(John Kendrick Bangs, 1862–1922)

Американский писатель-юморист и сатирик Джон Кендрик Бангз родился в г. Йонкерс, шт. Нью-Йорк; после окончания в 1883 г. Колумбийского университета поступил в Колумбийскую юридическую школу, но спустя год покинул ее и стал соредактором ежемесячного иллюстрированного журнала «Лайф», где в течение четырех лет публиковал свои статьи и стихи. В 1888 г. оставил «Лайф» и начал сотрудничать с «Харперс мэгэзин», «Харперс базар» и «Харперс янг пипл», в которых с 1889-го по 1900 г. был редактором раздела юмора; кроме того, в 1899–1901 гг. работал редактором политического еженедельника «Харперс уикли», одновременно подвизаясь в ряде других изданий. В 1904 г. стал редактором «Пека» — лучшего американского юмористического журнала того времени. Работая в периодических изданиях, он свел знакомство и дружбу с выдающимися писателями — А. К. Дойлом, М. Твеном, Р. Киплингом, Г. Джеймсом.

Параллельно с активной редакторской деятельностью Бангза с середины 1880-х гг. регулярно выходят в свет и его собственные сочинения. Среди наиболее известных произведений писателя — романная трилогия «Плавучий дом на Стиксе» (1895), «Поиски плавучего дома» (1897) и «Мистер Мюнхгаузен» (1901), действие которой происходит в загробном мире, напоминающем царство Аида в древнегреческой мифологии, сборники юмористических рассказов о призраках «Водяное привидение и другие» (1894), «Призраки, которых мне довелось повстречать, и некоторые другие» (1898) и примыкающая к трилогии о Стиксе «Заколдованная пишущая машинка» (1899), биография Наполеона Бонапарта (1895), квазикэрролловская сказка «Алиса в Стране ошибок: Радужный сон» (1907). Произведения о загробном мире впоследствии породили особый извод жанровой прозы, именуемый «бангзианским фэнтези».

В годы Первой мировой войны писатель предпринял ряд поездок по Северной Америке и Европе с публичными выступлениями, посвященными, в частности, истории юмора в литературе. Позднее он выпустил в свет книгу «От столба к столбу: Листки из записной книжки лектора» (1916) — юмористические заметки о персонажах и ситуациях, с которыми ему довелось столкнуться во время своего лекционного тура.

 

ВОДЯНОЕ ПРИВИДЕНИЕ ИЗ ХЭРРОУБИ-ХОЛЛА

{63}

(Water Ghost of Harrowby Hall)

Беда заключалась в том, что в Хэрроуби-холле водилось привидение. И, что гораздо хуже, привидение это не ограничивалось простыми появлениями у постели избранной жертвы, но оставалось возле нее целый час напролет и лишь потом исчезало.

Появлялось привидение только в сочельник и ровно с двенадцатым ударом часов, так что тут ему определенно недоставало оригинальности, без которой в наши дни успех в потусторонних кругах решительно невозможен. Владельцы Хэрроуби-холла приложили все мыслимые усилия, дабы избавиться от промокшей дамы, которая, стеная и содрогаясь, возникала в углу лучшей их спальни, — но тщетно. Они попытались остановить часы, чтобы привидение не смогло определить, когда наступает полночь, однако эта мера не помешала привидению появиться точно в назначенный час, вселяя своим видом ужас, и пробыть в комнате до тех пор, пока все вокруг не сделалось насквозь мокрым.

Тогда хозяева Хэрроуби-холла законопатили каждую щель в полу самой лучшей паклей, а поверх настелили слои просмоленной холстины; стены сделали водонепроницаемыми, равно как окна и двери; владельцы дома искренне полагали, будто принятые меры не позволят упорному привидению просачиваться впредь в комнату, но их надежды были напрасны; призрачная дама явилась вновь. На следующее Рождество она возникла в спальне так же внезапно, как и раньше, и до полусмерти напугала ночевавшего там гостя, усевшись рядом с ним на постель и уставившись ему в лицо своими запавшими синими глазами. К тому же длинные прозрачные костлявые пальцы призрака были перевиты морскими травами, с коих капала вода, и этими водорослями призрачная дама водила по лбу несчастного, пока он, обезумев от ужаса, не лишился чувств. А поутру бедняга был найден хозяином в постели, весь в холодном поту и в морской влаге; несчастный так и не оправился от пережитого и четыре года спустя, в возрасте семидесяти восьми лет, скончался от пневмонии и нервного истощения.

На следующий год хозяин Хэрроуби-холла твердо положил вовсе не отпирать лучшей спальни своего дома, понадеявшись, что привидение утолит страсть к безобразиям и в отсутствие гостей, довольствовавшись мебелью. Однако и этот план провалился с таким же треском, что и все предыдущие.

Привидение по обыкновению появилось в той же самой комнате — вернее сказать, все пришли к выводу, что оно там побывало, ибо наутро обнаружилось, что занавеси и прочие драпировки промокли насквозь, а в зале под роковой спальней на потолке проступило огромное влажное пятно. Обнаружив, что спальня пуста, привидение немедленно отправилось выяснять, в чем дело, и избрало своей жертвой не кого иного, как владельца Хэрроуби-холла. Оно настигло хозяина в его собственной уютной комнате, где он пил виски — неразбавленный виски, заметим, — и радовался тому, что сумел перехитрить призрачную даму. Так он блаженствовал, и вдруг волосы его развились, точно от сырости, влага в бутылке поднялась аж до горлышка, а затем выплеснулась наружу, а сам он почувствовал себя человеком, угодившим в бочку с дождевой водой. С трудом оправившись от потрясения, он узрел перед собой призрачную женщину с бездонными глазами и длинными пальцами, в которые вплелись водоросли. Зрелище это оказалось столь неожиданным и столь ужасным, что хозяин потерял сознание, но обильные водяные струи, которые промочили ему волосы и потекли по лицу, тотчас привели его в чувство.

Следует сказать, что хозяин Хэрроуби-холла был не робкого десятка и, хотя и не имел склонности беседовать с привидениями, особенно такими мокрыми, как то, что маячило перед ним, решил не уступать призраку. Он уже сделал даме комплимент, упав в обморок от неожиданности, с которой она появилась, и теперь намеревался выяснить кое-что, о чем, как ему казалось, имел полное право знать. Он был бы рад прежде переменить промокшую одежду на сухую, но призрак отказывался оставить его даже на минуту, пока его час не истек, и потому хозяину пришлось смириться с неудобством. Стоило ему сделать хоть шаг, как привидение неотступно следовало за ним и все, к чему оно прикасалось, мгновенно промокало до нитки. Пытаясь согреться, хозяин приблизился к пылавшему очагу, и, как тотчас выяснилось, сделал это напрасно, ибо привидение метнулось прямо на огонь и мгновенно загасило его. Что же касается виски, то оно к тому времени совершенно утратило свои горячительные свойства, поскольку оказалось на девять десятых разбавлено водой. Единственное, что еще мог сделать хозяин, дабы свести на нет возможные скверные последствия встречи с призраком, — это проглотить десяток хининовых пилюль по два грана каждая, каковое действие он поспешно и произвел, не дав своей гостье времени вмешаться. Покончив с пилюлями, он повернулся к привидению и несколько резковато произнес:

— Сударыня, я далек от намерения быть невежливым с дамой, но чтоб мне провалиться, если я не мечтаю о прекращении ваших дьявольских визитов в мой дом. Ступайте себе сидеть на озеро, если вам нравятся развлечения такого сорта, заберитесь в бочку с дождевой водой, коли пожелаете, но заклинаю вас, не являйтесь более в дом джентльмена и не причиняйте вреда ему и его имуществу. Это, черт побери, сущее безобразие!

— Генри Хартвик Оглторп, — пробулькало привидение, — вы сами не знаете, о чем толкуете.

— Сударыня, — возразил несчастный хозяин, — я искренне желал бы, чтобы ваше замечание было правдой, но толкую я о вас. Разрази меня гром, если я вас не знаю!

— Вот уж белиберда так белиберда! — возмутилось привидение, сердито плеснув водой в лицо хозяину дома. — Ваше замечание можно было бы счесть остроумным, но в качестве ответа на мои слова оно отдает неуместной дерзостью. Ибо вы и впрямь не знаете, о чем говорите. Я обречена являться в этот дом год за годом, снова и снова, обречена злым роком. Сама я не испытываю никакого удовольствия, посещая Хэрроуби-холл, портя и покрывая плесенью все, к чему ни прикоснусь. Я в жизни не могла помыслить, что превращусь в ходячий душ, но именно эта горькая участь меня и постигла. Знаете ли вы, кто я?

— Нет, не знаю, — ответствовал хозяин. — Должно быть, вы — Дева Озера или Крошка Салли Уотерс?

— А вы довольно-таки остроумны для своих лет, — заметило привидение.

— Что ж, мои шутки куда суше, чем когда-либо суждено быть вашим, — парировал хозяин.

— Несомненно. Я никогда не бываю сухой. Ибо я — водяной призрак Хэрроуби-холла, и все, что связано с отсутствием влаги, находится за пределами моих самых дерзновенных желаний. Нынче ночью ровно двести лет, как я заняла эту пренеприятнейшую должность.

— Как же это вас, прах побери, угораздило? — удивился хозяин.

— Посредством самоубийства, — призналось привидение. — Знайте, я призрак той прекрасной девы, чье изображение висит в гостиной над каминной полкой. Не покончи я с собой, я приходилась бы вам, Генри Хартвик Оглторп, двоюродной прапрапрапрабабушкой, ибо я была сестрой вашего прапрапрапрадеда.

— Но что же понуждает вас являться в мой дом именно в таком виде и творить подобные безобразия?

— Не моя в том вина, сударь, — отвечала призрачная дама. — Во всем виноват мой отец. Это он выстроил Хэрроуби-холл, а спальня, в которую я являюсь, когда-то принадлежала мне. Отец нарочно отделал ее в желтых и розовых тонах, зная, что я не выношу иных цветов, кроме сочетания голубого и серого. Сделал он это назло мне, и тогда, проявив, как я думала, твердость духа, я наотрез отказалась жить в этой комнате, на что отец заявил: «Мне безразлично, где ты будешь жить — не хочешь в комнате, живи на лужайке». В ту ночь я сбежала из дому и бросилась со скалы в море.

— Это вы опрометчиво поступили, — заметил Оглторп.

— Мне тоже так сказали, — отозвалось привидение. — Знай я, какие последствия повлечет за собой мой порыв, я бы ни за что так не сделала; но я поняла, что натворила, уже после того как утонула. Я пробыла в утопленницах с неделю, когда приплыла некая морская нимфа и объявила мне, что отныне моя участь — вечно быть одной из ее спутниц и что я обречена вечно являться под Рождество на один-единственный час в Хэрроуби-холл. Мне надлежит приходить в ту самую комнату, если в ней кто-то ночует, а если там никого нет — проводить этот час с хозяином дома.

— Я продам дом.

— У вас это не получится, сударь, ибо мне также предписано явиться любому возможному покупателю до заключения сделки и открыть ему ужасную тайну Хэрроуби-холла.

— Вы хотите сказать, что каждое Рождество, не обнаружив в той комнате гостей, будете преследовать меня, где бы я ни находился, портить мой виски и мою прическу, гасить мой очаг и обливать меня водой? — возмутился хозяин.

— Вы попали в самую точку, Оглторп, — отвечало привидение. — Более того, где именно вы находитесь, не имеет решительно никакого значения: если комната окажется пуста, я отыщу вас хоть на краю све…

В это мгновение пробил час ночи, и привидение тотчас исчезло. Нельзя сказать, что оно растаяло в воздухе — скорее испарилось или утекло, но совершенно бесследно.

— Клянусь святым Георгием и его драконом! — вырвалось у хозяина Хэрроуби-холла, и он в отчаянии заломил руки. — Ставлю гинею против прошлогоднего снега, что к следующему Рождеству поселю кого-нибудь в той проклятой комнате, иначе суждено провести мне рождественскую ночь в ванной!

Но хозяин Хэрроуби-холла проиграл бы, случись кому побиться с ним об заклад, потому что к следующему Рождеству Генри Хартвик Оглторп уже покоился в могиле — он так и не оправился от жесточайшей простуды, заработанной в эту ночь. Хэрроуби-холл стоял запертым, а наследник его пребывал в Лондоне, где под Рождество имел такую же неприятную встречу, что и его отец годом раньше, — за единственным исключением: будучи моложе и крепче, наследник выжил. Лондонское его жилье изрядно пострадало: часы заржавели и встали, великолепная коллекция акварелей безвозвратно погибла, смытая источаемой призраком водой, и, что гораздо хуже, апартаменты этажом ниже также понесли урон вследствие протечки, поэтому наследнику пришлось платить за причиненный ущерб, вследствие чего домовладелица потребовала от Оглторпа-младшего незамедлительно съехать.

Слух о том, что его семейство преследует водяной призрак, распространился довольно широко, и никто уже не желал приглашать Оглторпа-младшего ни на какие мероприятия, кроме дневного чая и утренних приемов. Отцы дочерей на выданье выставляли его за дверь не позже восьми вечера, не ведая, что лишь поистине чрезвычайные обстоятельства, приключившиеся в потустороннем мире, могли бы принудить водяное привидение внезапно явиться в земную юдоль в какую-либо иную ночь, кроме рождественской, и ранее того полночного часа, когда мрачные кладбища, пренебрегая правилами хорошего тона, начинают зевать во все могилы. Да и сами девушки страшились иметь с Оглторпом дело, опасаясь за свои драгоценные наряды, которые внезапное появление водоточивого духа могло бы безвозвратно испортить.

Посему новый хозяин Хэрроуби-холла решил, подобно нескольким поколениям своих предков, принять меры. Первой его мыслью было приказать кому-нибудь из прислуги проводить в той проклятой комнате роковую ночь, однако эта затея провалилась, ибо слуги не хуже хозяина знали историю семьи и преследовавшего ее привидения и наотрез отказались подвергаться такому испытанию. Никто из друзей Оглторпа-младшего также не захотел пожертвовать ради него своими личными удобствами; и во всей Англии не нашлось человека столь бедного, что он хотя бы за плату согласился переночевать в канун Рождества в упомянутой спальне.

Тогда наследника Хэрроуби-холла посетила мысль увеличить в комнате камин, дабы жар его испарил привидение, стоит ему только появиться. Не успел Оглторп-младший порадоваться своей блестящей идее, как припомнил слова отца: мол, никакое, даже самое жаркое пламя не в состоянии выдержать губительной влаги, источаемой призраком. Тогда он принялся размышлять о паропроводе; насколько ему помнилось, паропроводные трубы могут проходить на глубине сотен футов и тем не менее сохранять достаточно тепла, чтобы испарять воду. В результате к злосчастной комнате были подведены вышеозначенные трубы, нагревавшие ее паром до раскаленной температуры, а наследник в течение полугода, что ни день, посещал турецкие бани, заблаговременно готовя себя к тому, чтобы в Рождественскую ночь стойко выдержать жар в собственных покоях.

План нового хозяина имел успех, но лишь отчасти. Водяное привидение явилось в свой обычный срок и обнаружило, что Оглторп-младший как следует подготовился к встрече; однако, как ни накалена была к этому часу комната, стоявшая в ней влажная жара сократила пребывание призрака не более чем на пять минут, и за время его визита нервы молодого хозяина оказались изрядно потрепаны, а сама спальня так потрескалась и покоробилась, что на ремонт ее потребовалась изрядная сумма. Но, что гораздо хуже, когда последняя капля водяного привидения с шипением испарялась с пола, оно прошелестело своему несостоявшемуся победителю: «Ничего у вас не получится! Там, откуда я явилась, воды более чем достаточно, и на следующий год я вернусь, полная сил!»

Именно тогда живой от природы ум наследника Хэрроуби-холла, обратившись от одной крайности к другой, подсказал ему новый способ навсегда покончить с настырным водяным привидением и вернуть счастье и радость в родное имение.

Прежде всего Оглторп-младший запасся меховой одеждой и, вывернув ее мехом внутрь, надел поверх нее сплошной прорезиненный костюм, сидевший на нем так же плотно, как джерси на женской фигуре. На этот костюм он натянул еще один, на сей раз шерстяной, а сверху — опять резиновый, такой же облегающий, как и первый. На голову он решил надеть легкую и удобную маску для подводного плавания, и в канун очередного Рождества, снаряженный подобным образом, поджидал появления своей призрачной мучительницы.

Вечер двадцать четвертого декабря увенчался лютым морозом. Погода на улице стояла безветренная, но холодная, а внутри Хэрроуби-холла слуги с трепещущими сердцами ждали, чем же закончится поединок их хозяина с пришелицей из потустороннего мира.

Сам хозяин лежал на постели в злосчастной комнате, облаченный в вышеописанный наряд, и вот — чу! — часы пробили полночь.

Внезапно во всем доме захлопали двери, по залам пролетел холодный порыв ветра, дверь в спальню отворилась, раздался всплеск и у изголовья наследника Хзрроуби-холла появился призрак. По верхнему слою одежды Оглторпа тут же заструилась вода, но благодаря продуманному снаряжению ему было тепло и сырости он не ощутил вовсе.

— А, это вы! — воскликнул молодой хозяин Хэрроуби-холла. — Рад вас видеть.

— Воистину, вы самый большой оригинал из всех, кого мне доводилось встречать! — отозвалось привидение. — Откуда, позвольте узнать, у вас этот головной убор?

— О, сударыня, это всего-навсего маленькая переносная обсерватория, приспособленная как раз для таких случаев, — вежливо отвечал хозяин. — Однако скажите мне, верно ли говорят, что вы обречены преследовать меня ровно час, не больше и не меньше, — и сопровождать неотлучно, как тень?

— Да, такова моя печальная участь, — кивнула призрачная дама.

— Тогда давайте прогуляемся к озеру. — С этими словами молодой Оглторп поднялся с постели.

— Так вам от меня не избавиться, — заявило привидение. — Я не растворюсь в его водах, они лишь придадут мне сил и сделают больше.

— Все равно мы отправляемся к озеру, — твердо сказал хозяин.

— Но, сударь, помилуйте, снаружи адская стужа. — Призрак как будто пришел в замешательство. — Вы замерзнете до полусмерти, не пройдет и четверти часа.

— Вот уж я-то не замерзну, — откликнулся молодой хозяин. — Я очень тепло оделся. Идемте же!

Голос его прозвучал так повелительно, что привидение задрожало и подернулось рябью. Они отправились в путь, но, пройдя совсем немного, призрак приметно забеспокоился.

— Сударь, вы идете слишком медленно, — пожаловалась дама. — Я замерзаю. Колени у меня так застыли, что я едва передвигаю нога. Умоляю вас, ускорьте шаг!

— Я бы с радостью повиновался, сударыня, — вежливо ответил ее спутник, — но на мне весьма тяжелый и плотный костюм, и потому скорость в сотню ярдов в час меня вполне устраивает. Я даже думаю, что нам стоит присесть вот на этот сугроб и потолковать по душам.

— Ах, нет! Только не это, умоляю вас! — вскричало привидение. — Давайте пойдем дальше, тут я вконец замерзну. Я чувствую, что совсем отвердела.

— А вот ради этого, сударыня, — не спеша произнес молодой Оглторп, с удобством усаживаясь на ледяную глыбу, — я и привел вас сюда. Мы пробыли на воздухе около десяти минут, и впереди у нас еще пятьдесят. Не торопитесь, сударыня, мне того и надо, чтобы вы замерзли.

— Моя правая нога совсем онемела! — в отчаянии воскликнула призрачная дама. — А юбки застыли как цельная льдина. О, милый добрый мистер Оглторп, будьте так добры, разведите огонь, позвольте мне оттаять и высвободиться из этих ледяных пут!

— Ни за что, сударыня. Ни в коем случае. Вы наконец-то попались.

— О горе! — запричитало привидение, и слеза скатилась по его оледенелой щеке. — Помогите мне, заклинаю! Я замерзаю!

— Замерзайте, сударыня, замерзайте! — холодно ответил молодой Оглторп. — Сто три года вы лили воду на моих предков и на меня. Этой ночью состоялось ваше последнее протекание.

— Ах, я все равно оттаю, вот тогда вы поплатитесь! — угрожающе вскричала дама. — Если раньше я была прохладной, приятной влагой, то отныне стану талой водой со льдом!

— Нет, не станете, — возразил Оглторп, — потому что, когда вы превратитесь в ледышку, я отнесу вас на склад, положу в холодильник, и там вы навечно останетесь ледяной статуей.

— Но склады горят!

— Случается, но этот не сгорит ни в коем случае. Он выстроен из асбеста и обнесен огнеупорными стенами, и температура в нем вовеки пребудет четыреста шестнадцать градусов ниже нуля — такой мороз превратит в сосульку любое, даже самое жаркое пламя, — объяснил хозяин имения, с трудом сдерживая смех.

— В последний раз умоляю, сударь, пощадите! Я встала бы перед вами на колени, Оглторп, да только они уже не гнутся. Я заклинаю вас, не-е-е…

В этот миг даже слова замерли на застывших губах водяного призрака, и пробил час ночи. Все его существо сверху донизу пронзила дрожь, и затем луна, показавшись из-за облаков, осветила неподвижную фигуру прекрасной женщины, выточенную изо льда — чистого и прозрачного.

Так был навечно пленен призрак Хэрроуби-холла, побежденный стужей.

Молодой Оглторп наконец-то взял над ним верх, и с тех пор в холодильнике на одном из лондонских складов надежно заперта недвижимая фигура той, что отныне никогда не затопит Хэрроуби-холл своими слезами и морской водой.

Что касается наследника Хэрроуби, победа, одержанная над привидением, прославила его, и эта слава по сию пору бежит впереди него, несмотря на то что прошло уже добрых два десятка лет. Да и неудачи Оглторпа в общении с прекрасным полом давно миновали: он уже дважды был женат и в самом скором времени, до конца этого года, поведет к алтарю свою третью невесту.

 

ЛИТЕРАТУРНОЕ НАСЛЕДИЕ ТОМАСА БРАГДОНА

{69}

(The Literary Remains of Thomas Bragdon)

Однажды утром, прошлой зимой, я был сражен известием, прочитанным в «Таймс», что мой друг Том Брагдон внезапно скончался от гриппа. Новость меня ошеломила, как удар грома среди ясного неба: я ведь не знал даже, что Том заболел. Не далее как четыре дня назад мы встречались за обедом, и если кто-то из нас нуждался в сочувствии, то это я, поскольку жестокая простуда отравляла мне все удовольствие от анчоусов, филея, сигары, а главное — речей Брагдона, а он в тот вечер был в ударе и говорил еще вдохновенней, чем обычно. Последним его напутствием мне были слова: «Береги себя, Фил! Просто не знаю, что со мной будет, если ты помрешь: мне уже не избавиться от привычки обедать только с тобой и заказывать по две порции каждого блюда, но одному мне с таким количеством не справиться — это ж будет сплошное расточительство!» А теперь он сам ступил в долину смертной тени, я же остался скорбеть в одиночестве.

Я был знаком с Брагдоном лет десять-пятнадцать; все это время он занимался оптовой торговлей и вполне процветал. Мы дружили, но особенно тесно сблизились в последние пять лет его жизни; меня привлекали его честность и искренность, его изумительная фантазия и совершенно оригинальная, как мне представляется, натура — не знаю, кого с ним и сравнить. Он же, вероятно, видел во мне одного из тех немногих, кто был способен его понять, благожелательно отнестись к его странностям, которых имелось немало, в полной мере разделить его причуды и настроения. Это была идеальная дружба.

У нас вошло в обычай совершать каждое лето, как выражался Брагдон, мысленные путешествия: обыкновенно в начале весны мы с ним выбирали для исследования какой-нибудь отдаленный уголок земли. Мы оба прочитывали всю, какую могли достать, литературу об этом месте, проникались его духом, атмосферой, историей, а в августе садились на принадлежавшее Брагдону суденышко с косым парусным вооружением и на неделю пускались в плавание по проливу Лонг-Айленд или по Гудзону, в пути же не говорили ни о чем, кроме местности, выбранной для воображаемого посещения, делились всеми сведениями, какие удалось добыть. Таким способом мы неплохо изучили некоторые интересные места, где ни один из нас не бывал, а вероятно, никогда и не побывал бы, поскольку мне не хватало денег, а Брагдону — времени. Помнится, впервые такой план был предложен Брагдоном, и я сначала ответил скептической усмешкой; однако со временем я оценил причудливость идеи, и первая мысленная поездка (в Белуджистан) так мне понравилась, что я не мог дождаться второй, а впредь с превеликой охотой готовился к нашим ежегодным вылазкам, деля с Брагдоном труды и расходы. Подобным манером мы изъездили весь земной шар, а также одну или две другие планеты: сколь ни увлекательно было посещать в мыслях незнакомые страны, нас ничто не удерживало в общепринятых границах, и там, где не хватало книжных сведений, мы пускали в ход воображение. Билет во Вселенную стоил нам недорого: понадобилось только заплатить капитану нашей яхты, закупить жестянки с провизией на неделю и немного напрячь серое вещество, чтобы вызвать в воображении картины, ни нам, ни кому другому не знакомые. Наши поездки всегда бывали упоительны; однажды мы объездили в мыслях Италию, которой прежде не видели, а впоследствии мне выпала удача осмотреть ее красоты наяву — так вот, воображение далеко опередило реальность.

— Мы начнем с Сен-Готарда, — сказал Брагдон, когда предложил путешествие по Италии, — подробное описание я подготовлю сам. Ты можешь взять на себя озера, до Комо. На мне путь от Комо до Милана и сам Милан. Верона и Падуя — за тобой, Венеция — за мной. Римом и Неаполем займемся вместе, но там, для экономии времени, я возьму Помпеи, а ты — Капри. Оттуда — в Рим, из Рима — в Пизу, Геную и Турин, день посвятим Сиене и старинным этрусским городкам и покинем Италию по дороге Турин — Женева, через перевал Мон-Сени. Если хочешь, можешь проехаться по Ривьере и посетить Монте-Карло. Хотя я предпочел бы этого не делать: это придаст поездке сходство с сенсационным романом, что мне лично не по вкусу. Тебе придется играть, и, если не обуздывать фантазию, непременно последуют проигрыш, разорение, мысли о самоубийстве и прочее подобное. Едва ли результаты оправдают затраченные умственные усилия, и мне твой рассказ уж точно не доставит удовольствия. А так нам с лихвой хватит пяти дней на завершение поездки, и оставшиеся два дня, если ты не против, мы могли бы посвятить рыбалке. Говорят, голубая рыба нынче клюет как бешеная.

Сейчас я сожалею, что, совершая наши мысленные путешествия, мы не прибегли к услугам стенографистки: помнится, странствие по Италии вполне заслуживало увековечивания в виде книги, в особенности часть, сочиненная Брагдоном, — это была блестящая игра воображения, и я даже готов радоваться тому, что ему не привелось в реальности посетить те места, о которых он так красноречиво мне повествовал. Боюсь, действительность его бы разочаровала, особенно Венеция, представлявшаяся ему неким подобием плавучего земного рая.

— Ах, Филип, — сказал он однажды вечером, когда мы встали на якорь в небольшой бухточке у Милфорда в штате Коннектикут. — Венецию мне никогда не забыть. Вот это, — он указал на посеребренную луной водную гладь, — вот это напоминает мне о ней. Покой, очарование, красота. Когда я приехал, уже настала ночь, и мне показалось, будто я вступаю в обитель мертвых. Ни суеты большого города, ни шума, ни грохота; ничего, кроме массивных строений, встающих из спокойных вод наподобие гигантских гробниц. Когда же мой гондольер взялся за весло и черная, как погребальный покров, лодка, которой я доверил себя и свой саквояж, заскользила по неосвещенным протокам, на меня мощной волной нахлынула меланхолия; но вот из узких улочек мы вырвались на ослепительный простор Большого канала, и меланхолия рассеялась без следа: отовсюду потоками лился свет, огни множились, отраженные в тихих водах, по которым стремительно летела моя гондола. Передо мной словно бы приоткрылись райские кущи, и на пороге своего дворца я помедлил, желая, чтобы плавание продлилось в бесконечность.

— Выходит, ты остановился во дворце? — Меня позабавил размах его воображаемой поездки.

— Конечно. Почему бы нет? Венеция, Фил, не то место, где я соглашусь остановиться в отеле. Венеция принадлежит прошлому, когда отелей не существовало, и я, чтобы быть en rapport с окружением, поселился, как уже было сказано, во дворце. Он расположен, разумеется, не на центральных улицах, но все же это дворец, красивый дворец. А улица! Это живописный ручей, где резвятся мириады золотистых рыбок; при появлении гондолы они прыскают врассыпную, чтобы переждать в укрытии, пока нарушитель спокойствия не выйдет в Большой канал; после этого неспешно выплывают, чтобы вновь позолотить своей чешуей серебряную водную гладь.

— А не ударился ли ты в расточительность, Том? — спросил я. — Дворцы — недешевое удовольствие, так ведь?

— Нет-нет, — возразил он серьезно, словно в самом деле совершил поездку и теперь делился добытыми сведениями, — никакая это не расточительность. Учти, что в Венеции любой пригодный для обитания дом именуют дворцом, а также что не нужно платить чаевые слугам, поскольку их попросту нет; к твоим расходам на освещение, то есть на свечи, не добавляются прибыль хозяина, плата консьержке, горничной и прочие, по отдельности мелкие суммы; это из-за них гостиничный счет воспринимается как грабеж на большой дороге. Нет, в целом во дворце жить дешевле, чем в отеле, побочные расходы меньше и случаются не так часто; а кроме того, ты ни от кого не зависишь. Мне достался дворец из самых красивых.

У меня вроде бы есть картинка.

Порывшись в сумке, Брагдон вынул небольшую фотографию без рамки с венецианской уличной сценкой, указал на нарядное здание слева и уверил, что это его дворец, хотя название он забыл.

— Кстати, — сказал он, — замечу в скобках: по-моему, ради большего vraisemblance наших заграничных путешествий стоило бы время от времени иллюстрировать их фотографиями. Как ты думаешь? На Двадцать третьей улице, у Бланка, их продают по четвертаку за штуку.

— Отличная мысль. — Меня позабавил основательный подход Брагдона к Венеции. — Так нам будет гораздо проще вспоминать то, чего мы не видели.

— Да, — кивнул Брагдон, — а кроме того, это удержит нас от преувеличений.

Он стал рассказывать дальше о месяце, проведенном в Венеции, как нанял на весь срок гондолу у красивого венецианского юноши, чье имя значилось на карточке (Том напечатал ее специально для этого случая):

ДЖУЗЕППЕ ДЗОККО

ГОНДОЛЫ КРУГЛОСУТОЧНО

На углу Большого канала и улицы Гарибальди

— Джузеппе — человек яркий, — продолжал Брагдон. — Наследник минувшей эпохи. Распевал как птичка, по вечерам привозил к моему дворцу своих друзей, причаливал лодку у столба перед дверью, и целый час они хором исполняли для меня нежные итальянские мелодии. Лучше, чем опера, а стоило мне всего лишь десять долларов за весь сезон.

— А что, Том, этот Джузеппе говорит по-английски? — осведомился я. — Или ты владеешь итальянским? Хотелось бы знать, как вы общались между собой.

— Думал, думал я над этой неувязкой, дорогой мой Фил, — отозвался Брагдон, — но ни к чему не пришел. Я спрашивал себя, что правдоподобней: чтобы Джузеппе говорил по-английски или я — по-итальянски? Последний вариант казался мне предпочтительней: легче представить себе американского торгового посредника, владеющего итальянским, чем итальянского гондольера, владеющего английским. С другой стороны, мы желаем, чтобы наши отчеты о путешествиях были правдоподобными, а тебе не хуже меня известно, что я не знаю ни слова по-итальянски, а насчет предполагаемого Дзокко — кому ведомо, может, он болтает на английском как на своем родном? Честно говоря, Фил, я надеялся, что ты не задашь этот вопрос.

— Хорошо, беру его обратно. Речь идет о мысленном путешествии, так что мы вольны принять любое решение.

— Думаю, ты прав.

Продолжая рассказ, Брагдон поведал о великолепной росписи стен дворца; рассказал, как сам попробовал управлять гондолой и в результате искупался в «восхитительно теплых водах канала». Он приводил такие подробности, что хотелось ему верить.

Однако самой вершины реализма Брагдон достиг, когда, рассказывая о своем прибытии в Венецию, порылся в глубинах жилетного кармана, извлек на свет божий серебряную филигранную гондолу и подарил мне.

— Я приобрел ее на площади Святого Марка. Зашел в собор, осмотрел мозаичные полы, взобрался на Кампанилу, покормил голубей и собирался вернуться к себе, но вспомнил о тебе, Фил, и о том, что ты готовишься к Риму, который у нас обоих впереди. «Дружище Фил! — подумал я. — Ему будет приятно узнать, что я о нем вспоминал», а потому я остановился у одной из колоритных лавочек на площади, где весь товар выставлен в витринах, и приобрел этот сувенир. Это пустяк, дружище, но держи на память.

Я взял фигурку и с чувством пожал Тому руку. Мимо прошел на якорную стоянку небольшой паровой буксир, наше суденышко закачалось на волнах, и на мгновение я почти поверил, что Том на самом деле побывал в Венеции. Я по-прежнему храню, как сокровище, эту филигранную фигурку, а посетив спустя несколько лет Венецию, я не нашел там ничего такого, на что согласился бы променять милый моему сердцу сувенир.

Как уже догадался читатель, Брагдон был прежде всего шутник, но слушая его шутки, искренние, зажигательные, не сочиненные заранее, хотелось временами сравнить их с истинной поэзией. Да, он был сама доброта, и, когда я осознал, что он меня опередил, что не будет больше путешествий, которым мы год за годом заранее радовались, как дети, из глаз у меня потекли слезы. Я был безутешен, и все же прошла неделя, и я от души посмеялся над Брагдоном.

Когда было зачитано завещание Тома, выяснилось, что он назначил меня распорядителем своего литературного наследия. Я просто покатился со смеху при мысли, что Брагдону требуется распорядитель литературного наследия; при всем его юморе и воображении он прочно ассоциировался у меня с бизнесом, но никак не с литературным творчеством. Мне даже казалось, что он чужд литературе. Едва совершив с ним две-три мысленные поездки, я обнаружил, что он более полагается на собственную фантазию, чем на сведения, почерпнутые из книг. Точно так же он был настроен и позднее, при уже описанном довольно подробно посещении Италии, когда мы вместе занимались Римом; позднее я смог оценить, до какой степени эти путешествия действительно были плодом его мыслей. Это был полный произвол: чего ему хотелось, то он и выдумывал, не считаясь ни с историей, ни с топографией. В противном случае разве стал бы он убеждать меня, что ему довелось побывать на том самом месте в Колизее, откуда Цезарь обращался к римской толпе, пламенно призывая ее воспротивиться Папе, посягающему на свободы граждан!

Сначала мне пришло в голову, что мой покойный друг позволил себе замогильную шутку, и я понял ее и оценил по достоинству. Однако через несколько дней мне поступила записка от его душеприказчиков, в которой было сказано, что в доме Брагдона, в кладовой, нашли большую коробку, полную книг и бумаг, а на крышке была приклеена карточка с моим адресом, и тут я заподозрил: что если у моего покойного друга совсем уж разыгралось воображение и он возомнил, будто обладает литературным талантом?

Я тут же ответил душеприказчикам, что прошу срочно отослать мне эту коробку через транспортную контору, и стал ждать ее не без интереса, а также, признаюсь, тревоги: меня немало удручают опусы иных моих приятелей, обделенных литературным даром, но маниакально приверженных сочинительству, что же до Брагдона, то наше длительное с ним общение никогда не приносило мне ничего, кроме радости, и я очень боялся после его смерти в нем разочароваться. Я считал Тома поэтом в душе, но едва ли мог вообразить себе написанное им стихотворение; что я смогу переварить вышедшие из-под его пера рассказ или краткий очерк — сомнения не вызывало, но слабых стихов я боялся как огня.

Короче говоря, я ждал бы от поэзии Брагдона богатства поэтической фантазии, преподнесенной, однако, в неуклюжей манере коммерсанта. В нем привлекали непосредственность живой речи, обезоруживающая увлеченность, что же до отделанных стихов — о них я не решался задумываться. Именно из-за моих опасений коробка несколько дней простояла закрытой: громоздкая, чуждая окружающей остановке, как дубовая обшивка гроба, она пугала своим объемом и рождала печальные мысли о перешедшем в мир иной грузоотправителе; но в конце концов чувство долга взяло верх и коробка была открыта.

Она была наполнена до краев: печатные книги в красивых переплетах, тетради с записями рассказов, в которых я узнал почерк Брагдона, бесчисленные рукописи, а также — чего я больше всего опасался — три переплетенные в юфть записные книжки с заглавием на титульной странице: «Стихи Томаса Брагдона» и посвящением «дражайшему другу», то есть мне. В тот вечер мне не хватило духу полистать дальше, я занялся тем, что перенес содержимое коробки в библиотеку; закончив, я ощутил неодолимую потребность надеть пальто и, несмотря на плохую погоду, выйти на улицу. Даже если бы литературное наследие Томаса Брагдона было сложено в открытом поле, мне все равно не хватало бы воздуха с ним рядом.

Вернувшись домой, я не ощутил ни малейшего желания читать «Стихи Томаса Брагдона», а отправился прямиком в постель. Спал я плохо, всю ночь вертелся с боку на бок, наутро встал разбитым и усадил себя за бумаги и книги, которые мой покойный друг доверил моему попечению. И что же я там нашел! Взялся я за дело в унылом настроении, а под конец не знал, что и думать: подборка не только озадачивала — она ошеломляла.

Прежде всего, открыв том первый «Стихов Томаса Брагдона», я наткнулся на следующие строки:

Мне показалось, что где-то я уже встречал эти строки, но где, я пока не мог определить. Безусловно, они были хороши, хороши настолько, что я усомнился, точно ли их сочинил Брагдон. Перевернув еще несколько страниц, я обнаружил вот что:

Здесь тоже, как и в «Постоянстве», мне попались знакомые вроде бы строфы: первая и последняя. Скоро я опознал в первой начальные строки из «Детей» Лонгфелло, а затем, порывшись в книгах, обнаружил и заключительную — дословное заимствование из прелестной миниатюры Пикока «Воздушные замки».

Отчаявшись разрешить загадку, чего ради Брагдон составлял мозаику из чужих строф, я закрыл стихи и осмотрел часть переплетенных томов из той же коробки.

Первый попавший мне в руки, в переплете из телячьей кожи, содержал в себе «Гамлета»; тисненая надпись на корешке (других не было) гласила:

ГАМЛЕТ

БРАГДОН

Нью-Йорк

Я счел это за безобидное проявление тщеславия, едва ли рассчитанное на то, чтобы сбить кого-либо с толку: немалое число коллекционеров помещают собственное имя на корешки своих литературных сокровищ; вообразите же, однако, мой ужас, когда я открыл томик и обнаружил, что с титульного листа стерто имя Уильяма Шекспира, а вместо него вписан Томас Брагдон, причем настолько искусно, что неопытный взгляд не заметил бы ничего подозрительного. Признаюсь, титульный лист меня позабавил:

ГАМЛЕТ, ПРИНЦ ДАТСКИЙ

Трагедия

ТОМАСА БРАГДОНА, ЭСКВАЙРА

Да, у моего покойного друга, когда он бывал настроен чудить, вполне мог зародиться такой замысел. В остальных томах была проделана та же подмена; несведущий в литературе человек решил бы, что «Томас Брагдон, эсквайр» сочинил не только «Гамлета», но и «Ярмарку тщеславия», «Дэвида Копперфилда», «Риенци» и множество других прославленных произведений; помнится, даже загадка авторства «Писем Юниуса» была счастливо решена в пользу Брагдона, хотя большой радости для себя я в этом не усмотрел. Как правило, фамилию настоящего автора замещала фамилия моего друга, но были два исключения; так, в Ветхом Завете, на форзаце было выведено: «Моему дорогому другу Брагдону» и подписано: «От автора».

Наверное, я еще долго смеялся бы, восхищаясь необузданной фантазией моего друга, но тут мне в руки попало второе исключение — томик Мильтона, в котором я сразу узнал свой подарок, посланный Тому к Рождеству за два года до его смерти; на форзаце я написал: «Томасу Брагдону с любовью от неизменно преданного Филипа Марсдена». Надпись вполне банальная, но она вдруг обрела иной смысл, когда я перевернул страницу и уставился на заглавие: верный своей любви к подменам, Брагдон вместо Мильтона сделал автором меня!

После такого открытия мне было трудно владеть собой. Я разволновался, чуть ли не разозлился; впервые в жизни мне пришло в голову, что среди причуд Брагдона были такие, которые я не вполне одобряю; но надобно отдать себе справедливость: то был всего лишь первый порыв. Безусловно, если бы Брагдон затеял эту подмену, чтобы причинить мне, своему другу, вред или обиду, он пустил бы этот томик наудачу гулять по свету, но он передал книгу в мои руки, чтобы я сам решил ее судьбу, а следовательно, какие-либо неприятности для меня полностью исключались. Поразмыслив здраво, я убедился, что мое временное предательство по отношению к памяти покойного друга было вызвано страхом, что подумают посторонние люди; вспомнив затем, как мы с ним дружно презирали этих самых посторонних, я устыдился своего отступничества и тут же повторил клятву верности покойному королю Тому — повторил так пылко, что эмоции меня захлестнули и я решил, дабы отвлечься, выйти на улицу.

Я надел шляпу и отправился на длительную прогулку по Риверсайд-драйв, свежее дыхание зимнего вечера меня взбодрило. Я вернулся к себе после полуночи, в относительно неплохом настроении, и все же на пороге кабинета мной овладела смутная тревога. Чего я боялся, сказать затрудняюсь, но боялся не зря: едва я закрыл за собой дверь и зажег лампу над столом, как почувствовал на себе чей-то взгляд. Не вставая с кресла, я нервно обернулся к камину и застыл, пораженный ужасом: прислонясь к каминной полке и печально глядя в огонь, передо мной стоял собственной персоной Том Брагдон — тот самый Брагдон, которого совсем недавно, у меня на глазах, предали земле.

— Том, — крикнул я, вскочив на ноги и рванувшись к нему, — Том, что это значит? Зачем ты явился ко мне из мира духов — явился привидением?

Том медленно поднял голову, глянул мне прямо в лицо и исчез, остались только глаза, отвечавшие тем ласковым, благорасположенным взглядом, каким он так часто смотрел на меня при жизни.

— Том! — Я умоляюще протянул руку. — Том, вернись. Объясни, что это за страшная загадка, а не то я лишусь чувств.

Глаза потускнели и исчезли, я снова остался один. До смерти напуганный, я бегом бросился в спальню и со стоном рухнул на кровать. Справиться с волнением было нелегко; когда нервная буря немного улеглась, ее вновь подстегнул голос Тома; ошибка исключалась, это был его голос, звавший меня обратно в кабинет.

Не зная, что из этого выйдет, я тем не менее не мог не подчиниться, встал с кровати, на дрожащих ногах добрел до письменного стола и увидел Брагдона, сидевшего там, где он привык сидеть во плоти, — то есть напротив моего обычного места.

— Фил, — начал он тут же, — не пугайся. Я не могу повредить тебе, даже если бы хотел, а ты ведь знаешь — или, во всяком случае, должен знать, — что я ничего в жизни так не желал, как твоего благополучия. Я возвратился к тебе сегодня, чтобы объяснить подмены в книгах и странности в стихах. Сколько лет, дружище, мы с тобой знакомы?

— Пятнадцать, Том, — отозвался я хриплым от волнения голосом.

— Да, пятнадцать — пятнадцать счастливых лет, Фил. Это были для меня счастливые годы, ибо ничто я так не ценил в жизни, как дружбу с человеком, который тебя понимает. Как только мы встретились, мне стало ясно, что я наконец обрел друга, которому можно открыть сокровенные глубины своей души и он никогда ни при каких обстоятельствах не обманет доверия. Мне казалось, Фил, что наши души — близнецы; годы шли, а мы все больше сближались, шероховатости моей натуры прилаживались к изгибам твоей, я готов был поверить, что мы только на материальном уровне — два разных человека, на уровне же духовном — едины. Я никогда тебе об этом не говорил — думал про себя, но не считал нужным говорить; я был уверен, что ты и сам знаешь. И только две недели назад, когда я нежданно-негаданно очутился у входа в долину смертной тени, мне стало ясно, что я ошибался. Мне тебя не хватало, я хотел за тобой послать, но смерть подступила так внезапно, вестники ее были так стремительны, что я не успел; и вот, когда я лежал на одре бесчувственный (для посторонних глаз), меня словно брызгами ледяной воды ошеломила мысль, что нас на самом деле двое; если бы мы были единым целым, ты знал бы, какая опасность грозит твоему второму «я», и был бы рядом. От этого, Фил, мою душу сковало стужей, я понял, что самые дорогие мне иллюзии не имели под собой основы, и не восставал уже больше против перехода в иные миры, ведь если бы ко мне вернулась жизнь, то совсем не такая, как прежде.

Тут Брагдон, вернее, его дух, ненадолго смолк, и я попытался заговорить, но не сумел.

— Я догадываюсь, что ты чувствуешь, Фил, — проговорил он, заметив мое смущение. — Ты не настолько со мной сблизился, чтобы полностью меня понимать, но я-то сблизился с тобой так, что читаю твои самые сокровенные мысли как свои собственные. Но позволь, я закончу. Когда я лежал при смерти, я понял, что, увлеченный своей теорией счастья, перестал воспринимать реальность в истинном свете. Как тебе известно, вся моя жизнь была отдана фантазии — вся, исключая ту часть моего существования (жизнью я это назвать отказываюсь), когда мне волей-неволей приходилось возвращаться к действительности. Занимаясь коммерцией, я не жил, а существовал. Я бывал счастлив, лишь когда, покончив с делами, отправлялся в выдуманное путешествие куда только пожелаю, и в такие минуты, Фил, меня неудержимо тянуло к свершениям, в силу моей природы мне недоступным. Бывало, сознавая свою неспособность, я терял душевный покой. Мне хотелось быть великим писателем, поэтом, выдающимся драматургом, романистом — всем понемногу в литературном мире. Хотелось быть знакомцем Шекспира, приятелем Мильтона, а когда я вспоминал, что это всего лишь мечты, мне становилось грустно. Но однажды меня осенило: наше счастье целиком держится на игре в «понарошку», которой мы учимся в детстве, и от нее не бывает никому никакого вреда. Если я в воображении могу отправиться с моим другом Филипом Марсденом на озера Англии и Шотландии, в африканские джунгли, на Луну, да куда угодно, и так проникнуться духом игры, что перестану отличать ее от реальности, то почему не вообразить себя тем, кем мне хотелось? Почему бы не сделать пьесы Шекспира пьесами Томаса Брагдона? Почему бы не сделать моего лучшего, дорогого друга Филипа Марсдена автором поэм Мильтона? Что помешает мне при помощи фантазии взойти на вершины в литературе, искусстве, политике, науке — в любой области? Я стал действовать, как задумал, и все шло замечательно — до определенной точки. Я без труда воображал себя автором «Гамлета», но стоило взять в руки книгу и увидеть фамилию на титульном листе, и я вновь низвергался с небес на землю. Вскоре я придумал, как справиться с этим досадным затруднением. Никто не пострадает, рассудил я, если, следуя своей задумке, я подставлю на место Шекспира собственное имя; так и было сделано. Иллюзия была полная; то есть это даже не была иллюзия, ведь глаза меня не обманывали. Я видел то, что существовало в действительности: титульный лист «Гамлета» Томаса Брагдона. Так и пошло: когда мне в руки попадало литературное произведение, которым я восхищался, я ставил на титульном листе свое имя; в случае же с замечательным изданием Мильтона, твоим подарком, Фил, мне так захотелось, чтобы это был подарок автора, что пришлось возложить на тебя бремя — или честь — авторства. Я славно жил в своем воображаемом раю, пока мне не пришло в голову, что для такого великого сочинителя я слишком мало пишу, и я придумал план, тем более приятный на фоне удручающей реальности. Обладая некоторой начитанностью, я понимал, что современный автор не может быть оригинален. Все великие мысли уже посещали чьи-то головы; великие истины были постигнуты и разъяснены; великие стихи — написаны. Нынешняя литература, как я убедился, является либо эхом былого, либо комбинацией идей множества различных авторов, и это я и взял за отправную точку. Мои стихи — это комбинация. Я брал строфу у одного поэта, добавлял строфу другого и присваивал себе результат, но, поскольку не получал от этого выгоды, совесть моя была чиста. Я не обманывал никого, кроме самого себя; правда, мне было печально наблюдать твое недоумение в тот вечер, когда ты читал мои вирши. Я думал, ты достаточно со мной знаком, чтобы оценить их правильно.

Тут мой призрачный посетитель ненадолго умолк и вздохнул. Я почувствовал, что надо объясниться, и сказал:

— Я должен был тебя понять, Том, и теперь я тебя понимаю, но учти, что мое воображение слабее твоего.

— В этом ты ошибаешься, Фил. Твоя фантазия ничуть не уступает моей, только ты ее не упражняешь. Как развить мускулы? Постоянным упражнением. Воображение, как и мускулы, нужно держать в форме, а то оно, как нетренированные мышцы, сделается вялым. Сила твоей фантазии доказана тем, что я сегодня тебе явился. На самом деле, Фил, я лежу, мертвее мертвого, в могиле на Гринвудском кладбище. Меня поместило сюда твое воображение, а что касается моих книг, пьесы «Гамлет» Томаса Брагдона и стихов — если ты покажешь их завтра, скажем, швейцару, то еще раз убедишься в силе своей фантазии. Попробуй, Фил, и увидишь; но это еще не все, что я собирался тебе сказать. Прежде всего, я намерен убедить тебя, что во все времена нам доступно счастье, нужно только пускать в ход фантазию. Тебе ведь нравится мое общество? Вообрази, что я здесь, Фил, и я появлюсь. Ни смерть, ни разлука не помешает нам во все грядущие года, если ты, пока жив, не забудешь о фантазии, а когда выйдет твой земной срок, мы воссоединимся по законам природы. Доброй ночи, Фил. Уже поздно; я мог бы сидеть и разговаривать без устали целую вечность, но тебе, не освободившемуся пока от оков плоти, это будет утомительно.

Мы обменялись сердечным рукопожатием, и Брагдон исчез так же запросто, как появился. После его ухода я еще час размышлял о странных событиях этого вечера, но наконец меня, уставшего телом и душой, сморил сон. Проснулся я ближе к полудню, вспомнил, что произошло, и, как ни странно, обрадовался. Я хорошо выспался, заботы, так тяготившие меня в прошлом, представились пустыми и незначительными. Квартира выглядела как никогда красивой и уютной, а на столе я с удивлением и восторгом заметил несколько предметов искусства, прежде всего бронзовые фигурки работы Бари, обладать которыми было моей заветной мечтой. Откуда они взялись, мне, как ни странно, не захотелось доискиваться; достаточно сказать, что вещицы там и остались и я не поинтересовался, как зовут моего неведомого благодетеля; правда, этим днем, когда я последовал совету Брагдона и показал его книгу стихов и томик с «Гамлетом» швейцару, кое-что для меня прояснилось. Швейцар скользнул взглядом по кожаному переплету стихотворного сборника, и я спросил, что он об этом думает.

— Да так, ничего, — отозвался тот. — Вы решили дневник завести?

— Почему вы спрашиваете?

— Как же, оно само собой приходит на ум, когда видишь человека с красивой книжкой, где все страницы пустые.

Пустая книжка — вот так так! И все же допускаю, что он не ошибался. Я не стал больше задавать вопросов, а протянул швейцару брагдоновского «Гамлета».

— Прочитайте вслух, что написано на этом листке. — Я указал на титульный лист и отвернулся, почти страшась того, что мне предстояло услышать.

— Пожалуйста, ежели желаете, но, мистер Марсден… вы хорошо себя чувствуете?

— Отлично, — отрезал я. — Читайте.

— Гамлет, принц Датский, — прочел он с запинкой.

— Да-да, а дальше? — нетерпеливо спросил я.

— Трагедия Уильяма Шекс…

Этого было довольно. Я понял Тома, наконец понял и себя. Выхватив книгу из рук швейцара (боюсь, довольно бесцеремонно), я его отпустил.

С тех пор в моей жизни наступил счастливейший период. Вполне сознаю, что кое-кто из моих друзей считает меня чудаком, но мне нет до этого дела. Я доволен.

В моем распоряжении, можно сказать, целый мир, и мы с Брагдоном всегда вместе.