В церкви Святого Варнавы закончилась служба, и священники покидали апсиду, мальчики из хора обходили алтарь и устраивались на сиденьях позади него. Швейцарский гвардеец в пышном мундире промаршировал через южный неф, на каждый четвертый шаг ударяя древком копья по камням пола; за ним следом прошел наш добрый и красноречивый проповедник, монсеньор Ц***.

Мое место располагалось возле алтарного ограждения, и теперь я обернулся к западной части церкви, как и все, сидевшие между алтарем и кафедрой. Пока прихожане рассаживались, стоял гул и шорох; проповедник поднялся по ступеням кафедры, и органная импровизация прекратилась.

Я всегда находил игру органиста в церкви святого Варнавы чрезвычайно интересной. И хотя для моих скромных познаний его стиль был чересчур академичным и чопорным, в то же время он выражал живость беспристрастного ума. Более того, исполнение несло на себе отпечаток французского качества вкуса, ценящего прежде всего уравновешенность и полную достоинства сдержанность.

Сегодня, впрочем, с первых же аккордов я заметил зловещую перемену к худшему. Лишь приалтарный орган должен был сопровождать звучание прекрасного хора. Но на этот раз из западной части церкви, со стороны большого органа то и дело раздавался аккорд, тяжкой дланью — преднамеренно, как мне кажется, — сминавший безмятежность ясных голосов. И в нем было нечто большее, чем фальшь, диссонанс или неумение. Так повторялось снова и снова, заставив меня вспомнить описанный в моем учебнике архитектуры обычай прежних времен освящать хоры как только они возводились, в то время как неф, завершавшийся порой полувеком позже, зачастую и вовсе не получал благословения. Я рассеянно размышлял, не вышло ли так же с церковью святого Варнавы, и не проникло ли незамеченным и нежданным нечто, чему здесь быть не полагалось, под своды христианского храма, поселившись в западной галерее. Мне доводилось читать о подобных случаях, но не в трудах по архитектуре.

Тут я вспомнил, что зданию этому немногим более ста лет, и улыбнулся нелепости соединения средневековых суеверий с этим образцом жизнерадостного рококо восемнадцатого века.

Но вот пение закончилось, и должны были прозвучать несколько тихих аккордов, подходящих для сопровождения размышлений, в то время, как мы ожидали проповедь. Вместо этого несущиеся из дальней части церкви диссонирующие звуки стали громче, как только ушли священники, будто теперь их ничто не сдерживало.

Принадлежа к тому старшему, более простому поколению, что не любит искать в искусстве психологических тонкостей, я всегда отрицал, что в музыке можно обнаружить что-то сверх мелодии и гармонии, но теперь мне казалось, что в лабиринте звуков, изливающихся из инструмента, шла настоящая охота. Педаль гоняла жертву вверх и вниз под одобрительный рев мануала. Несчастный! Кто бы он ни был, мало же у него было надежд на спасение!

Мое нервное раздражение сменилось гневом: кто творит это? Как смеет он исполнять подобное среди божественной службы? Я оглядел людей вокруг, но никого из моих соседей, похоже, происходящее ни в малейшей степени не беспокоило. Бесстрастные лица коленопреклоненных монахинь, все еще обращенные к алтарю, не потеряли своей отстраненности под бледной тенью белоснежных головных уборов. Представительная дама рядом со мной выжидательно смотрела на монсеньора Ц***. Судя по выражению ее лица, орган, должно быть, исполнял «Ave Maria».

Наконец, проповедник сотворил крестное знамение, призывая к тишине. Я с радостью обернулся к нему. Сегодня я вошел в церковь, ища отдохновения, но покуда не мог обрести его.

Я был измучен тремя ночами физических страданий и, кроме того, умственных колебаний, которые были хуже всего: изнуренное тело и, сверх того, оцепенелое сознание и неестественное обострение всех чувств. И я пришел в любимую церковь за исцелением. Ибо я прочел «Короля в Желтом».

«Восходит солнце, и они собираются и ложатся в свои логовища», — монсеньор Ц*** начал чтение, спокойно оглядывая паству. Мои же глаза помимо моего желания обратились к дальнему концу церкви. Органист вышел из-за труб и, пройдя по галерее, исчез за маленькой дверцей, за которой несколько ступеней вели прямо на улицу. Это был худой человек, и его лицо было столь же бледным, как сюртук — темным. «Счастливое избавление, — подумал я, — от твоей нечистой музыки! Надеюсь, твой помощник сыграет заключение как следует».

Успокоенный, я вновь взглянул в кроткое лицо над кафедрой и приготовился слушать. Наконец, меня ожидало облегчение, к которому я так стремился.

«Дети мои, — произнес проповедник, — одна истина труднее прочих для человеческой души: ей нечего бояться. Никоим образом не заставить ее понять, что ничто на самом деле не может повредить ей».

«Любопытное утверждение для католического священника, — подумал я. — Посмотрим, как он увяжет его с отцами церкви».

«Ничто не может повредить душе, — продолжал он, подняв свой чистый голос самым восхитительным образом, — ибо…»

Окончания я уже не слышал: взгляд мой, сам не знаю почему, обратился к дальнему концу церкви. Тот же человек выходил из-за органа и направлялся по галерее той же дорогой! Но времени, чтобы вернуться, у него не было, да и я должен был бы его заметить. Я почувствовал легкий холодок, мое сердце упало, хотя приход и уход музыканта меня вовсе не касались. Я смотрел на него, не имея сил отвести взгляда от его черной фигуры и бледного лица. Оказавшись прямо напротив меня, органист обернулся и через разделяющее нас пространство церкви бросил прямо на меня взгляд, полный глубокой, убийственной ненависти. Никогда прежде мне не случалось встречать такой неприязни, и молю Бога, чтобы более не довелось! Затем органист исчез за той же дверью, через которую, как я видел, выходил не более шестидесяти секунд назад.

Я выпрямился и постарался собраться с мыслями. Поначалу я чувствовал себя как сильно поранившийся ребенок, судорожно вдыхающий, прежде чем удариться в слезы.

Обнаружить внезапно, что являешься объектом подобного неприятия чрезвычайно болезненно, органист же был для меня совершенным незнакомцем. За что ему так ненавидеть человека, которого он никогда прежде не видел? На мгновение все прочие чувства померкли перед этой единственной острой мукой. Даже страх уступил место горечи, и никакое иное чувство не могло тронуть меня тогда. Но в следующее мгновение я начал размышлять, и мне на помощь пришло ощущение несоответствия.

Как я уже сказал, церковь святого Варнавы — современное здание, небольшое и хорошо освещенное. Все внутреннее пространство можно окинуть практически одним взглядом. Галерея, ведущая к органу, залита светом, проникающим внутрь через высокие окна прозрачного стекла под потолком.

Кафедра установлена в середине центрального нефа, я же сидел так, что ни единое движение в западной части не могло ускользнуть от моего внимания. Не было ничего удивительного в том, что я увидел, как уходил органист. Должно быть, я всего лишь ошибся со временем, что прошло между его первым и вторым появлением. А он в тот раз вошел в дверь с другой стороны. Что же до взгляда, так потрясшего меня, то его и вовсе не было, а я — просто разнервничавшийся болван.

Я огляделся. Вот уж подходящее место для сверхъестественных ужасов! Гладко выбритое спокойное лицо монсеньора Ц***, его собранное поведение и легкие, грациозные движения — не было ли этого уже достаточно, чтобы развеять самые темные фантазии? Я глянул поверх его головы и едва не рассмеялся. Эта летающая леди, поддерживающая одну сторону балдахина над кафедрой, выглядящего как дамасская скатерть с бахромой на сильном ветру, — стоит лишь василиску явиться на органной галерее, как она направит на него свою золотую трубу и станет дуть в нее, пока он не подохнет! Посмеявшись про себя над этой причудливой картиной, которая в тот момент показалась мне чрезвычайно забавной, я стал подшучивать над собой и над всеми вокруг, начиная со старой гарпии перед ограждением (заставившей меня заплатить десять сантимов за место, прежде чем позволить мне войти, — она даже более походила на василиска, чем мой субтильный органист). Итак, я упомнил всех, начиная с этой пожилой дамы, и заканчивая — увы! — самим монсеньором Ц***. От благочестия не осталось и следа. Никогда еще в моей жизни не находило на меня подобное настроение, но сегодня чувствовал особую тягу к насмешкам.

Что до проповеди, то я не расслышал ни слова из-за звеневших в моих ушах строчек:

И в проповеди о Посте Великом елейность свою превзошёл,

Шесть заветов принёс он в пределы Павла, во славе туда пришёл -

вызывавших самые странные и непочтительные мысли.

Не было никакого смысла сидеть здесь и дальше: мне нужно было выбраться наружу и избавиться от этого омерзительного расположения духа. Я понимал, что поступаю непочтительно, но все равно поднялся и вышел из церкви.

Когда я сбегал по ступеням, над улицей Святой Гонории сияло весеннее солнце. На углу стояла тележка, полная желтых нарциссов, бледных фиалок с Ривьеры и темных — из России, белых римских гиацинтов в золотом облаке мимозы. Улицу наводняли охотники за воскресными развлечениями. Я взмахнул тростью и рассмеялся с облегчением. Кто-то вышел следом и обогнал меня. Он не обернулся, но лицо, повернутое ко мне в профиль, источало такую же мертвящую злобу, что и взгляд. Я наблюдал за ним, пока мог видеть: узкая спина выражала все ту же угрозу, а каждый шаг, уносивший его все дальше от меня, казалось, вел по таинственному пути, приближавшему мою гибель.

Я заковылял следом, хотя мои ноги почти что противились этому. Во мне нарастало ощущение ответственности за что-то давно позабытое, и мне начало казаться, будто я заслуживаю того, чем угрожал мне этот человек. Это был путь назад — долгий, долгий путь в прошлое. Оно дремало все эти годы — и все-таки было рядом, а теперь готовилось воскреснуть и предстать предо мной. Но я готов был сделать все, чтобы ускользнуть от него, — так что из последних сил побрел по улице Риволи, через площадь Согласия — на набережную. Больными глазами я вглядывался в солнце, посылавшее лучи сквозь белую пену фонтана, струившуюся по потускневшим бронзовым спинам речных богов; на видневшуюся вдали Арку, строение из аметистового тумана в бесконечной перспективе серых стволов и голых ветвей, едва прикрытых зеленью. А потом я снова увидел его, идущего вдоль каштановой аллеи Королевского бульвара.

Я покинул набережную, вслепую бросился через Елисейские поля к Арке. Лучи садящегося солнца проникали сквозь темную зелень Круговой площади — залитый светом, он сел на скамью, в окружении детей и молодых мамаш, словно еще один прогуливающийся горожанин, такой же, как другие — как и я сам. Я почти сказал это вслух, в то же время видя злобную ненависть на его лице. Но он не смотрел на меня, и я прокрался мимо, направляя свои стопы вверх по проспекту. Зная, что каждая наша встреча приближает его к исполнению его намерений, а меня — к моей судьбе, я все же надеялся еще спастись.

Последние отблески заката лились через величественную Арку. Я прошел под ней, и столкнулся с органистом лицом к лицу. Я оставил его далеко позади, среди Елисейских полей, и все же теперь он вышел мне навстречу в потоке людей, возвращавшихся из Булонского леса. Он прошел так близко, что задел меня, и его костлявое плечо показалось железным под свободной темной одеждой. Он не выказывал ни следа спешки или усталости — или любых других человеческих чувств. Все его существо выражало лишь одно — стремление причинить мне вред.

С тоской я смотрел, как он идет по переполненному широкому проспекту, среди блеска колес и конской сбруи и шлемов Гвардейцев Республики.

Потеряв его из виду, я развернулся и поспешил прочь. В лес и еще дальше, через него — не знаю, куда я шел, но через какое-то время обнаружил, что наступила ночь, и я сижу за столиком перед маленьким кафе. Потом я снова бродил по лесу. Прошли часы с тех пор, как я видел органиста. Физическое утомление и страдания разума не оставили мне сил, чтобы мыслить или чувствовать. Я устал, так устал! И мечтал лишь о том, чтобы укрыться в своем кабинете. Я решил вернуться домой. Но до него был долгий путь.

Я живу во Дворе Дракона — узком проулке между улицами Де Ренн и Дю Драгон.

Это «тупичок», пройти по которому можно только пешком. Над выходом на улицу Де Ренн нависает балкон, поддерживаемый железной фигурой дракона. Внутри двора по обеим сторонам стоят высокие здания, и заканчивается он выходом на две расходящиеся улочки. Тяжелые ворота в течение дня остаются распахнутыми, створки прижаты к стенам глубокого арочного проема, а на ночь запираются, так что попасть внутрь можно, только позвонив в одну из крохотных дверец рядом. На проседающей мостовой собираются неприглядные лужи стоячей воды. Высокие ступени лестниц спускаются к дверям, выходящим во двор. Нижние этажи заняты комиссионными магазинчиками и кузнями. Целыми днями окрестность наполнена звоном молотков и лязгом металлических болванок.

И хотя жизнь здесь неприглядна, как обычно на задворках, она скрашивается искренней взаимной поддержкой и тяжелым, но честным трудом.

Пять верхних этажей занимают мастерские архитекторов и художников и укромные уголки для вечных студентов вроде меня, предпочитающих жить в одиночестве. Хотя, только поселившись здесь, я был молод и не одинок.

Мне пришлось какое-то время идти пешком, прежде чем появился какой-нибудь экипаж, но, наконец, когда я снова оказался возле Триумфальной Арки, мне попался пустой кэб, и я сел в него.

От Арки до улицы Ренна больше получаса езды, особенно если кэб тащит усталая лошадь, весь день развозившая гуляющих.

Прежде чем я вошел под сень драконьих крыльев, прошло достаточно времени, чтобы еще не единожды повстречать моего врага, но я ни разу не увидел его. Теперь же мое убежище было совсем рядом.

Перед широким проемом ворот собралась небольшая группка играющей детворы, наш консьерж и его жена прогуливались среди них со своим черным пуделем, следя за порядком. Несколько пар кружили по боковой дорожке. Я ответил на их приветствия и поспешил внутрь.

Все обитатели двора высыпали на улицу, так что двор оказался пустым, освещенным несколькими высоко закрепленными светильниками, в которых тускло горел газ.

Моя квартирка располагалась на верхнем этаже дома на полпути к другому концу двора, к ней вела лестница, выходившая прямо на улицу, всего несколько пролетов. Я поставил ногу на порог открытой двери, старые добрые осыпающиеся ступени, ведущие к отдыху и убежищу, встали передо мной. Обернувшись вправо через плечо, я увидел его, в десяти шагах позади меня. Должно быть, он вошел следом за мной.

Он приближался не медленно, не торопливо, но неотвратимо, прямо ко мне. И теперь он смотрел на меня. Впервые после того, как наши взгляды пересеклись в церкви, они встретились вновь, и я понял, что время настало.

Обернувшись к нему, я начал пятиться в глубь двора. Я надеялся сбежать через выход на улицу Дракона. Его глаза сказали, что это мне ни за что не удастся.

Казалось, прошли годы за то время, что мы шли, я — пятясь, он — наступая, через двор, в абсолютной тишине; но наконец я почувствовал холод арочного проема, и следующий шаг привел меня под его сень. Я предполагал развернуться здесь и броситься на улицу. Но тень арки дохнула могильным холодом. Громадные ворота на улицу Дракона были закрыты, о чем прежде сказал мрак, окруживший меня, а в следующее мгновение — торжество на его лице, мерцавшем во тьме, все приближавшимся! Глубокий проем, запертые ворота, их холодные железные запоры — все было на стороне моего врага. Гибель, которой он грозил, пришла. Собираясь во тьме, наступая на меня из бездонных теней, она готовилась поразить меня через его нечеловеческие глаза. Без всякой надежды, я прижался к закрытым воротам, готовясь противостоять ему.

* * *

Раздался скрежет стульев по каменному полу и шорох, когда прихожане начали подниматься. Я услышал звон копья гвардейца, сопровождавшего монсеньора Ц*** к ризнице.

Коленопреклоненные монахини очнулись от благочестивой задумчивости, поклонились алтарю и пошли прочь. Моя соседка также поднялась с грациозной осторожностью. Уходя, она взглянула на меня с осуждением.

Едва не погибнув, — так, по крайней мере, мне мнилось, — а теперь каждой клеточкой своего тела воспрянув к жизни, я сидел среди неторопливо двигавшейся толпы, затем тоже поднялся и пошел к дверям.

Я проспал проповедь. Проспал ли? Я посмотрел наверх и увидел органиста идущим по галерее к своему месту. Я видел только его спину; изгиб его тонкой руки в черном рукаве напомнил один из тех дьявольских, безымянных инструментов, что лежат в заброшенных пыточных камерах средневековых замков.

Но я скрылся от него, хоть его глаза и говорили, что это невозможно. Скрылся ли? Тайна, давшая ему власть надо мной, восстала из небытия, где я надеялся похоронить ее. Ибо теперь я узнал его. Смерть и пребывание в ужасающем обиталище заблудших душ, куда моя слабость давным-давно отправила его, изменили его внешность, сделав ее неузнаваемой для прочих — но не для меня. Я узнал его почти тотчас же и ни секунды не сомневался, зачем он пришел и что готовился совершить. И теперь я понимал, что в то время как тело мое оставалось в гостеприимной маленькой церкви, он гнался за моей душой во дворе Дракона.

Я приблизился к двери, и тут орган надо мной взорвался трубным ревом. Ослепляющий свет наполнил церковь, скрывая алтарь от моего взора. Люди пропали, арки, купол крыши — исчезли. Я поднял обожженные глаза к этому непереносимому свету и увидел черные звезды, сияющие в небесах, сырое дыхание озера Хали коснулось моего лица.

И вдалеке, за лигами колеблющихся волнами облаков я увидел разбрасывающую лучи луну, а на ее фоне — башни Каркозы.

Смерть и ужасное обиталище заблудших душ, куда моя слабость давным-давно отправила его, изменили его облик для всех прочих, но не для меня. И теперь я слышал его голос, поднимающийся, нарастающий, грохочущий в сияющем свете, и я чувствовал, как это сияние все усиливается, проливаясь на меня огненными волнами. И, потонув в нем, я услышал, как Король в Желтом шепчет моей душе: «Страшно впасть в руки Бога живаго!»