лишен его?

К другим аспектам визуального опыта относится опыт формы, размера, яркости и затемненности. Особенно утонченным аспектом является опыт глубины. Когда я был маленьким, я замечательно видел одним глазом, а другим — очень плохо. Поскольку один мой глаз был хорошим, мир выглядел четким и резким и, несомненно, трехмерным. Но вот мне дали очки, и разница была очевидна. Мир не стал намного более резким, чем раньше, но неожиданно стал казаться более трехмерным: вещи, имевшие глубину, каким‑то образом стали еще более глубокими, и мир выглядел более насыщенным. Если вы прикроете один глаз, а затем раскроете его, вы сможете понять, что я имею в виду. В своем прежнем состоянии я бы сказал, что глубина моего зрения не подлежит улучшению; мир уже казался таким трехмерным, каким он только и мог бы быть. Изменение было тонким, почти невыразимым, но удивительно впечатляющим. Разумеется, можно рационально объяснить, каким образом бинокулярное зрение позволяет объединять информацию от каждого глаза в информацию о расстояниях, позволяя тем самым более эффективно контролировать действия, но этому каузальному объяснению не удается передать то, как переживается этот опыт. Почему то изменение в процессах обработки информации должно сопровождаться подобной перекомпоновкой моего опыта, было тайной для меня в десятилетнем возрасте и до сих пор изумляет меня.

Слуховой опыт. В некоторых отношениях звуки еще более необычны, чем визуальные образы. Структура образов, как правило, напрямую соответствует структуре мира, но звуки могут казаться вполне независимыми. На мой телефон приходит вызов, внутренний механизм вибрирует, в воздухе возникает сложная волна, достигающая в итоге моей барабанной перепонки, — и каким‑то образом, почти магическим, я слышу звонок. Кажется, что квалитативность звонка никак напрямую не соответствуют какой‑либо структуре в мире, хотя я точно знаю, что он идет от динамика и что он определяется формой волны. Но почему эта форма волны или даже эти нейронные импульсы породили именно такое аудиальное качество?

Быть может, богатейшим аспектом слухового опыта является музыкальный опыт, хотя речевой опыт не должен сильно отставать от него. Музыка может литься и полностью поглощать нас, окружая нас, подобно тому как может окружать нас визуальное поле, тогда как со слуховыми переживаниями дело обычно обстоит иначе. Можно проанализировать аспекты музыкального опыта, разбивая воспринимаемые нами звуки на ноты и тона, находящиеся в сложных взаимных отношениях, но музыкальный опыт каким‑то образом не сводится к этому. Единый квалитативный опыт порождается аккордом, но не случайно отобранными нотами. Старенькое фортепьяно и далекий гобой могут совместно производить неожиданно сильное впечатление. И, как всегда, раздумывая над этим, мы задаем вопрос: почему все это должно чувствоваться именно так?

Тактильный опыт. Еще одним богатейшим квалитативным пространством нашего опыта являются текстуры: сравните ощущение бархата с текстурой холодного металла, потной руки или щетинистого подбородка. У всех у них имеется свое особое уникальное качество. Тактильные ощущения воды, сахарной ваты или губ другого человека столь же различны.

Рис. 1.1. Выразимость и невыразимость обонятельного опыта. (Calvin and Hobbes © Watterson. Distributed by Universal Press Syndicate. Перепечатка разрешена. Все права сохранены.)

(1) — Ммм… Кто‑то развел костер. Люблю запах костра в холодный зимний день.

(2) — Не странно ли, что запахи так бередят память, но мы не можем описать их?

(3) — Ох, не знаю. Тот костер пахнет так огневито и хворостисто.

(4) — Я мог бы и догадаться, что у животных есть слова для запахов. — Немного брунковат, из‑за сухого воздуха.

Обонятельный опыт. Вспомните заплесневелый запах старого гардероба, вонь гниющих отходов, дух свежескошенной травы, теплый аромат только что испеченного хлеба. В каком‑то смысле обоняние — самое таинственное из всех чувств из‑за богатой, неосязаемой и невыразимой природы ощущений запаха. Экерман (Ackermann 1990) называет его «молчаливым и бессловесным чувством». Хотя любое ощущение содержит в себе нечто неуловимое, другие чувства обладают определенными свойствами, облегчающими их описание. Визуальный и слуховой опыт имеют сложную комбинаторную структуру, которая может быть описана. Тактильные и вкусовые переживания обычно возникают вследствие прямого контакта с каким‑то объектом, и через отсылки к такого рода объектам был создан богатый дескриптивный словарь. Запахи кажутся малоструктурированными и зачастую лишены очевидной связи с каким‑либо объектом, примитивным образом присутствуя в многообразии наших ощущений. (Возможно, животные справлялись бы с ними лучше нас (рис. 1.1).) Быть может, эта примитивность отчасти связана с тем, что процессы, благодаря которым наши обонятельные рецепторы оказываются чувствительными к различным видам молекул, протекают по принципу ключа и замочной скважины. Кажется случайным, что данная разновидность молекул должна вызвать ощущение именно такого рода, но это и происходит.

Вкусовой опыт. Психофизические изыскания показывают, что существует всего лишь четыре самостоятельных измерения вкусового восприятия: сладкое, кислое, горькое и соленое. Но это четырехмерное пространство в сочетании с нашим обонянием производит громадное множество всевозможных ощущений: от вкуса лукума, салата из спаржевой фасоли с карри и мятного «Лайфсейвера» до вкуса спелого персика.

Опыт теплого и холодного. Угнетающе жаркая духота и морозный зимний день вызывают совершенно разные квалитативные ощущения. Представьте также ощущения жара на коже вблизи огня и ощущение обжигающего холода при прикосновении к очень холодному льду.

Боль. Боль — эталонный пример сознательного опыта, любимый философами. Быть может, это сопряжено с тем, что болевые ощущения составляют совершенно особый класс квалитативных переживаний, и эти ощущения непросто напрямую соотнести с какой‑либо структурой в мире или в теле, хотя они обычно и связаны с определенными частями тела. Поэтому боль может казаться даже более субъективной, чем большинство чувственных переживаний. Существует огромное множество болевых ощущений, от прострелов и острых приступов до уколов и ноющей боли.

Другие телесные ощущения. Боль — всего лишь наиболее заметный вид ощущений, связанных с определенными частями тела. Среди других подобных ощущений — нытье в голове (которое, возможно, является разновидностью боли), приступы голода, зуд, щекотание и позывы к мочеиспусканию. Многие телесные ощущения обладают совершенно уникальными качествами, отличными по типу от всего нашего остального опыта: подумайте, к примеру, об оргазмах или о чувстве, возникающем, когда вы задеваете локтевой нерв. А есть еще и ощущения, связанные с проприоцепцией — чувством расположения в пространстве нашего собственного тела.

Ментальные образы. Продолжая погружение в опыт, не связанный с конкретными объектами вокруг нас или с телом, но в известном смысле являющийся внутренним порождением, мы приходим к ментальным образам. Зачастую визуальные образы, созданные нашим воображением, обладают богатой феноменологией, хотя они и не так детализированы, как те, что извлечены из прямого визуального восприятия. Кроме того, если закрыть глаза или прищуриться, возникают любопытные цветовые паттерны, а после взгляда на что‑то яркое — сильные остаточные образы. Воображение может создавать и аналогичные слуховые «образы», и даже тактильные, обонятельные и вкусовые, хотя их не так просто удержать, и связанное с ними квалитативное чувство обычно не столь заметно.

Осознанное мышление. Некоторые из объектов наших мыслей и убеждений не сопряжены с каким‑то особым квалитативным чувством, но многие не лишены его. В особенности это справедливо по отношению к детальным размышлениям, разворачивающимся перед нами, и к разного рода мыслям, оказывающим влияние на наш поток сознания. Зачастую непросто указать, какое именно квалитативное чувство присуще той или иной возникшей у нас мысли, но оно несомненно присутствует. Здесь есть что‑то, что выражает то, каково это — обладать подобными мыслями.

Когда я, к примеру, думаю о льве, в мою феноменологию проникает некое качество львиности: характер мысли о льве неуловимым образом отличается от характера мысли об Эйфелевой башне. Феноменологический аромат — нередко сильный — более очевиден у таких когнитивных установок, как желания. Желания словно тянут за собой феноменологический «канат»; квалитативный компонент зачастую имеется и у памяти, в частности когда мы имеем дело с переживаниями ностальгии или раскаяния.

Эмоции. Эмоции нередко связаны с особыми переживаниями. Оживленность приподнятого настроения, томление глубокой депрессии, накал вспышки гнева, меланхолия раскаяния — все это может глубоко влиять на сознательный опыт, хотя и гораздо менее определенным образом, чем при локализованном опыте, таком как ощущения. Эти эмоции при их наличии пронизывают и окрашивают весь наш сознательный опыт.

Другие, более мимолетные чувства занимают промежуточное место между эмоциями и более выраженными когнитивными аспектами ментального. Возьмем удовольствие от шутки. Другой пример — напряжение при просмотре триллера или при ожидании важного события. Мандраж, иногда сопровождающий обеспокоенность, тоже относится к этому классу.

Чувство Я. Иногда мы чувствуем, что в сознательном опыте кроме всех этих специфических элементов есть еще что‑то: скажем, фоновый шум, неким образом существенный для сознания и имеющийся даже при отсутствии других компонентов. Эта феноменология Я настолько глубока и неуловима, что подчас кажется иллюзорной, на деле сводясь исключительно к специфическим элементам, подобным тем, что были перечислены выше. И все же кажется, что в этой феноменологии Я что‑то есть, хотя и очень непросто со всей точностью указать, что именно.

Этот каталог охватывает ряд базовых случаев, но не меньше остается за его рамками. К примеру, я ничего не сказал о сновидениях, возбужденности и усталости, интоксикации или о других, необычных переживаниях, вызванных химическими препаратами. Имеются и сложные переживания, проистекающие из сочетания двух или большего количества вышеописанных компонентов. Я упоминал совместные действия обоняния и вкуса, но не менее распространенным примером является опыт сочетания музыки и эмоций, тесно сплетающихся в своем утонченном взаимодействии. Я также оставил в стороне опыт единства сознания — кажущуюся увязку всех указанных переживаний в опыт одного субъекта. Подобно чувству Я, это единство порой кажется иллюзорным — и совершенно точно, что выявить его труднее, чем какое‑либо из конкретных переживаний — но интуиция того, что это единство существует, сильна.

К сожалению, мы больше не будем детализировать богатое разнообразие сознательного опыта. При рассмотрении философских тайн, связанных с сознательным опытом, простое ощущение цвета поднимает столь же глубокие проблемы, что и опыт прослушивания хорала Баха. Глубокие вопросы так соотносятся с этим разнообразием, что рассмотрение природы конкретных переживаний оказывается не столь уж важным. И все же этот краткий обзор богатого разнообразия сознательного опыта должен помочь сфокусировать внимание на предмете обсуждения и дать набор примеров, о которых надо помнить при более абстрактном рассмотрении.

 

2. Феноменальное и психологическое понятие ментального

Ментальное не сводится к сознательному опыту. Чтобы убедиться в этом, заметим, что, хотя современная когнитивная наука почти ничего не говорит о сознании, она может немало сказать о ментальном вообще. Ее интересуют другие аспекты ментального. Когнитивная наука имеет дело главным образом с объяснением поведения, и в той мере, в какой ее вообще интересует ментальное, ее интересует ментальное, истолкованное как внутренняя основа поведения, и ментальные состояния, понятые как состояния, ответственные за продуцирование и объяснение поведения. Подобные состояния могут быть, но могут и не быть сознательными. С точки зрения когнитивной науки внутреннее состояние, ответственное за продуцирование поведения, ментально вне зависимости от его осознанности.

В основе всего этого лежат два совершенно разных понятия ментального. Первое — феноменальное понятие ментального. Это понятие ментального, понятого в качестве сознательного опыта, и ментального состояния как осознанно переживаемого ментального состояния. Это наиболее загадочный аспект ментального, и именно на этом аспекте я сосредоточу свое внимание. Однако он не исчерпывает ментального. Второе — психологическое понятие ментального. Это понятие ментального как каузальной, или объяснительной, основы поведения. Некое состояние является ментальным в этом смысле, если оно играет надлежащую каузальную роль в продуцировании поведения или, по крайней мере, играет надлежащую роль в объяснении поведения. Согласно психологическому понятию, вопрос о том, наделено ли ментальное состояние качеством сознания, не имеет большого значения. Значима лишь его роль в когнитивной экономии.

В соответствии с феноменальным понятием ментальное характеризуется тем, как оно чувствуется; в соответствии с психологическим понятием ментальное характеризуется тем, что оно делает. И речь здесь не идет о столкновении двух этих понятий ментального. Ни одно из них не является единственно верным анализом ментального. Они покрывают различные феномены, но обе эти группы феноменов совершенно реальны.

Иногда я буду говорить о феноменальном и психологическом «аспектах» ментального, иногда — о «феноменальном ментальном» и «психологическом ментальном». На этой ранней стадии я не хочу предрешать каких‑либо вопросов о том, не окажутся ли они одним и тем же. Не исключено, что всякое феноменальное состояние является психологическим состоянием, играя важную роль в продуцировании и объяснении поведения. Возможно также, что всякое психологическое состояние тесно соотнесено с феноменальным. Пока для нас важно лишь концептуальное различение этих двух понятий: быть феноменальным состоянием — значит переживаться определенным образом, быть психологическим состоянием — значит играть надлежащую каузальную роль. Эти различные понятия не должны объединяться, по крайней мере на начальных этапах рассмотрения.

Конкретное ментальное понятие обычно может быть проанализировано или как феноменальное понятие, или как психологическое понятие, или как комбинация того и другого. К примеру, ощущение в его главном смысле лучше всего трактовать как феноменальное понятие: ощущать — значит находиться в состоянии определенного чувствования. А вот понятия обучения и памяти могли бы лучше всего толковаться как психологические. Обучение чего‑либо, при первом приближении, — это надлежащая адаптация поведенческих способностей этого нечто в ответ на определенные воздействия, идущие из его окружения. В общем, феноменальные черты ментального характеризуются тем, каково это — обладать данными чертами для какого- то субъекта, а психологические черты характеризуются сопряженной с ними ролью в порождении и/или объяснении поведения.

Разумеется, такое использование термина «психологический» — условность: оно идет от отождествления психологии с когнитивной наукой в вышеуказанном смысле. Обыденное понятие «психологического состояния», возможно, выходит за эти границы и вполне может включать элементы феноменального. Но от этого словоупотребления ничего не зависит.

Объединение феноменальных и психологических аспектов ментального имеет давнюю историю. Возможно, Рене Декарт несет частичную ответственность за это. Его знаменитое учение о самопрозрачности ума приблизило его к отождествлению ментального и феноменального. Декарт считал, что всякое ментальное событие является cogitatio, то есть являет собой содержание некоего опыта. К этому классу он присоединил воления, намерения и любые мысли. Отвечая на «Четвертые возражения», он писал:

Что же касается моего утверждения, что в нашем уме, поскольку он — вещь мыслящая, не может оставаться ничего не осознанного, то оно представляется мне само собой разумеющимся, ибо в уме, рассматриваемом таким образом, не может быть ничего, что не было бы мыслью или чем‑то зависящим от мысли; в противном случае оно не имело бы никакого отношения к уму — вещи мыслящей; и у нас не может быть ни одной мысли, которую мы бы не осознавали в тот самый момент, когда она у нас появляется. (Перевод С. Я. Шейнман — Топштейн.)

И даже если Декарт на деле не отождествлял психологическое с феноменальным, он по крайней мере допускал, что всё психологическое, достойное именоваться ментальным, имеет сознательный аспект. Для Декарта понятие бессознательного ментального состояния — это противоречие.

Разделение этих аспектов ментального было обязано прогрессу в области скорее не философских, а психологических теорий. Всего лишь сто лет назад такие психологи, как Вильгельм Вундт и Уильям Джемс, оставались картезианцами в том, что они использовали интроспекцию для исследования причин поведения и строили психологические теории на основе интроспективных данных. Соответственно, феноменология была сделана арбитром психологии. Но появившиеся вскоре после этого разработки привели к утверждению психологического как автономной области.

Прежде всего речь идет о развитой Фрейдом и его современниками идее о том, что многие ментальные акты имеют бессознательный характер и что могут существовать бессознательные убеждения и желания. Сам факт того, что это понятие казалось когерентным, свидетельствует об использовании нефеноменального анализа мышления. Фрейд, похоже, каузально конструировал понятия. В самом общем виде желание неявным образом конструировалось как состояние такого рода, которое продуцирует определенное поведение, связанное с объектом желания. Аналогично, в соответствии с его каузальной ролью, конструировалось и убеждение. Конечно, Фрейд не эксплицировал эти анализы, но ясно, что нечто подобное им лежит в основе его использования этих понятий. Эксплицитно же он признавал, что сознательный доступ к какому‑либо состоянию несуществен для объяснения им поведения и что сознательность не конституирует бытие чего‑то в качестве убеждения или желания. Эти выводы опираются на независимое от феноменальных понятий понятие ментального.

Примерно в то же время бихевиористское движение в психологии полностью отвергло интроспекционистскую традицию. Был разработан новый, «объективный» вид психологического объяснения, в котором не оставалось места для сознания. Этот вид объяснений имел лишь ограниченный успех, но он утвердил идею о том, что психологическое объяснение может игнорировать феноменальное. В теоретических взглядах бихевиористов не было единства: одни признавали существование сознания, но считали, что оно не имеет отношения к психологическим объяснениям, другие вовсе отрицали его существование. Многие из них пошли еще дальше, отрицая существование любых ментальных состояний. Официальной причиной этого было предположение о том, что внутренние состояния не имеют отношения к объяснению поведения, которое может осуществляться исключительно на основе отсылки к внешним данным. Но, возможно, более глубокой причиной было то, что все ментальные понятия были подернуты дымкой уже дискредитированного феноменального.

В любом случае две эти разработки сделали ортодоксальной мысль о том, что объяснение поведения никоим образом не зависит от феноменальных понятий. Сдвиг от бихевиоризма к вычислительной когнитивной науке по большей части сохранил эту ортодоксию. Хотя этот сдвиг вернул определенную роль внутренним состояниям, которые могли даже называться «ментальными» состояниями, в них не было ничего особенно феноменального. Эти состояния допускались именно потому, что они были нужны для объяснения поведения; любые же связанные с ними феноменальные качества оказывались в лучшем случае нерелевантными. В фокусе тем самым оказалось понятие ментального как психологического.

В философии смещение акцента с феноменального на психологическое получило систематическое выражение у Гилберта Райла (Ryle 1949), доказывавшего, что все наши ментальные понятия могут быть проанализированы в терминах определенных видов связанного с ними поведения или в терминах предрасположенности вести себя определенным образом. Эта позиция — логический бихевиоризм — явным образом предвосхитила многое из того, что считается ортодоксией в современной философии психологии. В частности, она являла собой наиболее детальную кодификацию связи между ментальными понятиями и продуцированием поведения.

Райл подавал свою теорию не в качестве анализа лишь некоторых ментальных понятий. Он намеревался охватить ею все такие понятия. Многие полагают, как полагаю и я, что эта установка заведомо непригодна для анализа наших феноменальных понятий, таких как ощущение и само сознание. Многим казалось очевидным, что, когда мы говорим о феноменальных состояниях, мы уж точно не говорим о нашем поведении или о какой‑то поведенческой диспозиции. Но в любом случае анализ Райла указал перспективный подход ко многим другим ментальным понятиям, таким как убеждение, радость, желание, притворство и припоминание.

Помимо проблем с феноменальными состояниями, позиция Райла не была лишена и некоторых технических трудностей. Во — первых, естественно допустить, что ментальные состояния продуцируют поведение, но если ментальные состояния сами относятся к поведению или являются поведенческими диспозициями, в противоположность внутренним состояниям, то трудно понять, как они могли бы выполнять эту задачу. Во — вторых, был выдвинут аргумент (Chisholm 1957, Geach 1957), что никакое ментальное состояние не может быть определено одним набором поведенческих диспозиций, независимых от других ментальных состояний. Так, если кто‑то убежден, что идет дождь, его поведенческие диспозиции будут меняться в зависимости от того, хочет ли он промокнуть. Поэтому при характеристике поведенческих диспозиций, связанных с данным ментальным состоянием, надо обращаться к другим ментальным состояниям.

Эти проблемы были хитроумно разрешены в так называемом функционализме, разработанном Дэвидом Льюисом (Lewis 1966) и, детальнее всего, Дэвидом Армстронгом (Armstrong 1968). Согласно этому воззрению, ментальное состояние определяется исключительно посредством его каузальной роли, то есть в терминах различных типов стимулов, которые обычно производят его, типа поведения, которое оно обычно производит, и того, как оно взаимодействует с другими ментальными состояниями. Эта концепция полностью интериоризировала ментальные состояния, наделив их возможностью находиться в надлежащем каузальном отношении к поведению, отвечая тем самым на первое возражение, и она допустила возможность определения ментальных состояний в терминах их взаимодействия, давая тем самым ответ на второе возражение.

Согласно этой концепции, наши ментальные понятия могут быть подвергнуты функциональному анализу — в терминах их фактических или типичных причин и действий. Осуществление подобного анализа для какого‑либо конкретного ментального понятия — крайне непростое дело. Армстронг (Armstrong 1968) проводит ряд таких анализов, но они оказываются очень далеки от завершенности. Но в принципе функционализм может давать приемлемое толкование многих наших ментальных понятий, во всяком случае в той мере, в какой они играют какую‑то роль в объяснении поведения. К примеру, понятие обучения могло бы быть проанализировано как адаптация чьих‑либо поведенческих способностей в ответ на стимулы, идущие из окружающей среды. Если взять более сложное состояние, убеждение в том, что идет дождь, то в самом общем виде оно могло бы быть проанализировано как состояние такого рода, которое обычно порождается, когда идет дождь, которое вызывает поведение, уместное при дожде, определенным образом инференциально взаимодействует с другими убеждениями и желаниями и т. д. Детали нуждаются в значительной проработке, но многие сочли общую идею в целом верной.

Подобно Райлу, Армстронг и Льюис, однако, преподносили это не в качестве анализа некоторых ментальных понятий. Скорее, он был задуман как анализ всех ментальных понятий. В частности, они доказывали, что подобным образом могут быть проанализированы понятия опыта, ощущения, сознания и т. п. Эта ассимиляция феноменального в психологическое представляется мне не меньшей ошибкой, чем декартовская ассимиляция психологического в феноменальное. Это попросту неверный анализ значения феноменального. Когда мы задаемся вопросом, имеется ли у кого‑то опыт цвета, мы не спрашиваем о том, получает ли он стимулы из окружающей среды и обрабатывает ли он их определенным образом. Нас интересует, переживает ли он ощущение цвета, и это — другой вопрос. Концептуально непротиворечивой возможностью является то, что нечто могло бы играть данную каузальную роль, не будучи связанным с опытом.

Иначе говоря, этот анализ феноменальных понятий оставляет неясным то, почему кого‑то вообще должна была беспокоить эта проблема. В том, как некое состояние могло бы играть определенную каузальную роль, нет особой тайны, хотя тут, конечно, есть технические научные проблемы. Таинственно то, почему такое состояние должно как‑то переживаться; почему оно должно иметь некое феноменальное качество. Вопросы о том, почему исполняется каузальная роль и почему имеется феноменальное качество, совершенно различны. Функционалистский анализ отрицает раздельность этих вопросов и поэтому представляется неудовлетворительным.

Позже я гораздо более подробно буду говорить об этом, пока же мы можем отметить, что даже если функционалистский подход не позволяет удовлетворительно проанализировать феноменальные понятия, он может хорошо справляться с анализом других ментальных понятий, таких как обучение и память, а возможно, и убеждение. В этих случаях не возникает тех проблем, о которых шла речь выше. В том, что некая система должна быть способна к обучению, не больше таинственного, чем в том, что некая система должна быть способна адаптировать свое поведение в ответ на стимулы, идущие из окружающей среды; и впрямь речь здесь идет примерно об одном и том же. Аналогичным образом, когда мы спрашиваем, обучился ли некто чему‑то, кажется вполне приемлемым сказать, что, задаваясь этим вопросом, мы интересуемся, претерпел ли он такое изменение, которое улучшит его способность справляться с определенными ситуациями в будущем. Разумеется, исчерпывающий анализ понятия обучения будет более утонченным, чем этот, данный в первом приближении, но его дальнейшая детализация будет проводиться в тех же самых рамках.

В самом деле, функционалистский подход точно соответствует данной мной дефиниции психологических свойств. Большинство нефеноменальных ментальных свойств попадает в этот класс и поэтому может быть подвергнуто функциональному анализу. Разумеется, всегда можно спорить о деталях того или иного функционалистского анализа. Остаются и важные базовые вопросы о роли окружающей среды в характеристике психологических свойств и о том, что является определяющим связующим звеном между психологическими свойствами и поведением — причинность, объяснение или и то и другое вместе. Но в нашем случае эти детали не очень существенны. Важно, что нефеноменальные ментальные состояния во многом характеризуются их ролью в нашей когнитивной экономии.

Мораль, которую можно извлечь из этого обсуждения, состоит в том, что как психологическое, так и феноменальное — реальные и различные аспекты ментального. В первом приближении можно сказать, что феноменальные понятия имеют дело с теми аспектами ментального, которые связаны с перспективой от первого лица, тогда как психологические понятия соотнесены с аспектами, связанными с перспективой от третьего лица. Наш подход к ментальному будет весьма разниться в зависимости от того, какие аспекты ментального нас интересуют. Если нас интересует роль ментального в продуцировании поведения, мы сфокусируемся на психологических свойствах. Если нас интересует сознательный опыт ментальных состояний, мы сфокусируемся на феноменальных свойствах. Ни феноменальное, ни психологическое не должны переопределяться в терминах друг друга. Нельзя исключить, что глубокий анализ мог бы обнаружить некое фундаментальное звено, соединяющее феноменальное и психологическое, но отыскание такого звена было бы нетривиальной задачей, а не тем, что могло бы предрешаться в декларативном порядке. Ассимиляция феноменального в психологическое без всякого основательного разъяснения означала бы тривиализацию проблемы сознательного опыта; а ассимиляция психологического в феноменальное означала бы резкое ограничение той роли, которую играет ментальное в объяснении поведения.

 

3. Двойная жизнь ментальных терминов

Небезосновательным кажется утверждение, что психологическое и феноменальное исчерпывают ментальное. Иными словами, всякое ментальное свойство есть или феноменальное свойство, или психологическое свойство, или же некое сочетание того и другого. И правда, заинтересовавшись теми очевидными свойствами ментального, которые требуют объяснения, мы сначала наткнемся на разного рода сознательный опыт, а затем на продуцирование поведения. Ничего третьего, явно нуждающегося в объяснении, не дано, а два первых источника данных — опыт и поведение — не дают оснований верить в существование какого‑либо третьего вида нефеноменальных, нефункциональных свойств (небольшим исключением, возможно, являются реляционные свойства, о которых мы вскоре поговорим). Разумеется, есть и другие классы ментальных состояний, которые нередко становятся предметом обсуждения — интенциональные состояния, эмоциональные состояния и т. п., но они, похоже, могут быть сведены к психологическим, феноменальным или же к их комбинации.

Дело осложняется тем, что многие обыденные ментальные понятия не соблюдают границ и содержат как феноменальные, так и психологические компоненты. Ярким примером может быть боль. Этот термин нередко используется для именования особого неприятного феноменального качества, и здесь на первый план выходит феноменальное понятие. Но с данным термином связано и психологическое понятие: а именно, в общем виде, понятие о такого рода состоянии, которое обычно вызывается повреждением организма, ведет к реакциям уклонения и т. п. Оба этих аспекта существенны для обыденного понятия боли. Мы могли бы сказать, что понятие боли раздвоено на феноменальное и психологическое понятия или же что оба они являют собой компоненты одного богатого понятия.

Задав вопрос о том, что более важно для боли — феноменальное качество или функциональная роль, мы можем столкнуться с необходимостью распутывания множества узлов. К примеру, можно ли сказать, что гипотетической системе, в которой удовлетворены все функциональные критерии, но в которой отсутствует сознательный опыт, действительно больно? Может возникнуть искушение дать отрицательный ответ, но как быть с фактом наших рассуждений о боли, которая продолжалась весь день, хотя в какие‑то его промежутки и не осознавалась? Едва ли, впрочем, стоит пытаться как‑то разрешить этот вопрос. Ничего важного не зависит от семантического решения о том, является ли некое феноменальное качество действительно существенным для того, чтобы нечто могло считаться болью. Вместо этого можно признать, что с понятием связаны различные компоненты, — и четко различить их, говоря, к примеру, о «феноменальной боли» и «психологической боли». Не исключено, что наше обыденное понятие боли сочетает то и другое в некоей тонкой пропорции, но философское обсуждение будет более ясным, если развести их.

Причина того, что феноменальные и психологические свойства зачастую увязываются, очевидна — потому что они обычно сосуществуют. При протекании процессов, вызываемых повреждением тканей и ведущих к реакциям уклонения, обычно реализуется некое феноменальное качество. Иными словами, при наличии психологической боли, как правило, имеется и феноменальная боль. То, что данный процесс должен сопровождаться указанным феноменальным качеством, не является концептуальной истиной, но это тем не менее один из фактов нашего мира. При подобном сосуществовании данных свойств в обыденных ситуациях естественно то, что наши обыденные понятия будут связывать их друг с другом.

Многие ментальные понятия ведут двойную жизнь такого рода. К примеру, понятие восприятия может трактоваться сугубо психологически, обозначая процессы, благодаря которым когнитивные системы обнаруживают такую чувствительность к стимулам, идущим из окружающей среды, что возникающие в результате состояния играют определенную роль в управлении когнитивными процессами. Но его можно трактовать и феноменально, включая в него сознательный опыт воспринятого. Возможность подсознательного восприятия противоречит такой трактовке, но можно было бы сказать, что подсознательное восприятие может считаться восприятием только в ослабленном смысле соответствующего термина. Впрочем, и здесь проблема имеет терминологический характер. Если мы стремимся к ясности, мы можем просто оговорить, интересует ли нас психологическое свойство, феноменальное свойство или же их сочетание.

И все же некоторые двойные понятия оказываются ближе к феноменальным, тогда как другие — к психологическим. Возьмем понятие ощущения, находящееся в близком родстве с понятием восприятия и тоже имеющее как феноменальные, так и психологические компоненты.

Феноменальный компонент гораздо более заметен в «ощущении», чем в «восприятии», о чем свидетельствует тот факт, что идея бессознательного восприятия кажется более осмысленной, чем идея бессознательного ощущения. Размытость все же сохраняется: один из смыслов «восприятия» подразумевает сознательный опыт, а один из смыслов «ощущения» — нет, но эти смыслы кажутся менее важными, чем их альтернативы. Возможно, естественней всего было бы использовать «восприятие» как психологический термин, а «ощущение» — как феноменальный термин. Тогда ощущение может трактоваться как некий феноменальный коррелят восприятия.

Хорошим тестом на то, является ли ментальное понятие М по преимуществу психологическим, оказывается вопрос: могло бы нечто быть примером М без какого‑либо связанного с ним феноменального качества? Если да, то М, скорее всего, психологическое понятие. Если нет, то М — феноменальное понятие или по меньшей мере комбинированное понятие, центральное место в котором занимает феноменология. Последнее нельзя исключить, так как для некоторых понятий может требоваться как надлежащее феноменальное качество, так и надлежащая когнитивная роль; не исключено, что подобный комбинированный характер присущ, к примеру, главному смыслу понятия ощущения. Но мы хотя бы можем отделить понятия, подразумевающие феноменологию, от тех, которые обходятся без нее.

Этот тест показывает, что, к примеру, понятие обучения является по большей части психологическим. В первом приближении обучаться чему‑то — значит определенным образом адаптировать когнитивные способности к разнообразным новым ситуациям и стимулам. Для того чтобы когнитивный процесс был примером обучения, не требуется никакого особого феноменального качества; подобное качество может присутствовать, но данный процесс считается процессом обучения вовсе не из‑за этого. Небольшой феноменальный привкус может порождаться связью с такими понятиями, как убеждение, о котором пойдет речь ниже, но он будет очень слаб. При объяснении обучения мы должны главным образом объяснить, как данной системе удается адаптироваться надлежащим образом. Нечто подобное мы видим и в понятиях категоризации и памяти, которые кажутся по большей части психологическими понятиями, поскольку главным в отношении них является исполнение надлежащей когнитивной роли.

У эмоций феноменальный аспект гораздо более очевиден. Думая о радости или огорчении, мы мыслим особые осознанные переживания. Не вполне ясно, однако, существен ли феноменальный аспект для того, чтобы некое состояние было эмоцией; сюда явным образом присоединяется и сильное психологическое свойство. Но, как обычно, нам нет нужды принимать какое‑либо решение по этому вопросу. Мы можем просто говорить о психологическом и феноменальном аспектах эмоции и отмечать, что они исчерпывают те аспекты эмоции, которые требуют объяснения.

Сложнее всего обстоит дело в случае таких ментальных состояний, как убеждение, нередко именуемых «пропозициональными установками», потому что они являют собой установки по отношению к пропозициям, сообщающим что‑то о мире. Если я, к примеру, убежден, что Боб Дилан совершит тур по Австралии, я одобряю пропозицию, сообщающую что‑то о Дилане; если я надеюсь, что Дилан совершит тур по Австралии, у меня имеется другая установка относительно той же пропозиции. Главной чертой этих ментальных состояний оказывается их семантический аспект, или интенциональность: тот факт, что они говорят о вещах в мире. Иными словами, убеждение имеет семантическое содержание: содержание моего вышеупомянутого убеждения состоит в пропозиции «Дилан совершит тур по Австралии» (хотя на этот счет могут быть и другие мнения).

Убеждение обычно трактуется как психологическое свойство. Согласно этой позиции, быть убежденным в истинности некоей пропозиции, в самом первом приближении, — значит находиться в таком состоянии, при котором субъект осуществляет такие действия, которые были бы уместными в случае ее истинности; которое, как правило, порождается выражаемым пропозицией положением дел, и таком, при котором когнитивная динамика размышлений субъекта отражает надлежащее взаимодействие данного убеждения с другими убеждениями и желаниями. Функциональные критерии убеждения, однако, трудноуловимы, и никто еще не осуществил даже подобия полного анализа этих критериев. И все же есть основание считать, что эта позиция схватывает многое из того, что является существенным для убеждения. Она родственна взгляду, что убеждение есть что‑то вроде объяснительного конструкта: мы приписываем убеждения другим людям главным образом для объяснения их поведения.

Кто‑нибудь мог бы сказать, что эта картина неполна и что для убеждения нужно что‑то еще помимо соответствующего психологического процесса. В частности, эта картина оставляет в стороне опытные аспекты убеждения, которые, как доказывали некоторые авторы, существенны для того, чтобы нечто могло считаться убеждением. К примеру, Серл (Searle 1990а) доказывал, что интенциональное содержание убеждения целиком зависит от сопряженного с ним состояния сознания или же от состояния сознания, которое может порождаться этим убеждением. В отсутствии сознания мы имеем дело исключительно с «как бы» интенциональностью.

Ясно, что сознательный опыт нередко сопровождает убеждение: при наличии явного (то есть осознанного) убеждения всегда можно говорить о том, каково это — иметь его, а большинство неявных убеждений, по крайней мере, могут порождать осознанные убеждения. Ключевой вопрос, однако, в том, является ли это сознательное качество тем, что создает состояние убеждения, а также в том, придает ли оно ему его содержание. В случае некоторых убеждений это может казаться более правдоподобным, чем в случае других: так, можно было бы попробовать доказать, что сознательное качество требуется для того, чтобы по — настоящему обладать убеждениями о собственном опыте. Возможно, какие‑то опытные переживания требуются и для наличия некоторых перцептивных убеждений о внешнем мире (не исключено, что для убежденности в красноте какого‑то объекта необходимо обладать опытом красного). В других случаях это кажется более проблематичным. К примеру, когда я думаю о том, что Дон Брэдман — величайший игрок в крикет за всю историю этой игры, кажется вполне вероятным, что я обладал бы тем же самым убеждением, даже если бы с ним был связан совершенно другой сознательный опыт. Феноменология этого убеждения довольно размыта, и трудно понять, как данное феноменальное качество могло бы делать это убеждение убеждением о Брэдмане. Более существенной для содержания этого убеждения кажется связь этого убеждения и Брэдмана и та роль, которую оно играет в моей когнитивной системе.

Ослабленная позиция могла бы состоять в предположении, что, хотя для наличия конкретного убеждения не требуется какого‑либо конкретного феноменального качества, для убежденности в чем‑то требуется хотя бы способность существа обладать сознательным опытом . В идее о том, что существо, лишенное сознательной внутренней жизни, не может обладать убеждениями в подлинном смысле слова, есть некое правдоподобие; в лучшем случае оно могло бы обладать псевдоубеждениями. Тем не менее это делало бы роль феноменального в интенциональных понятиях весьма незначительной. Наиболее важные условия обладания конкретным убеждением будут находиться за пределами феноменального. Можно было бы даже вычесть все феноменальные компоненты, оставив понятие псевдоубеждения, во многих важных отношениях сходное с понятием убеждения и отличающееся от него лишь исключением понятия сознания. И в самом деле, похоже, что псевдоубеждение могло бы выполнять большую часть той объяснительной работы, которая выполняется понятием убеждения.

В любом случае здесь я не буду пытаться разрешить эти непростые вопросы об отношении интенциональности и сознания. Можно отметить, что по крайней мере существует дефляционное понятие убеждения, имеющее чисто психологический характер и не включающее сознательный опыт; если существо находится в соответствующем психологическом состоянии, то оно находится в состоянии, во многих важных отношениях напоминающем убеждение, если не принимать во внимание феноменальные аспекты. И существует инфляционное понятие убеждения, согласно которому для подлинного обладания убеждениями требуется сознательный опыт, а возможно, и определенный сознательный опыт — для подлинной убежденности в какой‑то конкретной пропозиции. Какое из этих понятий убеждения является «истинным», не имеет большого значения для моих нынешних целей.

Важно то, что не существует таких характеристик убеждения, которые выходили бы за пределы феноменального и психологического. Впрочем, здесь, возможно, надо сделать небольшую оговорку, добавив реляционный элемент для объяснения того факта, что некоторые убеждения могут зависеть не только от внутреннего состояния мыслящего существа, но и от состояния окружающей среды. К примеру, были попытки доказать, что убежденность субъекта в том, что вода — мокрая, предполагает его определенное отношение к окружающей воде. Такое отношение обычно трактуется как каузальное отношение, так что не исключено, что его можно встроить в характеристики соответствующего психологического свойства, каузальные силы которого будут простираться за пределы головы в окружающую среду. Если так, то не понадобится никакого дополнительного компонента. И в любом случае добавление, что в некоторых ментальных состояниях помимо психологического и феноменального мог бы присутствовать еще и реляционный компонент, не так уж обременительно. Так или иначе, тут не возникает какой‑либо новой глубокой тайны.

Для уяснения того, что помимо феноменального и психологического/реляционного аспектов интенциональных состояний не существует никаких дополнительных глубинных аспектов, заметим, что очевидные для нас феномены, нуждающиеся в объяснении, распадаются на два класса, а именно: феномены, к которым мы имеем доступ с позиции третьего лица, и феномены, к которым мы имеем доступ с позиции первого лица. Те, что относятся к первому классу, в конечном счете сводятся к поведению, отношениям к окружающей среде и т. п. и могут быть отнесены к классу психологического и реляционного. Те, что относятся ко второму классу, сводятся к опыту, связанному с убеждениями, — к примеру, к тому, как наши понятия проявляются в феноменальном мире, — и таким образом составляют часть проблемы сознания, а не какую‑то особую тайну. Основания для убежденности в каком‑то конкретном аспекте убеждения (включая семантическое содержание, соотнесенность с чем‑то и т. п.) будут проистекать из одного из этих двух классов; не существует самостоятельного третьего класса феноменов, требующего от нас какого‑то объяснения.

Другой способ убедиться в этом состоит в наблюдении, что после фиксации психологических, феноменальных и реляционных свойств индивида, похоже, не остается независимых ментальных переменных. Мы не можем даже вообразить субъекта, идентичного мне в упомянутых выше трех отношениях, но убежденного в чем‑то ином, подобно тому как мы, похоже, можем вообразить психологически идентичного мне субъекта, который переживает что‑то иное. В концептуальном пространстве попросту недостает места для этой возможности. Интенциональные понятия в каком‑то смысле менее фундаментальны, чем психологические и феноменальные понятия, поскольку они не могут меняться независимо от них.

Все сказанное мной здесь по поводу убеждения в равной степени применимо и к другим интенциональным состояниям, таким как желание, надежда и т. п. Все эти состояния имеют психологический и феноменальный аспект, и у нас нет никакой необходимости решать, какой из них первичен, несмотря на то что можно привести сильные аргументы в пользу их психологического анализа. Важно то, что ни один аспект этих состояний не выходит за пределы психологического и феноменального (за исключением, возможно, реляционного компонента). Психология вместе с феноменологией составляют центральные аспекты ментального.

Одним из фактов, касающихся нашего ума, является то, что при реализации какого‑либо феноменального свойства всякий раз реализуется какое‑то психологическое свойство. Сознательный опыт не протекает в вакууме. Он всегда связан с когнитивными процессами и, похоже, в известном смысле порождается ими. Так, при ощущении происходит некая обработка информации — если угодно, соответствующее восприятие. Сходным образом при осознанном переживании радости некое внутреннее состояние, как правило, играет функциональную роль, связанную с радостью. Не исключена логическая возможность обладания данным опытом без подобной причинности, но их сопутствие кажется эмпирическим фактом.

Ввиду этого сосуществования у кого‑то может возникнуть малодушное искушение озадачиться тем, а было ли проведено реальное различие. Ясно, однако, что здесь есть хотя бы концептуальное различие, даже если объемы указанных понятий, как кажется, совпадают. Можно задаться вопросом об объяснении феноменального качества и можно задаться вопросом об объяснении исполнения каузальной роли, и это разные вопросы.

Тем не менее это сосуществование феноменальных и психологических свойств отражает некие важные черты наших феноменальных понятий. У нас нет независимого языка для описания феноменальных качеств. Мы видели, что в них есть что‑то неуловимое. Хотя зеленоватость — особое ощущение с богатыми внутренними характеристиками, очень мало можно сказать о ней помимо того, что она зеленовата. Рассуждая о феноменальных качествах, мы обычно вынуждены конкретизировать их в терминах связанных с ними внешних свойств или же в терминах сопряженных с ними каузальных ролей. Язык, с помощью которого мы рассуждаем о феноменальных качествах, производен от нашего нефеноменального языка. Как выразился Райл, не существует «чистых» слов об ощущении.

Если взглянуть на приведенный мной выше каталог сознательного опыта, то мы увидим, что соответствующие переживания никогда не описываются в терминах их внутренних качеств. Скорее я использовал такие выражения, как «аромат только что испеченного хлеба», «паттерны, возникающие, если закрыть глаза» и т. п. Даже если речь идет о таком термине, как «ощущение зеленого», его референт может быть по — настоящему зафиксирован лишь по отношению к чему‑то внешнему. Ведь мы по — настоящему обретаем понимание выражения «ощущение зеленого» остенсивным путем — мы научаемся применять его к опытным данным, порождаемым травой, деревьями и т. д. В общем случае, в той мере, в какой мы вообще обладаем феноменальными категориями, о которых можно сообщить кому‑то, они определяются отношением либо к их типичным внешним коррелятам, либо к связанным с ними психологическим состояниям. К примеру, если мы говорим о феноменальном качестве счастья, то референт слова «счастье» неявно фиксируется с помощью некоей каузальной роли — состояние, при котором человек рассуждает о том, что все хорошо, радостно прыгает и т. п. Возможно, так можно истолковать знаменитые слова Витгенштейна: «Внутренний процесс нуждается во внешних критериях».

Эта зависимость феноменальных понятий от каузальных критериев подтолкнула некоторых авторов (в том числе Витгенштейна и Райла в какие‑то моменты их размышлений) к предположению, что значение наших ментальных понятий сводится к связанным с ними каузальным критериям. Это предположение имеет видимость правдоподобия: если феноменальное свойство всегда вычленяется с помощью психологического, то почему бы не допустить, что речь идет об одном — единственном свойстве? Но с этим искушением надо бороться. Если мы говорим об ощущении зеленого, наши рассуждения не эквивалентны рассуждению о «состоянии, порождаемом травой, деревьями и т. д.».

Мы говорим о феноменальном качестве, обычно возникающем, когда некое состояние порождается травой и деревьями. Если здесь вообще можно провести какой‑то каузальный анализ, то он будет примерно таким: «некое феноменальное состояние, порождаемое травой, деревьями и т. д.». Феноменальный элемент данного понятия не позволяет провести его анализ только в функциональных терминах.

В общем случае, если какое‑то феноменальное свойство выделяется с помощью психологического свойства Р, это феноменальное понятие не сводится к «Р». Оно — «сознательный опыт, обычно сопровождающий Р». И важно то, что само понятие «феноменального качества» или «сознательного опыта» не определяется в психологических терминах. Скорее, как мы видели ранее, понятие сознательного опыта есть нечто изначальное. Если бы был возможен функциональный анализ понятия опыта или феноменального качества, то он позволял бы функционально проанализировать конкретные феноменальные свойства, однако при отсутствии такого анализа мы не можем делать подобного вывода.

Мы не можем отождествлять понятие «феноменальное Р» с понятием «психологическое Р» по известным нам причинам: это два разных понятия, о чем свидетельствует факт наличия двух разных вещей, нуждающихся в объяснении. Хотя «феноменальное Р» определяется как «опыт, обычно сопровождающий психологическое Р», мы вполне можем вообразить ситуацию, в которой феноменальное Р существует без психологического Р и наоборот. Логотип «Роллс — Ройса» можно определить как логотип, обычно встречающийся на машинах марки «Роллс — Ройс», но это не значит, что быть таким логотипом — значит быть машиной марки «Роллс — Ройс».

Это не только позволяет нам ощутить бедность нашего специфически феноменального словаря в сравнении с нашим психологическим словарем, но и помогает понять, почему феноменальные и психологические свойства так часто смешивались. Для большинства повседневных дел это смешение не имеет большого значения: когда кто‑то говорит, что он счастлив, он не обязательно имеет в виду либо феноменальное качество, либо функциональную роль — ведь они, как правило, сосуществуют. Однако при решении философских задач, и в частности при попытках объяснения, смешение этих свойств оказывается фатальным. Этот шаг может быть заманчивым, так как разрушение границ между ними неожиданно делает проблему объяснения сознательного опыта на удивление прозрачной; но именно по этой причине он совершенно неудовлетворителен. От проблемы сознания нельзя отделаться одними лишь вербальными ухищрениями.

 

4. Две проблемы соотношения ментального и телесного

Следствием разделения свойств на феноменальные и психологические оказывается разделение проблемы соотношения ментального и телесного на две части: трудную часть и легкую часть. Психологические аспекты ментального ставят немало технических проблем перед когнитивной наукой и содержат много интересных философских головоломок, но они не заключают в себе каких‑либо глубоких метафизических тайн. Вопрос «как физическая система могла бы быть способна к обучению или запоминанию?» не столь остр, как аналогичный вопрос об ощущениях или о сознании в целом. Причина этого ясна. Согласно нашему анализу в параграфе 3 настоящей главы, обучение и память — функциональные свойства, характеризуемые каузальными ролями, и поэтому вопрос «как физическая система могла бы обладать психологическим свойством Р?» тождествен вопросу «как некое состояние физической системы могло бы играть такую‑то каузальную роль?». Это вопрос для наук о физических системах. Надо просто рассказать об организации физической системы, которая позволяет ей надлежащим образом реагировать на стимулы, идущие из окружающей среды, и продуцировать надлежащее поведение. Хотя технические проблемы, связанные с подобного рода объяснениями, громадны, их решение может быть найдено в рамках строго определенной исследовательской программы. Метафизические проблемы в этой сфере относительно немногочисленны.

Это не значит, что с психологическими свойствами не связано никаких философских затруднений. К примеру, корректный анализ этих понятий может представлять собой весьма значительную проблему. Даже если широко признано, что они являются функциональными понятиями, могут иметься серьезные разногласия в вопросе о том, как именно должен осуществляться требуемый для них функциональный анализ. Богатый материал для споров поставляют, к примеру, такие интенциональные свойства, как убеждение и желание. В частности, до сих пор плохо понято то, что же именно является содержанием конкретных интенциональных состояний. Технические проблемы сопряжены также и с тем, как именно подобные высокоуровневые конструкты могут играть реальную каузальную роль в продуцировании поведения, особенно если они частично конституируются свойствами окружающей среды или если не существует строгих законов, связывающих психологические состояния с поведением. В когнитивной науке мы сталкиваемся и с базовыми для нее частично эмпирическими проблемами относительно того, как эти свойства могли бы реализовываться в наличных когнитивных системах и реализованы ли они вообще.

Все эти проблемы серьезны, но они скорее головоломки, чем тайны. Ситуация здесь аналогична ситуации в философии биологии, где нет насущной проблемы соотношения жизненного и телесного начала, но есть множество технических проблем, касающихся эволюции, отбора, адаптации, приспособляемости и биологических видов. Подобно тому как давно рассеялось большинство мнимых метафизических тайн биологии, мы вправе сказать, что, по сути, рассеялась и проблема соотношения ментального и телесного для психологических свойств. Остался лишь набор не столь серьезных технических проблем, с которыми можно будет справиться в ходе обычного научного и философского анализа.

Совершенно иначе обстоит дело с феноменальными аспектами ментального. Здесь проблема соотношения ментального и телесного столь же тяжела, как и раньше. Впечатляющий прогресс физических и когнитивных наук не пролил большого света на вопрос о том, как и почему когнитивные функциональные процессы сопровождаются сознательным опытом. Прогресс в понимании ментального сводился почти исключительно к объяснению поведения. Он не коснулся вопроса о сознательном опыте.

При желании мы можем трактовать дистинкцию психологического и феноменального не столько в качестве разбиения проблемы соотношения ментального и телесного, сколько в качестве выделения в ней двух особых частей. Труднейшая часть проблемы соотношения ментального и телесного состоит в следующем вопросе: каким образом физическая система могла бы порождать сознательный опыт? Мы могли бы вычленить в звене, связующем физическое и сознательный опыт, две части: одной из них было бы звено между физическим и психологическим, другой — звено между психологическим и феноменальным. Ранее мы видели, что сейчас мы уже достаточно хорошо представляем, каким образом физическая система может обладать психологическими свойствами: психологическая проблема соотношения ментального и телесного была разрешена. Остается вопрос, почему и как эти психологические свойства сопровождаются феноменальными свойствами: почему, к примеру, все эти стимулы и реакции, связанные с болью, сопровождаются переживанием боли? Следуя Джекендофу (Jackendoff 1987), мы можем назвать этот остаток проблемой соотношения ментального и ментального. Имеющиеся у нас физические объяснения не выводят нас за пределы психологического ментального. Но связь между психологическим и феноменальным ментальным остается плохо понятой .

Не исключено, что звено, связующее феноменальное и физическое, могло бы оказаться независимым от звена, связующего психологическое и физическое. В таком случае подобная фрагментация была бы невозможной. Но этот вариант кажется маловероятным. Отмеченная нами тесная корреляция между феноменальными и психологическими свойствами наводит на мысль о глубоком сочленении между ними. В ряде последующих глав я буду доказывать, что это сочленение очень прочно и что стратегия указанной фрагментации важна для подхода к решению проблемы соотношения ментального и телесного. И если это так, то уяснение связующего звена между психологическим и феноменальным имеет решающее значение для понимания самого сознательного опыта.

 

5. Два понятия сознания

Исходя из того, что очень многие ментальные термины имеют двойную природу, не удивительным будет узнать, что даже термин «сознание» имеет как феноменальный, так и психологический смысл. До сих пор я говорил о сознании в феноменальном смысле, вбирающем в себя все ранее упомянутые феноменальные аспекты ментального. Быть сознательным в этом смысле — значит реализовывать какое‑то феноменальное качество. Это основной смысл «сознания» или, по крайней мере, тот смысл, с которым связаны главные объяснительные проблемы. Но это не единственный смысл данного термина. Он может использоваться также и для отсылки к множеству психологических свойств, таких как способность отчитаться о чем‑то или иметь интроспективный доступ к информации. Мы можем сгруппировать психологические свойства такого рода под рубрикой психологического сознания, противопоставляемого феноменальному сознанию, на котором я до сих пор фокусировал свое внимание.

Эта двусмысленность может приводить к немалой путанице при обсуждении сознания. Нередко бывает так, что кто‑то, претендующий на объяснение сознания, ставит соответствующую проблему со всей тяжестью проблемы феноменального сознания, но в итоге объясняет какой‑либо из аспектов психологического сознания, к примеру способность к интроспекции. Подобное объяснение может быть ценным само по себе, но у нас остается чувство, что мы получили меньше, чем было обещано.

Существует множество психологических понятий, по отношению к которым подчас используется термин «сознание». Среди них:

Бодрствование. Иногда мы говорим, что кто‑то находится в сознании, имея в виду, что он не спит. Логично предположить, что у нас имеются какие‑то переживания во сне, так что это понятие явным образом не совпадает с феноменальным сознанием. Вполне вероятно, что бодрствование может быть проанализировано в функциональных терминах — скажем, в первом приближении, в терминах способности обрабатывать информацию о мире и рациональным образом использовать ее.

Интроспекция. Это процесс, благодаря которому мы можем распознать содержательную сторону наших внутренних состояний. Если вы спрашиваете меня о моих ментальных состояниях, я найду ответ при помощи интроспекции. Этот доступ к своим ментальным состояниям — важный компонент обыденного понятия сознания, и, по крайней мере отчасти, здесь идет речь о функциональном понятии. Его можно было бы проанализировать в терминах рациональных процессов субъекта, обнаруживающих надлежащую чувствительность к информации, касающейся его внутренних состояний, и способности надлежащего использования последней.

Способность давать отчет. Имеется в виду способность отчитываться о содержании наших ментальных состояний. Она предполагает способность к интроспекции, но более ограничена, так как предполагает и языковую способность. Это понятие сознания зачастую было главным объектом философов и психологов операционистского толка.

Самосознание. Этот термин отсылает к нашей способности мыслить о самих себе, к нашей осведомленности о собственном существовании в качестве индивидов и о нашем отличии от других. Мое самосознание могло бы быть проанализировано в терминах моего доступа к моей самостной модели или же в терминах наличия у меня определенного рода представления, неким образом связанного со мной самим. Вполне может оказаться, что самосознание свойственно только людям и некоторым видам животных.

Внимание. Мы часто говорим, что некто осознает что‑то, именно тогда, когда он обращает внимание на это что‑то; иными словами, когда значительная часть его когнитивных ресурсов направлена на обработку соответствующей информации. Мы можем феноменально осознавать и не будучи внимательными, о чем свидетельствует периферическое зрение.

Произвольный контроль. Еще один смысл: мы говорим, что какой- то поведенческий акт сознателен, если он совершается намеренно, то есть если он надлежащим образом порождается некими предшествующими мыслями.

Знание. В другом обыденном смысле мы говорим, что некто сознает какой‑то факт, именно тогда, когда он знает этот факт, и что он сознает вещь — именно тогда, когда он знает о ней. Это понятие редко оказывается в центре технических дискуссий о сознании, но похоже, что оно не менее значимо для обыденного использования этого термина, чем и все другое.

То, что все эти понятия по большей части функциональны, можно понять, взглянув на то, как можно было бы объяснить данные феномены. Если бы нам надо было попытаться объяснить внимание, можно было бы придумать модель когнитивных процессов, позволяющую концентрировать ресурсы на каком‑то одном аспекте доступной информации. Если бы нам надо было попытаться объяснить интроспекцию, мы попробовали бы объяснить процессы, благодаря которым субъект оказывается надлежащим образом чувствителен к его внутренним состояниям. Подобного можно было бы ожидать и от объяснения других свойств. В каждом из этих случаев функциональное объяснение, похоже, схватывает самую суть дела.

Но хотя эти понятия имеют психологическое ядро, многие из них связаны с феноменальными состояниями. К примеру, с самосознанием связано определенного рода феноменальное состояние. Это же справедливо и для интроспекции, внимания и произвольного контроля за поведением. Подобно другим обсуждавшимся выше двуаспектным терминам, такие термины, как «интроспекция» и «самосознание», иногда используются для обозначения феноменальных состояний, что может приводить к путанице. В самом деле, кто‑нибудь мог бы попытаться доказать, что некий процесс может считаться подлинной «интроспекцией», подлинным «вниманием» и т. п., лишь если ему свойствен феноменальный аспект. Но и в этом случае, как и раньше, спор по большей части идет о словах. Ясно, что с каждым из этих понятий сопряжены как феноменальные, так и психологические свойства. Тот, кто не хочет награждать психологическое свойство ментальным термином вроде «внимания», может использовать термин «псевдовнимание». Но как бы мы ни назвали эти свойства, сущностные философские проблемы останутся теми же самыми, что и прежде.

Феноменальные и психологические свойства, сопряженные с этими понятиями, обычно сосуществуют, но, как и в случае с другими ментальными понятиями, их нельзя смешивать. Мы не должны смешивать и феноменальные смыслы этих терминов с феноменальным сознанием вообще.

Мы видели, что с эмоциональным опытом, опытом самосознания, ощущения и т. д. связаны какие‑то психологические свойства. Естественно предположить, что какое‑то психологическое свойство могло бы быть связано и с самим опытом, или феноменальным сознанием.

И я полагаю, что такое свойство действительно есть; мы можем назвать его «осведомленностью». Это наиболее общее обозначение психологического сознания.

Осведомленность может быть в общем виде определена как состояние, при котором мы обладаем доступом к определенной информации и можем использовать эту информацию для контроля за поведением. В частности, мы можем быть осведомлены о каком‑то объекте в нашем окружении, о состоянии нашего тела и о наших ментальных состояниях. Осведомленность относительно какой‑то информации, как правило, сопряжена со способностью осмысленно контролировать поведение в зависимости от этой информации. Ясно, что это функциональное понятие. В обыденной речи термин «осведомленность» часто используется как синоним «сознания», но я зарезервирую его для вышеописанного функционального понятия.

В целом, похоже, что при наличии феноменального сознания всегда имеет место осведомленность. Мой феноменальный опыт лежащей поблизости желтой книги сопровождается моей функциональной осведомленностью об этой книге, а также осведомленностью о желтом цвете. Мое переживание боли сопровождается осведомленностью о наличии чего‑то плохого, обычно приводящей к уклонению, если оно возможно, и т. п. Факт того, что любой сознательный опыт сопровождается осведомленностью, становится очевидным вследствие того факта, что мы можем отчитываться о сознательном опыте. Если я переживаю что‑то, я могу говорить о факте этого переживания. Я могу не обращать на него внимания, но я, по крайней мере, способен сосредоточиться на нем и сказать о нем, если захочу. Из этой возможности давать отчет непосредственно следует моя осведомленность в интересующем нас смысле этого слова. Разумеется, животные и еще безгласные люди могли бы иметь сознательный опыт и при отсутствии способности отчитываться о нем, но вполне вероятно, что подобные существа все же обладали бы некоей степенью осведомленности. Из осведомленности не вытекает способность давать отчет, хотя они обычно совмещаются у тех существ, которые наделены речью.

Сознание всегда сопровождается осведомленностью, но осведомленность в указанном смысле не обязана сопровождаться сознанием. Можно, к примеру, быть осведомленным о факте без того, чтобы с этим был связан какой‑то конкретный феноменальный опыт. Не исключено, однако, что можно так ограничить понятие осведомленности, чтобы его объем стал совпадать или почти совпадать с феноменальным сознанием. Пока я оставлю эту идею в стороне, но вернусь к ее обсуждению в главе 6.

Понятие осведомленности вбирает в себя большинство вышеперечисленных психологических понятий сознания или даже все эти понятия. Интроспекцию можно определить как осведомленность о каком‑то внутреннем состоянии. Внимание можно определить как очень высокую степень осведомленности об объекте или о событии. Самосознание может быть определено как осведомленность о самом себе. С произвольным контролем дело обстоит не так просто, хотя его можно частично определить через внимание, обращаемое нами на то, как мы ведем себя. Бодрствование может быть схематично охарактеризовано как состояние, в котором мы способны в известной степени рационально взаимодействовать со своим окружением, что предполагает осведомленность определенного рода.

Идея о том, что существует функциональное понятие сознания, которое может быть эксплицировано в терминах доступа, была сформулирована Блоком (Block 1995), рассуждавшим о различении «феноменального сознания» и «сознания доступа». Блоковское понятие сознания доступа почти в точности соответствует описанному мной понятию осведомленности (подробнее я обсуждаю отношение между ними в главе 6). Детальное различие между «осведомленностью» и «сознанием» в сходном ключе проводит и Ньюэлл (Newell 1992). Он характеризует осведомленность как «способность субъекта обуславливать свое поведение неким знанием» и проговаривает различие между этим понятием и сознанием, которое, по его мнению, является нефункциональным феноменом. Похожие дистинкции проводились и другими философами и когнитивными учеными.

Подобно другим психологическим свойствам, осведомленность не порождает многих метафизических проблем. Проблемы, связанные с психологическими разновидностями сознания, не более трудны, чем те, что связаны с памятью, обучением и убеждением. Понятие осведомленности, разумеется, не является совершенно прозрачным, и для его прояснения может потребоваться серьезный философский анализ. Кроме того, здесь предстоит еще очень много сделать когнитивной науке, изучающей то, каким образом естественные и искусственные когнитивные системы могли бы функционировать таким образом, чтобы они оказывались в состоянии осведомленности. Но контуры этих исследовательских программ вполне ясны. И едва ли можно сомневаться в том, что эти задачи будут в конце концов решены в ходе естественного развития когнитивной науки, опирающейся на надлежащего рода философский анализ.

В той мере, в какой сознание является действительно трудной проблемой для науки о ментальном, речь идет прежде всего о феноменальном сознании. С ним связаны проблемы совсем другого порядка. Даже после того как мы объяснили физическое и вычислительное функционирование сознательной системы, нам все еще предстоит объяснить, почему эта система обладает сознательным опытом. Конечно, некоторые оспаривают этот тезис, и вскоре я обсужу его подробнее. Пока же можно просто обратить внимание на prima facie различие проблем, связанных с феноменальной и психологической разновидностями сознания. Именно феноменальное сознание заставляет беспокоиться о проблеме сознания.

Если психологическое и феноменальное понятия сознания различны, то, к сожалению, они нередко смешиваются в литературе. В повседневной речи это смешение не столь значимо, поскольку осведомленность и феноменальное сознание обычно сопутствуют друг другу. Но когда речь идет об объяснении, это концептуальное различие становится решающим. И если посмотреть на хотя бы отчасти убедительные объяснения «сознания», мы увидим, что обычно объясняется именно психологический аспект. Феноменальный аспект, как правило, остается без рассмотрения.

Многие недавние попытки философского анализа сознания были связаны главным образом с его нефеноменальными аспектами. Розенталь (Rosenthal 1996) доказывает, что ментальное состояние оказывается сознательным только при наличии высокоуровневой мысли об этом ментальном состоянии. Этот анализ мог бы быть полезным для интроспективного сознания, а возможно, и для других аспектов осведомленности, но он, похоже, не объясняет феноменальный опыт. Аналогичным образом Деннет (Dennett 1991) посвящает большую часть своей книги очерчиванию детальной когнитивной модели, которую он преподносит как объяснение сознания. Представляется, однако, что эта модель является прежде всего моделью способности субъекта давать вербальный отчет о ментальных состояниях. Поэтому она могла бы служить для объяснения способности давать отчет, интроспективного сознания, а быть может, и других аспектов осведомленности. Однако она не дает никакого объяснения феноменального сознания (хотя Деннет и не согласился бы с такой оценкой).

Армстронг (Armstrong 1968), наталкиваясь на сознание как на препятствие на пути построения его функционалистской теории ментального, анализирует это понятие в терминах устройства, сканирующего самого себя. Эти шаги могли бы быть полезными для объяснения самосознания и интроспективного сознания, но они оставляют в стороне проблему феноменального опыта. В другой работе Армстронг говорит как о перцептивном сознании, так и об интроспективном сознании (Armstrong 1981), но они интересуют его лишь в качестве разновидностей осведомленности, и он не обсуждает проблемы, связанные с феноменальными качествами опыта. Поэтому он обходит стороной тот смысл сознания, который действительно является проблематичным для его функционалистской теории, и это оказывается возможным благодаря неоднозначности понятия сознания.

Другие авторы, пишущие на тему «сознания», занимались главным образом самосознанием или интроспективным сознанием. Ван Гулик (van Gulick 1988), указывая, что сознание должно быть определено как обладание «рефлексивной метапсихологической информацией», в лучшем случае может претендовать на анализ этих психологических понятий и в действительности сам признает, что феноменальные аспекты могут остаться за его бортом. Сходным образом, детальная теория сознания Джейнис (Jaynes 1976) имеет дело только с нашей осведомленностью о наших мыслях. Она не касается феноменов, связанных с восприятием, и поэтому не может рассматриваться как теория осведомленности вообще, не говоря уже о теории феноменального сознания. Хофштадтер (Hofstadter 1979) высказывает ряд интересных наблюдений о сознании, но его больше интересует интроспекция, свободная воля и осмысление нашей самости, чем опыт per se.

Если говорить об обсуждении сознания психологами, то можно отметить, что их редко заботило тщательное разведение феноменальных и психологических понятий. Психологические исследования, как правило, посвящены какому‑то из аспектов осведомленности, таких как интроспекция, внимание или самосознание. Даже психологические аспекты сознания имели дурную репутацию в психологии, по крайней мере до недавнего времени. Возможно, это связано с некоторой неясностью этих понятий, а также с трудностями, сопряженными с такими высокоуровневыми феноменами, как интроспекция. Можно предположить, что во многом эта дурная репутация была обязана самому термину «сознание», обозначающему также и феноменальное сознание. Использование этого общего имени создавало ощущение некоего соучастия в преступлении.

Иногда можно услышать, что в последние годы психологи в своих исследованиях «вновь обратились к сознанию». Реальная картина, как представляется, состоит в том, что предметом активных исследований стали психологические аспекты сознания и что исследователи перестали бояться использовать термин «сознание» для обозначения этих явлений. Однако феноменальное сознание по большей части остается в стороне. И это можно понять. Хотя очевидно, что методы экспериментальной психологии могли бы способствовать пониманию различных видов осведомленности, сложно понять, как они могли бы объяснить феноменальный опыт.

Когнитивные модели хорошо приспособлены для объяснения психологических аспектов сознания. В идее того, что физическая система должна быть способна к интроспективному постижению своих внутренних состояний или к рациональной обработке информации, идущей из ее окружения, или что она должна быть способна фокусировать свое внимание сначала на каком‑то одном месте, а затем на другом, не заключается никакой великой метафизической проблемы. Вполне очевидно, что надлежащая функциональная теория сможет объяснить эти способности, даже если на отыскание подобной теории уйдут десятилетия или столетия. Действительно сложной проблемой является проблема феноменального сознания, но она‑то и оставлялась без рассмотрения в тех объяснениях психологического сознания, которые выдвигались до настоящего времени.

В дальнейшем я вернусь к использованию термина «сознание» исключительно для обозначения феноменального сознания. Когда мне потребуется использовать психологические понятия, я буду говорить о «психологическом сознании» или об «осведомленности». И меня будет интересовать по большей части именно феноменальное сознание

 

Какое место занимает сознание в природе? Является ли сознание физическим? Можно ли объяснить сознание в физических терминах? Чтобы разобраться с этими вопросами, мы должны задать некие рамки для их рассмотрения; и в этой главе я задам их. Главным их элементом будет понятие супервентности. я раскрою это понятие и применю его для прояснения идеи редуктивного объяснения. Используя эту концепцию, я нарисую картину отношения, существующего между большинством высокоуровневых феноменов и физическими фактами, которая, похоже, будет охватывать собой всё, за исключением, возможно, сознательного опыта.

 

1. Супервентность

Широко распространено представление, что большинство фундаментальных фактов относительно нашего мира — это физические факты и что все остальные факты зависят от них. Если брать слово «зависят» в достаточно слабом смысле, это может быть чуть ли не тривиальной истиной; однако если брать его в сильном смысле, тезис становится спорным. В целом существует большое множество отношений зависимости между высокоуровневыми и низкоуровневыми фактами, и тот тип отношений зависимости, который имеет место в какой‑то одной области, к примеру в биологии, может отсутствовать в другой, к примеру в сфере сознательного опыта. Философское понятие супервентности создает унифицированные рамки, в которых могут обсуждаться эти отношения зависимости.

Понятие супервентности формализует интуитивную идею о том, что одно множество фактов может полностью определять другое множество фактов. К примеру, физические факты о мире, по — видимому, определяют биологические факты в том плане, что, если зафиксировать все физические факты о мире, биологические факты уже не смогут меняться. (Фиксация всех физических фактов одновременно фиксирует, какие объекты являются живыми.) Из этого становится более или менее понятен смысл, в котором биологические свойства супервентны на физических. В общем, супервентность — это отношение между двумя множествами свойств: B-свойствами — интуитивно, высокоуровневыми свойствами и A-свойствами — более фундаментальными, низкоуровневыми свойствами.

В нашем контексте A — свойства обычно будут физическими свойствами, точнее, фундаментальными свойствами, которые были бы выявлены совершенной физической теорией. Среди них, возможно, окажется масса, заряд, положение в пространстве и времени; свойства, характеризующие распределение различных пространственно — временных полей, проявления различных сил, форму различных волн и т. п. Конкретные параметры этих свойств не имеют большого значения. Если физика претерпит радикальные изменения, не исключено, что соответствующий класс свойств будет сильно отличаться от упомянутого мной, но это не затронет аргументы, о которых пойдет речь. Я исключу из рассмотрения такие высокоуровневые свойства, как сочность, комковатость, жирафовость и т. п., хотя в известном смысле они и являются физическими. В дальнейшем рассуждения о физических свойствах будут неявным образом ограничены классом фундаментальных свойств, если иное не будет оговорено мной. Для большей ясности я иногда буду говорить о «микрофизических» или «низкоуровневых физических» свойствах.

A — факты и В — факты о мире — это факты, связанные с реализацией и распределением A — свойств и В — свойств. Так что физические факты о мире охватывают все факты, связанные с реализацией физических свойств в пространственно — временном многообразии. Полезно также условиться, что физические факты о мире включают его базовые физические законы. Согласно некоторым концепциям, эти законы детерминированы совокупностью отдельных физических фактов, но это нельзя принимать за аксиому.

Основой для дефиниции супервентности является следующая формула:

В — свойства супервентны на A — свойствах, если невозможны две ситуации, тождественные в плане A — свойств, но различные в их В — свойствах.

К примеру, биологические свойства супервентны на физических свойствах, если любые две возможные физически тождественные ситуации биологически тождественны. (Здесь я использую слово «тождественные» в смысле неразличимости, а не нумерического тождества. В этом смысле два разных стола могут быть физически тождественными.) Более определенные понятия супервентности могут быть получены при конкретизации этой основной формулы. В зависимости от того, понимаем ли мы под «ситуациями», о которых идет речь, индивидов или целые миры, мы приходим к понятиям соответственно локальной и глобальной супервентности. И в зависимости от того, как мы конструируем понятие возможности, мы получаем понятия логической супервентности, естественной супервентности, а возможно, и другие. Сейчас я разъясню эти дистинкции.

В — свойства локально супервентны на А — свойствах, если A — свойства индивида детерминируют В — свойства этого индивида, то есть если два любых возможных индивида, реализующих те же самые A — свойства, реализуют и те же самые В — свойства. К примеру, форма локально супервентна на физических свойствах: любые два объекта с одинаковыми физическими свойствами с необходимостью имеют одну и ту же форму. А вот ценность не является локально супервентной на физических свойствах: точная физическая копия «Моны Лизы» не столь ценна, как оригинал «Моны Лизы». В целом локальная супервентность свойства на физическом отсутствует, если это свойство является зависимым от контекста, то есть если обладание объектом этим свойством зависит не только от физического устройства данного объекта, но также от его окружения и истории. Оригинал «Моны Лизы» более ценен, чем его копия, из‑за различия их исторического контекста: оригинал этой картины был создан Леонардо, а копия — кем‑то другим.

Глобально же В — свойства оказываются супервентными на А — свойствах в том случае, когда A — факты о мире в целом детерминируют В — факты, то есть если не существует двух возможных миров, тождественных относительно их A — свойств, но различных в плане их В — свойств. Мир здесь понимается как весь универсум в целом; различные возможные миры соответствуют тому, каким мог бы оказаться универсум.

Локальная супервентность влечет глобальную супервентность, но не наоборот. К примеру, вполне вероятно, что биологические свойства глобально супервентны на физических свойствах в том смысле, что любой мир, физически тождественный нашему, был бы также и биологически тождествен ему. (Здесь надо сделать небольшую оговорку, о которой я вскоре скажу.) Но они, по — видимому, не являются локально супервентными. Два физически тождественных организма, судя по всему, могут отличаться по некоторым биологическим характеристикам. К примеру, один из них может быть более приспособленным, чем другой, вследствие различий в окружающей их среде. Можно даже вообразить себе ситуацию, при которой физически тождественные организмы оказывались бы представителями разных видов — при наличии у них разной эволюционной истории.

Различие между глобальной и локальной супервентностью не слишком принципиально, когда мы говорим о сознательном опыте, так как вполне вероятно, что в той мере, в какой сознание вообще супервентно на физическом, оно является локально супервентным на нем. Если два существа физически тождественны, то различия в их окружении и истории не помешают им иметь тождественный опыт. Разумеется, контекст может косвенно влиять на опыт, но только через воздействие на внутреннюю структуру, как это имеет место в случае восприятия. Такие феномены, как галлюцинации и иллюзии, иллюстрируют тот факт, что прямую ответственность за опыт несет внутренняя структура, а не контекст.

Более важно для нас различие между логической (или концептуальной) и естественной (номической или эмпирической) супервентностью.

В — свойства логически супервентны на А — свойствах, если не существует двух логически возможных ситуаций, тождественных относительно их A — свойств, которые были бы различны относительно их В — свойств. Далее в этой главе я еще поговорю о логической возможности. Пока же можно в общем помыслить ее как возможность в самом широком смысле, приблизительно соответствующей представимости, не ограниченной законами нашего мира. Полезно мыслить логически возможный мир как мир, который был бы в силах при желании создать Бог (гипотетически!). Бог не мог бы создать мир с [женатыми холостяками], но он мог бы создать мир с летающими телефонами. При определении логической возможности истинности какого‑то утверждения ограничения имеют по большей части концептуальный характер. Понятие [женатого холостяка] содержит противоречие, и поэтому [женатые холостяки] логически невозможны; а вот понятие летающего телефона концептуально когерентно, пусть и несколько необычно, и поэтому летающие телефоны являются логически возможными.

Следует подчеркнуть, что логическая супервентность не определяется в терминах выводимости в рамках какой‑либо системы формальной логики. Скорее, логическая супервентность определяется в терминах логически возможных миров (и индивидов), где понятие логически возможного мира оказывается независимым от этих формальных соображений. Подобная возможность нередко именуется в философской литературе «широкой логической» возможностью в противоположность «узкой логической» возможности, которая определяется формальными системами.

На глобальном уровне биологические свойства логически супервентны на физических свойствах. Даже Бог не мог бы создать мир, физически идентичный, но биологически отличный от нашего. Тут просто нет логического места для независимого изменения биологических фактов. Фиксируя все физические факты о мире — включая факты о распределении всех частиц в пространстве и времени — мы в результате также фиксируем макроскопическую форму всех объектов в мире, то, как они перемещаются и функционируют, и то, как они физически взаимодействуют друг с другом. Если в этом мире есть живой кенгуру, то в любом мире, физически тождественном с данным миром, будет существовать физически идентичный кенгуру, и этот кенгуру автоматически будет живым кенгуру.

Можно вообразить, что некое гипотетическое высшее существо — к примеру, демон Лапласа, знающий расположение всех частиц в универсуме, — смог бы непосредственно «вычитать» все биологические факты из данного ему набора всех микрофизических фактов. Микрофизических фактов будет достаточно, чтобы подобное существо построило модель микроскопической структуры и динамики мира в пространстве и времени, из которой оно может непосредственно вывести макроскопическую структуру и динамику. При наличии всей этой информации у него будет все необходимое для определения того, какая из систем является живой, какая из систем относится к тому же самому виду и т. п. Если оно обладает биологическими понятиями и имеет полную спецификацию микрофизических фактов, ему не потребуется никакой дополнительной информации.

В общем, если В — свойства логически супервентны на А — свойствах, то мы можем сказать, что A — факты влекут В — факты, где один факт влечет другой, если логически невозможным является наличие одного факта без другого. В таких случаях демон Лапласа мог бы вычитывать В — факты из спецификации A — фактов, при условии наличия у него В — понятий. (Далее в этой главе я гораздо подробнее остановлюсь на связи между этими различными способами понимания логической супервентности; данное обсуждение имеет по большей части иллюстративный характер.) В известном смысле можно сказать, что при логической супервентности всё , что нужно для наличия В — фактов, — это наличие таких же А — фактов.

Супервентность может иметь место, однако, и без логической супервентности. Более слабая разновидность супервентности обнаруживается при систематической и совершенной корреляции двух множеств свойств в природе. К примеру, давление, оказываемое одним молем газа, систематическим образом зависит от его температуры и объема в соответствии с законом

pV = КТ ,

где К — константа. (В иллюстративных целях я допускаю, что все газы являются идеальными газами.) В актуальном мире данная температура и объем моля газа определяют его давление: эмпирически невозможна ситуация, при которой два различных моля газа имели бы одинаковую температуру и объем, но оказывали разное давление. Из этого следует, что давление моля газа в известном смысле супервентно на его температуре и объеме. (В этом примере класс A — свойств берется мной как нечто гораздо более узкое, чем класс физических свойств, по причинам, которые вскоре прояснятся.) Но эта супервентность не столь сильна, как логическая супервентность. Логически возможна ситуация, при которой моль газа, имеющий определенную температуру и объем, оказывал бы другое давление; вообразим, к примеру, мир с большей или меньшей константой К. Эта корреляция является, скорее, неким естественным фактом.

Это пример естественной супервентности одного свойства на других. Здесь давление естественно супервентно на температуре, объеме и свойстве быть молем газа. В общем, В — свойства оказываются естественно супервентными на A — свойствах, если в любых естественно возможных ситуациях при одинаковых A — свойствах имеются одинаковые В — свойства.

Естественно возможная ситуация — это ситуация, которая может реально возникать в природе без нарушения каких‑либо законов природы. Это гораздо более сильный ограничитель, чем простая логическая возможность. Сценарий с различными константами газа, к примеру, логически возможен, но он не мог бы быть реализован в реальном мире, и поэтому он не является естественно возможным. Если говорить о естественно возможных ситуациях, то любые два моля газа с одинаковой температурой и одного и того же объема будут оказывать одинаковое давление.

Интуитивно, естественная возможность соответствует тому, что мы считаем реальной эмпирической возможностью: естественно возможная ситуация — это ситуация, которая при надлежащих условиях могла бы возникнуть в реальном мире. К ним относятся не только актуальные ситуации, но и контрфактические ситуации, которые могли бы возникнуть в истории мира при наличии других граничных условий или которые могли бы возникнуть в будущем при определенном стечении обстоятельств. Скажем, небоскреб высотой в милю почти наверняка естественно возможен, даже если в реальном мире он еще и не был построен. Естественно возможно (хотя и крайне маловероятно) даже, что обезьяна наберет текст «Гамлета». Естественно возможную ситуацию можно также представлять как ситуацию, которая соответствует природным законам нашего мира. Поэтому естественную возможность иногда называют номинеской , или помологической , возможностью от греческого слова nomos — «закон».

Имеется громадное множество логически возможных ситуаций, которые не являются естественно возможными. К этому классу относится любая ситуация, в которой происходит нарушение природных законов нашего мира. Пример: универсум без гравитации или с другими значениями фундаментальных констант. В научной фантастике можно найти немало примеров подобных ситуаций, связанных с антигравитационными устройствами, вечными двигателями и т. п. Их легко вообразить, но можно быть почти уверенным, что их не могло бы существовать в нашем мире.

Если говорить об обратном отношении, то следует отметить, что любая естественно возможная ситуация будет логически возможной. Класс естественных возможностей является, таким образом, подклассом логических возможностей. Это различение можно проиллюстрировать следующим образом: как кубическая миля золота, так и кубическая миля урана-235 кажутся логически возможными, но, насколько нам известно, только первая является естественно возможной — (стабильная) кубическая миля урана-235 не могла бы существовать в нашем мире.

Естественная супервентность имеет место, когда во всех естественно возможных ситуациях ситуации с одинаковым распределением A — свойств имеют одинаковое распределение В — свойств, то есть когда A — факты о ситуации естественным образом вынуждают В — факты. Это происходит, если одинаковые кластеры A — свойств в нашем мире всегда сопровождаются одинаковыми В — свойствами и если эта корреляция является не случайной, а закономерной , то есть если реализация A — свойств будет всегда порождать В — свойства, когда бы и где бы это ни происходило. (Говоря философским языком, зависимость должна поддерживать контрфактуалы.) Это сопутствование не обязано иметься в любой логически возможной ситуации, но оно должно быть в любой естественно возможной ситуации.

Ясно, что логическая супервентность влечет за собой естественную супервентность. Если любые две логически возможные ситуации с одинаковыми A — свойствами имеют одинаковые В — свойства, то это будет верным и для любых двух естественно возможных ситуаций. Обратное же, однако, не проходит, как показывает закон состояния газа. Температура и объем моля газа определяют давление в естественно возможных, но не в логически возможных ситуациях, так что давление естественно, но не логически зависит от температуры и объема. Когда мы будем сталкиваться с естественной супервентностью без логической супервентности, я буду говорить, что мы имеем дело с сугубо естественной супервентностью.

По причинам, которые еще прояснятся, примеры естественной супервентности на множестве физических свойств, которые не были бы одновременно примерами логической супервентности, найти непросто, но хорошей иллюстрацией может быть само сознание. Кажется очень вероятным, что сознание естественным образом, локально или глобально, супервентно на физических свойствах, если в естественном мире два любых физически идентичных существа будут иметь квалитативно тождественный опыт. Но далеко не очевидно, что сознание логически супервентно на физических свойствах. И по крайней мере, многие считают логически возможным, что существо, физически тождественное сознательному существу, могло бы быть вовсе лишено сознательного опыта, или что оно могло бы иметь иной сознательный опыт. (Некоторые оспаривают это, но пока я говорю об этом только для иллюстрации.) Если это так, то сознательный опыт естественно, но не логически, супервентен на физическом. Необходимая связь между физической структурой и опытом обеспечивается только законами природы, а не логической или концептуальной силой.

Различение логической и естественной супервентности очень важно дня наших целей. Мы можем интуитивно схватить его следующим образом. Если В — свойства логически супервентны на A — свойствах, то при (гипотетическом) создании Богом мира с определенными А — фактами В — факты оказываются бесплатным и автоматическим следствием этого. Если же В — свойства всего лишь естественно супервентны на A — свойствах, то после завершения дел с A — фактами Бог должен еще поработать над В — фактами: он должен обеспечить существование закона, соотносящего A — факты и В — факты. (Я заимствую этот образ у Крипке (Kripke 1972).) При наличии этого закона соответствующие A — факты будут автоматически порождать В — факты; но в принципе они могли бы и не делать этого.

Иногда говорят также о метафизической супервентности, основанной ни на логической, ни на естественной необходимости, а на «необходимости tout court», или «метафизической необходимости», как ее иногда называют (отталкиваясь от обсуждения Крипке (Kripke 1972) апостериорной необходимости). Позже я попытаюсь показать, что метафизически возможные миры — не что иное, как логически возможные миры (и что метафизическая возможность тех или иных утверждений — это логическая возможность с апостериорным семантическим оттенком), но пока мы вполне можем допустить понятие метафизической супервентности, определяемое по аналогии с вышеуказанными понятиями логической и естественной супервентности. Иногда заходит речь и о понятии «слабой» супервентности, но оно представляется слишком слабым для того, чтобы выражать какое бы то ни было интересное отношение между свойствами.

Различение логической и естественной супервентности пересекается с различением глобальной и локальной супервентности. Мы вправе говорить как о глобальной логической супервентности, так и о локальной логической супервентности, хотя меня чаще будет интересовать первая. Когда я говорю о логической супервентности без дополнительных уточнений, я имею в виду глобальную логическую супервентность. Допустимы и рассуждения о глобальной естественной супервентности и локальной естественной супервентности, хотя отношения естественной супервентности, с которыми мы имеем дело, как правило, локальны или хотя бы локализуемы по той простой причине, что свидетельства, касающиеся отношения естественной супервентности, обычно сводятся к локальным регулярностям, имеющим место между теми или иными кластерами свойств.

Нам надо рассмотреть одну техническую проблему, связанную с понятием логической супервентности. Эта проблема возникает в силу логической возможности мира, физически идентичного нашему, но имеющего в своем составе добавочный нефизический материал, отсутствующий в нашем мире: к примеру, ангелов, эктоплазму или привидения. Можно представить мир в точности как наш, за исключением того, что в нем есть еще и ангелы, порхающие в нефизической сфере из эктоплазмы. Если бы эти ангелы размножались и эволюционировали, то они могли бы обладать собственными биологическими свойствами. У них вполне могли бы иметься разного рода убеждения и развитые социальные структуры.

Проблема, которую ставят эти примеры, очевидна. Мир с ангелами физически идентичен нашему, но биологически отличен от него. Если мир с ангелами логически возможен, то, в соответствии с нашей дефиницией, биологические свойства не являются супервентными на физических свойствах. Но мы, несомненно, хотим сказать, что биологические свойства супервентны на физических свойствах, если и не в мире с ангелами, то по крайней мере в этом мире (допуская, что в актуальном мире нет ангелов!). Интуитивно кажется нежелательным то, что одна лишь логическая возможность мира с ангелами будет препятствовать детерминации биологических свойств физическими свойствами нашего собственного мира.

Подобная проблема подтолкнула некоторых авторов (напр., Hauge- land 1982, Petrie 1987) к предположению, что логическая возможность и необходимость слишком сильны для обслуживания соответствующих им возможности и необходимости, имеющихся в отношениях супервентности, и что вместо них надо использовать их более слабые разновидности, такие как естественная возможность и естественная необходимость. Но это обесценило бы очень полезное различение логической и естественной супервентности, о котором шла речь выше, и привело бы к игнорированию того факта, что в определенном и вполне реальном смысле биологические факты, касающиеся нашего мира, логически определяются физическими фактами. Другие авторы (напр., Teller 1989) решались сказать, что, несмотря на видимость противоположного, миры с добавочным нефизическим материалом не являются логически или метафизически возможными — но это приводит к тому, что логическая и метафизическая возможность начинает казаться чем‑то весьма и весьма произвольным. К счастью, в подобных шагах нет необходимости. Вполне реально сохранить полезное понятие логической супервентности, совместимое с возможностью подобных миров, — при надлежащем уточнении соответствующей дефиниции .

Ключ к решению в том, чтобы трактовать супервентность как утверждение о нашем мире (или, в более общем плане, о некоторых мирах). Это отдает должное интуиции, согласно которой биологические факты логически детерминируются физическими фактами в нашем мире, несмотря на существование необычных миров, где этого не происходит. В соответствии с уточненной дефиницией, В — свойства оказываются логически супервентными на A — свойствах, если В — свойства в нашем мире логически детерминируются A — свойствами в следующем смысле: в любом возможном мире с теми же A — фактами будут иметься и те же В — факты . Наличие возможных миров с добавочными В — фактами, таким образом, не будет свидетельствовать против логической супервентности в нашем мире, если по крайней мере В — факты, истинные в нашем мире, будут истинными и во всех физически идентичных мирах. Так, в общем, и будет (за исключением тех случаев, которые будут обсуждаться ниже). Если в нашем мире какой‑то коала жует эвкалиптовые листья, то в любом физически идентичном мире будет существовать идентичный коала, жующий эвкалиптовые листья, вне зависимости от того, будут ли там над ним виться ангелы или нет.

Тут есть небольшое затруднение. Биологические факты определенного рода, касающиеся нашего мира, не являются фактами в мире с ангелами: к примеру, факт того, что в нашем мире нет живой эктоплазмы, или тот факт, что все живые организмы основаны на ДНК. Не исключено даже, что мир с ангелами мог бы быть устроен так, что его эктоплазма была бы казуально зависима от физических процессов, и совокупление вомбатов на физическом уровне иногда приводило бы к рождению эктоплазмических малышей — вомбатов в нефизической реальности. В таком случае в нашем мире мог бы существовать бездетный (в определенном смысле) вомбат, а его двойник в физически идентичном мире с ангелами не был бы бездетным. Из этого следует, что свойство бездетности, в соответствии с нашей дефиницией, не является супервентным, равно как и свойства мирового масштаба, такие как отсутствие живой эктоплазмы. Не все факты относительно нашего мира вытекают из одних лишь физических фактов.

Чтобы разобраться с этой проблемой, отметим, что все эти факты заключают в себе негативные экзистенциальные положения и поэтому зависят не только от того, что происходит в нашем мире, но и от того, что в нем не происходит. Мы не можем ожидать, что эти факты будут определяться какими‑либо локализованными фактами, поскольку они зависят не только от локальных событий в мире, но и от ограничений этого мира. Тезисы о супервентности должны применяться только к позитивным фактам и свойствам, таким, которые не могут быть подвергнуты отрицанию вследствие простого расширения мира. Мы можем определить позитивный факт в W как такой факт, который имеется в любом мире, содержащем W в качестве своей собственной части ; позитивное же свойство есть такое свойство, которое, будучи реализованным в мире W , реализуется соответствующим индивидом также и во всех мирах, содержащих W в качестве их собственной части . Большинство обыденных фактов и свойств позитивны — такие, к примеру, как свойство быть кенгуру, быть высотой в шесть футов или иметь ребенка. Негативные факты и свойства всегда так или иначе будут содержать негативные экзистенциальные положения. Они включают эксплицитно негативные экзистенциальные факты, такие как несуществование эктоплазмы, всеобще квантифицированные факты, такие как факт, что все живые существа созданы из ДНК, негативные реляционные свойства, такие как бездетность, и суперлативы вроде свойства быть самым плодовитым из всех существующих организмов.

Отношения супервентности, которыми мы будем заниматься, должны мыслиться ограниченными позитивными фактами и свойствами. Тезис, что биологические свойства супервентны на физических свойствах, относится только к позитивным биологическим свойствам. Поскольку все интересующие нас свойства позитивны — к примеру, локальные физические и феноменальные свойства, — это не столь уж сильное ограничение.

Таким образом, дефиниция глобальной логической супервентности В — свойств на A — свойствах сводится к следующему: в любом логически возможном мире W , A — неотличимом от нашего мира, В — факты о нашем мире имеются и в W. Нам необязательно делать оговорку по поводу позитивности, но обычно будет подразумеваться, что релевантными В — фактами и свойствами являются лишь позитивные факты и свойства. Аналогичным образом, В — свойства локально и логически супервентны на A — свойствах, если для каждого актуального индивида х и для каждого логически возможного индивида у верно, что если у A — неотличим от я, то В — свойства, реализованные посредством я, реализованы посредством у. Более кратко и общо: В — свойства логически супервентны на A — свойствах, если В — факты, касающиеся актуальных ситуаций, вытекают из A — фактов, где под ситуациями имеются в виду миры и индивиды соответственно в глобальных и локальных случаях. Эта дефиниция схватывает идею о том, что тезисы о супервентности, как правило, являются тезисами о нашем мире, сохраняя ключевую роль за логической необходимостью.

Логическая и естественная супервентность имеют весьма различные последствия для онтологии, то есть в вопросе о том, что именно существует в мире. Если В — свойства логически супервентны на А — свойствах, то в определенном смысле при данности A — фактов В — факты достаются даром. Если Бог (гипотетически) обеспечил все физические факты нашего мира, то биологические факты автоматически следуют за ними. В — факты просто по — новому описывают то, что уже было описано A — фактами. Они могут быть другими фактами (факт о слонах — не микрофизический факт), но они не являются фактами, дополнительными к тем, что имеются до них.

В случае сугубо естественной супервентности онтология оказывается не столь прямолинейной. Контингентные законосообразные связи связывают различные черты мира. В общем, если В — свойства лишь естественно супервентны на A — свойствах в нашем мире, то мог бы существовать мир, в котором наши A — факты не сопровождались В — фактами. Как мы видели раньше, после того как Бог зафиксировал все A — факты, он должен был бы поработать еще, чтобы зафиксировать В — факты. В — факты дополнительны к A — фактам, и их наличие означает появление в мире чего‑то нового.

Помня об этом, мы можем дать точную дефиницию широко распространенного учения материализма (или физикализма ), согласно утверждениям которого, как обычно считается, все в мире имеет физический характер, или в нем нет ничего сверх физического, или физические факты в известном смысле исчерпывают все факты относительно этого мира. На нашем языке, материализм верен, если все позитивные факты об этом мире глобально логически супервентны на физических фактах. Это отдает должное интуитивной идее о том, что если материализм верен, то фиксация Богом всех физических фактов об этом мире фиксирует все факты о нем.

(Или хотя бы фиксирует все позитивные факты. Ограничение позитивными фактами требуется для гарантии того, чтобы миры с добавочными эктоплазмическими фактами не препятствовали материализму в нашем мире. Негативные экзистенциальные факты, такие как «ангелов не существует», не являются строго логически супервентными на физическом, но их несупервентность вполне совместима с материализмом. В известном смысле для фиксации негативных фактов Бог должен не только зафиксировать физические факты, но также провозгласить: «И это все». При желании мы могли бы добавить второпорядковый факт «и это все» к супервентностной основе в дефиниции материализма; в этом случае можно было бы избавиться от ограничителя, указующего на позитивные факты.)

Согласно этой дефиниции, материализм верен, если все позитивные факты, касающиеся нашего мира, выводимы из физических фактов. Иными словами, материализм верен, если в любом логически возможном мире W , физически неотличимом от нашего мира, все позитивные факты, имеющиеся в нашем мире, имеются также и в W. Это, в свою очередь, эквивалентно тезису, что любой мир, физически неотличимый от нашего, содержит копию нашего мира в качестве своей (собственной или несобственной) части, — эта дефиниция интуитивно кажется верной. (Сказанное соответствует дефиниции физикализма, данной Джексоном (Jackson 1994), критерий которого состоит в том, чтобы всякая минимальная физическая копия нашего мира являлась копией simpliciter нашего мира.)

В главе 4 я обсужу эти вопросы гораздо более подробно, и там мы получим новое подкрепление этой дефиниции материализма. Кто‑то мог бы возразить против использования идеи логической возможности, а не возможности tout court , или «метафизической возможности». Эти люди могут заменить в данной выше дефиниции логическую возможность на метафизическую возможность. Позже я покажу, что это одно и то же.

 

2, Редуктивное объяснение

Выдающийся прогресс науки на протяжении последних нескольких столетий дал нам серьезное основание считать, что в мире имеется лишь очень немного глубоких тайн. Кажется, что практически любой естественный феномен, возвышающийся над уровнем физики микромира, в принципе можно объяснить редуктивным способом , то есть объяснить его исключительно в терминах более простых сущностей. В этих случаях, при наличии надлежащей характеристики низкоуровневых процессов, мы получаем объяснение и соответствующего высокоуровневого феномена.

Хорошей иллюстрацией этого являются биологические феномены. Размножение можно объяснить через описание генетических и клеточных механизмов, позволяющих организмам порождать другие организмы. Адаптацию можно объяснить через описание механизмов, приводящих к надлежащим изменениям внешней функции в ответ на стимулы, идущие из окружающей среды. Сама жизнь объясняется объяснением различных механизмов, вызывающих размножение, адаптацию и т. п. Как только наши низкоуровневые истории становятся в достаточной степени детализированными, ощущение глубокой тайны исчезает: феномены, которые должны были быть объяснены, получают свое объяснение.

Сказанное применимо к большинству естественных феноменов. В физике мы объясняем тепло, рассуждая об энергии и возбуждении молекул. В астрономии мы объясняем фазы луны, детализируя процессы орбитального движения и отражения света. В геофизике землетрясения объясняются описанием взаимодействия подземных масс. В когнитивной науке для объяснения такого феномена, как обучение, нам, в первом приближении, надо лишь объяснить различные функциональные механизмы — механизмы, порождающие надлежащие изменения в поведении в ответ на стимулы из окружающей среды (если отвлечься от проблем, связанных с переживанием процесса обучения). Многие детали подобных объяснений в настоящее время ускользают от нас и, скорее всего, окажутся весьма запутанными, но мы знаем, что при достаточной проработке низкоуровневых концепций мы в итоге поймем, что происходит и на высоком уровне.

Пока я не буду давать точного определения понятия редуктивного объяснения; его характеристики останутся данными на уровне примеров. Однако я могу сделать ряд пояснений относительно того, чем не является редуктивное объяснение. Редуктивное объяснение феномена не обязано требовать редукции данного феномена, по крайней мере в некоторых смыслах этого неоднозначного термина. В известном смысле феномены, которые могут быть реализованы на многих различных физических носителях, к примеру обучение, могли бы и не быть редуцируемыми в том плане, что мы не можем отождествить обучение с каким‑либо конкретным низкоуровневым феноменом. Но эта множественная реализуемость не препятствует редуктивному объяснению любых примеров обучения в терминах низкоуровневых феноменов. Нельзя также смешивать редуктивное объяснение феномена с редуцированием высокоуровневой теории. Редуктивное объяснение феномена иногда будет сопровождаться редуцированием существовавшей до этого высокоуровневой теории, однако в других случаях оно будет показывать ошибочность подобных теорий. А зачастую в таких случаях мы вообще не нашли бы высокоуровневых теорий.

Редуктивное объяснение не исчерпывает и не завершает всякое объяснение. Имеется множество других видов объяснения, и некоторые из них могут лучше высвечивать феномен, чем редуктивное объяснение. Бывают, к примеру, исторические объяснения, объясняющие генезис таких феноменов, как жизнь, — редуктивное объяснение дает лишь синхронистский отчет о функционировании живых систем. Существуют также разнообразные высокоуровневые объяснения вроде объяснения различных аспектов поведения в терминах убеждений и желаний. Хотя в принципе можно было бы редуктивно объяснить это поведение, высокоуровневые объяснения нередко оказываются более полными и ясными. Не надо думать, что редуктивные объяснения должны вытеснить эти другие виды объяснений. У каждого из них есть свое собственное место.

Что позволяет редуктивно объяснить такие разные феномены, как размножение, обучение и тепло? Во всех этих случаях ключевое значение имеет природа понятий, требующихся для характеристики этих феноменов. Если бы кто‑то стал возражать против клеточного объяснения размножения, сказав: «Это объясняет, каким образом процессы в клетках могут приводить к порождению сложного физического объекта, сходного с изначальным объектом, но не объясняет размножение », мы были бы возмущены: ведь именно это и означает «размножение». В общем, редуктивное объяснение феномена сопровождается схематичным анализом данного феномена, имплицитным или эксплицитным. Понятие размножения может быть схематично проанализировано в терминах способности организма определенным образом порождать другой организм. Из этого следует, что, объяснив процессы, благодаря которым один организм порождает другой, мы объясняем этот случай размножения.

Этот момент может показаться тривиальным, но возможность подобного анализа фундирует возможность редуктивного объяснения в целом. Без такого анализа мы не смогли бы построить объяснительный мост от низкоуровневых физических фактов к интересующему нас феномену. При наличии же упомянутого анализа нам остается лишь показать, каким образом определенные низкоуровневые физические механизмы соответствуют этому анализу, — и в итоге мы получаем то или иное объяснение.

В случае самых интересных феноменов, требующих объяснения, включая такие феномены, как размножение и обучение, соответствующие понятия обычно допускают функциональный анализ. Ядро подобных понятий может быть охарактеризовано в терминах осуществления определенной функции или функций (при этом «функция» понимается скорее каузально, чем телеологически) или же в терминах способности осуществлять эти функции. Из этого следует, что, объяснив, как именно осуществляются эти функции, мы объясняем интересующий нас феномен. Объяснив, каким образом организм осуществляет функцию порождения другого организма, мы объясняем размножение, поскольку размножение и означает осуществление этой функции. Это же верно и для объяснения обучения. Обучение организма в общем сводится к надлежащей адаптации его поведенческих способностей в ответ на стимулы из окружающей среды. Если мы объясним, каким образом организм способен осуществлять соответствующие функции, мы объясним обучение.

(В худшем случае нам не удастся объяснить феноменальные аспекты обучения, которые я здесь не рассматриваю по очевидным причинам. Если понятие обучения содержит феноменальный элемент, то он может остаться необъясненным; но здесь я фокусируюсь на психологических аспектах обучения, составляющих, по всей видимости, ядро этого понятия.)

В принципе, объяснение осуществления этих функций идет достаточно прямым путем. Если результаты осуществления подобных функций сами могут быть охарактеризованы физически, и если все физические события имеют физические причины, то должно существовать физическое объяснение осуществления любой функции такого рода. Нужно лишь показать, каким образом определенные состояния отвечают за продуцирование надлежащих итоговых состояний через некий каузальный процесс в соответствии с законами природы. Детали таких физических объяснений могут быть, конечно, нетривиальными. И именно детали составляют львиную долю любого редуктивного объяснения, тогда как аналитический компонент зачастую тривиален. Но при наличии релевантных деталей описание низкоуровневой физической каузальности объяснит осуществление соответствующих функций, а значит, и интересующий нас феномен.

Даже физические понятия, такие как тепло, допускают функциональное конструирование: тепло в общем — это нечто расширяющее металлы, порождаемое огнем, вызывающее определенного рода ощущение и т. п. Объяснив, каким образом реализуются эти каузальные отношения, мы объясним тепло. Тепло есть каузально — ролевое понятие , характеризуемое в терминах того, чем оно обычно порождается и что оно порождает при надлежащих условиях. Узнав в результате эмпирических изысканий, как исполняется эта каузальная роль, мы объясняем этот феномен.

Здесь имеются некоторые технические проблемы, но они несущественны. Крипке (Kripke 1980) указал на различие, имеющееся между термином, таким как тепло, и связанным с ним описанием каузальной роли: если принять, что тепло реализуется движением молекул, то это движение молекул могло бы считаться теплом в контрфактическом мире независимо от того, играли ли они бы там соответствующую каузальную роль. Тем не менее объяснение тепла по — прежнему подразумевает объяснение осуществления каузальной роли, а не объяснение движения молекул. Чтобы убедиться в этом, заметим, что идентичность тепла с движением молекул известна апостериори: мы узнаем об этом в результате объяснения тепла. Понятие тепла, имевшееся у нас априори — до объяснения этого феномена, — было приблизительно таким: «нечто, играющее данную каузальную роль в нашем действительном мире». Обнаружив, как именно играется эта роль, мы объясняем этот феномен. В качестве бонуса мы обретаем знание о том, что такое тепло. Оно есть движение молекул, поскольку движение молекул играет соответствующую каузальную роль в актуальном мире.

Второй небольшой проблемой является то, что многие каузальноролевые понятия несколько неоднозначны в плане того, идет ли речь о состоянии, играющем определенную каузальную роль, или о реальном исполнении этой роли. «Тепло» может трактоваться либо в качестве обозначения молекул, выполняющих каузальную работу, либо в качестве обозначения самого каузального процесса (нагревания). Сходным образом «восприятие» может отсылать либо к перцептивному акту, либо к внутреннему состоянию, возникающему в его результате. Впрочем, эта двусмысленность не имеет каких‑либо важных последствий. Объяснение исполнения каузальной роли объяснит тепло или восприятие в обоих смыслах.

Третья проблема связана с тем, что многие каузально — ролевые понятия частично характеризуются в терминах их воздействия на опыт. К примеру, тепло естественно конструируется как причина ощущений тепла. Значит ли это, что, прежде чем мы сможем объяснить тепло, мы должны объяснить ощущения тепла? Разумеется, у нас нет хорошего объяснения ощущений тепла (как и опыта вообще), так что на практике оказывается, что эта часть данного феномена оставляется без объяснения. Если мы можем объяснить, как происходит движение молекул при определенных условиях, как оно приводит к расширению металлов и определенным образом воздействует на нашу кожу, то вполне достаточно будет ограничиться наблюдением, что это движение скоррелировано с ощущениями тепла. Из этой корреляции мы заключаем, что здесь почти наверняка имеется каузальная связь. Конечно, ни одно объяснение тепла не будет полным до тех пор, пока мы не покажем, каким образом реализуется эта каузальная связь, но и неполного объяснения будет вполне достаточно для большинства целей. Несколько парадоксально, что мы можем объяснить почти всё в том или ином феномене , за исключением деталей его влияния на нашу феноменологию, но на практике это не порождает проблем. Не стоило бы останавливать развитие остальной науки до появления у нас теории сознания.

Парадигма редуктивного объяснения через функциональный анализ прекрасно работает в большинстве областей когнитивной науки, по крайней мере в принципе. Как мы видели в предыдущей главе, большинство нефеноменальных ментальных понятий может быть подвергнуто функциональному анализу. Психологические состояния могут быть охарактеризованы в терминах играемых ими каузальных ролей. Для объяснения этих состояний мы объясняем, как реализуется соответствующая каузальность.

В принципе, это можно делать на уровне фундирующей их нейрофизиологии. Объяснив, каким образом определенные нейрофизиологические состояния отвечают за осуществление интересующих нас функций, мы дадим объяснение того или иного психологического состояния. Мы, однако, не обязаны всякий раз опускаться на нейрофизиологический уровень. Зачастую мы можем объяснить какой‑то аспект ментального, указав надлежащую когнитивную модель , то есть указав детали абстрактной каузальной организации системы, механизмов которой достаточно для осуществления соответствующих функций, но не специфицируя физико — химический субстрат, в котором реализована эта каузальная организация. Подобным способом мы даем принципиально возможное объяснение данного аспекта психологии, показывая, каким образом некие каузальные механизмы могли бы быть основой соответствующих ментальных процессов. Если нас интересует объяснение ментальных состояний реального организма или типа организмов (к примеру, человеческого обучения, в отличие от возможности обучения вообще), то подобное объяснение должно дополняться демонстрацией того, что каузальная организация этой модели отражает каузальную организацию организма, о котором идет речь.

Для объяснения возможности обучения мы можем указать модель, механизмы которой ведут к надлежащим изменениям в поведенческой способности в ответ на разного рода стимулы, идущие из окружающей среды, — к примеру, коннекционистскую модель обучения. Для объяснения человеческого обучения мы должны также продемонстрировать, что подобная модель отражает каузальную организацию, ответственную за осуществление данных функций у людей. Этот второй шаг, как правило, оказывается непростым: мы не можем напрямую указать на это соответствие из‑за пробелов в наших нейрофизиологических знаниях и поэтому мы обычно ищем косвенные свидетельства вроде качественных сходств схем наших реакций, временных параметров и т. п. Это одна из причин того, что когнитивная наука пока еще недостаточно развита. Но опять‑таки из функциональной природы психологических понятий можно напрямую заключить к принципиальной возможности подобного объяснения.

К сожалению, функциональное объяснение, так хорошо работающее с психологическими состояниями, похоже, не работает при объяснении феноменальных состояний. Причина этого очевидна. При любом функциональном объяснении человеческого познания возникает новый вопрос : почему подобное функционирование сопровождается сознанием? В случае психологических состояний таких новых вопросов не возникает. Если бы кто‑то спросил о функциональной модели обучения: «Почему функционирование такого рода сопровождается обучением?», то правильный ответ имел бы семантический характер: «Потому что под обучением имеется в виду исключительно функционирование такого рода». Но для понятия сознания не существует подобного анализа. В отличие от психологических состояний, феноменальные состояния не определяются исполняемыми ими каузальными ролями. Из этого следует, что объяснения исполнения какой‑то каузальной роли недостаточно для объяснения сознания. После объяснения осуществления некоей функции остается, по сути, необъясненным тот факт, что оно сопровождается сознанием (если это так).

Этот момент можно выразить следующим образом. Если мы располагаем надлежащим функциональным объяснением обучения, то попросту логически невозможной является ситуация, при которой нечто могло бы быть примером реализации этой объяснительной модели, но не обучаться (во всяком случае в той мере, в какой обучение не требует сознания). Однако, как бы мы функционально ни объясняли познание, кажется логически возможным, что наша объяснительная модель могла бы быть реализована и без какого бы то ни было сопровождающего ее сознания. Это может быть невозможным по естественным причинам — сознание может фактически возникать из этой функциональной организации в актуальном мире, — но важно, что такое представление является логически когерентным.

Если это и в самом деле логически возможно, то любое функциональное и, более того, физическое толкование ментальных феноменов окажется, по сути, незавершенным. Говоря словами Левина (Levine 1983), между подобными толкованиями и сознанием существует провал в объяснении. Даже если на практике соответствующая функциональная организация всегда порождает сознание, вопрос, почему она порождает сознание, остается без ответа. В дальнейшем мы подробно обсудим этот момент.

Если так, то отсюда следует, что любому ментальному понятию, содержащему в себе какой‑то феноменальный элемент, будет соответствовать частичный провал в объяснении. К примеру, если для убеждения или обучения требуется сознательный опыт, то мы не сможем дать полное редуктивное объяснение убеждения или обучения. Тем не менее у нас по крайней мере есть основание считать, что психологические аспекты этих ментальных характеристик — составляющие, судя по всему, ядро соответствующих понятий — в принципе будут допускать редуктивное объяснение. Если мы отвлечемся от проблем, связанных с феноменологией, то ситуация выглядит таким образом, что у когнитивной науки имеются ресурсы, позволяющие ей успешно справляться с объяснением ментального.

 

3. Логическая супервентность и редуктивное объяснение

Эпистемология редуктивного объяснения напрямую сочетается с метафизикой супервентности. Естественный феномен может быть редуктивно объясним в терминах каких‑то низкоуровневых свойств именно тогда, когда он логически супервентен на этих свойствах. Он редуктивно объясним в терминах физических свойств — или просто «редуктивно объясним» — когда он является логически супервентным на физическом.

Более точно: естественный феномен редуктивно объясним в терминах низкоуровневых свойств, если свойство, реализующее этот феномен, глобально логически супервентно на этих низкоуровневых свойствах. Феномен редуктивно объясним simpliciter , если свойство, реализующее этот феномен, глобально логически супервентно на физических свойствах.

Это можно рассматривать в качестве разъяснения понятия редуктивного объяснения с возможным элементом условности. То, что из того понятия редуктивного объяснения, которым мы пользовались ранее, следует (глобальная) логическая супервентность, должно быть ясно из предшествующего обсуждения. Если свойство, реализующее феномен, не является логически супервентным на каких‑то низкоуровневых свойствах, то какое бы низкоуровневое объяснение этих свойств мы ни дали, всегда будет возникать новый безответный вопрос: почему этот низкоуровневый процесс сопровождается данным феноменом? Редуктивное объяснение предполагает такой анализ интересующего нас феномена, при котором низкоуровневые факты влекут за собой реализацию этого анализа. Поэтому редуктивное объяснение предполагает отношение логической супервентности. Так, именно потому, что размножение логически супервентно на низкоуровневых фактах, оно редуктивно объяснимо в их терминах.

Не столь ясно, является ли логическая супервентность достаточной для редуктивной объяснимости. Если феномен Р логически супервентен на каких‑то низкоуровневых свойствах, то при наличии характеристики низкоуровневых фактов, связанных с наличием Р , реализация Р оказывается логическим следствием. Характеристика низкоуровневых фактов будет, таким образом, автоматически приводить к объяснению Р. Тем не менее подобное объяснение подчас может казаться неудовлетворительным — по двум причинам. Во — первых, низкоуровневые факты могли бы оказаться большой мешаниной на первый взгляд случайных деталей, лишенных явного объяснительного единства. Чем‑то подобным могла бы, к примеру, быть характеристика всех молекулярных движений, фундирующих какой‑либо процесс обучения. Во — вторых, не исключено, что различные примеры Р могли бы сопровождаться совершенно разными наборами низкоуровневых фактов, так что объяснения конкретных примеров не давали бы объяснения данного феномена, рассматривающегося в его родовом аспекте.

Одно из решений состоит в том, чтобы трактовать логическую супервентность как нечто всего лишь необходимое , а не достаточное для редуктивного объяснения. Этого хватит для моих аргументов о сознании в следующей главе. Более полезным, однако, будет отметить, что работоспособное понятие редуктивного объяснения, при котором логическая супервентность оказывается как необходимой, так и достаточной, все же существует. Вместо того чтобы рассматривать обозначенные выше проблемы в качестве свидетельства того, что упомянутые характеристики не являются объяснениями , мы можем трактовать их как указания на то, что редуктивное объяснение не всегда бывает поясняющим объяснением. Редуктивное объяснение — это, скорее, демистифицирующее объяснение.

Как я отмечал раньше, редуктивное объяснение не исчерпывает и не завершает всякое объяснение. Его главная роль состоит в том, чтобы устранить глубинное ощущение таинственности, окружающей высокоуровневый феномен. Оно достигает этой цели, редуцируя данности и произвольность интересующего нас феномена к данности и произвольности низкоуровневых процессов. Поскольку сами низкоуровневые процессы могут быть просто даны и произвольны, редуктивное объяснение может и не приводить нас к глубокому пониманию данного феномена, но оно хотя бы устраняет ощущение, что здесь происходит и еще что‑то «сверх того».

Провал между редуктивным объяснением и поясняющим объяснением зачастую может быть, однако, прикрыт гораздо лучше, чем мы только что видели. Это связано с двумя основополагающими фактами, касающимися физики нашего мира: автономностью и простотой. Микрофизическая каузальность и микрофизические объяснения кажутся автономными в том смысле, что каждое физическое событие имеет физическое объяснение; законы физики достаточны для объяснения физических событий в их собственных терминах. Кроме того, законы, о которых идет речь, весьма просты, так что такие объяснения довольно компактны. Но ведь все это могло бы выглядеть иначе. Мы могли бы жить в мире с сугубо эмерджентными фундаментальными законами, управляющими поведением высокоуровневых комплексов, таких как организмы, и с сопряженной с этим ниспадающей каузальностью, преодолевающей действие любых микрофизических законов, имеющих отношение к таким комплексам. (Британские эмерджентисты, такие как Александер (Alexander 1920) и Броуд (Broad 1925), полагали, что мир устроен примерно таким образом.) Или наш мир мог бы оказаться миром, в котором поведение микрофизических частиц регулируется только лишь бесчисленными причудливыми законами, или же миром, где микрофизическое поведение хаотично и не подчиняется никаким законам. В подобных мирах оставалось бы мало надежды на получение поясняющих редуктивных объяснений, поскольку элементарность низкоуровневых концепций могла бы не допускать упрощения.

Но актуальный мир с его низкоуровневой автономией и простотой, похоже, не исключает постепенного осмысления даже сложных процессов. Низкоуровневые факты, лежащие в основе высокоуровневого феномена, нередко наделены глубоким единством, позволяющим давать исчерпывающее объяснение. Отталкиваясь от высокоуровневой каузальности, такой как выстрел из пистолета, вызванный нажатием курка, мы не только можем изолировать связку устанавливающих ее низкоуровневых фактов, но и достаточно просто изложить, как реализуется эта каузальность, подводя эти факты под те или иные простые принципы. Этот путь может не всегда приводить к успеху. Может оказаться так, что некоторые области, такие как социология и экономика, настолько далеки от простоты низкоуровневых процессов, что поясняющее редуктивное объяснение будет невозможным, даже если соответствующие феномены являются логически супервентными. Если так, пусть так: мы можем удовлетвориться высокоуровневыми объяснениями этих областей, отмечая, что из логической супервентности следует, что в принципе здесь имеется редуктивное объяснение, хотя его, возможно, могло бы понять только высшее существо.

Отметим также, что согласно данной концепции редуктивное объяснение оказывается, по сути, конкретным , объясняющим конкретные примеры какого‑либо феномена, но не обязательно все эти примеры вместе. Этого нам и следовало ожидать. Если свойство может быть реализовано множеством различных способов, мы не можем ожидать, что одно — единственное объяснение будет применимо ко всем случаям его реализации. К примеру, температура по — разному реализуется в различных средах, и для каждого случая здесь существует свое объяснение. И крайне маловероятно, что можно было бы найти объяснение, покрывающее все случаи убийства, — если взять пример гораздо более высокого уровня. Тем не менее нередко бывает, что объяснение конкретных случаев отличается известной унифицированностью, так что удачное объяснение одного зачастую объясняет и многие другие. Это опять‑таки скорее следствие фундаментальной простоты нашего мира, чем необходимая черта объяснения. В нашем мире простые унифицированные истории, которые можно рассказать о низкоуровневых процессах, нередко обладают универсальной значимостью или по крайней мере значимостью для самых разных индивидов. Часто бывает и так, особенно в биологических науках, что индивиды имеют общее происхождение, что ведет к сходству их низкоуровневых процессов. Поэтому вторая из упомянутых проблем, а именно унификация объяснений конкретных примеров феномена, не является настолько большой проблемой, какой она могла бы быть. В любом случае главным оказывается объяснение индивидуальных случаев.

Можно было бы еще долго рассуждать о том, как закрыть провал между редуктивным объяснением и поясняющим объяснением, но этот вопрос заслуживает отдельного обстоятельного рассмотрения, и он не слишком важен для моих целей. Ключевое значение имеет то, что при отсутствии логической супервентности (как в случае сознания, что я попытаюсь показать в дальнейшем) нельзя будет осуществить никакого редуктивного объяснения, даже если мы будем щедро раздавать этот титул. Важно и то, что логическая супервентность устраняет все остатки метафизических тайн в высокоуровневых феноменах, редуцируя их данности к данностям низкоуровневых фактов. Важным, пусть и в меньшей степени, следует признать и то, что при наличии логической супервентности будет возможно редуктивное объяснение. Хотя эти объяснения могут быть туманными и бесполезными, эти недостатки далеко не так существенны, как объяснительные пробелы там, где нет логической супервентности.

Еще несколько замечаний. Во — пер — редуктивное объяснение феномена на практике обычно не доходит до микрофизического уровня. Это было бы исключительно трудным делом и порождало бы все те проблемы, связанные с непроясненными данностями, о которых шла речь выше. Вместо этого высокоуровневые феномены объясняются в терминах чуть более фундаментальных свойств. К примеру, размножение объясняется в терминах клеточных механизмов, а фазы луны — в терминах орбитального движения. И мы надеемся, что сами эти более фундаментальные феномены будут редуктивно объяснимы в терминах чего‑то еще более фундаментального. Если все пойдет хорошо, то биологические феномены можно будет объяснить в терминах клеточных феноменов, объяснимых в терминах биохимических феноменов, объяснимых в терминах химических феноменов, объяснимых в терминах физических феноменов. Что же касается физических феноменов, то надо пытаться унифицировать их, насколько это возможно. Однако на каком‑то уровне физику надо принять просто как данность: возможно, нельзя найти объяснение тому, почему фундаментальные законы и ограничительные условия таковы, каковы они есть. Об этой объяснительной лестнице пока можно только мечтать, но в движении к ней мы все же видим значительный прогресс. Исходя из логической супервентности, а также из простоты и автономности самого базового уровня, мы можем допустить принципиальную возможность подобного объяснительного соединения наук. Но пока неясно, не помешают ли различные сложности мира практической реализуемости этой цели.

Во — вторых, по крайней мере представимо, что феномен будет редуктивно объясним в терминах низкоуровневых свойств, но не simpliciter. Это могло бы случаться в ситуации, где С — свойства логически супервентны на В — свойствах и поэтому объяснимы в терминах В — свойств, притом что сами В — свойства не являются логически супервентными на физическом. Очевидно, что в одном смысле подобное объяснение будет редуктивным, в другом — нет. По большей части меня будет интересовать редуктивное объяснение в терминах физического, в терминах свойств, которые могут быть объяснены в терминах физического, и т. д. Даже если наши С — свойства в относительном смысле редуктивно объяснимы, само их наличие говорит о том, что редуктивное объяснение не может быть тотальным.

В — третьих, локальная логическая супервентность — слишком строгое требование для редуктивного объяснения. Можно редуктивно объяснить даже контекстуально обусловленные свойства индивида, указав механизмы реализации соответствующих им отношений окружающей среды. В той мере, в какой феномен является глобально супервентным, он допускает редуктивное объяснение в терминах каких‑то низкоуровневых фактов, даже если эти факты далеко разбросаны в пространстве и во времени.

В — четвертых, в принципе можно говорить о двух проектах редуктивного объяснения таких феноменов, как жизнь, обучение или тепло. Первый из них — экспликация , когда мы проясняем посредством анализа то, что должно быть объяснено. К примеру, обучение можно было бы проанализировать как процесс адаптации. Второй — объяснение , когда мы показываем, как подобный анализ реализуется низкоуровневыми фактами. Первый проект концептуален, второй же имеет эмпирический характер. Для многих или большинства феноменов концептуальная стадия будет весьма тривиальной. Однако для некоторых феноменов, таких как убеждение, экспликация может представлять собой очень большую проблему. На практике, конечно, эти проекты никогда четко не разводятся, поскольку экспликация и объяснение идут параллельными курсами.

 

4. Концептуальная истина и необходимая истина*

В своих рассуждениях о супервентности и объяснении я во многом опирался на понятия логической возможности и необходимости. И теперь пришло время поподробнее поговорить об этом. Логическую необходимость какого‑либо утверждения можно уяснить прежде всего в терминах его истинности во всех логически возможных мирах. При осмыслении соответствующего класса миров и способов оценки тех или иных утверждений в этих мирах требуется определенная осмотрительность; позже в этом параграфе я еще более или менее подробно обсужу данный вопрос. Логическую необходимость какого- либо утверждения можно также истолковать как истинность по значению: утверждение логически необходимо, если его истинность гарантируется значением используемых в нем понятий. Но опять‑таки при истолковании «значений» требуется определенная осмотрительность. Далее в этом параграфе я рассмотрю оба этих варианта интерпретации, а также обсужу вопрос об их отношении друг к другу.

(Как и раньше, понятие логической необходимости не следует брать в узком смысле, подразумевающем выводимость в терминах логики первого порядка или какого‑либо другого синтаксического формализма. В самом деле, можно попробовать доказать, что обоснование аксиом и правил этих формальных систем зависит как раз от их логической необходимости в этом более широком и более изначальном смысле.)

Все это требует серьезного отношения, по крайней мере до определенной степени, к понятию концептуальной истины , то есть к представлению о том, что некоторые утверждения являются истинными или ложными исключительно вследствие значений используемых в них терминов. Ключевые моменты моего предшествующего обсуждения зависели от характеристик, даваемых различным понятиям. К примеру, я говорил о возможности редуктивного объяснения размножения, доказывая, что из низкоуровневых деталей вытекает осуществление определенных функций и что осуществлением этих функций исчерпывается понятие размножения.

Понятие концептуальной истины стало одиозным в некоторых кругах после критических выпадов Куайна (Quine 1951), доказывавшего, что нельзя провести сколь бы то ни было полезного различия между концептуальными и эмпирическими истинами. Возражения, высказываемые против этих понятий, обычно группируются вокруг следующих моментов.

1. Большинство понятий лишены дефиниций, указывающих необходимые и достаточные условия (это наблюдение делалось многократно, но его нередко ассоциируют с Витгенштейном (Wittgenstein 1953)).

2. Большинство истин, кажущихся концептуальными, в действительности может быть пересмотрено, и они могут быть отброшены перед лицом достаточных эмпирических свидетельств (об этом говорил Куайн).

3. Соображения об апостериорной необходимости , высказанные Крипке (Kripke 1972), показывают, что условия применения множества терминов в возможных мирах не могут быть установлены априори.

Эти соображения свидетельствуют против чрезмерно упрощенного представления о концептуальной истине, но не против того, как я использую эти понятия. В частности, они не затрагивают класса супервентностных кондиционалов — «если A — факты о какой‑либо ситуации являют собой X, то В — факты оказываются F», где A — факты полностью специфицируют ситуацию на самом базовом уровне. Мой аргумент нуждается только в таких концептуальных истинах, и мы увидим, что ни одно из приведенных выше соображений не свидетельствует против них. Я также более детально проанализирую отношение между концептуальной и необходимой истиной и проясню их роль в понимании логической супервентности.

Отсутствие четких дефиниций — наименее ceрьезная из трудностей, связанных с концептуальны — ми истинами. Ни один из моих аргументов не зависит от существования подобных дефиниций. Иногда я отсылаю к анализу различных понятий, но эти анализы могут быть лишь приблизительными и не претендующими на указание точных необходимых и достаточных условий. Большинство понятий (к примеру, «жизнь») несколько неопределенны в своем применении и нет большого смысла пытаться устранить эту неопределенность путем искусственных уточнений. Вместо того чтобы говорить, что «система является живой, если и только если она воспроизводится, адаптируется с коэффициентом полезности 800 или выше и осуществляет метаболизм с эффективностью в 75 процентов или проявляет все это в надлежащем сочетании с такими‑то и такими‑то свойствами», мы можем просто заметить, что, если система проявляет все это в достаточной степени, она будет живой вследствие значения этого термина. Если описание соответствующих низкоуровневых фактов фиксирует данные факты о размножении, полезности, метаболизме и т. д. системы, то оно также фиксирует факты о том, является ли эта система живой , — в той мере, в какой этот вопрос вообще имеет фактуальный характер.

Мы можем обобщить это с помощью схематической диаграммы (рис. 2.1), показывающей, как высокоуровневое свойство Р могло бы зависеть от двух низкоуровневых параметров А и В, каждый из которых может принимать множество значений. Если бы у нас имелось четкое определение в терминах необходимых и достаточных условий, то ситуация напоминала бы картину слева, где черный прямоугольник изображает область реализации свойства Р. Зависимость, однако, неизменно напоминает картину справа с размытыми границами и большим участком, в котором вопрос о наличии свойства Р остается неопределенным, — при наличии, однако же, и участка, где этот вопрос определен. (Неопределенным, возможно, является, живы ли бактерии и компьютерные вирусы, но нет сомнений, что собаки — это живые существа.) При наличии примера, взятого из второго участка, реализующего А и В в степени, достаточной для реализации Р, кондиционал «если х есть А и В в этой степени, то х есть Р» оказывается концептуальной истиной, несмотря на отсутствие четкой дефиниции Р. Любая неопределенность в таких кондиционалах, в серых участках, будет отражать фактуальную неопределенность, как и должно быть. Эту картину можно напрямую расширить до зависимости свойства от любого множества факторов и до супервентностных кондиционалов в целом.

Важно, таким образом, что одно множество фактов может влечь за собой другое множество и при отсутствии четкого определения понятий второго множества в терминах первого. Указанный выше случай может быть примером этого: не существует простой дефиниции Р в терминах А и В, но факты относительно А и В сразу влекут за собой факты о Р. В качестве другого примера возьмем округлость замкнутых кривых в двумерном пространстве (рис. 2.2). Округлость наверняка нельзя точно определить в терминах более простых математических понятий. Тем не менее посмотрим на фигуру слева, характеризуемую уравнением 2х 2 + 3у 2 = 1. В той мере, в какой округлость вообще фактуальна, фактом является то, что эта фигура округла (сравним с фигурой справа, которая уж точно не округла). Более того, этот факт вытекает из базовой характеристики данной фигуры в математических терминах — наличие этой характеристики и понятия округлости определяют факт округлости данной фигуры. Принимая во внимание, что А — факты

Рис. 2.1. Два варианта возможной зависимости свойства Р от свойств А и В

Рис. 2.2. Округлая кривая 2х2 4- Ъу2 = 1 и ее лишенный округлости товарищ могут влечь за собой В — факты без определения В — фактов в терминах A — фактов, можно заключить, что понятие логической супервентности не затрагивается отсутствием дефиниций. (Полезно помнить об этом примере, размышляя о более сложных проблемах и возражениях, связанных с логической супервентностью.)

Этот момент можно выразить замечанием, что «значение» понятия, релевантное в большинстве случаев, является не дефиницией, а интенсионалом : функцией, специфицирующей то, каким образом понятие применяется в различных ситуациях. Иногда интенсионал можно выразить в дефиниции, но, как показывают наши случаи, это не обязательно. Но пока можно отсылать к фактам о том, как понятия применяются в различных ситуациях, у нас будут интенсионалы; и мы вскоре увидим, что этим обычно и будет исчерпываться «значение», нужное для моих аргументов.

Второе возражение, выдвинутое Куайном (Quine 1951), состоит в том, что предполагаемые концепту — альные истины всегда могут быть пересмотрены перед лицом достаточных эмпирических свидетельств. К примеру, если какие‑то данные вынуждают меня пересмотреть различные базовые положения какой- то теории, то не исключено, что положение, некогда представлявшееся концептуально истинным, может оказаться ложным.

Это верно в случае многих предположительно концептуальных истин, но неприменимо к рассматриваемым нами супервентностным кондиционалам, которые имеют следующий вид: «если низкоуровневые факты оказываются такими‑то, высокоуровневые факты будут такими‑то». Факты, специфицированные в антецеденте этого кондиционала, на деле включают все релевантные эмпирические факторы. Эмпирические свидетельства могут показать нам ложность антецедента этого кондиционала, но не ложность его самого. В предельном случае можно сделать так, чтобы антецедент полностью специфицировал низкоуровневые факты о мире. Сама полнота антецедента гарантирует нерелевантность эмпирических свидетельств для истинностного значения кондиционала. (Эта картина несколько осложняется существованием апостериорных необходимостей, о которых вскоре пойдет речь. Здесь меня интересуют только эпистемические кондиционалы, касающиеся возможных вариантов актуального мира.)

Хотя соображения о ревизуемости могут быть реальным доводом в пользу отсутствия многих простых концептуальных истин, ничто в них не говорит против наличия того лимитированного, комплексного типа концептуальных истин, который был предметом моего рассмотрения. Итогом этих соображений является то, что условия истинности высокоуровневых положений могут и не быть легко локализуемыми, так как на них могли бы косвенно влиять самые разные факторы; но это не ставит под угрозу глобальные условия истинности, выражаемые супервентностными кондиционалами. В самом деле, если значение определяет функцию от возможных миров к классам референции (интенсионал), и если возможные миры допускают конечное описание (скажем, в терминах размещения базовых качеств в этих мирах), то в результате мы автоматически получаем громадный класс концептуально истинных кондиционалов.

Традиционно считалось, что все концептуаль — ные истины познаваемы априори, как и все необходимые истины, и что классы априорных истин, необходимых истин и концептуальных истин близкородственны или даже совпадают по своему объему. Книга Сола Крипке «Именование и необходимость» (Kripke 1972) покоробила эту картину. В ней доказывалось существование большого класса необходимо истинных положений, истинность которых не является чем‑то, что познается априори. Примером является положение «вода есть Н2О». Мы не можем знать о его истинности априори; вполне можно предположить (или вполне можно предположить в начале изысканий), что вода состоит из чего- то другого, возможно XYZ. Крипке доказывает, что, невзирая на это, если исходить из того, что вода есть Н2О в актуальном мире, получается, что вода есть Н2О во всех возможных мирах. Из этого следует, что «вода есть Н2О» — необходимая истина, несмотря на то что она апостериорна по своей природе.

Это создает ряд трудностей для предложенной мной модели. К примеру, согласно некоторым толкованиям, эти необходимые истины оказываются концептуальными истинами, из чего следует, что не все концептуальные истины познаются априори. Согласно альтернативным толкованиям, подобные положения не являются концептуальными истинами, но тогда разрушается связь между концептуальной истиной и необходимостью. В различных частях этой книги я использую априорные методы, чтобы удостовериться в необходимости; но именно такие процедуры, как нередко утверждается, ставятся под вопрос концепцией Крипке.

По размышлении я полагаю, что можно показать, что эти сложности не вносят существенных изменений в мои аргументы; но дело стоит того, чтобы прояснить, что тут, собственно, происходит. Я потрачу некоторое время для создания систематической модели, позволяющей справляться с этими проблемами, которые будут периодически напоминать о себе. В частности, я покажу, как можно естественным путем выразить крипкеанские интуиции в двумерной картине значения и необходимости. Эта модель представляет собой синтез идей, высказанных Крипке, Патнэмом, Капланом, Столнейкером, Льюисом, Эвансом, Дэвисом, Хамберстоуном и другими авторами, рассматривавшими эти двумерные феномены.

Согласно традиционному взгляду на референцию, восходящему к Фреге, но выраженному здесь в современной терминологии, понятие определяет некую функцию f: W-*R от возможных миров к референтам. Подобная функция зачастую именуется интенсионалом; вместе со спецификацией мира w она определяет экстенсионал f(w). Сам Фреге считал, что каждое понятие имеет смысл , который, как предполагалось, определяет референт данного понятия в зависимости от состояния мира; так что эти смыслы тесно соотносятся с интенсионалами. Смысл нередко трактовали в качестве значения соответствующего понятия.

Более современные исследования привели к признанию того, что никакой единичный интенсионал не может выполнить всю ту работу, которую должно выполнять значение. Картина, полученная Крипке, усложнила ситуацию, показав, что референция в актуальном мире и референция в контрфактическом мире определяются совершенно разными механизмами. В известном отношении крипкеанская картина словно бы разбивает фрегеанскую картину на два отделенных друг от друга уровня.

Эту крипкеанскую интуицию можно выразить, сказав, что на деле с понятием связано два интенсионала. Иными словами, существуют две совершенно разные схемы зависимости референта понятия от состояния мира. Во — первых, это зависимость, фиксирующая референцию в актуальном мире сообразно тому, каким является этот мир: если он является таким‑то, то понятие будет выделять одно, если каким‑то другим — другое. Во — вторых, это зависимость, определяющая референцию в контрфактических мирах при условии фиксации референции в актуальном мире. Каждой из этих зависимостей соответствует свой интенсионал. Я буду называть эти интенсионалы соответственно первичным и вторичным.

Первичный интенсионал понятия — это функция от миров к экстенсионалам, отражающая способ фиксации референции в актуальном мире. Она выделяет в мире тот референт понятия, который имелся бы при актуальности этого мира. Возьмем понятие «вода». Если бы океаны и озера актуального мира заполняла XYZ, то «вода» отсылала бы к XYZ, но поскольку фактически их заполняет Н2О, «вода» отсылает к Н20. Поэтому первичный интенсионал «воды» соотносит XYZ — мир с XYZ, НгО — мир — с Н2О. В первом приближении можно было бы сказать, что первичный интенсионал указывает в мире на прозрачную, пригодную для питья жидкость, преобладающую в океанах и морях, или, короче, на водянистую материю.

Однако поскольку оказывается, что «вода» отсылает к Н20 в актуальном мире, Крипке (как и Патнэм (Putnam 1975)) замечает, что мы вправе сказать, что вода есть Н2О в любом контрфактическом мире. Вторичный интенсионал «воды» указывает на воду в любом контрфактическом мире; поэтому, если Крипке и Патнэм правы, он указывает на Н2О во всех мирах.

Для моих целей наибольшую важность имеет первичный интенсионал: именно первичный интенсионал содержит то, что нуждается в объяснении в понятии естественного феномена. Если бы кто‑нибудь попросил объяснить воду задолго до того, как мы узнали, что вода в действительности является Н2О, то они так или иначе спрашивали бы об объяснении прозрачной, пригодной для питья жидкости, окружающей их. Только после завершения объяснения мы узнаем, что вода есть Н20. Первичный интенсионал понятия, в отличие от вторичного интенсионала, независим от эмпирических факторов: он специфицирует то, каким образом референция зависит от наличного состояния внешнего мира, а значит, сам по себе не зависит от того, каким именно оказывается этот внешний мир.

Разумеется, любая краткая характеристика первичного интенсионала понятия в духе «преобладающая в окружающей среде прозрачная, пригодная для питья жидкость» будет упрощением. Подлинный интенсионал может быть определен только при детальном рассмотрении конкретных сценариев: что сказали бы мы, если бы мир оказался таким? А что сказали бы мы, если бы он оказался вот таким? К примеру, если бы оказалось, что жидкость в озерах — это Н20, а жидкость в океанах — XYZ, то мы, вероятно, стали бы говорить, что и то и другое является водой. Если бы материя, заполняющая океаны и озера, оказалась смесью 95 процентов А и 5 процентов В, мы, вероятно, сказали бы, что вода — это А, но не В; если бы оказалось, что некая субстанция, не являющаяся ни прозрачной, ни пригодной для питья, родственна в микрофизическом смысле прозрачной, пригодной для питья жидкости, окружающей нас, мы, вероятно, тоже называли бы ее «водой» (как мы делаем это со льдом или с «грязной водой»). Полный перечень условий того, чтобы считаться «водой», будет весьма размытым по краям и не обязан быть непосредственно очевидным для рефлексии, но ничто из этого существенно не меняет ту картину, которую я описываю. Я буду использовать слова «водянистая материя» как искусственный термин для выражения первичного интенсионала, чем бы он ни был.

В некоторых случаях решение о том, к чему отсылает понятие в актуальном мире, предполагает немалый объем размышлений относительно того, что именно было бы наиболее уместным сказать; как, например, в вопросах о референции «массы», если бы актуальный мир оказался миром, где верна общая теория относительности, или, возможно, в вопросах о том, что считается «убеждением» в актуальном мире. Поэтому рассмотрение того, на что именно указывает первичный интенсионал у разных кандидатов на роль актуального мира, может потребовать соответствующего объема размышлений. Но это не значит, что речь идет не об априорных разысканиях: мы можем размышлять об этом независимо от актуального состояния мира. Допустим, что сообщения об экспериментах, подтверждающих относительность, оспариваются, и, соответственно, мы не уверены, является ли актуальный мир релятивистским миром, но в любом случае мы можем размышлять о том, к чему отсылала бы «масса», если бы такое положение дел оказалось актуальным.

(При анализе первичных интенсионалов понятий, используемых индивидами в лингвистическом сообществе, возникают различные сложности. С ними можно справиться, отметив, что понятие, имеющееся у индивида, может быть наделено первичным интенсионал ом, предполагающим признание авторитета окружающего сообщества — к примеру, мое понятие «вяза» могло бы относиться к тому, что окружающие называют «вязом»; но в любом случае подобные проблемы не имеют отношения к тем вопросам, которыми мы будем заниматься, — при их рассмотрении мы вполне могли бы допустить, что в сообществе есть лишь один человек, или что все индивиды в равной степени хорошо информированы, или даже что это сообщество есть один гигантский индивид. При использовании первичных интенсионалов для построения общей семантической теории мог бы возникнуть и ряд технических проблем, к примеру: является ли референция понятия существенной для этого понятия? Могли ли бы различные люди ассоциировать различные первичные интенсионалы с одним и тем же словом? Но я не пытаюсь построить здесь законченную семантическую теорию, и мы можем отвлечься от такого рода проблем.

Подчас философы с подозрением относятся к таким сущностям, как первичные интенсионалы, так как они напоминают им «дескриптивную» теорию референции. Но дескрипции не играют существенной роли в этой модели. Я использую их лишь для конкретизации специфики соответствующих функций от возможных миров к экстенсионалам. Подлинно существенной оказывается сама функция, а не какая‑либо суммирующая ее дескрипция. Эта картина вполне совместима с «каузальной» теорией референции: нам надо лишь заметить, что первичный интенсионал понятия, такого как «вода», может требовать надлежащей каузальной связи между референтом и субъектом. В самом деле, мы приходим к убеждению в верности казуальной теории референции прежде всего именно в результате рассмотрения различных вариантов того, каким мог бы быть актуальный мир, и констатаций, чем был бы референт данного понятия в этих случаях; то есть в результате оценки первичного интенсионала понятия в этих мирах.)

Исходя из того, что референция «воды» в актуальном мире фиксируется через водянистую материю, можно было бы подумать, что вода является водянистой материей во всех возможных мирах. Крипке и Патнэм показали, что это не так: если вода есть Н20 в актуальном мире, то вода есть Н20 во всех возможных мирах. В мире (патнэмовском «Двойнике Земли»), где преобладает прозрачная, пригодная для питья жидкость XYZ, а не Н20, эта жидкость не является водой; это просто водянистая материя. Все это выражается вторичным интенсионалом «воды», выделяющим воду во всех мирах, то есть выделяющим Н20 во всех мирах.

Вторичный интенсионал понятия, такого как «вода», не определяется априори, так как он зависит от положения дел в актуальном мире. Но он тем не менее тесно связан с первичным интенсионалом. В данном случае для определения вторичного интенсионала нужно сначала оценить первичный интенсионал в актуальном мире, а затем придать жесткость этой оценке, чтобы подобная вещь выделялась во всех возможных мирах. Поскольку первичный интенсионал («водянистая материя») указывает на Н2О в актуальном мире, из придания этому отношению жесткости следует, что вторичный интенсионал указывает на Н20 во всех возможных мирах.

Можно суммировать сказанное, заметив, что «вода» концептуально эквивалентна «dthat (водянистая материя)», где dthat — разновидность жесткого оператора Каплана, превращающего интенсионал в жесткий десигнатор по итогам оценки первого в актуальном мире (Kaplan 1979). Единый фрегеанский интенсионал разбивается на две части: первичный интенсионал («водянистая материя»), фиксирующий референцию в актуальном мире, и вторичный интенсионал («Н2О»), указующий референцию в контрфактических возможных мирах и зависящий от положения дел в актуальном мире.

(Некоторые склонны считать, что апостериорная необходимость оставляет не у дел априорный концептуальный анализ, но такое предположение безосновательно. Еще до того, как поставить вопрос о жесткой десигнации и т. п., мы уже можем сказать, что именно делает X в актуальном мире таким, что он может считаться референтом «X». И это можно сказать только произведя анализ первичного интенсионала. И подобное начинание является априорным, так как оно предполагает получение ответов на вопросы о том, к чему отсылало бы наше понятие, если бы актуальный мир был таким‑то или таким‑то. Если мы можем знать, к чему отсылают наши понятия при знании о состоянии дел в актуальном мире, то мы можем знать, к чему отсылали бы наши понятия, если бы актуальный мир был таким‑то или таким‑то. Действительно ли актуальный мир оказывается таким‑то или таким‑то, мало влияет на ответ на этот вопрос, не считая того, что это обстоятельство позволяет сфокусировать наше внимание.)

Как первичный, так и вторичный интенсионалы могут рассматриваться в качестве функций /: W R от возможных миров к экстенсионалам, однако возможные миры при этом трактуются несколько по- разному. Мы могли бы сказать, что первичный интенсионал указывает на референт понятия в мире при трактовке последнего в качестве актуального мира — то есть при его рассмотрении в качестве кандидата на роль актуального мира для того, кто мыслит о нем, — тогда как вторичный интенсионал указывает на референт понятия в мире при трактовке последнего в качестве контрфактического мира , если актуальный мир уже зафиксирован для того, кто мыслит о нем. Если XYZ — мир рассматривается как актуальный, то мой термин «вода» указывает на XYZ в нем, но если он рассматривается как контрфактический мир, то «вода» указывает на Н2О.

Данное различение двух способов взгляда на миры близко каплановскому различению (Kaplan 1989) контекста выражения мысли и обстоятельств оценки. Если мы рассматриваем мир w как контрфактический, то мы задействуем актуальный мир в качестве контекста выражения, тогда как w используется в качестве обстоятельств оценки. Так, если я выражаю мысль «в океане есть вода» в этом мире и оцениваю ее в XYZ — мире, то «вода» отсылает к Н2О, и мое утверждение ложно. Но если мы рассматриваем w как актуальный мир, мы представляем его в качестве потенциального контекста выражения мысли и задаемся вопросом о том, как обстояло бы дело в случае, если бы контекстом выражения оказался w. Если бы контекстом моей фразы «в океане есть вода» оказался XYZ — мир, это утверждение было бы истинным при его оценке в этом мире. Первичный интенсионал, таким образом, близок тому, что Каплан называет характером термина, хотя здесь есть и ряд отличий, а вторичный интенсионал соответствует тому, что он называет содержанием термина.

Небольшая асимметрия между ними обнаруживается, когда мы обращаем внимание, что Куайн (Quine 1969) называет центрированным возможным миром именно контекст выражения, а не обстоятельства оценки. Речь идет об упорядоченной паре, состоящей из мира и центра , репрезентирующего точку зрения агента внутри этого мира, использующего интересующий нас термин: центр состоит (по меньшей мере) из «выделенного» индивида и времени. (Эта идея восходит к Льюису (Lewis 1979); Куайн полагает, что центр мог бы быть точкой в пространстве — времени.) Подобный центр нужен для того, чтобы отразить тот факт, что термин, такой как «вода», имеет разный экстенсионал для меня и для моего двойника на Двойнике Земли, несмотря на то что мы живем в одном мире. Отличие состоит только в нашем положении в мире, и именно это положение производит соответствующее различие в процессе фиксации референции.

Этот феномен особенно заметен в случае индексикальных терминов, таких как «я», референция которых очевидным образом зависит не только от общего состояния мира, но и от того, кто использует данный термин: первичный интенсионал «я» указывает на индивида в центре центрированного мира. (Вторичный интенсионал моего понятия «я» указывает на Дэвида Чалмерса во всех возможных мирах.) Не столь явный индексикальный элемент присутствует, однако, и в таких понятиях, как «вода». Его можно выразить примерно так: «dthat (преобладающая прозрачная, пригодная для питья жидкость в нашем окружении)» . Именно из‑за этого индексикального элемента первичные интенсионалы должны быть поставлены в зависимость от центрированных миров. Но после фиксации референции в актуальном мире для ее оценки в контрфактическом мире больше не нужен никакой центр. Обстоятельства оценки могут, таким образом, быть представлены простым возможным миром, лишенным центра.

Все это можно формализовать, заметив, что полное описание референции в контрфактических мирах не определяется априори сингулярно индексированной функцией

/: W — > R.

На деле референция в контрфактическом мире зависит как от этого мира, так и от того, каким является актуальный мир. Иначе говоря, понятие определяет двойственно индексированную функцию

F : W* х W — > Д,

где W* есть пространство центрированных возможных миров, a W есть пространство обычных возможных миров. Первый параметр репрезентирует контексты выражения, или возможные варианты актуального мира, второй — обстоятельства оценки, или контрфактические возможные миры. Или, что то же самое, понятие определяет семейство функций

F v : W->R

для всякого V е W*, репрезентируя возможные варианты актуального мира, где F v (w) = F(v , w). В случае «воды» если а — это мир, в котором водянистая материя есть Н20, то F a указывает на Н20 в любом возможном мире. Поскольку в нашем мире вода оказалась Н20, эта F a конкретизирует условия корректного применения «воды» в контрфактических мирах. Если бы наш мир оказался другим миром Ь, в котором водянистая материя была бы XYZ, соответствующие условия применения конкретизировались бы посредством F&, другого интенсионала, выделяющего XYZ в любом возможном мире.

Функция F определяется априори, поскольку все апостериорные факторы оказываются включенными в ее параметры. Из F мы можем получить оба наших сингулярно индексированных интенсионала. Первичный интенсионал есть функция /: W* — » R , определяемая «диагональным» отображением /: w >-> F(w, и/), где и/ идентичен w , за исключением отсутствия центра. Это функция, посредством которой фиксируется референция в актуальном мире. Вторичный интенсионал есть соотнесение F a : w F(a , w ), где a — наш актуальный мир. Этот интенсионал вычленяет референцию в контрфактических мирах. Непосредственным следствием оказывается то, что первичный и вторичный интенсионалы совпадают в их применении к актуальному миру:

/(а) = F a (a) = F(a, а).

В обратном направлении двойственно индексированная функция F, а поэтому и вторичный интенсионал F a , обычно могут быть извлечены из первичного интенсионала / при помощи «правила», говорящего о том, каким образом вторичный интенсионал зависит от первичного интенсионала и актуального мира а. Это правило зависит от типа понятия. Для понятия, являющегося жестким десигнатором, оно состоит в том, что в мире w вторичный интенсионал указывает в w на то, на что указывает первичный интенсионал в а (или, быть может, в случае терминов естественных видов, то, что имеет такую же базовую структуру, как то, на что указывает первичный интенсионал в а). Более формально: пусть D: RxW — R будет «проективным» оператором от класса, выделяемого в каком‑то мире, к членам «этого» класса в другом возможном мире. Тогда вторичный интенсионал F a есть не что иное, как функция D(f(a), — ), которую можно мыслить как dthat в ее применении к интенсионалу, данному посредством f.

У других понятий получение вторичного интенсионала из первичного будет более простым. В случае «дескриптивных» выражений, таких как «доктор», «площадь» или «водянистая материя», жесткая десигнация не играет особой роли: они применяются к контрфактическим мирам независимо от того, каким именно оказывается актуальный мир. Здесь вторичный интенсионал является простой копией первичного интенсионала (за исключением различий, связанных с центрированием). Очерченная мной модель хорошо работает с обоими видами понятий.

Термины, обозначающие свойства , такие как «теплое», могут представляться в интенсиональных рамках одним из двух способов. Интенсионал свойства можно рассматривать в качестве функции от мира к классу индивидов (индивидов, реализующих данное свойство) или же от мира к самим свойствам. Оба этих способа совместимы с предложенной моделью: в каждом из этих случаев несложно отыскать первичный и вторичный интенсионал; несложно и переходить от одной схемы к другой. Впрочем, обычно я буду действовать первым способом, принимая, что первичный интенсионал «теплого» указывает на такие вещи, которые могут считаться «теплыми» в актуальном мире в зависимости от того, каков он, тогда как вторичный интенсионал указывает на теплые вещи в контрфактическом мире, если актуальный мир является таким, каков он есть.

Как первичные, так и вторичные интенсионалы могут рассматриваться в качестве кандидатов на роль «значения» понятия. Думаю, нет смысла выбирать один из них в качестве подлинного значения; термин «значение» здесь по большей части почетная формальность. С тем же успехом мы могли бы представить первичный и вторичный интенсионалы в качестве соответственно априорного и апостериорного аспектов значения.

Если мы идентифицируем их подобным образом, то окажется, что оба этих интенсионала фундируют определенный тип концептуальных истин, или истинность по значению. Первичный интенсионал фундирует априорные истины, такие как «вода есть водянистая материя». Подобное утверждение будет истинным независимо от состояния актуального мира, хотя оно и не обязано быть верным во всех неактуальных возможных мирах. Вторичный интенсионал не является основой априорных истин, но фундирует истины, значимые для всех контрфактических возможных миров, такие как «вода есть Н2О». И те, и другие могут считаться истинами по значению: но суть в том, что речь идет о разных аспектах значения.

Можно также истолковать обе как варианты необходимых истин. Вторая из них соответствует более привычной конструкции необходимой истины. Но и первая может быть представлена как истина возможных миров, если только сконструировать их как контексты выражения, или в качестве возможных вариантов актуального мира. Согласно этой несколько иной конструкции, положение S является необходимо истинным в том случае, если S окажется истинным, каким бы ни оказался актуальный мир. Если актуальный мир оказывается миром, в котором водянистая материя есть XYZ, то мое утверждение «XYZ есть вода» окажется истинным. Таким образом, в соответствии с этой конструкцией, при которой возможные миры рассматриваются как актуальные , утверждение «вода есть водянистая материя» является необходимой истиной.

Этот вид необходимости Эванс (Evans 1979) называет «глубокой необходимостью» в противоположность «поверхностным» необходимостям, таким как «вода есть Н20». Она детально анализируется Дэвисом и Хамберстоуном (Davies and Humberstone 1980) при помощи модального оператора, который они называют «фиксировано актуально». Глубокая необходимость, в отличие от поверхностной необходимости, не затрагивается апостериорными соображениями. Два этих варианта возможности и необходимости всегда имеют отношение к утверждениям. Есть только один надлежащий тип возможности миров ; и отличие двух этих подходов состоит в способах оценки в мире истинности тех или иных утверждений.

Мы можем выразить это и иным способом, заметив, что с любым утверждением связаны два набора условий истинности. Если мы оцениваем термины какого‑то утверждения сообразно их первичным интенсионалам, мы приходим к первичным условиям истинности утверждения, то есть к множеству центрированных возможных миров, в которых данное утверждение, оцененное в соответствии с первичными интенсионалами его терминов, оказывается истинным. Первичные условия истинности говорят нам о том, каким должен быть актуальный мир, чтобы высказанное утверждение оказалось истинным в этом мире; то есть они специфицируют те контексты , в которых оно оказалось бы истинным. К примеру, первичные условия истинности утверждения «вода есть нечто мокрое» специфицируют что‑то вроде того, что подобное высказывание будет истинным во множестве миров, водянистая материя в которых является чем‑то мокрым.

Если же мы оцениваем используемые термины в соответствии с их вторичными интенсионалами, мы приходим к более привычным вторичным условиям истинности . Эти условия специфицируют истинностное значение того или иного утверждения в контрфактических мирах при условии того, что актуальный мир является таким, каков он есть. К примеру, вторичные условия истинности утверждения «вода есть нечто мокрое» (высказанного в нашем мире) специфицируют те миры, в которых вода является мокрой: поэтому при условии того, что вода есть Н20, они специфицируют те миры, в которых Н2О оказывается чем‑то мокрым. Заметим, что здесь нет опасности двусмысленности относительно истинности в актуальном мире: первичные и вторичные условия истинности всегда будут давать одно истинностное значение при их оценке в актуальном мире.

Если мы рассматриваем пропозицию как функцию от возможных миров к истинностным значениям, то два этих набора истинностных значений дают две пропозиции , связанные с любым утверждением. Соединение первичных интенсионалов используемых терминов дает первичную пропозицию , верную именно в тех контекстах выражения, в которых данное утверждение выражало бы истину. (Это «диагональная пропозиция» Столнейкера (Stalnaker 1978). Строго говоря, это центрированная пропозиция, или функция от центрированных миров к истинностным значениям.) Вторичные интенсионалы дают вторичную пропозицию, верную при тех контрфактических обстоятельствах, при которых данное утверждение в том виде, как оно выражается в актуальном мире, является истинным. Вторичная пропозиция — это «содержание» выражения Каплана, и она чаще рассматривается в качестве пропозиции, выражаемой тем или иным утверждением. Однако первичная пропозиция тоже имеет важное значение.

Два этих вида необходимой истинности утверждения точно соответствуют необходимости двух видов связанной с ним пропозиции. Утверждение необходимо истинно в первом (априорном) смысле, если связанная с ним первичная пропозиция верна во всех центрированных возможных мирах (то есть если данное утверждение было бы истинным в любом контексте выражения). Утверждение необходимо истинно в апостериорном смысле, если связанная с ним вторичная пропозиция верна во всех возможных мирах (то есть если данное утверждение в том виде, в каком оно высказано в актуальном мире, является истинным во всех контрфактических мирах). Первый из этих видов соответствует глубокой необходимости Эванса, второй — более привычной поверхностной необходимости.

В качестве иллюстрации возьмем утверждение «вода есть Н20». Первичные интенсионалы «воды» и «Н20» различны, и поэтому мы не можем априори знать, что вода есть Н20; связанная с ними первичная пропозиция не является необходимой (она верна в тех центрированных мирах, в которых водянистая материя имеет определенную молекулярную структуру). Тем не менее вторичные интенсионалы совпадают, так что «вода есть Н20» истинно во всех возможных мирах, если оно оценивается сообразно вторичным интенсионалам — то есть связанная с ним вторичная пропозиция является необходимой. Крипкеанская апостериорная необходимость появляется именно тогда, когда вторичные интенсионалы некоего утверждения фундируют необходимую пропозицию, а первичные — нет.

Рассмотрим по контрасту утверждение «вода есть водянистая материя». Здесь с «водой» и «водянистой материей» связаны одни и те же первичные интенсионалы, и поэтому при наличии у нас данных понятий мы можем априори знать об истинности этого утверждения. Связанная с ним первичная пропозиция необходима, так что данное утверждение оказывается необходимо истинным в эвансовском «глубоком» смысле. Вторичные интенсионалы, однако же, различны, поскольку «вода» трактуется в жестком смысле, а «водянистая материя» — нет: в мире, где XYZ — прозрачная, пригодная для питья жидкость, вторичный интенсионал «водянистой материи» указывает на XYZ, а вторичный интенсионал «воды» не делает этого. Связанная с данным утверждением вторичная пропозиция поэтому не необходима, и это утверждение не является необходимой истиной в более привычном смысле; оно будет примером крипкеанского «контингентного априори».

В общем, многие мнимые «проблемы», возникающие из этих крипкеанских выкладок, оказываются следствием попыток втиснуть двойственную картину референции в единое понятие значения или необходимости. От этих проблем обычно можно избавиться путем развернутых указаний на двумерный характер референции и детального определения, какое именно понятие значения или необходимости представляет для нас интерес.

Данную двумерную модель можно также использовать для характеристики семантики мышления , равно как и языка. В другом месте я обсуждаю этот вопрос гораздо более подробно (Chalmers 1994с). Этот аспект данной модели не будет играть большой роли в дальнейшем, но о нем стоит упомянуть, так как пару раз мы все же мимоходом столкнемся с ним. Главная идея очень сходна с той, о которой шла речь выше: при наличии у мыслящего индивида понятия мы можем приписать ему первичный интенсионал, соответствующий тому, что оно будет вычленять в зависимости от того, каким окажется актуальный мир, и вторичный интенсионал, соответствующий тому, что оно вычленяет в контрфактических мирах при условии того, что актуальный мир оказывается таким, каков он есть. При наличии убеждения мы можем сходным образом приписывать ему первичную и вторичную пропозиции (названные мной в другом месте «понятийным» и «реляционным» содержанием данного убеждения).

К примеру, такие понятия, как «Геспер» и «Фосфор», будут иметь разные первичные интенсионалы (одно выделяет вечернюю звезду в данном центрированном мире, другое — утреннюю звезду), но одинаковые вторичные интенсионалы (оба они выделяют Венеру во всех мирах). Мысль «Геспер есть Фосфор» будет связана с первичной пропозицией, истинной во всех центрированных возможных мирах, где вечерняя звезда есть утренняя звезда: факт информативности, а не тривиальности данной мысли соответствует факту контингентности этой первичной пропозиции, объясняющейся различием первичных интенсионалов двух этих терминов.

Первичная пропозиция в большей степени, чем вторичная, передает то, как выглядят вещи с позиции субъекта: она доставляет набор центрированных миров, признаваемых субъектом, имеющим убеждение, в качестве потенциального окружения, в котором он мог бы жить (будучи убежденным, что Геспер есть Фосфор, я признаю все те центрированные миры, в которых вечерняя звезда оказывается тождественной утренней звезде в окрестностях центра). Не очень сложно также показать, что именно первичная, а не вторичная пропозиция отвечает за когнитивные и рациональные отношения между мыслями. Поэтому естественно представлять первичную пропозицию в качестве когнитивного содержания мышления.

Опираясь на эту модель, мы можем артикулировать отношения между логической необходимостью, концептуальной истиной и представимостью. Начнем с логической необходимости: это и есть необходимость в объясненном выше смысле. Утверждение логически необходимо, если и только если оно истинно во всех логически возможных мирах. Конечно, у нас есть две разновидности логической необходимости утверждений, зависящие от того, оцениваем ли мы истинность в возможном мире сообразно их первичным или вторичным интенсионалам. Мы могли бы назвать их соответственно необходимостью-1 и необходимостью-2.

Этот анализ эксплицирует логическую необходимость и возможность того или иного утверждения в терминах (а) логической возможности миров и (Ь) интенсионалов, определяемых терминами из этого утверждения. Интенсионалы я уже обсуждал. Что же касается понятия логически возможного мира, то оно относится к числу изначальных понятий: как и прежде, мы можем интуитивно представлять логически возможный мир как мир, который мог бы быть создан Богом (оставляя в стороне вопросы о самом Боге). Я не буду касаться болезненного вопроса об онтологическом статусе этих миров, но просто приму их как отправную точку, в качестве инструмента, так же как можно принять за отправную точку математику. Если же говорить об объеме этого класса, то наиболее важным является то, что всякий представимый мир оказывается логически возможным — в самое ближайшее время мы более подробно обсудим это обстоятельство.

Что же касается концептуальной истины, то если мы отождествим значение с интенсионалом (первичным или вторичным), то будет несложно установить связь между истинностью по значению и логической необходимостью. Если утверждение логически необходимо, его истинность будет автоматическим побочным продуктом интенсионалов его терминов (и композиционной структуры данного утверждения). Нам не нужно будет отводить какую‑либо дополнительную роль миру, так как интересующие нас интенсионалы будут удовлетворяться в любом возможном мире. Аналогичным образом, если некое утверждение истинно вследствие его интенсионалов, оно будет истинным в любом возможном мире.

Как и прежде, можно говорить о двух разновидностях концептуальной истины — в зависимости от того, отождествляем ли мы «значения» с первичными или вторичными интенсионалами, — параллельных двум разновидностям необходимой истины. Пока мы принимаем параллельные решения в двух этих случаях, положение концептуально истинно, если и только если оно необходимо истинно. «Вода есть водянистая материя» есть концептуально истинное и необходимо истинное утверждение в первом смысле; а «вода есть H20» — во втором. Только первая разновидность концептуальной истины будет, как правило, достижима априори. Вторая разновидность будет включать множество апостериорных истин, так как вторичный интенсионал зависит от того, каким окажется актуальный мир.

(Я не утверждаю, что значения могут корректно мыслиться только через интенсионалы. Значение — многогранное понятие, и некоторые из его граней могут несовершенно отображаться интенсионалами;

поэтому не все согласились бы отождествить их, по крайней мере в некоторых случаях. Скорее отождествление значения и интенсионала должно рассматриваться здесь в качестве своего рода условного соглашения: если мы отождествляем их, мы можем извлечь из этого отождествления самые разные полезные следствия. Не так уж много зависит от использования слова «значение». В любом случае истинность по интенсионалу — единственный вид истинности по значению, который мне понадобится.)

При должной осмотрительности мы можем также установить связь между логической возможностью утверждений и их представимостью. Можно сказать, что утверждение представимо (или представимо в качестве истинного), если оно истинно в каком‑либо представимом мире. Нельзя смешивать этот смысл с другими смыслами «представимого». К примеру, в одном из смыслов утверждение представимо, если, насколько нам известно, оно истинно или если мы не знаем о его невозможности. Если говорить в этом смысле о гипотезе Гольдбаха, то представимым будет как она, так и ее отрицание. Но ложный элемент этой пары не будет считаться представимым в том смысле, который я использую, так как нет представимого мира, в котором он является истинным (он ложен в любом мире).

Согласно этому взгляду на представимость, представимость утверждения предполагает две вещи: во — первых, представимость соответствующего мира и, во — вторых, истинность данного утверждения в этом мире. Это значит, что, высказывая суждения о представимости, надо удостовериться в корректном описании представляемого мира, надлежащим образом оценив истинность утверждения в данном мире. На первый взгляд могло бы показаться, что ложность гипотезы Гольдбаха представима через представление мира, где математики объявляют ее таковой; но если эта гипотеза на деле истинна, то мы неверно описываем этот мир; на деле это мир, где данная гипотеза верна, но какие‑то математики ошибаются.

На практике для вынесения суждения о представимости нужно лишь рассмотреть представимую ситуацию — небольшую часть мира, — а затем удостовериться в ее корректном описании. Если имеется представимая ситуация, в которой утверждение оказывается истинным, то, разумеется, будет иметься и представимый мир, в котором оно окажется истинным. Так что этот метод будет давать осмысленные результаты, не напрягая при этом наши когнитивные ресурсы необходимостью представления целого мира!

Иногда утверждается, что такие примеры, как «вода есть Н20», показывают, что из представимости не следует возможность, но, на мой взгляд, вопрос этот не столь однозначен. В действительности есть две разновидности представимости, которые мы могли бы назвать представимостью-1 и представимостью-2 в зависимости от того, оцениваем ли мы какое‑то утверждение в представимом мире сообразно первичным или сообразно вторичным интенсионалам входящих в него терминов. Утверждение «вода есть XYZ» представимо-1, так как представим мир, в котором оно (оцениваемое сообразно первичным интенсионалам) будет истинным, но не представимо-2, поскольку нельзя представить мир, в котором данное утверждение (оцениваемое сообразно вторичным интенсионалам) будет истинным. Два этих вида представимости в точности отражают два упомянутых выше вида логической возможности.

Представимость утверждения зачастую отождествляется с представимостью-1 (в этом смысле представимо, что «вода есть XYZ»), поскольку представимость такого рода достижима априори. Возможность же утверждения чаще всего отождествляется с возможностью-2 (в этом смысле невозможно, что «вода есть XYZ»). При таком рассмотрении из представимости не следует возможность. Но это не меняет того, что представимость-1 влечет возможность-1, а представимость-2 — возможность-2. Надо просто быть осмотрительным и не говорить о представимости-1, когда речь идет о возможности-2. Иными словами, надо быть осмотрительным и не давать описание представляемого мира (скажем, мира XYZ) через первичные интенсионалы, когда лучше было бы делать это через вторичные.

Из всего этого следует, что часто упоминаемое различение «логической» и «метафизической» возможности, восходящее к крипке — анским примерам, — в соответствии с которым считается логически, но не метафизически возможным, что вода есть XYZ, — это различие не на уровне миров , а в лучшем случае на уровне утверждений. В этом смысле утверждение «логически возможно», если оно истинно в каком‑то мире при его оценке сообразно первичным интенсионалам; и оно «метафизически возможно», если оно истинно в каком‑то мире при его оценке сообразно вторичным интенсионалам. Само пространство миров в обоих случаях одинаково.

Важнее всего то, что ни один из рассмотренных выше случаев не дает оснований полагать, что какие‑либо из представимых миров невозможны. Любая обеспокоенность относительно провала между представимостью и возможностью касается лишь утверждений, а не миров: либо мы используем какое‑то утверждение для некорректного описания представимого мира (как в крипкеанском случае и во втором гольдбаховском случае), либо мы утверждаем, что оно представимо, вообще не представляя мир (как в первом гольдбаховском случае). Кажется поэтому, что нет основания отрицать, что из представимости мира следует его возможность. В дальнейшем я буду исходить из этого тезиса о логической возможности; любая вариация возможности, когда из представимости не будет следовать возможность, будет, таким образом, более узким классом. Кто‑то мог бы счесть, что существует более узкая разновидность «метафизически возможных миров», но основания верить в наличие подобного класса должны были бы быть совершенно независимыми от стандартных оснований, рассмотренных мной. В любом случае при рассмотрении вопросов, связанных с объяснением, на первый план выходит именно логическая возможность. (Более сильная «метафизическая» модальность могла бы в лучшем случае понадобиться при обсуждении онтологии, материализма и т. п. Я буду говорить о ней в надлежащем месте в главе 4.)

Имплицирование в обратном направлении, от логической возможности к представимости, не столь очевидно, так как ограниченность нашей познавательной способности допускает такие возможные ситуации, которые мы не сможем представить, возможно, из‑за их громадной сложности. Однако если мы истолкуем представимость как представимость — впринципе — быть может, как представимость высшим существом, — то кажется правдоподобным, что из логической возможности мира следует представимость этого мира, и поэтому из логической возможности утверждения следует представимость этого утверждения (в надлежащем смысле). В любом случае меня будет больше интересовать другая импликация.

Если утверждение логически возможно или необходимо в соответствии с его первичным интенсионалом, данная возможность или необходимость познаваемы априори, по крайней мере в принципе. Модальность не является эпистемически недосягаемой: возможность какого‑либо утверждения есть функция входящих в него интенсионалов и пространства возможных миров. И то, и другое в принципе эпистемически досягаемо, и ни то, ни другое не является в данном случае зависимым от апостериорных фактов. Так что возможность-1 и представимость-1 можно изучать, не вставая с кресла. А вот возможность-2 и представимость-2 во многих случаях будут досягаемы только апостериори, так как в определении вторичных интенсионалов могут играть роль факты, касающиеся внешнего мира.

Класс необходимых-1 истин точно соответствует классу априорных истин. Если какое‑то утверждение априори истинно, то оно истинно вне зависимости от того, каким оказывается актуальный мир; то есть оно истинно во всех мирах, рассматриваемых в качестве актуального, и поэтому необходимо-1. И наоборот: если утверждение необходимо-1, то оно будет истинным вне зависимости от того, каким оказывается актуальный мир, и поэтому оно будет истинным априори. В большинстве подобных случаев истинность такого утверждения будет познаваться априори; исключениями могут быть некоторые математические утверждения, истинность которых мы не можем определить, а также утверждения, слишком сложные для того, чтобы мы могли постичь их. Даже в этих случаях кажется, что мы вправе сказать, что они познаваемы априори хотя бы в принципе, хотя они и выходят за пределы нашей ограниченной познавательной способности. (Я вернусь к этому вопросу, когда он окажется востребован в дальнейшем.)

В зависимости от того, используем ли мы первичную или вторичную и логическая супервентность разновидность логической необходимости, мы получаем немного разные понятия логической супервентности. Если бы с «жижей» был связан как первичный, так и вторичный интенсионал, то жижеобразность могла бы быть логически супервентна на физических свойствах в соответствии либо с первичным, либо с вторичным интенсионалом «жижи». Супервентность по вторичному интенсионалу — то есть супервентность с апостериорной необходимостью как релевантной модальностью — соответствует тому, что некоторые называют «метафизической супервентностью», но мы уже видели, что ее можно трактовать как вариант логической супервентности.

(В действительности существует только один вид логической супервентности свойств , так же как существует только один вид логической необходимости пропозиций. Но мы видели, что термины или понятия наделе определяют два свойства, одно — через первичный интенсионал («водянистая материя»), другое — через вторичный («Н20»). Поэтому по отношению к данному понятию («вода») можно говорить о двух способах возможной супервентности свойств, связанных с этим понятием. Иногда я буду нестрого говорить о первичных и вторичных интенсионалах, связанных со свойством, и о двух способах возможной супервентности свойства.)

Я рассмотрю как первичный, так и вторичный варианты логической супервентности в конкретных случаях, но первый вариант будет более важным. Первичные интенсионалы оказываются более важными, чем вторичные, особенно когда речь идет об объяснении. Как отмечалось выше, в начале исследования мы можем работать только с первичным интенсионалом, и именно этот интенсионал определяет, удовлетворительным ли оказалось объяснение. К примеру, для объяснения воды мы должны объяснить ее прозрачность, текучесть и т. п. Вторичный интенсионал («Н20») не фигурирует здесь вплоть до завершения объяснения и поэтому сам по себе не устанавливает критерия успешности объяснения. Именно логическая супервентность сообразно первичному интенсионалу определяет, является ли возможным редуктивное объяснение. И при отсутствии оговорок, указывающих, что речь идет о другом, я буду, как правило, говорить о логической супервентности сообразно первичному интенсионалу.

Если выбрать какую‑либо разновидность интенсионала — скажем, первичный интенсионал — и держаться ее, то мы сможем убедиться в эквивалентности разных вариантов формулы логической супервентности. Согласно дефиниции, данной в начале этой главы, В — свойства логически супервентны на A — свойствах, если в любой логически возможной ситуации У, A — неотличимой от актуальной ситуации X, все В — факты, истинные относительно X, истинны относительно Y. Или, проще, В — свойства логически супервентны на A — свойствах, если в любой актуальной ситуации X A — ф акты относительно X влекут В — факты относительно X (где «Р влечет Q» понимается как «логически невозможно, что Р и не — Q»).

В применении к глобальной супервентности это означает, что В — свойства логически супервентны на A — фактах, если В — факты относительно актуального мира извлекаются из A — фактов. Аналогичным образом В — свойства логически супервентны на A — свойствах, если нельзя представить мир с теми же A — свойствами, что и наш, но с иными В — свойствами. Мы можем также сказать, что логическая супервентность имеет место, если при наличии всей совокупности A — фактов А* и любого В — факта В о нашем мире W «A*(W) B(W)» истинно в силу значений A — терминов и В — терминов (где под значениями понимаются интенсионалы).

Наконец, если В — свойства логически супервентны на А — свойствах сообразно первичным интенсионалам, то импликация от А — фактов к В — фактам будет иметь априорный характер. Поэтому если кто‑то знает все A — факты о какой‑то актуальной ситуации, то он в принципе может удостовериться в В — фактах лишь на основании A — фактов, если он обладает В — понятиями, о которых идет речь. На практике такой вывод может оказаться трудным или невозможным из‑за сложности рассматриваемых ситуаций, но он по крайней мере возможен в принципе. Что касается логической супервентности сообразно вторичным интенсионалам, то в В — фактах о какой‑то ситуации тоже можно в принципе удостовериться на основании A — фактов, но только апостериори. A — факты должны дополняться контингентными фактами об актуальном мире, поскольку такие факты будут участвовать в формировании соответствующих В — интенсионалов.

Таким образом, существует по меньшей мере три пути, следуя которым можно установить логическую супервентность; они связаны с представимостью, эпистемологией и анализом. Чтобы установить, что В — свойства логически супервентны на A — свойствах, мы можем: (1) попытаться доказать, что реализация A — свойств непредставима без реализации В — свойств; (2) попытаться доказать, что тот, кто располагает A — фактами, мог бы узнать В — факты (по крайней мере в случаях супервентности сообразно первичным интенсионалам) или (3) проанализировать интенсионалы В — свойств с детализацией, достаточной для того, чтобы стало ясно, что В — утверждения вытекают из А — утверждений в силу одних лишь этих интенсионалов. Это работает и в плане установления отсутствия логической супервентности. Доказывая главные тезисы, связанные с логической супервентностью, я воспользуюсь всеми этими тремя методами.

Рассуждения об эквивалентности различных формулировок логической супервентности могли убедить не всех, и поэтому, обосновывая важные выводы, связанные с логической супервентностью, я буду выдвигать несколько вариантов аргументов, используя каждую из этих формулировок. Подобные действия позволят нам убедиться в силе этих аргументов и несущественности тонких различий разных понятий супервентности.

 

5. Почти все логически супервентно на физическом*

В следующей главе я буду доказывать, что сознательный опыт не является чем‑то логически супервентным на физическом и поэтому не может быть редуктивно объяснен. На это нередко отвечают, что сознательный опыт не одинок в этом и что самые разные свойства не являются логически супервентными на физическом. Такие разные свойства, как стольность, жизнь и экономическое процветание, не находятся, как полагают, в логическом отношении к фактам об атомах, электромагнитных полях и т. п. И разве можно сомневаться, что подобные высокоуровневые факты не могли бы логически извлекаться из микрофизических фактов?

Думаю, что при тщательном анализе нетрудно увидеть, что это не так и что эти высокоуровневые факты (глобально) логически супервентны на физическом — в той мере, в какой они вообще факты. Сознательный опыт почти уникален в плане отсутствия логической супервентности. Отношение между сознанием и физическими фактами — иного рода, чем обычное отношение между высокоуровневыми и низкоуровневыми фактами.

Выявить логическую супервентность большинства свойств на физических свойствах можно по — разному. Здесь я буду говорить только о свойствах, характеризующих естественные феномены — то есть о контингентных аспектах мира, которые нуждаются в объяснении. Свойство быть ангелом могло бы и не быть логически супервентным на физическом, но у нас нет оснований верить в ангелов, так что отсутствие этой супервентности не должно беспокоить нас. Я также не буду обсуждать факты, касающиеся таких абстрактных сущностей, какими являются математические объекты и пропозиции, так как они заслуживают отдельного рассмотрения.

Следует отметить, что, утверждая супервентность большинства высокоуровневых свойств на физическом, я не хочу сказать, что высокоуровневые факты и законы следуют из микрофизических законов или даже из микрофизических законов в сочетании с микрофизическими ограничительными условиями. Этот тезис был бы слишком сильным, и хотя он мог бы оказаться вполне правдоподобным при надлежащей интерпретации, в пользу него пока еще нет свидетельств. Я высказываю гораздо более слабый тезис о том, что высокоуровневые факты являются следствием совокупности микрофизических фактов (возможно, в сочетании с микрофизическими законами). Это громадное по своему охвату множество включает факты о распределении всех частиц и полей во всех уголках пространства — времени: от атомов в шляпе Наполеона до электромагнитных полей в кольце Сатурна. Фиксация этого множества фактов оставляет, как мы увидим, очень мало места для изменений в чем‑то другом.

Прежде чем переходить к аргументам, упомяну ряд безвредных причин отсутствия логической супервентности на физическом. Во — первых, некоторые высокоуровневые свойства не являются логически супервентными из‑за зависимости от сознательного опыта. Не исключено, что сознательный опыт отчасти конституирует, к примеру, такое свойство, как любовь. От феноменальных качеств могут, как мы увидим, зависеть и первичные (хотя и не вторичные) интенсионалы, связанные с некоторыми внешними свойствами, такими как цвет и тепло. Если это так, то любовь, а возможно и тепло, не являются логически супервентными на физическом. Их нельзя рассматривать в качестве контрпримеров к моему тезису, так как они не выявляют новой лакуны в логической супервентности. И сам тезис, возможно, лучше всего выразить, сказав, что все факты логически супервентны на комбинации физических и феноменальных фактов или что все факты логически супервентны на физических фактах, если не принимать во внимание вклада , привносимого сознательным опытом. Сходным образом зависимость от сознательного опыта может препятствовать редуктивной объяснимое™ некоторых высокоуровневых феноменов, но мы тем не менее можем говорить, что они редуктивно объяснимы, если не принимать во внимание вклада сознательного опыта.

Во — вторых, как мы видели раньше, применение ряда первичных — но не вторичных — интенсионалов не обходится без индексикального элемента. Первичный интенсионал «воды», к примеру, это что‑то вроде «прозрачной, пригодной для питья жидкости в нашем окружении», так что если в актуальном мире имеется водянистая Н20 и водянистая XYZ, то ответ на вопрос о том, что из них считается водой, зависит от того, в каком окружении субъект использует этот термин. Поэтому в некоторых случаях мы, в принципе, должны добавлять к супервентностной базе центр , репрезентирующий локализацию субъекта. Это дает нам логическую супервентность и редуктивное объяснение, если не принимать во внимание вклада, вносимого сознательным опытом и индексикальностью.

Против логической супервентности, наконец, не свидетельствуют и случаи неопределенности высокоуровневых фактов. Тезис состоит лишь в том, что если высокоуровневые факты определенны, то они определяются физическими фактами. Если сам мир не может фиксировать высокоуровневые факты, нельзя ожидать, что физические факты сделают это. Кто‑нибудь мог бы подумать, что логическая супервентность не соблюдалась бы при наличии двух в равной степени хороших высокоуровневых теорий мира, различающихся в своем описании высокоуровневых фактов. Одна теория могла бы, к примеру, утверждать, что вирусы — живые существа, другая — что нет, и поэтому факты о жизни не определяются физическими фактами. Это, однако, не контрпример, а случай, в котором факты о жизни оказываются неопределенными. При неопределенности мы вправе употреблять термины по — разному в зависимости от обстоятельств. Но если факты определенны — к примеру, если истинно то, что вирусы есть живые существа, — то одно из описаний попросту оказывается неверным. Так или иначе, в той мере, в какой факты относительно какой‑либо ситуации вообще являются определенными, они вытекают из физических фактов.

Повсеместность логической супервентности я буду доказывать, используя аргументы, апеллирующие к представимости, к эпистемологическим соображениям, а также к анализу понятий, имеющих отношение к делу.

Представимость. Логическую супервентность большинства высокоуровневых фактов проще всего заметить при использовании представимости в качестве теста на логическую возможность. Какого рода мир мог бы быть идентичен нашему во всех без исключения микрофизических фактах и при этом быть биологически отличным от него? Скажем, у какого‑то вомбата в нашем мире есть два детеныша. Физические факты о нашем мире будут включать факты о распределении всех частиц в пространственно — временном участке, соответствующем вомбату, а также о его детенышах, их окружении и их эволюционной истории. Если бы некий мир разделял с нашим миром все эти факты, но не был бы миром, в котором у этого вомбата было бы два детеныша, в чем могло бы состоять различие между ними? Подобный мир кажется совершенно непредставимым. Если в возможном мире фиксируются все те же физические факты, то автоматически фиксируются и факты о вомбатности и родительстве. Эти биологические факты не являются вещами такого рода, которые могут отрываться от их физических основ, даже в виде концептуальной возможности.

Это же справедливо и относительно архитектурных фактов, астрономических фактов, поведенческих фактов, химических фактов, экономических фактов, метеорологических фактов, социологических фактов и т. д. Нельзя помыслить мир, физически тождественный нашему, но отличающийся от нашего в подобных фактах. Представляя микрофизически тождественный мир, мы представляем мир с той же самой локализацией каждой частицы в пространстве и времени. Из этого следует, что этот мир будет иметь ту же самую макроскопическую структуру, что и наш мир, и ту же самую макроскопическую динамику. После фиксации всего этого попросту не остается места для изменчивости данных фактов (за исключением, возможно, изменения, идущего от изменчивости сознательного опыта).

Более того, эта непредставимость, похоже, не связана с какими‑то контингентными ограничениями нашей познавательной способности. Подобный мир непредставим в принципе. Даже высшее существо или Бог не могли бы вообразить такой мир. Им просто нечего было бы воображать. После того как они вообразили бы мир со всеми его физическими фактами, они автоматически вообразили бы мир, в котором имеются все те высокоуровневые факты. Физически тождественный мир, в котором эти высокоуровневые факты неверны, таким образом, логически невозможен, и указанные высокоуровневые свойства логически супервентны на физическом.

Эпистемология. Оставляя позади интуиции, связанные с представимостью, мы можем заметить, что если бы был возможен мир, физически идентичный нашему, но биологически отличный от него, это породило бы радикальные эпистемологические проблемы. Как мы узнали бы, что мы не находимся в том мире, а находимся в этом? Как мы узнали бы, что биологические факты в нашем мире таковы, какими они являются? Чтобы уяснить проблему, обратим внимание на то, что если бы я находился в этом альтернативном мире, то он наверняка выглядел бы в точности как наш. Он реализует такое же распределение частиц, как и то, которое обнаруживается в растениях и животных в этом мире; неотличимые конфигурации фотонов отражаются от этих объектов; даже при самом тщательном исследовании не удалось бы выявить никаких различий. Из этого следует, что всех имеющихся в нашем распоряжении внешних свидетельств недостаточно для того, чтобы провести различие между этими возможностями. В той мере, в какой биологические факты относительно нашего мира не являются логически супервентными, мы оказываемся не в состоянии узнать об этих фактах, исходя из внешних свидетельств.

В действительности, однако, не существует глубокой эпистемологической проблемы, связанной с биологией. Мы всегда познаем биологические факты о нашем мире на основании внешних свидетельств, и здесь не возникает какой‑то особой скептической проблемы. Из этого следует, что биологические факты логически супервентны на физическом. Это же справедливо для архитектурных, экономических и метеорологических фактов. Не существует какой‑то особой скептической проблемы, связанной с познанием этих фактов на основании внешних свидетельств, и поэтому они должны быть логически супервентными на физическом.

Мы можем подкрепить этот тезис, заметив, что в тех областях, где имеются эпистемологические проблемы, им сопутствует отсутствие логической супервентности, и наоборот, там, где нет логической супервентности, мы видим наличие каких‑то эпистемологических проблем.

Наиболее очевидный пример — эпистемологическая проблема, касающаяся сознания, а именно проблема других сознаний. Эта проблема возникает потому, что со всеми внешними свидетельствами кажется логически совместимым как то, что окружающие нас существа обладают сознанием, так и то, что они не обладают им. Мы не можем, к примеру, заглянуть в мозг собаки и увидеть там присутствие или отсутствие сознательного опыта. Статус этой проблемы спорен, но уже одного prima facie существования этой проблемы достаточно для опровержения эпистемологического аргумента в пользу логической супервентности сознания, параллельного тем, что были представлены выше. В отличие от этого случая, не существует даже prima facie проблемы других биологий или других экономик. Те факты характеризуются прямой публичной доступностью именно потому, что они фиксируются физическими фактами.

(Вопрос: почему сходный аргумент не вынуждает нас заключить, что если сознательный опыт не является логически супервентным, то мы не можем знать даже о нашем собственном сознании? Ответ: потому что сознательный опыт находится в самом центре нашего эпистемического универсума. Скептические проблемы относительно несупервентных биологических фактов возникают потому, что мы имеем доступ к биологическим фактам только посредством внешних, физически опосредованных свидетельств; внешние несупервентные факты выходили бы за пределы нашей прямой эпистемической доступности. В случае нашего собственного сознания подобной проблемы не существует.)

Другая знаменитая эпистемологическая проблема связана с фактами, касающимися каузальности. Как доказывал Юм, внешние свидетельства обеспечивают нам доступ лишь к регулярностям в последовательности событий, но не каким‑то дополнительным фактам о каузальности. Поэтому если каузальность конструируется как что‑то дополнительное к регулярности (как, допускаю, и должно быть), то неясно, можем ли мы знать о ее существовании. Эта скептическая проблема опять‑таки сопряжена с отсутствием логической супервентности. В данном случае факты, касающиеся каузальности, лишены логической супервентности на характеристиках конкретного физического факта. При наличии всех фактов о распределении физических сущностей в пространстве и времени логически возможным является то, что все существующие в них регулярности возникают в результате громадной космической случайности без какой бы то ни было реальной каузальности. Если взять более локальный случай, то при наличии конкретных фактов о том, что якобы является примером каузальности, логически возможно, что речь идет просто о последовательности. Мы делаем вывод о каузальности, следуя путем заключения к наилучшему объяснению — полагать иначе значило бы верить в громадные, необъяснимые совпадения, — но вера в каузальность не вынуждается у нас тем прямым способом, каким вынуждается у нас вера в биологию.

Я обошел проблемы, связанные с супервентностью каузальности, допустив, что супервентностная база в нашем случае включает не только конкретные физические факты, но и все физические законы. Мы вправе предположить, что добавление законов фиксирует факты о каузальности. Но, разумеется, по отношению к законам возникает скептическая проблема, параллельная скептической проблеме причинности: вспомним юмовскую проблему индукции и логическую возможность того, что все то, что кажется законом, могло бы оказаться случайной регулярностью.

Насколько я могу судить, две эти проблемы исчерпывают эпистемологические проблемы, возникающие в результате отсутствия логической супервентности на физическом. Есть и другие эпистемологические проблемы, которые в известном смысле предшествуют упомянутым, так как они касаются самого существования физических фактов. Во — первых, это декартовская проблема существования внешнего мира. С нашими опытными данными совместимо несуществование мира, который, как мы думаем, мы видим; возможно, у нас галлюцинация, или мы — мозги в бочке. Можно показать, что эта проблема возникает именно потому, что факты о внешнем мире не являются логически супервентными на фактах о нашем опыте. (Идеалисты, позитивисты и другие пытались доказать, что они супервентны, но их доказательства спорны. Заметим, что, если принять упомянутые воззрения, скептическая проблема исчезает.) Другая эпистемологическая проблема связана с теоретическими сущностями, постулируемыми наукой, — электронами, кварками и т. п. Их отсутствие было бы логически совместимо с напрямую наблюдаемыми фактами об объектах в нашем окружении, и из‑за этого некоторые высказывали скептические сомнения относительно подобных сущностей. Эта проблема, как можно показать, возникает из отсутствия логической супервентности теоретических фактов на фактах наблюдения. В обоих этих случаях скептические сомнения, возможно, лучше всего гасить, действуя путем заключения к наилучшему объяснению, как и в случае каузальности, но принципиальная возможность того, что мы ошибаемся, при этом не устраняется.

В любом случае я обхожу подобные скептические проблемы, попросту исходя из физического мира и фиксируя все физические факты об этом мире в его супервентностном фундаменте (допуская тем самым существование внешнего мира, электронов и т. п.). При наличии знания о подобных фактах не остается места для скептических сомнений в большинстве высокоуровневых фактов именно в силу их логической супервентности. Представляя это в обратной последовательности: все наши источники внешних свидетельств логически супервентны на микрофизических фактах, и поэтому если некий феномен не супервентен на этих фактах, внешние свидетельства не могут дать нам основание для веры в него. Можно спросить, нельзя ли полагать какие‑то дополнительные феномены через заключение к наилучшему объяснению, как это делалось выше, для объяснения микрофизических фактов. Действительно, этот процесс идет от конкретных фактов к простым законам, лежащим в их основании (и тем самым дает каузальность), но затем он, похоже, останавливается. В самой природе фундаментальных законов заложено то, что они являются последним звеном в цепи объяснений (за исключением, возможно, теологических спекуляций). Это оставляет феномены, относительно которых у нас есть внутренние свидетельства — а именно сознательный опыт, — и всё. Если отвлечься от вклада, привносимого сознательным опытом, то все феномены логически супервентны на физическом.

Эпистемологический аргумент в пользу логической супервентности можно выстроить и более прямолинейно, доказывая, что тот, кто располагает всеми физическими фактами, в принципе может узнать все высокоуровневые факты при условии, что у него имеются все высокоуровневые понятия, которые с ними связаны. Конечно, на практике такой субъект, возможно, никогда не смог бы удостовериться в этих высокоуровневых фактах, исходя из данного множества микрофизических фактов. Громадность этого множества достаточна для того, чтобы исключить такую возможность. (Еще меньше я хочу сказать, что он мог бы вывести их формальным способом; формальные системы нерелевантны в данном случае по причинам, которые были указаны выше.) Но если говорить в принципе, то можно самыми разными способами показать, что субъект (высшее существо?), вооруженный только микрофизическими фактами и связанными с ними понятиями, мог бы вывести высокоуровневые факты.

Простейший способ сделать это — заметить, что в принципе можно было бы сконструировать большую ментальную симуляцию мира и, так сказать, умозрительно наблюдать за ней. Допустим, какой‑то мужчина идет под зонтиком. Из связанных с этой ситуацией микрофизических фактов мы можем напрямую вывести факты о распределении и химическом составе материи в окружении этого мужчины, давая высокоуровневую структурную характеристику этой области. Можно было бы без особых экивоков удостовериться в существовании телесного двуногого существа мужского пола. К примеру, из структурной информации можно было бы сделать вывод о наличии организма на двух длинных ногах, ответственных за его передвижение, о мужской анатомии этого существа и т. д. Стало бы ясно, что он несет устройство, предотвращающее попадание на него капель воды, в большом количестве присутствующих в этом месте. Сомнения относительно того, что это действительно зонтик, могли бы быть рассеяны наблюдением, что его физическая структура позволяет ему закрываться и раскрываться; что его история такова, что утром оно висело на вешалке и что оно было изначально сделано на фабрике вместе с другими подобными устройствами, и т. п. Сомнения относительно того, что телесное двуногое существо — действительно человек, могли бы быть рассеяны наблюдениями о составе его ДНК, о его эволюционной истории, о его родстве с другими существами и т. п. Нам нужно лишь допустить, что наш субъект достаточно владеет соответствующим понятием, чтобы быть в состоянии корректно применять его к конкретным случаям (то есть что он располагает его интенсионалом). Если это так, то микрофизические факты будут содержать все данные, нужные ему для того, чтобы применить эти понятия и определить, что тут действительно человек идет под зонтиком.

Сказанное справедливо практически для всякого вида высокоуровневых феноменов: столов, жизни, экономического процветания. Зная все низкоуровневые факты, субъект в принципе может вывести все факты, необходимые для определения того, является ли данная ситуация примером реализации того свойства, о котором идет речь. Фактически, при этом конструируется возможный мир, совместимый с данными микрофизическими фактами, и высокоуровневые факты просто вычитываются из этого мира при использовании надлежащего интенсионала (поскольку релевантные факты в физически идентичных возможных мирах неизменны). Значит, высокоуровневые факты логически супервентны на физическом.

Лнализируемость. До сих пор я доказывал, что микрофизические факты фиксируют высокоуровневые факты, особо не детализируя высокоуровневые понятия, которые при этом используются. В любом конкретном случае, однако, это отношение выведения базируется на интенсионале понятия. Если микрофизические факты влекут за собой высокоуровневый факт, то это происходит потому, что микрофизических фактов достаточно для фиксации тех черт мира, благодаря которым возможно применение высокоуровнего интенсионала. Иначе говоря, мы должны быть в состоянии проанализировать , при каких условиях некая сущность соответствует интенсионалу высокоуровневого понятия, по крайней мере до такой степени, чтобы мы увидели, почему эти условия соответствия могут быть удовлетворены путем фиксации физических фактов. Полезно поэтому более внимательно взглянуть на интенсионалы высокоуровневых понятий и изучить те черты мира, благодаря которым они оказываются применимыми.

На пути прояснения этих интенсионалов и их словесного выражения существует ряд препятствий. Как мы видели ранее, зачастую условия применения понятия отчасти неопределенны. Является ли чашеобразный предмет, сделанный из ткани, чашей? Является ли компьютерный вирус живым? Будет ли книгой случайно возникший книгообразный объект? Наши обыденные понятия не дают прямых ответов на эти вопросы. В известном смысле это вопрос соглашения. Отсюда следует отсутствие определенных условий применения, которые могли бы быть использованы в процессе выведения. Однако, как мы видели ранее, эта неопределенность в точности отображает неопределенность, касающуюся самих фактов. В той мере, в какой интенсионал «чаши» является предметом соглашения, предметом соглашения оказываются и факты о чашах. Для наших целей важно, что интенсионал вместе с микрофизическими фактами детерминирует высокоуровневые факты — в той мере, в какой они действительно фактичны. Размытость и неопределенность могут затруднять обсуждение, но они не оказывают какого‑либо существенного влияния на сами проблемы.

С этим связана и другая проблема, состоящая в том, что любой краткий анализ понятия с неизбежностью будет неточным. Как мы видели, у понятий, как правило, нет четких дефиниций. В первом приближении мы можем сказать, что объект является столом, если у него есть плоская горизонтальная поверхность с поддерживающими ее ножками; но это слишком широко (представим Франкенштейновского монстра на ходулях) и слишком узко (как быть со столом без ножек, выступающим из стены?). Можно уточнять эту дефиницию, добавлять новые условия и оговорки, но мы быстро столкнемся с проблемами неопределенности — и в любом случае результат, который мы получим, никогда не будет совершенным. Нет, однако, необходимости уточнять все детали, требующиеся для того, чтобы справиться с каждым конкретным случаем: в какой‑то момент детали начинают попросту повторяться. Если мы знаем, благодаря какому типу свойств применяется интенсионал, мы будем в состоянии понять суть дела.

Как мы видели ранее, для выводимости В — фактов из А — фактов не требуется дефиниция В — свойств в терминах A — свойств. Значения сущностным образом представляются интенсионалами, а не дефинициями. Роль анализа сводится здесь просто к такой детализации характеристики интенсионалов, которой было бы достаточно для выявления подобной выводимости. Для этого подойдет и грубый анализ. Интенсионалы обычно применяются к индивидам в возможном мире благодаря одним, а не другим их свойствам; задача подобного анализа в том, чтобы понять, благодаря какого рода свойствам применяется интенсионал, и показать, что такие свойства могут быть выводимы из физических свойств.

Третья проблема возникает из различия априорных и апостериорных условий применимости многих понятий. Впрочем, если мы обособляем первичные и вторичные интенсионалы, эта проблема не столь уж серьезна. Вторичный интенсионал, связанный с «водой», есть что‑то вроде «Н20», и он очевидным образом логически супервентен на физическом. Но и первичный интенсионал, что‑то вроде «прозрачная, пригодная для питья жидкость в нашем окружении», тоже логически супервентен, так как прозрачность, пригодность для питья и жидкая природа воды выводимы из физических фактов. Мы можем трактовать этот вопрос и так, и так. Как мы видели, в редуктивных объяснениях задействуется первичный интенсионал, так что именно он интересует нас в наибольшей степени. В общем, если первичный интенсионал I логически супервентен на физическом, то таковым будет и прошедший процедуру придания жесткости вторичный интенсионал dthat(I ), так как он будет, как правило, представлять собой проекцию некоторой внутренней физической структуры на все другие миры.

Соображения относительно апостериорной необходимости привели некоторых к предположению о невозможности логической выводимости высокоуровневых фактов из низкоуровневых фактов. Обычно говорят примерно так: «Вода с необходимостью Н20, но это не истина по значению, и поэтому здесь нет никакого концептуального отношения». Но это колоссальное упрощение. Начать с того, что вторичный интенсионал «Н20» в известном смысле может рассматриваться как часть значения «воды» и что он уж точно логически супервентен. Но еще более важно то, что первичный интенсионал («прозрачная, пригодная для питья жидкость…»), фиксирующий референцию, тоже супервентен, пусть и с поправкой на сознание и индексикальность. Именно из‑за соответствия этому интенсионалу мы изначально и сочли, что Н2О — это вода. При наличии первичного интенсионала I  высокоуровневые факты без каких‑либо проблем выводимы из микрофизических фактов (если отвлечься от вклада, привносимого опытом и индексикальностью). Наблюдение Крипке, что данное понятие может быть лучше представлено в качестве dthat(I ), никак не затрагивает этой выводимости. Семантический феномен придания жесткости сам по себе не производит какого‑либо онтологического различия.

Устранив эти препятствия, мы можем обратиться к интенсионалам, связанным с различными высокоуровневыми понятиями. В большинстве случаев они характеризуются функциональными или структурными терминами или же сочетанием тех и других. К примеру, для того чтобы нечто было столом, требуется: (1) чтобы объект имел плоскую поверхность и поддерживался ножками и (2) чтобы люди использовали его для размещения на нем каких‑то вещей. Первое — структурное условие, то есть условие, касающееся внутренней физической структуры данного объекта. Второе — функциональное условие, связанное с внешней каузальной ролью этой сущности, характеризующее то, как она взаимодействует с другими сущностями. Структурные свойства очевидным образом выводимы из микрофизических фактов. В целом это верно и для функциональных свойств, хотя эта выводимость не столь прямолинейна. Подобные свойства зависят от гораздо более широкой супервентностной базы микрофизических фактов, и поэтому зачастую здесь будут важны факты об окружении объекта; а в той мере, в какой такие свойства характеризуются диспозиционально (нечто растворимо, если бы оно растворилось при погружении в воду), приходится прибегать к контрфактуалам. Но истинностные значения этих контрфактуалов фиксируются включением физических законов в антецеденты наших супервентностных кондиционалов, так что это не проблема.

Если взять другой пример, то условия жизни можно примерно свести к некоей комбинации, среди прочего, способностей размножения, приспособления и осуществления метаболизма (как обычно, нам нет нужды говорить о точных пропорциях или учитывать все другие релевантные факторы). Все эти свойства могут быть охарактеризованы функционально, в терминах отношения некой сущности к другим сущностям, ее способности превращать внешние ресурсы в энергию, а также ее способности надлежащим образом реагировать на свое окружение. Все эти функциональные свойства в принципе могут быть выведены из физических фактов. И опять‑таки, даже если не существует совершенной дефиниции жизни в функциональных терминах, подобного рода характеристика показывает нам, что жизнь есть функциональное свойство, и это значит, что его реализация может рассматриваться как нечто выводимое из физических фактов.

Трудность в том, что функциональные свойства нередко характеризуются в терминах каузальной роли относительно других высокоуровневых сущностей. Из этого следует, что логическая супервентность свойств зависит от логической супервентности других имеющих к ним отношение высокоуровневых понятий, которые сами могут получать функциональную характеристику. В конечном счете это не является проблемой, поскольку каузальные роли в итоге отыгрываются нефункциональными свойствами: обычно либо структурными, либо феноменальными. Во взаимной дефинируемости различных функциональных свойств может обнаружиться определенного рода циркулярность — не исключено, что скрепкосшиватель отчасти определяется тем, что он выдает скрепки, а скрепки — тем, что они выдаются скрепкосшивателем. С этой циркулярностью можно справиться одновременным избавлением от всех каузальных ролей всех свойств, что можно сделать, если наши анализы содержат какой‑то нециркулярный компонент, в конечном счете базирующийся на структурных или феноменальных свойствах. (Может показаться, что апелляция к феноменальным свойствам несовместима с логической супервентностью на физическом, но см. ниже. В любом случае она совместима с логической супервентностью с поправкой на влияние сознательного опыта.)

Многие свойства характеризуются реляционно, в терминах отношения данного объекта к своему окружению. Такие отношения, как правило, каузальны, так что эти свойства оказываются функциональными, хотя это и не всегда так: возьмем, к примеру, свойство быть на том же континенте, что и некая утка. Некоторые свойства подобным образом зависят от истории (хотя обычно их можно сконструировать в каузальном ключе); чтобы быть кенгуру, существо должно иметь надлежащих предков. В любом случае эти свойства не создают проблем для логической супервентности, так как релевантные исторические факты и факты, касающиеся окружающей среды, сами будут фиксироваться глобальными физическими фактами.

Даже такие комплексные общественные факты, как «1950–е годы были временем экономического расцвета», могут быть по большей части охарактеризованы в функциональных терминах и поэтому могут рассматриваться как выводимые из физических фактов. Полный анализ был бы очень запутанным и трудноосуществимым из‑за неопределенности понятия расцвета, но чтобы представить, как он мог бы проводиться, можно задать себе вопрос: почему мы говорим, что 1950–е годы были временем экономического расцвета? В первом приближении мы говорим так потому, что эти годы были отмечены высокой занятостью, люди могли позволить себе совершать необычно большие покупки, инфляция была низка, строилось много домов и т. п. И мы можем провести схематичные анализы понятий «дом» (место, где люди спят и едят), «занятость» (организованный труд за вознаграждение), а также монетарных понятий (так, деньги можно схематично проанализировать в терминах возможности осуществления систематического обмена на другие вещи, а их ценность может быть проанализирована в терминах количества того, что мы получаем взамен). Все эти анализы выглядят до смешного упрощенными, но суть достаточно ясна. Всё это, как правило, функциональные свойства, которые могут быть выведены из физических фактов.

Многие высказывали сомнения относительно возможности концептуального анализа. Зачастую их причины — к примеру, из‑за неопределенности наших понятий или из‑за отсутствия их четких дефиниций — не могли бы оказать влияния на мои аргументы. Иногда этот скепсис мог возникать по более глубоким причинам. Тем не менее если то, что я говорил выше в этой главе, верно и если физические факты о возможном мире фиксируют высокоуровневые факты, то мы должны ожидать того, что мы будем в состоянии проанализировать интенсионал интересующего нас высокоуровнего понятия, по крайней мере приблизительно, чтобы увидеть, как его применение может быть определено физическими фактами. Именно это я пытался сделать в приведенных здесь примерах. В сходном ключе могут быть рассмотрены и другие примеры.

Я не защищаю программу проведения подобных анализов как таковую. Понятия слишком сложны и непослушны, чтобы она приносила какую‑то особую пользу, и любой развернутый анализ — обычно лишь бледная тень реальности. Но важно то, что большинство высокоуровневых понятий не являются чем‑то изначальным и недоступным для анализа. Как правило, их можно проанализировать до такой степени, при которой их интенсионалы могут быть представлены в качестве спецификаций функциональных или структурных свойств. Благодаря этой открытости для анализа высокоуровневые факты оказываются в принципе выводимыми из микрофизических фактов и редуктивно объяснимыми в их терминах.

Есть несколько видов свойств, которые, как можно было бы подумать, создают особые трудности для логической супервентности, а поэтому и для редуктивного объяснения. Я рассмотрю ряд кандидатов на эту роль, обращая особое внимание на то, аналогичны ли проблемы, создаваемые для редуктивного объяснения соответствующими феноменами, тем, которые порождаются для него сознанием. Думаю, что, не считая пары возможных исключений, здесь не возникает новых важных проблем.

Свойства , зависимые от сознания. Как уже обсуждалось, первичные интенсионалы некоторых понятий включают отношение к сознательному опыту. Одним из наглядных примеров является краснота, рассматривающаяся в качестве свойства внешних объектов. По крайней мере согласно некоторым толкованиям, первичный интенсионал, связанный с краснотой, требует в качестве критерия красноты вещи то, чтобы она имела тенденцию вызывать переживание красного при надлежащих условиях. Поэтому в своем первичном интенсионале краснота не является логически супервентной на физическом, хотя она и супервентна, если не принимать во внимание вклада, привносимого сознательным опытом. Однако если взять ее вторичный интенсионал, то он почти наверняка супервентен. Если оказывается, что в актуальном мире тенденция вызывать переживание красного присуща определенной отражательной способности поверхности, то объекты с такой отражательной способностью будут красными даже в мирах, где нет сознательных существ, которые могли бы их увидеть. Краснота апостериори отождествляется с этой отражательной способностью, логически супервентной на одном лишь физическом.

Ранее мы видели, что отсутствие логической супервентности первичного интенсионала сопровождается невозможностью редуктивного объяснения. Значит ли это, что в случае красноты редуктивное объяснение невозможно? Ответ — да, в слабом смысле. Если краснота конструируется как тенденция вызывать переживание красного, то в той мере, в какой подобный опыт не может быть редуктивно объяснен, не может быть редуктивно объяснена и краснота. Но можно приблизиться к такому объяснению. Можно сказать, что определенное физическое качество вызывает переживание красного; и можно даже объяснить каузальное отношение, существующее между этим качеством и суждениями о красном. Необъясненным остается лишь последний шаг к опыту. На практике наши требования к объяснению достаточно лояльны для того, чтобы это имело значение. Для объяснения феномена, референция которого фиксируется опытом, мы не требуем объяснения опыта. Иначе наше ожидание затянулось бы.

Сказанное верно и для таких феноменов, как тепло, свет и звук. Хотя их вторичные интенсионалы определяют структурные свойства (движение молекул, присутствие фотонов, звуковые волны), их первичные интенсионалы включают в себя отношение к сознательному опыту: тепло — это то, что вызывает переживание тепла, свет порождает визуальный опыт и т. д. Но, как отмечали Нагель (Nagel 1974) и Серл (Searle 1992), при объяснении тепла мы не нуждаемся в объяснении ощущений тепла. Вполне достаточно и объяснения без учета опыта.

Другие свойства еще более непосредственно зависят от сознательного опыта — в том плане, что опыт не только играет определенную роль в фиксации их референции, но и частично конституирует апостериорное понятие. Наглядный пример — свойство нахождения рядом с сознательной личностью. Согласно некоторым толкованиям, такие ментальные свойства, как любовь и убеждение, не будучи сами по себе феноменальными, находятся в концептуальной зависимости от существования сознательного опыта. Если это так, то в мире, где нет сознания, подобные свойства не могли бы быть реализованы. Это означает, что они не являются логически супервентными даже апостериори, и их редуктивное объяснение оказывается невозможным даже в более сильном смысле, чем в предыдущих случаях. Они, однако, логически супервентны и редуктивно объяснимы, если не принимать во внимание вклада, привносимого сознательным опытом, и поэтому здесь не возникает нового провала в редуктивном объяснении.

Интенциональность. Стоит особо рассмотреть статус интенциональности, так как иногда говорят, что она порождает проблемы, аналогичные тем, которые порождает сознание. Вполне вероятно, однако, что любое отсутствие логической супервентности интенциональных свойств производно от несупервентности сознания. Как я отмечал в главе 1, кажется невозможным представить мир, физически и феноменально идентичный нашему, но отличный по своим интенциональным содержаниям. Если, как полагают некоторые философы, феноменология частично конституирует интенциональное содержание, то интенциональные свойства могут и не быть логически супервентными на физическом, оставаясь при этом супервентными, если не принимать во внимание вклада, привносимого сознательным опытом. Тезис о том, что сознание частично конституирует содержание, спорен, но в любом случае нет серьезных оснований считать, что интенциональность несупервентна особым, непроизводным образом.

Если отвлечься от любых феноменальных аспектов, то интенциональные свойства лучше всего представлять в виде некоей конструкции с позиции третьего лица, служащей объяснению человеческого поведения. Это означает, что они должны допускать анализ в терминах каузальных связей с поведением и окружающей средой. Если это так, то интенциональные свойства напрямую логически супервентны на физическом. Льюис (Lewis 1974) предпринимает основательную попытку показать выводимость интенциональных фактов из физических фактов путем надлежащего функционального анализа. Более поздние концепции интенциональности, в частности те, которые были предложены Деннетом (Dennett 1987), Дретске (Dretske 1981) и Фодором (Fodor 1987), могут быть истолкованы в качестве того, что содействует реализации того же самого проекта. Ни один из предложенных ими анализов не выглядит абсолютно убедительным, но не исключено, что новые вариации на ту же тему устранят их недоделки. Не существует аргумента, аналогичного аргументу против супервентности сознания, который показывал бы, что интенциональность не может быть логически супервентной на физических и феноменальных свойствах. В действительности аргументы от представимости указывают на то, что интенциональные свойства должны быть логически супервентными на них, если подобные свойства вообще реализованы. К сходному выводу ведут нас и эпистемологические аргументы. Так что не существует особой онтологической проблемы интенциональности.

Моральные и эстетические свойства. Нередко утверждается, что не существует концептуального звена, ведущего от физических к моральным и эстетическим свойствам. Согласно Муру (Мооге 1922), значение таких понятий, как «доброта», не допускает необходимости выведения фактов о доброте из физических фактов. Наделе Мур утверждал, что не существует концептуального звена, позволяющего переходить от естественных фактов к моральным фактам, причем естественное может включать как ментальное, так и физическое (поэтому здесь не может помочь отсылка к супервентности с поправкой на сознательный опыт). Означает ли это, что моральные свойства столь же проблематичны, как и сознательный опыт?

Аналогия между ними, однако, не проходит по двум причинам. Во — первых, похоже, нельзя представить мир, идентичный нашему в естественном смысле, но морально отличный от него, и поэтому маловероятно, что моральные факты являются дополнительными в сильном смысле этого слова. Во — вторых, моральные факты — это не такие феномены, которые не оставляют нам выбора относительно того, принимать их или нет. Если нас прижимают к стенке, мы можем вообще отрицать существование моральных фактов. Именно такова стратегия моральных антиреалистов, таких как Блэкберн (Blackburn 1971) и Хейр (Наге 1984). Эти антиреалисты доказывают, что, поскольку моральные факты невыводимы из естественных фактов и, вероятно, не являются «странными» дополнительными фактами, они не имеют объективного существования — и мораль должна быть релятивизирована и превращена в конструкцию или проекцию нашего когнитивного аппарата. Эту стратегию нельзя использовать по отношению к феноменальным свойствам, существование которых не вызывает сомнений.

Для моральных свойств имеется по меньшей мере две осмысленные альтернативы. Первая — некий антиреализм, состоящий, к примеру, в релятивизации «объективных моральных фактов» в «субъективные моральные факты» или же занимающий позицию, согласно которой в моральном дискурсе вообще не говорится о фактах. Вторая альтернатива состоит в допущении априорной связи между естественными и моральными фактами, которая (в противовес Муру) могла бы быть установлена средствами анализа и экспликации моральных понятий. Если такое понятие, как «добро», определяет стабильный неиндексикальный первичный интенсионал, то следствием этого оказывается вторая позиция: мы будем располагать априорной функцией от естественно специфицированных миров к моральным фактам. Если это понятие определяет лишь индексикальный первичный интенсионал, или если субъекты вправе связывать с ним разные первичные интенсионалы, или если оно вообще не определяет первичного интенсионала, то будет верна какая‑то из разновидностей первой позиции.

Иногда предлагаются и другие решения, но они не кажутся удачными. Мур считал, что существует неконцептуальная априорная связь между естественными и моральными фактами, раскрываемая таинственной способностью «моральной интуиции», но очень многие отвергают такую позицию (трудно понять, что могло бы служить основанием истинности или ложности подобных интуиций). Позиция, согласно которой моральные свойства супервентны благодаря наличию какого‑то базового номического звена, кажется неприемлемой, так как нельзя представить мир с теми же естественными фактами, как в нашем, но с иными моральными фактами. Среди современных моральных реалистов популярна позиция (см., напр., Boyd 1988; Brink 1989), в соответствии с которой моральные факты супервентны на естественных фактах с апостериорной необходимостью, то есть супервентны сообразно вторичным, но не первичным интенсионалам моральных понятий. Эту позицию, однако, непросто удержать, так как даже апостериорные отождествления должны базироваться на априорной фиксации референции. Несмотря на то что вода есть Н20 апостериори, факты о воде априори следуют из микрофизических фактов. Сходным образом, если моральные понятия имеют первичный интенсионал и если идентичные в естественном плане центрированные миры морально идентичны, то из этого, похоже, следует существование априорного звена, связующего естественные и моральные факты (Хорган и Тиммонс (Horgan and Timmons 1992а, 1992b) критикуют эту позицию в подобном ключе).

Сходным образом можно рассуждать и об эстетических свойствах. Во всяком случае антиреалистская трактовка выглядит здесь еще более убедительной. Так что, хотя с размышлениями о том, как следует трактовать области морального и эстетического, и связаны интересные концептуальные вопросы, они не создают метафизических и объяснительных проблем, сравнимых с теми, которые ставит перед нами сознательный опыт.

Имена. Многие утверждают (см., напр., Kaplan 1989), что имена, такие как «Рольф Харрис», не увязаны с каким‑либо анализом и что они напрямую указывают на свои референты. Означает ли это, что свойство быть Рольфом Харрисом не является логически супервентным на физическом? Относительно супервентности вторичного интенсионала здесь нет проблемы (к примеру, Рольф мог бы быть человеком, возникшим из данного сперматозоида и данной яйцеклетки во всех возможных мирах), но можно было бы подумать, что отсутствие первичного интенсионала создает проблемы для редуктивного объяснения. Правдоподобно тем не менее, что даже при отсутствии общепризнанного первичного интенсионала с каждым конкретным употреблением этого имени связан первичный интенсионал. Когда я употребляю имя «Рольф Харрис», его референт неким систематическим образом зависит от того, каким является мир; для меня этот первичный интенсионал мог бы быть чем‑то вроде «человек, именуемый „Рольфом Харрисом“, барабанящий по банкам с краской и находящийся в таком‑то каузальном отношении ко мне». Подобный интенсионал будет логически супервентным. Однако вместо детального обосновывания сказанного проще заметить, что отсутствие логической супервентности не будет здесь сопряжено с объяснительной тайной. Свойство быть Рольфом Харрисом не составляет феномен, нуждающийся в объяснении, которое следует отличать от экспликации. В объяснении нуждается существование человека по имени «Рольф Харрис», барабанящего по банкам с краской и т. д. Эти свойства наверняка супервентны и в принципе могут быть объяснены способом, который обычно используется в таких случаях.

Индексикалы. Фиксация референции многих понятий, от «воды» до «моей собаки», содержит в себе индексикальный элемент. Референция этих понятий фиксируется на основе как физических фактов, так и соотнесенного с субъектом «индексикального факта», репрезентирующего позицию субъекта, использующего данный термин. Подобный факт является чем‑то определенным для данного субъекта, и поэтому определенной оказывается и фиксация референции. Супервентность и объяснение проходят, если сделать поправку на влияние этого индексикального факта.

Создает ли индексикальность трудности для редуктивного объяснения? Для субъектов вообще, возможно, нет, так как от этого «факта» можно избавиться. Но в случае самого себя это не так просто. Индексикальный факт выражает нечто очень важное об известном мне мире: что Дэвид Чалмерс — это я. Как можно было бы объяснить этот, как кажется, элементарный факт? И есть ли тут на самом деле факт, который надо объяснять, а не простая тавтология? Эта проблема крайне трудна для понимания, но мне представляется, что даже если индексикал не является объективным фактом о мире, это факт о мире, насколько он известен мне, и в объяснении нуждается мир в этом своем аспекте. Но природа простых индексикалов весьма туманна, и совершенно неясно, как можно было бы объяснить их. (Разумеется, мы можем редуктивно объяснить, почему фраза Дэвида Чалмерса «Я — Дэвид Чалмерс» истинна. Но этот неиндексикальный факт кажется совершенно отличным от индексикального факта, что я Дэвид Чалмерс.)

Заманчиво в этой связи было бы обратиться к сознанию. Но хотя объяснение сознания могло бы объяснить «точки зрения» вообще, трудно понять, как оно могло бы объяснить, почему одна из этих точек зрения, которая выглядит как нечто произвольное, — моя точка зрения, если, конечно, не признавать истинность солипсизма. Не исключено, что индексикальный факт надо рассматривать как что‑то изначальное. Если это так, то редуктивное объяснение окажется здесь невозможным, как оно невозможно и для сознания, причем эти случаи различны. Впрочем, отсутствие редуктивного объяснения будет тут не столь тревожным, как в случае сознания, так как этот не допускающий объяснения факт выглядит слишком уж «худосочным» в сравнении с фактами о сознании во всем его величии. Допущение этого элементарного индексикального факта потребует гораздо менее существенного пересмотра нашего материалистического мировоззрения, чем признание нередуцируемых фактов о сознательном опыте.

Негативные факты. Как мы видели ранее, некоторые факты, включающие негативные экзистенциалы и кванторы всеобщности, не являются логически детерминированными физическими фактами, да и вообще любым множеством локализованных фактов. Рассмотрим следующие факты о нашем мире: ангелов не существует; Дон Брэдман — величайший игрок в крикет; все живое основано на ДНК. Все их можно фальсифицировать без изменения физических фактов о нашем мире, путем простого добавления новой нефизической сущности, к примеру ангелов, состоящих из эктоплазмы и играющих в крикет. И здесь не поможет даже добавление фактов о сознательном опыте или индексикальности.

Означает ли это, что данные факты не являются редуктивно объяснимыми? Похоже, что да, если не существует физического объяснения того, почему в нашем мире отсутствуют добавочные нефизические сущности. Это и в самом деле дополнительный факт. Лучший способ справиться с этой ситуацией — ввести второпорядковый факт, говорящий о множестве базовых конкретных фактов, любых — микрофизических, феноменальных, индексикальных и т. д.: это всё. Этот факт говорит о том, что все конкретные факты о мире включены в это множество фактов или выводимы из него. Из указанного второпорядкового факта, в сочетании со всеми базовыми конкретными фактами, будут вытекать все негативные факты.

Невозможность редуктивного объяснения не имеет здесь такого уж большого значения. Вполне возможно, что факт «и это всё» будет верен в любом мире, и подобный факт никогда нельзя будет вывести из конкретных фактов. Он просто выражает сущностную ограниченность нашего мира или любого мира. И так, без особых затрат, мы можем ухватить все негативные экзистенциальные и всеобще квантифицированные факты.

Физические законы и каузальность. Согласно наиболее убедительным концепциям, объясняющим природу физических законов, последние не являются чем‑то логически супервентным на физических фактах, рассматриваемых в качестве собрания конкретных фактов об истории мира в пространстве и времени. В этом можно убедиться, обратив внимание на логическую возможность мира, физически неотличимого от нашего на протяжении всей его пространственно — временной истории, но имеющего иные законы. К примеру, один из законов такого мира мог бы быть таким: при скоплении двухсот тонн чистого золота в вакууме происходит его превращение в свинец. В остальном его законы такие же, с небольшими модификациями там, где это необходимо. Однако в пространственно — временной истории нашего мира не было случаев, когда в вакууме скапливалось двести тонн золота. Из этого следует, что, хотя наш мир и этот другой мир имеют одинаковые истории, их законы тем не менее различны.

Подобные аргументы наводят на мысль, что законы природы не являются чем‑то логически супервентным на множестве конкретных физических фактов. Действуя в сходном ключе, можно показать, что каузальная связь между двумя событиями — нечто большее, чем их регулярность. Сторонники разного рода юмистских воззрений оспаривают эти выводы, но мне кажется, что в данном случае им не хватает аргументов. В существовании законов и каузальности имеется что‑то нередуцируемое.

В других местах я обходил эти проблемы, включая физические законы в супервентностную базу, но это означает, что мы скорее перешагиваем через метафизическую головоломку, чем решаем ее. Конечно, законы и каузальность выявляют не столь серьезный провал в редуктивном объяснении, какой выявляется в нем благодаря сознанию. Законы и каузальные отношения сами вводятся для объяснения физических феноменов, а именно множества регулярностей, существующих в природе, тогда как сознание есть исходная данность, нуждающаяся в объяснении. Тем не менее само существование подобных нередуцируемых дополнительных фактов порождает глубокие вопросы об их метафизической сути. Если не считать сознательный опыт и, возможно, индексикальность, то они оказываются единственными дополнительными фактами такого рода, в которые у нас есть хоть какое‑то основание верить. И естественным было бы предположить, что два этих вида несупервентного, сознание и каузальность, могут находиться в тесном метафизическом отношении друг к другу.

Итак, мы остались с тем, что почти все факты логически супервентны на физических фактах (включающих физические законы). Возможными исключениями являются сознательный опыт, индексикальность и негативные экзистенциальные факты. Иначе говоря, можно утверждать, что факты о мире исчерпываются (1) конкретными физическими фактами, (2) фактами о сознательном опыте, (3) законами природы, (4) второпорядковым фактом «и это всё» и, возможно, (5) индексикальным фактом о моей локализации. (Два последних незначительны в сравнении с другими, и статус последнего из них сомнителен, но я включаю их для полноты картины.) Если не принимать во внимание вклад, привносимый сознательным опытом и индексикальностью, то дело выглядит таким образом, будто все позитивные факты логически супервентны на физическом. Для окончательности этого вывода потребовалось бы более детальное исследование всех видов феноменов, но и увиденного нами достаточно, чтобы счесть его резонным. Мы можем суммировать онтологическую и эпистемологическую ситуации, рассказав парочку вымышленных историй. Не исключено, что пусть и не в деталях, но в абрисе этих историй можно было бы отыскать зерно истины.

Миф о творении. Создавая мир, Бог должен был бы лишь зафиксировать только что упомянутые факты. Для максимальной экономии усилий он начал с фиксации законов природы — законов физики и тех законов, которые соотносят физику с сознательным опытом. Потом он зафиксировал ограничительные условия: к примеру, временной срез физических фактов или значения, выдаваемые генератором случайных чисел. Он объединил их с законами для фиксации остальных физических и феноменальных фактов. И в самом конце он провозгласил: «И это всё».

Эпистемологический миф. Вначале у меня имеются только факты о моем сознательном опыте. Отсюда я вывожу факты о средней величины объектах в мире, а в конечном счете и микрофизические факты.

Из регулярности этих фактов я заключаю к физическим законам, а значит, и к новым физическим фактам. Из регулярных соотношений моего сознательного опыта и физических фактов я заключаю к психофизическим законам, а значит и к фактам, касающимся сознательного опыта других существ. Мне кажется, что я достиг пределов абдукции, и я предполагаю, что это всё. Мир гораздо больше, чем вначале казалось, и поэтому я выделяю изначальный сознательный опыт, обозначая его в качестве моего опыта.

Отметим совершенно разную последовательность действий в этих двух перспективах. Эпистемология кажется чуть ли не онтологией наоборот. Отметим также, что Бог, похоже, не в силах зафиксировать мой индексикальный факт. Возможно, это еще один повод усомниться в этом факте.

Тезис о логической супервентности большинства высокоуровневых феноменов не получил такого широкого признания, какое он мог бы получить, даже среди тех, кто дискутирует на тему супервентности. Хотя этот момент часто остается без обсуждения, многие подозрительно относились к тому, чтобы рассматривать концептуальную модальность в качестве надлежащего инструмента для работы с отношениями супервентности. Насколько я могу судить, эта нерешительность была вызвана рядом причин, ни одна из которых в конечном счете не кажется мне весомой.

Во — первых, проблема логически возможных физически идентичных миров с разным добавочным нефизическим содержанием (ангелами, эктоплазмой) подтолкнула некоторых авторов к предположению о том, что отношения супервентности не могут быть логическими (Haugeland 1982; Petrie 1987), но мы уже видели, как можно решить эту проблему. Во — вторых, многие полагали, что соображения относительно апостериорной необходимости показывают невозможность выражения отношений супервентности через значения (Brink 1989; Teller 1984). Мы видели, однако, что отношения супервентности, основанные на апостериорной необходимости, могут рассматриваться в качестве разновидности логической супервентности. В — третьих, существует общий скепсис по поводу понятия концептуальной истины, идущий от Куайна; но мы видели, что здесь он неуместен. В — четвертых, беспокойства в связи с «редуцируемостью» заставляли некоторых предположить, что супервентность в целом не является концептуальным отношением (Heilman and Thompson 1975). Неясно, однако, существуют ли серьезные аргументы против редуцируемости, которые были бы серьезными аргументами и против логической супервентности. В — пятых, сам феномен сознательного опыта иногда используется для демонстрации того, что отношения супервентности в целом не могут иметь логический характер (Seager 1988); но мы видели, что сознательный опыт является чуть ли не уникальным примером отсутствия логической супервентности. Наконец, тезис о том, что отношения супервентности не являются в целом логическими, зачастую высказывается без каких бы то ни было доказательств, как то, в чем, как предполагается, должен быть убежден любой разумный человек (Bacon 1986; Heil 1992).

Вполне вероятно, что любое отношение супервентности высокоуровнего свойства на физическом в конечном счете оказывается либо (1) отношением логической супервентности в его первичной или вторичной разновидности, либо (2) контингентным отношением естественной супервентности. Если некий кандидат на роль отношения супервентности не подходит под эти случаи, у нас есть серьезное основание считать, что здесь вообще отсутствуют объективные высокоуровневые факты (возможно, что именно так обстоит дело с моральными фактами). В главе 4 я приведу дополнительные аргументы в пользу несуществования сколь‑либо глубокой разновидности супервентности, занимающей место между логической супервентностью и естественной супервентностью.

В принципе, это дает нам унифицированную объяснительную картину. Почти каждый феномен является редуктивно объяснимым в слабом смысле, очерченном ранее. Исключением является сознательный опыт и, возможно, индексикальность, наряду с предельными микрофизическими фактами и законами, которые надо признать фундаментальными.

Здесь стоит на мгновение задержаться и ответить на вопрос, поставленный Блэкберном (Blackburn 1985) и Хорганом (Horgan 1993): как мы объясним сами отношения супервентности? Если речь идет об отношении логической супервентности, основанном на первичном интенсионале понятия, для этого нужно лишь провести надлежащий анализ понятия, возможно, в функциональных или структурных терминах, и отметить, что его референция инвариантна в физически идентичных мирах. Здесь сам супервентностный кондиционал является априорной концептуальной истиной. Если речь идет об отношении супервентности, основанном на вторичном интенсионале, то супервентность можно объяснить, заметив, что первичный интенсионал интересующего нас понятия выделяет некий референт в актуальном мире, инвариантно проецирующийся (посредством придания жесткости) на физически идентичные миры. Всё, что здесь нужно нам для объяснения, — это априорный концептуальный анализ в сочетании с контингентными фактами, связанными с актуальным миром. Что же касается отношения сугубо естественной супервентности, то оно само будет контингентным законом. В лучшем случае оно будет объяснимо в терминах более фундаментальных законов, в худшем — закон супервентности сам будет иметь фундаментальный характер. Как бы то ни было, мы будем объяснять некие регулярности в мире при помощи фундаментальных законов, так же как мы делаем это в физике, и, как всегда, наше объяснение должно будет остановиться на фундаментальных законах. Мы видели, что сугубо естественная супервентность — дорогое удовольствие в онтологическом плане, так что нам еще повезло, что правилом является логическая супервентность, а естественная есть лишь исключение из него