Глава 1

Наложница императора (1835–1856)

Весной 1852 года, во время проводимого во всей империи отбора августейших спутниц жизни для императора, некая шестнадцатилетняя девушка приглянулась китайскому монарху, и ее назначили наложницей. Императору Китая полагалась одна императрица и столько наложниц, сколько было его душе угодно. В придворной канцелярии ее записали просто как «женщину из рода Нара» даже без конкретного имени. Женские имена тогда считались не заслуживающими того, чтобы регистрировать их в официальных документах. Не прошло, однако, десяти лет, и эта девушка, чье имя вполне могли забыть навсегда, добилась положения истинного правителя всего Китая, и на протяжении десятилетий вплоть до своей смерти в 1908 году она единолично определяла судьбу трети всего населения планеты. Она вошла в историю под именем вдовствующей великой императрицы Цыси. Это имя ей присвоили для выражения почтения к августейшей особе, а означает оно «Благожелательная и веселая».

Будущая великая императрица родилась в семье одного из старейших и знаменитейших маньчжурских кланов.

Маньчжурами называют народ, изначально живший на территории Маньчжурии, расположенной за Великой Китайской стеной на северо-востоке. В 1644 году в результате крестьянского восстания в Китае была свергнута династия Мин, и последний минский император повесился на дереве, росшем в саду, примыкавшем к тыльной стороне его дворца. Маньчжуры воспользовались этим случаем, чтобы прорваться через Великую Китайскую стену. Они нанесли поражение участникам крестьянского восстания, заняли всю территорию Китая и провозгласили новую династию под названием Великие Цины – буквально – «Предельная чистота». Овладев столицей Минов городом Пекином, победоносные маньчжуры продолжили расширять территорию империи, в три раза превышавшей общую площадь империи Минов, которая в период максимального расцвета занимала территорию в 13 миллионов квадратных километров (сравните с нынешними 9,6 миллиона километров под властью КНР).

Маньчжурские завоеватели, которых исконные китайцы, то есть ханьцы, по численности превосходили в сто раз, сначала насаждали свою власть самыми безжалостными методами. Они заставили ханьских мужчин носить прически маньчжуров, чтобы самым наглядным образом демонстрировать их подчиненное положение. Традиционно ханьцы отращивали длинные волосы и делали из них своеобразный пучок, а маньчжуры брили переднюю часть головы, а остатки волос заплетали в длинную косичку. Любого человека, отказывающегося носить косичку, без лишних формальностей лишали головы. В столице эти завоеватели выгнали ханьцев из Внутреннего города во Внешний город, а также отделили две национальные группы стенами с воротами. С годами притеснения ослабевали, и ханьцы зажили не хуже, чем сами маньчжуры. Национальная неприязнь сошла на нет даже притом, что руководящие посты на всех уровнях остались за маньчжурами. Брачные отношения между ханьцами и маньчжурами запрещались, что в обществе, члены которого ориентировались на семейные ценности, означало слабость общественного взаимодействия между этими двумя этническими группами. И все же маньчжуры очень многое позаимствовали из ханьской культуры и политической системы, а управленческая машина их императора, распространявшаяся во все уголки страны наподобие щупалец громадного спрута, была в основном укомплектована чиновниками-ханьцами, которых подбирали из грамотных людей по традиционным канонам императорских испытаний, ориентированных на конфуцианские классические постулаты. Понятно, что сами маньчжурские императоры обучались по конфуцианским аналектам, а кое-кто из них превзошел самих ханьских ученых в овладении теорией Конфуция. Таким образом, маньчжуры считали себя китайцами, а свою империю называли «китайской» или «Китаем», а также «Цин».

Правящая династия под названием Айсин-Геро (Айсинь-Дзюэло) прославилась своими сменявшими друг друга способными и трудолюбивыми императорами, которые вели себя как абсолютные монархи, а все важные решения принимали единолично. Должности главного министра при них не требовалось, но существовала канцелярия помощников под названием Верховный совет. Эти императоры просыпались с зарей, чтобы ознакомиться с донесениями, провести совещания, принять чиновников и вынести неотложные решения. Всеми донесениями со всего Китая занимались сразу после их поступления, и очень редко случалось так, что какое-то дело оставалось незавершенным на протяжении считаных дней. Престол императора Китая располагался в Запретном городе. Этот город шестиугольной формы, раскинувшийся на площади в 720 тыс. квадратных метров со рвом соответствующего размера, считался чуть ли не крупнейшим дворцовым комплексом во всем мире. Его окружала величественная стена высотой около 10 метров и шириной у основания почти 9 метров, с воротами с каждой стороны и роскошными башнями по углам. Практически все здания в этом городе покрывала глазурованная плитка в желтых тонах, разрешенных одному только двору. На солнце их крутые крыши сияли золотом.

Район к западу от Запретного города представлял собой узел для приема угля, подвозившегося в столицу. С шахт, расположенных к западу от Пекина, его доставляли караванами верблюдов или мулов с надетыми на шеи колокольчиками, звенящими во время движения. Судя по имеющимся сведениям, каждый день в Пекин прибывало около пяти тысяч груженных углем верблюдов. Здесь караваны останавливали, и грузчики отправлялись в лавки, названия которых красовались на ярких флагах или многоцветных лакированных дисках. Улицы никто в ту пору не мостил, поэтому в сухую погоду на них лежала тонкая, как пудра, пыль, которая после ливня превращалась в грязевой поток. От системы стоков, старинной, как сам город, распространялось непереносимое зловоние. Бытовые отходы просто сваливали на обочины дорог, и в них копошились бродячие собаки и городские птицы. Насытившись отходами, огромное число стервятников и черного воронья стаями летело в Запретный город, где гадило на золотые крыши, отчего те чернели.

В стороне от городской толчеи пролегала сеть немноголюдных узких аллей, известных под названием хутуны. Именно в одном из таких хутунов в десятый день десятого лунного месяца 1835 года родилась будущая великая вдовствующая императрица Китая Цыси. Дома здесь были просторные, с тщательно обихоженными внутренними дворами, безупречно прибранными чистыми помещениями. И этим порядком данные улочки радикально отличались от грязных и суетных улиц простолюдинов. Жилые комнаты снабжались дверями и окнами, выходящими на южную сторону, откуда падали солнечные лучи, а северная стена возводилась глухой, чтобы защищать дом от песчаных бурь, частенько посещавших столицу Поднебесной. Крыши домов там крыли серой черепицей. Цвет кровельной черепицы прописывался очень строго: желтый – для императорских дворцов, зеленый – для домов знати и серый – для всех остальных жителей страны.

Представители рода Цыси служили государственными чиновниками на протяжении многих поколений. Ее отец Хуэйчжэн служил секретарем, а потом начальником отдела в министерстве по делам государственных служащих. Ее семья считалась вполне обеспеченной, и детство Цыси прошло без особых забот. Как маньчжурку, ее не подвергли экзекуции в виде бинтования ступней ног, так как только ханьцы на протяжении тысячи лет мучили своих женщин, уродуя им с младенчества ступни, когда туго их стягивали, чтобы они не росли, как это предусмотрено природой. Практически все остальные традиции, такие как разделение по половому признаку, маньчжуры позаимствовали у ханьцев. Цыси воспитывалась в культурной семье, поэтому с детства ее учили грамоте (основам письма и чтения по-китайски), рисованию, игре в шахматы, вышивке и пошиву платьев. Все это должна была уметь молодая дама. С детства ее отличала сообразительность и тяга к знаниям, поэтому у нее развился широкий круг интересов. В будущем, когда требовалось согласно протокольной обязанности, великая вдовствующая императрица в удачный день могла сама вырезать выкройку для платья, что считалось символом женственности. И выполняла она этот ритуал с редким знанием дела.

Программой ее обучения не предусматривалось изучение маньчжурского языка, на котором она не умела ни говорить, ни писать. (Став правителем Китая, она издала указ, в соответствии с которым письменные донесения, исполненные на маньчжурском языке, перед представлением переводились для нее на китайский.) Погруженные в китайскую культуру на протяжении 200 лет, подавляющее большинство маньчжуров не знали своего собственного языка, хотя он считался официальным языком династии, причем кое-кто из императоров предпринимал попытки по его сохранению. Цыси не обладала богатыми знаниями китайского письменного языка, и поэтому ее можно назвать человеком «полуграмотным». Но все равно в большом уме ей никак не откажешь. Обучение китайскому языку требует скрупулезного труда. Ведь это единственная в мире крупная языковая система, в которой отсутствует буквенное письмо; вместо него применяется огромное число сложных иероглифов (по-научному называемых идеограммами), которые необходимо запоминать один за другим, причем их звучание логике по большому счету не поддается. Во времена Цыси письменный язык совсем не связывался с устной его формой, поэтому записать чью-то речь или мысли представлялось делом практически невозможным. Ради приобщения к категории «грамотного человека» кандидату приходилось посвящать десятилетия своего становления освоению конфуцианской классики. При этом существовали четкие границы этой классики и меры поощрения знаний. Минимальным уровнем знаний для чтения и письма обладало меньше 1 процента населения Китая того времени.

Нехватка книжной образованности у Цыси с лихвой восполнялась ее прозорливым рассудком, которым она успешно пользовалась с юного возраста. В 1843 году, когда ей исполнилось семь лет, в Китайской империи как раз закончилась первая война с Западом. Ее назвали Опиумной войной, а развязали ее британцы в ответ на решение пекинского правительства прикрыть противоправную торговлю опиумом, организованную английскими купцами. Китайцы потерпели в ней поражение и теперь должны были выплатить внушительную сумму денег для возмещения убытков, понесенных врагом. Оказавшийся в стесненных денежных обстоятельствах император Даогуан (отец будущего мужа Цыси) не смог вовремя вручить традиционные подарки, предназначенные невесте его сына, в виде ожерелий из кораллов и жемчуга, а также воздержался от роскошного пира по случаю их венчания. Расходы на празднование Нового года и дня рождения существенно сократили, для кого-то вообще отменили, и малозначительным императорским наложницам пришлось дотировать уменьшившиеся средства на свое содержание за счет продажи при посредничестве евнухов собственных вышивок на базаре. Император даже лично провел внезапную проверку гардеробов своих наложниц на предмет хранения в них вопреки его указам дорогих, нескромных платьев. В рамках бескомпромиссной кампании по пресечению чиновничьего воровства провели проверку государственной казны и в результате обнаружили исчезновение больше 9 миллионов лянов (таэлей) серебром. Император в ярости распорядился, чтобы все ведущие хранители и инспекторы серебряных запасов, работавшие там на протяжении предыдущих 44 лет, возместили похищенную сумму. С правыми и виноватыми при этом никто не разбирался. Прадед Цыси работал в казначействе хранителем серебряных запасов, и его доля в виде штрафа составила 43,2 тысячи лянов. То была колоссальная сумма, по сравнению с которой официальное жалованье прадеда выглядело грошовым. Так как он давно отошел в мир иной, половину этой суммы должен был внести его сын, то есть дед Цыси. И это притом что он служил в министерстве наказаний, не имея никакого отношения к государственной казне. Три года он тщетно пытался собрать нужную сумму, но ему удалось внести всего лишь 1,8 тысячи лянов, и по указу императора его заточили в тюрьму на условии освобождения, после того как его сын, то есть отец Цыси, внесет остальные деньги.

Жизнь ее семьи изменилась. Цыси тогда шел двенадцатый год, и ей пришлось ради лишних денег заниматься вышивкой на продажу. Об этом периоде она вспоминала всю свою жизнь и часто рассказывала о нем своим фрейлинам при дворе. Так как Цыси была старшей из двух дочерей и троих сыновей, отец обсуждал с ней проблему семейной задолженности перед государством, и она была в курсе этого дела. Она выступала с тщательно продуманными и практичными предложениями: какие пожитки продать, что ценное отдать в залог, к кому обратиться за ссудой и с какого боку к ним подойти. В конечном счете силами клана удалось набрать 60 процентов нужной суммы, которой хватило, чтобы вызволить ее деда из заточения. Вклад юной Цыси в решение данной проблемы стал семейной легендой, а ее отец оценил такие усилия высочайшей похвалой: «Эта моя дочь на самом деле ничуть не хуже настоящего сына!»

Цыси, к которой отец относился как к сыну, могла обсуждать с ним темы, обычно находившиеся за пределами интересов женщин. Во время бесед отца с дочерью речь неизбежно заходила об официальных отношениях и положении государственных дел, которые пробудили у Цыси интерес, сохранившийся на всю жизнь. Широко пользовавшаяся советами и научившаяся навязывать свое собственное мнение другим людям, она обрела уверенность в своих силах и никогда не соглашалась со сложившимся в обществе предположением о том, что женщина уступает мужчине в умственных способностях. В такой сложной ситуации она к тому же отточила методы своего будущего правления. Испытав горечь наказания по усмотрению судьи, Цыси постарается проявлять справедливость к своим чиновникам.

Так как Хуэйчжэн смог внести значительную сумму денег для погашения штрафа, в 1849 году император наградил отца Цыси назначением правителем крупной монгольской области. Тем летом он отправился со своей семьей в город Хух-Хото, который в наши дни считается столицей автономного района Внутренняя Монголия. Впервые Цыси покинула многолюдный Пекин, выехала за пределы ветшающей Великой Китайской стены и отправилась по каменистому тракту, ведущему в бескрайние монгольские степи, раскинувшиеся до горизонта. На протяжении всей своей жизни Цыси сохранила стремление к свежему воздуху и ничем не ограниченному пространству.

На своем новом посту губернатора отец Цыси отвечал за сбор налогов и в соответствии с господствующей старинной традицией облагал местное население податью, чтобы возместить семейные убытки. Это воспринималось как должное. Считалось, что чиновникам, получавшим нищенское жалованье, дозволено пополнять свои доходы любыми доступными для них способами за счет местного населения, но «в разумных пределах». Цыси росла в условиях такой вот системы обирания народа, вошедшей в жизнь китайского общества как нечто должное. В феврале 1850 года через месяц после того, как семья Хуэйчжэна обосновалась в Монголии, умер император Даогуан, и на престол взошел его наследник – сын император Сяньфэн. Этот новый император, тогда ему было 19 лет, родился недоношенным и с самого рождения был слабым здоровьем ребенком. У него было узкое лицо и унылый взгляд, к тому же он хромал. Хромота появилась у него после падения с лошади во время одной из поездок на охоту, которые были обязательным для всех великих князей мероприятием. К нему, как императору, положено было обращаться «дракон», однако злые языки в Пекине называли его Хромым драконом.

После его возведения на престол по всей империи началась кампания по подбору кандидаток ему в наложницы. (В этот момент у него имелась одна наложница.) Кандидаток набирали из девочек-подростков только маньчжурок и монголок, китаянок на конкурс не приглашали. Их родителям полагалось занимать определенное положение в обществе, а законом устанавливалась их обязанность регистрировать своих дочерей при достижении ими половой зрелости.

Цыси числилась в этом списке, и теперь, как и остальные девушки со всего Китая, она отправилась в Пекин. Она снова поселилась в старом доме своей семьи и стала ждать приглашения на мероприятие, когда все кандидатки должны будут прошествовать перед императором. После того как тот делал свой выбор, кое-кого из девушек назначали супругами великих князей и прочих августейших представителей мужеского пола. Отсеянных в ходе конкурса кандидаток отправляли домой, чтобы они вышли замуж за кого-то еще. Представление кандидаток в супруги императора в Запретном городе назначили на март 1852 года.

Порядок проведения такого смотра складывался на протяжении многих поколений. За сутки до назначенного дня соискательниц привозили во дворец на запряженных мулами повозках (так называемых «такси» дня), нанятых их родственниками и оплаченных из придворной казны. Эти повозки напоминали сундуки на двух колесах, и их покрывали плетеным бамбуком или ротангом, пропитанным тунговым маслом для защиты от дождя и снега. Их закрывали яркосиние шторы, а внутри стлали войлочные и хлопчатобумажные матрасы с подушками. Это были привычные транспортные средства даже для членов семей великих князей, но для них внутренняя отделка была из меха или атласа в зависимости от сезона года, а снаружи устанавливался знак, соответствующий чину владельца.

Увидев такую колесницу, проезжающую мимо и скрывающуюся в сгущающейся темноте, Сомерсет Моэм позже поделился своими размышлениями: «Остается только догадываться, кто это там внутри сидит, скрестив ноги. Быть может, ученый… на пути в гости к своему приятелю, с кем собирается поделиться изысканными похвалами, а также обсудить золотую эпоху Тан и Сун, возврата которых больше не предвидится; быть может, юная певица в роскошных шелках и богато вышитом жакете, с нефритовым украшением в волосах, приглашенная на вечеринку спеть песенку и провести утонченную беседу с молодыми франтами, достаточно воспитанными, чтобы оценить ее ум».

Колесница, в которой, как показалось С. Моэму, перевозятся «все загадки Востока», отличалась единственным неудобством, так как вал ее колес крепился с помощью проволоки и гвоздей без рессор – на грунтово-каменной дороге путник подпрыгивал и проваливался на ее неровностях, мотаясь во все стороны. Особое испытание во время путешествия на такой повозке ждало европейцев, привыкших сидеть на лавке, а не скрестив ноги. Дед сестер Митфорд Альгернон Фриман-Митфорд, в скором времени назначенный атташе при британской дипломатической миссии в Пекине, заметил так: «После десяти часов езды в китайской повозке человека остается разве что сдать в лавку старого тряпья и костей».

Степенно двигающиеся повозки с претендентками собирались у черного хода Императорского города, где находился внешний двор Запретного города. Так как Запретный город уже занимал огромную площадь, это гигантское внешнее пространство точно так же огораживалось широкими малиново-красными стенами под черепичной крышей того же императорского желтого цвета. Здесь находились храмы, канцелярии, склады и мастерские; лошадей, верблюдов и ослов с поклажей вели сюда, а после разгрузки отсюда все в этом месте предназначалось для обслуживания двора. В назначенный день после захода солнца вся деятельность тут прекратилась, и в Императорский город открылся проезд для колесниц, на которых везли участниц конкурса в строго предписанной очередности. Миновав рукотворный холм Цзиншань и перебравшись через ров, они прибывали к северным воротам Запретного города, или воротам Божественного мастерства, над которыми возвышалась двухъярусная роскошная разукрашенная крыша.

Эти ворота считались служебным входом в Запретный город. Через парадные, то есть южные, ворота женщинам проходить запрещалось. Строго говоря, вся парадная часть и основной район Запретного города предназначался исключительно для мужчин. Его построили для официальных церемоний, снабдили величественными залами и просторными пустыми площадями с мощенными камнем дорожками, причем в глаза бросалось отсутствие растительности. Растений здесь фактически никто не высаживал. Причем так все было предусмотрено проектом, ведь растения вызывают ощущение неги, при котором пропадает чувство ужаса: ужаса перед императором, Сыном Небес; «Небеса» считались таинственным и бесплотным единственным Богом, которому поклонялись китайцы. Женщинам предписывалось находиться далеко в тыльной части Запретного города, в хоу-гуне, или гареме, куда не пускали ни одного мужчину, кроме императора, а также евнухов, которых были многие сотни.

Будущие наложницы гарема остановились около служебного входа, где им предстояло провести эту ночь. Повозки поставили на просторную мощеную стоянку у возвышающихся над ней ворот. С наступлением темноты светильники отбрасывали круги тусклого света. Участницам конкурса предстояло провести ночь, сидя взаперти в кабинах своих повозок, и дожидаться рассвета, когда откроются ворота. Потом они покинут повозки и под присмотром евнухов проследуют в зал, где им предстоит встреча с императором. Они расположатся перед его величеством в несколько рядов, причем на этот раз их освободят от выполнения обязательного ритуала коутоу: опускаться на колени и касаться лбом пола. Император должен был их тщательно рассмотреть в полный рост.

Кроме происхождения важную роль играл «характер» девушки. Будущие наложницы должны были проявить свое благородство, а также любезность, обходительность, мягкость и скромность, к тому же они должны были знать, как себя вести при дворе. Внешняя привлекательность оценивалась во вторую очередь, но без нее тоже было не обойтись. Чтобы не отвлекать внимания, претенденткам не разрешалось на этот показ наряжаться в слишком броские наряды: платье следовало выбирать простое, со скромной вышивкой по подолу. Маньчжурскую одежду обычно украшали, что называется, от души. Она спадала с плеч до ступней ног, и носить ее требовалось, очень ровно держа спину. Туфли маньчжурских женщин, всегда изысканно украшенные, были на деревянной платформе, достигавшей высоты 14 сантиметров. Из-за них тоже приходилось держать безупречно прямую осанку. На голове они носили веерообразную прическу, напоминающую нечто между короной и сторожевой башней, украшенную драгоценными камнями и цветами, когда того требовал случай. Для ношения подобных украшений требовалась крепкая шея.

Яркой красавицей Цыси вряд ли кто-либо назвал, зато ее отличало выдающееся самообладание. При весьма скромном росте в полтора метра за счет платья, туфель и высокой прически она казалась значительно выше. Сидела ровно и двигалась с достоинством, даже когда торопливо шла на своих так называемых ходулях. Природа одарила ее прекрасной кожей и тонкими руками, которые до старости оставались мягкими, как у юной девушки. Американская художница Катарина Карл, позже нарисовавшая ее портрет, так описывала черты великой императрицы: «Вздернутый нос… предельно жесткая верхняя губа, несколько великоватый, но красиво очерченный рот с подвижными красными губами, которые, размыкаясь, показывали ряд белых здоровых зубов, ее улыбку можно было назвать на редкость очаровательной; сильные, но без чрезмерной жесткости скулы, и без каких-либо признаков упрямства». Самыми привлекательными на ее лице, как отмечали многие современники, были прекрасные, выразительные глаза. В предстоящие годы во время аудиенций она будет смотреть на чиновников с самым убедительным выражением глаз, но порой ее властный взгляд наводил ужас. Будущий первый президент Китая генерал Юань Шикай, который служил под ее началом и приобрел репутацию жестокого человека, признавался, что присутствие духа он терял только под взглядом Цыси: «Я не знаю почему, но меня пробивал пот. Я просто терял самообладание».

Своим взглядом она передала императору Сяньфэну особые знаки, и тот их воспринял. Он выразил свою симпатию к Цыси, и придворный вельможа придержал анкету с ее персональными данными. Таким образом, она прошла предварительный конкурс, и теперь ей предстояли новые проверки, для чего пришлось провести в Запретном городе еще одну ночь. В конечном счете из нескольких сотен девушек выбрали ее и еще нескольких счастливиц. Понятно, что именно о такой судьбе мечтала наша героиня. Цыси проявляла интерес к политике, и никакой рыцарь в сияющих доспехах ее возвращения домой не ждал. Раздельное воспитание мальчиков и девочек служило преградой на пути каких-либо романтических связей, а угроза сурового наказания для родителей, кто посватает свою дочь без того, чтобы от нее сначала отказался император, сдерживала этих родителей от любых предварительных соглашений по поводу ее замужества. При этом, оказавшись при дворе, Цыси очень редко могла видеть свою семью, хотя официально закреплялось такое положение, при котором престарелым родителям супруг императора разрешалось посещать своих дочерей и даже на протяжении месяцев проживать в гостевых домах, построенных на окраине Запретного города.

Был назначен день переезда Цыси в ее новый дом: 26 июня 1852 года. Как раз в это время заканчивался обязательный в таких случаях двухлетний траур по скончавшемуся императору Даогуану, формальным окончанием которого считалось посещение новым императором гробницы своего отца, находившейся к западу от Пекина. На протяжении всего срока траура от него требовалось воздерживаться от общения с женщинами. После переселения во дворец Цыси присвоили имя Лань, которое, как казалось, вывели из ее фамилии Нара, на письме иногда изображавшейся как На-лань. Слово «лань» означает «магнолия» или «орхидея». Девочкам в Китае очень часто давали имена по названиям цветов. Цыси это имя не понравилось, и, как только представился случай, чтобы попросить у императора милости, она взяла другое имя.

Гарем, наложницей в котором она стала тем летним днем, представлял собой своеобразный мир, в виде окруженного стенами пространства с длинными, узкими аллеями. В отличие от парадной части города, предназначенной для мужчин, в данном квартале отсутствовала пышность, зато росло множество деревьев, цветов и были разбиты клумбы с декоративными каменными горками. Императрица занимала целый дворец, а наложницам полагались отдельные комнаты. Эти комнаты украшались расшитым шелком, обставлялись резной мебелью и драгоценными украшениями, при этом демонстрация личного вкуса обитательниц считалась лишней.

В гареме, как и во всем Запретном городе, действовали строгие правила проживания. Предметы, которые девушкам разрешалось держать в своих комнатах, количество и качество текстильных изделий для их одежды, а также еда для ежедневного потребления в деталях прописывались в строгом соответствии с положением наложницы в гареме. Для пропитания императрице в день полагалось 13 килограммов мяса, 1 цыпленок, 1 утка, 10 пачек чая разного вида, 12 кувшинов особой воды с Гор нефритовых родников (Юйцюаньшань). На день ей к тому же причиталось молоко, надоенное не меньше чем у 25 коров. (В отличие от подавляющего большинства китайцев маньчжуры пили молоко и ели молочные продукты.)

Императрицей Цыси стала не сразу. Ее назначили наложницей весьма низкой категории. В императорском гареме существовало восемь категорий наложниц, и Цыси досталась шестая категория. То есть она относилась к низшему «сословию» (шестому из восьми). Цыси не полагалось собственной коровы, а на день ей выдавали всего лишь 3 килограмма мяса. В ее распоряжении находилось четыре личные служанки, тогда как у императрицы их было десять в дополнение к многочисленным евнухам.

Новую императрицу – девушку с именем Чжэнь, означающим «целомудрие», приняли ко двору одновременно с Цыси. Она тоже начинала в качестве наложницы, но более высокой категории – пятой. В течение четырех месяцев и еще до наступления нового года ее повысили до первой категории, то есть назначили императрицей. И дело было совсем не в ее красоте: роскошной внешностью императрица Чжэнь не отличалась. К тому же ее физическое развитие тоже подкачало, и ходили слухи о том, что за глаза ее муж Хромой Дракон называл ее Тощий Феникс (феникс считался символом императрицы). Зато она обладала самым ценным для императрицы качеством: твердым характером и сноровкой для налаживания отношений с другими наложницами, чтобы управлять ими, а также слугами. Главная роль императрицы состояла в управлении всем гаремом, и эта роль императрице Чжэнь давалась безупречно. При ней гарем удалось избавить от злословия и мелких подлостей, считавшихся болезнью таких заведений.

Свидетельств того, что Цыси как наложница пользовалась особым вниманием императора, не сохранилось. Постельной жизни императора в Запретном городе велся самый прилежный учет. Имя выбранной на ночь наложницы он помечал на бамбуковой дощечке, которую подавал ему старший евнух после вечерней трапезы, обычно вкушаемой в одиночку. Он пользовался двумя спальнями; в одной из них на всех стенах висели зеркала, а в другой стены украшала шелкография. Кровати драпировались шелковыми занавесками, а внутри вывешивались мешочки с благовониями. Когда император отправлялся в постель, пологи опускали. Делалось это из соображений обеспечения безопасности императора, чтобы даже ближайшие слуги не могли знать наверняка, которую из постелей тот занял. Правилами двора императору запрещалось спать в постелях своих женщин. Они приходили к нему, и, если верить легенде, избранницу приносил ему один из евнухов, причем уже обнаженную и завернутую в шелк. После соития женщина покидала спальню императора, так как оставаться на всю ночь ей не разрешалось.

Хромой Дракон любил плотские утехи. О его любовных похождениях сохранилось рассказов больше, чем об интимных утехах большинства цинских императоров. В скором времени его гарем увеличился до 19 наложниц, причем кое-кого из них перевели туда из дворцовой прислуги, которую тоже выбирали по всей стране, в основном из маньчжурских семей происхождением попроще. К тому же к нему в постель приводили женщин, не состоящих на службе при дворе. Ходили слухи, будто бы подавляющее их большинство числились проститутками народности хань с перевязанными ступнями ног, а он питал особое влечение к дамам с таким увечьем. Поскольку на территории Запретного города действовали строгие правила, говорят, что их тайком приводили в Старый летний дворец – Юаньминъюань (Сады совершенной ясности), – представлявший собой гигантский садово-дворцовый комплекс и располагавшийся приблизительно в 8 километрах к западу от Пекина. Распространявшиеся на него правила позволяли императору свободнее предаваться срамным утехам.

На протяжении без малого двух лет живший активной, даже неистовой половой жизнью император к Цыси не проявлял ни малейшего интереса. Она оставалась наложницей шестого разряда, тогда как наложниц ниже ее по статусу повышали до ее уровня. Что-то отвращало от нее императора. Иногда юной Цыси, мечтавшей ублажить мужа, казалось, что она совершила ошибку, когда попыталась разделить с ним его тревоги. У императора Сяньфэна возникли колоссальные проблемы. Сразу после его восшествия на трон в 1850 году на территории южной приморской провинции Гуанси разразилось крупнейшее в истории Китая крестьянское восстание так называемых тайпинов. Там из-за возникшего голода десятки миллионов земледельцев прибегли к последнему средству своего спасения – к вооруженному мятежу. И это притом, что им грозили самые ужасные кары. Их вожакам полагалось обязательное наказание в виде линчи – «смерти от тысячи порезов». Во время такой публичной казни у приговоренной жертвы медленно по кускам отрезали плоть. Но даже опасность суровой расправы не пугала крестьян, перед которыми маячила медленная смерть от голода, поэтому мятежные отряды тайпинов росли от сотен до тысяч человек. В конце марта 1853 года мятежники ворвались в древнюю столицу Китая город Нанкин и там провозгласили свое государство Тайпин Тяньго – Небесное царство великого спокойствия. В день получения сообщения об этом император Сяньфэн рыдал прямо перед своими чиновниками-мандаринами.

Императора преследовали и другие напасти. Практически во всех восемнадцати провинциях внутри Великой Китайской стены отсутствовал должный порядок из-за многочисленных восстаний. Мятежники разграбили и разрушили бессчетное количество деревень, а также малых и больших городов. Империя находилась в таком бедственном положении, что в 1852 году император Сяньфэн счел своей обязанностью выпустить Высочайшее извинение перед своим народом. Эта мера считалась исключительной формой раскаяния монарха перед нацией.

Как раз после этого события Цыси оказалась при дворе императора. Трудности, переживаемые ее мужем, ощущались даже в самой глубине Запретного города. Государственные запасы серебра империи сократились до минимального за все времена уровня в 290 тысяч лянов. Ради погашения затрат на содержание своих солдат император Сяньфэн открыл кубышку августейшей семьи, где, как это ни прискорбно, оставалось всего лишь 41 тысяча лянов, которых едва хватило бы на одни суточные расходы. Пришлось отправить на переплавку сокровища Запретного города, в том числе три гигантских колокола, изготовленные из чистого золота. Своим наложницам он собственноручно написал строгие указания наподобие тех, что приведены ниже: «Никаких крупных клипс на уши или нефритовых серег. Не больше двух цветков в волосы, а ту, которая будет носить три, подвергать наказанию. Каблуки туфель разрешаются высотой не больше одного цуня [примерно 2,5 см], а ту, у которой каблуки окажутся высотой больше полутора цуня, подвергать наказанию».

Катастрофы империи напрямую задели семью Цыси, с которой она поддерживала связь. Перед появлением Цыси при дворе ее отца перевели в провинцию Аньхой рядом с Шанхаем, назначили губернатором области в составе 28 уездов. Он поселился в процветающем городе на реке Янцзы – Уху. Однако рядом находились беспокойные тайпины, и через год ему пришлось спасаться бегством после того, как мятежники взяли штурмом его город. Испугавшийся гнева императора – к тому времени несколько чиновников, оставивших порученную им вотчину, лишились головы, – Хуэйчжэн заболел и летом 1853 года умер.

После смерти отца, с которым у нее существовала тесная духовная связь, Цыси осознала, что должна что-то сделать для империи и своего мужа. И она попыталась высказать ему несколько соображений по поводу того, как следует обращаться с восставшими подданными. Исходя из собственного жизненного опыта, когда в родной семье к ее мнению прислушивались, она, похоже, предположила, что Сяньфэн тоже по достоинству оценит соображения своей наложницы. Однако он лишь разозлился на нее. В соответствии с древней китайской традицией при цинском дворе императорским наложницам категорически запрещалось вмешиваться в государственные дела. Император Сяньфэн приказал императрице Чжэнь разобраться с Цыси и самыми унизительными словами – «лукавый и коварный» – охарактеризовал ее совет. Цыси нарушила основополагающее правило, и ей грозило суровое наказание вплоть до смерти. Широкую известность приобрела повесть о том, что император Сяньфэн позже передал императрице Чжэнь конфиденциальный указ, при этом он говорил о своем беспокойстве по поводу того, что после его смерти Цыси попытается вмешиваться в государственные дела. Если она себе такое позволит, императрице Чжэнь следовало показать данный указ великим князьям, и те должны ее «ликвидировать». Так случилось или все это только домыслы, но после смерти мужа императрица Чжэнь показала документ со смертным приговором Цыси, а потом его сожгла.

Императрица Чжэнь оказалась женщиной храброй, и современники к тому же хвалили ее за доброжелательность. Когда какая-либо из наложниц вызывала гнев императора, она всегда выступала в роли примирительницы. Теперь, похоже, она замолвила доброе слово за Цыси. Она вполне могла выдвинуть в качестве довода то, что Цыси всего лишь попыталась, возможно перейдя рамки дозволенного, выразить свою любовь к его величеству и заботу о нем. Императрица Чжэнь спасла Цыси в самый опасный для той момент. Так закладывалось основание в пожизненную преданность Цыси императрице. Та ответила ей взаимностью. В отношениях с императрицей Чжэнь Цыси всегда проявляла полную откровенность. Притом что ее вряд ли устраивало положение наложницы самой низкой категории, тогда как Чжэнь достигла высот императрицы, Цыси никогда не позволяла себе попыток подорвать ее авторитет. Даже злейшие ее враги не могли выдвинуть обвинения в подобных замыслах. Если дело касалось зависти, которая в положении Цыси представляется практически неизбежной, она прекрасно ее скрывала, чтобы невзначай не отравить отношения с императрицей. Цыси не просто смирилась со своим положением, а проявляла большую мудрость. Таким образом, никакого соперничества между двумя этими женщинами не возникло, они стали добрыми подругами, причем императрица при обращении называла Цыси исключительно Младшая сестра. На самом деле Чжэнь была на год младше Цыси, но в данном случае она подчеркивала таким образом свое главенство в качестве императрицы.

Императрице Чжэнь хватило красноречия, чтобы убедить императора перевести Цыси в 1854 году из шестой категории наложниц в пятую, тем самым подняв ее из нижней группы. Вместе с повышением в гареме император присвоил ей новое, имеющее глубокий смысл имя И, что означает «Поучительный». Специальным указом, собственноручно написанным императором красными чернилами, символизирующими власть монарха, публично объявлялось новое имя Цыси, а также сообщалось о ее новой категории наложницы. По случаю этой формальности провели почетную церемонию, во время которой евнухи из музыкального департамента двора исполнили поздравительные композиции. Для Цыси весь этот эпизод послужил уроком выживания при дворе, где следовало сдерживать свой язык, когда дело касалось политики. Цыси это давалось с трудом, так как она видела, что династия находится в беде. Одерживающие победу тайпины не только укрепились в Южном Китае, но и организовывали военные экспедиции, задачей которых было нападение на Пекин. Цыси казалось, что у нее созрели весьма полезные предложения, и ведь на самом деле как раз при ее правлении тайпинов удалось разгромить. Но по этому поводу она не могла сказать мужу ни слова, с ним ей дозволялось обсуждать только предметы, не затрагивающие политику, такие как музыка и изобразительное искусство. Император Сяньфэн питал к искусству большой интерес. Его рисунки (фигуры, пейзажи и лошади с очаровательными глазами) с подростковых лет отличались редкой завершенностью исполнения. Цыси тоже умела рисовать. Юной девушкой она придумывала узоры для вышивания, а в преклонном возрасте расцвел ее талант рисовальщика и каллиграфа. Пока же у них с мужем находились общие темы для бесед. Еще теснее их интересы сходились в опере. Император Сяньфэн не только любил смотреть оперу, но к тому же и сам сочинял мелодии и занимался постановкой представлений. Он даже наносил грим и участвовал в представлениях в качестве актера. Также он нанимал актеров, чтобы те обучали евнухов, а сам наблюдал за уроками со стороны и усваивал мастерство. Его любимыми инструментами называют флейту и барабан, на которых он прекрасно играл. Что же касается Цыси, то ее любовь к опере, сохранявшаяся всю жизнь, однажды помогла создать сложную форму искусства.

27 апреля 1856 года Цыси родила сына. Это событие коренным образом изменило ее судьбу.

Глава 2

От Опиумной войны до сожжения европейскими завоевателями Старого летнего дворца (1839–1860)

Колоссальным для двора событием стало рождение сына Цыси, ведь у императора родился первый наследник. К этому моменту у Сяньфэна была всего лишь одна дочь – великая княгиня – от наложницы, принятой ко двору вместе с Цыси; однако власть в его династии по женской линии не передавалась. С появлением на свет сына Цыси дворцовый архив пополнился такой вот записью: «Наложница императора по имени И счастливо родила великого князя». Там же читаем, что за несколько месяцев до этого события, согласно правилам августейшей семьи, в Запретный город пригласили мать Цыси, чтобы та присмотрела за своей дочерью в такой ответственный для нее период жизни. Придворный астролог рассчитал благоприятный день, и в ходе обряда, во время которого распевали Песнь радости, позади палат Цыси евнухи вырыли «яму отрады». В эту ямку положили палочки для еды, завернутые в красный шелк, а также восемь сокровищ, в том числе золото и серебро. Название палочек для еды по-китайски – куайцзы – созвучно фразе «быстро родить сына». В эту ямку предполагалось зарыть плаценту и пуповину.

Для одежды и постельного белья младенца приобретались шелка всех видов, тончайшая хлопчатобумажная и кисейная ткань. Расспросили многих женщин, обладавших неоднократным опытом деторождения. Вместе с лекарями из императорской клиники эти зрелые женщины находились при Цыси с тех пор, как ее беременности пошел седьмой месяц. На самом деле правилами двора такого рода опека предусматривалась с восьмого месяца беременности, но озабоченный император Сяньфэн распорядился об особом порядке ухода за будущей матерью наследника. Он требовал, чтобы ему подробно сообщали об изменении состояния Цыси, а сразу после рождения ребенка главный евнух поспешил к нему с докладом, прозвучавшим так: «Наложница императора по имени И дала жизнь великому князю». При этом лекари двора определили «сердцебиение матери и ее сына внушающим покой». (Пульс в Китае считается главным показателем состояния здоровья.) Все прокричали: «Да не покинет великая радость нашего господина все 10 тысяч лет!»

На радостях император Сяньфэн перевел Цыси в более высокую категорию наложниц. Всех придворных охватила праздничная лихорадка в связи с рождением у императора младенца, названного Цзайчунь. На третий день, в тщательно рассчитанный придворным астрологом час (в полдень) и поместив в точно выверенном направлении (лицом на юг), его омыли в огромной купели из чистого золота. Затем под громкие звуки фанфар младенца официально определили в колыбельку. Еще роскошнее отмечали исполнение первого месяца со дня его рождения, когда ему впервые обрезали волосы. На первый день рождения наследника перед ним выложили горку предметов, чтобы он схватил один из них своей ручонкой: его выбор должен был определить будущие наклонности души. Первой он ухватил книжку – на самом же деле он всю жизнь будет бояться книг. На этот раз, впрочем, как и по всем остальным случаям, ему достались роскошные подарки. Подчас подношение даров надолго затягивалось по времени, и ни одного события без этого не обходилось. Редкий день при дворе проходил без того, чтобы не принесли или не отправили подарки или не обменялись ими между собой. К концу первого года жизни сын Цыси получил без малого 900 предметов, изготовленных из золота, серебра, нефрита или других драгоценных камней, а также больше 500 предметов одежды, постельных принадлежностей из тончайшей ткани. Благодаря своему сыну Цыси быстро превратилась в бесспорную наложницу номер два после императрицы Чжэнь. Ее положение еще больше укрепилось, когда второй сын императора, родившийся через два года от другой наложницы, прожил считаные часы и умер еще до того, как ему присвоили имя. Пользуясь своим нынешним положением, Цыси удалось убедить мужа выдать замуж ее восемнадцатилетнюю сестру за одного из его младших братьев, девятнадцатилетнего великого князя Чуня. Наложниц для великих князей должен был подбирать сам император, причем из претенденток, представляемых на выбор в качестве его собственных наложниц. На оперных представлениях Цыси достаточно часто видела этого великого князя. Несмотря на то что на таких мероприятиях женщин и мужчин разделял экран, любопытные зрители всегда находили способ оценить достоинства представителей противоположного пола. Из театральных лож, где они располагались, скрестив ноги на подушках, августейшим женщинам открывался вид на августейших мужчин, причем сами дамы оставались незамеченными. Американский миссионер терапевт Исаак Хедленд, который лечил многих аристократических дам, в том числе мать Цыси, отметил: «Эти нежные маленькие леди отличались любопытством и для его удовлетворения пользовались хитроумными уловками, чтобы выяснить, кто есть кто при дворе, полном столпов государства за расшитыми драконами занавесками; мне всегда удавалось получить исчерпывающий ответ, когда я спрашивал имя кого-нибудь из симпатичных или внешне отличающихся от других гостей, сведения о котором хотел получить». Цыси не случайно собирала сведения о характере великого князя Чуня – в будущем он должен был оказать ей неоценимую помощь.

Тем временем Цыси полностью посвятила себя сыну. Правилами двора ей запрещалось кормить его грудью. Для наследника подобрали кормилицу из маньчжурской семьи низшего сословия, которая отвечала требованиям двора к таким женщинам, и для стимулирования выделения у нее молока ей приказали съедать «половину утки в день, есть свиные рульки или грудную часть свиного легкого». Представители августейшей семьи к тому же платили этой женщине, чтобы она наняла кормилицу для своего родного ребенка.

Официальной матерью венценосного ребенка считалась императрица Чжэнь, и она пользовалась преимущественным правом по сравнению с Цыси. Но при этом никакой ревности, тем более враждебности между ними не возникало, и ребенок рос сразу при двух любящих его женщинах. Когда он подрос, у него появился товарищ по детским играм – его старшая сестра великая княгиня. На одной картине придворные художники изобразили брата с сестрой играющими в дворцовом саду: мальчика нарисовали в халате цвета индиго, подпоясанном красным кушаком, а девочку – в зеленом с красным жилете и с цветами в волосах. Их запечатлели в момент рыбалки из беседки, стоящей под ивой и выходящей фасадом на озеро с цветущими лотосами. На другой картине брат с сестрой в маленьких шапочках, великий князь одет в толстый халат с голубой отделкой. Стоя на фоне белых магнолий, расцветших ранней весной, и вечнозеленых сосен, они рассматривают насекомых, пробуждающихся от длительной спячки среди мощных корней старого дерева и трещин альпинария. На этих картинах младшего мальчика изобразили в два раза крупнее своей старшей по возрасту сестры.

Такие мирные и идиллические сцены с совсем маленьким сыном Цыси, а между тем империя по-прежнему корчилась в муках тайпинского восстания на юге и опасных волнений повсюду. Кроме того, существовала еще одна громадная проблема: вторжение иностранных войск.

Истоки англо-французской агрессии против Китая 1856–1860 годов можно отыскать, вернувшись на 100 лет назад. В 1757 году император Цяньлун, правивший Поднебесной на протяжении 60 лет (1736–1795), которого за его достижения часто называют Цяньлун Прекрасный, закрыл все ворота на территорию своей страны, оставив открытым единственный порт – Кантон (Гуанчжоу). Главную заботу для императора составлял контроль над народом своей обширной империи, а при закрытых границах должный контроль поддерживать проще. Однако власти Британии остро нуждались в развитии внешней торговли. Главными импортными товарами из Китая считались шелк и чай, причем чай в то время возделывался только в Китае. Ежедневно за счет ввозной пошлины за один только чай в британскую казну поступало больше 3 миллионов фунтов стерлингов, и этих средств хватало на покрытие половины расходов на Королевские военно-морские силы. В 1793 году в Пекин прибыла британская миссия с задачей убедить императора Цяньлуна открыть новые порты для внешней торговли. Глава этой миссии лорд Макартни постарался выполнить все китайские требования и согласился с тем, чтобы на судах и повозках его миссии вывесили флаги с надписью китайскими иероглифами: «Английский посол везет дань императору Китая». Ради получения аудиенции у Цяньлуна он даже исполнил обязательные саньгуй цзюкоу – то есть три раза встал на колени перед императором и девять раз коснулся лбом пола. Макартни выполнил такой обряд с большой неохотой и после длительных сомнений, хотя знал, что иначе император Цяньлун видеть его не захочет.

Император Цяньлун обошелся с лордом Макартни, как говорят англичане, «со всеми знаками любезности и расположения», только говорить о расширении двусторонней торговли отказался наотрез. Для наглядного показа того, что англичане могут предложить китайцам, лорд Макартни привез с собой среди прочих подарков горные пушки с лафетами и боеприпасами. Император оставил их на складе Старого летнего дворца. В своем ответе на письмо короля Георга III он тщательно пункт за пунктом отверг все предложения британского монарха. Открытие дополнительных портов для торговли он назвал делом «невозможным»; на приобретение англичанами небольшого острова у побережья Китая для проживания их купцов и хранения товаров разрешения дано не было, а открытие резиденции посла в китайской столице Пекине представлялось необсуждаемым. Лорд Макартни к тому же попросил разрешение на прибытие в Поднебесную христианских миссионеров, на что император ответил так: «Христианство – это религия народов Запада, а у нашей Небесной династии сложились свои собственные верования, дарованные нашими святыми и мудрыми монархами, которые позволяют нам организованным порядком управлять 400 миллионами подданных. Смущать умы нашего народа нет нужды… Никакого общения между китайцами и иностранцами быть не должно».

Император заявил, что его «Небесной династии в избытке хватает всего, что только можно, и в пределах нашей страны нехватки в каких-либо товарах не наблюдается», поэтому из внешнего мира им ничего не требуется. Непреклонный вывод прозвучал так: он разрешил единственный открытый из щедрых побуждений порт для иностранцев, которые не могут обходиться без китайских товаров. За такими грозными словами не стояло ни истины, ни настоящих расчетов самого императора. Таможенные поступления из Кантона составляли весомую часть государственной казны. Так, в 1790 году, то есть за три года до посольства лорда Макартни, они принесли 1,1 миллиона лянов серебром. Крупная сумма поступила в распоряжение императорского двора, годовые расходы которого составляли 600 тысяч лянов. Император Цяньлун прекрасно об этом знал, так как регулярно проверял реестры оборота денежных средств. Не мог он не знать и о последних достижениях в сфере европейской науки и техники. Такую важную вещь, как Китайский календарь, на который ориентировались руководители аграрного производства империи, совершенно определенно составили в XVII веке европейские иезуиты (прежде всего Фердинанд Вербист), а дед Цяньлуна император Канси (1661–1722) внедрил его в Китае. С тех пор среди сотрудников императорской обсерватории в Пекине всегда были европейские иезуиты, пользовавшиеся оборудованием европейского изготовления. В тот момент они работали на самого императора Цяньлуна. Даже карту Китая при Цяньлуне (а также при Канси) составили миссионеры, которые провели съемку территории его империи с помощью европейских методов.

На самом деле причиной, по которой Цяньлун категорически отверг миссию Макартни, можно назвать отсутствие у него полной уверенности в надежности своей власти в Китае, и именно поэтому он закрыл свою страну для внешнего мира. Власть императора на территории его обширной империи строилась на абсолютном и безусловном повиновении ее населения. Любое общение с иностранцами, способное нарушить такое слепое подчинение, представлялось опасным для устойчивости императорского трона. С точки зрения Цянь-луна, подданные вполне могли выйти из подчинения, если допустить их общение с иностранцами, особенно в то время, когда в широких массах уже и так проявляется непозволительное своенравие. Цинская династия, которая процветала благодаря благоприятному климату на протяжении длительных отрезков времени (приблизительно 50 лет при императоре Канси), к концу XVIII столетия вступила в фазу заката. Произошло это во многом из-за резкого увеличения численности населения, случившегося в результате внедрения в Китае высокопродуктивных культур – картофеля и кукурузы, завезенных с Американского континента. К моменту приезда лорда Макартни население Китая за полвека увеличилось в два с лишним раза и превысило 300 миллионов человек. Еще через 50 лет оно значительно превышало 400 миллионов человек. Традиционная система хозяйствования не позволяла обеспечивать пропитание столь многочисленного населения. Лорд Макартни отмечал: «Теперь не проходит даже года без восстания в какой-нибудь провинции. Понятно, что мятежи оперативно подавляют, однако частота их выглядит убедительным симптомом скрытого заболевания. Приступы ее удается снять, но болезнь не излечивается окончательно».

В сущности прогнав лорда Макартни, император Цяньлун написал обидное для короля Георга III послание, в котором пригрозил использовать силу для изгнания английских торговых судов, если те появятся у его берегов, а закончил свое письмо такими словами: «Не осуждайте меня за то, что я не прислушался к вашим уместным случаю предупреждениям!» Он вел себя как зверь, у которого шерсть поднимается на загривке при появлении запаха опасности. Политика «закрытых дверей» императора Цяньлуна основывалась на предусмотрительности и тщательных расчетах, а вовсе не была причиной его невежественного тщеславия, как часто об этом говорят.

Его преемники в лице сына и внука придерживались все той же политики «закрытых дверей», а империя между тем продолжала слабеть. И спустя полвека после провалившейся миссии лорда Макартни англичане распахнули настежь эти ворота, в качестве предлога использовав Опиумную войну 1839–1842 годов, когда состоялась первая военная схватка китайцев с представителями Запада.

Опиум производился в Британской Индии, а английские (главным образом) купцы ввозили его в Китай контрабандой. Власти в Пекине запретили ввоз, выращивание и курение опиума с 1800 года, ведь в столице прекрасно осознавали, что этот наркотик наносит громадный вред хозяйству, равно как и самому населению. Описание наркоманов современником рисует в воображении живую картину: «С обвислыми плечами, слезящимися глазами, постоянным насморком и прерывистым дыханием такие люди выглядели скорее мертвыми, чем живыми». Возникло большое опасение, что через какое-то время страна вообще может лишиться на что-либо годных солдат и тружеников, не говоря уже о серебре, служившем в Китае валютой. В марте 1839 года император Даогуан, будущий свекр Цыси, отправил в Кантон, у берегов которого стояли на якорях иностранные суда, в качестве императорского специального уполномоченного бесстрашного борца с наркотиками Линя Цзэсюя. Уполномоченный Линь приказал этим купцам выдать весь опиум, находившийся в их распоряжении, а когда его приказ не стали исполнять, оцепил войсками иностранное поселение и объявил о том, что освободит их только тогда, когда опиум, находящийся в водах Китая, сдадут властям. В конечном счете уполномоченному Линю доставили 20 183 ящика опиума общим весом больше миллиона килограммов. После этого он снял оцепление. Затем приказал уничтожить опиум за пределами Кантона; и его сначала расплавили, а потом утопили в море. Перед этим уполномоченный Линь исполнил жертвенный ритуал, посвященный богу моря, во время которого умолял его «приказать рыбам уплыть на время подальше, чтобы не отравиться».

Уполномоченный Линь Цзэсюй знал, что «во главе Англии стоит женщина, причем весьма юная, и все распоряжения исходят от нее». Он составил письмо королеве Виктории, которая находилась на троне с 1837 года, и попросил ее о сотрудничестве. «Я слышу, что в Англии опиекурение находится под категорическим запретом, – написал Линь. – Значит, англичане в курсе, какой вред наносит это зелье. Если ваши власти запрещают травить свой собственный народ, тогда они должны запретить травлю народа других стран». Император Даогуан одобрил данное письмо. Неясно, кому уполномоченный доверил его доставку адресату, но письменных свидетельств того, что королева Виктория его получила, не существует.

Владельцы крупнейших торговых компаний и чиновники из торговых палат от Лондона до Глазго буквально встали на дыбы. Действия Линь Цзэсюя охарактеризовали как «конфискацию» британской собственности, а потом зазвучали призывы к развязыванию войны ради «наказания и репарации». Министр иностранных дел лорд Пальмерстон, представлявший сторонников «дипломатии канонерок», выступал за применение оружия. Когда 8 апреля 1840 года этот вопрос обсуждали в парламенте, в ту пору еще молодой член парламента и будущий премьер-министр Уильям Гладстон страстно выступил против войны: «…По своему происхождению война – еще больше несправедливое дело, она покроет нашу страну несмываемым позором. Право слово. Джентльмен напротив прошлым вечером выступил с зажигательной речью по поводу британского флага, победно развевающегося над Китаем… но сейчас под эгидой этого благородного лорда наш флаг развевается над защитниками перевозчиков постыдной контрабанды. Нет, я уверен в том, что правительство ее величества никогда из данных соображений не будет убеждать парламент в поддержке этой чудовищной по своей несправедливости войны».

Но вотум недоверия, предложенный оппозицией в лице Тори, не прошел с разницей в девять голосов – 271 к 262. И в последующие два года под прикрытием огня эскадры британских боевых кораблей 20 тысяч морских пехотинцев (в том числе 7 тысяч индийских солдат и офицеров) совершили вылазки на южное и восточное китайское побережье, захватив Кантон и Шанхай (его – ненадолго). В отсутствие канонерок и из-за слабого оснащения армии китайцы потерпели поражения, а их правительство в 1842 году заставили подписать Нанкинский договор, по условиям которого Пекину предстояло выплатить США контрибуцию в размере 21 миллиона долларов.

Тем самым англичане способствовали процветанию контрабанды опиума в Китай. Поставки этого наркотика из Калькутты и Бомбея сразу же практически удвоились, а к концу десятилетия выросли в три с лишним раза – с 15 619 ящиков в 1840 году до 29 631 в 1841 году и до 47 681 в 1860 году. Смирившись с действительностью, заключавшейся в том, что их борьба с торговцами наркотиками оказалась бесполезной, китайские власти в октябре 1860 года признали торговлю опиумом занятием правомерным. В то время его называли «иностранный наркотик» (янъяо), то есть опиум неразрывно связывали с Западом. Американский миссионер-врачеватель госпожа Хедленд вспоминала: «Когда я заходила в гости в китайские дома, мне часто предлагали курительную трубку с опиумом, а когда я отказывалась от такого угощения, дамы выражали удивление и говорили, что у них сложилось такое впечатление, будто все иностранцы его курят».

Согласно Нанкинскому договору, властям Китая в дополнение к Кантону пришлось открыть для внешней торговли еще четыре порта. Эти порты, вошедшие в историю как «договорные порты», представляли собой европейские поселения, где действовало европейское, а не китайское право. Одним из них стал Шанхай. Отдельным пунктом этого договора предусматривалось «предоставление» британцам острова Гонконг для приема их судов и товаров. На опаленном солнцем, пустынном, с немногочисленными группами деревьев, торчащими в распадках холмов, Гонконге в то время изредка встречались разве что рыбацкие хижины, а иностранное поселение в Шанхае выглядело как полоска болотистой местности на границе с чьими-то полями. На этих бесплодных почвах тяжким трудом китайцев, за счет иностранных, главным образом английских, капиталовложений и под руководством тех же европейцев предстояло возвести поражающие воображение метрополии космополитов. Позже, где-то в начале ХХ века, ведущий дипломат периода правления Цыси по имени У Тинфан так написал о Гонконге: «Британское правительство из года в год тратило крупные суммы денег на его совершенствование и развитие, а благодаря мудрому руководству местной администрации каждое предприятие здесь приспособили для свободной торговли. Сейчас здесь находится процветающая британская колония… благополучие этой колонии опирается на китайцев, которые, само собой разумеется, пользуются всеми правами, предоставленными британским подданным, проживающим здесь. Я должен признать, что британское правительство в Гонконге сделало много полезного. Оно внедрило среди китайцев вполне отвечающую своему предназначению модель западной системы управления, которая… позволила произвести превращение голого острова в процветающий город. Беспристрастное применение норм права и гуманное отношение к преступникам вызывает только восхищение у местных жителей и придает им уверенности в благополучной жизни».

Из-за поражения в Опиумной войне китайцам пришлось согласиться на деятельность западных миссионеров в своей стране. До того момента на протяжении 100 с лишним лет въезд в Поднебесную им запрещался. После этой войны французы, объем торговли которых с Китаем находился на низком уровне и которых интересовало исключительно проповедование там католицизма, воспользовались победой европейского оружия и принялись со всей энергией требовать отмены данного запрета. Император Даогуан попытался противостоять таким требованиям. Но в ту пору, уже совсем сбитый с толку и подверженный колебаниям, он поддался упорным требованиям французов, передаваемым через его уполномоченного по делам европейцев Циина, рекомендовавшего пойти на уступки. Своим историческим указом от 20 февраля 1846 года император отменил запрет на деятельность христианских миссионеров. Его разрешение распространялось на договорные порты; запрет сохранялся в силе на остальной территории Китая.

Однако удержать миссионеров в узде не удалось. Получив в свое распоряжение опорные пункты, они тут же начали проникновение во внутренние районы империи, не признавая известного запрета. В отличие от прежних иезуитов, числившихся частными придворными наемными работниками и никогда не помышлявших о неповиновении императору, нынешние миссионеры были смелы и дерзки, ведь за спиной у них стояли европейские канонерки. С большим усердием ринувшись в глубь этой земли с древнейшей историей, они принялись заниматься распространением западных представлений и привычек, якобы помогая придать жизни в Китае современный вид, умышленно или по недоразумению постоянно призывали к свержению Цинской династии. Даже притом, что последователей они привлекли относительно немного, все равно представляли жизненно важной свою роль в деле изменения облика Поднебесной.

Император мог и не предвидеть грядущих перемен, но совершенно определенно представлял себе то, что самолично дал волю грандиозной и зловещей силе. И это осознание беспокоило и угнетало его. Неудачное общение с британцами вызвало у него непреодолимое разочарование и отчаяние. «Загнанный в угол таким неприкрытым принуждением, внутренне я ощущал бурю яростной озлобленности и ненависти, – написал он в своем дневнике. – Винить остается только лишь меня самого, и ужасный позор жжет мне душу». А также: «Хочется бить и бить себя в грудь крепко сжатыми кулаками». Через несколько месяцев после подписания рокового указа из провинций стали поступать тревожные сообщения о прибытии европейских миссионеров и проблемах, с этим связанных. Страдания императора усиливались, и он написал завещание и назначил преемника. Даогуан видел свой долг в том, чтобы оставить империю на попечение одного из своих сыновей, который мог бы проявить больше решительности в противостоянии с Западом. Он выбрал своего четвертого сына, Сяньфэна, а Цыси служила ему наложницей. Этот сын вырос яростным ненавистником европейцев.

В Цинской династии отсутствовала система безусловной передачи престола по наследству старшему из сыновей, поэтому правящему императору вменялось в обязанность написание завещания с назначением преемника, имя которого до поры не разглашалось. Император Даогуан изложил свою последнюю волю в уединенной и все-таки торжественной обстановке. Он написал его на двух языках: китайском и маньчжурском, как того требовали правила составления документов исключительной государственной важности. Затем он сложил его пополам и вложил между двумя листами императорской желтой бумаги, после чего на конверте поставил свою подпись и дату. Этот конверт он положил внутрь картонной папки с белой подкладкой и желтой крышкой. Эту картонную папку император обернул еще одним листом желтой бумаги, а на ней снова поставил свою роспись и по-маньчжурски написал такие слова: «Десять тысяч лет», то есть обозначил окончательность своего завещания. Затем он положил завещание внутрь ларца, изготовленного из самого драгоценного дерева наньму, обитого изнутри белым щелком и снабженного желтой деревянной крышкой. Этот ларец использовали предыдущие императоры для хранения своей последней воли о передаче власти по наследству. Замок с ключом от этого ларца мастера изготовили в виде затейливых летучих мышей на фоне облаков. (Слово «летучая мышь» по-китайски созвучно слову «удача».) Император Даогуан не стал сразу опечатывать свой ларец: он отложил это дело на день, чтобы еще раз подумать и удостовериться в правильности своего решения. Наконец он опять же собственноручно запер ларец и опечатал его с помощью полосок бумаги, каждую из которых снабдил своей подписью и датой на лицевой стороне. Ларец аккуратно поместили за гигантским декоративным диском, висевшим над входом в главный зал Запретного города. Этот диск украшали четыре громадных иероглифа: чжэн да гуан мин – «неподкупный, благородный, великодушный и мудрый», означавших девиз императора.

У императора Даогуана было девять сыновей от разных наложниц, но только четвертый и шестой из них подходили по возрасту, чтобы считаться достойными потенциальными наследниками. Шестого сына император решительно отверг, хотя ставил его выше остальных великих князей и присвоил ему исключительный титул циньван. Прелестный и пользовавшийся популярностью при дворе, этот шестой сын не обладал животной ненавистью к иностранцам, которой отличался его брат по отцу, назначенный наследником. Их общего отца тревожило то, что его шестой сын проявит уступчивость и в ответ на требования европейцев позволит им открыть ворота в Китай настежь. Отец прекрасно знал характеры своих сыновей. В будущем они повели себя именно так, как он и предполагал.

Когда разразилась Опиумная война, будущему императору и мужу Цыси шел девятый год, и в последующие годы он мог наблюдать, как из-за этой войны его отец терял здоровье, как тяжко он мучился. Унаследовав в 1850 году китайский трон, первым делом он составил подробный указ с осуждением императорского наместника Циина, подписавшего Нанкинский договор и убедившего его отца снять запрет на христианские миссии. В этом своем указе император Сяньфэн обвинил Циина в «постоянных уступках иностранцам в ущерб своей стране», «предельной деловой непригодности» и «отсутствии каких-либо проблесков совести». Ци-ина разжаловали и в конечном счете заставили покончить с собой.

Однажды императору сообщили о том, что во время грозы рухнула крыша одной из церквей Шанхая, а крупный деревянный крест с распятием Христа развалился на части. Он увидел во всем этом промысел Небес и написал на докладе следующее: «Я очень напуган и взволнован, но чувство стыда все-таки преобладает». Его отчуждение по отношению к христианству и европейцам еще больше усилилось из-за того, что тайпинские мятежники, расшатывавшие его трон, считались христианами, а их вожак по имени Хун Сю-цюань объявил себя младшим братом Иисуса Христа. Император Сяньфэн собрался со всем ожесточением бороться не на жизнь, а на смерть, только ради того, чтобы отбросить европейцев подальше из Китая.

К тому времени англичане захотели открыть для торговли еще больше китайских портов и потребовали права прислать своих представителей в Пекин. Человек, назначенный императором Сяньфэном вести с ними дела, наместник императора в Кантоне Е Минчэнь полностью разделял взгляды своего владыки и все их запросы пропускал мимо ушей. В конечном счете англичане пришли к выводу, что «без военного флота никак не обойтись». Поводом для развязывания так называемой «второй опиумной войны» в 1856 году (год рождения сына Цыси) послужил инцидент с судном под названием «Стрела» (Arrow). На следующий год в Китай с эскадрой боевых кораблей послали лорда Эльджина (сына седьмого графа, прославившегося мраморами Эльджина). Французы отправились с ним в качестве союзников, рассчитывая добиться беспрепятственного доступа во внутренние районы Китая для своих миссионеров. Союзники овладели Кантоном и отправили наместника Е Минчэня в Калькутту, где тот в скором времени скончался. Европейцы пошли под парусами в северном направлении. В мае 1858 года они захватили форты крепости Дагу, лежащей примерно в 150 километрах к юго-востоку от Пекина, а также вступили в соседний город Тяньцзинь. Император Сяньфэн все еще категорически отказывался принимать требования войск врага, которые уже стояли у порога его дома. В конце концов лорд Эльджин пригрозил походом на Пекин, и Сяньфэну пришлось выслать представителей для переговоров и удовлетворить все требования агрессора: принять послов в Пекине, открыть для торговли новые порты и пустить миссионеров внутрь территории Китая. Император Сяньфэн уступил требованиям в условиях, которые французский посланник барон Грос назвал «с пистолетом у виска», подписав необходимые документы. Союзники добились своего и на канонерках покинули форты Дагу.

Император Сяньфэн ненавидел навязанную ему силой сделку. Ломая голову над поиском выхода из сложившегося положения, он даже предложил освободить английские и французские товары от налогового сбора, если в Лондоне и Париже согласятся на ее отмену. Однако власти обеих стран, с радостью восприняв предложение об отмене таможенного сбора, заявили о решительной приверженности заключенным соглашениям. Император продолжал упрекать своих представителей, занимавшихся переговорами с европейцами в Шанхае, и все без пользы.

Прошел год, и наступила пора ратификации в Пекине достигнутых соглашений. Младший брат лорда Эльджина Фредерик Брюс в июне 1859 года отправился в столицу Поднебесной в сопровождении британских войск и небольшого французского отряда. (Французы в это время были заняты борьбой за колонизацию Индокитая.) Император Сяньфэн творил всевозможные препятствия, стараясь сорвать миссию Брюса и его коллег. Он потребовал, чтобы суда с послами пришвартовали в прибрежном городке, откуда им предписывалось «отправиться в Пекин с сопровождением не больше 10 человек без оружия… не брать с собой каких-либо паланкинов или участников процессии. и покинуть Пекин сразу после завершения процедуры ратификации». Паланкины считались престижными средствами передвижения. На выбор западным посланникам предлагалось воспользоваться одноместными, запряженными мулом колесницами, настолько неудобными на ухабистых сельских дорогах, что поездка на них превращалась в мучение. Брюс отказался угождать императору, более того, наперекор ему предпринял штурм фортов Дагу. К собственному изумлению, штурм китайцы отбили: за год им удалось значительно укрепить эти форты. Вера в свои силы императора укрепилась как никогда, и он незамедлительно распорядился об отмене всех договоров с европейцами.

Однако через год, то есть в 1860 году, европейские союзники вернулись с гораздо более крупной армией, возглавляемой лордом Эльджином, назначенным британским чрезвычайным послом, и французским послом бароном Гросом. Они сначала прибыли в Гонконг, потом в Шанхай, а затем морем пошли на север. С учетом отряда кантонских носильщиков они располагали войском в составе 20 тысяч морских пехотинцев. Армии союзников удалось захватить форты Дагу, причем обе стороны понесли тяжелые потери. Подполковник Г.Д. Вулзли оставил такой отзыв: «Англичане никогда раньше не открывали кампании, располагая такой прекрасно организованной и всесторонне подготовленной военной силой». В отличие от англичан китайские подразделения состояли из «кое-как одетых и плохо вооруженных солдат, на скверных конях; одни вышли на бой с луками и пиками, другие с ржавыми старинными кремневыми ружьями». Европейцы сразу же заметили нежелание китайцев участвовать в войне. «Если бы китайцы располагали планом кампании, подобным тому, в соответствии с которым Веллингтон смог успешно отстоять Португалию в 1809 году или который русские в 1812 году применили при обороне Москвы, мы не дошли бы до Пекина [Бэйдзина] в 1860-м. Они только разоряли свою страну, жгли неубранный урожай, угоняли весь скот и приводили в негодность лодки вдоль берегов реки Байхэ, чтобы полностью сорвать наши планы…» Вулзли к тому же обратил внимание на то, что, когда он высадился на берег, «местные жители проявляли предельную любезность и охотно предоставляли всю информацию, которой обладали». Он отметил, что «китайцы явно ненавидели всех монголо-татарских солдат [обороняющуюся армию составляли монголы], которых они называли представителями ужасного народа, говорящего на незнакомом языке, питающегося в основном непрожаренной бараниной»; и. «смердящих хуже вас (англичан)…» Этот подполковник добавляет: «Весьма утешительное для наших национальных чувств обобщение, особенно притом, что Джон Булл склонен считать себя самым чистоплотным представителем человечества…»

На самом деле совершенно справедливо считать, что эта война была делом престола, а не среднестатистического подданного империи. Императора от простого народа отделяла непреодолимая сословная дистанция. Даже среднего чиновника эта война особенно не волновала. И удивляться не стоит, так как политика режима состояла в том, чтобы отлучить от участия в политике даже просвещенный класс, то есть образованное население. Таким образом, преодолевая все незначительные препятствия, союзники приближались к Пекину. Теперь они не просто настаивали на ратификации соглашений, заключенных два года назад, но и добавили новые требования, в том числе открытие Тяньцзиня в качестве дополнительного торгового порта и уплату военной контрибуции. Император Сяньфэн вне себя от ярости прибегнул к унизительной злой иронии и оскорблениям, когда проводил совещание по приему требований союзников, лишь бы те убирались восвояси. Для того чтобы заставить свою армию воевать, он предложил щедрое вознаграждение: «50 лянов серебром за каждую черноволосую голову варвара», то есть индуса из британского экспедиционного корпуса, и «100 лянов за светловолосую голову варвара…».

Лорд Эльджин стремился к переговорам и отправил вперед в город, расположенный рядом с Пекином, своего представителя Гарри Паркеса. Паркеса с сопровождающими его сотрудниками схватили и поместили в тюрьму китайского министерства наказаний. Император лично распорядился относительно их «безжалостного водворения в тюремную камеру». Пленников связали и заковали самым болезненным образом на манер каоню, из-за которого многие умирали. В войне с участием китайцев грубое обращение с вражескими парламентерами означало только одно: «мы будем сражаться с вами до конца». Однако командир монгольского подразделения, осознававший, что ничего доброго ему такое представление не принесет, пообещал пленникам достойное обращение, а также обеспечение уютного жилья и сытного питания. Он взялся лично написать послание лорду Эльджину, в котором выразил свое стремление к миру и урегулированию разногласий. Разгневанный император Сяньфэн объявил ему строгий выговор. Представители ближайшего круга императора, состоявшего из группы великих князей и высокопоставленных чиновников, призывали его не идти на уступки и компромиссы. Один из вельмож по имени Цзяо сказал, что «Паркеса следует предать смерти самым крайним методом», имея в виду казнь от тысячи порезов. Императору Сяньфэну такое предложение пришлось по душе. Он написал в своем дневнике: «Вы совершенно правы. Только нам следует выждать несколько дней».

Веру в успех императору внушили чиновники его ближайшего круга, которых он назначил «заняться варварами». Они сообщили ему: «Варвар Паркес представляется человеком, умело владеющим искусством военного маневра, и все остальные варвары подчиняются его распоряжениям. Теперь, когда он находится у нас в плену, солдаты варваров должны совсем утратить боевой дух, а если нам удастся с толком использовать благоприятную возможность, чтобы провести операцию по их истреблению, то победа будет за нами». Через три дня после этого совещания, отмеченного причудливым самообманом, 21 сентября 1860 года в предместьях Пекина китайская армия была полностью разгромлена. Император Сяньфэн получил известие об этом в Старом летнем дворце, ему оставалось разве что спасаться бегством. Той ночью придворные в панике собирали вещи. На следующее утро, когда чиновники прибыли к нему на аудиенцию, они обнаружили, что император исчез. Подавляющей части придворных пришлось покидать Пекин немного позже, самостоятельно, так как дороги заполонили толпы жителей столицы, прослышавших о бегстве императора.

Солдаты французских подразделений ворвались в Старый летний дворец 6 октября. 8-го числа состоялось освобождение Паркеса и некоторых из оставшихся в живых пленников. В следующие дни удалось вернуть еще нескольких – в основном мертвыми. Из 39 человек, попавших в плен, 23 страдальца погибли оттого, что их связали по-китайски, о чем распорядился сам император. Товарищи видели, как их истязатели «как можно легче [плотнее] связали им ноги и руки вместе за спиной, после этого полили веревки водой, чтобы усилить их натяжение. В таком ужасном состоянии пленных держали до тех пор, пока кисти и запястья не принимали вид, слишком ужасный даже для того, чтобы просто пытаться их описать». Смерть для них наступала после нескольких дней нечеловеческих мучений. Паркес и кое-кто еще из пленников выжили исключительно заботами здравомыслящих сотрудников министерства наказаний, сохранивших им жизнь.

Лорда Эльджина крайне задело все то, что он увидел сам и услышал от других свидетелей событий. Своей жене он написал следующее: «Моя дражайшая, нам поступили ужасные известия относительно судьбы кое-кого из попавших в плен товарищей. Мы имеем дело с жестоким зверским преступлением: совсем не ради мести, а во имя будущего спокойствия к нему следует отнестись со всей серьезностью». Европейцы как раз начали прибывать в Китай. Чтобы с ними не обращались так же, как с его плененными парламентерами, он решился на назидательный, по-настоящему болезненный для китайского императора поступок и приказал сровнять с землей Старый летний дворец. В своем донесении генерал Грант писал, что без такого карательного мероприятия «китайские власти могли бы посчитать, что наших соотечественников можно безнаказанно брать в плен и убивать. По этому поводу необходимо решительно открыть им глаза на истину». Лорд Эльджин взвесил и другие варианты, но отверг их: «Мне бы остановиться на разгроме китайской армии, все еще находящейся по соседству. Но так как нам предстоит заняться делом, мы могли преследовать китайцев за стенами Пекина [Бэйдзина] до самого Судного дня, однако так и не догнать их». Он собирался поскорее закончить дело и покинуть Китай, чтобы не рисковать надолго завязнуть в этой стране, тем более погода менялась к холодам, да к тому же существовала угроза подхода китайских войск. Проще всего было ограничиться устройством простого пожара.

Старый летний дворец на самом деле представлял собой целый дворцовый комплекс, возведение которого стартовало в начале XVIII века, а совершенствование продолжалось на протяжении последующих 100 с лишним лет. На территории 350 гектаров разместились величественные строения в европейском стиле, спроектированные иезуитами Джузеппе Кастильоне и Мишелем Бенуа, которых нанял на службу Цяньлун Прекрасный. Там же возвели сотни зданий в китайском, тибетском и монгольском архитектурном стилях. Разнообразие природы империи нашло отражение в ландшафтных садах. Среди них следует особо отметить болота долины Янцзы, прославленные персиковым цветением и бамбуковыми рощами с извилистыми ручейками. Мастера воспроизвели сцены из величайших поэм. По мотивам произведения поэта VIII века Ли Бая они создали водопад, низвергающийся в пруд с камнями, падение на которые с разной силой водных потоков производило музыку. При расположении солнца в определенном месте небосклона над этим водопадом появлялась радуга, совпадающая по кривизне с крутой аркой моста, спускавшегося с вершины водопада в пруд. Любимым занятием придворных в свободное от службы время считалось наслаждение видом этой радуги, звуками музыки водных струй из изящной беседки, сооруженной на мосту. В этом дворце удовольствия забывалось о роскоши и все внимание сосредоточивалось на прекрасном. За 100 с лишним лет здесь накопились бесценные произведения искусства и сокровища.

Перед тем как лорд Эльджин распорядился сжечь эту потрясающую сокровищницу, дворец подвергся варварскому разграблению со стороны французов, которые вошли на его территорию первыми. Их командующий генерал Монтобан так описал свои впечатления от посещения Летнего дворца: «У нас в Европе не найти даже намека на такую роскошь, и мне не дано в нескольких строках передать его великолепие, ведь меня просто потряс вид такого рукотворного чуда». Его солдаты набросились на свою добычу без особых угрызений совести. Свидетелем всего этого безобразия выступил подполковник Вулзли: «Тут же началось беспорядочное разграбление и варварское разрушение всех предметов, казавшихся слишком тяжелыми, чтобы унести с собой… Офицерами и солдатами как будто овладело временное умопомешательство; телом и душой они были поглощены одним общим желанием: грабежом, и только грабежом». Штатный переводчик генерала Гранта по имени Роберт Свайно записал в дневнике, что британские солдаты, прибывшие позже, сразу же присоединились к французам, так как «их генерал не высказал возражений по поводу разграбления» китайского чуда. «Сама по себе возникла ужасающая картина разрушения!» Грант по этому поводу писал: «Нетронутой во дворце оставалась всего лишь одна комната. Генерал Монтобан сообщил мне, что он сохранил все ценности, которые могли в ней находиться, для честного дележа между англичанами и французами. Стены комнаты покрывали пластины нефрита. Этот французский генерал рассказал мне о том, что он обнаружил два. канцелярских набора из золота и зеленого нефрита. Один из которых он собирается передать мне в качестве подарка королеве Виктории, а второй предназначается императору Наполеону».

Среди подарков, полученных королевой Викторией, стоит упомянуть собачонку. Некая престарелая наложница императора, не успевшая отправиться в бега вместе с остальным двором, умерла от страха, когда в столицу прибыли европейские союзники. Пять ее собачек породы пекинес привезли в Британию, и они положили начало породе пекинесов за пределами Китая. Одного песика привез капитан Харт Данн из Уитширского полка, прозвавший своего питомца Лути (от английского глагола to loot – грабить) и подаривший его королеве Виктории. В записке с представлением этой собаки капитан отметил: «Перед вами самое преданное и умное маленькое создание природы, привезенное мною из Китая, – его с самого начала приучили к тому обращению, которое полагается домашним питомцам, и делалось это в надежде на то, что за ним будут ухаживать сама ее величество, а также члены августейшей семьи». В Виндзоре эта собачонка вызвала некоторое содрогание. Экономка королевы госпожа Хендерсон писала в своей докладной начальству: «Это животное отличается большой разборчивостью в еде и, как правило, отказывается от хлеба с молоком, однако с удовольствием питается вареным рисом с курятиной, а также мясной подливкой. Можно сказать, что это блюдо подходит ему больше всего». Ее начальник проявил явную озабоченность и написал на оборотной стороне второго подобного письма: «Китайский пес, настаивающий на курятине для своего питания!» Госпожа Хендерсон получила такое вот указание: «…после непродолжительного лечебного голодания и увещеваний он [притом, что Лути был сучкой] должен полюбить корм, полезный для него…» В Виндзоре королева Виктория заказала нарисовать Лути немецкому художнику Фридриху Кейлю и через своего секретаря госпожу Скеттет особо отметила, чтобы «когда господин Кейль изобразит эту собаку, ему следует поместить рядом с ней некий предмет, чтобы было видно [Вот как!], какая она на самом деле необыкновенно маленькая…», Лути прожила на псарне Виндзора в общей сложности десять лет.

Когда лорд Эльджин принял решение спалить Старый летний дворец, французы отказались принять в этом деле участие, назвав его актом вандализма против беззащитных. Тем не менее сожжение было методично осуществлено. Генерал Грант описал картину такого преступления в своем письме военному министру в Лондоне: «Солдаты дивизии сэра Джона Мишеля 18 октября с большей частью кавалерийской бригады строем вошли на территорию дворца и подожгли там все имевшиеся строения. Зрелище предстало по-настоящему величественное. Мне оставалось разве что горевать по поводу уничтожения такого древнего великолепия, и я понимал, что так могли поступить только отпетые дикари; однако приходилось признавать необходимость такой меры в назидание китайцам, чтобы они больше не решились на убийство европейских посланников, а также на нарушение положений международного права».

Пожар, охвативший больше 200 пышных и изысканных дворцов, беседок, храмов, пагод и ландшафтных садов, продолжался несколько дней. Вся западная часть Пекина окуталась черным дымом и пеплом. Вулзли написал в своем дневнике: «Когда мы впервые вошли в сады, они напомнили нам одно из чудесных мест, описанных в сказках; мы покинули их 19 октября, оставив там полную разруху, не похожую ни на что».

Своей цели лорд Эльджин в некоторой степени достиг. Представители новой китайской власти будут обращаться с европейцами с особой осторожностью, не то что со своим собственным народом. Однако любое соображение по поводу удобства европейцев на территории Китая всегда омрачалось потенциальными ростками ненависти, поднимавшимися на прахе Старого летнего дворца. Чарльз Гордон, позже заслуживший прозвище Китайский Гордон, в то время служил капитаном карательной экспедиции и принимал деятельное участие в разрушении пекинского шедевра зодчества. В своей весточке домой он писал: «Народ здесь воспитанный, но мне кажется, что вельможи должны ненавидеть нас после того, что мы сотворили с Летним дворцом. Вряд ли вам удастся представить всю красоту и роскошь дворцов, которые мы так безжалостно спалили. Те, кто жег их, не могли не испытывать боли в сердце…» Год спустя Виктор Гюго написал так: «Это чудо света исчезло. Мы, европейцы, считаем себя цивилизованным народом, а китайцы представляются нам варварами. Так вот что наша цивилизация делает с варваром».

Когда Цыси с мужем и сыном в сентябре 1860 года покидала Старый летний дворец, тот находился в зените славы. Осень в Пекине считается самым благоприятным временем года, когда солнце уже не печет, лютые морозы еще не наступили, а песчаные бури из северо-восточной пустыни не обрушиваются на город, как это бывает весной. За считаные дни до высадки европейских союзников на китайское побережье ее муж отпраздновал свой тридцатый день рождения, и по традиции горячо любящему оперу монарху, пусть даже переживающему многочисленные беды, позволялось потешить свою страсть на протяжении четырех дней. Огромная сцена, сооруженная в три яруса, стояла на открытом воздухе около просторного озера, а Цыси наблюдала представление вместе с ним из беседки во внутреннем дворе. В финале толпы актеров – мужчины тогда играли роли и мужчин и женщин, а также богов – пели и танцевали на всех трех уровнях, поздравляя императора в день его рождения. Под ясным осенним небом ветер разносил музыку во все решетчатые окна пропитанной ароматами дворцовой территории. Великолепие Старого летнего дворца запало в сознание Цыси, и теперь оно будет часто преследовать ее. Восстановление его станет для нее одержимостью.

Преодолев 200 километров в северо-восточном направлении, императорский двор вышел за Великую Китайскую стену и прибыл в императорский охотничий домик, находившийся на краю монгольских степей, в холмистой области Чэндэ. Этот «домик» на самом деле даже превосходил размерами Старый летний дворец, хотя по убранству значительно уступал ему. Он считался основным лагерем для охотничьих забав предыдущих императоров. Император Кан-си, построивший данный домик в 1703 году, числился мастером охоты и однажды за одну только неделю убил восемь тигров. Вечерами императоры со своими сопровождающими зажигали костры, чтобы зажарить свою добычу; в свете пламени костров они пили вино, пели песни и плясали в чисто мужской компании. На берегу протяженного коварного озера они устраивали состязания борцов и соревнования в гребле. Одно из зданий представляло собой копию дворца Потала в Лхасе, и в воинственно выглядевшей монгольской юрте лорд Макартни в 1793 году получил у императора Цяньлуна бесполезную аудиенцию. Цыси никогда не бывала здесь раньше. Ее мужу на протяжении всего своего правления приходилось справляться с нарастающими беспорядками, так что сюда они попали только лишь в качестве беглецов.

На протяжении невиданного нынешнего династического надлома Цыси еще не играла никакой политической роли. Она оставалась запертой в гареме, где ей было опасно даже намекать на свои воззрения. Ее роль состояла в том, чтобы приглядывать за сыном, которому в то время шел пятый год от роду. Полвека спустя, в 1910 году, после ее кончины англичанин сэр Эдмунд Бекхаус издал популярную биографию Цыси, озаглавленную «Китай при вдовствующей императрице» (China under the Empress Dowager), в которой он сфабриковал дневник. К тому же он представил Цыси в образе весьма воинственной личности, призывавшей своего мужа отказаться от денег и мира с иностранцами, а также убить парламентеров. И это считается досужим вымыслом автора. Как покажут события, Цыси на самом деле выступала против внешней политики своего мужа и его ближайшего окружения, но совсем по другим причинам. Молча взирая с близкого расстояния, она на самом деле считала их упорное сопротивление политике открытых дверей поведением глупым и ошибочным. Их злобные попытки отгородиться от Запада, на ее взгляд, вместо сохранения государства произвели обратный эффект – подвели империю к катастрофе, а не только спровоцировали разрушение ее любимого Старого летнего дворца. Сама она собиралась следовать новым путем.

Глава 3

Кончина императора Сяньфэна (1860–1861)

Как раз перед бегством в охотничий домик император Сяньфэн приказал своему младшему брату по отцу великому князю Гуну остаться в столице и наладить деловые отношения с захватчиками. Двадцатисемилетний великий князь Гун – шестой сын своего отца, отвергнутый кандидат на престолонаследие как раз ввиду отсутствия у него лютой ненависти к европейцам и его склонности к миролюбию. Теперь же эти качества как нельзя кстати пригодились, и он быстро нашел с западными союзниками общий язык, согласившись на их требования, в том числе на выплату контрибуции в размере 8 миллионов лянов серебром каждой из европейских стран-агрессоров. Пекинский договор с британцами подписали 24 октября 1860 года, а с французами – на следующий день. Европейские союзники решили, что им удалось восстановить мир. Власти западных держав принялись открывать свои представительства в Пекине, где имели дело с великим князем Гуном.

Этот великий князь, рябой, как и подавляющее большинство мужчин его времени из-за перенесенной в детстве оспы, все-таки считался весьма симпатичным. Выдающийся фотограф Джон Томсон, позже делавший его снимки, сказал, что великий князь Гун «имел голову, форму которой френологи назвали бы превосходной. Он обладал проницательным взглядом, а лицо его в состоянии покоя носило выражение отстраненной решительности». Садясь, он принимал позу, положенную маньчжурскому аристократу: колени слегка раздвинуты и ступни располагаются слегка в стороны. Он носил халат с драконами, расшитый золотыми нитями, шапку, увенчанную пером на нефритовой застежке с разноцветной пуговицей, где было обозначено его звание. Именно так должен выглядеть настоящий великий князь. Как только он брал в руки свою трубку с длинным мундштуком, тут же у ее искусно изготовленной и украшенной драгоценными камнями чашки появлялось пламя, извлеченное слугой, павшим на колено. Эта трубка великого князя хранилась в отделанном черным атласом сапоге, в его внутреннем отделении, которое в наши дни называется «карманом» джентльмена. В таких карманах держали самые разные предметы – от табака до государственных документов, от сладостей до кусочков ткани, с помощью которых аристократы вытирали рот и свои палочки для еды из слоновой кости после трапезы. (Собственные палочки для еды они обычно носили с собой.) Чехол от палочек для еды и многочисленные украшенные драгоценными камнями предметы, в том числе веер, висели на кушаке великого князя. Во время проезда по столице его паланкин снабжался балдахином, а вокруг выстраивался пестрый кавалерийский кортеж. Все участники движения тут же уступали ему дорогу. При приближении к месту назначения всадники устремлялись вперед и предупреждали народ о скором прибытии князя, чтобы люди могли выстроиться в шеренги для его приветствия.

Император, брат великого князя Гуна, не разрешил великому князю опускаться до личного приема европейцев, пусть даже они до поры до времени считаются победителями. Однако великий князь сам понимал, что к чему, и относил такое распоряжение своего брата к невыполнимым в реальной жизни. Он самолично подписал договоры с британцами и французами, даже заранее приехал к месту встречи и дожидался лорда Эльджина. Когда Эльджин прибыл в сопровождении 400 пехотинцев, сотни кавалеристов и двух оркестров, исполнявших марши во главе процессии, великий князь Гун подошел его поприветствовать, прижав сложенные руки к груди. То есть он как будто шел навстречу с равным по положению в обществе человеком. Лорд Эльджин, если верить утверждению генерала Гранта, «ответил ему надменным, презрительным взглядом и лишь слегка поклонился, после чего у несчастного Кунга (Гуна) кровь должна была застыть в венах. Его с полным основанием можно назвать благовоспитанным человеком…». Высокомерие Эль-джина очень скоро пошло на убыль. «Эти два государственных представителя. проявили готовность обращаться друг с другом на равных, а не свысока». Европейцев подкупало миролюбие великого князя Гуна, и они прониклись к нему симпатией. Когда они расстались, Эльджин прислал ему прощальное письмо, в котором высказал свое пожелание, состоявшее в том, чтобы в будущем внешнюю политику Китая поручили заботе великого князя Гуна.

Император Сяньфэн заключенные договоры одобрил и похвалил великого князя Гуна за добросовестное отношение к порученному делу. Затем император отдал распоряжение распространить сведения об этих договорах по всей территории его империи, для чего разослать их во все провинции и вывесить на всеобщее обозрение в Пекине. «Те, кто рассчитывал воспользоваться благоприятным моментом войны для организации мятежа, теперь подумают дважды, узнав о восстановлении мира», – сказал он. Один человек записал в своем дневнике, что, увидев такое объявление, он заплакал: китайского императора упомянули на равных с британским и французским монархами, что этот китаец назвал «немыслимым делом, а также невероятным падением нашего престижа».

Однако наибольшую пользу извлекла из этой войны третья сторона – северный сосед Китая – Россия. Ноября 14-го числа великий князь Гун с русским посланником Николаем Павловичем Игнатьевым подписал договор, по условиям которого России отходили тысячи квадратных километров территории севернее реки Амур и восточнее Уссури, по которым сегодня проходит граница. Эту область, в целом считавшуюся «местом пустынным и совершенно неосвоенным», сдал России в 1858 году начальник Маньчжурского гарнизона генерал Ишань. Причем произошло это в момент паники, когда русские только припугнули противника. Этот генерал, кстати, в период Опиумной войны показал себя лжецом и безнадежным трусом. Договор, состоявший из трех параграфов, уместившийся на одной страничке, император Сяньфэн утвердить отказался.

Но затем этот в высшей степени никчемный листок бумаги связали с деятельностью великого князя Гуна, который включил его в Пекинский договор с Россией. Н.П. Игнатьев уверил великого князя, будто именно он убедил британцев и французов согласиться на мирное урегулирование конфликта, и поэтому его стране полагается награда. Великий князь Гун сообщил своему императору о том, что господин Игнатьев ничем подобным не занимался; на самом деле он «побуждал британцев и французов к вторжению» на территорию Китая. Теперь он всего лишь «пользуется благоприятным моментом, раз уж находится в Пекине, чтобы выторговать нужные ему уступки». Но, считая Николая Павловича «человеком чрезвычайно изобретательным и невозмутимым», великий князь опасался того, что тот «постарается навредить» и «принести непредсказуемые беды» в отношениях с европейскими союзниками. Поэтому он посоветовал пойти ему навстречу. Император Сяньфэн на чем свет стоит ругал Игнатьева, называл его «непревзойденным негодяем», однако согласие дал. Даже притом, что какие-либо новые беды, притом что союзники спешили вернуться домой, представить себе было трудно. Вот так Цинская династия понесла крупнейшую в ее истории утрату своей территории. «С этим договором в кармане, – пишет правнук Николая Павловича Михаил, – Игнатьев со своими казаками оседлали коней и отправились в Петербург», и, «покрыв всю Азию верхом на лошадях за полтора месяца… он получил аудиенцию царя, его наградили орденом Святого Владимира, присвоили звание генерала и в скором времени назначили главой азиатского департамента министерства иностранных дел. Без единого выстрела он приобрел для России дикие земли площадью с Францию и Германию, вместе взятых, а также дальние земли Владивостока, ставшего новым портом русской империи на побережье Тихого океана».

Тот факт, что великий князь Гун шел на уступки без боя, указывает на отсутствие у него силы воли, и это предвидел его отец. Причем эта черта характера могла проявиться у него в любой другой решающий момент жизни. Сам император Сяньфэн в это время старался избежать встречи с западными посланниками в Пекине, которые требовали аудиенции, чтобы вручить ему свои верительные грамоты. Он находил перспективу встречи лицом к лицу со своими врагами непереносимой и поэтому попросил великого князя Гуна так преподнести им свой отказ, чтобы эту тему больше никогда не поднимали. Иначе, пригрозил раздраженный император, «если я вернусь в Пекин, а они придут опять со своей просьбой, я назначу тебя виноватым и примерно накажу». Великий князь Гун возразил: европейцы не вынашивают никаких злых замыслов, но император оставался непреклонным. Лорд Эльджин дважды во время своих приездов в Китай в 1858 и 1860 годах привозил написанные от руки послания королевы Виктории императору Сяньфэну с выражением доброй воли. Эти письма возвратились в Британию нераспечатанными, так как адресат их не принял.

Император Сяньфэн, находящийся в охотничьем домике на севере, по ту сторону Великой Китайской стены, поддерживал связь с великим князем Гуном в Пекине, а также продолжал править страной, ежедневно получая десятки донесений со всей империи. Эти документы доставлялись древним, но надежным способом – нарочными на лошадях, скорость движения которых зависела от срочности сообщения. Самые срочные послания из Пекина доставлялись за два дня. Сначала император собирался вернуться в столицу, как только из нее уйдут британцы и французы. Погода в районе охотничьего дома с каждым днем все больше портилась, наступали холода. На протяжении десятилетий здесь никто не жил постоянно, и дворцы не позаботились оборудовать всем необходимым, чтобы пережить суровую зиму. Но потом у него возникли сомнения: несколько раз после объявления о возвращении в Пекин он отменял переезд. Вельможи просили императора вернуться, с тревогой обращая его внимание на то, что стране грозят беспорядки, если правителя не будет на троне в столице. Но такой довод императора не трогал; да и о собственном здоровье он совсем не думал. В конечном счете он сделал выбор в пользу того, чтобы провести предстоящую грозную зиму в этом диком северном крае, прекрасно осознавая, насколько пагубно это отразится на его хрупком физическом состоянии. Император самым решительным образом не хотел возвращаться в город, где разместились дипломатические миссии западных стран. Он явно жил по китайскому принципу предельной ненависти: «Под одним небом нам места нет!» Быть может, ему было тяжко находиться рядом с местом уничтоженного Старого летнего дворца. Он продлил срок своего добровольного изгнания, для него так и не прекратившегося. Коротая бесконечные дни лютой зимы в холодном, не приспособленном для морозов охотничьем домике, он разболелся и начал кашлять кровью. Через 11 месяцев после приезда сюда 22 августа 1861 года император скончался.

В последний месяц своей жизни он упорно продолжал заниматься государственными делами, оставляя их только в дни, когда не мог встать с постели, но теперь перестал составлять подробные, как прежде, инструкции. Он позволял себе предаваться своей настоящей страсти: операм, которые исполняли практически каждый день, и другим музыкальным жанрам. Исполнителей вызвали из Пекина в охотничий домик, как только император в нем обосновался, и, едва они прибыли, их тут же отправили к нему, даже не дав времени переодеться в сценические костюмы. На территории садового домика собралось больше 200 человек певцов, танцоров и музыкантов, и в жилых комнатах больше не осталось места. Император проводил с ними много времени за выбором репертуара, подбором участников постановок, просмотром репетиций и за спорами с исполнителями по поводу толкования произведений. Он слушал певцов, исполнявших произведения, положенные на музыку, сочиненную им. Представления, обычно длившиеся по нескольку часов, иногда показывали на островке, расположенном посреди озера, в театре под открытым небом под поэтическим названием «Прикосновение облака». В остальное время их ставили в палатах, где жил император или где жила Цыси с юным сыном. Из шестнадцати последних дней своей жизни император слушал оперу по семь часов на протяжении одиннадцати дней. За два дня до смерти он слушал оперу с без четверти два пополудни до без пяти семь часов с перерывом всего лишь на двадцать семь минут. Запланированное на следующий день представление пришлось отменить. Император чувствовал себя совсем слабым, а потом сознание покинуло его.

Когда той же ночью сознание вернулось к Сяньфэну, он призвал к своей постели близких ему людей, представителей старого своего окружения: восемь великих князей и министров, чтобы объявить им свою последнюю волю. Его единственный сын от Цыси, которому к тому времени исполнилось восемь лет, должен стать новым императором, а упомянутые выше восемь человек – составить Совет регентов, несущих коллективную ответственность за дела в империи. Присутствующие попросили императора записать свою последнюю волю собственноручно красными чернилами, чтобы придать ей неоспоримый авторитет. Однако император был не в силах держать кисточку. Тогда один из мужчин написал все за Сяньфэна и сделал особую оговорку о том, что таким было желание императора. Через несколько часов император Сяньфэн испустил дух. Теперь Китай находился в руках регентов.

Ими оказались те же самые люди, которые приказали взять в плен и подвергнуть жестокому обращению парламентеров Эльджина, в результате чего некоторые из тех погибли самым ужасным образом, а союзники, отмстив за них, дотла спалили Старый летний дворец китайских императоров. Как раз они помогли императору Сяньфэну принять все его пагубные для страны решения, что закончилось его собственной кончиной. Цыси прекрасно видела, что с этими людьми во главе государства все пойдет по тому же пагубному пути и закончится катастрофой, грозящей уничтожением ее сыну, а также самой империи. Она приняла решение действовать через проведение дворцового переворота и отъем власти у регентов.

Глава 4

Переворот, после которого Китай стал другим (1861)

Даже притом, что сын Цыси унаследовал трон, сама она никакой политической властью не обладала. Фактически оставалась наложницей, ее даже не числили официальной матерью нового императора. Эта роль досталась императрице Чжэнь, которой сразу же присвоили титул вдовствующей императрицы – хуантайхоу. Цыси никакого титула не пожаловали. Не было ее и с сыном, когда регент проводил того попрощаться с покойным отцом, а также совершить обряд, при котором он держал золотую чашку с жидкостью над головой, потом выливал ее на землю и ставил чашку на столик, снабженный золотыми углами и стоящий рядом с гробом. В придворных летописях «первой в списке значилась вдовствующая императрица» Чжэнь, а Цыси принадлежала к безымянной толпе «прочих», исполнивших тот же самый обряд.

Цыси нуждалась в присвоении титула вдовствующей императрицы. Только в таком звании она приобретала официальный статус матери императора. Без него она числилась рядовой наложницей. Столкновение с императрицей Чжэнь казалось неизбежным, и между двумя этими женщинами впервые за время их знакомства произошла эмоциональная перебранка. К счастью, решение вопроса пришло очень скоро. Во время тщательной проверки дворцовых архивов обнаружился сходный случай. Практически ровно 200 лет назад, когда в 1662 году трон унаследовал император Канси, его мать числилась наложницей, однако получила звание вдовствующей императрицы, и в Китае тогда появилось сразу две вдовствующих императрицы. Опираясь на такой прецедент, регенты Совета присвоили Цыси достойное ее звание. Между двумя женщинами сохранились теплые отношения, а упоминались они теперь как «две вдовствующие императрицы». Чтобы не возникло путаницы, они приняли решение о ношении почетных имен. Императрица Чжэнь взяла себе имя Цы-ань, которое переводится как «Любезная и невозмутимая», а Цыси, до этого звавшаяся императорская наложница И, выбрала имя Цыси, в переводе с китайского «Добрая и радостная». Как раз с этого момента героиню нашего повествования знают как вдовствующую императрицу Цыси.

Двум этим женщинам удалось больше, чем только разрешить сложную проблему. Они пошли дальше – решились на формирование политического союза и проведение дворцового переворота. Цыси исполнилось двадцать пять лет, императрица Чжэнь была моложе ее на год. Они решили бросить вызов восьми полновластным государственным мужам. Эти женщины прекрасно отдавали себе отчет по поводу риска, на который шли. Попытка переворота всегда причислялась к преступлению под названием измена, и в случае его провала им грозило наказание в виде смертной казни линчи – то есть гибели от тысячи порезов. Но две женщины решились на такой риск. Они не только ставили целью спасение своего сына и династии, но и, как одинокие женщины, они к тому же отказывались от предписанной им судьбы императорских вдов: фактического прозябания все предстоящие годы в заточении гарема. Решив изменить свою собственную участь, а также удел империи, эти две молодые женщины приступили к планированию заговора, часто наклонившись над огромным обливным керамическим сосудом для воды и делая вид, будто любуются своим отражением или просто ведут праздные беседы.

Цыси предложила искусный план. Она обнаружила лазейку в указаниях их мужа, продиктованных им на смертном одре. Внешним проявлением власти императоров династии Цин было то, что они составляли документы красными чернилами. На протяжении без малого 200 лет, начиная еще с юного подростка императора Канси, эти указания каждый император всегда писал красными чернилами собственной рукой. Теперь же, однако, монархом числился ребенок, не умеющий держать кисточку для письма. Когда указы от имени этого мальчика выпускались Советом регентов, внешне их правомочность ничем не подтверждалась. Существовала еще официальная печать, но она прикладывалась в очень редких случаях, и рутинная переписка обходилась без нее. На такую нестыковку было указано Совету регентов после составления первой серии постановлений. Регентов предупредили о том, что скончавшийся император передал августейшему ребенку одну неофициальную печать, которая хранилась у Цыси, а вторая точно такая же печать досталась императрице Чжэнь. В Совете регентов предполагалось так, чтобы эти две печати прилагали к указам в качестве доказательства, равноценного написанию красными чернилами. Несомненно, одна из этих женщин или они обе указали на такое правовое недоразумение и выступили с предложением по его исправлению. Такие неофициальные печати, которых при цинском дворе насчитывалось тысячи, к символам политической власти не относились. Их считали предметами искусства, заказанными императорами ради собственного удовольствия. Их они иногда проставляли на своих рисунках и книгах, а также дарили наложницам своего гарема.

В Совете регентов такое решение одобрили, и поступило распоряжение о том, что впредь указы следует снабжать печатями. Соответствующее уведомление появилось в приложении к указу, заранее составленному и готовому к опубликованию. То есть регенты осознали предложение, согласились с ним и спешно стали внедрять в дело. В тексте этого приложения к тому же указывалось на то, что текущий указ выходит без упомянутых в нем печатей ввиду отсутствия времени на их постановку. Понятно, что до тех пор они не знали о существовании этих печатей и им пришлось попросить принести их из гарема. Последовала официальная декларация, положениями которой обязывалось приложение тех двух печатей ко всем указам: одной в верхней части, то есть в начале, а второй в нижней – в конце текста.

Тем самым установили правовую функцию этих печатей, что во время предстоящего дворцового переворота сыграло решающую роль. Вполне вероятно, что печать, якобы подаренную ребенку и находящуюся на хранении у Цыси, фактически могли вручить ей самой, а теперь данный сувенир назвали принадлежащим малолетнему императору, чтобы выдать за нечто важное. В Совете регентов охотно согласились использовать упомянутые выше печати, так как видели в них всего лишь средства для оттисков, изготовленные из резины. Августейшие дамы придавали им видимость того, что «все пребывает в согласии и все в полном порядке», а также «все подданные империи следуют древним правилам…». Регенты чувствовали «высшее наслаждение» согласием между двумя вдовствующими императрицами и не имели ни малейшего понятия о том, что у них на уме. Следующим шагом женщин стало привлечение на свою сторону великого князя Гуна. Этого князя считали рафинированным аристократом, редко встречающимся на нашей земле, и он пользовался высочайшим уважением. Высшие чиновники и генералы единодушно полагали, что его следовало назначить регентом. Если назначенный Совет регентов принес империи одни только несчастья, великий князь Гун успешно выпроводил войска европейских союзников из Пекина и восстановил мир в стране. К его мнению прислушивались в армии и императорской гвардии. Цыси к тому же ясно видела, что великий князь выступал в пользу нового подхода к внешней политике.

В тот период великий князь Гун находился в Пекине. Он остался там после заключения договоров год назад по распоряжению императора Сяньфэна. Когда он попросил, чтобы ему разрешили прибыть в охотничий домик повидать своего крепко расхворавшегося брата, император Сяньфэн ответил так: «Если мы встретимся, нам не избежать воспоминаний о прошлой жизни, тут нам взгрустнется, и на самом деле лучше мне не станет… Следовательно, я приказываю тебе не приезжать». Перед своей кончиной император снова послал указания, в которых особо оговаривалось требование, чтобы великий князь Гун оставался в столице.

Императору нужно было, чтобы великий князь находился подальше, потому что он не собирался назначать его в Совет регентов. Причем по той же причине, по которой его отец отказался передать Гуну трон. Великий князь Гун не испытывал последовательной ненависти к Западу; он проявлял гибкость по отношению к европейцам, что подтвердилось фактом подписания им соответствующих договоров с ними. Великий князь всегда вполне уравновешенно воспринимал решения императора Сяньфэна, какими бы пристрастными они ни выглядели. За ним закрепилась репутация достойного уважения человека. С тех пор как его брат взошел на престол, он ни разу не продемонстрировал своей обиды по этому поводу. Со стороны казалось, что он начисто лишен такого порока, как личное честолюбие. Он сочинял своему брату панегирики, как и полагалось великому князю в отношении к своему императору, подписывал рисунки своего брата рифмованными строками, что иногда практиковалось среди близких приятелей. Благодаря своему характеру великий князь заслужил доверие своего августейшего брата. Император Сяньфэн оставил его в столице один на один с европейцами, которые, как ему было известно, предпочитали этого великого князя ему самому и вынашивали планы возведения великого князя Гуна вместо него на престол. Планируя привлечь великого князя Гуна на свою сторону, Цыси учитывала такие важные факторы, как его безусловная преданность империи, отсутствие притязаний на верховную власть и склонности к интригам.

Итак, по прошествии считаных дней после смерти мужа Цыси без лишнего шума добилась от регентов разрешения великому князю Гуну посетить охотничий домик и попрощаться со своим скончавшимся братом. Это противоречило распоряжению почившего в Бозе императора, однако запрет на приезд великого князя выглядел просто непристойным.

Сразу по приезде великий князь Гун бросился на пол перед гробом брата, и из глаз его хлынули потоки слез. Свидетели его рыданий признавали, что «никто больше не убивался так искренне, как это делал он». Присутствовавших в комнате людей он растрогал настолько, что те тоже стали утирать слезы.

Когда великий князь Гун проплакался и несколько успокоился, прибыл евнух с посланием от Цыси и императрицы Чжэнь, приглашавших его в дамскую часть дворца. Кое-кто из вельмож высказали возражение по поводу подобной встречи, обратив внимание на то, что согласно традиции братьям и невесткам категорически запрещалось общение, особенно в случае, когда невестка только что потеряла мужа (даже притом, что их разделяла обязательная ширма). Однако вдовствующие императрицы проявили настойчивость и посылали ему приглашения с все новыми евнухами. Великий князь Гун, одержимый соблюдением светских условностей, попросил регентов сопровождать его при этом визите. Однако дамы ответили решительным «нет!». Ему пришлось идти в одиночку, и вернулся он со встречи через два часа.

На этот раз аудиенция затянулась надолго, она продолжалась намного дольше, чем с кем-то еще из регентов. Причем регенты никакой тревоги из-за этого не почувствовали. Они поверили великому князю Гуну, который объяснил задержку тем, что ему потребовалось потратить слишком много времени на попытку убедить дам вернуться в Пекин как можно быстрее, а также заверить их в полной безопасности со стороны иностранцев. Регенты абсолютно верили в неподкупность великого князя Гуна, тем более никакого коварства от вдовствующих дам они не ждали, пребывая в расслабленном и благодушном настроении.

Уверенная в честности великого князя Цыси, как видно, не стала касаться темы дворцового переворота на первой же встрече с ним. Он поостерегся бы обсуждать нарушение торжественного волеизъявления скончавшегося совсем недавно императора. Похоже, во время той беседы великого князя Гуна удалось убедить в том, что их империю не следует полностью доверять заботам Совета регентов, у каждого из которых сложилась удручающе дурная репутация. Великий князь согласился найти в своем лагере кого-нибудь, кто будет ходатайствовать о привлечении вдовствующих императриц к процессу принятия решений, а также назначении «одного великого князя крови или нескольких таких великих князей для оказания помощи в ведении государственных дел». В таком ходатайстве имя великого князя Гуна упоминать никто не будет. Он откровенно пытался избежать появления подозрений, будто жаждет власти, хотя оснований претендовать на нее у него имелось больше чем достаточно.

Согласованное предложение тайно передали представителям лагеря великого князя Гуна в Пекине и писать упомянутое выше ходатайство поручили подчиненному чиновнику, занимавшему относительно низкое положение. Великий князь Гун боялся, что в Совете регентов заподозрят его участие в деле, когда увидят поступившее к ним ходатайство, поэтому он покинул охотничий домик до того, как его привез нарочный. Накануне отъезда в Пекин он еще раз увиделся с Цыси и императрицей Чжэнь. На этот раз речь шла о том, что им делать, если регенты отклонят поступившее им предложение?

Похоже, что великий князь Гун согласился на применение силы ради отстранения регентов от власти, но только в качестве крайней меры и только дождавшись какого-нибудь непростительного проступка с их стороны, после которого дворцовый переворот будет выглядеть правомерным. Великий князь очень трепетно относился к сохранению своей чести на высоте. Решение о его положении в обществе после переворота оставалось непринятым, что служит основанием для предположения о том, что великий князь Гун видел политический переворот в Китае делом далекого будущего, если его вообще кому-то дано совершить. И без новой инициативы со стороны Цыси ничего на самом деле не произошло бы. Как наши заговорщики и рассчитывали, полученное ходатайство регенты решительно отвергли на том основании, что последнюю волю императора нарушать нельзя, да к тому же никто не отменял железного правила: женщинам в политике делать нечего. Теперь Цыси должна была заставить регентов совершить непростительный поступок, чтобы великий князь Гун согласился отстранить их от дел. Они с императрицей Чжэнь решились на провокацию. С малолетним императором на руках они вызвали регентов и устроили им скандал по поводу полученного ими ходатайства. Мужчины разозлились и с презрением ответили, что, как регенты, они не должны держать ответ перед женщинами. Ребенок испугался поднявшегося шума и обмочил штанишки. После долгого спора Цыси сделала вид, будто смирилась с решением регентов. От имени малолетнего императора на ходатайство публично наложили запрет.

Однако Цыси выдумала тяжкое преступление, совершенное регентами, ведь они посмели повысить голос и вели себя неуважительно перед императором, причем испугали его. Ухватившись за данное событие, она собственноручно составила указ от имени сына с осуждением поведения регентов. На письме обнаружилось отсутствие у нее системного образования. Ее текст «украшали» ошибки и просторечные выражения, а также он в изобилии содержал не те иероглифы. Такого рода ошибки встречались сплошь и рядом. Цыси прекрасно сознавала свои слабости и в конце проекта указа приписала такие слова: «Прошу седьмого брата проверить текст для меня на предмет его грамотности».

Седьмым братом числился великий князь Цюнь, женатый на младшей сестре Цыси, лично подстроившей их брак. Теперь ему уже исполнилось двадцать лет, причем он получил полноценное классическое образование, начав обучаться с пяти лет, и умел составлять «монументальные сочинения и выразительные фразы». Так считал великий наставник Вэн, которому предстояло заняться просвещением двух императоров, ведь его собственную ученость все называли неоспоримой. Как прилежный ученик, этот великий князь по ночам погружался в труды классиков и, по его же собственным словам, видел в рассказах своих учителей «солнечное сияние в зимнюю пору». При этом он шел по пути к знаниям, «придерживаясь проторенной тропы на краю обрыва, не смея отклониться от нее ни на шаг». Такому человеку требовался поводырь, и Цыси взяла на себя его роль.

Великий князь Цюнь чувствовал себя опустошенным из-за поражения его империи от рук западных союзников, сожжения ими Старого летнего дворца и кончины своего брата по отцу. Перед бегством императорского двора из Пекина он призывал императора не покидать столицу и умолял его позволить ему возглавить китайские войска в борьбе с захватчиками. Брат, не желавший отправлять его на верную смерть, отверг такие призывы. Опечаленный своей неудачей пылкий великий князь обвинил советников брата в неадекватной реакции на события и мечтал им отомстить. Его первого после императрицы Чжэнь Цыси посвятила в свой замысел дворцового переворота.

Проект указа, составленный Цыси, передал великому князю Цюню евнух, пользовавшийся ее полным доверием. На следующий день он вернул исправленный текст, заканчивавшийся объявлением о роспуске Совета регентов. Исправленный текст в палаты Цыси принесла ее сестра, жена великого князя Цюня, а потом его зашили в складки одежды императрицы Чжэнь. В сопроводительном письме великий князь Цюнь обещал Цыси полнейшую поддержку. Ее готовность к практическим действиям он назвал «на самом деле большой удачей для нашей страны», пообещал не покидать ее, и пусть «будь что будет».

В своем письме великий князь Цюнь сформулировал господствующие настроения среди великих князей, генералов и чиновников. Цыси знала, что ее действия будут пользоваться большой популярностью среди представителей всех слоев населения Китая. Располагая несокрушимой уверенностью и двумя печатями, названными символами монаршей власти, она ощущала, что с ее помощью великий князь Гун исполнит свой долг. Поскольку тот находился в столице, план Цыси заключался в том, чтобы присоединиться к нему раньше регентов, согласовать с ним совместные действия и задержать этих людей, как только они приедут. С этой целью великий князь Цюнь посоветовал регентам согласиться на то, чтобы малолетнего императора кратчайшим путем вернули в Пекин. Тогда ему не придется медленно двигаться с громадным ковчегом усопшего императора, который повезут главной дорогой десятки мужчин в сопровождении всего двора. Все согласились с тем, что ребенка следует освободить от тягот длительного и изматывающего путешествия.

В назначенный астрологами благоприятный день два месяца спустя после смерти императора Сяньфэна от охотничьего домика тронулась грандиозная процессия с его гробом. На пути их движения отремонтировали мосты, сровняли ухабы на дороге, расширили проезжую часть и посыпали ее желтой почвой, как требовалось при подготовке дорог для движения августейших особ. Перед тем как гроб подняли на траурную повозку, юный император встал перед ней на колени, чтобы попрощаться. Тот же самый обряд встречи покойного отца ему предстояло исполнить у ворот Запретного города через 10 дней. Половина регентов сопровождала гроб под присмотром великого князя Цюня. Вторая половина отправилась с малолетним императором, который в строгом соответствии с придворными правилами сидел в одном с императрицей Чжэнь паланкине, по случаю траура занавешенном черными шторами. Цыси находилась в другом задрапированном черным паланкине. Двигаясь на полной скорости, они покрыли расстояние до Пекина за шесть дней, то есть на четыре дня обогнали процессию с гробом императора. Сразу по прибытии в пригороды столицы Цыси попросила позвать великого князя Гуна и вручила ему указ по поводу дворцового переворота, снабженный двумя печатями: одной в начале, а второй в конце текста. Великий князь Гун теперь уже верил сам и мог убедить в этом других, что отстранение от власти регентов проводится по распоряжению нового императора.

Он предложил несколько исправлений к указу о перевороте, попросил убрать из текста его собственное имя, которое упоминалось в контексте фразы с его восхвалением за то, что он принес мир своей империи. Слова «иноземные варвары», которыми обозначались иностранцы, он заменил нейтральным словом «вайго» – «зарубежные государства». Затем великий князь занялся приготовлением предстоящего переворота.

В последний день девятого месяца 1861 года по лунному календарю, пока торжественная процессия с гробом императора Сяньфэна приближалась к столице, Цыси подожгла фитиль подготовленного ею переворота. Она приказала великому князю Гуну привести к ней его соратников и императрицу Чжэнь, а когда они прибыли, объявила им указ о смене государственного руководства. С видом трогательной печали обе вдовствующие императрицы осудили регентов за запугивание их самих и малолетнего императора. Все присутствующие изобразили великое негодование. Они еще не закончили вполне искренне возмущаться, как во дворец ворвались регенты, сопровождавшие Цыси, и закричали из коридора, что августейшие дамы нарушили основополагающее правило, пригласив на женскую половину чиновников-мужчин. Цыси, не скрывая своей крайней ярости, приказала без промедления составить и ввести в действие указ о задержании регентов на том основании, что они попытались мешать организации встречи императора со своими чиновниками. То есть речь шла о тяжком преступлении.

В изначальном виде этим указом всего лишь предусматривалось смещение регентов с их должностей. Теперь великий князь Гун, руководствуясь новым указом, отправился арестовывать неугомонных регентов, продолжавших шумно выражать свое недовольство. Те возмутились: «Писать указы поручено только нам! Ваша писанина ничего не стоит, так как нас не пригласили к ее составлению!» Однако при виде двух печатей смолкли. Вызванные великим князем стражники увели их прочь.

Располагая еще одним заверенным магическими печатями указом, великий князь Цюнь арестовал регентов, сопровождавших гроб с телом императора. Он лично пришел за Сушунем, фактически главным из них. Когда великий князь ворвался в дом, где на ночь остановился Сушунь, он обнаружил дуайена регентов, отличавшегося крупным телосложением, в постели с двумя наложницами. Сушунь взревел, «как леопард», и отказался повиноваться «постановлению об его аресте». Такое проявление открытого неповиновения императорскому указу и тот факт, что он откровенно предавался плотским утехам во время сопровождения гроба мертвого императора, послужило Цыси основанием для предания его казни. Сушуня можно назвать единственным из Совета регентов, кому было что-то известно о высоких умственных способностях Цыси, и он желал ей смерти. Однако в отсутствие каких-либо подозрений по поводу ее устремлений и способностей он поддался уговорам остальных регентов и отказался от своего плана. Когда его волокли на плаху, он рыдал от отчаяния, что не смог по достоинству оценить «эту простую бабу».

Исполнение положенного наказания прошло в установленном законом порядке. Сначала великий князь Гун собрал комитет великих князей и чиновников, чтобы определить конкретное преступление каждого из регентов и предложить достойную кару в соответствии с уложением о наказаниях. Для разжалования регентов требовалось признать их виновными в измене. Только названные их прегрешения никак не подпадали под данную категорию проступка. На пятый день, когда все уже подумывали о перерыве в заседании, вмешались наши дамы с неопровержимыми доказательствами: эти восемь регентов сфабриковали последнюю волю их скончавшегося мужа. Новое обвинение казалось настолько чудовищным (насколько и невероятным), что участники совещания никак не решались сослаться на него. Ведь вполне могло оказаться, что сами они допустят подтасовку. Тогда вдовствующие императрицы всю ответственность взяли на себя, позволив участникам совета объявить, что данная информация поступила именно от них. Таким образом, великому князю Гуну и участникам заседания удалось предъявить восьми регентам обвинение в измене. Троих главных преступников приговорили к смерти через тысячу порезов. Продемонстрировав тщательно рассчитанное великодушие, Цыси в огромной степени облегчила наказание. Причем казнили одного только Сушуня, да и то гораздо менее болезненным способом – просто отрубили голову.

Казнь Сушуня с радостью встретили многие люди, которые его ненавидели. В качестве председателя испытательной комиссии для кандидатов на должности чиновников он крайне придирчиво относился к эрудитам, приезжавшим в столицу из всех уголков империи. Путь этот им давался с большим трудом. Он, заметил его коллега из испытательной комиссии великий наставник Вэн, обращался с ними «как с рабами». Играя роль фанатичного «борца с продажностью чиновников», Сушунь требовал несоразмерные по тяжести наказания за мелкие прегрешения, притом что сам числился самым испорченным в империи взятками человеком. Он обвинил своего подчиненного по имени Жунлу в «растрате казенных средств» и чуть было не подставил его под топор палача. Однако, если послушать самого Жунлу, Сушунь начал преследовать его потому, что тот отказался передать ему свою коллекцию отборных табачных флаконов и первоклассную лошадь. Утром в день казни Сушуня Жунлу поднялся пораньше, чтобы занять место в первом ряду и посмотреть, как покатится по земле голова его врага. После этого он отправился в трактир и там напился. Жунлу всю свою жизнь сохранял преданность Цыси; такая привязанность позже послужила поводом для слухов, будто они состояли в любовной связи.

Еще двум важным фигурам среди регентов – великому князю Чжэну и великому князю Ё – Цыси приказала покончить с собой. Для этого им прислали длинные белые шелковые шарфы, с помощью которых им предлагалось удавиться. Такое достаточно часто поступавшее императорское распоряжение получило романтическое название цыбо – «наградной шелк». Когда речь заходила о смертном приговоре, такой исход считался монаршей милостью: ведь предлагалось покончить с собой без публичной казни, и уход из жизни можно было обставить в частном порядке. Остальных опальных регентов просто отпустили на вольные хлеба (одного из них послали служить на границу). В последовавших вскоре указах говорилось, что никого больше преследованию подвергать не будут, а бумаги, изъятые в доме Сушуня, сразу же сожгли, не удосужившись их прочитать, перед участниками Верховного совета.

Итак, через два месяца после смерти мужа двадцатипятилетняя Цыси завершила дворцовый переворот, стоивший жизни троим мужчинам. Никакого кровопролития и мятежей при этом не случилось. Британский посол в Пекине Фредерик Брюс не скрывал своего восторга: «Мы имеем дело с единственным в своем роде случаем, когда человек, долгое время находившийся во власти, распоряжавшийся государственными средствами и пользовавшийся высоким покровительством, пал без малейшей попытки сопротивления. К тому же никто не решился даже подать голос в его защиту или протянуть руку». По всему этому видно, насколько мощной поддержкой пользовалась Цыси при захвате власти. В Лондон Ф. Брюс написал следующее: «Насколько мне удается выяснить, носители общественного мнения проявляют совершенно очевидное единодушие через осуждение Сушуня с его коллегами регентами, а также через одобрение наказания, назначенного им». Этот переворот не только отвечал чаяниям народа, но и к тому же «совершенно определенно его организовали с большим знанием дела», ведь в результате возникший «конфуз» по масштабу не превысил «смену министра». Все в мире узнали, что Цыси осуществила захват политической власти, и эта женщина заслужила грандиозного уважения. Наместник в Кантоне «с большим воодушевлением» хвалил ее перед британским послом, который передал его слова в Лондон: «Императрица-мать обладает редким умом [sic] и мощной волей», переворот «проведен успешно» и «теперь появляются кое-какие надежды на лучшее». Прославленный военный руководитель и будущий организатор коренных реформ в Китае Цзэн Гофань сразу после того, как узнал от своего приятеля о подробностях переворота, записал в своем дневнике: «Меня поражает ум вдовствующей императрицы, решительность ее действий, на которые даже великие монархи прошлого не смогли осмелиться. Моя душа преисполнена восхищением и трепетом перед нею».

Великий князь Гун находился практически под таким же впечатлением. Представители его лагеря призвали ее, а не их великого князя взять на себя заботу об их стране. Данное предложение, вне всякого сомнения, с самого начала поступило от него самого. Даже притом, что при Цинской династии подобного не происходило, эти сановники заявили, что прецедент можно отыскать во временах других династий, правивших больше 1700 лет назад. Они принесли список вдовствующих императриц, осуществляющих руководство страной от имени своих малолетних сыновей. И только одна женщина в китайской истории по имени У Цзэтянь (624–705) недвусмысленно объявила себя «императором» и полноправно правила страной. За что ее постоянно осуждали. Поддержку Цыси оказывали в силу понимания того, что ее политическая власть носила переходный характер, и заканчивалась ее роль с достижением сыном положенного возраста.

Цыси сначала подумывала о том, чтобы назначить регентом великого князя Гуна, но теперь в ее убеждениях произошел перелом. Она самостоятельно пришла к власти, при этом сам великий князь только лишь выполнял ее распоряжения, поэтому ее уверенность в собственных силах укрепилась неимоверно. В конечном счете она присвоила ему звание великого советника – ичжэнван, и всем стало понятно, кто в стране главный человек. На великого князя Гуна посыпались редкие почести, от которых он пытался отказываться, подчас даже со слезами на глазах. Возможно, он искренне считал, что не заслуживает их. Он готов был и дальше преданно служить Цыси и их общему делу.

На девятый день десятой луны 1861 года, то есть накануне двадцать шестого дня рождения Цыси, от имени императора на всю империю объявили, что «впредь всеми государственными делами будут заниматься две вдовствующие императрицы, которые должны отдавать распоряжения великому советнику, и члены великого совета будут их исполнять. Указы будут по-прежнему издаваться от имени императора». Цыси заняла место истинного правителя Китая. В то же время она считала себя обязанной объявить о том, что править страной ее или императрицу Чжэнь заставляет нужда, а не прихоть. Они всего лишь откликнулись на страстные просьбы великих князей и министров, которые умоляли их в эти сложные времена исполнить свой долг. Она просила подданных правильно понять их дилемму и обещала передать бразды правления юному императору, как только тот созреет для власти.

Накануне дня ее рождения при пасмурной погоде, когда небо затянули тучи, а в воздухе повисла изморось, состоялась коронация ее сына Цзайчуня, которому при вступлении на престол присвоили имя император Тунчжи. Это имя означало девиз его правления: «Порядок и благоденствие», то есть конфуцианский идеал того, что должно принести обществу толковое исполнение власти. В семь часов утра августейшего мальчика привели в самый просторный зал Запретного города под названием павильон Высшей гармонии – Тайхэ. Одетого в желтый парчовый халат, расшитый золотыми драконами, летящими на фоне красочных облаков, мальчика усадили на золотой лакированный трон, украшенный девятью позолоченными драконами. Множество драконов окружало его в виде резьбы на ширме, стоящей сзади, на несущих опорах и на потолке, где, свившиеся вместе в самом центре, они держали в зубах свисавший с потолка огромный серебряный шар. Замысел состоял в том, что этот шар должен упасть на голову того, кто сядет на трон, не имея предписания на место монарха. Все в Китае свято верили в такой исход дела. Даже сама Цыси ни разу не пробовала сесть на этот трон.

Напротив трона находился прямоугольный стол, украшенный позолотой и застланный отрезами желтой парчи в виде приносящего удачу покрова. Он стоял на желтом ковре. На столе лежал свернутый свиток, на который нанесли текст высочайшего манифеста о назначении нового императора. Желтый свиток с текстом, составленным на китайском и маньчжурском языках, в развернутом виде достигал длины нескольких метров, и на нем стояла большая официальная печать нового императора. Загадочности и торжественности мероприятию придавали четыре бронзовые курильницы на высоких подставках, из которых распространялись облака благовоний. В помещении царил мрак, зато белую мраморную террасу снаружи, величественность трем уровням которой придавали резные балюстрады и крутые лестницы, освещало яркое солнце. Ниже, как раз напротив павильона, находилась мощеная площадка в 30 с лишним квадратных метров, заполненная теперь высшими чиновниками и служащими, собравшимися здесь еще до рассвета и выстроившимися в строгом соответствии с положением в обществе. Под развевающимися разноцветными знаменами и балдахинами, в сопровождении торжественной музыки колоколов и барабанов они периодически становились на колени и простирались ниц перед новым императором.

Как только обряд подошел к концу, этот свиток с эскортом вынесли из Запретного города в ворота Тяньаньмэнь, выходящие на южную сторону. На вершине этих ворот свиток развернули и прочитали вслух собравшимся у подножия внешней стены чиновникам, стоявшим на коленях, сначала по-маньчжурски, а потом по-китайски. Когда чтение текста указа и положенный обряд многократного поклонения до земли завершились, императорский свиток поместили в клюв золотого феникса, медленно спустили на веревке вдоль внешней стены и установили в раку, отправленную в надлежащее место в сопровождении почетного караула. В министерстве ритуалов текст этого манифеста размножили в виде копий на специальной монаршей бумаге и отправили в провинции, где его оглашали перед чиновниками разных уровней вплоть до самых мелких по званию. Уведомления появились на улицах городов, а до жителей деревень дошла молва о новом императоре. Вдоль путей, по которым везли копии манифеста, все чиновники и простые люди простирались ниц.

Цыси на церемонию венчания сына на престол не пошла. Как женщина она не имела права на посещение величественной центральной аллеи Запретного города. Фактически став в данный момент правителем Китая, она все равно не могла войти на его мужскую территорию. Более того, когда ее паланкин проносили вдоль аллеи, ей приходилось задергивать занавески и демонстрировать покорность, отказываясь взглянуть на его красоту. Формально все указы издавались от имени ее сына, так как Цыси не получала полномочий на правление страной. Терпя эту требующую постоянного внимания помеху, она продолжила проведение изменений в жизни Китая.

Глава 5

Первый шаг на долгом пути к обновлению (1861–1869)

Признаки наступления новой эпохи все увидели сразу. Великий князь Гун теперь возглавил Верховный совет, а полдюжины новых его членов составили люди, подобно ему грамотные и здравомыслящие. Фредерик Брюс – британский посланник, обосновавшийся в Пекине, увидел в них «государственных деятелей, достаточно понимающих наши характерные особенности и побуждения к действию, чтобы оказывать нам доверие» и тех, кто «удовлетворяется нашей сдержанностью, а также нашей силой». Он считал смену руководства Китая «самой благоприятной случайностью, которая имела место в ходе наших отношений с китайцами».

На самом деле из докладов великого князя Гуна и самого факта того, что англо-французские войска оставили Пекин, Цыси пришла к умозаключению о возможности дружеских отношений с Западом. Более того, она приступила к налаживанию таких отношений. Вдовствующая императрица задалась краеугольными и ясными вопросами: неужели развитие внешней торговли и проведение политики открытых дверей так уж вредны для Китая? Разве не могут они принести выгоду? Разве они не могут послужить разрешению проблем Китая? Эпоху Цыси ознаменовал именно такой новый взгляд на вещи. Она старалась вывести Китай из тупика, в который загнал его император Сяньфэн с его всепоглощающей ненавистью к европейцам и политика закрытых дверей, проводившаяся на протяжении 100 лет. Она внедряла в своей стране новый курс: курс открытости для внешнего мира.

Этот исполинский процесс Цыси вместе с императрицей Чжэнь направляла из стен гарема. Чтобы подготовиться к утренним аудиенциям, они вставали в пять или шесть часов утра, а иногда даже в четыре часа. Такие ранние подъемы с постели давались Цыси с большим трудом. Их одежды всегда отличались пышностью: они носили официальные халаты, расшитые фениксами, украшенную жемчугом обувь, множество украшений с драгоценными камнями, а на голове высокие замысловатые прически. В зале для аудиенций они садились рядом за желтой шелковой ширмой, через которую вели деловые беседы с членами Верховного совета. Членам этого совета приходилось некоторое время ждать приема у императриц в своих откровенно скромных кабинетах за скромными столами, обтянутыми незатейливой тканью. Когда совещания с членами Верховного совета заканчивались, две эти женщины принимали чиновников, прибывавших со всей империи. Малолетний император Тунчжи теперь восседал на небольшом троне перед ширмой лицом к чиновникам, а фигуры императриц за ней едва можно было различить. Для участия в аудиенции чиновникам приходилось вставать с постели сразу после полуночи и добираться до Запретного города на запряженных мулами повозках. В этот час на пустынных улицах Пекина слышался только цокот копыт этих мулов. На всем протяжении аудиенции у императора они лежали, простершись на полу лицом вниз и не поднимая глаз.

Вопросы во время аудиенций обычно задавала Цыси. У нее виртуозно получалось навязывать свою волю другим людям. Многие обратили внимание на то, что во время нахождения на дамской половине дворца она проявляла живость натуры, и постоянно можно было слышать ее смех. Но в момент, когда приходил евнух и, стоя на коленях, докладывал о приготовленном паланкине для доставки ее в зал для приема чиновников, улыбка мгновенно исчезала с ее лица, и оно приобретало властное выражение. Даже через разделявшую их ширму чиновники чувствовали ее властное присутствие, а она умела оценить их личные способности. Многие участники аудиенции рассказывали, что Цыси просто «читала их мысли», и «одного взгляда» ей хватало, чтобы «увидеть характерные особенности каждого человека, появляющегося перед нею». Императрица Чжэнь вела себя спокойно и расслабленно, добровольно соглашаясь на роль второй скрипки в дуэте.

Вернувшись после аудиенции в свои палаты, полновластные женщины вели беседы, переодевшись в неофициальное и более уютное платье, сняв украшения, существенно утяжелявшие их прически. Они брали из желтой шкатулки ежедневные доклады и, быстро освоив придворные традиции, загибали уголок страницы или проводили на нем ногтем бороздку. Это значило: «Доклад зарегистрирован», «Действовать согласно указанию» и т. п. Большая часть рутинной работы посвящалась чисто управленческим вопросам, таким как одобрение назначений чиновников на посты. С подобными делами императрица управлялась самостоятельно, и львиную долю документов такого рода она скрепляла одной только своей печатью. Полностью на откуп Цыси отдавалась сфера политики. На протяжении двух десятков лет до самой кончины императрицы Чжэнь в 1881 году этот женский дуэт работал в полном согласии. Самым выдающимся их подвигом считается то, что на протяжении всей своей жизни эти женщины сохранили дружеские отношения и оставались политическими соратниками. Один американский миссионер оценил этот подвиг как «практически единственный подобный пример в истории человечества».

Получило широкое распространение мнение о том, что все решения за Цыси, называемую «полуграмотной женщиной», располагающей узким кругозором и бедным жизненным опытом, принимал великий князь Гун. Однако на основании многочисленных документов, проходивших между ними, а также между Цыси и чиновниками, складывается прямо противоположная картина: на самом деле великий князь Гун и все остальные вельможи находились в прямом подчинении у Цыси и последнее слово всегда оставалось за ней. Она, разумеется, постоянно интересовалась мнением великого князя Гуна и иногда обсуждала актуальные проблемы с представителями верхнего эшелона власти. Распоряжения она потом отдавала в устной форме представителям Верховного совета, а те или их секретари формулировали в виде указов. После их одобрения она и императрица Чжэнь проставляли на готовых документах свои печати. Следуя цинским правилам, верховным советникам (в том числе великому князю Гуну) запрещалось что-либо дополнять или менять в тексте указа.

В качестве проверяющей политические решения инстанции в династии по традиции сформировалась категория контролеров – цензоров юйши, числившихся официальными «порицателями». Кроме того, Цыси поощряла критические замечания со стороны остальных чиновников. Именно она содействовала привлечению к государственным делам эрудитов, хотя традиционно от участия в политической жизни их всячески ограждали. Эти неформальные «оппоненты» бюрократии превратились во влиятельную силу на местах и приобрели общее название цинлю, или «чистый поток», означавшее то, что они стоят выше корыстных интересов. Не обходили они вниманием и саму Цыси. На протяжении многих лет министры правительства жаловались на то, что такие нападки осложняют их работу, однако Цыси даже не пыталась унять «чистый поток». Подсознательно она должна была знать, что ее правительству необходимо слышать голоса носителей иного мнения. Среди этих носителей альтернативного мнения она выделяла выдающихся деятелей и назначала их на высокие государственные посты. К ним следует причислить Чжана Чжидуна, ставшего одним из самых видных реформаторов Китая. Цыси старалась учитывать мнение большинства, но окончательное решение всегда оставалось за ней.

Управление империей требовало больше ораторских навыков и знаний трудов классиков, чем располагала Цыси. Поэтому она занялась устранением имевшихся у нее пробелов с помощью грамотных евнухов. Занятия с ней проводились в манере чтения перед сном и приходились на время послеобеденного отдыха или на ночь. Обычно она, скрестив ноги, садилась на постель с книгой стихотворений или трудом одного из классиков в руках. Евнухам отводилось место на подушке на полу у низкого столика. Сначала они читали ей тексты, а она читала их вслед за ними. Урок заканчивался, когда Цыси просто засыпала.

При Цыси Китай вступил в период продолжительного мира с Западом.

Представители британского правительства, например, обращали внимание на то, что «китайцы теперь готовы налаживать близкие отношения с иностранцами и совсем… не стремятся ни к какому предотвращению связей с ними». А «поскольку политика китайских властей состоит в поощрении торговли с государствами всего мира, было бы самоубийственным с нашей стороны отказываться от помощи нынешнему просвещенному правительству Китая…». В связи с этим власти Британии и прочих держав приняли на вооружение «политику сотрудничества». «Наш нынешний курс, – завил лорд Пальмерстон, занимавший в то время пост премьер-министра, – состоит в том, чтобы укреплять Китайскую империю, наращивать ее доходы и помочь ее властям в деле строительства современных военно-морских сил и армии».

Великий князь Гун, возглавлявший первое внешнеполитическое ведомство Китая, а также Верховный совет, прекрасно ладил с западными дипломатами. Его считали очаровательным человеком. Дед Митфорда Альгернон Фриман-Митфорд говорил, что тот «расточал шутки и радость», даже притом, что казался человеком «с беспечными манерами»: «Мой монокль служил нашему великому князю настоящей палочкой-выручалочкой. Как только ему катастрофически не хватало аргументов или никак не получалось подобрать достойный ответ, он выдерживал паузу, а потом в восхищении выбрасывал вперед руки и, показывая на меня, кричал: «Монокль! Превосходно!» Таким образом отвлекая внимание на меня, он выигрывал время для обдумывания своего ответа».

Ближайшая выгода для Цыси от таких новых дружеских отношений состояла в том, что представители западных держав помогли ей в разгроме тайпинов. К 1861 году эти мятежные земледельцы уже на протяжении десятилетия вели ожесточенные схватки в центральной части Китая. Они удерживали крупные участки плодороднейших угодий страны в долине реки Янцзы, а также несколько богатейших городов, в том числе Нанкин, провозглашенный столицей тайпинов, от которого было рукой подать до Шанхая. Так как мятежники причисляли себя к христианам, европейцы поначалу испытывали к ним определенное сочувствие. Но такое заблуждение прояснилось, когда все совершенно определенно осознали весьма далекое отношение тайпинов к христианству. Вожак их Хун Сюцюань на длительное время ввел для рядовых своих сторонников полное воздержание от половой жизни и назначил смертную казнь для нарушителей этого своего запрета, даже если речь шла о мужьях и женах. При этом он официально установил право своих ближайших подручных иметь по 11 жен, а для себя подобрал 88 спутниц жизни. Он написал больше 400 «стишат» с описанием того, как его должна обслуживать женщина, то есть служить Солнцу, как он сам себя называл. Но беда заключалась далеко не в этом, а в той жестокости и бессмысленности, с какой орды вооруженных земледельцев истребляли местных жителей, жгли деревни и города после их захвата. Они полностью опустошили территории, сопоставимые с Западной и Центральной Европой, вместе взятыми. Автор статьи в газете «Вестник Северного Китая» (North China Herald), выходящей на английском языке, пришел к заключению, что «вся история тайпинов представляет собой непрерывную череду кровопролитий, грабежей и нарушений установившегося порядка. А [их] продвижение с юга на север, а теперь на восток нашей многострадальной страны постоянно сопровождается опустошением, голодом и эпидемиями». Враждебность мятежники проявляли и по отношению к европейским христианам: они отвергли их просьбу не трогать Шанхай. Напротив, тайпины попытались захватить этот город, чем создали угрозу деловой жизни и спокойствию представителей Запада.

Власти нескольких западных держав предложили помощь в подавлении тайпинов еще при жизни императора Сяньфэна. Но он ненавидел их точно так же, как самих тайпинов. Вскоре после его кончины данный вопрос подняли снова, и Цыси отнеслась к нему с воодушевлением. Тем, кто высказывал опасения в том, что европейцы замышляют недоброе и вполне могут занять территории, отобранные у мятежников, она отвечала так: «С момента подписания известных соглашений англичане и французы держат свое слово и вывели войска. Они заинтересованы в оказании нам помощи». При всем своем энтузиазме Цыси проявила должную осмотрительность и отказалась от использования экспедиционных войск Запада. Здесь она послушала совета руководителя британского посольства Томаса Уэйда, сказавшего, что появление иностранных войск на китайской территории Пекину ни к чему. Цыси исходила из того, что Т. Уэйд давал ей такой совет ради блага самого Китая. Она избрала путь, при котором европейские военные специалисты вооружали, занимались боевой подготовкой местных рекрутов и возглавляли китайские подразделения, оставаясь в общем подчинении у маньчжуров.

С ее одобрения американец Фредерик Таунсенд Уорд сформировал соединение в составе нескольких тысяч китайских солдат, прошедших обучение военному делу по европейской программе под управлением офицеров из Европы. Ф. Уорд был родом из городка Салема (штат Массачусетс), ему к тому моменту исполнилось тридцать лет, он упорно искал приключений на поле боя и отличался редкими организаторскими способностями. Ф. Уорд со своей армией одержал многочисленные победы над мятежниками, о которых Цыси узнала из докладов о блистательных успехах. Она открыто осыпала его высочайшими почестями, а его соединению присвоила титул «Всегда побеждающей армии». И вовсе неслыханным стал императорский указ, где «искренне и однозначно признавались» достижения иностранца, а европейцы увидели в этом «ясное указание на изменении в китайском отношении» к ним.

В 1862 году Ф. Уорд получил смертельное ранение в бою, и Цыси распорядилась в память о его заслугах перед империей построить храм. Командование над «Всегда побеждающей армией» принял на себя английский офицер Чарльз Гордон. Гордон прекрасно понимал, что «нынешний мятеж необходимо подавить самым решительным образом». Он написал в своем дневнике: «Не передать словами ужасы, пережитые этим народом по вине мятежников, или описать пустыню, в которую они превратили данную богатую провинцию. Весьма удобно вести разговоры о невмешательстве извне, однако нас, безусловно, трогает абсолютная нищета и крайняя нужда этого несчастного народа». Как и Уорда, Гордона отличала склонность к браваде, и он обычно ходил в атаку, вооруженный одной лишь ротанговой тросточкой. Его подчиненные видели в нем настоящего героя, и ему суждено было стать Китайским Гордоном, а также сыграть ключевую (кто-то даже считает – незаменимую) роль в разгроме тайпинов, то есть в спасении Цинской династии.

Притом что у Цыси отсутствовал прямой выход на европейских воинов и послов, эта женщина быстро осознавала всю суть Запада, а также схватывала на лету смысл пространных и подробных докладов, поступающих от великого князя Гуна и прочих чиновников, имевших дело с европейцами. В одном случае императорским указом выражалась благодарность «англичанам и французам» за артиллерийские обстрелы тайпинских отрядов. Французский посол посетовал на то, что одни только французы принимали участие в таких обстрелах, а англичане от них воздерживались. Цыси попеняла своим дипломатам: «Вы можете указывать на убогое мышление иностранцев, но при этом стоит обратить внимание на точность их высказываний. Впредь, когда будете составлять отчет, потрудитесь излагать факты, не уклоняясь в сторону ни на йоту». Она указала им на то, что китайская привычка к верхоглядству свое отжила.

Большое впечатление на нее произвела информация о том, что европейцы проявляют заботу о жизни каждого китайца в отдельности. Об этом часто сообщал Ли Хунчжан, в подчинении которого состояли Уорд и Гордон. Мандарина Ли, мужчину с ухоженной бородкой и узкими глазами, от внимания которых ничто не могло ускользнуть, с полным основанием можно было причислить к классическим конфуцианским последователям. Тем не менее ему пришлось пройти путь самого прославленного реформатора Китая. На этом начальном этапе через рутинное общение с европейцами он учился у них полезному делу, когда практически все его коллеги все еще видели в них нежелательных пришельцев. Ближе к концу 1863 года представитель высшей знати Ли Хунчжан и Чарльз Гордон взяли в осаду город Сучжоу, славившийся своими шелками, садами и каналами (кое-кто называл его китайской Венецией) и с точки зрения стратегии находившийся рядом со столицей тайпинов Нанкином. Они убедили восьмерых руководителей обороны этого города капитулировать, пообещав им за это жизнь и высокие посты. В своем лагере, разбитом за воротами города, наместник Ли устроил в честь этих изменников пир, на который Гордона приглашать не стал. В разгар крепкой попойки в зал вошли восемь офицеров. В руках каждый из них нес почетный головной убор мандарина с красной пуговицей наверху и торчащим павлиньим пером. Вошедшие офицеры встали на колени перед бывшими главарями мятежников и протянули им эти головные уборы. Все участники пира поднялись и стоя наблюдали за происходящим. Главари тоже встали, развязали свои желтые повязки и собрались было взять протянутые им головные уборы, чтобы надеть их. В мгновение ока появились мечи, и все восемь голов оказались в руках офицеров, держащих их за волосы. Наместник Ли, покинувший пир как раз перед приходом офицеров с головными уборами, чтобы не видеть предстоящего убийства, приказал мятежников обезглавить и тем самым пресечь потенциальную измену, сплошь и рядом случавшуюся раньше. После этого его армия ворвалась в Сучжоу и вырезала десятки тысяч тайпинов, уверенных в том, что находятся в безопасности. Гордон, давший убитым главарям тайпинов слово и лично обещавший им жизнь, преисполнился праведного гнева и подал в отставку с поста командующего «Всегда побеждающей армии». Притом что он, пусть и против воли, понимал точку зрения наместника Ли, Гордон, как английский офицер и правоверный христианин, счел необходимым держаться подальше от такого акта «азиатского варварства».

Наместник Ли Хунчжан доложил Цыси о столь острой реакции на убийство главарей мятежников со стороны Гордона, а также о гневных протестах западных дипломатов и купцов по этому же поводу. Цыси промолчала, но она не могла не испытывать некоторого восхищения поведением европейцев. Носители конфуцианских идеалов тоже питают отвращение к убийству невиновных людей или добровольно сдавшихся в плен врагов. При всем этом солдаты императорской армии устраивали кровавую резню и вели себя ничуть не лучше презираемых тайпинов. Поразительное исключение относилось только к бойцам «Всегда побеждающей армии». (Наместник Ли писал одному своему коллеге о том, что люди Гордона «способны разгромить врага, но не станут убивать всех, кто попадается под руку; поэтому моей армии приходится сопровождать их для оказания посильной помощи в этом деле».) Цыси и чиновники ее круга постепенно отказывались считать европейцев «варварами». Также приблизительно с этого времени она стала относиться к своей собственной стране и традициям ее народа с большей заботой.

Гордон начал с наместником Ли Хунчжаном работу по расформированию «Всегда побеждающей армии». Для Цыси это принесло большое облегчение. Она уже думала, что делать с этим объединением после подавления мятежа, ведь эти не знавшие поражения люди подчинялись одному только Гордону и отказывались выполнять распоряжения, поступавшие из Пекина. В своем послании великому князю Гуну Цыси написала: «Если Чарльз Гордон принимает положенные меры по расформированию своей армии и отправляет иностранных офицеров по домам, тогда его действия подтверждают доброе отношение к нам и то, что он постоянно трудился ради нашего блага». Перед его отъездом Цыси принародно хвалила этого англичанина в самых пылких выражениях и щедро его наградила, в том числе деньгами в размере 10 тысяч лянов серебром. Чарльз Гордон от денег отказался на том основании, что считал себя настоящим боевым офицером, а не наемником-убийцей. Цыси поинтересовалась у великого князя Гуна, причем как-то растерянно: «Он что, на самом деле так думает? Разве иностранцы могут хотеть чего-то иного, кроме денег?» Наместнику Ли Хунчжану и прочим чиновникам поручили выяснить, чем можно по-настоящему порадовать Гордона. Послушав совета наместника Ли, Цыси наградила этого англичанина исключительной честью: она подарила ему китайскую национальную одежду желтого императорского цвета, которую разрешалось носить одному только китайскому императору. После знакомства с Гордоном у Цыси появилось много пищи для размышлений о европейцах.

Стремясь разгромить тайпинов, Цыси продвигала на высокие посты выдающихся представителей национальности хань: одним из них можно назвать наместника императора Ли Хунчжана, вторым – прославленного деятеля Цзэн Гофаня. Именно армия наместника Цзэна в июле 1864 года отбила у мятежников Нанкин. С этого момента начался закат Тайпинского восстания, считающегося крупнейшим крестьянским мятежом в китайской истории, на подавление которого ушло 15 лет и стоившего народу 20 миллионов жизней. Его вождя Хун Сюцюаня сгубила болезнь еще до падения Нанкина, сына и преемника Хуна поймали и подвергли «смерти от тысячи порезов», как предписывалось цинскими законами, хотя ему исполнилось только лишь четырнадцать лет. Остальных схваченных главарей тайпинов ждала такая же казнь. Сообщения об этих жестоких казнях, опубликованные в газетах наподобие «Вестника Северного Китая» и сопровождаемые иллюстрациями, повергли европейцев в ужас. Томас Уэйд, назначенный к тому времени британским поверенным в делах, написал великому князю Гуну предложение о том, что раз уж мятежников удалось подавить, то китайцы должны отказаться от подобного дикого способа наказания преступников. Он назвал его «чересчур жестоким и глубоко огорчительным» для народов на Западе и добавил, что его отмена принесет Китайской империи огромную политическую выгоду. Призыв Т. Уэйда великий князь Гун отверг, сославшись на то, что данное наказание применялось редко, а исполнение его служит средством устрашения потенциальных мятежников, способных иначе лишить жизни бесчисленное множество невинных людей. «Без такого наказания, я боюсь, народ в Китае потеряет страх… и в скором времени может появиться еще больше преступников. Вот тогда-то станет трудно поддерживать мир и стабильность в стране». Великий князь откровенно признавал тот факт, что даже такая смертная казнь, как обезглавливание, не удержит мятежников и без такой жестокой санкции его империи грозит гибель. Цыси не стала возражать великому князю Гуну, но при этом не высказала и собственное мнение, как это сделал император Цяньлун в 1774 году, когда собственной рукой написал по поводу вождя мятежников Ван Луня: этого мужчину следует предать смерти «от тысячи порезов, после казни его кожа должна выглядеть как рыбья чешуя», а его родственников «необходимо обезглавить, всех до одного – мужчин, женщин, старых и малых».

Человеческая сторона западной культуры китайцам казалась поразительно созвучной их собственному идеалу «жэнь», или «человеколюбию», который, по Конфуцию, считался высшей целью всех правителей. Великий князь Гун хвалил Т. Уэйда за «обладание духом жень», хотя при этом он сокрушался по поводу того, что в Китае этот идеал пока что не нашел своего воплощения.

С завершением Тайпинского восстания один за другим удалось подавить и остальные мятежи. Через считаные дни после захвата власти Цыси удалось восстановить мир в своей стране. В результате она стала пользоваться непререкаемым авторитетом в глазах своей знати и свела на нет сопротивление предстоящей политике по возрождению империи, пребывавшей в плачевном состоянии. Войны с Западом стоили Пекину больше 300 миллионов лянов серебром. Улицы Пекина наполнились попрошайками, среди которых попадались женщины, обычно укрывавшиеся от общественного внимания, а теперь в рубище пристававшие к прохожим. Но под властью Цыси Китай без малого за десять лет переживет поразительное возрождение и достигнет высокого уровня народного благосостояния. Большим подспорьем в этом деле послужил новый полноводный источник поступлений средств в казну: таможенные доходы от растущего торгового оборота с Западом благодаря политике открытых дверей, объявленной Цыси.

Цыси увидела огромный потенциал во внешней торговле, центр которой находился в Шанхае, где река Янцзы впадает в Восточно-Китайское море. В первые месяцы после прихода к власти (в начале 1862 года) она сказала великому князю Гуну: «Шанхай для нас – всего лишь медвежий угол, и к тому же опасный, как куча сырых куриных яиц [тайпины грозили его захватить]. При этом благодаря объединенной деятельности там иностранных и китайских купцов он превращается в богатый источник средств на содержание нашей армии. Я слышала, что за последние пару месяцев за счет одного только импортного сбора там получили 800 тысяч лянов… Мы должны сделать все от нас зависящее, чтобы сохранить за собой это место», – приказала она. На примере Шанхая она убедилась в том, что политика открытых дверей на Запад обещает громадные возможности ее империи, и она не преминула ими воспользоваться. В 1863 году Шанхай посетили 6800 грузовых морских судов, то есть их число во много раз подскочило с тысячи или около того судов при ее покойном муже.

С расширением внешней торговли Китаю потребовалась толковая, то есть неподкупная, таможенная служба. Генеральным инспектором Китайской морской таможни великий князь Гун рекомендовал назначить сотрудника этой службы двадцативосьмилетнего ирландца Роберта Харта из графства Арма. Цыси его кандидатуру одобрила. Через год после назначения она по достоинству оценила его добросовестность.

Харт родился в один год с вдовствующей императрицей, то есть в 1835 году, получил образование в Королевском колледже Белфаста, а первый раз прибыл в Китай смышленым, наивным и честным девятнадцатилетним будущим переводчиком британской консульской службы. Как выдающийся лингвист, он к тому же привез с собой несколько наград за достижения в логике, латинском языке, английской литературе, истории, метафизике, естествознании, юриспруденции и физической географии. По его дневниковым записям можно судить о нем как о последовательном христианине, неравнодушном к проблемам нравственности и справедливости, и как о человеке, питающем глубокую симпатию к китайцам. В одной своей записи, сделанной сразу после прибытия в Гонконг, он описал вечернюю прогулку с господином Стейсом к берегу моря: «Он очень удивил меня своим обращением с китайцами – сталкивал их вещи в воду и тыкал в них своей тростью потому, что они не отвалили от причальной стенки, когда он взошел на судно. Потом у китайцев наступило время ужина; и этот час считался у них священным, поэтому они отказывались работать до завершения этого часа».

Через 10 лет работы в Китае за Р. Хартом закрепилась репутация честного и весьма одаренного человека, обладающего талантом посредника в переговорах, способного предложить приемлемые компромиссы. Он прекрасно знал свои сильные стороны и верил в собственные возможности. Утром, когда пришла официальная депеша с постановлением о его назначении на должность, сразу распечатывать ее он не стал, а записал в дневнике с долей удовлетворения: «Я, как обычно, позавтракал, а потом, по традиции, прочитал свою утреннюю главу и помолился… Распечатал депешу: сначала очень добросердечное письмо от сэра Ф. Брюса, умолявшего меня согласиться на должность генерального инспектора и обещавшего поддержку со стороны министров иностранных дел; вторым было пространное письмо.; третье – пространное письмо на китайском языке.; четвертое – депеша из [китайского министерства иностранных дел] с уведомлением о назначении меня Генеральным инспектором; и прочее и прочее…»

При Харте Китайскую морскую таможню удалось преобразовать из патриархальной конторы, с разнузданными и склонными к продажности работниками, в хорошо управляемое современное государственное учреждение, вносящее громадный вклад в хозяйственную систему Китая. За пять лет, к середине 1865 года, через таможню в Пекин поступило сборов на 32 с лишним миллиона лянов. Репарации Британии и Франции выплатили из таможенных поступлений, а внесли их в полном объеме к середине 1866 года с минимальным ущербом для страны в целом.

Располагая таким богатством, Цыси начала крупномасштабный ввоз продовольствия из-за рубежа. В Китае долгое время не могли произвести достаточно продуктов, чтобы накормить население, и представители правящей династии постоянно запрещали вывоз зерна в зарубежные страны. Систематический беспошлинный импорт товаров регистрировали на таможне с 1867 года. В том году стоимость ввезенного риса как основного продовольственного товара оценивалась в 1,1 миллиона лянов. В период правления Харта главной заботой сотрудников Китайской морской таможни стал поиск и закупка продовольствия за рубежом, а назначенный на это дело европейский наемный работник пользовался большой благосклонностью Цыси.

Привлечение Р. Харта и большого числа других иностранцев вызвало недовольство со стороны сотрудников государственной гражданской службы Китая. Таким образом, речь шла о храбром поступке.

Лозунг правительства Цыси звучал так: «Сделаем Китай сильным» – цзыцян. Роберт Харт хотел показать Пекину, как этого добиться с помощью модернизации хозяйственной системы страны. Его цель, как он сформулировал ее в своем дневнике, сводилась к следующему: «Сделать страну доступной для всего, что христианская цивилизация привнесла ради удобства или благополучия человека, как материального, так и нравственного…» Он желал Китаю «прогресса». А прогресс в то время означал внедрение современных методов горной добычи, телеграфа и телефона, но прежде всего – прокладку железных дорог. В октябре 1865 года Роберт Харт передал великому князю Гуну меморандум, в котором изложил свои предложения.

Выражая свое желание «дать свежий старт пожилой даме» – Китаю, Харт прибегнул к предостережениям и нагнетанию страха. «Из всех стран мира государства слабее Китая не сыщешь», – утверждал он, возлагая вину за военные поражения на «убогий интеллект» правителей империи. Он написал, предупреждая о беде, что если китайцы не послушают его совета, то со стороны западных держав «может начаться война по его навязыванию им». В этих словах отразились общие настроения среди европейцев, которые считали, будто «они знают, что хотят китайцы, лучше, чем сами китайцы», и им следует «взять их за глотку», дабы «навязать им прогресс».

Великий князь Гун не стал передавать меморандум Роберта Харта Цыси и продержал его у себя на протяжении нескольких месяцев. Такая нетипичная задержка, скорее всего, случилась потому, что он боялся разгневать вдовствующую императрицу, которая вполне могла освободить Харта от занимаемой им должности и тем самым зарезать курицу, несшую золотые яйца. Невзирая на то что Цыси поощряла резкую критику и прямолинейные советы со стороны своих чиновников, никто из них не решался на использование неприкрытых угроз. Великий князь Гун не знал наверняка, как она отреагирует на такой документ. Он принял решение отправить Харта из страны, чтобы, если вдовствующая императрица захочет уволить его со службы, по крайней мере, указ об этом не удастся выполнить сразу и останется время убедить ее переменить мнение. Как раз в этот момент Харту предложили съездить в отпуск в Европу, куда он уже на протяжении некоторого времени просился.

Харт убыл из Китая в конце марта 1866 года, а его меморандум представили Цыси 1 апреля вместе с еще одним советом со стороны поверенного в делах Британии Томаса Уэйда, касавшимся той же самой проблемы, причем изложенным примерно в той же самой тональности, избранной, по словам Харта, «чтобы напугать их». Передав вдовствующей императрице эти документы, великий князь Гун испытал большую тревогу. Когда британский атташе Фриман-Митфорд пришел его навестить и продавить «железную дорогу, телеграф» и «все прочие старые темы, поднимавшиеся сотни раз», он обратил внимание на «состояние нервозности и беспокойства великого князя. Он косил, изворачивался и вилял как заяц».

Великий князь Гун недооценивал способностей Цыси. Она внимательно прочитала меморандумы, а потом отправила их десяти высшим чиновникам, возглавлявшим внешнеполитическое, торговое ведомства и провинции, с требованием представить свое мнение. В ее сопроводительном письме, в отличие от собственного доклада самого великого князя Гуна, пропитанного горечью, не прозвучало никакой злости или других недобрых чувств по отношению к Харту или Уэйду. Она спокойно отнеслась к заносчивости европейцев и не позволила им омрачить ее собственное суждение. Наоборот, она взглянула на потенциальную пользу от высказанных предложений. Роберт Харт «обращает внимание на несколько полезных моментов», обнаружила она, «в своей оценке китайского правительства, военного ведомства, финансов и в своих рассуждениях по поводу западных методов горной добычи, судостроения, выпуска вооружений, а также системы боевой подготовки… Что же касается отношений с зарубежными странами, таких как отправка послов в столицы других государств, то такими делами нам все равно пришлось бы заняться». Она не стала касаться угрожающего стиля и тона меморандумов, просто напомнив лозунг своего правительства: «Усиление Китая представляется единственным путем предотвращения любого иностранного выступления против нас. или проявления высокомерия по отношению к нам». Возможно, она к тому же сумела потерпеть оскорбление до поры до времени, прекрасно зная, что китайцы говорили об иностранцах в не менее обидной манере. Тем не менее великий князь Гун предложил западным послам последить за своими высказываниями. Они подчинились и исключили обидные выражения из своей последующей переписки.

Харт вызывал раздражение у многих высокопоставленных мандаринов, однако вдовствующая императрица постоянно оставалась на его стороне. Его отличала абсолютная честность, он безупречно руководил неподкупными сотрудниками таможни, числившейся единственным в стране государственным ведомством, свободным от всепроникающей коррупции. Такое положение ее вполне устраивало. Как человек широкого кругозора, ни разу не позволивший себе проявления мелочности, Цыси неизменно сосредоточивала свое внимание на общей картине явления, и в скором времени она снова воздала Харту почести за его добросовестную службу. Он возглавлял таможню Китая до конца жизни и правления вдовствующей императрицы. То, что иностранец на протяжении без малого полувека заведовал основным каналом поступлений средств в казну, числится явлением исключительным и служит показателем того, насколько безоговорочно доверяла ему Цыси, а также свидетельством непревзойденной мудрости ее суждений. И дело тут не в слепой вере. Она ничуть не сомневалась в том, что Харт питает абсолютную преданность своей собственной стране Британии. Один из ее дипломатов докладывал Цыси, как он выпытывал у Харта, на чью сторону тот встанет, если между Китаем и Британией возникнет вооруженный конфликт. На что Роберт ответил: «Я – британец». Но все-таки она верила, что Харт останется честным перед Китаем, и старалась оградить его от какого-либо столкновения интересов. Мало кто в высшем эшелоне власти Пекина испытывал неприязнь к Харту, что тоже представляется редким явлением. Какую бы ненависть кое-кто из китайских чиновников ни испытывал к Западу, они все-таки доверили таможню своей страны европейцу. И Харт оправдал их доверие. Он сделал большой вклад не только в повышение финансового благополучия Китая, но и к тому же в общее укрепление отношений с внешним миром. Он стал человеком, к которому великий князь Гун обращался за помощью по всем вопросам, связанным с Западом. И вдовствующая императрица узнавала о западной цивилизации через общие с ним дела, пусть даже прямое общение между ними отсутствовало.

* * *

Проекты модернизации, предложенные Хартом, однако, отвергли все, с кем их обсуждала Цыси. Даже самый горячий сторонник реформ боцзюэ (граф) Ли Хунчжан, которого европейцы высоко ценили, страстно выступил против них. Он следующим образом суммировал «неисчислимый ущерб» так: «Из-за них мы лишимся нашего исторического ландшафта, они наводнят наши поля и деревни, нарушат наш фэншуй [искусство выбора места для строительства здания], а также разрушат уклад жизни нашего народа». Никто из китайцев в этих дорогостоящих инженерных объектах никакой пользы не видел, а западным представителям не удалось подобрать в их поддержку убедительных аргументов. Великий князь Гун докладывал Цыси, что европейцы «не смогли как-то объяснить, в чем заключается достоинство их возведения для Китая».

Вместе с тем многочисленные преимущества для Запада видели все. Китайцы в скором времени должны были расплатиться по военным контрибуциям, и у них сложился громадный активный баланс во внешней торговле. Они могли осилить подобные предприятия. Утвердившись внутри этой страны, европейцы увидели возможность разбогатеть за счет неосвоенных месторождений полезных ископаемых. Британский морской офицер Генри Ноэль Шор отметил, что «компетентные власти оценили каменноугольные бассейны в 419 тысяч квадратных километров, что в двадцать с лишним раз превосходило их площадь в Европе, и говорят, что в каждой провинции находятся богатейшие залежи полезных ископаемых». Но для организации горной добычи требуются телеграф и железные дороги.

Среди многочисленных возражений упоминалась опасность того, что европейцы получат доступ к сокровищам недр Китая и попытаются установить над ними контроль. По железным дорогам можно будет перевозить войска западных держав, если их руководство решится на вооруженное вторжение. Миллионы работников сферы перевозок и связи – извозчики, разносчики товара, курьеры, владельцы постоялых дворов и прочие – останутся не у дел. Никто, похоже, не учитывал сокращения изнурительного труда, ради чего все это затевалось, или не предвидел появления новых сфер занятости. Особый ужас у всех вызывал грохочущий шум и черный дым, производимый паровыми машинами, так как они представлялись явно противоестественными, но, хуже всего, они нарушали покой душ усопших в многочисленных родовых склепах, которые определяли особенность ландшафта Китая. В те дни в Китае каждому клану, состоящему из нескольких поколений родственников, полагался свой собственный погребальный участок. Население Поднебесной считало такие участки святыми местами. Фриман-Митфорд поделился своими наблюдениями: «В этой стране для погребения усопших выбирают самые достойные участки». Китайцы на самом деле верили в то, что могилы – это их пункты конечного назначения после смерти, где их ждет встреча с усопшими родными и близкими людьми. Такое утешительное заблуждение избавляло от страха смерти. Самым сокрушительным ударом по врагу считалось разрушение его родового склепа, когда он и его родственники после смерти становились неприкаянными привидениями, осужденными на вечное одиночество и страдания.

Как и подавляющее большинство ее современников, Цыси видела в родовых склепах важнейшее проявление религиозных чувств. Вера занимала важное место в ее жизни, и боялась она разве что гнева Небес – мистического и аморфного существа, заменявшего китайцам ее времени Бога. Вера в Небеса была для них несравненно выше приверженности буддизму или даосизму. Религиозные воззрения китайцев представлялись более расплывчатыми, чем в христианском мире. Широкое распространение среди китайцев получила приверженность нескольким религиям одновременно. Разумеется, что на грандиозных церемониях, таких как помпезные похороны, которые могли продолжаться больше месяца, молитвы провозглашали буддистские и даосские жрецы, а также буддистские ламы с Тибета, сменявшие друг друга через несколько дней. Следуя такой традиции, Цыси верила в Будду и выполняла постулаты даосов. Среди бодхисатв она больше всего почитала богиню милосердия Гуаньинь, то есть единственную в буддизме богиню-женщину, которая у даосов к тому же считается бессмертной. Она часто молилась в своих личных капеллах перед статуей Гуаньинь со сложенными возле груди ладонями. Эти капеллы служили ей к тому же личными святилищами, куда она удалялась, чтобы побыть одной и прояснить сознание перед принятием судьбоносных решений. В качестве буддиста она следовала обряду, во время которого на волю отпускали заранее пойманных живых существ. На свой день рождения она покупала множество птиц (если верить ее фрейлинам, то буквально 10 тысяч голов), и в положенный день, выбрав наиболее благоприятный час, она взбиралась на вершину холма, открывала клетки, принесенные евнухами, одну за другой и наблюдала за полетом обретающих свободу созданий.

Как раз ради сохранности родовых склепов министры правительства Цыси и отвергли проекты эпохи машин. Ведь нельзя было из-за них тревожить души усопших. Великий князь Гун заявил иностранным послам, что если такой отказ означает войну, тогда так тому и быть. Цыси очень серьезно относилась к угрозе войны и выпустила строгий вердикт с указанием провинциальным властям безотлагательно улаживать любые возникающие споры, касающиеся европейцев, таким образом, чтобы предотвращать малейшие предлоги для развязывания войны с их стороны. Министры ее правительства делали все для неукоснительного выполнения договоров. Харт признал: «Мне неизвестно о каком-либо случае нарушения договоров». После очередных тщетных попыток навязывания властям Китая своих проектов представители западных компаний сдались. Наступление промышленной эпохи в Китае откладывалось на некоторый срок.

Так что индустриализацию пришлось внедрять через черный ход. Сторонники Цыси при дворе объединенным фронтом выступали за построение современной китайской армии и военно-промышленного комплекса. Для обучения войск привлекали иностранных офицеров, а инженеров наняли в качестве наставников в изготовлении вооружений. Велась закупка техники и производственного оборудования. В 1866 году всерьез началось создание современного военно-морского флота. Главным иностранным куратором назначили француза Проспера Гикеля, который изначально прибыл в Китай в составе британско-французского экспедиционного корпуса и задержался в этой стране. Он помог в разгроме тайпинов, когда возглавлял франко-китайский отряд под названием «Всегда триумфальная армия» по созвучию с англо-китайской «Всегда побеждающей армией», а потом работал на таможне под руководством Роберта Харта. Цыси доверяла Гикелю и выделяла любые деньги, необходимые для порученного ему предприятия. Нашлись многочисленные скептики, не верившие бывшему французскому офицеру армии захватчиков, и те, кого приводили в ужас астрономические затраты. Но подсознательно Цыси гнала все сомнения прочь. Она потребовала от своих чиновников, чтобы к Гикелю и остальным иностранным специалистам «они относились с исключительной благожелательностью». «Данный проект по созданию флота представляется на самом деле основополагающим для усиления Китая», – возбужденно заявила она.

За считаные годы со стапелей сошли девять кораблей, оснащенных паровой ходовой установкой, причем по качеству они не уступали европейским кораблям. При их спуске на воду никто бутылок с шампанским не откупоривал; прошли лишь торжественные церемонии с принесением извинений Царице Небесной, а также богам рек и почвы, которых могли побеспокоить эти паровые суда. Когда в 1869 году первый корабль блистательно вошел в бухту Тяньцзиня, толпы китайских и иностранных жителей города собрались поглазеть на редчайшее зрелище, а причастные к его постройке рабочие вытирали слезы гордости. За свои заслуги Гикель получил щедрое вознаграждение, в том числе китайскую национальную одежду императорского желтого цвета.

К концу первого десятилетия своего правления Цыси удалось не только возродить растерзанную войной империю, но и заложить основу современного военно-морского флота, начать создание современной армии и военной промышленности, оснащенной самым передовым оборудованием. Притом что полномасштабная индустриализация на этой древней земле, где господствовали собственные прочные, уходящие корнями глубоко в историю традиции и религиозные представления, так сразу не начиналась, все-таки одно за другим открывались современные предприятия: угольные и железорудные комбинаты, металлургические цеха и предприятия по изготовлению машин. Для подготовки инженеров, техников, офицеров и экипажей внедрялась современная система образования. На горизонте ждали своего часа железные дороги и телеграфные линии. При вдовствующей императрице средневековый Китай сделал свой первый шаг в направлении модернизации.

Глава 6

Начало освоения Запада первыми китайцами (1861–1871)

На пути к современности Цыси в лице великого князя Гуна располагала близким по духу человеком, искренним советником и надежным управляющим делами. Свои решения она формулировала с помощью этого великого князя, и он же затем воплощал их в жизнь. Желтой шелковой ширмы между ними практически не существовало.

Без такого человека за пределами тесной женской половины двора Цыси вряд ли удалось бы править с должной отдачей. Она демонстрировала великому князю свою высокую оценку его заслуг непревзойденными почестями. К тому же, что самое главное, она освободила его от необходимости простираться ниц перед ней. Императорским указом, изданным от имени сына сразу после ее фактического прихода к власти, отдельной статьей великому князю Гуну, а также великому князю Цюню и еще троим дядьям малолетнего императора предоставлялась привилегия во время будничных совещаний не вставать на колени и не исполнять ритуал коутоу. Великому князю Гуну при этом повезло больше всех, так как он виделся с Цыси каждый божий день. В конечном счете ее как-то осенило, что ей следует отменить такую привилегию. Она осознала, что без строгого следования этикету великий князь Гун вел себя с ней чересчур расслабленно и обходился покровительственно, приравнивая ее ко всем остальным женщинам, тем более она была еще молода – не больше тридцати лет от роду. Его поведение какое-то время раздражало и злило ее, пока однажды в 1865 году ее терпение не лопнуло и она в великом волнении не выставила его за дверь. И тут же от руки написала указ, обвинив его в «чрезмерном завышении самомнения», в том, что он «ходит гоголем и держится высокомерно», а также просто «возомнил о себе невесть что». То был один из немногих указов, написанный Цыси ее собственной рукой. К тому времени она еще не отточила свой почерк, а составленный ею текст грешил многочисленными ошибками в использовании слов. То, что она отбросила всякую осторожность и обнажила свои слабые стороны (отсутствие системного образования, значившего так много для представителей знати), служит показателем степени ее возмущения.

Как это часто бывает между людьми, связанными неразрывными узами, вслед за бурей размолвки наступило затишье примирения. Роль посредников сыграли сановники. Цыси успокоилась. Великий князь Гун принес извинения, простершись у ее ног (остававшихся по другую сторону желтой шелковой ширмы), рыдая и обещая вести себя в рамках придворных приличий. Добившись своей цели, Цыси отменила предыдущий указ и восстановила великого князя Гуна во всем его прежнем величии. Однако она окончательно лишила его звания высшего советника, хотя продолжала использовать в данном качестве. К тому же потребовала от него, чтобы он вел себя почтительно при дворе и покончил с высокомерием. С этого момента смирившийся великий князь Гун взял себя в руки и в ее присутствии вставал на колени для исполнения ритуала коутоу. Данный эпизод послужил предупреждением остальным вельможам из окружения Цыси об опасности проявления покровительственного отношения к ней. Она доказала свое превосходство. Все они теперь должны были простираться перед ней.

Ее деловые отношения с великим князем Гуном оставались самыми тесными. Получается так, что они становились еще теснее, ведь «товарищами по борьбе» обоих заставило стать сопротивление их усилиям по выводу империи на современные рельсы развития со стороны реакционной части двора.

Один из показательных примеров связан с формированием первого современного образовательного учреждения под названием Тунвэньгуань – школы иностранных языков. Ее открыли в 1862 году, то есть вскоре после наступления эры правления Цыси, чтобы готовить переводчиков. В то время особого недовольства она не вызывала. В конце-то концов, властям Китая надо было налаживать отношения с иностранцами. Эта школа располагалась в живописном особняке, где на занятия учеников созывал колокол с башни, стоящей среди финиковых пальм, а также зарослей сирени и голоцветкового жасмина. Когда в 1865 году по совету великого князя Гуна Цыси приняла решение о преобразовании ее в полноценное высшее учебное заведение с преподаванием научных предметов, оппозиция пришла в ярость. На протяжении 2 тысяч лет единственным достойным для изучения предметом считалась только классическая литература. Цыси отстаивала свое решение предназначением этого учебного заведения «по заимствованию европейских методов ради подтверждения правильности китайских представлений», а «не замены учений наших священных мудрецов». Однако успокоить чиновников, поднявшихся до своих нынешних постов через усвоение конфуцианской классики, у нее не получилось, и они обвинили руководство внешнеполитического ведомства и великого князя Гуна в «прислуживании заморским бесам». На стенах города появились оскорбительные для великого князя надписи.

Одной из причин негодования реакционеры называли то, что в этом учебном заведении «учителями» должны были служить иностранцы. По традиции учителя в Китае считали самой почитаемой личностью, наставником на всю жизнь, который призван передавать ученику наряду со знаниями мудрость, и его полагалось уважать наравне с отцом. (Убийство учителя причислялось к отцеубийству, которое в одном ряду с изменой империи наказывалось смертью от тысячи порезов.) В честь усопших наставников императоры и великие князья в своих домах сооружали специальные алтари. Самым ярым противником по данному вопросу выступал пользовавшийся большим уважением монгольский ученый Ворен, назначенный наставником сына Цыси императора Тунчжи. Он написал Цыси послание, в котором утверждал, будто европейцам нельзя предоставлять такое высокое положение в обществе, ведь они считались врагами, «вторгшимися в пределы нашей страны, представляли угрозу существованию нашей династии, спалили наши дворцы и убивали наших людей». И он сделал такой вывод: «Сегодня мы раскрываем их тайны, чтобы победить в предстоящей войне. И как же им верить? Ведь они могут злонамеренно обхитрить нас через передачу ложных знаний».

Давая зарвавшимся раскольникам отпор в самых резких выражениях, в обращении с Вореном Цыси проявляла мягкость, то есть просто предлагала ему подыскать китайских учителей для преподавания научных предметов. Тут монгольский наставник оказался в затруднительном положении и был вынужден признаться в том, что ему некого предложить. Цыси попросила его продолжить поиски подходящих кандидатур и не стесняться, если у него появятся предложения по поводу решения проблем их страны. Наставник, выбранный для обучения императора за свои глубокие знания конфуцианских устоев, свято верил в справедливость собственных доводов, но чувствовал беспомощность и смятение, столкнувшись с действительностью. Однажды он разрыдался прямо во время занятия с девятилетним императором, и тот, никогда не видевший пожилого учителя плачущим, испугался и пришел в замешательство. Спустя несколько дней наставник упал в обморок, когда пытался взобраться на коня. Сославшись на недомогание, он попросил об отставке. Цыси отказалась принять его отставку, но предоставила ему бессрочный отпуск по болезни. Ворен оставил после себя при дворе многочисленных сочувствующих, в числе которых можно назвать его коллегу главного наставника Вэна, тоже ненавидевшего Запад. Когда Старый летний дворец спалили дотла, Вэн плакал. Он назвал европейцев, занявших Пекин, «грязными скотами», «волками и шакалами». Невзирая на жесткое сопротивление ее политике, Цыси продолжила свое дело и назначила руководителем школы высокопоставленного чиновника по имени Сюй Цишэ. Она заявила, что учитель Сюй пользуется «большим авторитетом» и служит «положительным примером» для учеников. Достоинством Сюй в глазах вдовствующей императрицы была его книга, представлявшая собой первое всеобъемлющее описание мира, составленное китайцем. Сюй никогда не покидал пределы Поднебесной, но осилить такой сложный труд ему помог американский миссионер Давид Абель, с которым он подружился во время работы на южном побережье в 1840-х годах. В своей книге Сюй расположил Китай в одном ряду с многочисленными странами, существующими на Земле, вступив в противоречие с установкой на то, что Поднебесная называлась Срединным царством и центром мира. Можно предположить, что больше других стран его восхищали Соединенные Штаты Америки, а о Джордже Вашингтоне он сказал: «Ах, какой герой!» Сюй написал, что после победоносных войн Вашингтона на обширной территории, когда народ захотел видеть его монархом, он «не взошел на престол, чтобы передать его потомкам. Вместо этого он создал такую систему, когда личность может встать во главе государства в результате всенародного волеизъявления». «Вашингтон был незаурядным человеком!» – воскликнул он. Самое большое впечатление на Сюя произвел тот факт, что в США «отсутствует монархия и дворянское сословие… В этом совершенно новом государстве общественными делами занимается сам народ. Просто поразительно!» Для Сюя американцы ближе других народов подошли к идеалу Конфуция, сформулированному так: «Все под Небесами служит народу» (тянь ся вэй гун). В США он видел страну, больше всего похожую на Китай Трех великих древних династий, каким он 4 тысячи лет назад был при императорах Шунь, Яо и Юй. Китайцы верили, что при этих императорах их страна была процветающим и благополучным государством, где императоров избирали на престол за их достоинства и жили они как все их подданные. На самом деле эти династии не существовали. Их придумали. Но народ считал их настоящими, и многие китайцы, общавшиеся с европейцами, очень удивлялись тому, что легендарный древний уклад жизни Китая существовал где-то за океаном. Один китаец отмечал, что британская система права «полностью повторяла ту, что применяли во времена Трех великих древних династий».

Когда книга Сюя впервые увидела свет в 1848 году при покойном тесте Цыси императоре Даогуане, чиновники устроили большой скандал. Они обвинили ее автора в «завышении статуса заморских варваров» и вылили на него ушаты грязи. Сюя Цишэ уволили со службы. Теперь в 1865 году его книга попалась на глаза Цыси, и вдовствующая императрица вернула чиновника из отставки, вызвала из уединения в его доме на реке Хуанхэ, а потом назначила на важный пост в министерстве иностранных дел. Назначение Сюя европейцы, жившие в Пекине, рассматривали в качестве очередного признака «наступления новой эры».

Последующие несколько лет Сюй Цишэ терпел постоянные оскорбления со стороны остальных чиновников. Он просил об отставке, ссылаясь на слабое здоровье, и в конце концов Цыси его отпустила. (Он умер в 1873 году.) После ухода Сюя по совету Роберта Харта руководить школой Тун-вэньгуань Цыси поставила американского миссионера Вильяма Александра Парсонса Мартина. Как иностранца китайские вельможи Мартина щадили, и гонений он избежал. Но для Цыси назначение европейца возглавлять китайское учебное заведение считалось поступком радикальным и предельно мужественным. Выбор на этого американца пал потому, что он познакомил китайцев с западными правовыми представлениями, будучи переводчиком труда Генри Уитона «Основы международного права» (Elements of International Law), вышедшего на китайском языке за счет субвенции в размере 500 лянов, предоставленных министерством иностранных дел с разрешения Цыси. Он служил на этом посту несколько десятков лет, подготовил многочисленных китайских дипломатов и знаменитых деятелей в других сферах государственной службы. Это учебное заведение европейского типа стало образцом для построения новой системы просвещения империи.

Стремясь раскрыть своему народу глаза на внешний мир, Цыси стала отправлять за море китайских путешественников. Весной 1866 года, когда Роберт Харт собирался домой в отпуск, великий князь Гун отобрал нескольких слушателей школы Тунвэньгуань для отправки их вместе с ним посетить Европу. Возглавить небольшую группу молодых людей должен был шестидесятитрехлетний маньчжур по имени Бин-чун. Щеголявший козлиной бородкой ученого, он стал, как гордо писал о себе, «первым персонажем, отправленным из Китая на Запад».

Бинчун служил сотрудником таможенной конторы. Для почетной задачи первопроходца его положение в обществе было невероятно низким, а возраст чересчур преклонным. Загвоздка состояла в том, что все, к кому обращались (чей чин был не выше, чем у Харта, чтобы составить его сопровождение), отказались от предложенного задания. Один только Бинчун сам на него напросился. Многие паникеры предупреждали его о том, что путешествие в зарубежные страны ничем не лучше, чем добровольное предложение себя в качестве добычи «тиграм и волкам в человеческом обличье», что его могут удержать в качестве заложника или просто изрубить на куски. Однако Бинчун отличался ненасытной любознательностью и совершенным отсутствием предубеждений. Он достаточно узнал о внешнем мире от своих европейских приятелей, одним из которых числился Мартин, чтобы считать жуткие рассказы о нем досужим вымыслом. В одном из стихотворений он рассказал, как с помощью книг, позаимствованных у иностранных друзей, ему удалось расширить свой кругозор и теперь он не хочет уподобляться печально знаменитой лягушке, что сидела на дне колодца и заявляла, будто небо – это всего лишь клочок синевы, который можно увидеть, подняв глаза.

Бинчун объехал 11 стран, посетил города и дворцы, музеи и оперные театры, заводы и верфи, больницы и зоопарки, а также познакомился с народом от монархов до простых мужчин и женщин. Королева Виктория осветила свою аудиенцию с ним в дневниковой записи от 6 июня 1866 года: «Принимала китайских посланников, прибывших к нам без верительных грамот. Главой делегации представился мандарин первого разряда. Они выглядели совсем как деревянные раскрашенные болванчики, известные всем». Бинчун, чей статус для этой встречи значительно завысили, написал в своем дневнике о том, что королева Виктория спросила его, что он думает о Британии, и он ответил: «Здания и утварь построены и изготовлены весьма изобретательно и выглядят добротнее, чем в Китае. Что же касается ведения государственных дел, у вас очень много достоинств». В ответ королева Виктория выразила надежду, что его путешествие послужит укреплению мирных отношений между двумя странами.

На балу, устроенном принцем Уэльским, Бинчуна глубоко поразили танцы, в Китае не существовавшие вообще, которые он описал достаточно подробно, но с явной скукой. На вопрос принца Уэльского о его впечатлении от Лондона он честно признался, что, как первый китайский посланник, отправленный за рубеж, он получил прекрасный шанс узнать о существовании за океаном такого великолепия.

Его восхищали освещенные по ночам города, потрясли поезда, на которых он совершил 42 поездки. «Ощущение такое, будто летишь по воздуху», – написал он. Домой он привез действующую модель поезда. Бинчун отметил, что с помощью машин можно облегчить жизнь народа. В Голландии, познакомившись с применением водяных насосов для повышения плодородия полей, он отметил: «Если бы их использовали на землях селян в Китае, нам больше не пришлось бы беспокоиться о засухе или заболачивании». Ему понравилась европейская политическая система, и он с восхищением написал о своем посещении палат парламента в Лондоне. «Я вошел в огромный зал парламента с грандиозным высоким сводом, повергший меня в трепет. Здесь 600 депутатов, избранных во всех уголках страны, собрались для обсуждения общественных дел. (Они свободно спорят по поводу расходящихся взглядов, причем все решения принимаются и воплощаются в жизнь только при достижении всеобщего согласия. Ни монарх, ни премьер-министр не могут навязать свою волю при принятии решений.)»

Этот пытливый человек умел удивляться всему, что видел, – даже фейерверку, который изначально изобрели у него на родине. Но если в Китае шутихи по-прежнему взрывали на земле, здесь их выстреливали в небо, где они рассыпались каскадом восхитительных огней. Даже свои оговорки он предвосхищал фразой: «На Западе тщательно следят за чистотой, и их ванные с туалетами вымываются безупречно. Только вот дело в том, что, прочитав газеты и журналы, они бросают их в испражнения, а иногда используют для подтирания зада. Похоже, они не берегут и не ценят предметы с нанесенными на них текстами». Это произвело на него столь сильное впечатление потому, что уважение к написанному слову было предусмотрено конфуцианским учением.

Поразили Бинчуна европейские женщины, и прежде всего тот факт, что они пользуются правом вращаться среди мужчин, даже танцевать с ними, нарядившись в роскошные одежды. Такого рода отношения между представителями противоположного пола явно пришлись ему по душе. Особое впечатление на него произвело то, как европейские мужчины обращаются со своими женщинами. На борту парохода он обратил внимание на то, что «женщины прогуливались по палубе под руку с мужчинами или отдыхали в ротанговых креслах, а их мужья ждали их в позе слуг». В Китае все было совсем наоборот, но в Европе это выглядело как своего рода проявление семейной близости, что ему понравилось. Он обратил особое внимание на то, что женщины в Европе пользуются правом короноваться монархами наравне с мужчинами, и одним из достойных примеров он назвал королеву Викторию. Об этой королеве Бинчун с восторгом написал: «Ей исполнилось восемнадцать лет, когда она унаследовала престол, и все подданные страны воспевают ее мудрость».

Дневник Бинчуна с его посвященными Западу восторженными преувеличениями доставили великому князю Гуну, как только делегация вернулась в Китай. Великий князь сделал с него копию и передал ее Цыси. Вдовствующей императрице предложили прочитать заметки первого очевидца о внешнем мире, составленные одним из ее чиновников, и они должны были произвести на нее глубокое впечатление. Прежде всего, не могла не привлечь ее внимания информация об обращении с женщинами на Западе. В то время как европейские женщины могли становиться полноправными монархами, Цыси приходилось править, прячась за троном своего сына. Ей разрешалось принимать собственных чиновников, находясь за ширмой, но даже спрятавшейся за ширмой запрещалось принимать послов иностранных государств, напрашивающихся на аудиенцию для вручения верительных грамот. Когда она поинтересовалась мнением вельмож по этому вопросу, их ответ прозвучал непреклонно и единодушно: никаких аудиенций представлять нельзя до наступления совершеннолетия императора; послам придется подождать до его официального возложения на себя властных полномочий. О ее полномочиях на осуществление приема послов речи даже не шло, практически все чиновники о такой возможности даже не упоминали. Так что Цыси просто не могла не питать расположения к сложившимся на Западе государственным устоям.

Итак, после знакомства с дневниками Бинчуна она решила повысить его по службе во внешнеполитическом ведомстве и назначить «директором департамента европейских исследований» при школе Тунвэньгуань в начале 1867 года, когда эту школу возглавлял страстный поклонник Джорджа Вашингтона Сюй Цишэ. Во главе школы появились две родственных души, и Сюй передал Бинчуну экземпляр своей мировой географии, чтобы проложить маршрут его путешествия, во время которого ученый маньчжур подтвердил абсолютную правоту Сюя, отрицавшего утверждение о том, что Китай служит центром мира! Сюй Цишэ написал предисловие к дневнику Бинчуна, когда его решили издать по соизволению Цыси.

Точно так же, как и Сюй Цишэ, Бинчун подвергся яростным нападкам со стороны реакционных сановников. Знатный наставник Вэн упомянул его в своем дневнике с ненавистью и презрением, назвав «добровольным рабом заморских чертей» и ужаснувшись, как тот мог «называть вождей племен варваров монархами?». Неясно, сыграли ли страдания Бин-чуна, перенесенные им за собственный широкий кругозор, какую-то роль в подрыве его здоровья и смерти в 1871 году.

Цыси постоянно выступала за отправку китайских послов в западные страны. Только вот отыскать подходящих людей никак не получалось, потому что никто из чиновников не говорил на иностранных языках и ничего не знал о зарубежных странах. В 1867 году американский посол в Пекине Эн-сон Берлингейм покидал свой пост и отправлялся домой. Великий князь Гун выступил с предложением, чтобы Берлингейма назначили полномочным послом Китая в Европе и Америке. В своем представлении кандидата Цыси великий князь Гун назвал Берлингейма человеком «честным и покладистым», который «всей душой болеет за интересы Китая», и сказал, что Энсон «всегда готов помочь китайцам в решении их проблем». Ему можно верить точно так же, как англичанину Роберту Харту, с которым «у нас никогда не возникало преград в общении». Америку, добавил великий князь, к тому же можно назвать «самой спокойной и мирной» страной среди держав, когда дело касается Китая. Продемонстрировав богатую творческую фантазию, Цыси одобрила такое предложение сразу же и назначила Берлингейма первым послом на Западе, снабдив его официальными верительными грамотами и печатями. Перед Берлингеймом поставили задачу по представлению нового Китая на мировой арене и разъяснению новой внешней политики его властей. Он должен был «пресекать поползновения и останавливать любые намерения, представляющиеся вредными для Пекина, и поддерживать все для него выгодное». К нему приставлялись два молодых китайских заместителя – Чжи-ган и Сунь Цзягу. Им предстояло находиться в курсе всех дел. Важнейшие решения следовало согласовывать с Пекином. Для обозначения причастности англичан и французов от их государств в миссию Берлингейма пригласили по одному секретарю.

Китайские реакционеры негодовали. В своем дневнике главный наставник Ван презрительно называл Берлингейма «главарем заморских варваров [ицю]». На землячество иностранцев такое предложение произвело большое впечатление – «единственное в своем роде и неожиданное», – так писал автор заметки в газете на английском языке «Вестник Северного Китая». Сотрудники редакции этой газеты не могли поверить, что «китайский рассудок» оказался способным на такой одухотворенный почин, и приписывали ее в заслуги «мистера Харта с его умом». На самом же деле Харту сообщили обо всем после того, как решение состоялось, и, хотя он выразил свою поддержку, его последующие замечания звучали прохладно и без особой веры в успех, а то и вовсе с критическими нотками. Возможно, что он, о ком думали как о «мистере Китае», чувствовал себя несколько уязвленным.

Участники миссии Берлингейма объехали Америку и Европу, и, где бы они ни появлялись, везде привлекали к себе огромное внимание. Их принимали главы всех государств, которые они посещали. Среди них стоит упомянуть президента США Эндрю Джонсона; королеву Британии Викторию; императора Франции Наполеона III; Бисмарка в Пруссии и царя России Александра II. Королева Виктория 20 ноября 1868 года оставила в своем дневнике такую запись: «Принять китайского посла, первого за все время у нас здесь в гостях. Только вот им оказался американец в европейском платье мистер Берлингейм [sic]. Его коллеги тем не менее два настоящих китайца, два секретаря – англичанин и француз».

Цыси не могла подобрать более подходящего представителя, чем Энсон Берлингейм. Он родился в Нью-Берлине, штат Нью-Йорк, в 1820 году. Президент Авраам Линкольн в 1861 году назначил Берлингейма своим первым послом в Китае. Беспристрастный, наделенный мягкими манерами человек, Берлингейм слыл сторонником равенства наций и никогда не смотрел на китайцев свысока. Он будет очень убедительно представлять Китай перед западной аудиторией.

На него уже обратили внимание как на человека, обладавшего ораторскими способностями. После школы права Гарвардского университета он поступил в качестве сенатора в Законодательное собрание Массачусетса, а потом перешел в конгресс Вашингтона, округ Колумбия. Там в 1856 году он выступил с яркой речью, в которой в пух и прах разнес пламенного защитника рабства конгрессмена Престона Брукса, жестоко избившего деревянной тростью сторонника отмены этого самого рабства сенатора Чарльза Самнера. П. Брукс вызвал Берлингейма на дуэль. Тот вызов принял, выбрал ружье в качестве дуэльного оружия, а местом поединка назвал Козий остров, расположенный чуть выше Ниагарского водопада. Эта дуэль не состоялась только потому, что Брукс не принял предложенных Берлингеймом условий.

В Пекине Берлингейм проявил большую смекалку и заставил представителей западных стран прибегнуть к «политике сотрудничества», а также перейти от политики силы к открытой дипломатии. На протяжении всей поездки его страстные речи в пользу Китая можно себе представить по следующему обращению к «жителям Нью-Йорка», высказанному 23 июня 1868 года. Вот как он представил свое посольство: Китай «теперь сам ищет встречи с Западом… и сегодня вечером он прислал вам своих представителей. он пришел, чтобы познакомиться с вами.». Под громкие приветствия присутствующих Берлингейм рассказал своей аудитории о достижениях правительства Цыси, а также о грандиозности этих достижений: «Я утверждаю, что на нашей Земле не найдется точки, где наблюдается более значительный прогресс, достигнутый за последние годы, как в империи Китая. [Одобрительные возгласы.] Китайцы нарастили объемы торгового оборота, провели реформу своей системы государственных доходов, занимаются совершенствованием военных и военно-морских организаций, построили или открыли великую школу, где преподают современные науки и иностранные языки. [Одобрительные возгласы.] Они сделали это в самых неблагоприятных условиях. Они сделали это после великой войны, продолжавшейся тринадцать лет, войны, из которой они вышли без какой-либо государственной задолженности. [Продолжительные непрекращающиеся аплодисменты и смех.] Вы должны помнить о сложившейся плотности населения Китая. Вы должны помнить, как сложно внедрять радикальные изменения в такой стране, как Китай. С внедрением ваших собственных паровых машин работы лишились сто тысяч оказавшихся лишними человек. Привлечение нескольких сотен иностранцев на государственную службу послужило, понятное дело, причиной озлобления патриархальных местных наемных работников. Учреждению новой школы яростно сопротивлялась партия, возглавляемая одним из величайших деятелей империи. Тем не менее наперекор всем трудностям, невзирая на все вышеперечисленное, нынешнее просвещенное правительство Китая упорно продвигается по пути прогресса. [Одобрительные возгласы.]»

Объем торговли, сообщил А. Берлингейм своим слушателям, «только на протяжении моего собственного пребывания в Китае увеличился с 82 до 300 миллионов долларов США (больше 4,5 миллиарда долларов в сегодняшней валюте). Все эти изменения, напоминал Берлингейм политикам и общественности, на самом деле производят еще большее впечатление, так как касаются «трети рода человеческого». Возражая сторонникам «принуждения китайцев» к стремительной индустриализации, он обратил внимание на то, что такое предложение «родилось в силу их собственных интересов и по их собственной прихоти». Он осудил тех, кто «говорит вам, что нынешнюю династию необходимо свергнуть и что всю структуру китайской цивилизации следует опрокинуть…».

Деятельность Берлингейма существенно выходила за рамки простого приведения доводов по поводу Китая. От имени руководства этой страны он в 1868 году подписал «равноправный договор», кардинально отличавшийся от «неравноправных» соглашений, заключенных между Китаем и западными союзниками после Опиумной войны. Его положениями особо оговаривалась защита китайских иммигрантов в Америке через предоставление им статуса, «распространяющегося на граждан или субъекта из наиболее предпочтительной страны», а также активная попытка предотвращения торговли рабской рабочей силой от Китая до Южной Америки, не изжитой еще до конца в то время. В статье объемом 6 тысяч слов друг Берлингейма и его поклонник Марк Твен живо описал разницу в жизни китайцев в Америке после подписания этого договора: «Он позволяет мне с бесконечным удовлетворением обратить особое внимание на данный консульский раздел и подумать о вопле, который должны издать повара, железнодорожные сортировщики и мастера по мощению булыжником в Калифорнии, прочитав его. Они больше никогда уже не смогут китайцев безнаказанно бить, стрелять и травить собаками». Марк Твен отмечает, что до заключения данного договора китайцы не пользовались никакой правовой защитой: «Я наблюдал, как китайцев оскорбляют и издеваются над ними всеми возможными грубыми, малодушными путями, доступными фантазии выродившейся натуры, но мне ни разу не пришлось наблюдать, как полисмен вмешивается в такое дело, мне не пришлось стать свидетелем возмещения в суде ущерба, нанесенного китайцу такого рода неправомерными действиями». Теперь китайцы получили доступ к избирательному праву, и полисмены не могут больше равнодушно проходить мимо них. М. Твен с восторгом писал: «Одним взмахом пера все уродливые, человеконенавистнические и противоречащие конституции США законы, принятые в Калифорнии против китайцев, прекратили свое существование, и тут же «обнаружились» (говоря по порядку) 20 тысяч потенциальных избирателей и должностных лиц Гонконга и Сучжоу!» В Пекине «Договор Берлингейма» ратифицировали на следующий год.

Заместитель Берлингейма Чжиган восхищался присущими этому человеку «открытостью, пониманием, честностью» и умением «с редкой преданностью» работать на страну, которую теперь представлял за рубежом. Когда дела шли не так гладко, как ему хотелось бы, Берлингейм погружался в «безутешное отчаяние и расстройство». В России, граничащей с Китаем на протяжении тысяч километров и грозящей потенциальными бедами, он почувствовал особенно большую ответственность за порученное ему дело. Умственное и физическое истощение (ведь в пути он находился на протяжении двух лет) сыграло свою пагубную роль, и холодной русской зимой Берлингейм слег на следующий день после аудиенции у царя. Он скончался в Санкт-Петербурге вскоре после наступления 1870 года. Цыси держали в курсе хода его турне, и она не скупилась на почести и награды для него. Перед назначением Чжигана на его место она особо отмечала «чрезвычайную важность» того, чтобы миссия Берлингейма не заглохла.

Накануне отправления из Пекина в начале 1868 года Чжигана вызвали на аудиенцию к вдовствующей императрице, находившейся за желтой шелковой ширмой. В это время император Тунчжи, которому исполнилось одиннадцать лет, восседал на троне перед ширмой. Чжиган опустился на колени, как только переступил порог, и, снимая свою шапку мандарина и кладя ее слева от себя пером в сторону трона, как это требовалось по этикету, произнес положенное приветствие императору на маньчжурском языке (сам он был маньчжуром), а потом коснулся головой пола. Затем он выпрямился, водрузил шапку на место, поднялся, прошел вперед и вправо к подушке поближе к трону, где снова опустился на колени, и стал дожидаться вопросов Цыси. Цыси принялась расспрашивать его о маршруте путешествия, к которому Чжи-ган приложил список стран, по которым и через которые он проехал. Сразу стало понятно, что она прекрасно представляет себе географию мира и неплохо осведомлена о европейских обычаях: она приказала Чжигану взять с собой сопровождающих лиц, чтобы они наблюдали за манерами европейцев. «Следи за тем, чтобы иностранцы не дурачили их и не выставляли на смех». Демонстрируя совершенное представление о гонениях, которым ее дипломаты подвергаются на родине, она сказала Чжигану: «Как работникам в области внешней политики, вам следует готовиться к тому, чтобы терпеливо сносить все колкие замечания, которыми люди будут вас донимать». На это молодой человек ответил: «Даже великий князь Гун подвергается подобным нападкам, но он не уклоняется от своей службы. Мы же, как маленькие люди, можем только добросовестно трудиться на нашем поприще».

Чжиган относился к категории прилежных чиновников, и дневник его путешествия очень сильно отличается от дневника предыдущего главы делегации Бинчуна. Вместо предельно поверхностного восторга по поводу Запада он излагал факты с позиции стороннего наблюдателя. Он считал, что кое-что из европейской действительности для Китая не подходит. Посмертное вскрытие трупов, например, приводило его в ужас, хотя он признавал, что эта процедура служила благой цели. Он считал, что дети усопших в душе вполне могли противиться тому, чтобы тела их престарелых родственников резали врачи. Среди прочего он не одобрял погоню за удовольствиями, когда мужчины и женщины делали это вместе, например во время танцев, игры на пляже, плавания в море, катания на льду и посещения театра. Китайцы, утверждал он, ценят чувство, а европейцы – чувственность. Он питал отвращение к христианству, которое считал полезной, но лицемерной догмой: «На Западе проповедуют «любовь к Богу» и «любовь к человеку» и внешне вроде бы верят в это. И все равно они развязывают войны с помощью своих канонерок и пушек, чтобы завоевать народы силой оружия, а также навязывают опиум, то есть яд пострашнее чумы, китайцам. И все это – ради наживы». «Создается такое впечатление, будто любовь к Богу у них не такая настоящая, как любовь к наживе», – написал он.

И все-таки Чжиган к тому же написал, что в Лондонском музее мадам Тюссо он никак не ожидал увидеть восковую фигуру наместника Линя в натуральный рост, прославившегося борьбой с опиекурением, а когда он приказал уничтожить товарные запасы зелья, британцы начали «опиумную войну». Здесь статую Линя с его ближайшими сподвижниками одели в роскошные халаты и поставили в величественной позе в Галерее славы Лондона. Фигуры для Музея мадам Тюссо заказали у кантонского скульптора и доставили на Британские острова за огромные деньги. Так что совсем не факт, будто английские христиане руководствовались исключительно «любовью к наживе» или выступали за ничем не ограниченную торговлю опиумом. Среди прочих благоприятных впечатлений можно назвать учтивость и радушие королей и королев, принимавших китайскую миссию в высших сферах, а также приветливость и доброжелательность со стороны прохожих, гуляющих по парковым дорожкам, в обычной жизни. Во время посещения склепа Джорджа Вашингтона Чжигана поразила его простота, и он воздал должное этому «великому человеку». Став свидетелем скандала с подтасовкой голосов во Франции, он глубоко задумался над тем, что выборы используются безнравственными проходимцами ради собственной выгоды. Тем не менее Чжиган показал, что западная политическая система в целом пришлась ему по душе. Он описал, как функционирует американский конгресс, и оставил следующее замечание: «При такой системе появляется возможность выражения желаний народа на самом высоком уровне, и поэтому управление обществом можно назвать справедливым». Из всех стран, что посетил, в США он увидел наиболее искреннее стремление руководства государства к дружбе с Китаем, тем более что с их громадной территорией и богатейшими запасами полезных ископаемых требовать что-то от китайцев никаких причин не обнаруживалось. К Франции он отнесся неодобрительно из-за обложения народа этой страны тяжким бременем налогов, поступления от которых шли на содержание крупной армии для ведения заморских войн. Этот молодой чиновник осознавал необходимость индустриализации. Относительно подробно описывая научные открытия и современные предприятия, он с особой надеждой высказывался по поводу телеграфа, который считал средством связи, не нарушающим природной среды, как прочие проекты (необходимое оборудование практически никто не видел), и способным существовать в гармонии с природой. В общем и целом, сделал вывод этот мандарин, «если мы сможем сделать то, что делают они, тогда, безусловно, можем стать богаче и сильнее!».

Чжиган со своими китайскими попутчиками вернулся в Китай к концу 1870 года, без малого за три года объехав одиннадцать стран. Их дневники и доклады представили Цыси для ознакомления. Только вот никаких практических мероприятий не последовало, несмотря на громадный объем добытой информации или проявляемое рвение. Разве что в США на обучение отправили группу юных подростков. И этот проект обучения молодежи, которой предстояло стать опорой общества с практическим знанием Запада и западной жизни, вынашивался на протяжении некоторого времени. Боцзюэ Ли, занимавшийся продвижением этой программы, стремился к тому, чтобы составить всеобъемлющую программу. В ту пору он служил наместником императора в Чжили, а администрация его находилась в Тяньцзине рядом со столицей. В 1872 году он попросил разрешения приехать в Пекин, чтобы повидаться с вдовствующей императрицей. Но приезжать ему Цыси запретила. Она находилась в самом шатком с конца 1869 года положении, когда случились те убийственные события, и ей пришлось бороться за собственное выживание, а на занятия крупными государственными делами у нее не оставалось сил. К тому же вот-вот вся полнота власти должна была перейти к ее сыну, и ссылка Цыси в гарем выглядела неизбежной. Чжиган посетовал: «Внезапно ситуация переменилась. Увы! Мне не остается ничего, кроме как в бессилии заламывать руки».

Глава 7

Обреченная любовь (1869)

В свои первые годы в качестве правителя Китайской империи Цыси, ставшая вдовой, когда ей не было еще тридцати, а потом было чуть за тридцать, проживала в гареме, окруженная евнухами, и стала чувствовать крепнущую привязанность к евнуху по имени Ань Дэхай, известному как Крошка Ань. Точнее говоря, она просто в него влюбилась. Крошка Ань был на восемь лет ее моложе, родился в уезде Ваньпин рядом с Пекином, откуда по традиции поставлялись евнухи для императорского двора. Его судьба несколько отличалась от судьбы подавляющего большинства евнухов. Нищета заставляла родителей отдавать сыновей на оскопление совсем детьми в надежде на лучшую жизнь при дворе. Обычно отец сам отводил сына к соответствующему специалисту, занимавшемуся скорбным делом по указанию двора. После подписания соглашения, на основании которого «хирург» освобождался от какой-либо ответственности на случай гибели пациента или неудачного оскопления (вероятность обоих вариантов оценивалась как весьма высокая), проводилась невообразимо болезненная операция. «Хирургу» полагался огромный гонорар, выплачиваемый из доходов состоявшегося евнуха. Если мальчику-евнуху не удавалось выбиться в люди, долг числился за ним на протяжении многих лет. Ради экономии денег отцы иногда кастрировали своих сыновей собственными руками.

Полноценные мужчины в подавляющем большинстве своем относились к евнухам с примитивным отвращением. Император Канси, правивший Китаем на протяжении 61 года, называл их «ничтожными и подлыми людишками, даже скорее червями и муравьями». Цяньлун Прекрасный сказал, что «эти тупые крестьяне мельче или ниже всех» и что «придворные проявляют чрезмерную щедрость, позволяя им себя обслуживать». Они жили как пленники хозяев дворцов, из которых их очень редко выпускали. Наказания, которым они подвергались, никак не увязывались с цинским судебным производством: чтобы забить евнуха до смерти, хватало одной прихоти императора. Простой народ насмехался над ними из-за наиболее распространенного их недуга: недержания мочи в результате кастрации, усугублявшегося по мере старения этих несчастных, из-за чего им приходилось постоянно носить подгузники. Евнухи подвергались всеобщему презрению за утрату мужского естества. Редко кто из мужчин выражал им свое сострадание или задумывался над тем, что тех сделали калеками в силу крайней нищеты. Сочувствие и симпатию они обычно находили лишь у придворных дам, пользовавшихся их компанией.

Симпатичный и чуткий Крошка Ань служил Цыси на протяжении многих лет, и обойтись без него она уже не могла. Все считали его любимчиком вдовствующей императрицы. Однако чувства Цыси простирались гораздо дальше пристрастия к преданному слуге. Он вскружил ей голову. К лету 1869 года царедворцы заметили, что она участвует в делах не так усердно, как делала это всегда, и что у нее появилась несвойственная ей вялость, указывавшая на «потворство поиску удовольствий». Совершенно очевидно она влюбилась и из-за этой любви позволяла себе чрезмерно смелую и опасную вещь, идущую вразрез с глубоко укоренившимся династическим прецедентом.

В тот год ее сыну императору Тунчжи исполнилось тринадцать лет. Следуя традиции, Цыси приступила к подготовке его обручения, что должно было означать наступление его совершеннолетия. Весной объявили о конкурсе наложниц для него, отбор претенденток стартовал в государственном масштабе. Свадебные одежды поручили изготовить императорским портным в Сучжоу, считавшимся знаменитым центром шелка, находившимся рядом с Шанхаем. В это место, также знаменитое своими прекрасными, как и шелк, каналами с садами, Цыси отправила Крошку Аня, чтобы тот «надзирал над закупками товара». Необходимости в этом не было, так как для выполнения такого задания уже существовал надежный механизм. К тому же такого вообще никогда не бывало. Ни один цинский император никогда не посылал какого-то евнуха из столицы с собственным поручением. Однако Цыси думала только о том, какое развлечение предстоит Крошке Аню. Ему предстояло покинуть Запретный город, Пекин и проплыть по Великому Китайскому каналу, соединяющему север Китая с югом. Он даже сможет отпраздновать на сампане приближающийся день рождения. Самой Цыси тоже понравилось бы такое путешествие. Она люто ненавидела Запретный город, видя в нем «гнетущее» место с одними только огороженными стенами дворами и аллеями. Напористые ветры из-за океана, бившиеся в ворота Запретного города, точно так же будили в ней до сих пор не постигнутые устремления души.

В августе Крошка Ань отправился в путь с группой сопровождения, состоявшей из его родственников и других евнухов. Когда об этом стало известно императорскому наставнику Вэну, он сделал в дневнике тревожную запись и назвал данное предприятие «дичайшим». Остальные вельможи испытали точно такое же потрясение, а потом ужас, когда стало известно, что Крошка Ань со значительным сопровождением прекрасно проводил время и привлекал пристальное внимание окружающих. Простой публике никогда не приходилось раньше видеть живого евнуха, и теперь все в великом возбуждении наблюдали это представление. Когда его сампан показался в Великом Китайском канале, собрались толпы народа, чтобы поглазеть на него. Знать исходила злобой. Когда Крошка Ань добрался до Шаньдуна, губернатор провинции – Дин Баочжэнь, являвший собой последовательного поборника сложившихся правил и традиций поведения, арестовал его вместе со всей свитой. Как только доклад Дина получили при дворе, императорский наставник Вэн воскликнул: «Как же это правильно! Как правильно!»

Вся знать при дворе сошлась во мнении о том, что Крошку Аня следует казнить на основании того, что он нарушил важнейшие правила. На самом деле никаких правил этот молодой человек не нарушал. При Цинской династии сложилось, что евнухам «запрещалось без разрешения ступать за пределы Императорского города». И это разрешение он получил – от Цыси. Грех их перед знатью состоял в том, что они нарушили традицию, по которой евнухи оставались вечными заключенными дворцов. И у вельмож этот грех считался непростительным. Упорнее всех на экзекуции евнуха настаивал деверь Цыси великий князь Цюнь, водивший задушевную дружбу с августейшим наставником Вэном. Они осуждали практически все, что делала Цыси, а возвышение евнуха стало для них последней каплей, переполнившей чашу терпения. Даже великий князь Гун со своими сослуживцами, людьми обычно непредвзятыми, подхватили призыв казнить евнуха. Замешанная в этом деле Цыси никак не могла повлиять на окончательное решение его судьбы. Ее приятельница императрица Чжэнь обратилась к вельможам с просьбой: «Нельзя ли сохранить ему жизнь на том основании, что он на протяжении многих лет преданно служил вдовствующей императрице?» Представители знати ответили гробовым молчанием, означавшим бесповоротный отказ. На том и порешили. Тут же написали указ, согласно которому Крошку Аня должны были казнить на месте без промедления.

Цыси же казалось, будто ее мир начал рушиться. Ей удалось задержать этот злосчастный указ на несколько дней, на протяжении которых она уговаривала императрицу Чжэнь, чтобы та настояла на сохранении жизни Крошке Аню. Но все свои усилия она потратила напрасно. Прибыл великий князь Цюнь и стал требовать, чтобы дамы незамедлительно опубликовали указ. Возможно, при этом он уговаривал Цыси держаться подальше от Крошки Аня, а не вступаться за него. Императрицу Чжэнь убедили санкционировать указ.

Губернатору Дину приказали исполнить смертный приговор без промедления и не ждать новых указаний двора. Великий князь Цюнь со своими сторонниками опасались, как бы у Цыси не нашлось времени на поиск путей предотвращения смертоубийства близкого ей человека. Крошке Аню «нельзя позволять защищаться с помощью коварных объяснений», да и вообще «допрашивать его не надо». Все выглядело так, будто представители знати подозревали, что у него с Цыси сложились задушевные отношения, и они стремились заглушить скандал в самом его зародыше.

Крошку Аня лишили головы. Вдобавок казнили еще шесть евнухов и семь наемных телохранителей. Говорят, губернатор Дин приказал на протяжении нескольких дней не убирать тела с места казни, чтобы народ смог убедиться в отсутствии у них мужских половых органов. Слухи о любовной связи евнуха с Цыси получили самое широкое хождение. У себя в Запретном городе Цыси приказала передать ей все вещи, принадлежавшие Крошке Аню. Как только их принесли, она вручила их своему брату, которому доверяла, прямо в руки.

Близкий приятель Крошки Аня – еще один евнух, служивший в Запретном городе, жаловался всем, что именно Цыси «послала Дэхая на верную смерть», сначала выпроводив его из Пекина, а потом отказавшись держать ответ. Такое замечание ударило по самому больному нерву. В приступе ярости Цыси приказала казнить этого евнуха, и его удавили. Главный секретарь Верховного совета по имени Чжу написал своему другу, что вдовствующая императрица «изливает свою злобу на окружающих ее слуг». Она «переполнена горьким раскаянием, которое совсем не скрывает». И, ясно намекая на ее гнев в отношении великого князя Цюня, этот главный секретарь написал, что она «затаила большую злобу на некоторых близких великих князей и вельмож», при этом «никак не может угомониться».

Великий князь Цюнь с остальными сановниками не только убили возлюбленного Цыси, но к тому же послали ей предупреждение о недовольстве некоторыми радикальными переменами, претворяемыми ею в жизнь. Наряду с предоставлением евнухам достойного положения в обществе она заметно для посторонних разрешала женщинам появляться на публике, в то время как обычаем им предписывалось находиться дома. (Британские дипломаты подвергались нападению на улице, и в них бросали камнями, если только появлялись в сопровождении женщин, хотя без женщин китайцы к ним проявляли дружелюбие.) Крошка Ань взял с собой в поездку сестру, племянницу и нескольких женщин-музыкантов, и теперь их всех сослали в дикие северные края в качестве рабынь сотрудников пограничной стражи. На преследование лично Цыси сановники не решались. Никто не осмеливался бросить ей вызов. Ее достижения выглядели грандиозными и высоко ценились всеми. Губернатор Дин сказал своим подчиненным о том, что при ее правлении в Китае начался «расцвет жизни, превосходящий даже успехи [славных] династий Тан и Сун». Они просто пытались ее предупредить, чтобы она не заходила слишком далеко. В любом случае ее отставка была уже близка. После венчания власть должна перейти к ее сыну.

Вслед за завершением всех казней, пока великий князь Цюнь со своими сторонниками переживали «искренний восторг», на Цыси навалился недуг и на месяц с лишним приковал ее к постели. Ее мучила бессонница, в ушах постоянно стоял звон, лицо ужасно распухло, ее непрерывно тошнило, часто рвало желчью. Императорские лекари установили китайский вариант нервного срыва – «ци печени выскакивало вверх, то есть в противоположном направлении нормальному [нисходящему] каналу» – и несли круглосуточное дежурство около ее двери. Среди предписанных снадобий ей давали кровь монгольского дзерена, которая якобы помогала избавиться от опухоли. К концу года Цыси снова приступила к работе, но от рвоты желчью так и не избавилась. Такой мощной реакции организма на события от нее никто не ожидал: в конце-то концов, она же не кисейная барышня; она хладнокровно, без малейшего признака физического или эмоционального перенапряжения, осуществила дворцовый переворот, а ведь ей грозила смерть от тысячи порезов.

Теперь ей явно досаждали сердечные терзания. Только любовь могла спасти ее от душевного опустошения.

Ее сын молился о восстановлении благополучия матери и добросовестно посещал ее. Однако ребенок не мог принести утешения своей родительнице. Она казалась безутешной. Покой ей приносила только музыка. Почти целых десять лет она не могла позволить себе наслаждаться ею вволю. После кончины мужа, в соответствии с принятыми при дворе правилами, все развлечения запрещались на два полных года. Когда этот срок закончился, под общим нажимом ей пришлось продлить запрет еще на два года до погребения его тела. Даже потом оперы ставили только в Запретном городе, да и то лишь по великим праздникам. Теперь, как будто наперекор всем бедам, Цыси потребовала ставить оперы каждый день, и в ее покоях практически без перерыва звучала музыка. Лежа в постели разбитая недугом, под музыку, заглушающую ее скорбь, она размышляла: как наказать человека, яростнее всех настаивавшего на казни Крошки Аня, того, кто организовал его травлю, то есть собственного деверя великого князя Цюня?

Казни Крошки Аня и его сопровождения было достаточно, чтобы у Цыси навсегда пропало желание обзавестись любовником. Любовник слишком дорого ей стоил. Сердце ее теперь закрылось. На модернизации Китая это событие тоже сказалось, и на ближайшие годы ее по большому счету застопорили, так как ей пришлось преодолеть путь, полный трудностей.

Глава 8

Китайское возмездие Западу (1869–1871)

Великий князь Цюнь числился самым первым и самым надежным союзником Цыси, когда десять лет назад она затевала дворцовый переворот. Им двигало желание отстранить от власти группу бездарных глупцов, которых он винил в поражении империи и смерти его брата императора. В отличие от Цыси у него отсутствовали намерения по смене государственной политики, но при этом он желал усиления своей страны, чтобы в один прекрасный день воздать западным державам должное за их злодеяния в Китае. Его поддержка Цыси во время ее прихода к власти и сотрудничество с ней на протяжении всех этих лет осуществлялись на том основании, что она, казалось, хочет того же самого.

Но когда прошли 1860-е годы, великий князь Цюнь начал прозревать и понял, что Цыси не собиралась мстить и что она на самом деле увлеклась западными реалиями жизни. Позже, то есть после подавления внутренних мятежей, многие деятели страны призвали к изгнанию европейцев с территории Поднебесной, а она вообще отказывалась их замечать. В начале 1869 года великий князь Цюнь принял решение действовать и представил Цыси свой меморандум. Напомнив ей о спаленном Старом летнем дворце и смерти ее мужа в изгнании, он дальше написал о том, что покойный император «скончался с острой обидой в душе», обидой, которая до сих пор терзает великого князя Цюня, и из-за нее он не может «жить под одним небом с врагом». Отвергнув убедительный факт, говорящий о том, что торговля с Западом послужила обогащению его страны, он потребовал от Цыси выгнать европейцев из Китая и закрыть его границы. Свои предложения он изложил в шести пунктах. В первом предлагал объявить бойкот заморским товарам, чтобы у европейцев пропал интерес к пребыванию в их стране; при этом попросил представителей двора показать пример и публично уничтожить все изделия европейского происхождения, находившиеся во дворцах. В министерстве иностранных дел должны составить список живущих в Пекине иностранцев, чтобы, когда придет время разрыва отношений, их можно было «стереть в порошок», если возникнет нужда, и он безвозмездно предлагал свои услуги для этого дела. Великий князь хотел, чтобы Цыси «выпустила декрет, касающийся всех провинциальных властей, с указанием о потворстве местной аристократии и простому народу… когда те будут жечь иноземные церкви, грабить заморские товары, убивать европейских купцов и топить иностранные суда». Упор делался на то, что такие действия следует начинать одновременно «во всех провинциях». В заключение своего пространного меморандума великий князь Цюнь откровенно потребовал от Цыси «выполнить последнее желание» ее скончавшегося мужа, а также заявил, что она «каждый божий день должна думать о возмездии и не забывать о возмездии ни на минуту».

Цыси не хотела впрягать свою империю в боевую колесницу возмездия. «Даже если мы ни на один день не забываем о наших обидах… обиды не следует вымещать через убийство людей или сожжение домов», – приводила она свой аргумент. Цыси отправила меморандум великого князя Цюня сановникам для ознакомления и обсуждения. Всех напугала жестокость предложения Цюня, и они посоветовали Цыси хранить этот меморандум как «главную тайну из всех секретов империи», чтобы о ней никто ничего не узнал. Перед великим князем Цюнем они произносили успокаивающие речи, разделяли его чувства и одобряли такие меры, как отказ от западных товаров на территории Запретного города (исключение предлагали распространить на «полезные предметы, такие как часы и огнестрельное оружие»). Одновременно они дали великому князю понять, что аристократии не по душе агрессивный пафос его предложения на том основании, что все это может привести к войне с Западом, в которой Китаю грозит неизбежное поражение. Великий князь Цюнь с угрюмым видом выслушал приговор сановников. Однако остался при своем мнении.

Как раз в скором времени после такого обмена мнениями великий князь Цюнь и настоял на смертной казни для Крошки Аня. У Цыси не оставалось ни малейших сомнений в том, что он пытается подорвать ее политический престиж, а также причинить личную боль. Пока она ждала удобного случая для ответного удара, великий князь Цюнь вынашивал планы своего следующего шага.

В то время знакомство европейцев и китайцев с традициями друг друга выливалось в многочисленные столкновения. Когда европейцы присвоили Китаю статус «цивилизованного только наполовину» государства, китайцы уже называли их «заморскими чертями». При этом главными объектами ненависти стали христианские миссии, за последние десять лет открытые во многих уголках Поднебесной. Время от времени недовольные деятельностью западных миссионеров китайцы поднимали мятежи, получившие китайское название «цзяоань» – «дела, касающиеся христианских миссий».

И источник недовольства коренился отнюдь не в религиозных предрассудках. Атташе в Пекине Фриман-Митфорд заметил, что китайцы практически не проявляют последовательной религиозной неприязни: «Если бы все было иначе, то как тогда поселение евреев смогло просуществовать среди них в покое на протяжении двух тысяч лет и до сих пор оставаться в Кайфыне на территории провинции Хэбэй? Как получилось, что магометане в некоторых провинциях весьма процветали?.. На стенах императорского дворца в Пекине находится беседка, щедро украшенная арабскими письменами с сурами из Корана, нанесенными в честь магометанской дамы, числившейся женой или фавориткой одного из китайских императоров. Все это выглядит совсем не как преследование по религиозным мотивам. И к тому же… популярной религией можно назвать буддизм…»

Христианство считалось учением, последователи которого «убеждали народ проявлять доброту к ближнему»: цюань жэнь вэй шань. Такой догмы не отрицали даже участники массовых выступлений против христиан. Свою ненависть они направляли на сами христианские миссии. Все иноземное всегда вызывало подозрение у китайцев, но главная проблема состояла в том, что эти миссии выступали в качестве альтернативной власти в низшем ее звене. На этом уровне местные чиновники по традиции осуществляли абсолютную власть по поводу всех споров, а также отправляли правосудие (или в нем отказывали) по собственному разумению. Английская путешественница Изабелла Берд однажды сидела у ворот казенного учреждения главы уезда (ямыня) и наблюдала за работой его сотрудников: «За час, проведенный мною у входа в ямынь Инсань-сань, его посетили 407 человек – мужчины всех сословий, многие прибыли в паланкинах, но в основном пришли пешком, и практически все они были вполне прилично одетыми. Все пришли с документами, а кое-кто захватил с собой пухлые досье. Внутри по двору стремительно и непрерывно сновали секретари и писари, постоянно куда-то отправлялись посыльные с бумагами – чайжэни. Суета эта была, несомненно, связана с большим объемом разнообразных дел».

С прибытием миссионеров в сопровождении канонерок началось внедрение в китайское общество новой модели власти. В ходе многочисленных споров, касающихся притязаний на владения водными источниками или земельными наделами устоявшихся кланов, те, кто сомневался в том, что добьется справедливости от местных чиновников, часто искали защиты у церкви через статус новообращенного в христианскую веру. В подобной ситуации, как писал Фриман-Митфорд, китайский христианин мог обратиться к своему пастырю: «Клянясь, будто вменяемое ему обвинение оказывается простым предлогом, человек утверждал, что главный его грех власти видят в принадлежности к сторонникам христианской веры, в церкви которой он находит соответствующую защиту. Переполненный праведным гневом и верой в правдивость своего новообращенного, которому, как христианину, надо верить не в пример его обидчику язычнику, пастырь спешит в здание суда с ходатайством за своего поручителя. Мировой судья находит этого человека виновным и наказывает его; пастырь продолжает настаивать на своей стороне защиты. Завязывается дипломатическая переписка, и с обеих сторон изливаются потоки гнева. Как могут пастырь, вмешивающийся не в свое дело, и мандарин, в дела которого этот пастырь лезет, любить друг друга?»

Кое-кто из обозленных местных чиновников так или иначе вдохновлял народ на враждебные по отношению к христианам действия. Неприязнь к тому же подогревалась естественным отсутствием взаимопонимания. Главная забота касалась миссионерских приютов для детей-сирот. В соответствии с китайской традицией только брошенных новорожденных малюток отдавали на попечение благотворительных учреждений, зарегистрированных у местных властей. За сирот отвечали их родственники, а то, как те обращались с приемными детьми, считалось их личным делом. Китайцы не понимали, как посторонние люди могут брать на воспитание мальчиков и девочек без согласия их родителей и родственников, которым даже не позволяли посещать, не говоря уже о том, чтобы забрать их. Такого рода действия служили причиной самых мрачных подозрений. Ходили слухи, что миссионеры похищают детей, чтобы использовать их глаза и сердца для изготовления лекарственных препаратов или в фотографии, считавшейся в то время весьма загадочным явлением. Изабелла Берд писала: «Получили широкое распространение рассказы о поедании детей, и я уверена, что народ считал миссионеров замешанными в этом зверстве… Мне приходилось наблюдать, как при появлении иностранцев на улицах бедноты многие родители подхватывали своих детей и спешили увести их в дома; к тому же на спинах одежды детей пришивали красные кресты на зеленом фоне. Подобная предосторожность объясняется верой в то, что иностранцы слишком уважают крест, чтобы причинить вред ребенку, помеченному такой эмблемой».

В июне 1870 года в Тяньцзине из-за недовольства христианами возникли массовые волнения. Их причиной явно послужили как раз такого рода слухи: будто монахини приюта Союза сестер милосердия, открытого при французской Римско-католической церкви, похищают детей, чтобы вырезать у них глаза и сердца для медицинских целей. Нескольких местных христиан, обвиненных в похищении детей, перед тем, как передать мировому судье, жестоко избили в толпе. Невзирая на то что всех их признали невиновными (один из них на самом деле водил ребенка из церковной школы домой), тысячи человек отказались разойтись и бросали в христиан камни. Французский консул в Тяньцзине Генри Фонтанье со стражей поторопился и подстрелил одного из служащих городского управления. Толпа с ревом набросилась на Фонтанье и забила его насмерть. Потом разъяренные жители Тяньцзиня убили от 30 до 40 китайцев-католиков, а также 21 иностранца. За три часа, пока продолжалась расправа самосудом, грабеж и поджоги, участники беспорядков спалили дотла приюты, церкви и церковноприходские школы. Жертв расправы изуродовали до неузнаваемости и выпотрошили, а с французских монахинь перед тем, как убить, сорвали всю одежду.

Относительно происшествий, касающихся христиан, Цыси всегда применяла одну и ту же политику: «обращаться с ними по справедливости» (чипин баньли). Она не верила слухам о «поедании детей», которые снова и снова распространялись в разных районах и всегда оказывались вымыслом. Не допускающими двойного толкования выражениями она осудила тяньцзиньские убийства с поджогами и приказала наместнику императора в Чжили хоуцзюэ Цзэ-ну, отсутствовавшему в тот момент в Тяньцзине по болезни, вернуться к своим делам и незамедлительно вмешаться в происходящее: «арестовать и наказать зачинщиков массовых беспорядков, так чтобы свершилось правосудие». В соответствующем указе императора выражалось сочувствие христианским жертвам, опровергались все слухи, и перед всеми провинциальным руководителям ставилась задача защищать миссионеров. Великий князь Гун назначил дополнительную стражу для охраны домов европейцев.

Хоуцзюэ Цзэн быстро установил, что гулявший по Тяньцзиню слух не имел под собой ни малейших оснований. Он обнаружил явные отличия тяньцзиньских беспорядков от обычных выступлений при попустительстве местных властей, потворствующих толпе недовольных христианами китайцев. За ними определенно крылось нечто зловещее. Во время расследования выяснилось, что слухи начал распространять военачальник Чэнь Гожуй – Дачжан Чэнь. Задержанные участники беспорядков признавались, что они узнали о «глазах и сердцах» от Дачжана, который располагал этими человеческими органами в качестве доказательства. Чэнь Гожуй прибыл в Тяньцзинь на сампане за несколько дней до начала беспорядков, и с этого момента началось распространение злосчастных слухов. Кузнецы стали продавать оружие, что запрещалось положениями цинских законов, и головорезы зачастили на постоялый двор монастыря, где остановился Дачжан. В день массовых волнений сбором толп народа на улицах занимались мужчины, ударявшие в гонги. Когда местный специальный уполномоченный императора по имени Чунхоу попытался предотвратить появление разъяренной толпы в квартале иностранцев, убрав ведущий туда понтонный мост, Дачжан Чэнь приказал его восстановить. Как только толпа ступила на мост, он со своего сампана бросил клич: «Ребята, сотрите этих иностранцев с лица земли, спалите их дома!» Во время резни Чэнь, отличавшийся скверным нравом и привычкой притеснять слабое существо, находился, судя по его же словам, на сампане, «где развлекался с юными мальчиками».

Дачжан Чэнь оказался протеже великого князя Цюня. После разоблачения Чэня этот великий князь забросал Цыси письмами, в которых сообщал: «Мне чрезвычайно нравится этот мужчина, и я собирался использовать его в нашем деле борьбы с заморскими варварами». Он требовал достойного обращения с Чэнем, так как все идейные люди в империи будут следить за тем, что с ним случится, и увидят, вынашивает ли обладатель китайского престола серьезные намерения по «отмщению за беды страны». Великий князь заявлял, что народные массы следует поощрять, а не наказывать. Всем стало ясно, что массовые беспорядки спровоцировал Чэнь, а за ним стоял великий князь Цюнь.

Цыси к тому же поняла, что великий князь Цюнь намерен распространить опыт мятежа в Тяньцзине на всю страну. Во время тяньцзиньской резни и после нее беспорядки прокатились по всей империи, причем под предлогом все тех же слухов о вырезанных детских глазах и сердцах с обвинением в этом злодеянии европейских миссионеров. В ряде мест на улицах появились плакаты с объявлением конкретного дня, когда всем жителям следует собраться для убийства иностранцев и разрушения церквей. Массовые беспорядки, хотя меньшего масштаба, возникли во многих городах Китая. Все происходило в строгом соответствии с меморандумом великого князя Цюня, представленным Цыси годом раньше, и вывод напрашивался сам собой: великий князь взял на себя труд по воплощению в жизнь придуманного им же сценария.

Разобравшаяся с ролью великого князя Цюня в трагических событиях, узнавшая, насколько он силен и насколько популярны проповедуемые им идеи, Цыси стала проявлять должную осмотрительность. Ей пришлось отказаться от требования отдать Дачжан Чэня под суд, поступившего от французского посла, который узнал о его преступлении от местных христиан. Если выполнить справедливое требование французов, то неизбежно возникнет неконтролируемое озлобление против правительства и самой вдовствующей императрицы. Ей уже поступали воззвания, авторы которых требовали от нее воспользоваться волной, поднятой тяньцзиньскими мятежниками, чтобы официально запретить христианские миссии, разрушить церкви и выдворить за пределы страны всех европейцев. Сановники не допускали самой мысли о наказании участников массовых беспорядков, которых называли героями и которыми восхищались деятели масштаба августейшего наставника Вэна. Сцены убийства христиан и поджогов рисовали на изящных дамских веерах, а литераторы восхваляли эти веера как произведения искусства. Хоуцзюэ Цзэн пережил массу злобных выпадов в свой адрес за то, что «встал на сторону заморских чертей», и испытал на собственном опыте, что такое отверженный обществом человек в Китае. Перед троном во время обсуждения тяньцзиньского мятежа великий князь Цюнь чувствовал свое превосходство, и никто не осмеливался на предложение о заслуженном наказании Дачжан Чэня. Этот великий князь надменно осудил правительство Цыси за бездействие с точки зрения возмездия Западу на протяжении последних десяти лет.

Позиции Цыси при дворе уже кардинально ослабели из-за случая с Крошкой Анем. Теперь ей приходилось заигрывать с великим князем Цюнем и даже притворяться соратником в его деле. Она заявила ему и остальным сановникам, что тоже считает заморских варваров заклятыми врагами, но проблема для нее заключалась в том, что ее сын еще не достиг нужного возраста, поэтому ей остается разве что сохранять сложившееся положение вещей до достижения им совершеннолетия. Вероятно, ради того, чтобы в полной мере продемонстрировать сановникам силу своего очарования и вызвать у них сочувствие, Цыси приказала убрать желтую шелковую ширму и оказалась лицом к лицу с вельможами, скорее всего впервые в жизни. Представившись трогательно беспомощной, она просила их сказать ей и императрице Чжэнь, что делать, так как «утратили путеводную нить».

25 июля 1870 года умирает мать Цыси. Во время болезни матери вдовствующая императрица обращалась за помощью не только к китайским лекарям. Она просила помощи у американского терапевта миссис Хедленд, ставшей близким другом членов многих аристократических семей. Цыси послала в дом матери людей, чтобы те от ее имени проводили усопшую в последний путь, а сама молилась за нее у алтаря, сооруженного в ее палатах. Она распорядилась поместить гроб с телом матери в монастырь даосов на сто дней, на протяжении которых настоятель проводил ежедневные службы. Сама же Цыси Запретный город не покидала. На улицах Пекина было очень неспокойно, и для движения по ним требовалась многочисленная охрана. Возможно, ее останавливало природное чутье на все тревожные явления. Примерно в это время придворный астролог, наблюдавший за движением звезд и толковавший это движение на оснащенной европейцами императорской обсерватории, основанной иезуитами, предсказал готовящееся покушение на жизнь высокопоставленного чиновника. Необычность такого предсказания состояла в том, что на протяжении истории Цинской династии о покушениях на сановников никто даже не слышал. Месяц спустя в Нанкине было совершено покушение на жизнь наместника Ма Синьи. Он отловил нескольких подстрекателей, распространявших вымышленные обвинения в адрес миссионеров, и наказал их. Тем самым он предотвратил в Нанкине резню, подобную той, что случилась в Тяньцзине.

Тем временем, поскольку главными жертвами беспорядков в Тяньцзине стали французы, в том числе консул Генри Фонтанье, к фортам Дагу подошли французские канонерки, и с них было произведено несколько предупредительных выстрелов. Война казалась делом неизбежным. Цыси пришлось двинуть войска и начать подготовку к военным действиям. Боцзюэ Цзэн, в то время опять больной, выступил с серией нервных поступков и слег. Он написал Цыси: «Китаю не осилить новой войны». Никто при дворе, даже те, кто громче всех призывал к возмездию, не мог предложить достойного ответа на демонстрацию силы французами.

В этот решающий момент самую полезную поддержку Цыси оказал боцзюэ Ли, в то время служивший наместником императора в другом районе. (Китай делился на девять районов, находившихся в ведении наместников.) Он без промедления выдвинул свою армию для обороны побережья и предложил дельный совет по поводу того, как выйти из сложившегося сложного положения путем дипломатических переговоров. Осужденных убийц он предложил казнить, но их число следовало свести к минимуму, чтобы не сильно возбуждать население. Сотрудники министерства иностранных дел должны объяснить представителям дипломатических миссий, которые настаивали на наказании участников массовых беспорядков, что «избыточные казни послужат лишь появлению более убежденных врагов, что пойдет вразрез с долгосрочными интересами европейцев». В качестве еще одного аргумента он предложил пекинским властям заявить о своем понимании того, что европейцы «чтут намерение по великодушному обращению с простыми китайцами и свято соблюдают принципы, не позволяющие с легким сердцем убивать людей»; в Пекине знают, что миссионеры проповедовали доброту. «Носители всех таких настроений выступают против массовых казней». Высоко ценя его понимание Запада, Цыси назначила этого боцзюэ наместником императора в Чжили, который, как район, окружающий Пекин, считался самым важным местом для службы любого наместника. Так как столица наместника Чжили находилась в Тяньцзине, то есть в договорном порту, населенном европейцами, этот боцзюэ мог вести с ними дела напрямую. Понятно, что Тяньцзинь к тому же находился рядом с Пекином. Боцзюэ Ли занял место хоуцзюэ Цзэна, скончавшегося после продолжительной болезни в 1872 году.

Послушав совета боцзюэ Ли, великий князь Гун поддержал примирительное решение, которое должно было устроить французов, и одновременно не обозлить еще больше ненавидящую иностранцев часть китайцев. Двадцать «уголовников» приговорили к смерти, а еще двадцать пять сослали на границу империи. У многих мужчин не было даже настоящего имени, то есть судьба им выпала совсем никудышная. Они просто отзывались на клички Лю Второй Сын, Дэн Старший и т. д.; человека, стоявшего первым в списке на казнь, звали Хромой Фэн. В день казни чиновники наравне с зеваками чествовали этих людей как героев, которым достался такой единственный в жизни момент славы. Двух местных чиновников, замешанных в массовых беспорядках, наказали, но всего лишь за халатность («за недостаточное рвение в подавлении черни») и приговорили к ссылке на северную границу. Эта ссылка оказалась совсем недолгой, так как, предупредил хоуцзюэ Цзэн, «вся империя наблюдает за их судьбой». А вот полководца Чэня вообще признали «полностью невиновным». В судебной переписке о нем говорилось самым умеренным тоном, чтобы его не рассердить.

Жертвам выплатили возмещение ущерба, а настоятелям церквей дали денег на ремонт. Чиновника Чунхоу, попытавшегося защитить европейцев и приказавшего расцепить понтонный мост, отправили во Францию, где он объявил о том, что в Пекине осуждают тяньцзиньские беспорядки, а также выразил желание китайского руководства «к примирению и дружбе». Цели этой поездки тогда (да и сейчас) истолковали так, будто Цыси отправила Чунхоу на унижение. Но на самом деле все было иначе. Великий князь Цюнь яростно осудил данное предприятие.

Французы согласились с предложенным китайцами решением. Они как раз вели войну в Европе с Пруссией и были не в силах одновременно открыть на Востоке еще одну военную кампанию. Правителям Китайской империи едва удалось избежать вооруженного столкновения.

Великий князь Цюнь нисколько не раскаивался в обострении отношений с Западом, которое он сам вызвал, и, раздраженный его мирным разрешением, посетовал на «боли в сердце» и якобы слег. Из постели он направил Цыси три пространных письма с язвительной критикой вдовствующей императрицы за то, что она не стала поощрять участников тяньцзиньских беспорядков и призывать народ всего Китая следовать их примеру. Он хотел тем самым сказать ей, что она подвела своего скончавшегося мужа. Ответ Цыси составила общими фразами, чтобы не вступать с ним в спор по ключевым пунктам. Великий князь Цюнь не дал ей просто так соскочить с крючка: он тут же выстрелил четвертым письмом, в котором повторил свои обвинения и заявил, будто из-за нее «иностранцы еще больше распоясались». Он обратил внимание на ее уклончивость: «В известном указе опущено все то, о чем я говорил. В нем не нашлось места для описания того, чем занимаются заморские варвары. Это чрезвычайно пугает и настораживает». Цыси пришлось заняться этим делом, но она настояла на том, что изгнание европейцев «на повестке дня не стоит» и китайцам по-прежнему следует стремиться к «мирному сосуществованию с народами зарубежных стран». Благодаря поддержке великого князя Гуна и ключевых сановников масштаба боцзюэ Ли у нее получилось не обращать внимания на домогательства великого князя Цюня.

Неутихающая злоба по-прежнему мучила неугомонного великого князя. В начале следующего 1871 года он составил новое послание вдовствующей императрице, в котором снова жаловался по поводу все того же: что Цыси не стремится к мести Западу. Перестав упоминать ее имя в своих разносах, он сделал козлами отпущения великого князя Гуна с соратниками, которых обвинял в «раболепстве перед заморскими варварами». Два брата по отцу не разговаривали друг с другом, зато Цыси потворствовала великому князю Цюню.

Понятно, что этот великий князь вполне мог спровоцировать новые массовые беспорядки наподобие тяньцзиньских, из-за которых империи грозило втягивание в войну с катастрофическими последствиями. При этом Цыси еще не располагала властью, чтобы порицать его. Его позиция ненависти к иностранцам пользовалась такой широкой поддержкой у чиновников и населения, что бороться с ним по этому вопросу для Цыси выглядело делом самоубийственным. Таким образом, великого князя Цюня можно назвать часовой бомбой на взводе, заложенной под империей. В качестве вождя части населения, питавшей ненависть к иностранцам, этот человек служил главной помехой на пути проведения политики открытых дверей, поддерживаемой Цыси; и, как предводитель императорской гвардии, он обладал возможностью угрожать самой ее жизни. Он так ничего и не предпринял против нее не только потому, что она была матерью императора и сестрой его жены, просто в скором времени власть переходила ее сыну, а она возвращалась в гарем. Он готов был терпеть ее остававшийся короткий промежуток времени. Но для Цыси безопасность империи и ее собственная зависела от возможности предпринять что-то действенное для нейтрализации великого князя Цюня.

Глава 9

Жизнь и смерть императора Тунчжи (1861–1875)

В возрасте пяти лет сыну Цыси Тунчжи установили строгий распорядок дня, то есть началась его подготовка по программе обучения цинских императоров и великих князей. Его забрали из палат матери и перевели в собственное отдельное помещение. Практически каждый день занятия у него начинались в пять часов утра. Когда его несли к наставнику в паланкине, обитатели Запретного города еще спали, только редкие слуги проходили мимо, а юный император, пользуясь моментом, припадал к подушкам и дремал. Очень часто густую сень дворцовых аллей разгонял только свет мерцающих походных фонарей его свиты.

Его наставниками были люди, по всеобщему признанию пользовавшиеся высочайшей репутацией в науках и поведении, одобренные и назначенные обеими вдовствующими императрицами. Составители программы обучения императора сосредоточили внимание на конфуцианской классике, которую Тунчжи декламировал наизусть, не вникая в суть. По мере взросления он стал больше понимать, а также научился писать очерки и стихи. Расписанием занятий предусматривались к тому же такие предметы, как каллиграфия, маньчжурский и монгольский языки плюс стрельба из лука и верховая езда. В священных конфуцианских текстах император Тунчжи ориентировался с большим трудом. Его главный учитель императорский наставник Вэн изо дня в день доверял своему дневнику безмерное раздражение в адрес августейшего ученика: император не умел как следует сосредоточиться на предмете, читал тексты вслух без должной беглости, неправильно писал иероглифы, а уроки навевали на него скуку. При написании стихотворений он проявлял мало интереса к утонченным сферам наподобие «Чистой родниковой воды, стекающей по камням», зато ему явно были больше по душе рассуждения по поводу императорских обязанностей, например «Назначения приличных людей, способных достойно управлять страной». Цыси и императрица Чжэнь часто интересовались у наставников императора его успехами. Женщин тревожил тот факт, что у их ребенка «возникала паника при одном лишь виде книги», и им оставалось только лить слезы, когда такая боязнь у него не прошла и к моменту вступления во власть. Они просто потребовали от учителей императора привить ему основные навыки, необходимые для предстоящего труда, и августейший наставник Вэн заверил их в исполнимости их указания, так как доклады его величеству будут выглядеть попроще китайской классики, а проекты указов составят обученные этому ремеслу чиновники. Потом Цыси проверила способности своего сына, связанные с поведением на людях, и обнаружила отсутствие у него умения говорить отчетливо или связно. Встревоженная мать потребовала от его наставников натаскать его так, чтобы он мог хотя бы задавать простые вопросы и давать короткие указания.

Юного императора интересовала только опера, которую его наставники считали бесполезным развлечением: «удовольствием исключительно для чувств». Он не обращал на них внимания и часто даже играл в представлениях как актер. В такие вечера он наносил на лицо грим и лицедействовал перед матерью, которая никак не мешала его увлечению. Завидными вокальными данными Тунчжи не отличался, поэтому старался исполнять роли, требующие знания боевых искусств. Однажды он исполнял роль генерала и по ходу действия поклонился евнуху, игравшему императора. Этот евнух торопливо рухнул на колени, на что Тунчжи закричал: «Что ты делаешь?! Нельзя было так поступать, раз уж ты выступаешь в роли императора!» Цыси не удержалась от смеха. Император к тому же питал большую страсть к маньчжурским танцам и охотно исполнял их перед своей матерью.

Можно упомянуть и другие его увлечения. Когда император находился еще в раннем подростковом возрасте, императорский наставник Вэн обратил внимание на то, как тот «хихикает и дурачится» со своими товарищами по учебе. Однажды он никак не мог сдержать смех, который у него вызвал отрезок обычнейшего текста, что чрезвычайно озадачило наставника. «Вот уж невероятно!» – читаем мы в его дневнике. И это фактически были те редкие моменты, когда его величество внешне проявлял хоть какую-то активность; обычно он выглядел опустошенным и неспособным выбраться из состояния апатии. Однажды Тунчжи признался в том, что не спал несколько ночей. После этого он запретил своим учителям спрашивать у него о причине бессонницы, а также строго предупредил их не говорить об этом ни слова его матери или императрице Чжэнь. Доведенный до предела терпения императорский наставник Вэн даже кричал на своего августейшего подопечного, но чаще доверял свои страдания собственному дневнику: «Что же нам делать?! Что делать?!»

В подростковом возрасте император познал радости физической близости с женщиной. Человеком, познакомившим императора с таким новым для него развлечением, называют симпатичного молодого придворного ученого по имени Ван Цинци, к которому Тунчжи привязался и относился как к приятелю по учебе. Вместе они сбегали из Запретного города, чтобы посетить проституток, как женщин, так и мужчин, в зависимости от сиюминутного желания.

Пока император прожигал дни своего буйного отрочества, при дворе шла подготовка к его обручению. Процесс отбора его гарема длился без малого три года с перерывом на проведение казни Крошки Аня и на ожидание, когда пройдет недуг Цыси. К началу 1872 года перед его шестнадцатым днем рождения спутниц жизни подобрали для него – сделали это две вдовствующие императрицы при его непосредственном участии. Церемонию обручения назначили на конец года. Из сотен подходящих по всем параметрам девушек будущей императрицей выбрали девушку из рода Алютэ.

Эта девушка подросткового возраста, монголка по национальности, с всеобщего согласия семей правящей верхушки Китая была избрана в качестве супруги императора и признана образцовой дамой. Ее отец Чунци стал единственным монголом, прошедшим императорские испытания на соискание государственной должности высшей категории, абсолютным приверженцем конфуцианских ценностей, которые он прочно привил своей юной дочери. Она беспрекословно подчинялась отцу, и можно было рассчитывать на то, что эта девушка будет в равной степени слушаться своего мужа. Владеющая безупречными манерами и очень красивая, она к тому же бегло ориентировалась в классических текстах, которым ее лично обучал отец. Императрице Чжэнь она пришлась по душе. И самому императору Тунчжи тоже. Желанием спать с ней он не горел и рассчитывал на то, что к его отсутствию в постели она отнесется без ропота недовольства.

Цыси, однако, не могла избавиться от сомнений. Дед Алютэ по материнской линии великий князь Чжэн числился одним из восьми членов Совета регентов, сформированного ее покойным мужем, и ему после дворцового переворота было приказано покончить с собой. Тогда Цыси послала ему длинный белый шелковый шарф, на котором он удавился. Сушунь, ненавидевший ее всеми фибрами души, которого она приказала обезглавить, приходился Алютэ двоюродным дедом. Детство Алютэ пришлось на время семейной катастрофы, тогда семейный дом ее матери – знаменитую в Пекине изящную усадьбу – конфисковали в пользу государства в соответствии с уголовным кодексом, а родственников мужского пола отстранили от государственной службы. За безупречным поведением Алютэ Цыси не удавалось определить истинных чувств невестки, а потому она назвала другого кандидата – девушку по имени Фэнсю, приведя в качестве аргумента то, что ей понравилась ее сообразительность. Однако в конечном счете Цыси уступила просьбам сына и приняла его выбор: такова была ее любовь к нему. Императрице хотелось верить деве Алютэ и рассчитывать на то, что отец не вложил в ее рассудок неподходящие мысли. По завершении дела Цыси распорядилась вернуть конфискованную усадьбу родственникам Алютэ по материнской линии и восстановить в прежнем звании потомков мужского пола.

Свадебную церемонию провели в соответствии с прецедентом, предложенным императором Канси 200 лет назад, в 1665 году, то есть в последний раз, когда правивший монарх женился на девушке, выбранной в качестве императрицы. (Императрица Чжэнь выходила замуж совсем не в качестве императрицы; ее назначили императрицей, когда она уже находилась на службе при дворе.) Несмотря на то что это мероприятие назвали «великой свадьбой» (дахунь), торжественных церемоний и празднеств в масштабе страны проводить не стали. Оно касалось исключительно императорского двора. По всему Запретному городу вывесили яркие цветные шелковые полотнища с огромными иероглифами, означавшими «двойное счастье» – си. Точно такие же полотнища шелка вывесили на особняке невесты, в частности на вершине красных опор по бокам ворот. От него до Запретного города выбрали путь протяженностью в несколько километров, который предстояло преодолеть невесте. Пыльные, разъезженные улицы привели в порядок и присыпали желтой почвой, как требовалось для прохождения августейшей процессии.

Каждое утро на протяжении недели до свадьбы по этому пути носильщики в красных кафтанах с белыми пятнами проносили приданое невесты к ее новому дому: огромные сундуки, нефритовые тарелки, практичные подставки под ванны из крепкого дерева и затейливые для ценителей произведения искусства. Предметы помельче выставляли на обозрение на покрытых желтой тканью столах, закрепив их полосками желто-красного шелка. Чтобы поймать хотя бы отблеск такой выставки убранства императорского дома, жители Пекина на рассвете выходили на пути следования носильщиков и выстраивались по сторонам улиц. В этом состояло их единственное участие в событии. Однажды утром, когда предстояло перенести предметы особой ценности, ради безопасности процессия вышла до рассвета, чтобы обойтись без зевак. После тщетного ожидания толпа с ворчаньем начала расходиться. Разочарование ждало еще и тех, кто надеялся поглазеть на репетицию носильщиков паланкина невесты. Поскольку эти носильщики должны были нести паланкин совершенно ровно и сменять друг друга быстро без потряхивания, они тренировались носить вазу, наполненную водой и поставленную внутрь носилок. Однако по какой-то причине этот паланкин в объявленное время ни разу не вынесли.

Императорский астролог назначил день свадьбы на 16 октября 1872 года. Незадолго до полуночи при полной луне девушку Алютэ забрали из ее дома участники многочисленной процессии. На ней был роскошный халат, украшенный вышитым изображением сплетенных тел дракона (императора) и феникса (императрицы). Ее голову украшала лента из красной парчи с таким же изображением. С ее пути удалили всех прохожих. Эту пышную процессию невесты императора могли наблюдать только несколько собак, мечущихся взад и вперед, а также гвардейцы, выстроившиеся вдоль улиц. Население города предупредили держаться от процессии подальше, а тех, кто жил вдоль дороги, призвали не выходить из домов и не высовываться наружу. На перекрестках, где путь императорской процессии соединялся с аллеями, соорудили щиты из бамбука, чтобы никто не мог подглядывать за происходящим. За два дня в иностранные посольства поступили уведомления о том, что представители их государств во время свадебной церемонии должны находиться дома. Такое распоряжение вызвало у иностранцев приступы озлобления и обиды. Какой смысл закладывался в грандиозное государственное событие, задавались они вопросом, если никто не сможет за ним понаблюдать. Среди немногочисленных людей, своими глазами тайком увидевших свадьбу, называют английского художника Вильяма Симпсона, прокравшегося в магазин на пути процессии вместе с приятелем-миссионером. В этом магазине находились многочисленные посетители, курившие опиум, которые не обратили внимания ни на иностранцев, ни на связанную с будущей императрицей суматоху. Окна в этом магазине были сработаны из тонкой бумаги, наклеенной на деревянные рамы, и в этой бумаге не составляло труда проткнуть дырку для наблюдения за улицей. Через проделанное им отверстие он наблюдал проходивших мимо великих князей и вельмож, впереди и позади которых несли развернутые знамена, балдахины и громадные веера. Они появлялись на безлюдных улицах Пекина из темноты наподобие призраков, освещаемые тусклыми бумажными фонариками, подвешенными на шестах и переносимыми в руках. Даже луна прикрылась облаками, как будто подчинившись императорскому распоряжению. Колонна медленно продвигалась в полной тишине.

Организаторы постарались придать церемонии как можно больше торжественности, и потому шествие получилось не веселым, а скорее мрачноватым. В такой обстановке через несколько минут после полуночи дева Алютэ в своем раззолоченном паланкине с шестнадцатью носильщиками пересекла порог самых южных парадных ворот Запретного города. За последние 200 лет она стала первой женщиной, вошедшей через эти ворота в парадный квартал Запретного города, в который не ступала нога женщины, за исключением невесты императора в день ее помолвки. Ни Цыси, ни императрица Чжэнь здесь никогда не бывали.

Удостоенная такой редчайшей чести дева Алютэ сидела с наигранной скромностью, держа в руках два яблока. Внутри Запретного города, когда она сошла с паланкина, жена одного из великих князей взяла эти яблоки у нее и положила их под два украшенных драгоценными камнями седла снаружи двери ее венчальных покоев. Слово «яблоко» в китайском языке содержит слог «пин», а в слове «седло» имеется слог «ань». Два яблока и два седла – «пин-пин ань-ань» – подразумевают известное пожелание добра: «Покоя и мира». Такое пожелание как нельзя лучше подходило новой императрице. И все-таки, когда дева Алютэ переступит через эти символические предметы и войдет в свои палаты, ни покоя, ни мира она там не найдет.

В первую брачную ночь, когда были исполнены все обряды, оказавшийся в комнате, украшенной преимущественно в красных тонах, перед гигантским иероглифом «двойное счастье» жених вместо страстного соития с чувством продекламировал своей супруге стих поэта времен Танской династии. После этой обязательной совместно проведенной ночи остальные свои ночи он проводил в отдельном дворце, стоявшем особняком вдали от императрицы и его гарема. Дева Алютэ считала своим долгом пойти и предложить себя своему мужу, однако он от нее отмахнулся, и она, робкая и наученная не перечить императору, покорно покинула его дворец.

Деву Фэнсю, которой отдавала предпочтение Цыси, назначили второй супругой императора. Как раз перед днем венчания ее принесли в Запретный город через тыльные ворота в небольшом паланкине всего лишь с четырьмя носильщиками и немногочисленной свитой. Для наложницы предусматривался скромный обряд. К ней и еще трем наложницам муж проявил не больше страсти, чем к императрице. Этим пяти юным женщинам суждено было коротать свою жизнь в одиночестве.

После церемонии венчания, состоявшейся 23 февраля 1873 года, император Тунчжи официально вступил на престол. Ему исполнилось шестнадцать лет. Появление такого юного монарха считалось событием редким. Сколь невероятным это ни казалось бы, но первые два императора Цинской династии – Шуньчжи и Канси – приступили к управлению империей в тринадцать лет. Проведение обряда венчания на царство императора Тунчжи тоже было делом двора, как и его свадьба. Народ узнал об этом из императорского заявления, написанного на свитке и вывешенного на воротах Тяньаньмэнь, переписанного и разосланного во все уголки империи в том же самом виде, что и сообщение о предыдущей коронации императора. С настоящего момента этот подросток, и только он один, должен был принимать все решения, касающиеся жизни его империи. Так как теперь он должен был писать указы своей кисточкой для красных чернил, печати, которыми утверждались императорские указы двумя вдовствующими императрицами, впредь вышли из употребления. Желтую шелковую ширму, за которой Цыси и императрица Чжэнь сидели во время аудиенций, сложили навсегда, а императрицы отправились в гарем.

Юный император загорелся желанием проявить свою полезность и сообщил императорскому наставнику Вэну, что для него прошли времена «лени и беспечности» и теперь он «не подведет своих великих предков». Наставник воспринял такое заявление с восторгом. Около года молодой человек старался держать данное слово: читал доклады, подписывал указы и давал аудиенции. Но он не обладал ни одним из качеств его матери. Написанные красными чернилами указания императора выглядели поверхностными и банальными. Цыси следовала придворным правилам и не вмешивалась в работу своего сына. Новых проектов не появлялось, попытки поднять империю до современного уровня развития не предпринимались.

Одно исключение все-таки следует упомянуть. Западные посланники требовали аудиенции у трона, чтобы передать свои верительные грамоты, с тех самых пор, как прибыли в Пекин. До настоящего времени им говорили, что об этом не может быть речи: император мал, а на двух вдовствующих императриц никто смотреть не имеет права. На следующий день после официального прихода Тунчжи к власти европейские посланники разразились коллективной нотой с требованием аудиенции. Более того, они настаивали на встрече с императором без вставания перед ним на колени и исполнения ритуала коутоу. В то время как лорд Макартни против воли проделал все это в 1793 году ради успеха своей торговой миссии, второй британский посол лорд Амхерст в 1816 году от посещения императора воздержался. Теперь посланники объединили политический вес своих государств и потребовали отмены обряда коутоу перед императором. Подавляющее большинство придворных сановников точно так же упорно стояли на своем и требовали неукоснительного соблюдения обряда.

Цыси уже приняла решение по этой проблеме: послы не должны стучать лбами об пол перед императором. Несколько лет назад она обсудила этот обряд с узким кругом отличавшихся передовыми взглядами сановников – великим князем Гуном, боцзюэ Цзэном и наместником Ли, и все они сошлись во мнении на том, что могут и должны идти на компромиссы. Император Тунчжи послушался мать и поступил так, как она посоветовала. Он принял западных послов 29 июня 1873 года, и они не встали перед ним на колени, тем более не касались головой пола. Это стало событием исторического значения. Министры вошли, остановились, сняли шляпы и отвесили поклоны на каждом этапе приближения к трону. Дуайен дипломатического корпуса выступил с поздравительной речью, а доброжелательный ответ императора Тунчжи произнес великий князь Гун. Все мероприятие заняло от силы полчаса. Публичного сообщения двора не последовало, так как сановники не пожелали привлекать внимание к отсутствию обряда коутоу. Среди тех, кто слышал обо всем этом, можно назвать встревоженного императорского наставника Вэна. Нашлись и те, кто был до крайности возмущен тем, что император поддался нажиму со стороны Запада, и поклялся в будущем отомстить за такое неуважительное отношение к китайской традиции.

Помимо этого единственного спорного вопроса в остальном государственный аппарат функционировал исправно в автоматическом режиме. Традиционно китайское управление представляло собой тщательно смазанный механизм, который в отсутствие переломных моментов должен был работать без сбоев. Никаких нововведений не требовалось, да и предлагались они редко. Государственная политика практически полностью зависела от активной деятельности владельца трона. И если Цыси бурлила новаторскими предложениями, то у ее сына они отсутствовали. К тому же особых причин для перемен еще не сформировалось. Цыси принесла своей империи мир, стабильность и известную меру процветания. Крестьянским восстаниям или иностранным вторжениям места не оставалось.

Тем не менее, даже при хорошо отлаженной бюрократической системе, Тунчжи обязан был по меньшей мере не выпускать из рук рычаги управления, чтобы этот механизм не пошел вразнос. Беда заключалась в том, что это дело все больше становилось ему в тягость. Этот высокорослый, симпатичный, любящий развлечения подросток задерживался в постели все дольше и дольше. Количество аудиенций все более сокращалось, пока он не стал принимать одного-двух человек в день, при этом каждый раз он задавал всего несколько заранее подготовленных вопросов. Поступающие нескончаемым потоком доклады часто оставались непрочитанными, и он, не утруждаясь, писал на них стандартную резолюцию: «Делайте то, что сами предлагаете». Причем вне зависимости от того, содержалось ли в документе «предложение» или вовсе нет. Видя все это, министры делали все, что им заблагорассудится, и государственное управление империей утратило жесткость.

Из-за такого положения дел у сановников возникло беспокойство, когда император загорелся идеей восстановить часть Старого летнего дворца. Он с матерью посетил его руины и пришел в большое уныние от вида следов былого величия строений, поросших сорняками. Осенью 1873 года он от руки составил указ, в котором объявил о своем намерении восстановить дворцовый комплекс хотя бы отчасти. Поводом для этого он назвал то, что двум вдовствующим императрицам нужен дом для уединения. Кто-то счел такое решение разумным: великий князь Гун пожертвовал 20 тысяч лянов серебром в счет грядущих затрат. Цыси с воодушевлением поддержала проект сына. Она мечтала о восстановлении Летнего дворца, хотела пожить в нем снова. Со свойственной ей энергией и вниманием к деталям она взялась за этот проект: беседовала с управляющими и архитекторами, одобряла чертежи и макеты, даже сама нарисовала убранство некоторых помещений.

Строительство началось следующей весной. Император лично следил за его ходом, часто наведывался на площадку. Он требовал от строителей поторопиться, прежде всего с возведением его собственных палат, куда он собирался переехать раньше императриц. На самом деле молодой монарх больше всего мечтал о месте, где бы мог свободно предаваться телесным утехам. А пока император все меньше и меньше занимался своими императорскими обязанностями, всем было известно, что он проводил время в «кутежах и увеселениях с евнухами». Он по-прежнему украдкой сбегал из Запретного города, предварительно переодевшись, чтобы посещать заведения с сомнительной репутацией. Жить в Запретном городе ему было крайне неуютно, так как ворота там закрывались на закате солнца, после чего даже императора могли выпустить наружу только по весомой причине. С наступлением времени закрывать ворота дежурные евнухи визгливыми голосами выкрикивали «закатный зов», по которому тяжелые створки ворот по очереди сводили вместе и с громким лязгом запирали. Вслед за этим громадная огороженная территория погружалась в полную тишину, нарушаемую редким тихим стуком бамбуковых колотушек ночных сторожей, совершающих обход пекинских улиц. Часовые на стенах Запретного города бесшумно передавали булаву из рук в руки. Этот ритуал служил для проверки, чтобы никто из стражников не заснул или не покинул своего места, создавая тем самым брешь в плотной системе дворцовой охраны. Императора Тунчжи бросало в дрожь от этих закатных криков евнухов и вида надежно запертых ворот. Жизнь императора протекала в соответствии с многочисленными незыблемыми правилами. Причем все в его жизни – от подъема в строго предписанное время, после чего его тенью сопровождали секретари-стенографисты, фиксировавшие на бумаге каждое его движение, – вызывало у него постоянное раздражение. Он хотел отстроить Старый летний дворец и найти в нем пристанище. Просторный, без мощных стен, окружающих комплекс, этот дворец представлялся ему местом, где можно будет жить так, как ему заблагорассудится.

Очень скоро, однако, раздались голоса противников его замысла. Вслед за этим вспомнили об обычае осуждения монарха, если за ним наблюдалось чрезмерное увлечение удовольствиями или накладными для казны предприятиями. Челобитчики обращали его внимание на то, что государство находится в недостаточно процветающем положении, а из министерства доходов поступила балансовая ведомость, из которой было видно, что осуществление намеченного проекта на государственные средства представлялось делом неподъемным. Дядя императора великий князь Цюнь сказал ему, что Старый летний дворец должен служить ему напоминанием о причине смерти его отца, а его долг состоит в отмщении за него. Однако император Тунч-жи склонялся к развлечениям, а не к мести. Он проигнорировал своего дядю, а отчет министерства доходов швырнул назад простершемуся перед ним министру. Этот монарх отказывался прислушиваться к своим критикам и написал красными чернилами отповедь челобитчикам, обвинив их в попытке отвлечения его от исполнения своего сыновнего долга, что согласно конфуцианской морали считалось серьезным грехом. Следуя духу поддержания высокого уровня нравственности, император разжаловал одного чиновника «ради острастки» и предупредил остальных «о наказании тому, кто снова вернется к этому вопросу…». Так случилось, что великий князь Гун, признавший проект восстановления Летнего дворца нереальным, поставил свою подпись под петицией с просьбой к августейшему племяннику отказаться от своего намерения. Молодой человек зло ответил своему дяде: «Быть может, вы хотите, чтобы я уступил свой трон вам?!» Одного верховного советника, распростершегося перед ним на полу, настолько поразила реакция императора, что, разрыдавшись, он потерял сознание и без посторонней помощи не смог покинуть зал аудиенций.

В самый разгар противостояния по поводу восстановления Старого летнего дворца осуждению подвергся общий уклад жизни его величества, в том числе безграничная любовь к опере, пренебрежение государственными обязанностями и особенно ночные побеги из Запретного города в чужой одежде. Тунчжи потребовал от двоих своих дядьев узнать, кто распускает о нем такие слухи. Великий князь Цюнь сослался на конкретные факты, а великий князь Гун назвал в качестве источника информации своего старшего сына, дружившего с императором. В ярости император обвинил их в том, что они его «стращают», а также в других тяжких проступках, граничащих с государственной изменой. Оба великих князя продолжали стучаться лбами об пол, но гнев императора не проходил, и он написал указ красными чернилами, лишив великого князя Гуна и его сына титулов, сместив великого князя со всех постов и поместив его под стражу департамента вельмож. Вторым указом император разжаловал великого князя Цюня.

Этим сановникам очень повезло, что рядом оказалась мать императора. Разжалованные мандарины обратились к Цыси с письмом, моля ее об участии в их беде. Она пришла в кабинет своего сына с императрицей Чжэнь и попросила его прислушаться к голосу большинства. Она укорила его за жестокое обращение с великим князем Гуном. Пока она говорила, молодой император слушал стоя, а когда в ее упреках появились эмоции, опустился перед матерью на колени. Согласно традиционному кодексу чести, император обязан был демонстрировать повиновение своей матери. К тому же он искренне ее любил. Все распоряжения о репрессиях отменили, а Цыси пришлось отказаться от своей мечты о переезде в Старый летний дворец.

Император Тунчжи не желал оставлять свои плотские утехи за пределами Запретного города и настроился на переезд в Морской дворец, стоявший по соседству. На территории этого просторного поместья, главной достопримечательностью которого было обширное рукотворное озеро, не нашлось места грандиозным дворцам, зато располагалось несколько храмов и строений замечательной архитектуры, отгороженных символическими стенами. Жилые помещения здесь пришли в упадок, так как отец и дед императора Тунч-жи остро нуждались в средствах на другие дела. Капитальный ремонт этого дворца одобрили, и сразу же на его территории закипела работа. Император весьма привязался к этому месту и продолжал навещать его после того, как лето сменилось зимой, пока однажды во время прогулки на лодке по озеру не простудился.

Кроме простуды у императора оказалась болезнь гораздо серьезнее. В его истории болезни, хранившейся в императорской лечебнице, написано, что 8 декабря 1874 года на коже монарха появилась сыпь. На следующий день врачи обнаружили у него натуральную оспу. Выводы врачей по диагнозу и назначению лечения распространили среди членов Верховного совета. Знахари намешали и вскипятили лечебные травы с прочими добавками, в отвар добавили особые препараты из земляных червей, которые якобы поглощали отраву. Получившийся настой попробовали сначала врачи, а потом начальники евнухов. При дворе приступили к исполнению всех положенных ритуалов, связанных с натуральной оспой. Способ, которым китайцы боролись против смертоносной болезни, состоял (и в известной мере состоит) в ее умиротворении. Ее даже возводят на пьедестал в надежде на то, что она успокоится и оставит их. Таким образом, оспу льстиво называли «небесными цветами» (тянь-хуа) и говорили, будто император «удостоился счастья, так как на нем распустились небесные цветы». Придворные нарядились в цветочные халаты, повязали красные (цвет радости) шарфы и соорудили алтари, чтобы молиться богине волдырей, которой приписывали ответственность за появление на коже гнойных пятен. На девятый день заболевания гнойники начали принимать созревший вид и лопаться. Представителей ближайшего круга императора пригласили навестить его величество.

Рядом с императорской постелью со свечами в руках стояли Цыси и Чжэнь. Они попросили вельмож, коленопреклоненных несколько поодаль, подойти ближе. Больной юноша лежа повернулся к ним лицом и поднял руку, чтобы присутствующие на нее посмотрели. Они убедились, что, как и описал им императорский наставник Вэн, «оспенные цветы разместились чрезвычайно густо, из-за чего его глаза едва виднелись». Через какое-то время посетители покинули опочивальню и собрались в зале для приемов, где Цыси выступила перед ними с пространной речью. Вдовствующая императрица находилась в смятении и во время выступления разрыдалась. Она сказала, что по ходу выздоровления ее сыну может понадобиться некоторое отвлечение и, если «вдруг» ему захочется послушать музыкальное представление, он «надеется», что сановники «не станут возражать». Вельможи несколько раз коснулись лбом пола.

Затем Цыси обсудила с ними состояние государственных дел. Поскольку император не мог работать, сказала она, последние дни у него возросло беспокойство за страну. Он хотел, чтобы вельможи нашли подходящее решение. Они предложили, чтобы, пока император «переживает счастливое событие», две вдовствующие императрицы взяли заботу о государстве на себя. После этого сановники ушли составлять проект воззвания по данному поводу. Но у Цыси появились сомнения: она вернула сановников и приказала им прекратить писанину. Она осознала тот факт, что подобное «воззвание» может произвести впечатление, будто императора принудили отказаться от власти. Она решила, что просьба должна исходить от ее сына, который заверил мать, что будет несказанно рад, если она займется управлением империей. На следующий день император вызвал сановников (казалось, в тот день у него появилось больше сил, чем накануне) и твердым голосом сообщил великому князю Гуну: «Мне надо вам кое-что сказать. Нельзя допустить, чтобы наступил такой день, когда государственными делами никто не будет заниматься. Я планирую попросить двух вдовствующих императриц от моего имени заняться всеми докладами, а сам приступлю к исполнению своих обязанностей, как только пройдет это счастливое событие…» Цыси тогда сказала ему, что вельможи уже «потребовали» составления точно такого же указания за день до этого: у всех сложилось единое мнение, так что императору пора успокоиться. Вельможи вышли с ощущением покоя и радости оттого, что бразды правления империей снова оказались в руках Цыси.

На шестнадцатый день болезни струпья с тела молодого человека стали отваливаться и появилась надежда на то, что все завершится благополучно. Огромный алтарь богини волдырей, сооруженный в одном из величественных залов, в ходе торжественной церемонии приподняли и в сопровождении отряда почетной гвардии вынесли с территории Запретного города.

Однако император Тунчжи так и не поправился. Волдырей на его теле становилось все больше, нагноение шло без остановки. Он умер 12 января 1875 года, не дожив до девятнадцати лет. Правление его продолжалось меньше двух лет. Существует предположение, будто его отравила Цыси. Обоснований такому вымыслу никто не приводил. Многие подозревают, что умер он от сифилиса, поскольку у этого заболевания очень похожие на оспу симптомы (иногда его называют «большая оспа»), а так как до современных методов диагностики было еще далеко, ничего определенного выяснить не получается. Похоже, что при самом дворе уверенности не существовало, но многие считали причиной заболевания уклад жизни императора Тунчжи. Приятеля его Ван Цинци прогнали со двора и навсегда запретили ему наниматься на государственную службу. Наказанию подвергли евнухов, близких к императору, – от ударов плетью до ссылки на границу страны.

И все-таки наиболее вероятной причиной смерти императора остается оспа. Эта болезнь заразна, и единственная единокровная сестра императора, великая княжна, умерла вскоре после него – 5 февраля. Уже находясь в бреду, она промолвила, что покойный отец призвал ее составить компанию брату.

Сопровождать императора в царство мертвых решила его жена – дева Алютэ. Покончить жизнь самоубийством после смерти мужа считалось самым ярким показателем добродетели женщины. В городах и деревнях в честь таких женщин сооружали триумфальные арки. Дева Алютэ, выбранная в жены императора за ее добродетели, оправдала возлагавшиеся на нее надежды. Если верить одному из ее евнухов, в день, когда муж испустил дух, отец прислал Алютэ контейнер для еды, и когда юная императрица его открыла, то он оказался пустым. Алютэ поняла, что отец потребовал от нее уморить себя голодом. Так она и сделала, и все восхищались ею как достойной дочерью своего отца. Она умерла через 70 дней после своего мужа, 27 марта.

Вину за смерть девы Алютэ многие возлагали на Цыси. Ее порицали за плохое обращение с невесткой и доведение девы Алютэ до самоубийства. Европейцы утверждали, будто невестка вынашивала плод наследника на трон и что Цыси умертвила ее ради сохранения за собой власти. Ни одно из обвинений не нашло подтверждения (хотя Цыси могла сурово обращаться с девой Алютэ). Стоит заметить, что дева Алютэ происходила из семьи, в которой самоубийство почитали за высшее проявление чести. Когда в 1900 году войска западной коалиции вошли в Пекин и вынудили Цыси спасаться бегством, все члены этой семьи из четырнадцати человек покончили с собой ради демонстрации своей преданности трону.

На протяжении 100 дней со смерти императора Тунчжи свадьбы и развлечения в китайской столице находились под запретом. На территории всей империи мужчинам нельзя было бриться и стричь волосы. (В старинные времена император Цяньлун до конца жизни отправлял в тюрьму чиновников, посмевших нарушить этот запрет на протяжении периода действия траура.) Звонари во всех пекинских монастырях били в колокола, как большие, так и малые, по 30 тысяч раз. Выпустили подробные указания, кому и какого стиля следовало носить траурные одежды. Китайцы в такие дни вели себя как самый педантичный народ на Земле. Грамотные люди должны были прочитать книгу, содержащую 3 тысячи правил этикета. В одном из главных правил содержалось требование, чтобы до предания земле усопшего императора при дворе не звучало никакой музыки. Итак, Запретный город снова погрузился в тишину, на его улицах появлялись только редкие фигуры в сопровождении эха шагов.

Запрет на музыку при дворе действовал четыре года, на протяжении которых строился мавзолей императора Тунч-жи. Император не успел построить для себя гробницу: его пребывание на троне было недостаточно долгим, чтобы заняться проектом такого сооружения. После его кончины мать отправила великого князя Цюня с императорским наставником Вэном и бригадой мастеров фэншуй подобрать безупречное место для захоронения останков сына. Тем временем гигантский гроб с останками скончавшегося императора стоял в зале Императорского города, чтобы чиновники могли собраться около него и выразить свое почтение. Этот гроб изготовили из благородного дерева, на него нанесли 49 слоев золотой краски, украсили буддистскими символами и обернули 30 слоями парчи с бесчисленными изображениями драконов.

В пригороде Пекина находились два огороженных участка земли с мавзолеями цинских императоров: один – на западе столицы и второй – на востоке. Существовало правило, согласно которому мавзолей императора должен находиться на одном участке с мавзолеем его деда, а не отца. Так как покойный отец Тунчжи лежал в восточном мавзолее, сына следовало похоронить на западном участке. Однако Цыси, которую полагалось похоронить с ее мужем среди восточных мавзолеев, хотела лечь рядом с сыном, поэтому похоронила его там. Вельможи проявили понимание к ее чувствам и не стали высказывать возражений по поводу такого отступления от традиции.

Мавзолейные участки, занимавшие обширные пространства в окружении холмов, стремнин и лесов, отличались безмятежной естественной красотой. Каждый мавзолей состоял из подземной опочивальни и наземной постройки, внешне повторявшей дворец Запретного города. На фасаде вырезали белые мраморные опоры с роскошными коронами в форме крыльев. Производящей самое большое впечатление частью мавзолея был подход к нему: протяженная прямая улица с гигантскими изваяниями слонов, львов, коней и других крупных животных на обширной открытой территории открытой земли. Однако такая улица, ведущая к мавзолею императора Тунчжи, отсутствовала. Средств на ее сооружение в казне не нашлось. Цыси пришлось выбирать между расходованием денег на улицу или на ввоз из-за границы твердой древесины для гроба и строительство надгробных сооружений. В Китае отсутствовала древесина высшей категории, и мавзолей ее покойного мужа пришлось строить из дерева, оставшегося после возведения надгробия его отца. Цыси, верившая в жизнь после смерти, хотела снабдить своего сына в потустороннем мире лучшими материалами, поэтому решила пожертвовать роскошным подходом к мавзолею. Она купила за морем самую дорогую древесину, то есть особый вид наньму, о котором говорили, будто он настолько плотный, что в воде не плавает, а тонет.

Через четыре с лишним года после кончины Тунчжи строительство его мавзолея наконец-то закончили, и в один из дней 1879 года, названный придворным астрологом как самый подходящий, его с императрицей девой Алютэ положили рядом в подземной опочивальне. Их гробы нагрузили сотнями слитков золота, серебра, кусков нефрита и разнообразных благородных ювелирных камней. Цыси позаботилась о том, чтобы обряд погребения тела ее сына был грандиозным, с участием высшего эшелона пекинской бюрократии, прошедшей пешком из столицы 120 километров; 7920 человек посменно несли гроб, каждую смену составляли 120 человек. Все они прошли профессиональную подготовку и тщательно помылись перед тем, как надеть пурпурные одежды, пошитые из грубого холста. Эту ткань предписывалось носить во время глубокого траура. Всех чиновников, служивших в пределах 50 километров от пути следования траурной процессии, вывели на специально насыпанные траурные холмы встречать гроб в низком поклоне, когда его будут проносить мимо. Каждый зал памяти осветили тысячами больших белых свечей.

Несмотря на то что все шло в соответствии с установившимся порядком, Цыси вникала в каждую мелочь. Она искренне любила своего сына. Много лет спустя на годовщину кончины императора Тунчжи американская художница Катарина Карл, которая писала при дворе портрет Цыси, оделась во все черное. В дневнике Карл записала, что Цыси догадалась о том, что на ней траурная одежда европейцев, и это «ее явно тронуло». Она «взяла меня за руку и сказала: «У вас доброе сердце, раз уж вы помните о моем горе и сочувствуете ему»; слезы закапали из ее глаз на мою руку, которую она держала в своих ладонях».

Глава 10

Назначение императором трехлетнего мальчика (1875)

Когда январским вечером 1875 года сын Цыси умер, мать находилась рядом с ним. Перед самой его кончиной вельможи, предупрежденные лекарями о скором завершении земного пути императора, вбежали в императорскую опочивальню и нашли его едва дышащим, а Цыси находилась в слишком подавленном, чтобы говорить сквозь слезы, состоянии. Какое-то время потоптавшись у смертного одра, они покинули комнату, чтобы не мешать прощанию матери с сыном. Прошло совсем немного времени после объявления о кончине императора, и, пока все еще плакали от горя, вельмож вызвали к вдовствующей императрице, которая заранее хотела сделать им распоряжения.

Великий князь Гун, ни при каких обстоятельствах не теряющий рассудительности, принял решение держаться от всего происходящего подальше. Зная Цыси, он мог почувствовать необычность ее грядущих указаний, и у него возникли сомнения по поводу своего участия во всем этом деле. Но при всех колебаниях он откликнулся на приглашения вместе с остальными сановниками. Цыси в лоб спросила их, поддерживают ли они предложение, чтобы она с императрицей Чжэнь продолжили правление страной «из-за ширмы». Один мужчина незамедлительно ответил: «Да!» – и спросил, готова ли вдовствующая императрица ради благополучия империи назвать имя нового императора и продолжить правление страной как прежде. На это Цыси от себя и от имени императрицы Чжэнь заявила: «Мы обе свое решение приняли, и ни малейших разногласий между нами не существует. Теперь мы говорим свое окончательное слово, не подверженное никаким изменениям или толкованиям. Слушайте и повинуйтесь!» Такую предельно категоричную формулировку она произнесла с позиции силы. Император Тунчжи не оставил наследника, не позаботился он и об изложении своей последней воли с указанием преемника. И перед самой смертью он попросил двух вдовствующих императриц взять управление империей на себя. Теперь именно они должны были назначить нового монарха.

Цыси объявила, что обе императрицы готовы усыновить отпрыска от имени их покойного мужа и заняться воспитанием ребенка. Стало ясно, что Цыси снова собирается править империей в качестве вдовствующей императрицы, причем править ею как можно дольше. Достойным и правильным делом было бы усыновить наследника за ее умершего сына. Только вот если такому было суждено случиться, Цыси, как бабушке, было бы сложно обосновать свое право на власть. К тому времени вдова императора Тунчжи дева Алютэ была еще жива, и ее следовало считать вдовствующей императрицей. Но странное предложение Цыси не встретило ни малейших возражений. Практически все радовались ее возвращению во власть. Ей удалось провести выдающуюся работу до того момента, как ее сын взошел на престол. За свое короткое правление сын, наоборот, обещал одну только катастрофу. Практически всех ее сановников покойный император подверг сознательным упрекам, а многих просто разжаловал, и кто знал, чему суждено было случиться, если бы Цыси не находилась рядом, чтобы в нужный момент унять сына. Тот факт, что она снова берет бразды правления в свои руки, принес вельможам огромное облегчение, и прежде всего сторонникам реформ, не реализованных из-за застоя последних нескольких лет.

Затем Цыси назвала имя нового императора: трехлетнего сына ее сестры и великого князя Цюня по имени Цзайтянь.

Великий князь Цюнь как раз находился в кабинете Цыси, и, когда назвали имя его сына, он совсем не обрадовался, напротив, этого сановника охватил паралич от ужаса. У стоявшего на коленях перед троном великого князя случился приступ судорог: он выл и бился головой об пол до тех пор, пока не потерял сознания, выставив напоказ белье. Этот мальчик в то время оставался единственным его сыном, поэтому великий князь с женой берегли его как бесценное сокровище, ведь старший их сын умер. Казалось, будто великий князь расстается со своим единственным сыном навсегда. Цыси с совершенно невозмутимым видом приказала удалить великого князя Цюня из зала. Свидетели этой сцены сообщили, что «он лежал в углу и никто не обращал на него ни малейшего внимания. Великий князь представлял картину сломленного человека».

Великие советники удалились, чтобы написать указ о провозглашении нового императора. Трясущемуся от напряжения мужчине, назначенному писать его, едва удавалось ровно держать кисточку. Наблюдавший за всем этим Жунлу, в ту пору высокопоставленный чиновник, человек, горячо преданный Цыси, настолько торопился, боясь возражений до окончания начатого дела, что схватил у писца кисточку и сам стал выводить иероглифы указа. Он откровенно нарушил порядок, так как не относился к категории великих советников. Жунлу, судя по всему, помог Цыси решиться назвать имя нового императора сразу после смерти своего сына, чтобы никто не смог выступить против ее воли.

Для Цыси все прошло гладко. Формальности, связанные с назначением монарха, заняли совсем немного времени, и за новым императором без промедления отправили свиту. Еще до первых лучей зари трехлетнего ребенка разбудили, отобрали у матери, завернули в тяжелые придворные одежды, посадили в паланкин рядом с сановником, принесли в Запретный город при свете фонарей и в темном зале заставили исполнить обряд коутоу перед Цыси и сидящей рядом с ней императрицей Чжэнь. Потом его положили в постель, где находилось тело мертвого императора Тунчжи, чтобы он исполнил обязательный обряд плача, который у него получился вполне естественно, так как его подняли рано и не дали выспаться. Так началась новая жизнь императора Гуансюя или императора «блестящего продолжения».

А для Цыси настал момент мести великому князю Цюню. За страдания, перенесенные ею из-за казни Крошки Аня, теперь она вонзила нож в сердце великому князю, отобрав у него единственного сына. И сделала это так, что у великого князя Цюня не возникло повода для жалобы: в конце-то концов, его сына вознесли до вершины положения императора.

После назначения его сына императором великий князь Цюнь утратил свою политическую роль. Как родного отца императора его не могли назначить официальным регентом, зато появился повод разжаловать со всех постов, чтобы избежать потенциального обвинения во вмешательстве с его стороны в государственные дела, то есть преступлении, по тяжести равноценном государственной измене. Великий князь Цюнь без промедления подал в отставку, сформулировав причину исключительно робким языком. Цыси предложила сановникам обсудить его прошение, и великий князь Гун настойчиво рекомендовал отставку принять. Среди причин он привел протокольное противоречие. В качестве государственного чиновника великий князь Цюнь обязан был исполнять перед императором обряд коутоу, но для отца перед своим сыном такой обряд не допускался. Реакционный союзник великого князя Цюня императорский наставник Вэн видел, что с уходом того в отставку сопротивляться сторонникам реформ будет некому, поэтому просил сохранить за Цюнем один ключевой пост – начальника императорской гвардии. Цыси такое предложение отвергла и приняла полную отставку великого князя Цюня. Правда, одну должность за ним она сохранила, но при ней он не мог обладать реальной властью: ему поручили присматривать за мавзолеями цинских императоров. К тому же, разумеется, она воздала ему все положенные почести.

Отстранив великого князя Цюня от всех серьезных дел, Цыси надежно заткнула ему рот. Любой протест с его стороны по поводу ее политических решений теперь рассматривался исключительно как вмешательство в государственные дела и влек за собой уголовный приговор. Великий князь Цюнь прекрасно осознавал намерения Цыси. Опасаясь того, что она может пойти дальше и найти основание для обвинения его в государственной измене, князь написал ей подобострастное послание, в котором заверил вдовствующую императрицу в отсутствии у него каких-либо намерений мешаться у нее под ногами. С великим князем Цюнем как вожаком лагеря китайских ксенофобов было покончено. Часовую мину, стоявшую на взводе под империей, удалось разрядить.

Этому великому князю предстояло пережить еще одну личную трагедию. Сестра Цыси родила еще двоих сыновей, но один из них прожил всего полтора дня, а второй умер через несколько лет, став жертвой, как уверяли слуги, чрезмерной родительской любви. Его родители постоянно переживали о том, что он может переесть (переедание считалось главной проблемой детей в богатых семьях), и в результате он заболел от недоедания.

Великого князя удивляло то, что Цыси не хочет расправиться с ним окончательно. Наглядно продемонстрировав свою возможность покончить с Цюнем, она удостоила его многочисленными милостями. Цыси предоставила ему наложниц, и великий князь сподобился получить от них еще троих сыновей; старшему, родившемуся в 1883 году, Цыси сама дала имя Цзайфэн. Она к тому же поручила великому князю надзор над обучением малолетнего императора, то есть предоставила возможность видеться с сыном. Жену великого князя, сестру Цыси, от случая к случаю приглашали во дворец, чтобы она могла навестить сына тоже. Ни отцу, ни матери не позволялось проводить время со своим ребенком по собственному усмотрению, так как он теперь числился императором и приемным сыном Цыси. Зато ее забота о нем превосходила самые смелые ожидания великого князя Цюня, и его благодарность ей было не передать словами.

Наряду с сердцем великого князя Цыси покорила сердца и его друзей, показав им: она не держит на них зла, и тем самым умело купила их с потрохами. Она назначила императорского наставника Вэна главным наставником нового юного императора, за что он чувствовал себя в неоплатном долгу перед ней. Вдовствующая императрица повысила по службе губернатора Дина, который фактически казнил Крошку Аня, и воздала ему положенные почести, как будто ни в чем предосудительном он замешан не был. Когда этого губернатора повысили до наместника императора, он последовал цинской традиции и отправился в Пекин для положенной аудиенции. Перед его приездом Цыси передала ему через лорд-камергера Жунлу 10 тысяч лянов серебром, чтобы он не скупился на расходы в столице, где ему предстояли обязательные развлечения и преподнесения подарков. Дину не хватало денег: как честный человек, он не пользовался своим служебным положением и не тратил казенных средств на себя. Жунлу преподнес дар как бы от себя лично, но Дин, не состоявший с ним в дружеских отношениях, понял происхождение денег. Он не просто их принял, а дал расписку и попросил «ссудить» еще 10 тысяч лянов, которые Жунлу тут же ему выдал. Таким образом этот пожилой человек намекнул на свое понимание того, что благодетель его – Цыси (он бы никогда не попросил у другого вельможи больше) и что он соглашается на ее условия сотрудничества. Невзирая на то, что ни Дин, ни императорский наставник Вэн от своих реакционных взглядов не отказались, они больше никогда не доставляли вдовствующей императрице беспокойства.

Итак, Цыси устранила все препятствия и направила свою империю на курс, проложенный ею с самого начала. На этот раз она собиралась ускорить темпы движения к цели. Во время вынужденного затворничества в гареме она не позволяла своему рассудку пребывать в простое и очень много узнала о внешнем мире из докладов и дневников путешественников, которых она отправила еще в те первые поездки по миру. В Гонконге и договорных портах вырос тираж газет европейского типа, поступавших в распоряжение двора, где они превратились в неотъемлемый источник информации. По сравнению с предыдущим десятилетием, когда Цыси впервые пришла к власти, теперь она гораздо лучше понимала не только Запад, но и к тому же видела признаки новизны современного мира. Цыси убедилась в том, что разрешить проблемы ее империи способна модернизация страны, также понимала, как много времени было потрачено впустую. С момента смертельно опасного предупреждения ей в виде казни Крошки Аня и на протяжении пятилетнего периода правления ее сына Поднебесная империя находилась в состоянии застоя. Теперь Цыси собиралась наверстать это упущенное время.

Глава 11

Ускорение процесса модернизации Китая (1875–1889)

В начале 1875 года Цыси потеряла сына, зато вернула себе власть. Тот год, богатый судьбоносными событиями, послужил ей примечательной вехой. Первым делом она вызвала боцзюэ Ли Хунчжана, чтобы обсудить с ним общий замысел модернизации. Этот боцзюэ, служивший в Тяньцзине, просил о такой встрече в 1872 году, но в то время Цыси чувствовала свое положение крайне шатким, собиралась в отставку и предложение его отклонила. Теперь она приняла боцзюэ Ли через день после его приезда, потом на следующий день и еще раз несколько дней спустя. Ее готовность вернуться на прежний курс и начать возрождение своей страны сомнений не вызывала.

Этот боцзюэ теперь мог стать главным проводником политики модернизации Китая. Он окружил себя сторонниками модернизации его страны по западному образцу и со многими из них даже подружился. Среди них особого внимания заслуживает бывший президент США Уиллис Грант, ведь два этих деятеля в 1879 году в Тяньцзине очень рассчитывали друг на друга. Миссионер Тимоти Ричард так описал этого сановника: «Ростом он был повыше подавляющего большинства окружающих его мужчин, умом же возвышался над всеми ими и через их головы смотрел гораздо дальше». Этот боцзюэ стал ключевым деятелем политики модернизации Цыси. Он и великий князь Гун, возглавлявший Верховный совет и чье имя для европейцев представлялось «синонимом прогресса в Китае», служили теперь вдовствующей императрице незаменимыми помощниками. При их содействии Цыси последовательно, но кардинально подталкивала свою империю к новизне. Боцзюэ Ли описал для Цыси их общие намерения: «Впредь мы будем внедрять в Китае новшества всех видов, и сознание народа должно постепенно открыться для них». Реакционеров они отождествляли с народом. Стилем работы Цыси предусматривалось привлечение людей типа императорского наставника Вэна, а также реформаторов, при этом вдовствующая императрица всегда прибегала к убеждению, а не грубой силе, к готовности потратить время и привести аргумент ради изменения настроений народа.

Еще десять лет назад Цыси хотела направить в зарубежные страны дипломатических представителей своей страны. Теперь их туда наконец отправили. 31 августа 1875 года Цыси объявила имя своего первого представителя за границей: Го Сунтао аккредитовали послом Китая в Лондоне. Го Сунтао считался исключительно дальновидным человеком, выступавшим за то, чтобы учиться у Запада и внедрять проекты таких предприятий, как железные дороги и телеграфная связь. Он подвергался яростным нападкам со стороны реакционеров. Императорский наставник Вэн в своем дневнике назвал его «порочным человеком», а эрудиты из его провинции, прибывшие в Пекин, где им предстояло держать императорские испытания, на своем собрании распалились до такой степени, что собрались пойти и снести его дом. Цыси старалась подбодрить его во время трех совместных с императрицей Чжэнь аудиенций, устроенных перед его отъездом. Обе императрицы постоянно убеждали его не поддаваться насмешникам и клеветникам. «Ругают всех сотрудников министерства иностранных дел, – напоминали они ему. – Но стоящие у трона знают и ценят вас… Вы должны взять на себя этот сложный труд ради блага своей страны».

Пока Го Сунтао находился за границей, руководство китайского внешнеполитического ведомства публиковало его дневниковые записи, где он делился своими впечатлениями. В них он с обожанием писал о британцах: их правовую систему назвал «справедливой»; тюрьмы у них отличались «безупречной чистотой с натертыми полами и свежим воздухом безо всякой затхлости. просто забываешь, что находишься в тюрьме»; а по поводу их «обходительных» манер он предположил, что присущая британцам «обходительность» «доказывает закономерность богатства и мощи этой страны». Он даже позволил себе суждение о предпочтительности британской парламентской монархии по сравнению с монархической системой Китая, существующей уже 2 тысячи лет. Притом что некоторые его замечания, например по поводу того, что китайские манеры «далеко-далеко не дотягивают», в издание не вошли, первая часть дневника вызвала зубодробительную ненависть со стороны эрудитов-чиновников, обвинивших Го Сунтао в попытке «превращения Китая в британского вассала» и призвавших монарха его наказать. Издание его дневника заставили приостановить. Но упреков в адрес Го Сунтао не поступило. Наоборот, Цыси назначила его по совместительству послом во Франции одновременно с Британией, невзирая на протесты реакционных сановников. Когда у него случился в Лондоне публичный спор с заместителем, придерживавшимся традиций, она перевела этого заместителя в Германию. Впоследствии, не справившись с сопротивлением остальных мандаринов, Го Сунтао подал прошение об отставке, и Цыси ее приняла. Она сказала его преемнику хоуцзюэ Цзэну-младшему, приходящемуся сыном хоуцзюэ Цзэн Гофаню, что считает Го Сунтао «приличным человеком и он выполнил замечательную работу».

Цыси могла соглашаться далеко не со всеми воззрениями Го Сунтао, однако высоко ценила самостоятельность его мышления. И она старалась иметь дело с людьми – носителями разных убеждений. Ее посла в Берлине Хун Цзюня можно назвать противоположностью Го Сунтао. Европейские традиции не пришлись ему по душе, особенно отношения между полами. В свободное от исполнения официальных обязанностей время он предпочитал уединение в своей резиденции, где занимался исследованиями в области китайской истории, а выходил на улицу, только чтобы прогуляться в Тиргартене. Спутницей жизни, которую он привез с собой в Берлин, была наложница, причем наложница высокого класса, носившая имя Та, что красивее золотого цветка. Эта девушка тосковала без вечеринок, но ей присутствовать на них не разрешалось, даже когда Хун Цзюнь устраивал приемы у себя дома. В такие дни она одевалась особенно изысканно, с наигранной скромностью спускалась встречать гостей, а потом на весь вечер возвращалась на второй этаж. Когда в редких случаях она оставалась с гостями, танцевать не могла не просто в силу проповедуемых ее супругом принципов, а из-за переломанных ступней ног, на которых не то что ходить – просто стоять было нестерпимо больно. Она помнила, как раскланивалась перед кайзером и императрицей, как выслушивала комплименты по поводу ее красоты со стороны зардевшегося лицом, бородатого, отличающегося пронзительным взглядом и галантностью, но сдержанного канцлера Бисмарка. Вот и все. Она лишилась подавляющего большинства своих слуг, то есть тех, кто отказался вместе с хозяйкой пересечь океан. А те, кто поехали, сделали это стиснув зубы, уверенные в том, что «из путешествия они не вернутся». Зато им платили 50 лянов в месяц каждому, то есть гораздо больше месячного дохода среднестатистического чиновника в Пекине и на 10 лянов больше, чем получали немецкие служанки, которых она наняла в Берлине. Наложница Хун Цзюня обратила внимание на то, что немецкие служанки обладали «предельной доброжелательностью и добросовестностью, работая на хозяев. Они проявляли больше преданности и послушания, чем китайские слуги».

Но даже Хун Цзюнь не мог сохранить полную независимость от своего нового окружения. Сначала он с негодованием отказывался надевать европейские носки. Потом обнаружил, что они несравненно удобнее грубых хлопчатобумажных поддевок, привезенных им из дому, и отказался от дальнейшего сопротивления. Когда пришло время проститься с Берлином, он купил в подарок вдовствующей императрице ледяные салазки.

К середине 1880-х годов при постоянном напоминании сановникам со стороны Цыси, требующей не допускать «никаких проволочек!», из Пекина стали активно отправлять чиновников в путешествие по миру для изучения европейских институций, а также традиций с прицелом на реформирование собственной политической системы. И когда теперь в министерства поступали заявки на участников делегаций, в желающих недостатка не было. То есть картина по сравнению с десятком предыдущих лет кардинально поменялась. Общение с представителями Запада больше уже не считалось делом трудным или постыдным. От желающих поступить на работу, связанную с иностранцами, отбоя не было. Авторы заметок в частных дневниках и газетах с восторгом отмечали буквально тектонические сдвиги в китайском обществе. Первые ласточки новизны появились даже в системе священного императорского испытания чиновников, по которой на протяжении тысячи лет определялась политическая и общественная структура Китая. Кандидатам на командировки за рубеж во время экзаменов предлагали написать очерки на такие темы, как «Железные дороги», «Оборона страны», «Торговые порты» и «История взаимодействия Китая с западными странами со времен династии Мин». Предметы эти служили расширению кругозора, становясь поощрением для народа на приобретение новых знаний и вызывая новые мысли. Кое-кто из кандидатов находил такие изменения сбивающими с толку и побуждающими к борьбе за приобщение нового к старому. Один из них даже утверждал, будто суть химии и паровых машин можно узнать из учения конфуцианского мудреца IV–V веков до новой эры учителя Мо (Мо-цзы).

Одной из групп народа, которой пошла на пользу активная дипломатия цинского режима, можно назвать жертв работорговли, начавшейся в конце 1840-х годов. Сотни тысяч таких несчастных проживало в основном на территории Кубы и Перу. Для изучения условий их жизни в 1873–1874 годах цинским правительством были отправлены комиссии. С Кубы поступил такого рода отчет соответствующей комиссии: «Восемь человек из десяти заявили, что их насильно увезли или заманили… по прибытии в Гавану их продали в рабство. большинство рабов стало собственностью владельцев сахарных плантаций. проявленную к ним жестокость… можно назвать безмерной и. даже невыносимой. Труд на сахарных плантациях тоже представляется слишком тяжелым, а питание работников недостаточным; продолжительность работы чрезмерной, а наказание палками, хлыстами, цепями, колодками и т. д. и т. п. доставляет страдания и калечит. За последние годы большое число рабов погибло под ударами надсмотрщиков, умерло от ран, а также повесилось, перерезало себе горло, отравилось опиумом, бросилось в колодцы и котлы для выварки сахара [варочные котлы]».

В Перу обнаружилось, что отношение к рабам там такое же ужасное. Когда в 1875 году Цыси снова пришла к власти, дипломаты из Пекина вели переговоры с представителями этих двух стран по поводу облегчения жизни таких тружеников. Она обратила внимание своих дипломатов, которыми руководил наместник Ли, на следующее: «Вам нужно найти пути обеспечения такого положения вещей, при котором подобные издевательства над китайцами окажутся под запретом и прекратятся». По условиям заключенных впоследствии соглашений чернорабочих невольников освободили, а торговлю ими запретили. Цыси назначила одного из своих лучших дипломатов Чэнь Ланьбиня, отличившегося в качестве главного дознавателя на Кубе, послом в США, на Кубе и в Перу, главная задача которого заключалась в освещении жизни переселенцев из Китая.

В 1875 году удвоились усилия по строительству военноморских сил мирового класса. Главным поводом для этого приводится то, что соседствующая с Китаем Япония проявляла все большую агрессивность в политике и попыталась присвоить себе остров Тайвань. Цыси и ближайшее окружение отметили подъем Японии еще до отстранения вдовствующей императрицы от власти в начале 1873 года, когда наблюдали за обращением японцев к опыту Запада: закупкой машин и канонерок, прокладкой железных дорог и налаживанием производства оружия. Сановники ее двора теперь обсуждали, как надежнее ответить на эту «опаснейшую постоянную угрозу», и Цыси выделяла на строительство военного флота по 4 миллиона лянов серебром в год – огромный бюджет. В то время в Европе только что изобрели броненосные боевые корабли, и своим указом от 30 мая Цыси поручила наместнику Ли «приобрести один или два» из них, притом что они ценились «астрономически дорого». На следующий год на основании этого указа он купил два броненосных и несколько других кораблей. Группу молодых китайцев послали во Францию учиться их строительству и в Британию на обучение в качестве морских офицеров. В Пруссию отправили армейских кадетов.

Наконец в 1888 году Цыси утвердила китайский военноморской устав, составленный по западному образцу. Этим уставом в Китае фактически впервые вводился в обращение государственный флаг. В Поднебесной не существовало государственного флага как раз до столкновения с Западом, случившегося в начале правления вдовствующей императрицы, когда возникла необходимость в треугольном полотнище желто-золотого цвета для зарождающихся военно-морских сил Китая. Теперь она одобрила изменение его формы на прямоугольник международного стандарта. На этом флаге, названном Желтым драконом, красовался ярко-синий движущийся дракон, поднимающий голову к красному диску солнца. После рождения такого национального флага, отметили западные комментаторы, «Китай гордо занял достойное его место среди других наций».

Осенью переломного 1875 года генеральный инспектор таможни, уроженец Ольстера Роберт Харт получил поручение написать меморандум по поводу расширения оптового внешнеторгового обмена. Так он и сделал, следуя однозначному указанию, чтобы «постоянно держать в уме, какую важность представляют его предложения с точки зрения выгоды для Китая, не допускающей ни малейшего вреда». В скором времени для внешней торговли открыли дополнительные порты, многие из них на реке Янцзы как удобном пути в материковые районы Китая вплоть до города Чунцина. Никакой силы, чтобы открыть эти ворота, на сей раз не потребовалось. Министры правительства Цыси открыли их добровольно в ответ на просьбу Томаса Уэйда. На Всемирной выставке в Филадельфии (США) впервые побывал китайский чиновник, получивший задание записать все свои впечатления и доложить о них. Среди современных учреждений, честь внедрения которых принадлежит Харту, можно назвать китайскую почтовую службу, сотрудниками которой в 1878 году выпущен первый в Китае набор марок «Великие драконы».

Значение прежнего лозунга «Сделаем Китай сильным» обогатили призывом «Сделаем китайцев богатыми» (цюфу). Теперь в окружении Цыси сложилось безоговорочное понимание того, что «слабость Китая происходит от укоренившейся с давних времен нищеты народа» и ее можно преодолеть единственным путем: разбогатеть с помощью проектов индустриализации западного толка. «Мы должны последовательно внедрять те же самые меры, чтобы избавиться от нищеты и одновременно разбогатеть». Все эти проекты Р. Харт и Т. Уэйд предлагали десятилетие назад, но тогда народ этой древней страны к ним еще готов не был. Все последующие поездки на Запад помогали открыть глаза и пробудить рассудок. В 1875 году Цыси распорядилась проложить телеграфные линии, причем сначала в провинции Фуцзянь для осуществления оперативной связи с Тайванем, на который зарились японцы, а вдовствующая императрица решила отстоять этот остров. Первым делом образовали императорскую службу телеграфной связи, управляющим директором которой назначили одного из первопроходцев современного предпринимательства Шэн Сюаньхуая. Сначала толпы народу стаскивали провода и выкапывали столбы телеграфной связи. Но по мере того как народ убеждался в безопасности таких сооружений, понимал, насколько волшебная вещь этот вид связи и сколько пользы она может принести, диверсии на линиях прекратились, и телеграфные провода стали опутывать всю территорию империи.

В том же 1875 году Цыси издала указ о начале добычи угля современными методами и назначила два экспериментальных района. Возникло мощное сопротивление, основанное на опасениях по меньшей мере того, что иностранцы собираются похитить сокровища недр Китая. По поводу таких опасений Цыси издала отдельный указ: «Привлекая иностранных специалистов, мы не должны выпускать из своих рук процесс принятия решений. Нельзя отдавать на откуп иностранцам контроль над всем и вся, а также принятие важнейших решений». Один из двух экспериментальных участков находился на острове Тайвань, а второй – в Кайпине, километрах в ста шестидесяти от Пекина. В скором времени прибыли западные технические специалисты с оборудованием, и Цыси назначила управляющим директором данного предприятия еще одного выдающегося предпринимателя-первопроходца – Тан Цзинсина. Тан Цзинсин набрался опыта во время работы на европейские фирмы, именно он основал первую в Китае торговую судоходную компанию. Тан и Шэн вместе с другими китайскими промышленниками и предпринимателями первого поколения обеспечили подъем среднего класса, а Кайпин стал «колыбелью современной промышленности Китая». Как раз с него начался рост гигантского промышленного комплекса Тан-шань. Наряду с основанием этих государственных предприятий частным лицам предложили искать выходы породы на поверхность и открывать рудники. Ради преодоления проблемы финансирования и поощрения предпринимателей Цыси разрешила деловым людям в частном порядке выпускать в обращение доли своих обществ.

С добычей угля пришла выработка электроэнергии. Цыси возглавила этот процесс и распорядилась к 1888 году провести электрический свет в Морской дворец. Генераторы приобрели в Дании, а их эксплуатацию доверили императорской гвардии. Так за пределами договорных портов появилось электрическое освещение и началось расширение сферы применения электроэнергии в Поднебесной. Через считаные годы в Пекине и других крупных городах основали 17 электроэнергетических компаний гражданского, а также военного и коммерческого назначения. В 1889 году по Пекину прокатился первый трамвай.

Цыси к тому же нацелилась на замену устаревшей валюты своей страны, то есть серебряных слитков, чеканными казенными монетами. Во внешней торговле эти слитки оказались крайне невыгодным для Китая денежным эквивалентом: обеспечить одинаковое содержание серебра в них не получилось, поэтому ценили их не слишком высоко. Только современным методом чеканки можно было избавиться от этого недостатка, а также обеспечить достойное положение китайской валюты среди валют других стран. Такое предприятие казалось совсем не простым, так как требовало существенных первоначальных капиталовложений. Для того чтобы преодолеть упорное сопротивление, Цыси пришлось проявить присущую ей твердость, и она предложила оплатить учредительные издержки из средств на содержание двора. К реализации проекта приступили с оговоркой о том, что через три года предстоял его пересмотр.

Самым престижным проектом, к которому Цыси не решилась приступить в 1875 году и в последующие годы, считалась прокладка железных дорог. Препятствием на его пути оказалось нечто родственное религии. Так получалось, что не подлежали перемещению многочисленные родовые склепы, разбросанные по всей стране, сооруженные с любовью родственниками усопших в соответствии с требованиями искусства фэншуй. Нельзя было оставлять их на прежнем месте, если они располагались рядом с полотном железной дороги: народ верил в то, что шум проходящих составов будет беспокоить души умерших. Цыси и сама свято верила в неприкосновенность родовых склепов.

К тому же возникла проблема изыскания средств. На протяжении трех лет после возвращения Цыси к власти с 1876 по 1878 год жители почти половины китайских провинций, то есть до 200 миллионов человек пережили паводки, засуху и нашествия саранчи. То есть случилась жесточайшая за последние 200 с лишним лет и самая пагубная из всех зарегистрированных в китайской истории череда стихийных бедствий. Миллионы людей погибли от голода и болезней, особенно разбушевавшегося сыпного тифа. Традиционные способы преодоления голода включали: придворные молебны за дарование Небесами благоприятной погоды, обращение за средствами в императорскую казну, освобождение жителей пострадавших районов от податей и предоставление бесплатных обедов через китайские «рисовые столовые». Теперь на ввоз из-за рубежа продовольствия тратились невиданные суммы валюты. При таких обстоятельствах прокладка железных дорог требовала иностранных займов, за которыми Цыси еще не приходилось обращаться. Ей требовалось проявлять осмотрительность. «Мы вынуждены будем занять деньги на десятки миллионов, – сказала она. – И нам грозит угодить в неприятное положение».

В качестве наглядного образца английские купцы в 1876 году построили 20-километровую ветку от Шанхая до внешнего порта Усун – первую введенную в эксплуатацию железную дорогу на территории Китая. Селяне и чиновники пришли в ужас. Однажды во время прохождения состава группа мужчин, женщин и детей вышла на рельсы и вынудила машиниста его остановить. Когда состав двинулся прочь, местные жители ухватились за вагоны в тщетной попытке остановить его снова. На другой день поезд переехал мужчину, и все уже шло к тому, что вспыхнет мятеж. Томас Уэйд заставил руководство английской компании прекратить движение поездов. Ради умиротворения обеих сторон конфликта правительству Цыси пришлось купить эту железную дорогу и демонтировать пути. Часто утверждают, будто Цыси по глупости (все-таки первая железная дорога Китая) приказала утопить рельсы и шпалы в море. На самом же деле их упаковали и переправили через пролив на Тайвань, чтобы использовать там, на угольной шахте. Коренные жители Тайваня к могилам своих предков относились спокойнее, чем китайцы материкового Китая, а так как плотность населения острова была меньше, на нем в любом случае находилось не так густо склепов. Так случилось, что эта линия на Тайване не подошла и ее пришлось возвращать на континент в надежде на использование в районе Кайпина. Здесь, опять же, район предстоящей прокладки железной дороги подобрали относительно бесплодный и редко заселенный, с немногочисленными склепами. Только из-за решения английского главного инженера Кайпина Клода В. Киндера, причем решения дальновидного, проложить стандартную колею, а не узкоколейку Усун, рельсы в конечном счете оставили ржаветь без дела.

После прокладки кайпинской ветки протяженностью 10 километров кто-то с тревогой высказался о том, что можно побеспокоить души мертвых, похороненных рядом с ней. Поэтому состав отправили на конной тяге. Со временем лошадей постепенно заменили локомотивом, построенным на месте под присмотром инженера К. Киндера и названным «Ракета Китая». Сопротивление то нарастало, то спадало и в конечном счете сошло на нет.

Теперь самым трудным для Цыси решением оставался выбор: создавать густую сеть железных дорог в Китае или от нее отказаться. На протяжении более десяти лет она периодически обсуждала этот вопрос с участием элиты империи. Мнения резко разделились, и обычно решительная вдовствующая императрица проявила нехарактерную для нее робость. Всех аргументов в пользу железных дорог, приводимых боцзюэ Ли: укрепление обороноспособности страны, облегчение грузоперевозок, поездок и связи, не хватало, чтобы убедить ее в допустимости подрыва веры населения. Или в том, что ради страны можно пойти на риск потенциально невыгодных займов у Запада.

В конечном счете Цыси приняла решение лично испробовать поездку на поезде. В 1888 году она купила у французской компании состав из шести вагонов и 3,5 километра пути, чтобы его проложили на территории Морского дворца. Вся покупка с учетом упаковки и доставки обошлась в 6 тысяч лянов серебром, то есть меньше ее настоящей стоимости. Западные производители соревновались друг с другом за право выполнения китайских заказов, и годом раньше англичане предложили точно такой же состав в качестве свадебного подарка ее сыну, но от этого дара она отказалась. На сей раз покупкой занимался боцзюэ Ли. Он доложил Цыси, что при в сущности символической цене все было исполнено в лучшем виде в Париже, в том числе самый роскошный вагон для нее. Прокладка пути велась при деятельном участии придворного магистра в области фэншуй, который указал, когда следует начать строительство и в каком направлении его вести. О земляных работах в сторону севера, заявил он, в текущем году речи идти не могло, поэтому сооружение северного отрезка следовало отложить до десятого дня первого месяца следующего 1889 года. В тот день между тремя и пятью часами пополудни землекопы взялись за дело. Когда пришло время начать эксплуатацию этой ветки, Цыси осмелилась прокатиться по ней и испытала, что такое настоящий поезд, пусть даже на протяжении нескольких минут. Ее весьма впечатлила скорость и удобство такой поездки, правда, и черный дым, и лязг двигателя не остались незамеченными. Поезд отправили на склад и выводили его на пути только для показа посетителям; причем по таким случаям вагоны тянули евнухи с помощью желтых шелковых канатов.

Приблизительно во время такого личного эксперимента в апреле 1889 года наместник Чжан Чжидун выдвинул единственный в своем роде и убедительный аргумент, позволивший Цыси принять окончательное решение в пользу сооружения сети железных дорог. Этот пятидесятидвухлетний наместник, двумя годами младше вдовствующей императрицы, низенький мужчина с развевающейся бородой, считался главным подвижником обновления Китая. Западные его современники называли Чжан Чжидуна «гигантом мысли и богатырем достижений». Цыси впервые обратила на него внимание несколько лет назад вскоре после ее дворцового переворота во время императорских испытаний. Его последний очерк о текущей обстановке, отличавшийся смелостью изложения и новаторством, вызвал замешательство у экзаменаторов, которые оценили его по нижнему пределу проходного балла. Но, прочитав его скандальный реферат, Цыси увидела близкую душу и возвысила его до уровня человека номер три в империи. С годами она внедрила в жизнь многие его предложения и повысила его по службе до самых ответственных постов, и теперь он служил наместником императора в трех самых значительных провинциях долины реки Янцзы.

Наместник Чжан Чжидун привел убедительный аргумент: железные дороги позволят расширить вывоз товаров из Китая, а экспорт, подчеркнул он, в эпоху бурного развития внешнеэкономической деятельности служит ключом к повышению благосостояния населения и росту доходов государства. В то время главными экспортными товарами Китая оставались чай и шелк, зато номенклатура импорта постоянно обогащалась, главным образом благодаря проектам современных предприятий. Отрицательное сальдо торгового баланса в 1888 году превышало 32 миллиона лянов; и будущее вызывало тревогу, так как количество чая на вывоз за рубеж начало сокращаться. В 1867 году китайцы обеспечивали 90 процентов потребления чая западным миром, а теперь на рынок поступали чаи из Британской Индии и других стран. Неотложная задача состояла в том, чтобы расширить ассортимент экспортных товаров. Осознавая эту задачу, наместник Чжан предложил сооружение магистральной железной дороги протяженностью полторы тысячи километров от Пекина на юг через материковые провинции до города Ухани, из которого по реке Янцзы существовал выход к морю. Таким образом, все материковые провинции бассейна этой реки удалось бы связать с внешним миром. Товары местного производства можно будет с помощью приобретенных за границей машин довести до годного к вывозу состояния, а потом доставить к морским портам. Теоретически все это послужит изменению системы хозяйствования Китая, с одной стороны, а также разрешению принципиальной проблемы, из-за которой вообще опускаются руки: нищеты населения. Своим фантастическим предложением его автор буквально открыл Цыси глаза: она увидела осязаемую пользу от железных дорог, и ради этой пользы стоило пойти на все предстоящие жертвы и риски.

Она отложила предложение наместника, чтобы как следует его обдумать. Проведя детальное его обсуждение с представителями высшего эшелона своей власти и не получив ни одного возражения, 27 августа 1889 года Цыси подписала указ о начале прокладки магистрали с севера на юг, с которого ведется отсчет эпохи железных дорог в Китае. Железная дорога Пекин – Ухань, позже продленная на юг до Кантона, стала служить главной транспортной артерией страны, определяющей ее хозяйственную жизнь до наших дней. Цыси как будто предвидела все это, ведь ее указ звучал программным документом: «Мы имеем дело с грандиозным и многообещающим проектом, а также его можно назвать важной частью нашей программы превращения Китая в мощное государство. Так как мы приступаем к новаторскому предприятию, неизбежно должны появиться сомнения и опасения». Дальше она отдает распоряжение властям провинций, через территории которых должна пролегать магистраль, заняться разъяснением сути проекта местному населению и предотвратить сопротивление с его стороны. «В общем и целом, – высказалась она, – я надеюсь на то, что сановники двора и народ страны проявят единодушие, а чиновники и купцы объединят усилия для достижения полного успеха нашего предприятия…» Наместника Чжана назначили ответственным за строительство вместе с боцзюэ Ли, правление предприятия открыли в Ухани. Там основали ряд современных отраслей, связанных с железной дорогой, и Ухань, образно говоря, сделался одной из тигельных печей индустриализации Китая. К индустриализации Цыси относилась весьма разборчиво или с известными оговорками. В 1882 году, когда боцзюэ Ли попросил разрешения на строительство текстильных мануфактур, она возразила, сказав с недвусмысленной досадой: «Изготовление прядильных товаров числится нашим основным кустарным промыслом. Если внедрить машинное изготовление тканей, то наши женщины останутся без работы и лишатся средств к существованию. Плохо уже то, что мы не можем запретить заморские ткани; не стоит нам еще больше вредить самим же себе. Это дело необходимо тщательно обдумать». В те дни «изготовление тканей» называлось по-китайски цаньсан, то есть буквально «шелкопряд и листья шелковицы», ведь прядение шелка считалось главным занятием китайских женщин на протяжении тысячелетий. Ради поддержания такой традиции каждый год по весне, когда гусеницы тутового шелкопряда приступали к своей работе, Цыси вела своих придворных дам в специальный храм Запретного города к богу шелкопряда, чтобы попросить у него покровительства над этими мелкими гусеницами. Она с фрейлинами кормила гусениц шелкопряда по четыре или пять раз на дню, и для этого они собирали листья шелковичных деревьев, росших на территории дворца. Когда гусеницы шелкопряда закрывались в своих шелковых коконах, эти коконы собирали, кипятили, а нить, достигавшую обычно длины нескольких сотен метров, сматывали на шпульку. Теперь к прядению шелка все было готово. Всю свою жизнь Цыси хранила куски шелка, сплетенные ею еще маленькой девочкой, и по ним она определяла, сохраняет ли новый шелк тонкость выделки и изящность старого шелка. Ей не хотелось, чтобы старинные традиции исчезали без следа. Притом что она решительно продвигала перемены в одних сферах, в некоторых других могла противиться изменениям или соглашаться с ними, скрепя сердце. При ней индустриализация в Китае проводилась осмысленно, отнюдь не напоминая бульдозер, сметающий на своем пути все традиции.

Глава 12

На страже империи (1875–1889)

С той поры, как в 1875 году его сына забрали и назначили императором, характер великого князя Цюня постоянно менялся. Прежде всего, он стал бояться своей невестки. В состоянии опустошения после потери единственного сына у великого князя открылись глаза на качество вдовствующей императрицы, которого он раньше не замечал: она обладала искусством смертельного укуса, которое редко использовала. Поддержав казнь Крошки Аня в 1869 году и вопреки указаниям Цыси направив участников массовых волнений против миссионеров в Тяньцзине в 1870-м, великий князь Цюнь не боялся возмездия. Теперь он осознал, что Цыси не забыла и не простила того, что он совершил: на протяжении пяти лет угроза ее мести вызывала холодок ужаса. Столь страшное открытие деморализовало его. В своем письме Цыси после того, как увели из дома его сына, он рассказал, как «потерял сознание», услышав о ее решении, и отправился домой, «трепеща всем телом и сердцем как будто в состоянии транса или пьяного угара». Силы оставили его, и он рухнул на кровать, «как бесчувственное бревно». Он лишился былой уверенности, просил прощения за прошлые прегрешения (не называя их), огульно бичевал себя и молил о снисхождении. «Вы видели меня насквозь, – написал он ей. – Прошу у вас незаслуженной любезности» – сохранить жизнь, «жизнь бессловесного болвана и никчемного кретина».

Позже великий князь осознал, что Цыси не уничтожила его, тогда как вполне могла это сделать, а, наоборот, проявила к нему незаслуженную мягкость. Его охватила благодарность к ней, былой страх перешел в благоговейный трепет перед вдовствующей императрицей. Он много времени провел за размышлениями и придумал для себя такой девиз: «Отступи и подумай над тем, как исправить совершенные ошибки» (цуй-сы-бу-го), который заказал вырезать на диске, чтобы повесить его над дверью в своем кабинете. Великий князь Цюнь наполнил свою усадьбу многочисленными напоминаниями об этой истине: от каллиграфических свитков на стенах до надписи, выгравированной на пресс-папье и украшавшей его письменный стол. Он пришел к признанию того, что его былая враждебность к подходу Цыси в отношениях с Западом была продиктована «предубеждениями»; и великий князь перешел в стан самых последовательных приверженцев политики вдовствующей императрицы.

Такая перемена в мироощущении великого князя Цюня произошла к тому же в силу, вполне вероятно, других причин поважнее названных выше. На него произвело большое впечатление то, что Цыси сделала для империи. Например, вернула Синьцзян – огромную территорию в Центральной Азии размером с Британию, Францию, Германию и Италию, вместе взятые. Современный ему историк Х. Морзе в начале ХХ века отметил: «Эта территория принадлежала Китаю на протяжении двух с лишним тысяч лет; принадлежала безоговорочно, когда центральное правительство находилось в силе, едва подчинялась слабой центральной власти Поднебесной и получала свободу в периоды смуты… Синьцзян часто порывал с Китаем, но потом снова подчинялся китайскому правлению». Последний разрыв с Пекином случился в начале 1860-х годов в результате Тайпинского восстания. Большая часть оторвавшейся от империи территории находилась под контролем магометанского вождя Якуб-бека, которого Чарльз Денби, позже служивший американским послом в Китае, назвал «авантюристом». Цыси вынашивала планы возвращения Синьцзяна под контроль Пекина. Свое решение она приняла вразрез с советом боцзюэ Ли, предлагавшего отказаться от этой территории и предоставить ее властям возможность образовать подвассальное империи государство «наподобие Вьетнама и Кореи».

Подвассальные государства представляли собой мелкие самостоятельные страны по периметру границы Китая, власти которых самостоятельно проводили внутреннюю политику, однако признавали господство китайского императора через периодическое предоставление подати и согласование с китайцами каждого нового правителя. Наряду с Вьетнамом и Кореей среди подвассальных государств числились Непал, Бирма, Лаос и острова Люцю (Рюкю). Боцзюэ выступал за то, чтобы перевести Синьцзян в разряд таких стран. Этому боц-зюэ Синьцзян представлялся «несколькими тысячами ли бесплодной земли», «не заслуживал того», чтобы его возвращать; даже если народ этой территории удастся покорить, «долго удержать его в своем подчинении не удастся, так как свои планы на Синьцзян вынашивают все его соседи: Россия на севере, Турция, Персия и прочие магометанские страны на западе, а также Британская Индия на самом юге…». Возвращение Синьцзяна, предупреждал боцзюэ, потребует продолжительного перехода войск по пустыне и ведения затяжных военных действий, а средства на это у империи отсутствуют. Такого же мнения придерживался покойный хоуцзюэ Цзэн, обладавший изрядным талантом стратега, а теперь к тому же его стал разделять сам великий князь Цюнь.

Однако Цыси в самостоятельности Синьцзяну отказала, и как только в 1875 году она вернулась к власти, то тут же отправила туда генерала Цзо Цзунтана отвоевывать мятежную территорию обратно. Данную экспедицию ей пришлось снаряжать в срочном порядке, так как русские уже на протяжении четырех лет занимали ключевую область вдоль течения реки Или. Если китайцы упустят время, русские будут владеть этой областью в силу свершившегося факта.

В интересах финансирования военной экспедиции Цыси выбила деньги из провинций и уполномочила генерала Цзо Цзунтана на получение кредита в размере 5 миллионов лянов у иностранных банков. Следя за продвижением войска Цзо Цзунтана по подробным донесениям генерала, Цыси изо всех сил старалась удовлетворить его постоянные просьбы, а он чаще всего просил деньги. Закаленный воин генерал Цзо в свои шестьдесят лет, отправившись в экспедицию через пустыню, вез с собой гроб, чтобы все знали о его решимости воевать до победного конца. Он провел предельно жестокую, зато, без сомнения, успешную военную кампанию. К началу 1878 года он заново покорил практически весь Синьцзян. В его словаре отсутствовало слово «милосердие», зато он повсеместно устраивал резню. В соответствии с цинским кодексом захваченных сыновей и внуков Якуб-бека (который к тому времени умер) кастрировали, а потом отдали в рабство. Европейцы пребывали в ужасе, но даже умеренные китайские дипломаты настаивали на оправданности подобного наказания и осуждали представителей Запада за «вмешательство во внутренние дела другого народа».

Цыси действия генерала Цзо и методы ведения им своего дела одобрила. После восстановления власти Пекина над Синьцзяном она воспользовалась советом этого генерала и постепенно превратила данную территорию в провинцию вместо того, чтобы наделить правами автономии. Там развернули войсковые гарнизоны; солдаты приступили к освоению целинных земель, чтобы содержать себя в свободное от подавления восстаний местного населения время.

Цыси отправила Чунхоу в Санкт-Петербург вести переговоры о возвращении области Или. Способный чиновник Чунхоу во время тяньцзиньской резни в 1870 году предпринял попытку спасения европейцев. Особой сноровки в переговорах он проявить не смог и после нескольких месяцев препирательств подписал договор, по условиям которого китайцы уступали крупную область Синьцзяна русским в обмен на Или. Из-за этой сделки в Пекине поднялся большой переполох, и советом сановников с одобрения Цыси ему присудили «тюремное заключение в ожидании казни». Западные посланники выступили с решительным осуждением такого решения: не достойно, заявили они проводникам «новой дипломатии Китая», чтобы дипломата «приговаривали к смерти через отсечение головы… по обвинению не в государственной измене, а всего лишь в несостоятельности». Королева Виктория даже направила «великой вдовствующей императрице Китая» личное послание о проявлении милосердия. Цыси ее послушалась и даровала Чунхоу свободу.

Однако признать подписанное им соглашение она все-таки отказалась. Русские пригрозили войной и выдвинули на спорную территорию войска численностью 90 тысяч человек. Англичанин Гордон, который помог в разгроме тайпинских мятежников, выступил с таким советом: «Если вы собираетесь воевать, тогда готовьтесь спалить пригороды Пекина, вывезти архивы и императора из столицы… и вести военные действия… на протяжении пяти лет. Если вам нужен мир, тогда отдайте всю область Или in toto…» Оба этих крайних варианта Цыси не устраивали. О войне даже речи идти не могло, так как китайцам она была едва ли по силам, а русские ей только обрадовались бы и использовали как предлог для захвата новых земель. Только вот мир не должен приходить за счет уступки территории врагу, будь то область Или либо земли, отданные подписавшим договор Чунхоу. Цыси старалась произвести впечатление, будто ее Китай «к войне готов точно так же, как его противник», но все-таки отправила в Россию для переговоров нового представителя – хоуцзюэ Цзэна-младшего. Она подробно его проинструктировала, а самый главный пункт его задания заключался в выводах: если не удастся вернуть все спорные территории, то он должен договориться о возвращении к положению, существовавшему до миссии Чунхоу, и до поры до времени оставить область Или в распоряжении русских, но не отказываться от претензий на нее со стороны китайцев. Хоуцзюэ приступал к переговорам с русскими, вооруженный договором Чунхоу, в котором Цыси пометила те пункты, которые считала совершенно неприемлемыми и которые требовалось снова согласовывать. На протяжении всех переговоров он поддерживал связь с вдовствующей императрицей телеграммами.

Ясная и точная стратегия, а также всесторонняя подготовка переговоров окупились сполна. Китайцы вернули себе практически всю территорию, которую Чунхоу уступил русским, а также область Или. Новый договор с взаимными уступками получил высокую оценку у западных наблюдателей как «дипломатический триумф» Китая. Британский посол в Санкт-Петербурге лорд Дафферин в то время высказался так: «Китайцы убедили русских сделать то, чего те никогда не делали, – изрыгнуть когда-то поглощенную территорию». За первую победу его страны в истории современной дипломатии хоуцзюэ Цзэн-младший удостоился многочисленных похвал. Однако ключевая роль в достижении этой победы принадлежала Цыси.

В тот критический момент, грозящий войной и территориальными потерями, из-за нервного перенапряжения Цыси слегла в постель. Она не могла заснуть ни днем ни ночью, чувствовала себя опустошенной, лишенной сил и кашляла кровью. В соответствии с традицией в июле 1880 года придворные послали запросы провинциальным властям с просьбой порекомендовать толковых лекарей, способных оказать помощь императорским врачам, и «сопроводить их в Пекин на теплоходах, чтобы они прибыли как можно быстрее». Целитель Сюэ из провинции Чжэцзян оставил описание своего первого посещения Цыси. Оно началось с того, что лекарь простерся перед вдовствующей императрицей, а она приказала его поднять и подвести к ее кровати. Цыси сидела, скрестив ноги, за желтыми шелковыми занавесками, спадавшими вокруг ее ложа. Предплечье одной ее руки выглядывало наружу и находилось на подушечке, подложенной поверх столешницы приставного столика. Предплечье покрывала простая косынка, голой оставался только участок кожи, где целитель мог пощупать пульс пациентки, без чего не обходилась ни одна диагностическая процедура. Стоя на коленях, целитель Сюэ прижал пальцы к запястью вдовствующей императрицы. Он определил у больной «тяжелейшее недомогание с повышенной тревожностью» и сказал Цыси, что та скоро поправится, если будет избегать чрезмерных умственных нагрузок. На что вдовствующая императрица ответила: «Все это я и сама знаю, но ничего изменить не могу». Со временем она поправилась, причем в основном благодаря жизнеутверждающим донесениям хоуцзюэ Цзэна-младшего.

Пока шли переговоры, к ним привлекли великого князя Цюня. Добившись его ухода со всех властных постов, Цыси поставила точку на том, что включила его в процесс принятия решений, и заявила тем, кто высказывал возражения, что этот великий князь «вымаливал прощение, бился головой о землю снова и снова» и что она лично настояла на его участии в делах империи. Вдовствующая императрица рассчитывала привлечь великого князя Цюня на свою сторону, поручив ему наблюдение за тем, как она справляется с государственными делами. И великий князь постоянно убеждался в том, что Цыси правильно осознает интересы своей империи, а также блюдет их рьяно и со знанием дела. Его поразила ее решительность в проведении кампании по возвращению Синьцзяна под контроль Пекина и в укрощении русских, а также умение Цыси вести переговоры, построенные на компромиссе и прямом отстаивании своей позиции. А ведь он сам, хвастливо рассуждавший о «воздаянии должного» иностранцам, не имел ни малейшего понятия, что предпринять в случае реальных угроз со стороны иноземцев. Осознав все вышеизложенное, великий князь убедился в том, что служит госпоже, представляющей большую ценность для их империи, и он стал самым преданным слугой Цыси.

Быть может, событием, больше всего потрясшим великого князя Цюня, после которого он определенно признал себя «рабом» Цыси, стоит назвать ее ведение войны с Францией в 1884–1885 годах. В 1859 году французы открыли военную кампанию по колонизации китайского соседа Вьетнама, находившегося в вассальной зависимости от Пекина. Когда французы аннексировали юг этой страны и начали продвижение на север, цинское правительство не предпринимало никаких действий, ведь вьетнамцы не просили о помощи (а это формально требовалось от властей подвассального государства). Цыси отправляла свои войска во Вьетнам только для окружения на территории этой страны китайских разбойников, причем по просьбе вьетнамской стороны. Сразу после выполнения поставленной задачи китайские войска возвращались в пункты постоянной дислокации.

К тому моменту казалось, что относительно границы своей империи Цыси сформулировала тщательно взвешенную политику. Она приготовилась отстаивать целостность территории, которую считала своей, но соглашалась отпустить подвассальные государства, если этого ей избежать не удастся из-за принуждения извне. Как женщина прагматичная, она знала о существовании в ее время превосходящих европейских сил и понимала, что ее империя находится в таком положении, что не всегда удается удержать в зоне своего безоговорочного влияния вассальные государства. Таким образом, она отправила крупный воинский контингент для восстановления власти Пекина в Синьцзяне и приложила все силы для удержания Тайваня, однако, когда в конце 1870-х годов японцы аннексировали архипелаг Люцю (Рюкю), вдовствующая императрица ограничилась всего лишь выражением протеста на словах. Точно так же ее действия относительно Вьетнама ограничились охраной границы без попытки отстоять суверенитет своего вассала. В августе 1883 года Вьетнам принудительно превратили в протекторат Франции. Французский премьер-министр Жюль Ферри мечтал о приобретении своей страной статуса колониальной империи и выступил вдохновителем колониальных авантюр в таких дальних странах, как Тунис, Нигер и Мадагаскар, а также в Индокитае. И теперь французские войска упорно продвигались к вьетнамской границе с Китаем.

Цыси начала подготовку к войне. Придворные астрологи по необычным свечениям неба, длившимся по нескольку дней, и углу пронесшейся кометы увидели предзнаменования крупных грядущих сражений. Цыси верила в астрологию. Кометы служили для нее предостережением Небес. Раньше при появлении на небе комет она начинала вспоминать, что могла сделать не так, и выпускала указы с требованием провести расследования по случаям назначения некомпетентных чиновников или пренебрежения нищетой населения. Теперь ею овладели дурные предчувствия. Из-за тяжелой простуды, не проходившей уже несколько месяцев, во время аудиенций она беспрестанно кашляла. Когда чиновники пытались ее ободрить, она говорила: «При виде нынешних небесных предзнаменований я не могу не переживать по поводу сложившейся ситуации».

Когда французы подошли к границе, Цыси направила войска в самый северный район Вьетнама Тонкин, примыкавший к китайским провинциям Гуанси и Юньнань. Как раз этот район считался особенно богатым полезными ископаемыми, нужными французам. В намерения Цыси входило сохранение части территории Тонкина в качестве буфера, а если этого не получится, то ей хватило бы лишь обеспечения сохранности границы. С декабря по апрель следующего, 1884 года китайские войска вели в этой области бои с французами и постоянно терпели от них поражения. Все выглядело так, что французы даже могут вторгнуться на территорию самого Китая.

Глава Верховного совета великий князь Гун оставался по убеждению миротворцем. Сомневаясь в возможности китайцев одержать победу над этой западной державой, он устранился от активной помощи Цыси в схватке с французами. Судя по дневниковым записям императорского наставника Вэна, этот великий князь «излагал свои мысли расплывчато и не выдвигал никаких предложений». «Он все ходил и ходил к вдовствующей императрице, проводя с ней без особого толка небывалое по продолжительности время». Иногда он выглядел совершенно безразличным, зачастую подолгу вообще не появлялся в своем служебном кабинете. Неудовлетворительное состояние его здоровья как оправдание не принималось. Последние годы великий князь Гун тяжело болел, время от времени ему пускали кровь, а Цыси по мере необходимости предоставляла продолжительный отпуск. Силы его истощились, а ясность суждений затуманилась. Но он все равно не просился в отставку, а Цыси было не с руки увольнять его со службы из-за его положения в обществе, к тому же с самого начала он работал с ней бок о бок.

Предел ее терпению наступил 30 марта 1884 года, когда как раз в период катастрофических поражений китайцев от рук французов этот великий князь настоял на обсуждении с Цыси ее предстоящего осенью пятидесятого дня рождения, в частности порядок преподнесения ей подарков. Простершись перед ней, великий князь Гун произнес монолог на полтора часа. Рассерженная Цыси сделала ему выговор: «У нас на границе сложилась такая сложная обстановка, а вы толкуете о подарках на день рождения! Сейчас говорить о них нет смысла; зачем вы отвлекаете меня по такому пустяковому поводу?»

Но великий князь продолжил гнуть свою линию, ничуть не смутившись, и, закончив свою речь, еле-еле поднялся с колен, затекших от долгого пребывания в неудобной позе. Императорский наставник Вэн, ставший свидетелем данной сцены, записал о ней в своем дневнике с явным презрением к великому князю Гуну. На следующий день великий князь Гун вернулся в приемную Цыси и продолжил нести свой вздор: «Умоляю вдовствующую императрицу проявить великодушие и принять подарки в честь своего дня рождения». Цыси «упрекнула его тоном, не оставлявшим сомнения в ее недовольстве им», однако снова ее слова должного впечатления на великого князя не произвели. Императорский наставник почувствовал, что ему придется «превысить свои полномочия» и поделиться с великим князем Гуном своими соображениями. Он посоветовал ему пожалеть вдовствующую императрицу и «больше не донимать ее разговорами о мелочах жизни». В своем дневнике императорский наставник с пренебрежением отметил: «Какой же убогий ум у этого вознесшегося до вершин власти мандарина!»

Цыси смирилась с тем, что великого князя Гуна пора отправлять в отставку. Предприятие это только казалось простым. К этому времени он надежно обосновался в кресле главы Верховного совета, которое занимал на протяжении четверти века, и считался самым влиятельным деятелем империи после самой Цыси. Все решения ей приходилось принимать с предельной осмотрительностью. Под благовидным предлогом Цыси отослала великого князя Гуна из Пекина на несколько дней и, пока он отсутствовал, вызвала великого князя Цюня, чтобы распорядиться о приготовлениях, как будто вдовствующая императрица снова планировала дворцовый переворот. Как только 8 апреля великий князь Гун вернулся, Цыси швырнула ему написанный красными чернилами указ, в котором говорилось о его отставке и об отставке всего состава Верховного совета. Нанеся такой неожиданный удар, вдовствующая императрица рассталась со своим политическим соратником последних двух с лишним десятилетий, с человеком, находящимся рядом практически ежедневно, разделявшим с ней все сложности реформы. Возможно, из-за способа его разжалования, больше подходящего для врага, чем для близкого друга, проявлявшего исключительную преданность и товарищеское отношение к ней на протяжении столь продолжительного периода времени, Цыси чувствовала неловкость и не виделась с великим князем следующие 10 лет. Великий князь Гун пытался заверить ее в отсутствии у него затаенной злобы и в том, что понимает вынужденный характер ее мер предосторожности. Он умолял о встрече с ней, пусть даже в качестве одного из гостей на дне ее рождения, однако она не прислушалась ни к каким его просьбам.

Цыси назначила новый состав Верховного совета и поручила возглавить его великому князю Цюню. Как биологическому отцу императора, ему не дано было служить официальным руководителем, и поэтому он занимался этим делом из дома. Передача власти от одного брата к другому не вызвала никаких трений между двумя великими князьями. Наоборот, наши братья, раньше враждовавшие из-за противоположных взглядов на Запад, теперь стали гораздо ближе друг к другу. Великий князь Цюнь, радикально поменявший свое мировоззрение, часто навещал своего опального брата по отцу. У них появилось объединяющее начало: оба обожали сестру жены одного из них. Они посвящали друг другу стихи, и сквозной темой в виршах великого князя Гуна проходило то, что ему казалось «трудным оглядываться на все те ушедшие годы». Этот великий князь сетовал на свою тоску по тем дням, когда он помогал Цыси в ее деле, к тому же он выражал надежду на то, что у него получится передать ей через великого князя Цюня весточку о том, как свято он чтит память о прошлом, а также что навсегда сохранит преданность вдовствующей императрице.

Великий князь Цюнь точно так же, как и его брат, представления не имел о путях преодоления резкого осложнения отношений с Францией, тем не менее он добросовестно и последовательно воплощал распоряжения Цыси в жизнь. Европейцы считали его, в отличие от великого князя Гуна, непримиримым ястребом в политике. Замену великого князя Гуна великим князем Цюнем они истолковали как указание на твердое намерение Цыси вступить на тропу войны. Понятно, что она рассчитывала на ведение «затяжной войны с врагом» (юй-ди цзю-чи) до тех пор, пока французы, находящиеся далеко от дома, выдохнутся и сами предложат покончить с возникшим конфликтом.

Настоящая ее цель заключалась в установлении мира, ради которого Цыси готовилась отпустить Вьетнам, если в этом возникнет нужда, при условии, что утрата этой страны произойдет в обмен на гарантии французами признания вьетнамской границы с Китаем. Возглавить переговоры с европейцами она поручила боцзюэ Ли Хунчжану. Этот боцзюэ теперь служил при ней первоклассным дипломатом, а также был главным советчиком. Значительно превосходивший способностями великого князя Гуна, он работал с вдовствующей императрицей душа в душу. Часто они даже думали одинаково и понимали друг друга без слов. В это время боцзюэ Ли Хунчжан официально пребывал в трауре по своей усопшей матери и в связи с этим не должен был работать на протяжении двух лет и трех месяцев. Но Цыси приказала ему сократить траурный период, сославшись на древних мудрецов, которые освобождали от него тех, кому приходилось нести воинские повинности. Во время переговоров между ними шла энергичная телеграфная переписка. Они знали, что французы глубоко увязли в схватке за колонии в Африке и совсем не горели желанием затягивать войну с Китаем. Мир виделся целью вполне достижимой, и наш боцзюэ мог заключить в Тяньцзине договор с командующим Фурнье, с которым он уже подружился. В конвенции Ли – Фурнье воплотились минимальные условия, желательные для Цыси: французы пообещали никогда не переходить южные границы Китая и брали на себя гарантии того, что не позволят сделать этого кому бы то ни было еще; со своей стороны китайцы уступали французам контроль над Вьетнамом. Фурнье сообщил боцзюэ о требовании французского министерства иностранных дел военной контрибуции на том основании, что на нее было настроено общественное мнение во Франции. Цыси назвала такое требование «совершенно несправедливым, абсолютно необоснованным и откровенно противоречащим международной конвенции». Боцзюэ отверг требование французской стороны, а Фурнье на нем настаивать не стал. Когда проект соглашения переслали Цыси, 9 мая 1884 года она прислала телеграмму такого содержания: «Прочла его внимательно. Ни одно из положений не противоречит основополагающим интересам нашей страны. Одобряю». Данную конвенцию подписали 11-го числа.

Цыси распорядилась о начале отвода китайских войск из Вьетнама. Проводился он без спешки в силу осведомленности вдовствующей императрицы по поводу недовольства французов, у которых не получилось сорвать свой куш, и о том, что свои канонерки с полпути они не возвращают. Итак, 12 июля французы выдвинули ультиматум на гигантскую сумму 250 миллионов франков, обвинив Китай в нарушении заключенного соглашения и провоцировании вооруженного столкновения, которое на самом деле представлялось случайностью, а причиной его западные наблюдатели назвали «откровенное недоразумение». Возмущению Цыси не было предела. Очевидцев поразила ее необычайная суровость на людях, когда она выпалила свой запрет на какие-либо выступления в пользу переговоров по поводу контрибуции французам. В то время почти все сановники, вовлеченные в этот конфликт, в том числе сам боцзюэ Ли Хунчжан, склонялись к тому, чтобы хотя бы частично уступить домогательствам французов и попытаться предотвратить грозящую войну. Но Цыси оставалась непреклонной: французам – ни одного су! Когда ее дипломаты взяли на себя смелость и посоветовали выступить с предложением, упомянув значительно меньшую сумму, она устроила им жестокую выволочку. Забрезжила явная перспектива новой войны, и вдовствующая императрица первым делом обратилась за посредничеством к американцам, а когда французы от услуг посредника отказались, Цыси, скрипнув зубами, объявила, что «война неизбежна». Во время аудиенции чиновнику Ши Няньцзу она сказала: «Когда дело касается отношений Китая с зарубежными странами, лучше, разумеется, обходиться миром. Но надежный мир возможен только тогда, когда Китай готов воевать. Если мы будем уступать на каждое требование, тогда чем больше мы будем стремиться к миру, тем меньше вероятность того, что мы его получим».

Французы развязали китайско-французскую войну 5 августа 1884 года, сначала напав на Тайвань, потом уничтожив китайский флот в Фучжоу на южном побережье и взорвав военно-морскую верфь в Фучжоу, построенную под руководством француза Проспера Гикеля. В своем гневном научном трактате 26 августа Цыси объявила о том, что Китай находится в состоянии войны с Францией. К исполненной традиционной воинственности риторике она добавила подобающий современности момент: по поводу обеспечения безопасности иностранных граждан, в том числе французов. Узнав о том, что чиновники приморских областей вывешивают листовки с призывом к китайским жителям островов Южно-Китайского моря добавлять яд в продовольствие, поставляемое на запертые в бухтах французские суда, она сразу же попыталась их остановить соответствующим указом, сделала выговор сановникам, а также напомнила о том, что заморским китайцам следует держаться подальше от текущего вооруженного конфликта.

В следующем месяце ее армия одержала несколько побед, но поражений она потерпела гораздо больше. Однако в конце марта 1885 года китайцы выиграли важную битву на перевале Чжэньнань, расположенном на границе, и после нее французы покинули стратегически важный город Лангшон. Правительство Жюля Ферри пало; его преемники поспешили договориться с китайцами о мире. Соответствующий договор подписали в Тяньцзине 9 июня боцзюэ Ли Хунчжан и французский посол Жюль Патенотр. По сути, данный договор ничем не отличался от конвенции Ли – Фурнье, подписанной годом раньше. Французы опять остались ни с чем, от китайцев им не перепало ни единого франка. Китайцам же мир достался огромной ценой, однако само сражение послужило громадному подъему морального духа населения, которое, по словам императорского наставника Вэна, «смело робкое согласие китайского народа на собственную слабость».

Цыси продемонстрировала не только свою способность к ведению крупной войны, но и большую сообразительность в том, как закончить ее в подходящий момент. После побед в приграничных схватках ее командиры на фронте горели желанием сражаться дальше. Даже обычно деликатный наместник Чжан Чжидун выступил за сохранение Лангшона и некоторых других вьетнамских приграничных территорий в качестве китайской буферной зоны. Цыси направила им череду настоятельных и не подлежащих обсуждению распоряжений, чтобы они безоговорочно прекратили огонь и отвели свои войска в тыл. Она предупредила их о том, что «нет у нас уверенности в новых победах; но даже если они придут, в конечном счете Вьетнам нам не принадлежит». Она знала историю продолжительного по времени сопротивления вьетнамцев китайскому господству (китайское название перевала на границе Чжэньнань фактически переводилось как «Подавление Вьетнама»), а также ей было известно о том, что на этот раз кое-кто из вьетнамцев активно помогал французам. Между тем французы установили блокаду Тайваня, и в случае продолжения войны все шло к нападению ими на этот остров. При таком раскладе китайцы теряли Тайвань. Телеграммы вдовствующей императрицы составлялись в самой жесткой тональности, отрезвлявшей наместника императора и всех остальных адресатов, которые не посмели ей перечить. По прошествии времени, уже задним числом, великий князь Цюнь написал: «Если бы не дальновидность вдовствующей императрицы и не ее решительность в деле примирения с Францией, нам грозило втягивание в бесконечные гибельные войны, опустошение казны и ослабление обороноспособности империи. Не требуется большого воображения, чтобы представить последствия всего этого».

То, как достойно Цыси справилась с этим конфликтом, послужило укреплению уважения к ее империи. Роберт Харт заявил: «Я так думаю, никто не осмелится сказать, будто Китай неудачно прошел испытания этим суровым годом…» Во время банкета, устроенного вслед за подписанием мирного договора, французский представитель Ж. Патенотр следующим образом выразил свой восторг: «Я питаю абсолютную веру в то, что дипломатическое соглашение, только что подписанное нами, послужит не просто прекращению наших былых споров, но и, как я надеюсь, скорейшему удалению их из нашей памяти. Создавая новые связи между Францией и Китаем… договор от 9 июня, несомненно, поможет заложить и развить между Китайской империей и зарубежными странами ту общность интересов, которая всегда самым надежным образом скрепляла дружбу между народами».

Боцзюэ откликнулся в том же самом ключе: «Отныне и впредь дружба между нашими странами будет сиять ярко, как утреннее солнце, когда оно появляется после мрака ночи».

После завершения войны с Францией Цыси сосредоточилась на восстановлении военно-морских сил Китая и доведении их до современного состояния, а для разъяснения важности такого предприятия красными чернилами написала несколько указов. (Она редко писала красными чернилами, считавшимися символом непререкаемой власти монарха.) В Европе закупили новые канонерские лодки, а европейские инструкторы подготовили для них китайские экипажи. Весной 1886 года она отправила великого князя Цюня проинспектировать вновь оснащенный Северный флот, стоявший в бухте напротив фортов Дагу. Великий князь прихватил с собой главного евнуха Цыси по имени Ли Ляньин, который считался самым близким ей человеком. Стоявший рядом с великим князем, не расстававшийся со своей трубкой Ляньин больше других сопровождавших великого князя лиц привлекал всеобщее внимание.

Великий князь Цюнь взял с собой этого евнуха совсем не случайно. Семнадцать лет назад предшественника Ляньина, Крошку Аня, Цыси послала в Сучжоу купить свадебные наряды для ее сына. Крошку Аня обезглавили за то, что он покинул столицу, и великий князь Цюнь сыграл в этой трагедии главную роль. Теперь великий князь делал в сторону Цыси жест раскаяния за допущенный им ужасный проступок. Пригласив ее нынешнего любимого евнуха в путешествие из Пекина, потом на борт боевого корабля и в путешествие по морю, великий князь Цюнь просил у Цыси запоздалого, но по достоинству оцененного прощения.

Наш великий князь решился на такой необычный поступок потому, что искренне хотел показать Цыси свою высокую оценку ее стараний при защите их империи. За это время она заключила соглашения с европейскими державами и заручилась их обещаниями уважать границы Китая, которые в то время считались официально обозначенными, причем в основном они сохранились до наших дней. К этим соглашениям относятся: договоры с Россией (1881 года), с Францией (по поводу границы с Вьетнамом, 1885 года) и Британией (относительно Бирмы – 1886 года и индийского штата Сикким – 1888 года). Благодаря главным образом вдовствующей императрице на протяжении тех лет, пока экспедиционные корпусы европейских держав метались по планете, порабощая древние царства и перекраивая границы государств старых континентов, Китай они оставляли в покое.

В начале 1889 года, как раз на пике своих достижений, вдовствующая императрица объявила о решении отойти от государственных дел и передать всю полноту власти своему семнадцатилетнему приемному сыну. За время ее правления Китаем годовой доход в казну вырос в два раза. До ее прихода к власти он оценивался приблизительно в 40 миллионов лянов, и это во времена наибольшего процветания при Цянь-луне Прекрасном. Теперь этот доход составлял без малого 88 миллионов, из которых треть поступала в виде таможенных сборов. И это был результат ее политики открытых дверей. Перед тем как вернуться в гарем, она издала почетный список около сотни удостоенных наград за их заслуги перед ней чиновников, как живых, так и почивших в бозе. Вторым номером в этом списке значился генеральный инспектор таможни Китая Роберт Харт, отмеченный за создание им прекрасно организованного и полностью отвечающего своему предназначению казенного учреждения, сотрудники которого отличались абсолютной неподкупностью, «существенно пополняющего казну Китая постоянно растущими поступлениями». С помощью таможенных доходов удалось спасти жизнь миллионам человек. В предыдущем 1888 году, когда на Китай обрушились паводки, землетрясения и прочие стихийные бедствия, у властей Поднебесной оказались под рукой 10 миллионов лянов серебром на покупку риса, чтобы накормить население страны. Она присвоила Р. Харту родовое звание мандарина первого класса первого порядка, то есть он удостоился высшей чести, так как это звание присваивалось его предкам за три поколения до него, а не его потомкам. Р. Харт написал своему приятелю: «Со стороны китайцев большей чести быть не может; в любом случае я чрезвычайно польщен тем, что вдовствующая императрица сделала это перед уходом в отставку…»

Одним из своих указов Цыси поблагодарила всех иностранных посланников за помощь в налаживании дружественных отношений между их собственными странами и Китаем. Она приказала руководству своего внешнеполитического ведомства выбрать благоприятный день для устройства большого приема для иностранных послов, чтобы на нем одарить каждого из них скипетром-талисманом с добрым пожеланием (жуи), изготовляемым в основном из нефрита, а также шелками и парчой, которые выбрала лично. Этот прием, устроенный 7 марта 1889 года и на котором западные дипломаты осыпали ее похвалами, ознаменовал высшую точку ее правления.

Среди гостей, выступивших в тот день с речью по собственной инициативе, находился Чарльз Денби, служивший в Пекине послом США с 1885 по 1898 год. Позже он написал о «безупречной репутации» Цыси среди европейцев, сложившейся на тот момент, и о многочисленных ее достижениях. Наряду с завершением внутренних распрей и сохранением единства империи «создан прекрасный военно-морской флот, армия доведена до известного совершенства. Территорию страны покрыла сеть электрического телеграфа. Арсеналы и судовые верфи появились в Фучжоу, Шанхае, Кантоне, Дагу и Порт-Артуре. Внедрены европейские методы горной добычи, и проложены две магистрали железной дороги. На всех основных реках налажено пароходное сообщение. Восстановлено преподавание математики в школах, а на конкурсных экзаменах проверяли знание естественных наук. Появилась абсолютная терпимость к религиозным верованиям, и миссионеры могли проповедовать во всех уголках Китая. На протяжении всего периода правления этой императрицы наши соотечественники открыли на территории Китая многочисленные школы и колледжи…»

К тому же правление Цыси отличалось предельной толерантностью за всю историю династии Цин; людей при ней не убивали только за то, что они сказали или написали, как это практиковалось во время правления предыдущих императоров. Ради облегчения жизни нищего населения она организовала крупномасштабный ввоз продовольствия из-за рубежа и ежегодно тратила сотни тысяч, а то и миллионов лянов на приобретение продовольствия для пропитания своих подданных. Как отмечал Ч. Денби: «К своему собственному народу вплоть до нынешнего периода ее правления она проявляла доброту и милосердие, а к иностранцам – справедливость». Коренным образом улучшились отношения с зарубежными странами, а отношения между Китаем и США сохранились «безмятежными и устраивающими обе стороны». Самое главное этот американский дипломат обозначил так: «Особое внимание следует обратить на то, что вдовствующая императрица первой из представителей своей расы осознала проблему отношений Китая с внешним миром, а потом использовала эти отношения для укрепления положения своей династии и достижения материальных успехов». Цыси на самом деле покончила с добровольной изоляцией Китая и сделала его участником международного сообщества, причем сделала она это ради блага своей страны. «В то время, – подвел итог Ч. Денби, – она пользовалась беспрекословным уважением у иностранцев и всеобщей любовью своего собственного народа. Ее считали одним из величайших деятелей китайской истории… Под ее руководством на протяжении четверти века Китай достиг огромного прогресса».

Зародыш современного Китая приобрел четкие очертания. И выносила его вдовствующая императрица Цыси. Как подчеркнул Ч. Денби: «Никому не дано отрицать тот факт, что совершенствование и продвижение вперед сверх намеченного стали заслугой регента-императрицы, обладающей волей и располагающей властью». Накопив такое внушительное наследие, Цыси передала бразды правления империей своему приемному сыну императору Гуансюю.

Глава 13

Гуансюй отворачивается от Цыси (1875–1894)

Родившийся на двадцать восьмой день шестого месяца по лунному календарю 1871 года император Гуансюй принял по наследству китайский престол в возрасте трех лет, когда собственный сын Цыси император Тунчжи скончался, не оставив преемника. Вдовствующая императрица усыновила его и назначила следующим императором, с одной стороны, чтобы возвысить представителя собственного рода, то есть сына своей сестры, и, с другой стороны, чтобы наказать его отца великого князя Цюня. Настоящей любви к этому ребенку она не питала, по меньшей мере такой, какую чувствовала к своему собственному почившему сыну. Взятый из дома и заточенный в неприветливом Запретном городе той глубокой зимней ночью, этот ребенок лишился родителей и кормилицы, которой не разрешили отправиться вместе с ним. Зато его поручили заботам придворных евнухов. Цыси приказала ему называть ее «дражайшим папой» (цинь паба), а когда он подрос, стал звать ее «мой августейший отец» (хуан паба). При этом Цыси играла роль мужчины, которой ей так не хватало. Как мать приемного сына, она скорее исполняла свой долг, чем одаривала дитя теплом. В любом случае подсознательная тяга к детям у нее отсутствовала. Однажды во время вечеринки, устроенной для высокородных дам при дворе, маленькая девочка начала рыдать, и ее никак не удавалось успокоить. В гневе Цыси приказала матери увести девочку прочь и сказала ей, в слезах упавшей перед вдовствующей императрицей на колени: «Я отсылаю тебя из дворца, чтобы проучить, и точно такой же урок ты должна преподать своему ребенку. Девочку я ни в чем не виню, возлагаю вину на тебя, а ей сочувствую. Но ей придется пострадать наравне с тобой». На какое-то время эту семью перестали приглашать во дворец.

Императрица Чжэнь пользовалась у младенца императора большим авторитетом матери, чем Цыси. Но та умерла 8 апреля в возрасте сорока трех лет, когда мальчику шел десятый год. Стоя у ее гроба, он никак не мог унять рыдания. Появились предположения, будто императрицу Чжэнь отравила Цыси, хотя никому не удалось предъявить тому доказательства. Врачи, исследовавшие историю ее болезни, пришли к заключению о том, что совершенно определенно она скончалась от внутримозгового кровоизлияния. С ней случались приступы, по внешнему проявлению похожие на инсульты, из которых в дневнике императорского наставника зарегистрированы как минимум три. Первый инсульт пришелся еще на 1863 год, когда она внезапно упала в обморок и почти на месяц утратила дар речи. К последствиям того первого удара можно отнести репутацию человека, во время аудиенций «говорящего медленно и с трудом». В последний раз она впала в бессознательное состояние и через пару дней умерла.

Цыси оплакивала кончину императрицы Чжэнь как смерть близкого и старшего члена семьи, обмотав голову белой шелковой траурной повязкой. Тем самым она пошла дальше предписываемого этикетом траура для вдовствующей императрицы и заслужила «громадное восхищение» со стороны приверженцев традиций, в число которых входил императорский наставник Вэн. Притом что династическими правилами траурный срок устанавливался в 27 дней, Цыси продлила его до 100 дней, на протяжении которых все увеселительные мероприятия, празднества и свадьбы запрещались. Более того, она на два года и три месяца ввела запрет на исполнение музыки при дворе. Эти запреты, наложенные всего лишь через год после четырехлетнего запрета в связи с кончиной ее сына, и во время болезни, когда она тосковала по музыке, можно назвать настоящей жертвой. Ужасно соскучившаяся по музыке Цыси за несколько месяцев до окончания действия запрета на нее приступила к планированию представлений и подбору певцов, не состоящих при ее дворе. Спустя считаные дни после отмены запрета летом 1883 года она без перерыва смотрела оперу на протяжении 10 часов. Потом целыми днями шли представления, одно из которых продолжалось 12 часов.

Со смертью императрицы Чжэнь император Гуансюй лишился человека, обладавшего для него авторитетом матери. К тому же ощущал пустоту, так как некому было выступить в качестве миротворца между ним и Цыси. Когда этот ребенок подрос и еще больше отдалился от своего «дражайшего папы», не нашлось человека, чтобы сблизить их снова. Никто не обладал на то авторитетом, и никто не оказывал на него влияния. Императрица Чжэнь, стоявшая выше Цыси, ее приятельница с юношеских лет и соратница в проведении дворцового переворота, в случае провала которого обе рисковали жизнью (им грозила казнь от тысячи порезов), была единственным человеком, в присутствии которого Цыси проявляла смирение. Цыси прислушивалась к суждениям наперсницы-императрицы, высказывавшимся ею на протяжении двух десятилетий их делового сотрудничества, а также полагалась на нее в делах семейных. Даже в таком предельно важном деле, как выбор жены для ее сына. Без помощи императрицы Чжэнь Цыси не смогла остановить постепенное ухудшение ее отношений с императором Гуансюем, дошедших до такого предела, что вылились в катастрофические последствия для их империи, а также для них самих.

На данном этапе Цыси вела себя как «уклоняющийся от своих обязанностей родитель», который кроме выслушивания еженедельных ритуальных приветствий своего ребенка ограничил свое участие в его судьбе одним только обучением. Она назначила императорского наставника Вэна, обучавшего ее покойного сына, главным учителем Гуансюя. При разногласиях между ней и последовательным реакционером Вэном по многочисленным вопросам она все равно назначила его на такой пост. Вэн единодушно считался самым стойким и прославленным китайским ученым, и ему можно было доверить воспитание в ребенке качеств, необходимых добропорядочному императору. Цыси отличалась глубокой приверженностью китайской традиции, несмотря на ее восприимчивость к западным идеям. Считалось само собой разумеющимся то, что китайского монарха следует воспитывать в китайских традициях. По всей видимости, она даже не представляла себе, что этого императора можно воспитывать как-то иначе, но, даже если ей этого захотелось бы, никакой другой программы не одобрили бы вельможи, пользовавшиеся правом голоса в том, что касалось обучения их императора. В результате императора Гуансюя сформировали по лекалу его предшественников: программой его обучения совсем не предусматривалась подготовка монарха к жизни в современном мире.

Занятия с малолетним императором начались, когда ему исполнилось четыре года от роду. Солнечным днем в начале весны его привели в класс для знакомства с наставниками. Сидя за низенькой партой лицом на юг, он развернул перед собой большой лист бумаги и попросил кисточку для письма. Юный император уже немного выучился писать. Императорский наставник Вэн обмакнул кисточку в чернила и передал ее ребенку, который начал писать два изречения, состоящие из четырех иероглифов каждое. Их его наставник назвал «предельно симметричной и приятной на вид каллиграфией». Одно изречение означало «мир и покой под Небесами», а второе – «справедливый, великодушный, честный и мудрый». Оба изречения относились к конфуцианским идеалам, к которым должен стремиться добродетельный монарх. После такого блистательного начала императорский наставник Вэн показал мальчику фразу «нравственность императора» в виде иероглифов ди-дэ, которую тот повторил вслед за наставником четыре раза. Затем Вэн открыл иллюстрированную книгу «Уроки для императора», в которой приводятся портреты как знаменитых искусных, так и бездарных и никчемных императоров. Когда он объяснял ребенку, почему их считали искусными или никчемными, мальчик перемещал свой палец вслед за пальцем своего учителя и останавливал его на мифических императорах Яо и Шунь времен Трех великих древних династий, на которых китайцы молились как на примерных монархов. Этот четырехлетний ребенок проявил большой интерес к ним. Насмотревшись на изображения императоров, он попросил императорского наставника Вэна снова написать слова «нравственность императора», и императорский наставник их написал. Ребенок некоторое время вглядывался в иероглифы, и на этом первый в его жизни урок закончился.

По данному первому разделу записей в дневнике императорского наставника Вэна можно составить представление об обучении императора Гуансюя и самом императоре как ученике. В отличие от его двоюродного брата и ближайшего предшественника императора Тунчжи, у которого занятия с учителями вызывали ужас, Гуансюй явно получал от них удовольствие. В возрасте пяти лет, к удивлению Цыси, он каждый раз повторял «сидя, стоя, походя или лежа», а ведь это высказывание классика он не мог пока понимать. Такую одержимость учебой можно в известной мере оправдать его симпатией, сформировавшейся у Гуансюя к учителю Вэну. Мальчик хотел угодить этому пожилому человеку. Когда императору исполнилось шесть лет, Вэн отлучился на какое-то время, чтобы проследить за ремонтом его родовых склепов. В его отсутствие ребенок играл, как обычный мальчик, и не выполнял домашнего задания, оставленного ему наставником. Вэн приказал ему повторить несколько классических текстов двадцать раз каждый, чтобы выучить их наизусть, но Гуансюй прочитал их только лишь один раз. В день возвращения Вэна августейший ребенок бросился в объятия пожилого мужчины с криком: «Я так долго скучал по тебе!» После этого он сел за парту и начал повторять заданные тексты по двадцать раз каждый. Приглядывавший за императором евнух высказался так: «Я долгие годы не слышал этого звука!»

Располагая мощной тягой к знаниям и обладая прекрасной памятью, император Гуансюй стремительно опережал своих сверстников. Дневниковые записи императорского наставника Вэна, содержавшие всплески раздражения по поводу его предыдущего ученика, теперь пестрели одобрительными восклицаниями, такими как «Неплохо!», «Очень хорошо!», «Просто прекрасно» и «Великолепно!». К девяти годам юный император научился украшать веера каллиграфическим почерком, «которым он передавал настоящее художественное ощущение». Так его оценивал довольный наставник, сам считавшийся выдающимся каллиграфом. Уже в подростковом возрасте мальчик освоил написание «предельно беглой» поэзии и очерков на скорость, как будто зрелые мысли вылетали из его молодой головы «на крыльях».

Вся жизнь ребенка посвящалась его обучению, в том числе освоению маньчжурского, а также монгольского языков, хотя стержневым предметом оставалась китайская классика. С девяти лет он начал упражняться в чтении докладов чиновников и написании указаний на них красными чернилами. Для этой цели изготавливались вторые экземпляры некоторых докладов, чтобы он тренировал свои управленческие навыки. Так как в те дни в китайском языке отсутствовали знаки препинания, ребенку сначала приходилось делить подчас весьма длинные тексты на отдельные предложения, помечая каждую паузу красной точкой. Указания, которые он давал, выглядели разумными, хотя по понятным причинам их автор грешил общими соображениями. Иногда Цыси садилась с ним во время его упражнений, как родитель в наши дни наблюдает за выполнением домашнего задания своим ребенком. Одно донесение поступило от губернатора, попросившего образец каллиграфической надписи императора, которую намечалось вырезать на диске и прикрепить над входом в храм бога грома. Видимо, кто-то наблюдал появление этого бога, и испуганные местные жители истолковали его явление народу как приближение бурь, грозящих истреблением их посевов. Почтение императора, выраженное этому богу, могло бы утихомирить его гнев. Девятилетний правитель удовлетворил данную просьбу в ответе, явно почерпнутом из прочитанных им трудов мудрецов. Потом Цыси продемонстрировала ему, что он может составить распоряжение более конкретным образом, если добавит указание, что данный чиновник не должен просто рассчитывать на императорскую надпись с пожеланием обильного урожая и что бог обрадуется еще больше, если тот будет добросовестно исполнять свои обязанности.

На другом донесении, поступившем от хоуцзюэ Цзэна-младшего с предложением по поводу разрешения дипломатам низшего звена, находящимся в зарубежной командировке, приезжать домой в отпуск с оплатой из казны возникающих у них дополнительных расходов, тогдашний десятилетний император соответствующим образом изложил свое согласие. Цыси поведала ему свой принцип: «Главное дело состоит в подборе достойных исполнителей. Ну а если удалось их найти, никогда не скупись на погашение понесенных ими затрат».

В таких вот условиях из малолетнего императора Гуансюя усилиями вдовствующей императрицы, а также его императорского наставника пестовался мудрый правитель. К десяти годам ему уже иногда позволяли принимать челобитчиков. Когда у Цыси возникали недомогания, за ведение государственных дел брался сам Гуансюй, и мальчик обращался к чиновникам с такими вопросами: «Какие у нас виды на урожай в Хэнани? Дождей все еще не хватает? Мы в нашей столице тоже страдаем от засухи. Как же мы соскучились по настоящему дождю!» Толковый император должен был произносить именно такие речи. А императорский наставник Вэн чувствовал, что его труды «принесли достойные плоды, и он радовался им».

Взрослея, император Гуансюй подавал большие надежды на то, что из него получится образцовый конфуцианский монарх. От императорского наставника он научился презирать «личное богатство» (цай), а сам заявил, что предпочитает ему «бережливость» (цзянь), на что пожилой человек воскликнул: «Какая большая удача для всех под Небесами!» В своих очерках и стихах, а в архивах Запретного города в конвертах из желтого шелка их сохранились сотни, главным образом он сформулировал свои мысли о том, как стать достойным почтения императором. Он постоянно возвращался к теме «заботы о народе» (ай-минь). Описывая свет луны над дворцовым озером, юный император вспоминал о далеких голодающих селянах, которым доставался тот же свет луны, только вот его упоения от любования этим светом они испытывать не могли. Летом, наслаждаясь прохладой открытой беседки и фруктами, обложенными льдом, в своих стихах он описывал ощущение жалости к земледельцам, усердно трудящимся под палящим солнцем. А зимой, слушая завывание студеных ветров в нагретом дворце около позолоченной жаровни с тлеющим древесным углем, проваливаясь в дрему, он представлял себе, как такой ветер сечет «десятки тысяч семей в убогих фанзах».

Его настроения и используемый для их выражения язык в точности соответствовали форме, выработанной за сотни лет для достойного конфуцианского императора. И тем не менее, при всей своей озабоченности по поводу затронутых им тем, юный император не сказал ни слова о том, как исправить жизнь народа с помощью современных средств. В своих письменных произведениях он нигде не удосужился упомянуть об отраслях промышленности, внешней торговле или дипломатии. Развитие юного ума императора застряло где-то в древности.

Воспитанный в духе конфуцианской чистоты и строгости нравов, развлечение он считал делом греховным. Свои свободные дни он проводил в классной комнате, и дни рождения тоже. На его восьмой день рождения при дворе на протяжении нескольких дней ставили оперы. Каждый день он на непродолжительное время появлялся перед придворными и снова возвращался к учебе. Он отличался всеми качествами прилежного ученика, и к тому же Вэн прививал ему равнодушие к опере за наигранность ее сюжетов и простоту мелодий, которые он называл «мещанскими». К удовольствию наставника, его подопечный признался, что считает ее развлечением для прислуги, а сам предпочитает «утонченные звуки колоколов и барабанов». То есть величественную (если не монотонную) старинную музыку, предназначенную не для услады слуха, а для сопровождения размышлений и обрядов, одобренных Конфуцием.

Юный император сторонился игр или любых других энергичных физических нагрузок, в том числе верховой езды, предусмотренной программой воспитания маньчжурского императора. Для уроков по верховой езде ему специально поставили деревянного коня, и он садился на него во время занятий. При этом ему очень нравилось упражнять свои руки, и любимым его занятием была разборка и сборка наручных и настенных часов. Эти европейские безделушки покупали евнухи у одного предприимчивого датчанина, открывшего в китайской столице свой магазин.

Гуансюй рос мальчиком физически слабым, робким и нервным, он заикался, и его не составляло труда напугать.

Он ужасно боялся раскатов грома. Когда случалась буря, вокруг него собиралась толпа евнухов, задача которых заключалась в том, чтобы кричать во весь голос и заглушать раскаты того же грома. В отличие от «дражайшего папы» или своего кузена императора Тунчжи Гуансюй вел пассивный образ жизни. Его совсем не манили путешествия, даже за пределы Запретного города он не хотел выходить: его устраивало полное обособление от внешнего мира.

За стенами Запретного города на протяжении десятилетий продолжалась его упорная работа над освоением китайской классической литературы. И ведь как раз столько времени уходит на подготовку настоящего ученого человека. В конце этого десятилетия наставники императора Гуансюя объявили, что он закончил свое обучение и усвоил программу «с отличием». Летом 1886 года, когда Гуансюю исполнилось пятнадцать лет, его считали прекрасно подготовленным к тому, чтобы править Китаем, императором. Цыси почувствовала, что пришло время выпустить указ с поручением императорскому астрологу подобрать в начале будущего года подходящую дату для официального вступления молодого человека во власть.

Неизбежный отход вдовствующей императрицы от государственных дел вызвал в лагере сторонников модернизации панику. Лишенным ее бурной инициативы и напористости проектам реформ, затеянным ею, скорее всего суждено было сойти на нет. На протяжении нескольких дней боцзюэ Ли Хунчжан «не мог как следует выспаться или поесть», пребывая «в неизбывном состоянии крайнего беспокойства». Наконец он послал великому князю Цюню письменную просьбу подумать о том, как оставить Цыси у власти. Этот великий князь прекрасно понимал, что его сын не может стать достойным преемником Цыси, и он уговорил сановников на то, чтобы обратиться к вдовствующей императрице с просьбой. Суть этой просьбы состояла в том, что еще несколько лет ей следовало бы выступать в роли «опекуна» императора. Он заставил своего сына встать перед вдовствующей императрицей на колени и просить ее не уходить в отставку. Цыси поддержала затеянную великим князем Цюнем кампанию и принудила членов Верховного совета к составлению проектов петиций к сановникам. В одной из них с воспеванием заслуг Цыси говорилось, что она «привела свою страну к совершенно новому и славному этапу, беспримерному в ее древней истории». Такую оценку императорский наставник Вэн, больше всех жаждавший, чтобы его ученик занял предназначавшееся ему место, назвал «неуместной». Как всегда, Цыси продумала свою политику со всех точек зрения и предусмотрела появление кое у кого из просителей сомнений в том, что, потребовав отсрочки момента передачи власти, они могут вызвать раздражение у императора. Поэтому сделала достоянием публики тот факт, что император сам умолял ее на коленях продолжить правление страной.

В итоге Цыси объявила о своем намерении «выступить в качестве опекуна императора еще несколько лет». Боцзюэ Ли ликовал. Великий князь Цюнь написал в своем дневнике: «Мое сердце, на протяжении многих дней готовое вырваться наружу, теперь снова заняло положенное для него место. Всем нам в империи по-настоящему улыбнулась удача». Боцзюэ Ли на это отозвался так: «Вот уж правдивее не скажешь». Императорскому наставнику Вэну радоваться было нечему, но, как законченный льстец, он промолчал. Когда вдовствующая императрица спросила этого пожилого человека, готов ли на самом деле его ученик принять на себя бремя власти, тот ответил, что, как наставник императора, он не станет перехваливать его величество, который будто бы достиг совершенства; а если бы даже и достиг, «интересы династии для меня превыше всего».

Император Гуансюй очень расстроился. После того как его принудили к притворному «упрашиванию», он на несколько дней слег в постель «из-за неблагоприятной погоды, с простудой и головной болью», – как записал Вэн в своем дневнике. Император отказался от занятий, и, когда его наставник увидел Гуансюя в следующий раз, тот выглядел настолько угнетенным, что пожилой мужчина, попытавшийся ободрить своего подопечного, даже расплакался. Этот обычно безмятежный молодой человек стал проявлять свои эмоции. Его наставник рекомендовал ему высказать наболевшее вдовствующей императрице. Но Гуансюй не решился на это. Из всех добродетелей, прославляемых Конфуцием, главной называли почтение к родителям. Это представление воспитали у молодого человека кроме всего прочего через обряд: каждый божий день на всем протяжении их нахождения под одной крышей он приходил к «дражайшему папе», чтобы пожелать «доброго утра» или «спокойной ночи». Ему постоянно приходилось напоминать себе: «Оставайся почтительным!» – но в душе все равно накапливалось озлобление. Поскольку ему уже было не до учебы, раньше души в нем не чаявший наставник начал сетовать на отсутствие у его подопечного сосредоточенности.

Как человек замкнутый, император Гуансюй глубоко переживал свое нынешнее положение, и ему не с кем было поделиться своими тягостными мыслями. Состояние его здоровья стало ухудшаться, и каждые несколько дней ему приходилось принимать какую-нибудь целебную настойку. Позже он написал, что как раз с этого времени у него появилось «постоянное ощущение холода вокруг лодыжек и коленей, и при малейшем ветерке начиналась простуда», простуда у него появлялась и в том случае, если его «как следует не укрывали на ночь». Его голос упал до уровня шепота, а речь стала неразборчивой для чиновников, которых он изредка принимал. Даже по почерку можно было догадаться о недомогании императора: черты он проводил трясущейся кистью, размеры иероглифов уменьшились в два раза от их обычной величины, как будто молодой человек слишком ослаб, чтобы уверенно водить кистью.

Цыси прекрасно знала о состоянии приемного сына. Она попросила императорского наставника Вэна, чтобы тот убедил его вернуться в свой класс, и слезно объяснила отсрочку с передачей властных полномочий своим «долгом перед предками». Только вот единственным средством от затянувшегося недомогания Гуансюя, то есть передачей власти ему, делиться Цыси не хотела.

Летом 1887 года императору Гуансюю исполнилось шестнадцать лет. В этом возрасте Цыси женила своего собственного покойного ныне сына, а подготовка к его свадьбе началась, когда ему шел еще только четырнадцатый год. Цыси оттягивала женитьбу приемного сына, так как тогда его придется признать совершеннолетним, после чего ей вряд ли удастся удержать власть над империей. Однако его свадьбу нельзя было откладывать до бесконечности, и поэтому пришлось приступить к конкурсу невест, охватывающему всю страну. Этот процесс затянулся, и в один прекрасный день 1888 года император Гуансюй взорвался от негодования. Он отказался идти на предусмотренный расписанием занятий урок и в великом возбуждении разбил оконное стекло. (Этот император прославился своим дурным характером и однажды, судя по дневниковой записи его наставника Вэна, «в ярости приказал жестоко высечь трех евнухов из департамента чая: одного из них чуть ли не до смерти, и все ради развлечения.) Пришло время, когда он уже не мог сдерживать ненависти к своему «дражайшему папе». Цыси такого от него не ожидала. Через два дня после бурного проявления страстей она объявила, что венчание состоится в начале следующего года. Вскоре вышел новый указ, свидетельствующий о том, что она отправится на покой сразу после свадьбы императора. На его основании приемный сын вдовствующей императрицы издал свой собственный указ с расписанием церемонии ее отставки. Так что шансов вмешаться в начатый процесс ни у кого не оставалось. В считаные дни после таких объявлений Цыси переехала из Запретного города в Морской дворец, который предназначался ей в качестве дома для заслуженной пенсионерки. Краска в ее новых палатах еще не просохла, и ей пришлось поселиться во временных апартаментах.

В своем статусе вдовствующей императрицы Цыси должна была помочь в выборе жены для своего приемного сына. Она же нуждалась в императрице, беспрекословно ей повинующейся. Поучаствовав в обязательном конкурсном процессе, Цыси предельно ясно объявила свой выбор: дочь ее брата гунцзюэ (герцога по-европейски) Гуйсяна. Ей всегда нравилась эта девушка, и уже несколько лет она «приберегала» ее для роли китайской императрицы. Лунъюй отличали кротость и благонравие в сочетании с прекрасными манерами. Но отмечался у нее один недостаток – простодушие, который нельзя было восполнить остроумием. Тремя годами старше императора, а ей на момент венчания исполнился двадцать один год, она не слишком подходила возрастом для августейшей избранницы. Даже в обычной семье ее посчитали бы великовозрастной невестой. Когда императорский наставник Вэн записывал имена выбранных спутниц жизни императора, он опустил возраст новой императрицы, упомянув только лишь возраст двух наложниц: Жемчужной двенадцати лет и Нефритовой – четырнадцати.

Император Гуансюй невзлюбил свою императрицу, а ее отца ненавидел еще сильнее. Гунцзюэ считался человеком в приличном обществе презираемым. Он покуривал опиум даже притом, что его сестра, вдовствующая императрица, терпеть не могла этот наркотик. Зарекомендовавший себя безнадежно некомпетентным чиновником, он никогда не занимал сколь-нибудь значительной должности. Так как он промотал большую часть своего состояния, Цыси чувствовала себя обязанной помогать его семье материально, но не денежными подачками, которые могли отправиться прямо к торговцу опиумом, а подарками, которые она время от времени ему преподносила. Когда от вдовствующей императрицы приходили евнухи с фарфоровой вазой или шкатулкой для драгоценностей из перегородчатой эмали клуазоне, они рассчитывали на щедрые вознаграждения, которые гунцзюэ приходилось изыскивать, закладывая свои пожитки. Эти евнухи предупреждали о времени своего прибытия, чтобы домочадцы Гуйсяна воспользовались возможностью посетить лавку ростовщика, а потом слонялись по дому гунцзюэ, расточая приветствия всем членам семьи, а также бесконечные комплименты чаю и угощениям. И родственники Гуйсяна не могли устоять перед их лестью. Получив причитающиеся им подачки, евнухи между собой непристойно надсмехались над супругой гунцзюэ. Так что император не мог гордиться такими родителями жены, как она и ее муж Гуйсян.

Выбор невесты обнаружил полное отсутствие у Цыси сочувствия к приемному сыну. Своему покойному сыну она позволила самому выбрать себе невесту даже притом, что совсем не одобряла его выбор. Ведь дед будущей императрицы погиб от ее рук, и девушка могла затаить ненависть к Цыси. Но она любила своего сына и не посмела противиться его выбору. На этот раз она подобрала императрицу для своего приемного сына, абсолютно не заботясь о его чувствах. Император Гуансюй внешне никак не проявил недовольства, исполнив свой долг сыновнего повиновения, к тому же его «дражайший папа» обладал слишком непреклонным характером, чтобы ему возражать. Так что он избрал свой путь мщения и преподнес Цыси сюрприз сразу же после официального прихода к власти 4 марта 1889 года.

Свадьба состоялась на следующий день после Дня приветственных речей и обошлась казне в 5,5 миллиона лянов. Мероприятие провели предсказуемо роскошное, благо погода стояла ясная. Императрица Лунъюй в золотом паланкине проследовала по центральной аллее Запретного города, на которую разрешалось ступать одному только императору, а также императрице по единственному случаю ее венчания. Ее окружала лишенная деревьев грандиозная императорская парадная часть Запретного города с шеренгами почетного караула в красной униформе с многоцветными знаменами и чиновниками в синих халатах на фоне малиновых стен и золотых крыш. Ее паланкин внесли в Ворота высшей гармонии, сгоревшие совсем недавно и теперь временно обозначенные сооружением из бумаги и пиломатериалов, хотя выглядели они торжественно, как настоящие. Как и эти ворота, брак императрицы Лунъюй окажется всего лишь видимостью.

За этими воротами располагался самый величественный зал Запретного города – Зал абсолютной гармонии (Тайхэ), где проводились самые важные мероприятия в истории династии. На следующий день после Дня приветственных речей там назначили проведение грандиозного приема в честь отца невесты гунцзюэ Гуйсяна. Только вот в то утро, как сообщил императорский наставник Вэн, император Гуансюй проснулся «с жалобой на головокружение», и его «стошнило водой». Императорские лекари не смогли обнаружить у него никаких нарушений здоровья, но сам император тем не менее объявил о том, что ему следует остерегаться сквозняков, и отказался идти в грандиозный зал. Прием пришлось отменить, а всем собравшимся сановникам оставалось только разойтись по домам. Отмена такого мероприятия считалась событием неслыханным, и сразу же по столице поползли слухи. Император позаботился о том, чтобы смысл такого пренебрежения родственниками невесты дошел до подданных, и он приказал разослать нетронутые угощения по домам чиновников в соответствии со списком приглашенных, особо потребовав, чтобы ни крошки не досталось семье тестя с тещей. Легко себе представить ярость Цыси, когда она узнала о публичном оскорблении ее брата. При поступлении известий о недуге императора, отмечал императорский наставник Вэн, в ее Морском дворце «оперные представления шли не прекращаясь».

Впоследствии император Гуансюй относился к своей жене императрице Лунъюй в лучшем случае равнодушно. Под пристальными взглядами придворных он будет смотреть сквозь свою жену, как будто бы ее не существует. Она старалась ему угодить, но ее попытки вызывали у него только раздражение. Было широко известно, что, когда она «приходила к нему, тот частенько метал в нее туфли прямо с ноги». Желание Цыси установить надзор над своим приемным сыном отозвалось ей усилением напряженности в отношениях с ним. Теперь, когда ей приходилось отойти от дел, императору Гуансюю меньше всего хотелось выслушивать наставления вдовствующей императрицы, тем более по вопросам управления государством.

Император явно отдавал предпочтение Жемчужной наложнице, то есть резвой молодой девушке, которая, как заметили евнухи, появлялась перед ним совсем не в традиционном женском обличье. Она не пользовалась косметикой, а также носила мужскую прическу (с косичкой, свисавшей по спине), мужской головной убор, камзол для верховой езды и неуклюжие черные атласные сапоги. Позже император Гуансюй поделился со своими врачами, в том числе французским доктором Детеве, тайной того, что с ранней юности страдал ночными непроизвольными семяизвержениями. Снившиеся ему звуки ударных инструментов вызывали у него эрекцию, из-за нее у императора появлялись похотливые ощущения, заканчивавшиеся поллюцией. Однако в других случаях, следуя записям доктора Детеве в истории болезни, никакой эякуляции не происходило и «ни малейшей возможности эрекции не возникало». Следовательно, можно предположить отсутствие у императора Гуансюя способности к обычному соитию. Народ в Китае знал о существовании такого недуга, но не ведал о причине, поэтому назвал его «кастрацией волей Небес». Одетая мужчиной Жемчужная наложница не могла вызвать у императора желания к половому сношению, и с ней он мог чувствовать себя свободным от такого сношения. Император владел такими инструментами, как гонги, барабаны и цимбалы – все они вызывали у него влечение сродни сексуальному, и он считался вполне сносным игроком на ударных инструментах.

Невзирая на физические проблемы, император выполнял обязанности монарха не покладая рук, продолжая одновременно изучение китайской классики и маньчжурского языка. Жизнь свою он проводил исключительно в Запретном городе, выходя на экскурсии разве что в Морской дворец и для посещения храмов, где молился за обильный урожай, или императорских мавзолеев, чтобы попросить благословения у своих предков. Его отношения с императорским наставником Вэном оставались все такими же близкими, ведь с ним как с отцом он провел все свои годы становления и по-прежнему виделся практически каждый божий день. При нем состоял еще один наставник – мыслящий современными понятиями мужчина по имени Сунь Цзянай. Именно он предложил императору поразмыслить о реформах. Однако молодой человек интереса к ним не проявил. Взаимопонимания с этим наставником у Гуансюя не сложилось. Один только Вэн оказался в состоянии повлиять на политические маневры в период правления императора Гуансюя.

Вэн по-прежнему презирал Запад, хотя ненависть к нему у наставника прошла, и он стал проявлять восприимчивость к некоторым западным порядкам. На основе отчетов путешественников, а также личного опыта, почерпнутого во время поездок через Шанхай, он признал пользу таких промышленных предприятий, как «металлургические комбинаты, судоверфи и оружейные арсеналы». На свою первую фотокарточку он снялся в 1887 году. У него даже нашлись одобрительные слова по поводу того, что он увидел во время посещения католической церкви. В церковном сиротском приюте он обратил внимание на существование отделений для мальчиков и девочек, на то, что здание стоит на «возвышенности, которой не грозит паводок» и внутри «прибрано и поддерживается образцовый порядок». Церковно-приходская школа состояла из четырех классов, где дети читали вслух, и тем самым они доставили гостям удовольствие. Принимающие их люди проявляли «предельную обходительность», а прислуга «отказывалась от подачек». В целом у императорского наставника осталось самое благоприятное впечатление. Но все равно в Шанхае он чувствовал «мощное отвращение» к зданиям в европейском стиле и предпочитал проводить время в одиночестве в помещении, нежели выходить на прогулку. Он продолжал сопротивляться железнодорожному строительству. Когда как раз перед свадьбой императора в Запретном городе случился пожар, он увидел в нем предупреждение Небес против использования электрического света, моторных сампанов и узкоколейной железной дороги во дворцах.

Цыси была в курсе его воззрений и степени его влияния на ее приемного сына. Но изменить такое положение вещей она практически не могла, к тому же у молодого императора выработалась к ней устойчивая неприязнь, а к своему учителю он напротив испытывал предельную эмоциональную привязанность. Перед самой передачей властных полномочий ей пришлось встретиться с ними двоими и добиться от них обещания не менять проложенного ею политического курса. Однако Цыси не удалось остановить их, когда в скором времени они отложили в долгий ящик прокладку железнодорожной магистрали север – юг, предусмотренную ее указом, и выхолостили начатую было валютную реформу. После возвращения домой делегации чиновников, которых она отправила в поездку по миру, ни они, ни привезенные ими знания никого не заинтересовали. Движимая желанием повернуть своего приемного сына лицом к достойной оценке достижений Запада, Цыси «приказала» ему, отметил императорский наставник Вэн, учить английский язык. Как родительница, она имела право высказаться по поводу его обучения, пусть он уже стал взрослым человеком и взял на себя полномочия императора. Император приступил к изучению английского языка, к большому беспокойству императорского наставника. «Зачем все это?» – спросил Вэн. В своем дневнике он сокрушался: «На рабочем столе императора теперь лежат учебники иностранного языка. Как же грустно мне становится от их вида!» Гуансюй в изучение английского втянулся. С одной стороны, на этом настаивала Цыси, а с другой – этот язык вызвал у него живой интерес. Только вот его интерес оказался исключительно научным, и он не перерос в какие-либо усилия по модернизации страны.

Император Гуансюй пальцем о палец не ударил, чтобы продолжить реформы Цыси, и те постепенно заглохли. Он вернулся к древним методам управления империей: примитивному бюрократическому администрированию, сводящемуся к лаконичным резолюциям на рутинных отправлениях: «Донесение принято», «Поступайте как предлагаете», «Отправить в соответствующее ведомство». Его аудиенции были скучными и совсем непродолжительными. Всем было известно о том, что «в его речах звучит сомнение… говорит он медленно и с большим трудом формулирует свои мысли». Его голос на самом деле едва доносился до ушей слушателей, и при разговоре он запинался. Чтобы избавить его от трудов произнесения речей, чиновники советовали друг другу произносить монологи сразу же после первого вопроса императора и тем самым заполнять обязательные десять минут, отводимые для аудиенции. Императора по-прежнему волновала «тяжелая жизнь народа». Однажды, когда под напором паводка прорвало дамбу, воды хлынули на улицы Пекина и уже плескались у стен Запретного города, огорченный император обеспокоенно твердил о страданиях многочисленных подданных, оказавшихся в области подтопления. Но он по старинке только лишь открыл пункты распределения бесплатного риса и молился Небесам. Ему даже в голову не пришло, что решение проблем Поднебесной могло лежать на пути модернизации ее системы хозяйствования. Продолжался ввоз продовольствия, а также внешняя торговля, только вот страна, отмечали европейцы, вползла в «период оцепенения». В это время «предприимчивость проявляли одни только заморские купцы».

Петиций с анализом возникшей деловой апатии в канцелярию императора не поступало. Традиционные надзиратели, столпившиеся у трона, готовы были громко протестовать по поводу отклонения от прецедента, монаршей расточительности или нарушения приличий, а также прочих посягательств на предписания конфуцианства, но не по поводу бездействия. С возвращением элиты в прежнюю рутину бытия ее представители полностью забыли о спорах вокруг политических мер, оживлявших двор Цыси. Великий князь Гун отошел от дел, но, даже если бы он оставался при власти, его нельзя отнести к личностям, способным сформулировать очередные задачи государства или подтолкнуть его к переменам. Великий князь Цюнь мог работать только под чьим-либо руководством, а сам руководить не умел. Вскоре его сразил тяжкий недуг, и он умер в первый день 1891 года. Боцзюэ Ли Хунчжан, которого многие европейцы считали «величайшим приверженцем модернизации Китая и крупнейшим государственным деятелем», без Цыси показал себя беспомощным человеком. Даже сохранив за собой все посты, он оказался повязанным по рукам и ногам: теперь императору диктовал его главный враг и политический противник – императорский наставник Вэн.

На протяжении двух лет после вхождения во власть император Гуансюй не удосужился провести ни одного приема для дипломатического корпуса, чтобы принять верительные грамоты послов. Когда же он все-таки его устроил, это мероприятие, ставшее для него первым случаем общения с представителями Запада, прошло гладко. По требованию Цыси в 1873 году появилось постановление о том, что западным послам не требуется исполнять обряд коутоу. Следуя этому прецеденту, послы только кланялись, а император Гуансюй в ответ кивал. Великий князь Цзин, сменивший великого князя Гуна в качестве руководителя внешнеполитического ведомства, принимал из рук послов письменные поздравления и складывал их на желтый алтарь дракона, потом опускался на колени и зачитывал своего рода формальный доклад. После этого он поднимался и зачитывал императорское напутствие послам. Такая процедура повторялась каждый раз, когда посол вручал свою верительную грамоту. «Аудиенция прошла успешно», – записал в своем дневнике Роберт Харт. Эти послы немало бы подивились, ознакомившись с дневниковыми записями императорского наставника Вэна, посвященными данному событию. В присутствии его величества Вэн написал в тональности, отсутствовавшей при дворе Цыси на протяжении десятилетий: «Послы заморских варваров выглядели испуганными и трясущимися, в таком состоянии они исполнили положенное приветствие».

Европейцы возлагали на молодого императора большие надежды, когда тот пришел к власти. «Железные дороги, электрическое освещение, естественные науки, новые военно-морские силы, боеспособная армия, общая система банковского обслуживания, монетный двор – все в настоящее время находится в зародышевом состоянии, но скоро все это распустится пышным цветом… Правление молодого императора должно стать самой знаменательной вехой в истории Китая». Многие люди мечтали о том же самом, но зародышам, прилежно взращенным Цыси и ухоженным ею, не дали вырасти, тем более расцвести.

Император Гуансюй пошел своим путем, путем добросовестного администратора со склонностью к науке, а императорский наставник Вэн отдался неторопливому освоению поэзии и каллиграфии. Оба пожинали плоды мира и стабильности, взлелеянные трудами Цыси. Их ждет безжалостный вихрь событий, как только все для них кардинально изменится, и для империи тоже, когда японцы, пользуясь моментом, пока Цыси отстранена от власти, в 1894 году развяжут войну.

Глава 14

Летний дворец (1886–1894)

Когда в 1886 году отставку Цыси еще только ставили на обсуждение, к ней вернулась неотвязная мечта о частичном восстановлении Старого летнего дворца, появившаяся больше четверти века раньше. По прошествии этих лет прежняя роскошь данного дворца стала еще соблазнительнее, и при дворе все знали, что она считала делом чести снова выстроить его во всем былом великолепии. Для финансирования своей задумки она копила деньги, экономя на содержании императорского двора. Евнухи заметили, что она стала «предельно бережливой», а ее придворные дамы помнили, как она советовала им повторно использовать подарочную упаковку и завязку. Цыси решила, что первым делом следует восстановить дворец под названием Цин-и-юань – Сад чистых струй, представлявший собой поместье вокруг обширного озера Куньмин и отличавшийся живописными ландшафтами, которые она очень любила. На его территории стояло относительно немного строений, причем повредили их не так сильно, как остальные, и их можно было отремонтировать без неподъемных затрат.

Цыси знала, что такое предприятие может вызвать большие возражения. Больше десяти лет назад, когда ее ныне покойный сын император Тунчжи занимался этим проектом перед ее первой отставкой от дел, поднялась волна такого мощного сопротивления, что ей пришлось на время от него отказаться. Теперь снова распевался все тот же хор сторонников осуждения, тем более что уже подготовили официальный дом для ее пребывания в Морском дворце, примыкающий к Запретному городу. Даже капитальный ремонт этого дворца проходил под ропот недовольных вельмож, постоянно недодававших на него средства. В какой-то момент частные подрядчики, нанявшие тысячи рабочих, не смогли вовремя выдать им зарплату, и эти рабочие объявили стачку. Таким образом, в 1886–1887 годах современное слово «стачка» впервые попало в летопись цинского двора.

Морской дворец не устраивал Цыси, так как он находился в центре Пекина и она лишалась естественного природного окружения, по которому тосковала. Всем сердцем она тяготела к Старому летнему дворцу. Она попыталась обосновать строительные работы императорским указом, в который добавила собственную просьбу, чего обычно не делала. Занижая масштабы своего проекта («весьма скромные ремонтные работы»), она напоминала своему народу о том, что на протяжении четверти века отдавала все силы, добросовестно исполняя свой долг, «день и ночь, чувствуя себя как на краю пропасти, боясь, как бы что-то не пошло не как надо». И принесла империи «известные мир и стабильность». За все эти годы она ни разу не позволила себе «развлекательных путешествий, как то выезда на охоту, в которых прежние монархи себе никогда не отказывали». И все потому, что постоянно помнила о «тяжелой судьбе своего народа». Она заверила всех в том, что для предстоящего строительства «она не тронет никаких фондов из налогового управления, то есть оно никак не скажется на источниках доходов населения», и попросила «всех подданных империи продемонстрировать свое сочувствие».

Реальность такова, что Цянлун Прекрасный часто два, а то и три раза в год со своей матерью и наложницами совершал поездки в Летний дворец. Каждая из них обходилась казне в сотни тысяч лянов серебром. Зато Цыси никогда не позволяла себе роскошь подобных вылазок из столицы, хотя и очень скучала по путешествиям. Она относилась к последовательным приверженцам буддизма и мечтала посетить священные для единоверцев горы Утай, расположенные на юго-западе от Пекина, куда больше всего любили съездить предыдущие ей императоры. Вместе с тем она всегда брала в расчет затраты на такую поездку, прислушивалась к совету великого князя Гуна и его товарищей советников, поэтому отказывалась от нее. Теперь она сообщила вельможам о том, что в обмен на предстоящие дорогостоящие познавательные путешествия, такие как посещение охотничьего домика вслед за предыдущими императорами или поездка на побережье для осмотра вновь модернизированного флота (на что имела полное право), она собирается отстроить для августейшей пенсионерки пристанище своей мечты. На громкие протесты никто не решился; итак, строительство нового, принадлежащего Цыси Летнего дворца – Ихэюань (Садов рукотворной гармонии) началось.

Этот Летний дворец, ставший в наши дни главной туристической достопримечательностью Пекина, служил поводом для яростных нападок на Цыси. Кто-то утверждал, будто его восстановление стоит десятки миллионов лянов серебром, которые Цыси похитила у штаба военно-морских сил, тем самым доведя его до несостоятельности, приведшей к катастрофическому поражению, нанесенному японцами. Посетители Летнего дворца практически всегда слышат от экскурсоводов слова осуждения вдовствующей императрицы за все это. На самом деле расходы и источники привлечения средств были совсем иными. Летний дворец обошелся отнюдь не в десятки миллионов лянов. Изначальный Сад чистых родников, посаженный при императоре Цяньлуне в середине XVIII века, стоил казне 4 402 852 ляна серебром. Когда Цыси восстанавливала его, она добавила несколько строений и современные удобства, поэтому фактические расходы превысили упомянутую выше сумму. Начальной сметой бухгалтерии этого проекта покрывалось пятьдесят шесть строительных объектов (около половины суммы) стоимостью 3 166 700 лянов серебром. Если верить китайским историкам, подробно изучившим учетные записи двора той поры, общая стоимость восстановления Летнего двора оценена как максимум в 6 миллионов лянов. Это не намного больше расходов на свадьбу императора Гуансюя – 5,5 миллиона лянов (средства поступили из министерства налогов, но они не вызвали никаких протестов). Цыси вложила 3 миллиона из ее сбережений от ассигнований на содержание двора. «Пожертвования» внесли кое-кто из чиновников. Но все равно она нуждалась в государственном финансировании.

Притом что все государственные расходы утверждала сама вдовствующая императрица, она не могла взять на свои замыслы столько средств, сколько ей хотелось. Так как Цыси обещала в своем декрете не брать деньги из министерства по налогам, она проложила окольный путь к государственной кубышке. В то время проводилась модернизация военно-морских сил, процессом которой управлял великий князь Цюнь, и на нее ассигновали колоссальную сумму в размере 4 миллионов лянов серебром в год. Ведь можно же на финансирование строительства Летнего дворца отщипнуть малую толику от этой суммы, например в виде доли процентной ставки размещения денег в (зарубежном) банке? Толику, не имеющую никакого значения для китайского военного флота? По всей видимости, именно так Цыси и размышляла. Она считала, что подданным совсем не обязательно знать о придуманной ею схеме, тем более что прикрывать ее будут надежные слуги в лице великого князя Цюня и других подельников. Точную сумму выручки вдовствующей императрицы никто не знает. Доподлинно известно только то, что ей пообещали 300 тысяч лянов серебром в год. Всего за десяток лет она могла откачать таким образом приблизительно 3 миллиона лянов, которых должно было хватить на погашение строительных расходов. Эти деньги не имеют никакого отношения к капитальным фондам ВМС Китая, размещенным на депозите в банке, и ведущие китайские ученые пришли к заключению о том, что проведенная Цыси трансакция «не могла сколь-нибудь пагубно отразиться на модернизации флота».

Пусть даже последствия всего этого можно считать неощутимыми, данное дело выглядело гнилым. Если бы Цыси встала на путь примитивного казнокрадства, за ней обязательно последовали бы остальные китайские сановники. Воплощенная ею в жизнь уловка представлялась потенциально катастрофической для флота, который она считала своим детищем. Все говорит о том, что Цыси беспокоило то, чем она занимается. И чтобы как-то успокоить свою совесть, а также ради умиротворения населения, которое воочию могло наблюдать за строительными работами и уже стало их обсуждать, надежный соратник великий князь Цюнь выступил со следующим предложением: Цыси не стоит отправляться на побережье, экипажи боевых кораблей можно готовить на озере Куньмин, то есть вдовствующая императрица станет наблюдать занятия моряков на месте. В таком случае появляется правовое оправдание ремонта строений Летнего дворца. Цыси и в самом деле посмотрела несколько занятий, хотя канонерские лодки для этого вряд ли подгоняли. Однако Цыси беспокоило то, что ее обман легко обнаружат на Небесах. Когда в начале 1889 года, как раз накануне свадьбы императора Гуансюя и ее ухода в отставку, в Запретном городе случился крупный пожар, у Цыси началась паника. Ей подумалось, что причиной пожара мог послужить гнев Небес из-за ее проступков, и вдовствующая императрица выпустила указ о приостановке работ. Однако в скором времени страсть к ее любимому Летнему дворцу перевесила все остальные соображения, и Цыси обвела вокруг пальца даже Небеса. Она снова занялась строительством.

Она с большим интересом следила за строительными работами, подробно изучала проекты, обсуждала их с руководством строительства и каждые несколько дней заслушивала отчеты о ходе строительства. Три четверти территории Летнего дворца занимал водоем – озеро Куньмин площадью 2,2 квадратного километра, рядом с которым насыпали Холм долголетия высотой 60 метров. Вдоль озера пролегала длинная деревянная галерея, живописно расписанная мотивами буддистских и фольклорных сюжетов. Через озеро, просматриваемый с большого расстояния, нависал протяженный каменный мост с семнадцатью ками, изящно перекинутый через узкий участок водной глади. В целом дворец представлял собой безупречный ансамбль нетронутой на первый взгляд природы и роскошного рукотворного созидания. Провели электрическое освещение, причем генераторы и лампы приобрели в Германии. Боцзюэ Ли Хунчжан, занимавшийся покупками, написал великому князю Цзину для доклада вдовствующей императрице, что эти лампы представляют собой «новейшие образцы на Западе и в Китае их еще никто не видел… Они на самом деле необычайно красивы». Местные жители могли знать, когда Цыси находится в этом дворце: на причале стоял высокий столб электрического освещения, лампы на котором зажигали каждый раз, когда вдовствующая императрица прибывала в свою резиденцию. Императорский наставник Вэн, когда его провели по дворцу, признался, что «никогда не видел таких прекрасных строений и роскошных украшений». Летний дворец всеми признан жемчужиной Пекина и непревзойденным образцом традиционной китайской парковой архитектуры.

Глава 15

В отставке на отдыхе от дел (1889–1894)

К моменту отставки Цыси в 1889 году строительство Летнего дворца все еще продолжалось, поэтому сначала она поселилась в Морском дворце по соседству с Запретным городом. Там ее приемный сын владел виллой на острове Интай, расположенном посередине озера, в которой часто останавливался. Видя ее практически ежедневно во время утреннего приветствия, Гуансюй хранил полнейшее молчание относительно государственных дел. Он давно стремился к самостоятельности, а после навязанного ему вдовствующей императрицей ненавистного брака и вовсе не хотел выслушивать ее советы.

Перед отходом Цыси от государственных дел великий князь Цюнь с вельможами набросали свод правил – регламентов, касающихся ее будущей роли в политике страны, с которым она согласилась. В соответствии с этими регламентами от императора Гуансюя не требовалось советоваться с ней по вопросам политики, а также предоставлять ей право обсуждать императорские решения, за одним исключением, касающимся назначения высокопоставленных чиновников, для чего требовалось ее одобрение перед объявлением о таком назначении. К тому же императора Гуансюя обязали направлять Цыси заголовки поступающих ему докладов, по которым она могла в общем виде судить о происходящем в империи, не вдаваясь в подробности. Такие копии документов поступали ей исключительно для ознакомления. Как бы сильно великому князю Цюню ни хотелось, чтобы Цыси продолжала находиться у кормила власти, и как бы она сама ни жаждала этого, большего они добиться не могли. Когда перед самой отставкой Цыси один чиновник подал прошение о том, чтобы все доклады, предназначавшиеся императору, поступали ей тоже, у нее не оставалось выбора, кроме как сразу отвергнуть такое предложение.

Император Гуансюй следовал этим регламентам буквально, и каждый день с момента его прихода к власти первая страница донесений отправлялась в кабинет Цыси. Одновременно подверглись упразднению ее договоренности с Верховным советом и остальными чиновниками, в том числе с боцзюэ Ли Хунчжаном. Поначалу казалось, что эта женщина, находившаяся в центре исторических событий на протяжении без малого трех десятилетий, с большим трудом переживала отстранение ото всех дел. Летом того же года она снова вмешалась в политику и объявила о начале строительства железнодорожной магистрали Пекин – Ухань в своем указе, в котором говорилось: «Его величество по заказу ее величества вдовствующей императрицы Цыси…» Она решилась на такой шаг, вероятно, потому, что императорский наставник Вэн находился в отъезде: он отправился навестить родовые склепы, и император смирился с ее энергичным вмешательством в государственные дела. Но когда наставник вернулся в Пекин и раскритиковал этот проект, Гуансюй его отменил. В начале следующего 1890 года Цыси воспользовалась возможностью, предоставленной ей в ходе поездки с воздаяниями к Восточным мавзолеям, где собрались высшие чины империи, чтобы встретиться с Верховным советом и боцзюэ Ли. Они обсудили проекты железных дорог и последние сообщения о ситуации в Корее как вассальном государстве Китая, где назревала напряженность из-за спора соперничавших иностранных держав. Эта встреча вызвала недовольство императора, и, по всей видимости, он решил полностью отстранить ее от дел, что до крайности возмутило Цыси. Раздавая в качестве проявления доброжелательности фрукты чиновникам, она демонстративно обнесла спутников императора. Подобные же моменты напряженности отмечались и в 1891 году.

С официальным переездом Цыси в восстановленный Летний дворец 4 июня 1891 года с этим соперничеством было покончено, так как теперь вдовствующую императрицу физически удалили из центра принятия государственных решений. Любые новые попытки вмешательства в государственные дела ничем не отличались бы от деятельности заговорщиков. Император Гуансюй предложил обставить ее отъезд изданием императорского указа и замысловатым обрядом с участием многочисленных чиновников. В то утро он вывел их всех в парадных одеждах и поставил на колени перед воротами Морского дворца для проводов вдовствующей императрицы. Как только вынесли ее паланкин, император поспешил вперед, чтобы теперь уже встретить Цыси опять же коленопреклоненным на входе в Летний дворец. Они вместе отобедали, и после трапезы Гуансюй вернулся в Запретный город. Впоследствии он регулярно наведывался в Летний дворец, но только чтобы пожелать Цыси доброго здоровья. Таким показным следованием этикету император Гуансюй надежно держал ее подальше от политики. Как позже Цыси рассказала наместнику: «После моей отставки я больше никак не влияла на ход государственных дел».

Ее императорские обязанности можно назвать чисто символическими и строго ограниченными предписаниями. Когда случались тяжелые неурожаи, она издавала публичное объявление о пожертвовании денег ее двором. Когда в 1891 году скончался великий князь Цюнь, ей поручили надзор за всеми положенными приготовлениями от погребения до сооружения храма, посвященного этому великому князю. В остальном она проводила дни со своими евнухами и придворными дамами.

Заботился о ней и следил за тем, чтобы все шло гладко, евнух по имени Ли Ляньин. Именно его брал с собой великий князь Цюнь в поездку, во время которой он проинспектировал китайский флот. Это путешествие послужило подарком Цыси ключевому персонажу своей жизни, а также способом примирения ее с великим князем. Американская художница Катарина Карл, познакомившаяся с Ляньином несколькими годами позже, так описывала этого человека: «Он выглядит высоким и худощавым. Его голова по строению напоминает голову Савонаролы. У него римский профиль, массивная костистая челюсть с выпяченной нижней губой и очень умные глаза, источающие мудрость из глубоко посаженных глазниц. Его лицо испещрено морщинами, а кожа напоминает старый пергамент… Его отличают утонченные, вкрадчивые манеры, он прекрасно владеет китайским языком, его дикция безупречна, он удачно подбирает слова и произносит их низким, приятным голосом».

Будущее Ляньина в качестве евнуха определил его пребывавший в нищете отец, когда сыну шел седьмой год от роду. Отец отвел его к профессиональному хирургу, специализировавшемуся на оскоплении мальчиков. Мальчик работе предпочитал развлечения, когда его только-только приняли при дворе, поэтому о нем сложилось мнение как о «ленивом» слуге. Но с помощью предметного натаскивания и жестоких наказаний за «оплошности» удалось изменить его характер и научить усердию в услужении своим хозяевам, а также привить привычку к подчинению придворным правилам. Исключительно внимательный и предусмотрительный, он не только образцово прислуживал Цыси, пробовал блюда перед подачей их хозяйке, но и считался ее лучшим другом. Цыси страдала от одиночества. Кое-кто из ее евнухов вспоминал: «Притом что вдовствующей императрице приходилось заниматься многими делами, создавалось такое впечатление, будто жизнь ее выглядит пустой. В свободное от работы время она рисовала и смотрела оперы, старалась чем-то себя занять, но все равно часто казалась человеком неприкаянным. Один только Ли Ляньин мог освободить ее от неприкаянности. Он знал, как ухаживать за Цыси, и стал для нее незаменимым спутником жизни. Мы прекрасно видели, что они очень, очень близкие люди».

Евнухи вспоминали также, как Цыси нередко врывалась в комнату Ляньина с приглашением: «Ляньин, давай прогуляемся!» Они «сразу шли вдвоем на прогулку, а мы следовали за ними на почтительном расстоянии. Иногда вдовствующая императрица даже приглашала Ли Ляньина в свою опочивальню… и они могли болтать вдвоем до глубокой ночи». Когда Ляньин чувствовал недомогание или сказывался больным, чтобы не вставать с постели, если верить евнухам, «вдовствующая императрица проявляла заботу о нем и незамедлительно вызывала придворных лекарей. Она не отходила от него до тех пор, пока он не принимал лечебные препараты». (На то, чтобы отмерить дозу, смешать и заварить травы и прочие снадобья, уходило какое-то время.) В придворном медицинском архиве на Ляньина завели отдельное досье, хотя истории болезни всей остальной прислуги держались в общем досье. Такие привилегии на случай болезни не распространялись даже на императорских наложниц высших категорий. Цыси осыпала его дорогими подарками и присвоила высокий чин, которого за всю историю Цинской династии не удостаивался ни один евнух.

Привилегированное положение Ляньина при дворе особой зависти не вызывало, так как все единодушно считали его человеком «всегда уважительным к тем, кто стоял выше его, и неизменно великодушным к младшим по чину». Однако в масштабе страны из-за близости к Цыси и просто потому, что был евнухом, чиновники постоянно обвиняли его во вмешательстве в государственные дела, хотя каких-либо доказательств этого никто предъявить не удосужился. Собственно говоря, Цыси, дотошно следовавшая цинским правилам, никогда не вмешивала его в политику. Только обвинений меньше не становилось. Когда великий князь Цюнь взял его с собой в инспекционную поездку на флот, известие об этом вызвало столько пересудов, что практически затмило значение самой инспекции. Один из блюстителей нравов прислал Цыси свое письмо с упреками, в котором опустился до того, что предположил, будто из-за участия Ляньина в поездке великого князя случился паводок, уничтоживший посевы на территории нескольких провинций. Цыси нарушила свое собственное правило не наказывать критиков и обвинила этого блюстителя нравов в клевете, а на основании такого обвинения публично и многозначительно отвергла его прошения («швырнув их ему в лицо»). Короче говоря, она разжаловала этого незадачливого блюстителя. Еще один чиновник выступил с предложением совсем запретить евнухам покидать столицу, но вдовствующая императрица на его прошение никак не отреагировала. Широкое хождение получили слухи о том, что Ляньин заслужил свое привилегированное положение благодаря своему исключительному мастерству в украшении прически Цыси. Такие ничем не обоснованные толки сопровождались намеками на телесные утехи госпожи со слугой. Даже причину поражения от Японии, случившегося, когда Цыси уже находилась не у дел, искали в ее отношениях с Ляньином.

Ляньин в долгу перед обидчиками не оставался и мстил им как мог. Чиновники часто предлагали ему дорогие подарки в надежде на получение «теплого местечка», евнух их принимал, но ничего не делал. Цыси прекрасно знала о таких взятках и закрывала на них глаза.

Всячески стараясь наградить Ляньина, Цыси пригласила его сестру жить при дворе. Но при дворе та задержалась совсем недолго. Как родственница евнуха, она находилась в неловком положении. Когда остальные дамы, уставшие после продолжительной пешей прогулки, усаживались в паланкины, ей приходилось вышагивать рядом с паланкинами вместе с такими слугами, как ее брат, испытывая мучительную боль своих перевязанных ступней. Одна дворцовая служанка видела, что вдовствующая императрица предлагала ей место в своем паланкине, но справедливый Ляньин никогда не пользовался ее благосклонностью в корыстных целях. Положение его сестры считалось настолько незначительным, что слуги даже отказывались брать у нее подачки. «Мы не примем ее подачки, даже если будем умирать от нищеты», – фыркнула одна из служанок. Немного погодя сестра евнуха перестала появляться при дворе.

Придворных дам в свиту Цыси подбирали главным образом из молодых вдов. Венчания им всем организовывала вдовствующая императрица, что считалось величайшей честью, и по традиционному кодексу чести после смерти их мужей таким вдовам не разрешалось снова выходить замуж. Среди них следует отметить дочь великого князя Цзина по имени Сы Гэгэ, выделявшуюся умом и жизнелюбием, которая умела развеселить Цыси. Цыси говорила, что эта девушка напоминала ей о ее собственной молодости, и она скучала по ней, когда Сы Гэгэ не было рядом. Дева Юань тоже относилась к малолетним вдовам, хотя выйти замуж на самом деле у нее не получилось: племянник Цыси, с которым она была помолвлена, умер еще до венчания. Перед его похоронами дева Юань обрядилась во вдовьи одежды и в паланкине, обитом белым холстом, означавшим траур, отправилась к гробу жениха, где исполнила обряд, после которого ее стали считать настоящей вдовой. После такого проявления супружеской верности, высоко ценимого в обществе, жизнь свою девушка посвятила сохранению непорочности и безбрачию. Со стороны она казалась вялой и скучной, поэтому Цыси старалась с ней не общаться. При этом она жалела деву Юань и всегда включала ее в списки приглашенных на развлекательные мероприятия для дам.

Постоянно в свите Цыси присутствовала императрица Лунъюй. Император не проявлял к ней ни малейшего интереса, даже когда они случайно сталкивались друг с другом и она опускалась на колени, чтобы поприветствовать своего мужа. Народ считал ее «прелестной», «очаровательной» и «заслуживающей любви женщиной», «но иногда в ее глазах появлялось выражение снисходительного смирения, казавшегося чуть ли не душераздирающим». В ее жизни отсутствовало что-либо стоящее, и она очень скучала. Кое-кто говорил, будто она изливает свою безысходность и скорбь на слуг и домашних животных и что кошки сбегают от императрицы через считаные месяцы. Все дамы из окружения Цыси старались казаться довольными жизнью, но поводов для настоящей радости у них находилось мало. Цыси вела упорядоченную жизнь. По утрам она сама решала, когда подниматься с постели, ведь больше ей не надо было заставлять себя просыпаться в пять или шесть часов утра. Так что иногда она залеживалась часов до восьми и дольше. Когда она принимала решение начать новый день, а сигналом к этому служили открытые окна ее палат, весь дворец приходил в движение. Посыльные евнухи разбегались по дворцу с «известиями», а старшие евнухи собирались перед дверями ее апартаментов в ожидании распоряжений.

В своей опочивальне вдовствующая императрица надевала шелковый пеньюар, а служанка спешила на кухню за горячей водой. Эту воду выливали в серебряный таз, который держал над головой стоящий на коленях младший евнух. Рядом стояли служанки с мыльницами и полотенцами. Цыси ухаживала за своим лицом, прикладывая к нему на несколько минут горячее полотенце, а потом промокала лицо насухо. Затем она заворачивала руки в другое полотенце, опускала их в горячую воду и держала в ней достаточно долго – горячую воду доливали два или три раза. В этом, как говорят, заключался ее секрет сохранения кожи рук мягкой, как у юной девушки.

После ополаскивания зубов она садилась на стул лицом на юг, и входил евнух, чтобы причесать ее волосы. Если верить ее евнухам, Цыси начала терять волосы с сорока лет, и редкие локоны ее собственных волос стали покрывать накладками из чужих волос антрацитового цвета. Требовались определенные навыки, чтобы удерживать ее парик на месте, причесывая волосы вдовствующей императрицы и собирая их в сложном маньчжурском стиле с помощью алмазных заколок. Ее парикмахер к тому же должен был сообщать ей обо всех слухах предыдущего дня, а она медленно принимала свою ежедневную порцию студня из «серебряного грибка» (инь-эр), который считался полезным для здоровья и поддержания внешнего вида. Закончив с прической, она вкалывала в свои волосы украшения. Прическа маньчжурской дамы всегда увенчивалась цветами, и Цыси драгоценностям предпочитала свежие цветы. Она искусно украшала свою голову цветами, иногда вплетала в диадему снежно-белые соцветия жасмина. (Ее дворцовые прислужницы тоже носили цветы в волосах, а когда они выстраивались рядом с ней, те, что находились справа, должны были носить цветы на правой половине головы, а те, что слева, – на левой.)

С лицом ей долго заниматься не приходилось: как вдова, она не должна была носить косметику. Замужние маньчжурские женщины белили и румянили лица, а также ставили яркую красную точку на нижней губе, чтобы получился ротик наподобие вишенки. Маленький рот у женщин считался красивым, тогда как широкий, с пухлыми губами рот называли уродливым. Совсем без косметики Цыси обойтись не могла, и она наносила немного румян на щеки, а также на середины ладоней и даже чуть-чуть на губы. Румяна, поставляемые ко двору, изготавливались из роз, росших в горах западнее Пекина. Лепестки определенного сорта красной розы помещали в каменную ступку и перемалывали пестиком из белого мрамора. Добавляли немного квасцов, и полученную темно-красную жидкость через тонкую белую марлю переливали в «кувшин для румян». В кувшин на несколько дней помещали шелковую материю, порезанную на квадратные или круглые тампоны, чтобы они пропитались красной жидкостью. Эти шелковые тампоны потом высушивали в комнате со стеклянными окнами, чтобы на них не попала пыль, и после этого подавали на туалетный столик императрицы. Перед нанесением румян Цыси смачивала пропитанный ими тампон в теплой воде. Предназначенный для губ тампон она сворачивала трубочкой или наматывала на нефритовую заколку для волос, чтобы получилось нечто наподобие палочки губной помады, и наносила румяна точкой посередине губ – больше на нижнюю губу, чем на верхнюю. Для благовоний она сама смешивала различные масла. (Во дворце к тому же под руководством Цыси варили мыло. Служанки приносили ей массу, которая должна была загустеть в мыло, и она сама бралась самым тщательным образом энергично ее перемешивать.)

Как вдове, Цыси не пристало носить одежду ярких красных или зеленых оттенков. Но по европейским стандартам даже одежды, считавшиеся китайцами неброскими, выглядели цветастыми. В обычные дни она могла носить светлооранжевый халат с бледно-голубым камзолом, украшенным вышивкой по кайме, а для особых случаев предпочитала синее парчовое платье, расшитое крупными цветками магнолии. Американская художница Катарина Карл, 11 месяцев прожившая рядом с ней, поделилась своими наблюдениями: «Она всегда выглядела безукоризненно изящной женщиной. Она сама придумывает покрой своих платьев… проявляя безупречный вкус при подборе расцветок, и я никогда не видела, чтобы цвет одежды не был ей к лицу, разве что императорский желтый цвет. Он ей не шел, но по всем официальным случаям она обязана была его носить. Она пыталась изменить его по возможности с помощью аксессуаров и подчас настолько перегружала платье вышивкой, что основной цвет едва просматривался». Ювелирные украшения Цыси очень часто изготавливались по ее собственным рисункам, и среди них следует упомянуть перламутровую накидку, которую она носила поверх официального наряда. К ношению бриллиантов китаянкам пришлось привыкать. Китайцы ее времени считали их блеск мещанским, поэтому алмазы они в основном использовали в качестве наконечников для бура.

Цыси много внимания уделяла тому, как на ней сидит одежда. Она всегда осматривала себя в зеркало во весь рост, причем гораздо дольше, чем это представлялось приличным в ее возрасте. Возможно, так мог считать кое-кто из ее служанок и придворных дам. Цыси пыталась понять, о чем думали окружавшие ее молодые женщины, и однажды сказала придворной даме Дэлин, записавшей их беседу: «Вам, должно быть, забавно наблюдать за такой пожилой дамой, как я, слишком много внимания уделяющей нарядам и старающейся выглядеть безупречно. Ну что ж! Я люблю наряжаться сама, и мне доставляет удовольствие вид со вкусом одетых молодых девушек; глядя на них, хочется самой снова почувствовать себя молодой». Я ответила ей, что она выглядит весьма молодо и ей удается сохранять свою красоту, а также что при всей нашей относительной молодости ни одна из нас никогда не посмеет сравнивать себя с нею. Речь моя вдовствующей императрице очень понравилась, и ее порадовали мои хвалебные отзывы о ней…»

Прежде чем покинуть свою гардеробную, Цыси всегда останавливалась, чтобы бросить последний взгляд на туфли, отличавшиеся удобными квадратными носами от узконосых туфель, которые носили ханьские женщины. Она надевала носки из белого шелка и прижимала их к лодыжкам с помощью красивой резинки. Цыси всегда проверяла, чтобы края этих носков над туфлями выглядели как положено. Каждую пару надевала только один раз, поэтому требовалась постоянная поставка новых носков. Кроме группы белошвеек изготовлением носков для нее занимались ее родственники и представители остальных аристократических семей. Свои изделия они преподносили вдовствующей императрице в качестве подарков.

Покончив с утренним туалетом, Цыси, удерживая «стройную осанку и легкий стремительный шаг», направлялась в сторону двери, ведущей во внешний зал. Служанка раздвигала перед ней портьеры, и в этот момент, которого снаружи ждали начальники евнухов, уставившись неотрывно на занавески, все валились на колени с приветствием: «Старый Будда [лао фоэ], да пребудет с тобой вся радость жизни!» Она согласилась с тем, чтобы ее так называли при дворе. Это имя звучало многозначительно и как-то по-домашнему. Теперь ее именно так называли при дворе, и в Пекине об этом все знали.

Раздавая распоряжения старшим евнухам, Цыси делала первую затяжку из кальяна, снабженного удлиненным мундштуком и прямоугольной коробочкой для ладони. Трубку за вдовствующую императрицу обычно держала специальная служанка, стоявшая от нее, по свидетельству очевидцев, на расстоянии «примерно двух булыжников мостовой». При взгляде Цыси на нее служанка при кальяне должна была правой рукой, в которой держала мундштук, протянуть его ко рту вдовствующей императрицы и остановить в двух сантиметрах от его уголка. После этого Цыси слегка поворачивала голову и размыкала губы, чтобы взять его в рот. Пока Цыси попыхивала дымом, мундштук оставался в руках служанки при кальяне. Служанок при кальяне готовили на протяжении нескольких месяцев до тех пор, пока их правая рука привыкнет достаточно долго держать стакан с горячей водой без подрагивания.

После двух порций табака наступало время завтрака. Сначала вдовствующей императрице приносили чай. Маньчжуры пили чай, щедро приправленный молоком. В ее случае это молоко сцеживалось из грудей служанки-кормилицы. Цыси принимала женское молоко со времени затянувшегося заболевания, сразившего ее в начале 1880-х годов, и делала это по настоянию знаменитого тогда лекаря. Приглашали нескольких кормящих грудью служанок, и они по очереди сцеживали для нее в чайник молоко. Эти служанки приносили с собой во дворец своих грудных младенцев, причем женщину, дольше других обслуживавшую хозяйку, оставили жить во дворце, а ее сыну дали образование и устроили на государственную службу.

Пока она пила свой чай, бригада евнухов несла ей трапезу в лаковых шкатулках, обернутых желтым шелком с драконами в разных позах. Главный евнух Ляньин брал эти шкатулки у двери, чтобы лично поднести их Цыси. Она ела, сидя скрестив ноги на кане – длинной прямоугольной кирпичной лежанке высотой с кровать, которую можно было подогревать снизу. Кан использовали на всей территории Северного Китая в качестве лежанки или для сидения на нем. Она любила садиться у окна, чтобы можно было смотреть во двор, а также наслаждаться светом и видом неба. Ее блюда ставили на низкий столик на кане, а также на несколько столиков, которые складывали и убирали по завершении трапезы вдовствующей императрицы. Расставив шкатулки со съестным в правильном порядке, евнух открывал их, чтобы Цыси могла посмотреть на приготовленные для нее яства, как того требовали правила придворного этикета. В них находились разнообразные каши, пироги – пареные, печеные и жареные, а также многочисленные напитки и супы от сока соевых бобов до консоме на телячьих мослах. К тому же подавали множество острых гарниров, таких как утиная печень в соевом и других острых соусах.

Императрица обладала завидным аппетитом, и она могла осилить парочку полноценных трапез и еще слегка перекусить. Она могла попросить покормить ее в любой момент, где бы ни находилась: специальной столовой у нее не было предусмотрено. Объем и порядок трапез регулировались придворными предписаниями. Обилие блюд сокращалось только лишь во времена какого-нибудь национального бедствия. Дневным рационом Цыси, как вдовствующей императрицы, предусматривался 31 килограмм свинины, один цыпленок и одна утка. Из этих продуктов, а также овощей и прочих добавок, количество которых тоже строго регламентировалось, повара готовили десятки блюд, а основное блюдо раскладывали на сотню с лишним тарелок или мисок. Подавляющего большинства блюд вдовствующая императрица даже не касалась, и они служили единственно усилению впечатления от трапезного представления. За трапезой она очень редко пила и поглощала пищу, как правило, в одиночку, так как всем, кого она приглашала составить ей компанию, кроме императора, приходилось есть стоя. Подчас придворных дам из свиты могли пригласить поесть за ее столом, когда вдовствующая императрица покончила с трапезой и ушла. В таких случаях им разрешалось присесть за стол. Обычно оставшиеся блюда со стола отдавали придворным чинам в качестве символов императорской милости. Императору тоже передавали ее блюда, если он останавливался в том же дворцовом ансамбле. Огромное количество остававшихся блюд, не съеденных придворными, служило основой процветания предприимчивых содержателей продуктовых лавок по соседству с дворцом, а определенное время каждый день оборванным нищим разрешали подойти к назначенным заранее воротам, чтобы получить объедки и выбрать что-то съедобное, пока их не унесли.

За трапезой следовало тщательное мытье рук и полуденный отдых. На сон грядущий Цыси читала произведения китайской классической литературы со своими евнухами, которые оживляли сюжеты шуточными жестами, развлекающими Цыси. Когда она просыпалась, по дворцу снова проносилась дрожь, описанная одним из очевидцев: «Когда ее величество пробуждается ото сна, известие об этом распространяется по всему дворцу и всей огороженной стеной округе, как электрическая искра: с этого момента все здесь приводится в состояние «на взводе».

Перед тем как отправиться в постель почивать примерно в одиннадцать часов вечера, Цыси часто требовала, чтобы ей сделали массаж ног. Два массажиста сначала окунали ее ноги в окованный серебряными листами чан, оснащенный широкими загнутыми опорами для ног. Воду для этого чана кипятили с цветами или травами, как предписывали ее лекари с учетом таких факторов, как погодные условия и ее текущее самочувствие. Летом можно было запаривать высушенные хризантемы, а зимой – цветки айвы. Массажисты императрицы воздействовали на различные рефлекторные точки ее тела, особенно расположенные на ступнях. Подобное происходит сегодня на сеансах рефлексотерапии. Если приходило время для стрижки ногтей на ногах, эти массажисты тактично просили разрешения поработать ножницами, которые приносила главная служанка. Острые предметы держать в палатах Цыси обычно запрещалось. Маникюр означал уход за ногтями пальцев ее рук – необычайно длинными на безымянных пальцах и мизинцах, как это было принято среди маньчжурских аристократок. Эти чрезвычайно длинные ногти предохраняли с помощью украшенных эмалью или золотых напальчников c рубинами и жемчужинами. Поскольку дам ее положения в обществе одевали или расчесывали слуги, такие ногти не доставляли им непреодолимых трудностей.

Кроватью Цыси служил кан, подогреваемая лежанка, встроенная в нишу ее спальни. На полках вдоль стен стояли безделушки наподобие нефритовых статуэток. Для чтения перед сном она держала у кровати произведения классической литературы, которые осваивала с помощью своих просвещенных евнухов, охранявших по совместительству сон вдовствующей императрицы. Во время сна Цыси на полу ее спальни, безмолвная, как предмет мебели, сидела одна из служанок. Остальные ночные служанки и евнухи находились в передней за пределами ее апартаментов, а также в других служебных помещениях здания. В ночную смену можно было наслаждаться храпом сладко спящей вдовствующей императрицы.

В это время Цыси только преодолела пятидесятилетний рубеж, и состояние ее здоровья могло только радовать. Она играла в азиатский волан (бадминтон) с бо́льшим азартом, чем дамы из ее свиты много моложе, и поднималась на холмы даже без тени усталости. Ее кан нагревали крайне редко, даже в лютую зимнюю стужу в Пекине она обычно отказывалась от обогрева, и в ее спальню никаких нагревательных приспособлений не вносили, а медные жаровни с тлеющими углями ставили только в просторных залах дворца. При всей своей колоритности они давали разве что колеблющиеся голубые языки пламени, а помещение нагревали совсем мало. Двери в ее палаты держали распахнутыми, а прикрывались они только мягкими портьерами, которые постоянно поднимали для прохода евнухов и служанок. Так что при каждом их входе и выходе в помещение поступал холодный воздух. Все остальные чувствовали себя промерзшими до костей, а Цыси совсем не мерзла. Она носила только шелковую поддевку с шерстью и меховую шубу, а в особенно лютые холода – просторную меховую накидку поверх нее. Ее рассудок оставался ясным, как всегда, поэтому ей было трудно полностью отстраниться от политической жизни в империи. Вытерпеть навязанное уединение и отстранение от дел помогал широкий круг интересов вдовствующей императрицы. Все новое пробуждало в ней самое живое любопытство, и она хотела попробовать все, что только было можно. После приобретения еще парочки пароходов для прогулок по озеру она попросила покатать ее на наполняемом горячим воздухом шаре, купленном несколько лет назад для военных нужд. Однако боцзюэ Ли Хунчжан передал ей (через великого князя Цзина, так как самому боцзюэ больше не разрешали общаться с ней напрямую) печальное известие о том, что этот шар находится в неисправном состоянии и может взорваться.

Источником бескрайнего наслаждения для Цыси оставался ее Летний дворец, и она с неизменным удовольствием прогуливалась по его территории. Больше всего ей нравились пешие вылазки в дождь. Евнухи вдовствующей императрицы всегда брали с собой зонт, но она раскрывала его только в случае проливного дождя. Во время прогулок вдовствующую императрицу сопровождала многолюдная свита, состоявшая из евнухов, придворных дам и дворцовых служанок. Одна из придворных дам сообщила, что они несли ее «наряды, туфли, платки, гребни, щетки, коробки с пудрой, зеркала всевозможных размеров, благовония, заколки, черные и красные чернила, желтую бумагу, сигареты, кальяны, а последняя в процессии служанка тащила ее обитый желтым атласом стул…». Такую процессию можно было назвать «дамской гардеробной на ногах». Иногда Цыси с ее дамами в паланкинах доставляли к живописному месту по ее выбору, где она садилась на свой обитый желтым атласом стул и долго всматривалась в даль. Одним местом остановки для любования пейзажем была вершина дуги арочного моста, выгибавшегося мягкой, плавной лентой. За это он получил название Нефритовый пояс (Юйдайцяо). К любимым ею местам относилась фанза, построенная из бамбука и обставленная мебелью исключительно из него же, где вдовствующая императрица часто пила чай. К ее столу поставляли чай высочайшего качества – верхние листки чайных кустов со всей империи, который она пила из нефритовой чашки, добавляя в свой напиток лепестки душистой жимолости, жасмина или розы. Высушенные лепестки цветов ей приносили в нефритовой мисочке с двумя тонкими палочками из вишни, которыми она пользовалась, чтобы выбирать лепестки, опускать их в свою чашку и помешивать чай.

Любимым занятием были прогулки по озеру, во время которых за ее сампаном в некотором удалении проплывали евнухи-музыканты, игравшие на бамбуковой флейте или бамбуковом музыкальном инструменте наподобие мандолины в форме луны под названием юэ-цинь. Когда Цыси слушала музыку, явно «пребывая в состоянии восторга», все вокруг хранили молчание. Иногда в лунную ночь она могла тихо подпевать мелодии, плывущей по волнам.

Цыси испытывала настоящую страсть к природе и обожала растения. Ее любимыми цветами были хризантемы. С наступлением сезона посадки цветов Цыси руководила придворными дамами, которые занимались их обрезанием и пересадкой в цветочные горшки, тщательным поливом до тех пор, пока не появлялись бутоны. Растения покрывали циновками, чтобы бутоны уцелели во время сильного дождя. Ради этого Цыси даже отказывалась от своего послеобеденного отдыха. Позже, когда вернулась к власти, она отказалась от традиционного запрета на цветы в местах отправления официальных функций и приказала украсить залы для совещаний огромным количеством комнатных цветов, расположенных в несколько ярусов. Прибывавшим на аудиенцию чиновникам перед тем, как опуститься на колени, приходилось сначала сориентироваться в обстановке, так как ее трон просто терялся за «стеной из цветов».

Цыси без остатка отдавалась своему фруктовому саду, из которого с наступлением сезона созревания плодов ей каждый день доставляли огромные корзины фруктов. Она лично проверяла цвет и форму принесенных плодов, а кисти винограда могла подолгу рассматривать на свет. В залах ставили фарфоровые чаши, наполненные яблоками, грушами и персиками, чтобы помещения дворца наполнялись их тонким ароматом. Когда фрукты выдыхались и аромат пропадал, их раздавали служанкам. Тыквы горлянки тоже пользовались ее симпатией, прогуливаясь по крытым аллеям во время проливного дождя, она постукивала по висящим рядами горлянкам. В ее коллекции горлянок насчитывалось до нескольких сотен образцов. Художественно одаренные евнухи изготавливали из них музыкальные инструменты, столовые сервизы и самые затейливые предметы с миниатюрными рисунками и каллиграфическими надписями на поверхности. Цыси сама готовила горлянки для резьбы, соскабливая внешнюю кожуру с помощью заточенного куска бамбука.

Каждые несколько дней она посещала свои обширные огороды и приходила в восторг, если урожай овощей и других плодов был хорош и обилен. Иногда она готовила овощи сама в одном из подворий, а однажды научила своих придворных дам варить куриные яйца с черным чаем и приправами.

Большие неудобства обитателям Летнего дворца, особенно летними вечерами, доставляли комары, но евнухи Цыси нашли остроумное решение. Они соорудили гигантские сетчатые шатры, достаточно просторные, чтобы накрыть целые здания и всю территорию их подворья. Верхним и боковым покрытием служили тростниковые циновки с системой веревок и блоков, с помощью которых можно было скручивать и раскручивать верхние, а также сворачивать и разворачивать боковые занавесы. Эти произведения инженерного искусства служили огромными москитными сетками, а также закрывали просторные территории от палящих солнечных лучей днем. Освещенные развешанными без порядка фонарями и трепещущим на ветру пламенем свеч, вечера во дворце доставляли удовольствие, совсем редко нарушаемое залетными комарами. Точно такие же шатры соорудили для посольств иностранных государств.

Цыси любила птиц и зверей. Она научилась разводить и выкармливать их. К этому делу она привлекла одного из знающих его евнухов, который ей помогал. Его заботе поручили даже вольных птиц, хотя в одном из просторных дворов на бамбуковых рамах висели в несколько рядов многие сотни клеток для них. Часть птиц жила на воле, свив гнезда на деревьях возле Летнего дворца. Для сохранения редких видов птиц в императорскую гвардию призвали молодых людей, обладающих знаниями о птицах, и они, вооруженные луками, патрулировали окрестности в готовности к отстрелу естественных хищников или нежелательных диких птиц, безрассудно залетавших на территорию дворца в качестве непрошеных гостей. Спрос на пропитание для птичника Цыси послужил зарождению процветающей торговли по соседству с Летним дворцом, где купцы торговали всевозможными гусеницами, кузнечиками, сверчками и муравьиными гнездами. Все они предназначались разным видам представителей пернатых.

Некоторых птиц научили прилетать на пронзительные трели, потчуя за это любимой пищей. Когда Цыси гуляла по холмам или каталась по озеру на сампане, сопровождавшие ее евнухи издавали трели, чтобы приманить птиц и заставить их порхать вокруг вдовствующей императрицы. Цыси сама умела ловко подражать голосам птиц и могла привлечь их садиться на кончики пальцев вытянутых рук. Ее способности к приручению птиц позже завораживали европейских посетителей. Одна из них – американская портретистка Катарина Карл – писала: «Цыси пользовалась длинной палочкой наподобие дирижерской, срезанной с молодого деревца и очищенной от коры. Она любила дурманящий аромат леса, исходивший от этих свежесрезанных побегов… она поднимала такую взятую с собой палочку вверх и сложенными губами издавала тихий звук, напоминающий посвист птицы, не отводя своих глаз от понравившейся пичуги. Птичка начинала спускаться с одной ветки на другую, пока не оказывалась на кончике палочки Цыси. После этого вдовствующая императрица плавно подводила свою вторую руку все ближе, и птица пересаживалась на ее вытянутый палец!»

Мисс Карл «наблюдала за происходящим с предельным вниманием, затаив дыхание, при этом возникло такое напряжение, и зрелище настолько поглотило, что при внезапном завершении дела, когда птичка наконец-то села ей на палец, меня посетил приступ настоящей боли».

Даже рыбу можно было заставить прыгнуть в ее открытые ладони – вдовствующая императрица при этом непроизвольно по-детски вскрикивала. Для этого требовались корзины красных земляных червей особого вида, около 3 сантиметров длиной. Именно на них рыба шла в руки человека у причала, где Цыси чаще всего садилась отобедать.

Она держала несколько десятков собак. Эти собаки жили в павильоне, снабженном шелковыми подушками, чтобы собаки спали на них, и большим гардеробом жакетов из парчовой ткани, вышитых хризантемами, цветками дикой яблони и другими яркими рисунками. Ради пресечения нежелательных случек ее собак держали на территории дворца. Сотни домашних собак, принадлежащих придворным дамам и евнухам, содержались отдельно во дворах их владельцев. Кое-кто из собаководов считал, что Цыси «с момента выведения породы пекинесов сделала для этой породы больше, чем кто бы то ни было еще из ее знатоков». Так, она прервала воспроизведение породы пекинеса под названием «для рукава», то есть миниатюрных животных, которых можно было носить в широких рукавах халата придворных чинов, использовавшихся вместо кармана. Говорят, что рост пекинесов для рукава прекращали, кормя их исключительно сладостями с вином, а также наряжая в тесные сетчатые жилетки. Цыси рассказала Катарине Карл о своем отвращении к таким противоестественным приемам и о том, что она не может понять: как можно уродовать животных по глупой прихоти их хозяев?!

Из домашних животных особую привязанность вдовствующая императрица питала к китайскому мопсу породы пекинес и скайтерьеру. Последний умел выполнять трюки и по команде Цыси лежал совершенно без движения. Шевелился он тоже по ее команде, не обращая внимания на крики других людей. Китайский мопс отличался длинной, шелковистой желтовато-коричневой шерстью и огромными светло-карими, подернутыми влагой глазищами. Приручить его было делом непростым, и Цыси в сердцах назвала его Шацзы (маленький дебил). Позже она позировала Катарине Карл, рисовавшей ее портрет, сидя за спиной самой художницы и проявляя «живейший интерес» к ее работе.

В Пекине находилась богатейшая коллекция чучел птиц и зверей, собранная французским миссионером, зоологом и ботаником Арманом Давидом, который с момента приезда в Китай в начале правления Цыси обнаружил многие сотни новых видов, неизвестных в Европе, среди них – гигантскую панду. Услышав об этой коллекции, Цыси очень ею заинтересовалась и захотела посмотреть экспонаты. Так случилось, что коллекция находилась в помещении, примыкавшем к католическому кафедральному собору, возвышавшемуся над Морским дворцом. После переговоров с Ватиканом (через английского посредника) ее правительство заплатило 400 тысяч лянов за строительство собора в другом месте и купило старую церковь вместе с коллекцией. Цыси ее посетила, но только один раз. Ее мало интересовали чучела мертвых животных.

Единственными состязательными играми, разрешенными китайской традицией, были комнатные игры. Игра в карты или мацзян (последнее время принято неверно называть «маджонг») Цыси не нравилась, она отказалась разрешить ее при дворе. Популярным занятием в свободное время при дворе была игра в кости, и Цыси иногда тоже могла их метнуть. Она придумала игру в кости наподобие «Змей и лестниц», только на доске изображалась карта Китайской империи со всеми провинциями, раскрашенными разными красками. Восемь вырезанных из слоновой кости фигурок языческих божков, представляющих легендарную восьмерку Бессмертных даосов, путешествовали по империи, пытаясь попасть в ее столицу. Во время путешествия они могли отправиться любоваться красотами таких мест, как Ханчжоу, или попасть в ссылку и тогда выбывали из игры. Все зависело от того, как выпадут кости. Тот, кто попадал в Пекин первым, объявлялся победителем и получал сладости и пироги, а проигравший должен был исполнить песню или рассказать анекдот. Деньги на кон никогда не ставили. Серьезным увлечением Цыси считала рисование, и ему она училась у молодой вдовы девы Мяо, которую специально для этого пригласила. Дева Мяо относилась к народности хань и выделялась при дворе всем: от волос до пальцев на ногах. Вместо сложной и перегруженной украшениями маньчжурской прически она укладывала волосы в тугой пучок на затылке, а вокруг него наматывала нитку жемчуга. Маньчжурское платье до пола ей заменяла свободная верхняя одежда, длиной чуть ниже колена, из-под которой виднелась длинная юбка в складку, прикрывавшая пару «семисантиметровых золотых лотосов» – перевязанных ступней, на которых девушка спотыкалась и раскачивалась при ходьбе, едва превозмогая боль. Цыси, как маньчжурка, избежавшая перевязывания ступней, при виде изуродованных ног Мяо сжималась от ужаса. Как-то раньше, увидев босые ноги одной из своих служанок, снабжавших ее молоком, она сказала, что не может переносить их вида, и приказала их размотать. Теперь она попросила деву Мяо размотать свои ступни, и такому распоряжению учительница рисования была только рада повиноваться.

С таким наставником, как дева Мяо, Цыси стала искусным самодеятельным художником, и ее наставница говорила, что вдовствующая императрица владеет своей кистью «с уверенностью и точностью». В каллиграфии она достигла гораздо больших высот: Цыси научилась одним движением кисти без отрыва изображать иероглиф в человеческий рост. Такие иероглифы, означающие «долголетие» и «счастье», по традиции преподносили в качестве подарков высокопоставленным чиновникам. Репутация девы Мяо как наставника вдовствующей императрицы позволила ее продавать свои собственные рисунки по высокой цене, купить себе просторный дом и помогать родственникам.

Рядом с Летним дворцом находилось множество буддийских и даосских храмов, настоятели которых организовывали регулярные праздники. В них принимали участие и женщины в сопровождении мужчин, одетые в самые яркие платья. Из дальних мест приходили балаганные артисты; они бегали на ходулях, скакали в плясках льва (уши), размахивали светильниками дракона, исполняли акробатические упражнения и показывали фокусы. Когда эти праздники проходили рядом с Летним дворцом, Цыси часто наблюдала за представлением со сторожевой башни стены. Зная, что за ними наблюдает вдовствующая императрица, участники представлений старались продемонстрировать все свои способности, а она подбадривала их и не скупилась на щедрые подачки. Самые крупные вознаграждения одно время доставались бородатому мужчине, крутившему спирали в одежде сельской женщины. Цыси очень любила народные развлечения и никогда не считала их ниже своего достоинства.

Как раз в таком народном духе она помогла обратить жанр пекинской оперы в национальную оперу Китая. Этот жанр традиционно служил «простому народу переулков и деревень», так как за его музыкальным сопровождением, сюжетом и юмором не составляло труда следить и оттого получать удовольствие. Считающийся «мещанским», этот жанр не прижился при дворе, где ставились одни только традиционные оперы, с их строго регламентированными мелодиями и сюжетами. Начинал покровительство пекинской опере муж Цыси император Сяньфэн, а вдовствующей императрице досталось доведение этой оперы до сложной артистической формы с одновременным предохранением ее веселости. Она расширила императорское одобрение, привлекая артистов со стороны, из-за пределов двора, чтобы они исполняли оперу перед ней, а также давала указания евнухам из департамента музыки. От артистов она требовала высокого исполнительского мастерства. Исторически так сложилось, что пекинская опера относилась к жанру легкомысленному, точное время начала представления никогда не назначалось, грим наносился поспешно, костюмы изготавливались неряшливо; актеры подчас могли со сцены окликать приятелей или в раже импровизации отпускать шутки. Цыси коснулась всех этих деталей в серии конкретных распоряжений. Она сделала пунктуальность обязательной, пригрозив злостно опаздывающим актерам палочным наказанием. Однажды главный актер Тань Синьпэй все-таки опоздал, и Цыси, которой нравилась его игра, не смогла допустить его наказания поркой, поэтому заставила играть скоморошного поросенка в «Царе обезьян». Профессиональное лицедейство оплачивалось весьма щедро. Притом что предыдущие императоры подавали ведущим актерам в лучшем случае по ляну, Цыси обыкновенно расщедривалась на десятки лянов. Ведущему исполнителю Таню, например, досталось целых 60 лянов серебром, да еще он получил подарки на приданое дочери по случаю венчания. (Для сравнения: глава департамента музыки при дворе зарабатывал 7 лянов в месяц.) За один год сумма ее пожертвований всем участникам оперных представлений составила 33 тысячи лянов.

При таком прекрасном обращении актеры пекинской оперы приобрели знаменитость – как звезды кинопроката в следующем веке. Публика могла наглядно убедиться в престижности их нынешнего положения: однажды в императорском шествии от Летнего дворца до Запретного города приняли участие 218 артистов. Все они ехали верхом, а их костюмы и реквизит везли на 12 повозках. Теперь мечтать о карьере в китайской опере очень даже стоило.

Оперные театры Цыси строились в строгом художественном стиле. Посередине озера Морского дворца построили театр в виде веранды, вокруг нее росли лотосы, и летние представления проходили в аромате их цветов. На территории Запретного города возвели отапливаемую стеклянную консерваторию, представляющую собой уютный теплый театр с наступлением сезона холодных ветров и снегов. На территории ансамбля Летнего дворца вдовствующая императрица восстановила двухэтажный театр. Сюда слетались иволги: их пение, как говорят, прекрасно вплеталось в исполнение арий. Затем она построила еще один – трехэтажный оперный театр – со сценой высотой 21 метр, шириной 17 метров, глубиной 16 метров и арьерсценой, достаточно просторной для монтажа сложнейших декораций. Он считался самым грандиозным театром в Китае. Во время представления можно было открывать потолок и пол, чтобы боги спускались с Небес и Будда поднимался из глубин Земли, сидя на громадном цветке лотоса. С неба, когда требовалось, падали хлопья снега (белого конфетти), а из пасти гигантской черепахи могла выливаться вода. Усилению акустики служил бассейн с водой под сценой. Театр находился на берегу пруда, и мелодия могла беспрепятственно распространяться по водной глади.

При Цыси репертуар пекинской оперы расширился до невиданных пределов. Она вернула на сцену ряд забытых драматических произведений, сначала потребовав раскопать в придворных архивах их либретто, а потом приспособив (адаптировав) эти либретто к оркестру пекинской оперы. В процессе проведенной адаптации и внедрения собственных фрагментов Цыси одному из актеров и по совместительству композитору по имени Ван Яоцин удалось обогатить музыкальный диапазон оркестра. Пользуясь щедростью и поддержкой вдовствующей императрицы, этот актер-композитор внес радикальные изменения в концепцию пекинской оперы тем, что предоставил женским персонажам (сыгранным мужчинами и им самим) подобающие роли на сцене. Женщинам по традиции отводились мелкие партии, причем все ограничивалось неподвижным пением без лицедейства. Теперь впервые в пекинской опере появились ведущие женские персонажи.

В этом предприятии Цыси тоже отводилась своя роль: она приняла участие в написании саги из 105 эпизодов под названием «Воины клана Ян» (Янмэнь Хуцзян) о китайском клане, члены которого в X–XI веках взялись за оружие, чтобы отстоять Китай перед лицом завоевателей. Судя по историческим документам, все эти воины были мужчинами. Однако в народных легендах героями представали женщины этого клана, и этот факт получил отображение в сценарии исчезающей драмы в форме оперы Куньцю. Цыси знала это произведение и взяла на себя заботу о том, чтобы внести его в репертуар пекинской оперы. Она собрала образованных мужчин двора, в основном лекарей и художников, чтобы прочитать им свой перевод сценария Куньцю. Участников мероприятия поделили на группы, и каждой из них она поручила написать несколько эпизодов для пекинской оперы. Надзирать над ними она назначила женщин – вдов и поэтесс, которых подобрала сама Цыси в то же самое время, когда пригласила деву Мяо. Себя Цыси назначила главным редактором драмы в целом. С тех пор эпизоды «Воительниц семьи Ян» (Янмэнь Нюцзян) стали самыми часто исполняемыми и любимыми произведениями пекинской оперы. Их переложили на остальные формы театрального искусства. Имена воительниц вошли в разговорный обиход в качестве синонимов храбрых и талантливых женщин, затмивших своими подвигами мужчин.

Цыси ненавидела стародавние предрассудки, унижающие женское достоинство. Во время оперного представления, когда певец исполнял часто повторяющуюся фразу «самое порочное из всего на свете – это сердце женщины», она пришла в ярость и приказала удалить певца со сцены. Ее неприятие такого традиционного отношения сформировалось конечно же на личном опыте. Каким бы успешным ни было ее правление от имени своего или приемного сына, ей никогда не позволяли делать это в силу собственного права. Как только мальчики достигали совершеннолетия, ее заставляли уступить им трон, и она больше не могла принимать участия в формировании и проведении государственной политики. Она даже не имела права высказывать свое мнение. Наблюдая, как император Гуансюй отменяет проекты модернизации, внедренные ею, Цыси не могла сдержать отчаяния. Но ничего поделать с ним не могла. Любая попытка изменения сложившегося положения вещей требовала применения жестоких и радикальных средств, таких как проведение дворцового переворота, обсуждать который она была не готова. В китайской истории только лишь одна женщина – У Цзэтянь – объявляла себя полновластной императрицей и правила страной в таком качестве. Однако ей приходилось править в условиях мощного сопротивления, которое она сокрушала жестокими методами, от которых волосы поднимаются дыбом. В длинном списке жертв кровавых убийств числится ее собственный сын, наследник престола. Цыси была совсем другим персонажем, и она предпочитала править на основе всеобщего согласия: привлекая недовольных ею сановников на свою сторону, а не уничтожая их. Таким образом, она выбрала соблюдение условий своей отставки от государственных дел. Но совершенно очевидно она восхищалась этой полновластной императрицей, и ей хотелось бы выставить точно такие же притязания, если бы они не требовали таких жертв. Она делилась чувствами со своей наставницей по рисованию девой Мяо. Эта художница однажды подарила ей свиток с изображением У Цзэтянь, вершащей государственные дела в качестве законного суверена. Тот факт, что Цыси приняла этот рисунок, служит показателем того, что хотела вдовствующая императрица и что ее разочаровывало.

Глава 16

Война с Японией (1894)

Чудесное преобразование Японии в современную державу началось во время правления императора Мэйдзи, вступившего на престол в 1867 году. Располагая населением в 40 миллионов человек, он дерзнул создать империю мирового значения. В 1870-х годах японцы захватили одну из подвассальных Китаю территорий – архипелаг Люцю (Рюкю) – и предприняли попытку вторжения на Тайвань, входивший в состав Китайской империи. Генеральная линия внешней политики Цыси заключалась в том, чтобы сохранять целостность ее империи любой ценой, но в случае крайней нужды отпускать на волю вассальные государства. Она умыла руки в случае с Люцю на деле, если не на словах, однако предприняла решительные усилия по обороне Тайваня, еще теснее привязывая этот остров к материковому Китаю.

Японцы к тому же положили глаз на еще одно вассальное государство Китая – Корею. В этом случае Цыси постаралась предотвратить аннексию японцами этой страны, так как она граничила с Маньчжурией, откуда было рукой подать до Пекина. Поскольку китайцам не хватало силы, чтобы остановить японцев самостоятельно, Цыси рассчитывала в качестве сдерживающего фактора привлечь на свою сторону симпатии Запада. Она поручила боцзюэ Ли Хунчжану убедить корейцев открыть торговлю с западными державами, чтобы у них появился коммерческий интерес к этой стране. В 1882 году в Корее разгорелась междоусобная распря, и на японское дипломатическое представительство было совершено нападение. В Токио приняли решение для охраны своих соотечественников направить к берегам Кореи канонерку. Как только вдовствующая императрица услышала известие об этом, она высказала боцзюэ Ли Хунчжану опасения относительно того, что японцы «могут воспользоваться сложившейся ситуацией, чтобы воплотить в жизнь свои коварные замыслы». Она незамедлительно по суше и морем отправила войска в столицу Кореи, в сегодняшний Сеул, под общим командованием боцзюэ Ли Хунчжана, военный штаб которого развернули в Тяньцзине. Пока китайские военные помогали в подавлении массовых беспорядков, японцы воздерживались от участия в драке. Они получили определенное возмещение ущерба. Но главное – их солдаты оставались на территории Кореи. В ответ Цыси приказала оставить в Корее часть китайских подразделений до тех пор, пока на территории этой страны будут находиться японские войска. В написанном боцзюэ Ли Хунчжану собственной рукой Цыси красными чернилами, чтобы подчеркнуть важность ее слов, распоряжении говорится: «Невзирая на малый размер их страны, японцы вынашивают большие амбиции. Они уже поглотили Люцю и теперь примериваются к Корее. Нам следует спокойно готовиться к столкновению с Японией. Вам необходимо относиться к японцам с предельной бдительностью и ни на минуту не ослаблять настороженность». Такое терпение требовалось потому, что Цыси решила потратить громадные средства на наращивание мощи китайских военно-морских сил.

В конце 1884 года, когда китайцы вели войну с французами на границе с Вьетнамом, в Корее случился переворот, во главе которого стояли сторонники сближения Сеула с Токио. Из сведений, собранных Цыси, следовало то, что «за спиной участников этого переворота стояли японцы», «воспользовавшиеся отвлечением внимания руководства Китая». Она отправила в Корею дополнительные войска, чтобы помочь подавить этот переворот, но предупредила командование контингента, чтобы те не дали японцам воспользоваться каким-либо предлогом для развязывания войны. Так случилось, что, когда китайские солдаты на самом деле схватились с японскими во дворце корейского монарха, китайцы одержали верх. По распоряжению Цыси боцзюэ Ли Хунчжан открыл переговоры с хакусяку (графом) Ито Хиробуми, в скором времени назначенным первым премьер-министром, и обе стороны договорились вывести войска из Кореи. Цыси порадовалась «быстрому и выгодному завершению дела». И генеральный инспектор Роберт Харт тоже; вот фраза из его письма: «Вчера японцы в Тяньцзине должны были подписать договор: итак, мы со всех сторон в выигрыше».

На протяжении следующего десятилетия в Японии ускорили модернизацию своей военной машины, прежде всего флота. Цыси определила свою программу развития военноморских сил Китая как раз перед отправкой в отставку в начале 1889 года: «Продолжайте наращивать и совершенствовать их мощь; делайте это последовательно и ни в коем случае не ослабляйте усилий».

Однако с отстранением Цыси от дел покупка современных боевых кораблей для ВМС Китая прекратилась. Император Гуансюй шел на поводу у императорского наставника Вэна, который одновременно отвечал за финансы страны в качестве министра по налогам. Вэну не дано было понять, зачем тратить огромные суммы денег на канонерки, если отсутствует необходимость в ведении войны. Он не видел угрозы со стороны Японии. Все его заботы касались внутренних дел империи. В 1890 году на его страну обрушились стихийные бедствия, и из-за наводнений миллионы подданных остались без крова. Р. Харт писал: «У нас в городе разлились озера – а вокруг него море. Жилые комнаты превратились в душевые – и разрушены крыши с потолками…» Голодавшие мужчины и женщины выживали исключительно за счет бесплатной раздачи риса, на закупку которого Цыси, как императрица, собирала пожертвования. В тот год на приобретение риса в заморских странах китайское правительство потратило больше 11 миллионов лянов серебром.

Когда удалось пережить это стихийное бедствие и ввоз риса сократился вдвое, совершенствование флота никто возобновлять не стал. Наоборот, в 1891 году с переездом Цыси в Летний дворец и разрывом ею всех связей с правительством император Гуансюй издал указ о прекращении финансирования модернизации армии и флота. Сделал он это по совету императорского наставника Вэна («мы не ведем никакой войны на побережье»). Такое решение в то время могло послужить причиной споров между императором Гуансюем и Цыси, которую глубоко беспокоило то, что Япония теперь обгонит Китай в сфере материально-технического оснащения вооруженных сил. Разумеется, как отмечал бо-цзюэ Ли Хунчжан, японцы «сосредотачивают ресурсы всей страны на наращивании мощи своего флота» и «каждый год закупают по одной канонерской лодке. в том числе первоклассные, последней разработки броненосцы из Британии». В результате в последующие годы японский флот превзошел китайский по общему водоизмещению, и в частности по числу скоростных современных боевых кораблей. К тому же более совершенное оснащение получила японская армия.

В это время боцзюэ Ли занимался обороной морского побережья. После восшествия на престол император Гуансюй унаследовал и сохранил старую команду чиновников, служивших во времена правления Цыси. При всей его неприязни к «дражайшему папе» он не стал ввязываться в борьбу с Цыси за власть. Этот император к тому же не питал ни малейшего интереса к военным вопросам. Фактически он предпочитал о них не думать, перепоручив все, касающееся этой сферы деятельности, боцзюэ Ли Хунчжану. Однако притом, что этот боцзюэ взял на себя огромную ответственность, он утратил безоговорочное доверие императора, которым пользовался у Цыси. К тому же на стороне императора выступал его непримиримый противник Вэн. Неприязнь предельно реакционного императорского наставника к главному поборнику реформ в Китае возникла давно. Этот наставник всегда подозревал, что какие-то деньги, ассигнованные на строительство флота, оказывались в собственных карманах Ли Хунчжана и его соратников. Данное смутное подозрение послужило поводом для того, чтобы посоветовать императору прекратить закупки канонерок. Как только Цыси спровадили в отставку, императорский наставник приступил к проверке отчетов боцзюэ год за годом, начиная с 1884-го, когда стартовало масштабное обновление состава китайского флота. От боцзюэ потребовали представить подробные финансовые выкладки, отвечать на бесконечные вопросы и всячески оправдываться. А также унижаться по таким само собой разумеющимся проблемам, как расходы на техническое обслуживание кораблей. Подозрительность императорского наставника никуда не делась, и император назначил повелителем флота великого князя Цзина, чем продемонстрировал свое недоверие к боцзюэ.

Ли Хунчжан почувствовал, что монарх «предпочитает верить в беспочвенные сплетни и явно хочет отобрать полномочия» у него. Под таким натиском недругов он поставил перед собой задачу угодить императору и удержаться на своем месте. После того как император Гуансюй приостановил покупку материальной части для флота и зная, что его величество жалеет тратить деньги на военные нужды, боцзюэ представил ему блистательный доклад, посвященный расходам, сокращать которые нельзя ни под каким предлогом. О проблемах в нем не упоминалось, хотя боцзюэ о них был прекрасно осведомлен. Он откровенно написал: «Наши корабли не соответствуют требованиям времени, а подготовка их экипажей ведется не совсем правильно. Добиться успеха в морском сражении, располагая таким флотом, будет очень трудно». Позже он даже утверждал, будто всегда знал о том, что китайские вооруженные силы представляют собой «бумажного тигра». Однако императору Гуансюю он сказал только то, что его величеству хотелось услышать. Понятно, что император остался доволен и похвалил его, пусть не совсем искренне, за блестяще выполненную работу.

Командование флота неоднократно просило новые боевые корабли, но боцзюэ не решался передавать эти запросы хозяину престола. Он боялся, что императорский наставник Вэн обвинит его в нагнетании неоправданных страхов, а император решит отправить в отставку.

Боцзюэ отрицал наличие у японцев захватнических замыслов. Он вроде бы не чувствовал никакого неудобства, хотя прекрасно мог видеть, что наращивание военно-морского могущества Японии нацелено на Китай: японцы «стремятся к превосходству над нами во всем: при скорости наших канонерок 15 узлов они хотят разгонять свои канонерки до 16 узлов…». «Этот народ далеко пойдет», – заметил он в разговоре с коллегами. Но он запрещал себе думать о том неизбежном факте, что японцы смогут «пойти далеко» только лишь за счет Китайской империи.

Оставайся Цыси при власти, она никогда не позволила бы японцам достичь превосходства в военно-техническом отношении. Она знала, что только военно-техническим превосходством можно обуздать честолюбие японцев. Перед отходом от дел она усилила китайский флот до такого уровня, что он считался самым мощным в Азии, а по оснащению далеко обгонял флот Японии. И для удержания достигнутого превосходства имелись все средства, ведь японцы тогда располагали гораздо меньшими богатствами и вряд ли могли выдержать гонку в оснащении флотов современными канонерками.

Беда заключалась в том, что, находясь в отставке, Цыси не могла располагать достоверными сведениями, да и авторитетом в области внешней политики она не пользовалась. К несчастью, молодой император искусством стратегического мышления не владел. Он всецело доверил дело военной защиты страны боцзюэ Ли Хунчжану, чьи расчеты строились исключительно на своекорыстных интересах.

После инспекционной поездки по прибрежным гарнизонам 29 мая 1894 года Ли Хунчжан подал монарху еще один жизнеутверждающий доклад. На этот раз он позволил себе некоторые объективные выводы: упомянул о том, что японцы ежегодно закупают канонерские лодки и что Китай отстает от Японии. При этом по поводу последствий такого отставания он распространяться не решился, а император Гуансюй намеков не понимал. Его величество вопросов не задавал и снова похвалил боцзюэ за добросовестное отношение к порученному делу.

Как раз в этот момент последовал удар со стороны Японии. Весной того года корейские земледельцы подняли мятеж. Корейский монарх 3 июня обратился к правительству Китая с просьбой прислать войска, и в Пекине ему пошли навстречу. Выполняя условия соглашения, подписанного Ли Хунчжаном и хакусяку Ито Хиробуми, китайцы уведомили о своем решении японцев. Из Токио поступило заявление о необходимости отправки в Корею японских солдат для охраны их дипломатов и гражданских лиц. Японцы послали свой контингент войск. Мятежники утихомирились еще до того, как войска обеих этих стран успели вмешаться и корейцы попросили власти Японии и Китая вывести своих солдат. Китайцы собрались было это сделать. Но японцы отказались покинуть Корейский полуостров.

Теперь премьер-министром Японии служил хакусяку Ито, десять лет назад выступавший в роли партнера боцзюэ Ли по переговорам. Выдающийся государственный деятель Ито Хиробуми с тех пор принял участие в составлении проекта конституции Мэйдзи (1889) и основании двухпалатного национального коккаи (парламента Японии – 1890), депутаты которого заложили основу современной Японии. В то самое время, когда отправлял японские войска в Корею, он планировал, что они должны остаться там в качестве передового отряда и удержать плацдарм для выполнения последующей честолюбивой задачи: бросить вызов Китаю, разгромить эту огромную империю, чтобы Япония превратилась в вожака и хозяина Восточной Азии. Итак, вместо вывода войск он пополнил японскую группировку свежими силами. Предлогом для такого акта вооруженного вторжения назвали то, что корейское правительство требовалось принудить к проведению современных «реформ». Китайцам сказали, что они тоже могут присоединиться к такому «реформаторскому» предприятию, но если они откажутся от него, то японцы займутся им самостоятельно. По замыслу премьер-министра Ито Япония при любом раскладе оказывалась в выигрышном положении. Если китайские войска уйдут, японцы займут территорию Кореи и смогут создать угрозу Пекину в удобный для Токио момент. Если китайцы останутся, появится масса возможностей для развязывания конфликта между двумя армиями, и разжечь пламя войны можно будет в момент, опять же подходящий для японцев. На самом деле премьер-министр Ито принял решение о нападении на Китай без промедления.

Никто в китайском правительстве, даже боцзюэ Ли Хунчжан, не смог заранее постичь намерений японцев. В то время как в Корее велось наращивание японского военного присутствия, в Пекине все шло обычным чередом. Император Гуансюй продолжал заниматься классической китайской литературой и планировал в конце июля проведение приемов по случаю дня своего рождения. Императорский наставник Вэн изображал каллиграфические надписи на веерах, то есть предавался самому распространенному среди ученых времяпрепровождению, и с заходившими к нему знатоками любовался своими коллекциями камней для притирания поверхностей. Боцзюэ Ли Хунчжан из опасения войны отложил на более поздний строк усиление китайского военного контингента в Корее. До него, похоже, не доходила очевидная истина, состоявшая в том, что цель японского милитаризма не ограничивалась территорией Кореи и что они на самом деле стремились к войне с Китаем. Рассчитывая на возможность сохранения мира, этот боцзюэ деловито обрабатывал представителей европейских держав, прежде всего России, которые видели свою корысть в Корее (о чем Ли Хунчжан прекрасно знал), и надеялся подвигнуть их на вмешательство, чтобы они приструнили японцев. Надежды его оказались напрасными. Роберт Харт отмечал, что наш бо-цзюэ «слишком уж рассчитывает на иностранное вмешательство и чрезмерно завышает готовность японцев к переговорам». «Представители этих держав предпринимают попытки навязывания Японии вывод войск и переговоры, так как они не хотят войны. Однако японцы ведут себя крайне самоуверенно». Японцы «благодарят их за добрый совет, гнут свою линию и скорее ввяжутся в схватку со всеми ими, чем пойдут на уступки».

В конце июня до боцзюэ Ли наконец-то дошло, что японцы «не просто угрожают Корее», но к тому же хотят развязать решающую войну «с Китаем и в ней применят все имеющиеся в их распоряжении ресурсы». Это откровение пришло к нему из известий, которые сообщал Роберт Харт. «Японцы мобилизовали в армию 50 тысяч человек, заказали в Британии две современные броненосные канонерские лодки, а также закупили и взяли в аренду английские грузовые автомобили для перевозки личного состава и вооружения». Докладывая обо всем этом императору, теперь боцзюэ делал акцент на вопросах, от которых зависела надежность обороны его страны. На этот раз он дал императору понять, что Китай «вероятно, не способен победить на море», но, что еще опаснее, на всем северном побережье от Маньчжурии до Шаньдуна защита территориальной целостности империи поручена сухопутным войскам, численностью всего лишь 20 тысяч человек.

Император заметил разницу между нынешним тревожным и предыдущим бодрым докладом боцзюэ, но она его совсем не насторожила. Он сказал, что война между Китаем и Японией за обладание Кореей «нами совсем не исключается», но он рассчитывает на благоприятный вариант развития событий. С важным видом он стал рассуждать о «подготовке широкомасштабных военных действий, призванных проучить зарвавшегося соседа». Покровительственное отношение его величества к Японии разделяло подавляющее большинство его подданных. Р. Харт отметил: «Девятьсот девяносто девять китайцев из тысячи верили в то, что большой Китай сможет отхлестать маленькую Японию». 15 июля, пока японцы, по словам Р. Харта, проводили «поистине мастерские маневры», китайский император назначил главным военным советником престола своего наставника по классической литературе. Высшие советники не могли собраться без участия Вэна. Учитель и его ученик даже не догадывались о том, в каком опасном состоянии находился военнотехнический потенциал их страны. В то время Харт писал в своем дневнике о том, что китайцы должны скоро понять: «Их армия и флот представляют собой совсем не то, на что они рассчитывали»; и в случае войны «японцы ударят смело и, вполне вероятно, успешно, а китайцев с их устаревшими тактическими приемами ждут многочисленные поражения, с которыми придется мириться…». Разумеется, китайские военные снова скатились к привычной для них расхлябанности и продажности. Канонерки использовались для перевозки контрабанды, а нечищеные стволы пушек – для сушки белья. А тут еще расцвело кумовство, из-за которого в среде офицеров накопилась критическая масса необразованных в военном отношении людей. В китайской армии готовые воевать солдаты и офицеры выродились, а японских военных вымуштровали в превосходный военный механизм, настроенный на незамедлительные действия.

С большим опозданием боцзюэ Ли Хунчжан начал переброску войск в Корею морем, для чего зафрахтовал три британских судна. Но 23 июля японские войска вступили в Сеул, схватили корейского монарха и назначили марионеточное правительство, предоставившее японцам право выгнать китайский экспедиционный корпус. 25 июля японский флот совершил внезапное нападение на пароходы, на которых перевозились китайские солдаты, и в результате одно судно – «Гаошэн» – пошло на дно. Погибли без малого тысяча человек, в том числе пять британских морских офицеров. Боцзюэ Ли Хунчжан два дня скрывал от императора Гуансюя известие о первом вооруженном столкновении с японцами. Он боялся, что слабо осведомленный император тут же объявит японцам войну, что боцзюэ считал неумным поступком. Он пытался использовать потопление британского парохода для предотвращения грядущей войны. «Британцы не могут ее допустить», – думал боцзюэ; они должны остановить японцев. Сановник цеплялся за эту свою надежду как за последнюю соломинку.

В скором времени оказалось, что ни британцы, ни власти других держав не желают впутываться в это дело. Китайцы и японцы 1 августа объявили друг другу войну. Бремя ведения первой для Китая современной и крупнейшей за последние 200 лет войны легло на плечи двадцатитрехлетнего императора, который вел совершенно отшельнический образ жизни. Он мало что знал об окружающем мире, о своих собственных вооруженных силах располагал отрывочными сведениями, а о противнике вообще никакими; в общем, император практически всецело полагался на указания своего отсталого наставника, ориентировавшегося разве что в классической литературе. Его военачальник боцзюэ Ли Хунчжан все свои надежды связал с усилиями по сохранению мира любыми средствами и не смог подготовить страну в военном отношении. Самое страшное заключалось в том, что он не мог согласовать стратегическое планирование с Гуансюем и ему часто приходилось скрывать от императора истинное положение вещей.

В таких условиях китайцам предстояло иметь дело с современной армией Японии и ее выдающимся руководством. Предсказание исхода войны при подобном раскладе труда не составляло. Китайцы терпели одно поражение за другим, причем и на материковой части Кореи, и на море. К концу сентября японцы захватили главный город на севере Кореи – Пхеньян и подходили к реке Ялу, по которой проходила граница с Китаем.

На протяжении всего этого времени император Гуансюй не обращался к Цыси: он сообщил ей обо всем, когда война казалась неизбежной, то есть как раз накануне 16 июля. Она жила в своем Летнем дворце, отрезанная от центра принятия политических решений, и очень смутно представляла картину назревшего конфликта. Он пришел к ней в надежде получить ее благословение на ведение войны, и она выразила императору полную поддержку. Она к тому же сделала акцент на том, что китайцы «должны предпринять все от них зависящее, чтобы не возникло впечатления, будто они слабы». То, как вел себя боцзюэ Ли в поисках путей к миру, служило доказательством слабости и даже безысходности. Указаний на то, что данное предупреждение дошло до бо-цзюэ, историкам пока не попадалось. Император Гуансюй всего лишь упомянул о нем вскользь в разговоре с императорским наставником, проходившем в его личном кабинете. У самой Цыси связь с Ли Хунчжаном отсутствовала, и она никак не могла передать ему или кому бы то ни было еще прямых указаний.

После упомянутой выше короткой консультации император Гуансюй больше никогда не интересовался мнением Цыси ни по какому поводу. Ей оставалась исключительно символическая роль вдовствующей императрицы. От ее имени награды удостоилось армейское подразделение, которое, по докладам, якобы одержало первую для Китая победу, что оказалось выдумкой. Сомневаться в том, что Цыси находилась в состоянии предельного беспокойства, не приходится. Она вроде бы попыталась через нескольких высших советников добыть нужную ей информацию и передать ее через великого князя Цзина, но императору Гуансюю кто-то доложил об этом, и он сделал выговор своим советникам по этому поводу. По настоянию группы друзей, близких к нему, император старался оградить Цыси от участия в политике. Донесения о войне поступали только императору в запечатанных конвертах, и он позволял вдовствующей императрице лишь бегло взглянуть на их заголовки.

С момента развязывания японцами войны в августе и до самого кануна падения Пхеньяна в конце сентября император Гуансюй один только раз просил совета у Цыси – когда хотел разжаловать командующего воюющим Северным флотом адмирала Дин Жучана. Его обязывали к этому положения, утвержденные перед передачей ему всей полноты власти, в которых оговаривалось получение одобрения Цыси по поводу перестановок ведущих персонажей китайской политики. Представляя свое решение, император обвинил этого адмирала в «трусости и профессиональной несостоятельности», так как тот не удосужился отправить свой флот в открытое море. По сути дела, адмирал Дин применял оборонительную стратегию, в основе которой лежал тот факт, что японцы располагали более современными кораблями с превышающей китайские корабли скоростью хода, и в открытом море их превосходство должно было сыграть решающую роль. Защиту стоящему на рейде в базе флоту обеспечивали артиллерийские форты. Но император прислушался к совету кузена императорской Жемчужной наложницы Чжижуя, который утверждал, будто «Япония представляет собой всего лишь маленькую и нищую страну, наши корабли должны бороздить открытое море парадным ордером… обстреливать и топить японские канонерские лодки. Наши пушки должны палить первыми, как только мы выходим на дистанцию поражения вражеского корабля». Когда проект указа о разжаловании Дин Жучана попал на глаза Цыси, она возмутилась и, не скрывая своего гнева, сказала: «Никто не смог предъявить этому адмиралу обвинения в совершении малейшего преступления!» Она отказалась санкционировать выпуск такого указа. В качестве вызывающего жеста император Гуансюй отдал особенно жесткое приказание с осуждением несчастного адмирала Дина и указанием Ли Хунчжану подыскать ему замену. Боцзюэ подал пространную челобитную, в которой умолял императора отменить свое решение, объяснял суть оборонительной стратегии, обращал внимание на отсутствие достойной замены Дин Жучану и предупреждал о том, что отставка такого адмирала может обернуться бунтом на флоте. В конечном счете император, пусть и очень неохотно, отменил решение об отставке несостоявшегося флотоводца, но все равно продолжал поносить и бранить адмирала Дина.

Как раз на таком политическом фоне адмирал Дин Жу-чан 17 сентября 1894 года вынужден был вести крупное морское сражение, в ходе которого японцы потопили пять его кораблей. После этого трагического события и с приближением неизбежного падения Пхеньяна императору Гуансюю пришлось привлекать к делу Цыси, только что нашедшую предлог для того, чтобы покинуть Летний дворец и переехать жить в Морской дворец рядом с Запретным городом. Итак, в день катастрофического морского разгрома, когда обещавшая неминуемое поражение война шла третий месяц, Цыси увидела Верховный совет, с которым она не общалась несколько лет. Ей пока еще не выдали предписания на ведение этой войны. Изначально предполагалось, что она останется в Пекине на непродолжительное время – всего лишь дней на десять, а 26 сентября ей предстояло вернуться в Летний дворец. Однако она обладала соответствующим статусом, а также располагала необходимым опытом, чтобы пользоваться известным авторитетом, особенно в глазах тех китайских сановников, кто молился на вдовствующую императрицу. Боцзюэ Ли решил просветить ее по поводу хода войны: он представил ей подробный доклад с приложением последних полученных им телеграмм. Как только мрачная картина открылась для нее, Цыси объявила о том, что жертвует 3 миллиона лянов серебром на содержание китайской армии. Затем она продлила свое нахождение в Морском дворце еще на 10 дней до 6 октября – «предварительно», то есть с возможностью продления срока. Одновременно она отменила все торжественные мероприятия по случаю ее шестидесятилетия, выпадавшего на 7 ноября.

Подготовка к этому юбилею началась три года назад, и среди прочих вельмож ею занимался императорский наставник Вэн. Шестидесятилетие у китайцев считалось важным событием в жизни человека, а такой юбилей вдовствующей императрицы требовалось отметить с особенно широким размахом. Одна из основных функций министерства обрядов, числившегося главным ведомством Китайского государства, состояла в разработке программы для такого рода торжественных случаев. Программа по такому поводу составлялась на основе прецедента, заложенного Цяньлуном Прекрасным для своего собственного шестидесятого дня рождения и такого же юбилея матери, и она поместилась в двух брошюрах, перевязанных красным атласом. В толстых папках с императорскими указами хранились наградные листы удостоенных подданных, распоряжения о повышении чиновников по службе, постановления о помиловании уголовников, а также перечень тысячи и одного предстоящего дела. Вдоль пути из Запретного города до Летнего дворца выбрали шестьдесят мест, где возводились богато украшенные арки, беседки, навесы, а также помосты для исполнения оперных и танцевальных произведений. Теперь занялись их разборкой. Цыси должна была принимать поздравления на территории Запретного города во время ставшей заметно скромнее церемонии.

Цыси на протяжении нескольких дней изучала события войны с Японией и пришла к заключению о том, что Ли Хунчжан усугубил без того шаткое положение Китая серией собственных недочетов и проступков, таких как введение императора в заблуждение. Зная о той преданности, которую питали офицеры и солдаты китайской армии лично к нему, она понимала, что просто так его в отставку не отправишь. Требовавших его крови сановников она предупредила: «Потерпите до поры до времени. Его совершенно некем заменить». Великого князя Гуна реабилитировали и назначили главой Верховного совета. Однако способностью творить чудеса этот великий князь не обладал. Последовали новые поражения, и это – при всем проявлении героизма китайцев. В одном из морских боев капитан по имени Дэн Шичан решился на таран корабля противника. Когда он промахнулся и его собственный корабль пошел на дно, Дэн Шичан отказался от помощи спасателей и тоже утонул (прихватив с собой любимую собаку).

К концу сентября японцы выбили все цинские войска с территории Кореи на китайский берег реки Ялу. В Пекине понимали, что, как выразился Роберт Харт, «на продолжение боевых действий рассчитывать не приходится и благоприятнейшим шагом следует считать скорейшее начало переговоров о мире». С предложением к Роберту Харту по поводу просьбы к британцам, чтобы те выступили в качестве посредников на мирных переговорах, обратились сразу два высших советника. В качестве основы для прекращения войны британцы выдвинули два условия: чтобы Корею признали протекторатом мировых западных держав и чтобы китайцы выплатили японцам военную контрибуцию. В сложившейся ситуации такие условия выглядели вполне сносно. Однако императорский наставник Вэн от них пришел в ярость. Осудив британского посла, представившего «порочное» предложение, он потребовал, чтобы члены Верховного совета отвергли такие условия. Цыси потратила много времени на то, чтобы убедить его согласиться с предложением британцев, и даже дала ему понять, что в этом состоит ее собственное желание. Царедворец подчинился воле вдовствующей императрицы с большим нежеланием, и британцы передали согласованное с китайцами предложение японцам.

Данный эпизод служит свидетельством того, что нынешнее положение Цыси при дворе коренным образом отличалось от того, которое существовало в дни перед ее отстранением от дел. Она была всего лишь «консультантом», но зато пользующимся непререкаемым авторитетом. Понятно, что раскрывали ей далеко не всю информацию, так как император предоставил доступ только лишь к части получаемых им докладов. То есть перед ней складывалась по большому счету фрагментарная картина. В отсутствие полной информации у нее возникла иллюзия того, что при посредничестве британцев и после уплаты контрибуции можно будет достичь урегулирования. Она недооценила аппетиты японцев и поверила, будто на нынешней стадии их устроит поглощение одной только Кореи. В ожидании реакции японцев на предложение британцев Цыси занялась тем, что было не в ее характере как государственного деятеля, зато вполне подходило ей как всякой женщине, жадной до красивых вещей. Боцзюэ Ли как раз прислал ей список своих подарков к дню ее рождения, и в нем значились девять комплектов сокровищ: «Девять инкрустированных нефритом жу-и (буддийских скипетров), девять статуэток из чистого золота Будды долголетия, девять украшенных бриллиантами золотых часов, девять пар золотых чашек «удачи» и «долголетия», девять бриллиантовых цветков для прически, девять рулонов чистого желтого бархата, девять рулонов казенной желтой парчи, девять золотых курильниц благовоний, инкрустированных семью бриллиантами, и девять золотых ваз, инкрустированных семью бриллиантами».

Этот список выглядел роскошно даже на взгляд вдовствующей императрицы Китая. А Цыси он казался особенно соблазнительным, ведь произведения искусства и роскошные вещички доставляли ей огромное удовольствие. Боцзюэ, не владевшему сказочными богатствами, было очень важно снискать расположение Цыси в откровенной надежде на то, что в случае чего она спасет его шкуру. Он преподнес эти дары, прекрасно зная, что Цыси два года назад опубликовала указ и в нем объявила: «Никаких подарков, пожалуйста» на ее шестидесятилетие.

Этими подарками боцзюэ доказал свою способность угодить начальству, пользуясь его слабостями. Понятно, что Цыси было трудно отвергнуть его дары. Но если она принимала подношения Ли Хунчжана, как ей было отказать в подобной любезности остальным подданным? Дни рождения, знаменующие переход в следующее десятилетие жизни, считаются в Китае главным событием, отмечаемым подношением даров, но ее пятидесятилетие выпало на войну с Францией, и пришлось наложить запрет на подарки. Стоит ли ей снова отказать себе в таком удовольствии? Преодолеть соблазн у нее не хватило сил. Спустя несколько дней упорной борьбы с собой вдовствующая императрица убедила себя в том, что получение подарков на день рождения в условиях войны никак не противоречит здравому смыслу. Снова сыграл свою роль самообман последних лет, когда Цыси успокаивала себя тем, что хищение относительно небольших сумм в год из сметы на наращивание сил флота на том же флоте никак не отражается. Теперь она фактически отменила свой собственный указ, а потом послала евнухов, дабы те объявили сановникам выше определенного ранга о том, что при наличии большого желания те могут преподнести вдовствующей императрице свои подарки.

Ее слова моментально вызвали беспокойство среди высшего состава вельмож при дворе. Кое-кто из них, например императорский наставник Вэн, заявили, что не подготовили ничего, так как буквально следовали положениям собственного указа вдовствующей императрицы, а их восхищение ею в любом случае невозможно измерить «физическим предметом» (как следует из изречения Конфуция). Но общая тенденция проявилась: все стали ломать голову, что бы преподнести виновнице торжества, а Вэн и еще кое-кто назначил доверенное лицо для поиска достойного Цыси подарка. Увидев, что допустила ошибку, Цыси сразу же вдогонку выпустила указ, с помощью которого попыталась объясниться: она сочла неправильным для себя проявить пренебрежение к добрым намерениям народа. Но урон она уже нанесла. Боевой дух, которого у придворных и без того не хватало, совсем сходил на нет. Роберт Харт сообщил в письме: «Дела здесь складываются совсем худо. У сановников отсутствует желание воевать, и всеми овладевает отчаяние. Все на самом деле выглядит из рук вон плохо, и если японцы не примут протянутую «оливковую ветвь», то я не представляю, как мы из этого выкарабкаемся…»

Японцы отказались от протянутой им «оливковой ветви». Оставив предложение британцев без ответа, они предприняли штурм китайских пограничных оборонительных позиций, которые рухнули как карточный домик. К 27 октября японцы проникли внутрь территории Китая. Цыси запоздало пыталась исправить ситуацию. Она предложила потратить на военные цели еще 2 миллиона лянов серебром. Но таким жестом она таки не смогла спасти ни исход войны, ни собственный авторитет. Пусть даже скромные ритуалы, посвященные дню ее рождения, прошли под грохот барабанов японской армии на марше. Эти праздничные мероприятия послужили фасадом, который ей пришлось возводить: их отмена приравнивалась к объявлению о национальной катастрофе, способной вызвать в империи народную смуту. Но даже с помощью предписанного величия не получилось развеять мрачной и унылой атмосферы.

Представители западных держав занимались тем, что злословили и презрительно заявляли, будто Китайская империя лишена решимости дать хотя бы одно достойное сражение. Здесь якобы способны только на празднование дня рождения под фанфары. Цыси стремительно теряла былую репутацию. В дневнике Роберта Харта появились ироничные замечания, его прежнее преклонение перед вдовствующей императрицей теперь ушло: «Быть может, нам придется отмечать день рождения вдовствующей императрицы (7 ноября) взятием Ляояна. Я так думаю, что к этому дню [японцы] могут дойти до Мукдена!» Ляоян находится как раз в середине Ляодунского полуострова на юге Маньчжурии рядом с Кореей, а Мукден – это древняя столица Маньчжурии, расположенная дальше на север.

21 ноября японцы захватили стратегическую морскую крепость на южной оконечности Ляодунского полуострова – Порт-Артур, служившую воротами в Маньчжурию по суше, а также в Тяньцзинь с Пекином – через узкий морской пролив. Через призму данных катастрофических событий Цыси наконец-то увидела весь масштаб намерений и возможностей Японии. Она горько сожалела по поводу полного провала с подарками на свой день рождения и церемонии, пусть даже достаточно скромной. Позже вдовствующая императрица объявит о том, что на остальные свои дни рождения она отказывается проводить торжества или принимать подарки. Не сделает она исключения и на свое семидесятилетие, хотя по традиции этот день рождения считался важной вехой в жизни любого человека. По этому случаю из всех провинций ей шли просьбы принять дань уважения, но она проявила твердость духа и своего слова не нарушила.

Тогда же, в ноябре 1894 года, Цыси ко всему прочему оправдывала свои ошибочные решения тем, что ей предоставляли усеченную информацию. Она принимала меры к тому, чтобы преодолеть введенный ее приемным сыном запрет на передачу ей всех докладов, поступающих ему самому. Поскольку его отказ во многом диктовался советами друзей, поступавшими ему через любимую наложницу императора Гуансюя в звании Жемчужная супруга, Цыси занялась ею в первую очередь. Официально Жемчужная наложница, как обитательница гарема, находилась в ее ведении, и Цыси постаралась никак не проявлять к ней своих недобрых чувств. Более того, она даже старалась расположить к себе Жемчужную наложницу, часто приглашала ее с сестрой – Нефритовой наложницей пожить в Летнем дворце. Когда Жемчужная наложница изъявила желание научиться рисовать, Цыси назначила ей в наставницы деву Мяо. В самом начале того года в рамках мероприятий, посвященных ее шестидесятому дню рождения, Цыси продвинула Жемчужную наложницу на одну ступеньку вверх по лестнице императорских спутниц жизни. Эта наложница, которой теперь исполнилось восемнадцать лет, жаждала денег. Среди несущественных затрат наложницы императора числились подачки евнухам, чтобы те добросовестнее служили. И Жемчужная наложница щедро раздавала такие подачки. Ради выгоды она продавала официальные должности тем, кто больше за них заплатит. Тут освободилось место градоначальника Шанхая, и она попросила императора предоставить его некоему Лу. Когда император Гуансюй приказал Верховному совету назначить Лу градоначальником Шанхая, не предупредив советников о том, что за него хлопочет Жемчужная наложница, те попытались выяснить подноготную кандидата, так как не слышали ни о каком Лу. Императора убедили в необходимости проверки Лу через министерство государственных чиновников. Оказалось, что Лу не заслуживает высокой должности в Шанхае, и его внесли в список кадрового резерва до момента, пока освободится должность попроще. В это время просочились сообщения о том, что Лу – человек вообще неграмотный и что он подкупил Жемчужную наложницу крупной суммой денег. Подобных случаев раскрывалось много.

Использование императорской супругой близких отношений с монархом для продажи официальных должностей считалось преступлением, каравшимся при цинском дворе смертной казнью. Если об этом скандале станет известно публике, императору грозит стать объектом насмешек, а также его будут считать глупым и никчемным человеком. Цыси сообщили о проделках Жемчужной наложницы и о причастности к ним Гуансюя. Она решила воспользоваться случаем, чтобы принудить своего приемного сына поддаться ее требованиям. Она добилась от наложницы и прислуживающих ей евнухов соответствующего признания. Для этого ей пришлось подвергнуть этих евнухов экзекуции: их били по спинам, а больше ниже спины, длинными толстыми бамбуковыми палками, а Жемчужную наложницу заставили наблюдать, как лопается кожа евнухов, и слушать, как их истошные крики слабеют до едва различимого завывания. Досталось и самой Жемчужной – крепкая пощечина. От оскорбления и страха она лишилась чувств. Императорский лекарь обнаружил ее «без сознания, со стиснутыми зубами, извивающейся и дрожащей всем телом». Изо рта и носа у нее капала кровь. На протяжении двух недель она то впадала в забытье, то снова приходила в сознание.

Несколькими годами раньше, когда Жемчужную наложницу только-только назначили императорской спутницей жизни, ее мать почувствовала, что дочь ждет несчастная судьба. Американского врача миссис Хедленд пригласили в гости к матери этой наложницы, и она вспоминала, что эта китайская аристократка «…страдала нервным расстройством, обусловленным тревогой и бессонницей. Во время опроса пациентки я выяснила, что двух ее дочерей взяли во дворец в качестве наложниц императора Гуансюя… Она взяла меня за руку, потянула на кирпичную койку рядом с ней и рассказала проникновенным тоном, как в один-единственный день у нее забрали обеих дочерей. «Но их же забрали во дворец, – возразила я, чтобы как-то успокоить несчастную женщину, – и я слышала, что император очень увлечен вашей старшей дочерью…» – «Совершенно верно, – ответила она, – но какое утешение мне от всего этого?.. Я опасаюсь дворцовых интриг, а они ведь всего лишь дети и не могут осознать подводных камней придворной жизни. Я боюсь за них, очень боюсь за них», – и тут она принялась качаться взад и вперед на своей кирпичной кровати».

С признанием Жемчужной наложницы своих прегрешений Цыси убедила своего приемного сына пойти на «сделку» с вдовствующей императрицей. Она готова молчать о его роли в скандале, а Гуансюй, со своей стороны, предоставит ей полный доступ ко всем военным сводкам. 26 ноября в отсутствие императора Цыси сообщила Верховному совету о том, что натворила Жемчужная наложница, а потом заставила выпустить указ от ее имени как вдовствующей императрицы, отвечающей за порядок в гареме, с объявлением о преступлениях, совершенных Жемчужной наложницей и ее сестрой Нефритовой наложницей, а также о понижении звания обеих женщин. В этом указе император упоминался как монарх, отличающийся безупречной принципиальностью. Там же было сказано, что две эти наложницы «умоляли императора» о назначении на государственные должности людей, за которых они ходатайствовали. Императора «глубоко беспокоило такое поведение», и он сообщил о данном деле вдовствующей императрице с просьбой призвать двух провинившихся наложниц к ответу. Когда на следующий день императорский наставник Вэн посетил императора Гуансюя, его величество спокойно затронул это дело, как будто какая-либо его вина в нем отсутствовала. В тот же день 27 ноября император Гуансюй издал указ, чтобы все донесения, предназначающиеся ему лично, предоставлялись вдовствующей императрице. Причем в подлинном виде. Только с этого дня Цыси получила полный неограниченный доступ к сведениям о войне с японцами.

В то же время для напоминания всем о серьезности случившегося скандала в покоях Жемчужной наложницы повесили помещенное в рамке осуждение, составленное в самых жестких выражениях. Причастного к скандалу евнуха казнили. Цыси рассчитывала на публичную казнь, но императорский наставник Вэн убедил ее в том, что такая казнь нанесет урон авторитету династии. Смертный приговор привели в исполнение на территории Запретного города сотрудники департамента исполнения судебных решений с помощью бас-тинадо – забили евнуха насмерть длинными бамбуковыми палками. Теперь Цыси взялась за отвлечение императора Гуансюя от его друзей, выступавших за исключение ее из процесса принятия государственных решений. Прежде всего, она хотела разлучить приемного сына с кузеном Жемчужной наложницы Чжижуем, который ко всему прочему пытался убедить императора в необходимости отставки адмирала Дина и заточении его в тюрьму (даже придания смертной казни). И все только потому, что Дин Жучан занимал (разумную) оборонительную позицию. В другом своем прошении Чжи-жуй советовал императору сократить денежное довольствие войск, оборонявших Маньчжурию, на 80 процентов. Он обосновал такую меру экономией денег. С какой стати он выбрал войска в Маньчжурии, граничащей с Кореей, в качестве объекта сокращения финансирования, когда японцы стояли уже на пороге империи? Цыси могла счесть совет кузена Чжижуя вредным для Китая и выгодным японцам. Питая к нему глубокие подозрения, вдовствующая императрица отправила Чжи-жуя служить подальше от двора, на крайний север империи.

Она к тому же планировала пресечь влияние друга семьи Жемчужной наложницы по имени Вэнь Тинши. Этот Вэнь написал императору прошение о том, чтобы Цыси полностью отстранили от политики, потому что женщина, играющая какую-либо роль в государственных делах, представляется «курицей, кудахтающей поутру, что всегда означает наступление ужасного дня». Кроме того, Вэнь подговорил цензора Вэйцзюня обратиться с прошением к императору и обвинить Цыси во вмешательстве не в свои дела в качестве марионетки ее главного евнуха Ляньина. Узнав о таких измышлениях, в которые поверил даже кое-кто из высших сановников, Цыси испытала большое возмущение. Один из них прилюдно поделился своей озабоченностью по этому поводу и тут же ощутил ее гнев на собственной шкуре, когда она прервала его речь заявлением о том, что он «может не сомневаться» в беспочвенности таких сплетен. Поползли слухи, будто Цыси выступает с позиции примирения и пытается «заставить императора прекратить сопротивление Японии». «Историки собираются именно таким образом написать об этом времени. В каком виде я тогда предстану перед народом? И что подумают обо мне грядущие поколения китайцев?» – вопрошала она. Император Гуансюй решил наказать клеветника цензора и услал его на границу, где тот прозябал на протяжении нескольких лет. Такое строгое наказание за критику Цыси было делом неслыханным, и оно вызвало сенсацию. Многие верили в обвинения (раньше, да и сейчас, козлом отпущения за все провалы легко назначать женщин) и видели в цензоре героя. Много доброго о нем говорил Вэнь Тинши, доверие к которому подкреплялось его близостью императору Гуансюю. Вэнь собирал десятки тысяч лянов золотом в качестве дара для моральной поддержки цензора в изгнании. За все то, что Вэнь сделал для нее, Цыси относилась к нему сдержанно. На протяжении войны она оставляла его в покое, а после заставила своего приемного сына выгнать Вэня из придворных и из столицы. Еще два приятеля императора, нашептавшие ему на ухо такие слова, как «Не давай вдовствующей императрице вмешиваться в твои дела», после войны тоже оказались в опале. Их обвинили в «натравливании их величеств друг на друга». Важнейшим шагом на тот момент было то, что Цыси попыталась закрыть учебный класс императора, где его друзья могли собираться и говорить с ним, не вызывая подозрений.

Здесь же монарх продолжал занятия по изучению классической литературы и маньчжурского языка (и даже английского с середины войны против японских завоевателей). Цыси имела право закрыть этот класс, так как числилась родительницей императора и отвечала за его общее образование. Закрытие класса к тому же означало прекращение общения императора и императорского наставника с глазу на глаз, а ведь в такие часы они занимались формированием военной политики. Цыси требовала, чтобы политика разрабатывалась Верховным советом в ее присутствии. Она назначила императорского наставника в Верховный совет, чтобы отобрать у него возможность высказывать свое мнение в частном порядке.

Попытка Цыси закрыть учебный класс успехом не увенчалась. Императора Гуансюя очень раздражала перспектива утраты своего частного мира, и он попросил великого князя Гуна, теперь возглавлявшего Верховный совет, вмешаться в это дело. Вэн тоже расстроился. Так что Цыси пришлось разрешить его занятия по классической литературе, зато она прекратила языковые семестры. Ей пришлось убеждать Вэна в том, что она считает его «преданным и заслуживающим доверия» человеком, а закрытием класса нацеливалась не на него, а только на субъектов типа Чжижуя. Она извинилась за «чрезмерную прямолинейность» ее распоряжения.

Только приложив неимоверные усилия в этой борьбе, Цыси удалось восстановить свое положение в механизме принятия государственных решений. Близился к завершению 1894 год, прошло несколько месяцев с начала войны, а Китай уже обрекли на поражение.

Глава 17

Трагический для Китая мирный договор (1895)

После взятия Порт-Артура японцы объявили о своей готовности к переговорам. В Японию на переговоры об условиях мира отправились два китайских официальных представителя. Перед отъездом 5 января 1895 года с ними встретились

Цыси и император Гуансюй. Завершив аудиенцию, Цыси на листе императорской желтой бумаги наметила ключевые моменты своих указаний и передала его посланникам, многозначительно наказав ничего не подписывать без предварительного согласования с Пекином и, главное, не давать никаких обещаний, касающихся территории или находящихся за пределами возможностей их страны.

В день приезда китайского посольства в Японию в ходе войны случился кардинальный поворот в пагубном для Китая направлении, а японцы стали готовиться к штурму города Вэйхайвэй, где находился штаб китайского Северного флота. Командованию этого флота поступили четкие приказы прорвать блокаду, а в крайнем случае потопить свои корабли, чтобы они не перешли в руки врага. Однако офицеры и матросы отказались подчиняться приказам командования. Кое-кто из них опустился на колени и умолял адмирала Дина не губить корабли, так как, когда они уйдут на дно, японцы точно будут жестоко мучить моряков, а потом всех поубивают. Поддавшись на уговоры подчиненных, Дин Жучан подписал акт о капитуляции и сдал японцам все десять кораблей, в их числе один броненосный из имевшихся двух. После этого адмирал наложил на себя руки, проглотив опиум. Таким образом, в феврале 1895 года прекратил свое существование Северный флот, считавшийся основой китайских военно-морских сил. Японцы презрительно называли солдат противника «подыхающими свиньями, валяющимися на земле, готовыми к тому, чтобы их забили и разрезали на куски, как кому заблагорассудится». А чиновники в Токио отказались от услуг простых представителей и вместо них потребовали прислать полномочного поверенного из числа высокопоставленных и пользующихся абсолютным авторитетом мандаринов. Совершенно очевидно, они ждали боц-зюэ Ли Хунчжана.

По тому тону, с каким из Токио диктовались условия, Цыси чувствовала, что приемлемого исхода переговоров ждать не следовало. 6 февраля она заявила на заседании Верховного совета, что японцы собираются навязать «условия, на которые мы не сможем согласиться», и правительству следует отозвать послов, прервать переговоры и продолжить бо-евые действия. Императорского наставника Вэна поразила «жесткость ее высказываний и решительность поведения». На следующий день Цыси устроила аудиенцию Верховному командующему Ван Вэньшао, на которого она тоже произвела сильное впечатление, описанное им в дневнике так: «На лице и в словах отражалась вся ярость, испытываемая вдовствующей императрицей. Она велела мне сделать все возможное для восстановления боевого духа офицеров и солдат. Она посоветовала мне внедрить четкие правила поощрения за проявленную храбрость и наказания за допущенную трусость, а также приложить все силы, чтобы спасти оперативную обстановку… Она наставляла меня долго и требовательно на протяжении трех четвертей часа, стараясь, чтобы я правильно уяснил ее напутствие. Я видел, насколько она озабочена тем, чтобы до меня дошли ее требования, и поэтому остался ждать снаружи, пока она принимала верховных советников на тот случай, если у нее появятся новые указания для меня».

Цыси передала командующему Вану указ, чтобы он довел его смысл до личного состава. Она его издала от своего имени, и содержал этот указ призыв к офицерам с солдатами храбро сражаться с врагом.

Она направила приказ наместнику Чжан Чжидуну, который решительно отвергал мирные переговоры, основанные на неприемлемых условиях, и постоянно передавал по телеграфу предложения, как лучше продолжать боевые действия. В своем письме вдовствующая императрица просила его взглянуть на вещи шире, чем требует от него положение императорского наместника, и помочь в разработке общей стратегии китайского правительства. Но когда наместник Чжан попросил прислать из Пекина дополнительные сведения о ходе войны, император недовольным тоном ответил, что это не его, наместника, дело.

Стало ясно, что с мнением Цыси сановники считались мало. Правящая верхушка в составе императора Гуансюя, великого князя Гуна и остальных высших советников воевать не хотела и готова была согласиться на любые выдвигаемые японцами условия. Их волю подавила перспектива того, что враг с боями дойдет до Пекина и свергнет нынешнюю династию. Когда император упомянул о такой возможности в разговоре с императорским наставником Вэном, Гуансюй залился слезами, а его учителя классической литературы «прошибли пот и дрожь». Цыси заставила согласиться на отправку Ли Хунчжана в Японию, но попросила Верховный совет передать боцзюэ «сначала прийти за указаниями». Великий князь Гун испугался, что Цыси может поставить условия, из-за которых провалятся предстоящие переговоры, и выступил с возражением: «Но император говорит, что Ли не должен приходить. Ваше предложение противоречит пожеланиям его величества». Цыси его оборвала: «Вы спрашиваете мое мнение или оно вас не интересует? Мои слова здесь что-нибудь значат или я их произношу впустую?» Боцзюэ Ли все-таки пришел на аудиенцию. 25 февраля он с великим князем Гуном сообщили о требовании японцев, чтобы Ли Хунчжан прибыл в Токио только в том случае, если ему предоставят полномочия на уступку территории в дополнение к выплате крупной контрибуции. Они к тому же предупредили ее о том, что император Гуансюй принял решение отправить Ли Хунчжана как раз на этих условиях. Цыси неистово возразила, понятно, что безо всякой пользы для дела. В завершение она заявила со злостью в голосе: «Делайте что хотите. Меня же больше ни о чем не просите». Когда император Гуансюй все-таки попросил у нее совета по поводу территорий, которые боцзюэ следует отдать японцам, она послала евнуха сообщить о своем недомогании и самым тактичным образом порекомендовать монарху принять такое решение самостоятельно.

Так как Ли Хунчжан не хотел брать на себя личную ответственность за утрату территории, что больше всего беспокоило китайцев, 3 марта император Гуансюй дал ему письменную санкцию на «территориальные уступки». Это решение нашло отражение в пожеланиях всех высших советников, написавших в тот же день коллективное послание вдовствующей императрице, в котором умоляли ее принять решение императора, ссылались на «угрозу китайской столице», беспокоившую его больше всего. Цыси оставила их послание без ответа. Она отвернулась от своего приемного сына, а тот в великом смятении ходил на цыпочках вокруг ее палат в надежде увидеть вдовствующую императрицу и заручиться ее поддержкой.

8 апреля стали известны окончательные условия, выдвинутые японцами. Помимо астрономической контрибуции они потребовали уступки Тайваня, известного как «украшение» Китайской империи, который, как наместник Чжан напомнил двору, «ежегодно приносит в государственную казну 2 миллиона лянов серебром, а также в десятки раз больше купцам и населению в целом». Кроме Тайваня японцы хотели прибрать к рукам расположенные рядом Пескадорские острова и Ляодунский полуостров на юге Маньчжурии. Уязвленная Цыси потребовала от императора Гуансюя: «Ни пяди земли не отдавать, отозвать посла и продолжать войну!»

Понятно, что никакого туза в рукаве у Цыси не оказалось. У нее оставалась одна только решимость не уступать и сохранялась готовность рискнуть. Упомянутые выше мужчины, не склонные даже к малейшим рискам, старались не обращать на нее внимания. С получением ультиматума от японского премьер-министра Ито, предупреждавшего о том, что на Пекин направляется 100-тысячное войско, император Гуансюй 14 апреля приказал боцзюэ Ли принять условия, продиктованные из Токио. 17-го числа Ли Хунчжан с Ито Хиробуми подписали пресловутый Симоносекский договор. Японии отошли территории, которых домогались из Токио, плюс с китайцев полагалось 200 миллионов лянов серебром в качестве контрибуции.

На протяжении всего описываемого периода Цыси пребывала в состоянии ярости и отчаяния, усугублявшегося ее бессилием. Она испытывала такие мучения, что частенько теряла сознание. Один евнух «нередко замечал Цыси плачущей, когда она думала, что ее никто не видит». Он сказал, что «слезы Цыси вдали ото всех раскрывали ее невысказанную муку, поселившуюся в сердце… Если бы меня спросили сказать что-то главное о Цыси, я должен назвать ее самым измученным человеком на Земле».

При сравнении с двумя предыдущими навязанными контрибуциями – Британии в 1842 году и Британии с Францией в 1860-м – сумма, которую японцы потребовали у Китая в 1895 году, служит показателем непревзойденной алчности и беспощадности властей этой восходящей азиатской державы. Европейские требования – 16 миллионов лянов серебром в первом случае и по 8 миллионов во втором – как-то более или менее соотносятся с суммами их военных затрат и ущерба, нанесенного мирным гражданам из этих стран. Те 200 миллионов имеют весьма опосредованное отношение к появившимся у Японии затратам. Смотрите сами: в начале войны в государственной казне этой страны в общей сложности было всего лишь 30 миллионов лянов серебром, потом продали военных облигаций на 8 миллионов, причем не все они принесли денежный доход. Когда Ли Хунчжан приводил такие цифры, премьер-министр Ито спорить не стал.

Этот договор возмутил всю китайскую правящую верхушку. Многие сотни чиновников в столице подписали обращение с призывом к его отмене. К ним присоединилось больше тысячи образованных людей, прибывших в Пекин из провинций для прохождения императорских испытаний. Масштаб кампании против договора достиг невиданного размаха. Даже притом, что содержание этого договора никто официально до публики не довел, о нем судачил весь народ. Все челобитчики умоляли императора отказаться от ратификации Симоносекского договора. Кое-кто даже предлагал ему переместить столицу империи в глубь страны и готовиться к затяжной войне. Однако от их страстных речей отмахнулись как от «пустого звука, и ничего больше» (по словам Роберта Харта). Общественное мнение значило очень мало для императора Гуансюя, для которого единственной внутренней угрозой был вооруженный народный мятеж, а единственной внешней угрозой он видел Японию, способную свергнуть Великих Цинов.

И тут совсем неожиданно на помощь Пекину пришли некоторые европейские державы. В дело вступили Россия, Германия с Францией, и их представители потребовали от правительства Японии вернуть Ляодунский полуостров на том основании, что оккупация его японцами послужит «источником постоянной опасности для китайской столицы». В Европе опасались захвата японцами всего Китая. Роберт Харт отмечал: «Если японцы победят в войне и возьмут Китай, в XIX веке… ждите появления крупнейшей за все времена империи в мире – устремленной в будущее и самой мощной!» Кайзер Германии Вильгельм II сформулировал выражение «желтая угроза» для обозначения того, что он видел ночным кошмаром Европы: Японии «во главе объединенной и сплоченной Азии, владычество Японии над Китаем».

Видя наглядные доказательства обеспокоенности Европы, Цыси считала весьма маловероятным нападение японцев на Пекин и свержение ими Цинской династии. Японцы находились еще не в том положении, чтобы бросить вызов Западу. (Так случилось, что японцы в конечном счете согласились с требованием трех европейских держав и ушли с Ляодунского полуострова, пусть даже взяв свое.) Она надеялась, что император Гуансюй со своими вельможами смогут осознать простую вещь: столица и династия вне опасности. А потом они проявят твердость и откажутся выполнять японские условия. Разумеется, японцы все равно могли двинуться вперед и захватить Пекин, но Цыси считала такой риск стоящим. Условия договора выглядели слишком пагубными для империи, чтобы ее руководители не взяли на себя этот риск. По ее подсчетам получалось так, что под напором западных держав и столкнувшись с китайцами, демонстрирующими решимость вести затяжную войну, японцы могут пойти на заключение мирного соглашения, совсем не такого ужасного, как Симоносекский договор.

Уповая на то, что при дворе думают точно так же, как она сама, 26 апреля Цыси попросила членов Верховного совета в корне пересмотреть условия мирного договора с японцами и представить ей свои соображения. Однако все эти чиновники согласились с императором в том плане, что следует убедиться в совершенно определенной готовности Европы вмешаться от их имени и только потом решаться на продолжение войны. Император распорядился направить телеграммы руководству трех упомянутых выше стран с просьбой подтвердить свои конкретные намерения. Естественно, что ответа пришлось подождать. Томясь в ожидании, император Гуансюй зациклился на выполнении крайнего срока ратификации договора, столбенея от одной только мысли, что после него японцы сразу же двинутся маршем на Пекин. Измотанный до последней степени двадцатитрехлетний монарх выглядел осунувшимся и старше своих лет. Ни один вельможа не возвысил голоса против ратификации: никто не хотел брать на себя ответственность за свержение династии. Императорский наставник Вэн уверял, что готов разбить себе голову вдребезги, если это как-то поможет делу. Внимание всех было приковано к великому князю Гуну, хотя его вклад на самом деле оценивался как незначительный, и к тому же он тяжело заболел. Характерно то, что этот великий князь выступал за одобрение договора. При всех достоинствах, по сути, его можно назвать человеком слабым, склонным к отступлению в трудной ситуации.

Так как ни император, ни вельможи не проявляли готовности к борьбе, Цыси оставила свои попытки убедить их. Но она отказалась принимать участие и в одобрении Симоносекского договора. 2 мая в присутствии великого князя Гуна и Верховного совета император Гуансюй подтвердил ратификацию. Это событие сопровождалось большим «трепетом» и «плачем». Потом император Гуансюй связался по телеграфу с Лу Хунчжаном и приказал ему без промедления произвести обмен ратификационными грамотами. Это было сделано 8 мая. Император даже подгонял боцзюэ, так как молодой человек не мог дождаться, пока все это дело закончится.

Он выбрал «самый надежный путь», отмечал Роберт Харт, ведь «на кону стояла судьба империи!». Но для Цыси такая цена «мира» представлялась слишком высокой, и он скорее послужит окончательному разрушению империи, чем ее спасению. Ведь ее отличали дар предвидения, непокорность и беспримерная храбрость. Ей не хватало только полномочий.

Симоносекский договор погубил Китай. Американский посол Чарльз Денби, выступавший посредником в этом деле, который служил свидетелем относительно благополучных времен перед войной и ужасных лет после нее, написал: «Японская война послужила началом конца Китая». Сверх 200 миллионов лянов серебром в виде контрибуции китайцев заставили заплатить японцам еще 30 миллионов за возвращение Ляодунского полуострова. С учетом прочих «затрат» общая сумма достигла 231,5 миллиона лянов серебром, что в четыре с лишним раза больше годового дохода Японии. Японцам к тому же досталась военная добыча в виде вооружений и канонерских лодок.

Для осуществления расчетов император Гуансюй брал деньги взаймы у Запада. Общий внешний долг Китая за последние 30 лет составлял 31 миллион лянов, и его фактически погасили к середине 1895 года. В казне этой страны могло находиться достаточно наличных денег, фонды можно было расходовать на всевозможные проекты модернизации, не говоря уже о повышении материального благосостояния населения. Только вот все это роскошное наследство ушло псу под хвост, да к тому же еще китайцам пришлось брать взаймы 300 миллионов лянов на кабальных условиях. Суммируя контрибуцию, проценты по европейским ссудам и собственные гигантские расходы Китая во время вооруженного конфликта, война и «мир» обошлись империи в 600 миллионов лянов. То есть они в шесть раз превысили валовую прибыль за период до 1895 года (101,567 миллиона). Усугубил без того уже аховую ситуацию сам нетерпеливый император Гуансюй, решивший расплатиться с японцами всего лишь за три года. Все таможенные поступления теперь шли в Японию, повысили и ставки внутренних налогов. Провинциям спустили квоты на пожертвования, и местные власти выжимали их из населения. Из Китая выкачивали все жизненные соки.

Как и в случае со многими другими несправедливыми обвинениями, ответственность за катастрофы войны и «мира» с японцами многие возлагали на Цыси. В туманной, зато категоричной манере ее изобличители декларируют, будто ради строительства своего Летнего дворца Цыси обобрала китайский флот, будто она помешалась на праздновании своего шестидесятого для рождения и будто бы оказалась слабовольным миротворцем. Истина заключается в том, что именно Цыси заложила основы современного флота Китая; на строительство Летнего дворца денег из военно-морской сметы никто не брал, хотя она и пользовалась какой-то незначительной частью фондов. Цыси долгое время не могла принимать активное участие в войне не потому, что увлеклась подготовкой к своему шестидесятилетию, а потому, что император Гуансюй отстранил ее от этого дела. Совсем

не относясь к миротворцам, она оставалась единственной персоной при дворе, безоговорочно выступавшей за то, чтобы отвергнуть требования Японии и продолжать сражаться.

Использование не по назначению флотских фондов перед войной (даже притом, что она пожертвовала примерно ту же сумму во время конфликта) и вымогательство подарков на день рождения получили несправедливую оценку, хотя, бесспорно, заслуживают осуждения. Первое послужило расшатыванию дисциплины на флоте, второе – упадку морального духа при дворе. Цыси осознала свои ошибки и в предстоящие годы собиралась их исправить. Невзирая на все эти грехи, она выступала против признания поражения и совершенно пагубного «мира» в равной мере. За них должны отвечать император Гуансюй (о котором сложили популярный миф как о трагическом герое, сражавшемся до конца) и, пусть в гораздо меньшей степени, высшие советники (хотя официально они числились всего лишь консультантами). В целом вина должна лежать на системе, при которой такая тяжелая ответственность легла на такие хлипкие плечи. Роберт Харт сетовал на то, что «без головы не бывает сильного мужчины». Так получилось, что в Китае нашлась только одна сильная женщина, но ей не дано было стать головой в момент сложного испытания. За пределами узкого круга двора ее голоса слышно не было. Зато нашлось много желающих на сочинение небылиц о ней. Позже один проницательный француз о ней сказал так: «C’est le seul homme de la Chine». Такой на самом деле была Цыси в Запретном городе в 1895 году.

Глава 18

Схватка за Китай (1895–1898)

С завершением той катастрофической войны Цыси вернулась к уединенной жизни августейшей пенсионерки. 30 июня 1895 года свита официально проводила ее из Запретного города в Морской дворец, откуда позже она снова переехала в Летний дворец. Окруженные евнухами в красочных одеяниях, пошитых для особых случаев, и музыкантами, исполнявшими фанфарные произведения, великий князь Гун с другими вельможами встали на колени вдоль мощеной тропы лицом на юг и три раза коснулись головой земли, когда мимо проносили паланкин Цыси. Отныне, когда вдовствующая императрица посещала Запретный город, ей всегда готовили утонченные обряды с участием всех чиновников, собиравшихся во дворце в парадных одеждах. Организаторы подобных обрядов старались подчеркнуть тот факт, что Цыси отошла от государственных дел.

Тем не менее этот новый этап ее пребывания в отставке отличался от предыдущего. После конфуза с Жемчужной наложницей Цыси получила возможность знакомиться со всеми важнейшими документами, и она до сих пор их читала. Ее приемный сын теперь гораздо охотнее обращался к ней за советом, и все заметили его значительно более частые визиты в Летний дворец. Молодой император и высшие советники увидели, что подписание губительного мирного договора с японцами против воли вдовствующей императрицы вполне можно было приравнять, образно говоря, «употреблению яда ради утоления жажды». С этим договором в империю пришло все что угодно, кроме настоящего мира. Наместник Чжан Чжидун, отчаянно славший ходатайства против подписания договора, на которые никто не обращал внимания, теперь концентрировал внимание всех на том, что Симоносекский договор послужил только обогащению Японии и разжиганию аппетита японцев; на следующем этапе японцы совершенно определенно постараются покорить радикально ослабленный Китай. К тому же у властей европейских держав теперь появилась полная картина того, насколько слабой стала Китайская империя, и с их стороны последовали бесконечные требования, сопровождаемые угрозой войны, а китайцы не могли достойно ответить на блеф европейцев.

Понятно, что с точки зрения руководства европейских держав Китай представлял собой просто бумажного тигра. Раньше они относились к империи с известным уважением, хотя бы учитывали ее размеры. Теперь они знали, что этот гигант, по словам Чарльза Денби, «пустой внутри» и «китайский пузырь прорвался». Они узнали, что «империя не способна к борьбе, и при появлении малейшего предлога европейцы готовы были оторвать кусок ее территории». В то время как добросердечные люди оправдывали Китай («Китай населяет миролюбивая нация; его история, цивилизация, своеобразие сложились для мирной жизни, достойно сожаления, что представители агрессивного мира вмешиваются в жизнь китайцев…» – писал Роберт Харт), отношение иностранцев в целом к этой стране характеризуется откровенным презрением. Императорский наставник Вэн отмечал: «Когда посланники западных стран приходят в наше министерство иностранных дел, они больше не утруждают себя вежливыми манерами; выкрикивать оскорбления начинают прямо с порога». Ставший свидетелем посещения китайского внешнеполитического ведомства кем-то из западных посланников любой китайский чиновник чувствовал, как «от ярости у него закипает кровь в жилах».

Император Гуансюй пытался защищаться. Все заметили, что по поводу войны он не выступил с подробным публичным заявлением, а только написал высшим сановникам запрос с требованием к ним поделиться своими соображениями. К тому же он просил их больше не говорить об этом деле, то есть запретил обсуждение причин его политического провала. Император не смог предложить соображений по поводу уже данного урока истории или по поводу конкретного плана на будущее; они услышали заурядные указания по поводу «двух важных заданий: готовить армию к войне и изыскать для нее дополнительные фонды». Им владело беспокойство, и он пытался переложить с себя ответственность на других самым ребяческим способом, говоря кое-кому из чиновников, будто два члена Верховного совета «заставили его ратифицировать» Симоносекский договор. Главным козлом отпущения назначили боцзюэ Ли Хунчжана. Но вместо того чтобы обвинять его в фактическом вреде, нанесенном им, когда он ввел владельца трона в заблуждение по поводу мощи китайской обороны перед войной и когда недолжным образом вел войну после ее начала, император поддержал широко распространившийся слух, будто Ли Хунчжан подписал мирный договор с японцами без его одобрения. Во время своей первой послевоенной аудиенции с боцзюэ его величество отчитал Ли

Хунчжана за то, что тот отдал врагу 200 миллионов лянов серебром плюс Тайвань и все остальное, когда сам фактически поручил ему это сделать. Боцзюэ, только что оправившемуся от ранения пистолетной пулей, полученного во время попытки покушения на его жизнь, когда он принимал участие в переговорах на Японских островах, ничего не оставалось, кроме как стучать лбом об пол, приговаривая: «Да, да, ваше величество, признаю все мои прегрешения». Весь этот спектакль разыграли перед членами Верховного совета, прекрасно осведомленными об истинном положении вещей.

Если китайский монарх рассчитывал на преданность своих чиновников, он должен был выглядеть справедливым. Цыси удавалось вести себя честно со своими чиновниками. Все считали, что свои награды и наказания она раздавала вполне заслуженно. Здесь лежал источник безоговорочной преданности, которой она пользовалась со стороны тех, кто не мог с ней согласиться, а также полностью согласных с нею мандаринов. Однако император Гуансюй такими ее талантами не обладал. Во время войны он грубо помыкал адмиралом Дином, что в известной мере стало причиной печальной капитуляции Северного флота вместе с десятью канонерскими лодками. Озлобившийся боцзюэ Ли думал, что император «даже внешне не похож на монарха», и поделился этим своим наблюдением с самыми надежными подчиненными. Даже чиновникам, не входившим в круг сторонников Ли Хунчжана, стало известно, что он мечтает о переменах при дворе, что он хочет прихода к власти Цыси.

Цыси никогда не попрекала своего приемного сына или членов Верховного совета фразой: «Я же предупреждала вас об этом!» Наоборот, она решила, что в такой момент лучшим вариантом послужит милосердное отношение к этим мужчинам. Понятно, что они чувствовали непередаваемо огромную ей благодарность. Главным поборником подписания Симоносекского договора выступал великий князь Гун. Но Цыси не произнесла в его адрес ни одного слова осуждения. Вместо этого она пригласила его пожить в Летнем дворце, причем лично позаботилась о таких мелочах, как меблировка его палат и приличное качество предлагавшихся ему блюд. Великий князь чувствовал себя настолько обязанным вдовствующей императрице, что, превозмогая недуг, встал с постели по первому зову Цыси, игнорируя мольбы собственного сына о том, что при таком состоянии здоровья отец должен оставаться дома и отдыхать, а не исполнять коленопреклоненные поклоны и прочие ритуалы, положенные по придворному этикету. В одном случае, на который обратил внимание императорский наставник Вэн, великий князь Гун, находясь в Летнем дворце, когда туда прибыл император, поздороваться с его величеством вышел только ровно через день, в чем наставник увидел проявление дерзости. Теперь Цыси представлялась своего рода повелительницей императорского двора. Сановники служили у нее на побегушках, торопились в Летний дворец на ее зов и, если она того хотела, оставались при ней, чтобы сопровождать во время прогулок. Такого до нее никогда не было. Иногда гостившие у Цыси сановники даже пропускали рутинную аудиенцию в Запретном городе.

Своего негодования по этому поводу император Гуансюй никогда не выказывал. Наоборот, перед «дражайшим папой» он стал еще более покладистым. Такая перемена трогала Цыси, и она назвала императора «исключительно обходительным человеком». Чувства Цыси к ее приемному сыну во время войны приобрели небывалую прежде нежность, так как она знала, какое бремя легло на его плечи, и прекрасно представляла его ограниченность как правителя. Императорский наставник видел доказательства этого, когда император захворал, а Цыси окружила больного теплотой и заботой, каждый день навещала его в постели, где демонстрировала известную степень нежности к нему, которой он никогда не знал. Наместнику она прямо сказала: «Я на самом деле люблю нашего императора». Теперь она проводила с ним больше времени, прогуливалась с ним по территории Летнего дворца и ближайшим живописным окрестностям. Цыси восстановила в звании императорскую Жемчужную наложницу и ее сестру. Народ заметил, что в этот период мать и сын на самом деле хорошо ладили.

Цыси хотела, чтобы никто из окружающих не вмешивался в их отношения. К этому времени всех друзей императора, советовавших ему держать ее в стороне от государственных дел, удалили от двора. Чиновников предупредили о том, что «кто снова осмелится вытворить такое, пусть спуску не ждет, его сурово накажут». Учебный класс императора закрыли навсегда, так что ему было негде выслушивать нашептывания втайне.

Когда император Гуансюй стал таким покладистым, Цыси сосредоточилась на проблеме японской угрозы. Авторитетнейшие стратеги масштаба наместника Чжана Чжидуна настойчиво рекомендовали заключить союз с северным соседом Китая – Россией. Тем более что из всех стран Европы возвышение Японии непосредственно касалось только этой страны. Цыси опасалась того, что русские тоже претендуют на ряд территорий Китая: они отрезали значительный участок территории в 1860 году и предприняли еще одну попытку двумя десятками лет позже присвоить берега реки Или в Синьцзяне. Эту вторую попытку Цыси удалось отбить. Несколько месяцев она потратила на взвешивание всех за и против, а потом решила, что формирование союза с Россией все-таки предпочтительнее ничегонеделания и ожидания нового вторжения японцев. С начала 1896 года китайцы приступили к привлечению русских на свою сторону, чтобы заручиться их гарантией на участие в войне за их страну, если вдруг случится вторжение японцев. Верховный совет снялся с насиженного места и переехал вслед за вдовствующей императрицей в Летний дворец, где в летних домах у восточных ворот образовали временное государственное ведомство. Великий князь Гун переехал в поместье по соседству. Где находится император, никого не беспокоило.

Через китайского посла, аккредитованного в Санкт-Петербурге, Цыси узнала, что китайцы могут предложить русским в обмен на союз Транссибирскую магистраль, которая должна была соединить Москву и европейскую часть России с русским Дальним Востоком, пройдя до конечного пункта порта Владивостока на Тихом океане. Ее можно было проложить по двум маршрутам. Если тянуть ее по русской территории, она прошла бы по протяженной дуге через местность со сложным рельефом да еще стала на 500 километров протяженнее, чем напрямую через Северную Маньчжурию. Русские хотели построить ее по короткому маршруту через китайскую территорию. После обсуждения в высших сферах Цыси приняла решение выполнить пожелание русских, касающееся магистрали, которую позже назвали Китайско-Восточной железной дорогой (или Сибирской магистралью). Эта магистраль имела существенный хозяйственный смысл для самого Китая. Соединяющая Азию с Европой по суше, она представлялась весьма выгодным предприятием, ведь в Пекине получали возможность взимать налоги с громадных объемов транзитных товаров. Поскольку строить магистраль предложили русские, Китаю она обойдется минимальными затратами, и, чтобы империи досталась ее доля доходов, из Пекина поступила часть первоначального капитала предприятия (5 миллионов лянов серебром), при этом железная дорога стала акционерным обществом с участием Поднебесной (треть активов). Если когда-нибудь отношения ухудшатся, железная дорога останется на китайской земле, и китайцы теоретически могут поступить с ней, как им заблагорассудится. И все это в дополнение к приобретению надежного и могущественного военного союзника на случай японской агрессии.

Изъян здесь по большому счету просматривался разве что в усилении русского влияния в Маньчжурии, последствия которого нельзя было предвидеть. Цыси знала о том, что Пекину следовало проявлять «бдительность по поводу грядущих угроз», однако защита империи от японцев перевешивала все подобные соображения.

Решение в целом было принято, и в Москву отправился Ли Хунчжан, чтобы провести переговоры о заключении пакта. Цыси выступила против боцзюэ, зная его роль в войне против Японии, и привлекла его теперь только ради пользы дела, так как он считался непревзойденным переговорщиком. Так случилось, что коронация царя Николая II должна была состояться в мае 1896 года, поэтому Ли Хунчжан отправился на эту коронацию в качестве чрезвычайного министра, а истинная цель его путешествия скрывалась под завесой тайны. Когда стало известно о его предстоящем визите в Россию, приглашения поступили еще и от таких стран, как Британия, Франция, Германия и США. То была первая зарубежная поездка сановника высочайшего уровня – в глазах европейцев «ведущего государственного деятеля Китая». Чтобы не отталкивать политиков этих держав и скрыть истинную цель поездки, боцзюэ Ли посетил и эти четыре государства. Его турне наделало много шума, но пользы принесло мало.

Союзный договор между Российской империей и Китаем успешно заключили и подписали 3 июня, то есть через несколько дней после коронации царя Николая II. Во вступлении к договору совершенно ясно говорилось, что власти России обязались использовать все имеющиеся вооруженные силы для оказания помощи Китаю, если на его территорию вторгнутся войска Японии.

Боцзюэ Ли пришел в великое волнение, когда ему поручили такое задание. Он воспринял его как свидетельство того, что вдовствующая императрица его простила и теперь, когда ей поручили заботу об империи, изъявила желание сотрудничать с ним снова. И боцзюэ верил в свои способности. Перед отправлением в путь во время прощального банкета, накрытого под шатром, сильный ветер принес пыль, которая покрыла все блюда. Но Ли Хунчжан ел с большим аппетитом, воодушевленно ведя беседу и смеясь. Когда ему сказали, что бог ветра лично пришел проводить его в путь, а когда он вернется из своего большого турне, то снова окунется в водоворот государственных дел, чтобы добиться еще больших успехов, боцзюэ улыбнулся, кивнул и насладился откровенной лестью. Во время путешествия Ли Хунчжана чествовали главы государств, которые он посещал, и там его называли Бисмарком Востока. В заметке «Нью-Йорк таймс» ему дали такую характеристику: «Он ходит и сидит склонив свою массивную голову на грудь и этим напоминает Наполеона с картины Браунинга – «покатый лоб весь в тягостных раздумьях». Однако, как только в конце 1896 года он снова ступил на китайскую землю, тут же почувствовал: не все здесь так уж ладно. В Тяньцзине (где он сошел с борта судна) его заставили ждать больше двух недель и только потом вызвали в Пекин, где Ли Хунчжана удостоили всего лишь получасовой аудиенцией. Император Гуансюй практически все свое внимание уделил инкрустированному бриллиантами ордену, которым немцы наградили его величество, а когда боцзюэ попытался поведать монарху о мощи Запада и срочной потребности Китая в реформах, Гуансюй приказал ему «обсудить эти вопросы с великим князем Гуном и решить, что вы можете сделать полезного со своей стороны». Так как боцзюэ в любом случае больших ожиданий с императором не связывал, такой прием его не очень-то и расстроил. «Ощущение настоящего страха» посетило его после второй беседы, проведенной им в тот же день с вдовствующей императрицей. Что бы там Цыси ни сказала своему боцзюэ, а протокола этого разговора не сохранилось, сообщила она ему нечто по-настоящему ужасное, так как после встречи с ней он погрузился в мрачное оцепенение. Он остановился в монастыре рядом с Летним дворцом и с рассеянным видом забрел на ближайшие развалины Старого летнего дворца. Знавшие его евнухи, охранявшие императорские развалины, пропустили его к ним беспрепятственно. Рассудок боцзюэ, как он сам записал в своем дневнике, пребывал «в смятении на протяжении всей ночи». Наутро он подал прошение об отставке со всех своих постов.

Император лаконичной резолюцией отклонил его прошение, но однозначно дал понять, что он оказался в опале, через объявление о его новом занятии: «работать во внешнеполитическом ведомстве уже не в качестве его начальника, а на должности рядового чиновника». Два его прежних ключевых поста – чрезвычайного уполномоченного по Северному Китаю и наместника в Чжили – уже передали кому-то еще и ему не вернули. Ли Хунчжану позволили только лишь сохранить звание управляющего делами империи, которое считалось в основном почетным. Как будто такого наказания кому-то показалось мало, и автор следующего указа публично осудил его за «несанкционированное проникновение на территорию императорского поместья» и наложил штраф в размере годового оклада. Все эти сокрушительные удары наносила вдовствующая императрица, которая хотела наказать боцзюэ за его роль в поражении Китая. При этом она не могла высказаться

публично, так как, обнажая прегрешения Ли Хунчжана, ей неизбежно пришлось бы присовокупить к ним самого императора. Тем не менее она не оставила услужливому боцзюэ ни малейших сомнений в том, что их близкие политические отношения навсегда ушли в прошлое. А за почести, дарованные ему в заморских странах, он получит двойное наказание (то есть штраф за «несанкционированное проникновение» как довесок к разжалованию). Позже, когда Цыси вернула себе всю полноту власти в империи и явно нуждалась в способном человеке, чтобы тот всегда находился под рукой, Ли Хунчжан попытался напомнить о себе в расчете на восстановление в правах. Цыси дала ему понять, что он заслуживает только новых страданий, и отправила семидесятипятилетнего старика в полную трудностей экспедицию по замерзшей реке Хуанхэ «проводить геологические исследования и предлагать способы обуздания паводков».

Таким вот манером Цыси покончила с политическим сотрудником последних десяти лет – боцзюэ Ли, считавшимся выдающимся государственным деятелем, хотя и далеко не безупречным. После этого с чувством облегчения оттого, что мир для империи на обозримое будущее обеспечен пактом с Россией, Цыси прекратила заниматься государственными делами. Резкие перемены настроения во время войны со всеми тревогами, разочарованиями и мучениями совсем ее вымотали. Вдовствующую императрицу подкосило то, что плоды ее трудов, добытые на протяжении нескольких десятилетий, пропали даром. В свои шестьдесят лет она явно утратила интерес к новым начинаниям. Вдовствующая императрица, которая отличалась таким динамизмом, вела ожесточенные дебаты, выпускала указы и внедряла политические нововведения, перестала быть собой, той прежней Цыси. Внешне ее вообще ничего не беспокоило. В конце концов, за все дела в государстве отвечал ее приемный сын. Она могла позволить себе надзор над одним важным делом или от силы над парочкой таких дел, но не собиралась вмешиваться в рутинное управление страной. Что же касается реформ, император Гуансюй пребывал в своем обычном состоянии покоя и умственной тупости. Когда наместник Чжан представил предложение по поводу возобновления модернизации, император просто отделался общими фразами и ничего делать не стал. Разве что снова занялись программой прокладки железных дорог, в том числе магистрали Пекин – Ухань, начатой еще Цыси, но приостановленной императором. Теперь все признали жизненную важность железных дорог для Китая, даже императорский наставник Вэн.

В это время зарождавшаяся китайская буржуазия, укоренившаяся в сфере поставок товаров, горной добыче и торговле, да к тому же совсем не пострадавшая в войне, все еще активно функционировала. Электричество провели в такие континентальные провинции, как Хунань, где, как воскликнул очевидец, «все города светятся электрическим светом». Предприниматели разрабатывали новые предложения. Первопроходец своего дела Шэн Сюаньхуай, которому поручили прокладку железнодорожной магистрали Пекин – Ухань, призывал к основанию государственного банка. Если такое предложение поступило годами раньше, Цыси охотно бы его одобрила. Но сейчас она казалась равнодушной, а император Гуансюй приказал Шэну основать банк самостоятельно через привлечение частного капитала. Заморские наблюдатели, питавшие большие надежды на проведение в Китае реформ после поездки Ли Хунчжана на Запад, почувствовали себя обманутыми. Они видели, что за два с лишним года после окончания войны с японцами власти Китая «ничего не сделали ради реформирования управления или перегруппировки его сил», то есть не смогли извлечь достойного урока из своего поражения.

Разнообразие интересов за пределами политики значительно помогло Цыси пережить отстранение от государственных дел. И она сосредоточилась на доступных ей удовольствиях. По случаю праздника Луны и урожая, выпавшего в 1896 году на 21 сентября, то есть после успешного заключения тайного пакта с Россией, она пригласила придворных вельмож в Летний дворец его отметить. Их встречали у Павильона орхидей (Юйланьтан), находящегося у уреза воды озера, и с него открывался живописный панорамный вид. Он считался резиденцией императора, но Цыси в тот день выступала в роли его хозяйки. Судя по дневниковым записям императорского наставника Вэна, вдовствующая императрица заявила, что этот павильон «полон света и воздуха, поэтому лучше подходит, чем Запретный город», а сама она весь вечер «расточала похвалы и заботу» о вельможах за их «упорную работу» над заключенным с Россией договором. Поинтересовавшись состоянием здоровья одного из высших советников, который занедужил, она дала ему лечебную рекомендацию и поручила Вэну предложить ему «попробовать лечение женьшенем, но только осторожно». Государственные дела в тот вечер не обсуждали. Вельможам предложили развлекаться, кто как может. Когда наступила ночь, на промытом дождем и теперь безоблачном небе взошла полная луна, изумительным светом залившая водную гладь озера Куньмин. Императорский наставник Вэн пил вино с друзьями и декламировал стихи. Когда диск луны уменьшился в размере и яркость его поубавилась, на гостей навалилась печаль.

В тот день никаких музыкальных произведений не исполняли. Биологическая мать императора Гуансюя – сестра Цыси – скончалась 18 июня, и стодневный траур по ней с обычным запретом на музыку еще не закончился. Три дня спустя, когда траур подошел к концу, а Цыси с императором исполнили свой последний долг перед покойной, первые звуки музыки по тем же нотам уже исполняли на новый лад. С наступлением сумерек гребцы вывели разукрашенные лодки с вельможами на середину озера, где они остановились, легко покачиваясь на волнах, посверкивающих под луной. По сигналу пространство вокруг лодок с вельможами залил электрический свет красных фонарей в форме цветков лотоса, и на середину озера вплыл ярко освещенный помост. На нем артисты исполнили оперу, причем с современной подсветкой, свидетелем которой впервые стали китайские сановники. По окончании оперы состоялся показ фейерверков, слепящих на фоне темных силуэтов расположенного поблизости холма. Цыси демонстрировала поставленное ею представление, не обращая ни малейшего внимания на поднимающуюся прохладу ночи на воде. Императорский наставник Вэн, восхищенный величием происходящего, все-таки не дождался завершения представления и удалился, чтобы укутаться в подбитый мехом халат.

Чем больше радости доставлял ей Летний дворец, тем сильнее у Цыси болело сердце. Если бы огромные деньги не пришлось отдавать Японии из-за этих робких мужчин, с каким размахом она могла бы восстановить Старый летний дворец! Сколько еще красоты и роскоши она могла бы здесь добавить! А сколько дополнительных проектов по модернизации можно было бы воплотить в жизнь! Цыси сдерживала себя, когда ей очень хотелось дать взбучку этим мужчинам, и в ней накопилась требовавшая выхода ярость. Однажды необузданное желание выразить свое негодование победило в ней, и Цыси сообщила в министерство налогов, которое возглавлял императорский наставник Вэн, о своих планах по восстановлению Старого летнего дворца. Вдовствующая императрица сказала чиновникам этого ведомства, что требует передавать ей все налоги, собранные с выращенного на территории империи опиума. Со времени его легализации в 1860 году под его выращивание использовались огромные участки земли, и с них в казну поступали крупные доходы.

Такое требование выглядело безрассудным не только потому, что последовало в то время, когда на империи лежали непосильные долги, но и к тому же потому, что Цыси просила деньги на строительство дворца для удовольствий за счет государственного бюджета. Во время строительства своего Летнего дворца она подобных требований не выдвигала. На самом деле Цыси выступила с публичными заверениями в том, что государственные средства привлекаться не будут. Любые государственные деньги, заимствованные ею, в итоге расхищались. Теперь она как будто бы подтрунивала над сановниками: «Вы располагаете деньгами, чтобы отдавать их японцам; я точно так же хотела бы получить их толику для собственных нужд. Именно вы довели страну до несостоятельности, и у вас нет такого права, чтобы отказать мне!» Разумеется, вельможи утратили все нравственные права, чтобы отказать в просьбе Цыси. Императорский наставник Вэн робко занялся изучением возможностей для удовлетворения желаний вдовствующей императрицы.

Отвращение императорского наставника к этому делу было таково, что приемлемое решение он искал целый год.

В начале лета 1897 года он доложил о том, что наводил справки у Роберта Харта, и тот ему поведал следующее: фактическая выработка китайского опиума значительно занижается, причем отдача от налогообложения всего опиума может составить целых 20 миллионов лянов серебром в год. То есть значительно превысить размер нынешних «опиумных» поступлений в казну. Вэн предложил собирать опиумный налог с учетом оценочной его выработки по Р. Харту и треть поступлений передавать Цыси «на строительство императорских дворцов». При таком раскладе вдовствующая императрица может ежегодно рассчитывать на невероятную сумму 6 миллионов лянов серебром. Цыси выслушала такой доклад с большой надеждой.

Сразу же раздался голос недовольного таким решением: не какого-то вельможи, а губернатора приморской провинции Шаньдун на юго-востоке от Пекина по имени Ли Бин-хэн. Он заявил, что новую оценку выработки опиума слишком завысили и что в случае с Шаньдуном налогообложение на основе такой оценки в десять раз превысит нынешний его уровень. «Не поможет даже увеличение посевов до указанного предела», – написал он в своем докладе. И без того ради создания фондов для выплаты внешней задолженности народ в провинциях уже изнемогал под непосильным бременем поборов. Любое дополнительное бремя может подтолкнуть народ к восстанию против власти. Он призвал придворных чиновников отвергнуть доклад, поступивший из министерства налогов, «отказаться от стремления к удовольствиям» и «не губить собственный народ».

Когда Цыси прочла доводы Ли Бинхэна, сразу стало понятно: с воплощением мечты стоит повременить. Так как она отозвала свой запрос, император переправил прошение губернатора Шаньдуна в министерство по налогам для повторного рассмотрения, и чиновники этого министерства за милую душу отменили пресловутую «схему генерального инспектора». В правительстве все постарались отмахнуться от авторства данной схемы и козлом отпущения назначили Роберта Харта. Главного противника плана Цыси губернатора Ли Бинхэна повысили в звании до наместника императора. Развалины Старого летнего дворца остались развалинами.

* * *

В любом случае предание Цыси удовольствиям длилось недолго. Самый ужасный для нее вариант развития событий, предельно красноречиво сформулированный наместником Чжан Чжидуном, когда он возражал по поводу подписания Симоносекского договора, стал реальностью в конце 1897 года. Власти европейских держав, питавшие к Китаю презрение и вынашивавшие в его отношении захватнические планы, затеяли шумную кампанию по подготовке вооруженного отчуждения территорий империи. Немцы потребовали залив Цзяочжоу в провинции Шаньдун с его портом Циндао для базирования военного флота. И в обоснование своей претензии на такую награду они приводили свои заслуги в выдворении японцев с Ляодунского полуострова. Когда в Пекине неоднократно отвергли такое требование, кайзер Вильгельм II решил продемонстрировать «немножко силы». Немецкие боевые корабли курсировали вдоль китайского побережья в поисках, как сам кайзер это назвал, «удобного шанса и предлога». Ждать его пришлось недолго. 1 ноября в деревне на территории провинции Шаньдун погибли два немецких миссионера. Губернатор Ли Бинхэн без промедления занялся поиском убийц, а кайзер возрадовался: «Тем самым эти китайцы наконец-то обеспечили нам основания и устроили «инцидент», которого [немцы] так долго ждали». Немецкий флот, уже готовый к действию, прибыл в Циндао, и его командующий предоставил китайскому гарнизону двое суток, чтобы покинуть этот порт.

Как только император Гуансюй получил такой ультиматум, он, испугавшись вооруженного вторжения немцев, повел себя как трусливый заяц и отбил телеграмму губернатору Ли Бинхэну, «запретив малейшее сопротивление» с применением вооруженных сил, которое тот в раже предложил. В своей следующей телеграмме император заявил: «Не важно, насколько вызывающе ведет себя враг, наш двор совершенно не склонен к войне». Если верить императорскому наставнику Вэну: «Его величество настаивал на двух словах: «никакой войны» [бу чжань]». Цыси обо всем сообщили только после отправки телеграфных указаний императора, когда донесения и постановления по ним великий князь Гун лично доставил в Летний дворец. Вернувшись в Запретный город, великий князь с большим облегчением сообщил членам Верховного совета, что вдовствующая императрица «согласилась с ними». Требования немцев китайцы выполнили более или менее в полном объеме, причем великий князь Гун выступал с позиции «да – по всем пунктам», только чтобы немецкие солдаты, занявшие порт Циндао, поскорее покинули Китай. Немцы выдвинули свои требования в предельно грубом тоне: «Если вы не уступите, мы развяжем войну». Одно из требований касалось губернатора Ли Бинхэна: «разжаловать и лишить права находиться на государственной службе». Губернатора, поощренного по службе после критики плана Цыси по восстановлению Старого летнего дворца, теперь гнали со службы какие-то немцы! После такой личной трагедии он превратился в последовательного противника Запада, и в скором времени ему предстоит выступить в роли самого преданного сторонника ксенофобских «боксеров» – ихэтуаней. Когда «боксерское движение» привело к вторжению западных армий, он добровольно возглавил вооруженный отряд, чтобы воевать с ним, а после разгрома этого отряда покончил с собой.

Немцы приобрели стратегический порт Циндао и его бухту «на принципе аренды во временное пользование сроком на 99 лет». Соответствующую конвенцию подписали в Берлине 6 марта 1898 года боцзюэ Ли и императорский наставник Вэн. К тому времени этот боцзюэ играл роль традиционного козла отпущения, назначаемого подписывать все, что обещало дурную репутацию. Императорского наставника во внешнеполитическое ведомство назначили по настоянию великого князя Гуна, которому нужен был человек, отличавшийся безудержной бравадой на словах, чтобы разделить его долю вины за подписание договоров, означавших «распродажу своей страны». Императорский наставник заметил, что, когда немецкий представитель потребовал подпись великого князя Гуна, тот спокойно показал пальцем на наставника. Он чувствовал горький стыд за свою роль в сдаче Циндао «смердящим бестиям», терзая себя мыслью о том, что теперь он «войдет в историю как уголовник».

Невзирая на то что в последних событиях Цыси никакой роли не сыграла, а всего лишь приняла все как свершившийся факт, ее поведение можно назвать необычайно умиротворяющим. Вэн с благодарностью записал в своем дневнике, что, когда члены Верховного совета укоряли сами себя за неудовлетворительную работу, «вдовствующая императрица успокаивала нас самыми добрыми словами, и она сказала, что прекрасно понимает наши трудности». Она только что выразила свое огорчение по поводу того, что Китай оказался в таком бедственном положении.

Государственные дела шли чем дальше, тем хуже. После немцев настала очередь русских. Через неделю после того, как немцы ворвались в Циндао, русские корабли прибыли в Порт-Артур, расположенный на крайней оконечности Ляодунского полуострова.

Россия присоединилась к тем державам, которые заставили японцев покинуть этот полуостров. Как оказалось, только затем, чтобы теперь потребовать данный порт для себя. «Если немцы обосновались в Циндао, Порт-Артур должен принадлежать России», – сказали русские. Граф Витте, представлявший интересы России на переговорах по тайной сделке с китайцами год назад, расценил поведение властей своей страны как «вершину вероломства и предательства». Тем не менее он сделал все, что мог, для достижения поставленной цели. Когда в Пекине стали отвергать выдвинутое требование, и из России пригрозили войной, Сергей Юльевич Витте предложил подкупить китайских представителей – Ли Хунчжана и учтивого дипломата Чжан Иньхуаня. (Сэр Иньхуань в предыдущем году находился в качестве представителя Китая на бриллиантовом юбилее королевы Виктории, и по этому случаю его произвели в рыцари, таким образом он стал первым китайским чиновником, удостоившимся британского дворянского звания.) Согласно русским документам, им предложили по полмиллиона лянов серебром каждому, и оба такую взятку приняли. Русские к тому же хотели подкупить императорского наставника Вэна, однако этот благородный приверженец традиций от каких-либо тайных встреч с ними отказался.

Ли Хунчжан получил свои полмиллиона в собственные руки и «выразил удовлетворение» на следующий день 27 марта 1898 года, когда отписал русским Порт-Артур – в аренду на 25 лет. На самом деле взял бы он деньги или нет, на результат это никак не повлияло бы. Сопротивление Пекина на словах русские тут же сломали бы одной только угрозой войны, а войну император Гуансюй готов был предотвратить любой ценой. При дворе вельможам оставалось разве что всем вместе рыдать; «Какое тягостное зрелище!» – сокрушался Вэн. Ли Хунчжан тоже знал свое предназначение как штатного козла отпущения. Во время аудиенции за несколько дней до подписания договора император уже возложил всю вину на него, когда выговаривал боцзюэ: «Теперь у нас эта беда с Россией. Что случилось с тайным вашим договором прошлого года?» Боцзюэ было нечего ответить или сделать, только лежать распростершись и чуть дыша. Позже, когда император подал ему знак выйти, Ли Хунчжан не мог подняться, и его подняли слуги. Он с трудом приходил в себя, восстанавливая дыхание, а потом побрел прочь. После такого обращения боцзюэ мог подумать, что деньги он все-таки заслужил. Общий строй его мысли можно представить по словам, которые он сказал сэру Иньхуаню, когда тот сетовал по поводу назначения его должностным лицом, которому поручено подписать соглашение, грозящее доброй репутации: «Втопчут в грязь не только нас с вами. Мы все [империя целиком] вместе тонем в болоте». На тот момент сэр Иньхуань взял всего лишь 10,6 тысячи лянов, сказав русским, что его уже все упрекают в мздоимстве. Он сказал, что ему надо бы подождать, пока буря уляжется.

По поводу сдачи в аренду Порт-Артура с Цыси никто не посоветовался. Когда боцзюэ Ли спросил императора: «Говорили ли ваше величество с вдовствующей императрицей об этом?» – тот ответил, что нет. Он к тому же сообщил императорскому наставнику Вэну, что даже не упомянул об этом деле Цыси, так как она «подавлена скорбью». Императорский наставник вполне мог «себе представить, сколько накопившейся злости и горечи» носила в себе вдовствующая императрица. Понятно, что император Гуансюй боялся, что его опять выставят виноватым, ведь Цыси могла это сделать одним только взглядом, не произнеся ни единого слова. В любом случае говорить ей об этом деле не имело ни малейшего смысла: с его точки зрения альтернативы сдаче Порт-Артура в аренду не существовало.

Император Гуансюй пытался избегать любых действий, способных вызвать подавляемый Цыси гнев за его вызвавшее катастрофу ведение войны с Японией, последствия которой приходится расхлебывать до сих пор. Цензор Вэйцзюнь, выдвинувший против нее вымышленные обвинения, чтобы отстранить от участия в принятии решений на время войны, и отправленный на границу, отслужил срок своей ссылки и должен был скоро вернуться в Пекин. Когда император обратил на этот факт внимание, императорский наставник Вэн записал в своем дневнике, что «он долго и упорно размышлял, а потом отдал распоряжения, чтобы этот человек оставался на своем нынешнем месте еще парочку лет». И добавил: «Его величество на самом деле заботился об этом человеке». Император Гуансюй беспокоился о том, что цензор, вернувшись, может послужить «проводником молнии» для ярости вдовствующей императрицы.

Следуя по пятам за Германией и Россией, власти Британии и Франции тоже не собирались упустить свой шанс. Британцы взяли в аренду бывший штаб Северного китайского флота Вэйхайвэй на восточной оконечности Шаньдунского полуострова – на противоположном берегу от арендованного русскими Порт-Артура. Британская аренда по сроку совпадала с русской – 25 лет. Власти двух этих стран принимали участие в «большой игре», ставкой в которой была власть и влияние на Востоке. К своей колонии в Гонконге британцы добавили полуостров Коулун (Цзюлун) и Новую территорию – взяли в аренду на 99 лет. На такой же срок французы взяли в аренду небольшой анклав на южном побережье Гуанчжоувань и добавили его в качестве обособленной территории к Французскому Индокитаю. Провинция Фуцзянь, лежащая напротив Тайваня, числившегося теперь колонией Японии, отошла в сферу влияния японцев. Таким образом, к середине 1898 года стратегические объекты на китайском морском побережье оказались по большому счету в руках иностранных держав, которые могли по своему усмотрению делать с Китаем все, что угодно.

Глава 19

Реформы 1898 года

Выдающийся историк Китая той эпохи Х.Б. Морзе отметил следующее: «В мировой истории ни одна страна с такой обширной по протяженности территорией и таким многочисленным населением, как Китай, – ни одна страна с мельчайшей долей его территории или населения – никогда не подвергалась такой серии унижений и не переживала столь многочисленных примеров падения, как Китай на протяжении полугода с ноября 1897 по май 1898 года…» Потребность в реформах выглядела очевидной всем. В противном случае империя не могла существовать продолжительное время. В Запретный город поступало одно прошение за другим. Даже император Гуансюй встряхнулся от своей привычной покорности судьбе и чувствовал «острую потребность» что-то делать.

Дожив до двадцати шести лет, но располагая совсем слабыми представлениями об окружающем мире, этот император не имел понятия, с чего начать. Быть может, как и у всех молодых людей этого мира, чутье подсказывало ему необходимость внедрения ограничительных норм поведения в обществе. В мае 1898 года прусский принц Генрих посетил его двор с официальным визитом. Этот принц, приходящийся братом тогдашнему кайзеру Вильгельму, на самом деле прибыл в качестве адмирала прусского флота для усиления штурмовой группировки немцев на направлении Циндао, однако к моменту его прибытия уже удалось восстановить «дружеские отношения» ценой уступчивости Пекина. Прусский министр, проводивший переговоры, посвященные приему принца Генриха китайским императором, попросил для него разрешения сидеть во время аудиенции. Такого еще не бывало никогда, никто, кроме Цыси, не сидел в присутствии его величества. Однако император Гуансюй горел беспредельным желанием угодить заморскому гостю. Он даже пошел дальше и согласился встать, когда прусский великий князь поклонится ему, а также пожать руку Генриха, прежде чем пригласить садиться. Императорский наставник Вэн нашел это и некоторые прочие нарушения придворного протокола унизительными и особенно болезненными в свете недавнего прусского произвола. Он разволновался и попробовал переубедить его величество, однако император Гуансюй страданий своего наставника не понял и дал резкую отповедь пожилому человеку. В итоге Цыси сделала своему приемному сыну выговор: хватит браниться по мелочам, раз уж допустили такую катастрофу! Вдовствующая императрица сама хотела познакомиться с принцем Генрихом (это мог стать первый случай, когда она увидит сановника с Запада, а сановник с Запада увидит ее), и Цыси безоговорочно потребовала, чтобы прусский великий князь общался с ней стоя. У вдовствующей императрицы оказались свои требования, у императора Гуансюя – свои. Император даже сам навестил прусского принца и лично наградил его орденом. Когда принц объявил о том, что по поручению своего коронованного брата передает императору Гуансюю прусский орден, китаец решился на весьма необычный поступок и приказал изготовить орден для кайзера в знак благодарности.

Молодой китайский император воспылал страстью к орденам точно так же, как когда-то увлекся европейскими карманными и каминными часами. Он потратил неимоверные усилия, контролируя ход изготовления обещанного кайзеру ордена: без устали обсуждал с чиновниками внешнеполитического ведомства и автором эскиза цвет, размер, ювелирное оформление, мастерство исполнения и бесчисленное множество других мельчайших деталей. Предметом многочисленных совещаний и больших трений стал цвет ордена – золотой, императорский желтый или красно-золотой? Потом возник вопрос: какого сорта жемчугом следует украсить орден? Император хотел, чтобы вставили крупный, и очень расстроился, что крупный не подойдет. Когда он согласился на жемчужины меньшего размера, оказалось, что зерно перламутра нужного размера и достойного качества отсутствует. Пока подобрали нужную жемчужину и прочие детали оформления, прошли дополнительные обсуждения. Император видел ордена, которые носили на груди западные дипломаты. И сам взял за привычку носить ордена, полученные им от заморских монархов, и даже, подчиняясь мимолетному порыву, вручил по ордену боцзюэ Ли и Чжан Иньхуаню, хотя Ли Хунчжан находился в опале и обоих этих сановников обвиняли в мздоимстве.

Реформаторский запал его величества на этом закончился, сановники совсем запутались и вообще не представляли, что им делать. Когда монарх, если верить императорскому наставнику Вэну, спрашивал их, чем бы заняться, «великий князь Гун хранил молчание, а потом заявил, что надо начинать с администрации. Я высказался относительно многих предложений, зато остальные высшие советники не проронили ни слова». Великий князь Гун вскоре умер; случилось это 29 мая 1898 года. На смертном одре ему оставалось только оплакивать расшатанную империю.

Когда стало ясно, что на кону безо всякого преувеличения стоит сохранение династии, император Гуансюй обратился за помощью к Цыси. Чжан Иньхуань, в то время приближенный к императору, сделал такое наблюдение (и поделился им с японцами): «Калейдоскоп часто сменяющихся событий последних лет потряс нашего императора до глубины души, и он пришел к пониманию необходимости реформ… Вдовствующая императрица всегда питала симпатию к сторонникам реформ. Итак, после произошедших с императором перемен и с приходом его к пониманию потребности в реформе, он сближается с вдовствующей императрицей. Неизбежность начавшегося процесса служит укреплению ее власти».

Теперь император Гуансюй определенно нуждался в руководстве со стороны Цыси, и она ответила ему с сердечным подъемом. Его чиновники направляли ей предложения по поводу реформ, и вдовствующая императрица изучала их с точки зрения наличия в них новаторских идей. Проживая в Запретном городе, он каждые несколько дней отправлялся к ней на беседу в паланкине, причем на путь до Летнего дворца каждый раз уходило по три часа. Время от времени Цыси тоже посещала императора в Запретном городе. В целом, когда обсуждали государственные дела, они проводили вместе две трети своего времени. Он стал учеником, а она – наставником. Как раз после одной такой поездки в Летний дворец, вернувшись в Запретный город, император объявил Верховному совету указ Цыси. Императорский наставник Вэн отразил данный момент в своей дневниковой записи от 11 июня 1898 года: «Сегодня его величество передает такой указ вдовствующей императрицы [шанфэн цыюй]: то, что сказали цензор Ян Шэньсю и просвещенный партнер Сюй Чжицзин за последние несколько дней, следует считать совершенно верным. Основополагающую политику нашего государства никто не позаботился разъяснить всем, кого она касается. С настоящего момента нам следует всесторонне внедрять западные методы. То есть мы начнем однозначно и недвусмысленно публиковать объявления и прочее… Однозначная решимость вдовствующей императрицы сомнений не вызывает. Я поделился своими воззрениями с его величеством о том, что, совершенно определенно, нам следует перенимать западные методы управления государством, но большая важность видится в том, чтобы не отказываться от учений наших мудрецов в области нравственности и философии. После этого я откланялся и составил проект императорского указа».

Последующий указ под названием «Объявление об основополагающей политике государства», составленный императорским наставником согласно указаниям Цыси, переданным ему императором Гуансюем, и изданный в тот же день, послужил отправной точкой исторического движения – Реформ 1898 года. Авторы учебников истории называют его ключевой вехой в китайской истории, однако они однозначно записывают его в заслугу императору Гуансюю, а Цыси осуждают как ультрареакционного противника. На самом же деле именно вдовствующей императрице принадлежит инициатива этих реформ.

Составление данного «Объявления» стало последним политическим актом императорского наставника Вэна. Через считаные дни его ученик император Гуансюй отстранил наставника Вэна от двора.

Разрыв с Вэном дался императору с большим трудом, так как императорский наставник служил для него непререкаемым авторитетом с самого детства: понятно, что наставник был ему ближе всех остальных сановников. Молодой монарх безоговорочно принимал советы этого старца по любым вопросам и особенно рассчитывал на него во время войны с Японией. После той катастрофы, когда одни несчастья стали порождать новые несчастья, былой блеск наставника в глазах подопечного потускнел. Затем отношения стали непереносимыми, так как император попытался заняться реформированием государства, а Вэн цеплялся за отжившее свое прошлое. Между ними возникли многочисленные эмоциональные противоречия. Слишком хорошо стало видно, что при дворе реформаторов для императорского наставника не оставалось места, даже притом, что он считался выдающимся ученым и каллиграфом, а также стойким и преданным человеком. Император Гуансюй собственноручно написал красными чернилами указ об отставке Вэна и отправке его домой. Старого наставника морально убил отказ императора от прощальной встречи с ним. Вэн поспешил к воротам внутри Запретного города, через которые, как он узнал, должен был проследовать император, в надежде хотя бы взглянуть на него. Когда мимо проносили паланкин молодого человека, пожилой наставник простерся на мостовой, коснувшись лбом брусчатки. Позже он записал в дневнике так: «Его величество обернулся и молча на меня посмотрел. Казалось, что мне привиделся кошмарный сон».

Не вызывает сомнений, что такое решение получило одобрение Цыси. Она постаралась ослабить зависимость императора от Вэна в государственной политике, но ей пришлось действовать крайне осторожно с оглядкой на их духовную близость. Теперь она могла вздохнуть с облегчением и удовлетворением. При всем при этом она продолжала проявлять заботу о благополучии Вэна. На следующий день после отставки выпало мероприятие, когда императрица, как это было заведено, раздавала летние подарки высшим советникам. Вэн от своего подарка отказался и сказал евнуху, принесшему ему кусок шелка, что он больше не служит в Верховном совете. Через евнуха Цыси настояла на своем, и старик в конечном счете принял ее подарок, но не прислал письма с благодарностью. От его имени благодарность вдовствующей императрице выразили его бывшие коллеги.

Впервые в их жизни Цыси и ее приемный сын наладили исключительно плодотворное сотрудничество. Из дворцов хлынул поток новаторских указов. Все эти указы издавались от имени императора, но одобрила их Цыси. В основе указов лежали предложения сановников, поступавшие со всего Китая. В верхней части списка сфер для нововведений стояла система образования населения, считавшаяся главной для решения задачи по подготовке правящей верхушки империи. По старой системе усилия обучаемых сосредоточивались на доступной только посвященным ученым конфуцианской классике, а для жизни в современной эпохе они получали мало знаний. К тому же больше 99 процентов населения оставались неграмотными. По этому поводу проницательный американский миссионер Вильям Мартин заметил, что «будущее Китая зависит» от реформ Цыси. Так как эта система служила фундаментом государства, ее замена на западную систему означала мощный скачок в будущее.

В качестве первого шага реформаторы отменили самые заумные предметы императорских испытаний, и на будущий год их собирались заменить экзаменами по текущей обстановке и хозяйственному расчету. Император Гуансюй собственной рукой отредактировал текст данного указа и тем самым показал, насколько тонко он изучил его тему. По всей Поднебесной намечалось открыть начальные, средние и высшие учебные заведения западного толка, в которых предполагалось обучать население естественным и общественным наукам. Чиновники тщательно продумали и спланировали места их размещения, финансирование, комплектование штатом и обеспечение наглядными пособиями. В качестве флагмана нового китайского просвещения основали Пекинский университет.

Многие из нынешних проектов начали воплощать в жизнь или разработали в период предыдущих усилий Цыси по внедрению нововведений. Среди прочих мер ввели практику обучения студентов за рубежом. Поступило сообщение о том, что их величества осенью собираются совершить путешествие на поезде по железной дороге в Тяньцзинь. Они собрались проинспектировать армию, в которой началась боевая подготовка по современной методике. Их величества решились на символический жест, чтобы продемонстрировать ту важность, какую они придавали железнодорожному сообщению и современной обороне империи. Нововведения внедрялись в виде современных методов ведения сельского хозяйства, западного толка коммерции, новых публикаций и последних технических достижений, для которых подготовили нормы государственного регулирования и контроля. Можно предположить, что одно точно сформулированное и абсолютно новое предложение, обещавшее далекоидущие последствия, поступило от Цыси (выполнить его она приказала своему преданному стороннику Жунлу): ввоз из-за границы машин для переработки сырья и доведения его до товарного состояния, предназначенного на вывоз за границу. В качестве примера и ради повышения стоимости предполагалось перерабатывать верблюжий волос и овечью шерсть, считавшиеся традиционным экспортным товаром с севера Китая, чтобы ткать из них готовые текстильные изделия и одеяла. Перспектива наращивания экспорта послужила Цыси решающим доводом для прокладки в первую очередь железнодорожной сети.

Их рабочие отношения складывались гладко на протяжении двух с лишним месяцев, и по всей стране можно было почувствовать новаторский порыв всего двора. Поддержку среди чиновников можно было оценивать как «шесть или семь человек из десяти, а тех, кто упорно цеплялся за старые порядки, – не больше одного-двух из десяти». Некоторые указы выполнялись незамедлительно, в их числе учреждение Пекинского университета. Однако, перед тем как практически все эти указы можно было выполнить, яркое событие стало причиной резкой приостановки реформы – автором события стал коварный и неординарный человек по имени Кан Ювэй, прозванный Диким Лисом Каном.

Сорокалетний кантонец Кан Ювэй родился в семье чиновника, вырос в открытом порту Наньхай, где проживала крупная колония европейцев. Он впитал множество реформаторских идей и горел желанием воплотить их в жизнь. Этого человека отличала предельная самонадеянность. В своей рукописи, красноречиво озаглавленной «История моей жизни», он заявил, что признаки величия личности у него проявились уже в пять лет от роду. Однажды, когда ему исполнилось двадцать лет и он сидел в одиночестве, ему внезапно представилось, что «небеса, земля и все остальное слились со мной воедино и от этого единства во все стороны распространялись яркие лучи света. Я ощутил себя настоящим мудрецом и радостно улыбнулся». Настоящим мудрецом был Конфуций, а Кан Ювэй верил в то, что он его нынешнее воплощение. Какое-то время он пытался приблизиться к трону, чтобы сообщить императору о своих воззрениях, а тот бы начал им следовать; понятно, что он рассчитывал направлять действия монарха. Тогда Кан Ювэй занимал совсем низкое положение в чиновничьей иерархии, и ему пришлось пережить множество обид, однако они совсем его не смутили.

Продолжая сближаться с влиятельными людьми, Кан подружился с крупным государственным деятелем, круто изменившим его судьбу: земляком из Кантона и руководителем внешнеполитического ведомства Чжан Иньхуанем, которого император включил в круг своих ближайших соратников, невзирая на слухи о его мздоимстве. Путем сложных махинаций Кан Ювэй 24 января пролез на собеседование с пятеркой высших императорских сановников. Сразу же после этого собеседования он написал челобитную императору, которую Чжан Иньхуань доставил адресату. Таким способом Дикого Лиса представили чиновникам высших государственных кругов и хозяину престола.

Кан Ювэй занялся написанием новых челобитных, которые Чжан Иньхуань передавал императору Гуансюю. А император передавал эти произведения эпистолярного стиля Цыси, сам же читал далеко не все из них. Цыси эти документы изучила с большим вниманием, и они произвели на нее самое благоприятное впечатление. Цыси сохранила брошюру, посвященную преобразованиям в Японии, и обратила на нее внимание своего приемного сына. Вдовствующая императрица открыла выдающегося реформатора, предлагавшего свежие идеи, к тому же отличавшегося убедительностью и бесстрашием при их изложении. В скором времени она заметила такие же внушающие надежды мысли в посланиях еще двух чиновников – цензора Шэньсю и просвещенного партнера Сюя. Как раз этих двоих мужчин она упоминала в указе, с которого 11 июня начинались нынешние реформы. Она не ведала, что оба этих прошения за них написал Кан Ювэй. Так получалось, что Цыси и Кан о многом думали одинаково.

Так как имя просвещенного партнера Сюя упоминали в императорском указе, Кан написал за него еще одно прошение, в котором предложил императору назначить Кана «близким советником по всем новым направлениям политики». Этот хитрец потом сделал то же самое для самого заметного соратника Кана, блистательного очеркиста по имени Лян Цичао. С благословения Цыси император Гуансюй назначил Кан Ювэю аудиенцию в Летнем дворце на 16 июня; итак, Дикий Лис стал одним из первых молодых людей, побеседовавших с императором перед назначением на высокий государственный пост. Впоследствии Кану предложили место штатного сотрудника министерства иностранных дел, но он на него не польстился. В частном порядке он отверг такое предложение, как «унизительное» и «донельзя нелепое». Он видел себя рядом с троном – мандарином, принимающим решения за его величество. В этом плане он с самого начала того года предлагал формирование при монархе своего рода «экспертного совета», наделенного некоторыми исполнительными полномочиями.

Из всех остальных отзыв в душе Цыси на самом деле вызвало как раз это предложение. Никакого такого ведомства при дворе не существовало, так как порядками Цинской династии предполагалось, что все решения принимает единолично император: Верховный совет существует как совещательный орган, и все. Тем самым Кан Ювэй обнаружил в династической системе фундаментальный изъян, на который на 100 лет раньше указал лорд Макартни после посещения восьмидесятилетнего императора Цяньлуна. Макартни задал вопрос, достойный настоящего провидца: «Кто тот Атлант, назначенный им в качестве преемника нести это бремя его империи, когда он скончается?» По поводу того, «на чьи [sic] плечи оно может лечь», он заметил, что эти плечи должны принадлежать наследнику, обладающему нечеловеческой силой. Китайскую империю можно сравнить с «первоклассным парусным военным кораблем, усилиями нескольких поколений удачливых и энергичных капитанов удерживаемым всеми хитростями на плаву на протяжении всех этих миновавших ста пятидесяти лет… Но как только на командном мостике случится появиться непригодному для роли такого капитана человеку, прощай дисциплина команды и надежность корабля. он еще останется на плаву в виде обломков, но потом эти обломки выбросит на берег…». Император Гуансюй заслужил определения «непригодный для роли капитана» человек, и ему нужно было подобрать в помощники самых умных людей. Цыси все это было слишком хорошо известно. Вообще-то она должна была обратить внимание на то, что Британия числилась мировой державой совсем не благодаря самой королеве Виктории, а «тем толковым мужчинам из парламента», которые вырабатывали коллективные решения.

Для обсуждения идеи экспертного совета Цыси пригласила целый ряд высших сановников. Те высказались против такого предложения. Она приказала им подумать еще раз, то есть «серьезно осмыслить это дело и принять обоснованные решения», предупредив их, что в этом случае «пустословие исключается». Через месяц взвешивания всех за и против общее мнение оставалось отрицательным. Возражения лежали в плоскости непреодолимой проблемы: кто должен заседать в этом совете и делить власть с самим императором. Процедуры их отбора не существовало, и опасения состояли в том, что «злые» люди могут протоптать себе дорожку в этот совет окольными путями и, сплотившись, они будут подсаживать друг друга, что называется, не выходя из дома. При таком раскладе династия запросто может оказаться в их лапах. Скептики в первую голову подозревали в злом умысле Дикого Лиса Кана. Пошли слухи о том, что Кан Ювэй платит авторам прошений, составленных от его имени. И такое обвинение практически всегда подтверждалось фактами. Прошение просвещенного партнера Сюя за Кана, говорят, обошлось ему в 4 тысячи лянов серебром, остальным авторам петиций он платил по 300 лянов в месяц как поставщикам услуг. Жители столицы продолжали злословить и называть Дикого Лиса «бессовестным человеком». К тому же они пытались выяснить источники поступления ему денег, так как его семья к категории зажиточных не относилась. Еще один престарелый наставник императора и носитель реформаторских взглядов Сунь Цзянай говорил, что успех экспертному совету могут обеспечить только лишь «выборы» в западном стиле, когда личности кандидатов проходят горнило общественного обсуждения. Так как «выборы» в то время представлялись делом совершенно немыслимым, в конце июля от идеи экспертного совета при императоре пришлось отказаться. Невзирая на все неприятные высказывания по поводу Дикого Лиса и вразрез с тем фактом, что сама относилась к нему с настороженностью, Цыси высоко ценила Кана как реформатора и поручала ему ключевые задания. В соответствии с одним из указов он отправился в Шанхай открывать там редакцию газеты, целью которой ставилась популяризация новых политических мер среди населения. Ему к тому же планировали поручить составление закона о прессе с учетом западных наработок в этой области. Кое-кто из его друзей считал такие поручения идеальными для этого деятеля. В духе Цыси было выдворение недовольного человека из столицы туда, где он не сможет принести ей никакого вреда, зато у него появится возможность сыграть некую, и порой даже важную, роль. Она старалась иметь как можно меньше личных врагов. Однако Кан Ювэй уезжать отказался. Устроить его могло только место поближе к трону. Его правая рука Лян Цичао тоже противился такому назначению друга, ведь ему предстояло проверять новые учебники для всей империи. А ведь это было необычное продвижение по служебной лестнице, притом что он никогда не занимал никакого официального поста. Но Кан без дела слонялся по Пекину и вместе с Лян Цичао замышлял свой следующий маневр.

Он остался с Чжан Иньхуанем, который играл роль ключевой фигуры во всех этих замыслах. Как ближайший к императору человек, после ухода на отдых императорского наставника Вэна Чжан Иньхуань мог поведать Кан Ювэю очень многое о его величестве. Этот молодой монарх был хрупким и слабым человеком. Нервы у него напряглись до предела из-за постоянной перегрузки работой, усугублявшейся его вредной привычкой исправлять иероглифические и грамматические ошибки, допущенные в неисчислимых докладах, проходящих через его руки. Чжан Иньхуань к тому же узнал о скрываемой от посторонних обиде императора на «дражайшего папу». Былая неприязнь усугубилась в 1896 году в связи с тем, что Цыси выступила с инициативой заключения русско-китайского тайного договора, потребовавшегося после войны с Японией, когда император Гуансюй от стыда не мог поднять глаза перед придворными. Она приняла все необходимые решения, причем никому даже в голову не пришло доложить монарху о положении государственных дел. Это событие настолько задело молодого человека, что он не только обиделся на Цыси, но и к тому же воспылал ненавистью к России; следует заметить, что к Германии или любым другим державам он относился равнодушно. Таким образом, Дикий Лис обрел возможность воздействовать на настроение императора, раздражая обнаруженные болевые точки посредством эпистолярных творений, доставляемых монарху Чжан Иньхуанем напрямую в обход Верховного совета и Цыси. В одной из важных справок «По поводу уничтожения Польши» Россию он представил в образе страшилища, «страны кровожадных тварей, главным делом которой стало поглощение других стран». Вольно представляя историю Польши в виде притчи, Кан Ювэй написал, что этой страной правил «мудрый и способный правитель, стремившийся к проведению реформ», но его усилиям «мешали аристократы и высокопоставленные чиновники». Так что он упустил «благоприятный момент, чтобы сделать свою страну сильной». Потом, утверждал Дикий Лис, «прибыли русские войска… и эта страна исчезла меньше чем за семь лет». Самому королю «досталась самая лютая и самая жестокая судьба, редко встречающаяся в истории человечества». Кан Ювэй заявил, что Китай может стать еще одной Польшей в результате того, что «сановники блокируют создание экспертного совета» и что «русские войска придут через несколько лет после завершения прокладки Сибирской железнодорожной магистрали». Упоминание Диким Лисом Сибирской магистрали, числившейся ключевым пунктом тайного договора с Россией, должно было вызвать у императора Гуансюя высшую степень огорчения.

Эта зловещая и тревожная небылица поступила в руки императора после 13 августа, когда монарх отметил двадцать седьмой день рождения. Он прочитал ее глубокой ночью, когда капли воска от красных свечей падали на страницы. Его уже без того чуткий сон стал еще тревожнее, и слабые нервы сдали. Судя по истории болезни, с 19-го числа врачи стали его посещать практически каждый день. В таком состоянии между рыданиями он распорядился в знак признательности за проделанную работу вручить Кан Ювэю 2 тысячи лянов серебром. Кан прислал 29-го числа благодарственное письмо, которое выглядело чем-то большим, чем обычное послание с признательностью. Тайно переданное императору, оно было на редкость длинным: в нем пересказывалась ужасная польская история, и акцент ставился на том, что единственным путем, чтобы предупредить судьбу Польши для Китая, следует считать незамедлительное образование экспертного совета. К тому же это послание содержало такое обилие лести в адрес императора Гуансюя, что далеко выходило за пределы приличия. Императора автор назвал «мудрейшим мужем в истории Поднебесной» с «проницательными глазами, источающими лучи, как солнце и луна», обладающего способностями «грандиозными и беспримерными даже в сравнении с величайшими императорами всех времен». «Несправедливостью тысячи лет» названо то, что беды Китая оказались сваленными у его двери. Они случились только потому, что нынешний император не получил возможности применить свою «величайшую мудрость, огромную храбрость и приводящую в трепет раскату грома подобную силу». Потенциал императора сковали «старые сановники». А проблемой всех проблем он назвал то, что рядом с ним отсутствуют подходящие люди. Его величеству следует только что избавиться от всего, что ему мешает, и он достигнет величия.

Никто никогда не высказывал императору Гуансюю ничего подобного. При дворе существовала официальная форма напыщенного восхваления для хозяина престола, однако царедворцы воздерживались от причудливых комплиментов. Добропорядочный император должен был проявлять восприимчивость к критике и избегать откровенных льстецов. Более того, императора Гуансюя постоянно ставили в такое положение, чтобы он чувствовал свою ущербность, особенно в сравнении с «дражайшим папой». А тут неожиданно он обнаружил кого-то, кто безоговорочно им восхищается. Влияние лести Кана на неустойчивую психику молодого человека трудно было переоценить. Она послужила непомерному завышению его самооценки. Он забыл о чувстве вины за поражение в войне с Японией, перестал его мучить и комплекс неполноценности. В конце-то концов, особых промахов за ним не числится. Во всем виноватыми можно объявить «старых сановников». Главное заключается в том, что, приблизив к себе Кан Ювэя, он обретет безграничные возможности. Именно так себя почувствовал император Гуансюй под гипнозом Дикого Лиса, которого он видел всего лишь один раз. Он тут же приказал собрать все обращения Кана в одной брошюре для его личного изучения и назвал это собрание сочинений «Петиции героя».

Наряду с этим длинным льстивым посланием Кан написал отдельную справку, в которой призвал императора отправить в отставку своих старых сановников и заняться новыми назначениями. Император настолько распалился, что незамедлительно взялся за дело и отправил в отставку группу чиновников, чтобы закрыть большое число государственных учреждений. Указ он правил собственной рукой, чесавшейся от нетерпения «избавиться от всего лишнего». Похоже, император даже не догадывался о том, что при всей вполне вероятной профессиональной несостоятельности данных сотрудников эти люди служили мелкими клерками и администраторами, всего лишь выполнявшими его же распоряжения.

Цыси очень встревожилась, когда получила указ об отмене ведомств перед его опубликованием. Чтобы не злить приемного сына, она, однако, восстановила только несколько самых важных учреждений, таких как ведомство по контролю над поставками зерна с юга Китая на север, а в остальном оставила указ без изменений. В лицо ему она высказала возражение по поводу огульных отставок, предупредив о возможной «утрате расположения и поддержки [шижэньсинь]» реформ, которая может стоить Гуансюю даже трона. Понятно, что, когда этим указом император лишил тысячи чиновников только в столице средств к существованию, управленцев по всей стране такое решение потрясло своей несправедливостью и испугало. Знавший о недовольстве его инициативой со стороны Цыси император выпускал последующие указы без предварительного согласования их с вдовствующей императрицей и тем самым попирал все принципы их деловых отношений. Так, 4 сентября, как только Цыси покинула территорию Запретного города и отправилась в свой Летний дворец, он своим указом, написанным красными чернилами в состоянии большого раздражения, разжаловал главу министерства обрядов и пять других руководителей этого ведомства. Его ярость выглядела явно несоразмерной обиде: он возмутился проволочкой в этом министерстве с передачей ему предложения канцеляриста по имени Ван Чжао. Беда в том, что Ван состоял в приятельских отношениях с Каном. Император назначил его на должность повыше. Новым министром обрядов он назначил еще одного приятеля Кан Ювэя, писавшего в адрес монарха хвалебные письма. Новыми заместителями этого министра стали тоже приятели Кана, такие как просвещенный партнер Сюй Чжи-цзин. Император Гуансюй собирался из этого министерства создать образец для остальных ведомств и чиновников. На следующий день император назначил в Верховный совет четырех человек низкого звания, и двое из них приходились Кану приятелями, с которыми монарх виделся не больше одного раза. Однако он считал их и других таких же назначенцев «людьми одаренными и смелыми», в отличие от всех тех «глупых и бесполезных» старых мандаринов.

Цыси эти императорские указы поступали только для ознакомления после того, как их делали достоянием общественности. При очередной встрече с приемным сыном Цыси назвала разжалование сотрудников министерства обрядов необоснованным и отказалась одобрить кое-кого из назначенных им чиновников, в том числе просвещенного партнера Сюй Чжицзина, которого знала как участника группировки Дикого Лиса. Потом она приняла меры, чтобы указы, составленные новыми секретарями, первым делом поступали ей на ознакомление. В противном случае Цыси никак не могла повлиять на действия Гуансюя.

Теперь, когда император Гуансюй создал прецедент, когда он увольнял и назначал сановников по собственному разумению, Дикий Лис организовал своих дружков на согласованную подачу прошений с призывом к императору создать экспертный совет, который ему предстояло возглавить. Один из четырех новых секретарей, не принадлежавший к кругу Кана, в частной переписке от 13 сентября отмечал: «Каждый день они заводят разговор о своем экспертном совете и подталкивают императора к его формированию. Кану и Ляну не досталось постов, которые им хочется занять, и я опасаюсь возмущения пока еще спокойной обстановки…» В тот же день император Гуансюй решился на учреждение совета, фактически подконтрольного Кану. Узнав о таком решении монарха, Дикий Лис сразу же отправился к небольшой группе своих приятелей. Его лицо сияло от радости. Он сообщил им о том, что в совет должны войти десять человек, которых требуется официально представить монарху. Затем он подал список из десяти человек, которым предназначалось судьбой писать справки непосредственно хозяину престола, и приказал составить по нескольку рекомендаций каждому. В этом списке значились сам Кан, его брат Гуанжэнь, его правая рука Лян Цичао, два сына просвещенного партнера Сюй Чжицзина и прочие дружки. Список имен этих заговорщиков отправили императору Гуансюю.

14 сентября император взял этот список с собой в Летний дворец. Санкционировать его Цыси отказалась и в своей напористой манере совершенно ясно дала понять, что торговаться с ней по поводу ее решения нет смысла. На следующий день загрустивший император Гуансюй вызвал к себе одного из четырех новых секретарей и передал ему письмо с просьбой к новым назначенцам, которых император называл своими «товарищами», отыскать путь для формирования состава совета Кана, не вызывающего возражений со стороны его «августейшего отца». Секретарь Ян Жуй, которому монарх передал свое письмо, фактически не состоял в ближайшем окружении Кан Ювэя и к тому же даже не одобрял то, что делал Дикий Лис. Однако его величество слабо разбирался в принадлежности к разным группировкам новых назначенцев, внезапно появившихся при дворе, подобно потопу, и считал их всех единой прогрессивной силой.

Дикий Лис узнал о содержании письма императора и вполне даже мог его прочитать. Сразу после этого он увидел публичный указ императора Гуансюя, заключавший личную просьбу к Кану покинуть Пекин и отправиться в Шанхай принимать предназначавшуюся ему газетную должность. Вот так Дикий Лис узнал, что его скачок на вершину власти сорвала сама вдовствующая императрица. Цыси никогда не становилась на пути реформистской политики Кан Ювэя, на самом деле она ее даже одобряла. Справедливости ради стоит сказать, что она первой по достоинству оценила дарования Кана и содействовала его карьерному росту. Только вот отдать ему власть она отказалась.

С учетом того, что цинский режим принес стране большие беды, доводы в пользу альтернативного правительства представлялись неопровержимыми. По поводу того, стал бы Кан Ювэй лидером толковее других, можно спорить сколько угодно. Одно остается очевидным: он не представил программы превращения Китая в парламентскую республику, как это часто утверждают. Кан Ювэй никогда не выступал поборником республики; наоборот, в одной своей статье он заявлял, что демократия – благо для Запада, Китаю не подходит. Он написал: «Император видится как отец в семье, а его подданных можно назвать детьми. Китайский народ находится на уровне развития детей и младенцев. Позволю себе задать такой вопрос: как семья с десятком детей может существовать, если родители не пользуются исключительным правом принятия решений, зато всем детям и младенцам разрешено принимать свои собственные решения?.. Считаю своим долгом заявить, что в Китае должен править один только наш император». Дикий Лис мечтал стать императором и всеми силами пытался завладеть властью монарха. Он представлял себя очередным перевоплощением Конфуция. Такое утверждение на самом деле привлекало внимание, и даже представители Запада слышали упоминание его имени с такими определениями, как «современный мудрец» и «второй Конфуций». Затем со своей небольшой, но настырной шайкой последователей Кан попытался утверждать, будто Конфуций служил фактическим коронованным монархом Китая, сместившим императора того времени. Для внедрения такого предположения в умы народа они открыли газету, в которой использовали «Конфуцианский календарь», начинавшийся годом рождения этого древнего мудреца. Так как такое поведение служило прямой угрозой власти императора Гуансюя, Дикий Лис от него отказался, когда стал искать расположения этого правителя. В тот момент, когда он осознал, что монарх подпадает под его влияние, Кан самым эмоциональным образом объяснил ему в одном из своих личных писем, что его неверно поняли и что он никогда не придерживался взгляда, будто Конфуций был коронованным правителем. Кан Ювэй энергично отвергал любые предположения о том, что он метит на трон. Соблазнив императора Гуансюя, Дикий Лис мог воплотить в жизнь свою мечту, сначала заняв за троном место кукловода. На этом пути теперь встала Цыси с ее железной волей, и единственным средством достижения своей цели для Кан Ювэя оставалось ее устранение силой.

Глава 20

Заговор с целью убийства Цыси (сентябрь 1898 года)

Дикий Лис Кан на протяжении некоторого времени готовил заговор с целью убийства Цыси, вставшей на его пути к верховной власти. Для этой цели он нуждался в поддержке военных и свою первую надежду связывал с командующим по имени Не. Он попросил шуцзи (клерка) Ван Чжао войти в доверие к Не и убедить его присоединиться к ним. Но этот шуцзи от выполнения такого поручения отказался и сказал Кану, что данное задание представляется ему неосуществимым. Цыси крепко держала армию в своих руках. Первым делом, начиная свои реформы, она подобрала надежных ключевых военачальников, а во главе армейского гарнизона столицы и прилегающих областей поставила своего проверенного несгибаемого соратника Жунлу. Штаб Жунлу находился в Тяньцзине.

Среди подчиненных Жунлу следует отметить генерала Юань Шикая, которому предстояло занять кресло первого президента Китая, когда эту страну провозгласили республикой. Пока же он считался просто выдающимся честолюбивым офицером. Он обратил внимание на то, что невероятно высокие посты император раздает по рекомендации людей Кан Ювэя и кое с кем из них завел дружбу. Благодаря протекции Кана император Гуансюй предоставил генералу Юаню не одну, а две аудиенции, и случилось это сразу после его препирательств с Цыси 14 сентября. Его величество продвинул генерала по службе через головы его начальников и практически предложил Юань Шикаю выйти из подчинения Жунлу, чтобы выполнять распоряжения, непосредственно поступающие от монарха. Император занялся тем, что ему посоветовал Дикий Лис, – созданием собственной армии.

После этих аудиенций один из соратников Кана по заговору – Тань Сытун 18 сентября явился к генералу Юаню с ночным визитом. Тань, которого вместе с еще тремя новыми секретарями назначили в Верховный совет, верил в то, что реформы можно провести только через насилие. «С древнейших времен без кровопролития не проводилось ни одной реформы; мы должны поубивать всех этих дармоедов, и только тогда можно начинать вершить дела». Представленный генералу Юаню как «вновь поднявшаяся очень важная персона, близкая к императору», Тань утверждал, что пришел выразить пожелание правителя. Генералу Юаню поручалось убить Жунлу в Тяньцзине и привести его войска в Пекин; в столице ему предстояло осадить Летний дворец и захватить в плен вдовствующую императрицу. Потом, сказал Тань, «убийство этой гадкой старухи будет моей работой и беспокойства вашей светлости она не доставит». Тань пообещал генералу, что император собственноручно вручит ему написанный красными чернилами указ на этот счет во время его третьей аудиенции через два дня, 20 сентября. Юань Шикай, которому показалось, что Тань Сытун выглядел «лютым и не вполне вменяемым» человеком, ответил ему уклончиво, но сказал, что организация такого большого дела потребует времени.

Фактическими приготовлениями руководил Дикий Лис, разработавший способ перевода солдат генерала Юаня численностью 7 тысяч человек, расквартированных под Пекином, в столицу и размещения рядом с Летним дворцом. Он сфабриковал предложение за еще одного участника заговора – цензора Шэньсю, чтобы тот предъявил его императору и сообщил, будто на территории Старого летнего дворца когда-то закопали целую повозку золота и серебра, которую можно теперь раскопать, чтобы как-то облегчить финансовые трудности государства. Такое предложение должно было лечь на стол императора накануне третьей аудиенции Юань Шикая, чтобы Гуансюй мог тут же на месте поручить работу по раскопке богатства генералу, который после этого на законных основаниях подведет свое войско к порогу палат Цыси.

Как позже историки узнали из его дневника, генерала Юаня ошеломило предложение Таня. Перед ним встала дилемма в виде выбора между императором Гуансюем и вдовствующей императрицей. Как он сказал Тань Сытуну, если император на самом деле выпустит указ, написанный красными чернилами, с поручением ему расправиться с вдовствующей императрицей, «кто осмелится ослушаться полоски бумаги с распоряжением от императора?». Но все-таки той же самой ночью он отправился прямо к одному из пользующихся доверием Цыси великих князей и разоблачил заговорщиков.

* * *

Тем временем совсем другие события происходили из-за прибытия в Пекин с визитом прежнего премьер-министра Японии, вдохновителя войны против Китая, закончившейся четыре года назад навязанным им же злополучным Симоносекским мирным договором, того самого Ито Хиробуми. Недавно отправленный в отставку Ито совершал «частный» визит в Пекин, и император Гуансюй должен был принять его в тот же самый день, когда генерал Юань ждал третьей аудиенции.

Настроения среди определенной части образованных китайцев относительно Японии после последних поползновений европейских держав в 1897–1898 годах качнулись от ненависти к восхищению и доброму расположению. Японцы активно искали дружбы с влиятельными людьми, питавшими симпатии к их стране: «Война между нами была большой ошибкой, принесшей страдания обоим нашим народам. Теперь, когда белые люди несут угрозу нам, желтым народам, китайцы и японцы должны объединиться и совместными усилиями оказать им сопротивление. Нам надо помогать друг другу». Кое-кто из китайских чиновников соглашался с этим аргументом, и они выступали за то, чтобы японцы научили китайцев, как стать сильными. Появились обращения к властям с призывом, чтобы император пригласил Ито Хиробуми в Пекин и назначил его своим советником. Этим хором руководил Дикий Лис, написавший несколько обращений за других людей, чтобы подать их императору. Такую идею продвигали с помощью пользовавшейся большой популярностью в Тяньцзине газеты «Говеньбао», принадлежавшей японцу и финансировавшейся японским правительством. Авторы публикуемых в ней материалов утверждали, будто все это послужит «не только счастливой судьбе для Китая и Японии, но и к сохранению Азии и желтой расы».

Было известно, что император Гуансюй собирался нанять Ито Хиробуми в качестве своего советника. У подпавшего под влияние Кан Ювэя императора Китая выработались крайние прояпонские настроения. 7 сентября он собственной рукой написал японскому императору послание, начинавшееся единственными в своем роде для дипломатической переписки задушевными словами: «Мой дражайший и ближайший дружественный сосед на нашем континенте…» И заканчивал свое эпистолярное произведение выражением надежды на то, что власти двух стран станут «поддерживать друг друга в деле защиты и предохранения Великого Востока». Ито сам явно рассчитывал на работу с держателем китайского трона. По прибытии в Тяньцзинь он написал своей жене: «Завтра я выезжаю в Пекин, где китайский император уже некоторое время ждет моего прибытия. В Тяньцзине все мое время отнимает участие в банкетах. Сюда прибыли многие китайцы, и они просили меня помочь Китаю; им просто невозможно отказать. Мне сказали, что император считается способным и понятливым человеком, а ведь ему всего лишь двадцать семь лет…» Понятно, что император Гуансюй должен был предложить аудиенцию Ито 20 сентября и вполне мог сразу же после нее объявить о его назначении на должность. (Часто о назначении на должность объявляли незамедлительно после аудиенции с претендентом на нее.) Чтобы соответствующий указ о назначении на службу выглядел как реакция на общественный запрос, Дикий Лис сфабриковал два прошения с требованием к императору привлечь на работу Ито – одно из них попало на стол его величества за несколько часов до аудиенции с Ито, а второе – на следующий день. Дикий Лис так энергично проталкивал назначение на службу Ито Хиробуми исключительно из своих собственных интересов. Он отнюдь не был настолько наивным человеком, чтобы верить, будто Ито станет работать на благо Китая, а не Японии и что под его управлением китайцам удастся сохранить независимость своей страны. Японцы отнюдь не отказались от своих честолюбивых планов поставить Китай под свой контроль. На протяжении визита Ито Хиробуми авторы статей в японских газетах вели речь о «необходимости» того, чтобы китайские власти «обсуждали с японским правительством» все направления своей политики. Когда боцзюэ Ли услышал о намерении императора нанять бывшего премьер-министра Японии Ито своим советником, в одном из писем он оценил этот факт одним словом: «Нелепость». Прославленный проводник модернизации наместник Чжан, предложивший

проект стратегической железнодорожной магистрали Пекин – Ухань, «несказанно удивился» и «категорически отверг такую идею». Боцзюэ и наместник считались последовательными сторонниками примера Японии, и оба выступали за привлечение японских консультантов. Но они знали, что, если Ито станет «советником» императора Гуансюя, он тут же превратится в кукловода, и остановить его никто не сможет, и под влиянием этого бывшего японского премьер-министра Китай лишится своей политической самостоятельности.

Дикий Лис Кан отличался той же изобретательностью ума, что и два этих государственных деятеля. К тому же он добивался не только привлечения к государственным делам Ито, но и создания китайско-японского «союза» (ляньбан) или даже «слияния» (хэбан) двух стран. В петиции, сфабрикованной им, содержался призыв к назначению Ито, но также предлагалось императору Гуансюю попробовать внедрить один или другой курс. Вряд ли он злонамеренно пытался подарить Китай Японии с доставкой на дом. Скорее всего, он заключил с японцами сделку по продвижению интересов друг друга. Разумеется, с самого начала реформ большое печатное пространство принадлежащей японцам газеты в Тяньцзине посвящалось освещению воззрений Кан Ювэя, благодаря чему в огромной степени накачивался его авторитет и создавалось впечатление, будто эти реформы были плодом его изобретательного ума. Все это внедрялось в сознание не только читателей этой конкретной газеты. Так как новостные заметки перепечатывали в остальных газетах, издаваемых во всех договорных портах, имя Кан Ювэя приобрело такую широкую известность, что народ стал считать его предводителем китайских реформ. Издатель тяньцзиньской газеты к тому же пропагандировал идею экспертного совета, а Кан Ювэй, со своей стороны, предлагал императору Гуансюю назначить в этот совет Ито Хиробуми. Однако величайшую услугу японцы в первую очередь оказали Кану, когда связали его с императором Гуансюем, причем сделали это через Чжан Иньхуаня, который практически наверняка числился их агентом и служил их интересам.

Чжан Иньхуань, считавшийся самым прозападным сановником Китая, отличался редкими талантами и блистал на ниве внешней политики. Он был самым толковым посланником Цыси в целом ряде заморских стран (в Вашингтоне в 1880-х годах, сообщал репортер газеты «Нью-Йорк таймс», он стал «первым китайским министром, организовавшим бал в официальной резиденции»), а в Британии, где он представлял Китай на бриллиантовом юбилее королевы Виктории, его удостоили рыцарского звания. Из конфиденциального доклада японского посла в Пекине Яно Фумио, присланного в 1898 году, узнаем, что Чжан Иньхуань служил для японского посла постоянным источником совершенно секретной информации. Когда разжаловали императорского наставника Вэна, этот посол отправился прямо к Чжан Иньхуаню, чтобы узнать истинную причину такой отставки, и китайский чиновник выложил японцу всю известную ему подноготную. В то время кое-кто из представителей высшего эшелона власти обвинял его «в разглашении секретной информации о государственной политике иностранцам». Члены Верховного совета осудили его перед троном за «скрытные и подозрительные действия». Только вот в те дни механизма расследования обвинений в шпионаже не существовало, а в условиях, когда император Гуансюй с возмущением его защищал, ничего сделать не удалось. Цыси хотела распорядиться, чтобы дом Чжан Иньхуаня обыскали на предмет наличия доказательств обвинений, однако из-за его близких отношений с императором ее распоряжение осталось невыполненным.

Именно Чжан Иньхуань разработал схему первоначального внедрения Кана в высший круг сановников империи, причем не с помощью рекомендаций известных людей, а через тайные махинации. Именно он выступил в роли тайного посредника между Каном и императором Гуансюем. И именно он помог Кану взять императора под свой полный контроль. Он сделал для Кана так много не потому, что у них сложились давние близкие дружеские отношения; на самом деле факты говорят об обратном. А позже он весьма свободно вернул Дикого Лиса на землю. Чжан Иньхуань действовал исключительно по указке из Токио, и работал он на Токио далеко не из веры в то, что Китаю якобы на пользу японское господство. Он прекрасно знал о японской жестокости, ведь ему пришлось иметь дело с этим народом во время переговоров о военной контрибуции. Когда китайцы, сломленные непомерными ставками по иностранным займам и страдающие от выхода Хуанхэ из берегов, попросили отложить срок оплаты на три года, в Токио пойти им навстречу категорически отказались. В глубине души Чжан Иньхуань сокрушался по поводу того, что этот отказ послужил доказательством его вывода: «Так называемое японское стремление к налаживанию особых отношений с Китаем оказывается всего лишь пустыми словами».

Наиболее вероятным побуждением для него служили деньги. Убежденный игрок Чжан Иньхуань слыл известным мздоимцем – неумеренным до такой степени, которая считалась неприличной даже в его стране повальных взяток. Обвинений его в получении крупных вознаграждений за протекцию контрактов с иностранцами, о которых он договаривался, было не счесть, и за ним числились взятки от русских. Японцы всегда хитро и ловко подкупали иностранных чиновников. Чжан Иньхуань к тому же демонстрировал цинизм высшей пробы. Когда он занимался захватом Циндао немцами, его равнодушие удивило императорского наставника Вэна, который чувствовал себя, как будто его «истязали кипящей водой и пылающим огнем». В своем дневнике Вэн написал: «Когда я шел к нему домой [для обсуждения наших дел], он всегда смеялся и, смеясь, балагурил, как будто ничего ужасного не происходило. Я совершенно не могу его понять».

Цыси никак не могла составить полной картины мошенничества с участием Чжан Иньхуаня, Дикого Лиса Кана, японцев и ее приемного сына. Ей сообщили о приезде Ито, о призывах к его вовлечению в государственные дела и запланированной аудиенции у императора Гуансюя. Прекрасно представляя себе опасности, таящиеся в назначении Ито на должность советника, Цыси на самом деле предприняла контрмеры: она взяла с императора слово, что советы японца, которого тот собрался пригласить, будут приниматься им не в личном порядке, а проходить через внутриполитическое ведомство. При таком состоянии дел, надеялась она, особого вреда ее стране не грозит.

Но в ночь на 18 сентября Цыси доставили срочное послание, вызвавшее у нее дурные предчувствия. Его написал цензор Чунъи, связанный с боцзюэ Ли узами свойственника, и в нем многозначительно обращалось ее внимание на опасность привлечения императором Гуансюем на службу Ито Хиробуми, а также на тщательно скрываемое общение Дикого Лиса Кана с монархом. «Если стяжатель трона примет на службу Ито, – предупреждал автор письма, – это вполне может напоминать передачу нашей страны предков [японцам] на серебряном блюде…» Цензор умолял вдовствующую императрицу без промедления вернуть себе власть, чтобы предотвратить надвигающееся бедствие.

Цыси потеряла покой. Что, если ее приемный сын пренебрежет их соглашением и назначит Ито в свою свиту указом, написанным красными чернилами? Она решила посетить Запретный город на следующий день, то есть 19 сентября, накануне назначенной на 20-е число императором Гуансюем аудиенции с Ито, чтобы расстроить все их планы. После встречи с императором она собиралась вернуться в Летний дворец. Приняв такое решение, вдовствующая императрица отправилась спать.

Цыси, как обычно, крепко спала, когда в предрассветные часы от генерала Юаня пришло разоблачение заговорщиков. Эта новость ошеломила ее. Отношения с приемным сыном на самом деле всегда были напряженными; но факт того, что он мог связаться с заговорщиками, собиравшимися ее убить, казался Цыси немыслимым.

Притом что из донесения генерала Юаня роль императора в этом заговоре представлялась далеко не ясной, сомнений в том, что он кое-что о нем знал, не возникало. Почему же еще он назначил генерала Юаня своим личным военачальником, не подчиняющимся командованию остальных вооруженных сил? И как раз к этому генералу обратились злоумышленники с предложением причинить ей вред! И почему Гуансюй так тщательно скрывал свои тесные связи с Диким Лисом Каном? То, что ее приемный сын знал о заговоре Кана, пусть даже не во всех подробностях, делало его в глазах вдовствующей императрицы соучастником, не заслуживающим снисхождения. Тем более он принадлежал к народу, у которого почитание родителей стояло превыше остальных благодетелей морального кодекса. Утром Цыси покинула Летний дворец, как это и было предусмотрено заранее. Внешне все выглядело совершенно обычным. Она взошла на палубу сампана с причала, расположенного напротив ее особняка, ее перевезли через озеро в Императорский канал, проложенный к городу. Вдоль этого канала протяженностью 10 километров росли ивовые и персиковые деревья, а также стояли на своих постах солдаты императорской гвардии. У затвора шлюза, где происходила пересадка с сампана, Цыси зашла в буддийский храм на берегу и помолилась. От канала ее в паланкине доставили до Морского дворца, стоящего по соседству с Запретным городом. На протяжении всего этого внешне спокойного и неторопливого путешествия ее ум напряженно работал.

Император Гуансюй узнал о внезапном прибытии Цыси и поспешил к дворцовым воротам, чтобы коленопреклоненным встретить вдовствующую императрицу. Какое бы возмущение ни клокотало внутри ее при виде приемного сына, внешне вдовствующая императрица старалась выглядеть совершенно спокойной. Она не собиралась поднимать тревоги, особенно в преддверии предстоящей на следующий день аудиенции Ито Хиробуми, ведь любого осложнения в отношениях с японцами следовало избегать. Она могла не знать всю подноготную отношений Кан Ювэя с представителями Японии, но появление в такой момент на сцене Ито выглядело слишком уж невероятным совпадением.

На следующее утро 20 сентября внешне все складывалось как обычно. Сначала император Гуансюй провел уже третью запланированную аудиенцию с генералом Юанем. Он не стал писать никакого указа красными чернилами – именно это злоумышленник Тан обещал генералу, хотя совсем не факт, что он не собирался поступить иначе. Цыси находилась слишком близко. Во время аудиенции Юань Шикай недвусмысленно сослался на заговор, упомянув о том, что новые приятели его величества «затевают кое-какие мероприятия в самой беспечной и непродуманной манере» и, «если что-то пойдет не так, вашему величеству не избежать обвинений в преступлении». Император молча взирал на генерала и выглядел так, будто его наконец-то проняло. Как будто он осознал, что сам факт упоминания о заговоре генералом в глазах Цыси послужит доказательством его вины перед ней.

Юань Шикай вернулся к своим войскам в Тяньцзинь. Цыси внешне олицетворяла само спокойствие, когда ее приемный сын, согласно церемонии, пришел пожелать ей доброго дня перед тем, как отправится в самый роскошный зал Морского дворца на встречу с бывшим премьер-министром Японии Ито Хиробуми. На этой встрече он только продекламировал заранее согласованный текст. Назвал консультации Ито необходимыми, но поступать к престолу они будут через китайский МИД. Как только аудиенция закончилась, Цыси поместила своего приемного сына под домашний арест, переселила его в императорскую усадьбу Интай, расположенную на островке озера Морского дворца и имевшую доступ только по длинному мосту, который можно было открывать и закрывать. Отправляясь в Летний дворец, она брала его с собой. Император превратился в узника вдовствующей императрицы.

Оказавшись в таком положении, он на следующий день собственноручно красными чернилами написал указ, которым объявил Цыси своим попечителем. К тому же провели соответствующий официальный обряд. Впоследствии император Гуансюй превратился в марионетку вдовствующей императрицы и стал подписывать указы обмакнутой в красные чернила кисточкой по ее указаниям. Он продолжал совещаться с сановниками и членами Верховного совета, но всегда в ее присутствии. Шелковую ширму, скрывавшую ее, убрали: она вышла из-за трона на самую авансцену.

Цыси быстро составила ясную картину действий Дикого Лиса, согласованных на личных встречах с ее приемным сыном. Император редко скрывал свои тайны от личных евнухов, которых Цыси стала допрашивать. Таким способом она выяснила, кто виделся с Гуансюем и оказывал на него влияние. Она легко установила истинную роль Чжан Иньхуаня, и он стал ее вторым по значимости предметом ненависти. Она методично обкладывала флажками и загоняла в ловушку злоумышленников, раздавая устные указания вместо письменных приказов. Всех сразу арестовывать не стали, так как она хотела обезвредить их как можно тише и без особой огласки.

Первым кандидатом на арест числился, разумеется, Кан Ювэй. Но Цыси опоздала на два дня. Дикий Лис понял, что его планы сорвались, как только услышал, что генерал Юань не сдержал слова – как и еще один заговорщик, специально нанятый, чтобы убить Цыси, по имени Би. Позже Би поведал о своем визите к Тань Сытуну, чтобы узнать о предстоящем задании на заре следующего для. «Тань сэньшэн (господин) томно расчесывал свои волосы» и сказал Би, что генерал отказался от участия в их деле. Би спросил: «Вы уверены в том, что Юань – подходящий для этого дела человек?» Тань откровенно не доверял Юаню и ответил: «Я постоянно спорил с сэньшэном Каном, но он настаивает на привлечении к делу Юаня. Что я могу с этим поделать?» Би удивился: «И вы раскрыли весь замысел Юаню?» Услышав, что Юань обо всем осведомлен, Би воскликнул: «Тогда мы обречены! Нам конец! Разве вам не известно, какого рода дело нам предстоит? И вы говорите о нем так спокойно! Боюсь, вам, вашим родственникам и всем членам клана предстоит взойти на эшафот!» Би сразу кинулся в бега, бросив заговорщиков.

Сам Дикий Лис посетил двух иностранцев – уэльского баптиста миссионера Тимоти Ричарда, с которым водил дружбу, и самого Ито Хиробуми (за день до его аудиенции у императора Гуансюя). Кан Ювэй искал надежного убежища. Ричард имел привычку заводить знакомства среди государственных сановников и просвещенных кругов, поэтому находился на короткой ноге со многими влиятельными фигурами, в том числе с боцзюэ Ли. Он мечтал не только о «создании Царства Божьего на китайской почве, но и об управлении этой страной – реформировании Китая, переустройстве его учреждений и, если кратко, о руководстве его правительством». Так говорил Роберт Харт, находя данную идею «слишком аппетитной!». Британские дипломаты считали грандиозные планы Ричарда «вздорными». (Среди его предложений он называл «привлечение двух иностранных гувернанток для обслуживания вдовствующей императрицы».) Кан Ювэй рекомендовал его императору Гуансюю в качестве одного из иностранных советников в экспертный совет – наряду с Ито Хиробуми. Ричард не знал, как того благодарить. Теперь он бросился спасать Кана, но привлечь на его сторону никого не смог, так как британский посол сэр Клод Макдональд, если верить Т. Ричарду, к Кан Ювэю «уже относился с предубеждением».

Предложить Кану убежище в японском посольстве Ито не удосужился. Разумеется, иностранцы всерьез не думали использовать горстку никчемных людишек для такого серьезного дела, как убийство вдовствующей императрицы, заменить которую было некем. К тому же Ито на следующий день собирался увидеться с императором Гуансюем. Он пережил бы большую неловкость, если бы его попросили выдать Кана. Итак, Дикому Лису пришлось бежать из Пекина. Долго раскачиваться он не стал, и к моменту появления ордера на его арест горе-заговорщик уже был в Тяньцзине и отбыл из него на борту британского парохода, направлявшегося в Шанхай. На шанхайском причале «в большом волнении от перспективы получения 2 тысяч долларов» (такой назначена была награда за поимку Кан Ювэя) судно ждали «детективы и полисмены». Так как в сообщениях газет Кан представлялся ведущим автором реформ в Китае (и из-за дворцовых тайн, за которыми скрывалась роль Цыси), исполнявший обязанности британского генерального консула Байрон Бренен, описавший эту сцену, решил сделать все, чтобы спасти Кан Ювэя. Поскольку, как официальный представитель Великобритании, открыто сделать это Бренен не мог, он послал корреспондента «Таймс» Джона Бленда на катере в открытое море на перехват судна, пока оно не встало к причалу. Кана пересадили на катер, а потом отправили в Гонконг на борту британской канонерской лодки. В этой колонии его посетил местный японский консул и пригласил пожить в Японии. Если воспользоваться словами Кана, в Токио «с почтением относились к стремлению создать Великую Восточную Азию». В скором времени Дикий Лис прибыл на Японские острова.

Его ближайший сподвижник Лян Цичао попросил политического убежища в японском посольстве на следующий день после аудиенции Ито у императора, и Ито помог ему перебраться в Японию. В сопровождении японцев и переодетый до неузнаваемости, то есть с обрезанной косичкой и в европейском платье, он в Тяньцзине взошел на борт японского военного корабля.

Склонному к насилию радикалу Тань Сытуну тоже предложили убежище в Японии. Но он от него отказался. Если верить его друзьям, он снова выступил с декларацией своей теории реформы, требующей кровопролития: «Реформы во всех других странах увенчались успехом потому, что сопровождались бойней. В ходе китайских реформ не пролито ни капли крови, и как раз поэтому они не идут на пользу этой стране. Пусть на их алтарь первой прольется моя кровь». Он сам напросился. Его обезглавили 28 сентября вместе с пятью другими заговорщиками: братом Кана Гуанжэнем; цензором Шэньсю, подавшим прошение на ввод войск в Летний дворец под предлогом выкапывания золота, но на самом деле для убийства Цыси; и тремя новыми секретарями Верховного совета (назначенных вместе с Танем). На месте приведения смертного приговора в исполнение, как сообщали газеты, Тань вел себя «как будто смерть была чем-то изысканным». Брат Кана, напротив, радости от происходящего совсем не испытывал: зрители увидели его «только в носках без ботинок, лицом цвета праха и пыли». Эта казнь потрясла все население страны: то были первые политические противники Цыси, лишенные жизни палачом с самого начала ее правления, начавшегося без малого четыре десятка лет назад.

Два из четырех новых секретарей, в том числе Ян Жуй, с кем император поделился содержанием своего письма-агонии 14 сентября, никакого отношения к Кан Ювэю или его заговору не имели. В тюрьме они вели себя непринужденно, уверенные в том, что их невиновность можно будет без труда установить во время следствия, которое Цыси приказала провести в соответствии с цинским судебным процессом. Но как только это следствие началось, Цыси сразу его остановила, и двоих этих невиновных мужчин препроводили на эшафот в качестве соучастников настоящих заговорщиков. Там они выразили яростный протест. Один из них отказался опускаться на колени для заслушивания императорского указа с приговором его к смерти, а другой – Ян Жуй – упорно требовал у чиновника, надзиравшего за казнью, назвать, в чем состоит его преступление. Ходили слухи о том, что кровь из его отрубленной головы выплеснулась на метр вверх – таким мощным было его неистовство по поводу несправедливости. Народ повергли в ужас эти казни, на возражения по поводу которых никто во власти внимания не обратил. Получив известия об этом, один придворный чин ощутил «потрясение и боль как от удара в сердце», и его «обильно стошнило». Даже вельможи, осведомленные о заговоре против жизни Цыси, расстроились по поводу откровенного нарушения закона, что при ее правлении считалось явлением редким.

Цыси отменила следственные действия, когда осознала неизбежность того, что достоянием публики станет факт, который она должна была тщательно скрывать: причастность к заговору ее приемного сына. В ходе следствия раскрылось бы, что император Гуансюй хотел ее низложения, если не убийства. Дикий Лис начал раздавать интервью репортерам иностранных газет и рассказывать, будто император передал ему «секретный указ», сопроводив его инструкциями о том, чтобы мобилизовать поддержку его освобождению и отставки Цыси. Такое заявление с самого начала появилось 27 сентября в Шанхае в газете «Вестник Северного Китая», то есть за день до того, как Цыси приказала прекратить расследование и казнить заговорщиков. Вполне возможно, что публикация в этой газете толкнула ее на такое решение. Если бы предположения Кан Ювэя получили официальное подтверждение в ходе следствия, перед Цыси открылись бы самые мрачные перспективы. Мнения китайцев разделились бы, им пришлось выбирать, чью сторону занять, а по стране вполне могли прокатиться никому не нужные потрясения. Власти заморских держав могли откликнуться на призыв

Кан Ювэя и прислать свои экспедиционные войска. В частности, японцы с большой охотой под предлогом спасения императора Гуансюя попытались бы превратить его в свою марионетку. Цыси не могла позволить себе выставить напоказ роковой раскол с приемным сыном.

Таким образом, Цыси сама покрыла заговор с целью покушения на ее жизнь. Декрет, посвященный заговору и казням, выпущенный от имени узника-императора, выглядит туманным и неоднозначным, к тому же в нем искажается положение императора. Кан и его сообщники обвиняются в «попытке осады и штурма Летнего дворца, а также похищения вдовствующей императрицы и меня самого». У второй ключевой фигуры заговора в лице генерала Юань Шикая тоже нашлись все основания для того, чтобы спрятать правду подальше: ему совсем не хотелось, чтобы кто-то узнал о факте его предательства своего императора. (Всю свою жизнь он надежно прятал свой дневник, посвященный описываемым событиям.) Пока Цыси хранила молчание, Кан Ювэй заливался во весь голос. И если он с пеной у рта отвергал любые замыслы с целью убийства Цыси, то делал это исключительно ради того, чтобы вбросить в общественное сознание измышления о намерении самой вдовствующей императрицы расправиться с императором Гуансюем. И многие верили в его версию событий. Сэр Клод Макдональд считал, что «только слухи о заговоре могли послужить оправданием остановки радикальных реформ императора Гуансюя».

Итак, повесть о попытке государственного переворота и убийства Цыси со стороны Дикого Лиса Кана хранилась в темном и закрытом для всех ящике истории Китая без малого целый век до 1980-х годов, когда китайские ученые обнаружили в японских архивах протокол допроса признанного убийцы Би. Вот тут-то открылась истина безусловного существования того заговора против Цыси. Тем временем шесть казненных мужчин, четверо из которых – доказанные злоумышленники, вошли в историю в качестве героических жертв реформ и приобрели всеобщую известность как «шесть уважаемых граждан». Дикий Лис Кан превратился в героя мифа, который зажег светоч реформы и даже собирался внедрить в Китае парламентскую демократию. Ювэй тоже приложил руку к созданию такого мифа о себе; он переписывал и подделывал собственные документы и прошения. Например, вымарал собственный раздел, в котором конкретно отвергал парламентскую демократию как желательную для Китая политическую систему. Он проявил себя как первоклассный мифотворец и боец пропагандистского фронта. Восхваляя себя, он и его ближайший соратник Лян Цичао неустанно чернили Цыси, многочисленные пасквили в ее адрес использовали в своих интервью, речах и статьях, некоторые из которых публиковали в газетах договорных портов, а другие выпускали в виде брошюр на территории Японии и почтой отправляли в Китай. В них они обвиняли Цыси в отравлении императрицы Чжэнь, доведении до смерти собственного сына императора Тунчжи, принуждении вдовы сына к самоубийству, когда та якобы проглотила крупный слиток золота, в истощении ради строительства своего Летнего дворца фондов военного флота до нескольких десятков миллионов лянов серебром и в доведении Китая до поражения в войне с Японией. Практически все обвинения, послужившие формированию общественного мнения о Цыси и сохраняющиеся до наших дней, исходили от Дикого Лиса.

Именно он первым представил Цыси в качестве развращенного деспота, насочинял, будто бы она пользовалась услугами многочисленных любовников и устраивала ночные оргии с евнухами. Народ верил Кану по большому счету потому, что он утверждал, будто источником информации ему служил сам император Гуансюй, который вручил ему «тайный указ», вынесенный из Запретного города зашитым в пояс. Этот император считал Цыси не своей матерью, а «всего лишь наложницей скончавшегося императора», причем весьма «распущенной наложницей».

Притом что главный смертный враг Цыси находился на свободе и занимался тем, что формировал взгляды историков на нее на ближайшие 100 лет, а то и дольше, ее второго ненавидимого лютее других неприятеля Чжан Иньхуаня (британского сэра) она вычеркнула из первоначального списка кандидатов на смертную казнь. За него заступились британцы и японцы, а британцы особенно настойчиво, так как присвоили ему дворянский титул. Впоследствии его наказание свели к отправке в ссылку в Синьцзян. Цыси ненавидела его и жаждала мести, потому что именно он привил ее слабовольному приемному сыну преклонение перед Диким Лисом – и, соответственно, перед японцами. Из-за сэра Чжан Иньхуаня ее империя оказалась на грани падения в лапы Японии.

Чжан Иньхуань сам подтвердил тот факт, что причиной его падения стали его отношения с японцами. Он рассказал гвардейцам, сопровождавшим его к месту ссылки, что первые подозрения вдовствующей императрицы о его неблагонадежности возникли, когда она обнаружила его дружеские отношения с Ито Хиробуми в день аудиенции этого японца у императора Гуансюя. Не факт, что все это случилось именно в тот момент, но Цыси совершенно определенно считала его японским агентом. На самом деле работа его на японцев могла раскрыться еще до 1898 года – он вполне мог сыграть свою пагубную роль в поражении Китая в войне 1894–1895 годов. В то время при принятии решений император Гуансюй пользовался помощью императорского наставника Вэна. А этот императорский наставник, плохо разбиравшийся в перипетиях современного мира, пользовался услугами Чжан Иньхуаня. Он по нескольку раз на дню отправлял ему проекты указов и получал его отзывы на них. К тому же Чжан Иньхуаню поручили следить за исправностью электрической системы связи между Пекином и фронтом войны. Многие люди доносили вдовствующей императрице, что его деятельность на этом поприще вызывает большие подозрения. Среди обвинений можно назвать то, что он «утаивал некоторые донесения и телеграммы, а также вносил изменения в их содержание». Сотрудники называли его «предателем» и подозревали в передаче японцам информации, содержащей военную тайну. Но, как и обвинения против других сановников, эти подозрения никто проверять не стал. Императорский наставник Вэн водил с ним тесную дружбу и мог легко отделаться поверхностным объяснением его действий императору. С тех пор выяснилось, что японцы располагали полнейшей информацией о телеграфной переписке и знали «как свои пять пальцев» обо всех маневрах китайского командования. В Токио к тому же совершенно точно знали, что император Гуансюй готов заплатить за установление мира любую цену, и воспользовались его слабостью, запросив невообразимо завышенную сумму контрибуции.

Сколь бы очевидной для Цыси ни выглядела измена Чжан Иньхуаня, какую бы ярость она ни испытывала, вдовствующая императрица не могла вывести его на чистую воду через судебное разбирательство. В этом случае она просто не могла себе позволить оскорбление Японии. В итоге, когда Чжан Иньхуаня приговорили к ссылке, его «прегрешения», указанные в императорском указе, выглядели диковинным образом: «вынашивал злые умыслы, вел себя скрытным образом, заискивал перед влиятельными людьми, а также проявлял непредсказуемость и ненадежность». Такой приговор звучал нелепой профанацией права, послужившей усилению отвращения к Цыси со стороны иностранцев. Они требовали свободы для сэра Чжан Иньхуаня. Два года спустя в тот самый день, когда Цыси обратилась за поддержкой со стороны Японии и Британии, чтобы справиться с иностранным вторжением, она приказала казнить Чжан Иньхуаня в месте его ссылки. Это распоряжение она приказала доставить самой большой скоростью. Чжан Иньхуань не давал покоя Цыси, и она захотела предвосхитить любые требования британцев и японцев о его освобождении в качестве условия для заключения договора о помощи.

Цыси распорядилась казнить и ряд других деятелей, приговор которым не требовал судебного решения и определялся волей трона: из числа евнухов. Пять главных евнухов, обеспечивающих связь между императором Гуансюем и Диким Лисом, подверглись смертной казни от палок бастина-до внутри Запретного города. Но на этом Цыси не унялась: она позаботилась о том, чтобы «никаких гробов и похорон им не досталось, просто сбросьте их в общую безымянную могилу». Десятерых евнухов сначала избили, а потом навесили на них шейные колодки – тяжелые деревянные хомуты весом от 13 до 17 килограммов, которые устанавливали на шеи и плечи евнухов, в некоторых случаях навсегда. Такие наказания не применялись настолько долго, что старые колодки сгнили, а камеры дворцовой тюрьмы частично обвалились. Канцеляристам двора пришлось заказывать новые колодки и организовывать ремонт тюремных камер.

По сравнению с ними чиновники, причастные к делу Кан Ювэя, но не участвовавшие непосредственно в заговоре с целью убийства Цыси, отделались относительно легким испугом. Большую часть из них просто разжаловали со службы. Одного только просвещенного партнера Сюй Чжицзина приговорили к пожизненному тюремному заключению. Но и его через два года выпустили на свободу. В то время Пекин оккупировали иностранные завоеватели, и они открыли двери всех тюрем. Вместо бегства он остался в Китае и получил от Цыси официальное освобождение от заключения. Еще одного чиновника сослали в Синьцзян, но через два года ему разрешили вернуться домой.

Цыси занималась своими врагами и одновременно требовала продолжения реформ. По этому поводу она выпускала указы с разъяснением своих пожеланий. Вдовствующая императрица собственноручно написала пространный указ, в котором восхваляла Запад за «способность сделать свои страны богатыми и сильными», а также обещала, что власти Китая будут «учиться на его полезных примерах и внедрять их у себя шаг за шагом». Однако, притом что многие постепенные эволюционные перемены на самом деле продвигались вперед, реформа как таковая все-таки застопорилась.

Указы, касавшиеся Кана и его соратников, отменили; в спешке разжалованных чиновников восстановили в правах; негодные распоряжения, такие как с предоставлением любому подданному империи права прямого письменного обращения к императору с получением ответа, аннулировали; и радикальный пересмотр критериев императорских испытаний приостановили. На самом деле казалось, что в империю возвращаются старые добрые времена. Западные наблюдатели, не имевшие ни малейшего понятия о том, что реформы затеяла и направила Цыси, зато считавшие, будто, наоборот, возглавил их Кан Ювэй через императора Гуансюя, проявляли завидное единодушие в осуждении вдовствующей императрицы за уничтожение реформаторского движения, просуществовавшего всего лишь 100 дней.

Выставив Цыси перед Западом последним злодеем, Кан попытался убедить заморские правительства применить военную силу ради свержения вдовствующей императрицы и восстановления на троне императора Гуансюя. В Японии он вел переговоры с руководством разведывательного ведомства с самого момента прибытия туда, при этом он агитировал оказать помощь в похищении императора и установлении китайского трона на японских штыках, то есть фактического «проведения слияния Великой Азии». Активное участие в этих переговорах принимал пресловутый Би, которого в свое время призвали убить Цыси. Официальную позицию Токио сформулировал сотрудник японской разведки Котаро Муна-ката: «Японское правительство не намерено отправлять вооруженные силы просто так, но, если наступит подходящий момент, оно обязательно окажет помощь даже без вашего обращения за ней».

Стремясь не подпустить к императору Гуансюю освободителей или похитителей, Цыси обложила своего узника плотным кольцом стражи. Его усадьбу Интай на территории Морского дворца снабдили огромными железными замками и запорами, изготовленными по спецзаказу в столице императорским кузнецом. Усадьбу огородили кирпичной стеной, сделавшей ее неприступной со стороны озера. Огромный щитовой затвор, отделявший озеро от внешних вод, проверили и укрепили на предмет того, чтобы нельзя было проникнуть в усадьбу или выбраться из нее вплавь. С наступлением зимы поверхность озера покрыл лед, который по особому распоряжению пробивали, чтобы никто не смог приблизиться к императору пешком через это озеро. У Цыси даже появились страхи по поводу того, что звуки громких ударных инструментов ее приемного сына – барабанов, гонгов и цимбал – могут быть услышаны за пределами дворца и освободители установят место его нахождения и наладят с ним связь. Поэтому она проинструктировала евнухов, присматривавших за его инструментами, предупреждать ее перед тем, как выдавать их хозяину.

Жемчужная наложница императора помогала мужу поддерживать связь с Кан Ювэем через своих евнухов из числа прислуги. Ее усадьба находилась на берегу напротив императорского острова и выходила на него окнами. Теперь береговую сторону ее усадьбы закрыли кирпичной стеной, а ее саму тоже объявили узницей.

Отвратительные серые стены изуродовали даже собственный Летний дворец Цыси. Резиденция Гуансюя в этом дворце под названием Усадьба с нефритовой балюстрадой стояла как раз на берегу озера, и до нее в принципе можно было добраться на лодке или ныряльщикам под водой. Сторону, выходящую фасадом на озеро, по этой причине загородили горой кирпича, следы которой можно обнаружить даже сегодня.

Глава 21

Попытка Цыси свергнуть приемного сына (1898–1900)

У Цыси возникло стойкое отвращение к своему приемному сыну: он фигурировал участником заговора с целью ее убийства, а она все равно не могла изобличить его. Многие считали его трагическим героем – сторонником реформ, а ее – реакционным и жестоким злодеем. При этом защититься ей было нечем. Чувство горечи и обиды отступало только при просмотре оперы о бессердечном приемном сыне, который довел своих приемных родителей до смерти, но потом его постигло заслуженное наказание в виде чудовищной молнии, выпущенной богом-громовержцем. Цыси эта опера пришлась по душе, и она посмотрела ее много раз. Вдовствующая императрица распорядилась, чтобы оперного приемного сына представляли в образе отпетого мерзавца, а число раскатов грома и разрядов молнии увеличить в пять раз. Чтобы ужас возмездия выглядел и воспринимался на слух еще нагляднее, она к тому же добавила в финальную сцену пугающих богов ветров и бурь. Лишенная возможности на воздаяние по достоинству своему приемному сыну за его подлость Цыси рассчитывала на богов, которые в один прекрасный день его все-таки как следует накажут.

Мысль убить императора Гуансюя вполне могла посетить ее сознание, но она никогда серьезно о таком выходе для себя не задумывалась. Не говоря уже о том, что Цыси боялась гнева Небес, она к тому же не хотела рисковать внутригосударственными и внешнеполитическими последствиями такого поступка. Понятно, что ей приходилось опровергать слухи о том, что императора якобы постепенно убивают или уже умертвили. Без того слабого здоровьем императора после того, как его мир перевернулся с ног на голову, свалил тяжелый недуг. По традиции высшим сановникам представляли отчеты лекарей августейших особ, а в провинции спустили гласный указ с требованием прислать в столицу лучших врачей. Подобные действия рассматривались общественностью как маневры Цыси по подготовке населения к объявлению о кончине императора. Ей пришлось отправить главу внешнеполитического ведомства великого князя Цзина к сэру Клоду Макдональду, чтобы тот попросил данного британского министра помочь «внести ясность». И когда сэр Клод предложил, чтобы посольскому врачу позволили осмотреть императора, великий князь Цзин тут же согласился.

Доктор Детеве из французского посольства приехал в Запретный город 18 октября 1898 года, чтобы обследовать императора Гуансюя. В своем докладе этот доктор подтвердил тот факт, что китайский император на самом деле очень болен. Среди субъективных признаков заболевания он перечислил тошноту и рвоту, одышку, звон в ушах и головокружение. Он отметил неустойчивость ног и колен императора, онемение пальцев, притупление слуха, утрату остроты зрения и болезненные ощущения в области почек. К тому же у императора наблюдалось нарушение мочеиспускания. Французский врач поставил диагноз, состоявший в том, что двадцатисемилетний император страдал нефритом, то есть поражением почек, утративших способность положенным образом очищать его кровь от посторонних примесей и жидкостей. Такие выводы иноземного врача послужили прекращению слухов, однако никто не верил в то, что при таком недуге император Гуансюй утратил способность править империей.

Цыси была кровно заинтересована в том, чтобы ее приемный сын не смог вернуться на свой трон. Повседневные дела, когда ей приходилось принимать его приветствия и ходить на утренние аудиенции с больным императором, служили ей постоянными напоминаниями о преступном сговоре и его роли в нем. Эти ранние ежедневные визиты, лишавшие ее душевного покоя, приходились обычно на пять или шесть часов утра. Император, умывшись, одевшись, приведя в порядок косичку, покурив и позавтракав, должен был в скором времени прибыть в своем паланкине под желтым балдахином с восьмью носильщиками. (Его свита приносила все, что ему могло понадобиться, в том числе ночной горшок.) Когда паланкин императора ставили во дворе рядом с палатами Цыси и объявляли о его прибытии, Цыси садилась прямо, а евнух укладывал на пол желтую парчовую подушку. Император Гуансюй должен был войти, встать коленями на эту подушку и выполнить официальное приветствие императора в адрес вдовствующей императрицы, после чего Цыси говорила: «Прошу ваше величество подняться». Он вставал, подходил к Цыси и спрашивал, как сын своего родителя: «Хорошо ли выспался мой августейший отец? Пришелся ли ему по вкусу вчерашний ужин?» За утвердительными ответами следовали вопросы о его самочувствии, пока в конце ритуала Цыси не говорила: «Выше величество может идти отдыхать». Тут император Гуансюй проходил в другую комнату, где ему предстояло заниматься отчетами чиновников, которые оставила ему Цыси со своими указаниями. В зале для аудиенций они сидели рядом, по бокам располагались специальные императорские гвардейцы, получившие разрешение находиться рядом с троном, одним из которых числился брат Цыси гунцзюэ Гуйсян. Во время аудиенции император говорил редко, а когда раскрывал рот, то ронял короткие, подчас едва различимые на слух вопросы.

Такой заведенный порядок повторялся изо дня в день. Даже один только вид Гуансюя где-нибудь во дворе вызывал у Цыси раздражение. Любивший поддевать вниз латаные-перелатаные хлопчатобумажные рубашки, император предпочитал в качестве верхней одежды носить свободные скромные темные халаты. Его нелепая фигура выделялась среди роскошно наряженных придворных дам и рядом с осыпанной ювелирными украшениями вдовствующей императрицей. Однажды его заметили в Морском дворце за исполнением обряда первой борозды, когда император лично правил буйволом и вспахивал первую в году борозду, в своих сразу же узнаваемых жалких одеждах среди сановников в цветистых официальных одеяниях. Его жилые палаты тоже прославились своей простотой. Отсутствие пышности в них определял, скорее всего, не сам император, просто его евнухи не проявляли рвения в создании уюта для него. Позже, когда при дворе все чаще стали появляться представители Запада, они заметили, что к Гуансюю относились совсем не как к Сыну Небес: «Ни один подобострастный евнух не опускался в его присутствии на колени… Ни разу во время посещения дворца я не видел, чтобы кто-то преклонял колени перед императором, кроме иностранцев во время приветствия его и прощания с ним. Это тем более было заметным оттого, что государственные деятели и евнухи вне зависимости от звания падали на колени всякий раз, когда разговаривали с вдовствующей императрицей».

Император Гуансюй не выказывал и тени недовольства, даже когда евнухи откровенно издевались над ним во время комнатных игр, которые он часто с ними затевал. Такое поведение подвигло многих верить в то, что он только прикидывается слабоумным, а тем временем только ждет наступления своего времени. Американская художница Катарина Карл заметила, что у этого стройного и утонченного монарха «улыбка похожа на сфинкса… На всем его лице отображается усилие по подавлению своих чувств, и выражение такого лица практически достигает состояния полной покорности судьбе». Даже Цыси своим острым глазом не могла определить, что лежит по ту сторону его бесстрастной маски покорности. В заточении своей усадьбы император читал переведенные на китайский язык книги западных писателей, а также китайскую классику, занимался каллиграфией и играл на музыкальных инструментах. (Он говорил, что не любит грустные мелодии.) Он продолжал разбирать и снова собирать часы. Однажды взялся за ремонт музыкальной шкатулки и в конечном счете не только восстановил ее функционирование, но и добавил в ее репертуар одну китайскую мелодию. Больше всего его забавляло рисование фигур, напоминающих чертей, на листках бумаги, на оборотной стороне которых он всегда писал имя генерала Юань Шикая, выдавшего имена заговорщиков и ставшего человеком, по вине которого император оказался в заточении у приемной матери. Рисунки он прикреплял на стену, потом стрелял по ним бамбуковыми стрелами, а после рвал пробитые изображения на мелкие клочки.

Кто знал правду? Император Гуансюй мог на самом деле ждать прибытия команды избавителей, собранной Диким Лисом Каном и оплаченной японцами. Такая перспектива приводила Цыси в панику. В 1899 году она даже пошла на хитрость, призванную устранить от такого дела японцев, и попыталась создать у них впечатление, будто ее приемный сын стремится к установлению с ними близких отношений. В Японию отправили двух сановников, где они раздавали газетные интервью и выступали с публичными речами, при этом заявляя, что их прислала вдовствующая императрица для заключения союза с Токио. Их принял бывший премьер-министр Японии Ито Хиробуми, решивший, что снова настал его час, и предложил советникам тут же отправиться в Китай, чтобы служить ему при троне Гуансюя. Дабы не плодить новых иллюзий, ее посланники славно постарались, чтобы подорвать к себе доверие, и в японской прессе даже появились сообщения об их «чудаковатости». Европейцы думали, что Цыси «совершила ошибку в выборе своих людей на роль этих уполномоченных представителей, ведь мы привыкли к тому, что [sic] желтый мужчина не слишком распространяется по поводу порученного ему дела…». Озадаченные чиновники в Токио никак не отреагировали на предложения чудаковатых посланцев Цыси, хотя и явно подумали о том, что вдовствующая императрица на самом деле вынашивает провозглашенные ими намерения. Эти махинации вроде бы смутили японцев, и к тому же они встревожили русских, а также взбудоражили общественное мнение в Китае, население которого заподозрило свое правительство в каких-то грязных сделках с теми же японцами. Такой маневр следует назвать неуклюжим, совсем не подходящим под тщательно продуманный стандарт Цыси. А придумал его и убедил вдовствующую императрицу его совершить цензор Цюнъи, которого разжаловали, назначив козлом отпущения. По всему этому предприятию можно судить о том, что терпение Цыси лопнуло.

Она все время боялась, что ее узник может сбежать, и она выпускала его из дворцов, только когда сопровождала его лично. Существовало, однако, одно место за пределами Запретного города, куда император должен был ходить, зато ей, как женщине, вход туда запрещался: храм Небес. (Многие считали его «самым красивым образцом архитектуры в Китае».) Император обязан был регулярно его посещать, чтобы вымолить у Небес благоприятную погоду для урожая, от которого зависело благополучие народа. Предусматривалось так, что во время посещения храма там необходимо было провести всю ночь. Все цинские императоры относились к данному обряду с предельной серьезностью. Император Кан-си, например, приписывал пять десятилетий относительно благоприятной погоды, обеспечившей его успешное правление, искренности его молитв, вознесенных Небесам в этом храме. Цыси всем сердцем поддерживала такое убеждение. Только сама она не могла совершить туда паломничества и боялась, что император Гуансюй постарается сбежать, как только окажется вне пределов ее контроля. Поэтому вместо него она посылала в храм Небес великих князей. Таких родственников не составляло труда организовать, но их молитва не могла заменить молитву самого императора. Цыси постоянно боялась, что на Небесах расценят отсутствие суверена как отсутствие у него почтения к ним и в отместку нашлют на империю бедствие. В муках и отчаянии она тосковала о новом императоре.

Однако свержение Гуансюя с трона для китайца было делом немыслимым, даже притом, что общественное мнение в целом склонялось в пользу передачи всей полноты власти вдовствующей императрице. Правда о заговоре с целью ее убийства просочилась в народ и пошла гулять по чайным комнатам, подданные не находили оправдания участию в нем императора, но всю тяжесть вины возлагали на Дикого Лиса Кана. Многие так считали, что «его величество вынес достойное сожаления суждение, а вдовствующая императрица правильно сделала, что взяла власть в свои руки». Но все равно народ хотел, чтобы Гуансюй оставался императором. Он считался священной персоной, «дарованной Небесами», которую простым смертным не положено было даже видеть (поэтому процессии с его участием отгораживали щитами). Народ предпочитал судачить по поводу Дикого Лиса Кана, «обманувшего императора» и «натравившего их величеств друг на друга». Наместники в провинциях, хотя и поддержали дворцовый переворот Цыси, все-таки хотели, чтобы она правила вместе со своим приемным сыном. Боцзюэ Ли, который в душе презирал императора, даже говорил, будто тот «выглядит совсем не как монарх», и хотел, чтобы Цыси оставалась у власти, все же бескомпромиссно возражал по поводу его удаления с престола. Когда ближайший наперсник Цыси Жунлу высказался за его свержение, наш боцзюэ вскочил перед ним еще до того, как тот закончил фразу, и повысил голос: «Как ты можешь даже подавать такое предложение?! Это же измена! Грядет катастрофа! Западные дипломаты выступят с возражениями, наместники и губернаторы возьмутся за оружие, и в империи разразится гражданская война. Нас тогда ждет полное бедствие!» Жунлу согласился с боцзюэ Ли. На самом деле он сам в личном общении старался отговорить Цыси от любой попытки свержения ее приемного сына с престола.

Заморские дипломаты откровенно демонстрировали свое полное расположение императору Гуансюю. Цыси знала, что они считали ее приемного сына реформатором, а ее – тираном, душителем реформ. Чтобы как-то исправить такое неблагоприятное впечатление и продемонстрировать свое теплое отношение к Западу, в 1898 году она пригласила дам, принадлежащих дипломатическому корпусу, в Морской дворец на званый чай, приуроченный к дню ее рождения. То должно было стать первым посещением китайского двора иностранными женщинами. (Первым западным мужчиной, с которым познакомилась Цыси годом раньше, был прусский принц Хенрик.)

До самого чаепития эти заморские дамы вели себя как маленькие девочки, игравшие в «недотрогу». Роберт Харт писал: «Сначала они не успели подготовиться ко дню, назначенному ее величеством. После, когда уже подошел другой назначенный день, они не могли идти на прием, так как у них никак не получалось выбрать одного переводчика… потом возникла еще одна сложность. так что визит откладывался на неопределенный срок…»

Прием наконец состоялся 13 декабря, то есть со дня рождения Цыси утекло немало воды. Если Цыси ощущала недовольство, которое в этом случае должно было ее посетить, она умела скрывать свои чувства, чтобы не омрачать события. Подробное описание мероприятия оставила жена американского посла Сара Конгер. В десять часов утра того дня за приглашенными дамами прислали паланкины: «У нас получилась весьма внушительная вереница из двенадцати паланкинов и шестидесяти носильщиков. Когда мы подошли к первым воротам Зимнего дворца [Морского дворца], нам пришлось покинуть наши паланкины, носильщиков, конюхов, сопровождение – все. За этими воротами нас ждали семь красных парных носилок в линию с шестью носильщиками на каждые и с многочисленной свитой. Нас доставили к еще одним воротам, за которыми стоял роскошный железнодорожный вагон с сидячими местами для пассажиров, подаренный Китаю французами. Мы заняли свои места в этом вагоне, и одетые в черное евнухи покатили его до следующей остановки, где нас встречали многочисленные сановники, тут же подали чай… После короткого отдыха и чашки чаю высокопоставленные вельможи провели нас в тронный зал. Верхнюю одежду у нас забрали около двери и пригласили внутрь, где находились император с вдовствующей императрицей. Мы построились по ранжиру (по сроку пребывания в Пекине) и поклонились. Наш первый переводчик представил каждую даму великому князю Цзину, а он в свою очередь представил нас их величествам. Затем госпожа Макдональд от имени всех дам зачитала короткое обращение на английском. Вдовствующая императрица ответила через великого князя Цзина. Мы еще раз низко поклонились, потом каждую даму по очереди подвели к трону, где она поклонилась и отвесила реверанс [sic] императору, протянувшему руку каждой из нас».

Для леди Макдональд стало «приятным сюрпризом увидеть [Гуансюя], принимающего участие в аудиенции. Утонченного вида молодой человек с грустными глазами, но без особых признаков характера на лице во время нашего приема едва поднимал на нас свой взор». Поприветствовав императора, продолжала миссис Конгер: «Мы предстали перед ее величеством и поклонились с глубоким реверансом [sic]. Она протягивала нам обе руки, и мы шли ей навстречу. Произнеся несколько слов приветствия, ее величество пожимала наши руки и надевала на палец каждой дамы тяжелое резное кольцо с крупной жемчужиной».

Подарки в виде колец и манера, в которой они преподносились, получили среди женщин широкое распространение. В этом проявилась попытка вдовствующей императрицы заявить о женской солидарности с женами западных дипломатов. После представления величествам дам пригласили на пир, устроенный великой княгиней Цзин и другими великими княгинями, одетыми «в самые изысканные вышитые одежды, роскошные атласы и шелка, украшенные жемчугом. Длинные ногти у них прикрывались инкрустированными благородными камнями золотыми наконечниками». После трапезы и чая их снова проводили к Цыси. Сцену беседы Сара Конгер описала так: «К нашему удивлению, там на желтом троне-кресле восседала ее величество вдовствующая императрица, и мы собрались вокруг нее, как и раньше. Она выглядела радостной и довольной, а ее лицо буквально светилось добросердечием. При всем желании нельзя было разглядеть ни следа жестокости. Она приветствовала нас самыми простыми словами, а ее поведение выглядело полностью раскованным и теплым. Ее величество поднялась и пожелала нам добра. Она протянула нам обе руки и, прикасаясь к каждой из нас, произнесла с восторженным пылом: «Одна семья; все мы из одной семьи».

Тут наступила очередь представления в жанре пекинской оперы, после которой Цыси с ними распрощалась, сопроводив окончание вечеринки театральным жестом: «Она сидела на своем троне-кресле и выглядела весьма радушной хозяйкой. Когда гостям подали чай, она вышла вперед. Вдовствующая императрица брала каждую чашку в руки, подносила ее к своим губам, отпивала, потом другой стороной подносила к губам гостивших у нее иностранок и произносила снова: «Одна семья; все мы из одной семьи». Затем каждой даме она преподнесла еще несколько подарков, одинаковых для всех приглашенных». Миссис Конгер, которая на фотографиях выглядит строгой, так изливала свои впечатления от знакомства с Цыси: «После этого удивительного дня, о котором можно было только мечтать, дня какого-то совсем немыслимого для нас, мы добрались до дома, опьяненные новизной и красотой… Вы только подумайте! Двери Китая, запертые на протяжении многих столетий, теперь распахнулись настежь! Ни одна иностранная дама никогда раньше не видела правителей Китая, и ни один китайский правитель никогда раньше не видел даму из иностранного государства. Мы вернулись в британское посольство и в радостном расположении духа собрались для фотографирования, чтобы увековечить этот необычный день – день по факту исторического звучания. 13 декабря 1898 года стал великим днем для Китая и всего мира».

Леди Макдональд взяла с собой в качестве переводчика секретаря британского посольства со знанием китайского языка Генри Кокбёрна – «джентльмена, больше двадцати лет работавшего на территории Китая, располагавшего редкими способностями и здравомыслием». Она написала в своем дневнике: «Прежде чем мы отправились к ней с визитом, его мнение о вдовствующей императрице я бы назвала общепризнанным… Вернувшись из дворца, он заявил, что все его былые сложившиеся представления поменялись в силу того, что он увидел и услышал, а ее характер он описал тремя словами: «Благожелательность, граничащая с беззащитностью!» Сэр Клод доложил в Лондон: «Вдовствующая императрица произвела самое благоприятное впечатление своей любезностью и учтивостью. Все, кто отправился во дворец в ожидании того, что им предстоит познакомиться с холодным и надменным персонажем, отличающимся предельно повелительными манерами, приятно удивились, когда оказалось, что ее величество показала себя доброй и любезной хозяйкой дома, проявившей такт и мягкость женственного расположения». Остальные сотрудники посольства разделили такие выводы.

Восприятие Цыси иностранцами изменилось в благоприятную для нее сторону. Однако сотрудники британского посольства думали о ней лучше только потому, что открыли в ней неожиданное «женственное расположение». И они теперь далеко не отдавали ей предпочтение по сравнению с императором Гуансюем в качестве правителя Китая. На протяжении следующего года авторитет ее шел вниз под гнетом постоянных претензий по поводу ее узника приемного сына. И это обстоятельство приобрело непереносимую тяжесть, когда она со страхом думала о потенциальных последствиях того, что китайский монарх давно не молился в храме Небес. Она склонялась к возможности усыновления нового престолонаследника. Этот престолонаследник мог бы исполнять обязанности императора и, когда придет время, заменить его после отправки в отставку. Само усыновление вполне можно было обосновать тем, что императору Гуансюю было уже под тридцать, а детьми он не обзавелся. Убедительный аргумент звучал так, что ему необходимо усыновление ради продолжения династической преемственности. Итак, этот узник собственноручно написал красными чернилами смиренный указ, в котором объявил о том, что из-за своего недуга не может произвести естественного преемника, поэтому в ответ на его неоднократные мольбы вдовствующая императрица ради блага династии любезно согласилась назначить престолонаследника.

Престолонаследником она выбрала четырнадцатилетнего мальчика по имени Пуцзюнь. Его отец великий князь Дуань приходился сыном брату по отцу императора Сяньфэна, то есть покойного мужа Цыси. Через него устанавливалась законность притязания на престол.

После такого указа тут же пошли гулять слухи о том, что императору Гуансюю занимать престол, по-видимому, осталось недолго. Те, кто категорически выступал против Цыси, настаивали на том, что теперь она с ним расправится. «Заморские послы снова насупили брови, – записал в своем дневнике один из очевидцев событий. – Они открыто высказывали свои опасения по поводу того, что дни Гуансюя сочтены». Когда Цыси 24 января 1900 года объявила о назначении престолонаследника, заморские послы потребовали аудиенции у императора Гуансюя, чем безошибочно указали на свою поддержку императору в заключении и неприятие престолонаследника. Им ответили, что император нездоров и увидеться с послами не сможет. Тогда жены дипломатов попросили повторения приема, организованного для них годом раньше. Но и их просьбу отклонили: вдовствующая императрица «слишком занята государственными делами».

Глава 22

Война с мировыми державами – с помощью ихэтуаней (1899–1900)

Душу вдовствующей императрицы наполняла горечь оттого, что заморские дипломаты встали на сторону ее приемного сына. Но еще больше ее разозлило то, как власти мировых держав относились к ее империи после попытки установить дружественные отношения во время приема жен дипломатов. Как только она протянула руку дружбы и объявила лозунг «Одна семья; все мы из одной семьи», ей нанесли злобный удар. В самом начале 1899 года итальянцы потребовали уступить им военно-морскую базу в бухте Сямынь, представлявшей собой глубоководный залив на восточном побережье провинции Чжэцзян. И речь совсем не шла о каких-то стратегических намерениях, итальянцам обладание клочком территории Китая служило показателем статуса их страны, которая якобы ни в чем не уступает остальным европейским державам. Поскольку такое приобретение никак не угрожало этим державам, англичане дали итальянцам свое согласие, как и власти практически всех остальных держав. Затем итальянцы устроили демонстрацию своих боевых кораблей у побережья недалеко от Пекина. В Италии и столицах других держав ждали, что китайцы в свете угрозы войны падут на колени, как это случалось раньше. Роберт Харт, стоявший на стороне китайцев, демонстрировал пессимистический настрой: «Поступил ультиматум итальянцев: через четыре дня китайцы должны ответить «да» или взять на себя вину за последствия отказа! Ситуация опять обостряется до предела… Боюсь, мы скатываемся от плохого к худшему. У нас отсутствует запас денежных средств, отсутствует флот, отсутствует толковая военная организация. Остальные державы последуют примеру, и debacle [sic] (разгрома) долго ждать не придется. Китай совсем не разваливается на части сам по себе, это западные державы рвут его на куски!» Р. Харт снова сетовал точно так же, как делал это во время войны с Японией, на то, что «нет у нас сильного правителя…».

Но в это время у власти находился другой правитель. Представители западных держав наблюдали, как к «великому удивлению итальянцев, равно как и всех остальных заинтересованных сторон, китайцы ответили решительным отказом». Руководство китайского внешнеполитического ведомства вернуло ноту министра итальянского посольства

Де Мартино нераспечатанной. Сэр Клод Макдональд истолковал такой демарш так, что, «не видя возможности согласиться на данный запрос и считая, что предъявление аргументов на точку зрения итальянского министра будет означать пустую трату большого числа перьев и объема чернил, возвращаем синьору Де Мартино его депеши». Цыси отдала распоряжения готовиться к войне. «По всей империи началась бурная деятельность», – отметили заморские наблюдатели.

В самый разгар драмы сменился итальянский министр в посольстве. Прибыл новый итальянский посол Джузеппе Сальваго Раджи, и ему предстояло вручить свои верительные грамоты императору Гуансюю. Нарушив дипломатический протокол, в соответствии с которым верительную грамоту вновь назначенного посла должен был от имени императора принять китайский сановник, Гуансюй «протянул руку, чтобы взять бумаги», – отметил Сальваго Раджи, чем «вверг великого князя Цзина в ступор». Итальянцы истолковали этот жест императора как сигнал очень большого значения: что китайцы собираются обойтись с ними по-доброму и что их канонерские лодки сыграли свою роль успешно. Их посетило глубокое разочарование, когда на следующий день прибыли китайские чиновники для объяснения поступка императора как отклонения от протокола, под которым не следует домысливать какого-то намека. 20 и 21 ноября 1899 года Цыси выпустила два указа, в которых выразила свое негодование и решимость: «Нынешняя ситуация полна опасности, и державы взирают на нас как тигры на свою добычу, все пытаются навалиться на нашу страну. С учетом финансовых и военных возможностей Китая сегодня мы, разумеется, должны постараться предотвратить войну… Но если наши мощные враги попытаются принудить нас пойти на уступки их требованиям, на которые мы не можем согласиться, тогда у нас не останется другого выбора, кроме как положиться на справедливость нашего дела, сплотиться и вступить в схватку. Если нас принудят к войне, как только ее объявят, все провинциальные начальники должны будут объединить усилия в борьбе с этими ненавистными врагами. Всем запрещается произносить слово «хэ» [умиротворение], никому нельзя даже думать о нем. Китай – громадная страна с богатыми ресурсами и сотнями миллионов человек населения. Если вся нация сможет сплотиться в своей преданности императору и стране, какого мощного врага нам следует бояться?»

Итальянцы, у которых на самом деле для ведения настоящей войны не хватало храбрости, выдвинули требования поскромнее и в конечном счете попросили концессию на территории договорного порта. Говорят, Цыси итальянцам ответила так: «Ни пяди китайской земли вам не перепадет». Итальянцы отступили, и к концу года они от своих притязаний отказались. Западные представители отметили, что «сердца китайских патриотов наполнило ощущение душевного подъема». Однако такая победа не смогла ослабить тревоги, терзавшей душу Цыси. Она знала, что ей просто повезло, так как Италия считалась «маленькой и бедной страной», а ее народ на самом деле воевать не хотел. Итальянцы, что называется, явно пытались взять китайцев на пушку, и она назвала их требования блефом. Только вот поддержка, оказанная Италии крупными европейскими державами, разрушила заблуждения Цыси по поводу «одной семьи» и усугубила ее скорбь. «Власти заморских держав притесняют нас слишком сильно, слишком сильно, – постоянно говорила вдовствующая императрица. – Заморские державы объединяются против нас, и я чувствую внутреннее опустошение».

Даже самые непредвзятые и прозападные представители правящей верхушки Китая пребывали в бешенстве от территориальных притязаний европейских держав на Китай. Их потряс тот факт, что в Америке, остававшейся единственной крупной державой, еще не урвавшей китайской территории, приняли Закон о высылке из США китайцев и запрещении их въезда в эту страну. Тем самым американцы проявили свое презрение к их соотечественникам. Практически все китайцы видели в таких фактах личное оскорбление. Один из них – У Тинфан, изучавший право в Лондоне и возглавлявший миссию Китая в Соединенных Штатах, крайне возмутился такому отношению к своим согражданам: «Люди западной культуры без ума от лошадиных скачек. В Шанхае они приобрели у китайцев просторный участок земли, где два раза в год устраивали гонки, но китайцев на общую трибуну в дни скачек они не пускали. Китайцам предоставляли отдельный вход и отдельную трибуну, как будто те считались носителями какой-то опасной заразной болезни».

Юн Вин (по-китайски Жун Хун), первым из китайцев окончивший Йельский университет, описал событие на шанхайском аукционе, очевидцем которого он стал и которое глубоко его потрясло: «Я оказался в смешанной толпе, состоявшей из китайцев и европейцев. За моей спиной стоял крепкий телом шотландец ростом футов шесть (за метр и восемьдесят сантиметров ростом)… Забавы ради он начал привязывать к моей косичке связку ватных шариков. Но я поймал его за этим занятием и в самой обходительной манере попросил отвязать эти шарики. Здоровяк сложил руки на груди и выпрямился с видом предельного высокомерия и презрения ко мне». Инцидент закончился дракой, причем Юн Вин надавал шотландцу так, что «кровь ручьем лила из носа и губы [задаваки]». «После этого случая наш шотландец всю неделю не появлялся на публике. а причина этого. состояла по большому счету в том, что его прилюдно поставил на место низкорослый «китаеза»…» Юн Вин вспоминал: «С момента учреждения иностранного поселения на положении особой территории рядом с городом Шанхаем неизвестно случая, чтобы хотя бы один китаец внутри его юрисдикции когда бы то ни было осмелился или попытался отстаивать свои права. когда они нарушались или попирались одним из иностранцев. Из-за их кроткого поведения все личные оскорбления и унижения проходили без возмущений и возражений. Однако скоро наступит время, когда народ Китая достигнет таких вершин просвещения и прозрения, что узнает о своих правах, как общественных, так и личных, и обретет нравственное мужество заявить о себе и отстоять свою честь».

Именно этот Юн Вин внедрит в практику отправку китайских юношей в Америку для приобретения знаний, а У Тинфан в свое время станет одним из тех деятелей, кто составит правовой кодекс на западный манер. Оба обратят свои обиды в инерцию реформ Китая по лекалу Запада, к которому они на всю жизнь сохранят привязанность и восхищение. О своей поездке в США У Тинфан написал так: «Когда уроженец и житель Востока, всю жизнь проведший в своей собственной стране, где воля его суверена считается превыше всего на свете, а свобода личности гражданина не признается вовсе, впервые ступает на землю Соединенных Штатов, он начинает ощущать атмосферу, не похожую ни на что до сих пор ему известное, а также переживает своеобразные ощущения, совершенно новые для него. Впервые в своей жизни он ощущает возможность делать все, что ему заблагорассудится, безо всяких ограничений… он просто теряется от изумления».

Чувство ненависти к Западу у средних селян и жителей мелких городков выражалось, как правило, в отношении христианских миссий, открытых по соседству. К тому времени на территории Китая жило и окормляло паству больше 2 тысяч миссионеров. С наступлением тяжких времен они, как иностранцы, легко становились объектами ненависти со стороны местного населения. Непреклонность кое-кого из священников делу только вредила. Враждебность усиливалась в периоды засухи, из-за которой для земледельцев надолго наступала труднейшая жизнь. В такие времена селяне часто устраивали затейливые обряды и молились богу дождя, отчаянно надеясь на то, что смогут пережить предстоящий год. Речь шла о жизни и смерти, и от всех селян требовалось участие в этих обрядах, чтобы бог мог ощутить их единодушную искренность. Многие обитатели христианских миссий утверждали, будто местные жители молятся не тому богу, и осуждали эти обряды как театральные представления «перед черным истуканом». Е.Г. Эдвардс, на протяжении 20 лет отслуживший в Китае врачом-миссионером, написал в своем дневнике: «Редко кому из иностранцев дано было понять (для которых все эти театрализованные представления казались бессмысленными и нелепыми), чем они привлекали народ и сколько денег тратилось на них каждый год». Таким образом, руководители миссий запрещали своим новообращенным вносить в эти мероприятия свою долю или принимать в них непосредственное участие. Естественно, что, когда засуха затягивалась, селяне обвиняли иностранцев и новообращенных в том, что они разгневали бога дождя, а им приходится погибать от голода. Когда мандарины объяснили все это священнослужителям, их ответ прозвучал непреклонно, как поделился своими наблюдениями Е.Г. Эдвардс: «Чтобы предотвратить новые недоразумения, чиновники попросили миссионеров призвать христиан заплатить причитающиеся взносы. На такую просьбу поступил вполне ожидаемый ответ; и чиновникам еще раз объяснили, что участие в представлениях не только не одобрялось протестантской церковью в Китае, но и служило поводом для наказания тех, кто по привычке их посещал».

Поддержанные все теми же канонерками христианские миссии превратились в альтернативную власть. В них могли найти защиту новообращенные, попадавшие в многочисленные местные недоразумения. Миссионер американского совета в Китае на протяжении 29 лет преподобный Артур Г. Смит так написал (о французской миссии): «Какой бы ни случился спор у христианина с язычником, вне зависимости от предмета разногласия в этот спор мгновенно вмешивался священник, который, если только не мог сам запугать местных чиновников и заставить их признать правым христианина, представлял все дело как факт гонений на веру, когда можно было обратиться за поддержкой к консулу. При этом суд вершился самым решительным образом, причем совершенно без учета справедливости требования».

В результате кое у кого из местных жителей, избежавших соблазна обращения в христианство, появилась уверенность (оправданная или не очень) в том, что местные чиновники всегда будут судить в пользу христиан, чтобы избежать осложнений для своего правительства и затруднений в собственном продвижении по службе. Из чувства обиды поднимались многочисленные мятежи против христиан. Распоряжение Цыси по поводу разрешения споров с участием христиан выглядело всегда так: «Отправляйте суд справедливо и беспристрастно». Ее правительство подавляло мятежи против христиан и наказывало чиновников, не сумевших собрать достаточно сил для сокрушения мятежников самостоятельно. Иногда же случалось так, что власти сами устраивали массовые беспорядки. Тем самым число восстаний за четыре десятилетия удалось сократить до нескольких десятков, и ни один из мятежей не привел к такой резне, какая случилась в Тяньцзине в 1870 году.

После того как немцы в конце 1897 года отхватили несколько районов Шаньдуна и переехали туда в значительном количестве, многие селяне перешли в христианскую веру, чтобы заручиться покровительством церкви. В ряде уездов, как отметили местные власти, народ примкнул к церкви, чтобы избежать наказания за «накопление долгов и отсутствие желания с ними рассчитываться… совершение грабежей или даже убийств». И нашелся один китаец, стяжавший защиту у церкви, чтобы не отвечать на суде, куда его вызвали на допрос после того, как «его отец избежал судебного преследования за серьезное неповиновение властям». В одном уезде земледельца-христианина обвинили в хищении зерна пшеницы с поля соседа. В другом уезде относительно зажиточный христианин якобы отказался ссудить зерно голодающему во время засухи (что противоречило китайской традиции). В обоих случаях местные мировые судьи вынесли вердикты в пользу новообращенных, а жители подняли мятежи и спалили церкви. Поводом для еще одного мятежа послужила попытка христиан переоборудовать храм, посвященный китайскому императору, в церковь. Такое насилие обычно заканчивалось тем, что местные власти наказывали мятежников и выплачивали значительную компенсацию церковному приходу, что вызывало еще большее негодование среди представителей традиционной китайской веры.

Весной 1899 года, чтобы положить конец мятежам китайцев в Шаньдуне, немцы послали экспедиционные отряды в несколько деревень, где прусские солдаты спалили сотни домов и застрелили несколько селян. В разгар данной карательной экспедиции громадную популярность приобрела группа мятежников, известная к тому времени на протяжении около года под названием «Кулак во имя справедливости и согласия» – ихэтуань. К ней примкнуло несколько тысяч последователей. (Мужское население Шаньдуна славилось своим увлечением боевыми искусствами, особенно своего рода кулачными боями наподобие английского бокса.) Организаторы этого общества обвиняли во всех бедах своей страны и тяготах их жизни иностранцев и призывали выдворить заморских гостей с ее территории. В иностранной прессе их стали называть «боксерами». Народ примыкал к этим «боксерам» по самым разным причинам. Кто-то ненавидел немцев, которые разрушили их дома, и эту ненависть они теперь направили на всех иностранцев и местных христиан. Другим людям хотелось свести счеты с соседями, обращенными в европейскую веру. Еще кто-то искал выхода для своей затаенной тревоги, так как богатый урожай в наступающем году вроде бы им не светил. «В целом же… китайца можно отнести к вполне упитанным субъектам», – поделилась своими наблюдениями проницательная путешественница Изабелла Берд, находившаяся в Китае в это время. Но как только случилось неблагоприятное изменение погоды, коснувшееся и Шаньдуна, тому же самому субъекту пришлось вступить в борьбу за выживание.

Когда начались притеснения христиан, Цыси приказала арестовывать нарушителей порядка и «сурово их наказывать», а христианам обеспечить безопасность. Губернатор Шаньдуна Юй Сянь ненавидел западные державы и ради сохранения спокойной жизни христиан особого усердия не проявлял. Цыси заменила его генералом Юань Шикаем. Вскоре после прибытия генерала Юаня в Шаньдун 30 декабря 1899 года миссионер англиканской церкви преподобный С.М. Брукс, отправившийся на осле в поездку по сельским тропам, погиб от рук группы налетчиков, которые восторгались «боксерами»-ихэтуанями. Так случилось, что впервые за последние два года в Китае убили миссионера. В указе за подписью Цыси говорилось о «глубочайшем огорчении» вдовствующей императрицы, а также содержалось распоряжение генералу Юаню на «поимку преступников и суровое их наказание». Юань Шикай весьма оперативно отыскал виновников и предал их в руки правосудия. Кое-кого из них казнили. Генерал Юань к тому же доложил Цыси о том, что в том году ихэтуани спалили десять жилых домов, где проводились молебны, совершили налеты на 328 домов христиан и убили 23 человека, новообращенных в христианство. Этот генерал демонстрировал большую решимость на использование силы для подавления ихэтуаней, Цыси его в этой решимости поддерживала, но в то же самое время призывала его при проведении масштабных карательных операций с привлечением войск действовать «предельно осмотрительно». Она поставила перед ним задачу по «ликвидации» банд с наказанием только тех их участников, кто на самом деле совершил преступления. В результате проводимой Юань Шикаем кампании ихэтуани начали разбегаться, тем более что прошел обильный снегопад, продолжавшийся несколько дней и обещавший в предстоящем году богатый урожай и сытую жизнь. За спасительным снегопадом весной прошли обильные дожди, еще больше размывшие ряды сторонников ихэтуаней.

Однако часть ихэтуаней переквалифицировалась в бандитов, добывающих средства на жизнь грабежами, и они проникли в соседнюю провинцию Чжили, окружающую Пекин. Указом от 19 февраля 1900 года Цыси объявила ихэтуаней на территории Чжили, а также в Шаньдуне вне закона и назначила «усиление ответственности» для лиц, совершивших насилие. В соответствии с установившимся порядком этот указ размножили и вывесили на стенах строений в двух этих провинциях.

Заморских дипломатов, которые посчитали указ Цыси, посвященный убийству преподобного Брукса, «мягким», запрет на деятельность ихэтуаней совсем не устроил. Эти главным образом англичане, американцы, немцы, итальянцы и французы требовали императорского заявления с осуждением ихэтуаней и примкнувших к ним общественных организаций в государственном масштабе. Причем они рассчитывали на то, что в этом заявлении должно прозвучать «распоряжение о поименном [их] полном подавлении». Они требовали «определенно указать в декрете, что принадлежность к одному из упомянутых обществ или предоставление жилья кому-либо из их членов причисляется в Китае к уголовным преступлениям». Далее они настаивали на том, чтобы такое заявление опубликовали на страницах государственного информационного выпуска «Цзинбао» («Пекинской газеты»). Цыси отказалась уступить западному диктату. И дело было не только в чувстве противоречия, просто вдовствующей императрице не хотелось распространять свой запрет на всю империю, когда ихэтуани существовали только лишь в двух провинциях. Ей следовало запретить «боксеров» только там, где они проявляли активность, – на территории Шаньдуна и Чжи-ли. Она собиралась наказывать тех, кто допустил насилие и нарушил закон, но в ее планы не входило выставлять уголовниками обычных участников движения ихэтуаней. Больше всего ей не хотелось, чтобы подданные полагали, будто она тяжелой рукой подавляет антизападные настроения, и ей ненавистна была даже мысль о том, что ее назовут марионеткой в руках заморских держав. Кроме того, Цыси чувствовала, что иноземные дипломаты ведут себя пристрастно и неразумно. Никто из них даже слова не сказал по поводу отвратительных действий немецких солдат, пока она активно подавляла движение ихэтуаней. Более того, ее политика приносила положительные плоды: ихэтуаней в Шаньдуне удалось по большому счету разогнать по домам. Чем упорнее западные дипломаты настаивали на своих требованиях, тем тверже вдовствующая императрица стояла на своем. В «Цзинбао» об ихэтуанях никакого упоминания не появилось. Британский посол сэр Клод Макдональд 2 апреля в расстройстве чувств записал в своем дневнике так: «Я никогда не знал, что сотрудники [китайского внешнеполитического ведомства] могут быть такими упертыми и такими самодовольными…» Он обвинял итальянцев в том, что они пошли на попятную: «Они пришли на своих кораблях, осмотрелись и ушли, а своего посла отозвали – поросячьи хвосты победили на всех направлениях». Сэр Клод не понимал только одного: Цыси действовала бы точно так же, невзирая ни на успех, ни на фиаско Италии.

Сэр Клод с коллегами 12 апреля приняли решение «не настаивать больше на опубликовании специального указа в «Цзинбао», а дать китайскому правительству на ликвидацию ихэтуаней два месяца. В противном случае, пригрозили они, их войска высадятся на территории Китая и выполнят эту работу за них сами. Свою угрозу европейцы наглядно подкрепили демонстративным прохождением канонерок перед бойницами фортов Дагу. Чтобы предотвратить столкновение, Цыси пошла на уступки. Два дня спустя в «Цзинбао» появился меморандум наместника императора в Чжили с описанием того, как правительственные войска рассеивают отряды ихэтуаней. Тем самым на всю страну было заявлено о противоправности существования этого общества. 17-го числа в этой газете опубликовали указ с осуждением тех, кто «создает предлоги для притеснения новообращенных… и скатывается к уголовным преступлениям». Заморские дипломаты прочитали такой перевод этого указа: «Престол ничем не связывает свой принцип отношения ко всем людям с одинаковой благосклонностью»; чиновникам следует «пользоваться каждой возможностью для доведения до сведения каждого, что каждый человек должен заниматься своим делом и жить в постоянном мире со своими согражданами». В этом указе отсутствовало упоминание ихэтуаней, а тон его звучал убедительно без драконьего рыка. Сэра Клода и его коллег весьма порадовал сам факт появления этих статей в «Цзинбао», однако их совсем не устроило отсутствие желательной для них строгости наказаний. Мористее фортов Дагу продолжали маячить канонерки, служившие каждодневным напоминанием Цыси о том, что если она в течение двух месяцев не разделается с ихэтуанями, тогда начнется иностранное вторжение. Войны властям западных держав на самом деле совсем не хотелось. В своем дневнике жена американского посла миссис Сара Конгер написала: «Никто из них не горел желанием вступить в войну с Китаем». Но к тому же она отметила: «У Дагу собралось множество кораблей». Они тоже служили одним из средств запугивания Пекина. Позже британский премьер-министр лорд Солсбери оставил такое вот замечание: «Я потратил какое-то время на то, чтобы убедить своих соотечественников в том, что запугивание китайцев суть развлечение опасное; но я никак не ожидал такого совершенно исчерпывающего подтверждения моих воззрений». Потому что Цыси, да к тому же рассерженная, еще больше укрепилась в решимости бросить вызов этим державам.

Со времен катастрофической войны и «мира» Китая с Японией пятью годами раньше сложился такой вот порядок: власти заморских держав выставляли требования, потом пугали своей силой, и в Пекине мгновенно делали то, что им говорили. Цыси нарушила такой порядок, поймав итальянцев на блефе. Она собралась сделать то же самое с остальными, представлявшимися более могущественными государствами. Только как и чем она будет воевать, если вдруг брошенный ею вызов обернется настоящей войной? Ее флот разгромили, а армия оставалась совсем слабой. Поражение выглядело совершенно очевидным. Как раз в этот момент от отчаяния Цыси ухватилась за последнюю соломинку: быть может, ихэтуани проявят способность к ведению своего рода «народной войны» против заморских захватчиков. Она так подумала, что яростными и храбрыми солдатами они могут стать за счет ненависти к иностранцам.

Практичные мужчины из окружения вдовствующей императрицы наподобие Жунлу видели, что столкновения с Западом избежать не получится, и для его предотвращения рекомендовали Цыси примириться с послами европейских государств. Прислушиваться к советникам Цыси не стала. Страшась худшего, Жунлу попросился в отпуск по состоянию здоровья и держался подальше от двора на протяжении двух месяцев. Тем самым, когда Цыси приняла свое самое важное решение, ее наперсник, чьи разумные советы она обычно принимала во внимание, отсутствовал.

Отцом вновь назначенного преемника престола был человек, к которому она теперь прислушивалась, – великий князь Дуань. Ненавидящий представителей Запада за то, что те игнорировали его сына, он рьяно продвигал предложение по использованию ихэтуаней в качестве солдат. Он с другими одинаково с ним мыслящими великими князьями и аристократами пытался убедить Цыси в том, что ихэтуани обладают такими качествами, как преданность престолу, бесстрашие в борьбе и «дисциплинированность». Они предлагали организовать отряды «боксеров» в боевые подразделения, готовые к отражению вторжения иностранцев. Умом вдовствующая императрица понимала, что ихэтуани совсем не подходят для участия в конфликте такого рода, но в душе ей очень хотелось верить в противоположный вариант. В них она видела свою последнюю надежду. Она к тому же могла рассчитывать на то, что «боксеры» способны нанести агрессорам некоторый ущерб, а у нее появится шанс договориться о компромиссе и тем самым избежать полной капитуляции.

По мере того как Цыси склонялась к использованию ихэтуаней в качестве солдат, ее рука, которой она делала на них ставку, все больше дрожала от сомнения. Притом что армия продолжала попытки разгрома ихэтуаней, в подразделениях ощущали нерешительность и двойственность настроений Цыси, и рвение в войсках ослабевало. Ряды поощряемых таким манером ихэтуаней росли, и их движение распространялось как степной пожар как раз в районе вокруг Пекина. Весной 1900 года в Шаньдуне шли спасительные дожди, зато область вокруг Пекина подверглась губительной засухе. Один миссионер того времени записал в дневнике так: «Впервые со времен великой засухи 1878 года не посеяли озимой пшеницы на площадях, заслуживающих упоминания… При самых благоприятных условиях весенних дождей совершенно определенно выпадало недостаточно, а в этом году их практически не было. Почву спекло так крепко, что никаких растений в нее воткнуть не представлялось возможным. И в такие лихие времена не занятое делом, обеспокоенное население приготовилось к любым бедам…» Терзаемые страхом голода ихэтуани говорили, что бог дождя не отвечал на их мольбы потому, что его околдовали «заморские дьяволы» – те самые бесчувственные создания с голубыми глазами! Так как глаза у китайцев черные, иностранцев с их коварными замыслами всегда выдавал цвет глаз. Широко распространился слух, в который китайцы верили, что своими цветными глазами европейцы могли видеть сквозь поверхность земли и под почвой находить богатства, которые тут же похищали, а Китай оставался в нищете.

В мае «боксеры», основную массу которых представляли земледельцы, пострадавшие из-за неблагоприятной погоды, вошли в Пекин и заполонили улицы столицы толпами, насчитывавшими многие десятки тысяч человек. Они выделялись красными косынками, красными рубашками с красными кушаками и размахивали огромными загнутыми ножами. Продвигаясь в составе отрядов, они устанавливали алтари для отправления молитвы различным божествам. Причем очень часто персонажами их поклонения служили герои популярных театрализованных постановок наподобие «Короля обезьян». Во время обряда главарь банды выступал так, будто в него вселился дух божества, и он вроде бы становился им, а его слова звучали как священное озарение. Он прыгал вверх и вниз, дико завывал и плясал, как в состоянии транса: при этом жесты явно заимствовались из пекинской оперы. Члены банды повторяли за ним бессмысленные заклинания и учились у него ударам кун-фу. Им говорили, будто духи-покровители теперь проникли в их тела и сделали их невосприимчивыми к пулям и оружию. Так что иностранцы с их огнестрельными средствами не смогут причинить им вреда.

Среди них встречались молодые женщины, называвшие себя Хундэнчжао (Свет красного фонаря), к которым относили только целомудренных или овдовевших китаянок. Эти женщины, часто носящие с собой красные фонари, а также вооруженные пиками с красными кистями, одетые в красные туники с короткими рукавами и узкие штаны, вызывающе расхаживали по улицам. Во всем этом просматривалось пренебрежение традицией. А они пошли еще дальше, когда начали махать зевакам своими красными косынками. Говорили, что эти косынки обладали чудесными свойствами: положи ее на землю и наступи на нее, и Хундэнчжао тут же унесет на небеса (как в театральной постановке), откуда она сможет отыскать голову заморского черта и отсечь ее с помощью ножа. Она к тому же может обмахнуть высокое здание (такое, как церковь) своей косынкой, и здание, загоревшись, обратится в прах. Эти женщины, практически всегда существовавшие забитыми созданиями, теперь переживали момент пьянящей вольности, особенно при виде простершихся перед ними уважительно на земле мужчин, когда эти женщины проходили мимо.

На стенах домов пекинских улиц рядом с императорскими указами о запрете ихэтуаней красовались бросающиеся в глаза лозунги «боксеров» с призывами «за три месяца перебить всех иностранцев». Ситуация выходила из-под контроля властей, и 31 мая Цыси санкционировала ввод в Пекин из Тяньцзиня западных войск числом 400 человек для охраны иностранных посольств. Послы посчитали такое количество недостаточным, поэтому 10 июня из Тяньцзиня в Пекин по железной дороге отправились 2 тысячи солдат во главе с командующим британской военно-морской базы в Китае адмиралом Эдвардом Сеймуром. Им предстояло покрыть расстояние в 120 километров. Цыси данную экспедицию не разрешала, и она потребовала от своих дипломатов убедить послов повернуть свои войска. Глава внешнеполитического ведомства великий князь Цзин одобрял прибытие этой заморской армии, из-за чего Цыси в ярости заменила его последовательным и исполнительным великим князем Дуанем. Послы отказались поворачивать свои экспедиционные силы.

Вдовствующая императрица решила не пускать иностранную армию в Пекин без санкции китайских властей и объявила мобилизацию отрядов ихэтуаней, действовавших вдоль железнодорожной магистрали. Теперь им предстояло попытаться остановить заморских гостей. «Боксеры» проявили поразительную стойкость. По словам капитана Джеллико, служившего у адмирала Сеймура начальником штаба, они устраивали диверсии на всем протяжении магистрали и сражались «с величайшим мужеством». Лейтенант Фоунес Луттрел тоже отметил «большую храбрость» ихэтуаней. В скором времени соединившись с императорской армией, оснащенной современным вооружением, они смогли остановить экспедиционные войска Сеймура. Такой успех послужил укреплению надежды Цыси на то, что ихэтуани на самом деле способны отразить вторжение иноземцев. Из-за сражений вдоль железнодорожной магистрали ситуация в Пекине обострилась. 11 июня солдаты по большому счету магометанской армии, оборонявшие столицу, убили первого секретаря японского посольства Сугиаму Акиру, когда тот находился на улице. Цыси публично выразила «глубокое сожаление» по поводу зверской расправы над иноземным дипломатом и пообещала наказать повинных в его смерти злодеев. Однако, когда она отдала распоряжение командующему этой армией Дун Фусяню, тот ответил, что, если хотя бы одного его солдата казнят за убийство этого дипломата, в подчиненных ему подразделениях поднимется мятеж. После продолжительной паузы вдовствующая императрица сказала: «Ну, что сделано, то сделано…»

При поддержке все той же магометанской армии «боксеры» начали разбирать рельсы железнодорожных путей, выводить из строя поезда и резать провода телеграфных линий. Телеграфная связь Пекина с провинциями теперь отсутствовала, и наместникам южных областей приходилось доставлять телеграммы верховыми нарочными в Шаньдун, откуда их передавали в столицу империи. В Пекине ихэтуани под одобрительные крики огромных толп начали жечь церкви и недвижимость иностранцев. Демонстрируя крайнюю ненависть, чернь громила кладбища иностранцев, разбивала надгробные плиты и памятники, извлекала из захоронений тела усопших, колола их пиками, а потом сжигала.

Иностранцев часто называли «волосатыми» – мао-цзы, потому что на теле европейцев волос больше, чем у китайцев. Китайских христиан называли «второстепенные волосатики» – эр-мао-цзы, и по ним пришелся главный удар проявления ярости «боксеров». С обожженными и истерзанными телами они бросились в посольства в поисках защиты. «Такого зрелища плоти и крови вынести было трудно», – написал в дневнике один из гвардейцев. В столицу отправили спасательные отряды в надежде вызволить остальных, и их солдаты открыли огонь по толпам. За парочку дней погибло около сотни «боксеров» и простых китайцев. Ненависть переполняла местное население. Взбешенные мужчины с красными кушаками, вооруженные мечами, пиками и ножами, собрались толпами снаружи посольского квартала и осадили его.

Посольский квартал, где пребывали дипломатические представительства одиннадцати стран, выглядел как анклав около 3 километров длиной и полутора шириной. Он располагался рядом с юго-восточной стеной императорского города, внутри которого находился Запретный город. С юга этот квартал огораживала стена с зубцами, отделявшая населенный маньчжурами Внутренний город от ханьского Внешнего города. Мелкий канал, проложенный с севера на юг, делил его примерно пополам. Внутри этого квартала укрылись 473 гражданских иностранца и тысячи китайских христиан. Их охраняли 400 гвардейцев, соорудивших лабиринт баррикад. Под стенами перед кордоном бесновались толпы ихэтуаней с криками «Убьем заморских чертей! Убьем! Убьем! Убьем!». Те, кто слышал истошные ночные крики, «никогда не забудет библейское указание на обиталище демонов, репетирующих ад», – написал преподобный Артур Г. Смит. Цыси отправила дружелюбно настроенного к Западу Жунлу, к тому времени вернувшегося из «отпуска по состоянию здоровья», руководить войсками, назначенными для охраны дипломатического квартала. Она выпустила многочисленные указы, с помощью которых пыталась унять ихэтуаней, и отправила к ним на переговоры сановников, которым они вроде бы доверяли, чтобы те убедили их разойтись и вернуться в свои деревни. Если они не прекратят разрушение железных дорог, церквей и жилищ иностранцев, а также не покончат с нападениями и убийствами иностранцев и китайских христиан, им грозило истребление правительственными войсками. Одновременно вдовствующая императрица оправила телеграмму Ли Хунчжану с требованием прибыть в Пекин для переговоров с представителями западных держав. Боцзюэ в то время служил наместником императора в Кантоне и правил двумя прибрежными провинциями юга Китая. Он считал обращение Цыси с ихэтуанями «непостижимо противоречащим здравому смыслу» и ежедневно обменивался телеграммами с другими первыми лицами империи, чтобы как-то найти выход из складывающегося положения. Горящему огромным желанием помочь вдовствующей императрице, ему хотелось в Пекин «улететь на крыльях». Но еще до его отправления в столицу события перечеркнули все предпринятые усилия, так как Цыси узнала о сосредоточении у побережья Китая многочисленных кораблей западных держав, а также о тысячах солдат экспедиционных сил на борту подходящих судов. Вторжение представлялось неизбежным.

Вступление в войну означало участие в игре, на кону которой стояла судьба правящей династии, и Цыси ощутила потребность в одобрении ее действий со стороны сановников. 16 июня она созвала необычно представительное совещание с приглашением больше семидесяти участников: верховными советниками и министрами правительства (это отчетливо бросалось в глаза) служили в основном маньчжуры, причем деятели весьма посредственные. Очевидец описал, что представляло собой это заседание. В переполненном зале для аудиенций все участники стояли на коленях перед Цыси и императором Гуансюем, сидевшими бок о бок. Великий князь Дуань выступал в роли дирижера разгоряченного хора тех, кто выступал в пользу придания ихэтуаням правового статуса и использования их отрядов в качестве боевых единиц. Но нашлись и те, кто высказывался против такого предложения и, наоборот, просил принять более жесткие меры подавления черни. Когда один из них держал речь, великий князь Дуань оборвал его насмешливо-презрительной фразой: «С вашей помощью мы легко лишимся поддержки своего народа». В этот момент он выставил большой палец правой руки, означающий (практически у всех народов) одобрение «очень ценного предложения». Когда один из участников совещания обратил внимание присутствующих на то, что при ведении войны на ихэтуаней рассчитывать нельзя, «так как их храбрость по большому счету основана на черной магии, которая якобы должна защитить их от пуль противника», Цыси ответила ему с негодованием сама. «Понятно, что на такую магию рассчитывать не приходится, но разве мы не можем связать свои расчеты с душой и умом нашего народа? Китай ослабили до последнего предела, поэтому мы можем рассчитывать только лишь на душу и ум нашего народа. Если мы от них отмахнемся, что у нас останется для сохранения своей страны?» Она неистовым взглядом обвела тех, кто продолжал настаивать на своем.

В тот же самый день случилось событие, ничего хорошего не предвещающее. В самом оживленном районе Пекина сразу за пределами Внутреннего города и рядом с посольствами «боксеры» подожгли аптеку, где торговали препаратами западного изготовления, а также другие лабазы с заморскими товарами. Пламя перескакивало с одного лабаза на другой, пожирая высочайшего качества редчайшие шелка, меха, мебель, ювелирные украшения, антиквариат, произведения искусства и прочие наиболее ценные предметы материальной культуры империи. Искра попала на стоящую рядом башню ворот Цяньмэнь. Поднимавшиеся на 30 с лишним метров от земли и без малого на 15 метров с обеих сторон, они считалась самыми роскошными городскими воротами Пекина, выходившими на юг по центральной оси от Запретного города. Эти ворота открывали только для императора, когда тот отправлялся молиться в храме Небес или храме бога земледелия. Ихэтуани не хотели уничтожить эту башню, и, когда их объяло пламя, он пали на колени, чтобы молить бога огня пощадить данное священное сооружение. Ворота в скором времени превратились в громадную кучу тлеющего древесного угля и покрытого копотью щебня. Этот крупнейший в столице за последние 200 с лишним лет пожар вызвал ужас у всех, кто узнал о случившемся разрушении и посчитал его предвестником гибели.

Цыси верила в предзнаменования, но отступать теперь ей было некуда. В ту же самую ночь объединенные войска восьми стран – России, Японии, Британии, Франции, Германии, Америки, Италии и Австро-Венгрии – напали на форты Дагу, охранявшие путь на Тяньцзинь и Пекин с моря. После яростной шестичасовой схватки эти форты пали. В сердце Цыси утрата этих фортов воскресила старую боль: четыре десятка лет назад их захватили другие союзники – англо-французская армия, после чего ей пришлось спасаться бегством вместе с мужем, который умер в глубоком горе по ту сторону Великой Китайской стены. Потом иноземные захватчики спалили Старый летний дворец, оставили на его месте руины и зияющую рану в ее сердце. С тех самых пор она лелеяла мечту о восстановлении хотя бы небольшой части Старого летнего дворца, ради которой изымала средства, предназначенные на строительство военного флота, и нарушала заветы Небес. С падением Дагу на этот раз ничто не могло остановить ее на пути войны с заморскими державами.

Войну ждали все заинтересованные стороны. В Британии в тот день королева Виктория написала лорду Солсбери следующее: «С удовольствием познакомлюсь с вашими воззрениями по поводу положения наших дел в Китае, которые, похоже, принимают самый серьезный оборот, к тому же прошу изложить предложения о том, что делать дальше…» С того дня поступил большой объем «китайских телеграмм», предназначенных для королевы, отправившей многочисленные послания, в одном из которых говорилось: «Переживаю по поводу личной безопасности сэра К. Макдональда. Думали ли вы о возможности отправки из Пекина дипломатических представителей? Если кто-нибудь из них погибнет, война станет делом неизбежным». Все сторонники реформ, имевшие для Цыси значение – среди них даже Жунлу, Ли Хунчжан, Чжан Иньхуань, – выступили против ведения войны и ее политики. Во время предыдущей стычки с Японией поступали многочисленные эмоциональные обращения с призывом к войне. Но теперь они отсутствовали. Многие сановники чувствовали, что у иностранцев появились причины для направления в Китай своих войск, чтобы защитить собственных граждан, которых китайское правительство отказывалось должным образом оградить от опасности. «Мы не правы», ли-цю – говорили Цыси. Чиновники низового звена государственного управления требовали подавления черни, так как их беспокоили и запугивали «боксеры», требовавшие пропитания, укрытия от непогоды и мстившие за былые обиды. Но Цыси уже приняла окончательное решение. На следующем совещании высокопоставленных лиц она повысила тон и заявила собравшимся сановникам следующее: «Перед нами стоит такой вот выбор: или предоставить нашу страну на блюде захватчиками, или воевать до конца. Я не смогу предстать перед нашими предками, если мы откажемся от схватки с врагом. Я бы предпочла биться до конца. Когда приблизится конец, вы, присутствующие здесь господа, будете моими свидетелями и подтвердите: я сделала все, что в моих силах». Ее страстная речь и необычное волнение произвело на всех присутствовавших неизгладимое впечатление: они принялись стучать лбами об пол и обещать, что последуют за ней.

20 июня солдаты магометанской армии застрелили посла Германии барона фон Кеттелера, когда тот вышел из-за баррикады, чтобы отправиться в министерство иностранных дел Китая. Для Цыси путей отступления не оставалось, ведь вдовствующая императрица знала (ей подсказала это королева Виктория), «если убит один из послов, войны не избежать». На следующий день, то есть 21 июня, Цыси объявила войну всем восьми странам-агрессорам.

Глава 23

Схватка до окончательного поражения (1900)

После того как Цыси объявила войну Западу, ихэтуаням присвоили правовой статус и внедрили в организационную структуру под командованием великих князей, питающих к ним симпатию. В столице насчитывалось полмиллиона ихэтуаней, а общее руководство ими поручили великому князю Дуаню. Всех их собрали приблизительно в 1400 групп численностью по 200 человек каждая. Больше 100 тысяч из них вместе с регулярной армией охраняли дорогу на Пекин, вдоль которой двигалось больше 20 тысяч человек заморских войск. Личный состав китайской регулярной армии подготовили по западному образцу и оснастили современным вооружением. «Боксеры», ставшие теперь товарищами по оружию маньчжурских солдат и офицеров, одетых в обмундирование западного образца, называли своих союзников «кандидатами в волосатики». Жена американского посла Сара Конгер оставила в своем дневнике такую запись: «Соединенные в единое войско «боксеры» и маньчжурские солдаты представляли собой сильную армию. Иностранцы, знавшие китайцев дольше и лучше других, говорят, что никогда не замечали в их характере ничего такого, что могло напоминать нынешнее упорство… Бои за Тяньцзинь можно назвать ужасными. Китайцы продемонстрировали мужество, которое не могли себе представить те, кто вроде бы прекрасно их знал. Они действовали решительно, сражались храбро и устроили заморским армиям серьезную проверку». Преподобный Артур Г. Смит писал: «Несомненно, китайские армии… сражались с отчаянием, которого в войне с Японией они даже близко себе не позволяли».

Цыси объявила о своей признательности ихэтуаням и наградила их серебром из придворной казны. Она приказала открыть арсеналы, где хранилось старое оружие, изъятое из употребления теперь уже приведенной к современным стандартам регулярной китайской армии, и распорядилась раздать это оружие ихэтуаням. Вооружившись всем этим добром, пусть даже весьма примитивным, в дополнение к своим предельно примитивным ножам и пикам, «боксеры» с самозабвением фанатиков бросились уничтожать врага, владевшего современной европейской военной техникой. Один из их врагов в своем дневнике записал следующее: «Они с криками медленно приближались, их мечи и пики сияли на солнце, и тут же целыми шеренгами ложились на землю, скошенные оружейным и пулеметным огнем». Вожди ихэтуаней, верившие в свое священное предназначение, гибли первыми. Один английский солдат описал такую сцену: «Разодетый хоть куда вожак «боксеров» направился театральным шагом вперед, к наплавному мосту прямо перед русской пехотой. Он размахивал своим кушаком и исполнял причудливый ритуал, но, понятное дело, через считаные секунды просто лег трупом».

Наблюдая, как чары их вожаков развеиваются, кое-кто из ихэтуаней решил, что иностранцы, должно быть, обладают сверхъестественными способностями, и вознамерились превозмочь их с помощью древних методов. Они выставляли на зубцы городских стен ночные горшки и бандажи с женских ног (два этих предмета китайцы считали самыми дурнопахнущими), в напрасной надежде на то, что своим зловонием они отгонят осадивших их иностранцев. Цыси тоже скатилась до дикого безрассудства. Она надиктовала два указа с просьбой к одному буддийскому монаху, якобы обладавшему способностью к чудесам через обращение молитв, отправиться на фронт и оказать помощь в отражении канонерок врага. По мере продвижения солдат западных союзников внутрь Китая становилось ясно, что никакое обращение к чудесам, использование смердящих предметов и привлечение теолога остановить завоевателей не поможет.

Так как ихэтуани превратились в решающую силу в войне китайцев, они сделались совершенно неуправляемыми и занимались тем, что у них лучше всего получалось: грабили города и поселки, чиня свой произвол мародеров. Ущерб от них на одной только благополучной улице Тяньцзиня до того, как город заняли иностранные войска, оценивался в десятки миллионов лянов серебром. Чернь растащила имущество из домов жителей, в том числе из поместий ряда сановников. В Пекине мародеры очистили поместье августейшей великой княжны – дочери покойного великого князя Гуна, которую Цыси удочерила.

Мародеры не обошли стороной даже Запретный город. Там великие князья среднего возраста начали одеваться в манере ихэтуаней – в короткие куртки с красными кушаками. «Боксеры» ходили повсюду с задиристым видом, как позже вспоминала Цыси, «подпрыгивали и вопили, вели себя совсем не так, как положено вменяемым людям, а как умалишенные или перепившиеся подонки». Один из них «даже вступил со мной в препирательство! Он чуть было не перевернул императорский алтарь!». Кое-кто из императорских гвардейцев (одним из подразделений которых командовал великий князь Дуань) примкнул к ихэтуаням. Пошел даже слух, будто ихэтуани собираются войти в Запретный город и поубивать прозападных сановников, например великого князя Цзина и Жунлу. Однажды перед Цыси положили требование, чтобы обслуживающий персонал Запретного города прошел проверку на наличие в его составе «кандидатов в волосатики». Цыси спросила: как будет производиться такая проверка? И услышала в ответ, что, мол, после произнесения соответствующих заклинаний ихэтуани получали возможность видеть крест на лбу любого человека, подвергшегося обряду крещения. Напуганные евнухи и служанки умоляли Цыси предохранить их от проверки, но вдовствующей императрице пришлось приказать им подвергнуться испытанию из-за угрозы того, что ихэтуани могут использовать ее отказ в качестве предлога для осады Запретного города. В том случае, если «боксеры» не предъявят никаких обвинений, наградой им будет то, что сама вдовствующая императрица окажется обязанной им. Цыси ощущала себя ослабленной до положения «бумажного тигра». Наместникам, недовольным реакцией на текущие события, Цыси дала следующее объяснение: «Незаметно на протяжении считаных месяцев в столице скопилось больше сотни тысяч ихэтуаней, объединивших в своих рядах представителей самых разных сословий от рядовых подданных до великих князей и вельмож… Нашей столице грозила бы немыслимая опасность, попытайся я использовать армию для их подавления. Мне пришлось общаться с ними, терпеть обращение, будто я один из их вожаков, а также стараться держать их под контролем и как-то спасать ситуацию…»

Понятно, что свой контроль Цыси навязывала не так решительно, как это делала обычно. Прямо у нее под носом десятки тысяч ихэтуаней вместе с магометанской армией осаждали посольский квартал. С началом войны они стали совершать на него нападения. Вдовствующая императрица знала о самоубийственных последствиях нападений на дипломатов и больше не передавала оружия ихэтуаням, собравшимся там. Пламенно ненавидящие Запад солдаты магометанской армии размещались всего лишь в одном секторе этого квартала, зато остальные секторы находились в руках прозападного Жунлу. Штурмы, организованные Жунлу, сопровождались большим шумом, но толку они приносили мало. Находившаяся в посольстве Сара Конгер так описала эти нападения в своем дневнике: «Рев их боевых рогов, крики солдат и выстрелы их пушек я бы назвала самыми устрашающими звуками в моей жизни». Но все же «эти китайцы часто стреляли с перелетом, за что мы приносим им свою признательность.

Грохочущие пушки посылали снаряды прямо в нас; иногда эти снаряды разрывались над нашими головами, иногда уходили с перелетом, но ни один осколок нас не коснулся. Когда противник после многочисленных попыток приближался на дистанцию надежного поражения нас и несколько снарядов попадало в наши строения, у китайцев как будто бы опускались руки. Не раз они продолжали огонь до полного разрушения одного из этих зданий или стен. Что это могло быть на самом деле, если не Бог спасал нас? Он любящей рукой ограждал нас от гибели».

На самом же деле Цыси специально выдала эти пушки Жунлу, а тот приказал поднять прицельную шкалу на несколько сантиметров вверх. Позже Цыси скажет так: «Если бы я на самом деле хотела уничтожить посольства, они бы уже вряд ли существовали».

После месячной осады посольского квартала Цыси стала беспокоиться о судьбе осажденных иностранцев, которые могли погибнуть из-за нехватки провианта, и приказала Жунлу доставить в посольства фрукты и овощи.

Эта осада длилась на протяжении 55 дней с 20 июня до 14 августа, когда Пекин пал перед союзными войсками. Из европейцев в посольском квартале погибли 68 человек, получили ранения 159; убитых и раненых китайских христиан никто посчитать не потрудился. Ихэтуани, нападавшие практически с голыми руками, потеряли несколько тысяч человек, то есть гораздо больше, чем заморские враги, находившиеся, казалось бы, в их клещах.

К тому же осаде подвергся католический кафедральный собор в пекинском районе Бейтан, где нашли прибежище почти 4 тысячи иноземных и китайских христиан. Здесь Цыси приказала руководителю осады великому князю Дуаню «воздержаться от применения пушек и стрелкового оружия». Таким образом, когда ихэтуани с их примитивным вооружением предпринимали попытки штурма прочного строения собора, обороняемого с применением современных видов оружия, они валились, что называется, штабелями. По мере того как запасы продовольствия в кафедральном соборе истощалось, на вылазки за провиантом отправлялись поисковые группы. Когда Цыси узнала об этом, она сначала отдала устный приказ «войскам расстреливать их»; но потом передумала и выпустила такой указ: «Когда христианские новообращенные будут выходить наружу, вред им причинять запрещаю и приказываю направлять подразделения для их охранения». Однако многие христиане предпочли голодную смерть внутри собора. На них пришлось большинство из 400 жертв, погибших в этой осаде.

Цыси, осуществляя невнятную политику в отношении ихэтуаней, послала многих из них на верную смерть, и в то же время она спасла практически всех иностранцев, оказавшихся в китайской западне, но выживших среди толп убийц и насильников.

В ряде областей Китая регистрировались случаи, когда миссионеров и новообращенных убивали по указке властей. Самыми ужасными зверствами отличились жители провинции Шаньси. Губернатора Юйсяня перевели туда из провинции Шаньдун потому, что Цыси считала его слишком пылким сторонником ихэтуаней, а в Шаньси они не прижились. Отношения между обитателями миссий, властями Шаньси и населением по большому счету можно было назвать миролюбивыми. Однако Юйсянь привез с собой ненависть к Западу. Используя главным образом солдат, он лишил жизни 178 миссионеров и тысячи китайских новообращенных, причем подчас самым изуверским методом. Одного священника – монсеньора Хамера – «три дня водили по улицам То-То, и любой мог издеваться над ним по собственному усмотрению. У него вырвали все волосы, а также отрезали пальцы, нос и уши. После этого они завернули его в тряпье, пропитанное маслом, и, подвесив вниз головой, подожгли ноги. Его сердце съели двое попрошаек».

С большим опозданием Цыси все-таки остановила зверства Юйсяня. Она к тому же запретила резню в масштабе страны, предложенную кое-кем из вельмож, в том числе отцом ее покойной невестки по имени Чунци. Определенно именно этот человек заставил свою дочь извести себя голодом до смерти после кончины ее мужа, и он же в скором времени покончит с собой (точно так же поступят остальные его родственники), когда Пекин сдадут иностранцам. Он и еще несколько вельмож обратились к Цыси с прошением издать «указ с призывом ко всему населению страны, чтобы каждый простой подданный мог убивать иностранца, когда тот попадался ему на глаза». Свою просьбу они обосновали так: «Народ почувствует, что может отомстить за свои обиды, копившиеся с давних времен… На протяжении десятилетий иностранцы травили их [опиумом], притесняли новообращенные христиане и подавляли чиновники, как крупные, так и мелкие, принимавшие в отношении их пристрастные решения – и им некуда было обратиться за справедливостью. Как только станет известно об этом указе, народ почувствует такую радость и благодарность престолу, что все подданные возьмутся за оружие, чтобы воевать с захватчиками. Землю Китая в конечном счете очистят от чужаков, а наш народ освободится от скорби».

Текст этого обращения Цыси оставила у себя и никакого указа на его основе не выпустила.

Неразбериха с «боксерами» при Цыси вызвала у всех ужас и послужила яблоком раздора между ее старыми единомышленниками, особенно Ли Хунчжаном и Чжан Чжидуном. В своем обращении они попытались ее упрекнуть: «Если вы и дальше будете вести себя в подобной своенравной манере и заботиться исключительно о том, как бы дать выход своему недовольству, тогда вы погубите нашу страну. В какую бездну вы собираетесь ее ввергнуть, дабы утешить свое самолюбие?» Они указали на то, что Цыси отказывается от каких-либо предпочтений в пользу ихэтуаней: «Такое громадное их число погибло, а их тела лежат не погребенными в полях. Любой человек почувствовал бы жалость к ним за их глупость». Кроме того, из-за засухи, а также с появлением там ихэтуаней север Китая теперь превратился в «территорию скорбного запустения». Произошло это перед тем, как вдовствующая императрица обратила свое внимание на жизнь подданных.

Наместники императора по всей стране буквально через день присылали телеграммы с однозначным предупреждением о том, что «определенно не будут подчиняться» указам Цыси. Впервые за все время ее правления подавляющее большинство местных феодалов, служащих опорой империи, совершенно определенно утратили веру в Цыси. Никогда она не чувствовала себя такой одинокой. Когда Цыси в возрасте двадцати пяти лет замышляла дворцовый переворот; когда она по собственному усмотрению выбрала трехлетнего мальчика на престол; когда на протяжении десятилетий правила империей без полномочий на это; и даже когда сделала императора своим пленником – во все эти времена находились сановники, оказывавшие ей поддержку. Теперь поддержать ее было некому.

Одиночество ее не пугало. Решительная Цыси продолжала править единолично, делая ставку на то, что сможет найти средства для отражения вторжения иноземцев. При этом она совсем не хотела втягивать в это дело всю империю и положительно подталкивала наместников к тому, чтобы они держались подальше от ее игры. Она потребовала, чтобы они берегли свои собственные территории и действовали «самым прагматичным» образом. С безмолвного согласия вдовствующей императрицы влиятельнейшие наместники во главе с Ли Хунчжаном и Чжан Чжидуном подписали с представителями западных держав пакт о нейтралитете, послуживший обеспечению мира на остальной территории Китая, прежде всего на юге, и сокращению области военных действий территорией между фортами Дагу и Пекином. Население подавляющего большинства провинций уберегли от насилия ихэтуаней.

По мере приближения союзников к Пекину Цыси пришлось все настойчивее просить о мире. Она пригласила Ли Хунчжана, все еще служившего в Кантоне, прибыть в столицу, чтобы по ее поручению приступить к переговорам. В качестве стимула она пообещала ему должность, о которой он мечтал, – наместника в Чжили. Раньше он с радостью взялся бы за переговоры, но теперь заупрямился. Ли Хунчжан знал, что, кроме капитуляции, других вариантов в его распоряжении не оставалось, а к ней вдовствующая императрица не была готова, она надеялась на более выгодные условия прекращения войны. На самом деле она готовилась к продолжению борьбы и, даже когда войска европейских союзников подошли к самым стенам Пекина, занималась подвозом боеприпасов и войск для обороны столицы. Между тем Ли Хунчжан добрался всего лишь до Шанхая, где остановился, сказавшись больным. Тем временем наместник Чжан Чжидун собрал длинный список подписей сановников, в том числе наместников императора в шести провинциях, плюс ряда губернаторов и генералов, под просьбой к Цыси разрешить Ли Хунчжану провести переговоры с представителями западных держав в Шанхае. Редко так случалось, чтобы под челобитной подписывалось столь много влиятельных местных деятелей.

Цыси совершенно определенно считала так, что без ее прямого надзора исход предстоящих переговоров окажется неприемлемым, и отвергла данное предложение. Потом она произвела предупредительный для этих челобитчиков выстрел, предназначенный прежде всего их идейному вдохновителю Чжан Чжидуну. 28 июля она распорядилась казнить двух человек, находившихся с ним в тесных отношениях. Одним из них был важный чиновник внешнеполитического ведомства по имени Юань Чан, считавшийся глазами и ушами этого наместника в Пекине. (Наместник Чжан Чжидун располагал разветвленной сетью сбора информации в Пекине, которую Цыси хотела сохранить.) Второй – Сюй Цзин-чэн служил послом Китая в Берлине во времена, когда немцы готовились прибрать к рукам Циндао. Из документов, хранящихся в немецких архивах, теперь стало известно, что он давал советы правительству Германии, «намекая – совершенно тайно, разумеется», что «угроза военной силой» служила единственным средством принуждения Пекина к передаче территории и немцам следует «просто прийти и занять бухту, которая им больше всего подходит». Кайзер прислушался к его совету и отказался от первоначального плана, который предусматривал более миролюбивый подход. Кайзер сказал немецкому канцлеру принцу Гогенлоэ, что «нам на самом деле должно быть стыдно, когда нам приходится выслушивать китайского посла, советующего нам, тупым немцам, как себя вести в Китае ради своих собственных интересов». Посла Сюй Цзинчэна вполне могли мучить угрызения совести, так как на плахе он внешне смирился с собственной смертью: «Аккуратно сложив свой головной убор с халатом, он опустился на колени головой на север [направление на престол], положил голову на землю и выразил благодарность трону. На лице его отсутствовало выражение недовольства или претензии».

Казалось, что Цыси заранее знала об измене посла Сюй Цзинчэна. В императорском указе по поводу казни этих чиновников говорилось, что они «вынашивали личные интересы, когда вели дела с иностранцами, в ущерб интересам государственным». Неопределенность обвинений преступников, связанных с той или иной заморской державой, была в духе вдовствующей императрицы.

Наместник Чжан Чжидун понял, что казнь этих людей служила предупреждением ему самому. Он на самом деле вступил в сговор с представителями западных держав, в частности Британии и Японии, и те ценили его услуги весьма высоко. Он прославился как человек безупречной честности, предпочитавший носить одежду из грубого хлопка, а не из мехов и тонких шелков; который решительно отвергал подношения и не накопил личного состояния. Когда он умер, у его семьи не хватило денег, чтобы оплатить достойные похороны. Предметами страсти для него служили природа и кошки, которых он держал несколько десятков и заботился о них. Представители Запада, имевшие с ним дело, считали Чжан Чжидуна человеком «исключительно честным и преданным делу повышения благосостояния своего народа», «настоящим патриотом». Он относился к тем немногочисленным чиновникам, которых японцы причисляли к категории неподкупных и заслуживающих настоящего уважения. Бывший премьер-министр Японии Ито Хиробуми назвал этого наместника «единственным человеком», способным справиться с неподъемной задачей реформ в Китае; а англичане выделяли его как человека, с которым они в первую очередь хотели бы вести дела. Разочарованный в Цыси и полагавший, что, раз уж ее вынудили покинуть Пекин, правительство вдовствующей императрицы должно прекратить существование (и такое мнение разделяли многие), этот наместник размышлял над тем, как занять ее место. Его представитель в Токио, официальная работа которого заключалась в надзоре над учащимися из подчиненных ему провинций, сообщил своему японскому знакомому следующее: «Если владельца престола вынудят покинуть Пекин (он может отправиться в Сиань) и империя Цинов останется без правительства», наш наместник «будет готов вступить в дело и сформировать новое правительство в Нанкине вместе с еще двумя или тремя наместниками». Точно такое же послание передали англичанам. Ради подготовки к такому варианту развития событий Чжан Чжидун попросил японцев предоставить ему командиров-офицеров и оружие. Цыси могла не знать больших подробностей всех этих козней, но она располагала толковыми лазутчиками, а также владела мощным врожденным чутьем.

Цыси предостерегла наместников от тайных сделок с заморскими державами, довела свою войну до конца. После стратегического поражения, открывшего путь на Пекин, ее командующий на этом фронте застрелился. На его место она назначила губернатора Ли Бинхэна, который остановил Цыси, попытавшуюся выбить деньги из населения на восстановление Старого летнего дворца, за что его повысили в должности, и которого потом по требованию немцев разжаловали, так как он настаивал на сопротивлении их оккупации. Ненавидевший захватчиков всем своим сердцем, он поклялся Цыси воевать до последнего вздоха; и при этом Ли Бинхэн считал эту войну безнадежным делом. Его армия полностью разложилась, и солдаты просто отступали, не ввязываясь ни в какие стычки, и десятками тысяч останавливали любое движение по дорогам. Отступая, они грабили и сжигали деревни и города, которые оставляли.

В день его смерти 11 августа (он покончил с собой) все надежды Цыси угасли: союзники должны были взять Пекин в считаные дни. По обвинению в «измене» казнили еще трех высокопоставленных чиновников. Одним из них был тогдашний ее старший придворный чин Лишань, с которым вдовствующую императрицу связывали тесные отношения. Цыси подозревала, что при дворе собралось «многовато предателей», продающих государственные секреты иностранцам. Евнухи вспоминали, как она ворчала по поводу того, что «во дворце завелись шпионы, иначе почему, какое бы решение мы ни приняли здесь, о нем тут же становится известно за пределами дворцовых стен?». Ее недоверие к Лишаню могло возникнуть в 1898 году, когда он постарался предотвратить внезапный обыск дома Чжан Иньхуаня. Она приказала провести обыск в надежде на то, что удастся обнаружить доказательства связи этого сановника с японцами. Однако эти казни были больше связаны с текущим моментом: Цыси хотела запугать высших сановников, чтобы те отказались от сотрудничества с победоносными западными союзниками, готовящимися вот-вот войти в Пекин. В конце концов Цыси задумалась о бегстве. Она спросила о транспорте и узнала, что изначально подготовили 200 колесниц и лошадей, но их реквизировали отступающие войска, и теперь купить или нанять транспорт не представлялось возможным, так как все бросились в бега. Сам факт, что Цыси не позаботилась о надежной охране тех 200 спасительных колесниц, служит доказательством того, что на бегство она совсем не рассчитывала. Получив известие об утрате транспорта, она вздохнула: «Тогда мы должны остаться здесь». И она осталась. Казалось, что Цыси приготовилась умереть прямо в Запретном городе. Однако в последний момент она решила действовать иначе. Ранним утром 15 августа, когда союзники входили в ворота Запретного города, Цыси воспользовалась предложением одного из великих князей и выехала из столицы на колеснице, запряженной мулом, которую тот пригнал из своего дома.

Так как пригнали совсем немного таких колесниц, большую часть двора пришлось оставить в Запретном городе на милость захватчикам. Цыси взяла с собой императора Гуансюя, императрицу Лунъюй, наследника престола, с десяток великих князей, великих княжон и сановников, а также императорскую Нефритовую наложницу. Вторая наложница – Жемчужная, последние два года пребывавшая под домашним арестом, вызвала у Цыси определенное затруднение. Из-за крайней нехватки транспортных средств вдовствующая императрица не хотела предоставлять ей места, но нельзя же было оставлять любимую наложницу и соучастницу преступлений императора Гуансюя врагу! Она решила воспользоваться своим исключительным правом и приказала Жемчужной наложнице наложить на себя руки. Жемчужная наложница заупрямилась и, стоя на коленях перед Цыси, умоляла вдовствующую императрицу пощадить ее жизнь. Цыси очень спешила, поэтому приказала евнухам сбросить девушку в колодец. Так как никто не пошевелился, чтобы выполнить ее распоряжение, она возмущенно приказала молодому, крепкого телосложения евнуху по имени Цуй немедленно сделать то, что она сказала. Цуй поволок тщетно взывающую о помощи Жемчужную наложницу к краю и бросил ее в колодец.

Глава 24

Бегство (1900–1901)

С завязанными в пучок волосами и в простом синем хлопчатобумажном халате, который она часто носила дома, Цыси начала свои скитания на четырехколесной телеге, спасаясь от иноземных захватчиков. Стояла вершина лета, и от жары ее одежда прилипала к телу. Вспотевшие животные и их пассажиры привлекали тучи мух и других насекомых. В скором времени пошел дождь. Цыси вместе с ее ничем не защищенной свитой, состоявшей примерно из тысячи человек, тащились на лошадях и пешком по грязи. Телегу безжалостно трясло, и Цыси кидало из стороны в сторону. Позже кто-то нашел паланкин, запряженный двумя лошадями – одной спереди и одной сзади, и после смены транспорта ей стало уютнее. Однако паланкин все равно мотало на неровной дороге. При переправе через разлившуюся реку без моста гвардейцы вдовствующей императрицы подняли ее паланкин за дно. Течение оказалось стремительным, и вдовствующую императрицу едва не унесло потоком.

Она отправилась в бега на запад, во внутренние области империи. Перед ней лежал покинутый край с тлеющими развалинами деревень и городов, разграбленных мародерами ихэтуаней и разложенной императорской армии. Трудно было отыскать целое окно или дверь, а все стены стояли побитые пулями. На глаза не попадалось ни одного обитателя этих мест. Ее мучила жажда, но, когда евнухи пошли набрать воды из колодца, они обнаружили в нем плавающие человеческие головы. В поисках живительной влаги ей пришлось жевать стебли растений. Как бы Цыси ни хотелось перекусить, никакой еды в округе не оставалось. О приличном ночлеге тоже можно было только мечтать. Первую ночь они с императором провели сидя на скамейке спиной друг к другу и уставившись на крышу фанзы. Ближе к рассвету с земли поднялась прохлада, пробравшая ее, как казалось, до костей. Как потом рассказывала вдовствующая императрица, известная прежде своей устойчивостью к холоду, в шестидесятичетырехлетнем возрасте теперь едва его переносила. Во вторую ночь император спал в мечети на молитвенном коврике джай-намаз с подушкой из ротангового совка для мусора и веника, завернутых в серый чехол для кресла. Поутру его величество свернул свои драгоценные постельные принадлежности и прижал их к груди, отказываясь доверить их евнухам. Многие евнухи отстали и разбежались: они не привыкли к продолжительным пешим походам по усеянным камнями сельским дорогам в своих ботинках с хлопчатобумажными подметками, которые промокли в грязи, отчего каждый шаг в них доставлял им большие мучения.

Император, крепко прижимавший к себе трубку для воды из чистого золота, был одет в тонкий шелковый халат и начинал невольно дрожать с заходом солнца, когда понижалась температура воздуха. Главный евнух Ляньин предложил его величеству свою собственную стеганую куртку, протягивая ее, стоя на коленях и заливаясь слезами, струящимися по обеим щекам. Позже император будет часто говорить, что без Ляньина он не перенес бы этого путешествия и что он на всю жизнь сохранит ему благодарность. Впоследствии он будет относиться к этому евнуху как к своему другу.

Перетерпев два ужасных дня и две кошмарные ночи, Цыси прибыла в город. Местный голова все еще находился на своем месте и вышел ее встречать. Уездный воевода У Юн получил уведомление о ее приезде, написанное на клочке грязной, мятой бумаги, да еще и без конверта. На нем перечислялся длинный список придворных, которых он должен был принять и разместить, причем сделать это достойно. В соответствии с императорской пышностью для вдовствующей императрицы и императора полагалось накрыть «широкий пир» с подачей маньчжурских и ханьских блюд (мань-хань-цюань-си). После него для каждого десятка великих князей и вельмож полагалось устроить «пир первого разряда». В уведомлении говорилось, что количество чиновников и слуг его составителям неизвестно и что он должен заготовить как можно больше продовольствия для людей и фуража для лошадей. Для воеводы уездного города, опустошенного ихэтуанями и императорскими солдатами, такое распоряжение представлялось совершенно невыполнимым. Подчиненные уездного воеводы У посоветовали ему забыть об этом клочке бумаги и притвориться, будто он его не получал, или просто бежать подальше, как это делали остальные чиновники на пути движения августейшего обоза. Однако У Юн относился к лояльным и отзывчивым подданным, поэтому серьезно подошел к исполнению поручения и позаботился о том, чтобы выполнить его самым добросовестным образом.

При всем своем старании уездный воевода У добился совсем немногого. Его повар собрал кое-какой еды, но его ограбили на пути к кухне солдаты отступающей армии, которые реквизировали у него осла, перевозившего провизию. Когда повар попытался оказать сопротивление, его ударили мечом по правой руке. Ему все-таки удалось приготовить три казана серебристой фасоли и проса, однако два котелка съели голодные солдаты, самовольно покинувшие одного из вельмож. К оставшемуся казану У приставил сторожей, готовых стрелять в любого приблизившегося к нему человека.

Потом он привел в порядок одну комнату на брошенном постоялом дворе для отдыха вдовствующей императрицы, умудрившись достать подушки на кресла и портьеры на двери, даже картины на стены и украшения на столы.

Когда Цыси приехала и оглядела всю эту роскошь, а также простершегося перед ней на полу уездного воеводу, из глаз вдовствующей императрицы хлынули слезы. Сквозь громкие всхлипы она призналась У Юну, что не могла себе представить такого бедственного состояния дел. Поделившись ужасами путешествия, она обрадовалась сообщению о приготовленных блюдах из серебристой фасоли и проса и уже было собралась попросить их внести, как внезапно вспомнила об императоре и приказала Ляньину отвести уездного вельможу познакомиться с его величеством. Глазам У предстал жалкого вида мужчина, небритый и немытый, одетый в старую стеганую куртку, висевшую на нем как на колу. Император Гуансюй не произнес ни слова, и У удалился, чтобы принести кашу из проса. Оказалось, что он забыл о палочках для еды, поэтому Цыси приказала слугам принести стебли сорго. Когда У вышел из комнаты, он слышал, как их величества с аппетитом хлебали кашу. Через какое-то время вышел Ляньин и одобрительно показал поднятый вверх большой палец, и этот жест означал, насколько довольна воеводой вдовствующая императрица. Он также сказал, что Старый Будда соскучилась по куриным яйцам. У тут же обыскал весь город и в пустом выдвижном ящике брошенной продуктовой лавки отыскал пяток яиц. Лично запалив очаг и сварив эти яйца, воевода сложил их в простую миску и добавил несколько щепоток соли. Ляньин отнес их Цыси и по возвращении через несколько минут улыбнулся У: «Старому Будде они очень понравились. Она съела три яйца и два оставила Властелину десяти тысяч лет. Никто больше к ним даже не притронулся. В этом заключается добрая весть. Но теперь Старому Будде хочется затянуться своей курительной трубкой. Как вы считаете, вам удастся отыскать немного закруток?» У на подоконнике скрутил несколько шероховатых бумажек. В скором времени из комнаты на террасу вышла вдовствующая императрица, сама раскрыв гардины, закрывающие дверной проем (хотя такую работу всегда выполняли слуги). Опять же сама она прикурила трубку, пыхнула дымом, являя собой картину полного удовлетворения жизнью.

Оглядевшись вокруг, Цыси заметила У и обратилась к нему, чем обязала уездного воеводу опуститься на колени прямо в грязном дворе. Она спросила, может ли он раздобыть для нее кое-что из одежды. У ответил, что его жена умерла, а ее одежда осталась в Пекине, но у него хранятся вещи покойной матери и, «если вдовствующую императрицу не пугает ее грубая простота…», он готов их принести. На это предупреждение Цыси ответила: «Соглашусь на все, лишь бы не мерзнуть. Кстати, было бы прекрасно, если вам удастся к тому же подыскать что-нибудь из одежды для императора и великих княжон, которые к тому же не захватили с собой смену белья». У Юн отправился домой и открыл дорожный сундук своей покойной матери. Там он подобрал шерстяной жакет для вдовствующей императрицы, длинный жилет для императора и несколько халатов для великих княжон. У своей невестки он позаимствовал туалетный прибор с зеркалом, гребень и пудру для лица. Собрав все эти пожитки в большой узел, он передал его евнуху. Позже, когда августейшие особы вышли из своих покоев, все они были в одежде его родственников. В первый раз Цыси видели в наряде китаянки национальности хань.

Императорская свита провела в городке уездного воеводы У Юна двое суток. От него Цыси узнала, что «боксеры» не только угробили его уезд, но и к тому же чуть было не убили и его самого во время пребывания в данном городе. Однажды они схватили его и сообщили о своем намерении удостовериться в том, что он не относится к «кандидатам в волосатики». Приговор, по счастью в его пользу, основывался на том, полетит ли пепел от сожженной ихэтуанями бумаги вверх или вниз. Еще в одном случае кто-то перехватил его письмо, адресованное доброму приятелю, в котором он жаловался на ихэтуаней. И ему удалось избежать кары только вследствие решительного отрицания того факта, что оно составлено его почерком. В последнем случае, когда он пытался выбраться из города, чтобы встретить императорскую свиту, ихэтуани отказались открыть ворота и при этом хохотали: «Они драпают, поэтому не заслуживают пребывания на престоле!» Однако эта чернь в конечном счете испугалась приближения императорской гвардии и сбежала.

При всем своем неодобрении оказываемой Цыси поддержки ихэтуаням уездный воевода У Юн верноподданнически отыскал для вдовствующей императрицы паланкин и еще один для императора Гуансюя. Цыси взяла У Юна с собой и назначила его организатором предстоящего путешествия. Она сказала ему: «Вы достойно справились со своей работой, и я глубоко признательна вам за это. Я не забуду вашей преданности престолу и должна буду выразить свою благодарность. Император и я осознаем, насколько сложно будет вам заниматься организацией продвижения свиты… Мы не будем доставлять вам лишние трудности или проявлять излишнюю привередливость. Прошу вас не стесняться и оставить все дурные предчувствия». Эти слова Цыси вызвали у У Юна слезы на глазах, потом он снял головной убор и коснулся лбом пола. Тут Цыси осторожно поинтересовалась: «Ваш повар Чжоу Фу по-настоящему хороший специалист. Лапша, которую он только что подавал, показалась мне изысканной, а рубленая жареная свинина – очень вкусной. Я подумываю взять его с собой в наше путешествие, но хотелось бы знать, захочет ли этого он сам?» На такое деликатно приподнесенное распоряжение У Юн, естественно, ответил за своего повара утвердительно и добавил, что тот тоже сочтет такое путешествие за честь. Так он лишился своего повара и тем вечером вынужден был ужинать в доме своего приятеля. Повара назначили служить на императорскую кухню с присвоением внушительного титула.

Цыси бежала из столицы, и Пекин заняли западные союзники. Единая китайская система обороны распалась, но правление Цыси не рухнуло, хотя многие его предсказывали. В изгнании и в бедственном положении она доказала, что все еще остается верховным правителем страны. Очевидцы, наблюдавшие ее вскарабкивающейся на четырехколесную телегу, говорили, что Цыси проделывала это так, будто всходила на императорский трон. С той поры, куда бы она ни приезжала, там сразу же возникал центр правления Китайской империей. В распоряжениях, отправляемых в провинции и составленных тем же самым языком и в том же самом тоне, как прежде, передавалась абсолютная власть ее как правителя. Доклады со всего Китая безошибочно доставлялись именно вдовствующей императрице, где бы она ни находилась. Она требовала прислать войска для сопровождения императорской свиты, и подразделения спешили к ней настолько быстро, насколько позволяли лошади кавалеристов или ноги пехоты. Она просила денег, провианта и средств передвижения, и их доставляли оперативно и в достаточном количестве. Ее вполне сносно снабжали на всем пути, протяженностью больше тысячи километров, который длился два с лишним месяца. В конце октября свита находилась в Западном Китае и остановилась в древнем городе Сиань, служившем столицей десятку китайских династий с 1100 года до Рождества Христова. Там со всей империи она получила больше 6 миллионов лянов серебром. Когда ее двор годом позже возвращался в Пекин, подношениями, а также документами пришлось нагрузить 2 тысячи повозок. Такое удивительное проявление лояльности в период невиданных трудностей предельно много говорило в пользу общей устойчивости империи, коренящейся в глубокой вере населения, местных руководителей и провинциальных правителей в способности вдовствующей императрицы, пересилившей их недавнее разочарование ею.

Тот факт, что вдовствующая императрица жива и надежно правит империей, остановил тех, кто подумывал о дезертирстве. Судьба ее bete noire (главного объекта ненависти) Чжан Иньхуаня висела на волоске. Когда она приказала губернатору Синьцзяна, где Чжан Иньхуань находился в ссылке, казнить его, тот ее ослушался и решил этого не делать. Он решил подстраховаться: интервенты шли на Пекин, и Чжан Иньхуань считался их другом. Распоряжение губернатор выполнил только 50 дней спустя 20 августа, когда узнал, что Цыси покинула Пекин и находится в безопасном месте.

Тот факт, что Цыси удалось в своих руках сохранить власть, а ее правительство устояло, послужил причиной изменения настроений наместника Чжан Чжидуна, отказавшегося от плана создания самостоятельного режима в Нанкине. Чиновники, которых он собирался пригласить в свое новое правительство (их он, кстати, в свои планы не посвятил), подтвердили верноподданство вдовствующей императрице. Ли Хунчжан выехал из Шанхая в Пекин на переговоры с представителями западного альянса и выступал от ее имени. А когда англичане обратились к его ближайшему соратнику наместнику Лю Куньи, чтобы передать ему предложение из Лондона вместе с наместником Чжан Чжидуном взять на себя бремя власти и приступить к переговорам с европейскими союзниками, тот просто остолбенел от ужаса. Он связался по телеграфу с Чжан Чжидуном и спросил его, не получал ли тот подобного дикого послания. Он к тому же напомнил наместнику Чжану о том, что англичане должны вести дела с боцзюэ Ли, получившим указания вдовствующей императрицы. Итак, когда в Токио все еще рассуждали по поводу «назначения нового правительства», ключевая роль в котором предназначалась как раз ему, Чжан Чжидун впал в панику и отправил телеграмму со странной пометкой «Десять тысяч крат срочнейшая». Он адресовал ее своему представителю в Японии и требовал от него «прекратить все это немедленно любой ценой». На следующий день он направил телеграмму в развитие этой темы, в которой пояснил, что подобная инициатива в тогдашних условиях «совершенно определенно послужит запалом внутренних беспорядков и ввергнет весь Китай в хаос вражды всех против всех».

Чжан Чжидун продолжил агитировать власти западных держав оказывать покровительство Цыси. На самом деле ее безопасность всегда стояла для него на первом месте, даже когда он замышлял формирование альтернативного правительства. Он и наместник Лю Куньи предупредили генерального консула в Шанхае Пейхама Л. Уоррена, подчинявшегося лорду Солсбери, о том, что «без согласия на то, чтобы гарантировать ее личную безопасность, они не смогут выполнить договоренность о нейтралитете» (которую эти наместники подписали с представителями западных держав, пообещав сохранение мира и защиту иностранцев на территории своих провинций). Когда наместник Чжан Чжидун узнал, что союзные войска вступили в Пекин, он повторил свое требование предохранить Цыси «от мельчайшего беспокойства». А когда ему сообщили о бегстве Цыси из столицы, он направил телеграмму китайскому послу в Лондоне с просьбой встретиться с лордом Солсбери и попросить «еще раз о тех же самых гарантиях». Такая совершенно определенная поддержка Цыси со стороны наместников лишила представителей Запада надежды на успех преследования и свержения вдовствующей императрицы. Многие предлагали заменить ее императором Гуансюем. К ним относился британский посол сэр Клод Макдональд. Но его предупредил об ошибочности такого подхода лорд Солсбери: «Существует большая опасность затяжной и дорогостоящей экспедиции, которая в конечном-то счете успехом не увенчается». Премьер-министр отверг предложение совместной оккупации захваченной территории: «Попытка поддержания порядка в Северном Китае представляется безнадежной, даже если мы превзойдем самих себя. Но поскольку это совершенно определенно вызовет столкновение между нами и нашими союзниками, такая попытка может закончиться одной только катастрофой». Оккупация представлялась невозможной без высокопоставленного китайского коллаборациониста. Однако власти западных держав осознавали, что самые влиятельные китайцы «решительно сплотились на стороне вдовствующей императрицы». Они-то рассчитывали на то, что «империя находилась в руках наместников», откровенно недовольных правлением Цыси; а теперь, когда наступил переломный момент, на Западе обнаружили, что эти мужчины все еще находятся в плену чар вдовствующей императрицы. Ни один из них не хотел высовываться, чтобы бросить ей вызов. Слишком ясно было видно, что только Цыси обладает умом для предохранения империи от распада. Сдача ею престола наследнику станет причиной гражданской войны, которая для представителей Запада будет означать обвал торговли, отказ от платежей по ссудам и расширение движения ихэтуаней. Таким образом, из-за перечисленных выше причин союзники решили прекратить преследование вдовствующей императрицы. 26 октября 1900 года уверенная в своей безопасности Цыси поселилась в Сиани. Ее представители в лице великого князя Цзина и боцзюэ Ли начали переговоры с западными державами.

Тем временем наместник Чжан Чжидун, отличившийся от остальных сановников тем, что задумал ее смещение и привлек для содействия в этом деле заморские державы, теперь страстно желал оправдаться перед ней. Цыси намекала, что осведомлена о его интригах, которые многие монархи могли бы отнести к государственной измене. И пусть Цыси его еще не наказала, Чжан Чжидун понимал, что довольной его поведением она быть не могла. На личной встрече с ней он хотел объяснить вдовствующей императрице, что вынашивал план на случай чрезвычайной ситуации, когда ее правительство вдруг потерпит крах, сам же он никогда не желал ее свержения. Он написал ей челобитную и попросил у нее аудиенции, обосновал свою просьбу тем, чем не видел ее величество больше десяти лет. Причем он сообщал, что его переполняет чувство сожаления и вины, он собирался выехать в любое место маршрута ее движения, чтобы «приветствовать ваше величество коленопреклоненным». Цыси отослала холодный ответ: «Не надо приезжать». Намек на ее нерасположение к нему был совершенно прозрачен. Чжан Чжидун потом попросил о посредничестве одного близкого соратника Цыси, когда тот получит у нее аудиенцию. Наместник Чжан «не видел ваше величество на протяжении восемнадцати лет, – сказал ей этот человек, – а когда ваше величество отправилось на запад, так переживал и беспокоился за ваше величество, так сильно скучал по вашему величеству, что не мог толком ни есть, ни спать. Осмелюсь спросить: почему ваше величество отказывается его принять?» Цыси привела в ответ такой аргумент: «Он не может в настоящий момент покинуть свой пост, так как не все дела еще наладились». И пообещала пригласить его в Пекин, как только вернется в столицу. Но когда Цыси все-таки вернулась в столицу в начале 1902 года, она нашла новый предлог и опять отложила аудиенцию на более поздний срок. Еще через год терпение у Чжан Чжидуна лопнуло, и он прислал письмо, чтобы предупредить о его приезде в Пекин весной 1903 года в любом случае, так как к тому времени он должен освободиться от обязанностей и очень хочет повидаться с ее величеством, по которой «скучает на протяжении двадцати лет». На этот раз он получил благожелательное приглашение: «Вы можете прибыть на аудиенцию».

В мае наместник Чжан прибыл в Пекин и наконец-то его встреча с вдовствующей императрицей состоялась. По словам секретаря Верховного совета, провожавшего Чжан Чжи-дуна в Летний дворец, а также евнухов, охранявших зал для аудиенций снаружи, он с Цыси друг другу практически ничего не сказали. Как только он вошел внутрь, она разрыдалась, и он стал плакать вслед за вдовствующей императрицей. Она продолжила всхлипывать и не задавала ему никаких вопросов, поэтому Чжан просто не мог говорить. Протоколом приема у монарха предусматривалась такая норма, что чиновник мог говорить только тогда, когда к нему обращался хозяин мероприятия. А Цыси не дала Чжан Чжидуну ни малейшего шанса открыть рот. Они какое-то время всхлипывали, а потом Цыси сказала ему идти отдыхать, с чем он и удалился. Это молчание было специально спланированным действом. Для Цыси то, что сделал наместник Чжан, лучше было оставить без обсуждения. Разговор об этом деле и его попытки объясниться послужили бы поводом для огорчения и отчужденности вдовствующей императрицы – она уже решила для себя примириться с его действиями, побуждение к которым считала оправданным. Она подтвердила Чжан Чжидуну свое дружелюбие, когда на следующий день ему доставили ее собственный рисунок с изображением сосны, считающейся у китайцев символом непорочности, рядом с растением цзы-чжи, с которым часто сравнивали мужчин, отличающихся прямотой и мудростью. Такой подарок говорил сам за себя, и наместник почувствовал облегчение и несказанную радость. Без промедления взявшись за перо, он написал: «Как потрепанное старое дерево, которого коснулись самые милосердные ветра, За ночь черный цвет волос вернулся моим поседевшим вискам».

Наместник Чжан сочинил пятьдесят таких стихотворений благодарности. В них он описал свое время, проведенное с вдовствующей императрицей, и перечислил все ее мелкие подарки: блюда с ее стола, фрукты из ее садов, очаровательные шелка, парчовые ткани, длинное ожерелье из кораллов для ношения по официальным случаям и т. п. Однажды, когда он находился в ее компании, ему принесли несколько сладких арбузов, выращенных на территории дворца. Цыси произнесла, что, мол, они выглядят недостаточно красивыми, и отправила слуг в город искать более привлекательные на вид арбузы. На следующий день он услышал от одного сановника, что вдовствующая императрица сравнила его с великим историческим деятелем, служившим столпом его династии. Такие «божественные слова», как он писал, вызывали у наместника дрожь благодарности и настраивали на еще большую подданническую преданность, чем раньше. Перед тем как он покинул Пекин, Цыси преподнесла ему разнообразные прощальные подарки, в том числе 5 тысяч лянов серебром, которые он потратил на открытие современной школы. Когда он добрался до дому, там его уже дожидались три партии подарков от вдовствующей императрицы. Как только Чжан Чжидун пришел в себя от радости, он написал очередное стихотворение благодарности. Таким манером Цыси завоевывала сердца своих подданных и приобретала для себя их исключительную преданность. Когда в 1900 году она покидала Пекин, ее надежнейший сторонник Жунлу взял на себя руководство армией, которую повел в противоположном направлении, рассчитывая увести за собой потенциальных преследователей. Среди добровольцев, взявшихся уводить западных союзников подальше от свиты Цыси, находился отец покойной невестки вдовствующей императрицы по имени Чунци. Когда преследователи так и не появились и в отчаянии оттого, что не мог оказать достойной помощи, Чунци повесился на кушаке своего халата, оставив несколько проникновенных строк: «Боюсь, я бессилен как-то дальше служить престолу. Я могу предложить только свою жизнь, ее я и отдаю». К приходу в столицу западных союзников его жена приказала выкопать в их доме две огромные ямы и посадила в них всех родственников, даже детей, в строгом порядке, а потом сказала слугам закопать эти ямы и похоронить их заживо. Слуги отказались сотворить такой грех и в ужасе разбежались, и тогда ее сын поджег дом, и все тринадцать членов семьи погибли в пламени. Исключительным данный случай не был. Многочисленные семьи свели счеты с жизнью, запалив свои дома, а кое-кто поодиночке утопился или повесился.

* * *

Не обошлась Цыси и без врагов, рассчитывавших на свой шанс, наконец появившийся в 1900 году. Дикий Лис Кан предпринимал шаги по мобилизации своей армии для захвата ряда крупных городов, а оружие ему должны были предоставить из Японии. К этому его предприятию примкнуло немало японцев, но сам он оставался за пределами Китая. Специально создали «эскадрон смерти» в составе тридцати с лишним морских пиратов. Их подобрали на южном побережье в районе Гонконга, во главе поставили японца и подготовили к проникновению на север Китая для выполнения двух взаимосвязанных задач: покушение на жизнь Цыси и восстановление на престоле императора Гуансюя. В надежде убедить власти Британии и остальных держав оказать им помощь в достижении цели люди Дикого Лиса написали послание генеральному консулу в Шанхае Пейхаму Л. Уоррену, в котором заявили, судя по его телеграмме лорду Солсбери, «что на тот случай, если императора не удастся восстановить на престоле, они готовы образовать по всей территории страны тайные общества с целью принуждения заморских держав вмешаться». В этой телеграмме обращалось внимание на то, что путем народных восстаний намечается причинить огромный ущерб внешней торговле, а также следует ожидать «уничтожение миссионерской собственности». Понятно, что такого рода аргументация выглядела не слишком убедительной. Она лишь послужила подтверждением того, что отряд Кан Ювэя мало чем отличался от ихэтуаней. Неудивительно, что англичане никакой помощи им не предоставили. Дикий Лис мечтал о том, что ему дадут надежную охрану и доставят в Пекин на британской канонерке. Мечта его так и осталась неосуществленной. Власти западных держав вместо него поддержали наместника Чжан Чжидуна, когда тот окружил людей Кана, собравшихся на его территории в провинции Ухань, как раз в тот момент, когда они подняли мятеж. Англичане не возражали против казни наместником активных мятежников, о чем британский представитель при нем доложил П. Уоррену (направившему лорду Солсбери телеграмму следующего содержания): «Мир в бассейне Янцзы [sic], до них поддерживавшийся, поставили под угрозу нарушения сторонники партии реформ [точнее, группировки Кана], энергично подстрекавшие население к восстанию; они [? утверждали – sic в оригинале], будто пользуются нашей поддержкой… Оружие и боеприпасы они ввезли из Японии контрабандой, к тому же повсюду расклеили подстрекательские воззвания. О реформах речи уже больше не идет, все скатывается к безвластию и мародерству. Среди единомышленников Кана встречаются многочисленные японцы. Наместник [Чжан] требует, чтобы вы тайно переговорили с японским генеральным консулом [по поводу прекращения японского вмешательства]».

Руководство японцами в лагере Кана осуществлялось из Токио. Свержение вдовствующей императрицы и внутренние беспорядки по всему Китаю противоречили интересам Японии в то время, когда на китайской территории отсутствовали армии остальных держав, вынашивавших собственные территориальные претензии к Пекину. Китайского руководителя «эскадрона смерти» отозвали под предлогом плохого самочувствия и заменили китайцем по имени Шэнь Цзинь. Но еще до его отправления на место восстание Кана провалилось.

Бедами Цыси надеялся воспользоваться еще и некто Сунь Ятсен, первый среди китайцев выступивший за внедрение республиканской формы правления в Поднебесной. Этот кантонец, отрастивший темные усы, давно срезал китайскую косичку и поменял китайский костюм на одежду европейского стиля, чтобы посвятить свою жизнь силовому свержению Цинской династии. Когда империя пожинала плоды катастрофического поражения в войне с Японией, в 1895 году он поднял вооруженный мятеж в Кантоне. Мятеж провалился, зато его имя узнали при дворе. Он пустился в бега за границу и попал в Лондон, где его поймали китайцы и поместили под стражу в своем посольстве на улице Портленд-Плейс. Министры британского правительства, отказавшиеся выдать его китайским властям, вмешались и добились его освобождения. Позже уже в Японии он предложил свою помощь Дикому Лису Кану, но Кан Ювэй отказался иметь с ним какие-либо общие дела. Эта неудача его совсем не смутила, и Сунь продолжил упрямо продвигать свой республиканский идеал с помощью вооруженных провокаций, чем тоже привлек внимание со стороны японцев. В 1900 году, если верить одному из его японских приятелей, подчинявшемуся Токио, Сунь Ятсен составил план по отторжению шести провинций юга Китая для «провозглашения республики. А в дальнейшем последовательно включить в нее все восемнадцать провинций Китая, свергнув потомков клана Айсин Геро, и в конечном счете образовать Великую республику Восточной Азии». Несмотря на его заигрывание с Токио, японцы оказывали ему очень незначительную нерегулярную поддержку. Так что на ниве коллаборационизма Сунь тоже ничего не добился.

Пребывавшая в изгнании в Сиани вдовствующая императрица оставалась безусловным правителем Китая. И она уже приспособилась поворачивать себе на пользу все сваливающиеся на нее невзгоды. Иногда, принимая своих сановников, она могла залиться горючими слезами. Демонстрируя свою ранимость, она заставляла этих мужчин испытывать тягу к покровительству и всепрощению, а также стремиться помочь женщине в нужде. Но любому, кто предпринимал попытку перейти грань дозволенного, чему стал очевидцем уездный воевода У Юн, предстояло познакомиться с совсем другим человеком. Так как он оказал ей крайне важную услугу в самое трудное для нее время и она никогда не забывала его любезность, его считали до того близким Цыси человеком, что он расхрабрился давать ей советы. Однажды он сказал ей, что не стоило бы казнить чиновников перед ее бегством из Пекина, особенно бывшего посла в Берлине Цзинчэна. Уездный воевода не ведал, что этот человек дал немцам решающий совет, из-за которого Китаю нанесли огромный вред. «В середине фразы выражение лица вдовствующей императрицы внезапно переменилось, глаза блеснули, как кинжалы, челюсти плотно сомкнулись, на лбу выступили жилы, и она сжала зубы, издав яростное шипение…» Она сказала У Юну, что его замечание высказано не к месту и возникло оно в силу незнания того, что случилось на самом деле. «Я никогда не видел вдовствующую императрицу в ярости, и как-то вдруг ее недовольство выплеснулось на меня так неожиданно, что от страха у меня прямо дух вон». У почувствовал, как «пот струйками стекает по спине». Он исполнил обряд коутоу и извинился, а «вдовствующая императрица успокоилась, и через мгновение признаки ее злости развеялись, лицо расслабилось и снова стало безмятежным…». Такая перемена выглядела как «мощный порыв бури с громом и молнией, уступивший в мгновение ока место безоблачному голубому небу без малейшего следа непогоды». Этот уездный воевода отметил, что он не представлял себе возможности «проявления вдовствующей императрицей такой мощной ярости. Народ говорил, что великие деятели масштаба хоуцзюэ Цзэна и боцзюэ Ли настолько боялись вдовствующей императрицы, что в ее присутствии теряли свое самообладание. Теперь я в этом убедился лично». Цыси владела даром внушать одновременно беззащитность и ужас, но только не ненависть.

В ссылке и условиях больших послаблений придворного этикета доступ к Цыси и императору Гуансюю получило больше народу. Всех поражало радикальное отличие двух этих монархов. Трудности продолжительного путешествия не оставили на ней никаких следов усталости или истощения сил, зато ее приемный сын постоянно выглядел так, будто вот-вот лишится чувств. Во время аудиенций, когда они сидели бок о бок, император никогда не открывал рта, каким бы долгим и неловким ни казалось молчание, до тех пор, пока Цыси не обращалась к нему: «Ваше величество, ну, задайте хоть какой-то вопрос!» Даже тогда он редко задавал больше двух или трех вопросов: «Все ли ладно в империи?» или «Хороши ли виды на урожай?». Уездный воевода У, видевший его много раз, вспоминал, что тот всегда задавал только лишь два одинаковых вопроса. «Голосок у него был чрезвычайно слабый, как жужжание мухи или писк комара. Разобрать, что он говорит, было очень трудно». У Юн, в отличие от него, делился наблюдениями прямо противоположными: «Вдовствующая императрица говорила предельно выразительно, легко приводила примеры из классических произведений, и при этом она никогда не витала в облаках, прекрасно зная о жизни народа и общества. Услышав несколько слов, она тут же догадывалась, что у собеседника на уме, поэтому сановники ее побаивались. Притом что вдовствующая императрица отличалась большим умом и сильной волей, а император никакими особыми качествами не обладал и был человеком слабым, неудивительно, что он находился у нее под каблуком…» Впоследствии чиновники, записывавшие воспоминания об аудиенциях в дневники, часто называли Цыси Шан (Монарх). Звание это обычно предназначалось для императора. Цыси сама прекрасно понимала изменение статуса. В Сиани для официальных аудиенций она распорядилась установить для себя трон позади и выше трона императора, тем самым она подавала себя буквально выше самого императора. Когда они вернулись в Пекин, во время аудиенций Цыси сидела на троне в центре, а император Гуансюй находился ниже на помосте слева от нее.

Испытание иностранным вторжением совсем не повредило авторитету Цыси, даже скорее послужило его укреплению, а ей принесло новое ощущение надежности и уверенности.

Глава 25

Раскаяние (1900–1901)

Покидая Запретный город, Цыси в последний момент передала сторожам, оставшимся охранять дворцы, рукописное распоряжение, скрепленное ее печатью. В соответствии с этим распоряжением им вменялось в обязанность позволять выносить с вверенной территории что-либо только тем, кто предъявит официальный документ с ее личной санкцией, скрепленной точно такой же печатью. Отправляясь в путь, она переживала по поводу сохранности остающихся во дворцах ценностей.

Через несколько дней ее порадовали обнадеживающие известия, поступившие от сторожей. Захватчики не стали бездумно грабить или сжигать дворцы, а, наоборот, приставили к ним свою охрану. Тяжелые ворота заперли и повесили воззвания ко всем солдатам оккупационной армии с «вежливой просьбой не пинать китайских слуг, если те откажутся открывать двери…». С явным облегчением сторожа сообщали Цыси о том, что «иноземными войсками в настоящее время организована охрана Императорского города и всего, что находится внутри его… дворцы и государственные учреждения никто не тронул. Все дворцы и храмы находятся в надежных руках».

Эти сторожа продолжали держать вдовствующую императрицу в курсе порученного им дела. Ей сообщили, что иностранцы посещают Запретный город, но практически ничего не трогают, разве что совсем немногие объекты. Позже, когда иноземные войска вывели и хранители провели инвентаризацию всех предметов, числившихся за дворцами, они обнаружили пропажу относительно немногих ценностей. Величайшие потери понесла императорская кухня, откуда пропали 68 золотых и 44 серебряных изделия. Сверх этого среди похищенных предметов числились 40 ваз и 200 блюд с мисками, унесенных со склада керамических изделий, скорее всего, местными уголовниками, так как вход в него кто-то прорыл через стены. Летний дворец, послуживший местом пребывания итальянцев и англичан, сохранился в первоначальном виде со всего лишь незначительными повреждениями. (Развалины Старого летнего дворца, находящиеся рядом, однако, обчистили полностью – местные жители втихаря поникали на его территорию и целиком разобрали все строения, устоявшие после пожара. Китайцы стащили все: от пиломатериалов до кирпичей.) В отличие от ситуации при лорде Эльджине в 1860 году на этот раз мародерство категорически запрещалось. Когда из Западных мавзолеев, где похоронены многие цинские императоры, пропали изготовленные из золота, серебра и бронзы обрядовые сосуды, французскому послу передали жалобу, и французские солдаты, стоявшие там лагерем, вернули все, что прибрали было к рукам.

Пропали на самом деле только серебряные слитки. Миллионы лянов утащили из Запретного города и из разнообразных министерств в столице и Тяньцзине, а потом отправили за границу. К тому же иноземные солдаты в самом начале оккупации разграбили роскошные дома, силой проложив себе путь в поисках серебра. Но отдельные такие происшествия случались на протяжении считаных дней, после чего хранители дворцов встретились с Робертом Хартом, который помог положить действиям мародеров конец. В своих донесениях Цыси хранители сообщили ей о своих требованиях к Р. Харту: «Самой насущной и важной задачей следует считать сохранение династических храмов, Восточного и Западного мавзолеев, а также всех дворцов, включая комплексы Запретного города и Императорского города; вторая по значимости задача состоит в предохранении жизни миллионов мирных жителей…» На это Р. Харт не без иронии ответил: «На Западе первостепенное значение мы придаем жизни народа, а династии отводится второе место. Тем не менее выполнить ваше требование труда не составит…» Харт показал два плаката: один на нескольких иностранных языках и один – на китайском. Он приказал хранителям отпечатать их тиражом в несколько тысяч экземпляров и развесить по всему городу. Первым распоряжением иностранным солдатам запрещалось без причины беспокоить местных жителей. А вторым – предписывалось ихэтуаням и прочим разбойникам расходиться по домам и возвращаться к пристойной жизни, а в случае неповиновения им грозило «уничтожение». Многие «боксеры» на самом деле испугались. Цыси отослала Р. Харту письмо с выражением своей признательности: «На протяжении десятилетий ваша светлость отдавала свой талант на алтарь службы чужой вам стране, и сегодня ваша искренняя преданность ей известна всем. Я разделяю всеобщую вам благодарность».

Небольшое число ихэтуаней предприняло тщетные попытки сопротивления непрошеным заморским гостям. Один офицер из войск альянса вспоминал, как местные христиане его вели в обход некоей группы, засевшей в своем укрытии: «Обитатели этого места надежно укрепились и отказывались сдаваться. Разбившись на группы, вооруженные топорами, железными прутьями и длинными шестами, толпа местных бродяг в мрачном молчании ждала развязки. Все выглядело из ряда вон плохо. Все и вся хранили тягостное молчание. Подобные события случаются только раз в жизни». Жизнь в Пекине в скором времени вернулась в обычное русло, и народ, ждавший от солдат армии завоевателей «грабежей, пожаров, насилия и резни», вздохнул с огромным облегчением. Цыси сообщили, что «никаких массовых убийств не происходит» и поджогов тоже не наблюдается. Донесений о случаях изнасилования не поступало. Аристократам, однако, пришлось смириться, когда с ними обращались как с обычными гражданами и заставляли убирать из Пекина тела жертв, погибших от рук ихэтуаней. В ходе мероприятий по приведению столицы в порядок их к тому же заставляли тащить повозки в качестве тягловой скотины, и любого, пытавшегося протестовать, иноземные надзиратели наказывали хлыстом.

Как бы там ни было, западных союзников считали гораздо меньшим злом, чем ихэтуаней. Они даже позаботились о гигиене на улицах столицы, которые в то время превратились в гигантский общественный сортир. Оккупационные власти обязали владельцев всех торговых предприятий и жилых домов прибираться на территории перед их строениями. Таким образом, улицы Пекина коренным образом преобразились к большому удовлетворению его жителей – и самой Цыси, когда та вернулась в свою столицу. Ответственность хозяев за порядок перед парадными дверями собственного дома была взята на вооружение будущими китайскими правительствами.

Спустя два месяца с момента оккупации Пекина прибыл крупный немецкий военный контингент, и это притом, что к дню его отправки из Германии война уже завершилась. Главнокомандующим союзными войсками по настоянию кайзера Вильгельма II назначили фельдмаршала графа Альфреда фон Вальдерзее. Этот фельдмаршал мечтал «вернуться домой удостоенным титула покорителя китайцев», и ради этого он посылал свой личный состав за пределы Пекина в карательные экспедиции, в ходе которых, как он отмечал в своем дневнике, перестреляли множество местных жителей. Он всех их называл «боксерами» и писал, что «они заслужили такой кары». В одном из городов немцы казнили шесть чиновников, которых обвинили в убийстве миссионеров. Отсеченную голову одного из этих несчастных пристроили на колу в китайской манере, но для демонстрации немецкой военной мощи. Подвергая население областей вокруг Пекина постоянному насилию, граф фон Вальдерзее в своих донесениях кайзеру значительно преувеличивал масштаб разрушений и грабежей, чинившихся солдатами союзников до его прибытия. Делал он это, чтобы представить себя в роли полководца, восстановившего должный оккупационный порядок: «Считаю себя вправе заявить, что с момента моего прибытия сюда никаких бесчинств, за редким исключением досадных случайностей, больше не допускается…»

Послевоенное насилие, чинимое немцами, в конце концов прекратилось, а командующий союзными войсками перенес свой штаб в палаты Цыси на территории Морского дворца. Красота этого дворца очаровала нашего графа, который нашел Пекин в целом «самым грязным городом в мире». В своем дневнике он записал: «Вчера я вернулся из города в свой дворец поздно вечером. Никогда в своей жизни я не видел такого очаровательного звездного неба, как тем вечером. Как только я пересек просторный пустой двор императорского дворца и подъехал к берегу озера Лотосов, до меня донеслись звуки музыки. это оркестр Первого Восточно-Азиатского пехотного полка играл в Островном дворце, где в заточении держали китайского императора. здесь, внутри огромного языческого города, звучащая над бесчисленными буддийскими храмами, эта музыка произвела на меня мощнейшее впечатление. Я стоял без движения, пока не стихли последние ноты».

В силу внешнего приличия фельдмаршал распорядился, чтобы в «опочивальню и гостиную ее величества императрицы наши не совались». Но однажды ночью это роскошное строение, с любовью создававшееся вдовствующей императрицей на протяжении многих лет, было стерто с лица земли. Пожар вспыхнул из-за большой железной печи, которую немцы установили в кладовой для продовольствия. Цыси тяжело переживала такую утрату, но успокаивало всех то, что ущерб остальным дворцам и Пекину в целом оказался далеко не таким серьезным, как она боялась. За все это она была благодарна захватчикам. Местным жителям такая гуманность показалась настолько неожиданной, что они смогли поверить словам некоей куртизанки, которая говорила, будто это она подольстилась к графу фон Вальдерзее. Эта женщина по имени Та, что прекраснее золотого цветка отправилась со своим мужем в Берлин в качестве супруги, когда того назначили туда послом Китая в 1880-х годах. После их возвращения из Германии и его смерти она занялась своей старой профессией. Во время оккупации западных союзников она воспользовалась своим опытом, приобретенным в бытность супруги посла, и знанием немецкого языка. Она завела оживленную торговлю с немецкими офицерами, с которыми ее часто видели прогуливающейся по улицам Пекина. Она уговорила немецких офицеров своего круга взять ее с собой в Морской дворец, где жил граф фон Вальдерзее. Совершенно очевидно, она рассчитывала на то, что ее представят ему или как минимум он положит на нее глаз. Удалась ли ей такая затея, доподлинно неизвестно. Но ее заявление о том, что она «спасла жителей Пекина», обворожив немецкого фельдмаршала, послужило пищей для общественных сентиментальных фантазий, и Та, что прекраснее золотого цветка стала известным всем персонажем, считающимся многими чем-то вроде героини трагедии.

Подписание документа с провозглашением окончания войны, вошедшего в историю под названием «Боксерского протокола», затянулось до 7 сентября 1901 года, то есть после вторжения европейского экспедиционного корпуса на территорию Китая прошел целый год. Китайские представители на переговорах – великий князь Цзин и боцзюэ Ли – все это время в основном ждали, пока власти западных держав согласуют свои требования к Пекину.

Европейцы приняли решение освободить Цыси от ответственности за злодеяния «боксеров». Главным зачинщиком назначили отца наследника престола и основного вдохновителя ихэтуаней великого князя Дуаня. Его приговорили к смертной казни, оговорив право владельца престола по своему усмотрению сохранить ему жизнь на том основании, что он числился видным членом императорской семьи. Великого князя Дуаня отправили в Синьцзян до конца жизни отбывать тюремное заключение. Шести сановникам и чиновникам вынесли безусловный смертный приговор, остальным обвиненным достались наказания самого разного характера. Владелец престола отправил своих посланников в Германию и Японию выражать «сожаление» по поводу убийства дипломатов этих стран. В Дагу срыли все форты. Ввели норму права, которой предусматривался запрет на образование общественных организаций для проповеди ненависти к иностранцам, а также запрет на присоединение к ним.

Раздел, в силу которого жизнь китайского народа на самом деле переменилась, касался военной контрибуции. Она достигла ошеломляющей суммы 450 миллионов лянов серебром. Такая цифра получилась путем сложения всех требований участвовавших в войне стран с точки зрения затрат на их военные экспедиции и ущерба, нанесенного их гражданам. Американцы рассуждали так, что контрибуция «должна находиться в пределах возможностей китайцев ее заплатить». Они предложили властям западных держав умерить свои аппетиты до разумного предела и изначально предложили общую сумму контрибуции 40 миллионов лянов. Однако немцы «не видели причин для проявления западными державами чрезмерного великодушия», и практически все остальные победители выразили единое с ними мнение. Граф фон Вальдерзее написал в дневнике, что сам кайзер потребовал от него «наложить на китайцев предельно крупную контрибуцию, так как он остро нуждался в деньгах на флот». Уполномоченного ведомства для проверки обоснованности претензий каждой из стран тогда не существовало, равно как и общепризнанных принципов расчета запрошенных сумм. Власти стран-победителей в войне по собственному разумению назначали размер контрибуции. Заявителем крупнейшей претензии числилась Россия, чья железная дорога в Маньчжурии подверглась налетам черни, и притязания составляли 29 процентов от общей военной контрибуции западных союзников. За Россией следовала Германия с 20 процентами, потом Франция и Британия, власти которых сначала было согласились с американцами, но в скором времени потребовали больше. Японцы по сравнению с 1895 годом проявили относительную сдержанность и отстали от французов с англичанами. Даже американцы поменяли свой курс и в итоге тоже выставили счет, признанный по результатам последующего расследования избыточным. Общую сумму 462 560 614 лянов серебром позже чуть-чуть округлили до 450 миллионов. Так как китайское население в то время составляло приблизительно такое же число, китайцы сочли (и считают до сих пор), что названная сумма представляется символом наказания всего народа.

Роберт Харт и другие умные люди предупреждали, что «эта страна находится совсем не в том положении, чтобы выполнить требования союзников». Но нашлись и те, кто видел у Китая такие возможности. Французский священник Пьер-Мари-Альфонс Фавье высказал предположение о том, «что императорской семье принадлежат ценности стоимостью 300 миллионов марок». Но даже граф фон Вальдерзее признал такое предположение за гранью разумного: при взгляде на Запретный город «возникает ощущение былого величия, подвергающегося постепенному упадку…». В донесении своему кайзеру он сообщал: «Не могу поверить, будто при дворе, смирившемся с такого рода упадком, могут водиться несметные богатства. Представить себе не могу, где такие огромные богатства могут храниться?!» Среди предложений выдвигалось и такое: «Каждой державе следует позаботиться о своей доле контрибуции и занять некую часть китайской территории». Граф фон Вальдерзее хотел «прихватить область Шаньдуна». Мечту о ней лелеял его кайзер и требовал от графа ее осуществить. Однако власти остальных держав, прежде всего Британии и США, возражали по поводу любого варианта расчленения Поднебесной империи. Граф фон Вальдерзее обратил внимание на то, что американцы «вроде бы не хотят, чтобы кто-то что-то взял себе от Китая». Жена американского посла Сара Конгер эмоционально написала: «У меня возникло огромное сочувствие к китайцам. Китай принадлежит китайцам, и этот народ никогда не звал иностранцев на свою землю. Китайцы продемонстрировали свою готовность на неслыханные жертвы ради достижения своей цели. Раздел Китая другими странами будет означать войны и необходимость содержания здесь крупной и мощной регулярной армии. Горечь поражения будет все сильнее терзать китайцев и толкать их к действию, и они воткнут в иностранцев свое отравленное жало с таким количеством яда, на которое никто не рассчитывает».

Итак, от мысли о расчленении Китая отказались. Тогда власти ряда стран загорелись желанием принудить китайцев к новым зарубежным займам. У Роберта Харта по этому поводу возникли возражения: китайцы тратили четверть своего годового дохода на погашение уже накопленных долгов, и любое их наращивание могло привести к утрате этой страной финансовой состоятельности. Глубоко сочувствовавший китайскому народу, пребывавшему в полной нищете, Р. Харт с группой зарубежных специалистов занялся поиском новых источников финансовых поступлений. Наконец они убедили власти западных держав пойти на повышение ввозных таможенных ставок в Китае до 5 процентов (с 3,17 и меньше процента), а также на обложение налогом до того момента беспошлинного импорта: предназначенных для иностранцев товаров, таких как европейские вина, ликеры и сигареты. Тем самым часть бремени «боксерской» контрибуции удалось переложить на плечи жителей Запада. Р. Харт подсчитал так, что новые поступления могли составить до 18 миллионов лянов серебром в год.

Цыси тоже обдумала новый источник поступления денег и подсчитала, что за счет повышения ставки импортной пошлины в казну ежегодно будет дополнительно поступать около 20 миллионов лянов. Повышения таможенных тарифов в Пекине добивались на протяжении многих лет, и, когда Ли Хунчжан в 1896 году совершал турне по Америке и Европе, одной из основных задач перед ним поставили убеждение западных правительств в полезности такого шага. В тот раз у него ничего не получилось. И на этот раз Цыси попросила своих представителей попытаться снова, а на помощь им призвала британца. Британцы связывали с Китаем самые крупные коммерческие интересы, и банкротство Поднебесной грозило им большими потерями. Цыси к тому же рассчитывала на английское чувство самообладания и умеренность. К тому же ей могли сообщить о предложениях Р. Харта. Британцы, а также американцы разработанную схему повышения ставок одобрили. Потом окажется, что суждения вдовствующей императрицы о той или иной нации были такими же точными, как суждения об отдельных людях. Дальше она наказала великому князю Цзину и бо-цзюэ Ли согласовать подходящие условия платежей таким образом, чтобы новых поступлений «хватало для выплаты контрибуции, и, даже если их будет недостаточно, разницу можно было бы не слишком накладно компенсировать». В конечном счете условия платежей установили на 39 лет так, чтобы ежегодные поступления составляли около 20 миллионов лянов серебром. (В дополнение к самим возмещениям предусматривалось начисление процентов.)

За счет новых сборов на самом деле удалось выплатить большую часть «боксерской» контрибуции и облегчить неподъемное бремя, свалившееся на китайцев. Обеспечив все эти новые источники дохода в казну главным образом за счет иностранцев и вороватых чиновников, а также убедив власти европейских держав согласиться на повышение ставок сборов за ввоз товаров, Роберт Харт оказал Китаю неоценимую услугу. В одном из писем того времени он выразил такое предположение: «Я так думаю, что принес некоторую пользу. Но оценить ее будет легче по прошествии времени, чем сейчас». Цыси высоко оценила его труды и присвоила ему звание, которого удостоились всего лишь два самых высокопоставленных сановника империи – наместник Чжан Чжидун и генерал Юань Шикай: «Младший опекун наследника престола». Вот только через 100 с лишним лет после кончины вдовствующей императрицы никакого признания или почитания в стране, для которой он сделал больше любого другого иностранца, да и подавляющего большинства ее граждан, Р. Харту не достается. Средний китаец сегодня о нем практически ничего не знает, зато «боксерская» контрибуция, упоминающаяся во всех учебниках истории, постоянно приводится в качестве повода для порицания «западных империалистов» и осуждения Цыси за то, что она отдала им свою страну в залог. С американцами все сложилось благополучнее, чем с Р. Хартом, ведь их поведению китайцы дали достойную оценку: после получения платежей за несколько лет оставшуюся сумму контрибуции в Вашингтоне списали, распорядившись так, чтобы эти деньги использовали в сфере китайского народного просвещения. На эти деньги основали главный китайский университет Цинхуа, а также отправили из Китая на обучение в США большое число молодых людей. США к тому же числятся единственной страной, власти которой вернули китайцам серебряные слитки, захваченные американскими солдатами во время вторжения международных экспедиционных войск. В 1901 году из кабинета председателя комиссии по соли в Тяньцзине они похитили 500 тысяч лянов серебром, а спустя полгода Пекину вернули его стоимость в сумме 376,3 тысячи долларов США.

Когда ближе к концу 1900 года Цыси получила проект «Боксерского протокола» и прочитала его, ее «охватили самые разные чувства», в том числе ощущение облегчения. Больше всего она боялась утраты ее страной суверенитета или принуждения ее самой к отставке в пользу императора Гуансюя. Ни того ни другого не случилось. Требования союзников выглядели обоснованными, и по сравнению с Симоносекским договором военная контрибуция представлялась не такой возмутительной. Из-за того, что союзники по большому счету сохранили императорские дворцы, а также столицу, отношение Цыси к Западу несколько потеплело. На протяжении ее изгнания вдовствующая императрица вспоминала былые события. Она видела, что ее политика привела к войне и злодеяниям, стоившим сотен тысяч жертв со стороны миссионеров, китайских подданных, ихэтуаней, военнослужащих и простых мирных граждан. Вспоминая, насколько сблизилась с «боксерами», Цыси считала, что «иностранцы слишком нас задирали». Но все-таки она признала, что, «раз уж я несу ответственность за свою страну, мне не следовало допускать катастрофического развития событий. Здесь у меня случился провал. Я подвела наших предков и очень подвела свой народ». Как раз в таком состоянии духа она в самом начале года выпустила указ, который назвала Декрет о самопорицании (цзыцзэ чжичжао). В этом указе она призналась в том, что «обдумывает последние события и ощущает себя пронзенной чувствами стыда и ярости по поводу допущенных ошибок». Она осудила «жестокую и невежественную чернь», нападавшую на христианские миссии и посольства, а также выразила благодарность за то, что западные союзники не опустились до возмездия зуб за зуб и «воздержались от посягательства на наш суверенитет и территориальную целостность». Много места она уделила тому ущербу, который нанесла сама: «Династию довели до края пропасти. Пристанища душ наших предков разрушили, а столицу разорили. Тысячи семей просвещенных чиновников остались без жилья, сотни тысяч солдат и гражданских лиц погибли или получили увечья…» Притом что она все-таки пыталась оправдаться и переложить часть вины на других сановников, в том числе тех, кто поощрял «боксеров», главную вину она брала на себя: «Какое я имею право упрекать других людей, когда не могу по достоинству упрекнуть себя?» Она делала акцент на ее собственном «раскаянии по поводу случившейся катастрофы» (хой-хо), которую она же и сотворила.

Цыси знала раскаяние и формулировала его много раз. «Боксерское восстание» послужило поворотным событием, и жизнь при дворе теперь делилась на этапы до и после него. С искренним раскаянием вдовствующая императрица призывала к переменам. 29 января 1901 года еще в Сиани она выпустила указ, послуживший сигналом к началу нового периода ее правления. Его суть выражалась призывом «учиться у Запада»: «Вдовствующая императрица повелевает своему народу внедрять все передовое, что достигнуто в зарубежных странах, так как только таким путем мы сможем воплотить в жизнь чаяния подданных в Китае». Подобные чувства выражались и в прошлом, но теперь задачей перемен ставилось заимствование «всех принципов, обеспечивших богатство и мощь зарубежных государств», охватывающих «династическое правление, национальные традиции, методы управления, источники существования народа, системы просвещения, военную сферу и финансовые дела». В другом указе она к тому же объявляла: «Осуществление этих перемен представляется делом жизни или смерти нашей страны, а наш народ получает шанс на улучшение своей жизни. Император и я настроены на осуществление перемен ради блага нашей династии и во имя благополучия нашего народа. Другого пути нам не дано».

Ее инициативы получили всеобщую поддержку – вразрез с ихэтуаньской неразберихой или благодаря ей. На примере оккупации иностранными войсками Пекина и Тяньцзиня жители севера Китая наглядно увидели, как это сделали южане в Гонконге и Шанхае, чего можно добиться методами управления в западном стиле и насколько может улучшиться их жизнь. Здесь влияние европейцев просматривалось гораздо нагляднее, ведь когда они после «опиумной войны» взяли эти области под свой контроль в начале 1840-х годов, на месте двух этих южных городов располагались деревни рыбаков и болота. Пекин и Тяньцзинь, в свою очередь, представляли собой крупные города с миллионным населением и средоточением мандаринов, поголовно получивших опыт жизни при отлаженной и рациональной системе управления. Больше всего повезло жителям Тяньцзиня, где оккупация продолжалась два года, а переходную его администрацию назначили западные союзники. Этот город из средневековой отсталости преобразовали в современный мегаполис. К концу своего правления эта администрация собрала налогов на 2 758 651 лян серебром, а потратила 2 578 627 лянов. Причем учли каждый фень расходов, а результат и так был налицо: впервые горожане пользовались водопроводом, трамваем, уличным освещением и телефоном. В городе постоянно проводилась генеральная уборка, была создана материально-техническая база для санитарной профилактики. С улиц вывозились горы бытового мусора. Внедрили такое новшество, как общественные отхожие места. Общественный порядок поддерживался силами правопорядка западного типа. Появилось всеобщее осознание полезности западной модели жизни. Знаменитый реформатор наместник Чжан Чжидун отмечал: «Не в пример тому, что было 30 лет назад, народ теперь восхищается богатством Запада и горюет по поводу нищеты Китая; с благоговейным страхом взирает на мощь западных армий и высмеивает малодушие солдат императорских войск; радуется честности, а также непринужденности чиновников таможни [при Роберте Харте] и питает отвращение к придирчивости собственных сборщиков налогов Китая; нахваливает упорядоченное правление городами по западному образцу и возмущается притеснениями со стороны наших чиновников, как крупных, так и мелких».

Провинциальные наместники предоставили Цыси полную свою поддержку. То же самое касается сторонников реформ, которые теперь составляли штат центрального правительства, так как ненавидящих иностранцев сановников разжаловали или отстранили от настоящих государственных дел. Понятно, что до сих пор встречались противники Запада и реакционеры, но они как минимум помалкивали и не осмеливались подрывать политический курс Цыси. Американский миссионер Вильям Александр Парсонс Мартин, проживший в Китае не один десяток лет, поделился своими ощущениями того, что «дух реформы распространился по всей стране и душа народа принадлежала ей», то есть вдовствующей императрице.

Министры западных правительств признали Цыси бесспорным правителем и начали рассматривать ее в качестве «равной Екатерине Великой в России, Елизавете в Англии, египетским царицам Хатшепсут и Клеопатре, считавшимся у них величайшими женщинами-правительницами в истории человечества». Они приняли решение налаживать с ней сотрудничество. Вдохновленная этой широчайшей поддержкой Цыси в последующие годы встала на курс таких мощных и радикальных перемен, что они заслуживают названия «настоящей революции в истории современного Китая».

Глава 26

Возвращение в Пекин (1901–1902)

Кардинальные перемены, пережитые Китаем в первом десятилетии ХХ столетия, начались, когда Цыси еще находилась в Сиани. Там в апреле 1901 года она сформировала бюро по политическим вопросам, с помощью которого собиралась управлять ходом воплощения в жизнь ее программы. Она выехала из Сиани в Пекин 6 октября уже после подписания «Боксерского протокола», когда оккупационные войска покинули китайскую столицу (но пока что оставались в Тяньцзине). Присутствие иностранных войск в столице вызывало опасения вдовствующей императрицы, и ее тревоги западное сообщество разделяло. Как писал Роберт Харт, когда объявили дату ее возвращения, в посольствах возникало «некоторое смущение», и «охрану иностранных представительств приходилось держать в готовности к реагированию на любые происшествия… Я надеялся, что при дворе не найдется дурака, решившегося на переворот, но. если нечто подобное на самом деле случится, нас просто сожрут, и при таком повороте настоящее мое письмо может оказаться последним!»

В семь часов утра в день отправки августейшей свиты из Сиани местные чиновники собрались у ворот дворца, где гостил двор, для официального прощания с ним. Как только отправились в путь багажные телеги, конные гвардейцы, евнухи, великие князья и сановники верхом на лошадях, наступила короткая заминка. Вперед вышел евнух и взмахнул гигантским кнутом длиной 10 метров. Этот кнут изготовили из плотно сплетенного желтого шелка, пропитанного воском, и снабдили рукояткой с золотым резным драконом. Евнух трижды хлопнул кнутом о землю. Тем самым он подал сигнал о выходе монарха, чтобы никто не посмел двигаться. Цыси и император Гуансюй появились в желтых паланкинах, сопровождаемых многочисленной свитой. Эта колоссальная колонна проследовала по улицам Сиани, вышла в Южные ворота города, направилась в восточном направлении и вышла на дорогу, ведущую в Пекин. На самом деле свиту можно было вывести коротким путем через Восточные ворота, но эзотерическая традиция геомантии требовала, чтобы владелец престола отправлялся в путешествие с южного направления.

Вдоль пути движения колонны лавки и дома украсили разноцветным шелком и лампами, а когда мимо продвигалась процессия, горожане опускались на колени. По традиции никому не разрешалось смотреть на лица их величеств, поэтому кто-то ложился ниц, а остальные жители склоняли голову, опускали глаза и складывали ладони перед собой, как принято у буддистов в знак уважения к носителям власти. Ощущался искренний подъем признательности. Когда Цыси только прибыла в Сиань, жители этой области страдали от последствий катастрофически скудного урожая – народ голодал. Получив продовольствие, присланное из благополучных провинций, Цыси смогла накормить страждущих. В скором времени погода наладилась, и в текущем году выдался прекрасный урожай. Местные жители прямо связывали это явление с пребыванием у них императорского двора, поэтому толпы, выстроившиеся вдоль улиц, рыдали и кричали: «Да здравствует Старый Будда! Да здравствует наш император!» В местах, где толпа выглядела плотнее всего, Цыси позволяла себе грубейший отход от традиции: она приказывала открывать занавеси своего паланкина, чтобы народ мог видеть свою вдовствующую императрицу. Она узнала от подданных, посетивших Запад, что европейские монархи открыто ходят по улицам. Старшие евнухи раздавали серебряные монеты, а пожилые люди получили серебряные изображения иероглифа «долголетие». В надежде получить серебра побольше, кое-кто из местных жителей сопровождал Цыси на протяжении многих дней.

Чиновники, прибывшие на церемонию прощания с августейшими особами, прихватили с собой знамена своих родов и тем самым придали дополнительной красочности сцене прощания народа с престолом. Кое-кто тем не менее приходить на прощание не хотел, но их предупредили о том, что отсутствие может послужить причиной задержки в продвижении по службе на два года. Точно так же на пути августейшего кортежа, следовавшего по территории нескольких провинций, местные чиновники получили указания выйти, чтобы поприветствовать монарха, а также предоставить пропитание и угощения, на которые им выдали щедрые денежные пособия. Однако уже на ближайшем после выхода из Сиани привале местный глава администрации опростоволосился по всем пунктам, хотя получил 27 тысяч лянов серебром. Судя по всему, он приобрел себе руководящее место с помощью связей с губернатором провинции, чтобы прибрать к рукам приличное императорское пособие. Но на самом деле он не сумел организовать достойного приема такой многочисленной компании, да еще с соблюдением сложного придворного протокола. Таким образом, он предпочел пуститься в бега, что называется, зарывшись головой в песок. Когда Цыси обо всем этом доложили во время остановки на ночь в усадьбе, где не было даже свечей, она приказала пощадить бездаря и даже запретила его разжаловать. В ее свите пошли слухи, будто Старый Будда совсем утратила твердость характера.

По пути Цыси посетила священные горы и живописные местности, преодолела узкие проходы подножий долин под нависающими утесами. Тем самым она добирала впечатления, упущенные на протяжении всех тех лет, когда она скучала по путешествиям, но не могла себе их позволить. Через месяц пути пришло известие о том, что накануне своего восьмидесятого дня рождения (через месяц после подписания «Боксерского протокола») 7 ноября 1901 года скончался боцзюэ Ли Хунчжан. Смерть отобрала у Цыси первоклассного дипломата, но на развертывание ее революции она никак не повлияла. Репутация этого сановника как «великого проводника планов модернизации Китая» выглядит не совсем заслуженной.

Последнее письмо Ли Хунчжана, написанное с огромным добрым чувством, в скором времени пришло по телеграфу. Он написал о своей огромной благодарности за то, что числился человеком «самым первым оцененным по достоинству и пользовавшимся глубочайшим доверием» с ее стороны; он читал ее указы, посвященные предстоящим реформам, и осознавал, что они послужат укреплению Китая, чувствовал, что теперь может «спокойно умереть без угрызений мыслей о раскаянии». Со своей стороны наряду с официальным указом она выпустила собственный декрет, в котором сказано: «Когда я читала письмо боцзюэ Ли, меня переполняло чувство скорби». В столице проводился поминальный обряд в честь боцзюэ: просторный траурный зал в белой драпировке украсили многочисленными белыми флагами, под звуки похоронной музыки через него текла траурная река народа, одетого в белые рубища из грубого сукна. Гроб Ли Хунчжана в виде огромной погребальной колесницы с запряженными в нее многочисленными кули в сопровождении родственников отправили к месту его рождения, находившегося в тысяче с лишним километров на юг, на территории провинции Аньхой. Цыси приказала местным чиновникам помочь с обеспечением всего необходимого для траурной процессии, и по всему пути те позаботились о сооружении алтарей с террасами для привала. Сара Конгер призналась в том, что «по величественности и роскоши» эта процессия «превзошла все мои самые причудливые фантазии». Цыси позаботилась о том, чтобы боцзюэ воздали достойные почести, а о его родственниках как следует позаботились. Самое главное – она официально отозвала все порицания, доставшиеся ему на протяжении жизни от монарха.

Затем Цыси побывала в одной из старинных столиц Китая городе Кайфыне, где ей обеспечили пребывание на вполне императорском уровне. Спустя месяц после того, как она получила предсмертное письмо Ли Хунчжана, вдовствующая императрица еще не покинула Кайфын и выпустила еще один указ с воздаянием новых почестей ему и его семье. Этот боцзюэ совершенно определенно значил для нее очень много. Их деловые отношения складывались на протяжении четырех десятилетий, и многие годы он служил ей верным помощником, как никто понимавшим эту великую женщину. Совместными усилиями они вершили великие дела, а также вытянули свою империю из изоляции в человеческий мир. Но все-таки они оба допустили роковые ошибки, которые дорого обошлись стране, и в конечном счете привели к их собственному отчуждению. В глубине души она не могла простить ему ту роль, которую он сыграл в войне против Японии и, соответственно, в закате Китая; а он был обижен на нее за то, как вдовствующая императрица обошлась с ихэтуанями. Теперь она нуждалась в нем, не только для предохранения от возможного унижения и даже вреда со стороны представителей Запада (с которыми она сблизилась) по возвращении в Пекин. Терзаемая сомнениями, она задержалась в Кайфыне, но наступил день, когда пришла телеграмма от генерала Юань Шикая, сменившего Ли Хунчжана на посту наместника в Чжили и уполномоченного императора на севере Китая. Назначением на такие выдающиеся посты Цыси наградила его за разоблачение заговорщиков, покушавшихся на ее жизнь в 1898 году, хотя его редкие личные способности не уступали абсолютной преданности ей. В своей телеграмме он сообщил вдовствующей императрице о том, что иноземные армии не покинут Тяньцзиня, в котором они все еще находились, до тех пор, пока она не вернется в Пекин. Цыси тут же выехала из Кайфына. Еще находясь в Кайфыне и готовясь к возвращению в столицу, она аннулировала звание наследника престола и отправила мальчика подальше от двора. Отца юноши великого князя Дуаня назначили главным преступником, виновным во всех зверствах ихэтуаней. Цыси знала, что прегрешения этого великого князя, связанные с «боксерами», она же сама в свое время одобряла и ей одной следует держать за это ответ. Чувствуя себя в долгу перед ним, она сохранила место наследника престола при дворе, хотя сановники предупреждали ее не отменять его титула. Вдовствующая императрица прекрасно осознавала тот факт, что достойный император из этого наследника престола вряд ли получится. Ведь он не располагал склонностью к государственным делам и не умел вести себя как будущий монарх. Его интересы лежали в плоскости ухода за своими многочисленными питомцами – собаками, кроликами, голубями и сверчками, а также ему нравилось устраивать розыгрыши. Однажды он подстроил все так, что император Гуансюй, его дядя и Сын Небес, упал и растянулся на земле. Его величество слезно пожаловался Цыси, и та наказала наследника престола поркой (по большому счету символическими двадцатью ударами плетью). Евнухи презирали его и насмехались над ним, когда он играл с ними в то, что считалось ниже его достоинства. Но Цыси прождала целый год, на что-то надеясь, но потом отозвала его титул: она откровенно не хотела, как говорится в старинной поговорке, «подливать масла в огонь». Теперь пришло время действовать, но в указе она не назвала ни одного его недостатка. В нем было сказано, что он сам умолял об освобождении от такого долга и ссылался на тяжелые обстоятельства. Молодой человек покинул двор в качестве великого князя вместе со своей престарелой нянькой, чтобы воссоединиться с отцом, находившимся в изгнании.

К тому же наступил момент для прощания с уездным воеводой У Юном. Цыси предоставила ему должность в прибрежной провинции Гуандун и сказала, что отправляет его в процветающую область, так как ей стало известно о его бедственном материальном положении, сложившемся во время службы ей. Она имела в виду то, что там у него появятся возможности пополнить свою кубышку за счет населения. Такая вот система кормления чиновников существовала в Китае. Китайцы осознавали ее порочность и понимали, что из-за нее их презирают европейцы, но отчаялись что-то в ней поменять. Сама Цыси при всем радикализме ее реформ, как проведенных, так и предстоящих, даже не пыталась трогать продажных сановников. Она отдалась течению жизни и тем самым неизбежно помогала ее сохранению.

Во время аудиенции, периодически проливая слезы, вдовствующая императрица говорила У Юну, насколько она была благодарна ему, что он стал другом в нужде; она сказала ему, что ей грустно расставаться с ним и она всегда будет о нем скучать. Покидая дворец после аудиенций у вдовствующей императрицы с ее подарками, серебряными лянами и свитками с иероглифами, выведенными ее собственной рукой, уездный воевода чувствовал, как его душу переполняет признательность этой женщине.

У Юн работал без устали круглые сутки, чтобы на пути из Кайфына предусмотреть мельчайшие детали переезда Цыси через Хуанхэ. За день до ее объявленного отъезда эту древнюю столицу Китая заметал снежный буран, но к моменту ее отправления в путь погода улучшилась и переправа прошла безупречно. Перед дальней дорогой, в которую ее провожали коленопреклоненные чиновники и местные жители, Цыси помолилась в шатре, поставленном на берегу реки, и воздала должное богу реки. После этого она взошла на борт сампана, украшенного в форме дракона. И внушительная флотилия, живописно сопровождаемая воздушными змеями, двинулась на север по спокойной как зеркало воде, возмущаемой только веслами, разрезающими ее поверхность. Цыси светилась от счастья. Она видела в этом «необычайно безмятежном» пересечении водной глади знак покровительства богов и одобрение ими выбранного ею курса. Но к тому же она щедро наградила лодочников за их работу.

Последний отрезок ее путешествия, длившегося три месяца, Цыси преодолела на поезде по северной ветке великой железнодорожной магистрали Пекин – Ухань, судьба которой выглядела такой же изменчивой, как и ее собственная. За год до описываемых событий пути за пределами Пекина разобрали ихэтуани, а несколько станций они просто спалили. Эту железную дорогу восстановили иноземные захватчики, которые потом передали пути правительству Цыси вместе с роскошным вагоном, предназначенным лично для нее. Она с шиком въехала в Пекин 7 января 1902 года и вступила в город через южные ворота, служившие до этого исключительно императорам: сначала через Цяньмэнь, внушительные башни которых загорелись во время «боксерских» беспорядков, но потом были отстроены заново; затем дальше на север через Ворота Великих Цинов. А вот перед парадными воротами в Запретный город она остановилась и повернула в обход. Внутрь она въехала через тыльные ворота, ведущие в гарем. Въезд женщины в парадную часть Запретного города выглядел непростительным оскорблением святости монарха, поэтому Цыси остереглась нарушать древнее правило.

Внутри Запретного города вдовствующая императрица первым делом вознесла молитву предкам Цинской династии. Как только закончились последние приготовления, она отправила придворных к Восточным мавзолеям отдавать почести похороненным предкам и просить их покровительства. Как раз там она заприметила ручную обезьянку, принадлежавшую одному из сановников и скакавшую по его навесу. Она выразила привязанность к этой обезьянке и получила ее в «подарок». Вскоре примат скакал вокруг нее в красивом желтом шелковом жакете.

Но прежде всего прочего на следующий после возвращения в Пекин из ссылки день Цыси почтила память императорской Жемчужной наложницы, которую сама приказала утопить в колодце как раз перед своим бегством. Все увидели в этом жест раскаяния. К тому же это была попытка искупления вины перед приемным сыном, помогавшим ей во всем в последние годы, особенно во время пребывания в изгнании. Быть может, прежде всего этот жест предназначался властям западных держав, осуждавшим ее за данное убийство. Вдовствующая императрица всеми силами старалась заслужить их доброе расположение, которое все поменяло бы для ее страны и с точки зрения отношения к ней самой. Ежегодные выплаты «боксерской» контрибуции могли составлять очень разные суммы в зависимости от обменного курса валюты, а при добром отношении власти заморских держав могли бы согласиться на метод расчета, выгодный Китаю. Кроме того, для преобразования ее империи требовалось сотрудничество с дружелюбно настроенным международным сообществом.

Глава 27

Установление дружественных отношений с представителями Запада (1902–1907)

Ради своего триумфального въезда в Пекин Цыси нарушила традицию и пригласила иностранцев взглянуть на императорскую процессию. Для размещения дипломатов использовали специальное строение, обеспечивавшее свободный вид на все происходящее. Остальные зрители вскарабкались на городские стены. Один из них сфотографировал вдовствующую императрицу, сошедшую с носилок паланкина, перед входом в зал. На этом снимке она поворачивается, чтобы помахать горожанам снизу косынкой, которую держит в руке, а вследствие ее движения разворачивается тяжелое расшитое облачение. Такого в истории Китая еще не случалось, чтобы императрица махала платком в ответ на приветствие толпы: Цыси подсмотрела такой жест в описаниях зарубежных монархов, составленных путешественниками, которых она отправляла в заморские поездки.

Спустя двадцать дней после возвращения в столицу, 27 января 1902 года, Цыси с императором Гуансюем устроили для дипломатического корпуса аудиенцию. Никакой шелковой ширмы не поставили, и вдовствующая императрица восседала на троне. Этот прием, по словам Сары Конгер, «прошел величественно, в атмосфере абсолютного уважения». Еще через несколько дней вдовствующая императрица устроила прием для семей дипломатов. Так как по протоколу она не могла общаться с мужчинами, усилия по установлению дружеских отношений Цыси сосредоточила на европейских женщинах. «При нашем дворе пережимают с учтивостью, – увековечил свое удивление в дневнике Роберт Харт, – вдовствующая императрица собирается принять не только посольских жен, но и к тому же их детей!»

В день проведения того приема небо выглядело на удивление ясным, освободившимся от частых ослепляющих песчаных бурь. Перед назначенной аудиенцией посольских дам Сара Конгер, считавшаяся последовательной христианкой, проповедовавшей всепрощение, собрала всех приглашенных на нее женщин и потребовала от них вести себя предельно учтиво. В глубине зала Запретного города за напоминающим алтарь столом, на котором лежал скипетр из коралла, восседала Цыси. Она по-свойски улыбнулась Саре Конгер, которая присутствовала на предыдущем приеме, устроенном три года назад, а потом ей пришлось пережить осаду посольского квартала. На протяжении всего лихого времени «боксерского мятежа» американцы продемонстрировали самое живое сочувствие Китаю и Цыси. Теперь миссис Конгер обратилась к Цыси в самой доброй манере, а вдовствующая императрица ответила ей в том же духе. Ее записанную речь прочитал вслух великий князь Цзин, подошедший к трону и на коленях получивший свиток из рук Цыси. Всех дам и детей по очереди представили Цыси, которая каждому гостю пожала руку. Их потом представили императору Гуансюю, и он подержал каждую даму за руку.

После завершения официального представления гостей, как только их пригласили в другой зал для неофициального угощения, Цыси послала за Сарой Конгер, которая потом записала в своем дневнике следующее: «Она взяла мои руки в свои ладони, и было видно, что ее переполняли добрые чувства. Когда она справилась с наплывом чувств и смогла говорить, то сказала: «Я сожалею и скорблю по поводу пережитых вами бед. Мы допустили роковую ошибку, и впредь китайцы будут дружить с иностранцами. Ничего подобного никогда больше не случится. Иностранцы в Китае должны жить в мире, и мы надеемся на дружбу с ними в будущем». Ее заявление прозвучало одновременно театрально и искренне. Во время последовавшего банкета состоялся обряд примирения народов. Миссис Конгер так описала это событие: «Цыси взяла свой бокал с вином, и мы последовали ее примеру. Она передала свой бокал мне в левую руку, изящно сжала две мои ладони вместе так, чтобы два бокала коснулись друг друга, и произнесла: «Объединяйтесь!» Потом она взяла мой бокал, оставив мне свой, и подняла этот бокал, чтобы все его увидели, и все гости благожелательно отреагировали на ее жест». Цыси «снова и снова уверяла меня в том, что такого рода беды, что мы переживали на протяжении последних двух лет, не должно повториться. Ее поведение отличалось продуманностью, серьезным отношением ко всем мелочам и даже заботой об удобстве и наслаждении ее гостей. Ее взгляд был ясным, острым и таким внимательным, что ни малейшая деталь не могла от него ускользнуть. На ее лице никто не мог заметить даже тени жестокости или суровости; ее голос звучал спокойно, мягко и завораживающе; ее прикосновения были добрыми и нежными». Совершенно определенно вдовствующая императрица произвела впечатление, на которое рассчитывала.

Цыси и ее заморские гости сели трапезничать, что выглядело как-то странно, поскольку по придворному этикету гости в присутствии вдовствующей императрицы должны были пировать стоя. Этот ее эксперимент, однако, оказался из разряда не совсем приятных. Рядом с ней сидела «первая дама» британского посольства леди Сюзанна Таунлей – жена первого секретаря, так как сэр Эрнст Затов был человеком холостым. Леди Таунлей приехала в Китай уже после «боксерского восстания» с решительным отвращением от мысли, что ее будут окружать китайские слуги. Она, по собственным словам, «представляла их грязными и вонючими людьми с отталкивающими на вид руками». И вот теперь она наклонилась к Цыси и попросила подарить ей тарелку, с которой ела вдовствующая императрица. Леди Таунлей прекрасно знала, что правилами придворного этикета никому не разрешалось пользоваться посудой суверена. Ее просьбу можно было воспринимать только как оскорбление. Позже Цыси сказала одной из придворных дам: «Эти иностранцы ведут себя так, будто считают нас, китайцев, невеждами, и поэтому позволяют себе задирать нос точно так же, как в своем европейском обществе». Да еще к тому же Цыси знала, что многие гости с Запада ненавидели ее за проделки ихэтуаней. Вдовствующая императрица проглотила оскорбление и выполнила просьбу леди Таунлей (которая потом хвалилась своим «единственным в своем роде сувениром»). Цыси по-прежнему дружелюбно относилась к этой леди, которая стала называть себя «первой любимицей» вдовствующей императрицы. Учтивого обхождения леди Таунлей не лишилась, даже когда ее поймали за попыткой поживиться еще кое-какими сокровищами дворца, в который ее пригласили как порядочного человека. Одна из приглашенных жен западных дипломатов, наблюдавшая, как та просила у Цыси тарелку, записала в своем дневнике: «В другом случае эта дама, упоминавшаяся выше, взяла украшение из шкафчика и направилась с ним прочь, но присутствовавшая при этом придворная служанка попросила ее положить взятый предмет на место и сказала, что она отвечает за сохранность всего, находящегося в комнате, и что ее накажут за пропажу». Цыси не позволила себе ни малейшего осуждения леди Таунлей, разумеется, потому, что та представляла Британию. К тому же, возможно, вдовствующая императрица разглядела в Таунлей нечто более симпатичное. По пути в Китай на пароходе Таунлей увидела молоденькую девушку с перевязанными ножками и прониклась большим сочувствием к этим «несчастным маленьким детям». Тот банкет был единственным, на котором Цыси почтила гостей своим присутствием, зато он обозначил начало ее частого общения с европейскими женщинами. В завершение трапезы она сказала женам дипломатов следующее: «Я надеюсь на то, что мы будем встречаться чаще и подружимся, когда лучше узнаем друг друга». Так как подношение сувениров (особенно подарков личного характера) считалось в Китае важным способом выражения доброго расположения, Цыси не поскупилась на презенты для своих гостей – жен дипломатов. В данном случае она взяла Сару Конгер за руки и, «сняв со своего пальца массивный резной перстень с изящной жемчужиной, надела его на мой палец; потом сняла со своих запястий редкой красоты браслеты и надела их на мои запястья. Каждой даме она преподнесла подарки огромной ценности. Не забыла она щедро одарить наших детей и переводчиков».

Зато посольские мужчины решили, что Цыси пытается подкупить их женщин, и обратились ко двору с требованием в будущем больше подобных даров им не подносить. Роберт Харт отметил: «Все такие аудиенции проходили настолько успешно, что их противники считали подобные мероприятия слишком слащавыми и поэтому подозревали их устроителей в неискренности». Они обвиняли Цыси в попытке «подольститься к иностранцам и в заискивании, чтобы к ней лучше относились власти западных держав». Разумеется, с наличием у нее такого расчета спорить трудно. Однако приведем слова Сары Конгер: «Этот исторический день не мог кому-то повредить…» Последовали новые жесты доброй воли, прежде всего приглашения дипломатов в Западный и Восточный мавзолеи, в Летний дворец и даже в Запретный город. Когда посетители приходили в ее палаты, на самых почетных местах они видели дары из их стран. Когда позвали русского посла, его взору предстали на столе вдовствующей императрицы портреты царя и царицы России. Для британского посла вывешивали две гравюры на стали королевы Виктории. На одной ее изобразили в королевском наряде при всех регалиях, а на другой с великим принцем Альбертом в окружении детей и внуков. Рядом ставили музыкальную шкатулку и прочие подарки от королевы. Вместо обычной для нее статуэтки Будды из белого и зеленого нефрита выставляли напоказ многочисленные европейские часы.

Вторая встреча Цыси с женами дипломатов была для Сары Конгер «полной женственного значения». Вдовствующая императрица пошла на самый незаурядный по тем временам шаг, пригласив заморских дам в личное пространство своей опочивальни. «Когда нас провели в самое сокровенное для империи помещение, ее величество выглядела совершенно польщенной, она махнула рукой в сторону роскошно задрапированного и заваленного подушками кана, сооруженного в углу вытянутой комнаты». Кан – это подогреваемая кирпичная лежанка, на которой можно сидеть. И она была любимым местом Цыси. Там, как будто из озорства, она раздала женщинам новые подарки: «Ее величество устроилась на кане и подала мне и другим женщинам знак сделать то же самое. Она взяла с полки маленького нефритового мальчика, сунула его мне в руку и своими действиями как бы сказала: «Никому не говори!» Я взяла эту прелестную вещицу домой и теперь очень ею дорожу. Она послужила проявлением доброй воли, и я не собираюсь отказываться от такой мысли. Я на самом деле благодарна судьбе за то, что мне посчастливилось стать свидетелем пребывания в добром расположении духа этой женщины, которую весь мир совсем несправедливо осудил».

На этом подарки не закончились. Все знали о большом увлечении миссис Конгер собаками породы пекинес, и «забавного черного песика» доставили в американское посольство в «корзине с красной атласной подстилкой». Для комплекта прилагалось снаряжение в золотых застежках с длинным золотым поводком и с золотым крюком. По случаю рождения внучки миссис Конгер Цыси прислала «коробочки из желтого шелка с двумя красивыми украшениями из нефрита… то были первые ее подарки новорожденным иностранцам».

Периодически в посольства с добрыми пожеланиями от Цыси поставлялись пионы и орхидеи в горшках, корзины фруктов из ее собственных огородов и садов, коробки пирожных и шарики чая. На китайский Новый год семьям дипломатов доставили рыбу, считавшуюся символом процветания, так как по звучанию в китайском языке это слово совпадает со словом «изобилие». Дипломаты американского посольства получили огромную рыбину: без малого 3 метров длиной и весом 164 килограмма. Своими чисто китайскими методами вдовствующая императрица пыталась наладить добрые отношения, и в Саре Конгер она нашла самого ценного соратника. Та, без сомнения, облегчила ведение дел Цыси с властями западных держав. Такая дружба послужила появлению симпатии к Китаю в США и облегчила возврат «боксерской контрибуции», причитавшейся этой стране.

Своей наступательной политикой доброй воли Цыси вдохновила других китайских женщин на дружбу с представителями Запада. Вскоре после первого приема у вдовствующей императрицы Сара Конгер, питавшая симпатию к китайцам («Притом что я находила много в китайцах нежелательного, я к тому же видела многое в их характере, заслуживающее восхищения. Мне на самом деле хотелось как следует узнать этот народ. Мне нравятся китайцы»), пригласила несколько придворных дам в американское посольство на обед. Приемная дочь Цыси в звании великой императорской княжны выступила в роли ее представителя и возглавила список гостей из одиннадцати человек. Известную своим «неброским внешним видом, знатным происхождением» и выделявшуюся «среди остальных дам двора самым утонченным поведением», эту великую княжну доставили в желтом паланкине. Остальные великие княгини прибыли в красных паланкинах, а гости положением ниже – в зеленых. Переводчиков привезли на официальной четырехколесной коляске. Их сопровождал 481 слуга, в том числе по восемь евнухов на каждую гостью и 60 солдат у ворот. Для китайца чем выше звание персоны, тем больше слуг его должно сопровождать. Миссис Конгер воскликнула: «Вот это зрелище!» Великая императорская княжна привезла приветствие от Цыси, которая «выражает надежду на то, что благоприятные отношения, существующие в настоящее время между США и Китаем, сохранятся в неизменном виде навсегда». Когда дамы покидали посольство, «величественная процессия прошествовала под американским флагом на улицы, украшенные флагами с драконом… С улиц, по которым следовала эта процессия, убрали всех китайцев, однако тысячи зевак торчали повсюду и наслаждались необычным зрелищем».

Некоторое время спустя придворные дамы пригласили европейских подружек посетить их с ответным визитом, и миссис Конгер, «чтобы уважить китайскую традицию», взяла с собой почти сотню слуг. После этого между женщинами началось общение и завязалась дружба. В начале 1903 года миссис Конгер написала о последних событиях своей жизни дочери, раньше жившей с ней в Китае: «Ты заметила отход китайцев от традиций старинных времен, а также как постепенно распахиваются запертые прежде на замок двери? Я вижу и одобряю все это. жены высокопоставленных сановников, как маньчжуров, так и китайцев, открывают нам двери, а я в ответ тоже стараюсь их приглашать почаще. Мои прежние представления о китайских дамах претерпевают радикальные изменения. Я обнаруживаю, что они проявляют интерес к делам в их стране, а также к делам в зарубежных государствах. Они изучают императорские указы и читают свои газеты. Случается, что я упоминаю о предметах и событиях, чтобы выведать их мнение, и оказывается, что у них находится информация, которой они делятся со мной».

«Я нахожу у нас много общих мыслей и предложений», – обнаружила миссис Конгер. Китайские женщины читали книги, переведенные на их язык миссионерами. Они «говорили об открытии Америки Христофором Колумбом, о высадке паломников, о наших неприятностях с Англией, об отделении колоний, о нашей Декларации независимости…». Кто-то «очень интересовался монетарной системой профессора Дженкса» – системой, которую профессор Корнеллского университета Иеремия Дженкс в том году предлагал для внедрения в Китае. Американский посол Эдвин Г. Конгер находился под не меньшим впечатлением от китайцев, чем его жена. Когда один американский адмирал спросил мистера Конгера: «О чем разговаривают ваши дамы – о платьях и украшениях?» – тот ответил: «Совсем наоборот. Они беседуют о маньчжурских бедах, политических проблемах и многих вещах, находящихся в ведении их правительства». Кое-кто из придворных дам получал задание готовиться к встречам заранее, так как Цыси знала, что представители Запада уважали женщин, располагающих знаниями и собственными суждениями.

Сара Конгер и Цыси встречались часто и всегда вели продолжительные беседы. Цыси рассказывала этой американке о своих приключениях, пережитых в 1900 году, и «живописно повествовала о происшествиях во время ее скитаний, а также о жизни двора; она вела речь об испытаниях и лишениях. Ее величество упоминала о многих вещах, о которых, как я думала, она вообще не должна была иметь понятия». Цыси не только говорила, но и слушала: она «проявляла глубокий интерес к тому, как я выражала свое отношение к тому, что видела в ее Китае». Когда они встретились после поездки С. Конгер по стране в 1905 году, американка доложила вдовствующей императрице свое впечатление от всего увиденного: «Китайцы впитывают иностранные идеи активнее, чем когда-либо раньше. Во всем мире отмечают расширение воззрений этого народа…» Сара Конгер предоставляла Цыси самую ценную для вдовствующей императрицы информацию: впечатления представителя западной культуры от колоссальных реформ, затеянных ею.

С. Конгер «негодовала по поводу устрашающих, несправедливых карикатур» на ее августейшую подругу в зарубежной прессе, и она ощущала «растущее желание того, чтобы в мире увидели вдовствующую императрицу такой, какой она на самом деле была». Поэтому она дала интервью репортерам американских газет и рассказала о Цыси, «какой я много раз ее видела». Описание Цыси, представленное этой американкой, и сам факт того, что они стали близкими подругами, послужил созданию благоприятного представления о вдовствующей императрице на Западе, особенно в Соединенных Штатах. В прессе развернулась кампания по восхвалению ее реформ, хотя редакторы по привычке ссылались на решающую роль миссис Конгер в этом деле: «Под влиянием миссис Конгер в Китае произошли многочисленные перемены…» Можно было увидеть такой вот газетный заголовок: «Правительница Китая перестраивает свою империю на американский лад». Скрепя сердце главные редакторы изданий начали представлять Цыси в образе прогрессивного деятеля, а к одному очерку даже прилагалась иллюстрация вдовствующей императрицы в боевой позиции напротив военачальника с подписью: «Она распорядилась развязать дамские ступни». (Своим первым указом после возвращения в Пекин Цыси запретила пеленание женских ступней.) Сара Конгер играла важную роль в доставке информации о Цыси западной прессы качеством повыше.

Цыси высоко ценила помощь этой американской дамы и испытывала к ней настоящее дружеское чувство. В 1903 году Конгерам пришлось покинуть Китай в связи с новым назначением. Саре присвоили самый возвышенный в Китае титул и преподнесли ей красивые прощальные подарки. Перед отъездом она заехала во дворец, чтобы попрощаться с Цыси, и после официальной части «мы, вдовствующая императрица и я, посидели как простые женщины за дружеской беседой». Потом, когда «прощальные пожелания уже прозвучали и я покидала палаты ее величества, меня попросили вернуться. Ее переводчик положил мне в руку «счастливый камень» – нефрит кроваво-красного цвета – с такими словами: «Ее величество сняла этот приносящий удачу камень с себя, она желает отдать его вам, чтобы вы носили ее камень на протяжении всего длительного путешествия по морям и благополучно добрались до своей достопочтимой страны». Неброский внешне, этот осколок нефрита передавался монархами Цинской династии из поколения в поколение, и Цыси сама носила его во время своего правления в качестве талисмана, охранявшего ее в годы бедствий. Отказ от такого предмета в пользу другого человека считался выдающимся шагом. То, что Цыси пошла на это в порыве чувств, говорило о ее настоящей привязанности к С. Конгер. За пределами Китая Сара продолжала получать письма вдовствующей императрицы.

В поиске новых путей исправления репутации Цыси на Западе Сара Конгер вынашивала идею написания портрета вдовствующей императрицы каким-нибудь американским художником для выставки в Сент-Луисе, намечавшейся на 1904 год. Цыси пошла на значительные субъективные издержки и согласилась на такой шаг. По традиции портреты в Китае писались только на мертвых уже предков (хотя существовали акварели с изображением повседневной жизни китайцев), и Цыси при всем ее отступлении от обычаев от суеверий все-таки не избавилась. Однако она не хотела обижать свою подругу, относящуюся к ней с такой добротой, да и к тому же не хотела упускать шанса по популяризации своей личности на Западе.

Вдовствующей императрице посоветовали услуги Катарины Карл, брат которой работал на китайской таможне, и она прибыла ко двору в августе 1903 года. Цыси согласилась позировать всего лишь один сеанс, и для него она оделась роскошно, как подобает вдовствующей императрице Китая. Она оделась в парчовое платье императорского желтого цвета, богато расшитое нитями жемчуга светло-лилового оттенка. С верхней пуговицы на ее правом плече свисала нитка из восемнадцати огромных жемчужин, разделенных бусинами из нефрита. С этой же пуговицы свисал крупный рубин с желтыми шелковыми кисточками, венчающимися двумя огромными грушевидными жемчужинами. Под одной рукой у нее находился свернутый голубой расшитый шелковый носовой платок и под другой – мешочек для благовоний с длинными кисточками из черного шелка. Ее прическу украшали всевозможные ювелирные изделия, а также крупные свежие цветы. Кисти и предплечья рук унизывали браслеты с кольцами, и, как бы для увеличения пространства для украшений, на два пальца каждой руки она надела искусные наперстки. Ногам тоже уделила достойное внимание: вышитые атласные туфли с тупыми носками покрывали мелкие жемчужины, а без них оставались только платформы толщиной несколько сантиметров. Ступая на таких невиданных для Запада платформах, Цыси энергично приблизилась к мисс Карл и спросила ее, куда следует поставить для сеанса позирования ее трон с двумя драконами. Итак, художница приступила к своей работе в зале, где она насчитала восемьдесят пять тикающих и отбивающих время часов. Одновременно она чувствовала на себе взгляд глаз ее сестры, «пронизывающе остановившихся на мне».

Обладатель этих глаз считал мисс Карл откровенным персонажем с открытым и сильным характером. Цыси она нравилась. После сеанса, написала К. Карл в своем дневнике, вдовствующая императрица «попросила меня, глядя прямо и долго мне в глаза, удобно ли мне на несколько дней задержаться во дворце, чтобы она могла позировать еще во время своего досуга». Художница, практически сразу проникшаяся к Цыси добрыми чувствами, обрадовалась такому предложению. «Сообщения, услышанные мною о ненависти ее величества к иностранцам, оказались опровергнутыми во время этой первой аудиенции еще и тем, что я увидела собственными глазами. Мне так казалось, что ни одна самая превосходная актриса не смогла бы сыграть ее личность…»

К. Карл задержалась в Китае без малого на год. Через нее Цыси предоставила внешнему миру доступ к загадочному китайскому двору. Она к тому же охотно общалась с Катариной Карл. Эта художница жила в пекинских дворцах, видела вдовствующую императрицу практически каждый день и вращалась в кругах придворной знати. Благодаря ее редкой наблюдательности и догадке Цыси держала К. Карл к себе ближе, чем других людей. Она обратила внимание на ее грандиозный авторитет по тому факту, что с портретом вдовствующей императрицы обращались «с почтением, предписываемым трепетными священниками для церковной утвари храма». Даже рисовальным принадлежностям художника придавали своего рода некие священные свойства. «Когда ее величество уставала и давала знать, что сеанс позирования завершен, мои кисти с палитрой забирал прямо из рук один евнух, портрет снимали с мольберта и с трепетом переносили в комнату, специально назначенную для него». Кисти и палитру осторожно помещали в специально изготовленные плоские шкатулки, которые запирали на замок, а ключи отдавали главному евнуху.

Катарина Карл видела, как Цыси добивалась своего, например, в ее случае она высказывала свои пожелания по поводу портрета робко, как бы прося об одолжении. «Она взяла мои руки в свои ладони и сказала самым умоляющим голосом: «Надо бы довести до совершенства некоторые недоделки. Вы это сделаете для меня, не так ли?.…» Она извинялась за свои просьбы: «Я вам доставляю большое беспокойство, а вы относитесь к ним с большим пониманием». Чаще всего задавался звучавший с особой озабоченностью вопрос о том, когда американская художница завершит создание портрета вдовствующей императрицы. Ответу на него придавалось мистическое значение: К. Карл не могла закончить работу по собственному усмотрению. После изучения астрологических календарей было принято решение о том, что портрет должен быть готов к благоприятному дню 19 апреля 1904 года, а идеальное время считалось четыре часа после полудни. Мисс Карл приняла условия астрологов, и Цыси почувствовала большое облегчение.

К. Карл весьма поразило страстное увлечение Цыси своими садами: «Какой бы измученной делами или встревоженной она ни казалась, вдовствующая императрица явно находила утешение в цветах! Она подносила цветок к своему лицу, упивалась его ароматом и ласкала его, как будто это было обладавшее чувственной реакцией существо. Она бродила среди цветов, наполнявших ее комнаты, и разворачивала легким касанием руки некоторые цветущие бутоны к свету или поворачивала жардиньерку таким манером, чтобы находящиеся в ней растения оказывались в более удобном положении».

Эта американская художница к тому же разделяла любовь Цыси к собакам. Вдовствующей императрице принадлежала большая и уютная псарня, которую К. Карл часто посещала. Заметив это, Цыси подарила ей щенка. Однажды «вдовствующей императрице принесли несколько совсем юных щенков. Она приласкала ощенившуюся суку и критически осмотрела резцы ее детенышей. Потом она позвала меня, чтобы показать мне этот помет, и спросила, который из щенков мне больше всего нравится. Она обратила мое внимание на их прекрасные резцы и настояла на том, чтобы я подержала каждого из них». Так как К. Карл показалось неудобным выбрать какого-то из щенков для себя, Цыси распорядилась отнести ей одного песика в качестве подарка: «симпатичного белого с янтарным отливом щенка пекинеса». На самом деле как раз этот щенок больше всего понравился К. Карл, и к нему она проявила особый интерес во время посещения псарни. Так получается, что Цыси заранее позаботилась о том, чтобы узнать предпочтение художницы.

Катарина Карл познала самую заботливую сторону натуры Цыси в личном и чисто женском общении. Однажды они вышли на прогулку: «День клонился к закату, а я оделась слишком легко. Ее величеству показалось, что я озябла, и, увидев, что на мне нет шали, она попросила старшего евнуха принести ее собственную шаль. Тот выбрал одну из многочисленных шалей, которые слуги всегда брали с собой на такие прогулки, и передал ее вдовствующей императрице, которая накинула платок мне на плечи. Она попросила меня взять ее насовсем и посоветовала не забывать заботиться о себе в будущем». С наступлением сезона холодов Цыси прислала на квартиру К. Карл служанку, чтобы та взяла у художницы изготовленное на заказ европейское платье, а потом приказала придворному портному сшить точно такое же платье из подбитого утеплителем шелка. Она подарила К. Карл длинный мягкий, завязываемый на боку наряд, в котором, как сказала вдовствующая императрица, Катарина выглядит стройнее. Когда на улице стало еще холоднее, Цыси придумала для К. Карл длинное, подбитое мехом одеяние, в покрое которого сочетались европейский и китайский стили. Его художница считала не только симпатичным, но и удобным для занятия рисованием. Вдовствующая императрица к тому же подобрала для Катарины шапку из меха соболя. Причем при выборе цвета она позаботилась о том, чтобы он подошел к светлым волосам К. Карл, а фасон подчеркивал ее сильный характер.

Всю эту не совсем европейскую одежду преподнесли художнице предельно деликатно, так как Цыси вполне понимала, что американской леди может не понравиться костюм чуждой ей культуры. Одежда самой Цыси служила показателем ее национальной принадлежности. Маньчжурское платье она забыла только в изгнании, когда ей пришлось нарядиться в одежду, принадлежащую родственникам уездного воеводы У Юна, которые принадлежали к народности хань. Она сказала К. Карл, что эта новая одежда послужит исключительно практическим целям и никак не отразится на личности. Демонстрируя ту же самую догадку и такт, когда Цыси устраивала женам дипломатов прием в саду, она заботилась о том, чтобы мисс Карл вывозили из дворца к миссис Конгер и она возвращалась вместе с дамами американского посольства. Делала она это на тот случай, если этой американке вдруг покажется неудобным появиться среди гостей в свите вдовствующей императрицы. Во время прогулки по садам Цыси срывала цветочки и прикрепляла их за ушами Катарины. То был жест близости, который, как понимала художница, служил «гарантией такого же отношения ко мне со стороны придворных дам и евнухов». Цыси также заботилась о том, чтобы художницу привлекали ко всем развлекательным мероприятиям. Таким мероприятием служил фестиваль начала запуска воздушных змеев весной, когда вельможи и ученые мужи бегали с этими забавами, как дети. Все уже привыкли к тому, что первого воздушного змея выпускала в небо сама вдовствующая императрица. В такой день Цыси пригласила К. Карл в сад и, после того как она размотала шнур и сноровисто наладила полет змея, передала его художнице и начала учить ее обращению с рукотворной птицей.

Цыси вела себя с мисс Карл как с подругой. Этих двух женщин объединяло много общего. Никто не восхищался садами Цыси так тонко, как это делала американская художница: «Изысканное удовольствие от созерцания этого великолепного вида вызывало у меня трепет восхищения». Они даже смеялись вместе. Как-то Цыси пошла, чтобы полюбоваться своими хризантемами, цветущими в то время года вовсю, а К. Карл осталась, занятая своей работой. Вернувшись из сада, вдовствующая императрица принесла Катарине новый сорт хризантемы и сказала: «Я подарю тебе что-нибудь изящное, если ты угадаешь, как я назвала этот цветок». Художница ответила, что этот забавный цветок с лепестками, похожими на волосы, и выпуклой желтой сердцевиной напоминает облысевшую голову старика, на что обрадованная Цыси воскликнула: «Ты угадала. Я только что присвоила этому сорту имя Старик с горы!» Между ними существовала непринужденная душевная близость. Во время одного из приемов в саду Цыси пристально осмотрела серое платье К. Карл, взяла из вазы красный пион и прикрепила его к нему, сказав, что немного цветного разнообразия этому платью совсем не повредит. Они обсуждали стили одежды. Цыси хвалила европейскую моду за «симпатичные цвета», но тут же оговаривалась в том плане, что «европейские костюмы очень идут безупречно сложенным людям и людям с правильными пропорциями тела», зато «западная мода становилась бедой для тех, кого Бог сложением обидел». Маньчжурский костюм, «спадая прямыми линиями от плеч, больше шел статным людям, так как скрывал многие недостатки их тел». (Вдовствующая императрица воздерживалась от критики перед американской художницей западных корсетов. Говорят, она как-то ответила придворной даме, пожившей за границей и рассказавшей вдовствующей императрице о корсетной моде, с некоторым возмущением: «На самом деле заслуживает большого сожаления то, что заморским женщинам приходится терпеть. Их утягивают с помощью стальных стержней так, что они едва дышат. Несчастные создания! Несчастные!»)

Прожив рядом с Цыси без малого год, наблюдая ее практически ежедневно в привычной для нее среде, Катарина Карл почувствовала, что она «по-настоящему полюбила» вдовствующую императрицу. Это чувство было взаимным. Цыси пригласила К. Карл остаться так долго, как ей захочется, и предложила нарисовать портреты придворных дам – и даже провести остаток своей жизни в Пекине. К. Карл тактично отклонила такое предложение, так как ей казалось, что «мир за пределами дворцовых ворот зовет меня».

Ее портрет Цыси нельзя назвать шедевром классической европейской живописи. На портретах западных художников передаются тона, а в китайской традиции лицо с темными тонами называли «лицом инь-ян», означавшим сомнительный характер изображенного персонажа, склонного к предательству. Мисс Карл заставили нарисовать лицо вдовствующей императрицы в китайском стиле без теней. «Когда мне настоятельно указали на то, что я должна изобразить ее величество в таком традиционно-заурядном стиле и по шаблону передать ее личность редкой привлекательности, былое пламенное воодушевление к творчеству, с которым я приступила к работе, меня покинуло. Чтобы смириться с неизбежным, мне часто приходилось переносить большую головную боль и внутреннее сопротивление». Тем не менее она написала книгу ее единственных в своем роде воспоминаний под названием «Время, проведенное с вдовствующей императрицей Китая» (With the Empress Dowager), изданную в 1906 году, в которой Катарина Карл сотворила еще один портрет незабвенной Цыси. Так у вдовствующей императрицы появился еще один преданный западный друг.

Тем временем портрет Цыси кисти К. Карл представили правительству США, а произошло это событие после Всемирной ярмарки в Сент-Луисе. 18 февраля 1905 года в Синей комнате Белого дома китайский посол в Вашингтоне сообщил президенту Теодору Рузвельту и собравшимся гостям о том, что дар вдовствующей императрицы служит доказательством ее высокой оценки дружеского отношения США к Китаю, а также «ее неизменной заинтересованности в благополучии и процветании американского народа». Принимая портрет вдовствующей императрицы «от имени правительства и народа Соединенных Штатов», президент Т. Рузвельт сказал: «Этот дар служит нам еще одним напоминанием о том, что сложившуюся уже нашу взаимную дружбу следует поддерживать, сохранять и укреплять всеми целесообразными средствами, как в широком спектре международных отношений, так и в такие вот приятные моменты, как нынешний, который соединяет нас вместе сегодня». Этот портрет, сказал он, «мы повесим в Национальном музее в качестве постоянного напоминания о доброй воле, которая объединяет две наших страны, а также устойчивой заинтересованности обеих сторон в благополучии и прогрессе друг друга».

С третьей женщиной, точно так же активно подключившейся к усилиям Цыси по налаживанию связей с Западом, вдовствующая императрица сблизилась в 1903 году. Луиза Пирсон приходилась дочерью американскому купцу родом из Бостона, торговавшему в Шанхае, ее матерью была местная китайская наложница. В 1870-х годах связи между европейцами и азиатками никого не удивляли, а их детей неизменно считали метисами. Роберт Харт признался в дневнике в том, что «я приютил в своем доме китайскую девушку». Он прожил с ней несколько лет до тех пор, пока ему не пришлось от нее избавиться, так как ему пришло время взять в жены британскую девушку. Троих детей, прижитых им от этой китаянки, он отправил в Англию, и их вырастила жена счетовода. Ни с одним из родителей они больше не виделись. Его поступок по правилам того времени считался «беспредельно великодушным, даже донкихотским», так как остальные иностранцы предпочитали бросать своих детей от китаянок на произвол судьбы. Как с Луизой Пирсон обошелся ее американский отец, умерший в Шанхае, доподлинно неизвестно, но она вышла замуж за неординарного китайского чиновника по имени Юй Гэн, который взял ее отнюдь не в качестве наложницы и обращался с ней совсем не как с содержанкой. Их отношения простыми никак не назовешь. Китайцы называли Луизу «заморским чертом» (гуйцзылю), а в общине иностранцев принимать ее за своего человека отказывались. Зато эта чета жила счастливо вместе со своими детьми, совсем не смущаясь и не жалея о своем супружеском союзе. Р. Харт, скрепя сердце, признавал, что «этот брак, как мне представляется, образовался на любви», и тут же заметил: «О родственниках Юй Гэна в любом случае сложилось неблагоприятное мнение, но сам этот пожилой человек пользовался влиятельной поддержкой. Я сам не знаю почему».

Эта поддержка поступала со стороны беспристрастных покровителей, не в последнюю очередь от самой Цыси. Юй Гэн служил под началом наместника Чжан Чжидуна, который поручил ему разбираться со стычками между местным населением и обитателями христианских миссий на территории его провинций. Владевшая двумя языками Луиза Пирсон могла договариваться с обеими сторонами и тем самым помогала ликвидировать взаимное непонимание и утихомиривать споры. Наместник Чжан высоко ценил эту чету и рекомендовал взять ее в Пекин. В столице Юй Гэн сразу же получил ответственную должность, сначала его назначили послом в Японию, а потом во Францию. Пока Р. Харт брюзжал (мол, «не по душе мне такое назначение»), Юй Гэн и Луиза Пирсон со своей «шумной семьей из говорящих по-английски детей» отправились в сердце Европы.

В Париже они вели свободную от национальных предрассудков жизнь. В западной прессе, представители которой восторгались этой парой, отмечалось, что Луиза Пирсон «прекрасно владеет французским и английским языками, говорит на них с легким акцентом, напоминающим бостонский выговор с китайским оттенком. Ее следует отнести к самым изысканным художникам, рисующим на шелке в манере старинных китайских мастеров с ловкостью и твердостью руки, от которой французские художники застывают с раскрытым от восхищения ртом». Она «распоряжается посольскими приемами с непревзойденными обаянием и изящностью». На костюмированном балу, устроенном посольской четой в честь китайского Нового года в 1901 году, их сын по имени Сюньлин нарядился Наполеоном, и от французского императора его было не отличить. Как католик, он отправился венчаться с французской учительницей игры на пианино в одну из церквей Парижа. На церемонию жених надел маньчжурский небесно-синий халат с красными пуговицами из коралла. Бракосочетание почтил присутствием американский посол во Франции генерал Гораций Портер, широко освещали в прессе репортеры, назвав его «самым красочным и забавным венчанием последнего времени в Париже», а также «невиданным событием». (Этот брак распался после возвращения супругов в Китай.) Двух их дочерей по имени Дэлин и Жунлин описал репортер из «Нью-Йорк таймс»: «Они восхитительно хороши, а их платья, сшитые по европейской моде безупречно и со всеми признаками мастерства, к которым добавлено восточное очарование, приковывают к себе внимание всех присутствующих, когда эти девушки входят в любую гостиную [sic]». Луиза со своим мужем предоставили своим дочерям в Париже неслыханную полную свободу пользоваться всеми прелестями этого города. Они обзавелись широким кругом знакомств, часто посещали театры (где их очаровала Сара Бернар) и брали уроки танцев у прославленной балерины Айседоры Дункан. Они устраивали представления на вечеринках своих родителей и танцевали на европейских балах, по китайским понятиям неприлично прижимаясь к партнерам. Стиль жизни семьи, в частности то, что Луиза позволяла французам целовать ее руку, вызывал не только удивление, но еще и скрытую ненависть: эту семью осуждали перед монархом возмущенные чиновники миссии.

Зато Цыси нравилось то, что они делали, и она с нетерпением ждала их возвращения. После завершения срока командировки Юй Гэна и ураганного тура по основным европейским городам его семья в начале 1903 года вернулась в Пекин. Вдовствующая императрица сразу же пригласила Луизу Пирсон и ее дочерей во дворец, чтобы назначить их своими фрейлинами и поставить выше подавляющего большинства остальных придворных дам. Две ее дочери, владевшие английским и французским языками, служили Цыси переводчицами, так как ее общение с представительницами Запада постоянно расширялось. Когда вдовствующая императрица услышала, что младшая дочь Луизы Жунлин обучалась музыке и танцам в Париже, у нее проснулись большие надежды, связанные с этой девушкой. Она призналась в том, что всегда чувствовала большое сожаление по поводу практического исчезновения традиции китайского танца, а все ее попытки отыскать кого-нибудь, способного провести исследование придворных летописей и возродить китайский танец в первозданном виде, провалились. «Теперь этим делом займется Жунлин», – заявила вдовствующая императрица. Таким образом, Жунлин взялась за дело, которое послужит появлению у нее репутации «первой дамы современного танца в Китае». Следуя наставлениям Цыси, она изучила придворные и народные танцы, наложила их на балет и прочие жанры европейского танца, а потом поставила серию своих танцевальных произведений, которые исполнила перед непередаваемо восхищенной вдовствующей императрицей. Аккомпанировал ей оркестр европейской музыки, основанный генералом Юань Шикаем, а также придворный ансамбль.

Луиза Пирсон стала для Цыси самым ценным референтом по вопросам, касающимся внешнего мира. Наконец-то приобретя близкого себе по духу человека, располагающего знаниями о Европе и Японии, чьи воззрения заслуживали ее признания, Цыси теперь обращалась к ней за советом каждый день. Ранее одна юная переводчица, побывавшая в Германии с отцом, который служил атташе в китайской миссии, сообщила Цыси, будто немецкий двор отличался «большой простотой нравов». Вдовствующая императрица захотела сопоставить, насколько ее собственный двор представлялся вычурным по международным меркам, и спросила об этом Луизу. Та ответила, что никогда не была в немецких дворцах, но могла предположить, что выглядят со своим интерьером они на самом деле грандиозно. Цыси такой ответ устроил. Грамотная и рациональная Луиза Пирсон служила не только источником информации или советником по дипломатическому протоколу. Она прекрасно разбиралась даже в международной политике. Когда японцы и русские вроде бы собрались идти войной на Маньчжурию в конце 1903 года, Цыси часто говорила с ней о Японии, где Луиза прожила несколько лет в качестве жены посла. В один прекрасный день жена японского посла Утида Косаи попросилась в гости. Цыси эта дама очень понравилась, и она подарила ей щенка пекинеса точно так же, как миссис Конгер. Такой дружеский жест ко всему прочему предназначался Токио. Цыси понимала, что визит этой дамы в такой момент имел политический подтекст и что в Токио намеревались узнать о ее истинных воззрениях по поводу Японии, которые вдовствующая императрица не хотела разглашать. Луиза Пирсон помогла Цыси принять решение по поводу приглашения в качестве переводчика Жун-лин, которая по наставлению собственной матери, в ходе перевода прощупывающих и политически заряженных вопросов преобразовывала их в безобидную непринужденную беседу. Цыси настолько остро нуждалась в Луизе, что, когда та иногда покидала дворец, чтобы навестить своего приболевшего мужа, всегда, пусть предельно тактично, требовала ее скорейшего возвращения. С большой неохотой и трудно давшимся ей смирением Цыси разрешила Луизе покинуть двор насовсем, когда ее муж слег, причем из-за смертельного недуга, в 1907 году.

Глава 28

Революционные преобразования Цыси (1902–1908)

Цыси проводила свои революционные преобразования на протяжении больше семи судьбоносных для Китая лет: с момента ее возвращения в Пекин в начале 1902 года до самой кончины в конце 1908-го. Эпохальные перемены определили суть периода времени, на протяжении которого Китай совершенно определенно переступил порог отсталости и вступил на путь современного развития. За этот период модернизация обеспечила удвоение с лишним годового дохода этой страны с чуть больше 100 миллионов лянов до 235 миллионов. А по мере роста поступлений в казну появилась возможность для финансирования новых проектов по модернизации хозяйства империи. Реформы тех лет отличались радикализмом, прогрессивностью и гуманизмом, продуманным так, чтобы улучшить жизнь народа и искоренить средневековую отсталость. Под тщательно выверенным руководством вдовствующей императрицы в китайском обществе произошли радикальные перемены к лучшему, причем предельно рациональные и абсолютно бескровные, и, стоит заметить, исторические корни общества старательно предохраняли или старались нанести им минимальные повреждения.

Одним из первых принципиальных указов Цыси, объявленных 1 февраля 1902 года, отменялся запрет на заключение браков маньчжуров с ханьцами. Запрет этот существовал столько же, сколько сама Цинская династия. В обществе, построенном на семейных ценностях, такой запрет служил мощным ограничителем человеческих связей между этими национальными группами. Даже если чиновники считались близкими коллегами, их родственники могли даже не знать друг друга. Американский врач-терапевт миссис Хедленд описала один случай, когда две маньчжурские великие княжны и внучка ханьца – члена Верховного совета познакомились только в ее доме. Какое-то время вовлечение их в общую беседу представлялось сложной задачей, «все равно что пытаться размешать масло в воде». Теперь с разделением на маньчжуров и ханьцев было покончено.

В том же указе содержалось требование к ханьским китайцам отказаться от традиции бинтования ног девочкам. В тексте этого указа обращалось особое внимание на то, что ханьцы тем самым «доставляют страдания живым существам и идут наперекор намерениям Природы». Такой аргумент бил по глубоко укоренившейся вере в необходимость уважения к созданиям Природы. Вдовствующая императрица, осведомленная о прочности традиции, существовавшей на протяжении тысячи лет, и опасавшаяся массового сопротивления, способного вылиться в жестокие стычки, подошла к претворению в жизнь своего предписания с присущей ей осмотрительностью. Она приказала руководству на местах довести до всех семей в их округах ее требование, а также использовать свой пример и методы убеждения родителей. Жестокое принуждение населения Цыси запрещала однозначно и категорически. Цыси отказалась от метода принуждения народа к радикальным изменениям в пользу постепенного их проведения последовательными усилиями власти. Когда ее американская наперсница Сара Конгер спросила ее, будет ли ее указ иметь незамедлительное действие на всей территории империи, вдовствующая императрица ответила так: «Нет; китайцы народ неторопливый. У нас настолько прочные традиции, что для их изменения требуется продолжительное время». Цыси приготовилась ждать. Ее упор на постепенность перемен ознаменовался тем, что еще десять лет родители продолжали калечить ноги своим дочерям (к ним относится бабушка автора настоящего труда). Но то было последнее поколение китаянок, подвергшихся такому мучению.

* * *

Также с помощью убеждения и поощрения вместо насилия Цыси приступила к высвобождению женщин из заточения в собственных домах и ликвидации ущемления прав женщин мужчинами. Тем самым она отменила основополагающую конфуцианскую традицию. Женщины стали появляться в общественных местах и посещать театры и кинематографы, тем самым принимая участие в недоступных им прежде развлекательных мероприятиях. Особое внимание Цыси уделяла современному просвещению женщин, при этом она постоянно требовала от наместников, высокопоставленных чиновников и аристократов предметно заниматься этим делом, открывать и финансировать дамские школы. Сама вдовствующая императрица подала пример, из собственных средств оплатив открытие школы для девушек из семей аристократов, директрисой которой назначила свою приемную дочь великую княжну. Еще она планировала открыть учреждение высшего образования для девушек, а для поощрения претендентов на место в нем власти объявили, что выпускницы удостоятся особой чести: к ним должны будут обращаться как к «личному питомцу вдовствующей императрицы». В 1905 году настоятельница школы для девочек, вошедшая в учебники истории под именем мадам Хойсин, пошла на самопожертвование (традиционный и весьма распространенный способ привлечения общественного внимания к какому-либо делу) ради того, чтобы власти занялись регулярным финансированием ее школы. Сотрудники переживавшей в то время подъем китайской прессы сделали из этой несчастной женщины национальную героиню. На поминальную посвященную ей заупокойную службу собирался народ обоего пола, а композиторы на сюжеты из ее жизни написали оперу. Цыси оказала постановщикам этой оперы в Летнем дворце полное содействие тем, что принародно подобрала для нее, как бы сейчас сказали, звездный состав исполнителей. Она к тому же выбрала еще одну пьесу для исполнения по тому же самому случаю: «Женщины – тоже патриоты своей страны». Она предназначалась для того, чтобы пробуждать политическое сознание китаянок.

Осенью 1907 года императорским указом был введен Регламент женского просвещения, и на официальном уровне закреплялось право женщин на образование. Среди поборников женского просвещения выделялся наместник Дуаньфан, который произвел на Цыси самое благоприятное впечатление своими передовыми воззрениями и организаторскими способностями во время пребывания вдовствующей императрицы в изгнании в Сиани, где тот в ту пору служил генерал-губернатором. Назначенному на ключевые посты в бассейне реки Янцзы, этому деятелю, числившемуся восходящей звездой на китайском политическом небосклоне, поручили многочисленные предприятия по обновлению империи, в том числе открытие первого в Китае детского садика. Это он в 1905 году отправил первую в его стране группу девушек учиться за границей. Они сначала поехали в Японию осваивать специальность учителя, а потом в Америку. Среди девушек, получивших возможность за государственный счет обучаться в массачусетском колледже Уэллсли, была Сун Цинлин, вышедшая замуж за Сунь Ятсена, а позже ее избрали почетным председателем Китайской Народной Республики. С ней находилась ее младшая сестра, тогда еще совсем ребенок, Мэйлин, которая потом тоже получила образование в Уэллсли, вышла замуж за Чан Кайши и стала первой дамой Гоминьдана.

Открытые Цыси возможности позволили многим выдающимся китайским женщинам получить признание в своей стране. Одна из них стала в 1904 году первой женщиной – издателем крупной газеты «Дагунбао» и в этом своем качестве заслужила поклонения многочисленных молодых обожателей. Образованные китаянки выпускали больше тридцати периодических изданий, на страницах которых пропагандировали освобождение женщин, а одна из газет под названием «Женская газета» в то время считалась единственным в мире женским изданием, выходившим каждый день (только вот выпуск ее продолжался недолго).

В первом десятилетии ХХ века на территории Китая в большую моду вошло выражение «права женщин» – нюй-цюань. Влиятельные издатели специальной брошюры уже в 1903 году объявили: «В ХХ веке начинается эпоха радикальных перемен в области прав женщин». В китайском обществе, в котором исторически сложилось так, что женщины страдали от беспримерной жестокости, зарождалась их эмансипация. Наконец-то удалось избавиться от еще одного элемента китайского общества в виде традиционной системы обучения, через которую выращивалась правящая элита империи. Устранение данного препятствия на пути обновления общества – и китайского мировоззрения в целом – осуществлялось вдовствующей императрицей на протяжении нескольких лет, и на протяжении тех лет Цыси последовательно создала альтернативную образовательную систему. То есть она проложила альтернативные пути карьерного роста во власти, равно как и во всех отраслях частного сектора. Итак, когда в 1905 году настало время последнего усилия, этот гигантский столп политической конструкции Китая, прослуживший больше тысячи лет, рухнул практически без серьезных последствий. Новую систему китайского образования создали на основе западных моделей с внедрением всех предметов, при этом в программе обучения сохранили китайскую классическую литературу. В том же году после посещения одной из новых школ, укомплектованных владеющими английским языком учителями, с учащимися в классах, одетыми в единую школьную форму, библиотекой и спортивным залом, Сара Конгер в восхищении размышляла так: «Что случится с Китаем в будущем, когда эти сотни и сотни образованных молодых людей выйдут из таких школ и послужат новой закваской для его огромного населения?» Три года спустя количество таких школ, пусть даже не все они отличались совершеннейшим оборудованием, исчислялось десятками тысяч.

Обучавшиеся за границей молодые люди получали либо стипендии, либо стимулы в виде надежды на престижную должность, если они вернутся с достойным уровнем теоретической подготовки. На первых порах многие молодые люди не горели желанием отправляться за границу, особенно сыновья из знатных семей, не представлявших себе жизни без многочисленной прислуги. Но любой молодой человек, мечтающий о карьере чиновника, получил распоряжение отправляться за границу просто в путешествие, пусть даже не учиться, и в 1903 году находившийся за рубежом хотя бы несколько месяцев молодой китаец получал принудительное право на будущие посты во власти. Своим указом Цыси к тому же обязывала находящихся при исполнении чиновников посещать зарубежные страны, что, как она утверждала, принесет «им только пользу безо всякого ущерба». Число обучавшихся в зарубежных странах китайских студентов стремительно росло. В одной только Японии, по оценкам начала ХХ века, их количество приближалось к 10 тысячам человек. С повышением образовательного уровня и приобретением нового строя мышления молодые китайцы народности хань начали ставить под сомнение и даже отрицать власть маньчжуров, а публикации изданий наполнились протестами в этом ключе: «Маньчжуры – это иностранцы, вторгшиеся в Китай, и они на протяжении 260 лет правят нами – ханьцами! Они покорили нас методом массовых убийств и принесли нам беды, за которые мы обязаны с ними расплатиться! Они заставили нас носить «поросячьи хвостики» и выставили на посмешище в Лондоне с Токио…» Вслед за списком обид появился неизбежный боевой призыв: «Прогоним маньчжуров! Китай для китайцев народности хань!» В 1903 году в шанхайской газете Цзоу Жун поместил потрясающий очерк с осуждением маньчжуров под заголовком «Революционная армия». В своем очерке он назвал Цыси блудницей и неистово призвал к свержению маньчжурского правительства. «Выгоним всех маньчжуров, живущих в Китае, или убьем их из чувства праведной мести, – призывал Цзоу Жун; и дальше – больше: – Смерть маньчжурскому императору!» Этот очерк возмутил маньчжурскую знать, в том числе непредвзятых сторонников реформ и, вполне вероятно, саму Цыси. В соответствии с цинским уголовным кодексом такие подстрекательства можно было отнести к тяжкой измене, карающейся смертной казнью самого жестокого свойства. Даже последовательный сторонник реформ маньчжур наместник Дуаньфан требовал выдать автора скандального материала властям Китая из Шанхая (в котором по условиям соглашения о «договорных портах» действовали европейские законы) и наказать его пожизненным заключением в тюрьме, если не смертной казнью. Власти Шанхая отвергли запрос об экстрадиции, и дело Цзоу Жуна рассмотрели на месте (in situ) на коллегии присяжных, состоявшей в основном из европейцев, а китайское правительство представлял один присяжный поверенный. Осужденного в соответствии с западным правом за подстрекательство к мятежу словом и делом в середине 1904 года автора приговорили к двум годам тюремного заключения и каторжному труду в тюрьме западного типа. Газету закрыли.

Такое cause celebre (громкое дело) послужило всем наглядным уроком. Писатели, придерживавшиеся крайних взглядов, осознали необходимость в том, чтобы умерить пыл в своих произведениях. Тюрьма в Шанхае пусть даже не такая адская бездна, как подавляющее большинство подобных заведений по всему Китаю, но все-таки раем ее тоже назвать язык не поворачивается, и Цзоу Жун с его слабым здоровьем и хронической бессонницей не прожил в ней и одного года. Для Цыси его судьба стала поводом для больших размышлений. Перед вдовствующей императрицей встала новая задача: как вести себя в условиях жесткой критики на страницах стремительно растущего вала неконтролируемой прессы? Объявить публицистов изменниками и предать их в руки служителей старых законов стало бы поворотом времени вспять, и она отказалась от такого варианта. Не стала слушать тех сановников, которые советовали ей прибегать к подавлению вольнодумства или рекомендовали прекратить отправку студентов за рубеж, где те набирались «всей этой западной чуши». Цыси предпочла регулирование прессы с помощью законов и норм права, основанных на западных и японских моделях, и такое регулирование вдовствующая императрица внедряла постепенно. В итоге в новом веке произошло взрывное увеличение наименований и тиражей газет и журналов на китайском языке. В шестидесяти с лишним городах империи открылись сотни периодических изданий. Любой желающий при наличии средств получил возможность издавать газету, и никто не имел права ее закрыть. Наместник императора в Чжили генерал Юань Шикай, правивший из Тяньцзиня, подвергался безжалостным нападкам на страницах самой влиятельной местной газеты «Дагун-бао», и при всей своей ненависти к ее сотрудникам он не мог закрыть ее редакцию. Ему оставалось разве что запретить государственным чиновникам покупать эту газету, а начальнику почтовой службы – доставлять ее подписчикам. Обе эти меры ничего ему не дали, зато послужили увеличению тиража «Дагунбао». Терпимость Цыси к нападкам на ее правительство, да и на нее саму, а также ее готовность к допущению разнообразия мнений не находят достойного сравнения в периоды правления предшественников вдовствующей императрицы. Да и, вполне можно утверждать, после нее тоже.

Наряду с внедрением невообразимых свобод Цыси приступила к коренным изменениям правовой системы Китая. В мае 1902 года она объявила о всеобъемлющем пересмотре «всех существующих законов… в сопоставлении с законами зарубежных стран. для того, чтобы китайское право совмещалось с правом иностранных государств». Группой правовой реформы, которую возглавлял выдающийся деятель по имени Шэнь Цзябэнь, располагавший всесторонним знанием традиционных китайских законов и изучивший несколько различных западных кодексов, на протяжении десяти лет была создана совершенно новая правовая структура, основанная на западных моделях и затрагивающая весь спектр коммерческого, гражданского, уголовного права, а также судебного производства. Цыси одобрила рекомендации этой группы и личными указами утвердила многие кардинальные изменения. 24 апреля 1905 года она отменила пресловутую «смертную казнь через тысячу порезов», на всякий случай объяснив свое решение тем, что такая жестокая форма наказания в первую очередь противоречит маньчжурской гуманной традиции. Отдельным указом вводился запрет на пытки в ходе дознания. До того момента пытки повсеместно считались непреложной мерой для получения признания в совершении преступления; теперь же они «допускались только к тем подозреваемым, на кого набралось достаточно доказательств для осуждения и вынесения смертного приговора, но в том случае, когда такой человек отказывается добровольно признать свою вину». Цыси позаботилась о том, чтобы все знали о ее «отвращении» к тем, кто не мог преодолеть свою склонность к пыткам, и пригрозила им серьезным наказанием за нарушение новых предписаний. В тюрьмах и других местах лишения свободы устанавливались гуманные порядки; жестокое обращение с лицами, содержащимися под стражей, власти терпеть не собирались. В столице и провинциях намечалось открыть юридические школы, а ознакомление с правом планировалось ввести в программу общеобразовательной подготовки. Под руководством вдовствующей императрицы началось создание законодательной базы Поднебесной.

Не так заметно произошло еще одно поворотное событие – появилось уважительное отношение к торговле. При всей своей парадоксальной любви китайцев к получению прибыли, в их обществе купцов по традиции недолюбливали и числили их представителями наименее уважаемых профессий (престижными считались занятия: ученых-чиновни-ков, земледельцев, ремесленников, и только в самом конце списка шли торговцы). В 1903 году впервые в истории Китая появилось министерство торговли. В серии императорских указов предлагались четко сформулированные стимулы к тому, чтобы честолюбивые предприниматели «создавали товарищества», регистрацию которых местным властям предписывалось выполнять «незамедлительно, без минутной проволочки». Один из стимулов звучал так: «Тем, кому удастся накопить долей в товариществах стоимостью 50 миллионов юаней, полагается назначение советником министерства первого разряда с присвоением звания чиновника первого класса и награждением специальным золотым орденом Двойного дракона императора, а их потомки мужеского пола наследуют должность советника министерства третьего разряда на протяжении трех поколений». Поощрение полагалось купцам за участие в торгово-промышленных выставках за рубежом и за представление новых товаров на вывоз за границу.

Среди прочих многочисленных событий стоит упомянуть о создании в 1905 году государственного банка с появлением вслед за этим национальной валюты юаня. Данная система используется до нынешнего времени. В 1906 году завершилось сооружение великой железнодорожной магистрали север – юг из Пекина до Ухани. Так появился зародыш сети железных дорог Китая. Армии и флоту империи достались два новых здания штабов, выполненные в величественном европейском стиле с восточными отличительными чертами. Эти здания спроектировал китайский архитектор, и их причислили к наиболее интересным строениям Пекина. Говорят, Цыси сама оплатила расходы на их сооружение. Возможно, она возместила деньги, раньше изъятые из сметы военно-морского флота. По мере того как китайцы перенимали все новые жизненные устои, они наконец-то стали постепенно отказываться от старой привычки курения опиума. С момента навязывания китайскому народу легализации этого наркотика прошло полвека, и значительная часть населения этой страны – по официальным оценкам, «почти каждый третий или четвертый» подданный империи – в той или иной степени пристрастилась к этому зелью. На Западе сложилось стереотипное восприятие китайцев как презренных и никчемных обитателей грязных курилен опия. А ведь оно на самом деле выглядит нечестным со стороны европейцев, если вспомнить об истоках наркомании в Китае. Китайцы, озабоченные состоянием их страны, неустанно выступали за запрет опиума точно так же, как и западные миссионеры. Заморский опиум, ввозившийся на территорию Китая, выращивался главным образом в Британской Индии и поставлялся исключительно через английские порты. Общественное мнение по обе стороны земного шара единодушно складывалось в пользу запрета такой торговли. В середине 1906 года этот вопрос обсуждался в британском парламенте, и настрой населения Британии настолько взволновал китайского посла в Лондоне, что он тут же написал на родину: «Если нам удастся убедительно показать, что мы серьезно настроены на запрет опиума, я уверен, что англичане проявят глубокое сочувствие и будут действовать с нами заодно». Пользуясь удобным случаем, Цыси объявила о своем намерении ликвидировать выращивание опиума и потребление его в Китае в течение десяти лет. В своем указе она выразила отвращение к этому зелью и поведала о том вреде, который оно наносит населению страны. Чтобы весь народ империи в возрасте моложе шестидесяти лет избавился от пагубной привычки, власти составили подробный план из десяти пунктов. (Люди старше шестидесяти лет считались лишенными физических возможностей, необходимых в этом многотрудном деле.) Воздействие этого указа «на народ, – поделился своими впечатлениями Х.Б. Морзе, находившийся в то время в Китае, – напоминало удар током. Земледельцы прекратили возделывать опийный мак без особого на то сопротивления. Курильщики отказывались от вредной привычки миллионами человек; курение на публике вышло из моды; и молодых людей всячески ограждали от приобретения такой привычки. Понятно, что многие миллионы китайцев продолжали курить, зато подрастает целое поколение подданных империи, совсем немногие представители которого пристрастились к этому зелью…»

Британскому правительству отправили требование положить конец торговле опиумом. И это правительство ответило весьма положительно. В соответствии с десятилетней программой Цыси британцы согласились ограничивать вывоз опиума из Индии на одну десятую часть в год. Власти Британии и Китая видели в этом «великое нравственное начало», и с обеих сторон была выражена готовность к тому, чтобы пойти на существенные сокращения поступлений в казну. К завершению десятилетия ликвидации курения опиума и его выращивания в Китае были достигнуты поразительные успехи, а британский экспорт опиума полностью прекратился.

Великие изменения накатывались одно за другим подобно морским волнам. Китайцы, жившие за пределами «договорных портов», познакомились со многими нововведениями, облегчавшими их жизнь: фонарями уличного освещения, водопроводом, телефоном, школами западной медицины (на открытие одной из которых Цыси пожертвовала 10 тысяч лянов серебром), спортивными состязаниями, музеями, кинематографами, зоопарками и общественными парками (бывший императорский парк в Пекине) и первой государственной экспериментальной фермой. Многие китайцы прочли свои первые в жизни газеты и журналы, а потом у них выработалась полезная привычка читать периодические издания каждый день.

Цыси тоже пришлось познакомиться с немалыми для нее нововведениями. Однажды в 1903 году вдовствующая императрица спросила Луизу Пирсон, умеет ли ее дочь делать снимки с помощью фотоаппарата, ведь «приглашение во дворец мужчины-фотографа» могло вызвать бурю негодования. Луиза Пирсон сообщила вдовствующей императрице о том, что один из ее сыновей учился фотографии во время пребывания за рубежом и привез с собой из Европы прекрасное для этого дела оборудование. И он вполне мог бы сфотографировать ее величество на память. Притом что он числился мужчиной, Сюньлин приходился Луизе сыном, и к нему следовало относиться как к «родственнику». Он вошел в историю в качестве единственного фотографа-мужчины, снявшего Цыси на пленку.

Позже голландский художник Губерт Вос, переехавший жить в США, утверждал, будто он не только создал портрет Цыси, но еще и сфотографировал ее. В целом его словам народ поверил. На самом деле каких-либо документов в подтверждение его досужего вымысла отыскать не удается. К тому же он был уже взрослым мужчиной, да еще и иностранцем, поэтому правдивость его рассказа ничем не подкреплена. Даже Роберт Харт, отдавший службе на вдовствующую императрицу не один десяток лет, удостоился совсем немногих официальных встреч с ней, самая длительная из которых в 1902 году продолжалась 20 минут. Тот памятный случай Р. Харт описал в своем дневнике таким образом: «Голос пожилой дамы в ходе нашей беседы звучал женственно нежно, при этом она не скупилась на похвалу: я сообщил ей о появлении чиновников, вполне готовых занять мое место, однако вдовствующая императрица возразила мне в том плане, что хочет на нем видеть именно меня. Среди прочего она высказалась по поводу коронации [короля Эдуарда VII] и пожелала его величеству всемерного счастья. Возвращаясь к поездкам по железной дороге, она со смехом сказала, что ей приходят мысли о возможности для нее совершения даже зарубежной поездки!»

Принимая в расчет ее любвь к путешествиям и живую любознательность, можно утверждать, что Цыси больше всего понравилось бы зарубежное турне. Однако она никогда всерьез не обсуждала такое предложение, так как считала его несбыточной мечтой. Точно так же притом, что она считалась полноправным правителем империи, Цыси никогда не переступала порога парадной части Запретного города и не входила во дворец через парадные ворота. Она никогда не нарушала эти в высшей степени спорные правила только лишь ради удовлетворения своего личного честолюбия. Хотя она вполне могла стремиться к свободному общению с мужчинами и была бы совсем не против того, чтобы иностранец сфотографировал ее или написал портрет, Цыси себе подобной вольности не позволяла. Такие качества, как строгость и разборчивость, позволили вдовствующей императрице изменить свою империю, а также успешно править ею. Ее рассудительность по поводу того, что следует поменять – а также когда и как следует осуществлять перемены, – определила тот факт, что на всем протяжении ее революция сопровождалась совсем незначительными волнениями. Когда Сюньлин пришел, чтобы снять Цыси на фотокарточку, на первых порах ему пришлось заниматься этим делом стоя на коленях: всем предписывалось общаться с вдовствующей императрицей коленопреклоненными. Однако в таком положении он не мог дотянуться до фотокамеры, установленной на треноге. Главный евнух по имени Ляньин принес ему табурет, чтобы он встал на него на колени. Однако у юного фотографа никак не получалось сохранить равновесие при обращении со своей камерой. Цыси приказала: «Ладно, освободите его от обязанности стоять на коленях во время фотографирования».

На фотокарточках Цыси, которой было за шестьдесят, выглядела как раз на свой возраст. Настоящие фотопортреты заставили бы ее расстроиться, поэтому перед их демонстрацией вдовствующей императрице художник выполнил подрисовку, что в те дни уже широко применялось. Он подретушировал лицо вдовствующей императрицы, убрал морщины и сгладил большие мешки под глазами. Художник стер многие годы жизни Цыси, оставив прекрасную женщину в расцвете сил. Такая «подтяжка лица» представляется безошибочной при сравнении с отпечатками, хранящимися в собственной коллекции Сюньлина (в настоящее время находящейся в вашингтонской Галерее искусства Фрира) и не подвергшимися ретуши, с отпечатками тех же снимков из архива Запретного города.

Эти подретушированные фотокарточки разительно отличались от изображения, наблюдаемого вдовствующей императрицей в зеркале на протяжении уже многих лет. При виде этих снимков Цыси испытала большой трепет, и тут же последовала ажиотажная фотосессия. Она позировала в разных видах. На одной из фотокарточек ее можно увидеть с цветком в волосах как у кокетливой девушки. Она меняла наряды, украшения и фон, устраивала сложные мизансцены как для театральной постановки. Она давно хотела выступать в опере, и придворные наблюдали ее поющей и танцующей на территории дворца, когда она думала, что ее никто не видит. Вот она нарядилась богиней милосердия Гуаньинь, приказала фрейлинам и евнухам одеться в костюмы персонажей, связанных с этой героиней эпоса, и позировала с ними перед объективом фотокамеры. Ее любимые фотокарточки потом увеличивали до размера 75 на 60 сантиметров, с большим вкусом расцвечивали и помещали в рамку, чтобы потом повесить на стены ее дворца. Вот как волновали Цыси ее собственные омоложенные и приукрашенные изображения!

Несколько крупных снимков в рамках Цыси подарила главам иностранных государств, приславшим письменные поздравления вдовствующей императрице по случаю ее семидесятилетия в 1904 году. Их доставили в соответствующие посольства с достойной торжественностью. В американских газетах появились такие комментарии: «На этих фотоснимках она выглядит не на свои семьдесят лет, а где-то лет на сорок».

Ретушированием, увеличением фотоснимков и изготовлением рамок для них занимались мастера старейшей и самой знаменитой фотостудии Пекина, принадлежавшей Жэнь Цзинфэну, обучавшемуся ремеслу фотографии в Японии. Жэня в скором времени пригласили ко двору, где его познакомили с великим актером пекинской оперы по имени Тань Синьпэй, числившимся в составе музыкального отделения императорского двора. Главным поклонником таланта этого актера числилась вдовствующая императрица, которая не только щедро его награждала, но еще и помогла собирать огромные гонорары за выступления за пределами двора. Теперь Тань Синьпэй снимался в первой китайской короткометражной немой кинокартине «Битва при Динц-зюньшане» по сюжету одноименной пекинской оперы, постановщиком которой выступил Жэнь Цзинфэн. Все это происходило в 1905 году, и Цыси можно с полным основанием назвать «директором-постановщиком» первой в Китае игровой кинокартины.

Эту кинокартину сняли вопреки случившемуся до нее происшествию. За год до описываемых событий на день рождения вдовствующей императрицы англичане подарили ей проектор и несколько немых кинолент. После просмотра трех катушек на первом же сеансе мотор кинопроектора перегорел. Цыси такое развлечение явно не понравилось. Вероятно, оттого, что кинокартины шли без звука и без музыкального сопровождения. Однако Жэнь Цзинфэн и другие постановщики продолжили снимать новые кинокартины, и кинотеатры, где шли их собственные, а также зарубежные произведения, в том числе экранизации коротких детективных рассказов, процветали и проникали внутрь континентального Китая на обширном пространстве.

Известия о том, что Цыси сфотографировалась вместе с евнухами в театральном костюме (и это в то время, когда женщине запрещалось появляться на сцене, а заигрывание с евнухами считалось «неприличным»), в скором времени дошли до ее врагов, которые в них вцепились, чтобы попытаться опорочить репутацию вдовствующей императрицы. С конца 1904 до конца 1905 года в газете «Шибао», основанной Диким Лисом Каном (основную массу материалов для печати из Японии присылал его незаменимый помощник Лян Цичао), ежедневно публиковалось объявление с предложением купить фотографии Цыси. В рекламе по поручению издательского дома этой газеты, принадлежащего японцу Такано Бундзиро, заострялось внимание на том факте, что вдовствующая императрица снялась в театральном костюме и «сидела бок о бок» с двумя любимыми евнухами, один из которых был Ляньин. Все было рассчитано на то, чтобы вызвать общественное отвращение. К тому же оттиски предлагались по предельно низкой цене и помечались как уцененный товар, тоже чтобы оскорбление показалось предельно обидным.

Предпринимать что-либо по поводу таких объявлений или самого издательского дома, представительство которого находилось в Пекине на расстоянии полета камня от Запретного города, а также в Шанхае, Цыси не стала. Наоборот, она даже подыграла своим врагам, передав свою фотокарточку, снятую вместе с Ляньином, в качестве подарка одному японскому дипломату.

Последствий от такой рекламы как будто никаких не возникло. Цыси пользовалась известной популярностью в народе. Будущий нобелевский лауреат в области литературы Пёрл Бак как раз тогда жила в Китае среди земледельцев и других простых людей (ее родители служили миссионерами) и наблюдала, как народ «любил ее». На свое семидесятилетие Цыси издала указ и отказалась от официальных мероприятий по этому случаю. Но многие китайцы все-таки отпраздновали день рождения своей вдовствующей императрицы. В Пекине по ту сторону ворот Цяньмэнь всю территорию осветили многочисленными фонарями разного цвета, на которые собрались толпы зевак и гуляк. О Шанхае Сара Конгер написала так: «Проездом через улицы иностранных концессий в Шанхае мы наблюдали множество затейливых украшений, посвященных дню рождения ее величества. Китайские лавки сияли яркими цветами; мы наблюдали даже развевающийся китайский флаг – крайне редкое зрелище, так как флаг в Китае мог украшать только официальные здания. Никогда раньше я не видела такого отступления от старых обычаев… Великолепие многочисленных украшений дополнялось мириадами затейливых фонариков в практически бесконечном своем разнообразии. Китаец объявлял о своей преданности Китаю и его правителям в такой доходчивой форме, что иностранцам была понятна такая его преданность…»

При всей радикальности реформ, затронувших Китай, Цыси мало что поменяла при дворе. Правила поведения для евнухов на самом деле сделали помягче, им даже разрешили посещать питейные заведения и театры, находившиеся за пределами дворца. Однако средневековая традиция держать евнухов сохранилась, а с ней, соответственно, продолжалось оскопление мальчиков для такой службы. Цыси пережила момент, когда задумалась было о ликвидации службы евнухов, однако сами кастраты бросились к ней слезно просить переменить свое решение, и вдовствующая императрица отложила назревшую было меру до более подходящего времени. В целом же придворные продолжали придерживаться старых правил, строго соблюдая нормы этикета и официальную процедуру. Священным правилом оставались предписанные одежды по разным случаям. Появляясь перед собравшимися придворными, Цыси с одного взгляда схватывала все детали их костюмов и указывала на замеченные нарушения традиции. В ее присутствии народ продолжал стоять, если не опускался на колени. Всего лишь на одном мероприятии, когда она трапезничала с дамами из дипломатического корпуса, вдовствующая императрица с гостями за столом сидели, однако китайские великие княжны остались стоять. Во время того пиршества Сара Конгер спросила, могут ли эти великие княжны тоже сесть за стол. Цыси пришлось в ответ повернуться к ним и жестом пригласить китаянок к столу. То был единственный раз, когда кто-то из китайцев (кроме самого императора) разделил с ней трапезу сидя. Только вот притронуться к еде китайские дамы не решились. Один из очевидцев поделился такими своими наблюдениями: «Они присели робко на самый краешек стульев, где им было совсем неудобно, но притронуться к блюдам даже не подумали». Во время той трапезы вдовствующей императрице переводил посол Китая в Британии, стоя на коленях.

Особенно строго Цыси следила за соблюдением правил учтивости чиновниками. Каждый раз, когда она переходила из одного дворца в другой, определенные чиновники должны были встречать и провожать ее в положенных местах, стоя на коленях – невзирая даже на дождь. Однажды с одной промокшей коленопреклоненной фигуры капала дождевая вода яркого красного и зеленого цвета. Оказалось, что этот чиновник пребывал в такой нужде, что у него не нашлось денег на настоящий официальный наряд для того случая и ему пришлось заменить его бумажным раскрашенным суррогатом.

В другой раз после того, как она раздала подарки большому количеству чиновников, те собрались и ждали, чтобы поблагодарить вдовствующую императрицу, опустившись для этого на колени. Так как собралось чиновников слишком много, им пришлось исполнять положенный обряд во дворе, под проливным дождем. Они прождали больше часа, а Цыси все это время наблюдала за дождем из-за штор. Когда дождь утих, она приказала продолжить исполнение обряда, и чиновники опустились на колени прямо в грязь.

Сама обязанность вставать на колени всем порядком надоела. Вельможам становилось невмоготу, если аудиенция у монарха затягивалась. Евнухи постоянно подшивали наколенники на штанины, так как им приходилось падать на колени всякий раз, когда вдовствующая императрица обращалась к ним, где бы то ни было: будь то каменный пол или камни мостовой. Общей проблемой для евнухов было воспаление коленных суставов.

Цыси понимала, насколько больно стоять на коленях, и обычно старалась сократить время пребывания людей в таком неудобном положении. Однажды ради Катарины Карл позвали нескольких придворных художников, чтобы изобразить хризантемы в полях. Так как за всем происходящим наблюдала сама вдовствующая императрица, художники рисовали стоя на коленях. Цыси прекрасно видела, как ее художникам неловко заниматься своим ремеслом, и она приказала им сорвать по нескольку соцветий и идти рисовать их дома. На одном из устроенных ею приемов представитель внешнеполитического ведомства У Тинфан должен был представлять дипломатов стоя на коленях. При этом он оказался бы в оскорбительной позе, так как иностранные дипломаты, которых он представлял, должны были стоять. У Тинфан пожаловался Луизе Пирсон на то, что он будет «выглядеть рядом с иностранцами как карлик». По ее совету Цыси сделала для него исключение: «В данном случае ему можно не опускаться на колени».

Потом У Тинфана назначили послом Китая в Вашингтоне, и он там пользовался всеми благами безрассудной свободы, приобретя репутацию «человека, способного отпускать во время официальных приемов откровенно дерзкие замечания». После возвращения в Пекин ему поручили работу переводчиком при дочери президента США Теодора Рузвельта Алисе Рузвельт, когда та в 1905 году посетила Китай и удостоилась аудиенции у Цыси. Привыкший к американским порядкам, он считал себя равным вельможам, и всем показалось, что У Тинфан забыл о своей обязанности встать на колени перед Цыси или заранее попросить разрешения у вдовствующей императрицы не делать этого. Он непринужденно вел беседу стоя. Алиса записала в своем дневнике: «Он стоял между нами чуть сбоку, но вдруг в ходе беседы императрица что-то ему сказала тихим злым голосом, отчего лицо его посерело, и он рухнул на все четыре конечности, голова коснулась пола. Когда императрица произносила фразу, он поднимал голову и переводил мне ее слова; я отвечала, а его голова снова опускалась; для перевода на китайский язык для императрицы он опять поднимал голову; и снова опускал лоб на пол… Все чувствовали, что она в любой момент могла бы произнести: «Долой его голову с плеч!» – и голова переводчика покатится по полу».

А ведь все это происходило в то время, когда У Тинфан возглавлял реформирование правовой системы империи и находился у Цыси на хорошем счету. В те годы с ее благословения даже придерживавшиеся относительно реакционных взглядов губернаторы в своих провинциях отменили такую норму этикета, как приветствие стоя на коленях. Но при своем дворе Цыси ее сохранила. Для нее на кону стояла сравнимая с богом святость престола, благодаря которой он держал в подчинении обширную империю. Пребывание на коленях считалось проявлением этой святости и шагом к ее укреплению, без которого – без всех этих согнутых коленей – престолу и даже империи грозило ослабление.

Ради сохранения данного символа полного подчинения становящегося все более просветленным народа империи Цыси пожертвовала своей любознательностью и никогда не ездила на автомобиле. Один автомобиль ей подарил генерал Юань Шикай, своими многими достоинствами походивший на боцзюэ Ли Хунчжана. Он не только унаследовал должности Ли Хунчжана и его место близкого советника вдовствующей императрицы, но и проявлял точно такие же таланты в подборе подарков для нее. Купленный им автомобиль выкрасили в блестящий императорский желтый цвет и снабдили пассажирским сиденьем, напоминающим трон. Цыси очень хотелось покататься, тем более что она как раз развлеклась прогулкой на мотоцикле с коляской, тоже подаренном этим генералом. Однако с автомобилем возникла непреодолимая проблема: шофер никак не мог управлять им с помощью баранки стоя на коленях или даже в полный рост. Шоферу пришлось бы сесть на положенное место, да еще перед ней. Таким образом, автомобиль остался единственным современным техническим устройством, находившимся в распоряжении императрицы и представлявшим для нее интерес, который она так и не испробовала в действии.

Глава 29

Права голоса! (1905–1908)

Цыси осознавала, что на основе одних только традиционных символов цинский престол долго не удержится. Для обеспечения его выживания требовалось нечто более осязаемое. Существовал вариант, состоящий в том, чтобы свернуть ее радикальные преобразования и обратить часы истории вспять, однако она отвергла его и выбрала упорное движение вперед. В 1905 году для нее пришло время приступить к самой главной из всех ее реформ: преобразование Китая в конституционную монархию (лисянь) с выборным законодательным собранием. Она рассчитывала на то, что конституционной нормой ей удастся закрепить правовой статус Цинской династии и одновременно привлечь большую часть населения, прежде всего ханьцев, к участию в государственных делах. Эта мера исторического значения, которой предусматривались выборы на такой же широкой основе волеизъявления народа, как и на Западе, служила внедрению в Китае избирательной системы.

Цыси владело убеждение в том, что в Китае следует править народом совсем не так, как в западных странах, потому что в ее империи отсутствовала связь между правителями и подданными. «В заморских странах, – как отметила Цыси, – подданные [ся] чувствуют свою связь с правителями [шан]. Поэтому они и представляют такую опасность». Только с помощью избирательного права можно было наладить такую связь. С высоты своего положения она ясно видела выгоды парламентской монархии, например британского образца. Однажды в разговоре о королеве Виктории Цыси отметила: «Англия относится к великим державам мира, но вывела ее на такой уровень совсем не абсолютная власть королевы Виктории. За ее спиной [sic] в то время находились достойные мужчины, и, понятное дело, они подвергали обсуждению все, что только можно, до тех пор, пока не получали наилучшее решение…» В Китае «от моего решения зависит благополучие 400 миллионов человек. Притом что консультантом мне служит Верховный совет. всем относящимся к важным делам мне приходится заниматься самой». Хотя она и гордилась своими способностями, но все-таки признавала даже за собой катастрофическую ошибку в случае с ихэтуанями. С приемным сыном ей явно не повезло. На самом деле она не могла думать ни о ком при дворе, отдаленно способном стать ее преемником в качестве абсолютного монарха, особенно в современном мире.

В то время мысль о конституционной монархии витала в воздухе, и издатели нескольких газет активно ее пропагандировали. Среди них можно назвать издателя популярной в Тяньцзине газеты «Дагунбао» маньчжура по национальности, женатого на девушке из клана Айсин-Гёро. Как член императорской семьи, жена этого издателя прекрасно разбиралась в жизни двора и писала о ней актуальные репортажи в специальную рубрику. (Терпимость Цыси проявлялась в том, что издатель принадлежал к католикам, через свою газету он открыто признавался в симпатии императору Гуансюю и призывал вдовствующую императрицу отойти от дел.) В заметке «Мнение», опубликованной в 1903 году, автор отмечал, что «процесс политической реформы всегда шел от абсолютной к конституционной монархии, а потом к демократии. Если мы хотим преобразовать политическую систему Китая, наш единственный путь пролегает через конституционную монархию». В апреле 1905 года на страницах этой газеты появилась серия очерков на тему «Что надо сделать в первую очередь, чтобы возродить Китай?». Многие авторы сошлись во мнении, что требуется «покончить с абсолютизмом и построить конституционную монархию». Согласившись с таким взглядом и упомянув прочие предложенные первостепенные задачи, как то: «развитие промышленности, торговли и образования», автор редакционной статьи утверждал, что «без изменения нашей политической системы все перечисленное выше, даже в развитом виде, не получит прочного фундамента, на который можно будет опереться, и к тому же сохранится существующая ныне бездна между теми, кто правит, и теми, кем правят…». При формулировании своего решения Цыси вполне могла принять во внимание замечания, опубликованные в прессе.

16 июля 1905 года Цыси объявила об отправке в поездку по нескольким западным странам специальной комиссии для «изучения их политических систем». Она обратила внимание членов этой комиссии на то, что от них требуется провести тщательное изучение организации различных вариантов парламентского правления, «дабы мы могли внедрить в практику наиболее подходящую систему, когда вы вернетесь домой». Тогдашний западный наблюдатель все это дело сформулировал так: завладев инициативой и приступив к выполнению геркулесовой задачи «от верхушки до основания пирамиды», Цыси получила все возможности для того, чтобы отстоять интересы ее династии. Данную комиссию возглавил гунцзюэ (герцог) Цзайцзэ, числившийся прямым потомком рода Айсин-Гёро, женатый на второй дочери брата Цыси гунцзюэ Гуйсяна. Он и остальные сановники, привлеченные к этому делу, должны были позаботиться о сохранении привилегий маньчжуров при новой системе. Они к тому же должны были помочь Цыси успокоить остальных маньчжуров, опасавшихся за свое будущее.

Состав комиссии поделили на две группы, которые должны были посетить Британию, Францию, Германию, Данию, Швецию, Норвегию, Австралию, Россию, Голландию, Бельгию, Швейцарию и Италию, а также Японию с США. Гунц-зюэ Цзайцзэ со своим многочисленным антуражем, состоящим из тщательно отобранных помощников, 24 сентября погрузился на поезд Пекинской железной дороги, чтобы начать путешествие по миру. В этот момент республиканец У Юэ, преданный идее свержения правящей Маньчжурской династии, привел в действие фугас, заложенный в вагоне гунцзюэ. В результате ранения получил глава делегации и больше десятка посторонних пассажиров. Три человека погибли, в их числе сам подрывник. У Юэ вошел в историю Китая как первый подрывник-самоубийца. Цыси, вся в слезах, когда успокаивала членов комиссии, подтвердила свою решимость довести до конца задуманное предприятие. Эти мужчины отправились в путь в конце того же года, увозя с собой ее заверения в том, что «она возлагает на них большие надежды». Во время их отсутствия образовали конституционную канцелярию, сотрудникам которой поручили исследование различных вариантов парламентской монархии и поставили целью составление конституции, наилучшим образом подходящей Китаю.

Члены конституционной комиссии вернулись из своей поездки летом 1906 года. Знавший, с каким нетерпением их ждет вдовствующая императрица, гунцзюэ Цзайцзэ прямо с вокзала отправился в Летний дворец и подал прошение на предоставление ему аудиенции. Цыси приняла его с восходом солнца на следующее же утро, аудиенция продолжалась два часа. Она встретилась с ним еще раз и предоставила аудиенцию остальным членам его комиссии. Они написали отчеты о своей поездке, которые составили многие десятки томов, и представили их в конституционную канцелярию. В декларации эпохального значения, опубликованной 1 сентября 1906 года, от своего собственного имени вдовствующая императрица Цыси объявила о своей цели, состоявшей в установлении конституционной монархии с выборным парламентом, которая должна была прийти на смену существующей абсолютной монархии. Западные страны, сказала она, богаты и могучи в силу своей политической системы, при которой «общественность вовлечена в государственные дела», а «создание и расходование богатства страны вместе с планированием и исполнением политических мер открыто для участия каждого гражданина». Вдовствующая императрица дала ясно понять, что в китайском варианте народовластия «исполнительная власть принадлежит двору, причем общественности принадлежит право участия в государственных делах». Она попросила население своей империи «проникнуться духом патриотизма, встать на путь развития» и заняться переходом к новому государственному устройству «упорядоченным, спокойным и мирным способом». Цыси призвала своих подданных почувствовать себя «ответственными гражданами»: народ теперь рассматривался в качестве «граждан своей страны» – гоминь.

Эта декларация вызвала в китайском обществе мощнейшие волны. Редакторы газет опубликовали специальные выпуски, посвященные предмету, затронутому в декларации Цыси. Когда ближайший соратник Дикого Лиса Кана Лян Цичао прочитал об этом в Японии, он понял, что наступает новая эпоха, и сразу же принялся за создание своей политической партии. Одновременно с ней возникают многочисленные китайские политические организации. На правительство Цыси обрушился огромный объем подготовительной работы: составление законов, расширение системы просвещения населения, разъяснение общественности сути новой политической системы, формирование органов правопорядка, обучение их сотрудников его поддержанию современными методами и т. п. Два года спустя, точнее, 27 августа 1908 года увидел свет проект конституции Китая, утвержденный Цыси. В этом историческом документе нашли отражение политические традиции одновременно Востока и Запада. Продолжая вековую восточную традицию, его авторы оставили фактическую политическую власть в распоряжении монарха, который по-прежнему должен был возглавлять правительство и сохранял за собой право последнего слова. Парламенту поручалось составление законов и предложений, причем все инициативы депутатов подлежали одобрению монарха, который тогда только издавал их. Незыблемая власть престола закреплялась положениями проекта конституции с первой же строки: «Власть Цинской династии над Цинской империей должна сохраниться навсегда и поддерживаться всеми поколениями подданных». По образцу западных норм права народу даровались многие основополагающие европейские права, в том числе «свобода устного и письменного слова, печати, собраний и добровольных союзов», а также право избираться «депутатом в парламенте в соответствии с действующим законом». Предусматривалось учреждение парламента, где избранные представители народа должны были обладать значительными полномочиями для участия в государственных делах, в том числе в определении размера бюджета. Авторы проекта конституции опустили положение о том, что следует делать в случае неизбежного спора между престолом и парламентом. Однако в своем письме Цыси они указали на такое вот решение: «Монарх и народ должны пойти на взаимные уступки».

В качестве переходного парламента в 1907 году созвали Верховную совещательную палату – Цзычжэнъюань. Ее заседатели потратили 10 месяцев на выработку проекта устава для формирования будущего парламента, в том числе состава его депутатов. Этот документ одобрила Цыси, и 8 июля 1908 года его обнародовали. Приблизительно половина депутатов парламента должна была составить верховную палату, в которую император назначал бы представителей следующих сословий общества: маньчжурских великих князей; маньчжурских и ханьских аристократов; монгольских, тибетских и хуэских (магометанских) аристократов; чиновников среднего звена, выдающихся ученых и богатейших налогоплательщиков. Вторая половина предназначалась для нижней палаты, депутаты в которую должны избираться членами провинциальных собраний, создававшихся по всему Китаю, самих заседателей которых предстояло избрать прямым голосованием граждан провинций. Проект избирательной процедуры для выборов в провинциальные собрания опубликовали за подписью Цыси 22 июля 1908 года.

Право участия в голосовании, предусмотренное данным документом исторической важности, его авторы позаимствовали у западных стран. В Британии, например, право голоса распространялось на взрослых мужчин, владевших недвижимостью или вносивших ежегодно в казну как минимум 6 фунтов стерлингов ренты. Таким образом, электорат в этой стране составлял около 60 процентов британского взрослого мужского населения. Для китайских избирателей (мужчин старше 25 лет) имущественный порог устанавливался в размере 5 тысяч юаней в виде стоимости капитала предприятия или недвижимости. Избирательная база расширялась за счет добавления мужчин, успешно занимавшихся государственными проектами на протяжении больше трех лет, выпускников современных средних школ или высших учебных заведений, образованных людей старой системы просвещения и т. п. Всем этим людям предоставлялось право участия в выборах, даже если они относились к беднякам и не располагали собственностью. Касаясь допущенных ими отклонений от существовавших тогда западных образцов, авторы проекта китайской избирательной процедуры ссылались на то, что введение имущественного ценза в качестве единственного критерия послужит побудительным мотивом для народа искать в своей жизни исключительно источники наживы и обогащения.

Правомочие парламентских кандидатов тоже по большому счету заимствовалось на Западе, разве что им полагалось достичь тридцати лет от роду (как в Японии), то есть возраста, в котором, по Конфуцию, наступала полная зрелость мужчины. Данная норма не распространялась на единственную в своем роде категорию китайцев: учителей начальной школы. Такое исключение из правила объяснялось тем, что только они, и никто другой, отвечают за воспитание граждан. Всю свою энергию учителя должны отдавать служению своему благороднейшему делу. От голосования (и депутатских обязанностей) освобождались чиновники провинций и их советники, так как они относились к сфере управления государством и отстранялись от дел законодателей парламента ради предотвращения казнокрадства. Военных тоже отстранили от выборов, так как армия не должна вмешиваться в политику.

Цыси утвердила данный Регламент голосования и попросила составить временной график выборов, а также созыва парламента. Глава Верховного совета великий князь Цзин, которому был поручен надзор над составлением Регламента, выступил против конкретного графика. Стоявшая перед ним задача выглядела первой в своем роде и пугающей, поэтому, как он считал, следовало ждать непредвиденных проблем, одну из них он видел в появлении правовых лазеек, через которые к власти попытаются пробраться нежелательные персонажи. Цыси наложила запрет на рекомендацию великого князя Цзина. Без графика существовала опасность утраты инерции и все задуманное могло просто потонуть в болоте бюрократической волокиты. Многие чиновники боялись этого конкретного изменения и противились ему, считая его бесполезным и просто немыслимым в такой огромной стране с таким многочисленным населением, где к тому же грамотность народа находилась на удручающе низком уровне. Без крайнего срока государственные чиновники просто заболтали бы все это дело. Только с назначением им сроков их можно было расшевелить, и все предприятие принесло бы ожидаемый результат.

Составили и утвердили программу, рассчитанную на девять лет, с перечнем необходимых мероприятий и задач, которые предстояло выполнить к завершению каждого года. В этом перечне указывались: подготовка к выборам; нормотворчество; перепись населения; программа налогообложения, а также перечислялись права, обязанности и источники финансирования владельца престола. Главнейшей задачей объявлялась ликвидация неграмотности населения. Доля населения, способного читать и писать (по-китайски) на самом примитивном уровне, в то время не доходила до 1 процента. На первый же год намечалось приступить к написанию новых учебников одновременно с движением за современное просвещение народа. К концу седьмого года к категории «грамотного» человека должен был относиться 1 процент населения, а к завершению девятого года ставился показатель в 5 процентов. Выполнение каждой из задач поручили конкретным министерствам, и Цыси приказала написать программу каждого ведомства на стандартных дощечках и повесить их на стенах кабинетов чиновников. Чтобы расшевелить медлительных чиновников, своим указом она призвала к «сознательности» и к «всемогущим Небесам». Ее страсть и решимость ни малейших сомнений не вызывала. Если все пойдет по плану, на девятый год после 1908-го миллионы и миллионы китайцев получат возможность для своего волеизъявления. (В Британии в 1908 году насчитывалось больше 7 миллионов избирателей.) Китайцы в первый раз за всю историю своей страны должны были получить возможность высказать свое мнение о государственных делах. Американский миссионер Вильям Мартин, проживший в Китае не один десяток лет, воскликнул: «Какое волнение вызовет урна для голосования! Как неожиданно она пробудит спящий ум для интеллектуального состязания!»

В соответствии с предложенным Цыси вариантом конституционной монархии китайским избирателям доставались несколько иные права, чем их западным собратьям. Зато она все-таки уводила свою страну от безусловного самодержавия и приглашала обычных людей (теперь они назывались гражданами) к участию в делах правительства. Она ограничивала свои собственные полномочия и внедряла в китайскую политику переговорный форум, на котором монарх и представители народа, в том числе различных групп, объединенных общим интересом, должны собираться вместе, договариваться и, без сомнения, вести словесные баталии. Пока Цыси жила с ее врожденным чувством справедливости и склонностью к единодушию, существовали все предпосылки к тому, что к пожеланиям народа власти будут прислушиваться.

Признавая «преждевременность пустых пересудов» по поводу исхода инициатив вдовствующей императрицы, В. Мартин все-таки в нее верил. «Можно рассчитывать, что вдовствующая императрица будет следовать курсу, который она так последовательно отстаивала. Она твердой рукой взялась за бразды правления, и ей хватило храбрости без тени сомнения направлять колесницу своего государства по новому и неизведанному пути». В целом он заметил: «Срок после восстановления центральной власти, когда она вернула двор в столицу в 1902 году, можно определить в восемь с небольшим лет. За этот период времени появились все основания предположить, что в Китае начались самые радикальные за последние полвека реформы, чем в любой другой стране мира. К исключениям стоит отнести Японию, с которой китайцы берут пример, и Францию в революционное время, о котором Маколей сказал, что «они изменили все – от религиозных обрядов до стиля пряжек на обуви».

Важные нововведения или усовершенствования Цыси, писал В. Мартин, внедрялись с самого момента захвата ею власти, и благодаря этим нововведениям правление вдовствующей императрицы считается самым блистательным в истории Китайской империи. Последние восемь лет были «необычайно богатыми на реформы, однако их тенденция начала меняться как раз после пекинского мирного договора, заключенного в 1860 году. С того года каждый шаг по внедрению современных методов предпринимался в период регентства этой великой женщины, продолжавшийся с 1861 по 1908 год». Из этих 47 лет Цыси реально правила на протяжении 36 (ее собственный сын – на протяжении двух лет, а приемный – девяти). С учетом ее достижений при нахождении у власти, а также колоссальных препятствий, встретившихся на ее пути, которые она успешно преодолела, практически не возникает сомнения в том, что в 1916 году в Китае появилось бы избирательное право. Если бы вдовствующая императрица дожила до этого времени.

Глава 30

Период борьбы с мятежниками, заговорщиками и японцами (1902–1908)

Один тогдашний чиновник, ханец по национальности, высказался в том плане, что радикальные преобразования Цыси несли «выгоду Китаю, но в значительной степени служили подрыву власти маньчжуров». Понятно, что многих маньчжуров беспокоило все происходящее вокруг. Только авторитет Цыси убеждал их вверить судьбу вдовствующей императрице. Сама она искала пути сохранения своей династии, в том числе через провозглашение ее собственного варианта конституционной монархии. Только вот в конечном-то счете именно исключительно маньчжурский престол оказался ее самым слабым местом. Притом что она предприняла неоднократные шаги по ликвидации разделения нации на маньчжуров и ханьцев, своей целью она ставила сохранение китайского престола за маньчжурами. Своим указом она отменила запрет на смешанные браки в 1902 году, но с оговоркой на то, что супруги императора все еще должны подбираться из числа маньчжурок (и монголок). Существовали признаки того, что ей все-таки придется подчиниться неизбежности отказа от одной-единственной национальности у престола, но на протяжении своей жизни она к этой черте не подошла.

Цыси четко осознавала себя маньчжуркой, тем более что маньчжуры составляли в Китае такое национальное меньшинство, что существовал постоянный риск подавления его со стороны многочисленных ханьцев. Своим придворным дамам, которые практически все были маньчжурками, она постоянно говорила: «Мы – маньчжуры». И пусть она не владела маньчжурским языком, этот пробел в своем воспитании возмещала беспрекословным следованием прочим внешним признакам принадлежности к данной национальности: при дворе неукоснительно соблюдались маньчжурские обычаи, все придворные без исключения носили маньчжурскую одежду и прически. Ее дипломаты, представленные главным образом ханьцами, просили разрешения поменять свои маньчжурские халаты на костюмы европейского кроя, но им в ответ поступил отказ. Об их желании избавиться от пресловутой косички даже речи не шло. У Цыси отсутствовало какое-либо предубеждение против ханьцев; на самом деле она беспримерным образом продвигала ханьских чиновников по службе, назначала их на ключевые посты в государстве, раньше предназначавшиеся маньчжурам. К тому же ханьцев совсем не обходили привилегиями, да и их уровень жизни ничем не отличался от уровня жизни маньчжуров. Просто она всеми силами хотела сохранить маньчжурский престол.

Именно по этой причине вдовствующая императрица сопротивлялась допущению ханьских государственных деятелей к своему двору на равных. Боцзюэ Ли Хунчжан при всех его единственных в своем роде отношениях с Цыси и заслугах перед империей не удостоился места в Верховном совете. И впрямь до 1907 года, когда Цыси наконец-то назначила в Верховный совет генерала Юань Шикая и наместника Чжан Чжидуна, там отсутствовали представители ханьской элиты. Несколько раз, в том числе весной 1898 года, когда начинала свои реформы, она подумывала о назначении наместника Чжан Чжидуна в Верховный совет, однако всегда воздерживалась от такого шага, так как боялась утратить престол в пользу этого беспримерно способного мужчины вообще. Своим упорным стремлением к сохранению престола за маньчжурами Цыси удалось подорвать веру в парламентскую монархию и предложить вместо нее народу республиканскую альтернативу.

Тут появился предводитель республиканского движения с оговорками Сунь Ятсен, последовательно выступавший за свержение Маньчжурской династии вооруженным путем. В 1895 году он предпринял безуспешную попытку вооруженного восстания, а в начале нового века организовал серию мятежей. По масштабу они получились весьма мелкими, но Цыси отнеслась к ним с предельной серьезностью. Она упрекала провинциальных руководителей за отсутствие достойной оценки того, что «от тления этих очагов может разгореться большой пожар», и слала им телеграмму за телеграммой с требованием «погасить их; не позволить их распространения».

В тактике республиканцев большая роль принадлежала покушениям на жизнь сановников, и этот факт подтверждается подрывом поезда смертником в 1905 году. Два года спустя местный полицейский начальник в провинции Чжэцзян на востоке Китая некто Сюй Силинь практически в упор застрелил генерал-губернатора провинции маньчжура по имени Эньмин, прибывшего для инспекции полицейского училища. Эньмин считал Силиня близким по духу сторонником реформ, приблизил его к себе и поручил ему воспитание сотрудников правоохранительных органов. В соответствии с традиционным моральным кодексом Силинь должен был почитать своего благодетеля, а он вместо этого его убил только потому, что генерал-губернатор был маньчжуром. Находясь под арестом, Силинь заявил во время допроса, и его слова опубликовали в газетах, что свою цель он видит в том, чтобы «убивать всех маньчжуров до последнего». Убийцу обезглавили. Солдаты, преданные погибшему генерал-губернатору, в качестве жертвоприношения вырвали у него сердце, то есть выполнили древний, наводящий ужас обряд, служащий символом абсолютного отмщения. За десять лет до данного случая убийцу наместника Ма Синьи подвергли точно такому же истязанию.

Убийство генерал-губернатора Эньмина планировалось в рамках мятежа, одним из организаторов которого числилась женщина. В свое время эта революционерка по имени Цю Цзинь училась в Японии, а теперь учила девочек в китайской провинциальной школе. Она считалась красивым и утонченным человеком и одной из первых в Китае возглавила феминистское движение. Отвергая предписанные в ее стране правила поведения женщин, она открыто появлялась в обществе в мужском платье и носила с собой трость. Она начала издавать газету феминистской направленности и выступала с публичными речами, встречаемыми рукоплесканиями, «напоминающими сотни весенних гроз», как писали восхищавшиеся этой женщиной репортеры. Ее привлекало насилие, она попыталась изготавливать взрывные устройства для мятежников и при изготовлении одного из них получила увечье обеих рук. Цю Цзинь арестовали и прилюдно казнили – но сделали это до восхода солнца.

Если бы нечто подобное случилось всего лишь на несколько лет раньше, средний китаец и бровью не повел. Внесудебные расправы над взявшими в руки оружие мятежниками воспринимались народом как должное возмездие. Однако теперь представители прессы на эту казнь откликнулись валом осуждений властей. Газетчики разразились предположениями о том, что оружие, обнаруженное в доме Цю Цзинь, ей подкинули сыщики, а ее признание вины, ставшее достоянием публики, сфабриковали прокуроры. На страницах даже отличавшихся умеренностью газет появились заявления о полной невиновности бывшей учительницы и о том, что она стала жертвой мести со стороны представителей местных реакционных сил. Ей посвящали многочисленные хвалебные очерки, приписывали красивые стихи и вообще представляли героиней своего народа. В этом образе она и дошла в памяти народа до наших дней. Ее соратник, упомянутый выше полицейский начальник, тоже пользовался практически безграничным сочувствием газетчиков. В прессе задавался вопрос, как случилось, что у него вырезали сердце, ведь подобные зверские методы приведения приговора в исполнение находились вне закона, а пытки в ходе дознания запрещались. Сообщество газетчиков разминало мышцы и занималось формированием общественного мнения: они назвали и осудили чиновников, причастных к делу Цю Цзинь, и на них обрушилась ненависть читателей. Когда кого-то из них переводили в другие районы страны, местные власти отказывались принять их на службу. Уездный воевода, приговоривший Цю Цзинь к смертной казни, не вынес всеобщего осуждения и удавился.

С обретением влияния и доверия масс пресса превратилась в страшную силу, особенно с точки зрения надзора за деятельностью правительства. Цыси даже не пыталась ее обуздать, невзирая на откровенную настроенность этой прессы на свержение маньчжуров (в ней, например, не появилось ни слова сочувствия к застреленному маньчжуру генерал-губернатору). Тем не менее на насилие революционеров вдовствующая императрица ответила с крайней жестокостью. С получением подробного отчета о случае с Цю Цзинь, из которого безошибочно просматривалась ее роль как вожака мятежников, Цыси одобрила принятые меры и продолжила жестко подавлять любые попытки баламутить народ. Так она действовала до конца своих дней, и в газете «Нью-Йорк таймс» за 1908 год появилась такая реляция: «Опасаться крупных беспорядков в Китае не приходится. В этой стране спокойно как никогда с 1900 года». Но все-таки республиканские настроения никуда не уходили, и их носители ждали момента, когда вдовствующей императрицы не станет.

Отбиваясь от республиканцев одной рукой, Цыси второй рукой боролась с Диким Лисом Каном. Провалив заговор с целью ее убийства в 1898 году, Кан бежал в Японию. Пойдя на уступки настойчивым требованиям со стороны цинского правительства, и прежде всего наместника Чжан Чжидуна, которого японцы готовили для себя, власти в Токио очень скоро попросили Дикого Лиса уехать куда-нибудь еще. Причем этого персонажа японцы совсем одного на произвол судьбы не оставили. Из Японии Кан Ювэй отправился путешествовать по миру в сопровождении сотрудника японской разведки по имени Наканиси Сигетаро, владевшего китайским языком, который он выучил в школе разведчиков Японии, где готовили специалистов по Китаю. Он взял на себя обязанности переводчика и телохранителя Кана, а также поддерживал связь с Токио. В Японии Кан Ювэй оставил своего ученика и соратника Лян Цичао, который выполнял там поручения своего наставника. За океаном Кан продолжил заниматься восстановлением императора Гуансюя на китайском престоле. Как раз этого добивались и в Японии, так как для них проще всего было контролировать Китай через него. Таким образом, Дикий Лис действовал с оглядкой на Японию, если только полностью не представлял интересы этой страны.

Теперь Дикий Лис Кан организовывал постоянные попытки покушения на жизнь Цыси, и группы наемных убийц потянулись через море из Японии в Пекин. Одного из заговорщиков звали Шэнь Цзинь, и его наняли для совершения покушения на вдовствующую императрицу в 1900 году вместе с шайкой пиратов. Но тогда его предприятие полностью провалилось, и он пустился в бега. В 1903 году Шэнь Цзинь прибыл в столицу Китая, чтобы попытаться снова, для чего завел друзей среди полицейских чинов и влиятельных евнухов. Известия о готовящемся покушении дошли до сторонников Цыси, и Шэнь Цзиня схватили.

В опубликованном указе его обвинили в причастности к вооруженному мятежу и приговорили к немедленной казни. Так как день рождения императора Гуансюя наступал меньше чем через месяц, а цинским обычаем предписывалось, чтобы за месяц до дня рождения императора никаких публичных казней не проводилось, то в данном указе упоминалось приведение смертного приговора в тюрьме министерства наказаний через побитие палками бастинадо. Такой средневековый метод казни, которым предусматривалось избиение приговоренного преступника до смерти, обычно предназначался для проштрафившихся евнухов за толстыми воротами и стенами Запретного города. И в государственных тюрьмах отсутствовало необходимое имущество или опытные палачи. Длинные деревянные шесты надо было специально подготовить, и неопытным палачам потребовалось длительное время, чтобы выбить жизнь из Шэнь Цзиня – мужчины крупного и крепкого телосложения. Об этом трагическом факте стало известно газетчикам, а ужасные подробности вызвали возмущение у читателей, особенно у европейцев. Автор заметки в выходившей на английском языке газете «Вестник Северного Китая» назвал эту казнь «чудовищным извращением даже для китайского правосудия» и прямо осудил Цыси: «Только она, чье слово служит законом, могла осмелиться на такое преступление». Дипломаты британского посольства бойкотировали прием, устроенный вдовствующей императрицей той осенью.

Цыси издала указ о наказании Шэнь Цзиня, не задумываясь о последствиях, можно сказать, просто по привычке, сложившейся за многие годы, когда приходилось наказывать евнухов. Теперь она признала, что такое жестокое наказание в современные времена применять нельзя, и она исправила свою ошибку. Положениями подвергнутого реформе права теперь в Китае запрещалось применение палок бастинадо, и вдовствующая императрица принародно заявила о своем отвращении (тунхэн) к пыткам, в том числе побоям палками. На следующий год в июне 1904 года она амнистировала всех узников, осужденных за участие в заговоре Дикого Лиса Кана 1898-го и военного мятежа 1900 года. Узников тюрем выпустили на свободу, а ссыльным разрешили вернуться домой. Число политических преступников сократили до трех человек. Все они находились в бегах: Дикий Лис Кан, Лян Цичао и Сунь Ятсен. Поговаривали по поводу помилования Лян Цичао.

Вдовствующая императрица приняла меры по усилению своей охраны, а за местами, часто посещаемыми евнухами, установили тщательное наблюдение. В ноябре 1904 года Дикий Лис Кан отправил из Японии в Китай группу высококвалифицированных наемных убийц, в состав которой входил подрывник Ло. (Он к тому же владел ремеслом гипноза, который, можно предположить, тоже собирался применить.) Их план состоял в минировании мест, часто посещаемых Цыси, а в идеальном варианте – паровозика, на котором она ездила из Запретного города в Летний дворец и обратно. Так как единственным человеком на этом поезде, нанятым из числа работников, живших за пределами дворца, числился машинист паровоза, они попытались пристроить на это место своего подрывника. Но пока Ло совершенствовал свой фугас, для чего требовалось посещение Японии, в июле 1905 года его схватили на побережье и прямо на месте казнили. Это происшествие удалось скрыть от общественности. Цыси узнала об уничтожении без лишнего шума диверсанта, готовившего покушение на ее жизнь, и это было легче сделать в провинциях, где газетчики пользовались меньшей свободой для ведения расследований, чем в столице. Дикий Лис помог ей скрыть данный факт, так как он сам не хотел огласки готовившегося им покушения.

Гибель подрывника Ло заметно сказалась на сроках реализации планов Дикого Лиса. Однако остатки его группы продолжили выполнение поставленной задачи под руководством его старого друга и телохранителя по совместительству Тэцзюня. Летом 1906 года Тэцзюня с одним соратником-заговорщиком арестовали. Он сразу же признался в том, что находился в Пекине по приказу Кана, чтобы совершить покушение на жизнь Цыси. Парочку преступников не стали отправлять в министерство наказаний, как требовалось согласно норме судебного производства. Тогда сведения о них стали бы достоянием публики, тем более представителей прессы. Их поместили в казарму гарнизона генерала Юань Шикая в Тяньцзине, где преступников можно было отдать под суд военного трибунала подальше от глаз представителей общественности. Цыси боялась того, что в случае публичного рассмотрения их дела преступники просто начнут оправдывать себя тем, что они действовали по поручению своего императора.

В Тяньцзине этих двух арестантов препроводили в разные казармы. По сообщению очевидца, в кандалы их не заковывали и не пытали. В заточении с ними обращались как с высокопоставленными лицами, камеры украсили глазетом, а узников снабжали роскошными блюдами. Тэцзюнь, прекрасно выглядевший мужчина за сорок, носил одежду по европейской моде: белый костюм с белой шляпой в тон. В летнюю жару он изнемогал от зноя, и руководство гарнизона пригласило портного, который за ночь изготовил для Тэцзюня смену одежды. Дежурный офицер спросил его, какого качества материал тот предпочел бы для верхней одежды. Узник назвал сорт дорогого шелка, лицевая сторона которого была черной и блестящей, а оборотная – коричневой и матовой.

Китайцы придерживались традиции к людям перед казнью проявлять особое благосклонное отношение. Накануне казни им обычно предлагалось щедрое угощение. На плахе, как отмечал Альгернон Фриман-Митфорд (дед сестер Митфорд), когда сам жил в Пекине: «Китайские чиновники, каждый в отдельности и все вместе, проявляли чудеса доброты к приговоренным на смерть людям. Они давали им покурить из своих трубок, чай и вино; даже окаянного убийцу, сопротивляющегося конвоирам и пытающегося драться с ними, несмотря на все провокации, терпеливо уговаривали «успокойся, угомонись же, наконец»… Особенно меня поражала предельная терпимость к уголовникам со стороны конвоиров». Тэцзюнь прекрасно знал, что такое доброе отношение к нему означало скорую казнь. Но он продолжал балагурить и шутить, скрывая любые признаки предчувствия беды. Приговор на смертную казнь поступил 1 сентября в виде зашифрованной телеграммы от генерала Юань Шикая, который уехал в Пекин сразу после допроса своих узников. По телеграфу передали начальнику гарнизона приказ казнить задержанного и через час доложить об исполнении опять же по телеграфу. В случае с Тэцзюнем председатель трибунала показал осужденному телеграмму и предложил выбрать способ прощания с жизнью. Тэцзюнь попросил яд и погиб в муках. Его похоронили неподалеку в общей безымянной могиле для казненных преступников. В казармах объявили, чтобы на все вопросы их обитатели отвечали по поводу его смерти, будто он скончался из-за внезапно развившейся болезни.

По иронии судьбы в тот же самый день Цыси объявила о своем намерении учредить в Китае конституционную монархию. Генерал Юань Шикай отправился в Пекин помогать в составлении соответствующего манифеста, и за его приказом казнить заговорщиков последовало несколько аудиенций у вдовствующей императрицы. Сомнений в том, что именно Цыси дала ему полномочия на смертный приговор, практически не остается.

Сообщение о казни Тэцзюня появилось всего лишь в одной газете и привлекло совсем мало внимания. Как и в случае с подрывником, собственный хозяин Тэцзюня Дикий Лис Кан пожелал сохранить все дело в тайне точно так же, как и генерал Юань Шикай с Цыси. Разница заключалась в том, что Тэцзюнь предпочел самостоятельно свести счеты с жизнью. Его покладистость объясняется тем, что он фактически пересмотрел свои воззрения на порученное ему преступление. В письме Кану, отправленном еще до его ареста, он попросил Дикого Лиса не заставлять его выполнять порученное задание. Он написал, что от покушения следует отказаться и вместо этого оказать помощь Цыси в проведении ее реформ. За день до своего задержания он написал друзьям следующее: «Не предпринимайте никаких действий… впредь используйте мирные средства…» Однако отсрочки для приведения приговора в исполнение ему не предоставили. Возможно, он не согласился на сотрудничество с властями и отказался предать остальных заговорщиков? Или, быть может, Цыси не пожелала рисковать?

Хотя она не страдала излишней подозрительностью. Путь, которым она следовала между дворцами, оставался прежним. Одним снежным днем, когда Цыси несли в паланкине из Летнего дворца в Запретный город, один из носильщиков поскользнулся и уронил вдовствующую императрицу на землю. Осведомленное о слухах по поводу готовящегося покушения, ее окружение погрузилось в панику, испугавшись, что настал решающий момент некоего коварного заговора. «Посмотрите, жива ли она», – закричали напуганные придворные дамы, и ее фрейлина Дэлин бросилась к носилкам. Она нашла Цыси «сидящей в паланкине и спокойно отдававшей распоряжения главному евнуху не наказывать виновного в происшествии носильщика, ведь его не в чем было упрекнуть, так как камни мостовой намокли и идти по ним было чрезвычайно скользко. Свидетельств того, что Цыси когда-нибудь наказывала кого бы то ни было по подозрению в причастности к заговору с целью покушения на ее жизнь, отыскать не удалось.

Самое большое недоверие Цыси питала к Японии, где прижились ее враги-заговорщики. Ее страхи усилились после 1905 года, когда Япония вышла победительницей в войне с Россией.

Во время «боксерского восстания» русские в 1900 году оккупировали часть территории Маньчжурии под тем предлогом, что чернь позволила себе нападения на русских людей, живших там. По словам русского политика и дипломата графа С.Ю. Витте, «однажды, когда известия о восстании ихэтуаней поступили к нам в столицу, военный министр А.Н. Куропаткин зашел ко мне в кабинет в Министерстве финансов пообщаться. Он светился от удовольствия». И Алексей Николаевич в беседе напрямик сказал графу: «Я очень рад. Теперь у нас появится оправдание для захвата Маньчжурии». После подписания «Боксерского протокола» иностранные войска вывели из Китая, но русские отказались покинуть Маньчжурию, которую граф С.Ю. Витте назвал «коварной». Японцы сами давно зарились на эту территорию и пошли за нее войной на Россию. Во время этой войны, которая велась на китайской земле двумя зарубежными державами, Цыси объявила Китай нейтральной стороной. Такая позиция выглядела оскорбительной, но альтернативы у нее не было. Она молилась за минимальный ущерб ее империи в своей частной молельне, куда ходила по потайной лестнице, находящейся за ее кроватью. Когда японцы победили в этой войне, у многих китайцев возникло чувство гордости, как будто это они одержали верх, а не войска Японии. «Небольшое» азиатское государство нанесло поражение крупной европейской державе и опровергло предположение о европейском преимуществе над азиатами и о том, что белая раса превосходит желтую. Японию превозносили до невиданных высот. Но для Цыси японская победа только усилила угрозу того, что, убедившись в своей надежности и мощи, японцы в скором времени обратят свой хищный взор на Китай. Такое ощущение приближающейся опасности послужило для нее новым стимулом для преобразования своего государства в конституционную монархию, и окончательное решение у вдовствующей императрицы созрело как раз после японского военного триумфа 1905 года. Она надеялась на то, что население Поднебесной проявит больше патриотизма в качестве граждан.

Ее дурные предчувствия по поводу Японии выглядели вполне обоснованными. Японцы без промедления предприняли серию дипломатических шагов, чтобы заручиться молчаливым согласием мировых держав в отношении их замыслов в Китае, а также заключили сделки с британцами, французами и даже с русскими. Японские дипломаты активизировали свою пропагандистскую деятельность в среде китайских чиновников, а также владельцев и издателей газет, навязывая им концепцию объединения двух азиатских стран – Японии и Китая – в полноценный «союз». Многие китайцы воспринимали такое предложение благосклонно даже притом, что главенство в таком союзе принадлежало бы Японии, если не по форме, то по существу. Посетившие Японию китайцы находились под глубоким впечатлением от увиденного там: «японская ухоженность улиц, благополучие народа, честность купцов и соблюдение норм морали обычным человеком». К тому же европейские дипломаты прекрасно знали о том, что японцы ежегодно тратят на поиск среди китайцев полезных людей от 6 до 8 миллионов немецких марок, преследуя «высшую свою цель по продвижению идеи переезда императора Японии в Пекин», хотя бы условного. Японцы самонадеянно задавались риторическим вопросом: «Почему 50 миллионов японцев не могут сделать [с китайцами] того, что получилось у 8 миллионов маньчжуров?»

Цыси не собиралась уступать Токио господство над своей империей. Не питала она и иллюзий по поводу того, что при японском господстве в Китае станет лучше. В Корее, находившейся под «протекторатом» Японии после поражения Китая в 1894–1895 годах, японцы установили жестокое управление. В то время, когда китайские газетчики пользовались неограниченной свободой слова, корейская пресса подвергалась строгой цензуре, искоренявшей любые намеки на антияпонские настроения. Искреннего редактора Ян Ги Така, работавшего в принадлежащей британцам редакции газеты на корейском языке, арестовали и поместили в тюремную камеру, «настолько переполненную узниками, что он не мог даже прилечь, а потолок был слишком низким, чтобы как следует распрямиться». Через считаные недели он так похудел, что стал похожим на скелет. Британский генеральный консул в Корее Генри Кокбёрн, увидев его, испытал настоящий шок и отправился выразить свой протест одному высокопоставленному японскому чиновнику. Этот чиновник сохранил полное спокойствие и сказал

Г. Кокбёрну, что если он «будет настаивать на обсуждении такого мелкого, постороннего вопроса, то придется сделать вывод о том, что [им] движет враждебное желание возвести препятствия на японском пути». Возмущенный данным происшествием и потрясенный тем, что англичане игнорируют жестокость японского правления, Г. Кокбёрн подал в отставку и закончил свою многообещающую карьеру дипломата.

Цыси воздерживалась от бессознательного предпочтения желтых японцев в ущерб белым европейцам. К цвету кожи народов она относилась спокойно, а расовые предрассудки ее не занимали. Среди ее заморских друзей можно было назвать американок Сару Конгер и Катарину Карл, американскую китаянку-полукровку Луизу Пирсон, а также жену японского посла Утиду Косаи.

При всей настороженности вдовствующей императрицы в отношении Японии она не бросилась в объятия какой-либо другой державы, как этого вполне можно было ожидать. Ее правительство отказалось от услуг любых заморских советников при престоле, хотя в министерствах и провинциях служило немало японских и западных специалистов. В 1906 году немецкий кайзер Вильгельм II через убывающего на родину китайского посла передал ей послание с предложением о формировании «Entente Cordiale (сердечного согласия – партнерских отношений между странами), которое послужит гарантом неприкосновенности наиболее важных территорий Китая» в случае японского вторжения. Цыси на это предложение промолчала. Испытав на себе вероломство русских, она не питала ни малейших иллюзий по поводу подобных гарантий. К кайзеру она тоже не испытывала доверия, ведь именно он, в конце-то концов, направлял притязания Запада к ее империи. Выражение озабоченности кайзера само по себе представлялось ей оскорбительным, так как именно он назвал японско-китайский союз «желтой угрозой». В скором времени Вильгельм II заявит журналисту «Нью-Йорк таймс» следующее: «Контроль Китая со стороны Японии сам по себе… представляется остро и открыто враждебным цивилизации белого человека. Он грозит самыми большими несчастьями. Будущее человечества принадлежит белой расе; оно не может принадлежать народам с желтым, черным или оливковым цветом кожи. Оно принадлежит человеку со светлыми волосами…»

Молчание Цыси смутило и обозлило кайзера: «Вот уже прошел год. Но ничего сделано не было. Пора начинать работать незамедлительно! Без малейшего промедления! Поторопитесь! Я объяснил им все год назад. Похоже, время для них – совсем не деньги». И еще: «Китайцы медлят. Они все откладывают на потом, а потом опять откладывают до лучших времен.» Немецкий кайзер попытался привлечь американцев к воплощению в жизнь его плана, а в Америке Цыси видела единственную страну мира, на которую еще можно было возлагать пусть даже небольшие надежды. В конце 1907 года до нее дошло два ободряющих известия. Американцы возвращали остающуюся часть «боксерской контрибуции» и направляли в зону Тихого океана свой крупный флот. Видя подтверждение дружественного отношения США к Китаю и явные намерения Вашингтона обуздать Токио в его притязаниях, Цыси приняла решение отправить в Америку своего эмиссара для изучения возможностей налаживания более тесных связей, а также передать благодарность за возврат причитавшейся контрибуции. Этому эмиссару потом предстояло посетить Германию и другие европейские страны. Однако с возвращением контрибуции произошла заминка, и отправку эмиссара отложили на год. Тот факт, что Цыси воздержалась от указаний своему послу в Вашингтоне обсудить предложенный кайзером Entente, а также отправки специального эмиссара с таким же самым заданием, служит основанием для предположения, что вдовствующая императрица не видела в нем практического смысла. Американцы не стали бы воевать с японцами на стороне Китая; скорее они пожертвовали бы интересами ее империи ради своей собственной корысти. На самом деле прошло совсем немного времени, и американцы тоже заключили с японцами сделку – соглашение Рута – Такахиры, по условиям которого американцы уступили японцам господство в Южной Маньчжурии в обмен на согласие Токио на оккупацию США Гавайев и Филиппин.

Летом 1907 года японцы полностью аннексировали Корею. Корейского короля принудили к отречению от престола в пользу своего сына: он не проявлял должного послушания своему японскому «советнику», в роли которого выступал не кто иной, как бывший премьер-министр Японии Ито Хиробуми. Новым договором между Кореей и Японией предусматривалось назначение Ито Хиробуми генеральным резидентом, без согласования с которым корейский король не имел права принимать какие-либо решения. Два года спустя корейский националист совершил покушение на Ито, и автор заметки в газете «Нью-Йорк таймс» после его гибели объяснил это убийство тем, что «он заслужил ненависть местного населения жестоким стилем правления». Теперь своим возведением в должность фактического правителя Кореи Ито только напомнил Цыси о том, что в 1898 году этот «влиятельнейший деятель, обеспечивший достижение Японией статуса мировой державы», вплотную приближался к установлению полного контроля над императором Гуансюем и что Китаю грозила участь Кореи. К тому же теперь, когда Корея фактически стала территорией Японии, японцы вышли на границу с Китаем, и их армия могла спокойно ее перейти по первому приказу своего командования.

В сложившейся ситуации Цыси приняла решительные меры по освобождению своего двора от потенциальных японских лазутчиков. Своей главной целью вдовствующая императрица выбрала армейского офицера по имени Цэнь Чуньсюань, сопровождавшего двор во время его бегства в 1900 году из Пекина. Цыси была признательна ему и всегда с радостью его принимала. Позже всплыл, однако, тот факт, что Цэнь Чуньсюань, армия которого находилась далеко от столицы, поспешил на помощь двору вопреки приказу своего начальника; и что поступил он так по распоряжению Дикого Лиса Кана, с которым поддерживал тайную связь, чтобы обеспечить охрану императора Гуансюя. Она к тому же узнала, что Цэнь Чуньсюань в Шанхае встречался с соратником Кана Лян Цичао, который специально приезжал туда из Японии. Участие в этой тайной встрече планировал принять сам Кан. Цыси предоставила Цэнь Чуньсюаню «отпуск по состоянию здоровья». Вдобавок она перевела его близкого приятеля, члена Верховного совета Линь Шаоняня из Пекина губернатором в провинцию Хэнань. Находясь в Шанхае в «отпуске по состоянию здоровья», Цэнь Чуньсю-ань продолжил встречаться с японскими политиками, в том числе с будущим премьер-министром Японии Инукаи Цуе-си, возглавлявшим свою страну по время вторжения в Маньчжурию в 1931 году, а пока числившимся наиболее активным сторонником Дикого Лиса Кана и Сунь Ятсена.

Цыси провела реорганизацию Верховного совета и назначила трех новых советников, которые, как она считала, не станут японскими подпевалами. Одним из них был генерал Юань Шикай, которого Цыси назначила возглавлять внешнеполитическое ведомство даже притом, что иностранцы считали его «наименее подходящим для такой службы представителем китайской знати». Этот генерал считался большим поклонником Японии, и он распорядился, чтобы все новые чиновники, поступавшие в его подчинение, перед назначением на должности три месяца проводили в поездке по этой стране. При этом он к тому же проявлял твердость и коварство в отношениях с японцами, а также давно и пристально следил за их честолюбивыми поползновениями против Китая. Таким образом, он очень раздражал власти в Токио, а Дикий Лис Кан объявил его вторым по важности объектом для покушения после Цыси.

Вторым новым великим советником был наместник Чжан Чжидун, тоже восхищавшийся достижениями Японии. Несмотря на заигрывание с Токио в 1900 году, Цыси верила в его преданность делу независимого Китая и его сильный характер, из-за которого он не мог служить чьей-то марионеткой. Его неподкупность к тому же служила гарантией того, что он не позволит себе опуститься до взяток.

Третьим новым верховным советником назначили сына давнего соратника вдовствующей императрицы великого князя Цюня Цзайфэна. На самом деле Цыси сватала его в качестве своего преемника. Когда в соответствии с «Боксерским протоколом» потребовалось, чтобы китайского великого князя прислали к немецкому двору приносить извинения за убийство барона фон Кеттелера, для выполнения данной миссии выбрали восемнадцатилетнего Цзайфэна. Он справился со сложной задачей неплохо и проявил большое достоинство, когда передавал извинения Китая, отвергнув требование Берлина от него и его свиты выполнить ритуал коутоу перед кайзером. Такое требование в Берлине позже отозвали. После его возвращения в Пекин Цыси устроила его брак с дочерью Жунлу, считавшегося одним из ближайших соратников вдовствующей императрицы. Она предоставила Цзайфэну максимальные возможности для участия во внешней политике Поднебесной, каждый раз отправляла его представлять свое правительство на публичных мероприятиях с участием иностранцев. Он знал дипломатический корпус и миссионеров лучше подавляющего большинства китайцев. Иностранцам Цзайфэн нравился, он легко находил с ними общий язык. Цыси ему доверяла и считала надежным мандарином, который никогда не пойдет на сотрудничество с японцами. И он ее не подвел. Впоследствии, когда Цыси скончалась и его сын Пуи стал императором, Цзайфэн пришел к власти в качестве регента, он устоял перед всеми подходами японцев. После восхождения его сына на престол японского марионеточного государства в Маньчжурии под названием Маньчжоу-Го Цзайфэн навестил его всего лишь раз за все 14 лет существования Маньчжоу-Го. Он провел там один месяц и держался подальше от политики. (Цзайфэн умер в 1951 году.)

* * *

Одним из ключевых агентов Японии при дворе китайского императора считался великий князь Су, относившийся к потомкам правящей семьи Айсин-Гёро. В то время ему было под сорок лет, и он числился самым прояпонски настроенным представителем знати, а также сторонником императора Гуансюя. В своем поместье он открыл школу для собственных дочерей и остальных женщин родственников, а занятия с ними проводил японец. Так как этот великий князь зарекомендовал себя человеком талантливым, располагавшим широким кругозором, Цыси назначила его начальником полиции. Советником при управлении полиции служил японец Кавасима Нанива, который продемонстрировал достойную сноровку в организации поддержания правопорядка в столице на протяжении оккупации ее иноземными войсками после подавления «боксерского восстания». Двое этих мужчин крепко сдружились, и Кавасима взял в свою семью одну из дочерей великого князя Су. Эта девочка выросла в Японии, а во время вторжения на территорию Китая в годы Второй мировой войны она проявила себя как блистательный сотрудник японской разведки, за что удостоилась прозвища Сокровище Востока. После той войны ее казнили по обвинению в измене.

Великий князь фанатично служил японскому делу порабощения Китая, и это его дело с не меньшим рвением продолжит дочь. В тот момент, однако, он затаился. В 1903 году Цыси предупредили о его истиной натуре. Разоблачение устроил придворный художник Цин Гуань (сегодня среди национальных сокровищ числятся его панорамное изображение Летнего дворца и свадьбы императора Гуансюя). Страстно преданный Цыси, этот художник проявил чудеса изобретательности при поимке наемного убийцы Шэнь Цзиня. Потом он написал Цыси тайное донесение, в котором сообщил ей о том, что арест заговорщика удался только потому, что в это дело не посвятили никого из окружения великого князя Су. Цыси призвала великого князя к ответу, а тот в свое оправдание лишь мямлил что-то невразумительное. Она сместила его с должности начальника полиции под тем предлогом, что обязанности стали ему в тягость, и установила за ним тщательное наблюдение. Великий князь Су сообщил связнику, прибывшему от Дикого Лиса Кана, что даже его любимая наложница работает на Цыси и что он чувствует себя так, будто постоянно «сидит на одеяле из иголок».

Находящегося под наблюдением этого великого князя Цыси в июне 1907 года снова назначила главой вновь образованного министерства государственной службы, в подчинение которому передали полицейские подразделения. Такая мера служила дымовой завесой для введения в заблуждение Токио: так как она отлучала Цэнь Чуньсюаня и других ненадежных сановников от двора, вдовствующая императрица хотела избежать появления у японцев впечатления, будто изгнание их агентов имеет к ним отношение. Одновременно она постаралась, чтобы полицейские подразделения надежно находились в руках заместителя великого князя, то есть человека, которому Цыси безоговорочно доверяла.

Тем временем пожарная команда столицы тоже подчинялась министерству великого князя. Он сказал своему служащему Ван Чжао, участвовавшему в заговоре 1898 года, которого выпустили на свободу из тюрьмы по амнистии Цыси: «Я вооружил сотрудников пожарной команды и вымуштровал их на военный лад. Когда наступит время радикальных перемен, я использую эту команду для штурма дворцов под прикрытием тушения пожара, и мы восстановим нашего императора на престоле». Ван Чжао его полностью поддержал: «Как только нам поступят сообщения о том, что вдовствующая императрица заболела и слегла в постель, ваше высочество сможет ввести пожарную команду в Морской дворец, чтобы взять императора под охрану, доставить его в самый величественный дворец Запретного города и водрузить его на престол. Потом можно будет вызвать сановников, чтобы они получили от него распоряжения. Кто посмеет его ослушаться?»

Летний дворец находился слишком далеко от города, чтобы пожарная команда великого князя Су могла туда добраться. Поэтому, можно предположить, для его захвата разрабатывался другой план. Министры японского правительства предложили вдовствующей императрице подарок: пароход, специально спроектированный для использования на озере Куньмин. Отказаться от такого подарка Цыси не могла. Итак, японских инженеров пустили на территорию Летнего дворца, где они выполнили полномасштабную геодезическую съемку озера вместе с каналом, соединяющим его с городом. Японцы взяли точные замеры его глубины и ширины водной глади, а также наметили оптимальные варианты навигации. Они осмотрели остальные суда, чтобы убедиться в превосходстве своего проекта. Комплектующие детали парохода изготовили в Японии и доставили в Летний дворец для сборки в его доке силами шестидесяти с лишним японских техников-монтажников, которые могли бродить по всей территории и разглядывать находящиеся на ней особняки. В конечном счете к концу мая 1908 года пароход с полностью японским экипажем передали в распоряжение вдовствующей императрице. Ее попросили присвоить судну имя, и она это сделала, назвав его «Юнхэ» («Мир навсегда»). Церемония проводилась в Летнем дворце, и на ней присутствовали официальные лица обеих стран, однако Цыси или император ее пропустили. Японские инженеры и экипаж покинули Летний дворец после длительной задержки. Архивных данных о том, что Цыси когда-нибудь взошла на борт «Юнхэ», не обнаружено.

Один секретарь Верховного совета выразил свое смятение в то время в своем дневнике. «Серьезные затруднения создает охрана императорских резиденций, – написал он, – и даже обычный чиновник не может войти на их территории. Зато эти иностранцы бродят вокруг днем и ночью. Такое положение вещей представляется неправильным. Я к тому же слышал, что японцы часто напиваются и шумят. Я думаю, что случится, если они завалятся в запрещенные для всех места силой?!» Цыси не могла не разделять с секретарем предчувствия опасности. Подаренный японцами пароход (внешне фактически напоминавший боевой корабль) представлялся троянским конем на территории ее дворца, и его можно было использовать, чтобы добраться до императора Гуансюя, особняк которого находился около уреза воды.

Этот троянский конь появился у Летнего дворца как раз в то время, когда Цыси занедужила. На протяжении некоторого периода ее крепкий организм не сдавался, и во время посещения первого в Китае современного сельскохозяйственного предприятия в мае вдовствующая императрица прошла пешком несколько километров, а императора два носильщика тащили в паланкине. Однако с начала июля ей уже с большим трудом удавалось выполнять свою работу, так как она постоянно чувствовала слабость и головокружение, а в ушах звучал металлический звон.

На состоянии Цыси пагубным образом сказались тревожные известия от ее маньчжурского наместника, сообщившего о приграничных трениях с Кореей, теперь находящейся под пятой японцев. Японцы возводили паромные переправы на корейской стороне и проложили железнодорожную ветку до самого берега реки. Они даже приступили было к строительству моста и довели его до середины реки. Это сооружение им потом пришлось разобрать из-за яростных протестов, поступавших из Пекина. Пока все это там происходило, японский посол в Пекине вручил дипломатическую ноту с предупреждением о том, что их отряд должен перейти через государственную границу, чтобы разгромить корейскую банду врагов Японии, доставлявшую им беспокойство. Все выглядело так, что власти в Токио готовились использовать любой предлог, чтобы послать свои войска в том случае, если во дворцах что-нибудь да случится.

18 июля в Китай прибыл легендарный специалист Японии по сбору военной информации генерал-лейтенант Фукусима Ясумаса, который отправился прямо в провинцию Хунань к Цэнь Чуньсюаню, назначенному Цыси генерал-губернатором. Быть может, под влиянием дурных предчувствий Цыси приказала генералу Юань Шикаю и наместнику Чжан Чжидуну ознакомиться с конфискованными папками, содержащими переписку Дикого Лиса Кана со своими единомышленниками. Это распоряжение выглядит весьма редким, так как секретарь Верховного совета с удивлением упомянул о нем в своем дневнике. Цыси обычно старалась избегать поступков, способных послужить поводом для обвинения в преступлении тех, кто имел связи с ее политическими противниками; теперь же она явно осознавала необходимость в том, чтобы выявить потенциальных изменников вроде Цэнь Чуньсюаня.

Как раз в такой напряженной обстановке 24 июня пришлось справлять тридцать седьмой день рождения императора Гуансюя. По такому случаю Цыси потребовала исполнить оперу, и ее поставили на сюжет гибели царя Лю Бэя в 223 году до новой эры. Цыси, любившая эту оперу, распорядилась изготовить все костюмы и реквизит траурного цвета – белого. На сцене актеры труппы выступали в одежде из белой парчи, а изображение дракона на халате царя вышили контрастными черными нитями. Оружие и знамена тоже сияли полированной белизной. По правилу белый цвет на дне рождения императора запрещался: придворные отказывались от нарядов с рукавами, открывающими белое белье – чтобы не накликать беду. Но Цыси желала своему приемному сыну недоброй судьбы. Только с его кончиной японцы остановили бы свои махинации с ним в качестве марионетки.

Глава 31

Смерть близких людей и самой Цыси (1908)

В это время император Гуансюй действительно тяжело болел, и из всех провинций в Пекин вызвали лекарей. В разговоре со своими врачами его величество жаловался на то, что он слышит звуки «иногда далекого ветра и дождя, а также человеческие голоса и бой барабанов, иной раз – стрекот цикад и звук рвущегося шелка. Ни минуты покоя у меня не остается». Он описал «мучительные боли от пояса вниз», затруднение, когда поднимал руки, чтобы умыться, тугоухость и «дрожь от холода даже под четырьмя стегаными одеялами». Он бранил своих врачей за то, что они не могут его вылечить или облегчить недуги. При этом упорно цеплялся за жизнь.

С момента возвращения двора из изгнания император получил чуть-чуть больше свободы и снова приступил к исполнению своего главного долга: посещение храма Небес на зимнее солнцестояние и обращение к Небесам за благословением богатого урожая в предстоящем году. Когда он впервые попал в заточение, этот обряд за него выполняли великие князья, а Цыси постоянно страшилась гнева Небес. Теперь, уверенная в том, что гвардейцы и чиновники будут подчиняться только ей, а не императору, она наконец-то стала отпускать его из дворца без своего сопровождения.

Но все-таки она жила в постоянном страхе за то, что он может скрыться, и постоянно была начеку, особенно когда прибывали зарубежные визитеры. Однажды Цыси разговаривала с группой иностранных гостей, и один из них позже вспоминал: «Император, вероятно уставший от беседы, в которой никакого участия не принимал, потихоньку вышел через боковую дверь в театр, где в это время шло представление. На протяжении некоторого времени вдовствующая императрица его отсутствия не замечала, зато в момент обнаружения того факта, что императора нет рядом, на ее лице появилось выражение сильнейшего беспокойства, и она повернула голову к главному евнуху Ли Ляньину, чтобы властным тоном спросить: «Где император?» Среди евнухов возник переполох, их разослали во все стороны искать императора. Через несколько минут они вернулись и сообщили, что тот находится в зрительном зале. Тревога на лице вдовствующей императрицы исчезла, как туча расходится в стороны перед появлением солнца, но несколько евнухов осталось сидеть в зрительном зале и сторожить своего монарха».

Похоже, что император Гуансюй на самом деле предпринимал несколько попыток избавления от опеки Цыси. Однажды он шел в направлении ворот Морского дворца до тех пор, пока евнухи не потащили его назад, ухватившись за длинную императорскую косу. В другой раз один из секретарей Верховного совета наблюдал за ним из своего кабинета: император Гуансюй стоял с запрокинутой к небу головой и как будто бы молился. Потом он направился к одним из ворот Запретного города. Путь ему тут же преградили евнухи числом с десяток или даже больше.

Императора запрещалось навещать в его особняке, и только совсем немногие надежные сановники общались с ним. Когда Луиза Пирсон только начала появляться при дворе, ее подросток дочь Жунлин при встрече обычно общалась с ним. Однажды евнух, всегда сопровождавший монарха, зашел к ней в комнату и показал ей часы. На стеклянной поверхности этих часов красовался иероглиф, нарисованный красными чернилами. Этот евнух сказал девочке, что ее величество хотела знать, где находится мужчина с именем, обозначаемым этим иероглифом. Выросшая за границей Жунлин едва читала по-китайски и не смогла узнать показанного ей иероглифа. Евнух ухмыльнулся: «Ты не знаешь его? Он обозначает Кан». До нее дошло, что он относился к Дикому Лису Кану, имя которого, как даже она знала, запрещалось упоминать при дворе. Испугавшись, она заверила евнуха в том, что на самом деле не знала, где находится Кан, но, если надо, она могла бы пойти спросить у матери. Но евнух приказал ей забыть обо всем этом происшествии. Памятуя о том, что евнухов для окружения императора Гуансюя самым тщательным образом подбирала сама Цыси, представляется маловероятным, чтобы император на самом деле изобразил на тех часах иероглиф «Кан». Скорее всего, Цыси проверяла эту девушку, о беседах которой с императором, безусловно, ей доложили, и ей потребовалось убедиться в том, что Жунлин не использовали в качестве связного между Диким Лисом и императором Гуансюем.

С лета 1908 года Цыси начал изводить понос, который выматывал последние силы вдовствующей императрицы. Она все еще тянула на себе огромный воз государственных забот, только в редких случаях вдовствующая императрица откладывала утренние аудиенции на девять часов. Подавляющее большинство указов, выпущенных ею в данный период, касалось созидания конституционной монархии. Она подписала проект конституции, одобрила регламент на выборы и назначила временной график для образования парламента, рассчитанный на девять лет.

Она к тому же собрала свою убывающую энергию для предстоящего визита тринадцатого далай-ламы. Территорию Тибета включили в состав Цинской империи в XVIII веке. С тех пор власти Тибета проводили свою собственную политику, но признавали власть Пекина. В Лхасе обосновался специальный уполномоченный императора Китая, осуществлявший связь с сюзереном, и в Пекине утверждали все решения тибетских властей. На такой основе в 1877 году Цыси (от имени императора Гуансюя) одобрила признание тибетским регентом ребенка по имени Тхуптэн Гьяцо в качестве перевоплощения тринадцатого далай-ламы. Своими последующими указами она утвердила программу обучения, составленную для этого ребенка, а воспитывать его должны были исключительно тибетские учителя. В этой программе отсутствовали предметы, связанные с ханьцами или маньчжурами. Тибетцы во всем слушались вдовствующую императрицу, и она совсем не вмешивалась в их внутренние дела. Тем не менее постоянно находилась в курсе событий: когда в Китай пришел телеграф, специальному уполномоченному императора провели телеграфную линию, чтобы он мог по ней общаться с Пекином.

В 1903–1904 годах в Тибет с территории Британской Индии вторгся британский военный экспедиционный корпус под командованием майора Френсиса Янгхазбенда. Тибетцы оказали захватчикам вооруженное сопротивление и понесли тяжелые потери. Далай-лама сбежал, и Ф. Янгхазбенд дошел до Лхасы. Там он подписал соглашение с оставшимся тибетским руководством, а потом вывел свои войска. Этим соглашением предусматривалось возмещение затрат победителя на войну в размере 500 миллионов фунтов стерлингов, а также открытие на Тибете новых пунктов для торговли. В его тексте говорилось: «В качестве страховки по выплате указанного выше возмещения и выполнения положений, касающихся ярмарочных комплексов… британское правительство должно продолжить оккупацию долины Чумби (Чуньпи – по-китайски)…» Тибетцев обязывали «снести все форты и срыть все оборонительные сооружения, а также демонтировать все огневые точки, способные послужить препятствием на пути свободного сообщения от британской границы до городов Гьянгдзе (Цзянцзы – по-китайски) и Лхаса». Тибетцам запрещалось принимать какие-либо внешнеполитические решения «без предварительного согласования с британским правительством».

Когда цинский специальный уполномоченный императора передал Цыси по телеграфу условия такого соглашения, вдовствующая императрица увидела в нем угрозу утраты Пекином «суверенитета» над Тибетом. Своим указом от 3 октября 1904 года она объявила: «Тибет принадлежит нашей династии на протяжении 200 лет. Он занимает просторную территорию, а его недра богаты полезными ископаемыми, на которые всегда зарились иностранцы. Совсем недавно на Тибет вторглись британские войска, и тибетцев принудили подписать с ними договор. Мы стали свидетелями зловещего события, и… нам следует предотвратить новый ущерб и исправить нынешнюю ситуацию». Она отправила своих представителей в Индию на переговоры с англичанами, чтобы объявить принцип, по которому Лондон должен согласовывать с Пекином свою политику в отношении Тибета. «Никаких уступок по поводу суверенитета», – наказала Цыси своим посланникам.

Англичане согласились заново обсудить условия соглашения по Тибету с представителями Цыси. Они подписали договор с Пекином в апреле 1906 года, по условиям которого британцы в целом (хотя и неоднозначно) признали Тибет территорией Китайской империи.

Цыси располагала сильной картой: бегством тринадцатого далай-ламы. Этот внешне симпатичный молодой человек, еще не достигший тридцати лет, одевавшийся в привычной для монахов манере, уехал на северо-восток и прибыл в Ургу (нынешний Улан-Батор) – столицу Внешней Монголии, в то время принадлежащей Цинской империи. Этот далай-лама считался духовным вождем монголов, а также тибетцев. Цыси незамедлительно отправила чиновников, чтобы они за ним присматривали, и приказала местным мандаринам о нем позаботиться. Вдовствующая императрица к тому же передала ему по телеграфу наилучшие пожелания в связи с многотрудным путешествием. Она попросила далай-ламу вернуться в Лхасу, как только из нее уйдут британцы, и снова взяться за управление Тибетом.

Возвращаться на Тибет этот тринадцатый далай-лама не спешил, зато попросил разрешения приехать в Пекин и познакомиться с вдовствующей императрицей. Все время его отсутствия Тибетом правил ханьский чиновник Чан Иньтан (но не в качестве специального уполномоченного императора, так как такой высокий пост китайцам ханьской народности не доверяли). Чан Иньтан попытался внедрить «реформы» с намерением сделать Тибет больше похожим на провинцию с ханьским населением. Он посетил Индию, где вел переговоры с англичанами, и видел, как они ведут там дело, а потом советовал властям в Пекине перенять британские методы: прислать крупный военный гарнизон, специальному посланнику императора присвоить звание генерал-губернатора, назначить администрацию, а также обращаться с далай-ламой и панчен-ламой как с индийскими махараджами, отобрав у них политическую власть и откупившись от них приличной суммой денег. Предложения Чан Иньтана Цыси одобрить отказалась. Получив сообщения о том, что его планы совсем не пользуются поддержкой среди тибетцев, она перевела его на другую должность и полностью провалила выполнение его программы. Похоже, что она понимала непреклонность тибетцев в своем стремлении к самоизоляции, и вдовствующая императрица пришла к такому умозаключению, что удержать Тибет в составе своей империи можно, только признав этот факт. Ее подход взял на вооружение далай-лама, считавший его наиболее подходящим для себя вариантом, поэтому он неоднократно напрашивался на встречу с вдовствующей императрицей, просто чтобы заключить соответствующий договор. В конечном счете Цыси послала приглашение, и 28 сентября 1908 года тринадцатый далай-лама прибыл в столицу Поднебесной.

Цыси воздерживалась от такого приглашения, скорее всего, потому, что визит далай-ламы требовал обращения к потенциально взрывоопасным протокольным проблемам. Важнейшая дилемма состояла в том, должен ли далай-лама вставать на колени перед ней и императором или нет. Народ преклонял перед ним колени как перед духовным вождем. Но он к тому же числился политическим лидером, а в этом своем качестве ему следовало бы встать на колени перед престолом. Если бы от далай-ламы не потребовали встать на колени, притом что только европейцы служили исключением, получилось так, что в Пекине отказываются считать Тибет в составе Китая. Эта проблема представляется особенно острой по случаю государственного пира в его честь, когда политические руководители из Монголии, например, должны опускаться на колени, когда император Гуансюй войдет в зал и когда будет его покидать. Такой пир причислялся к «публичным» мероприятиям, и Цыси прекрасно осознавала, что к нему будет приковано всеобщее внимание: представители западных держав станут искать доказательства того, что к Тибету относятся как к самостоятельному государству, а тибетцев следовало убедить в том, что к их божеству относятся с подобающим уважением. Из протокольного отдела к Цыси поступил запрос, что делать, и она несколько дней обдумывала образовавшуюся проблему. В конечном счете она решила так, что далай-лама должен был встать на колени наряду со всеми остальными участниками пира, разве что он будет делать это со своего низенького трона, на котором будет сидеть, скрестив ноги, а не у входа в залу, как все остальные гости. В таком случае его стояние на коленях не будет привлекать внимания, тем более он всегда носит пышные одежды. Далай-лама возражать не стал, ясно сознавая такой жест достойной платой за сохранение Тибетом статуса самоуправления, тем более этого хотели и он, и вдовствующая императрица.

Цыси считала для себя жизненно важным удержание Тибета под властью ее империи на обоюдно приемлемых и полюбовных условиях. Она выбрала самые подходящие подарки с потаенным смыслом и, когда присваивала далай-ламе новый титул, с особым значением добавила слова по поводу того, что тот «искренне предан» Китайской империи. Только вот свою власть она старалась проявлять без особого насилия. В начале того года вдовствующая императрица назначила нового специального посланника императора на Тибете по имени Чжао Эрфэн, однако в Лхасе его отвергли, так как знали его как правителя соседней области, населенной тибетцами. Вместо того чтобы навязать этого Чжана силой, Цыси отозвала его в Пекин, а ведь Цины на протяжении всего своего правления на такие уступки подданным до нее не пошли ни разу. В ее декрете объяснение такого шага сформулировано как «ради предохранения доброжелательности тибетцев». Личному составу императорских войск еще раз спустили распоряжение не вступать в столкновение с вооруженными отрядами тибетцев. В Пекине она с далай-ламой договорилась, что он как можно быстрее вернется в Лхасу и продолжит править Тибетом, как это делал раньше.

На всем протяжении пребывания далай-ламы в Пекине Цыси приходилось упорно бороться со своими недугами. Их первую после его приезда встречу пришлось отменить, так как она чувствовала себя слишком больной. Она плакала от обиды, когда отдавала соответствующее распоряжение. Назначить новую дату их встречи представлялось невозможным, так как состояние ее здоровья менялось каждый день. Они смогли познакомиться, только лишь когда однажды утром она поднялась с постели и почувствовала себя для этого достаточно крепкой.

На время пребывания далай-ламы в Пекине выпал семьдесят третий день рождения Цыси, пришедшийся на десятый день десятого месяца по лунному календарю или на 3 ноября 1908 года. Ей очень хотелось произвести благоприятное впечатление на гостившего у нее тибетского праведника, и поэтому Цыси пришлось совершить над собой большое усилие, чтобы пересидеть бесконечные представления и обряды. Причем вдовствующую императрицу мучил постоянный понос и высокая температура. Ее врачи отметили в истории болезни, что она чувствовала себя «измотанной как никогда».

Спустя четверо суток после ее дня рождения вдовствующая императрица почувствовала приближение своей смерти и послала великого князя Цзиня к Восточным мавзолеям присмотреть место для ее захоронения рядом с почившими мужем и сыном. Место последнего упокоения представляло для нее громадное значение, и она должна была его пышно обустроить. Во время похорон вместе с ней в склеп предстояло положить большое количество ювелирных украшений, достойных вдовствующей императрицы.

Одновременно она занялась приведением в порядок дел империи. Наступил момент распорядиться судьбой императора Гуансюя. Прикованный недугами к постели и вроде бы находящийся на пороге смерти, он отказывался умирать и вполне мог протянуть еще долго, как это делал раньше. Если она уйдет в лучший мир, а он продолжит земной путь, империя сразу же окажется в руках ждущих своего часа японцев. Именно в силу таких размышлений Цыси приказала умертвить приемного сына, которого отравили. То, что император Гуансюй умер, приняв огромное количество мышьяка, окончательно установлено в 2008 году с помощью судебно-медицинской экспертизы его останков. Организовать его убийство никакого труда не составляло: так повелось, что Цыси каждый день посылала ему блюда в качестве знаков материнской любви. В 6:33 вечера 14 ноября императорские лекари объявили о кончине императора Гуансюя.

Его императрица Лунъюй не отходила от него до самого конца. Перед его кончиной они рыдали, обнявшись, а ведь без малого за двадцать лет брака обниматься им удавалось очень редко. Последние эти часы императрицу Лунъюй видели перебегающей с опухшими глазами между спальнями умирающего мужа и умирающей тещи. Император Гуансюй умер, и она обрядила его тело. По сложившейся при дворе традиции в рот почившему императору следовало вложить самую красивую жемчужину, чтобы он перешел с ней в следующий мир. Императрица Лунъюй хотела изъять жемчужину из короны императора, однако евнух остановил ее и сказал, что не располагает разрешением на это со стороны вдовствующей императрицы. Итак, императрица Лунъюй извлекла жемчужину из своей собственной короны и вложила ее в рот мертвого мужа.

Император Гуансюй, как заметил один из провинциальных лекарей, умер на кровати «совсем без украшений как у простолюдина». Какие-либо внешние портьеры вокруг нее отсутствовали, а подставку для ног, с которой он взбирался на кровать, покрывало одно только одеяло, а не положенный глазет. В его последние часы с императором находились лекари и придворные чиновники, но ни один высший советник проститься к нему не пришел. Его последние слова никто официально не записал. Верховный совет собрался у постели Цыси, пока Гуансюй лежал, умирая, и снова после того, как стало известно о его кончине, чтобы выслушать указания вдовствующей императрицы по поводу передачи престола. Цзайфэна, которого Цыси готовила к этой роли на протяжении лет, назначили регентом, а его двухлетнего сына Пуи, приходящегося внучатым племянником вдовствующей императрице, объявили преемником престола. С назначением этого ребенка императором на его отца возлагалась роль регента, а Цыси, со своей стороны, получала возможность оставаться у кормила власти до самого завершения ее земного пути. В ее указе совершенно ясно было обозначено: «Все ключевые вопросы политики буду решать я сама». Она решила держать бразды правления империей до последнего своего вздоха.

Цзайфэна нельзя было назвать безупречным выбором, но Цыси считала его лучшим вариантом, имевшимся в ее распоряжении. Она верила в то, что он не сдаст Китай на милость Японии, а также сумеет вести дело с представителями Запада в дружественной и достойной манере. Она прекрасно знала о присущих ему серьезных недостатках натуры. Однажды во время официального обеда в американском посольстве его спросили: «Что ваше высочество может сказать по поводу характера немцев и французов?» И он ответил так: «Народ в Берлине встает рано утром и отправляется по делам, а народ в Париже встает вечером и отправляется в театры». Он позволил себе откровенное повторение избитых высказываний.

Цыси угасала, но все еще у нее получалось следить за множеством дел, возникших после кончины монарха, в том числе за написанием официальной предсмертной воли императора Гуансюя, которую следовало объявить подданным империи. Эта воля должна была выражаться в установлении в Китае за девять лет конституционной монархии. Следовало объявить народу, что в этом состояло «неисполненное желание» императора и, если его исполнить, ему будет несказанно радостно пребывать в другом мире.

Пока она занималась то тем, то этим делом, постоянно думая о том, что убила своего приемного сына, прошла ночь. Ей пришлось прекратить работу около одиннадцати часов утра, так как над ней нависла смерть. Не прошло и трех часов, как она скончалась.

Один из секретарей Верховного совета составил официальное завещание Цыси и отразил в нем все ее пожелания. В своем дневнике он записал: «Рука моя дрожала, сердце трепетало, все происходящее казалось каким-то нереальным». В этом завещании говорилось о ее участии в государственных делах Китая на протяжении последних пятидесяти лет и упоминались ее усилия, которые она приложила, чтобы делать все, что она считала самым полезным для империи. В нем содержалось напоминание о ее решимости в деле превращения Китая в конституционную монархию, которую, говорилось в завещании с большим сожалением, ей не суждено увидеть воплощенной в жизнь. По двум пунктам можно было безошибочно судить о том, что мы имеем дело с последним желанием Цыси, заключавшимся в том, чтобы китайцы получили свой парламент и право участия в голосовании.

На протяжении последних трех часов жизни Цыси ее рассудок не знал покоя. За это время она надиктовала свой самый последний политический указ, кажущийся причудливым документом для любого его читателя. «Наступил поворотный момент моей болезни, и я так опасаюсь, что скоро скончаюсь, – сказала она прямо и откровенно. – В будущем делами империи будет править назначенный мной регент. Однако, если ему встретятся исключительно сложные проблемы, он должен подчиняться вдовствующей императрице». Упомянутая в этом месте «вдовствующая императрица» – императрица Лунъюй, которой только что присвоили такой титул в связи со смертью мужа и назначением наследника престола. Чтобы не оставалось сомнений в том, что решения императрицы Лунъюй считаются окончательными, Цыси в необычной для нее манере использовала в своем указе слово «должно», на самом деле передававшее избыточную модальность. Именно таким добавочным акцентом Цыси поручила судьбу империи заботам императрицы Лунъюй.

Эту императрицу по всем статьям можно назвать несчастным созданием. Знакомые с ней иностранцы описывали ее как женщину с «грустным, добрым лицом. Она выглядела сутулой, чрезвычайно худой женщиной, лицо у нее было удлиненным и болезненно серым, зубы – очень гнилыми».

Со дня венчания ее муж относился к ней в лучшем случае с презрением. Добросердечные наблюдатели отмечали ее душевные качества, а те, что позлее, ее ни во что не ставили. Редко позволявшая себе замечания по собственной инициативе, она привыкла (и покорно с этим смирилась) к пренебрежительному отношению окружающих. Американская целительница миссис Хедленд, часто посещавшая двор, оставила следующие воспоминания новой роли Лунъюй: «Во время аудиенций, устраиваемых для [иностранных] дам, она присутствовала всегда, но никогда не подходила близко ни к вдовствующей императрице, ни к императору… она всегда старалась выбрать место, где ее никто не замечал в окружении фрейлин, и уходила, как только предоставлялась возможность, не привлекая внимания. Летом мы иногда видели ее со слугами, слоняющейся бесцельно по двору. У нее была внешность доброжелательного, спокойного, мягкого человека, постоянно опасавшегося во что-либо вмешиваться и старавшегося ни в чем не принимать участия. И вот теперь она стала вдовствующей императрицей! По-английски мы применяем слово «пародия», когда называем эту мягкую и покладистую душечку тем же титулом, которым привыкли именовать женщину, только что ушедшую из жизни».

Вельможи настолько презирали императрицу Лунъюй, что ни один из них не взял на себя труд сообщить ей о ее новом титуле вдовствующей императрицы. Боясь, что о ней совсем позабудут, она нерешительно спросила о своем нынешнем положении у советников, как раз собравшихся в опочивальне теперь уже почившей Цыси, переодеванием которой она в это время занималась. Ни один из этих советников не удостоил ее внимания, как будто не услышал ее слов, притворяясь глухим. Императрица Лунъюй обрадовалась, когда все-таки узнала о своем новом положении при дворе. Она даже не осмеливалась рассчитывать на него. Вразрез с тем непреложным фактом, что именно Цыси выбрала ее императрицей и что Лунъюй все эти годы сопровождала вдовствующую императрицу, Цыси редко с ней заговаривала и никогда не интересовалась ее мнением. И все равно последним своим политическим действием Цыси возложила бремя решения судьбы империи на узкие и сутулые плечи Лунъюй.

В начале того года Цыси бродила по саду Запретного города, разглядывая многочисленные буддийские статуи, расставленные в нем. Она считала, что стоят они в не совсем идеальном порядке, и приказала евнухам их переставить. Когда эти статуи демонтировали, ее взору предстала скрытая до того большая куча земли. С нахмуренным видом Цыси приказала эту землю разбросать и кучу сровнять. Главный евнух Ляньин бросился перед вдовствующей императрицей на колени и стал умолять оставить все как было. Эта почва находилась там с незапамятных времен, а загадка состояла в том, что куча оставалась ровной и аккуратной, ни горсти земли с нее не ушло. Даже птицы на нее не гадили, а крысы и лисы, которых было полно на территории дворца, явно обходили ее стороной. Из поколения в поколение передавалось предание о горке «волшебной земли», предохранявшей существование великой династии. Все знали о суеверности Цыси, однако такое объяснение ее явно огорчило, и она приказала: «Какая волшебная земля?! Срыть кучу!» Пока землю ровняли, она повторяла про себя: «Как же там великая династия? Как же там великая династия?!» Один из евнухов признался, что, слушая ее, он и остальные слуги очень расстроились: им показалось, что вдовствующая императрица ждала приближения конца Цинской династии.

На самом деле вдовствующая императрица Цыси предвидела, что своими реформами, радикально меняющими Китай, она может в конечном счете похоронить династию. Пока она жила, маньчжурский престол мог держаться. Однако, как только она уйдет, ее преемнику может не хватить сил, а конституционная монархия, которую она старалась создать, тоже дело совсем темное. Китайские и западные наблюдатели уже предсказывали восстания по свержению маньчжуров после ее смерти. Последние часы жизни Цыси больше всего заботила судьба маньчжуров – ее собственного народа. Если восстание республиканцев на самом деле охватит всю империю, если только случится шанс избежать кровопролития, единственным вариантом для малочисленных маньчжуров будет капитуляция. Только капитуляция послужит спасением ее народу, а также предохранит страну от гражданской войны. Она практически не сомневалась в том, что в случае восстания республиканцев мужчины ее двора изберут отстаивание династии и борьбу не на жизнь, а на смерть. Ни один мужчина не согласится на обсуждение капитуляции, как бы кому-нибудь этого ни хотелось. Именно поэтому Цыси передала право принятия решения в условиях такого «исключительно опасного» поворота событий императрице Лунъюй. Цыси могла рассчитывать на то, что эта императрица сдаст династию ради гарантии собственного выживания, а также сохранения маньчжурского народа. Императрица всю свою жизнь только и делала, что уступала чужой силе. Ее не беспокоили унижения, и она не жила, а только выживала. Как женщине, ей к тому же не требовалось демонстрировать показную храбрость «настоящего мужчины».

Дальновидность Цыси проявилась точно через три года, когда в 1911 году начались давно назревавшие восстания и мятежи. Возникшее на фоне массовых волнений по поводу принадлежности железной дороги в Сычуани и продолженное в виде крупного мятежа в Ухани, восстание распространилось на территорию нескольких провинций, власти многих из которых объявили о выходе из подчинения цинскому правительству. Притом что у этих событий единого руководства не существовало, подавляющее большинство мятежников преследовало общую цель: свержение Цинской династии и провозглашение республики. Полилась кровь маньчжуров: убили сторонника реформ наместника Дуань-фана, началась резня маньчжурских мужчин и женщин в Сиани, Фучжоу, Ханчжоу, Нанкине и других городах. Пошли разговоры о капитуляции в виде отречения императора. Как и предвидела Цыси, маньчжурская знать яростно этому сопротивлялась и призывала к борьбе за сохранение династии до последнего мужчины. К тому же оправдались ее предсказания, когда сам регент тоже публично выступил против отречения, хотя лично он отречение императора поддерживал. Он понимал тщетность сопротивления (невзирая на значительную поддержку, которой пользовался двор), но он не хотел войти в историю человеком, несущим вину за свержение своей династии. Цыси своим предсмертным указом разрешила эту мучительную дилемму. 6 декабря Цзай-фэн оставил свой пост регента и уступил право принятия решений императрице Лунъюй. Императрица собрала знатьи сквозь слезы объявила, что готова взять на себя ответственность за прекращение правления ее династии путем отречения от престола пятилетнего Пуи. «Я хочу только одного – это сохранения мира под Небесами», – заявила она.

Таким образом, 12 февраля 1912 года императрица Лунъ-юй написала свое имя на указе об отречении императора, тем самым она объявила о прекращении существования Великих Цинов, правивших Китаем на протяжении 268 лет, а также завершении двухтысячелетней истории китайской абсолютной монархии. В своем указе императрица Лунъюй объявила: «От имени императора я уступаю право на управление всей страной, которая с этого момента будет конституционной республикой». В состав этой «Великой Республики Китай должна войти вся территория Цинской империи, населенная пятью национальными группами: маньчжурами, ханьцами, монголами, хуэйцами и тибетцами». Такую историческую роль ей поручила Цыси. Вдовствующая императрица Цыси совсем не надеялась на республиканскую форму правления, но она бы ее приняла, так как китайские республиканцы разделяли с ней общую цель – образование парламентской монархии, при которой будущее Китая принадлежит китайскому народу.