Имени его я не знал. Он был низковат и тонок для полицейского, хотя явно служил в полиции. Я решил так отчасти потому, что он вообще находился в участке, отчасти потому, что когда он потянулся за картой, я увидел кожаную наплечную кобуру и рукоятку служебного револьвера тридцать восьмого калибра.

Говорил он мало, но мягко и любезно. И улыбка его согревала всю комнату.

– Прекрасный ход, – заметил я, глядя на него поверх карт.

Мы раскладывали пасьянс. Вернее, раскладывал он. Я просто сидел и глядел, как его маленькие, очень аккуратные, очень чистые руки тянутся к карте, изящно поднимают и перекладывают ее. При этом он вытягивал губы трубочкой и насвистывал что-то безо всякой мелодии: это был легкий негромкий свист новенького, еще необкатанного паровоза.

Он улыбнулся и положил красную девятку на черную десятку.

– Чем вы занимаетесь на досуге? – спросил я.

– Много играю на рояле, – ответил он. – У меня семифутовый «стейнвей».

Главным образом, Моцарта и Баха. Я несколько старомоден. Большинство людей находят их музыку скучной. Я – нет.

– Отличный подбор, – сказал я и куда-то положил карту.

– Вы не представляете, как трудно играть некоторые вещи Моцарта, – проговорил мой собеседник. – В хорошем исполнении они кажутся очень простыми.

– А кто хорошо исполняет Моцарта? – спросил я.

– Шнабель.

– А Рубинштейн?

Он покачал головой.

– Слишком мощно. Слишком эмоционально. Моцарт – это музыка и ничего больше. Никаких комментариев от исполнителя не требуется.

– Держу пари, – сказал я, – вы многих настроили на признание. Вам нравится эта работа.

Он переложил еще одну карту и легонько пошевелил пальцами. Ногти его были блестящими, но короткими. Видно было, что этот человек любит без особого смысла шевелить руками, совершать легкие, четкие, беглые (но в то же время ровные и плавные), невесомые, словно лебяжий пух, движения. Он воскрешал ими в памяти тонкое, но не слабое исполнение глубоких вещей.

Своего любимого Моцарта. Я это понимал.

Было около половины шестого, небо за окном с противомоскитной сеткой начало светлеть. Шведская конторка в углу была закрыта. Накануне днем я находился в этой же комнате. На краю конторки лежал восьмигранный плотницкий карандаш: кто-то поднял его и положил туда после того, как лейтенант Мэглешен запустил им в стену. Разложенная конторка, за которой сидел Кристи Френч, была усыпана пеплом. На самом краю стеклянной пепельницы лежал окурок сигары. Возле свисающей с потолка лампы с бело-зеленым абажуром, какие до сих пор висят в захолустных отелях, летал мотылек.

– Устали? – спросил мой собеседник.

– До изнеможения.

– Зря ввязались в эти запутанные дела. Я не вижу в этом никакого смысла.

– Не видите смысла кого-то убивать?

Он тепло улыбнулся.

– Вы же никого не убивали.

– Почему вы так думаете?

– Здравый смысл и большой опыт сидения здесь с людьми. Это ночная работа. Зато я имею возможность музицировать днем. Я тут уже двенадцать лет. Повидал много любопытных людей.

Он вытащил еще одного туза, и очень кстати. Мы были почти блокированы.

– Вы добились многих признаний?

– Я не выслушиваю признаний, – ответил собеседник. – Только настраиваю на них.

– Почему вы раскрываете это мне?

Он откинулся назад и легонько постукал картами о край стола. Снова улыбнулся.

– Я ничего не раскрываю. Нам давно ясна ваша роль в этом деле.

– Тогда зачем же меня задерживают?

Собеседник не ответил. Оглянулся на часы на стене.

– Теперь, думаю, можно перекусить.

Он встал и подошел к двери. Приоткрыл ее и что-то негромко сказал кому-то снаружи. Потом вернулся, сел и поглядел на карты.

– Бесполезно, – вздохнул он. – Поднять еще три, и мы блокированы.

Согласны начать снова?

– Я был бы согласен не начинать совсем. Не люблю карт. Шахматы – другое дело.

Собеседник бросил на меня быстрый взгляд.

– Что же вы не сказали об этом сразу? Я бы тоже предпочел шахматы.

Сейчас принесут поесть. Правда, не обещаю, что кофе будет таким, к какому вы привыкли.

– Черт возьми, я питаюсь где придется... Ладно, если не я застрелил его, то кто же?

– По-моему, это и выводит их из себя.

– Им бы радоваться, что он убит.

– Возможно, они и радуются, – ответил собеседник. – Только им не нравится, как это сделано.

– Лично я считаю это очень аккуратной работой.

Собеседник молча глянул на меня. В руках у него была колода карт. Он выровнял ее и стал быстро раздавать на двоих. Карты лились из его рук сплошным потоком.

– Если вы так же быстры с пистолетом... – начал было я.

Поток карт внезапно прекратился. Их место занял пистолет. Собеседник легко держал его в правой руке, ствол глядел в дальний угол комнаты. Потом пистолет исчез, и карты заструились снова.

– Вы губите здесь свои способности, – сказал я. – Ваше место в Лас-Вегасе.

Собеседник взял одну из стопок, слегка потасовал ее и сдал мне флеш-рояль из пик.

– Со «стейнвеем» мне безопаснее, – улыбнулся он.

Отворилась дверь и вошел полицейский с подносом.

Мы ели тушенку с овощами и пили горячий, но некрепкий кофе. Уже окончательно рассвело.

В восемь пятнадцать вошел Кристи Френч в сбитой на затылок шляпе, с темными пятнами под глазами, и встал у двери.

Я перевел взгляд на сидевшего напротив меня маленького человека. Но его уже не было. Карт не было тоже. Не было ничего, кроме аккуратно подвинутого к столу стула и составленных на поднос тарелок, с которых мы ели. У меня даже мурашки побежали по коже.

Кристи Френч зашел за стол, резко отодвинул стул, сел и потер подбородок. Снял шляпу и взъерошил волосы. Угрюмо, жестко уставился на меня. Я снова был в полицейской цитадели.