Глава 5

Первый шаг на долгом пути к обновлению (1861–1869)

Признаки наступления новой эпохи все увидели сразу. Великий князь Гун теперь возглавил Верховный совет, а полдюжины новых его членов составили люди, подобно ему грамотные и здравомыслящие. Фредерик Брюс – британский посланник, обосновавшийся в Пекине, увидел в них «государственных деятелей, достаточно понимающих наши характерные особенности и побуждения к действию, чтобы оказывать нам доверие» и тех, кто «удовлетворяется нашей сдержанностью, а также нашей силой». Он считал смену руководства Китая «самой благоприятной случайностью, которая имела место в ходе наших отношений с китайцами».

На самом деле из докладов великого князя Гуна и самого факта того, что англо-французские войска оставили Пекин, Цыси пришла к умозаключению о возможности дружеских отношений с Западом. Более того, она приступила к налаживанию таких отношений. Вдовствующая императрица задалась краеугольными и ясными вопросами: неужели развитие внешней торговли и проведение политики открытых дверей так уж вредны для Китая? Разве не могут они принести выгоду? Разве они не могут послужить разрешению проблем Китая? Эпоху Цыси ознаменовал именно такой новый взгляд на вещи. Она старалась вывести Китай из тупика, в который загнал его император Сяньфэн с его всепоглощающей ненавистью к европейцам и политика закрытых дверей, проводившаяся на протяжении 100 лет. Она внедряла в своей стране новый курс: курс открытости для внешнего мира.

Этот исполинский процесс Цыси вместе с императрицей Чжэнь направляла из стен гарема. Чтобы подготовиться к утренним аудиенциям, они вставали в пять или шесть часов утра, а иногда даже в четыре часа. Такие ранние подъемы с постели давались Цыси с большим трудом. Их одежды всегда отличались пышностью: они носили официальные халаты, расшитые фениксами, украшенную жемчугом обувь, множество украшений с драгоценными камнями, а на голове высокие замысловатые прически. В зале для аудиенций они садились рядом за желтой шелковой ширмой, через которую вели деловые беседы с членами Верховного совета. Членам этого совета приходилось некоторое время ждать приема у императриц в своих откровенно скромных кабинетах за скромными столами, обтянутыми незатейливой тканью. Когда совещания с членами Верховного совета заканчивались, две эти женщины принимали чиновников, прибывавших со всей империи. Малолетний император Тунчжи теперь восседал на небольшом троне перед ширмой лицом к чиновникам, а фигуры императриц за ней едва можно было различить. Для участия в аудиенции чиновникам приходилось вставать с постели сразу после полуночи и добираться до Запретного города на запряженных мулами повозках. В этот час на пустынных улицах Пекина слышался только цокот копыт этих мулов. На всем протяжении аудиенции у императора они лежали, простершись на полу лицом вниз и не поднимая глаз.

Вопросы во время аудиенций обычно задавала Цыси. У нее виртуозно получалось навязывать свою волю другим людям. Многие обратили внимание на то, что во время нахождения на дамской половине дворца она проявляла живость натуры, и постоянно можно было слышать ее смех. Но в момент, когда приходил евнух и, стоя на коленях, докладывал о приготовленном паланкине для доставки ее в зал для приема чиновников, улыбка мгновенно исчезала с ее лица, и оно приобретало властное выражение. Даже через разделявшую их ширму чиновники чувствовали ее властное присутствие, а она умела оценить их личные способности. Многие участники аудиенции рассказывали, что Цыси просто «читала их мысли», и «одного взгляда» ей хватало, чтобы «увидеть характерные особенности каждого человека, появляющегося перед нею». Императрица Чжэнь вела себя спокойно и расслабленно, добровольно соглашаясь на роль второй скрипки в дуэте.

Вернувшись после аудиенции в свои палаты, полновластные женщины вели беседы, переодевшись в неофициальное и более уютное платье, сняв украшения, существенно утяжелявшие их прически. Они брали из желтой шкатулки ежедневные доклады и, быстро освоив придворные традиции, загибали уголок страницы или проводили на нем ногтем бороздку. Это значило: «Доклад зарегистрирован», «Действовать согласно указанию» и т. п. Большая часть рутинной работы посвящалась чисто управленческим вопросам, таким как одобрение назначений чиновников на посты. С подобными делами императрица управлялась самостоятельно, и львиную долю документов такого рода она скрепляла одной только своей печатью. Полностью на откуп Цыси отдавалась сфера политики. На протяжении двух десятков лет до самой кончины императрицы Чжэнь в 1881 году этот женский дуэт работал в полном согласии. Самым выдающимся их подвигом считается то, что на протяжении всей своей жизни эти женщины сохранили дружеские отношения и оставались политическими соратниками. Один американский миссионер оценил этот подвиг как «практически единственный подобный пример в истории человечества».

Получило широкое распространение мнение о том, что все решения за Цыси, называемую «полуграмотной женщиной», располагающей узким кругозором и бедным жизненным опытом, принимал великий князь Гун. Однако на основании многочисленных документов, проходивших между ними, а также между Цыси и чиновниками, складывается прямо противоположная картина: на самом деле великий князь Гун и все остальные вельможи находились в прямом подчинении у Цыси и последнее слово всегда оставалось за ней. Она, разумеется, постоянно интересовалась мнением великого князя Гуна и иногда обсуждала актуальные проблемы с представителями верхнего эшелона власти. Распоряжения она потом отдавала в устной форме представителям Верховного совета, а те или их секретари формулировали в виде указов. После их одобрения она и императрица Чжэнь проставляли на готовых документах свои печати. Следуя цинским правилам, верховным советникам (в том числе великому князю Гуну) запрещалось что-либо дополнять или менять в тексте указа.

В качестве проверяющей политические решения инстанции в династии по традиции сформировалась категория контролеров – цензоров юйши, числившихся официальными «порицателями». Кроме того, Цыси поощряла критические замечания со стороны остальных чиновников. Именно она содействовала привлечению к государственным делам эрудитов, хотя традиционно от участия в политической жизни их всячески ограждали. Эти неформальные «оппоненты» бюрократии превратились во влиятельную силу на местах и приобрели общее название цинлю, или «чистый поток», означавшее то, что они стоят выше корыстных интересов. Не обходили они вниманием и саму Цыси. На протяжении многих лет министры правительства жаловались на то, что такие нападки осложняют их работу, однако Цыси даже не пыталась унять «чистый поток». Подсознательно она должна была знать, что ее правительству необходимо слышать голоса носителей иного мнения. Среди этих носителей альтернативного мнения она выделяла выдающихся деятелей и назначала их на высокие государственные посты. К ним следует причислить Чжана Чжидуна, ставшего одним из самых видных реформаторов Китая. Цыси старалась учитывать мнение большинства, но окончательное решение всегда оставалось за ней.

Управление империей требовало больше ораторских навыков и знаний трудов классиков, чем располагала Цыси. Поэтому она занялась устранением имевшихся у нее пробелов с помощью грамотных евнухов. Занятия с ней проводились в манере чтения перед сном и приходились на время послеобеденного отдыха или на ночь. Обычно она, скрестив ноги, садилась на постель с книгой стихотворений или трудом одного из классиков в руках. Евнухам отводилось место на подушке на полу у низкого столика. Сначала они читали ей тексты, а она читала их вслед за ними. Урок заканчивался, когда Цыси просто засыпала.

При Цыси Китай вступил в период продолжительного мира с Западом.

Представители британского правительства, например, обращали внимание на то, что «китайцы теперь готовы налаживать близкие отношения с иностранцами и совсем… не стремятся ни к какому предотвращению связей с ними». А «поскольку политика китайских властей состоит в поощрении торговли с государствами всего мира, было бы самоубийственным с нашей стороны отказываться от помощи нынешнему просвещенному правительству Китая…». В связи с этим власти Британии и прочих держав приняли на вооружение «политику сотрудничества». «Наш нынешний курс, – завил лорд Пальмерстон, занимавший в то время пост премьер-министра, – состоит в том, чтобы укреплять Китайскую империю, наращивать ее доходы и помочь ее властям в деле строительства современных военно-морских сил и армии».

Великий князь Гун, возглавлявший первое внешнеполитическое ведомство Китая, а также Верховный совет, прекрасно ладил с западными дипломатами. Его считали очаровательным человеком. Дед Митфорда Альгернон Фриман-Митфорд говорил, что тот «расточал шутки и радость», даже притом, что казался человеком «с беспечными манерами»: «Мой монокль служил нашему великому князю настоящей палочкой-выручалочкой. Как только ему катастрофически не хватало аргументов или никак не получалось подобрать достойный ответ, он выдерживал паузу, а потом в восхищении выбрасывал вперед руки и, показывая на меня, кричал: «Монокль! Превосходно!» Таким образом отвлекая внимание на меня, он выигрывал время для обдумывания своего ответа».

Ближайшая выгода для Цыси от таких новых дружеских отношений состояла в том, что представители западных держав помогли ей в разгроме тайпинов. К 1861 году эти мятежные земледельцы уже на протяжении десятилетия вели ожесточенные схватки в центральной части Китая. Они удерживали крупные участки плодороднейших угодий страны в долине реки Янцзы, а также несколько богатейших городов, в том числе Нанкин, провозглашенный столицей тайпинов, от которого было рукой подать до Шанхая. Так как мятежники причисляли себя к христианам, европейцы поначалу испытывали к ним определенное сочувствие. Но такое заблуждение прояснилось, когда все совершенно определенно осознали весьма далекое отношение тайпинов к христианству. Вожак их Хун Сюцюань на длительное время ввел для рядовых своих сторонников полное воздержание от половой жизни и назначил смертную казнь для нарушителей этого своего запрета, даже если речь шла о мужьях и женах. При этом он официально установил право своих ближайших подручных иметь по 11 жен, а для себя подобрал 88 спутниц жизни. Он написал больше 400 «стишат» с описанием того, как его должна обслуживать женщина, то есть служить Солнцу, как он сам себя называл. Но беда заключалась далеко не в этом, а в той жестокости и бессмысленности, с какой орды вооруженных земледельцев истребляли местных жителей, жгли деревни и города после их захвата. Они полностью опустошили территории, сопоставимые с Западной и Центральной Европой, вместе взятыми. Автор статьи в газете «Вестник Северного Китая» (North China Herald), выходящей на английском языке, пришел к заключению, что «вся история тайпинов представляет собой непрерывную череду кровопролитий, грабежей и нарушений установившегося порядка. А [их] продвижение с юга на север, а теперь на восток нашей многострадальной страны постоянно сопровождается опустошением, голодом и эпидемиями». Враждебность мятежники проявляли и по отношению к европейским христианам: они отвергли их просьбу не трогать Шанхай. Напротив, тайпины попытались захватить этот город, чем создали угрозу деловой жизни и спокойствию представителей Запада.

Власти нескольких западных держав предложили помощь в подавлении тайпинов еще при жизни императора Сяньфэна. Но он ненавидел их точно так же, как самих тайпинов. Вскоре после его кончины данный вопрос подняли снова, и Цыси отнеслась к нему с воодушевлением. Тем, кто высказывал опасения в том, что европейцы замышляют недоброе и вполне могут занять территории, отобранные у мятежников, она отвечала так: «С момента подписания известных соглашений англичане и французы держат свое слово и вывели войска. Они заинтересованы в оказании нам помощи». При всем своем энтузиазме Цыси проявила должную осмотрительность и отказалась от использования экспедиционных войск Запада. Здесь она послушала совета руководителя британского посольства Томаса Уэйда, сказавшего, что появление иностранных войск на китайской территории Пекину ни к чему. Цыси исходила из того, что Т. Уэйд давал ей такой совет ради блага самого Китая. Она избрала путь, при котором европейские военные специалисты вооружали, занимались боевой подготовкой местных рекрутов и возглавляли китайские подразделения, оставаясь в общем подчинении у маньчжуров.

С ее одобрения американец Фредерик Таунсенд Уорд сформировал соединение в составе нескольких тысяч китайских солдат, прошедших обучение военному делу по европейской программе под управлением офицеров из Европы. Ф. Уорд был родом из городка Салема (штат Массачусетс), ему к тому моменту исполнилось тридцать лет, он упорно искал приключений на поле боя и отличался редкими организаторскими способностями. Ф. Уорд со своей армией одержал многочисленные победы над мятежниками, о которых Цыси узнала из докладов о блистательных успехах. Она открыто осыпала его высочайшими почестями, а его соединению присвоила титул «Всегда побеждающей армии». И вовсе неслыханным стал императорский указ, где «искренне и однозначно признавались» достижения иностранца, а европейцы увидели в этом «ясное указание на изменении в китайском отношении» к ним.

В 1862 году Ф. Уорд получил смертельное ранение в бою, и Цыси распорядилась в память о его заслугах перед империей построить храм. Командование над «Всегда побеждающей армией» принял на себя английский офицер Чарльз Гордон. Гордон прекрасно понимал, что «нынешний мятеж необходимо подавить самым решительным образом». Он написал в своем дневнике: «Не передать словами ужасы, пережитые этим народом по вине мятежников, или описать пустыню, в которую они превратили данную богатую провинцию. Весьма удобно вести разговоры о невмешательстве извне, однако нас, безусловно, трогает абсолютная нищета и крайняя нужда этого несчастного народа». Как и Уорда, Гордона отличала склонность к браваде, и он обычно ходил в атаку, вооруженный одной лишь ротанговой тросточкой. Его подчиненные видели в нем настоящего героя, и ему суждено было стать Китайским Гордоном, а также сыграть ключевую (кто-то даже считает – незаменимую) роль в разгроме тайпинов, то есть в спасении Цинской династии.

Притом что у Цыси отсутствовал прямой выход на европейских воинов и послов, эта женщина быстро осознавала всю суть Запада, а также схватывала на лету смысл пространных и подробных докладов, поступающих от великого князя Гуна и прочих чиновников, имевших дело с европейцами. В одном случае императорским указом выражалась благодарность «англичанам и французам» за артиллерийские обстрелы тайпинских отрядов. Французский посол посетовал на то, что одни только французы принимали участие в таких обстрелах, а англичане от них воздерживались. Цыси попеняла своим дипломатам: «Вы можете указывать на убогое мышление иностранцев, но при этом стоит обратить внимание на точность их высказываний. Впредь, когда будете составлять отчет, потрудитесь излагать факты, не уклоняясь в сторону ни на йоту». Она указала им на то, что китайская привычка к верхоглядству свое отжила.

Большое впечатление на нее произвела информация о том, что европейцы проявляют заботу о жизни каждого китайца в отдельности. Об этом часто сообщал Ли Хунчжан, в подчинении которого состояли Уорд и Гордон. Мандарина Ли, мужчину с ухоженной бородкой и узкими глазами, от внимания которых ничто не могло ускользнуть, с полным основанием можно было причислить к классическим конфуцианским последователям. Тем не менее ему пришлось пройти путь самого прославленного реформатора Китая. На этом начальном этапе через рутинное общение с европейцами он учился у них полезному делу, когда практически все его коллеги все еще видели в них нежелательных пришельцев. Ближе к концу 1863 года представитель высшей знати Ли Хунчжан и Чарльз Гордон взяли в осаду город Сучжоу, славившийся своими шелками, садами и каналами (кое-кто называл его китайской Венецией) и с точки зрения стратегии находившийся рядом со столицей тайпинов Нанкином. Они убедили восьмерых руководителей обороны этого города капитулировать, пообещав им за это жизнь и высокие посты. В своем лагере, разбитом за воротами города, наместник Ли устроил в честь этих изменников пир, на который Гордона приглашать не стал. В разгар крепкой попойки в зал вошли восемь офицеров. В руках каждый из них нес почетный головной убор мандарина с красной пуговицей наверху и торчащим павлиньим пером. Вошедшие офицеры встали на колени перед бывшими главарями мятежников и протянули им эти головные уборы. Все участники пира поднялись и стоя наблюдали за происходящим. Главари тоже встали, развязали свои желтые повязки и собрались было взять протянутые им головные уборы, чтобы надеть их. В мгновение ока появились мечи, и все восемь голов оказались в руках офицеров, держащих их за волосы. Наместник Ли, покинувший пир как раз перед приходом офицеров с головными уборами, чтобы не видеть предстоящего убийства, приказал мятежников обезглавить и тем самым пресечь потенциальную измену, сплошь и рядом случавшуюся раньше. После этого его армия ворвалась в Сучжоу и вырезала десятки тысяч тайпинов, уверенных в том, что находятся в безопасности. Гордон, давший убитым главарям тайпинов слово и лично обещавший им жизнь, преисполнился праведного гнева и подал в отставку с поста командующего «Всегда побеждающей армии». Притом что он, пусть и против воли, понимал точку зрения наместника Ли, Гордон, как английский офицер и правоверный христианин, счел необходимым держаться подальше от такого акта «азиатского варварства».

Наместник Ли Хунчжан доложил Цыси о столь острой реакции на убийство главарей мятежников со стороны Гордона, а также о гневных протестах западных дипломатов и купцов по этому же поводу. Цыси промолчала, но она не могла не испытывать некоторого восхищения поведением европейцев. Носители конфуцианских идеалов тоже питают отвращение к убийству невиновных людей или добровольно сдавшихся в плен врагов. При всем этом солдаты императорской армии устраивали кровавую резню и вели себя ничуть не лучше презираемых тайпинов. Поразительное исключение относилось только к бойцам «Всегда побеждающей армии». (Наместник Ли писал одному своему коллеге о том, что люди Гордона «способны разгромить врага, но не станут убивать всех, кто попадается под руку; поэтому моей армии приходится сопровождать их для оказания посильной помощи в этом деле».) Цыси и чиновники ее круга постепенно отказывались считать европейцев «варварами». Также приблизительно с этого времени она стала относиться к своей собственной стране и традициям ее народа с большей заботой.

Гордон начал с наместником Ли Хунчжаном работу по расформированию «Всегда побеждающей армии». Для Цыси это принесло большое облегчение. Она уже думала, что делать с этим объединением после подавления мятежа, ведь эти не знавшие поражения люди подчинялись одному только Гордону и отказывались выполнять распоряжения, поступавшие из Пекина. В своем послании великому князю Гуну Цыси написала: «Если Чарльз Гордон принимает положенные меры по расформированию своей армии и отправляет иностранных офицеров по домам, тогда его действия подтверждают доброе отношение к нам и то, что он постоянно трудился ради нашего блага». Перед его отъездом Цыси принародно хвалила этого англичанина в самых пылких выражениях и щедро его наградила, в том числе деньгами в размере 10 тысяч лянов серебром. Чарльз Гордон от денег отказался на том основании, что считал себя настоящим боевым офицером, а не наемником-убийцей. Цыси поинтересовалась у великого князя Гуна, причем как-то растерянно: «Он что, на самом деле так думает? Разве иностранцы могут хотеть чего-то иного, кроме денег?» Наместнику Ли Хунчжану и прочим чиновникам поручили выяснить, чем можно по-настоящему порадовать Гордона. Послушав совета наместника Ли, Цыси наградила этого англичанина исключительной честью: она подарила ему китайскую национальную одежду желтого императорского цвета, которую разрешалось носить одному только китайскому императору. После знакомства с Гордоном у Цыси появилось много пищи для размышлений о европейцах.

Стремясь разгромить тайпинов, Цыси продвигала на высокие посты выдающихся представителей национальности хань: одним из них можно назвать наместника императора Ли Хунчжана, вторым – прославленного деятеля Цзэн Гофаня. Именно армия наместника Цзэна в июле 1864 года отбила у мятежников Нанкин. С этого момента начался закат Тайпинского восстания, считающегося крупнейшим крестьянским мятежом в китайской истории, на подавление которого ушло 15 лет и стоившего народу 20 миллионов жизней. Его вождя Хун Сюцюаня сгубила болезнь еще до падения Нанкина, сына и преемника Хуна поймали и подвергли «смерти от тысячи порезов», как предписывалось цинскими законами, хотя ему исполнилось только лишь четырнадцать лет. Остальных схваченных главарей тайпинов ждала такая же казнь. Сообщения об этих жестоких казнях, опубликованные в газетах наподобие «Вестника Северного Китая» и сопровождаемые иллюстрациями, повергли европейцев в ужас. Томас Уэйд, назначенный к тому времени британским поверенным в делах, написал великому князю Гуну предложение о том, что раз уж мятежников удалось подавить, то китайцы должны отказаться от подобного дикого способа наказания преступников. Он назвал его «чересчур жестоким и глубоко огорчительным» для народов на Западе и добавил, что его отмена принесет Китайской империи огромную политическую выгоду. Призыв Т. Уэйда великий князь Гун отверг, сославшись на то, что данное наказание применялось редко, а исполнение его служит средством устрашения потенциальных мятежников, способных иначе лишить жизни бесчисленное множество невинных людей. «Без такого наказания, я боюсь, народ в Китае потеряет страх… и в скором времени может появиться еще больше преступников. Вот тогда-то станет трудно поддерживать мир и стабильность в стране». Великий князь откровенно признавал тот факт, что даже такая смертная казнь, как обезглавливание, не удержит мятежников и без такой жестокой санкции его империи грозит гибель. Цыси не стала возражать великому князю Гуну, но при этом не высказала и собственное мнение, как это сделал император Цяньлун в 1774 году, когда собственной рукой написал по поводу вождя мятежников Ван Луня: этого мужчину следует предать смерти «от тысячи порезов, после казни его кожа должна выглядеть как рыбья чешуя», а его родственников «необходимо обезглавить, всех до одного – мужчин, женщин, старых и малых».

Человеческая сторона западной культуры китайцам казалась поразительно созвучной их собственному идеалу «жэнь», или «человеколюбию», который, по Конфуцию, считался высшей целью всех правителей. Великий князь Гун хвалил Т. Уэйда за «обладание духом жень», хотя при этом он сокрушался по поводу того, что в Китае этот идеал пока что не нашел своего воплощения.

С завершением Тайпинского восстания один за другим удалось подавить и остальные мятежи. Через считаные дни после захвата власти Цыси удалось восстановить мир в своей стране. В результате она стала пользоваться непререкаемым авторитетом в глазах своей знати и свела на нет сопротивление предстоящей политике по возрождению империи, пребывавшей в плачевном состоянии. Войны с Западом стоили Пекину больше 300 миллионов лянов серебром. Улицы Пекина наполнились попрошайками, среди которых попадались женщины, обычно укрывавшиеся от общественного внимания, а теперь в рубище пристававшие к прохожим. Но под властью Цыси Китай без малого за десять лет переживет поразительное возрождение и достигнет высокого уровня народного благосостояния. Большим подспорьем в этом деле послужил новый полноводный источник поступлений средств в казну: таможенные доходы от растущего торгового оборота с Западом благодаря политике открытых дверей, объявленной Цыси.

Цыси увидела огромный потенциал во внешней торговле, центр которой находился в Шанхае, где река Янцзы впадает в Восточно-Китайское море. В первые месяцы после прихода к власти (в начале 1862 года) она сказала великому князю Гуну: «Шанхай для нас – всего лишь медвежий угол, и к тому же опасный, как куча сырых куриных яиц [тайпины грозили его захватить]. При этом благодаря объединенной деятельности там иностранных и китайских купцов он превращается в богатый источник средств на содержание нашей армии. Я слышала, что за последние пару месяцев за счет одного только импортного сбора там получили 800 тысяч лянов… Мы должны сделать все от нас зависящее, чтобы сохранить за собой это место», – приказала она. На примере Шанхая она убедилась в том, что политика открытых дверей на Запад обещает громадные возможности ее империи, и она не преминула ими воспользоваться. В 1863 году Шанхай посетили 6800 грузовых морских судов, то есть их число во много раз подскочило с тысячи или около того судов при ее покойном муже.

С расширением внешней торговли Китаю потребовалась толковая, то есть неподкупная, таможенная служба. Генеральным инспектором Китайской морской таможни великий князь Гун рекомендовал назначить сотрудника этой службы двадцативосьмилетнего ирландца Роберта Харта из графства Арма. Цыси его кандидатуру одобрила. Через год после назначения она по достоинству оценила его добросовестность.

Харт родился в один год с вдовствующей императрицей, то есть в 1835 году, получил образование в Королевском колледже Белфаста, а первый раз прибыл в Китай смышленым, наивным и честным девятнадцатилетним будущим переводчиком британской консульской службы. Как выдающийся лингвист, он к тому же привез с собой несколько наград за достижения в логике, латинском языке, английской литературе, истории, метафизике, естествознании, юриспруденции и физической географии. По его дневниковым записям можно судить о нем как о последовательном христианине, неравнодушном к проблемам нравственности и справедливости, и как о человеке, питающем глубокую симпатию к китайцам. В одной своей записи, сделанной сразу после прибытия в Гонконг, он описал вечернюю прогулку с господином Стейсом к берегу моря: «Он очень удивил меня своим обращением с китайцами – сталкивал их вещи в воду и тыкал в них своей тростью потому, что они не отвалили от причальной стенки, когда он взошел на судно. Потом у китайцев наступило время ужина; и этот час считался у них священным, поэтому они отказывались работать до завершения этого часа».

Через 10 лет работы в Китае за Р. Хартом закрепилась репутация честного и весьма одаренного человека, обладающего талантом посредника в переговорах, способного предложить приемлемые компромиссы. Он прекрасно знал свои сильные стороны и верил в собственные возможности. Утром, когда пришла официальная депеша с постановлением о его назначении на должность, сразу распечатывать ее он не стал, а записал в дневнике с долей удовлетворения: «Я, как обычно, позавтракал, а потом, по традиции, прочитал свою утреннюю главу и помолился… Распечатал депешу: сначала очень добросердечное письмо от сэра Ф. Брюса, умолявшего меня согласиться на должность генерального инспектора и обещавшего поддержку со стороны министров иностранных дел; вторым было пространное письмо.; третье – пространное письмо на китайском языке.; четвертое – депеша из [китайского министерства иностранных дел] с уведомлением о назначении меня Генеральным инспектором; и прочее и прочее…»

При Харте Китайскую морскую таможню удалось преобразовать из патриархальной конторы, с разнузданными и склонными к продажности работниками, в хорошо управляемое современное государственное учреждение, вносящее громадный вклад в хозяйственную систему Китая. За пять лет, к середине 1865 года, через таможню в Пекин поступило сборов на 32 с лишним миллиона лянов. Репарации Британии и Франции выплатили из таможенных поступлений, а внесли их в полном объеме к середине 1866 года с минимальным ущербом для страны в целом.

Располагая таким богатством, Цыси начала крупномасштабный ввоз продовольствия из-за рубежа. В Китае долгое время не могли произвести достаточно продуктов, чтобы накормить население, и представители правящей династии постоянно запрещали вывоз зерна в зарубежные страны. Систематический беспошлинный импорт товаров регистрировали на таможне с 1867 года. В том году стоимость ввезенного риса как основного продовольственного товара оценивалась в 1,1 миллиона лянов. В период правления Харта главной заботой сотрудников Китайской морской таможни стал поиск и закупка продовольствия за рубежом, а назначенный на это дело европейский наемный работник пользовался большой благосклонностью Цыси.

Привлечение Р. Харта и большого числа других иностранцев вызвало недовольство со стороны сотрудников государственной гражданской службы Китая. Таким образом, речь шла о храбром поступке.

Лозунг правительства Цыси звучал так: «Сделаем Китай сильным» – цзыцян. Роберт Харт хотел показать Пекину, как этого добиться с помощью модернизации хозяйственной системы страны. Его цель, как он сформулировал ее в своем дневнике, сводилась к следующему: «Сделать страну доступной для всего, что христианская цивилизация привнесла ради удобства или благополучия человека, как материального, так и нравственного…» Он желал Китаю «прогресса». А прогресс в то время означал внедрение современных методов горной добычи, телеграфа и телефона, но прежде всего – прокладку железных дорог. В октябре 1865 года Роберт Харт передал великому князю Гуну меморандум, в котором изложил свои предложения.

Выражая свое желание «дать свежий старт пожилой даме» – Китаю, Харт прибегнул к предостережениям и нагнетанию страха. «Из всех стран мира государства слабее Китая не сыщешь», – утверждал он, возлагая вину за военные поражения на «убогий интеллект» правителей империи. Он написал, предупреждая о беде, что если китайцы не послушают его совета, то со стороны западных держав «может начаться война по его навязыванию им». В этих словах отразились общие настроения среди европейцев, которые считали, будто «они знают, что хотят китайцы, лучше, чем сами китайцы», и им следует «взять их за глотку», дабы «навязать им прогресс».

Великий князь Гун не стал передавать меморандум Роберта Харта Цыси и продержал его у себя на протяжении нескольких месяцев. Такая нетипичная задержка, скорее всего, случилась потому, что он боялся разгневать вдовствующую императрицу, которая вполне могла освободить Харта от занимаемой им должности и тем самым зарезать курицу, несшую золотые яйца. Невзирая на то что Цыси поощряла резкую критику и прямолинейные советы со стороны своих чиновников, никто из них не решался на использование неприкрытых угроз. Великий князь Гун не знал наверняка, как она отреагирует на такой документ. Он принял решение отправить Харта из страны, чтобы, если вдовствующая императрица захочет уволить его со службы, по крайней мере, указ об этом не удастся выполнить сразу и останется время убедить ее переменить мнение. Как раз в этот момент Харту предложили съездить в отпуск в Европу, куда он уже на протяжении некоторого времени просился.

Харт убыл из Китая в конце марта 1866 года, а его меморандум представили Цыси 1 апреля вместе с еще одним советом со стороны поверенного в делах Британии Томаса Уэйда, касавшимся той же самой проблемы, причем изложенным примерно в той же самой тональности, избранной, по словам Харта, «чтобы напугать их». Передав вдовствующей императрице эти документы, великий князь Гун испытал большую тревогу. Когда британский атташе Фриман-Митфорд пришел его навестить и продавить «железную дорогу, телеграф» и «все прочие старые темы, поднимавшиеся сотни раз», он обратил внимание на «состояние нервозности и беспокойства великого князя. Он косил, изворачивался и вилял как заяц».

Великий князь Гун недооценивал способностей Цыси. Она внимательно прочитала меморандумы, а потом отправила их десяти высшим чиновникам, возглавлявшим внешнеполитическое, торговое ведомства и провинции, с требованием представить свое мнение. В ее сопроводительном письме, в отличие от собственного доклада самого великого князя Гуна, пропитанного горечью, не прозвучало никакой злости или других недобрых чувств по отношению к Харту или Уэйду. Она спокойно отнеслась к заносчивости европейцев и не позволила им омрачить ее собственное суждение. Наоборот, она взглянула на потенциальную пользу от высказанных предложений. Роберт Харт «обращает внимание на несколько полезных моментов», обнаружила она, «в своей оценке китайского правительства, военного ведомства, финансов и в своих рассуждениях по поводу западных методов горной добычи, судостроения, выпуска вооружений, а также системы боевой подготовки… Что же касается отношений с зарубежными странами, таких как отправка послов в столицы других государств, то такими делами нам все равно пришлось бы заняться». Она не стала касаться угрожающего стиля и тона меморандумов, просто напомнив лозунг своего правительства: «Усиление Китая представляется единственным путем предотвращения любого иностранного выступления против нас. или проявления высокомерия по отношению к нам». Возможно, она к тому же сумела потерпеть оскорбление до поры до времени, прекрасно зная, что китайцы говорили об иностранцах в не менее обидной манере. Тем не менее великий князь Гун предложил западным послам последить за своими высказываниями. Они подчинились и исключили обидные выражения из своей последующей переписки.

Харт вызывал раздражение у многих высокопоставленных мандаринов, однако вдовствующая императрица постоянно оставалась на его стороне. Его отличала абсолютная честность, он безупречно руководил неподкупными сотрудниками таможни, числившейся единственным в стране государственным ведомством, свободным от всепроникающей коррупции. Такое положение ее вполне устраивало. Как человек широкого кругозора, ни разу не позволивший себе проявления мелочности, Цыси неизменно сосредоточивала свое внимание на общей картине явления, и в скором времени она снова воздала Харту почести за его добросовестную службу. Он возглавлял таможню Китая до конца жизни и правления вдовствующей императрицы. То, что иностранец на протяжении без малого полувека заведовал основным каналом поступлений средств в казну, числится явлением исключительным и служит показателем того, насколько безоговорочно доверяла ему Цыси, а также свидетельством непревзойденной мудрости ее суждений. И дело тут не в слепой вере. Она ничуть не сомневалась в том, что Харт питает абсолютную преданность своей собственной стране Британии. Один из ее дипломатов докладывал Цыси, как он выпытывал у Харта, на чью сторону тот встанет, если между Китаем и Британией возникнет вооруженный конфликт. На что Роберт ответил: «Я – британец». Но все-таки она верила, что Харт останется честным перед Китаем, и старалась оградить его от какого-либо столкновения интересов. Мало кто в высшем эшелоне власти Пекина испытывал неприязнь к Харту, что тоже представляется редким явлением. Какую бы ненависть кое-кто из китайских чиновников ни испытывал к Западу, они все-таки доверили таможню своей страны европейцу. И Харт оправдал их доверие. Он сделал большой вклад не только в повышение финансового благополучия Китая, но и к тому же в общее укрепление отношений с внешним миром. Он стал человеком, к которому великий князь Гун обращался за помощью по всем вопросам, связанным с Западом. И вдовствующая императрица узнавала о западной цивилизации через общие с ним дела, пусть даже прямое общение между ними отсутствовало.

* * *

Проекты модернизации, предложенные Хартом, однако, отвергли все, с кем их обсуждала Цыси. Даже самый горячий сторонник реформ боцзюэ (граф) Ли Хунчжан, которого европейцы высоко ценили, страстно выступил против них. Он следующим образом суммировал «неисчислимый ущерб» так: «Из-за них мы лишимся нашего исторического ландшафта, они наводнят наши поля и деревни, нарушат наш фэншуй [искусство выбора места для строительства здания], а также разрушат уклад жизни нашего народа». Никто из китайцев в этих дорогостоящих инженерных объектах никакой пользы не видел, а западным представителям не удалось подобрать в их поддержку убедительных аргументов. Великий князь Гун докладывал Цыси, что европейцы «не смогли как-то объяснить, в чем заключается достоинство их возведения для Китая».

Вместе с тем многочисленные преимущества для Запада видели все. Китайцы в скором времени должны были расплатиться по военным контрибуциям, и у них сложился громадный активный баланс во внешней торговле. Они могли осилить подобные предприятия. Утвердившись внутри этой страны, европейцы увидели возможность разбогатеть за счет неосвоенных месторождений полезных ископаемых. Британский морской офицер Генри Ноэль Шор отметил, что «компетентные власти оценили каменноугольные бассейны в 419 тысяч квадратных километров, что в двадцать с лишним раз превосходило их площадь в Европе, и говорят, что в каждой провинции находятся богатейшие залежи полезных ископаемых». Но для организации горной добычи требуются телеграф и железные дороги.

Среди многочисленных возражений упоминалась опасность того, что европейцы получат доступ к сокровищам недр Китая и попытаются установить над ними контроль. По железным дорогам можно будет перевозить войска западных держав, если их руководство решится на вооруженное вторжение. Миллионы работников сферы перевозок и связи – извозчики, разносчики товара, курьеры, владельцы постоялых дворов и прочие – останутся не у дел. Никто, похоже, не учитывал сокращения изнурительного труда, ради чего все это затевалось, или не предвидел появления новых сфер занятости. Особый ужас у всех вызывал грохочущий шум и черный дым, производимый паровыми машинами, так как они представлялись явно противоестественными, но, хуже всего, они нарушали покой душ усопших в многочисленных родовых склепах, которые определяли особенность ландшафта Китая. В те дни в Китае каждому клану, состоящему из нескольких поколений родственников, полагался свой собственный погребальный участок. Население Поднебесной считало такие участки святыми местами. Фриман-Митфорд поделился своими наблюдениями: «В этой стране для погребения усопших выбирают самые достойные участки». Китайцы на самом деле верили в то, что могилы – это их пункты конечного назначения после смерти, где их ждет встреча с усопшими родными и близкими людьми. Такое утешительное заблуждение избавляло от страха смерти. Самым сокрушительным ударом по врагу считалось разрушение его родового склепа, когда он и его родственники после смерти становились неприкаянными привидениями, осужденными на вечное одиночество и страдания.

Как и подавляющее большинство ее современников, Цыси видела в родовых склепах важнейшее проявление религиозных чувств. Вера занимала важное место в ее жизни, и боялась она разве что гнева Небес – мистического и аморфного существа, заменявшего китайцам ее времени Бога. Вера в Небеса была для них несравненно выше приверженности буддизму или даосизму. Религиозные воззрения китайцев представлялись более расплывчатыми, чем в христианском мире. Широкое распространение среди китайцев получила приверженность нескольким религиям одновременно. Разумеется, что на грандиозных церемониях, таких как помпезные похороны, которые могли продолжаться больше месяца, молитвы провозглашали буддистские и даосские жрецы, а также буддистские ламы с Тибета, сменявшие друг друга через несколько дней. Следуя такой традиции, Цыси верила в Будду и выполняла постулаты даосов. Среди бодхисатв она больше всего почитала богиню милосердия Гуаньинь, то есть единственную в буддизме богиню-женщину, которая у даосов к тому же считается бессмертной. Она часто молилась в своих личных капеллах перед статуей Гуаньинь со сложенными возле груди ладонями. Эти капеллы служили ей к тому же личными святилищами, куда она удалялась, чтобы побыть одной и прояснить сознание перед принятием судьбоносных решений. В качестве буддиста она следовала обряду, во время которого на волю отпускали заранее пойманных живых существ. На свой день рождения она покупала множество птиц (если верить ее фрейлинам, то буквально 10 тысяч голов), и в положенный день, выбрав наиболее благоприятный час, она взбиралась на вершину холма, открывала клетки, принесенные евнухами, одну за другой и наблюдала за полетом обретающих свободу созданий.

Как раз ради сохранности родовых склепов министры правительства Цыси и отвергли проекты эпохи машин. Ведь нельзя было из-за них тревожить души усопших. Великий князь Гун заявил иностранным послам, что если такой отказ означает войну, тогда так тому и быть. Цыси очень серьезно относилась к угрозе войны и выпустила строгий вердикт с указанием провинциальным властям безотлагательно улаживать любые возникающие споры, касающиеся европейцев, таким образом, чтобы предотвращать малейшие предлоги для развязывания войны с их стороны. Министры ее правительства делали все для неукоснительного выполнения договоров. Харт признал: «Мне неизвестно о каком-либо случае нарушения договоров». После очередных тщетных попыток навязывания властям Китая своих проектов представители западных компаний сдались. Наступление промышленной эпохи в Китае откладывалось на некоторый срок.

Так что индустриализацию пришлось внедрять через черный ход. Сторонники Цыси при дворе объединенным фронтом выступали за построение современной китайской армии и военно-промышленного комплекса. Для обучения войск привлекали иностранных офицеров, а инженеров наняли в качестве наставников в изготовлении вооружений. Велась закупка техники и производственного оборудования. В 1866 году всерьез началось создание современного военно-морского флота. Главным иностранным куратором назначили француза Проспера Гикеля, который изначально прибыл в Китай в составе британско-французского экспедиционного корпуса и задержался в этой стране. Он помог в разгроме тайпинов, когда возглавлял франко-китайский отряд под названием «Всегда триумфальная армия» по созвучию с англо-китайской «Всегда побеждающей армией», а потом работал на таможне под руководством Роберта Харта. Цыси доверяла Гикелю и выделяла любые деньги, необходимые для порученного ему предприятия. Нашлись многочисленные скептики, не верившие бывшему французскому офицеру армии захватчиков, и те, кого приводили в ужас астрономические затраты. Но подсознательно Цыси гнала все сомнения прочь. Она потребовала от своих чиновников, чтобы к Гикелю и остальным иностранным специалистам «они относились с исключительной благожелательностью». «Данный проект по созданию флота представляется на самом деле основополагающим для усиления Китая», – возбужденно заявила она.

За считаные годы со стапелей сошли девять кораблей, оснащенных паровой ходовой установкой, причем по качеству они не уступали европейским кораблям. При их спуске на воду никто бутылок с шампанским не откупоривал; прошли лишь торжественные церемонии с принесением извинений Царице Небесной, а также богам рек и почвы, которых могли побеспокоить эти паровые суда. Когда в 1869 году первый корабль блистательно вошел в бухту Тяньцзиня, толпы китайских и иностранных жителей города собрались поглазеть на редчайшее зрелище, а причастные к его постройке рабочие вытирали слезы гордости. За свои заслуги Гикель получил щедрое вознаграждение, в том числе китайскую национальную одежду императорского желтого цвета.

К концу первого десятилетия своего правления Цыси удалось не только возродить растерзанную войной империю, но и заложить основу современного военно-морского флота, начать создание современной армии и военной промышленности, оснащенной самым передовым оборудованием. Притом что полномасштабная индустриализация на этой древней земле, где господствовали собственные прочные, уходящие корнями глубоко в историю традиции и религиозные представления, так сразу не начиналась, все-таки одно за другим открывались современные предприятия: угольные и железорудные комбинаты, металлургические цеха и предприятия по изготовлению машин. Для подготовки инженеров, техников, офицеров и экипажей внедрялась современная система образования. На горизонте ждали своего часа железные дороги и телеграфные линии. При вдовствующей императрице средневековый Китай сделал свой первый шаг в направлении модернизации.

 

Глава 6

Начало освоения Запада первыми китайцами (1861–1871)

На пути к современности Цыси в лице великого князя Гуна располагала близким по духу человеком, искренним советником и надежным управляющим делами. Свои решения она формулировала с помощью этого великого князя, и он же затем воплощал их в жизнь. Желтой шелковой ширмы между ними практически не существовало.

Без такого человека за пределами тесной женской половины двора Цыси вряд ли удалось бы править с должной отдачей. Она демонстрировала великому князю свою высокую оценку его заслуг непревзойденными почестями. К тому же, что самое главное, она освободила его от необходимости простираться ниц перед ней. Императорским указом, изданным от имени сына сразу после ее фактического прихода к власти, отдельной статьей великому князю Гуну, а также великому князю Цюню и еще троим дядьям малолетнего императора предоставлялась привилегия во время будничных совещаний не вставать на колени и не исполнять ритуал коутоу. Великому князю Гуну при этом повезло больше всех, так как он виделся с Цыси каждый божий день. В конечном счете ее как-то осенило, что ей следует отменить такую привилегию. Она осознала, что без строгого следования этикету великий князь Гун вел себя с ней чересчур расслабленно и обходился покровительственно, приравнивая ее ко всем остальным женщинам, тем более она была еще молода – не больше тридцати лет от роду. Его поведение какое-то время раздражало и злило ее, пока однажды в 1865 году ее терпение не лопнуло и она в великом волнении не выставила его за дверь. И тут же от руки написала указ, обвинив его в «чрезмерном завышении самомнения», в том, что он «ходит гоголем и держится высокомерно», а также просто «возомнил о себе невесть что». То был один из немногих указов, написанный Цыси ее собственной рукой. К тому времени она еще не отточила свой почерк, а составленный ею текст грешил многочисленными ошибками в использовании слов. То, что она отбросила всякую осторожность и обнажила свои слабые стороны (отсутствие системного образования, значившего так много для представителей знати), служит показателем степени ее возмущения.

Как это часто бывает между людьми, связанными неразрывными узами, вслед за бурей размолвки наступило затишье примирения. Роль посредников сыграли сановники. Цыси успокоилась. Великий князь Гун принес извинения, простершись у ее ног (остававшихся по другую сторону желтой шелковой ширмы), рыдая и обещая вести себя в рамках придворных приличий. Добившись своей цели, Цыси отменила предыдущий указ и восстановила великого князя Гуна во всем его прежнем величии. Однако она окончательно лишила его звания высшего советника, хотя продолжала использовать в данном качестве. К тому же потребовала от него, чтобы он вел себя почтительно при дворе и покончил с высокомерием. С этого момента смирившийся великий князь Гун взял себя в руки и в ее присутствии вставал на колени для исполнения ритуала коутоу. Данный эпизод послужил предупреждением остальным вельможам из окружения Цыси об опасности проявления покровительственного отношения к ней. Она доказала свое превосходство. Все они теперь должны были простираться перед ней.

Ее деловые отношения с великим князем Гуном оставались самыми тесными. Получается так, что они становились еще теснее, ведь «товарищами по борьбе» обоих заставило стать сопротивление их усилиям по выводу империи на современные рельсы развития со стороны реакционной части двора.

Один из показательных примеров связан с формированием первого современного образовательного учреждения под названием Тунвэньгуань – школы иностранных языков. Ее открыли в 1862 году, то есть вскоре после наступления эры правления Цыси, чтобы готовить переводчиков. В то время особого недовольства она не вызывала. В конце-то концов, властям Китая надо было налаживать отношения с иностранцами. Эта школа располагалась в живописном особняке, где на занятия учеников созывал колокол с башни, стоящей среди финиковых пальм, а также зарослей сирени и голоцветкового жасмина. Когда в 1865 году по совету великого князя Гуна Цыси приняла решение о преобразовании ее в полноценное высшее учебное заведение с преподаванием научных предметов, оппозиция пришла в ярость. На протяжении 2 тысяч лет единственным достойным для изучения предметом считалась только классическая литература. Цыси отстаивала свое решение предназначением этого учебного заведения «по заимствованию европейских методов ради подтверждения правильности китайских представлений», а «не замены учений наших священных мудрецов». Однако успокоить чиновников, поднявшихся до своих нынешних постов через усвоение конфуцианской классики, у нее не получилось, и они обвинили руководство внешнеполитического ведомства и великого князя Гуна в «прислуживании заморским бесам». На стенах города появились оскорбительные для великого князя надписи.

Одной из причин негодования реакционеры называли то, что в этом учебном заведении «учителями» должны были служить иностранцы. По традиции учителя в Китае считали самой почитаемой личностью, наставником на всю жизнь, который призван передавать ученику наряду со знаниями мудрость, и его полагалось уважать наравне с отцом. (Убийство учителя причислялось к отцеубийству, которое в одном ряду с изменой империи наказывалось смертью от тысячи порезов.) В честь усопших наставников императоры и великие князья в своих домах сооружали специальные алтари. Самым ярым противником по данному вопросу выступал пользовавшийся большим уважением монгольский ученый Ворен, назначенный наставником сына Цыси императора Тунчжи. Он написал Цыси послание, в котором утверждал, будто европейцам нельзя предоставлять такое высокое положение в обществе, ведь они считались врагами, «вторгшимися в пределы нашей страны, представляли угрозу существованию нашей династии, спалили наши дворцы и убивали наших людей». И он сделал такой вывод: «Сегодня мы раскрываем их тайны, чтобы победить в предстоящей войне. И как же им верить? Ведь они могут злонамеренно обхитрить нас через передачу ложных знаний».

Давая зарвавшимся раскольникам отпор в самых резких выражениях, в обращении с Вореном Цыси проявляла мягкость, то есть просто предлагала ему подыскать китайских учителей для преподавания научных предметов. Тут монгольский наставник оказался в затруднительном положении и был вынужден признаться в том, что ему некого предложить. Цыси попросила его продолжить поиски подходящих кандидатур и не стесняться, если у него появятся предложения по поводу решения проблем их страны. Наставник, выбранный для обучения императора за свои глубокие знания конфуцианских устоев, свято верил в справедливость собственных доводов, но чувствовал беспомощность и смятение, столкнувшись с действительностью. Однажды он разрыдался прямо во время занятия с девятилетним императором, и тот, никогда не видевший пожилого учителя плачущим, испугался и пришел в замешательство. Спустя несколько дней наставник упал в обморок, когда пытался взобраться на коня. Сославшись на недомогание, он попросил об отставке. Цыси отказалась принять его отставку, но предоставила ему бессрочный отпуск по болезни. Ворен оставил после себя при дворе многочисленных сочувствующих, в числе которых можно назвать его коллегу главного наставника Вэна, тоже ненавидевшего Запад. Когда Старый летний дворец спалили дотла, Вэн плакал. Он назвал европейцев, занявших Пекин, «грязными скотами», «волками и шакалами». Невзирая на жесткое сопротивление ее политике, Цыси продолжила свое дело и назначила руководителем школы высокопоставленного чиновника по имени Сюй Цишэ. Она заявила, что учитель Сюй пользуется «большим авторитетом» и служит «положительным примером» для учеников. Достоинством Сюй в глазах вдовствующей императрицы была его книга, представлявшая собой первое всеобъемлющее описание мира, составленное китайцем. Сюй никогда не покидал пределы Поднебесной, но осилить такой сложный труд ему помог американский миссионер Давид Абель, с которым он подружился во время работы на южном побережье в 1840-х годах. В своей книге Сюй расположил Китай в одном ряду с многочисленными странами, существующими на Земле, вступив в противоречие с установкой на то, что Поднебесная называлась Срединным царством и центром мира. Можно предположить, что больше других стран его восхищали Соединенные Штаты Америки, а о Джордже Вашингтоне он сказал: «Ах, какой герой!» Сюй написал, что после победоносных войн Вашингтона на обширной территории, когда народ захотел видеть его монархом, он «не взошел на престол, чтобы передать его потомкам. Вместо этого он создал такую систему, когда личность может встать во главе государства в результате всенародного волеизъявления». «Вашингтон был незаурядным человеком!» – воскликнул он. Самое большое впечатление на Сюя произвел тот факт, что в США «отсутствует монархия и дворянское сословие… В этом совершенно новом государстве общественными делами занимается сам народ. Просто поразительно!» Для Сюя американцы ближе других народов подошли к идеалу Конфуция, сформулированному так: «Все под Небесами служит народу» (тянь ся вэй гун). В США он видел страну, больше всего похожую на Китай Трех великих древних династий, каким он 4 тысячи лет назад был при императорах Шунь, Яо и Юй. Китайцы верили, что при этих императорах их страна была процветающим и благополучным государством, где императоров избирали на престол за их достоинства и жили они как все их подданные. На самом деле эти династии не существовали. Их придумали. Но народ считал их настоящими, и многие китайцы, общавшиеся с европейцами, очень удивлялись тому, что легендарный древний уклад жизни Китая существовал где-то за океаном. Один китаец отмечал, что британская система права «полностью повторяла ту, что применяли во времена Трех великих древних династий».

Когда книга Сюя впервые увидела свет в 1848 году при покойном тесте Цыси императоре Даогуане, чиновники устроили большой скандал. Они обвинили ее автора в «завышении статуса заморских варваров» и вылили на него ушаты грязи. Сюя Цишэ уволили со службы. Теперь в 1865 году его книга попалась на глаза Цыси, и вдовствующая императрица вернула чиновника из отставки, вызвала из уединения в его доме на реке Хуанхэ, а потом назначила на важный пост в министерстве иностранных дел. Назначение Сюя европейцы, жившие в Пекине, рассматривали в качестве очередного признака «наступления новой эры».

Последующие несколько лет Сюй Цишэ терпел постоянные оскорбления со стороны остальных чиновников. Он просил об отставке, ссылаясь на слабое здоровье, и в конце концов Цыси его отпустила. (Он умер в 1873 году.) После ухода Сюя по совету Роберта Харта руководить школой Тун-вэньгуань Цыси поставила американского миссионера Вильяма Александра Парсонса Мартина. Как иностранца китайские вельможи Мартина щадили, и гонений он избежал. Но для Цыси назначение европейца возглавлять китайское учебное заведение считалось поступком радикальным и предельно мужественным. Выбор на этого американца пал потому, что он познакомил китайцев с западными правовыми представлениями, будучи переводчиком труда Генри Уитона «Основы международного права» (Elements of International Law), вышедшего на китайском языке за счет субвенции в размере 500 лянов, предоставленных министерством иностранных дел с разрешения Цыси. Он служил на этом посту несколько десятков лет, подготовил многочисленных китайских дипломатов и знаменитых деятелей в других сферах государственной службы. Это учебное заведение европейского типа стало образцом для построения новой системы просвещения империи.

Стремясь раскрыть своему народу глаза на внешний мир, Цыси стала отправлять за море китайских путешественников. Весной 1866 года, когда Роберт Харт собирался домой в отпуск, великий князь Гун отобрал нескольких слушателей школы Тунвэньгуань для отправки их вместе с ним посетить Европу. Возглавить небольшую группу молодых людей должен был шестидесятитрехлетний маньчжур по имени Бин-чун. Щеголявший козлиной бородкой ученого, он стал, как гордо писал о себе, «первым персонажем, отправленным из Китая на Запад».

Бинчун служил сотрудником таможенной конторы. Для почетной задачи первопроходца его положение в обществе было невероятно низким, а возраст чересчур преклонным. Загвоздка состояла в том, что все, к кому обращались (чей чин был не выше, чем у Харта, чтобы составить его сопровождение), отказались от предложенного задания. Один только Бинчун сам на него напросился. Многие паникеры предупреждали его о том, что путешествие в зарубежные страны ничем не лучше, чем добровольное предложение себя в качестве добычи «тиграм и волкам в человеческом обличье», что его могут удержать в качестве заложника или просто изрубить на куски. Однако Бинчун отличался ненасытной любознательностью и совершенным отсутствием предубеждений. Он достаточно узнал о внешнем мире от своих европейских приятелей, одним из которых числился Мартин, чтобы считать жуткие рассказы о нем досужим вымыслом. В одном из стихотворений он рассказал, как с помощью книг, позаимствованных у иностранных друзей, ему удалось расширить свой кругозор и теперь он не хочет уподобляться печально знаменитой лягушке, что сидела на дне колодца и заявляла, будто небо – это всего лишь клочок синевы, который можно увидеть, подняв глаза.

Бинчун объехал 11 стран, посетил города и дворцы, музеи и оперные театры, заводы и верфи, больницы и зоопарки, а также познакомился с народом от монархов до простых мужчин и женщин. Королева Виктория осветила свою аудиенцию с ним в дневниковой записи от 6 июня 1866 года: «Принимала китайских посланников, прибывших к нам без верительных грамот. Главой делегации представился мандарин первого разряда. Они выглядели совсем как деревянные раскрашенные болванчики, известные всем». Бинчун, чей статус для этой встречи значительно завысили, написал в своем дневнике о том, что королева Виктория спросила его, что он думает о Британии, и он ответил: «Здания и утварь построены и изготовлены весьма изобретательно и выглядят добротнее, чем в Китае. Что же касается ведения государственных дел, у вас очень много достоинств». В ответ королева Виктория выразила надежду, что его путешествие послужит укреплению мирных отношений между двумя странами.

На балу, устроенном принцем Уэльским, Бинчуна глубоко поразили танцы, в Китае не существовавшие вообще, которые он описал достаточно подробно, но с явной скукой. На вопрос принца Уэльского о его впечатлении от Лондона он честно признался, что, как первый китайский посланник, отправленный за рубеж, он получил прекрасный шанс узнать о существовании за океаном такого великолепия.

Его восхищали освещенные по ночам города, потрясли поезда, на которых он совершил 42 поездки. «Ощущение такое, будто летишь по воздуху», – написал он. Домой он привез действующую модель поезда. Бинчун отметил, что с помощью машин можно облегчить жизнь народа. В Голландии, познакомившись с применением водяных насосов для повышения плодородия полей, он отметил: «Если бы их использовали на землях селян в Китае, нам больше не пришлось бы беспокоиться о засухе или заболачивании». Ему понравилась европейская политическая система, и он с восхищением написал о своем посещении палат парламента в Лондоне. «Я вошел в огромный зал парламента с грандиозным высоким сводом, повергший меня в трепет. Здесь 600 депутатов, избранных во всех уголках страны, собрались для обсуждения общественных дел. (Они свободно спорят по поводу расходящихся взглядов, причем все решения принимаются и воплощаются в жизнь только при достижении всеобщего согласия. Ни монарх, ни премьер-министр не могут навязать свою волю при принятии решений.)»

Этот пытливый человек умел удивляться всему, что видел, – даже фейерверку, который изначально изобрели у него на родине. Но если в Китае шутихи по-прежнему взрывали на земле, здесь их выстреливали в небо, где они рассыпались каскадом восхитительных огней. Даже свои оговорки он предвосхищал фразой: «На Западе тщательно следят за чистотой, и их ванные с туалетами вымываются безупречно. Только вот дело в том, что, прочитав газеты и журналы, они бросают их в испражнения, а иногда используют для подтирания зада. Похоже, они не берегут и не ценят предметы с нанесенными на них текстами». Это произвело на него столь сильное впечатление потому, что уважение к написанному слову было предусмотрено конфуцианским учением.

Поразили Бинчуна европейские женщины, и прежде всего тот факт, что они пользуются правом вращаться среди мужчин, даже танцевать с ними, нарядившись в роскошные одежды. Такого рода отношения между представителями противоположного пола явно пришлись ему по душе. Особое впечатление на него произвело то, как европейские мужчины обращаются со своими женщинами. На борту парохода он обратил внимание на то, что «женщины прогуливались по палубе под руку с мужчинами или отдыхали в ротанговых креслах, а их мужья ждали их в позе слуг». В Китае все было совсем наоборот, но в Европе это выглядело как своего рода проявление семейной близости, что ему понравилось. Он обратил особое внимание на то, что женщины в Европе пользуются правом короноваться монархами наравне с мужчинами, и одним из достойных примеров он назвал королеву Викторию. Об этой королеве Бинчун с восторгом написал: «Ей исполнилось восемнадцать лет, когда она унаследовала престол, и все подданные страны воспевают ее мудрость».

Дневник Бинчуна с его посвященными Западу восторженными преувеличениями доставили великому князю Гуну, как только делегация вернулась в Китай. Великий князь сделал с него копию и передал ее Цыси. Вдовствующей императрице предложили прочитать заметки первого очевидца о внешнем мире, составленные одним из ее чиновников, и они должны были произвести на нее глубокое впечатление. Прежде всего, не могла не привлечь ее внимания информация об обращении с женщинами на Западе. В то время как европейские женщины могли становиться полноправными монархами, Цыси приходилось править, прячась за троном своего сына. Ей разрешалось принимать собственных чиновников, находясь за ширмой, но даже спрятавшейся за ширмой запрещалось принимать послов иностранных государств, напрашивающихся на аудиенцию для вручения верительных грамот. Когда она поинтересовалась мнением вельмож по этому вопросу, их ответ прозвучал непреклонно и единодушно: никаких аудиенций представлять нельзя до наступления совершеннолетия императора; послам придется подождать до его официального возложения на себя властных полномочий. О ее полномочиях на осуществление приема послов речи даже не шло, практически все чиновники о такой возможности даже не упоминали. Так что Цыси просто не могла не питать расположения к сложившимся на Западе государственным устоям.

Итак, после знакомства с дневниками Бинчуна она решила повысить его по службе во внешнеполитическом ведомстве и назначить «директором департамента европейских исследований» при школе Тунвэньгуань в начале 1867 года, когда эту школу возглавлял страстный поклонник Джорджа Вашингтона Сюй Цишэ. Во главе школы появились две родственных души, и Сюй передал Бинчуну экземпляр своей мировой географии, чтобы проложить маршрут его путешествия, во время которого ученый маньчжур подтвердил абсолютную правоту Сюя, отрицавшего утверждение о том, что Китай служит центром мира! Сюй Цишэ написал предисловие к дневнику Бинчуна, когда его решили издать по соизволению Цыси.

Точно так же, как и Сюй Цишэ, Бинчун подвергся яростным нападкам со стороны реакционных сановников. Знатный наставник Вэн упомянул его в своем дневнике с ненавистью и презрением, назвав «добровольным рабом заморских чертей» и ужаснувшись, как тот мог «называть вождей племен варваров монархами?». Неясно, сыграли ли страдания Бин-чуна, перенесенные им за собственный широкий кругозор, какую-то роль в подрыве его здоровья и смерти в 1871 году.

Цыси постоянно выступала за отправку китайских послов в западные страны. Только вот отыскать подходящих людей никак не получалось, потому что никто из чиновников не говорил на иностранных языках и ничего не знал о зарубежных странах. В 1867 году американский посол в Пекине Эн-сон Берлингейм покидал свой пост и отправлялся домой. Великий князь Гун выступил с предложением, чтобы Берлингейма назначили полномочным послом Китая в Европе и Америке. В своем представлении кандидата Цыси великий князь Гун назвал Берлингейма человеком «честным и покладистым», который «всей душой болеет за интересы Китая», и сказал, что Энсон «всегда готов помочь китайцам в решении их проблем». Ему можно верить точно так же, как англичанину Роберту Харту, с которым «у нас никогда не возникало преград в общении». Америку, добавил великий князь, к тому же можно назвать «самой спокойной и мирной» страной среди держав, когда дело касается Китая. Продемонстрировав богатую творческую фантазию, Цыси одобрила такое предложение сразу же и назначила Берлингейма первым послом на Западе, снабдив его официальными верительными грамотами и печатями. Перед Берлингеймом поставили задачу по представлению нового Китая на мировой арене и разъяснению новой внешней политики его властей. Он должен был «пресекать поползновения и останавливать любые намерения, представляющиеся вредными для Пекина, и поддерживать все для него выгодное». К нему приставлялись два молодых китайских заместителя – Чжи-ган и Сунь Цзягу. Им предстояло находиться в курсе всех дел. Важнейшие решения следовало согласовывать с Пекином. Для обозначения причастности англичан и французов от их государств в миссию Берлингейма пригласили по одному секретарю.

Китайские реакционеры негодовали. В своем дневнике главный наставник Ван презрительно называл Берлингейма «главарем заморских варваров [ицю]». На землячество иностранцев такое предложение произвело большое впечатление – «единственное в своем роде и неожиданное», – так писал автор заметки в газете на английском языке «Вестник Северного Китая». Сотрудники редакции этой газеты не могли поверить, что «китайский рассудок» оказался способным на такой одухотворенный почин, и приписывали ее в заслуги «мистера Харта с его умом». На самом же деле Харту сообщили обо всем после того, как решение состоялось, и, хотя он выразил свою поддержку, его последующие замечания звучали прохладно и без особой веры в успех, а то и вовсе с критическими нотками. Возможно, что он, о ком думали как о «мистере Китае», чувствовал себя несколько уязвленным.

Участники миссии Берлингейма объехали Америку и Европу, и, где бы они ни появлялись, везде привлекали к себе огромное внимание. Их принимали главы всех государств, которые они посещали. Среди них стоит упомянуть президента США Эндрю Джонсона; королеву Британии Викторию; императора Франции Наполеона III; Бисмарка в Пруссии и царя России Александра II. Королева Виктория 20 ноября 1868 года оставила в своем дневнике такую запись: «Принять китайского посла, первого за все время у нас здесь в гостях. Только вот им оказался американец в европейском платье мистер Берлингейм [sic]. Его коллеги тем не менее два настоящих китайца, два секретаря – англичанин и француз».

Цыси не могла подобрать более подходящего представителя, чем Энсон Берлингейм. Он родился в Нью-Берлине, штат Нью-Йорк, в 1820 году. Президент Авраам Линкольн в 1861 году назначил Берлингейма своим первым послом в Китае. Беспристрастный, наделенный мягкими манерами человек, Берлингейм слыл сторонником равенства наций и никогда не смотрел на китайцев свысока. Он будет очень убедительно представлять Китай перед западной аудиторией.

На него уже обратили внимание как на человека, обладавшего ораторскими способностями. После школы права Гарвардского университета он поступил в качестве сенатора в Законодательное собрание Массачусетса, а потом перешел в конгресс Вашингтона, округ Колумбия. Там в 1856 году он выступил с яркой речью, в которой в пух и прах разнес пламенного защитника рабства конгрессмена Престона Брукса, жестоко избившего деревянной тростью сторонника отмены этого самого рабства сенатора Чарльза Самнера. П. Брукс вызвал Берлингейма на дуэль. Тот вызов принял, выбрал ружье в качестве дуэльного оружия, а местом поединка назвал Козий остров, расположенный чуть выше Ниагарского водопада. Эта дуэль не состоялась только потому, что Брукс не принял предложенных Берлингеймом условий.

В Пекине Берлингейм проявил большую смекалку и заставил представителей западных стран прибегнуть к «политике сотрудничества», а также перейти от политики силы к открытой дипломатии. На протяжении всей поездки его страстные речи в пользу Китая можно себе представить по следующему обращению к «жителям Нью-Йорка», высказанному 23 июня 1868 года. Вот как он представил свое посольство: Китай «теперь сам ищет встречи с Западом… и сегодня вечером он прислал вам своих представителей. он пришел, чтобы познакомиться с вами.». Под громкие приветствия присутствующих Берлингейм рассказал своей аудитории о достижениях правительства Цыси, а также о грандиозности этих достижений: «Я утверждаю, что на нашей Земле не найдется точки, где наблюдается более значительный прогресс, достигнутый за последние годы, как в империи Китая. [Одобрительные возгласы.] Китайцы нарастили объемы торгового оборота, провели реформу своей системы государственных доходов, занимаются совершенствованием военных и военно-морских организаций, построили или открыли великую школу, где преподают современные науки и иностранные языки. [Одобрительные возгласы.] Они сделали это в самых неблагоприятных условиях. Они сделали это после великой войны, продолжавшейся тринадцать лет, войны, из которой они вышли без какой-либо государственной задолженности. [Продолжительные непрекращающиеся аплодисменты и смех.] Вы должны помнить о сложившейся плотности населения Китая. Вы должны помнить, как сложно внедрять радикальные изменения в такой стране, как Китай. С внедрением ваших собственных паровых машин работы лишились сто тысяч оказавшихся лишними человек. Привлечение нескольких сотен иностранцев на государственную службу послужило, понятное дело, причиной озлобления патриархальных местных наемных работников. Учреждению новой школы яростно сопротивлялась партия, возглавляемая одним из величайших деятелей империи. Тем не менее наперекор всем трудностям, невзирая на все вышеперечисленное, нынешнее просвещенное правительство Китая упорно продвигается по пути прогресса. [Одобрительные возгласы.]»

Объем торговли, сообщил А. Берлингейм своим слушателям, «только на протяжении моего собственного пребывания в Китае увеличился с 82 до 300 миллионов долларов США (больше 4,5 миллиарда долларов в сегодняшней валюте). Все эти изменения, напоминал Берлингейм политикам и общественности, на самом деле производят еще большее впечатление, так как касаются «трети рода человеческого». Возражая сторонникам «принуждения китайцев» к стремительной индустриализации, он обратил внимание на то, что такое предложение «родилось в силу их собственных интересов и по их собственной прихоти». Он осудил тех, кто «говорит вам, что нынешнюю династию необходимо свергнуть и что всю структуру китайской цивилизации следует опрокинуть…».

Деятельность Берлингейма существенно выходила за рамки простого приведения доводов по поводу Китая. От имени руководства этой страны он в 1868 году подписал «равноправный договор», кардинально отличавшийся от «неравноправных» соглашений, заключенных между Китаем и западными союзниками после Опиумной войны. Его положениями особо оговаривалась защита китайских иммигрантов в Америке через предоставление им статуса, «распространяющегося на граждан или субъекта из наиболее предпочтительной страны», а также активная попытка предотвращения торговли рабской рабочей силой от Китая до Южной Америки, не изжитой еще до конца в то время. В статье объемом 6 тысяч слов друг Берлингейма и его поклонник Марк Твен живо описал разницу в жизни китайцев в Америке после подписания этого договора: «Он позволяет мне с бесконечным удовлетворением обратить особое внимание на данный консульский раздел и подумать о вопле, который должны издать повара, железнодорожные сортировщики и мастера по мощению булыжником в Калифорнии, прочитав его. Они больше никогда уже не смогут китайцев безнаказанно бить, стрелять и травить собаками». Марк Твен отмечает, что до заключения данного договора китайцы не пользовались никакой правовой защитой: «Я наблюдал, как китайцев оскорбляют и издеваются над ними всеми возможными грубыми, малодушными путями, доступными фантазии выродившейся натуры, но мне ни разу не пришлось наблюдать, как полисмен вмешивается в такое дело, мне не пришлось стать свидетелем возмещения в суде ущерба, нанесенного китайцу такого рода неправомерными действиями». Теперь китайцы получили доступ к избирательному праву, и полисмены не могут больше равнодушно проходить мимо них. М. Твен с восторгом писал: «Одним взмахом пера все уродливые, человеконенавистнические и противоречащие конституции США законы, принятые в Калифорнии против китайцев, прекратили свое существование, и тут же «обнаружились» (говоря по порядку) 20 тысяч потенциальных избирателей и должностных лиц Гонконга и Сучжоу!» В Пекине «Договор Берлингейма» ратифицировали на следующий год.

Заместитель Берлингейма Чжиган восхищался присущими этому человеку «открытостью, пониманием, честностью» и умением «с редкой преданностью» работать на страну, которую теперь представлял за рубежом. Когда дела шли не так гладко, как ему хотелось бы, Берлингейм погружался в «безутешное отчаяние и расстройство». В России, граничащей с Китаем на протяжении тысяч километров и грозящей потенциальными бедами, он почувствовал особенно большую ответственность за порученное ему дело. Умственное и физическое истощение (ведь в пути он находился на протяжении двух лет) сыграло свою пагубную роль, и холодной русской зимой Берлингейм слег на следующий день после аудиенции у царя. Он скончался в Санкт-Петербурге вскоре после наступления 1870 года. Цыси держали в курсе хода его турне, и она не скупилась на почести и награды для него. Перед назначением Чжигана на его место она особо отмечала «чрезвычайную важность» того, чтобы миссия Берлингейма не заглохла.

Накануне отправления из Пекина в начале 1868 года Чжигана вызвали на аудиенцию к вдовствующей императрице, находившейся за желтой шелковой ширмой. В это время император Тунчжи, которому исполнилось одиннадцать лет, восседал на троне перед ширмой. Чжиган опустился на колени, как только переступил порог, и, снимая свою шапку мандарина и кладя ее слева от себя пером в сторону трона, как это требовалось по этикету, произнес положенное приветствие императору на маньчжурском языке (сам он был маньчжуром), а потом коснулся головой пола. Затем он выпрямился, водрузил шапку на место, поднялся, прошел вперед и вправо к подушке поближе к трону, где снова опустился на колени, и стал дожидаться вопросов Цыси. Цыси принялась расспрашивать его о маршруте путешествия, к которому Чжи-ган приложил список стран, по которым и через которые он проехал. Сразу стало понятно, что она прекрасно представляет себе географию мира и неплохо осведомлена о европейских обычаях: она приказала Чжигану взять с собой сопровождающих лиц, чтобы они наблюдали за манерами европейцев. «Следи за тем, чтобы иностранцы не дурачили их и не выставляли на смех». Демонстрируя совершенное представление о гонениях, которым ее дипломаты подвергаются на родине, она сказала Чжигану: «Как работникам в области внешней политики, вам следует готовиться к тому, чтобы терпеливо сносить все колкие замечания, которыми люди будут вас донимать». На это молодой человек ответил: «Даже великий князь Гун подвергается подобным нападкам, но он не уклоняется от своей службы. Мы же, как маленькие люди, можем только добросовестно трудиться на нашем поприще».

Чжиган относился к категории прилежных чиновников, и дневник его путешествия очень сильно отличается от дневника предыдущего главы делегации Бинчуна. Вместо предельно поверхностного восторга по поводу Запада он излагал факты с позиции стороннего наблюдателя. Он считал, что кое-что из европейской действительности для Китая не подходит. Посмертное вскрытие трупов, например, приводило его в ужас, хотя он признавал, что эта процедура служила благой цели. Он считал, что дети усопших в душе вполне могли противиться тому, чтобы тела их престарелых родственников резали врачи. Среди прочего он не одобрял погоню за удовольствиями, когда мужчины и женщины делали это вместе, например во время танцев, игры на пляже, плавания в море, катания на льду и посещения театра. Китайцы, утверждал он, ценят чувство, а европейцы – чувственность. Он питал отвращение к христианству, которое считал полезной, но лицемерной догмой: «На Западе проповедуют «любовь к Богу» и «любовь к человеку» и внешне вроде бы верят в это. И все равно они развязывают войны с помощью своих канонерок и пушек, чтобы завоевать народы силой оружия, а также навязывают опиум, то есть яд пострашнее чумы, китайцам. И все это – ради наживы». «Создается такое впечатление, будто любовь к Богу у них не такая настоящая, как любовь к наживе», – написал он.

И все-таки Чжиган к тому же написал, что в Лондонском музее мадам Тюссо он никак не ожидал увидеть восковую фигуру наместника Линя в натуральный рост, прославившегося борьбой с опиекурением, а когда он приказал уничтожить товарные запасы зелья, британцы начали «опиумную войну». Здесь статую Линя с его ближайшими сподвижниками одели в роскошные халаты и поставили в величественной позе в Галерее славы Лондона. Фигуры для Музея мадам Тюссо заказали у кантонского скульптора и доставили на Британские острова за огромные деньги. Так что совсем не факт, будто английские христиане руководствовались исключительно «любовью к наживе» или выступали за ничем не ограниченную торговлю опиумом. Среди прочих благоприятных впечатлений можно назвать учтивость и радушие королей и королев, принимавших китайскую миссию в высших сферах, а также приветливость и доброжелательность со стороны прохожих, гуляющих по парковым дорожкам, в обычной жизни. Во время посещения склепа Джорджа Вашингтона Чжигана поразила его простота, и он воздал должное этому «великому человеку». Став свидетелем скандала с подтасовкой голосов во Франции, он глубоко задумался над тем, что выборы используются безнравственными проходимцами ради собственной выгоды. Тем не менее Чжиган показал, что западная политическая система в целом пришлась ему по душе. Он описал, как функционирует американский конгресс, и оставил следующее замечание: «При такой системе появляется возможность выражения желаний народа на самом высоком уровне, и поэтому управление обществом можно назвать справедливым». Из всех стран, что посетил, в США он увидел наиболее искреннее стремление руководства государства к дружбе с Китаем, тем более что с их громадной территорией и богатейшими запасами полезных ископаемых требовать что-то от китайцев никаких причин не обнаруживалось. К Франции он отнесся неодобрительно из-за обложения народа этой страны тяжким бременем налогов, поступления от которых шли на содержание крупной армии для ведения заморских войн. Этот молодой чиновник осознавал необходимость индустриализации. Относительно подробно описывая научные открытия и современные предприятия, он с особой надеждой высказывался по поводу телеграфа, который считал средством связи, не нарушающим природной среды, как прочие проекты (необходимое оборудование практически никто не видел), и способным существовать в гармонии с природой. В общем и целом, сделал вывод этот мандарин, «если мы сможем сделать то, что делают они, тогда, безусловно, можем стать богаче и сильнее!».

Чжиган со своими китайскими попутчиками вернулся в Китай к концу 1870 года, без малого за три года объехав одиннадцать стран. Их дневники и доклады представили Цыси для ознакомления. Только вот никаких практических мероприятий не последовало, несмотря на громадный объем добытой информации или проявляемое рвение. Разве что в США на обучение отправили группу юных подростков. И этот проект обучения молодежи, которой предстояло стать опорой общества с практическим знанием Запада и западной жизни, вынашивался на протяжении некоторого времени. Боцзюэ Ли, занимавшийся продвижением этой программы, стремился к тому, чтобы составить всеобъемлющую программу. В ту пору он служил наместником императора в Чжили, а администрация его находилась в Тяньцзине рядом со столицей. В 1872 году он попросил разрешения приехать в Пекин, чтобы повидаться с вдовствующей императрицей. Но приезжать ему Цыси запретила. Она находилась в самом шатком с конца 1869 года положении, когда случились те убийственные события, и ей пришлось бороться за собственное выживание, а на занятия крупными государственными делами у нее не оставалось сил. К тому же вот-вот вся полнота власти должна была перейти к ее сыну, и ссылка Цыси в гарем выглядела неизбежной. Чжиган посетовал: «Внезапно ситуация переменилась. Увы! Мне не остается ничего, кроме как в бессилии заламывать руки».

 

Глава 7

Обреченная любовь (1869)

В свои первые годы в качестве правителя Китайской империи Цыси, ставшая вдовой, когда ей не было еще тридцати, а потом было чуть за тридцать, проживала в гареме, окруженная евнухами, и стала чувствовать крепнущую привязанность к евнуху по имени Ань Дэхай, известному как Крошка Ань. Точнее говоря, она просто в него влюбилась. Крошка Ань был на восемь лет ее моложе, родился в уезде Ваньпин рядом с Пекином, откуда по традиции поставлялись евнухи для императорского двора. Его судьба несколько отличалась от судьбы подавляющего большинства евнухов. Нищета заставляла родителей отдавать сыновей на оскопление совсем детьми в надежде на лучшую жизнь при дворе. Обычно отец сам отводил сына к соответствующему специалисту, занимавшемуся скорбным делом по указанию двора. После подписания соглашения, на основании которого «хирург» освобождался от какой-либо ответственности на случай гибели пациента или неудачного оскопления (вероятность обоих вариантов оценивалась как весьма высокая), проводилась невообразимо болезненная операция. «Хирургу» полагался огромный гонорар, выплачиваемый из доходов состоявшегося евнуха. Если мальчику-евнуху не удавалось выбиться в люди, долг числился за ним на протяжении многих лет. Ради экономии денег отцы иногда кастрировали своих сыновей собственными руками.

Полноценные мужчины в подавляющем большинстве своем относились к евнухам с примитивным отвращением. Император Канси, правивший Китаем на протяжении 61 года, называл их «ничтожными и подлыми людишками, даже скорее червями и муравьями». Цяньлун Прекрасный сказал, что «эти тупые крестьяне мельче или ниже всех» и что «придворные проявляют чрезмерную щедрость, позволяя им себя обслуживать». Они жили как пленники хозяев дворцов, из которых их очень редко выпускали. Наказания, которым они подвергались, никак не увязывались с цинским судебным производством: чтобы забить евнуха до смерти, хватало одной прихоти императора. Простой народ насмехался над ними из-за наиболее распространенного их недуга: недержания мочи в результате кастрации, усугублявшегося по мере старения этих несчастных, из-за чего им приходилось постоянно носить подгузники. Евнухи подвергались всеобщему презрению за утрату мужского естества. Редко кто из мужчин выражал им свое сострадание или задумывался над тем, что тех сделали калеками в силу крайней нищеты. Сочувствие и симпатию они обычно находили лишь у придворных дам, пользовавшихся их компанией.

Симпатичный и чуткий Крошка Ань служил Цыси на протяжении многих лет, и обойтись без него она уже не могла. Все считали его любимчиком вдовствующей императрицы. Однако чувства Цыси простирались гораздо дальше пристрастия к преданному слуге. Он вскружил ей голову. К лету 1869 года царедворцы заметили, что она участвует в делах не так усердно, как делала это всегда, и что у нее появилась несвойственная ей вялость, указывавшая на «потворство поиску удовольствий». Совершенно очевидно она влюбилась и из-за этой любви позволяла себе чрезмерно смелую и опасную вещь, идущую вразрез с глубоко укоренившимся династическим прецедентом.

В тот год ее сыну императору Тунчжи исполнилось тринадцать лет. Следуя традиции, Цыси приступила к подготовке его обручения, что должно было означать наступление его совершеннолетия. Весной объявили о конкурсе наложниц для него, отбор претенденток стартовал в государственном масштабе. Свадебные одежды поручили изготовить императорским портным в Сучжоу, считавшимся знаменитым центром шелка, находившимся рядом с Шанхаем. В это место, также знаменитое своими прекрасными, как и шелк, каналами с садами, Цыси отправила Крошку Аня, чтобы тот «надзирал над закупками товара». Необходимости в этом не было, так как для выполнения такого задания уже существовал надежный механизм. К тому же такого вообще никогда не бывало. Ни один цинский император никогда не посылал какого-то евнуха из столицы с собственным поручением. Однако Цыси думала только о том, какое развлечение предстоит Крошке Аню. Ему предстояло покинуть Запретный город, Пекин и проплыть по Великому Китайскому каналу, соединяющему север Китая с югом. Он даже сможет отпраздновать на сампане приближающийся день рождения. Самой Цыси тоже понравилось бы такое путешествие. Она люто ненавидела Запретный город, видя в нем «гнетущее» место с одними только огороженными стенами дворами и аллеями. Напористые ветры из-за океана, бившиеся в ворота Запретного города, точно так же будили в ней до сих пор не постигнутые устремления души.

В августе Крошка Ань отправился в путь с группой сопровождения, состоявшей из его родственников и других евнухов. Когда об этом стало известно императорскому наставнику Вэну, он сделал в дневнике тревожную запись и назвал данное предприятие «дичайшим». Остальные вельможи испытали точно такое же потрясение, а потом ужас, когда стало известно, что Крошка Ань со значительным сопровождением прекрасно проводил время и привлекал пристальное внимание окружающих. Простой публике никогда не приходилось раньше видеть живого евнуха, и теперь все в великом возбуждении наблюдали это представление. Когда его сампан показался в Великом Китайском канале, собрались толпы народа, чтобы поглазеть на него. Знать исходила злобой. Когда Крошка Ань добрался до Шаньдуна, губернатор провинции – Дин Баочжэнь, являвший собой последовательного поборника сложившихся правил и традиций поведения, арестовал его вместе со всей свитой. Как только доклад Дина получили при дворе, императорский наставник Вэн воскликнул: «Как же это правильно! Как правильно!»

Вся знать при дворе сошлась во мнении о том, что Крошку Аня следует казнить на основании того, что он нарушил важнейшие правила. На самом деле никаких правил этот молодой человек не нарушал. При Цинской династии сложилось, что евнухам «запрещалось без разрешения ступать за пределы Императорского города». И это разрешение он получил – от Цыси. Грех их перед знатью состоял в том, что они нарушили традицию, по которой евнухи оставались вечными заключенными дворцов. И у вельмож этот грех считался непростительным. Упорнее всех на экзекуции евнуха настаивал деверь Цыси великий князь Цюнь, водивший задушевную дружбу с августейшим наставником Вэном. Они осуждали практически все, что делала Цыси, а возвышение евнуха стало для них последней каплей, переполнившей чашу терпения. Даже великий князь Гун со своими сослуживцами, людьми обычно непредвзятыми, подхватили призыв казнить евнуха. Замешанная в этом деле Цыси никак не могла повлиять на окончательное решение его судьбы. Ее приятельница императрица Чжэнь обратилась к вельможам с просьбой: «Нельзя ли сохранить ему жизнь на том основании, что он на протяжении многих лет преданно служил вдовствующей императрице?» Представители знати ответили гробовым молчанием, означавшим бесповоротный отказ. На том и порешили. Тут же написали указ, согласно которому Крошку Аня должны были казнить на месте без промедления.

Цыси же казалось, будто ее мир начал рушиться. Ей удалось задержать этот злосчастный указ на несколько дней, на протяжении которых она уговаривала императрицу Чжэнь, чтобы та настояла на сохранении жизни Крошке Аню. Но все свои усилия она потратила напрасно. Прибыл великий князь Цюнь и стал требовать, чтобы дамы незамедлительно опубликовали указ. Возможно, при этом он уговаривал Цыси держаться подальше от Крошки Аня, а не вступаться за него. Императрицу Чжэнь убедили санкционировать указ.

Губернатору Дину приказали исполнить смертный приговор без промедления и не ждать новых указаний двора. Великий князь Цюнь со своими сторонниками опасались, как бы у Цыси не нашлось времени на поиск путей предотвращения смертоубийства близкого ей человека. Крошке Аню «нельзя позволять защищаться с помощью коварных объяснений», да и вообще «допрашивать его не надо». Все выглядело так, будто представители знати подозревали, что у него с Цыси сложились задушевные отношения, и они стремились заглушить скандал в самом его зародыше.

Крошку Аня лишили головы. Вдобавок казнили еще шесть евнухов и семь наемных телохранителей. Говорят, губернатор Дин приказал на протяжении нескольких дней не убирать тела с места казни, чтобы народ смог убедиться в отсутствии у них мужских половых органов. Слухи о любовной связи евнуха с Цыси получили самое широкое хождение. У себя в Запретном городе Цыси приказала передать ей все вещи, принадлежавшие Крошке Аню. Как только их принесли, она вручила их своему брату, которому доверяла, прямо в руки.

Близкий приятель Крошки Аня – еще один евнух, служивший в Запретном городе, жаловался всем, что именно Цыси «послала Дэхая на верную смерть», сначала выпроводив его из Пекина, а потом отказавшись держать ответ. Такое замечание ударило по самому больному нерву. В приступе ярости Цыси приказала казнить этого евнуха, и его удавили. Главный секретарь Верховного совета по имени Чжу написал своему другу, что вдовствующая императрица «изливает свою злобу на окружающих ее слуг». Она «переполнена горьким раскаянием, которое совсем не скрывает». И, ясно намекая на ее гнев в отношении великого князя Цюня, этот главный секретарь написал, что она «затаила большую злобу на некоторых близких великих князей и вельмож», при этом «никак не может угомониться».

Великий князь Цюнь с остальными сановниками не только убили возлюбленного Цыси, но к тому же послали ей предупреждение о недовольстве некоторыми радикальными переменами, претворяемыми ею в жизнь. Наряду с предоставлением евнухам достойного положения в обществе она заметно для посторонних разрешала женщинам появляться на публике, в то время как обычаем им предписывалось находиться дома. (Британские дипломаты подвергались нападению на улице, и в них бросали камнями, если только появлялись в сопровождении женщин, хотя без женщин китайцы к ним проявляли дружелюбие.) Крошка Ань взял с собой в поездку сестру, племянницу и нескольких женщин-музыкантов, и теперь их всех сослали в дикие северные края в качестве рабынь сотрудников пограничной стражи. На преследование лично Цыси сановники не решались. Никто не осмеливался бросить ей вызов. Ее достижения выглядели грандиозными и высоко ценились всеми. Губернатор Дин сказал своим подчиненным о том, что при ее правлении в Китае начался «расцвет жизни, превосходящий даже успехи [славных] династий Тан и Сун». Они просто пытались ее предупредить, чтобы она не заходила слишком далеко. В любом случае ее отставка была уже близка. После венчания власть должна перейти к ее сыну.

Вслед за завершением всех казней, пока великий князь Цюнь со своими сторонниками переживали «искренний восторг», на Цыси навалился недуг и на месяц с лишним приковал ее к постели. Ее мучила бессонница, в ушах постоянно стоял звон, лицо ужасно распухло, ее непрерывно тошнило, часто рвало желчью. Императорские лекари установили китайский вариант нервного срыва – «ци печени выскакивало вверх, то есть в противоположном направлении нормальному [нисходящему] каналу» – и несли круглосуточное дежурство около ее двери. Среди предписанных снадобий ей давали кровь монгольского дзерена, которая якобы помогала избавиться от опухоли. К концу года Цыси снова приступила к работе, но от рвоты желчью так и не избавилась. Такой мощной реакции организма на события от нее никто не ожидал: в конце-то концов, она же не кисейная барышня; она хладнокровно, без малейшего признака физического или эмоционального перенапряжения, осуществила дворцовый переворот, а ведь ей грозила смерть от тысячи порезов.

Теперь ей явно досаждали сердечные терзания. Только любовь могла спасти ее от душевного опустошения.

Ее сын молился о восстановлении благополучия матери и добросовестно посещал ее. Однако ребенок не мог принести утешения своей родительнице. Она казалась безутешной. Покой ей приносила только музыка. Почти целых десять лет она не могла позволить себе наслаждаться ею вволю. После кончины мужа, в соответствии с принятыми при дворе правилами, все развлечения запрещались на два полных года. Когда этот срок закончился, под общим нажимом ей пришлось продлить запрет еще на два года до погребения его тела. Даже потом оперы ставили только в Запретном городе, да и то лишь по великим праздникам. Теперь, как будто наперекор всем бедам, Цыси потребовала ставить оперы каждый день, и в ее покоях практически без перерыва звучала музыка. Лежа в постели разбитая недугом, под музыку, заглушающую ее скорбь, она размышляла: как наказать человека, яростнее всех настаивавшего на казни Крошки Аня, того, кто организовал его травлю, то есть собственного деверя великого князя Цюня?

Казни Крошки Аня и его сопровождения было достаточно, чтобы у Цыси навсегда пропало желание обзавестись любовником. Любовник слишком дорого ей стоил. Сердце ее теперь закрылось. На модернизации Китая это событие тоже сказалось, и на ближайшие годы ее по большому счету застопорили, так как ей пришлось преодолеть путь, полный трудностей.

 

Глава 8

Китайское возмездие Западу (1869–1871)

Великий князь Цюнь числился самым первым и самым надежным союзником Цыси, когда десять лет назад она затевала дворцовый переворот. Им двигало желание отстранить от власти группу бездарных глупцов, которых он винил в поражении империи и смерти его брата императора. В отличие от Цыси у него отсутствовали намерения по смене государственной политики, но при этом он желал усиления своей страны, чтобы в один прекрасный день воздать западным державам должное за их злодеяния в Китае. Его поддержка Цыси во время ее прихода к власти и сотрудничество с ней на протяжении всех этих лет осуществлялись на том основании, что она, казалось, хочет того же самого.

Но когда прошли 1860-е годы, великий князь Цюнь начал прозревать и понял, что Цыси не собиралась мстить и что она на самом деле увлеклась западными реалиями жизни. Позже, то есть после подавления внутренних мятежей, многие деятели страны призвали к изгнанию европейцев с территории Поднебесной, а она вообще отказывалась их замечать. В начале 1869 года великий князь Цюнь принял решение действовать и представил Цыси свой меморандум. Напомнив ей о спаленном Старом летнем дворце и смерти ее мужа в изгнании, он дальше написал о том, что покойный император «скончался с острой обидой в душе», обидой, которая до сих пор терзает великого князя Цюня, и из-за нее он не может «жить под одним небом с врагом». Отвергнув убедительный факт, говорящий о том, что торговля с Западом послужила обогащению его страны, он потребовал от Цыси выгнать европейцев из Китая и закрыть его границы. Свои предложения он изложил в шести пунктах. В первом предлагал объявить бойкот заморским товарам, чтобы у европейцев пропал интерес к пребыванию в их стране; при этом попросил представителей двора показать пример и публично уничтожить все изделия европейского происхождения, находившиеся во дворцах. В министерстве иностранных дел должны составить список живущих в Пекине иностранцев, чтобы, когда придет время разрыва отношений, их можно было «стереть в порошок», если возникнет нужда, и он безвозмездно предлагал свои услуги для этого дела. Великий князь хотел, чтобы Цыси «выпустила декрет, касающийся всех провинциальных властей, с указанием о потворстве местной аристократии и простому народу… когда те будут жечь иноземные церкви, грабить заморские товары, убивать европейских купцов и топить иностранные суда». Упор делался на то, что такие действия следует начинать одновременно «во всех провинциях». В заключение своего пространного меморандума великий князь Цюнь откровенно потребовал от Цыси «выполнить последнее желание» ее скончавшегося мужа, а также заявил, что она «каждый божий день должна думать о возмездии и не забывать о возмездии ни на минуту».

Цыси не хотела впрягать свою империю в боевую колесницу возмездия. «Даже если мы ни на один день не забываем о наших обидах… обиды не следует вымещать через убийство людей или сожжение домов», – приводила она свой аргумент. Цыси отправила меморандум великого князя Цюня сановникам для ознакомления и обсуждения. Всех напугала жестокость предложения Цюня, и они посоветовали Цыси хранить этот меморандум как «главную тайну из всех секретов империи», чтобы о ней никто ничего не узнал. Перед великим князем Цюнем они произносили успокаивающие речи, разделяли его чувства и одобряли такие меры, как отказ от западных товаров на территории Запретного города (исключение предлагали распространить на «полезные предметы, такие как часы и огнестрельное оружие»). Одновременно они дали великому князю понять, что аристократии не по душе агрессивный пафос его предложения на том основании, что все это может привести к войне с Западом, в которой Китаю грозит неизбежное поражение. Великий князь Цюнь с угрюмым видом выслушал приговор сановников. Однако остался при своем мнении.

Как раз в скором времени после такого обмена мнениями великий князь Цюнь и настоял на смертной казни для Крошки Аня. У Цыси не оставалось ни малейших сомнений в том, что он пытается подорвать ее политический престиж, а также причинить личную боль. Пока она ждала удобного случая для ответного удара, великий князь Цюнь вынашивал планы своего следующего шага.

В то время знакомство европейцев и китайцев с традициями друг друга выливалось в многочисленные столкновения. Когда европейцы присвоили Китаю статус «цивилизованного только наполовину» государства, китайцы уже называли их «заморскими чертями». При этом главными объектами ненависти стали христианские миссии, за последние десять лет открытые во многих уголках Поднебесной. Время от времени недовольные деятельностью западных миссионеров китайцы поднимали мятежи, получившие китайское название «цзяоань» – «дела, касающиеся христианских миссий».

И источник недовольства коренился отнюдь не в религиозных предрассудках. Атташе в Пекине Фриман-Митфорд заметил, что китайцы практически не проявляют последовательной религиозной неприязни: «Если бы все было иначе, то как тогда поселение евреев смогло просуществовать среди них в покое на протяжении двух тысяч лет и до сих пор оставаться в Кайфыне на территории провинции Хэбэй? Как получилось, что магометане в некоторых провинциях весьма процветали?.. На стенах императорского дворца в Пекине находится беседка, щедро украшенная арабскими письменами с сурами из Корана, нанесенными в честь магометанской дамы, числившейся женой или фавориткой одного из китайских императоров. Все это выглядит совсем не как преследование по религиозным мотивам. И к тому же… популярной религией можно назвать буддизм…»

Христианство считалось учением, последователи которого «убеждали народ проявлять доброту к ближнему»: цюань жэнь вэй шань. Такой догмы не отрицали даже участники массовых выступлений против христиан. Свою ненависть они направляли на сами христианские миссии. Все иноземное всегда вызывало подозрение у китайцев, но главная проблема состояла в том, что эти миссии выступали в качестве альтернативной власти в низшем ее звене. На этом уровне местные чиновники по традиции осуществляли абсолютную власть по поводу всех споров, а также отправляли правосудие (или в нем отказывали) по собственному разумению. Английская путешественница Изабелла Берд однажды сидела у ворот казенного учреждения главы уезда (ямыня) и наблюдала за работой его сотрудников: «За час, проведенный мною у входа в ямынь Инсань-сань, его посетили 407 человек – мужчины всех сословий, многие прибыли в паланкинах, но в основном пришли пешком, и практически все они были вполне прилично одетыми. Все пришли с документами, а кое-кто захватил с собой пухлые досье. Внутри по двору стремительно и непрерывно сновали секретари и писари, постоянно куда-то отправлялись посыльные с бумагами – чайжэни. Суета эта была, несомненно, связана с большим объемом разнообразных дел».

С прибытием миссионеров в сопровождении канонерок началось внедрение в китайское общество новой модели власти. В ходе многочисленных споров, касающихся притязаний на владения водными источниками или земельными наделами устоявшихся кланов, те, кто сомневался в том, что добьется справедливости от местных чиновников, часто искали защиты у церкви через статус новообращенного в христианскую веру. В подобной ситуации, как писал Фриман-Митфорд, китайский христианин мог обратиться к своему пастырю: «Клянясь, будто вменяемое ему обвинение оказывается простым предлогом, человек утверждал, что главный его грех власти видят в принадлежности к сторонникам христианской веры, в церкви которой он находит соответствующую защиту. Переполненный праведным гневом и верой в правдивость своего новообращенного, которому, как христианину, надо верить не в пример его обидчику язычнику, пастырь спешит в здание суда с ходатайством за своего поручителя. Мировой судья находит этого человека виновным и наказывает его; пастырь продолжает настаивать на своей стороне защиты. Завязывается дипломатическая переписка, и с обеих сторон изливаются потоки гнева. Как могут пастырь, вмешивающийся не в свое дело, и мандарин, в дела которого этот пастырь лезет, любить друг друга?»

Кое-кто из обозленных местных чиновников так или иначе вдохновлял народ на враждебные по отношению к христианам действия. Неприязнь к тому же подогревалась естественным отсутствием взаимопонимания. Главная забота касалась миссионерских приютов для детей-сирот. В соответствии с китайской традицией только брошенных новорожденных малюток отдавали на попечение благотворительных учреждений, зарегистрированных у местных властей. За сирот отвечали их родственники, а то, как те обращались с приемными детьми, считалось их личным делом. Китайцы не понимали, как посторонние люди могут брать на воспитание мальчиков и девочек без согласия их родителей и родственников, которым даже не позволяли посещать, не говоря уже о том, чтобы забрать их. Такого рода действия служили причиной самых мрачных подозрений. Ходили слухи, что миссионеры похищают детей, чтобы использовать их глаза и сердца для изготовления лекарственных препаратов или в фотографии, считавшейся в то время весьма загадочным явлением. Изабелла Берд писала: «Получили широкое распространение рассказы о поедании детей, и я уверена, что народ считал миссионеров замешанными в этом зверстве… Мне приходилось наблюдать, как при появлении иностранцев на улицах бедноты многие родители подхватывали своих детей и спешили увести их в дома; к тому же на спинах одежды детей пришивали красные кресты на зеленом фоне. Подобная предосторожность объясняется верой в то, что иностранцы слишком уважают крест, чтобы причинить вред ребенку, помеченному такой эмблемой».

В июне 1870 года в Тяньцзине из-за недовольства христианами возникли массовые волнения. Их причиной явно послужили как раз такого рода слухи: будто монахини приюта Союза сестер милосердия, открытого при французской Римско-католической церкви, похищают детей, чтобы вырезать у них глаза и сердца для медицинских целей. Нескольких местных христиан, обвиненных в похищении детей, перед тем, как передать мировому судье, жестоко избили в толпе. Невзирая на то что всех их признали невиновными (один из них на самом деле водил ребенка из церковной школы домой), тысячи человек отказались разойтись и бросали в христиан камни. Французский консул в Тяньцзине Генри Фонтанье со стражей поторопился и подстрелил одного из служащих городского управления. Толпа с ревом набросилась на Фонтанье и забила его насмерть. Потом разъяренные жители Тяньцзиня убили от 30 до 40 китайцев-католиков, а также 21 иностранца. За три часа, пока продолжалась расправа самосудом, грабеж и поджоги, участники беспорядков спалили дотла приюты, церкви и церковноприходские школы. Жертв расправы изуродовали до неузнаваемости и выпотрошили, а с французских монахинь перед тем, как убить, сорвали всю одежду.

Относительно происшествий, касающихся христиан, Цыси всегда применяла одну и ту же политику: «обращаться с ними по справедливости» (чипин баньли). Она не верила слухам о «поедании детей», которые снова и снова распространялись в разных районах и всегда оказывались вымыслом. Не допускающими двойного толкования выражениями она осудила тяньцзиньские убийства с поджогами и приказала наместнику императора в Чжили хоуцзюэ Цзэ-ну, отсутствовавшему в тот момент в Тяньцзине по болезни, вернуться к своим делам и незамедлительно вмешаться в происходящее: «арестовать и наказать зачинщиков массовых беспорядков, так чтобы свершилось правосудие». В соответствующем указе императора выражалось сочувствие христианским жертвам, опровергались все слухи, и перед всеми провинциальным руководителям ставилась задача защищать миссионеров. Великий князь Гун назначил дополнительную стражу для охраны домов европейцев.

Хоуцзюэ Цзэн быстро установил, что гулявший по Тяньцзиню слух не имел под собой ни малейших оснований. Он обнаружил явные отличия тяньцзиньских беспорядков от обычных выступлений при попустительстве местных властей, потворствующих толпе недовольных христианами китайцев. За ними определенно крылось нечто зловещее. Во время расследования выяснилось, что слухи начал распространять военачальник Чэнь Гожуй – Дачжан Чэнь. Задержанные участники беспорядков признавались, что они узнали о «глазах и сердцах» от Дачжана, который располагал этими человеческими органами в качестве доказательства. Чэнь Гожуй прибыл в Тяньцзинь на сампане за несколько дней до начала беспорядков, и с этого момента началось распространение злосчастных слухов. Кузнецы стали продавать оружие, что запрещалось положениями цинских законов, и головорезы зачастили на постоялый двор монастыря, где остановился Дачжан. В день массовых волнений сбором толп народа на улицах занимались мужчины, ударявшие в гонги. Когда местный специальный уполномоченный императора по имени Чунхоу попытался предотвратить появление разъяренной толпы в квартале иностранцев, убрав ведущий туда понтонный мост, Дачжан Чэнь приказал его восстановить. Как только толпа ступила на мост, он со своего сампана бросил клич: «Ребята, сотрите этих иностранцев с лица земли, спалите их дома!» Во время резни Чэнь, отличавшийся скверным нравом и привычкой притеснять слабое существо, находился, судя по его же словам, на сампане, «где развлекался с юными мальчиками».

Дачжан Чэнь оказался протеже великого князя Цюня. После разоблачения Чэня этот великий князь забросал Цыси письмами, в которых сообщал: «Мне чрезвычайно нравится этот мужчина, и я собирался использовать его в нашем деле борьбы с заморскими варварами». Он требовал достойного обращения с Чэнем, так как все идейные люди в империи будут следить за тем, что с ним случится, и увидят, вынашивает ли обладатель китайского престола серьезные намерения по «отмщению за беды страны». Великий князь заявлял, что народные массы следует поощрять, а не наказывать. Всем стало ясно, что массовые беспорядки спровоцировал Чэнь, а за ним стоял великий князь Цюнь.

Цыси к тому же поняла, что великий князь Цюнь намерен распространить опыт мятежа в Тяньцзине на всю страну. Во время тяньцзиньской резни и после нее беспорядки прокатились по всей империи, причем под предлогом все тех же слухов о вырезанных детских глазах и сердцах с обвинением в этом злодеянии европейских миссионеров. В ряде мест на улицах появились плакаты с объявлением конкретного дня, когда всем жителям следует собраться для убийства иностранцев и разрушения церквей. Массовые беспорядки, хотя меньшего масштаба, возникли во многих городах Китая. Все происходило в строгом соответствии с меморандумом великого князя Цюня, представленным Цыси годом раньше, и вывод напрашивался сам собой: великий князь взял на себя труд по воплощению в жизнь придуманного им же сценария.

Разобравшаяся с ролью великого князя Цюня в трагических событиях, узнавшая, насколько он силен и насколько популярны проповедуемые им идеи, Цыси стала проявлять должную осмотрительность. Ей пришлось отказаться от требования отдать Дачжан Чэня под суд, поступившего от французского посла, который узнал о его преступлении от местных христиан. Если выполнить справедливое требование французов, то неизбежно возникнет неконтролируемое озлобление против правительства и самой вдовствующей императрицы. Ей уже поступали воззвания, авторы которых требовали от нее воспользоваться волной, поднятой тяньцзиньскими мятежниками, чтобы официально запретить христианские миссии, разрушить церкви и выдворить за пределы страны всех европейцев. Сановники не допускали самой мысли о наказании участников массовых беспорядков, которых называли героями и которыми восхищались деятели масштаба августейшего наставника Вэна. Сцены убийства христиан и поджогов рисовали на изящных дамских веерах, а литераторы восхваляли эти веера как произведения искусства. Хоуцзюэ Цзэн пережил массу злобных выпадов в свой адрес за то, что «встал на сторону заморских чертей», и испытал на собственном опыте, что такое отверженный обществом человек в Китае. Перед троном во время обсуждения тяньцзиньского мятежа великий князь Цюнь чувствовал свое превосходство, и никто не осмеливался на предложение о заслуженном наказании Дачжан Чэня. Этот великий князь надменно осудил правительство Цыси за бездействие с точки зрения возмездия Западу на протяжении последних десяти лет.

Позиции Цыси при дворе уже кардинально ослабели из-за случая с Крошкой Анем. Теперь ей приходилось заигрывать с великим князем Цюнем и даже притворяться соратником в его деле. Она заявила ему и остальным сановникам, что тоже считает заморских варваров заклятыми врагами, но проблема для нее заключалась в том, что ее сын еще не достиг нужного возраста, поэтому ей остается разве что сохранять сложившееся положение вещей до достижения им совершеннолетия. Вероятно, ради того, чтобы в полной мере продемонстрировать сановникам силу своего очарования и вызвать у них сочувствие, Цыси приказала убрать желтую шелковую ширму и оказалась лицом к лицу с вельможами, скорее всего впервые в жизни. Представившись трогательно беспомощной, она просила их сказать ей и императрице Чжэнь, что делать, так как «утратили путеводную нить».

25 июля 1870 года умирает мать Цыси. Во время болезни матери вдовствующая императрица обращалась за помощью не только к китайским лекарям. Она просила помощи у американского терапевта миссис Хедленд, ставшей близким другом членов многих аристократических семей. Цыси послала в дом матери людей, чтобы те от ее имени проводили усопшую в последний путь, а сама молилась за нее у алтаря, сооруженного в ее палатах. Она распорядилась поместить гроб с телом матери в монастырь даосов на сто дней, на протяжении которых настоятель проводил ежедневные службы. Сама же Цыси Запретный город не покидала. На улицах Пекина было очень неспокойно, и для движения по ним требовалась многочисленная охрана. Возможно, ее останавливало природное чутье на все тревожные явления. Примерно в это время придворный астролог, наблюдавший за движением звезд и толковавший это движение на оснащенной европейцами императорской обсерватории, основанной иезуитами, предсказал готовящееся покушение на жизнь высокопоставленного чиновника. Необычность такого предсказания состояла в том, что на протяжении истории Цинской династии о покушениях на сановников никто даже не слышал. Месяц спустя в Нанкине было совершено покушение на жизнь наместника Ма Синьи. Он отловил нескольких подстрекателей, распространявших вымышленные обвинения в адрес миссионеров, и наказал их. Тем самым он предотвратил в Нанкине резню, подобную той, что случилась в Тяньцзине.

Тем временем, поскольку главными жертвами беспорядков в Тяньцзине стали французы, в том числе консул Генри Фонтанье, к фортам Дагу подошли французские канонерки, и с них было произведено несколько предупредительных выстрелов. Война казалась делом неизбежным. Цыси пришлось двинуть войска и начать подготовку к военным действиям. Боцзюэ Цзэн, в то время опять больной, выступил с серией нервных поступков и слег. Он написал Цыси: «Китаю не осилить новой войны». Никто при дворе, даже те, кто громче всех призывал к возмездию, не мог предложить достойного ответа на демонстрацию силы французами.

В этот решающий момент самую полезную поддержку Цыси оказал боцзюэ Ли, в то время служивший наместником императора в другом районе. (Китай делился на девять районов, находившихся в ведении наместников.) Он без промедления выдвинул свою армию для обороны побережья и предложил дельный совет по поводу того, как выйти из сложившегося сложного положения путем дипломатических переговоров. Осужденных убийц он предложил казнить, но их число следовало свести к минимуму, чтобы не сильно возбуждать население. Сотрудники министерства иностранных дел должны объяснить представителям дипломатических миссий, которые настаивали на наказании участников массовых беспорядков, что «избыточные казни послужат лишь появлению более убежденных врагов, что пойдет вразрез с долгосрочными интересами европейцев». В качестве еще одного аргумента он предложил пекинским властям заявить о своем понимании того, что европейцы «чтут намерение по великодушному обращению с простыми китайцами и свято соблюдают принципы, не позволяющие с легким сердцем убивать людей»; в Пекине знают, что миссионеры проповедовали доброту. «Носители всех таких настроений выступают против массовых казней». Высоко ценя его понимание Запада, Цыси назначила этого боцзюэ наместником императора в Чжили, который, как район, окружающий Пекин, считался самым важным местом для службы любого наместника. Так как столица наместника Чжили находилась в Тяньцзине, то есть в договорном порту, населенном европейцами, этот боцзюэ мог вести с ними дела напрямую. Понятно, что Тяньцзинь к тому же находился рядом с Пекином. Боцзюэ Ли занял место хоуцзюэ Цзэна, скончавшегося после продолжительной болезни в 1872 году.

Послушав совета боцзюэ Ли, великий князь Гун поддержал примирительное решение, которое должно было устроить французов, и одновременно не обозлить еще больше ненавидящую иностранцев часть китайцев. Двадцать «уголовников» приговорили к смерти, а еще двадцать пять сослали на границу империи. У многих мужчин не было даже настоящего имени, то есть судьба им выпала совсем никудышная. Они просто отзывались на клички Лю Второй Сын, Дэн Старший и т. д.; человека, стоявшего первым в списке на казнь, звали Хромой Фэн. В день казни чиновники наравне с зеваками чествовали этих людей как героев, которым достался такой единственный в жизни момент славы. Двух местных чиновников, замешанных в массовых беспорядках, наказали, но всего лишь за халатность («за недостаточное рвение в подавлении черни») и приговорили к ссылке на северную границу. Эта ссылка оказалась совсем недолгой, так как, предупредил хоуцзюэ Цзэн, «вся империя наблюдает за их судьбой». А вот полководца Чэня вообще признали «полностью невиновным». В судебной переписке о нем говорилось самым умеренным тоном, чтобы его не рассердить.

Жертвам выплатили возмещение ущерба, а настоятелям церквей дали денег на ремонт. Чиновника Чунхоу, попытавшегося защитить европейцев и приказавшего расцепить понтонный мост, отправили во Францию, где он объявил о том, что в Пекине осуждают тяньцзиньские беспорядки, а также выразил желание китайского руководства «к примирению и дружбе». Цели этой поездки тогда (да и сейчас) истолковали так, будто Цыси отправила Чунхоу на унижение. Но на самом деле все было иначе. Великий князь Цюнь яростно осудил данное предприятие.

Французы согласились с предложенным китайцами решением. Они как раз вели войну в Европе с Пруссией и были не в силах одновременно открыть на Востоке еще одну военную кампанию. Правителям Китайской империи едва удалось избежать вооруженного столкновения.

Великий князь Цюнь нисколько не раскаивался в обострении отношений с Западом, которое он сам вызвал, и, раздраженный его мирным разрешением, посетовал на «боли в сердце» и якобы слег. Из постели он направил Цыси три пространных письма с язвительной критикой вдовствующей императрицы за то, что она не стала поощрять участников тяньцзиньских беспорядков и призывать народ всего Китая следовать их примеру. Он хотел тем самым сказать ей, что она подвела своего скончавшегося мужа. Ответ Цыси составила общими фразами, чтобы не вступать с ним в спор по ключевым пунктам. Великий князь Цюнь не дал ей просто так соскочить с крючка: он тут же выстрелил четвертым письмом, в котором повторил свои обвинения и заявил, будто из-за нее «иностранцы еще больше распоясались». Он обратил внимание на ее уклончивость: «В известном указе опущено все то, о чем я говорил. В нем не нашлось места для описания того, чем занимаются заморские варвары. Это чрезвычайно пугает и настораживает». Цыси пришлось заняться этим делом, но она настояла на том, что изгнание европейцев «на повестке дня не стоит» и китайцам по-прежнему следует стремиться к «мирному сосуществованию с народами зарубежных стран». Благодаря поддержке великого князя Гуна и ключевых сановников масштаба боцзюэ Ли у нее получилось не обращать внимания на домогательства великого князя Цюня.

Неутихающая злоба по-прежнему мучила неугомонного великого князя. В начале следующего 1871 года он составил новое послание вдовствующей императрице, в котором снова жаловался по поводу все того же: что Цыси не стремится к мести Западу. Перестав упоминать ее имя в своих разносах, он сделал козлами отпущения великого князя Гуна с соратниками, которых обвинял в «раболепстве перед заморскими варварами». Два брата по отцу не разговаривали друг с другом, зато Цыси потворствовала великому князю Цюню.

Понятно, что этот великий князь вполне мог спровоцировать новые массовые беспорядки наподобие тяньцзиньских, из-за которых империи грозило втягивание в войну с катастрофическими последствиями. При этом Цыси еще не располагала властью, чтобы порицать его. Его позиция ненависти к иностранцам пользовалась такой широкой поддержкой у чиновников и населения, что бороться с ним по этому вопросу для Цыси выглядело делом самоубийственным. Таким образом, великого князя Цюня можно назвать часовой бомбой на взводе, заложенной под империей. В качестве вождя части населения, питавшей ненависть к иностранцам, этот человек служил главной помехой на пути проведения политики открытых дверей, поддерживаемой Цыси; и, как предводитель императорской гвардии, он обладал возможностью угрожать самой ее жизни. Он так ничего и не предпринял против нее не только потому, что она была матерью императора и сестрой его жены, просто в скором времени власть переходила ее сыну, а она возвращалась в гарем. Он готов был терпеть ее остававшийся короткий промежуток времени. Но для Цыси безопасность империи и ее собственная зависела от возможности предпринять что-то действенное для нейтрализации великого князя Цюня.

 

Глава 9

Жизнь и смерть императора Тунчжи (1861–1875)

В возрасте пяти лет сыну Цыси Тунчжи установили строгий распорядок дня, то есть началась его подготовка по программе обучения цинских императоров и великих князей. Его забрали из палат матери и перевели в собственное отдельное помещение. Практически каждый день занятия у него начинались в пять часов утра. Когда его несли к наставнику в паланкине, обитатели Запретного города еще спали, только редкие слуги проходили мимо, а юный император, пользуясь моментом, припадал к подушкам и дремал. Очень часто густую сень дворцовых аллей разгонял только свет мерцающих походных фонарей его свиты.

Его наставниками были люди, по всеобщему признанию пользовавшиеся высочайшей репутацией в науках и поведении, одобренные и назначенные обеими вдовствующими императрицами. Составители программы обучения императора сосредоточили внимание на конфуцианской классике, которую Тунчжи декламировал наизусть, не вникая в суть. По мере взросления он стал больше понимать, а также научился писать очерки и стихи. Расписанием занятий предусматривались к тому же такие предметы, как каллиграфия, маньчжурский и монгольский языки плюс стрельба из лука и верховая езда. В священных конфуцианских текстах император Тунчжи ориентировался с большим трудом. Его главный учитель императорский наставник Вэн изо дня в день доверял своему дневнику безмерное раздражение в адрес августейшего ученика: император не умел как следует сосредоточиться на предмете, читал тексты вслух без должной беглости, неправильно писал иероглифы, а уроки навевали на него скуку. При написании стихотворений он проявлял мало интереса к утонченным сферам наподобие «Чистой родниковой воды, стекающей по камням», зато ему явно были больше по душе рассуждения по поводу императорских обязанностей, например «Назначения приличных людей, способных достойно управлять страной». Цыси и императрица Чжэнь часто интересовались у наставников императора его успехами. Женщин тревожил тот факт, что у их ребенка «возникала паника при одном лишь виде книги», и им оставалось только лить слезы, когда такая боязнь у него не прошла и к моменту вступления во власть. Они просто потребовали от учителей императора привить ему основные навыки, необходимые для предстоящего труда, и августейший наставник Вэн заверил их в исполнимости их указания, так как доклады его величеству будут выглядеть попроще китайской классики, а проекты указов составят обученные этому ремеслу чиновники. Потом Цыси проверила способности своего сына, связанные с поведением на людях, и обнаружила отсутствие у него умения говорить отчетливо или связно. Встревоженная мать потребовала от его наставников натаскать его так, чтобы он мог хотя бы задавать простые вопросы и давать короткие указания.

Юного императора интересовала только опера, которую его наставники считали бесполезным развлечением: «удовольствием исключительно для чувств». Он не обращал на них внимания и часто даже играл в представлениях как актер. В такие вечера он наносил на лицо грим и лицедействовал перед матерью, которая никак не мешала его увлечению. Завидными вокальными данными Тунчжи не отличался, поэтому старался исполнять роли, требующие знания боевых искусств. Однажды он исполнял роль генерала и по ходу действия поклонился евнуху, игравшему императора. Этот евнух торопливо рухнул на колени, на что Тунчжи закричал: «Что ты делаешь?! Нельзя было так поступать, раз уж ты выступаешь в роли императора!» Цыси не удержалась от смеха. Император к тому же питал большую страсть к маньчжурским танцам и охотно исполнял их перед своей матерью.

Можно упомянуть и другие его увлечения. Когда император находился еще в раннем подростковом возрасте, императорский наставник Вэн обратил внимание на то, как тот «хихикает и дурачится» со своими товарищами по учебе. Однажды он никак не мог сдержать смех, который у него вызвал отрезок обычнейшего текста, что чрезвычайно озадачило наставника. «Вот уж невероятно!» – читаем мы в его дневнике. И это фактически были те редкие моменты, когда его величество внешне проявлял хоть какую-то активность; обычно он выглядел опустошенным и неспособным выбраться из состояния апатии. Однажды Тунчжи признался в том, что не спал несколько ночей. После этого он запретил своим учителям спрашивать у него о причине бессонницы, а также строго предупредил их не говорить об этом ни слова его матери или императрице Чжэнь. Доведенный до предела терпения императорский наставник Вэн даже кричал на своего августейшего подопечного, но чаще доверял свои страдания собственному дневнику: «Что же нам делать?! Что делать?!»

В подростковом возрасте император познал радости физической близости с женщиной. Человеком, познакомившим императора с таким новым для него развлечением, называют симпатичного молодого придворного ученого по имени Ван Цинци, к которому Тунчжи привязался и относился как к приятелю по учебе. Вместе они сбегали из Запретного города, чтобы посетить проституток, как женщин, так и мужчин, в зависимости от сиюминутного желания.

Пока император прожигал дни своего буйного отрочества, при дворе шла подготовка к его обручению. Процесс отбора его гарема длился без малого три года с перерывом на проведение казни Крошки Аня и на ожидание, когда пройдет недуг Цыси. К началу 1872 года перед его шестнадцатым днем рождения спутниц жизни подобрали для него – сделали это две вдовствующие императрицы при его непосредственном участии. Церемонию обручения назначили на конец года. Из сотен подходящих по всем параметрам девушек будущей императрицей выбрали девушку из рода Алютэ.

Эта девушка подросткового возраста, монголка по национальности, с всеобщего согласия семей правящей верхушки Китая была избрана в качестве супруги императора и признана образцовой дамой. Ее отец Чунци стал единственным монголом, прошедшим императорские испытания на соискание государственной должности высшей категории, абсолютным приверженцем конфуцианских ценностей, которые он прочно привил своей юной дочери. Она беспрекословно подчинялась отцу, и можно было рассчитывать на то, что эта девушка будет в равной степени слушаться своего мужа. Владеющая безупречными манерами и очень красивая, она к тому же бегло ориентировалась в классических текстах, которым ее лично обучал отец. Императрице Чжэнь она пришлась по душе. И самому императору Тунчжи тоже. Желанием спать с ней он не горел и рассчитывал на то, что к его отсутствию в постели она отнесется без ропота недовольства.

Цыси, однако, не могла избавиться от сомнений. Дед Алютэ по материнской линии великий князь Чжэн числился одним из восьми членов Совета регентов, сформированного ее покойным мужем, и ему после дворцового переворота было приказано покончить с собой. Тогда Цыси послала ему длинный белый шелковый шарф, на котором он удавился. Сушунь, ненавидевший ее всеми фибрами души, которого она приказала обезглавить, приходился Алютэ двоюродным дедом. Детство Алютэ пришлось на время семейной катастрофы, тогда семейный дом ее матери – знаменитую в Пекине изящную усадьбу – конфисковали в пользу государства в соответствии с уголовным кодексом, а родственников мужского пола отстранили от государственной службы. За безупречным поведением Алютэ Цыси не удавалось определить истинных чувств невестки, а потому она назвала другого кандидата – девушку по имени Фэнсю, приведя в качестве аргумента то, что ей понравилась ее сообразительность. Однако в конечном счете Цыси уступила просьбам сына и приняла его выбор: такова была ее любовь к нему. Императрице хотелось верить деве Алютэ и рассчитывать на то, что отец не вложил в ее рассудок неподходящие мысли. По завершении дела Цыси распорядилась вернуть конфискованную усадьбу родственникам Алютэ по материнской линии и восстановить в прежнем звании потомков мужского пола.

Свадебную церемонию провели в соответствии с прецедентом, предложенным императором Канси 200 лет назад, в 1665 году, то есть в последний раз, когда правивший монарх женился на девушке, выбранной в качестве императрицы. (Императрица Чжэнь выходила замуж совсем не в качестве императрицы; ее назначили императрицей, когда она уже находилась на службе при дворе.) Несмотря на то что это мероприятие назвали «великой свадьбой» (дахунь), торжественных церемоний и празднеств в масштабе страны проводить не стали. Оно касалось исключительно императорского двора. По всему Запретному городу вывесили яркие цветные шелковые полотнища с огромными иероглифами, означавшими «двойное счастье» – си. Точно такие же полотнища шелка вывесили на особняке невесты, в частности на вершине красных опор по бокам ворот. От него до Запретного города выбрали путь протяженностью в несколько километров, который предстояло преодолеть невесте. Пыльные, разъезженные улицы привели в порядок и присыпали желтой почвой, как требовалось для прохождения августейшей процессии.

Каждое утро на протяжении недели до свадьбы по этому пути носильщики в красных кафтанах с белыми пятнами проносили приданое невесты к ее новому дому: огромные сундуки, нефритовые тарелки, практичные подставки под ванны из крепкого дерева и затейливые для ценителей произведения искусства. Предметы помельче выставляли на обозрение на покрытых желтой тканью столах, закрепив их полосками желто-красного шелка. Чтобы поймать хотя бы отблеск такой выставки убранства императорского дома, жители Пекина на рассвете выходили на пути следования носильщиков и выстраивались по сторонам улиц. В этом состояло их единственное участие в событии. Однажды утром, когда предстояло перенести предметы особой ценности, ради безопасности процессия вышла до рассвета, чтобы обойтись без зевак. После тщетного ожидания толпа с ворчаньем начала расходиться. Разочарование ждало еще и тех, кто надеялся поглазеть на репетицию носильщиков паланкина невесты. Поскольку эти носильщики должны были нести паланкин совершенно ровно и сменять друг друга быстро без потряхивания, они тренировались носить вазу, наполненную водой и поставленную внутрь носилок. Однако по какой-то причине этот паланкин в объявленное время ни разу не вынесли.

Императорский астролог назначил день свадьбы на 16 октября 1872 года. Незадолго до полуночи при полной луне девушку Алютэ забрали из ее дома участники многочисленной процессии. На ней был роскошный халат, украшенный вышитым изображением сплетенных тел дракона (императора) и феникса (императрицы). Ее голову украшала лента из красной парчи с таким же изображением. С ее пути удалили всех прохожих. Эту пышную процессию невесты императора могли наблюдать только несколько собак, мечущихся взад и вперед, а также гвардейцы, выстроившиеся вдоль улиц. Население города предупредили держаться от процессии подальше, а тех, кто жил вдоль дороги, призвали не выходить из домов и не высовываться наружу. На перекрестках, где путь императорской процессии соединялся с аллеями, соорудили щиты из бамбука, чтобы никто не мог подглядывать за происходящим. За два дня в иностранные посольства поступили уведомления о том, что представители их государств во время свадебной церемонии должны находиться дома. Такое распоряжение вызвало у иностранцев приступы озлобления и обиды. Какой смысл закладывался в грандиозное государственное событие, задавались они вопросом, если никто не сможет за ним понаблюдать. Среди немногочисленных людей, своими глазами тайком увидевших свадьбу, называют английского художника Вильяма Симпсона, прокравшегося в магазин на пути процессии вместе с приятелем-миссионером. В этом магазине находились многочисленные посетители, курившие опиум, которые не обратили внимания ни на иностранцев, ни на связанную с будущей императрицей суматоху. Окна в этом магазине были сработаны из тонкой бумаги, наклеенной на деревянные рамы, и в этой бумаге не составляло труда проткнуть дырку для наблюдения за улицей. Через проделанное им отверстие он наблюдал проходивших мимо великих князей и вельмож, впереди и позади которых несли развернутые знамена, балдахины и громадные веера. Они появлялись на безлюдных улицах Пекина из темноты наподобие призраков, освещаемые тусклыми бумажными фонариками, подвешенными на шестах и переносимыми в руках. Даже луна прикрылась облаками, как будто подчинившись императорскому распоряжению. Колонна медленно продвигалась в полной тишине.

Организаторы постарались придать церемонии как можно больше торжественности, и потому шествие получилось не веселым, а скорее мрачноватым. В такой обстановке через несколько минут после полуночи дева Алютэ в своем раззолоченном паланкине с шестнадцатью носильщиками пересекла порог самых южных парадных ворот Запретного города. За последние 200 лет она стала первой женщиной, вошедшей через эти ворота в парадный квартал Запретного города, в который не ступала нога женщины, за исключением невесты императора в день ее помолвки. Ни Цыси, ни императрица Чжэнь здесь никогда не бывали.

Удостоенная такой редчайшей чести дева Алютэ сидела с наигранной скромностью, держа в руках два яблока. Внутри Запретного города, когда она сошла с паланкина, жена одного из великих князей взяла эти яблоки у нее и положила их под два украшенных драгоценными камнями седла снаружи двери ее венчальных покоев. Слово «яблоко» в китайском языке содержит слог «пин», а в слове «седло» имеется слог «ань». Два яблока и два седла – «пин-пин ань-ань» – подразумевают известное пожелание добра: «Покоя и мира». Такое пожелание как нельзя лучше подходило новой императрице. И все-таки, когда дева Алютэ переступит через эти символические предметы и войдет в свои палаты, ни покоя, ни мира она там не найдет.

В первую брачную ночь, когда были исполнены все обряды, оказавшийся в комнате, украшенной преимущественно в красных тонах, перед гигантским иероглифом «двойное счастье» жених вместо страстного соития с чувством продекламировал своей супруге стих поэта времен Танской династии. После этой обязательной совместно проведенной ночи остальные свои ночи он проводил в отдельном дворце, стоявшем особняком вдали от императрицы и его гарема. Дева Алютэ считала своим долгом пойти и предложить себя своему мужу, однако он от нее отмахнулся, и она, робкая и наученная не перечить императору, покорно покинула его дворец.

Деву Фэнсю, которой отдавала предпочтение Цыси, назначили второй супругой императора. Как раз перед днем венчания ее принесли в Запретный город через тыльные ворота в небольшом паланкине всего лишь с четырьмя носильщиками и немногочисленной свитой. Для наложницы предусматривался скромный обряд. К ней и еще трем наложницам муж проявил не больше страсти, чем к императрице. Этим пяти юным женщинам суждено было коротать свою жизнь в одиночестве.

После церемонии венчания, состоявшейся 23 февраля 1873 года, император Тунчжи официально вступил на престол. Ему исполнилось шестнадцать лет. Появление такого юного монарха считалось событием редким. Сколь невероятным это ни казалось бы, но первые два императора Цинской династии – Шуньчжи и Канси – приступили к управлению империей в тринадцать лет. Проведение обряда венчания на царство императора Тунчжи тоже было делом двора, как и его свадьба. Народ узнал об этом из императорского заявления, написанного на свитке и вывешенного на воротах Тяньаньмэнь, переписанного и разосланного во все уголки империи в том же самом виде, что и сообщение о предыдущей коронации императора. С настоящего момента этот подросток, и только он один, должен был принимать все решения, касающиеся жизни его империи. Так как теперь он должен был писать указы своей кисточкой для красных чернил, печати, которыми утверждались императорские указы двумя вдовствующими императрицами, впредь вышли из употребления. Желтую шелковую ширму, за которой Цыси и императрица Чжэнь сидели во время аудиенций, сложили навсегда, а императрицы отправились в гарем.

Юный император загорелся желанием проявить свою полезность и сообщил императорскому наставнику Вэну, что для него прошли времена «лени и беспечности» и теперь он «не подведет своих великих предков». Наставник воспринял такое заявление с восторгом. Около года молодой человек старался держать данное слово: читал доклады, подписывал указы и давал аудиенции. Но он не обладал ни одним из качеств его матери. Написанные красными чернилами указания императора выглядели поверхностными и банальными. Цыси следовала придворным правилам и не вмешивалась в работу своего сына. Новых проектов не появлялось, попытки поднять империю до современного уровня развития не предпринимались.

Одно исключение все-таки следует упомянуть. Западные посланники требовали аудиенции у трона, чтобы передать свои верительные грамоты, с тех самых пор, как прибыли в Пекин. До настоящего времени им говорили, что об этом не может быть речи: император мал, а на двух вдовствующих императриц никто смотреть не имеет права. На следующий день после официального прихода Тунчжи к власти европейские посланники разразились коллективной нотой с требованием аудиенции. Более того, они настаивали на встрече с императором без вставания перед ним на колени и исполнения ритуала коутоу. В то время как лорд Макартни против воли проделал все это в 1793 году ради успеха своей торговой миссии, второй британский посол лорд Амхерст в 1816 году от посещения императора воздержался. Теперь посланники объединили политический вес своих государств и потребовали отмены обряда коутоу перед императором. Подавляющее большинство придворных сановников точно так же упорно стояли на своем и требовали неукоснительного соблюдения обряда.

Цыси уже приняла решение по этой проблеме: послы не должны стучать лбами об пол перед императором. Несколько лет назад она обсудила этот обряд с узким кругом отличавшихся передовыми взглядами сановников – великим князем Гуном, боцзюэ Цзэном и наместником Ли, и все они сошлись во мнении на том, что могут и должны идти на компромиссы. Император Тунчжи послушался мать и поступил так, как она посоветовала. Он принял западных послов 29 июня 1873 года, и они не встали перед ним на колени, тем более не касались головой пола. Это стало событием исторического значения. Министры вошли, остановились, сняли шляпы и отвесили поклоны на каждом этапе приближения к трону. Дуайен дипломатического корпуса выступил с поздравительной речью, а доброжелательный ответ императора Тунчжи произнес великий князь Гун. Все мероприятие заняло от силы полчаса. Публичного сообщения двора не последовало, так как сановники не пожелали привлекать внимание к отсутствию обряда коутоу. Среди тех, кто слышал обо всем этом, можно назвать встревоженного императорского наставника Вэна. Нашлись и те, кто был до крайности возмущен тем, что император поддался нажиму со стороны Запада, и поклялся в будущем отомстить за такое неуважительное отношение к китайской традиции.

Помимо этого единственного спорного вопроса в остальном государственный аппарат функционировал исправно в автоматическом режиме. Традиционно китайское управление представляло собой тщательно смазанный механизм, который в отсутствие переломных моментов должен был работать без сбоев. Никаких нововведений не требовалось, да и предлагались они редко. Государственная политика практически полностью зависела от активной деятельности владельца трона. И если Цыси бурлила новаторскими предложениями, то у ее сына они отсутствовали. К тому же особых причин для перемен еще не сформировалось. Цыси принесла своей империи мир, стабильность и известную меру процветания. Крестьянским восстаниям или иностранным вторжениям места не оставалось.

Тем не менее, даже при хорошо отлаженной бюрократической системе, Тунчжи обязан был по меньшей мере не выпускать из рук рычаги управления, чтобы этот механизм не пошел вразнос. Беда заключалась в том, что это дело все больше становилось ему в тягость. Этот высокорослый, симпатичный, любящий развлечения подросток задерживался в постели все дольше и дольше. Количество аудиенций все более сокращалось, пока он не стал принимать одного-двух человек в день, при этом каждый раз он задавал всего несколько заранее подготовленных вопросов. Поступающие нескончаемым потоком доклады часто оставались непрочитанными, и он, не утруждаясь, писал на них стандартную резолюцию: «Делайте то, что сами предлагаете». Причем вне зависимости от того, содержалось ли в документе «предложение» или вовсе нет. Видя все это, министры делали все, что им заблагорассудится, и государственное управление империей утратило жесткость.

Из-за такого положения дел у сановников возникло беспокойство, когда император загорелся идеей восстановить часть Старого летнего дворца. Он с матерью посетил его руины и пришел в большое уныние от вида следов былого величия строений, поросших сорняками. Осенью 1873 года он от руки составил указ, в котором объявил о своем намерении восстановить дворцовый комплекс хотя бы отчасти. Поводом для этого он назвал то, что двум вдовствующим императрицам нужен дом для уединения. Кто-то счел такое решение разумным: великий князь Гун пожертвовал 20 тысяч лянов серебром в счет грядущих затрат. Цыси с воодушевлением поддержала проект сына. Она мечтала о восстановлении Летнего дворца, хотела пожить в нем снова. Со свойственной ей энергией и вниманием к деталям она взялась за этот проект: беседовала с управляющими и архитекторами, одобряла чертежи и макеты, даже сама нарисовала убранство некоторых помещений.

Строительство началось следующей весной. Император лично следил за его ходом, часто наведывался на площадку. Он требовал от строителей поторопиться, прежде всего с возведением его собственных палат, куда он собирался переехать раньше императриц. На самом деле молодой монарх больше всего мечтал о месте, где бы мог свободно предаваться телесным утехам. А пока император все меньше и меньше занимался своими императорскими обязанностями, всем было известно, что он проводил время в «кутежах и увеселениях с евнухами». Он по-прежнему украдкой сбегал из Запретного города, предварительно переодевшись, чтобы посещать заведения с сомнительной репутацией. Жить в Запретном городе ему было крайне неуютно, так как ворота там закрывались на закате солнца, после чего даже императора могли выпустить наружу только по весомой причине. С наступлением времени закрывать ворота дежурные евнухи визгливыми голосами выкрикивали «закатный зов», по которому тяжелые створки ворот по очереди сводили вместе и с громким лязгом запирали. Вслед за этим громадная огороженная территория погружалась в полную тишину, нарушаемую редким тихим стуком бамбуковых колотушек ночных сторожей, совершающих обход пекинских улиц. Часовые на стенах Запретного города бесшумно передавали булаву из рук в руки. Этот ритуал служил для проверки, чтобы никто из стражников не заснул или не покинул своего места, создавая тем самым брешь в плотной системе дворцовой охраны. Императора Тунчжи бросало в дрожь от этих закатных криков евнухов и вида надежно запертых ворот. Жизнь императора протекала в соответствии с многочисленными незыблемыми правилами. Причем все в его жизни – от подъема в строго предписанное время, после чего его тенью сопровождали секретари-стенографисты, фиксировавшие на бумаге каждое его движение, – вызывало у него постоянное раздражение. Он хотел отстроить Старый летний дворец и найти в нем пристанище. Просторный, без мощных стен, окружающих комплекс, этот дворец представлялся ему местом, где можно будет жить так, как ему заблагорассудится.

Очень скоро, однако, раздались голоса противников его замысла. Вслед за этим вспомнили об обычае осуждения монарха, если за ним наблюдалось чрезмерное увлечение удовольствиями или накладными для казны предприятиями. Челобитчики обращали его внимание на то, что государство находится в недостаточно процветающем положении, а из министерства доходов поступила балансовая ведомость, из которой было видно, что осуществление намеченного проекта на государственные средства представлялось делом неподъемным. Дядя императора великий князь Цюнь сказал ему, что Старый летний дворец должен служить ему напоминанием о причине смерти его отца, а его долг состоит в отмщении за него. Однако император Тунч-жи склонялся к развлечениям, а не к мести. Он проигнорировал своего дядю, а отчет министерства доходов швырнул назад простершемуся перед ним министру. Этот монарх отказывался прислушиваться к своим критикам и написал красными чернилами отповедь челобитчикам, обвинив их в попытке отвлечения его от исполнения своего сыновнего долга, что согласно конфуцианской морали считалось серьезным грехом. Следуя духу поддержания высокого уровня нравственности, император разжаловал одного чиновника «ради острастки» и предупредил остальных «о наказании тому, кто снова вернется к этому вопросу…». Так случилось, что великий князь Гун, признавший проект восстановления Летнего дворца нереальным, поставил свою подпись под петицией с просьбой к августейшему племяннику отказаться от своего намерения. Молодой человек зло ответил своему дяде: «Быть может, вы хотите, чтобы я уступил свой трон вам?!» Одного верховного советника, распростершегося перед ним на полу, настолько поразила реакция императора, что, разрыдавшись, он потерял сознание и без посторонней помощи не смог покинуть зал аудиенций.

В самый разгар противостояния по поводу восстановления Старого летнего дворца осуждению подвергся общий уклад жизни его величества, в том числе безграничная любовь к опере, пренебрежение государственными обязанностями и особенно ночные побеги из Запретного города в чужой одежде. Тунчжи потребовал от двоих своих дядьев узнать, кто распускает о нем такие слухи. Великий князь Цюнь сослался на конкретные факты, а великий князь Гун назвал в качестве источника информации своего старшего сына, дружившего с императором. В ярости император обвинил их в том, что они его «стращают», а также в других тяжких проступках, граничащих с государственной изменой. Оба великих князя продолжали стучаться лбами об пол, но гнев императора не проходил, и он написал указ красными чернилами, лишив великого князя Гуна и его сына титулов, сместив великого князя со всех постов и поместив его под стражу департамента вельмож. Вторым указом император разжаловал великого князя Цюня.

Этим сановникам очень повезло, что рядом оказалась мать императора. Разжалованные мандарины обратились к Цыси с письмом, моля ее об участии в их беде. Она пришла в кабинет своего сына с императрицей Чжэнь и попросила его прислушаться к голосу большинства. Она укорила его за жестокое обращение с великим князем Гуном. Пока она говорила, молодой император слушал стоя, а когда в ее упреках появились эмоции, опустился перед матерью на колени. Согласно традиционному кодексу чести, император обязан был демонстрировать повиновение своей матери. К тому же он искренне ее любил. Все распоряжения о репрессиях отменили, а Цыси пришлось отказаться от своей мечты о переезде в Старый летний дворец.

Император Тунчжи не желал оставлять свои плотские утехи за пределами Запретного города и настроился на переезд в Морской дворец, стоявший по соседству. На территории этого просторного поместья, главной достопримечательностью которого было обширное рукотворное озеро, не нашлось места грандиозным дворцам, зато располагалось несколько храмов и строений замечательной архитектуры, отгороженных символическими стенами. Жилые помещения здесь пришли в упадок, так как отец и дед императора Тунч-жи остро нуждались в средствах на другие дела. Капитальный ремонт этого дворца одобрили, и сразу же на его территории закипела работа. Император весьма привязался к этому месту и продолжал навещать его после того, как лето сменилось зимой, пока однажды во время прогулки на лодке по озеру не простудился.

Кроме простуды у императора оказалась болезнь гораздо серьезнее. В его истории болезни, хранившейся в императорской лечебнице, написано, что 8 декабря 1874 года на коже монарха появилась сыпь. На следующий день врачи обнаружили у него натуральную оспу. Выводы врачей по диагнозу и назначению лечения распространили среди членов Верховного совета. Знахари намешали и вскипятили лечебные травы с прочими добавками, в отвар добавили особые препараты из земляных червей, которые якобы поглощали отраву. Получившийся настой попробовали сначала врачи, а потом начальники евнухов. При дворе приступили к исполнению всех положенных ритуалов, связанных с натуральной оспой. Способ, которым китайцы боролись против смертоносной болезни, состоял (и в известной мере состоит) в ее умиротворении. Ее даже возводят на пьедестал в надежде на то, что она успокоится и оставит их. Таким образом, оспу льстиво называли «небесными цветами» (тянь-хуа) и говорили, будто император «удостоился счастья, так как на нем распустились небесные цветы». Придворные нарядились в цветочные халаты, повязали красные (цвет радости) шарфы и соорудили алтари, чтобы молиться богине волдырей, которой приписывали ответственность за появление на коже гнойных пятен. На девятый день заболевания гнойники начали принимать созревший вид и лопаться. Представителей ближайшего круга императора пригласили навестить его величество.

Рядом с императорской постелью со свечами в руках стояли Цыси и Чжэнь. Они попросили вельмож, коленопреклоненных несколько поодаль, подойти ближе. Больной юноша лежа повернулся к ним лицом и поднял руку, чтобы присутствующие на нее посмотрели. Они убедились, что, как и описал им императорский наставник Вэн, «оспенные цветы разместились чрезвычайно густо, из-за чего его глаза едва виднелись». Через какое-то время посетители покинули опочивальню и собрались в зале для приемов, где Цыси выступила перед ними с пространной речью. Вдовствующая императрица находилась в смятении и во время выступления разрыдалась. Она сказала, что по ходу выздоровления ее сыну может понадобиться некоторое отвлечение и, если «вдруг» ему захочется послушать музыкальное представление, он «надеется», что сановники «не станут возражать». Вельможи несколько раз коснулись лбом пола.

Затем Цыси обсудила с ними состояние государственных дел. Поскольку император не мог работать, сказала она, последние дни у него возросло беспокойство за страну. Он хотел, чтобы вельможи нашли подходящее решение. Они предложили, чтобы, пока император «переживает счастливое событие», две вдовствующие императрицы взяли заботу о государстве на себя. После этого сановники ушли составлять проект воззвания по данному поводу. Но у Цыси появились сомнения: она вернула сановников и приказала им прекратить писанину. Она осознала тот факт, что подобное «воззвание» может произвести впечатление, будто императора принудили отказаться от власти. Она решила, что просьба должна исходить от ее сына, который заверил мать, что будет несказанно рад, если она займется управлением империей. На следующий день император вызвал сановников (казалось, в тот день у него появилось больше сил, чем накануне) и твердым голосом сообщил великому князю Гуну: «Мне надо вам кое-что сказать. Нельзя допустить, чтобы наступил такой день, когда государственными делами никто не будет заниматься. Я планирую попросить двух вдовствующих императриц от моего имени заняться всеми докладами, а сам приступлю к исполнению своих обязанностей, как только пройдет это счастливое событие…» Цыси тогда сказала ему, что вельможи уже «потребовали» составления точно такого же указания за день до этого: у всех сложилось единое мнение, так что императору пора успокоиться. Вельможи вышли с ощущением покоя и радости оттого, что бразды правления империей снова оказались в руках Цыси.

На шестнадцатый день болезни струпья с тела молодого человека стали отваливаться и появилась надежда на то, что все завершится благополучно. Огромный алтарь богини волдырей, сооруженный в одном из величественных залов, в ходе торжественной церемонии приподняли и в сопровождении отряда почетной гвардии вынесли с территории Запретного города.

Однако император Тунчжи так и не поправился. Волдырей на его теле становилось все больше, нагноение шло без остановки. Он умер 12 января 1875 года, не дожив до девятнадцати лет. Правление его продолжалось меньше двух лет. Существует предположение, будто его отравила Цыси. Обоснований такому вымыслу никто не приводил. Многие подозревают, что умер он от сифилиса, поскольку у этого заболевания очень похожие на оспу симптомы (иногда его называют «большая оспа»), а так как до современных методов диагностики было еще далеко, ничего определенного выяснить не получается. Похоже, что при самом дворе уверенности не существовало, но многие считали причиной заболевания уклад жизни императора Тунчжи. Приятеля его Ван Цинци прогнали со двора и навсегда запретили ему наниматься на государственную службу. Наказанию подвергли евнухов, близких к императору, – от ударов плетью до ссылки на границу страны.

И все-таки наиболее вероятной причиной смерти императора остается оспа. Эта болезнь заразна, и единственная единокровная сестра императора, великая княжна, умерла вскоре после него – 5 февраля. Уже находясь в бреду, она промолвила, что покойный отец призвал ее составить компанию брату.

Сопровождать императора в царство мертвых решила его жена – дева Алютэ. Покончить жизнь самоубийством после смерти мужа считалось самым ярким показателем добродетели женщины. В городах и деревнях в честь таких женщин сооружали триумфальные арки. Дева Алютэ, выбранная в жены императора за ее добродетели, оправдала возлагавшиеся на нее надежды. Если верить одному из ее евнухов, в день, когда муж испустил дух, отец прислал Алютэ контейнер для еды, и когда юная императрица его открыла, то он оказался пустым. Алютэ поняла, что отец потребовал от нее уморить себя голодом. Так она и сделала, и все восхищались ею как достойной дочерью своего отца. Она умерла через 70 дней после своего мужа, 27 марта.

Вину за смерть девы Алютэ многие возлагали на Цыси. Ее порицали за плохое обращение с невесткой и доведение девы Алютэ до самоубийства. Европейцы утверждали, будто невестка вынашивала плод наследника на трон и что Цыси умертвила ее ради сохранения за собой власти. Ни одно из обвинений не нашло подтверждения (хотя Цыси могла сурово обращаться с девой Алютэ). Стоит заметить, что дева Алютэ происходила из семьи, в которой самоубийство почитали за высшее проявление чести. Когда в 1900 году войска западной коалиции вошли в Пекин и вынудили Цыси спасаться бегством, все члены этой семьи из четырнадцати человек покончили с собой ради демонстрации своей преданности трону.

На протяжении 100 дней со смерти императора Тунчжи свадьбы и развлечения в китайской столице находились под запретом. На территории всей империи мужчинам нельзя было бриться и стричь волосы. (В старинные времена император Цяньлун до конца жизни отправлял в тюрьму чиновников, посмевших нарушить этот запрет на протяжении периода действия траура.) Звонари во всех пекинских монастырях били в колокола, как большие, так и малые, по 30 тысяч раз. Выпустили подробные указания, кому и какого стиля следовало носить траурные одежды. Китайцы в такие дни вели себя как самый педантичный народ на Земле. Грамотные люди должны были прочитать книгу, содержащую 3 тысячи правил этикета. В одном из главных правил содержалось требование, чтобы до предания земле усопшего императора при дворе не звучало никакой музыки. Итак, Запретный город снова погрузился в тишину, на его улицах появлялись только редкие фигуры в сопровождении эха шагов.

Запрет на музыку при дворе действовал четыре года, на протяжении которых строился мавзолей императора Тунч-жи. Император не успел построить для себя гробницу: его пребывание на троне было недостаточно долгим, чтобы заняться проектом такого сооружения. После его кончины мать отправила великого князя Цюня с императорским наставником Вэном и бригадой мастеров фэншуй подобрать безупречное место для захоронения останков сына. Тем временем гигантский гроб с останками скончавшегося императора стоял в зале Императорского города, чтобы чиновники могли собраться около него и выразить свое почтение. Этот гроб изготовили из благородного дерева, на него нанесли 49 слоев золотой краски, украсили буддистскими символами и обернули 30 слоями парчи с бесчисленными изображениями драконов.

В пригороде Пекина находились два огороженных участка земли с мавзолеями цинских императоров: один – на западе столицы и второй – на востоке. Существовало правило, согласно которому мавзолей императора должен находиться на одном участке с мавзолеем его деда, а не отца. Так как покойный отец Тунчжи лежал в восточном мавзолее, сына следовало похоронить на западном участке. Однако Цыси, которую полагалось похоронить с ее мужем среди восточных мавзолеев, хотела лечь рядом с сыном, поэтому похоронила его там. Вельможи проявили понимание к ее чувствам и не стали высказывать возражений по поводу такого отступления от традиции.

Мавзолейные участки, занимавшие обширные пространства в окружении холмов, стремнин и лесов, отличались безмятежной естественной красотой. Каждый мавзолей состоял из подземной опочивальни и наземной постройки, внешне повторявшей дворец Запретного города. На фасаде вырезали белые мраморные опоры с роскошными коронами в форме крыльев. Производящей самое большое впечатление частью мавзолея был подход к нему: протяженная прямая улица с гигантскими изваяниями слонов, львов, коней и других крупных животных на обширной открытой территории открытой земли. Однако такая улица, ведущая к мавзолею императора Тунчжи, отсутствовала. Средств на ее сооружение в казне не нашлось. Цыси пришлось выбирать между расходованием денег на улицу или на ввоз из-за границы твердой древесины для гроба и строительство надгробных сооружений. В Китае отсутствовала древесина высшей категории, и мавзолей ее покойного мужа пришлось строить из дерева, оставшегося после возведения надгробия его отца. Цыси, верившая в жизнь после смерти, хотела снабдить своего сына в потустороннем мире лучшими материалами, поэтому решила пожертвовать роскошным подходом к мавзолею. Она купила за морем самую дорогую древесину, то есть особый вид наньму, о котором говорили, будто он настолько плотный, что в воде не плавает, а тонет.

Через четыре с лишним года после кончины Тунчжи строительство его мавзолея наконец-то закончили, и в один из дней 1879 года, названный придворным астрологом как самый подходящий, его с императрицей девой Алютэ положили рядом в подземной опочивальне. Их гробы нагрузили сотнями слитков золота, серебра, кусков нефрита и разнообразных благородных ювелирных камней. Цыси позаботилась о том, чтобы обряд погребения тела ее сына был грандиозным, с участием высшего эшелона пекинской бюрократии, прошедшей пешком из столицы 120 километров; 7920 человек посменно несли гроб, каждую смену составляли 120 человек. Все они прошли профессиональную подготовку и тщательно помылись перед тем, как надеть пурпурные одежды, пошитые из грубого холста. Эту ткань предписывалось носить во время глубокого траура. Всех чиновников, служивших в пределах 50 километров от пути следования траурной процессии, вывели на специально насыпанные траурные холмы встречать гроб в низком поклоне, когда его будут проносить мимо. Каждый зал памяти осветили тысячами больших белых свечей.

Несмотря на то что все шло в соответствии с установившимся порядком, Цыси вникала в каждую мелочь. Она искренне любила своего сына. Много лет спустя на годовщину кончины императора Тунчжи американская художница Катарина Карл, которая писала при дворе портрет Цыси, оделась во все черное. В дневнике Карл записала, что Цыси догадалась о том, что на ней траурная одежда европейцев, и это «ее явно тронуло». Она «взяла меня за руку и сказала: «У вас доброе сердце, раз уж вы помните о моем горе и сочувствуете ему»; слезы закапали из ее глаз на мою руку, которую она держала в своих ладонях».