© Catherine Chanter, 2015

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», 2016

* * *

 

Мое имение заполучило меня обратно. Сегодняшняя ночь станет первой, которую я проведу под домашним арестом, первой… Я уже сбилась со счета… Я не смела надеяться, что мне позволят вернуться, однако, когда настала последняя ночь, которую мне предстояло провести в тюрьме, я принялась искать поддержку в снотворном и строгих тюремных предписаниях, пытаясь найти в них тень стабильности. Тюремные стены давали мне иллюзию незыблемости и спокойствия. Вредная иллюзия. Сколько бы меня ни держали взаперти, удержать призраков прошлого все равно невозможно. Когда я вернусь домой, они последуют за мной.

На протяжении трех месяцев вынужденного безделья мне в промежутках между кошмарами снилась дорога домой. Во сне я видела, как под охраной выхожу из тюремного автофургона и направляюсь в дом, как провожу пальцами по пыли, скопившейся на столешнице полукруглого столика, подаренного нам на свадьбу, как беру в руки фотографию, сделанную в тот день, когда мы впервые сюда приехали… Я перебираю пальцами комок влажной почвы и смеюсь, глядя в объектив фотоаппарата. Мне бы хотелось настежь распахнуть окна спальни, слушать, как настойчиво кричит в вышине сарыч, и, всматриваясь в изрезанные оврагами холмы вдалеке, думать о том, как же так вышло. Я поверну краны и буду наблюдать за тем, как струйка воды исчезает в сифоне сточной трубы. Я не стану молиться, писать и работать на земле. В этом я была уверена.

Вот только в реальности все вышло по-другому. Под конец мной завладела прагматическая суета отъезда. Возможно, во всем виноваты нервы. Как только меня вывезли за ворота, во рту стало необычно сухо, а кончики ногтей принялись скрестись друг о друга. Эту привычку я поборола еще в детстве. Разглядеть что-либо вокруг, разумеется, было нельзя. Окна были затемнены. В своих фантазиях я представила себе, что под моим сиденьем лежит черный мешок, один из тех, что натягивают на головы насильников и педофилов. Его натянут мне на седеющие волосы и слезящиеся глаза. В таком мешке на голове, скрывающем преступнику лицо, тот выглядит еще более страшным. Поджидающие его выхода представители прессы довольствуются видом рук, душивших ребенка, и семенящих ног.

Мои ладони принадлежат святой или грешнице? Я принялась царапать ладони ногтями. Я надеялась добиться от них ответа.

Даже то, что меня отправляли домой, оказывается, зависело исключительно от воли судебных чиновников. Милое заявление. Если ты достаточно долго пребывала в тюрьме, то закон как бы получил свое и все могут считать себя удовлетворенными.

– Если мы согласимся на ускоренное судопроизводство, то быстро добьемся результата. Все, что они хотят, – гарантий, что с вашей стороны не будет исков за незаконное тюремное заключение. Тогда остаток срока вы проведете под домашним арестом. Сделка будет заключена.

Именно эти слова сказал мне адвокат. Я спросила у него, зачем это нужно государству. Мой адвокат принялся что-то рассказывать о переполненных тюрьмах, негативных отзывах, засухе и научных изысканиях. Я перебила его и спросила, какая мне от всего этого польза.

– Вы вернетесь домой в Велл.

Таков был его ответ. Все просто.

* * *

Отрезок пути от женского крыла тюрьмы до ворот казался мучительно долгим и сопровождался бесконечным завыванием сирены. Продажа бензина по талонам, кажется, решила проблему заторов на дорогах в столице, вот только никто не отменил светофоры на перекрестках. Ощущения изменились, когда тюремный автофургон с неумолимой решимостью размеренно покатил по шоссе на север. Я так хорошо успела изучить в прошлом эту дорогу, что, когда размеренное движение сменилось покачиванием и поворотами, я поняла: автофургон едет по холмистой местности, а оттуда – в долину. Дышать сразу же стало гораздо легче, а во рту похожий на наждачную бумагу язык увлажнила долгожданная слюна. Пятнадцать минут ушло на то, чтобы медленно взобраться по дороге, тянущейся мимо церкви Литтл-Леннисфорд. Через двадцать пять минут автофургон выехал на прямой участок дороги, идущий вдоль огороженных столбиками полей, на которых выращивался хмель. Последний шанс обогнать едущую впереди машину, как мы говаривали в прежние времена. Сорок минут – и крутой поворот направо возле фермы Мартина. Автофургон, дребезжа, катил по извилистой дороге. Мы неслись к вершине холма, к вершине мира. Затем последний поворот налево. Теперь вся в выбоинах дорога вела вниз, мимо неогороженных полей, принадлежащих мне, вела в Велл.

– Почти приехали.

Слова тюремного надзирателя были лишними.

Автофургон сильно трясло на ухабах. Удивительно, что никто не удосужился их засыпать. Впрочем, мы и сами ничего с ними так и не сделали. Все эти выбоины проделали потоки воды, а Велл гордился своими лужами так, словно это были награды. Мы остановились. Решетка поползла в сторону.

– Мы выйдем на пару минут. Надо все проверить. Как вы себя чувствуете?

Очень мило с их стороны интересоваться моим самочувствием, вот только я не знала, что мне ответить. Не могу же я заявить, что чувствую себя прекрасно, после того как меня привезли в мой печально известный рай в тюремном фургоне.

– Хорошо. Спасибо.

Я сидела не шевелясь. В глубине души я не до конца доверяла неожиданному повороту в моей судьбе. Беспочвенные страхи, навеянные старыми военными фильмами, пытались выдернуть резиновый коврик из-под моих скованных ног. Вот сейчас меня вытащат из фургона, отведут к моему любимому дубу и пристрелят. Мое тело упадет бесформенной массой на прошлогодние сухие желуди и овечьи экскременты. Солдаты конвоя выбрались наружу. Двери за ними с шумом захлопнулись.

– С трудом могу поверить, – произнес женский голос уроженки графства Бирмингем. – Все случилось так, как они писали на том веб-сайте.

– Да неужели? – произнес водитель.

По тому, какую музыку он выбирал во время поездки, я поняла, что водитель интуицией явно не блещет.

– Все здесь так, как и прежде, три года назад. Поля зеленеют. Когда ты видел такую буйно зеленеющую траву?

Значит, мои поля до сих пор зеленеют.

Новые голоса. Приветствия… излишне формальные. Заговорил мужчина, по голосу молодой:

– Пообщайтесь с местными. Они говорят, что все, написанное в газетах, – правда. Когда она здесь жила, шли дожди, когда ее арестовали, наступила засуха.

– Где это случилось? – спросил водитель.

– Там… в лесу…

– Я из тех, кто считает эту старуху не спасительницей, а ведьмой.

– Она еще очень даже ничего как для старой ведьмы, хотя это дела не меняет.

Они, судя по всему, переместились ближе к дому, поэтому я не смогла дослушать остаток разговора. Осознав, как же просторно снаружи фургона, я ощутила приступ удушья. Затем меня начало подташнивать.

«Не сейчас», – приказала я сама себе.

Никаких больше видений. Никаких больше утопленников. Капельки пота выступили на лбу. Я попыталась поднять руку, чтобы утереть пот, позабыв, что руки скованы. Меня тоже тянуло в глубину. Я не сумасшедшая. Я нагнула голову так, что она оказалась между колен. Нельзя падать в обморок. Постепенно темнота внутри фургона прояснилась, воды отступили, и я вновь стала самой собой. Послышались приближающиеся шаги по гравиевой дорожке. Задние двери распахнулись.

– Вот вы и дома, – сказала женщина. – Выходите.

Солнечный свет меня не ослепил. Линялая голубизна апрельского дня осветила убогую обстановку тюремного фургона. Так художник, смешивая краски на палитре, достигает эффекта серости. Я попыталась подняться на ноги. Из-за низкой крыши пришлось пригнуться. Скованные руки я держала перед собой, словно собиралась молиться.

– Знаете что, – произнесла уроженка Бирмингема. – Садитесь-ка на край и вытяните руки вперед… Дом, милый дом! Надеюсь, кто-нибудь догадался все там у вас протереть. Когда я возвращаюсь вечером домой, большей радости для меня нет.

Женщина набрала код на кодовом замке, сковывающем мне руки и ноги.

Подошел водитель:

– Я бы на твоем месте не марал свои белые ручки в кухонной раковине.

– Я тебе вот что скажу: со всеми этими водомерами использование посудомоечной машины сейчас обходится в целое состояние, но впадать в хандру из-за этого не стоит. Так, по крайней мере, нам говорят. Мыть посуду – это почти то же самое, что принимать ванну. Во всяком случае, лучшей ванны я давно не принимала, – сказала женщина, а затем коснулась некрасивого браслета, висящего у меня на щиколотке ноги. – А это останется. Мы его называем домашней биркой.

Я сидела на краю фургона, словно ребенок. Ноги едва касались земли. Когда меня освободили от наручников, я первым делом растерла себе запястья, а затем, встав на ноги, сделала несколько неуверенных шагов. Передо мной каменный фасад дома высился непоколебимой твердыней. Вот он, мой духовный якорь. Я повернула голову и взглянула на мои поля, которые, то поднимаясь, то опускаясь, простирались передо мной. Живые изгороди, подобно линиям энергии земли, очерчивали их контуры. Леса, подобно бархату, темнели в долинах. Чья-то рука притронулась к моему локтю. Я стряхнула ее, но все же последовала за тюремной надзирательницей к двери. Я уже хотела сказать ей, что мы не пользовались парадным входом, предпочитая входить в дом через черный вход. В прошлом мы сбрасывали грязные ботинки на кафельном полу. Там над дождевиками на крючках вдоль стены когда-то висели удилища… Когда-то… Мы… я и Марк… я и мой бывший… парадный вход… задний вход… река… бывший муж… Пустые слова.

– Ну все, дальше мы не пойдем, – заявил водитель. – Дело сделано. Думаю, ваши новые друзья подойдут с вами познакомиться, когда будут подписаны все бумаги.

Мужчина махнул рукой в сторону трех вооруженных молодых людей в форме, которые как раз показались из-за ограды между домом и фруктовым садом. Теперь они стояли, повернувшись к нам спинами, и указывали друг другу руками куда-то в сторону Уэльса. Одной из причин, почему мне разрешили жить здесь под домашним арестом, очевидно, являлось то обстоятельство, что рядом со мной будут находиться солдаты, которых послали сторожить урожай.

– Хорошо, наверное, вновь оказаться дома, – сказала надзирательница.

Я кивнула, соглашаясь с ней. Впрочем, мне просто хотелось, чтобы меня воспринимали как обычного человека.

Она подождала, пока водитель отойдет к солдатам, а затем сказала приглушенным голосом:

– Никогда прежде не видывала ничего красивее. Вы, должно быть, особенная женщина, раз такое случается вокруг вас.

Я пробормотала что-то уклончивое. Я давным-давно научилась опасаться людей, которые выказывают мне знаки поклонения и восхищения.

– Извините за фургон, наручники и все прочее. Извините за все. Ничего такого не должно было с вами случиться. Надеюсь, что, вернувшись, вы обретете счастье, а еще…

– Что еще?

– Я надеюсь, что здесь снова польют дожди. И знаете…

– Да?

– Если вы еще молитесь, помолитесь за меня.

Она попыталась взять меня за руку. Я видела, что женщина плачет. Слезы плохо сочетались с молитвами в Велле. А еще мне казалось, что слез здесь в будущем будет гораздо больше, чем молитв. Я отпрянула. Секунду она стояла, глядя на свои пустые ладони, затем резко развернулась и широкими шагами направилась к тюремному фургону. Забравшись в него, надзирательница громко хлопнула за собой дверцей. Потянувшись всем телом, она нажала на клаксон. У ограды водитель что-то набирал на своем мобильном телефоне. Он небрежно отдал солдатам честь, а затем, прежде чем вернуться к фургону, наклонился, словно хотел поднять оброненную вещь, но вместо несуществующей вещи взял пригоршню земли и посмотрел на нее так, как смотрят на грунт только садовники. Подняв глаза, водитель увидел, что солдаты наблюдают за ним. Отбросив землю в сторону куста живой изгороди, мужчина рассмеялся, отряхнул руку о форменные штаны цвета хаки, залез в автофургон и завел двигатель. Машина просигналила и дала задний ход, отъехав к дубу.

– Не волнуйтесь, парни! – крикнул он в окно солдатам. – Мы молимся за вас, пока вы стоите на страже!

Надзирательница сидела рядом с ним и смотрела прямо перед собой. Фургон уносил ее прочь. Водитель включил музыку. Машина скрылась из виду, оставив за собой тишину, меня и трех солдат. Они стояли и пинали тяжелыми берцами ограду. Один прикурил сигарету. Мне вдруг вспомнилась одна фотография, сделанная в России во время Второй мировой войны: двое молодых людей вот так же стоят на фоне пустынного пейзажа и вглядываются в даль, ожидая оттуда спасения. Вот только наш враг сильно отличается от врага, с которым пришлось иметь дело им. Я стояла на пороге своего дома. Ноги дрожали от слабости.

– Я могу войти? – крикнула я и тотчас же пожалела об этом. Уж слишком жалко прозвучал мой голос. – Я хочу спросить: все ли формальности соблюдены?

Троица одновременно обернулась, словно удивленная тем, что я с ними заговорила. Самый низкорослый из них вдруг стал подчеркнуто деловит. Такое часто случается с теми, кто недавно обрел некоторую власть над другими людьми. Коротышка зашагал ко мне. Двое других заметно отстали.

– Да, необходимо кое-что просмотреть, существуют определенные правила… – натянуто произнес солдат. – Было бы удобнее сделать это…

– …за кухонным столом, – предложила я.

– Да… это было бы хорошо… Я подойду через час.

– Возможно, вам придется немного постучать, а то я, чего доброго, позабуду.

– Мы имеем право входить без стука, – ответил коротышка.

Тощий парень из тех, что стояли в отдалении, пошутил что-то насчет выпивки в шесть часов. Я так и не поняла смысла его шутки, но в ответ все равно улыбнулась. Pour encourager les autres.

Кто я теперь такая? Я стараюсь действовать согласно старым привычкам.

Подобно пугливой невесте, я, собравшись с духом, переступила порог дома. Сбросив с ног туфли, я прошла на кухню. От прежнего беспорядка не осталось и следа. Я повернула кран с холодной водой только ради того, чтобы удостовериться в ее наличии, а затем наполнила металлический чайник. Пока вода закипала, я взяла в руки любимую чашку, любуясь тщательно выполненным рисунком. В водах фарфоровой реки плавал хариус, радужная форель и окуньки, заплывая даже на ручку. Кончиком пальца я стерла осевшую на ободке пыль. Не особо задумываясь о том, что делаю, я подошла к холодильнику, который, судя по всему, работал вполне исправно. За прошедшие годы недостатка в сильных ветрах не наблюдалось. Если есть ветер, то, значит, работает турбина. Если работает турбина, то, значит, работает насос. Если работает насос, то, значит, есть вода… вода, но не молоко. Терпеть не могу порошковое молоко. У него вкус города. Из-за засухи появилось множество заменителей в продуктах питания. Без воды не растет трава, а значит, нет коров, которые дают молоко. Мы планировали завести корову на третий год, но не случилось.

Почти ничего не осталось от запасов, которые Матушка Хаббард прежде хранила в своем кухонном шкафчике. На длинном столе стояла наполовину полная коробочка с чайными пакетиками. Я взяла один. Сидя за пустым кухонным столом, я водила кончиками пальцев по фактуре древесины. Гробовая тишина. Я дрожала. Огонь в печке «Рейберн» не горел. Я решила, что будет лучше немного протопить дом, вот только спичек в левом выдвижном ящике стола, где они всегда лежали, не оказалось. Я понятия не имела, где их теперь искать в доме. С легкостью признав свое поражение, я перешла в гостиную. Окно было плотно зашторено. Я чуть-чуть раздвинула шторы. В гостиную проник тонкий лучик света. Оставив все как есть, я прошла к лестнице. Когда моя нога опустилась на нижнюю ступеньку, я совершила ошибку, подняв голову вверх. Для меня сейчас лестница показалась слишком высокой.

Обивка дивана была влажной на ощупь. На столике лежала вчерашняя газета. Круг от чашки из-под кофе остался на лице у обнаженной по пояс фотомодели. «Одежда на случай засухи». На противоположной странице разворота размещалась фотография бледной женщины со впалыми щеками. Она чем-то напомнила мне Энджи, хотя дочь, я уверена, не пришла бы в восторг, узнай, на кого она похожа. Я принялась листать страницы, словно сидела сейчас в гостиной и ожидала прихода подруги, которая будет утешать меня в моем горе.

Меня позвали по имени. Я, помедлив, ответила. Несколько секунд я сидела и не могла понять, кто же эти мужчины, которые сгрудились у раковины и забрызгали водой всю кухню, пока я сидела прямо на стуле, ощущая, как дерево стула впивается в мои лишенные жировых отложений бедра. Эти мужчины ведут расследование? Нет, это случилось давным-давно. В тот раз ко мне приходили полицейские, а не эти здоровенные мальчики-солдаты.

Рука без обручального кольца на пальце положила коричневую папку с моим именем на стол. Солдат открыл лэптоп и ввел пароль. Голос сообщил мне, что его долг – напомнить мне мой правовой статус, причины появления этого статуса, природу этого статуса и мои права, вытекающие из моего правового статуса.

Рут Ардингли приговаривается к домашнему аресту в соответствии с Законом о чрезвычайном положении, вызванном засухой, раздел 3. Задержание и ограничение в свободе перемещения лиц, виновных либо с большой степенью вероятности подозреваемых в действиях, направленных на незаконный захват либо злоупотребление товарами и услугами первой необходимости, особенно виноватых в незаконном отчуждении питьевой воды, воды для орошения, производства либо торговли, за исключением случаев, указанных в разделе 4 Закона о чрезвычайном положении, вызванном засухой.

Лично меня это, признаюсь, смешило. Я была, пожалуй, единственной подданной ее величества, которая, не нарушая ни одного закона, имела свободный доступ к воде в любых нужных объемах. Впрочем, судья и жюри присяжных, судя по всему, не обладали моим чувством юмора. Еще меньше забавного было в том, что срок содержания под стражей характеризовался как «неопределенный, но подлежащий судебному пересмотру через означенные периоды времени». Все мои вопросы, что же это может означать на практике, остались без ответа.

Рут Ардингли также признана виновной в следующих правонарушениях в соответствии с Законом о чрезвычайном положении, вызванном засухой, подпадающих под действие ускоренного судопроизводства, а именно:

1) в том, что Рут Ардингли умышленно вызвала несколько пожаров с целью причинения серьезного увечья либо смерти;

2) в том, что Рут Ардингли халатно отнеслась к своим обязанностям, что повлекло за собой смерть несовершеннолетнего.

Я закрыла уши руками. Я не хотела слушать. Не нужно, чтобы мне все это говорили. Вот только коротышка никак не унимался.

В соответствии с гражданским законодательством, действующим после принятия Закона о чрезвычайном положении, вызванном засухой, недвижимое имущество, известное как Велл, остается местом жительства Рут Ардингли, но в соответствии с Законом о жительстве 70/651 вышеназванная Рут Ардингли соглашается на то, чтобы ее собственность временно использовалась в целях исследования, в том числе для сбора образцов почвы, выращивания сельскохозяйственных культур, управления процессом и сбора урожая. Также разрешается бурить скважины и брать образцы воды, но не выкачивать ее в соответствии с Законом о добыче и использовании (с внесенными поправками), собирать и проводить анализы дождевой воды без права ее дальнейшего использования в каких-либо иных целях.

Несмотря на мелкий шрифт моего договора с Фаустом, было совершенно ясно: они не заполучили Велл. Я смогла этого добиться. Велл – мой. Несмотря на колючую проволоку, вертолеты и людей в коричневой униформе, имение все же осталось моим, по крайней мере частично. Еще не ясно, что случилось с долей Марка.

– Таков юридический статус. Вопросы есть? – спросил коротышка.

Немного расслабившись, я пожала плечами. Тогда коротышка уступил место безымянному толстячку, который принялся оповещать меня о всех деталях моего домашнего ареста. Он читал медленно, часто делая паузы невпопад. Видно было, что ему и самому трудно найти смысл в бесконечной череде предписаний. Мне казалось, что я слушаю речь на каком-то иностранном языке. Впрочем, главное я сумела понять: теперь они – мои тюремные надзиратели, приставленные следить за мной в собственном доме. Слова спархивали с бумаги и разлетались по комнате, утекали в слив кухонной раковины, вылетали из трубы нетопленного камина, пытались уползти, словно осы из банки с вареньем. Фотография, которую мы сделали весной в «Потерянных садах Хелигана», теперь висела на стене возле окна как-то криво. Из-за этого возникала иллюзия, что вода из озера вот-вот хлынет из своих берегов, зальет собой кремового цвета стены, обрушится потоком на разделочную доску, на которой ничего, кроме луковой шелухи, очень ломкой на вид, сейчас не лежало.

Комендантский час.

Хлеб.

Электроника.

Права.

Запрос.

Исполнение.

Что-то сродни игры в Ким, когда перед тобой выставляют на подносе несколько произвольных предметов и называют их по порядку, а затем ожидают, что, когда поднос унесут, ты сможешь по памяти их назвать.

– Нет смысла обо всем этом сегодня тревожиться, – впервые высказался худой солдат с очками на переносице.

Только он один, говоря со мной, смотрел мне прямо в глаза.

– Я и не тревожусь, – возразила я.

– Тогда спокойной ночи, – сказал он.

Время и впрямь было позднее.

– Спокойной ночи, – сказала я.

Я проводила солдат взглядом.

– Извините. А где вы ночуете? – задала я им вдогонку вопрос.

Коротышка замер у двери.

– Нигде, – сказал он.

Коротышка и мистер Аноним вышли.

Близорукий худой солдат помедлил пару секунд, а потом сказал:

– Мы будем в амбаре, недалеко, если что…

Совсем мальчишка. Я и буду его звать Мальчишкой.

Если бы я только знала, когда мы с мужем тратили свое время и деньги на ремонт амбара, что на самом деле мы обустраиваем барак, в котором со временем будут жить мои тюремщики… Они не первые, кто, вселившись туда, пытается контролировать каждый мой шаг. Они идут в этом по стопам Марка. Однажды мой муж вышел за ворота на заре, и с тех пор я его не видела. Сомневаюсь, что мне удастся так же легко избавиться от моих новых стражей.

Мои стражи… Мои тюремщики… Чем они будут заниматься днем? Чем они будут питаться? А что буду есть я? Теперь, когда они ушли, у меня появились вопросы, тысячи вопросов об одеялах, интернете, пище, телефонах, детях, помидорах, овцах, ванне, книгах, стрижке травы… Господи! Обо все на свете! Теперь я вновь почувствовала себя маленькой девочкой. Мне хотелось броситься за ними вдогонку, вцепиться маленькими ручонками в их ноги и засыпать вопросами. Почему? Когда? Как? Кто? Я вернулась домой, не имея понятия, как буду здесь жить.

Время ложиться спать. Мне пришлось заставить себя подняться наверх. Пальцы помнили, где должен быть выключатель, но я предпочитала свету темноту. Я на ощупь добралась до моей кровати и, ничего с себя не снимая, залезла под пуховое одеяло, которое не пахло тюрьмой. Впрочем, домом здесь тоже не пахло. Было холодно. Я оставила жалюзи приоткрытыми. Хотелось видеть луну над Монтфордским лесом. Я буду вот так лежать и вести неспешную беседу с Велл. Что он думает о минувшем дне? Мы с ним обязательно к чему-то придем. Я буду считать овец. Без них не обойтись. Сон уже давно прячется от меня. Я буду составлять письма к тем, кого нет рядом. Они все равно меня не услышат. Мне нравится эта игра, и я люблю время от времени в нее играть. Я составляю письма к Марку, например. Я очень громко произношу его имя, чтобы увериться в том, что его рядом нет… Мои слова… Мое время… И вдруг, несмотря на гробовую тишину, несмотря на то что лишь стена отделяет меня от бездонной пустоты спальни мертвого ребенка, я в приливе счастья ударяю сжатыми в кулаки руками по кровати, потому что я вновь дома!

А еще я думаю о том, что, возможно, скоро пойдет дождь.

* * *

Я проснулась. В несвежей одежде мне было как-то неуютно. Я могу так лежать весь день, всю неделю, весь год… Мои волосы будут расти и со временем проткнут шерсть свитера так же, как молодые побеги плюща протыкают зеленый вязаный джемпер лесной подстилки. Солнце будет идти своим путем по небосводу… Солнечный зайчик отправится в путешествие от ярмарочной картинки, висящей над кроватью, к комоду, а оттуда к зеркалу в окрашенной голубой краской раме. А потом путешествие начнется с начала, а я все буду лежать и лежать, думать и думать, худеть и худеть, пока наступит день и я найду ответ, но к тому времени от меня ничего не останется, лишь отпечаток, хрупкая раковина прежде высокой женщины, прямая и пустая, словно стебли дикой моркови, которые прорастают на обочине подъездной дорожки летом…

* * *

На ваш запрос обнаружено 83 соответствия.

Щелчок. «Маленький рай на берегу Северна…»

Щелчок. «Хотите уехать подальше от всего этого? Проще простого. Три кровати, два…»

Щелчок. «Ищете применения своим силам? Превратите этот амбар в замок и станьте в нем лордом…»

Так все начиналось… Марк и я сидели тогда в Лондоне, согбенные рабы лэптопа, и ругались из-за того, кто будет водить мышкой. Мы тогда верили, что кирпичи, строительный раствор и земля станут тем спасательным кругом, который вытянет нас из пучины склок и ссор, после двадцати двух лет брака успевших превратиться в герб нашего семейства.

– Найти что-нибудь подходящее будет нетрудно, – говорили мои коллеги в школе.

– За те деньги, которые у вас есть… – вторили им соседи.

Мы мечтали уехать из Лондона и жить в селе. Вообще-то это была мечта Марка, но он пожертвовал ею ради меня. Вслух он этого никогда не говорил, но было видно, что пришло время мне выплачивать ему свой долг. Марк так долго расплачивался за мой комфорт, что теперь стал полным банкротом, я же инвестировала в людей, работу и блага жизни, поэтому мысль распродать все и уехать из Лондона меня, признаться, обескураживала.

Стоя на краю трамплина для прыжков в воду, я, подобно ребенку, хотела и боялась сделать этот шаг в неизвестность. Мне хотелось ухватиться за поручни и спуститься вниз, вот только холодный бетон мира внизу также казался скользким из-за страха. В то же время мне хотелось окунуться в новый бассейн с чистой водой, жить, питаясь жизненными силами иного мира, не отравленного ненавистью, наконец полной грудью вдыхать свежий воздух… От Марка я заразилась желанием бросить все и начать новую жизнь в сельской местности. Однако мы поскользнулись и начали вновь скользить вниз. Это было долгим падением, и никого не оказалось рядом, кто мог бы бросить нам спасательный трос. Марк считал, что пришло подходящее время. Из меня получилась плохая спорщица. Мне трудно было выразить словами свои опасения из-за его энтузиазма, не говоря уже об отчаянии. Главный тезис, который Марк защищал, был вполне убедителен: суд счел его невиновным, но он не имеет ни малейших иллюзий насчет того, какое печальное будущее нас ожидает, если мы решим оставить все так, как есть. Ему было от чего бежать, у меня – ради чего остаться. Когда я бывала не в духе, то часто задумывалась, чья в этом вина, хотя и понимала всю тщетность и бесполезность мыслей подобного рода.

У Марка нашлись и иные аргументы в пользу его планов. Сейчас в сезон выпадает мало дождей, но это временно. Такое иногда случается, но потом природа сама себя исправляет. Ведь правда же? Вопрос не в деньгах. После продажи нашей части двухквартирного дома в пригороде столицы мы получим достаточную сумму, чтобы купить сельский домик в западной части страны с большим наделом земли. И после покупки должны даже остаться деньги. А еще существовала материальная компенсация за несправедливое увольнение из органа местной власти. А еще я унаследовала кое-что после смерти отца. Короче говоря, на первое время этих денег должно было хватить. Мы оба имели сбережения. Энджи оказалась весьма непритязательным с материальной точки зрения ребенком. Не будешь же ты платить органам системы медицинского обслуживания населения, социальным работникам и инспекторам по работе с несовершеннолетними правонарушителями, которые видели нашу дочь чаще нас. Мы испортили своего внука Люсьена, постоянно его балуя, однако слово испортили мне не нравится. Уж слишком оно двусмысленно. Как бы ни разворачивались события, теоретически на пару лет наших сбережений должно хватить, если мы, конечно, будем рачительными хозяевами, а к тому времени мы поймем, сможем или нет преуспеть в новом начинании. Хотя мы говорили о небольшом имении, на кону на самом деле были наши отношения.

Мы не хотели утруждать себя поисками полной информации о Велл. Прямого видеоканала не было, а что-либо, с чем нельзя тотчас же связаться по интернету, казалось не заслуживающим потраченных на это сил. Мы хотели видеть рай тотчас же, а не договариваться о встрече с ним.

– Следовало бы взглянуть, – сказал Марк.

– Только если еще два или три других имения в тот же день, – сказала я.

Да, вот только одно имение продали за два дня до нашей поездки, а другое передумали продавать. Остался только Велл. Мы поссорились, но все же поехали. Люсьена взяли с собой. Энджи оставила его у нас на две-три недели, пока сама в очередной раз пыталась привести себя в норму. Мальчику было тогда четыре года.

– Малышу повезло, что у него такие дедушка и бабушка, – говорили нам соседи всякий раз, когда мы забирали Люсьена к себе.

Не думаю, что они говорят это сейчас.

Выдался необычно жаркий осенний денек, последнее дикое неистовство солнца, за которым скучное засушливое лето сменится не менее скучной и засушливой зимой. Синоптики уже тогда предсказали, что зима будет засушливой. Различные ограничения, впервые введенные на юго-востоке, уже распространились на остальные регионы страны. Еще в апреле серьезные газеты выходили со статьями, посвященными принудительной установке счетчиков воды. Желтая пресса разрывалась между картинами грядущего Армагеддона и фотографиями знаменитостей крупным планом, которые из-за жары надевали на себя минимум одежды. Никто не подозревал, куда же в конечном счете заведет нас все уменьшающееся количество осадков.

Карта производила сильное впечатление. Велл располагался на одной из тех страниц, на которых красные и желтые линии дорог едва касаются краев, а все остальное занято белым цветом с проселочными дорогами, бегущими вдоль границ частных владений давным-давно почивших в мире владельцев имений. Дороги эти делают большие крюки, чтобы довести вас до старинных каменных мостов. По этим дорогам вьючные лошади прежде переезжали от рынка к рынку. Марк предпочитал пользоваться спутниковой навигацией, но, когда мы находились уже совсем близко от места назначения, спутниковая навигация отключилась.

– Черт побери! Где мы?

– Не кричи на меня. Это была твоя идея тащиться к черту на кулички в поисках дырки от бублика.

В ответ – тишина.

– Извини. Я не хотела, – сказала я, а затем перевернула карту и прищурилась. – Мне кажется, мы просто проехали поворот.

Марк умудрился осуществить разворот автомобиля в три приема у проездных ворот, на дороге с канавами вдоль каждой из обочин. Когда мы познакомились, Марк не был излишне раздражительным человеком. Многие его характеризовали как весьма целеустремленного. Это всякие голословные обвинения, которые в конечном счете привели к его отставке, сделали Марка таким. Хотя даже в лучшие свои годы он легко выходил из себя. Мы медленно принялись ползти обратно на холм, пока не увидели знак, обозначающий пешую тропу. На нем был изображен человечек с рюкзаком за спиной. В руке – палка. Никаких названий.

Мы развернулись. Марк остановил автомобиль, убрал руки с руля и сложил их перед собой так, как обычно делают священники. Никаких следов домика видно не было. Впечатление на нас произвел не дом, а окруженный голубоватой дымкой полукруг мира, раскинувшийся перед нами. От увиденного перехватило дыхание. Вдали на севере и западе холмы тянулись за холмами, бросая друг на друга тени, пока не окунались где-то за горизонтом в воды Атлантического океана. Ближайшие к нам холмы по ту сторону долины поросли лесом, окрашенным в яркие осенние цвета. Хвойные деревья темнели на фоне припыленного золота полей, с которых не так давно собрали урожай. К востоку янтарная земля высушенных пастбищ пестрела квадратиками огороженных живыми изгородями наделов, освященных многовековым земледелием. Позади нас виднелись мрачные осыпи Крэга.

– Мы приехали, бабушка Р?

– Да, Люсьен, приехали.

Дорога перед нами представляла собой пунктирную линию, поверх которой нам следовало расписаться.

– Вот он, – сказали мы друг другу, когда увидели сначала амбар, а затем покрытые щербинами дымоходы, сложенные из красного кирпича, которые возвышались над каменным сельским домиком в викторианском стиле.

В мгновение ока мы вновь превратились в маленьких детей, которые сидят на заднем сиденье автомобиля, пока родители везут их на море. Машина останавливается, и крик восторга вырывается из груди первого, кто увидел это самое море. Вот оно! Смотри! Мы приехали! Мы подписались на все, как только вышли из машины, вот только тогда мы не имели не малейшего понятия, на что же мы на самом деле подписываемся.

Агент по торговле недвижимостью поджидал нас, опершись на ярко-красный внедорожник. Он курил.

– Сейчас из-за опасности пожаров не стоит так поступать, – сказал он, затаптывая сигарету толстой каучуковой подошвой своей парусиновой туфли.

Мы обменялись рукопожатиями. Как по мне, агент излишне долго смотрел на Марка, а руку отдернул слишком поспешно. Сердце привычно застучало в груди. Бывали моменты во время слушаний по делу Марка, когда я начинала бояться людей. Бывали и другие похожие случаи в других городах, о которых я читала в прессе. В тех городах люди забывали о должном порядке судопроизводства и брали закон в свои руки. Я оглянулась на подъездную дорожку. Отсюда не убежать.

Однако агент по торговле недвижимостью посмотрел на свою машину, и напряжение спало.

– Вам необходимо приобрести вот такого красавца, – излишне громко и нарочито весело произнес он, похлопал рукой по капоту и извинился за его состояние, заметив, что с закрытыми автомойками и запретом на шланги на лучшее рассчитывать не приходится.

Глубоко дыша, чтобы не сорваться, я поддержала его на шутливой ноте:

– Лучше будет завести ослика. На сколько процентов в этом году подорожал бензин? Вы не припомните?

– На сто двадцать! – произнес мужчина так, словно называл счет в игре в дартс.

Марк завел с агентом мужской разговор о клиренсе и низкой передаче автомобиля. Видно было, что ему не терпится все здесь скорее посмотреть, но таким уж был характер мужа: он всякий раз старался произвести на людей приятное впечатление, чтобы они при общении с ним вели себя естественнее. Каковы бы ни были первоначальные опасения агента, Марку удалось быстро их развеять. Именно так он поступил во время нашего знакомства… Утро после вечеринки. Последний семестр последнего года обучения остался позади. Экзамены успешно сданы. Будущее виделось довольно туманно. Оно как раз очищало холодильник от залежалых продуктов и готовилось возмещать все предыдущие капиталовложения. Я спала в кресле. На плечи мне было накинуто чье-то пальто. Когда я проснулась, высокий темноволосый джентльмен, которого я прежде не знала, предложил мне кофе. Он вернулся, и больше мы не расставались. Мы провели вместе ту ночь и оставшиеся ночи до конца моей учебы. Мы изменили наши планы и провели лето вместе. Спустя четыре месяца я была на пятом месяце беременности. Мы отправились в бюро записи актов гражданского состояния. Слишком быстро из юных мы стали взрослыми.

Хлопнувшая дверца вернула меня в реальность. Агент вытаскивал из машины планы. При этом он потревожил белую бабочку, сидевшую на запоздалом цветке летней сирени, которая росла у ворот. Все в этом году не по сезону. А еще мне подумалось о том, куда же завело нас время. В прошлом мы спешили не растратить впустую отведенное нам время, а теперь посмотрите-ка на нас. Теперь мы перебираемся в село так, как делают люди, достигшие пожилого возраста. Инстинктивно я коснулась живота рукой, вспомнив слова Марка, когда я сказала ему, что беременна: «Я люблю детей».

Люсьен выбрался с заднего сиденья автомобиля. От внука пахло шоколадом. Все еще сонный, мальчик взялся за мою руку, а затем показал пальчиком на серую белку, которая взбиралась вверх по стволу высокого дуба. Мы проследили за зверьком до тех пор, пока не потеряли его из виду в золотистой листве дерева. Свет падал подобно мельчайшим капелькам воды на сухую землю под ногами. По главному шоссе проехал полицейский автомобиль либо скорая помощь, направляясь в Миддлтон.

– Вы не часто будете слышать шум проезжающих автомобилей, – заверил агент, которому очень хотелось продать нам нашу мечту. – Многое зависит от направления ветра.

– Сейчас ветер западный, – решила я, ориентируясь по солнцу и холмам Уэльса.

– Западный… пожалуй, что так, – подумав, согласился агент. – Обычно дует с запада, но ночью, уверяю вас, вы услышите даже то, как булавка падает на пол у вас дома.

Я подумала о том, как громко в таком случае должно быть слышно уханье совы и возню лисицы.

Я спросила, как далеко отсюда находятся соседи. Агент сказал, что до ближайшего жилья – много километров. Отсюда не видно. По правде говоря, я уже и так ощущала, насколько это место отрезано от всего остального мира. Справлюсь ли я с этим? Должно быть, я показалась ему человеком, страстно желающим пуститься наутек. Гораздо позже сестра Амалия пришла к тому же мнению при первой нашей встрече.

Вход изнутри был завешен тяжелой бархатной портьерой. Агент приподнял один ее край, впуская нас в середину, словно работник сцены, раздвигающий занавес. Осмотр много времени не занял. В доме имелся задний вход. Обстановку кухни и печку «Рейберн» не меняли с шестидесятых годов прошлого века. Кабинет Марка, вернее та комната, которая станет его кабинетом. Небольшая гостиная с печуркой, которую топят дровами. Надо будет заменить ее на камин. Отсюда мы поднялись по лестнице наверх. В маленькой спальне было тесновато. Небольшая ванная комната. Из окна большой спальни открывался чудесный вид. Прекрасно знавший все хитрости своего ремесла, агент оставил нас здесь вдвоем. Марк взял меня за руку, притянул к себе и медленно поцеловал в щеку. Я ощущала, как глубоко сейчас он дышит – так, словно впервые за долгое время обрел способность дышать полной грудью.

– Места вполне достаточно для Энджи и Люсьена, – сказала я, когда он от меня наконец отстранился.

Мы оба хорошо знали нашу дочь. Дом всегда должен быть готов принять их обоих… и не только их…

– Мне нравится, – сказал Марк.

Со времени суда я не помнила, чтобы он находился в таком приподнятом настроении.

– Как раз то место, где можно начать все с начала, – добавил он.

Люсьену здесь тоже понравилось. Мальчик бегал вниз-вверх по скрипучим ступеням, открывал дверцы шкафчиков на кухне, заглядывал в очаг. Солнечный свет, проникавший через эркер, освещал трещины в деревянных перилах, пятна на ковре, темные пятна сырости на потолке, но само здание казалось построенным на века. Сколько его ни заливай, оно все выдержит.

– Хотите осмотреться снаружи?

Мы прошли вслед за агентом к «каменному строению, электрифицированному, с проведенным водопроводом. В настоящее время используется как гараж (сарай). Есть все возможности для дальнейшего благоустройства». Если у пожилой леди и была когда-либо машина, то во всяком случае она никогда ее сюда не ставила. Помещение было ужасно захламлено: стремянки, штыковые лопаты, сломанные шезлонги, ведра для угля без ручек… Мы согласились с тем, что привести амбар в порядок будет несложно. Здесь все можно обустроить так, чтобы иметь возможность принять на время, например на праздники, целую семью.

Вдоль одной из стен амбара находились аккуратные поленницы с недавно наколотыми дровами.

– Как долго тут прожила пожилая леди? – спросил Марк.

Агент точно не знал. После смерти мужа вдова отдала много своей земли в пользование соседу-фермеру, который помогал ей с дровами и со всем остальным.

– Люди здесь живут замкнуто, но Тейлоры, я уверен, вам помогут, если вы затеете ремонт.

Меня заинтересовало, что же стоит за выражением «живут замкнуто». Не исключено, что близким синонимом его является «страдают ксенофобией». Когда замкнутость превращается во враждебность? Агент объяснил, что договор о сдаче в аренду заканчивается 31 марта следующего года.

– Тридцать акров полей и леса. Все точно измерено, – сказал Марк так, словно можно правильно измерить кусочек рая.

Учитывая, к каким последствиям это в дальнейшем привело, тридцати акров было ничтожно мало. Мы прошли в сад, насобирали яблок и груш, чтобы не оставлять их на съедение червям. Сетки для защиты плодов от птиц очень напоминали сетки для волос, молодые побеги прорастали сквозь них, подобно старомодным шпилькам. На огороде видны были следы недавней работы.

– Смотри, Марк!

Маленькие ручонки Люсьена обхватили большой кабачок, который продолжал зреть все лето, не обращая внимания на смерть той, которая его посадила. Приложив все силы, мальчик оторвал плод от стебля, а сам упал на попу.

– Можно взять с собой домой? Можно его съесть?

– Это не наш кабачок, – сказала я.

– Большой, учитывая, как мало выпало дождей, – заметил Марк.

– Никто возражать не будет, – заявил агент. – Ты его сорвал, а теперь отдай маме. Она его понесет.

Распространенная ошибка, которую Люсьен тотчас исправил:

– Это моя бабушка. Мама сейчас далеко.

– Ну, твоя бабушка совсем не выглядит как бабушка. Слишком молода, – польстил мне агент.

Люсьен бросил на мужчину сердитый взгляд.

– Нет, она мне бабушка, – заявил мальчик, а затем, обращаясь уже ко мне, сказал: – Люди всегда говорят одно и то же.

Держась за руки, мы подошли к Марку, который, подобно ценителю искусств в художественной галерее, любовался зарослями, уже определяя в уме, где следует подрезать ежевику, проредить тополя, посадить каштаны на месте поваленных сильным ветром сосен, которые лежали на земле, как карандаши в темной классной комнате.

Мы сказали агенту, что, если он не против, хотели бы перекусить сэндвичами под дубом. Мы пообещали ему позвонить. Мужчина принялся разглагольствовать о быстрых продажах и проблемах на рынке недвижимости вследствие неуверенности в завтрашнем дне, нес прочий вздор.

Марк окликнул его. Муж забыл кое-что спросить.

– А как насчет воды?

– Собственное водоснабжение. Никакого подсоединения к центральному водопроводу. Этого не нужно. Люди, живущие здесь, уже несколько веков черпают воду из колодца. Воды и сейчас должно быть достаточно.

Я заметила, что ныне, когда выпадает так мало осадков, колодец может обмелеть.

– Очевидно, вам нужны заключения специалиста, – сказал агент, – но это место не зря называют Велл.

Далее он принялся рассказывать об уровне грунтовых вод. Вследствие того что уровень здесь высокий, эта земля – очень хорошая. Если послушать его, получалось, что жить здесь, имея собственный источник воды, – куда лучше, чем быть подключенным к водопроводу, из-за всех этих лимитов, дефицита водоподачи и водонапорных колонок, всего того, что свалилось на наши головы за последние два года.

– В любом случае, – махнув рукой на запад, туда, куда ветер гнал облака, сказал мужчина, – большинство синоптиков сходятся в том, что период засухи подошел к концу. Говорят, что зима должна побить все рекорды по влажности.

Мы поверили ему, потому что хотели верить.

Пыль висела в воздухе еще долго после того, как отъехал его красный внедорожник. Я достала с заднего сиденья нашего автомобиля сумку с сэндвичами и хрустящими картофельными чипсами, которые мы купили на автозаправочной станции. Мы уселись на привезенном с собой коврике. Люсьен, скрестив ноги по-турецки, сидел прямо. Марк никак не мог найти место своим длинным ногам, которые почти двадцать лет провели под письменным столом. Мы маленькими глотками осторожно пили из пластиковой бутылки воду, прислушиваясь к скучному блеянью овец и крикам дроздов, которые пытались нас отсюда прогнать. Вдруг, не сговариваясь, мы рассмеялись.

– Поверить не могу. – Потерев глаза, Марк посмотрел вверх так, словно всерьез опасался, будто бы окружающее может растаять как дым. – Ну что думаешь?

– Ты первый, – сказала я.

– Нет, ты.

– Бабушка Р! Ты первая.

– Не знаю, – произнесла я. – Просто невероятно… Здесь есть все, что мы искали.

– Да, все, – подтвердил Марк. – Земля молока и меда.

– И здесь красиво, – продолжила я. – Земля как раз такая, какую мы хотели. Пейзажи – просто неземные… А еще…

– А еще никто нас здесь не знает… не знает меня. Никаких больше косых взглядов в супермаркете. Никакого хихиканья детей в автобусе. Жизнь с чистого листа, Рут.

– Возможно, и так, – согласилась я.

– Думаешь, не стоит на это надеяться? – спросил Марк.

– Да. Нет. Не знаю.

Уж слишком захватывающим был этот край. Его красота производила на меня ошеломляющее впечатление. Сейчас мне необходимо было все спокойно обдумать. Поднявшись на ноги, я отошла от коврика и устремила взгляд на деревянные ворота, ведущие в поля. Если кто-то хочет найти убежище в сельской местности, лучше места не найти.

– Если… – начала я.

– Что если? – спросил Марк.

Его надежда жгла мне спину. Мне не нужно было оборачиваться, чтобы увидеть ее на лице мужа. Я пересчитала все то, что потеряю, если мы сюда переедем. Не было ничего такого, что нельзя было заменить, либо такого, с чем нельзя было справиться. Работа… связи… Дружеские отношения казались достаточно сильными, чтобы преодолеть далекие расстояния… А потом я подумала о том, чего лишусь, если мы останемся в Лондоне. Я лишусь Марка и этого чудесного места.

– Я чувствую большую ответственность, – сказала я, глядя на внука, который, сидя на краю коврика, тыкал веточкой в муравья, бегущего по гравиевой дорожке. – Люсьен! А ты что думаешь?

– Я думаю, это самое чудесное место на свете.

В понедельник утром мы позвонили и назвали сумму немного ниже запрашиваемой цены. Словно в глубине души мы не верили, что мечта может оказаться явью.

– Согласен, – ответил агент по торговле недвижимостью.

Я сидела на ступеньках крыльца нашего дома. Мобильный телефон зажат в руке. В нос била вонь выхлопных газов автомобилей, раскаленных в городском зное. Над головой пролетел самолет, делая круг перед посадкой в Хитроу. Старик напротив, согнувшись, соскребал совочком с тротуара экскременты, оставленные его таксой, и складывал их в голубой полиэтиленовый пакет. Меня переполняло странное чувство утраты. Что сделано, то сделано. Ко времени, когда Марк вернулся домой, я справилась ради него со своими чувствами, и мы, словно новобрачные, подняли бокалы в честь нашего будущего. Мы вели себя как в прежние времена. Марк станцевал на кухне свой танец папочки. Мы напились до смешного. Имение сразу же сняли с продаж. На сайт загрузили сделанную в тот же день с помощью автоспуска нашу фотографию на зависть всем страдающим в предместьях Лондона. В ответ нас завалили поздравлениями.

– Надеюсь, вы устроите прощальную вечеринку, а то вдруг вы уже никогда не сможете здесь появиться, – написала одна соседка.

Мы прикололи фотографию возле тостера в нашей лондонской кухне в качестве напоминания. Потом она переехала вместе с нами, попала в рамку и оказалась на полукруглом столике в гостиной.

* * *

Я спустилась вниз и с опаской подошла к фотографии… взяла ее в руки, повернула к свету. Вначале был Велл.

Одна неделя. Одно лето. Одна ночь. Одной недели хватило на то, чтобы все мои благие намерения пошли прахом. Я собиралась быть сильной, собиралась бороться с ограничениями моей свободы, но на поверку оказалась лентяйкой, которая часами лежала, прислушиваясь ко всему вокруг. Одного лета хватило, чтобы наша мечта начала скручиваться по краям и покрываться пятнами, подобно сорванному первоцвету. Одной ночи хватило на то, чтобы разрушить много жизней.

Снаружи – пространство, теперь лишенное признаков жизнедеятельности людей. Внутри – предложение без расставленных знаков препинания. Никто не приходил. Никто не уходил. Ничего не происходило. Я назвала моих тюремщиков Аноним, Мальчишка и Третий. Им принадлежало настоящее время: записи, проверки, подписи на документах… Мне же оставалось прошлое и свинцовая тяжесть сослагательного наклонения в отношении того, что могло произойти, но чего не случилось.

Монотонность домашнего ареста засасывала. Я лежала на покрывале, превратившемся в мой саван, и думала, сколько времени еще протяну на этом свете. Я не писала. Музыка, подобно волнам прилива, накатывала на мое сознание. Для начала я поняла, почему, оказавшись в клетке, животные бегают из угла в угол. Сначала я ела пищу, которую мои тюремщики оставляли для меня на столе, но потом предпочла не вставать с кровати. Я перестала принимать прописанные мне лекарства. Я плыла день за днем по реке памяти. Иногда меня прибивало к берегу, и тогда дальний лучик разума говорил мне, что для того, чтобы жить, мне надо есть, но я гнала его прочь, отталкивалась от берега и неслась по течению прошлого.

Вчера я видела местную газету, оставленную одним из моих тюремщиков. «Добро пожаловать, жрица Велл!» – гласил заголовок. На фотографии были изображены женщины с розами. Они стояли вдоль Ленфордской дороги, а мимо проезжал белый тюремный автофургон. Я внимательно разглядывала их лица. Никого из сестер среди них не было. У нас выдался один спокойный год, прежде чем Велл впервые попал на газетные полосы. Первый год на новом месте.

Мы продали наш дом неожиданно легко супружеской паре, которая, подобно нам, была полна планов на будущее. Вот только они были вдвое моложе нас. Моя меланхолия помнит холмы, а сама я помню то лето… Последнее наше Рождество в старом доме мы провели вместе с Энджи. Нам говорили, что она сейчас лечится в «хорошем месте», если, конечно, подобные места вообще можно назвать хорошими. Мы подарили Люсьену голубой велосипед и сказали, что возьмем его с собой в Велл, чтобы внук мог кататься на нем, когда будет нас навещать. Сейчас этот велосипед ржавеет в амбаре, если, конечно, полиция не изъяла его в качестве улики во время дознания. Последнее Рождество… Последний день семестра… Последний рабочий день… А затем пошли глупые «последние». Последний книжный клуб… Последний вечер с едой на вынос из «Балти Хауз» перед телевизором, по которому передавали десятичасовые новости. Мы сидели в гостиной, которая была свидетельницей множества событий в нашей жизни. Последняя ночь в «Георге и драконе». Много выпивки и истерического смеха. Со мной увязались девочки. А как же по-другому? Что я без них буду делать? А еще… Последняя непристойная надпись краской на двери нашего гаража. Последние заголовки местных газет… Последние косые взгляды, брошенные в очереди перед кассой. Качели и карусели.

Пока мы готовились к переезду на новое место, пришлось пересортировать двадцать лет нашей совместной жизни. Начали с книг. Марк невзлюбил юридическую литературу. Романы, о которых я рассказывала на уроках в школе и которые прежде казались мне выдающимися, теперь потускнели в моих глазах, превратившись во вполне тривиальное чтиво. Мы избавились от путеводителей по тем местам, где бывали в отпуске вместе с Энджи. По Монако она путешествовала в сумке-кенгуру, по Гранаде – в детской складной коляске, по Норвегии – в детском сиденье на велосипеде. По Риму… В Риме ее уже не было с нами. Были книги о том, как усыновлять чужих детей. Мы так и не рискнули пойти на это. Были книги, посвященные тому, как воспитывать трудных подростков. В этом мы не преуспели. Были книги о том, как сохранить брак. С этим, слава богу, мы справились. Я показала Марку обложку книги, когда он спускался с чердака, неся в руках доску для буги-серфинга и изъеденный молью спальный мешок.

– Оставить? – рассмеялась я.

– Мы столько пережили, Бог свидетель, и все еще вместе. В мусорное ведро.

Будучи еще совсем молоденькой, я подрабатывала на каникулах официанткой в отеле. Я научилась распознавать супружеские пары, которым наконец-то удавалось вовремя закончить работу, найти приходящую няню, раздобыть деньги, зарезервировать столик и провести ночь вместе. Они сидели за одним из столь ценимых столиков для двоих, смотрели на знаменитый вид, открывающийся на ущелье, переживая в себе все то, через что им пришлось пройти на протяжении дня, и совсем не понимая, как же им вести себя друг с другом. Их руки соприкасались, лежа на белой скатерти. Жалкое самоуспокоение. Как будто бы они все еще любят друг друга. Про себя я поздравила нас. Я заклеила коробки скотчем, а черные полиэтиленовые мешки отнесла на свалку. Мы уже забронировали наш столик на двоих.

Мы переезжали на новое место в первый день самого свирепого месяца. Энджи и Люсьен должны были приехать к нам утром, чтобы попрощаться.

Я проверила мой мобильник.

– Она не приедет. На Энджи ни в чем нельзя положиться. Успокойся. Нам надо ехать.

Марк, сидя за рулем, барабанил по нему пальцами. Завернутые в полиэтилен ящики уже были погружены в автофургоны, а я все еще стояла, словно пластмассовая фигурка в пустом кукольном домике.

– Подождем две минутки, – попросила я.

Когда я уезжала… когда мы уезжали, я все время смотрела назад. Энджи так и не появилась. На улице никого не было, как будто кто-то стер всю нашу жизнь со школьной доски.

Вечером, когда грузчики уехали, а мы переделали все, что смогли, на новом месте в первый день, Марк сделал мне два подарка. Первым подарком была стеклянная цапля. Невероятно хрупкая вещица. Клюв у цапли был острым, как сосулька. Шея представляла собой нечто невообразимо тонкое. Вторым подарком была бутылка шампанского. Ее подарили нам несколько лет назад в Лондоне. Мы решили, что разопьем шампанское на серебряную годовщину нашей свадьбы.

– Не кажется ли тебе, что мы немного спешим? В прошлом месяце минуло двадцать два года, – рассмеявшись, произнесла я.

– А кому какое дело? У нас уже не будет большей причины для праздника, чем сейчас.

Я вытерла руки о кофту.

– Обычная бутылка шипучей гадости сейчас может разорить банк, а эта стоит целого состояния. Я уже не говорю о том, что одета неподобающе.

– Ты понятия не имеешь, как сексуально выглядит твоя попа в запыленных легинсах. Об очаровании распущенных волос я даже упоминать не буду, – заявил муж, выуживая два пивных стакана из коробки.

– Не говоря уже о неумышленной легкой небритости на щеках, – парировала я.

В джинсах и мешковатой футболке муж смотрелся ничего себе так. Со всей этой грязью на одежде Марк уже мог смело обращаться, без риска быть выгнанным за помощью в благотворительный магазин.

– Выйдем во двор, – предложил он.

Дочь не прислала даже текстового сообщения.

Я опустила руку с зажатым в ней мобильником прежде, чем Марк увидел, чем я занимаюсь.

Он поставил стаканы на столбик ограды под дубом и выстрелил пробкой. От хлопка вылетающей пробки ягнята испуганно бросились наутек по холодному склону холма.

– За нас! – провозгласил Марк.

– И за Велл!

Под открытым небом было холодно, поэтому шампанское мы допивали уже в кровати. Так мы делали, когда только-только влюбились друг в друга. Внезапно все встало на свои места, и я поверила в то, что все плохое осталось позади, а будущее, подобно заставке на экране моего компьютера, будет наполнено красотой, голубизной и зеленью. Я обняла моего вновь обретенного, обновленного мужа Марка…

А мобильник сообщил, что никаких новых сообщений не приходило.

Это был лучший год из прожитых нами в Велл. Еще в Лондоне, строя планы на будущее, мы договорились, что не будем спешить, а станем наслаждаться нашей идиллией, потихоньку всему учась. Тейлоры, семья фермеров, о которой говорил нам агент, была прочно связана пуповиной с незнакомым нам сельским миром. Эти люди щедро снабжали нас сельскохозяйственным инвентарем и дельными советами. Наших первых ягнят мы приобрели у Тома Тейлора. Они, стуча копытцами по настилу, спустились вниз и разбрелись по полю. Окружающая красота произвела на них, кажется, такое же ошеломляющее впечатление, как и на нас в первый наш приезд сюда. Я настолько была очарована их невинным видом, что едва не забыла закрыть вовремя ворота. Марк, лучше знакомый с офисной спецификой, чем с автоприцепами, с трудом поставил запоры на место. В те дни мы скучали по большому городу и его улицам. А затем у нас появился Брю, красивый щенок, один из выводка бордер-колли, принадлежавшей Тому. Он стал нашим психотерапевтом с той минуты, как, вторгнувшись в нашу жизнь, сжевал мои перчатки, и до того момента, как погиб, а вместе с ним исчезла вся его целительная сила.

Я бы ни за что не призналась в этом даже самой себе, но в Лондоне бывали времена, когда при виде Энджи на пороге нашего дома мне хотелось задернуть занавески и притвориться, что дома никого нет. Теперь же, в Велле, имей я государственный флаг Великобритании, я бы подняла его на флагштоке нашего замка, а также приказала бы моей страже настежь открывать ворота при приближении дочери.

Наконец Энджи приехала и осталась на несколько недель погостить. Том научил Люсьена кормить осиротевших ягнят из бутылочки, крепко держа ее обеими руками, пока ягненок сильно дергает за соску. А еще внук обожал загонять кур на ночь в курятник. Довольно долгое и уморительное времяпрепровождение. По-моему, мы хлопали в ладоши куда чаще, чем птицы своими крыльями. Мы приобрели кур, выращенных в клетках, поэтому их следовало держать в тепле. К сожалению, предыдущий опыт тюремного заключения сделал их совсем неприспособленными к жизни на свободе. Однако они решительно выступали против того, чтобы их запирали, плохо неслись, но в общем это было весело.

Каждое утро Марк становился с чашкой кофе на пороге дома, показывал на дальние холмы и повторял, словно мантру:

– Никого на многие мили вокруг.

Отсутствие привычного круга общения не тяготило Энджи. Во-первых, у нее был Люсьен, а дети во всем мире являются лучшим поводом завязать разговор. Во-вторых, если ты знакома хотя бы с одним дилером, то, кажется, везде сможешь найти знакомых. Это мне довелось, страдая, делать первые неверные шаги, завязывая знакомства с местным обществом. Йогой здесь занимались две дородные женщины, которые работали на почте в Ленфорде, и португалка, прислуга в большом доме, что стоял на берегу реки. Клуб любителей кино находился в помещении, в котором обычно проводились собрания членов общины. Продегустировать вина можно было на местном винограднике, чей урожай, один среди немногих в стране, кажется, особо не пострадал из-за отсутствия обильных дождей.

– Всему свое время, – говорил Марк всякий раз, когда я теряла надежду обзавестись новыми друзьями с помощью этих малых шагов.

Одним из таких малых шагов было приглашение от лорда и леди Дональдсон отобедать у них в Кудекомб-холле. Это было сродни ритуалу оценивания новичков. Мы же отчаянно нуждались в том, чтобы нас приняли. После бесконечного нытья за длинным обеденным столом о состоянии садоводства в засушливое лето и о том, как ужасно трудно поить сейчас лошадей, разговор зашел о приближающемся бале ленфордских охотников на лис.

Его светлость повернулся к Марку:

– А с кем вы ходите на охоту?

– С женой и собакой, – ответил Марк и, встретившись со мной взглядом, подмигнул.

Остальные гости нервно рассмеялись, приняв, разумеется, его слова за шутку.

– Надо будет рассказать об этом на Фейсбуке, – сказала я, когда всю дорогу домой мы то и дело заходились в смехе от всплесков безудержной веселости. – Уверен, что лорд Д. не сидит в интернете.

Мы завели на Фейсбуке страницу и назвали ее «Велл – имение Ардингли». Сделали мы это потому, что не хотели терять контакт со всеми, кто остался в Лондоне, а в столицу нам удавалось вырваться куда реже, чем мы первоначально надеялись. Наш семейный альбом с фотографиями также можно было бы назвать «Экскурсия в рай», хотя на Адама и Еву мы уж точно похожи не были. Никто из нас не смог бы поднять брикет сена, но мы постепенно росли как ввысь, так и вширь, формируясь индивидуально и как супружеская пара. Я обратила на это внимание однажды, когда поставила Люсьена у косяка кухонной двери и, сделав карандашом отметку, написала дату. Потом я сравнила его теперешний рост с тем, каким внук был в ту первую ночь, которую провел на ферме. Ради смеха я поставила Марка на то же место и придавила его отросшие волосы «Руководством огородника».

– Марк вырос? – спросил Люсьен.

– Да.

– Почему ты так считаешь?

– Потому что теперь мне приходится вставать на цыпочки, когда я хочу его поцеловать. А еще у твоего деда изменился цвет. – Видя озадаченность Люсьена, я пояснила: – В Лондоне его кожа казалась мне немного желтоватой.

– А теперь он загорел, как я, – сказал Люсьен.

Умения, однако, не приобретались с такой же скоростью, с какой нарастали мускулы и темнела от загара кожа. Марк, например, понятия не имел, как давать задний ход с автоприцепом, хотя в юго-западном Лондоне считался признанным королем парковки. Муж заснял, как на меня напал поросенок величиной с небольшого пуделя. Наша полнейшая некомпетентность проявилась во всей красе во время сборки теплицы. В общих чертах это было похоже на то, как собираешь мебель, только детали были побольше. Марк напортачил по полной.

– Не стой здесь и не смейся. Посмотри, что я из-за тебя наделал!

Муж вытащил кровоточащий палец изо рта, стараясь, чтобы капли не упали на белую футболку.

– Черт побери! Я думала, что ты закрепил раму.

– Нет. И другой рамы у нас не будет. Рама стоит денег. Когда дело касается финансов, у меня создается впечатление, что ты живешь в Нетландии.

В конце-то концов мы со всем справились. Окна, правда, так нормально и не открывались, поэтому пришлось соорудить замысловатую систему, при которой дверь оставалась приоткрытой, но дикие кролики внутрь теплицы проникнуть не могли. Да и вся конструкция прочностью не отличалась. Мы выставили в интернете фотографии, где мы преисполнены триумфа и объединились в победе, а также фотографии наших первых горшков для рассады и саму рассаду. Мы не стали останавливаться на ссорах и скандалах, предшествовавших всему этому, ограничившись остроумными комментариями: «Из-за теплицы пыль стояла столбом, но в понедельник Марк, как всегда, на своем рабочем месте». Многие лайкнули наши фотографии, но, несмотря на все благие намерения мужа, наши друзья все реже и реже приезжали к нам, ссылаясь на дороговизну поездок. Наша связь со старым миром все более сводилась к сердитым электронным сообщениям, в которых друзья сетовали на цену за пинту пива в нашем старом лондонском пабе и нестерпимую вонь канализации на улицах в ответ на наши самоуничижительные рассказы о неправильно выбранном машинном масле для цепной пилы и несъедобном супе из крапивы. Со временем становилось все более неудобным хвастаться нашими достижениями, поэтому мы старались никак не проявлять своего самодовольства. Если общаешься по интернету, добиться этого легко. Надо выбирать факты и делать так, чтобы вещи казались немного не такими, какими они являются на самом деле.

Постепенно мы исследовали прилегающую местность. Дети имения Велл пустились в далекое странствие, покинув свою маменьку и каждый раз описывая все большие и большие круги. Мы покупали столбики для ограды на складе пиломатериалов на другой стороне Ленфорда, а саженцы для живой изгороди, которую намеревались высадить, – в питомнике, который всеми силами боролся за свое выживание. Однажды мы увидели на почте объявление фермера, организовавшего большую распродажу. Мы поехали по главной дороге и купили у него пилораму и небольшую почвофрезу. Он оказался милым стариком и, протяжно произнося звуки, рассказал, как тщетно пытается свести концы с концами теперь, когда все такое дорогое. Ему пришлось избавиться от молочного стада. Со счетчиком воды содержание коров обходилось ему в кругленькую сумму. Когда мы возвращались по дороге, ведущей от его фермы, мы жалели старика, но в то же время рассматривали его неудачу и наш успех как естественное явление. Нас переполнял энтузиазм, а в кузове нашего «лендровера» лежали новые игрушки.

– Давай поедем по другой дороге, – предложил Марк.

Мы свернули на старую дорогу, которая медленно, но неуклонно взбиралась вверх. По бокам высились темные хвойные деревья Монтфордского леса. Марк затормозил у заброшенного участка для пикников. Выцветшие карты с проложенными маршрутами для пеших прогулок и старый календарь мероприятий свидетельствовали, что туристический бизнес переживает не лучшие времена. Мы в своем невежестве и эгоизме только радовались в те дни безлюдью.

– Я вот подумал… Может, заберемся на вершину? Оттуда мы сможем увидеть Велл, – предложил Марк.

Подъем занял больше времени, чем мы предполагали. Брю бежал впереди, мелькая среди стволов лиственниц. Он явно за кем-то охотился. Мы шли, держась за руки. Сначала мы немного этого стеснялись. Помню, я думала о том, что в фильмах люди именно так и поступают. Разговаривать не хотелось. Стояла тишина. Грунт под ногами был очень мягким. Мы вдыхали аромат хвои… заметили след лисы, который она оставила ночью, перебегая через тропинку… услышали хлопанье крыльев потревоженного нами сарыча… Наконец мы вышли из страдающего от засухи леса на голую вершину холма. Перед нами раскинулась величественная панорама мира, простирающегося по другую сторону от долины. Все было расцвечено тысячами оттенков золотого и коричневого, словно уже наступила осень. Мы стояли в обители богов и пытались сориентироваться на местности, выискивая внизу крошечные приметы ландшафта, по которым смогли бы найти нашу ферму. Крутая излучина реки Ленн, где она, сделав разворот у озера Таннерс, течет в обратном направлении… Знаменитая белая церковь в Ньюсворте в лучах заката… Оттуда мы проследили линию дороги, которая тянулась через лоскутное одеяло полей, ферм и сараев, до тех пор, пока не заметили фруктовые сады в долине вокруг старой фермы, специализирующейся на производстве сидра. Выше находился Велл.

– А это значит, что мы сейчас находимся выше и к востоку, – заметила я.

Несколько минут мы потратили на то, что показывали друг другу знакомые очертания… Вот это, должно быть, амбар… А вон там Первое поле… Потом мы поняли, что ошиблись. То, что мы видели, находилось ближе, чем Велл… В конечном счете мы отыскали наши владения, отыскали не благодаря одинокой трубе, высившейся над контурами крыши, не благодаря удивительной красоте одиноко стоящего дуба, а потому, что Велл сверкал сочной зеленью подобно изумруду, пришпиленному на груди танцующей пожилой леди.

– Кому нужны друзья и соседи, если весь мир принадлежит тебе, – сказал Марк.

Мы, по крайней мере, вполне довольствовались тем, что имели. Со временем мы все больше влюблялись в наш новый дом и друг в друга. Местные все реже приглашали нас к себе в гости, а мы все реже покидали пределы нашей фермы. Однажды Марк рассмеялся, когда я поскользнулась в грязи, возвращаясь из курятника. «Не нужно все яйца носить в одной корзине», – сказал он мне тогда. Муж был прав, совершенно прав, вот только ни я, ни он не знали, до какой же степени он прав. Не только куры отнимали наше время. Огород также оказался куда более перспективным начинанием, чем желание стать частью местной общины. Люсьен предпочитал слушать на ночь сказку о волшебном горшочке с овсяной кашей, потому что мы сказали, что в нашем саду закопан такой вот горшочек. Не важно, сколько мы из него получаем, остается не меньше. Свекла листовая, бобы, зеленый горошек, цукини, которые желтели и вырастали до огромным размеров, потому что не хватало времени, чтобы их приготовить, и ртов, чтобы съесть. Подобно детям мы радовались миру, в котором очутились, и широко распахивали окна каждое утро, обещая друг другу, что никогда не станем принимать это чудо за данность.

Наша овощная корзина даже завоевала в конце августа третье место на Миддлтонской сельскохозяйственной выставке.

– Неплохо для городских, – в шутку заявила я Мартину, чья земля находилась к югу от нашей.

– Думаю, у вас есть собственные секреты успеха.

– Какие такие секреты?

– Ну… Не знаю, чем вы удобряете почву… Уверен в одном: это удобрение в магазинах графства не продается.

Негодование по поводу успеха новичков было вполне искренним. Как я вскоре обнаружила, выставка была испорчена бесконечными жалобами на засуху. Молочный отдел представлял собой жалкое зрелище, хотя оставались еще овцы, эксмурские пони и прочие породы, привыкшие добывать себе пропитание среди кустарника и вересковых пустошей. Теперь они становились особенно популярными. Люди говорили, что эта выставка не задалась. В ней участвовало гораздо меньше народу. Шутки звучали какие-то безрадостные. Посетители тратили мало денег у шатра, где торговали пивом.

Когда мы вернулись домой, Марк сказал мне:

– Ступай за мной. Я хочу тебе кое-что показать.

Мы перешли через Первое поле, добрались до старых деревьев, растущих на опушке леса, и подошли к прежде полноводному ручью, служившему межой между нашей землей и участком Тейлоров. Как многие мелкие реки во время засухи, ручей, обмелев, разошелся на два русла, которые с двух сторон омывали берега недавно возникших островков. На противоположном от нас берегу не было видно следов пришедших на водопой животных, влажные камушки не сверкали в лучах закатного солнца. Была видна лишь грязь да сухие камни. Наш же берег представлял собой резкий контраст. Ручей пел. Ясень над нашими головами совсем не походил цветом своей листвы на пожухлые от жары деревья за пределами Велла. У нас под ногами мокрая болотистая почва кишела червями, мухами, личинками и прочей крошечной живностью.

– Это что, до самого Ленна так? – спросила я.

– Я пошел вдоль ручья, – ответил муж. – Возле живой изгороди вода уходит под землю.

– Безумие, – произнесла я. – Неудивительно, что Мартин считает нас обманщиками, ведьмаками или даже кем-то похуже. Это немыслимо.

Это было немыслимо тогда. Это и сейчас немыслимо, однако существует.

Марк сказал, что вода поступает из родника, который пробился на поверхность близ озерца в Веллвуде. Нам повезло, что этот родник находится в нескольких милях от ближайшей дороги, в труднодоступном месте. В противном случае он бы не удивился, если бы люди попытались выкачать нашу воду. А еще Марк сказал, что это добрый знак. Здесь очень красиво. Он должен был мне это сказать. Судьба нам благоволит.

Это была наша китсовская осень. Страдая от отсутствия влаги, которую корням негде было брать, деревья повсюду валились под порывами пронизывающего ветра, повсюду, но только не в нашем саду, где единственным, что падало, были яблоки, сливы и груши. И мы давили подошвами лежащие в мокрой траве плоды, не имея возможности их хранить либо перерабатывать. Находясь в приподнятом настроении, мы приобрели билеты на праздник, посвященный сбору урожая. Это мероприятие, как мы надеялись, должно было полностью соответствовать духу сельской жизни, которым мы жаждали пропитаться. Приехав, мы заняли места за одним из самых длинных столов, но, когда начали прибывать другие члены общины, они усаживались куда угодно, только не за наш стол. Я рассердилась и сказала Марку, что это полнейший абсурд, что с нами обращаются как с прокаженными, несмотря на все наши старания стать частью общины.

– Не думаешь ли ты, что это из-за…

Я сделала большой глоток сидра, уже сожалея, что завела этот разговор.

Марк перехватил мой взгляд.

– Из-за того, что они подозревают меня в педофилии? Уверен, что не в этом дело, Рут. Просто у нас есть вода, а у них ее нет. Оставь все так, как есть. Если поднимешь эту тему, ни к чему хорошему это не приведет.

Я все же пересекла зал и подошла к столу, рассчитанному на восьмерых. За ним теснилось больше дюжины наших ближайших соседей. Мужчины подняли суровые лица землистого цвета. На покрасневших физиономиях их жен читалась растерянность. Одна или две сподобились все же поздороваться со мной, прежде чем приняться поправлять лежащие на столе ножи и вилки.

Я сказала, что за их столом тесновато, а за нашим – много свободного места.

– Мы не заразные, – заверила я.

– Кое-кто считает иначе, – сказала Мэгги.

Мне рассказывали, что несколько лет назад эта женщина стала местным фермером года за образцовое ведение хозяйства на своей ферме, которая специализировалась на выращивании петрушки. Теперь Мэгги обанкротилась. Я не нашлась, что на это ответить.

Я видела, как Марк выходит со своим стаканом из зала. За другими столиками наступило гробовое молчание, а затем люди все разом заговорили, заговорили излишне громко. Они изучали меню, чей дизайн разработали дети в сельской школе, в которой сестра Джин работала секретарем, меню, распечатанные на ксероксе в отделении почты, где за конторкой сидела Алиса Падсли, меню, которые лежали на столах возле подставок, сплетенных из кукурузных листьев Альтонами, живущими в конце нашей дороги (поворот налево), и маленьких букетиков цветов, составленных Клардлами, которые прежде владели пабом, а теперь отошли от дел. Перри сейчас занимал ставшую ненужной должность председателя Ассоциации рыболовов. Я хотела сказать, что мы ничего не сделали, чтобы создать такое плодородие нашей земли. Мы ничего не добавляли к обычным удобрениям. Мы не поворачивали течение ручьев на наши земли. Мы не загоняли тучи на наш холм и не опорожняли свинцовые тюки дождя на нашу землю. Как бы там ни было, в глубине души они должны оставаться здравомыслящими людьми и понять, что я говорю правду. Приходской священник вознес хвалу Господу. Женщины разнесли подносы с супом из пастернака, над которым поднимался пар, и домашним хлебом. Сидр полился рекой. Мы ушли. Наш урожай был самым обильным, но праздновать нам было нечего. Мы возвращались домой вдоль речного берега. Измученный лосось в отчаянии бросался из мелких луж на сочащуюся влагой плотину снова и снова, пока цапли не подхватывали извивающиеся рыбьи тела с сухих камней, на которые они падали.

Мы знали, что значит подвергнуться остракизму. Обвинение мужа в том, что он хранил детскую порнографию в служебном лэптопе, – кратчайший путь в страдающий паранойей мир отверженных. Однако, если учесть, что случилось в дальнейшем, мы даже приблизительно не понимали, что значит быть отверженными. Нам хотелось верить, что самое страшное осталось в Лондоне, хотелось верить, что Велл стал нашим исцелением, что он смягчит симптомы нашей отверженности. В конце концов Том помог Марку вспахать осенью поля и посеять озимые. Мы приобрели у него также десять овцематок с ягнятами. Но, судя по всему, это не доставляло Тому особой радости. Однажды мы позвонили ему и оставили на автоответчике сообщение, прося одолжить дрель. Том нам так и не перезвонил. В ретроспективе я смогла бы проследить путь нашего падения от новичков, пользующихся симпатией местных, до… Впрочем, все эти случаи были всего лишь кожными проявлениями куда более серьезного недуга.

Рождество, которому в будущем суждено навсегда оставаться для меня самым невеселым праздником, в тот год еще сверкало звездами. Мы как раз закончили облагораживать амбар, и теперь в нем вполне можно было жить. Печь на дровах установили вовремя, чтобы принять наших первых и последних гостей, друзей из Лондона, которые не покинули нас, когда шел судебный процесс над Марком. Желая порадовать их, мы организовали чудесное шоу изобилия. Друзья рассказывали о переходе на неполный рабочий день, о росте преступности, о дефиците молока, о сокращении работы подземки, о пустых полках в супермаркете… А мы подали на обед курицу, картофель, брокколи, пастернак, клюквенный соус… Все подняли тост за Велл и согласились, что мы вовремя покинули Лондон. Позже, когда друзья уехали, а я разглядывала пустые страницы моего дневника, вновь, без предупреждения, объявилась Энджи. На этот раз она приехала с Люсьеном и парнем по имени Дес. Тот короткими зимними днями помогал Марку из добытых в лесу ветвей сооружать загон для поросят, которых муж собирался весной выпустить туда из сарая, а длинными ночами злоупотреблял сидром.

– Это какой-то чертов рай, Энджи. Почему бы здесь не остаться? Ты и Люсьен. Он бы рос в раю, – сказал как-то Дес.

– Тогда ему не будет, к чему стремиться.

Энджи всегда была бойкой на язык. Учителя говорили, что она смышленая, но ей не хватает усидчивости. Я называла Энджи мечтательницей… затем бунтаркой… потом наркоманкой и очень редко дочкой. Январь перетек в февраль. Они остались, а я не чувствовала себя одинокой. Это была зима моего Люсьена. Внук бегал за фазанами и кричал на них, радуясь, что имеет над ними такую страшную силу. Птицы поднимали свои тяжелые тела в воздух и, с трудом хлопая крыльями, летели в покрытый изморозью лес. Люсьен, замотанный в шарф, в рукавицах и шерстяной шапке, сидел на подержанном тракторе Марка. Он катался на этом тракторе на край мира и обратно. Мы распиливали бревна. Люсьен относил дрова и клал их на поленницу. Внук так утомился, что заснул у меня на коленях перед камином задолго до времени, когда обычно ложился спать. Что ни говори, а это было очень приятно – чувствовать себя уставшей… Ощущать шероховатость ладоней Марка на груди… В том году мы снова занимались любовью почти каждую ночь. Моему телу снова было очень и очень приятно. Даже пьяный Дес, столкнувшись со мной на кухне однажды ночью, заплетающимся языком сказал: «Вы бы могли стать моей миссис Робинзон». Я рассказала об этом Марку. Мы посмеялись. Его руки полезли мне под джемпер, насвистывая мотивчик из одного фильма.

Кажется, Энджи услышала слова Деса. Сразу же после этой сцены она неожиданно принялась складывать вещи Люсьена.

– Уезжаете?

– Да.

– Оба?

– Конечно.

Энджи принялась сбрасывать одежду Люсьена в видавший виды вещевой мешок.

– Если ты снова хочешь попутешествовать, то можешь оставить Люсьена у нас.

– С какой стати?

Я купила внуку тапочки и протянула их дочери.

– Ты будешь чувствовать себя свободнее, а Люсьен сможет ходить в школу, завести себе друзей.

Энджи схватила тапочки.

– Если бы у вас были хорошие отношения с местными, они приглашали бы Люсьена к себе поиграть. Разве ты не заметила, мама, что никто не хочет видеться с вами?

– Это не совсем так.

Энджи выскочила из комнаты, а я слушала, как она буйствует в ванной.

– Ты просто не хочешь этого замечать. Я все слышала. У вас тут поля зеленеют, а другие терпят убытки. Люди думают, что здесь что-то нечисто, – крикнула дочь из-за стены и вернулась в спальню. – Что, блин, он сделал со своей зубной щеткой?

Комната была слишком тесной для нас двоих. Я отошла подальше, чтобы не стоять у дочери на пути, и выглянула в окно.

– Ты уклоняешься от ответа, Энджи. Я предлагаю Люсьену уверенность в завтрашнем дне. Ему здесь нравится. Придет день, и все это станет его.

– Ты, как всегда, носишься со своей идиллией среднего класса. В этом ты вся, мама. Ты и прежде хотела мальчика. На самом деле тебе нужен только Люсьен.

Я повернулась и взглянула ей в глаза.

– Энджи! Тебе тогда едва исполнилось семнадцать лет. Если бы мы не вмешались, то у тебя и Люсьена бы не осталось. Государство этого не позволило бы. Социальные работники с нами об этом говорили.

Энджи принялась нагромождать слово на слово:

– Да! Да! Да! Я об этом все уже знаю! А почему социальные работники не проявили столько проницательности, когда обвинили Марка?

Дочь закрыла на молнию вещевой мешок.

– Энджи! Не опускайся так низко. Ты не хуже меня знаешь, что его доброе имя полностью восстановили. Больше никогда, повторяю, никогда не упоминай этого в разговоре со мной.

– Ладно. Ради бога! Не стоит так волноваться. Марк чист! Все в порядке в мире. Все изменяется. Я тоже изменилась.

– Уверена? – крикнула я ей вслед.

Сидя на краю разобранной постели, я поправила складки на пуховом одеяле. Я ни на секунду не усомнилась в невиновности Марка во время всей этой грязной истории. Я знала, просто четко знала, что он не мог совершить ничего подобного. Нельзя было позволить себе думать по-другому. Грохот захлопывающейся за спиной Энджи двери вернул меня из прошлого в настоящее. Я посмотрела на мои сломанные ногти на руках, а затем со всей силы надавила пальцами на волдыри, появившиеся от рукоятки тачки. Я давила до тех пор, пока мне не сделалось больно, а на месте волдырей выступила влага.

К закату они уехали, но Энджи все же усадила Люсьена написать мне записку на странице его книжки-раскраски на фермерскую тематику. Буквы были большими и неправильной формы. Кое-какие из них были повернуты не в ту сторону. Это был ее способ извиниться. А еще Энджи вытащила половину денег, имевшихся в кошельке у Марка.

Дарагая бабушка Р! Спасиба за все. Береги ягнят. Скажи Брю я его люблю.

Люсьен

Я оставила книжку в качестве своеобразного memento mori в ящике своего туалетного столика и больше не смела ее раскрывать.

Вторая половина февраля выдалась холодной, пасмурной и очень тяжелой. После отъезда Люсьена в Велле пару раз шел снег.

– Ему бы понравилось, – сказала я Марку.

– Все любят смотреть на снегопад, – заявил муж.

Мы стояли и смотрели на наш покрытый изморозью, сверкающий на свету плуг на фоне черных полей и леса вдалеке.

Мы никого не видели из Лондона и Ленфорда до конца месяца, когда произошла встреча с представителем Департамента по вопросам окружающей среды. В зале приходской церкви теснились фермеры, уставшие от окота овец, измученные от недосыпания. По окнам струились капельки конденсата. Терпения, как воды, не хватало.

Председатель местного отделения Национального союза фермеров представил докладчика.

– Надеюсь, он станет нашим ангелом Гавриилом и принесет нам благую весть.

Однако с самого начала было видно, что у человека из Чрезвычайного комитета по борьбе с засухой (ЧКБС), как следовало из аббревиатуры, стоящей после его фамилии, нет ангельских крылышек. Он являлся экспертом в борьбе с паникой, в манипулировании человеческим мнением и словесной игре.

– Что вы намереваетесь делать по этому поводу?

– Что будет с обеспечением страны продуктами питания?

– Кто-то должен что-то делать по этому поводу.

– Что он может сделать? – тихо сказал мне Марк. – Он же не Бог.

– А что делать с такими местами, как Велл? У них воды хватит на целый резервуар.

Чиновник говорил землевладельцам, что по всем вопросам им следует обращаться на горячую линию информационной помощи в борьбе с засухой, номер 0816…

– Колдовство, – оборвала его пожилая женщина, стоявшая сзади с младенцем на руках.

– Химикаты.

– Они крадут чужую воду.

Наши соседи не стеснялись в предположениях.

Марк локтями протолкался к выходу. Мы неслись к автомобильной стоянке в полной темноте. Я крикнула ему, чтобы так не спешил. Мы молча вернулись домой пешком, молча легли в кровать, молча выключили свет. Перебравшись сюда, мы торжественно поклялись друг другу, что не позволим солнцу зайти из-за очередных скандалов. Мы очень старались сохранить верность своему слову, но как в пабах второго января полным-полно курильщиков, так и в мире – полным-полно рисков оступиться.

На следующее утро я встала первой, открыла жалюзи, выглянула в окно и сказала Марку:

– Я больше этого не вынесу.

– Чего этого?

– Одиночества. Все время жить под дождем.

– Значит, ты единственный человек в нашем расчудесном Соединенном Королевстве, кто мучится из-за этого душевными терзаниями, – сказал Марк, садясь на край кровати.

Он, дрожа, натянул джинсы. Хотя ночью было очень холодно, мы всеми силами старались избегать друг друга. Когда мое колено случайно коснулось его спины, мы отпрянули друг от друга, словно незнакомцы.

– Знаешь что? Мне надоело находиться в центре общественного порицания. В Лондоне мы через это прошли. Ничего хорошего в этом нет. Сейчас я хочу быть такой же, как все. Лучше уж страдать, как другие, от этой чертовой засухи.

Марк подошел ко мне и обнял. Мне хотелось от него отшатнуться, но я этого не сделала. Я подумала, что, если отшатнусь сейчас, дороги назад не будет.

Он спросил меня однажды после долгого допроса в полиции насчет лэптопа:

– Ты считаешь меня омерзительным?

Мы не могли вернуться ко всему этому ужасу, но, что касается имения, у Марка не было вразумительных ответов, лишь всякие банальности. Велл получил свое название не просто так. История. География. Геология. Логика. Юрист и фермер… Он и его альтер эго прекрасно дополняли друг друга, вот только произносимые Марком шизофренические банальности были не по мне. Я его оттолкнула, посоветовала раскрыть глаза и посмотреть на нашу зеленую траву, подснежники под кустами живой изгороди, на набухающие почки деревьев… А затем взглянуть за пределы нашей земли – на серо-стальную землю, переживающую полнейшее запустение.

– Это ненормально, – заявила я. – В этом нет ни грамма логики, Марк. Дождь тут ни при чем.

– Как это дождь ни при чем?

Дождь. Этой ночью шел дождь, вот только мы его почти никогда не слышим и не видим, лишь по состоянию почвы понимаем, что дождь прошел. Нигде на просторах нашей благословенной страны никто не видел настоящего дождя уже два года, но у нас последний дождь выпал этой ночью. Здесь у нас есть неограниченный доступ к нашему лучшему другу – богу дождя. Нам даже в барабаны не приходится бить, чтобы вызвать его.

Марк прогромыхал по ступенькам, ничего не сказав мне в ответ. Он спустился вроде бы к завтраку, но сквозь маленькое окошко на лестничной площадке я видела, как муж стоит в своем зеленом свитере между рядами нашей проросшей озимой пшеницы. Рядом с ним Брю – смотрит на хозяина с непоколебимой преданностью. Нагнувшись, Марк подобрал перо и почесал им небритое лицо. Когда он вернулся на кухню, я не знала, что сбегает у него по лицу – слезы или капли дождя. Мне хотелось осушить их своими поцелуями, но между нами уже возникла пропасть и моя любовь не была достаточно сильной, чтобы ее преодолеть.

Вместо этого я вытерла свои глаза и предложила связаться с человеком из ЧКБС или получить лицензию и провести трубопровод другим фермерам. По крайней мере, местные увидят, что мы не воспринимаем нашу удачу как нечто само собой разумеющееся.

– Твои «местные» повели себя вчера чертовски грубо. Они могут, если пожелают, хоть повеситься. Мне наплевать, – ответил Марк, затем тяжело опустился за стол и взъерошил волосы руками. – Послушай, Рут! Труба, которую ты предлагаешь провести, не спасет их от засухи.

Он взял в руку ложку, словно собирался начать есть, но замер, поднял голову, взглянул на свое искаженное отражение, а затем сказал:

– Не за тем мы сюда перебрались, чтобы пронырливые бюрократы толпами шныряли по нашей земле с измерительными приборами и портативными метеорологическими станциями. Мы только и будем, что заполнять формуляры да испрашивать дозволения. Следующим шагом, ты это и сама знаешь, будет принудительная продажа нашей земли правительству. Мы перебрались сюда, чтобы сбежать подальше от всего этого дерьма, и пока это нам вполне удавалось… вполне удавалось, – сказал Марк, помешивая овсянку.

Густая каша. Яйца вкрутую. Подгоревшие гренки. Я сказала, что дерьмо достало нас и здесь. Марк резко отодвинул стул, схватил шарф и сказал, что ему надо все хорошенько обдумать. Я согласилась. Пусть думает столько, сколько ему надо. Я уверена, что спешить не следовало. Гренки я скормила псу, яйца оставила на обед, овсянку соскребла в мусорное ведро, промахнулась и все перепачкала. Волосы спадали мне на глаза. По щекам катились слезы. Я очень сердилась. Я не хотела убирать… просто пнула ногой ведро. Глубокую тарелку опустила в кухонную раковину с такой силой, что она треснула.

Первое письмо от Мониторинговой службы наблюдения за засухой пришло на следующее утро. Аэрофотосъемка выявила чрезмерно высокий уровень влагозадержания на нашей земле. Они просили разрешения пробурить небольшую скважину ради научных изысканий. Второе письмо пришло три дня спустя. Так как мы в срок ничего не ответили на первое письмо и не выдвинули никаких возражений, нас уведомляли, что работы по бурению начнутся в самое ближайшее время. Третье, четвертое, пятое и последующие письма, а их было огромное множество, сообщали о полном праве государства использовать нашу землю, бурить на ней, заниматься всем, что оно сочтет во благо, и даже реквизировать ее. Марк сказал, что будет бороться… бороться… бороться… бороться… В гневе от стучал кулаком по столу. Положив ладонь ему на кулак, я попыталась его угомонить, убедить в том, что мир катится в такую яму, что иметь закон на своей стороне – еще недостаточно.

Последующие события доказали, разумеется, мою правоту. Мы смотрели сначала с недоверием, а затем со страхом за тем, что происходит в небольшом землевладении Дуккомб в графстве Девон. Им, так же как и нам, повезло с дождем. Распоряжение о принудительном отчуждении превратилось в ордер на выселение, который воплотили в жизнь бульдозеры и судебные приставы. Группы протестующих стали лагерем на землях фермы, желая защитить права пожилой пары, которая жила там. По новостям показали их окровавленные головы и плакаты, втоптанные в грязь вызванной для разгона беспорядков полицией специального назначения. К дому подъехала машина скорой помощи. Впоследствии сообщили, что фермер умер от сердечного приступа. Спустя два дня дом фермера сгорел дотла. В интернете тотчас же расцвели буйным цветом всевозможные теории заговоров. Они буйствовали не меньше, чем языки пламени, пожиравшие соломенную крышу. Поднялась оглушительная общественная шумиха. Все, кто боролся за окружающую среду, человеческие права, занимался юридической правозащитной деятельностью либо интересовался сельским хозяйством, подписали петицию. Дуккомб, кажется, стал той искрой, которая подпалила фитиль общественного недовольства. Кто должен бороться с засухой и как? Долго накапливающееся раздражение вырвалось на свободу. Почему большой бизнес, торгуя водой, получает сверхприбыли, а дома пожилых людей находятся на скудном водяном пайке? Почему откладывают, а то и вообще отказывают в не требующих срочного вмешательства хирургических операциях? Люди негодовали на то, что по телевизору показывают, как министры пьют вино на лужайках Чекерса, а рабочие на автомобильном заводе переведены на четырехдневную рабочую неделю. Люди негодовали, что Вестминстерского дворца не коснулись предложенные меры экономии пятого уровня. А в это время дети в некоторых регионах ради экономии электричества учатся в школе только утром. На марш в центре Лондона пришло полмиллиона человек. Правительство столкнулось с вотумом недоверия из-за неспособности справиться с водным кризисом. Три человека погибли во время столкновений с полицией у частного водохранилища не территории поместья лорда Бэддингтона.

– Что с нами будет? – спросила я у Марка.

Я крепко обнимала свои колени, пока смотрела эти новости. Вопрос не был новым для меня. Я задавала его в Лондоне, когда на нас навалились несчастья другого рода, но Марк, кажется, не услышал эха давних событий.

– Ничего страшного, – сказал он, нацелил пульт дистанционного управления на экран телевизора и приглушил звук. – Отсюда они нас не выгонят. Теперь не посмеют. Они будут договариваться с нами. Мы находимся в куда лучшем положении после Дуккомба, даже если придется с ними судиться.

– Надеюсь, ты прав, – сказала я. – Ладно, иду спать.

Я загасила огонь, дала Брю собачью галету и поцеловала мужа, пожелав спокойной ночи.

Марк частично оказался прав. Официальные органы от нас отстали, а вот местные вели с нами куда более жесткую войну. Брю отправился на охоту и не вернулся к ужину. Пока сумерки сменялись темнотой, мы звали его, расхаживая вокруг дома, стучали ложкой о миску, верили, что вот-вот пес выскочит из кустов ежевики, уставший после охоты, подбежит, махая хвостом и ожидая, что его сейчас будут ругать за опоздание к ужину. Мы оставили заднюю дверь дома приоткрытой. Марк сказал, что Брю обязательно вернется, но я спала плохо. Посреди ночи я спустилась вниз, надеясь на то, что застану Брю спящим у «Рейберна» и коснусь его мягкой шерсти в сумеречном свете. Иногда мне чудилось, что я слышу стук его лап по доскам пола, слышу, как он поднимается наверх, желая дать знать, что с ним ничего плохого не случилось.

Марк ощутил пустоту в доме, как только открыл глаза. Он разбудил меня. Мы быстро оделись в толстые свитера и обули сапоги. Мы разделились, чтобы увеличить площадь наших поисков, и отправились в поля. Мы медленно передвигали ноги по вязкой грязи. Шли, согнувшись под порывами восточного ветра. Запутался в колючей проволоке? Застрял в барсучьей норе? Сбит машиной? Я перебирала в голове все возможные варианты. Я подумала, что его мог застрелить пастух, издалека заметив Брю среди беременных овцематок. Хотя это маловероятно. Тут рядом никого, кроме Тейлоров, нет, а Тейлоры его знают. Я пошла вдоль границ Велла, молясь, чтобы Брю нашелся. Я вновь и вновь звала его. Впоследствии кто-то сказал мне, что, когда ищешь, нельзя все время звать человека. Как бы громко ты ни кричала, польза от твоего крика будет только тогда, когда наступит тишина и ты услышишь крики, зовущие на помощь.

В случае с Брю, впрочем, никакой разницы не было. Он лежал среди прелой листвы и валежника, полускрытый от глаз подлеском и ветвями, упавшими с деревьев во время долгой зимы. Белые перья фазана, подобно снегу, лежали на лесном дерне вокруг пса. Одна передняя лапа была согнута и торчала в мою сторону. Другая лапа была выпрямлена. Именно в такой позе Брю, бывало, дремал у камина. Голова была повернута под противоестественным углом. Глаза открыты. Вот только любви в них не осталось. Никаких ран или прочих следов увечий заметно не было. Такой же миленький, как всегда. Я предпочла бы увидеть его раненым, молилась, чтобы Брю приподнял голову, старалась убедить себя в том, что ребра его чуть двигаются, а значит, он дышит, была готова поверить, что его хвост дернулся при виде меня. Вот только, как бы страстно я этого ни хотела, ничего из перечисленного я увидеть не могла, так как Брю был мертв.

Возможно, некоторые люди на моем месте упали бы рядом и начали рыдать, прижимая к себе его окоченевшее холодное тело, я же едва заставила себя коснуться трупа. Я звала Марка. Я добежала до опушки леса и стала отчаянно звать мужа. Он отошел слишком далеко от дома. Спотыкаясь, я пошла обратно, уже не торопясь. Брю лежал там же, где я его нашла. Ничего не изменилось. Он был мертв. От чего пес умер, было неясно. Наконец я, набравшись смелости, пощупала бархат его уха и провела рукой вдоль всей длины его молодого тела. Я не нащупала раны. Зовя на помощь, я попыталась поднять тело Брю. Я плакала. Он был тяжелым. Пятнадцать мешочков с сахаром. Я измеряла вес моего мертвого пса в мешочках сахара. Тело окоченело. Держать его было неудобно. Труп, выскользнув у меня их рук, грохнулся о землю. Мне пришлось начать все с начала. При этом я бралась за труп очень осторожно, так, словно боялась его потревожить. Лес был диким, за ним давно никто не ухаживал. Никто не прореживал деревья уже не одно поколение. Подлесок разросся, стал крепким. Колючки направляли в мою сторону острия своих пик. Корни поднимались из земли, чтобы подставить мне подножку тогда, когда я меньше всего этого от них ожидала. Перелезть через ограду с ним на руках было невозможно. Я перекинула его через проволоку так, словно это был мусор. Я кричала и кричала без остановки: «Марк! Я нашла его! Я нашла его!» Когда я уже подошла так, что дом стал в пределах видимости, муж меня заметил, подбежал, забрал у меня Брю, положил перед «Рейберном». Бело-черная голова песика, такая симпатичная, коснулась мягкой диванной подушки. Мы, обнявшись, безмолвно стояли и смотрели.

Ветеринар сказал, что его убили умышленно. Мертвую птицу нашпиговали стрихнином. Он посоветовал нам прочесать лес и избавиться от другой отравленной приманки.

Марк копал могилу в угрюмом молчании. Он с такой силой вгонял лопату в землю, слово это могло унять его душевную боль. А вот я плакала, рыдала громко и беспомощно. Муж сказал, что следует завернуть тело Брю в полиэтилен, а то барсуки могут его побеспокоить. Понятия не имею, откуда он такое знал. В амбаре после ремонта крыши оставались рулоны полиэтиленовой пленки, но я не смогла заставить себя сходить за ней. Потом я помогала Марку завернуть окоченевшие лапы Брю в непослушный полиэтилен. Мне никак не удавалось найти конец пленки, чтобы замотать морду. Ножницы не слушались в моих руках. Меня начало подташнивать. Не знала, что трупный запах такой мерзкий. Мы похоронили Брю, нашего юридически непризнанного члена семьи, в начале сада. Он любил нас беззаветно и лечил наши души только тем, что находился рядом.

Смерть Брю произвела на меня ужасное впечатление. В доме, когда я оставалась одна, утрата ждала меня внизу лестницы, там, где прежде пес поджидал нас рано утром. Она бросалась мне под ноги, когда я готовила еду. Одиночество заползло мне под кожу, пока я сидела в гробовом молчании, инстинктивно прислушиваясь, не гавкает ли Брю под дверью, просясь в дом.

По вечерам мы оставались снова одни, возвращаясь в воспоминаниях к тем вечерам в Западном Лондоне, когда мы закрывали двери на два замка, а огни безопасности на подъездной дорожке нашего дома то включались, то выключались как бы сами по себе.

За стенами дома, когда я выходила в ночь, мной завладевал страх. Он накатывал волной, когда неожиданно кто-то шелестел в кустах живой изгороди либо позади меня громко стучала дверь бывшей конюшни.

– Как будто все вокруг отравлено, – однажды сказала я мужу. – И все из-за того, что ты знаешь: есть люди, которые так сильно нас ненавидят.

Какую бы сильную ненависть они к нам ни испытывали, Марк ненавидел их сильнее. Прежде я никогда не видела ненависти в его взгляде.

* * *

Однажды кто-то сказал мне, что после смерти ты быстро забываешь, как выглядел усопший. Ко мне это не относится. Мертвые навсегда остаются со мной, а вот живые… Энджи я помню очень хорошо, но ее отсутствие рядом со мной настольно мучительно, что воспоминания о ней становятся для меня почти осязаемыми. Что же касается Марка, то мне трудно вспомнить его лицо. В памяти остался очень сумбурный портрет, созданный кистью художника-импрессиониста либо кубиста. Отдельные черты его лица, которые я запомнила, вступают на холсте в противоборство. Желтоватый оттенок кожи лица, доставшийся ему в наследство от бросившей его матери, которая наполовину была гречанкой. Густые черные волосы. Тонкие губы, к которым я так любила в прошлом прикасаться. Глубоко посаженные карие глаза. Вот только я не в силах сложить все это в единый портрет. Быть может, дело в том, что со времени похорон он меня не навещал. Быть может, я просто боюсь увидеть то, что отражается во взгляде его глаз. Я также не слышу его голоса. Я боюсь представить, что он скажет, если заговорит. А еще есть сестра Амалия, которую я одновременно и вижу, и не вижу. Ее голограмма все время мерцает вне досягаемости. Она проявляется на периферии моего мысленного взора независимо от того, хочу я этого или нет.

Я натянула одеяло на голову. Я спряталась.

Мальчишка остановился у кухонной двери и сказал, что ему надо провести мониторинг. Он не постучался, но застыл в нерешительности, в отличие от двух других. Мальчишеский энтузиазм. Избитое клише, конечно, но в данном случае так оно и есть. Очень часто его глаза улыбались, даже когда он хотел оставаться серьезным. Конечности его, излишне худые, двигались нескладно, как у ребенка. Рост его составлял более метра восьмидесяти, но даже при таком большом росте Мальчишке пришлось поставить стул в углу комнаты, где была установлена одна из видеокамер. Встав на стул, солдат вытащил провод.

– Думаю, что вы должны знать, – начал он. – Звонил психиатр. Он думает, что вам следует увеличить дозу.

– Ответ «нет», – кусая кончики ногтей, сказала я.

Не сходя со стула, Мальчишка посмотрел на меня сверху вниз. В руках он держал аккумулятор. Голова склонена под неестественным углом, чтобы не стукнуться о балку перекрытия. Его светлые волосы торчат во все стороны.

– Если они решат, что вы их не принимаете, то перейдут к пластырям либо уколам. Вы все еще остаетесь под арестом, поэтому они имеют право это сделать, хотите вы этого или нет. – Замолчав, Мальчишка взглянул на темный экран монитора, как будто немного смущаясь. – Мне кажется, вы имеете право знать.

Он потянулся и соединил провода.

– В таком случае я лучше приму ванну и переоденусь, – сказала я.

Мальчишка слез вниз, повернулся спиной к видеокамере и показал поднятый вверх палец.

– Вот и хорошо, – сказал он и вышел.

Мне пришло в голову, что от меня должно ужасно вонять, вот только рядом никого не было, чтобы сказать мне об этом. Однако по какой-то причине этот мальчик-солдат рискнул ради неряхи, и его предупреждение побудило меня действовать. Я призвала себя поступать логично. Я не хочу, чтобы меня накачали лекарствами либо принудительно госпитализировали. Я должна быть здесь и сохранять способность здраво мыслить. Я должна остаться, потому что только здесь я смогу, возможно, узнать, что же на самом деле произошло. Здесь осталось то, чего не смогли найти, но оно очень-очень важно… Свитер… роза… правда…

Только когда я узнаю правду, истечет срок моего заключения.

Поэтому я должна взять себя в руки.

Убедив саму себя, я начала планировать нападение, выбрав Анонима, так как он был лишен индивидуальности и казался слабее двух других. Моим тюремщикам понадобился кабинет Марка. Аноним оказался там один. Солдат сидел, закинув ноги на стол. Он выкладывал из карт «руку терпения». Когда я встала в дверном проеме, он сдернул обутые в ботинки ноги со стола, сбив карты на пол. Никогда не любила мужчин крупного телосложения.

– Что-то случилось?

Нагнувшись, я подобрала пики, разлетевшиеся по полу.

– Восьмерка… девятка… десятка… валет… король… туз… Не хватает дамы.

– Я всегда выкладываю даму, – заявил он, засовывая карты себе в карман. – Не могу удержаться, чтобы самого себя не обжулить.

В его произношении звучал легкий американский акцент, но я была уверена, что Аноним просто играет роль американского солдата.

– Сегодня же воскресенье?

– Да.

– Мне бы хотелось пойти в церковь.

Молчание. Все трое вели себя со мной подчеркнуто отчужденно. Их хорошо натаскали. Пожалуй, именно так в армии учат обращаться с задержанными, такова психология конвойных.

– Я хочу причаститься, – настаивала я. – Думаю, это одно из моих прав. Разве я не имею права посещать службу Божью?

Аноним вытащил из пачки сигарету, потом, по-видимому, вспомнил правила и сунул ее обратно.

– Вы можете обратиться с прошением. Я передам заполненный вами формуляр.

– А еще я хочу сходить в лес. В этом же нет ничего страшного?

– Зависит от того, в какой лес вы собираетесь пойти и что там делать.

Аноним снял армейскую куртку, висевшую на спинке стула.

– В Веллвуд, – затаив надежду, произнесла я, – в лес за Первым полем.

Безучастное выражение его глаз меня не обмануло. У них была карта Велла. На второй день моего пребывания Третий разложил ее передо мной, когда показывал, куда я имею право ходить, а куда нет. Они должны знать, что и где случилось на этой земле.

Аноним посмотрел на часы, потом на меня, затем в окно.

– Минуточку, – сказал он и вышел из дома через заднюю дверь.

Я услыхала, как он подзывает Третьего, говорит, что есть разговор. Третий имел над двумя другими власть, хотя я и не разбиралась, в каком он звании. Аноним называл его сержантом, но я не была уверена, что это не часть сценария фильма, который он сам для себя написал. Не исключено, впрочем, что Третий на самом деле сержант. Аноним сказал, что она хочет сходить к озеру, но Третий уже отошел на изрядное расстояние, поэтому я не могла всего расслышать. Со стороны они походили на героев пантомимы. Дуэт толстого и тонкого. По тем словам, что долетали до меня, я поняла, что солдаты не пришли к единому мнению: «Засранец… серьезный… блин… старая… довольно странно… прикрикни на гусыню…» Я улыбнулась.

Позже, шагая вприпрыжку, пришел Мальчишка и принес мне какие-то бумаги. Строевой шаг явно не был его коньком.

– Вам надо заполнить эти формуляры, – сказал солдат. – На озеро пока пойти нельзя.

– Мне что, обе мои просьбы на одном бланке написать – и о прогулке в поля, и о встрече со священником?

– Вы серьезно хотите поговорить со священником? Я, признаться, удивлен. Я думал, что вы просто подшутили над Адрианом.

– Я не шутила.

– Он также уверен, что вы говорили вполне серьезно, поэтому я принес два бланка. На вашем месте я бы…

Эти пять слов являются буреломом, среди которого трусы прячутся во время бури. Я дала ему немного повариться в собственном соку. Мальчишка очень легко краснел, а я ужасно мстительная старая корова.

Он первым прервал тишину:

– Вполне откровенно, по крайней мере…

Он показал мне, какие графы заполнять. Не много людей в последнее время подходили ко мне на близкое расстояние. Я ощущала запах его пенки для бритья, запах его дыхания, запах пота его тела, которым пропиталась его хлопчатобумажная рубашка.

– Обычная бюрократическая процедура, – сказал он, – дата, имя, подпись…

Когда он клал бумаги, его рука слегка коснулась моей руки. После того как Мальчишка ушел, я внимательно оглядела свою руку, словно надеялась, что его рука оставит отпечаток «нормальности» на моей.

Я написала и подписалась во всех требуемых местах, ужасно сердясь на всю эту бюрократию. Она мешала мне больше, чем мешал бы прикованный цепью к моей ноге стальной шар. Я прошла к началу подъездной дорожки. Оттуда было видно, как работающие на правительство люди высаживают грядки экспериментальных культур в строго геометрическом порядке на верхних полях. Я не сомневалась, что они приехали сюда в вагончиках со своими генно-модифицированными растениями на следующий день после того, как меня увезли. Земля выглядела еще вполне плодородной, словно в глубине подземные воды и родники до сих пор творили свои чудеса, но я отсутствовала здесь более двух месяцев, поэтому вряд ли за это время даже тут выпадали дожди. Я вернулась сюда более двух недель назад, но дождя пока не было. Я не знала, в чем дело. Быть может, облакам просто не нравятся эти земледельцы, одетые в униформу цвета хаки. Они ждут, пока я сама возьмусь за плуг. Дважды на одну и ту же уловку я не попадусь.

Вернувшись в дом, я взялась за ручку. Я буду ходить по моей земле, а не работать. Заполняя графы в формулярах, я вспоминала о проверочных листах, которые иногда раздавала ученикам по пятницам. Вдохновение куда-то запропастилось. Эти упражнения назывались «закрытыми». Давалась часть текста, в котором отсутствовали некоторые слова. Ученику следовало вставить правильные слова. Это было бессмысленное задание, рассчитанное скорее на то, чтобы ученики в последний день примерно себя вели. После этого, оставив проверку работ на уик-энд, я спешила к метро и ехала домой. Помни о пропуске. Заполни пропуск. Смотри вниз на пробелы.

Дозволение я получила в форме изменений в условиях и предписаниях моего домашнего ареста. Третий с видимой неохотой протянул мне документы. Мне разрешается заходить в мой любимый огород и райский сад. Мне позволялось сидеть, опершись спиной о ствол моего дуба, и наблюдать сквозь кружево ветвей и листвы за недосягаемым небом над головой. Мне можно будет сходить к Веллспрингу.

– На ваше имя пришло письмо, – уходя, небрежно сказал Третий. – Его принесут чуть позже.

– Не знала, что могу получать письма, – подозрительно произнесла я.

– На наше рассмотрение остается, передать письмо вам или нет. Если я сочту содержание письма безвредным, вы его получаете. Письма на ваше имя сначала читаем мы. Я принимаю окончательное решение. Но, – Третий улыбнулся, – до сих пор это все было в теории, потому что никто вам прежде писем не писал.

Ожидание письма было нестерпимым. Оно могло быть от Энджи и начинаться: «Дорогая мамочка! Я прощаю тебя…» Оно могло быть от Марка. Признание или обвинение? Кто знает? Оно могло быть от одной из сестер. Мне казалось, что сестра Амалия может написать, даже если другие не станут. Сестра Амалия… Что мы скажем друг другу, если снова увидимся? Со времени возвращения я отчаянно боролась с ее тенью, которая упорно пыталась заслонить собой солнечный свет. Мысль о возможности скорой встречи с ней произвела на меня сильнейшее впечатление. Во рту у меня пересохло от надежды, страха и мыслей, которые, обезумев, вопили во тьме, разбегаясь во все стороны.

«Дыши, дыши медленно, – сказала я себе. – Вообрази, что ты должна задуть свечи на торте в день своего рождения одним выдохом».

Ну вот… Она ушла… пока ушла… Весеннее солнце миллиметр за миллиметром ползло по небу. Я не помнила себя от страха и надежды.

Наконец Мальчишка постучал в окно.

– Почта, – входя, сказал он.

Я могла вообразить себе его чьим-то сыном или протягивающим поздравительную открытку девушке.

– Прочтите.

– Я боюсь данайцев, – сказала я и удивилась, когда услышала:

– Я не приношу дары. На это моей зарплаты не хватит.

Эти дети, судя по всему, являются новым видом рекрутов, которых называют «общественными призывниками». В парламенте по этому вопросу были горячие дебаты, но закон все же приняли, ссылаясь на наиболее шаткий из аргументов: «потому что так надо». Его, скорее всего, загребли после университета. В наши дни рядовой вполне может цитировать Вергилия. А еще я превратилась в хищницу и распознала в Мальчишке не только потенциального собеседника, но и потенциальный источник информации о том, что происходит в мире за пределами моей темницы. Сейчас, впрочем, меня больше интересовало письмо. Я разрывалась между желанием тотчас же разорвать конверт и более благоговейным к нему отношением… желанием продлить ожидание.

Преподобный Хью Кейси из Пампхауз, Миддл-Сиддинг, уведомлял о том, что с ним связались представители тюремной службы обеспечения культурно-бытовых потребностей и передали мое желание встретиться со священником. Не Энджи. Не Марк. Не Амалия. Разочарование ударило меня в живот.

– Хорошая новость. Священник приедет в воскресенье.

– В это?

Я не хотела, чтобы кто-либо из них, даже Мальчишка, узнал, до какой степени я потеряла счет времени.

– Да. Через два дня. Для нас это будет событием. Возможно, даже соберемся и отметим его. – Щелкнув пальцами, Мальчишка принялся отплясывать посреди кухни регги, а затем пропел: – Красное вино…

Думаю, он из тех людей, которые плохо переносят несчастный вид окружающих и считают своей обязанностью попытаться их приободрить. Я рассмеялась только потому, что мне было его жаль. Со мной у него здесь все равно ничего не получится.

Для трех молодых людей это место – скучнейшая дыра. Конечно, их матери рады, что сыновья благополучно сидят в английской глубинке, имеют доступ к проточной воде, охраняют поля и неопасную психичку средних лет. Куда лучше, чем служить по-настоящему, стреляя резиновыми пулями в зачинщиков массовых беспорядков и охраняя марши протеста. Я не знала, но была уверена, что верящие в свою правоту люди и сумасшедшие продолжают, мучимые жаждой, ходить к Уайт-холлу и требовать от правительства дождя. В комнате отдыха, пока я сидела в тюрьме, по телевизору, высоко закрепленному на стене, постоянно показывали новости: солдаты, охраняющие водохранилища, озера в Камбрии, строительные площадки на месте возводимых опреснительных установок или выстрелы, производимые королевскими ВВС… Вот они зависли на своих вертолетах над головами протестующих. Лица людей, которых натаскивали на то, чтобы пресекать несанкционированную деятельность… Старуха с ведром… Чернокожий мальчик со шлангом… Несколько мужчин, обустроивших незаконную водокачку возле незаконно работающей фабрики… Там служба куда опаснее, чем здесь. В этом я твердо уверена. Здесь существует риск заглянуть в измученную душу другого человека, но такой риск не тревожит их матерей.

Желая сделать хоть что-то, лишь бы заглушить собственное разочарование, я протянула кружку и сказала:

– С удовольствием.

Болтовня ни о чем. Это поможет.

– Вам здесь, должно быть, смертельно скучно, – начала я.

– Работа, конечно, монотонная, – признал он, – но место скучным никак не назовешь. С научной точки зрения, очень интересное место.

– О какой науке идет речь?

– Нас сюда послали потому, что все мы имеем научную квалификацию в той или иной сфере. Это вполне в духе армии. Они думают, что, если у тебя есть степень по физике элементарных частиц, ты хорошо справишься с метеорологической аппаратурой, замеряющей дожди, хотя, если начистоту, за все время, что мы здесь, никаких дождей не было.

– Не было, значит? У вас степень по физике элементарных частиц?

– Нет, география, – ответил Мальчишка. – В этом году я возвращаю свой долг государству. Армия запросила данные на всех выпускников с естественнонаучной квалификацией. Набралось немало. Тогда выбрали непригодных к строевой службе. Осталось трое – слепой, глухой и тупой.

– А вы?

– Я слепой. Очень сильные контактные линзы. Адриан, которого вы не особо учтиво упорно продолжаете звать Анонимом, астматик. Заверяю вас, что сейчас, когда в воздухе постоянно висит пыль, это не редкость.

– Думаю, излишний вес парня отнюдь не помогает ему справиться с астмой, – заметила я. – А Третий? Это пыль виновата в том, что он тупой?

Мальчишка отвернулся.

– Едва ли, – сказал он. – Он всегда рвется быть первым. Доброволец. Он говорил нам, что, будучи военнообязанным, принимал участие в столкновениях с демонстрантами. Я ему сказал, что когда-то и сам принимал участие в маршах протеста.

– А против чего вы протестовали? Надеюсь, не меня вы тогда защищали?

– Боюсь, что нет. Я не религиозен. Меня интересовали другие вопросы, в основном связанные с правами человека. Я думаю, что бороться с засухой можно и без ограничения наших свобод. А еще Земля, то, как мы портили климат, вернее, испортили. Здесь уместнее прошедшее время. Я же все-таки географ, – сказал он и взглянул в объектив видеокамеры. – Я честно получил свою степень, налегая на пиво под футбол.

Мне хотелось иметь сына. Я отвернулась и вылила остатки из моей кружки в раковину.

Я сидела, прислонившись спиной к каменной стене дома. Ласковое весеннее солнце сводило тюремную бледность с моего лица. Сердце стучало в груди чуть быстрее, так как сегодня ко мне должен был пожаловать гость. Я ждала, надеясь и страшась одновременно. Я считала минуты. А затем сквозь легкую дымку я различила черный силуэт в начале дороги, ведущей к ферме. На долю секунды мне показалось, что я вижу отбившуюся от стада корову фризской породы, но потом я вспомнила, что коровы уже здесь не пасутся. По прошествии минуты корова обрела очертания пожилого человека, одетого в черный костюм, черную шляпу и развевающийся на ветру черный плащ. В руке он нес белый полиэтиленовый пакет. Должно быть, он оставался единственным человеком в Англии, кто до сих пор ходил в дождевике. Мужчина слегка прихрамывал. Он не спеша шел по дороге. Как большинство людей, достигнув вершины холма, он остановился и огляделся. Вот только задержался он на вершине дольше остальных. Мужчина присел на край возвышающегося над землей основания ветряной турбины. Он сидел так несколько минут, затем с трудом поднялся, отряхнул штанины брюк, поднял с земли полиэтиленовый пакет и продолжил свой путь к дому. Ну вот и священник, преподобный Хью Кейси.

Бог свидетель! Последнее, что мне сейчас нужно в жизни, – это истово верующий человек, к тому же мужчина. Я напомнила себе, что недоверие к мужчинам навеяно мне Амалией и ее сестрами. Надо избавляться от этих предрассудков. Возвращаясь домой, я сорвала несколько нарциссов, которые росли среди бурьяна на обочине подъездной дорожки, поставила их в ставший теперь ненужным молочник и водрузила его посередине стола. Со времени своего возвращения домой я о таком не думала, но сегодня решила немного расслабиться.

Мальчишка объявил о приходе священника, как истинный метрдотель:

– Рут! Преподобный Хью Кейси. Входите, сэр.

– Нет… нет… Пусть хозяйка дома сама меня пригласит.

Вежливый голос образованного человека с легким ирландским акцентом. Тело грузное. Лицо раскраснелось – то ли от ходьбы, то ли от смущения. Я сыграла свою роль и пригласила священника в дом. Он взял мою худую кисть в обе руки и держал так дольше, чем мне хотелось. В кухне он снова представился. Сняв шляпу и плащ, священник положил их на стул.

– Я не ваш приходской священник и уже давно на покое. Полагаю, они решили, что я живу неподалеку, к тому же много лет назад я был капелланом в военном госпитале. Не думаю, что это что-то может гарантировать, но у военных свой склад ума.

– Ну, спасибо, что пришли.

Я предложила ему чашку чая.

– В этом деле я могу быть вам полезен, – сказал он и принялся рыться в пакете.

Священник достал оттуда Библию, что было вполне ожидаемо, маленькую деревянную шкатулку с крестом, в которой хранились святые дары, и небольшую флягу.

– У вас, я слышал, есть вода, – сказал он, – а я принес молоко.

Это было настоящее молоко, молоко, которое мы пили в детстве жадными глотками, молоко, в котором мы растворяли какао в Ночь костров. Запах возродился в памяти, и я наслаждалась им.

– У меня есть корова джерсийской породы, – объяснил он. – Ее кличка Анна-Лиза.

Когда я была маленькой, хихиканье в церкви на Рождество всегда было моей слабостью. Что-то в поведении этого священника возвращало меня к детским привычкам. Я была на грани того, чтобы разразиться истерическим смехом, поэтому склонила голову над ящиком стола, якобы роясь в поисках ложки.

– Уверен, вам бы она понравилась. Очень красивое животное. Я ее очень люблю.

– Вам позволили ее оставить?

Теперь я на самом деле искала сахар. Хотя я не знала этого человека, он выглядел так, как должен выглядеть священник, любящий много-много сахара.

– Я сказал им: пусть попробуют мне помешать. По правде говоря, я сыграл на своем сане, напомнив, что сельский священник имеет право выпасать одну корову на общинном пастбище. Если они попытаются мне помешать, я обращусь с жалобой в палату лордов. Имя Господа, как вы понимаете, защищает в случае, если к вам собираются применить меры, продиктованные чрезвычайным положением. Эти люди, как и большинство предыдущих, от меня в конце концов отстали.

Интересный ход мыслей, однако мне не хотелось, чтобы что-либо отвлекало меня от вкуса настоящего молока, поэтому мы сидели за столом и молча пили, словно два знатока дорогих вин. Как я и предполагала, священник положил себе в чашку много сахара, а затем с интересом обвел взглядом кухню. Я бы не удивилась, если бы узнала, что он ожидает появления фарфорового блюда с выложенными на нем кружком огуречными сэндвичами и бурбонским печеньем. Гость был не просто старым, он был старомодным человеком, этаким живым анахронизмом. Впрочем, всегда существовала возможность того, что он не тот, кем старается казаться. Я взяла нить разговора в свои руки.

– Я о таком даже не подумала. Удивлена, что никто не посоветовал мне обратиться к такой стратегии защиты в суде. Незадолго до моего ареста это место стало центром религиозного поклонения… в определенном смысле этого слова.

– Это не то же самое, дорогуша, по крайней мере, с их точки зрения. Бог запрещает доступ к вечной жизни посредством любой другой церкви, помимо англиканской. А теперь будьте столь любезны и покажите мне все.

Я объяснила ему ограничения, налагаемые на меня домашним арестом. Мы вышли через заднюю калитку.

– Это здесь вы, должно быть, нарвали нарциссов, – сказал священник. – Сейчас увидеть вазу с настоящими цветами на столе – сродни чуду.

Мы прошли по саду и оказались на Первом поле. Он все время поминал имя Господа так, словно сегодня была Пасха, даже извинился за это передо мной.

– Но вы не можете не понимать, какое это чудо. Зеленая трава, розовое небо и набухшие почки на деревьях…

Когда преподобный немного успокоился, мы пошли чуть медленнее, ведя неспешную беседу. Мы разговаривали о разных сортах томатов. Мы разговаривали о пыли. Мы разговаривали о Святой земле, о воде и о плавании в детстве на побережье Эксмура. Там сильные воды катят гальку на берег с такой мощью, что могут сбить тебя с ног, а волна утащить в море. Он был военнопленным и на собственном опыте знал, что такое свобода, колючая проволока и лучи прожекторов. Как и следовало ожидать, мы встали и неотрывно смотрели вниз, на Веллвуд. Он спросил, здесь ли все произошло. Я подтвердила, а еще сказала, что не смогу туда с ним пойти. Тогда священник сказал, что, если я не против, он помолится. Хью Кейси сомкнул веки и склонил голову. Он молился про себя. Моя же молитва была писана мертвой прошлогодней листвой, что падает с деревьев на водную гладь, а воды несут ее прочь. Я была очень ему благодарна за то, что он не задавал мне никаких вопросов и не лез со своими ответами. Поднимаясь обратно вверх по холму, я поняла, что слишком ослабла физически для подобного рода нагрузок. Мне было тяжело, но тучному священнику еще тяжелее. Его лицо побагровело. Я не врач, но и без медицинского образования понимала, что он страдает от высокого кровяного давления. Если смотреть в корень проблемы, то во всем, как мне казалось, виноваты долгие годы употребления домашнего масла от джерсийской коровы на сдобных булочках. И отказать себе в таком удовольствии было бы с его стороны весьма жестоко.

– Я был удивлен, когда узнал, что вы захотели встретиться со священником, – тяжело дыша и останавливаясь на каждом шагу, сказал преподобный отец. – После всего того, что случилось здесь с сестрами Розы Иерихона. Как ее звали? Сестра Амалия, если не ошибаюсь? Разве с вас не достаточно религии?

Его вопрос напомнил мне, что я не должна с ним подружиться.

– Я хотела, чтобы меня кто-то навестил, – сказала я.

– Старик?

– У меня не было особого выбора. Мне просто не могли отказать во встрече со священником.

– А другой причины добиваться встречи со священником у вас не было?

Я, поколебавшись, решила не злоупотреблять правдой.

– Меня донимают призраки, – сказала я. – Я подумала, что вы сможете мне помочь.

– Кто конкретно вас тревожит?

– Здесь много разных привидений. Все зависит от того, где я нахожусь и чем занята. Есть сестры… – я умолкла, не желая называть имен, – и другие. Уверена, вы об этом уже слышали.

Мы остановились на вершине холма. Отсюда открывался чудесный вид на поля и красно-желтые холмы за ними.

– Но сейчас мне не дает покоя призрак фермера, – продолжала я. – Его звали Томом. Он был нашим соседом. Когда мы только-только сюда перебрались, он очень помог нам обустроиться на новом месте. Не представляю, как бы мы справились без него. Он каждый день помогал нам по мелочам. Трудно объяснить это… После всего, что нам довелось пережить в Лондоне, его доброта произвела на нас неизгладимое впечатление. Мы поверить не могли, что так бывает.

Отсюда был виден старый коровник соседа. Полуденное солнце отражалось на рифленом железе, которым была покрыта крыша. Золото дураков.

– Иногда, когда я сижу здесь, я вижу, как Том бродит вдоль живой изгороди, словно проверяет, не забрался ли в кусты ягненок. У него была привычка обматывать шпагаты для обвязки тюков вокруг столбов ворот и завязывать их мертвыми узлами. Потом эти оранжевые шпагаты годами висели на столбах, похожие на венки из яркий цветов, которые некоторые люди привязывают к фонарным столбам на месте аварии. Иногда он идет в мою сторону, словно хочет со мной поговорить, но при этом он проходит сквозь меня. Единственными моими гостями сейчас являются привидения.

– Времена нынче трудные для фермеров… – сказал священник, но я не стала его слушать.

Сейчас я была рассказчиком и слушателями в одном лице.

– Мы пытались им помочь. В конечном счете они здесь обрабатывали землю еще до нашего приезда. Мы предложили провести трубопровод из Веллспринга через его земли и земли Мартина, но к тому времени фермеры уже относились к нам с большим недоверием. Они хотели узнать, какой нам от этого прок, говорили, что у нас нет на это лицензии, поэтому Марк и не стал обращаться за лицензией. Если уж начистоту, он с самого начала не горел энтузиазмом, поэтому из этой затеи ничего не вышло.

– Уверен, что вы делали все, на что в то время были способны.

– Делала, но недостаточно. Однажды вечером, после ужина, когда его жена на кухне мыла посуду, Том, как мне думается, посмотрел на стопку коричневых конвертов с неоплаченными счетами, которая лежала на столике, поменял домашние тапочки на сапоги, свитер – на твидовый пиджак, а на голову надел кепку, в которой он появлялся только на ярмарках. Потом он, судя по всему, незаметно выскользнул из дома, пересек двор, а дверь в сарае изнутри подпер полиэтиленовыми мешками с птичьим кормом. Каждый – весом в двадцать пять килограммов. Думаю, он хотел, чтобы только мужчина мог туда добраться. Я права, как вы думаете?

Преподобный Кейси развел руками. Он не знал, что ответить на мой вопрос.

– Мне кажется, я знаю, к чему вы клоните. Рут! Вам не надо…

Он потянулся, словно желал ко мне прикоснуться. Я отпрянула. Нет, я должна закончить этот разговор.

– Он воспользовался новой веревкой, перебросил ее через дубовую балку крыши и крепко завязал вокруг руля квадроцикла. Они задолжали за него уйму денег. А теперь представьте… Том влезает на старый стул и с трудом удерживает равновесие. Стул шатается. Он цепляется за перекладину треснувшей спинки, а затем медленно, словно канатоходец, выпрямляется, ловит конец веревки и завязывает узел. Он умел вязать крепкие узлы. Я ведь это уже говорила? Когда его нашли, кепка по-прежнему была у Тома на голове. Для него это было очень важно.

– Случаи самоубийства среди фермеров наводят настоящий ужас. Да спасет Господь их души.

Священник перекрестился. Мы молча уселись на траве. Я уважаю людей, которые умеют молчать. Я присутствовала на двух похоронах в Литтл-Леннисфорде. Похороны Тома были первыми. Не такие душераздирающие, как вторые, но тоже не сахар. Чувство вины и горе присутствовали на обоих, словно пара перчаток.

Наконец он задал мне вопрос:

– Зачем вы мне все это рассказываете? Вы думаете, что я экзорцист?

– Ни в коей мере. Возможно, если бы вы… или кто-нибудь похожий на вас появился раньше… Но, когда еще не было слишком поздно, никого рядом со мной не оказалось, а потом началась вся эта религиозная истерия. А теперь поздно…

Я поднялась на ноги. Священнику пришлось повозиться, прежде чем он последовал моему примеру. Я разрывалась между желанием протянуть ему руку помощи и полюбоваться, как он будет барахтаться, если упадет.

– Это наша вина? – спросил он, когда наконец выпрямился.

– Чья?

– Тех, кто вовремя не появился, когда вы в нас нуждались.

Ничего не ответив, я пнула ногой кротовую кочку.

– Бог был здесь где-то рядом… для вас, для Тома, – продолжал священник. – Никогда не поздно встретиться с призраками лицом к лицу.

Теперь он хрипло сопел в тщетной попытке не отставать. Когда мы добрались до калитки, священник совсем запыхался.

– Вы же не хотите, пригласив священника на чай, остаться без проповеди?

– Я слишком привыкла сама себе читать проповеди, – сказала я. – Из меня получилась бы та еще шарлатанка, если бы не… Что в конечном счете остается? Лишь свет и зеркала… Вот только меня больше не интересует смысл жизни. Теперь меня интересует лишь один вопрос, ответ на который я очень хочу получить. Все остальное потеряло для меня привлекательность.

– Понимаю. Ужасно не знать, кто убил вашего внука. Я с трудом могу представить всю глубину вашего горя.

Третий поджидал нас. Он демонстративно посмотрел на свои наручные часы.

– У вас пропуск до пяти часов вечера, – сказал солдат священнику.

Преподобный добродушно улыбнулся:

– Только Господу Богу известно, когда кончается наше время.

Один – ноль. Церковь против армии. Мне не хотелось этого признавать, но священник мне явно нравился.

– Я не хочу злоупотреблять вашим гостеприимством или рисковать лишиться возможности вновь сюда прийти, поэтому удаляюсь. Напоследок мне хотелось бы обменяться парой слов с моей прихожанкой. – Преподобный выдержал паузу, и под его молчаливым взглядом Третий отошел в сторону. – Что до Экклезиаста…

Я сунула руки в карманы.

– Лучше вам уже собираться.

– Пожалуй, так и сделаю.

Преподобный Кейси зашел в дом. Сквозь кухонное окно я видела, как он складывает в полиэтиленовый пакет Библию, маленькую шкатулку и фляжку. Я и Третий молча стояли на некотором расстоянии друг от друга. Священник вышел и доброжелательно улыбнулся ждущему его солдату.

– Я и Рут имели весьма интересную беседу сегодня.

Преподобный приподнял брови и лукаво на меня взглянул.

Теперь у меня появился выбор. В последнее время я отвыкла от того, что могу сама на что-то влиять. Долго я не раздумывала. Несмотря на все мои опасения, мне показалось, что старым священником будет легко манипулировать и использовать его в своих целях.

– Спасибо, преподобный, – громко произнесла я. – С нетерпением жду вас на следующей неделе.

– Зовите меня попросту Хью. Я обязательно приду в это же время на следующей неделе. Да благословит вас Господь.

Священник Хью, как мне теперь придется его называть, отправился в обратный путь. Он медленно шел по дороге, а на вершине холма вновь остановился. Мне показалось, что он поднял руку и перекрестил нас, хотя не исключено, что священник просто поправил шляпу на голове.

– Святой человек, – сказала я Третьему.

– Не знаю, – ответил солдат.

Я тоже не знала.

Все в доме переменилось, даже воздух стал каким-то другим. Не привыкли мы к гостям, что ни говори. Я прошлась по огороду в свете умирающего дня. Надо прийти в себя. Меня удивляло, какое впечатление на меня произвело общение с другим человеком. В одном священник точно прав: с призраками надо бороться. Я вернулась и вошла в дом, однако прошло немало времени, прежде чем я поднялась по лестнице наверх. Я смотрела на закрытую дверь, которая отделяла меня от спальни Люсьена. Я вслушивалась в тишину. Большой палец – на задвижке. Пальцы обхватили массивную металлическую ручку. Надавив, я отодвинула задвижку и приоткрыла дверь сантиметров на пять, не больше. Как раз достаточно, чтобы впустить дыхание ночи. Не входя в комнату, я протянула руку и, коснувшись дверного проема, дотянулась до выключателя. Я впервые переступила порог спальни внука с тех пор, как вернулась домой. Комната была почти пуста, в ней стоял лишь черный мешок для мусора, в котором полицейские вернули нам вещи Люсьена. Полиэтиленовый мешок был завязан узлом, но у меня так и не хватило духу его развязать. На кровати сиротливо лежал матрас. Ни простыни, ни одеяла, ни подушки… Ни головки, лежащей на подушке… Ни вырезанной из дерева розы, что висела на кожаном шнурке у внука на шее… Не знать, кто убил твоего внука, – невыносимо больно. Если я найду деревянную розу, то приближусь на один шаг к разгадке.

Я передвинула прикроватную лампу, словно надеялась, что найду за ней оброненный амулет с розой. Вообще-то в прежние спокойные времена однофунтовые монеты вполне могли закатиться между диванными подушками, а серьга угодить между щелями в досках пола, но это не тот случай. Улегшись на живот, я с трудом просунула свои обкусанные ногти в щели между досками пола. Я лежала вниз лицом. Губы касались пыли на полу. Глаза щурились, глядя в темноту. На коленях я подползла к кровати и отодвинула ее от стены. Пауки разбежались прочь от плинтусов. Не здесь, не в этой комнате, а в другом месте должна лежать маленькая роза, вырезанная из дерева и нанизанная на кожаный шнурок. Когда найду талисман, до постижения истины останется всего один шаг.

В ванной комнате, в шкафчике для лекарств, ничего не оказалось. Все забрали мои тюремщики. Чистящие и моющие средства находились под замком, но я все же приподняла коврик и сорвала древесноволокнистые плиты, за которыми находились трубы. При этом я до крови оцарапала руку о винты, торчащие из гипса. Внизу я могла сорвать шторы с карниза, и я их сорвала. Я могла вытряхнуть угольную пыль из ведра, погрузив всю гостиную в траур. Я могла, значит, сделала. Я могла выдвинуть пустые ящики из буфета и разобрать их, вытащив боковины из пазов лицевой доски, дно – из боковин, открутить медные ручки от лицевых досок. Могла и сделала. Я должна найти маленькую деревянную розу, которую носил на шее внук. Если я ее найду… если я смогу ее найти… Ничто не сможет помешать мне искать… Ничто… ничто… ничто…

* * *

– Поговори со мной, Рут.

Мужчины давили на мои немощные руки, уставшие ноги, я ощущала вес мужчин, навалившихся на мое тело. Сестра Амалия предупреждала меня о мужском бремени. Они наваливаются на тебя и давят до тех пор, пока ты не начинаешь задыхаться. Мне разрешили испить из маленького картонного стаканчика. Как только жидкость коснулась моего языка, я поняла, что это яд.

Сон имел губительную силу. Он свернулся в углу моей кровати подобно больному псу, и его зловонное тяжелое дыхание витало в ночном воздухе. Существовало множество объяснений тому, что я, возможно, совершила. Не так уж редко люди впоследствии не могут вспомнить ужасные дела, сотворенные их руками, но подсознательно задуманные средь бела дня, когда они не спят. Случается, что люди делают разные гнусности во сне. Истории известны случаи, когда люди совершали великие подвиги либо ужасные злодеяния, находясь между сном и явью, в сумеречном состоянии полусвета, о котором ученым почти ничего не известно. Еще одно выражение, о смысле которого я не задумывалась до последнего времени. Прежде я думала о том, кто я есть, о том, кем я могу стать, а теперь пришло время задуматься о том, кем я должна стать.

На моем бедре остался знак розы. В одну из последних ночей перед тем, как все случилось, я, должно быть, стояла перед «Рейберном» и раскаляла металлическую эмблему добела. Должно быть, я держала ее в руке, на которую предварительно натянула прихватку. Затем я прижала раскаленный металл к своему телу. Должно быть, в комнате стояла вонь горелой плоти. Должно быть, я ощущала, как миллионы булавок вонзаются в мою плоть. Сестра Амалия на следующее утро благословила и помазала медом место ожога. Это, по крайней мере, я ясно помнила. Ожог остался со мной. Я ощущала его неровные края кончиками своих пальцев. Этот ожог напоминал мне о боли и страданиях, которые я могу причинить в неизъяснимом экстазе.

Хотя путем психологического тестирования специалисты сошлись во мнении, что, находясь в состоянии лунатического транса, я вряд ли способна совершить что-нибудь по-настоящему ужасное, оставались люди, которые считали, что я могу быть ответственной за смерть своего внука. Я также не исключала подобной возможности.

Пресса, само собой разумеется, ухватилась за сенсацию.

«Святая? Могла ли она во сне совершить убийство?»

«Связана ли смерть с оккультизмом?»

Я и сама не могла исключить подобной возможности, пока не докажут вину другого человека. А пока я не имею права спать. Когда я наконец заснула, тьма за окном посерела. Я всегда засыпаю только перед рассветом, когда солнечный свет делает невозможными какие-либо разрушительные действия с моей стороны. Во сне я видела следы, ведущие в камыши. Выкованная из стали цапля стояла на противоположном берегу Веллспринга.

Трава на Первом поле уже не была такой буйной, как прежде. Колючки чертополоха царапали мне лодыжки. Кремниевые камушки давали о себе знать, когда я становилась на них подошвами своих туфель. Мы всегда думали, что грунтовые воды в этом месте подходят вплотную к поверхности, но, как доказала жизнь в других регионах страны, ничего вечного не бывает. На поле стояла противоестественная тишина. Мои тюремщики сказали мне, что правительство избавилось от остававшейся здесь живности: овец, безмозглых кур, одичавших поросят Марка. Избавились… Застрелили… Сотни лет на этих полях паслись овцы и коровы, ветер свистел в ячмене, а сейчас на них ничего нет, за исключением лабораторно ровных грядок генно-модифицированных растений. Дойдя до вершины холма, я остановилась. История реки Ленн тесно связана с историей этого края. Церковь расположена недалеко от этого места. Ее нормандского стиля башня теперь отчетливо виднелась вдали. Уж слишком много деревьев, ослабленным засухой, повалили в последнее время бури. Вереница сельских домиков расположилась на берегу реки. Автомобильная дорога тянулась вдоль железной дороги, а та – вдоль реки, подобно тому, как наша промышленность шла тем же путем, вторгаясь в Уэльс. Далее на севере высился жалкий, изъеденный эрозией Крэг, чья лысая вершина вздымалась над низменностями. Я оторвала взгляд от горизонта и посмотрела на то, что находилось поближе. Тропинка спускалась с холма вниз и вилась по лесу между ежевичными кустами, под низко нависшими ветвями ясеней с распускающимися на них почками, пока не добегала до самого Веллспринга.

Хотя полуденное солнце пробивалось сквозь небесный свод, вода казалась почти черной, а отражения окружающих деревьев дрожали из-за трех или четырех селезней, которые копались своими клювами в вязком иле в поисках пищи. Сестре Амалии не понравилось бы это дерзкое доминирование самцов, их притеснение смиренных самок в ее водоеме женственности. Голубое мелькнуло на желтом фоне, когда зимородок пропорхнул над водой, а затем вновь повисла тишина, прерываемая карканьем обыкновенных ворон, сидящих на вершинах деревьев. Уровень воды в водоеме понизился, оголив покрытые мхом камни, однако я отчетливо видела отметины, которые остались в тех местах, где прежде плескались воды. Говорят, что вещи имеют память, следовательно, эти камни – очень грустные камни. Я подошла к озеру, опустилась на берегу на колени и окунула руки в воду. Вода оказалась прохладной. Набрав воду в ладони, я умылась, позволив каплям свободно падать на мою обтянутую тканью грудь, струиться по внутренней стороне рук. Я уставилась в темное зеркало, словно надеялась увидеть там его лицо и уповала, что он что-то мне расскажет.

Зажмурившись, я изгнала из памяти образ сестер, которые стоят вокруг пруда и молятся. Нет. Это не молитва. Просто они вслух произносят то, что должно быть произнесено, но я не надеялась, что меня услышат и ответят. Расскажите мне, как он умер.

Есть времена, когда следует разбрасывать камни, а есть времена, когда следует их собирать. Я подняла три камушка с сухой, словно пыль, лесной подстилки и бросила первый в воду. От него пошли в стороны круги правильной формы, достигшие камышей, которые горделиво возвышались над водой в своей крикливой весенней зелени. С пронзительным криком утки, громко хлопая крыльями, взмыли в небо.

Это пусть будут сестры.

Второй камень я бросила, приложив чуть больше усилий. Он упал недалеко от центра озерца, образовав настоящие маленькие волны, которые столкнулись с рябью, поднятой первым камнем, что привело к полнейшей анархии.

А это пусть будет Марк.

Третий камень удобно лег мне в ладонь. Я провела острым краем камня по прозрачной коже запястья. Образовался багровый рубец. На месте порезов выступили крошечные капельки крови. Кровь тотчас же принялась сворачиваться, а не течь.

А это пусть буду я.

Выпрямившись, я запустила последний камень в озеро. Вода тоже ничего не забыла. Из-за черноты вод я ощутила сильное головокружение. Шатаясь, я направилась к поваленному дереву, на котором привыкла сидеть и размышлять. Я не вставала с него до тех пор, пока мир не прекратил качаться у меня перед глазами. Утки вернулись и сели на воду так, словно ничего не произошло. Встав, я отправилась обратно к дому. Легкий юго-западный ветерок гнал тучи за далекий горизонт, за Эдвардз-Касл и Кадоган-Топ. Потом стали собираться тучи. Солнце, проникая сквозь них, метало лучи золота на леса, которые покрывали противоположную сторону долины.

Ночью я спала, а проснувшись утром, узнала, что ночью прошел дождь. Я пошла к Веллспрингу. Да, дождь был, вернее, должен был бы пройти. Все зависит от того, как на это посмотреть. Для меня это означает, что Велл однажды даст ответы на все мои вопросы. Для других это подтверждение принятого ранее решения, согласно которому правительство приказало перепахать всю мою землю. На подъездной дорожке остановилась вереница автомобилей. Работающие на правительство люди вылезли из машин, облазили все поля со своими датчиками и прочей электронной высокотехнической аппаратурой, а представители прессы в это время фотографировали с их позволения растения будущего урожая. Третий чувствовал себя как рыба в воде, маршируя строевым шагом по парковке. Мальчишка и Аноним были детьми, прыгающими по лужам.

– Это и прежде так бывало?

– Да, – ответила я. – Здесь идут дожди, а в других местах – ни капли. Все остальное – последствия этих дождей.

– Вы знали наперед, что будет дождь?

– А дождь еще будет?

У меня был собственный вопрос: «Может дождь пойти без всех этих видений и голосов?» Если так, то я обеими руками «за».

Было еще одно чувство, появления которого я никак предвидеть не могла. Самодовольство. Вы думали, что надзираете за полусумасшедшей женщиной средних лет с причудами, которая к тому же страдает манией величия? Но теперь вы дважды подумаете, прежде чем меня обижать, самодовольные нахалы!

Дождик! Дождик! Лейся, дождик! Я танцевала в гостиной, словно какая-то знахарка или ведьма.

Мальчишка сунулся в двери, немного опешил, увидев меня танцующей, рассмеялся и плюхнулся на стул.

– Забыл сказать, что завтра мы уезжаем, – сказал он. – После месяца службы здесь нам полагается неделя отпуска.

Дождь идет. Дуккомб горит. Мальчишка уезжает. Я остаюсь. Земля вертится. Я, крадучись, встала с постели. Теперь я вновь почти свободна.

Приехали три моих новых тюремщика. Сразу же стало как-то напряженно. Среди них была одна женщина. Я не знала, что из этого получится. Я следила за ней из верхнего окна в доме. Волосы зачесаны назад и заколоты шпильками под форменной фуражкой. В солдатских берцах ее ноги казались такими же большими, как и у мужчин. С кислым выражением лица она бесцеремонно вошла в дом, чтобы зарядить и протестировать мои бирки-датчики. Односложные ответы на все мои вопросы и попытки завести разговор немного меня успокоили. Я думала, что готова к общению с другой женщиной. Оказывается, я ошибалась.

В свободное от выполнения своих непосредственных обязанностей время троица сидела в амбаре, когда же выходила, то строго придерживалась предписанных маршрутов, патрулировала границы землевладения, проверяла сигнализацию, обходила с проверкой мой дом. Недостаточно, чтобы трое солдат (мужчины или женщина – значения не имело) знали о твоем существовании. Когда-то у меня были друзья, семья, соседи, последователи… Ради бога! Без иронии! Я была человеком, находившимся в самой середине социальной паутины. Но все это оборвалось внезапно, словно от удара ножа. И вот я осталась один на один со своим гордиевым узлом. Самое худшее заключалось в том, что я не знала, пробует ли кто-то со мной связаться или нет. Я становилась все более и более подозрительной в отношении царящих здесь порядков. Кто-то же на свободе должен обо мне вспоминать?

Иногда я слышу звуки, свидетельствующие о присутствии людей: грузовик едет задним ходом на дороге, а кто-то кричит водителю, куда сворачивать. Однажды я услыхала звуки выстрелов, а затем увидела двух мужчин, идущих вдоль живой изгороди между Грейт-Нантон-Лейн и старой фермой, где прежде выращивали петрушку. В руках у мужчин были ружья. Они то и дело останавливались, прицеливались и давали залп, разносившийся эхом по всей долине. Если нет загонщиков, птицы не поднимаются в воздух. Лично я понятия не имела, что же они собираются подстрелить. Сегодня я слышала: в селе бьют в колокола, как на свадьбу. Когда мы женились, никто в колокола не звонил. Мы оформили наш брак в бюро записи актов гражданского состояния. В углу безлюдного зала на CD-проигрывателе звучал наш любимый дуэт из «Порги и Бесс». Обмен обетами. Тяжесть бегства матери всю жизнь довлела над Марком. Я случайно подслушала рассказ дяди Марка о том, что племянник всегда хотел осесть на его ферме. В детстве Марк очень любил гостить у них, проводил там все свои каникулы. Затем мой отец сказал, и дядя Марка с ним согласился, что быть юристом куда лучше. Фермерское хозяйство в наше время не приносит денег. Мужчина, чья жена ждет ребенка, должен заботиться о семье. Они стояли на крыльце отеля, постукивая каблуками и стряхивая красноватый пепел в талый снег.

На нашей свадьбе шел снег, никчемный мокрый снег, словно на небе в тот день кто-то решил избавиться от залежалого товара. Теперь я понимаю, что все, что Марк когда-либо планировал после этого в жизни, портила такая вот белая слякоть.

Перезвон разносился над долиной, но даже звуки церковного колокола не зародили в моей душе желания помолиться. Рождения… венчания… смерти… Энджи родилась спустя три месяца после свадьбы. Спустя три года мы сидели в комнате, в которой помимо нас никого не было, и слушали, как врач сообщает, что у Марка не может быть детей. Во время расследования из-за этого была поднята шумиха. Как будто неспособность иметь собственного сына делает человека предрасположенным к тому, чтобы причинить вред либо убить чужих детей. Тогда это казалось просто смехотворным, но как себя поведет человек, все мечты которого пошли прахом не раз, не два, а много-много раз?

Колокольный звон умолк. Тишина долго не продержалась. Прибывшие на замену охранники решили провести проверку систем тревоги. От воя сирены вороны взмыли с верхушек деревьев. Раздалось их истошное карканье. Даже птицы сражались за наши поля. Малиновки нападали на лесных завирушек, грачи на лету клевали крылья сарычей, но никто из них не смог бы соперничать с вертолетами. Шум лопастей винтов подстегнул мои воспоминания.

* * *

Яйца были теплыми и идеально ложились в мои холодные руки. Мы поговаривали о том, чтобы отметить годовщину нашего пребывания в Велле, но время для всевозможных празднований, судя по всему, ушло навсегда. Даже несмотря на все неприятности, я собиралась приготовить суфле. Я еще не была уверена, будет ли это сюрпризом или подаянием тем, кто пережил катастрофу. Звук лопастей, рассекающих утреннее небо, заставил меня приподнять голову. Надо мной завис вертолет. Человек с видеокамерой высунулся из люка и снимал. От неожиданности я подпрыгнула. Мне пришлось ухватиться за шест, к которому была привязана веревка, на которой я сушила постиранное белье. Яйца разбились. Это я точно помнила. Через некоторое время, когда я мыла на кухне руки и вытирала губкой измазанные штаны, вошел Марк и швырнул газету на стол.

– «Чудо Велла»! Рут, ради бога, ты только посмотри на заголовок! Только посмотри!

* * *

Я оставила вырезку. Теперь она кажется маленькой и незначительной. Так часто случается с важными вещами, когда посмотришь на них с другой точки зрения.

* * *

Чудо Велла. Цветная аэросъемка. Фотография должна была быть цветной, иначе она не могла бы показать всю поразительную разницу между нашей землей и окружающей местностью. Земля молока и меда на фоне земель Содома и Гоморры. Наш дом находился в центре фотографии. Немного в стороне можно было разглядеть подъездную дорогу, идущую между двумя верхними полями, хотя с высоты незаметно было, что дорога взбирается на гору. В кузове «лендровера» заметны были клетки с цыплятами. Это было странно. Я до сих пор не знаю, почему они там оказались. Возможно, мы как раз ставили новые столбы, чинили забор, потому что в последнее время много наших кур стало жертвами лисиц.

– Что за… – Я уставилась на фотографию. – О чем тут пишут?

– Не знаю. Еще не читал. Как я понимаю, отпала нужда спешить обращаться за помощью к твоему драгоценному советнику из правительства. Весь мир теперь имеет возможность заглянуть к нам на задний двор.

– А как пресса?..

– Как обычно. Сунули свои морды в канаву.

Марк вышел. Хлопнула закрывшаяся за ним дверь. Спустя несколько минут я услышала, как завизжала бензопила, вгрызаясь в бревно. Марку хватило того, как пресса освещала суд над ним. Больше он стерпеть такого не мог. Я жалела мужа, но в то же время задавалась вопросом: сколько еще соломинок выдержит мой верблюд, прежде чем у него сломается хребет? Я расстелила газету на кухонном столе и принялась читать. На первой странице сообщалось, что спустя две недели после массовых беспорядков в Дуккомбе их журналист, проводящий самостоятельное расследование этого вопроса, наткнулся на еще одно место, загадочным образом не страдающее от засухи. Это Велл. Далее читателю предлагали прочитать статью на четвертой и пятой страницах.

Зазвонил телефон.

Это был первый из бесконечной череды звонков. Звонили из «Дейли Мейл», «Экспресс», «Скотсман», «Фигаро», «Нью-Йорк Таймс»… Ящик для входящих электронных сообщений заполнялся у меня на глазах. Жирный черный шрифт непрочитанных сообщений заполнил страницу, подобно разлитой нефти. Автоответчик жил своей жизнью, стоя в углу кухни. Он добросовестно записывал голоса старых друзей, журналистов, агентов по связям с общественностью, пока не закончилось место. В конечном итоге я вихрем пронеслась по дому, выдергивая штепсельные вилки из розеток, наблюдая за тем, как зеленые огоньки, символизирующие собой связь с внешним миром, мигают и гаснут. Мы выключили звук в звонках наших мобильных телефонов, когда же их вибрирующий танец едва не довел нас до безумия, отключили их совсем. Над нами продолжали кружить вертолеты. Марк на всю мощь своего горла послал их куда подальше, но люди в них лишь кивали головами и улетали тогда, когда сами считали нужным.

Велл стал проходным двором. Мы не смогли сдержать наплыва любопытных. Первая машина, трясясь на грунтовой дороге, появилась на горизонте. В ней сидела супружеская пара из Бирмингема, приехавшая в гости к сыну. В путь они отправились утром. По дороге, как рассказали нам непрошеные гости, они услышали по радио о Велле. У них в запасе было свободное время, поэтому они решили поехать и увидеть все собственными глазами. Кому какое дело? Когда супружеская пара, развернувшись, ехала от нашего дома, им навстречу уже мчались два автомобиля – местного журналиста и лозоискателя воды из Эссекса. За ними ехали другие. Капитулировав, я спряталась в доме и из кухонного окна наблюдала, как Марк нагибался над открытыми окнами со стороны водителей, говорил им что-то, отрицательно мотал головой, а затем указывал в направлении главного шоссе. Все они были чужаками. Если бы среди приехавших оказались Энджи, кто-нибудь из наших лондонских друзей, любой человек, которого я знала и могла бы с ним поговорить, я бы так не пугалась всего этого наплыва из-за пределов Велла.

В четыре часа мы заперли ворота в начале подъездной дорожки. Дерево прогнило, и нижняя перекладина треснула, когда мы рывком освобождали створку от густой травы, которая ее оплела. Мы приковали ее висячим замком к металлическому столбику, прекрасно осознавая, насколько эта жалкая преграда не в состоянии будет защитить нас от армии любопытствующих. Это стало лишь первой линией нашей обороны.

Следующие несколько дней оказались еще хуже. Мы страдали от похолодания и страшились возможного вторжения. Огонь в очаге гостиной пылал и ночью, и днем. За сутки мы сжигали больше корзины дров. Родился ягненок… овечка. Она оказалась очень слабенькой, лежала в картонной коробке перед «Рейберном», голова слишком тяжелая для слабых трясущихся ножек. Овцематки оставались в амбаре. Марк сердился. Ему хотелось выгнать овец и ягнят пастись на свежей весенней травке, но это, по его мнению, сейчас было небезопасно. Меня же все устраивало. Здесь ягнята находились в полной безопасности. Мне нравились эти всенощные бдения при свете фонарей и с фляжкой кофе под боком, нравилось, массируя, пробуждать в ягнятах жизнь, видеть, как наше стадо дает жизнь нашему будущему. На третий вечер после статьи мы немного расслабились. Звонков стало меньше, поток непрошеных посетителей также уменьшился. Мы решили, перед тем как отправиться спать, поднять тост за успех нашего первого года на поприще овцеводов.

– Даже не думай о том, чтобы опять все подключить, – предупредил Марк.

– Можешь не предупреждать.

Мы включили последние новости. Велл отошел на задний план. Все обсуждали пожар в одном из хранилищ Британского музея, потушить который не удалось из-за низкого напора воды. Увиденное побудило нас обсудить новый этап отчуждения и осады, в который мы вступили. Я постаралась мыслить позитивно и сказала мужу, что все уже от нас отстали, что сегодняшние новости – это завтрашняя рыба и картофель фри, как мы прежде часто убеждались. Марк заявил, что в данном случае мы имеем дело с умирающим от жажды миром, который узнал о существовании оазиса в пределах досягаемости. Я попросила мужа не опускаться до мелодрамы. Марк посоветовал мне не прятать голову в песок. Это он имел в виду басню Эзопа о барсуке и страусе.

Я отнесла свою тарелку на кухню, чтобы помыть. Я взглянула через окно в темноту ночи. Оконные стекла отражали мое искаженное игрой света и тьмы лицо. За окном полная луна освещала голые ветви дуба, похожие на руки скелета. Повернув вентиль, я наблюдала, как вода течет беспрерывной струйкой из крана в белую раковину, а оттуда выливается в сточную трубу. Возможно, если я не закрою кран, то через какое-то время он начнет кашлять и плеваться, потом струйка начнет уменьшаться, пока не иссякнет до нечастой капели, а затем и вовсе прекратится. Тогда телефон перестанет беспрерывно трезвонить, мы сможем распахнуть настежь ворота и станем такими же страдающими от засухи и отчаявшимися, как и остальные. Вот только вода никак не хотела иссякать.

Когда Марк пошел спать, я оставила всякое притворство. Я вытащила бутылку из холодильника, а голову – из песка. Я подключилась к интернету. Когда Марк предстал перед судом, я много чего выяснила об одержимости порнографией, о том, какие мужчины любят такие изображения и почему. После этого моя вера в то, что Марк на такое просто не способен, только упрочилась. В статьях, посвященных общественным наукам, писалось, что люди такого склада ума просто не могут без интернета. Я очутилась в подобного рода затруднительном положении. Лэптоп превратился для меня в вызывающее рвоту чудовище, в средоточие всяческой грязи, но я уже не могла без этой отравы.

Condemnationuk. То самое место, где, как хвастаются граждане Великобритании, они могут без стеснения проклинать тех, кто разрушает общество. В то время это был один из самых популярных сайтов. Он изобиловал гневными тирадами и выпадами против нелегальных эмигрантов, которые пьют нашу воду, видеозаписями с домашних камер видеонаблюдения, на которых дети соседей играли ведрами, полными воды. Я никогда прежде не заходила на этот сайт, не зашла бы и сегодня, если бы на моем экране не засветилось:

Сегодня вы популярны на сайтах condemnationuk, watchthis, spotthespongers, newsday, weakeningplanet, smalholderweekly, waterwater, natmeteo…

Список казался бесконечным. Я зашла на первый сайт.

«Этих заграбастых ублюдков надо запереть, чтобы они сдохли от обезвоживания».

«Эгоистичные преступники».

«Насколько они тупы! Эти фермеры на самом деле возомнили, что никто не заметит? Блин! Такие люди не заслуживают права на жизнь, не говоря уже о воде».

«Подождите. Еще окажется, что добрый Боженька их благословил. Готов поспорить, что они окажутся извращенцами и педофилами».

«Зачем спорить? Владельца судили за детскую порнографию. После этого он сбежал из Лондона».

После этого мне стало на душе совсем плохо. Если местные еще были не в курсе, то теперь наверняка узнают об этом. Сколько бы мы ни кричали, стоя на вершине холма, что не виноваты, не поможет. Люди склонны выслушивать обвинения, а не оправдания. Бог свидетель! Они и так уже нас ненавидят. Не стоит подливать бензина в огонь.

Я принялась стучать по клавиатуре:

«Это наша вода, а не чужая. Правительство может национализировать нашу воду. Если оно не будет действовать, мы сами ее отдадим.

А теперь УБИРАЙТЕСЬ с нашей земли и НЕ ВОЗВРАЩАЙТЕСЬ».

Затем я прочла очередной комментарий, и это оказалось уже слишком.

«Я знаю этих людей. Их дочь – наркоманка и проститутка, а внук – дебил».

Кто мог такое написать? Явно это не был человек, знавший нас близко… Но, если это незнакомец, как он узнал об Энджи и Люсьене? В мгновение ока эти злые люди перестали быть невидимыми. Они материализовались. Я услышала, как они стучат по клавиатуре, увидела их лица, взирающие на меня сквозь экран моего лэптопа. Они вылезали из интернета и, зловонно дыша мне в затылок, нашептывали на ухо свои угрозы. Их много, а я одна. Я не могла вспомнить ни одного человека, кого я могла бы позвать на помощь. Ошеломленная, я пролистала список контактов. Автомастерская. Ассоциация помощи несовершеннолетним наркоманам. Бекки и Ричард. Захира. Марк (рабочий). Софи (мобильный). Энджи… Я ударила по клавиатуре кулаками. Удары сыпались градом по буквам и символам. Я наказывала их за то, что они не смогли мне дать. Я отбивала толпу, наступающую на Велл со всех сторон.

Марка, должно быть, разбудил мой приступ истерики. Когда он нашел меня, я уже запустила лэптопом через всю комнату. Тот разбил кружку, но при этом все еще не погас, а лежал, светясь экраном, на полу. Между рыданиями я попыталась сказать мужу, что их нельзя остановить, что эти люди соберутся вместе и придут сюда. Они выбьют окна нашего дома и убьют ягнят… сегодня ночью… Они сейчас, должно быть, снаружи. Никто в целом мире нам не поможет. Меня трудно было удержать, но Марк – сильный мужчина. От его пижамы пахло гелем для душа и сном. Он уткнулся подбородком мне в макушку. Я ощущала ровное биение сердца физически здорового человека.

– Что ты имела в виду, когда говорила, что никто? – спросил Марк. – Я тебя защищу. Я люблю тебя. Ты даже понятия не имеешь, как сильно я тебя люблю.

Было время, когда мне казалось, что риск таится именно в этом: он слишком сильно меня любит. Теперь, после затянувшегося молчания, я знала, что себя он любит больше, чем меня.

Марк перевернул лэптоп.

– Так ты нам все равно не поможешь, Рут, – сказал он.

Марк вышел в Фейсбуке на страницу «Велл – имение Ардингли», а оттуда прямиком вошел в параметры настройки.

– Вот, – сказал муж. – Один щелчок – и все стерто. Мы можем обойтись без этой чуши. Так себе только хуже сделаешь.

Чуть позже он спросил у меня:

– Что заставило тебя залезть в эту канализацию? Почему ты просто не выключила лэптоп, когда увидела, к чему все это может привести?

Потому что, когда я в интернете, я нахожусь на связи, потому что таким образом, какова бы ни была сила взаимного напряжения между людьми, я самоутверждаюсь, потому что интернет как наркотик. Это правда. Психиатры говорили о третьем человеке в нашем браке. Иногда мне казалось, что третий – интернет.

* * *

Когда Хью пришел на этой неделе, чтобы я могла, так сказать, причаститься, то застал меня в менее жизнерадостном расположении духа.

– Здесь приятно пахнет, – сказал он, прикрыл глаза и вдохнул воздух полной грудью.

Положив свое еженедельное угощение в виде фляги с молоком на стол, священник вытащил из своего пакета раннюю желтую розу. Лепестки уже начали опадать. От розы пахло комнатой с пианино в доме, когда я еще была маленькой. Моя мама была преподавателем музыки. Миссис Алиша Роуз. Частные уроки игры на фортепиано. От новичков до восьмого уровня. Объявление, приклеенное у газетного киоска, не могло вызвать сомнений, но моя главная задача как ее дочери состояла в том, чтобы сказать этим маленьким девочкам, сжимающим новенькие ярко-розовые папки для нот, и их сердитым матерям, выглядывающим из окон внедорожников, что моей маме нездоровится. Снова? Так они всегда спрашивали. Снова. Мама посвятила свою жизнь и свое здоровье тому, чтобы «подарить мне братика или сестричку» всеми теми средствами, которые только известны науке. Так, по крайней мере, мама просила меня говорить этим женщинам. Мой папа посвятил свою жизнь ей, что означало: каждый данный Богом час он отдавал работе, для того чтобы оплатить воплощение в жизнь ее мечты. Мечте не суждено было стать явью. Она умерла в пятьдесят лет от бесконечных медицинских исследований, процедур, рака легких и утраты смысла жизни после наступления менопаузы. Мне нравилось воображать себе, что мама наконец воссоединилась со всеми своими нерожденными детьми и теперь счастлива. Запах лепестков розы и мебельной полироли вернули меня к воспоминаниям о ее неоплаканном упокоении.

– Разве розы не приносят людям счастье? – произнес священник. – Если вы сейчас посмотрите на себя в зеркало, то заметите, что улыбаетесь.

– Я на днях разбила зеркало, – сообщила я ему, смахивая паутину с глиняной вазы и наполняя ее водой. – Я все время смотрела на худую старую ведьму, живущую в зеркале, не могла отвести глаз.

– Простите старика за прямоту, но вы очень красивая женщина.

– Вы не понимаете. Я стала похожа на волнистого попугайчика, который дни напролет проводит на жердочке, глядя на свое отражение в зеркале и надеясь в конечном счете найти себе пару. Я много думала о необходимости общения. Вы пользуетесь интернетом? – спросила я преподобного, ведя его из сада к старой скамейке.

– Интернетом? Конечно пользуюсь.

Он присел. Я осталась стоять.

– Извините.

– Возможно, я стар, Рут, но не настолько. А к чему этот вопрос?

– Мне его не хватает, хотя, с другой стороны, я по нему не особо скучаю.

– Понимаю. Интернет принес много горя вашей семье.

– Откуда вы знаете?

– Мне прислали ознакомительную записку касательно вас и вашего мужа. Возможно, кто-то там счел, что на этот раз священник нуждается в защите от растлителей. Кто знает?

Я рассмеялась в знак признательности его попыткам меня развеселить.

– Полная нелепица, так, по крайней мере, я думала. – Нагнув ветку, я сорвала яблоневый цвет. – Что вам известно?

– Вашего мужа обвинили в просмотре детской порнографии на своем рабочем лэптопе. Дело дошло до суда. В ходе судебных разбирательств его сочли невиновным.

– Я все время стояла за него горой. В то время обвинение показалось мне полнейшей глупостью. Господи! Разве Марк на такое способен? – говорила я, отрывая один лепесток розы за другим. – Но, Хью, можно ли с полной уверенностью сказать, что ты знаешь все о другом человеке, или это прерогатива Господа Бога? Ведь только Он может быть всезнающим?

– В саду от Него уж точно не спрячешься, разве что у вас есть большой запас фиговых листков, – старался как мог Хью. – Так почему вы спросили меня об интернете?

Присев возле Хью на скамье, я заговорила чуть тише:

– Мне бы хотелось, чтобы вы кое-что для меня узнали. Сможете?

– Узнавание узнаванию рознь, однако я не уверен, что всемирная паутина содержит лишь благие знания. Все зависит от того, что вы хотите, чтобы я для вас выяснил.

– Я хочу узнать о своей семье. Или я слишком многого прошу? Мне просто нужно удостовериться, что с Энджи и Марком все в порядке.

Хью нерешительно помялся, а затем полез в карман за носовым платком.

– Вы не обидитесь, если я спрошу, связывалась ли Энджи со своим отцом? Возможно, она у него.

– Нет. Что вы еще хотите знать?

Отец Энджи. Ничего плохого о нем я сказать не могу, впрочем, и хорошего тоже. Мы провели вместе восемь часов. Мне тогда был двадцать один год. Ко времени, когда Энджи захотела узнать об отце, он уже умер. Дочь очень на меня злилась. Мы никогда ей не врали, но примерно в это время Энджи вместо слова «папа» начала упорно употреблять слово «Марк». Была ли для этого какая-нибудь иная причина? Она, конечно же, меня во всем винила, но, какой бы всемогущей я ни казалась дочери в то время, в случившемся я не была виновна. Автомобильная авария в Кении. Ему было двадцать восемь лет. Как оказалось, мой любимый на одну ночь был заядлым автогонщиком. Адреналин для него был как наркотик. Возможно, дочь унаследовала свою пагубную страсть от него.

– Вы не догадываетесь, где они сейчас могут жить? – настаивал Хью.

– Нет. Я очень беспокоюсь за Энджи. Она может оказаться где угодно. Вы понятия не имеете, как низко она может пасть.

Недалеко от скамьи теперь росла высокая крапива. Потянувшись, я схватилась за стебель. Ожог не дал мне расплакаться.

– Не знаю… Не исключено, что Марк и она теперь вместе. Я ничего о них не знаю с…

Священник подождал, но я так и не закончила оборванное на полуслове предложение. Тогда он сказал:

– Посмотрим, чем я смогу вам помочь, но не думаю, что интернет будет большим подспорьем в этом деле.

– Вам понадобится интернет, если вы согласитесь узнать, что случилось с сестрами, в частности с сестрой Амалией. Меня это тоже интересует. Где она? Чем занимается? Я хочу знать о ней все. Вы не могли бы это для меня выяснить? Я должна больше о ней знать, Хью. Только так я смогу отделаться от подозрения, что убийца – одна из сестер. Вы можете распечатать все, что узнаете, засунуть страницы в Библию… или прямо в сумку. Не думаю, что они будут вас обыскивать.

– Значит, сюда мы пришли не нежиться на солнце?

Священник протянул мне лист щавеля, чтобы я могла приложить его к ужаленной крапивой коже.

– Нет.

– И вы хотите, чтобы я совершил нечто, что противоречит правилам вашего домашнего ареста и моим к вам визитам?

– Да.

– Но, если меня изобличат, мои приходы к вам прекратятся…

Я об этом не подумала. Я смотрела на скамью и рассеянно откалывала от дерева щепки. Меня удивило, как меня расстроила мысль, что я лишусь общения с Хью. Не исключено, что теперь, когда я все ему высказала, он вообще не захочет ко мне приходить. Впрочем, у меня нет другого выхода. Волосы у меня отрасли. Приподняв голову, я откинула их назад и связала лентой так, чтобы он мог ясно видеть мое лицо.

– Возможно, это рискованно, но я согласна на любой риск, лишь бы узнать правду.

– Я буду об этом молить Бога, Рут. Я не могу обещать большего.

«Молитесь, сколько вам угодно, – подумала я. – Главное, поищите в интернете».

Мои сменные надзиратели уехали. Мои мальчики вернулись. Третий в полвосьмого утра учудил проверку сигнализации. Сирена завыла, разносясь эхом по всей долине. Что-то среднее между сиреной воздушной тревоги и зазыванием на молитву. Аноним плюхнулся перед экранами и принялся играть в компьютерные игры, пока «сержанта нет». Мне хотелось повидаться с Мальчишкой. Наконец он постучал ко мне в дверь, чему я была очень рада.

– Доброе утро.

– Вернулись. Я даже не заметила, как другие уехали.

– Как воры в ночи, – пошутил Мальчишка. – Я кое-что вам принес. Вернее, если уж начистоту, это мама попросила вам передать.

– Ваша мама?

– Да. Я рассказал о вас родителям, и мама собрала что-то вроде посылки от Красного Креста.

Мальчишка протянул мне обернутую клейкой лентой посылку величиной с обувную коробку. В одном уголке аккуратным почерком было выведено: «Всего наилучшего! Эндрю и Хелен».

– Можно ее сейчас открыть?

– А почему бы нет?

Я уселась на ступеньках крыльца и сняла с коробки крышку. Там оказалась баночка с джемом, CD-диск «Десять величайших хитов классической музыки», эссенция для ванн и несколько пакетиков с семенами.

– Эссенция для ванн – из старых запасов, но мама сказала, что пользоваться ею еще можно, так что берите, – садясь рядом, сказал Мальчишка. – Она хотела вас немного порадовать.

Я кивнула, не совсем зная, что сказать, а потом попросила его передать матери спасибо.

Это страшное прозрение было подобно волне, которая накрывает ребенка у кромки прибоя и сбивает с ног. Как же просто поверить, что всем наплевать, а мне наплевать на них! Насколько же труднее осознать правду, осознать, что мне не наплевать на Мальчишку, а ему, судя по всему, – на меня, осознать, что матери любят своих детей, а дети – родителей.

– Вам бы понравилась Энджи, – сказала я Мальчишке. – Если она когда-нибудь приедет, вы сами увидите.

– Она любила путешествовать? – спросил он.

О да, она была той еще путешественницей. Я согласно кивнула:

– Она то приезжала, то уезжала.

Да уж… Экстравагантные приезды в Велл… экстравагантные отъезды…

* * *

Нечто вроде шестого чувства подсказало мне, что у нас гости. Сколько бы ни было лет детям, у матерей очень чуткий сон. Они просыпаются от малейшего признака тревоги, будь то тихий плач, раздающийся из колыбельки как следствие ночного кошмара, или скрип ключа в замке и стук каблуков по ступенькам в поздний час, гораздо позже условленного срока возвращения домой. Я напрягла слух, желая понять, что же меня разбудило. Я окинула взглядом бесформенные в темноте углы спальни. Ничего подозрительного. Лишь сердце мое громко стучит в груди, да мерно посапывает Марк, отвернувшись от меня на своей половине кровати. Все вокруг было таким же, как и прежде. Такая же темнота, как и всегда, окутывала все вокруг. Я уже была готова принять тревогу за ложную, когда все переменилось: луч света проник в щели между жалюзи, медленно прошелся по комнате, словно прожектор, и исчез. Существовало лишь одно объяснение: в начале подъездной дорожки проехала машина. А затем это повторилось еще раз. Son et lumière. Сперва осветилась картина, затем зеркало… трещина там, где стена встречается с потолком… Свет погас, оставив меня один на один с тенями, тревогой и неуверенностью в том, закончилось или не закончилось шоу. Я подождала с полминуты, а затем принялась расталкивать мужа:

– Марк! Марк! Проснись!

Он тотчас встрепенулся и проснулся.

– Что, черт побери, происходит?

– Снаружи кто-то есть!

На ощупь обойдя угол кровати, я подошла к окну, чуть приоткрыла жалюзи и выглянула в ночь. На небе нигде не было видно луны, скорее всего из-за низкой облачности. Даже деревья смотрелись как-то странно.

Сзади подошел Марк.

– Ничего там нет. О чем ты говоришь?

– Погоди. Я увидела свет фар автомобиля, проникший через щели к нам в комнату, но никакого звука не слышала. Они сюда, во всяком случае, не заезжали.

– Ты уверена?

– Думаешь, я все придумала?

– Не знаю. Иногда у тебя не выдерживают нервы и ты срываешься.

– Когда у нас был Брю, я чувствовала себя в большей безопасности, – призналась я.

Мы стояли рядом в темноте, близко, но не касаясь друг друга.

– Вот там! Что там? – спросила я.

На подъездной дорожке никого и ничего видно не было, но за холмиком, располагавшимся в поле между нами и дорогой, поднималось свечение. Оно все усиливалось, но потом внезапно погасло так, словно кто-то нажал на выключатель. Затем свет появился вновь.

Марк отпер окно. Порыв холодного влажного ветра влетел в комнату. Несколько капель упали на подоконник. Снова прошел дождь.

– Слушай!

Казалось, что мы ослепли и теперь пытаемся составить себе представление об окружающем мире лишь посредством звуков, редких шумов, лишенных смысла и ключей к пониманию. Мы находили им названия, когда звуки достигали нас сквозь туман: двигатель автомобиля, ревущий так, как при заднем ходе или когда машина застряла в грязи… собачий лай… несколько музыкальных аккордов, резко оборвавшихся… наконец голоса, приглушенные, невразумительно звучащие человеческие голоса…

– Кто это?

– Откуда, блин, мне знать?

Марк потянулся рукой к выключателю.

– Не включай!

– Почему?

– Они тогда узнают, что мы здесь.

Я захлопнула окно и опустила жалюзи. Марк даже не потрудился мне ответить, но свет, во всяком случае, включать не стал. Присев на край кровати, он натянул поверх пижамы свитер и джинсы.

– Что ты делаешь?

Я и сама не понимала, почему мы разговариваем шепотом.

– Иду проверить!

– Не глупи! Ты не знаешь, кто это. Они могут быть опасными людьми. Их явно несколько, а нас – только двое, – присев рядом, сказала я. – Пожалуйста, Марк! Давай позвоним в полицию. Почему мы не можем позвонить в полицию?

Тяжело вздохнув, Марк обхватил голову руками.

– Не знаю. Я не могу рационально думать в темноте. Который сейчас час?

Я на ощупь нашла мобильный телефон. На его экране засветилось 00:43. Ладонью я заслонила свет от окна.

– Какая разница который?

Марк предлагал ждать, пока не станет светать. Тогда он выйдет наружу и посмотрит, что там такое.

– Они, как мне кажется, не собираются грабить и насиловать прямо сейчас, – пошутил он.

С одной стороны, я была довольна, что нам не придется вступить в борьбу с неизвестным врагом посреди ночи. С другой – я понимала, что до рассвета еще очень долго.

* * *

2:11… 2:56… 3:42… 4:29…

– Рут! Где телефон? Ради всевышнего! Где этот чертов телефон?

Под одеялом. А где ему еще быть? Телефон лежал в моей руке, в тепле и полной безопасности, словно новорожденный, к которому заглядывают каждый час, проверяя, все ли в порядке. Я, должно быть, все же заснула. Рядом с кроватью стоял Марк, одетый в куртку, и кричал на меня. Комья грязи падали на доски пола. В происходящем не было ни тени смысла. А потом я вспомнила о ночных гостях.

Я приподнялась.

– Господи! Ты там был? Кто они?

– Мне нужно позвонить в полицию!

Муж смахнул на пол стопку книг, лежавших на ночном столике, затем перевернул кипу одежды, лежавшую на сиденье стула.

– Чертовы бродяги-путешественники! Эти гаденыши остановились на ночлег за пределами дороги, у самой живой изгороди. Это, должно быть, их мы видели ночью. Незаконное проникновение!

– Какие такие путешественники? Сколько их?

Сердце мое все громче стучало в груди. Я боялась этих путешественников. Я боялась за Марка. Я боялась Марка.

– Где телефон? – Повысив голос, муж развернулся ко мне. – Этих путешественников – около дюжины. Кто они, понятия не имею. Я не стал ждать, пока меня пригласят на кофе и разговор.

– Как они сюда забрались? – спросила я.

– Это известно только Господу, – сказал Марк. – Я не думал, что такое вообще возможно. Я еще ничего не успел проверить.

– А ты у них не спрашивал?

– Они еще спят без задних ног, потому что у этих людей нет работы. Им незачем рано вставать. В любом случае эти борцы за окружающую среду приперлись к нам без спроса в своих маленьких фургончиках. Власть цветам и все такое прочее! О собаках я вообще помолчу! Они только и ждут, чтобы наброситься на наших ягнят. Найди мне телефон, Рут! Надо звонить в полицию! Пусть приезжают и помогут нам их отсюда спровадить.

Судя по словам мужа, эти путешественники нового столетия – вполне миролюбивые, возможно, даже милые люди. Я просто не смогла справиться с паникой, вызванной боязнью неизвестного. Прежде Энджи водила компанию с людьми этого круга. Дыхание мое успокоилось. Почувствовав нешуточное облегчение, я встала с кровати. Телефон, выскользнув, упал на пол.

Марк потянулся за ним, но я его опередила и завладела телефоном первой.

– Подожди! Успокойся немного! Сейчас мне случившее и наполовину не кажется таким уж страшным, как ночью, – заявила я. – Почему бы просто не поговорить с ними? Мы можем попросить их уехать. Зачем нам ссориться?

Крепко держа телефон в руке, я скинула с себя пижаму и взяла полотенце. Марк последовал за мной в ванну. Ему нужен был телефон, причем срочно. Я крепко держала полотенце перед собой. Муж с саркастической усмешкой на лице протянул ко мне руку. Наши взгляды встретились.

Марк отвернулся к двери.

– Прими душ. Оденься. Затем принеси телефон вниз. Все это становится просто абсурдно.

Было время, когда я, поднявшаяся ни свет ни заря, заспанная, с одним полотенцем, обмотанным вокруг моего тела, вызывала у Марка желание приблизиться, а не сбежать. Когда я осталась одна, я уронила полотенце на пол и стояла голая, рассматривая себя в зеркале. Я похудела, но это, кажется, даже к лучшему. Загорела, по крайней мере, открытые солнечным лучам участки кожи. Кожа суховатая, какая-то вялая. Я обхватила руками мои несколько обвисшие груди и вспомнила, что уже давным-давно не обращала на них ни малейшего внимания. Я не могла даже вспомнить, когда в последний раз накладывала макияж. Скрутив волосы в узел, я приподняла их над головой, открывая бледную шею. Я также не помнила, когда в последний раз была в парикмахерской. Мы давно уже никого не видели. Мне казалось, что не стоит тратить время впустую. Возможно, я ошибалась. Возможно, мне следовало следить за собой ради Марка. «Возьми себя в руки». Это было любимым выражением мамы. А еще: «Кастрюля всегда считает чайник черным». Исходя из этого можно было предположить, что вся эта нервозность Марка вызвана отнюдь не заботой о моем благе. Я быстро умылась, натянула на себя те же самые нестираные джинсы, что и вчера, ту же бесформенную флисовую толстовку, которую надевала изо дня в день, взяла телефон и спустилась вниз. По крайней мере, ради этих непрошеных гостей наряжаться мне не нужно. Этим бродягам все равно, как я выгляжу.

На кухне Марк тем временем заварил чай.

– Что плохого в том, чтобы сейчас просто пойти к ним, объяснить ситуацию и дать время на то, чтобы они собрались и уехали?

– Дать время? Пусть сейчас же отсюда уезжают.

– К чему такая спешка?

Мы с таким же успехом могли бы говорить на разных языках. Марк выговаривал слова медленно и громко, оживленно жестикулируя, словно иностранец, приехавший в мою страну.

– К тому, что они нарушили границы частного владения. К тому, что последние недели мы только тем и занимаемся, что отваживаем отсюда людей, а не приманиваем. К тому, что у них нет никаких прав здесь располагаться. К тому, что, если мы примем этих, оставшийся мир хлынет за ними вслед. К тому! К тому! К тому!

– Ну ты прямо волшебник страны Оз, – попыталась пошутить я.

– Да. Или ты собираешься помочь нашим друзьям-путешественникам замостить еще один участок желтой кирпичной дороги? Уверен, что в этом деле они доки.

– Ты никогда не был ханжой.

– В этом ты права. Я, если ты не забыла, слишком много времени потратил на борьбу с ханжами, чтобы становиться одним из них.

Смена тактики. Этому учат специалисты по управлению поведением учащихся в школе, в том числе рассерженных подростков.

– Ты уже завтракал?

Муж отрицательно покачал головой. Я положила несколько ломтиков бекона на сковороду, нарезала хлеб, достала из холодильника сливочное масло и нашла мед. Я заговорила с Марком, стоя к нему спиной и не сводя взгляда с тостера.

– Не уверена, что ты прав. Мы ничего не теряем, встретившись с ними. И вообще, не будет ли лучше иметь этих людей поблизости некоторое время?

– Думаешь?

Говорить. Делиться мыслями. Понемногу менять окружающий ландшафт. Две гренки. Две тарелки. Два ножа. Я расставила все это на столе. Я могла бы придумать тысячу причин, почему пребывание этих людей на нашей земле пойдет нам сейчас на пользу, но озвучила лишь одну:

– Ну, «лучше», пожалуй, не совсем подходящее слово. Просто я подумала, что они могут нам помочь. Сейчас на ферме очень много работы.

– Мы не нуждаемся ни в чьей помощи, Рут. Мы уже это доказали. Вместе мы со всем справимся.

Я сидела напротив мужа за столом, передавала ему ложку, получала взамен масло и думала, как долго мы еще сможем продолжать эту игру. Я попыталась в последний раз.

– А еще было бы лучше обойтись без полиции, – сказала я. – Нам совсем не надо привлекать лишнее внимание к Веллу. Мы не отвечали на все присланные нам официально документы, и теперь, я уверена, полицейские станут спрашивать у нас не только о путешественниках.

Очко и партия! Марк признал мою правоту. Лучше не вмешивать по возможности сюда органы правопорядка. Я вызвалась сама пойти посмотреть, кто к нам приехал, а затем вернуться и все ему рассказать. Муж согласился, что, учитывая его состояние духа, будет лучше, если он станет держаться подальше от этих людей. Марк доел завтрак и вернулся к нам в спальню.

Оставшийся бекон вполне подходил в качестве угощения. У нас имелось много мясных рулетиков, которые я, признаюсь, ненавидела. Разжарив их, я добавила к мясу кетчуп, а еще заварила и залила в термос кофе. Когда я уже собралась к ним, мне пришло в голову, что наши гости могут оказаться вегетарианцами. Прихватив несколько яблок из кладовой, я отправилась к подъездной дорожке. Не имея никаких новостей от Энджи, я уверовала в карму: если я буду любезна с этими людьми, то, вполне возможно, кто-то другой будет любезен по отношению к ней и Люсьену. Что отдашь, то к тебе и вернется. Овцы разбегались, толкая впереди своих ягнят, пока я шла по полю к палаткам, которые раскинулись ярко-оранжевыми и желтыми пятнами на фоне весенней травы. Впрочем, если бы не зеленая, покрытая росой трава, эти люди, кем бы они ни были, вряд ли пожелали бы здесь остановиться. Палатки в беспорядке располагались в конце поля, вплотную к живой изгороди, как мне уже сказал Марк. Собака, помесь грейхаунда с колли, выскочила из-под днища ржавого автофургона и, гавкая, бросилась в мою сторону. За ней, чуть прихрамывая, шел молодой мужчина, словно бы перенесенный сюда из шестидесятых годов прошлого века.

– Значит, вот кто у нас лаял, – сказала я.

Мужчина схватил собаку за ошейник и оттащил.

– Извините. Она вас разбудила ночью? Я пытался ее утихомирить…

– Я слышала, как вы подъезжали, – сказала я. – Овцы не пострадают?

– Нет. Она никогда ни на кого не нападает. У девочки просто плохие манеры.

Я рассказала ему о недавней смерти нашего песика. Молодой человек выразил мне по этому поводу свое сочувствие. Мы вот так стояли и разговаривали. С жареных рулетов капал жир, я держала в руках термос с кофе, а собака с надеждой взирала на меня издалека.

– Это для Энджи? – спросил мужчина.

– Что?

Он улыбнулся:

– Вы, должно быть, ее мама. Меня зовут Чарли. Я сейчас позову Энджи.

Прежде чем я смогла понять, что же происходит, мужчина направился к небольшой по размеру самораскладывающейся палатке зеленого цвета. Внутри нее что-то задвигалось, палатка чуть накренилась в сторону, удерживающие ее натяжные тросики напряглись, а затем чуть обвисли, дождевые капли упали с полога, завешивавшего вход, и оттуда с трудом выбралась Энджи, натягивая на ходу свитер поверх пижамной куртки из хлопчатобумажной ткани. Ее светлые вьющиеся волосы спутались во что-то невообразимое. Под ногтями видна была чернота. От дочери пахло дымом. В свитере зияли дырки, но… Я с первого взгляда поняла, что с Энджи все в порядке. Она не отводила глаз, встретившись со мной взглядом, со всей сердечностью меня обняла, была предельно искренна, что называется носила свое сердце на рукаве, и не просила денег в долг: «Только немножко, в последний раз» или «Скоро отдам». А еще Энджи не стеснялась того, что грязная, потому что ей не нужно было притворяться, будто она «чистая».

– Энджи, – с трудом промолвила я. – Твой папа не говорил, что ты здесь… Я не знала…

– Привет, мама!

Она обвила меня руками за плечи и крепко обняла.

– Ты выглядишь такой… свежей… здоровой… Я… – Голос сорвался. Я отступила от дочери и вытерла глаза рукавом. – Извини. Это я так расчувствовалась, потому что мы давно не получали от тебя весточки.

– Сдается мне, твоя мама принесла тебе поесть, – сказал Чарли. – Вот что я называю материнским инстинктом.

– Надо разбудить Люсьена, – заметила Энджи.

Чарли послушно вернулся к палатке, засунул голову вовнутрь и позвал Люсьена по имени.

Энджи прочла мои мысли.

– Обычно в палатке спят только Люсьен и его друг Хенни, а я перебираюсь в автофургон к Чарли, но вчера ночью все пошло не по плану. Мы заблудились и добрались сюда очень поздно. Уже стемнело. Мы не хотели включать фары, боялись, что вы можете проснуться и испугаться. Надеюсь, мы вас не разбудили?

– Ну, не совсем… Мы кое-что слышали, а так…

Не было смысла начинать ссору, тем более у меня имелись к Энджи кое-какие вопросы.

Как они сюда проникли? Оказывается, и без звонка Марка полиция как-то прознала об их приезде. Когда Энджи с товарищами подъехали к воротам около полуночи, там их поджидала полицейская машина. К счастью, за рулем оказался тот самый «медноголовый», что заезжал в свое время в Велл проверить безопасность наших сельскохозяйственных машин. Он узнал Энджи и Люсьена, поэтому впустил их за ворота.

Почему она нам не звонила? Энджи ответила, что в последнее время она вообще не звонит по телефону. Те люди, с которыми она путешествует, не смотрят телевизор и не пользуются интернетом. У нее даже мобильника больше нет.

– Это помогает нам сосредоточиться, – сказала Энджи.

На чем сосредоточиться?

– На важном… На земле и обществе.

Что их привело сюда?

Молва. Когда пал Дуккомб, все заговорили о другом месте, о котором пишут в газетах. Там до сих пор идут дожди. Людям надо объединиться и защитить его. Сперва она даже не поняла, что речь идет о Велле.

Мне хотелось спросить ее, почему она в таком случае нам не написала. Упреки готовы были сорваться с моих губ. Мне пришлось сдержаться. Каждое воссоединение за последние пять лет было таким: облегчение, затем шок, радость, негодование, гнев, сожаление и так далее, и тому подобное. Одно и то же в разных вариациях и с перерывами разной продолжительности обыгрывалось нами снова и снова. Только душевная боль и взаимное выспрашивание прощения оставались неизменными. На этот раз обстоятельства пришли мне на выручку.

– Бабушка Р!

* * *

Люсьен! Я его вижу, как тогда. Я его часто вижу. Кучерявые волосы рыжеватого, солнечного оттенка. Загорелая кожа. Босоногий. Я протянула ему рулетик. Капля кетчупа упала на спальную футболку с рисунком пчелы на груди. Пчелка сидела на цветке лютика. Сейчас пчелы и лютики кажутся мне очень красивыми.

Марк кипел от гнева. После той злополучной статьи мы страдали от бесконечных мелких вторжений любопытствующих на землю нашей фермы. Злость, зародившаяся в сердце Марка при виде автофургонов непрошеных гостей, породила поток раздражения и обвинений меня в том, что Энджи вертит мной как хочет, то появляясь в нашей жизни, то пропадая.

– Почему она не может приехать к своим родителям так, как делают все нормальные дочери? Почему бы ей для разнообразия не позвонить заранее? Нет же. Она приезжает посреди ночи и приводит с собой половину Ла-Ла-Ленда. Как будто у нас без них мало проблем с теми, кто здесь шляется без спроса.

Его раздражение было мне знакомо и понятно. С одной стороны, Марк чувствовал облегчение от того, что с Энджи и Люсьеном все в порядке, а с другой – его бесило то, что дочь, как всегда, приехала с чужими людьми, не удосужившись спросить у родителей, согласны ли они. Мы никогда не осмеливались сказать ей «нет». Если мы ее хоть раз оттолкнем, то рискуем никогда больше не увидеть ни ее, ни Люсьена. Ради них мы должны были сдерживаться.

Энджи и Люсьен пришли к вам с визитом вежливости. Думаю, это Люсьен убедил Марка встретиться с путешественниками. Марк ни в чем не мог отказать внуку. Он побрел к лагерю по полю, стукнул каблуком по краю колеи, оставленной колесами одного из автофургонов, поднял листовку о пользе чего-то там, которую ветром пригнало от лагеря через подъездную дорожку к его ногам, скомкал и демонстративно бросил ее в огонь. В конце концов, как мне показалось, и он смягчился. Это были живые люди, а в последнее время нам очень не хватало общения. Смерть Брю лишила нас единственного друга. Мы пока еще не были готовы искать ему замену. Мы так никогда и не решились. Марк завел долгий разговор с двумя мужчинами о том, что особой работы на ферме сейчас нет, а окончил заявлением, что в следующие несколько недель работенка появится. Создавалось впечатление, будто именно с этой целью он сюда и пришел. Будет много работы по огораживанию земли, а то от непрошеных гостей отбоя нет. Марку даже не пришлось читать свою неизменную проповедь относительно паразитов и наркоманов. Все в этой компании дали зарок не употреблять наркотиков. Один из новых друзей Энджи рассказал мне, как они помогали друг другу бороться с пагубной привычкой – бороться ради детей, ради самих себя, ради того, чтобы сделать что-нибудь стоящее. На меня его рассудительность произвела должное впечатление.

Я постаралась отвлечься от далекого завывания сирены в долине, смакуя перспективу обретения столь долгожданного нового круга общения, вслушиваясь в разговоры Энджи и ее спутников. Но звук сирены становился все громче. Машина, судя по звуку, свернула с главного шоссе и теперь приближалась к нам.

– Пока мы все здесь собрались, – заговорила Энджи, – я хочу поблагодарить маму и Марка за то, что они позволили нам остаться. Мы все будем бережно относиться к этой земле. Мы прекрасно понимаем, что находимся на ферме. Здесь есть овцы и сельскохозяйственный инвентарь.

– Спасибо, – сказала я дочери, но внимание Энджи отвлек оглушающий вой сирен.

Из-за края живой изгороди я уже могла различить голубые мигающие огоньки на ведущей к нашей ферме дороге.

Марк вскочил на ноги.

– Они едут к нам! – крикнул он и побежал к воротам.

Я тоже привстала. Энджи схватила Люсьена за руку, помешав увязаться за дедом. Все смотрели вслед бегущему вверх по холму Марку. Двое ребятишек радостно завопили, подражая звукам сирены. Мужчины сомкнули ряды, спрашивая друг у друга, что происходит. Я отошла в сторону. С того места, где я остановилась, было видно, как муж разговаривает с тем, кто сидит в полицейской машине, замершей перед закрытыми воротами. Разговаривать с полицейским, судя по всему, ему было легче, чем с собственной дочерью. Я оглянулась на наших гостей.

– Иди помоги ему, мам, – прокричала мне Энджи.

Запыхавшись, я подбежала к Марку. Теперь к двум полицейским автомобилям присоединилась скорая помощь. Толпа людей уже собиралась вокруг, словно статисты в каком-нибудь дешевом телевизионном сериале, ожидающие, когда же начнется самое интересное. Марк махнул рукой в сторону машин и автофургонов, которые стояли вдоль узкой дороги, ведущей к нашему дому.

– Их тут сотни! Сотни людей из всех уголков нашей чертовой страны едут сюда, ибо уверовали, что здесь – Земля обетованная. Я же тебе говорил! Теперь довольна? Получила достаточный круг общения?

Полицейский был из Ленфорда. Я узнала его. Муж сестры Моргана.

– Сержант Уиллис, если не ошибаюсь? – спросила я.

– Добрый день, миссис Ардингли.

Он сказал, что подмога спешит к ним с севера страны. Я сказала, что не считаю, будто бы в этом есть необходимость. Когда люди поймут, что им не разрешат остановиться на нашей земле лагерем, они удовлетворят свое любопытство и уедут.

– Ты с ума сошла, Рут?

Марк принялся разворачивать колючую проволоку, которую он принес сюда пару дней назад, когда к нам забрался пронырливый фотограф. На руках у него не было перчаток. Муж колол себе пальцы, но это его не остановило.

– Они верят. Так просто мы от них не отделаемся, особенно сейчас, когда, сбежав из приюта, они узрели Землю обетованную.

То, что Марк намекает на мою дочь, от меня не укрылось. Ее роман с тем перекати-полем долго не продлится.

Сержант отошел и принялся разговаривать по радио. До моего слуха донеслись крики из толпы. Подъехал полицейский автофургон. Кое-кто из обступивших машину людей принялся стучать кулаками по ее дверям и крыше.

– Рут! Помоги мне с проволокой! – крикнул Марк.

– Подожди! Кто-то должен с ними поговорить! – ответила я.

За мной выстроилось несколько наших бродяг-путешественников. Они стояли и наблюдали за развитием событий. Внезапно двое растрепанного вида молодых людей начали проламываться прямо через кусты живой изгороди со стороны дороги. Толпа заорала еще агрессивнее. Марк схватил валявшийся на земле столбик ограды:

– Убирайтесь с моей земли, а не то я вас прибью!

Сержант Уиллис встал между ним и молодыми людьми. Он заставил Марка опустить занесенную для удара деревянную палку.

– Предоставьте нам уладить конфликт, сэр, – попросил полицейский.

Марк бросил столбик на землю.

– Все из-за того, что мы впустили этих, – громко пожаловался он, указывая пальцем на группу путешественников. – Так думает полиция. Теперь об этом знают уже все на свете.

Сначала дочь даже не знала названия места, в которое они едут. Я хотела встать на ее защиту, но это оказалось бесполезным. К тому времени готовность выслушивать чужие объяснения уже стала большой редкостью в нашем доме. Марк бегом пустился по подъездной дорожке к недавним инвестициям в обустройство нашей маленькой крепости, которые состояли из висячих замков, засовов, цепей, забора под напряжением и прочих реквизитов нашего заточения.

Постепенно полиция взяла ситуацию под контроль. Крики стихли. Полицейские автофургоны неуклюже, в три приема, развернулись и уехали туда, откуда приехали. Повернувшись спиной ко всему этому, я медленно побрела к Энджи и Люсьену. Марк бежал к дому. Разлад в нашей семье по вкусу ничем не отличался от скисшего молока. Я ощутила тошноту. Голова закружилась. Когда мир подо мной перестал качаться, Марк уже скрылся из поля моего зрения.

Вечером он рассказал мне, что тогда чувствовал.

– Знаешь, я бы их ударил, если бы Уиллис меня вовремя не остановил. Я бы начал их бить, – произнес муж, сидя за столом и закрыв лицо руками.

– Мы слишком измотаны, – сказала я. – Мы полночи не спали, а день выдался чересчур долгим.

Я поцеловала его в затылок.

– Просто мы очень любим нашу землю… А еще, Марк, мне кажется, что ты не стал бы их бить, если бы дело до этого дошло. Ты совсем не тот человек, который может так поступить.

Подобно тому как из браконьеров получаются егеря, следующие дни Марк вместе с Чарли и еще с одним или двумя мужчинами из лагеря ремонтировали ограды, запирали ворота, закатывали булыжники в ухабы в местах, где древние колеи встречались с новыми дорогами. Я сновала туда-обратно от дома до лагеря, принося пищу путешественникам и относя домой их вопросы. Люсьен часто следовал за мной по пятам. «Экскурсанты» и «скептики» постепенно разъехались. Полицейские уехали, оставив нам телефонный номер, по которому надо звонить в участок, если появится больше людей или кто-то попытается проникнуть на территорию фермы. К сожалению, не только разного рода бродяги досаждали нам. Газетная статья открыла шлюз одержимости. Нам не давали покоя все, начиная от агентов по операциям с недвижимостью и заканчивая энтузиастами поисков внеземных цивилизаций. Над домом постоянно кружили вертолеты, гудя так, как гудят зимой в ульях пчелы. Несколько раз нам доводилось встречаться с репортерами, которые, вооружившись фотоаппаратами с длинными объективами, незаконно проникали на нашу землю. Несмотря на все заверения мужа, я опасалась, что он, когда-то один из самых спокойных, умных и не склонных к агрессии людей, может наброситься на непрошеных гостей с кулаками. Меня не оставляло дурное предчувствие, когда Марк, прихватив дробовик, отправлялся в сумерках проверить забор.

За прошедшие недели поток писем уменьшился, однако до сих пор кипы нераспечатанных конвертов валялись на полу в комнате для гостей. Они молили, обещали, выказывали свою заинтересованность. Мы сменили адрес нашей электронной почты, отвечали на звонки лишь на наш новый мобильный телефон, не выходили из дома, если в том не было особой надобности. Мы съездили на похороны Тома, прихватив с собой два стула, которые поставили сзади в переполненной церкви. Вот только на его похоронах мы были незваными гостями. Во-первых, мы привлекали внимание чужаков. Во-вторых, многие подозревали нас в том, что мы имеем какое-то отношение к засухе, доведшей Тома до самоубийства.

После этого мы предпочитали общаться с окружающим миром через интернет и даже покупки делали через него. В начале подъездной дорожки мы установили большой ящик, и теперь излишне любопытные водители, привозившие из супермаркетов наши заказы, могли складывать привезенное в этот ящик через забор. Если мы быстро не забирали доставленное, наши заказы просто крали. Теперь, с растущими ценами, даже такие продукты питания, как сахар и хлеб, становились недоступными для все большего числа людей. Возможно, впрочем, что местные просто хотели нас победить, попытавшись уморить голодом. Дома мне с трудом удавалось сконцентрировать внимание на выполняемой мной работе. Огород я, по крайней мере, подготовила к посадке хуже некуда. Марк все больше времени проводил на ферме с поросятами. Он стал для них почти приемной матерью, хлопотал без устали, постепенно увеличивал площадь загона до тех пор, пока не позволил поросятам свободно рыскать по лесу, очищая, к всеобщей пользе, подлесок. Я тоже нашла свою отдушину. У меня был Люсьен. Некоторое время нам удавалось со всем справляться, но всему приходит конец.

Однажды вечером я предложила вернуться к непрочтенным письмам. Я очень устала и потеряла всякое желание продолжать в том же духе. Весь день я провела, распиливая дерево, оставшееся после ремонта амбара. Без сил я опустилась перед телевизором и принялась смотреть документальный фильм о тягостном положении числа бездомных людей, жертв катящейся в пропасть, как снежный ком, экономики. Их с каждым днем становилось все больше. Я представила, как они перелезают через нашу изгородь, расцарапывая себе ноги в кровь. Крапива обжигает им пальцы, но люди упорно лезут через штакетник на нашу землю. Меня и Марка забьют ногами на пороге нашего дома. Мне не хотелось делиться с мужем своим апокалиптическим сценарием развития событий. Мы уже давно не делились своими кошмарами, мечтами, а теперь даже спали в разных кроватях. Два дня назад я перебралась в малую спальню. Мы притворились, что причина переселения состояла в том, что муж много кашляет во сне, но оба знали, что это неправда. Мне в голову пришла мысль: в корзине для бумаг полным-полно непрочитанных писем. Мы не должны просто взять их и выбросить. Нельзя думать, что все они присланы сумасшедшими и психами. Я предложила мужу прямо сейчас, перед телевизором, рассортировать их и избавиться от этой макулатуры. Марк не горел желанием, но согласился. По крайней мере, хотя бы это мы еще можем делать вместе. Мы даже от души посмеялись над некоторыми из писем.

Дорогие сэры!

Вы, возможно, заинтересуетесь тем, что мне по наследству перешли древние семена гороха из Святой земли, передаваемые из поколения в поколение в нашей семье с самого рождения нашего Спасителя. Я предлагаю их вам за сто тысяч фунтов стерлингов, чтобы вы имели возможность посадить семена в вашей святой земле…

Тогда нам это письмо показалось забавным и нелепым, но, возможно, еще более нелепым стало то, что спустя некоторое время я целый год потратила на то, чтобы поклоняться цветочному аналогу священного гороха. Роза Иерихона дразнит и не дает мне покоя до сих пор.

Мы продолжали читать письма. Марк опорожнил одну бутылку нашего домашнего вина из чернослива, затем открыл вторую. Мы сидели рядом на диване и делились друг с другом самыми причудливыми из полученных нами предложений. По телевизору передавали десятичасовые новости. В углу экрана рядом с Биг-Беном стояло число 271. Именно столько дней прошло со времени, когда над Лондонским метеорологическим бюро пролился в последний раз дождь. А мы смеялись и прикасались друг к другу вполне естественно, без тени напряженности. Я даже подумала, что, возможно, сегодняшнюю ночь мы проведем в одной постели.

Марк даже не догадывался, что у меня есть скрытый мотив. Когда-то я полюбила его за прямоту и надежность. Я верила, что этот мужчина никогда не станет мне врать. Полагаю, то же самое Марк думал обо мне. Я вытащила официальное письмо, адресованное нам обоим. Я открыла и прочитала его несколько дней назад, а затем перечитывала еще несколько раз. Напечатано письмо было на бланке с «шапкой» «Крэнборн, Крэнборн и Чейз, адвокаты». Они заявили, что действуют в интересах частного лица, пожелавшего сохранить анонимность. Их клиент желает приобрести Велл и все его земли за пять миллионов фунтов стерлингов.

– Да, а свиньи могут летать, – сказал Марк. – В следующий раз ты покажешь мне очередное заманчивое предложение от какого-нибудь парня из Нигерии. Парень попросит передать ему все данные по нашим банковским счетам, а в ответ пообещает Царство Небесное.

Я ответила мужу, что таких писем много, но встречаются и вполне серьезные деловые предложения. Я показала ему послание от известного филантропа. Он желал приобрести нашу ферму и превратить ее в курорт. Я пробежала глазами письмо, выискивая подходящую цитату: «…для того чтобы уменьшить пагубное влияние засухи на наиболее уязвимых членов нашего общества». Я сказала мужу, что далеко не все предложения исходят от эгоистичных ублюдков и больших корпораций. Муж взял в руки лист простой писчей бумаги. Почерк был красивым. Отправителем письма было религиозное братство, желавшее купить нашу землю и превратить ее в центр духовного умиротворения в наши непростые времена.

– Для этого нам не нужно приглашать сюда братство, – возразила я. – Наша дочь по собственной инициативе уже делает нечто похожее в конце сада.

Я рассмеялась и долила в свой полупустой стакан вина.

Вот только Марку было не до смеха. Он догадался, что я на самом деле хочу продать Велл.

– Не говори со мной об этом, – сказал муж. – Я вложил в эту землю больше, чем ты. Я вложил в нее всего себя, если начистоту.

– Это была не только твоя мечта, но и моя.

– Я сажаю и пашу. Я вложил намного больше в эту землю, чем ты.

Марк сбросил конверты на пол.

– Вложил, потому что по-другому не мог. Это тебе надо было поскорее уезжать из Лондона.

– Значит, опять мы за старое? Никогда не забудешь, значит?

– Ты сам понимаешь, что я не об этом. Ради бога, выключи телевизор!

Приподнявшись, Марк взял в руки пульт дистанционного управления.

– Нет, не понимаю. Я не знаю потому, что ты и сама точно не знала, что обо всем этом думать.

Муж выключил звук. Теперь перед нами разыгрывалось шоу немых. Повисла тишина, а потом мы продолжили выяснять отношения.

Я постаралась на этот раз говорить тише:

– Дело не в деньгах, дело в нас.

– Вот именно. Я тоже об этом.

– Нет, ты меня не понимаешь…

Марк поднялся с дивана. Он стоял ко мне спиной и смотрел на экран.

– Ты меня не слушаешь.

– Нет, слушаю. Я хочу отсюда уехать, но без…

Муж резко повернулся ко мне:

– Тогда собирайся и уматывай отсюда.

Он вновь включил звук, делая его все громче и громче. Мне пришлось кричать, стараясь, чтобы Марк меня расслышал.

– Я не уеду без тебя, Марк. Мы должны оба отсюда уехать. Передай эту землю кому-то, кто сможет лучше, чем ты, хозяйствовать на ней.

– Я остаюсь.

– Зачем?

Марк сразу не ответил. Он выключил телевизор и заговорил, медленно подбирая слова:

– Мне здесь нравится. Я всегда, с самого детства, мечтал работать на земле. Я всегда этого хотел, пока…

– Что пока, Марк? Пока я все тебе не испортила? Я забеременела от другого и родила дочь, которая оказалась сущим наказанием. Именно это ты всегда хотел высказать мне в лицо, но никогда не отваживался.

Марк опустился на диван. Приоткрыв заслонку печи, я принялась вбрасывать в огонь письмо за письмом. Свет пламени освещал половину лица Марка. Муж сидел, покусывая кончики пальцев. Другую половину лица скрывала тьма. Я потянулась за очередной партией писем. Марк поставил ногу на письмо от религиозного братства, а затем прикоснулся к моей руке. Слишком устав от происходящего, я положила голову ему на колени.

– Мы здесь завязли по уши. Если мы уедем, то вновь станем свободными, – вновь попыталась я его переубедить.

Мне хотелось пытаться вновь и вновь. Я верила, что со временем преуспею.

Перед тем как идти спать, он приоткрыл заднюю дверь и позвал меня. Ему хотелось, чтобы я взглянула на небо. Ковш Большой Медведицы низко висел на небосводе. Звезды ясно виднелись в ночи. Я смогла отыскать Полярную звезду.

– Загадаешь желание? – спросил он, обнимая меня за плечи.

Со стороны мы могли показаться идеальной парой.

* * *

Мне трудно было унять тогда дрожь. Я ощутила, что вновь дрожу, сейчас, вспоминая то черное небо, Полярную звезду – все, что видела и не замечала тогда, когда стоило замечать.

Дорогой Марк!

Рут

Я не получаю от тебя никаких известий. Не знаю, из-за чего это. Возможно, ты мне не пишешь, а может быть, мне просто не передают твоих писем.

Я только хочу знать, как дела у Энджи. Ничего больше.

Вспоминаешь ли ты Велл? Я вспоминаю тебя. Подлесок никто не прочищает. Прошлогодний шпинат дал урожай. Чернослив цветет. Ты являешься частью всего этого и даже больше. Помнишь ту ночь, когда я предложила продать Велл, а ты спросил: «Загадаешь желание?» Мне бы хотелось знать, что бы ты тогда загадал.

Мне одиноко. Я не могу понять, почему ты не пытаешься со мной связаться, после того как мы более двадцати лет жили под одной крышей. Что мне обо всем этом думать? Прошу тебя, пожалуйста, приезжай ко мне, приезжай в Велл. Я и прежде мало что могла без тебя. Теперь я вообще превратилась в ничто.

Я не знаю, кто убил Люсьена. Если ты знаешь и когда-то любил меня, возвращайся и скажи мне, какой бы ужасной ни была правда. Если это не мы, то вместе сможем скорее докопаться до истины.

Мальчишка постучал в дверь. Ничего важного. Он пришел сообщить, что на несколько часов отключат электричество. Им надо заделать брешь в ограждении. Это объясняло, почему стихла сирена тревоги. Меня порадовало то обстоятельство, что кто-то хотел пробраться в мою тюрьму. Мальчишка рассмеялся. От таких желающих нет отбоя. Мне нравилось, как он смеется. Его невинность и идеализм произвели на меня настолько сильное впечатление, что я, даже сама от себя такого не ожидая, рассказала Мальчишке, что написала мужу письмо с просьбой приехать ко мне повидаться. Вот только все это впустую, ведь никто не знает, когда мне позволят отослать это письмо. Мальчишка перевел взгляд на пол. Я тотчас догадалась, что поставила его в неудобное положение, как будто выпрашивая его послать письмо вместо меня. Это было нехорошо с моей стороны.

– Впрочем, не важно, – сказала я. – Я там написала ужасную чушь, полную слезливой жалости к самой себе. Лучше будет послать письмо тогда, когда мне разрешат. В этом состоит преимущество бумажных писем над электронными…

– Я могу послать ваше письмо, – оборвал мои словоизлияния Мальчишка.

Он еще совсем юный, порывистый и рисковый. Сейчас он сделал ужасно непредусмотрительный шаг, пересек разграничительную линию, и все изменилось. Комнату заполонило чувство несоответствия. Крышечка косо сидела на чайнике для заварки. Холодильник, взревев в последний раз, умолк, когда отключили электричество. Подошвы моих туфель неуклюже шаркали по линолеуму. Хотя сейчас было не позже шести часов вечера, в кухне сразу как-то потемнело.

– Нет, не стоит этого делать, – тихо произнесла я.

– Ничего, – настаивал Мальчишка, – но мне придется его прочитать.

Повернувшись, я взглянула на него.

– Это не ради предписаний цензуры и всей прочей глупости. Просто, если об этом узнают, я всегда могу сказать, что действовал в соответствии с предписаниями. Если меня поймают, то отошлют отсюда, следовательно, от меня вам больше никакой пользы здесь не будет.

Я прикасалась большим и указательным пальцами к краешку конверта, но никак не решалась его вскрыть.

– Это того не стоит, – сказала я. – Сколько бы мне еще ни осталось, думаю, недолго я проживу здесь узницей, вы вскоре закончите службу, и вся жизнь у вас впереди. Если вы останетесь после службы в армии без положительных рекомендаций, как говорится, ваша песенка спета. Я правильно выражаюсь?

Мальчишка пододвинул стул к кухонному столу и уселся. На его лице отражалось внутреннее замешательство. Во второй раз за последние пять минут он нарушил установленные в армии правила.

Затем он попытался встать, но я его остановила:

– Нет. Посидите здесь.

Я присела напротив.

– Где Третий?

Мальчишка улыбнулся:

– Я никак не могу привыкнуть, что вы его так называете. У него есть имя.

– У вас тоже есть, но при этом я предпочитаю называть вас Мальчишка. Это любя.

Мальчишка предпочел ответить на прежде заданный мной вопрос, рассеянно катая яблоко по тарелке:

– Он с Адрианом ремонтирует электроограду в конце поля, у ручья. Они там надолго.

Слюна увлажнила мне рот. Я поймала себя на том, что почесываю затылок. Старая привычка, вызванная излишней нервозностью. А я-то думала, что обо всем позабыла… Признаки жизни… Сидящий напротив меня Мальчишка надкусил яблоко. Я слышала в тишине лишь хруст от вонзающихся в плод зубов. Я подумала, что это мое яблоко. Я отчетливо слышала, как он жует и глотает. Он сказал, что пошлет вместо меня письмо… Пусть шлет. Я обогнула стол, таща стул за собой. Я села рядом. Письмо зажато в руке. Я вытащила его из конверта, развернула и положила перед ним на стол.

– Если вы не хотите, чтобы я… – начал он, но я, мотнув головой, заставила его замолчать.

Читать в сумерках было непросто. Лучи висящего низко над горизонтом солнца в конце своего дневного пути проникали в кухонное окно сквозь листву дуба, минуя угол дома. Нам пришлось пересесть, чтобы воспользоваться этими последними лучами дня. Наши глаза следовали за неровными очертаниями букв, которые складывались в прыгающие на бумаге слова, вот только мы читали, как слепцы. Прикосновение – единственное чувство, оставшееся в комнате. Я знала, что мою ногу отделяет от его ноги пара сантиметров. Я ощущала, как поднимается и опускается не только его грудь, но и моя. Плечи его едва заметно поднимались и опускались под рубашкой цвета хаки. Грудная клетка вздымалась и опадала. Его дыхание было незаметным, но ощутимым. Чувствуя себя снова девушкой, я незаметно придвигалась к нему, пока наши ноги не соприкоснулись. Мальчишка не отстранился. За это время мы вполне могли бы прочитать первую страницу и перевернуть листок бумаги, но мы все сидели, словно завороженные, не в состоянии пошевелиться. Мысль, что этот мальчик красив, нашла путь в мой охваченный тихим восторгом разум. Мальчик красив, и он ко мне прикасается…

В его кармане ожила рация. Наши ноги рассоединились. Он излишне громко отчитался перед Анонимом, а затем сказал мне, что двое других возвращаются. Мальчишка резко поднялся со стула. Я без видимой причины подошла к рукомойнику и повернула вентиль крана. Оттуда заструилась холодная вода. Глядя в рукомойник, я решила, что не должна смотреть на него, не должна думать о том, что случилось.

Мальчишка ушел, прихватив с собой письмо.

* * *

Пустоту заполнял Марк. Прелюбодеяние приходит одетым в разные одежды, но, когда я обнажаюсь, рядом со мной всегда Марк, Марк – повсюду в ночи. Он сидит за столом, сортируя счета. Он подается вперед, болея у телевизора, когда транслируется матч сборной Англии против сборной Уэльса. За три минуты до окончания матча счет 24 против 23… Когда я поднимаюсь наверх, готовясь ложиться спать, то встречаю мужа выходящим из спальни. Пижамные штаны держались ниже талии. Голая грудь. Марк вытирает влажные волосы старым, ветхим полотенцем. Загорелый, как всякий фермер. Но, когда я прикрываю глаза, я слышу не того Марка, каким он должен был стать, а того Марка, каким он стал, тех Рут и Марка, какими мы стали. Возня мышей за плинтусами аккомпанировала нашим беспрерывным ожесточенным спорам. Крики сов за окном были не пронзительнее, чем глубина душевных ран, которые мы друг другу наносили.

Один пример.

Марк налил себе очередной стакан. Я решила оставаться со свежей головой. Было видно, что он вот-вот начнет вновь выяснять отношения. Я разбила яйца в миску, готовя омлет. Люсьен попросил остаться на ночь с нами. Теперь он наверху плачет.

– Я думал, он успокоится.

– В последнее время он сам не свой.

– Мне он тоже счастливым ребенком не кажется.

– Он здесь не один такой… несчастный.

– Кого ты имеешь в виду?

– А ты как думаешь, кого я имею в виду?

– Мы не можем так дальше жить.

– Как так? Шучу.

– Не смешно. Блин! Совсем не смешно…

Марк продолжил пить, а Люсьен вновь зашелся ревом.

Очередной завтрак. Очередная ссора.

Марк швырнул кипу писем и распечатанных на бумаге электронных сообщений на кухонный стол и завел свой монолог гавкающим голосом:

– Забудь о чокнутых, друидах, приходском совете и обществе танцующих с дождем. Вот это серьезно! На эти письма надо отвечать! Ты хоть потрудилась их прочитать? Вот это прислано нам Агентством по охране окружающей среды от засухи. Они утверждают, что мы обязаны предоставить их представителям доступ на территорию имения. А в этом письме нам угрожают судебным преследованием за то, что мы не ответили на первое письмо. А вот здесь ссылаются на недавно принятое постановление, согласно которому у правительства развязаны руки. У нас есть десять дней на то, чтобы ответить… Ничего подобного нет в сводах законов, которые я читал. Чертовы бюрократы!

Пришло время мне отвечать на его монолог:

– Не психуй, Марк! Это так по-детски. Если ты будешь притворяться, что ничего этого не существует, и продолжишь садить кормовые бобы, наши проблемы из-за этого не исчезнут. Проснись! Эта земля уже нам не принадлежит. Это уже не наша земля и не наша жизнь. Теперь это наша головная боль. Давай уедем прежде, чем она сведет нас с ума.

Он вышел.

– Прежде, чем мы расстанемся, – сказала я себе.

Почта осталась валяться на столе.

И еще пример.

Ночь. Мы лежим в одной постели. После периода, когда каждый спал в своей постели, мы попытались наладить отношения, но вскоре вновь были на ножах. Я первая иду отдыхать и притворяюсь, что заснула.

– Мне здесь все равно очень нравится, – говорит Марк, стоя ко мне спиной и закрывая жалюзи. – Завтра утром я встану с постели, выгляну в окно и подумаю: «Как мы можем отсюда уехать?»

Я открываю глаза.

– Думаешь, я тоже этого не чувствую? Но я не знаю, сколько еще времени мы здесь продержимся. Вскоре нам вообще ничего не оставят. Иногда мне кажется, что лучше все бросить и спасаться бегством.

– Куда бежать? – подойдя к кровати, спрашивает он.

– Взять миллионы и купить ферму в другом месте… возможно, в Шотландии. На северо-западе еще иногда идут дожди.

– Не глупи. Вся земля, выставленная там на продажу, давным-давно продана. Разве ты не видишь, что мы единственные люди в этой стране, у которых есть все, о чем мечтают другие? Именно поэтому нас ненавидят.

С преувеличенным трудом он разворачивается, хватает пуховое одеяло и накрывает им, словно щитом, свою голову.

– У нас есть все то, о чем мечтают другие, а мы мечтаем о том, чтобы стать такими же, как окружающие. У нас нет иного выхода, кроме как остаться. Нам некуда бежать.

Не он ли сжег за нами мосты?

Марк продолжает говорить, отвернувшись к стене:

– Мы взяли на себя обязательство заботиться об этой земле. Мы не можем сбежать от нашей ответственности.

– Ты говоришь так, словно земля – наше дитя, словно мы можем обидеть ее чувства.

– Не исключено, что так оно и есть. Не начинай заниматься своей псевдотерапией за мой счет.

Приходит моя очередь отвернуться от него.

– Ты никогда прежде не был таким саркастичным.

– А ты никогда прежде не вела себя столь эгоистично.

Забрав свою подушку, муж уходит в малую спальню.

Вот так мы и жили.

* * *

В те дни, что предшествовали появлению сестер, Марк тяжело трудился на земле, изматывал себя работой, стараясь хоть в чем-то добиться успеха. У меня же все валилось из рук, и я бралась то за одно дело, то за другое, но ничего не доделывала до конца. Курятник так и стоял не до конца отремонтированным, а саженцы – без надлежащего полива. Между беспорядочными попытками хоть что-то сделать я находила бесконечные предлоги, чтобы сходить к Энджи и побыть с Люсьеном. Все кончилось тем, что дочь однажды попросила меня дать ей больше свободы, а не то ей придется уехать. Мне недоставало общества других людей, но при этом я не могла заставить себя поехать в город. Я всегда находила причины задержаться так, чтобы магазин уже оказался закрытым. Или, когда нужно было съездить на почту, я выбирала среду, прекрасно зная, что по средам почта закрыта. Или я вдруг приходила к мнению, что вполне обойдусь без новых носков. Вот только пот на ладонях и внезапная сухость во рту подсказывали мне правду. Марк выезжал очень редко, когда нам на самом деле что-то крайне было нужно. Муж возвращался весь напряженный, с плотно сжатым ртом. У меня не было друзей, у него тоже. Если бы не Люсьен, я сошла бы с ума. Физически Марк становился все сильнее и выносливее, в то время как его нервная система все больше разрушалась. Две стороны одной монеты, которые сыграли с ним злую шутку, когда нас хорошенько тряхнуло.

– Я всегда хотел быть фермером, – сказал Марк.

Я точно не помню, когда состоялся этот разговор. Кажется, в одну из тех ужасных ночей незадолго до приезда сестер.

– Знаю. А я все время тебе мешала.

– Такова цена, которую я заплатил, чтобы мы были вместе, – излишне быстро ответил на мое замечание Марк.

А потом появилась сестра Амалия.

Настало воскресенье. Я ждала прихода Хью с новостями о Марке, Энджи и сестрах. Я не находила себе места, ожидая его прихода. Чтобы как-то занять себя, прибиралась на кухне. Когда я услышала его шаги, то трижды постучала по деревянной сушилке, чтобы новости были хорошими. Потом я пригласила священника войти.

Начал он с извинений:

– Простите, что я сегодня пришел позже. Вы, должно быть, следили за часами, а стрелки двигались на удивление медленно.

Преподобный появился позже обычного потому, что к нему на несколько дней приехала дочь. Он говорил, что очень торопился. Так оно и было. С каждым его приходом я замечала, что ему все труднее и труднее дышать. Солнце не освещало заднюю стену дома, где мы с ним привыкли сидеть на свежем воздухе. День выдался облачным, хмурым, поэтому мы решили остаться в доме. Я вынесла священнику табурет, на который он мог положить свою опухшую ногу.

– Дочь довезла меня до ворот, а затем начала заговаривать мне зубы. Оказывается, в Ленфорде сейчас происходят массовые беспорядки. Такое чувство, что она мне не доверяет. Будто бы я могу разбить окна в банке или учинить погром на общественной автостоянке.

– Рада, что вы благополучно сюда добрались.

То, что я не настроена на пустую болтовню, сразу бросалось в глаза, поэтому, как только Хью убедился, что Третий ушел, он сразу же перешел к делу:

– Из-за Ленфорда и моей дочери мне не удалось ничего выяснить о вашей семье… Простите… Мне нечем вас порадовать.

– Вообще ничего не узнали?

– Боюсь, о них нет никаких вестей.

Сославшись на то, что надо принести ему стакан воды, я вышла из гостиной. Однако на самом деле разочарование было настолько сильным, что мне с трудом удавалось идти не шатаясь. Возвращаться к Хью не было смысла.

– Это не значит, что к следующему моему визиту к вам у меня не появится обнадеживающих вестей, – через открытую дверь долетел его голос. – А теперь вернитесь и присядьте рядом. Мне надо вам кое-что сказать.

В социальных условностях нужды не было. Я вполне могла повести себя крайне невежливо, хлопнуть дверью и уйти предаваться унынию к себе наверх, но вежливость, как ни странно, взяла верх.

– Вы не передумали? – спросил священник.

– О чем я должна передумать?

Стакан с водой я поставила на маленький столик рядом с креслом, в котором сидел священник.

– О работе на земле, вернее, о том, чтобы не работать, – поправил он себя.

Нет, не передумала. Я оставалась верна трем обещаниям, которые дала сама себе после того, как меня сюда привезли. Результатом этого стало то, что маленький мирок, который мне оставили, теперь захлестнуло настоящее буйство природы.

– А почему вы спрашиваете?

– Я заметил небольшое поле в конце фруктового сада.

Я там уже давно не бывала. В последний раз, когда я туда наведывалась, крапива слишком разрослась, а на земле валялись осколки битого стекла. Красивый вид с поля больше не открывался, а сейчас моя душа нуждалась в небе и ощущении бескрайних просторов.

– Кто-то прополол старые грядки у разрушенной теплицы, взрыхлил землю и, судя по всему, что-то там посеял.

Я изменилась в лице.

– Вы не знали об этом?

Я отрицательно покачала головой.

Небольшое, в сущности, дельце, совсем не похожее на упорядоченное нарушение моих прав собственности, организованное департаментом на верхних полях, где они насадили свои экспериментальные растения. Я вслух удивилась тому, кто бы это мог сделать.

– Более осмысленным было бы спросить, почему находятся люди, которые от такого могут отказаться добровольно, – возразил Хью. – Почему вы отказываетесь работать на земле, которую любите? Трудно поверить, что вы, пожертвовав всем ради Велла, своей жизнью, своим браком и своей свободой, теперь допускаете, чтобы все здесь рушилось.

– Я предпочла бы не касаться этого вопроса. – Произнося эти слова, я понимала, что говорю, словно капризный ребенок.

Не буду. Не хочу. Не могу. Не стану. Это скучно. Почему я должна? Последнюю фразу я озвучила:

– Почему я должна?

Хью прикрыл глаза, вытащил из полиэтиленового пакета Библию и протянул ее мне. Он выглядел очень старым. Голова его подрагивала. Плечи сгорбились.

– С вами все в порядке, Хью?

Священник приподнял веки.

– Все хорошо, Рут, – сказал он, – но я за вас волнуюсь. Мне кажется, что-то меняется в этом месте, хотя, даже если бы от этого зависела моя жизнь, я не смог бы сказать, что же именно.

Я его заверила, что неплохо поладила с охраной. Бог свидетель! Я не собиралась исповедоваться в том, что произошло между мной и Мальчишкой, хотя мне очень хотелось с кем-то об этом поговорить. Теперь я по ночам лучше спала, а просыпалась по утрам. Кажется, я даже поправилась. По крайней мере, джинсы плотнее облегали мои бедра. Пока я говорила, я выдергивала нитки, распарывая шов на диванной подушке только ради того, чтобы чем-то занять руки.

– Почему вы так волнуетесь? – спросила я.

– Меня тревожат принимаемые вами решения.

Я выдернула последнюю нитку. Набивка вывалилась из диванной подушки.

– Я рада, что вы признаете за мной право выбора. Я всегда думала, что ваш Бог предпочитает выбирать сам, а не позволять выбирать другим.

– Это потому, Рут, что вам казалось, будто бы вы избранная? Некоторое время вы верили в то, что являетесь одной из избранных…

Дергать… дергать… дергать конец нитки.

– Не я, а другие верили в это. Амалия и сестры выбрали меня на роль избранной, если вам уж хочется это так называть. Но они ошибались. Мы все ошибались.

– Но дождь шел. Этого отрицать не стоит. И дождь все еще идет над этой землей.

Хью отхлебнул воды. Рука священника дрожала, пока он подносил стакан к губам.

– Ну… Я бы предпочла, чтобы этот чертов дождь больше здесь не шел.

– Постарайтесь понять, что для остальных людей в стране значит то обстоятельство, что над Веллом до сих пор идут дожди. Вы не понимаете, как живется за пределами вашего мирка, Рут. Люди отчаянно борются за свое существование. Подумайте только о цене за банку консервированного супа! Подумайте, как трудно прокормиться женщине с маленькими детьми! Подумайте о старике, который собирает последние пенни, чтобы накормить волнистого попугайчика, ставшего ему другом. А здесь дождь не просто моросит, он льет как из ведра. Даже само по себе это, Рут, делает Велл местом благословенным. Эта вода благословенна, как бы вы к ней ни относились. – Он перевел взгляд на стакан. – И эта земля благословенна.

– Мне то же самое говорили сестры.

– Значит, они хотя бы в этом не ошибались.

Диванная подушка пришла в совершенную негодность. Надо будет ее заштопать или выбросить. О Марке и Энджи преподобный ничего не узнал, но может рассказать мне все, что узнал о сестрах из интернета. Но здесь, под объективом камеры видеонаблюдения, он не сможет ничего мне сказать. Надо выйти из дома, вот только преподобный развалился в кресле с таким видом, словно сидит в зале пятизвездочного отеля, переваривая обед.

– Давайте прогуляемся.

Хью кивнул:

– Как пожелаете.

Он подался вперед и с видимым трудом принялся подниматься. Есть множество способов стать чудовищем. Не знаю, зачем мне понадобилось все их исследовать.

– Знаете, погода сейчас не особенно радует, – опершись о подлокотник кресла, сказала я. – Лучше уж мы останемся здесь.

На самом деле мне хотелось, чтобы он ушел. Священник ничего мне не принес, а мне не хватало терпения тратить день на старика, но я все же устояла.

– Спасибо. Пожалуй, мне лучше будет сегодня никуда не выходить. А теперь, как я понимаю, вам интересно, что я узнал из интернета, – продолжил Хью. – Я бы сказал, что у меня имеется определенный прогресс в этом направлении.

Он посмотрел в объектив видеокамеры слежения, а затем на меня.

– Поиск в интернете – это настоящее искусство. Как и в жизни, вам надо точно знать, что вы ищете, в противном случае вам придется попотеть, прыгая с сайта на сайт. Для успешного поиска прежде всего надо иметь полную картину, знать настолько много, насколько это возможно.

Хорошо. Мы придем к правде этим кружным путем.

* * *

Вторжение. Это слово стало частью нашего ежедневного лексикона. Впрочем, за недели, прошедшие со времени выхода в печать той статьи, случаи незаконного проникновения на нашу землю становились все реже и реже. Марк взял привычку стрелять поверх голов непрошеных гостей, «чтобы до них лучше доходило». Было бесполезно спорить с ним о незаконности подобного рода действий. Вторжение. Именно это слово приходит на ум, когда вспоминаешь появление сестер.

Над Хеддичским полем не возникло странного сияния. Небесное воинство не возвестило высоко в вечернем небе о их прибытии. Никакого ощущения умиротворения не возникло в нашем изнывающем от постоянной войны рае. Но было четыре автофургона, четыре монахини и одна религиозная миссия. Похоже на начало анекдота, не правда ли? Я лично считаю, что похоже.

Следы шин колес автофургонов сворачивали с гравиевой дорожки на траву. Марк ни за что бы сюда не поехал. Наши путешественники уже поняли, что не стоит накликать на себя гнев, портя поля колесами своих автофургонов. Я остановилась и прислушалась. Кукушка. Впервые в этом году я услышала кукушку. Голос двуличной птицы сопровождало пение. Вечер выдался жарким и влажным. Звукам, подобно ароматам природы, было тесно под низко нависшими облаками. Нет, это было скорее не пение, а вслух произносимое заклинание, молитва. По прерывистости звучания, по тому, как смолкало и вновь в полный голос раздавалось песнопение, становилось понятным, что кто-то, кого я едва могла расслышать, запевал, в затем остальные хором за ним повторяли. Кукушка, вспорхнув, полетела на восток. Пение, казалось, доносилось из долины, слева от колеи. Звуки, как мне чудилось, проникали в стебли и просачивались в корни деревьев, дискантом взвивались ввысь по нотному стану туда, где жаворонок трепетал, выдавая тремоло. Звуки взметнулись вместе с порывом ветра, а затем пали, невидимые, в унисон с ветром, шелестящим по пшенице. Я подумала о том, что это и есть английская песня. Наша история – это вдох. Наше будущее – это выдох. Я же поймана в настоящем, посреди пения.

Когда я дошла до живой изгороди, выращенной на краю поля, то никого не увидела. Я присела на перелазе, опершись спиной о дерево. Колени согнуты, ступни – на земле. Вот только я настолько отстранилась в своих мыслях от мира, что даже не заметила, как сзади подошла Энджи и коснулась рукой моего плеча. Я обернулась. Она прижала указательный палец к своим губам. Обе мы слушали. Наконец пение смолкло. Повисла звенящая, словно стекло, тишина. Теперь окружающее показалось мне каким-то другим. Мы медленно двинулись вперед, пока у одиноко стоящего посреди поля дуба дочь взмахом руки меня не остановила. В низине я заметила стоящие автофургоны и передвигающихся между ними женщин. Двигались они в полном молчании. Увиденное настолько меня удивило, что я усомнилась, не мираж ли передо мной.

– Я знала, что ты не будешь против, – прошептала Энджи.

Теперь, оглядываясь на прошлое, я понимаю, что со стороны дочери это была игра во влияние. Кажется, большинство козырей было у нее. Марк, Энджи и я играли в вист. Именно она начинала игру по своему усмотрению и завершала, когда считала это нужным. Не знаю, вопреки или благодаря Энджи мы с Марком столько лет поддерживали наш брак.

– Ты их знаешь? – спросила я.

– Да. Нет. Ну, я о них слышала.

Даже сейчас, когда Энджи врала куда меньше, чем прежде, доверять ее словам можно было с оглядкой. Дочь сказала, что ей рассказывали об этих женщинах. Они познакомились в одном из женских монастырей в Уэльсе. У их духовной наставницы есть свое видение будущего и путей выхода из кризиса. Монахини стали ее последовательницами. С точки зрения Энджи все было предельно просто, у меня же появились, мягко выражаясь, сомнения. Они христиане? Дочь считала, что, пожалуй, да. Энджи позволила им обосноваться у нас. Очевидно кто-то в деревне видел, как к нам приближались автофургоны, и позвонил в полицию. Те встретили монахинь, как выразилась дочь, «с пушками наголо». Потом возникло что-то вроде противостояния, пока не появилась Энджи и сказала «свиньям» («полицейским, извини, мама»), что монахини приехали сюда с нашего дозволения. Я слабо принялась отчитывать дочь, говоря, что она не вправе была принимать такое решение. Этот разговор повторялся всякий раз, когда дочь приглашала других спать на полу у нас дома. Но это, как настаивала Энджи, совсем другое дело. Эти женщины приехали сюда на зов.

– На чей зов?

– Их божества. Они называют ее Роза. Ты слышала, как они повторяют это имя во время пения. Мама! В них есть что-то особенное. Ты не можешь это отрицать.

Я ответила, что могу отрицать все, что посчитаю нужным. Единственное, чего я не могла отрицать, так это поступка Энджи, который еще придется объяснять Марку. Я сказала дочери, что должна поговорить с этими полумонахинями, прежде чем решу, что с ними делать. А еще я спросила ее, кто присматривает за Люсьеном, пока она занимается своим духовным ростом. Как же нелепо выглядело то, что я усомнилась в способности дочери должным образом заботиться о сыне, но я усомнилась, и теперь мне приходится с этим жить. Энджи не обиделась. Она обняла меня и сказала, чтобы я пошла и встретилась с ними.

– Тебе они понравятся, – крикнула дочь на прощание, взбираясь вверх по полю. – Они приехали не с пустыми руками. Монахини кое-что тебе привезли. Они все о тебе знают.

Ко времени, когда я спустилась с холма, женщины скрылись из виду, а маленький лагерь погрузился в тишину, больше не внушая благоговейного страха. Я в нерешительности остановилась посередине, окруженная автофургонами. На импровизированной бельевой веревке сушились, покачиваясь на ветру, две футболки. Подойдя на достаточно близкое расстояние, я заглянула вовнутрь одного из фургонов. Стекло окна запотело. Я увидела четыре бледные статуи, застывшие в композиции вокруг раскладного столика из огнеупорной пластмассы. Одна женщина, кажется, читала вслух, остальные ели. Первой меня заметила чтица. Она передала книгу соседке. Остальные уставились на меня. Я поприветствовала их рукой. Женщины склонили головы, сложили руки и, кажется, начали молиться. Еда больше их не интересовала.

Подошвы застучали по металлическим ступенькам. Чтица вышла из-за угла фургона. Психологически я подготавливалась к тому, чтобы вести себя напористо, но высокая женщина моментально меня обезоружила, когда пала передо мной на колени. Темно-рыжие волосы спадали ей на лицо. Она поцеловала край моей рубашки. При этом губы ее шептали что-то, неразличимое для моего слуха. Женщина поднялась. Слезы блестели у нее в глазах. Она развела в стороны руки. У нее была статная, величественная внешность, вот только, если не считать красивых, на удивление женственных, почти эротичных волос, вся ее наружность была лишена гендерных признаков.

– Рут! – произнесла она. – Рут Бригитта Роуз!

Ветер подхватил мою девичью фамилию и унес ее прочь вместе со мной самой, а потом потерял где-то в собирающихся облаках.

– Мы проделали долгий путь, чтобы повидаться с вами, – позже сказала она.

А еще она сказала мне:

– Добро пожаловать! Я сестра Амалия.

Она выбила землю у меня из-под ног. Все мои жалкие попытки указать ей на нарушение права собственности, на границы наших владений и на то, что Энджи не имела права их сюда впускать, разбились о бесконечные заверения сестры Амалии в том, что так предназначено судьбой, что все будет хорошо и всем будет хорошо. Наконец я смогла от нее избавиться, сказав что-то на прощание о том, что вернусь завтра после обеда и нам надо будет кое-что обговорить, но я уже знала, что не стану их прогонять. Слова Энджи вновь прокручивались в моем мозгу. «Монахини кое-что тебе привезли». Соберись, Рут! Воспринимай их такими, какие они есть. Компания странных беспомощных женщин, которые заигрались. С другой стороны, что плохого в вере? Я должна во что-то верить. Все остальное постепенно превращается в ничто.

* * *

У меня было достаточно времени, чтобы найти объяснение, а еще впереди было то, что осталось от моей жизни. Я беседовала с психологами, психиатрами, учеными, священниками, физиками и сама с собой. Я смотрела на звезды и на чаинки, искала ответы в форме облаков и в странно искаженных лицах, проступающих на коре деревьев. Некоторые люди видят Иисуса в пачке плавленого сыра. Нельзя сказать, что они меньше приблизились к истине, чем другие. Кто вправе меня осуждать за то, что я выбрала сыр?

* * *

В тот день, остановившись у одиноко стоящего дуба по пути домой и оглядываясь на то, что, в сущности, представляли собой четыре жестяных коробки с обитающими в них четырьмя потерянными душами, я упустила свой шанс и он ускользнул от меня между пальцами. Я могла бы пойти в дом, позвонить в полицию по номеру, который нам дали, и встать на сторону Марка. Вот только, когда я пришла домой, Марка там не оказалось. Мы никуда больше не выезжали, но мужу позвонил его старый приятель, с которым они вместе учились. Приятель приехал провести экспертную оценку одного земельного участка, выставленного на продажу. Земля находилась в каких-то двадцати милях от Велла. Приятель предложил Марку встретиться и пропустить по стаканчику.

Так вышло, что именно в этот день мужа рядом со мной не оказалось. Звонок старого приятеля был светлым пятном в сумраке трудного месяца, выпавшего нам. Я думала, что Марку пойдет только на пользу, если он немного развеется. Только Всевышнему ведомо, когда он в последний раз виделся со своими друзьями. Он выпьет несколько кружек пива, вернет себе способность видеть перспективу в происходящем, возможно, немного успокоится. Марк никогда не был завсегдатаем пабов. Он с трудом мог поддержать разговор о рейтингах футбольных клубов и матчах плей-офф, но Вилл в прошлом был его другом, из тех, кто ни капельки не сомневался в его невиновности, и мужу очень хотелось с ним повидаться. Я заверила Марка в том, что в его отсутствие ничего плохого не случится. Позже он позвонил из бара, пребывая в немного подавленном расположении духа, сказал, что слишком напился, чтобы садиться за руль, и поэтому переночует в городе, а еще спросил, справлюсь ли я без него. Я уверила его, что справлюсь.

Таким образом, получилось, что именно в этот день я оказалась в доме наедине с собой. Свет, льющийся из окон домов, расположенных на противоположной стороне долины, был затенен низко свисающими над землей облаками. Тени овец выныривали из тумана и вновь погружались в него. Сова низко пролетела над Хеддичем. Найдя удобную ветку, она уселась на нее и застыла. В воздухе пахло дождем. Часто я просыпалась утром и видела влажную траву и лужи, слышала, как тонкая струйка воды сбегала по водосточному желобу в бадью для дождевой воды, и, проходя под дубом, оказывалась под душем из-за непоседы белки, вот только нечасто мне доводилось видеть или ощущать дождь. Лежа под одеялом, я слушала, как ветер скрипит задвижкой на полуоткрытом окне. Я то засыпала, то просыпалась. Я уже привыкла спать одна, но теперь, когда Марка в доме не было, я скучала по нему, скучала по теплу его спины. В этот момент мне казалось, что мы неплохо подходим друг другу.

В тумане сна я видела дождь. Я оказалась в ловушке металлической спичечной коробки. Капли дождя барабанили по жестяной крыше моего миниатюрного пристанища. Снаружи люди танцевали в такт падению дождевых капель, стараясь меня разбудить. Я стучала кулаками по стенам, но люди снаружи ошибочно принимали этот стук за ритм и проявление восторга. Наполовину проснувшись, я старалась отделить сон от ночи, но поняла, что они неотделимы. Потеряв ориентацию, я на ощупь спустилась по лестнице и вышла из дома. Во тьме стали видны силуэты. Дуб тянулся к небу. Вершины темно-фиолетовых в ночи тополей утопали в вуали облаков и плакали в ручей, несущий свои воды у их корней. Поля, такие же раздетые, как и я, лучше всего ощущали дождь у себя на коже. Новые потоки дождевой воды чисто умыли скалистые выступы Крэга. Ливень перешел в тихий дождь, а потом и совершенно стих. Облака рассеялись, позволив луне занять ее место на небосводе. Серебристый свет озарил лужи на гравиевой дорожке. Я попробовала дождевые капли на вкус. Приятно.

Я проснулась уже на рассвете, не вполне уверенная, что же произошло в часы, когда землю окутывала ночная тьма. Только грязные отпечатки босых ног на кухонном полу свидетельствовали о том, что ночью я поднималась с постели. Еще более сбитая с толку, чем после любой из моих бессонных ночей, я даже не потрудилась умыться и почистить зубы. Накинув на себя халат мужа, я попыталась по отпечаткам на полу восстановить события ночи. Я вышла из кухни в темный коридор, а оттуда через заднюю дверь, как всегда незапертую, – наружу. Я прошла по едва заметному следу, ведущему через высокую траву к воротам у высокого дуба. Там меня поджидала женщина с длинными темно-рыжими волосами. На ней была ночная сорочка цветов радуги. Солнце только-только показалось из-за горизонта у нее за спиной, расцвечивая все вокруг утренней палитрой красок.

– Добрый день, Рут, – обратилась она ко мне. – Добро пожаловать в первый день.

– Доброе утро, – ответила я. – Вы сегодня очень рано.

Мои слова прозвучали несколько глупо. Как будто бы я столкнулась с человеком, спешащим на вокзал Ватерлоо, чтобы успеть на поезд, отходящий в 6 часов 45 минут утра.

– Я слишком переволновалась и не смогла заснуть, – сказала она. – Мне, так же как вам, хотелось узнать каждую каплю дождя, почувствовать ее на своей коже.

Я не была уверена, насколько правильно я ее расслышала и поняла. Женщина говорила так, словно провела эту ночь со мной, по крайней мере знала, где я была и что делала. Я плотнее запахнулась в халат. Прошлой ночью я была голой. Я была сама по себе тогда и… сейчас. Что эта женщина делает возле моего дома на рассвете?

– О да… дождь… Полагаю, мы слишком пресытились дождем, – солгала я ей. – Нет, это глупо. Я хочу сказать, что мы слишком привыкли к тому, что идет дождь. От дождя бывает не только польза, но и вред.

– И благословение, – произнесла она.

– Что?

– Благословение. Любое решение проблемы является благословением.

Я пожалела, что у халата утерян пояс.

– Проблемы остаются проблемами, как бы их ни называли, – заявила я. – Вы, очевидно, приехали сюда в надежде, что попадете в рай, но на самом деле у нас тут попахивает адом. Мы тут пытаемся свести концы с концами. Все нас ненавидят. Никаких друзей у нас не осталось. Вы должны это понять.

Амалия подступила ко мне, развела в стороны руки и обняла. Вот только вместо того, чтобы отпустить меня, как следовало бы малознакомому человеку, она прижала меня к себе еще плотнее. Мое лицо очутилось прижатым к ее плечу. От волос женщины пахло лавандой. Как ни нелепо это звучит, но я едва не расплакалась. Амалия сказала, что знает, как мне тяжело, но теперь она и другие сестры будут меня поддерживать. Больше я не окажусь в одиночестве. Я хотела сказать, что не одна, что у меня есть Марк, но не сказала, когда женщина от меня отстранилась. Развернувшись, она удалилась, становясь все меньше и меньше по мере того, как шла по полям к своему лагерю. Вот только в моем воображении Амалия становилась все больше и больше.

Марк приехал поздно утром. Он выглядел очень уставшим и страдал от похмелья. Муж сказал, что люди начинают впадать в отчаяние. У ворот он попал в переделку. Какая-то женщина с ребенком бежала за машиной. Когда он остановился и вышел, чтобы отпереть замок ворот, женщина попыталась затолкать мальчика в машину. Она кричала, что Марк должен их впустить.

Бросив свою сумку, муж тотчас же принялся натягивать на ноги сапоги.

– Женщина плакала, кричала, что безработная, говорила, что будет у нас работать, – рассказывал он. – Рут! Это ужасно! Кошмар какой-то! Мне пришлось оттолкнуть ее от себя и захлопнуть ворота. Потом ребенок начал взбираться на забор, и его, кажется, долбануло током. Я кричал, чтобы она его оттуда забрала.

Он потянулся за ключами от сарая.

– Лучше присядь, – посоветовала я. – Ужасно.

Марк взглянул на ключи.

– Да… это может обождать.

Смягчившись, он подошел и поцеловал меня.

– Вилл сказал мне, что я женился на самой красивой девушке во всем королевстве.

Усевшись за стол, Марк перешел к более обыденным из всех экстраординарных новостей, которые он привез. Во-первых, цена на пиво. Судя по всему, нужно сорок пять пинт воды для производства одной пинты пива. По этому поводу Вилл пошутил, что Иисус, окажись он сейчас на Земле, превращал бы вино в воду, а не наоборот. Впрочем, сейчас проще всего живется наркоторговцам: кокаин теперь дешевле сидра, а половина страны, кажется, ходит под кайфом. Им пришлось пить в баре отеля, так как в городе не осталось пабов. Мы, разумеется, знали, что местный паб «Мост» недавно закрылся, но не представляли, что проблема приняла такие масштабы.

– Боюсь, я пустил по ветру небольшое состояние. Нам пришлось залезать в те деньги по закладной, но это небольшая цена за возможность на время убежать от действительности.

Он также заметил и другие перемены: водоразборные колонки огорожены теперь высокими заборами садоводства, цистерны с водой сопровождают на полупустых магистралях армейские конвои. Все это очень сильно затронуло людей. В этом они с Виллом сошлись во мнении. Год за годом выпадало меньше годичной нормы осадков. Редкие фермы на юго-востоке банкротились одна за другой. Автомойки стали недоступными. А потом ты просыпаешься и понимаешь, что в стране свирепствует засуха. Теперь мужа не удивляло, что Велл стал такой сенсацией.

– Мы утратили связь с окружающим миром, – сказал Марк.

– Ты мог бы впустить ее, – тихо произнесла я. – Ну, ту женщину с маленьким мальчиком.

Марк допил кофе и поставил чашку в раковину.

– О да! – саркастически воскликнул муж. – Хорошо, давай впустим всех, кто оставляет слезливые записки с просьбами о работе на столбах наших ворот. Но тогда не останется места для нас. Или ты этого не понимаешь?

– Хочешь узнать, что нового случилось за время твоего отсутствия? – спросила я.

– Извини, – обнимая меня, сказал Марк. – Не будем ссориться.

Небольшая отлучка пошла мужу на пользу. От него даже пахло внешним миром, пахло табачным дымом и чужой зубной пастой. Пожалуй, мои новости подождут. В глубине души я чувствовала, что предала его и Велл этим утром, когда обнимала совершенно чужого мне человека и рассказывала, как у нас все здесь плохо. Мне хотелось чем-то загладить свою вину перед ним. Впрочем, и это подождет. Вполне возможно, Марк и монахиня встретятся. Тогда она, скорее всего, расскажет о том, что случилось.

Я рассказала ему о сестрах. Я солгала мужу, солгала впервые в моей жизни, заявив, что это я, а не Энджи, впустила монахинь, разрешив им оставаться на нашей земле. Марк сказал, что я сошла с ума, что ему для полного счастья еще этой заботы не хватало. Перед тем как с шумом захлопнуть за собой дверь, муж спросил, заходила ли я к овцам. Я возмущенно сказала, что конечно. Как я могу такое забыть?

В лагере бродяг-путешественников я узнала, что Энджи и еще несколько ее товарищей согласились помочь в перетаскивании прелого сена из амбара и ушли рано утром. Чарли остался в лагере. Он заявил, что из-за хромоты не в состоянии выполнять тяжелую физическую работу. Мужчина рассказал, что спрыгнул с многоэтажного гаража, когда находился под кайфом и возомнил, будто умеет летать.

– Люсьен пошел с остальными, – сообщил Чарли.

Рассердившись, я заявила, что это очень безответственно – брать малыша на работу, где будут переносить тяжести. Его могут придавить.

– Вам не стоит так волноваться, – заверил меня Чарли. – Энджи – заботливая мама. Люди меняются.

Он заварил мне чай. Мы сидели на одном из бревен, которые путешественники притащили из леса. Чарли шил. Большие, покрытые шрамами руки с необыкновенной ловкостью орудовали иглой, ремонтируя палатку.

– Люди меняются, – повторил он.

Работал Чарли очень тщательно. Стежки были аккуратными, почти незаметными. Мужчина пришивал отпоровшуюся молнию к хлопчатобумажной подкладке палатки. Получилось в меру туго, в меру свободно. Чарли проверил свою работу, закрыв и открыв молнию.

– Сделано.

– Будет держаться? – спросила я.

– До тех пор пока кто-нибудь ею всерьез не заинтересуется.

Чарли похромал со мной до колеи.

– Расскажите мне об этих монахинях Энджи, – попросил он.

– Отсюда вы их не увидите, – сказала я ему. – Они расположились в ложбине.

– Я знаю. А во что они верят?

Хороший вопрос.

– Думаете, они здесь задержатся? – спросил он.

– Понятия не имею, – ответила я. – А вы с Энджи и Люсьеном? Вы здесь надолго?

– Тоже понятия не имею, – рассмеялся он. – В любом случае мы уедем в конце лета, найдем место потеплее и там перезимуем, как перелетные птицы.

Я не могла рисковать и вновь натолкнуться на сестру Амалию. Если я еще раз с ней встречусь, то рискую лишиться всего клея, английских булавок и чертежных кнопок, которые пока что держали меня в собранном виде. Вот только, когда Люсьен и прочие ласточки улетят отсюда в теплые края, я вновь столкнусь с пустотой своего существования. Смогу ли я справиться со всем этим? Вернувшись в дом, я взяла корзину с моющими средствами. Среди прочего я обнаружила там новенький пакетик с гидрокарбонатом. Мне подумалось: каким же старомодным вдруг стало наше общество. Улыбающиеся лица домохозяек из сороковых годов двадцатого века стали последним писком моды. Теперь эти лица украшали рекламу всего, начиная от уксуса и заканчивая порошковым молоком. Нас вновь призывали проникнуться воинским духом перед лицом нового врага, с которым столкнулся наш народ. Соответственно вооружившись, я пошла к амбару, твердо вознамерившись сделать так, чтобы у Энджи не появилось предлога сбежать. Уже довольно долго в амбаре никто не спал. Друзья, которые могли бы приехать и погостить у нас, не приезжали. Туристов мы здесь хотели видеть в последнюю очередь, хотя, если поразмыслить, могли бы заработать на них целое состояние. «Одна неделя в раю. Только £150. Самообслуживание». Единственная проблема заключалась в том, что люди не захотели бы отсюда уезжать. Велл имел собственную историю допущения на его территорию и недопущения, вот только со стороны все это казалось лишенным всякой логики.

Охранники, само собой, немного перестроили амбар. Площадь жилых помещений была увеличена. Появились новые перегородки. Добавился еще один туалет. Появилось электронное оборудование. Теперь наш амбар стал больше похож на казарму.

В тот день я подметала и мыла полы в амбаре, скребла рукомойник, выбросила обмылок, оставшийся лежать на краю раковины, налила чистящей жидкости в унитаз. В последний раз уборка здесь производилась так давно, что на керамике успел осесть коричневый налет. Я оттерла всю голубоватую плесень между душевым поддоном и стеной, обложенной белой кафельной плиткой. Я отдраила все пятна на кафеле.

Достав чистое белье из сушильного шкафа, я застелила постель. Расправляя свежие наволочки, я думала об Энджи и Чарли: было бы неплохо, если бы это стало их домом. Затем я прилегла на кровати, терзаясь осознанием моего одиночества. В памяти всплыли строчки одного стихотворения: «Ледник стучится в шкаф, / Пустыни вздыхают в постели». Это… Оден. Я рассказывала о его стихах ученикам в Лондоне и не понимала, как сидящие передо мной импульсивные подростки могут понять всю блеклость брака, из которого ушло сексуальное влечение. Тогда я представляла это весьма условно, получая сведения от подруг, чей брак дошел до полного развала. Теперь же, после года, проведенного в Велле, я познала всю блеклость на собственном опыте. Я громко продекламировала оставшиеся строчки четверостишия в тишине амбара: «И трещина в чайнике ведет / В страну увядающей смерти».

Я расстегнула пуговицу на джинсах и запустила руку себе между бедер. У меня перехватило дыхание. Пока пальцы делали свое дело, взгляд остановился на побеленном потолке. Я увидела паука, который спускался на паутине с треснувшей дубовой балки перекрытия как раз над моей головой. Его похожее на луковицу тело вращалось в луче света, приближаясь с каждой секундой. Внезапно меня охватил страх при мысли, что его лапки могут коснуться моего лица. Я вскрикнула, выдернула руку из джинсов и как одержимая принялась хлестать себя по щекам, не зная, куда же делся паук. Момент был упущен. Я поднялась, застегнула джинсы, поправила одеяло и ушла… неудовлетворенная.

Ухмыляющийся день заставил меня чувствовать себя грязной и озабоченной. У меня еще оставалось много работы. На ферме всегда найдется работа. Большинство из моих ежедневных дел уже наводило на меня тоску. Например, нужно было вырвать крапиву вокруг молодых деревцов, а еще прополоть грядку, где я выращивала пряные травы, но единственной отговоркой, которую я могла себе придумать, было пойти и поговорить с сестрами. Время шло. Я боролась с желанием, подобно наркоманке, закрывающей дверь перед носом наркоторговца, а затем без сил приваливающейся к двери с обратной стороны. Я вернулась в амбар и пересчитала ножи, вилки, ложки, кружки, чашки, блюдца, миски, мелкие и глубокие тарелки, хранившиеся в кухонном столе в ожидании воображаемых гостей. Так я дотянула до обеда.

К ужину упала еще одна кость домино. Я сказала Марку, что прибралась в амбаре на случай, если Энджи и Люсьен захотят остаться. Муж сказал, что побывал в лагере монахинь и перекинулся с ними парой слов. Судя по всему, они вполне безвредны. Марк еще пошутил в том смысле, что мы сможем извлечь из всего этого пользу. Несколько пар лишних глаз не помешают, чтобы за всем следить. К тому же надо быть настоящим храбрецом, чтобы осмелиться проникнуть в Велл теперь, когда здесь обосновались две наиболее ненавидимые в стране социальные группы – бродяги-путешественники и религиозные чудики. Я смеялась вместе с мужем. Марк сказал мне, что пообещал монахиням шланг для того, чтобы можно было присоединить его к крану, выходящему из трубы близ живой изгороди. Тогда я вызвалась отнести им этот шланг. В доме воцарился мир, однако зиждился он на пирровых победах и поспешных попытках примирения. Я нашла штуцер для шланга в амбаре и прежде, чем идти к сестрам, еще раз заглянула через заднюю дверь в дом.

– Ты точно не собираешься их отсюда выпроваживать? – спросила я.

Марк работал за своим столом.

– Пока нет! – крикнул он.

Я вертела небольшую пластмассовую насадку в руке, стоя на пороге в нерешительности.

– Просто…

– Что тебе надо? – крикнул мне Марк из кабинета.

– Ничего! Все в порядке! – крикнула я в ответ.

Я зашагала по дорожке. Отсюда видны были палатки и автофургоны путешественников. До моего слуха донеслись детские голоса. Один из голосов принадлежал Люсьену. Я бы его узнала везде. Пройдет год, и я буду двенадцать часов подряд вслушиваться в звуки окружающего мира, но так и не услышу его. А еще я увидела слабый свет, льющийся из ложбины, где располагались фургоны сестер. Хрипловатые крики Люсьена против пения сестер. Я предпочла сестер. Они собрались вместе и, казалось, поджидали моего прихода, хотя и не могли об этом знать. Все они как по команде в полном молчании отступили на шаг. Круг стал шире, и теперь я могла встать рядом с ними.

– Присоединяйтесь к нам, Рут, – произнесла Амалия.

Немного поколебавшись, я присоединилась к их вечерней службе.

И снова сестра Амалия декламировала первой, а другие подхватывали.

Тогда Роза Иерихона показалась мне умещающимся на ладони припыленным мусором, не более того. Сестра Амалия взяла ее, поцеловала и передала старшей по возрасту женщине слева. Та в свою очередь повторила жест и передала розу молодой женщине, на вид одного с Энджи возраста. Коротко остриженные рыжие волосы и темные глаза. Розу передавали по кругу так же, как чтение вслух по очереди передается в классе от ученика к ученику. Я понятия не имела, что делать, когда очередь дойдет до меня. Молодая женщина поцеловала это, а затем повернулась и посмотрела на меня. Я повторила ее жест, сложила вместе ладони рук и приняла розу. Мне не оставалось ничего другого. Я поднесла комок сухих стеблей к губам и притворилась, что целую их. Когда я открыла глаза, то увидела, как сестра Амалия улыбается. Я могла бы уйти после последнего произнесенного вслух «Аминь», но не ушла. Происходящее пленило мое воображение.

* * *

В следующий свой приход Хью спросил, осталась ли у меня Роза Иерихона. Он выглядел немного заинтригованным. Так получилось, что это растение осталось у меня, вернее, когда все закончилось, я сохранила розу в качестве напоминания о том, чему не следует верить и поклоняться. Взяв в руку розу, я встала на одно колено перед Хью и протянула ему на ладони комок мертвых стеблей, с которых кора осыпалась, подобно перхоти, на ковер.

– Узри Розу Иерихона!

Хью подался вперед и осторожно протянул ладони, словно не был уверен, стоит ли прикасаться к розе.

– Берите. Она не настолько хрупкая, как вам может показаться. В этом как раз весь смысл.

– И это Роза Иерихона? Вы сами в это верили? Как по мне, этого недостаточно, чтобы основать новую религию, хотя пять хлебов и две рыбины, признаю, тоже не слишком много.

Священник осторожно отломил одну из веточек, а потом переломил ее напополам.

– В ней нет ни унции влаги, нет корней, но при этом, как вы утверждаете, она жива…

– Удивительное растение. Все, что говорят о ней по телеку, правда. Это растение можно найти сухим и мертвым, как додо, на берегу Красного моря, наполовину похороненным под песками египетской пустыни. Ни корней, ничего не видно, пока… – я сделала для пущего эффекта паузу и взглянула на небо, – не пойдет дождь.

Священник проследил за моим взглядом, а я продолжила:

– После дождя это растение оживает. Каждая из этих маленьких сухих веточек наливается жизнью и расправляется, пока все это не превращается в сотни зеленых побегов и крошечных белых цветочков.

– И как долго это длится?

– До тех пор пока не прекращается дождь.

– А потом?

– Роза вновь умирает или, по крайней мере, выглядит засохшей.

– Я об этом слышал, но никогда не видел.

Преподобный Хью взвесил растение в руке, словно не мог поверить, что нечто, настолько легкое, словно перышко птицы, обладает такой силой.

– Красиво, Рут. Я рад, что вы ее сохранили.

– Можете оставить себе, если хотите. Кстати, если сестринство все еще существует, вы всегда сможете заказать такую розу онлайн. Они наладили надежный канал поставок из Сирии. Четырнадцать фунтов и девяносто девять пенсов, если не ошибаюсь. Небольшая цена за чудо.

Хью протянул мне розу обратно, но я ее не приняла.

– Ну же, уважьте старика в его старческом слабоумии. Давайте вынесем розу наружу. Мне бы хотелось увидеть, как она расцветает, когда на нее падает дождь.

Аноним крикнул из-за двери, что время посещения истекло. Я, протянув руку, помогла Хью подняться на ноги. Вес его тела тянул меня вниз. Священнику понадобилось несколько секунд, чтобы прочно встать на ноги. Он потянулся за своей тростью. Мы медленно вышли наружу. Священник – с тростью в одной руке и розой – в другой. Ошеломленный Аноним даже не нашелся, что сказать.

– Это замечательное растение, Адриан. Некоторые называют его «цветок Воскресения». Мы многому можем научиться у этого растения.

Аноним недоверчиво уставился на переплетение сухих веточек.

– Если вы так думаете, сэр.

– Думаю. А теперь… А как насчет вот этого?

Священник указал на цветочный горшок, который стоял на углу дома. В первую нашу весну в Велле мы что-то в нем сажали, но теперь там находилась лишь бесполезная коричневатая земля, просевшая на несколько сантиметров ниже ободка.

– Рут! Даже вы не сочтете это работой в саду.

Хью с трудом нагнулся и положил Розу Иерихона на голую землю. Со стороны это казалось, будто бы маленький мальчик нашел покинутое гнездо и захотел полакомиться яйцами.

– Когда я прибиралась в доме, то искала именно это, – объяснила я Анониму.

Как из ниоткуда появилась инсинуация, будто бы Марк всегда был извращенцем, так и тотчас же люди начали утверждать, что я с самого начала была поведена на религии, по крайней мере, так писалось в прессе и в интернете. Свечи, которые стояли у меня на каминной полке в лондонской квартире, превратились в алтарь одержимого на религиозной почве человека (если основываться на словах одной из наших соседок). То, что в выходные я любила заглядывать в небольшие сельские церквушки в графстве Девоншир, оказалось доказательством импульсивно появляющегося у меня желания молиться Богу (так утверждал какой-то приходский священник, пожелавший остаться неназванным). Даже рождественские открытки с изображением Богоматери являлись явным свидетельством того, что я хотела идти по ее стопам (а это уже слова моей старой школьной подруги). Но правда заключалась в том, что я никогда не была ревностной прихожанкой. Когда я присоединилась к сестрам в их богослужении, то едва ли могла считаться послушницей, не более того. Молитва звучала во мне подобно детским стишкам, которые я запомнила наизусть. Позже я напевала их Энджи, а совсем недавно читала Люсьену. Ритмическая декламация жертвовала смыслом ради чувств. Вскоре я оказывалась с головой завернута в одеяло мягкого успокоения.

Теперь прошлое всегда будет меня преследовать…

Нет, конечно, одним богослужением дело не ограничивалось. Если описывать то, что я делала на протяжении первых недель общения с сестрами, то я назвала бы это посещением книжного клуба. За один день я от полного одиночества перешла в разряд члена общества несколько чудаковатых, но определенно умных женщин, которые готовы были слушать меня двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю. Я словно бы вновь очутилась в Лондоне, но без выхлопных газов автомобилей и собачьего дерьма под ногами. Если Марк мог заниматься своими мужскими делами, лежать на диване, смотреть телевизор и смеяться над комиками так, словно старушка Би-би-си в состоянии унять жажду бесконечными повторами диеты из по-детски наивного юмора, который давным-давно устарел, то я часы напролет проводила в благотворном для меня женском обществе. Амалия оставалась такой же загадочной, как и при первой нашей встрече. Ева, ну, она была похожа на многих знакомых мне женщин, особенно на моих случайных знакомых по Лондону. Сплошная стильность, светскость и дружелюбные похлопывания по плечу. Что ни говори, а в веллингтонах она смотрелась неуместно. Деньги были ее, конечно же, хотя в то время я еще ни о чем не знала. Впрочем, для самой Евы денежный вопрос не имел значения.

Джеки и Дороти, хотя и представляли собой противоположные полюса, относились к моему типу женщин. Трое встретились у колодца: вдова-канадка шестидесяти с хвостиком лет, возвратившаяся к своим сельским корням, бабушка сорока с чем-то лет и жертва домашнего насилия с личностными расстройствами двадцати с небольшим лет. Звучит как начало анекдота. И да, мы смеялись над шутками друг друга. Мы могли часами разговаривать на любые темы: о мужчинах, смысле жизни, Велле… И, конечно же, мы разговаривали о нашей вере, о том, как выразилась Дороти, «странном ощущении, что происходит нечто дивное». Это чувство они впервые испытали в Уэльсе. Теперь они знали, что их призвал Господь ради того, чтобы они стали свидетельницами Розы и несли надежду на спасение людям веры в годину засухи.

Я слушала, сомневалась, задавала вопросы и далеко не всегда соглашалась. Они считают себя христианами? Это новая ветвь христианства. Почему только женщины? Ветхий Завет был благой вестью для мужчин. Новый Завет есть явление переходное. Завет Розы станет благой вестью для женщин. Я принимала участие в их «вечернях». Так они сами называли свое песнопение. Вот только с моей стороны это было сродни интеллектуальной игре. Я с самого начала недооценила многое: ставки в этой игре, постепенное разрушение и замену одних правил другими, непреложный факт, что ни в одной игре еще не доводилось выиграть или проиграть, руководствуясь исключительно логикой, и, самое важное, то влияние, какое один игрок может иметь над результатом всей игры в целом.

Изредка Энджи принимала участие в наших религиозных спорах. Дочери это нравилось. Она решительно отметала мои циничные замечания, которые изредка вырывались на волю, заявляя, что мне следовало бы научиться принимать высшие силы как данность. У меня вошло в привычку указывать Энджи на то, что она провела большую часть своей сознательной жизни, покорившись силам, которые производили на ее здоровье разрушительное воздействие, но со временем я все реже вспоминала об этом. Мне нравилась та готовность, с которой она слушала проповеди. Теперь она вела себя со мной как дочь с матерью. Я часто замечала, как ведут себя матери с дочерями за маленькими столиками в кафе торгового центра, склонившись над своими диетическими латте, как полиэтиленовые сумки стоят у них в ногах, а черты лиц женщин являются зеркальным отражением друг друга в мягком полусвете помещения. Временами кто-то из ее друзей из общины приходил послушать вместе с ней. Я смотрела на Энджи, худощавую, сидевшую, скрестив ноги, на траве, и, как ни странно, испытывала гордость от того, как дочь страстно спорит о климатических изменениях и капитализме, как сочувственно слушает душещипательную историю Джеки. Гордилась я и тем, как уверенно дочь, закатав рукава своей флисовой толстовки, чистит картошку. Люсьен и Хенни приходили вместе с ней. Иногда они кубарем скатывались с крутого холма. Дети умоляли позволить им побегать вокруг автофургонов. Это занятие им никогда не надоедало. Особенно добра к мальчикам была Джеки. Она позволяла им играть в своем фургоне как в домике. Однажды вечером сестра Амалия вышла из своего фургона, увидела, как дети катают тележку, и спросила, как зовут мою внучку.

– Внука, – рассмеявшись, поправила ее я.

– А-а-а… Мне показалось, что ее имя Люси.

– Люсьен. Полагаю, вас ввели в заблуждение волосы. Внука легко принять издалека за девочку.

– Понятно… Значит, когда вы на днях сказали, что однажды все это достанется Люсу, вы имели в виду своего внука… мальчика?

– Да. А в чем дело?

– Дело в том, что я считаю: это земля женщин, Рут. Ее следует передавать по наследству от женщины к женщине.

Ничто из моего предыдущего жизненного опыта не подготовило меня к общению с сестрой Амалией.

И дело было не только во мне. Эта женщина овладевала помыслами всех, кто оказывался под ее влиянием. Ничего удивительного не было в том, что именно сестра Амалия еще в Уэльсе фактически стала руководителем группы, собрав вокруг себя различных по характеру женщин, даровав им цель в жизни и заманчивое ощущение своей значимости.

– Я отказалась от всего ради Розы, – произнесла сестра Амалия.

Говорила она, как всегда, очень тихо, поэтому людям приходилось становиться близко к ней, чтобы расслышать.

– У меня было к чему возвращаться, но я знала, что у меня есть высшая цель в жизни. Даже если бы никто ко мне не присоединился, я все равно прошла бы этот путь до конца.

– Удивительно, если задуматься, – сказала я Марку однажды вечером, когда пыталась объяснить мужу, что же представляют собой сестры. – Она от всего отреклась ради своего призвания. Знаешь, сестра Амалия по-настоящему умная женщина, очень начитанная и при этом твердо убеждена в правоте своих взглядов. Она делает то, о чем большинство из нас только говорит. Она все бросила и приехала в Велл, потому что верит: по-другому просто нельзя.

– Мы тоже живем здесь.

– Брось, Марк! Ты и сам понимаешь, что я имею в виду.

– Я вижу, что она очень сильная женщина, – признал муж, пролистывая каталог семян, – но это еще не означает, что она права.

У каждой из сестер была своя история. Ева бросила свой фешенебельный пентхауз в перестроенном здании бывшего склада и свой процветающий бизнес в области связей с общественностью. Джеки сбежала от своего склонного распускать руки мужчины. Дороти распрощалась со своими любимыми внуками из Канады. Ради сестры Амалии они отреклись от денег, дружеских связей и аккуратно разложенных ножей и вилок в длинных выдвижных ящиках кухонных столов. Они стали сестрами Розы Иерихона из-за веры в сестру Амалию. И я постепенно стала одной из них, первоначально двигаясь к ним навстречу очень медленно, но однажды вечером я поняла, что уже не могу коснуться дна. К тому же возвращаться обратно показалось мне труднее, чем двигаться вперед.

Некоторые эпизоды из богослужения всплывают в моей памяти. В начале нашего знакомства я пришла вечером и застала сестру Амалию отрешенной, погруженной в молитву. Она стояла на коленях перед неказистым деревянным алтарем, сложенным из распиленных бревен, поверх которых была положена небольшая деревянная шкатулка с сухой Розой Иерихона. Голова женщины была запрокинута. Со стороны могло показаться, что это волосы оттягивают ее голову назад. Казалось, что сестре Амалии больно. Длинная ее шея вытянулась. Глаза оставались прикрытыми. Худые загорелые руки повисли по бокам, словно они у нее отнялись. Остальные ждали, одеты они были так же, как она, не в джинсы и футболки, а в простенькие на вид длинные серые хлопчатобумажные сорочки-рясы. Я еще никогда прежде не видела сестер в этой одежде, объединяющей их в простоте и смирении. Мне не предложили переодеться в сорочку. Я почувствовала себя обделенной. Я завидовала их просветлению и обретенному душевному миру. Одну руку я засунула себе в карман. Пальцами другой я играла бусинками своего ожерелья, которое считала излишне крикливым. Я до сих пор от него не избавилась. Нет, ожерелье не крикливое – блеклый хрупкий стеклярус, но всему свое время.

На следующий день я держалась от сестер на некотором расстоянии, играя роль маленькой девочки, которой интересно, побегут ли ее догонять или нет. Сестра Амалия не подошла ко мне, не пригласила, поэтому, сдавшись, я сама присоединилась к кругу молящихся. И снова сестра Амалия молилась сама по себе, а остальные ее терпеливо ожидали. Монахини стояли неподвижно, а вот я никак не могла долго устоять на одном месте, переминалась с ноги на ногу, словно это движение напоминало мне, кто я такая, смахивала спадающие на лицо волосы, почесывала место укуса насекомого на внутреннем сгибе локтя. Наконец сестра Амалия откинулась назад. Каблуки ее коснулись земли. Она замерла, а затем медленно поднялась на ноги. Дух Розы снизошел на нее, и мне захотелось самой испытать то, что испытывает сейчас сестра Амалия. А затем это случилось… У меня перехватило дыхание. Сердце часто-часто, словно крылышки колибри, забилось в груди. Словно чей-то кончик пальца коснулся моего позвоночника. Рядом прошелестел шепот. Как сказала Амалия, это было только начало.

Сестра Амалия обучала меня премудростям богослужения. Она учила меня, как сдерживать дыхание, как избавиться от лишних мыслей, как нараспев произносить слова низким голосом, как ощущать свое тело, как чувствовать землю под ногами, силу в голенях, напряжение в бедрах, которое достигало моего нутра и вызывало пустоту в животе, чувствовать каждый вдох и выдох, напряжение мышц шеи, тянущей голову к небу, а глаза – по направлению к солнцу. Повторяя нараспев слова песнопения, я ощущала растущее во мне чувство облегчения, которое с каждым разом становилось все сильнее и сильнее. Всякий раз, возвращаясь домой, я ощущала себя все свободнее, возможно, даже легкомысленнее. Но ощущение легкости – это еще не все. Так сказала мне сестра Амалия однажды вечером, когда песнопения смолкли. Теперь мы перешли к новому, незнакомому аспекту богослужения.

– Узрите! Посмотрите на эту женщину, которую благословил Господь.

Сестра Амалия смотрела даже не на меня, а как бы сквозь меня. Все сестры пали на колени, а затем распростерлись ниц, касаясь руками земли перед собой.

– Узрите! Посмотрите на эту женщину, которую благословил Господь. Посмотрите на эту женщину, которая станет пятой. – Амалия взяла шкатулку с алтаря и приподняла крышку. – Узрите Розу Иерихона!

Я ощутила, как великое напряжение охватывает все мое естество. У меня перехватило дыхание. Я закачалась, словно молоденькое деревцо под всесокрушающим ураганом их веры, и упала на землю. Когда я наконец поднялась, то меня шатало от слабости. Сестра Амалия меня поддержала. Я ощутила в душе умиротворение. Впервые за прошедший год я поняла, что смогу остаться жить в Велле.

Сестра Амалия постоянно повышала ставки. Когда мы читали вместе, то разговаривали с ней, отвечали на ее вопросы и вслух размышляли над ее толкованиями. Когда сестры Амалии с нами не было, мы то и дело ее обсуждали. Все мы были согласны с тем, что она очень «жизнеутверждающая» женщина. Если же я оказывалась с сестрой Амалией наедине, мы вместе гуляли и разговаривали, в то время как сестры готовили ужин или подметали в автофургонах. В такие моменты она становилась просто неотразимой.

– Как вы себе представляете свое будущее с Марком? – однажды спросила она.

Мы шли по колее, оставленной трактором. Стебельки озимой пшеницы, пробиваясь из земли, щекотали босые ступни наших ног.

– Вы похожи на это растение, Рут. – Сестра Амалия нагнулась и сорвала один из молоденьких стебельков. – Люди такие же слабые и предрасположены к болезням, как эта пшеница.

Я ее не понимала.

– Вы его боитесь? – спросила она.

– Нет, конечно же нет! Сейчас Марк находится в состоянии постоянного стресса, это правда. Он немного раздражительный, но с какой стати мне его бояться?

Сестра Амалия молчанием выразила свое недоверие, а затем продолжила:

– Марк уедет отсюда со временем. Он должен уехать. Я волнуюсь о том, что же останется после него. Он заберет все, что захочет, и почти ничего после себя не оставит.

Женщина переломила стебелек пополам. Тот выпал из ее рук.

– Вы ошибаетесь, – возразила я. – Это я хочу уехать, а Марк, наоборот, желает здесь остаться.

Даже произнося это, я понимала, что немного кривлю душой.

Тропинка между полями сужалась. Мы продолжали идти: Амалия – впереди, я – сзади. Мы дошли до лесного ручья, протекающего по границе владений Велла. Даже он в последнее время обмелел, а местами высох. Все из-за того, что уже неделю, возможно, немного дольше, над Веллом не выпадали дожди. Я, признаться, принялась даже подумывать о том, не добралась ли засуха наконец и до нас. Думала ли я об этом с затаенной надеждой? Быть может. Сейчас трудно точно вспомнить, что я чувствовала тогда. Как бы там ни было, а кустарник на берегу ручья поражал буйством зелени, во мху виднелись цветы душистой фиалки и кукушкиного цвета, а ветви кустов шиповника переплетались с ветвями боярышника. Амалия вела себя так, словно все это принадлежало ей, словно она все здесь хорошо успела узнать.

– Вот ястреб летит! – воскликнула женщина, указывая куда-то в небо.

– Это не ястреб, – поправила я ее, возвращая права на мой мир. – Это козодой, птица еще более редкая. Марк когда-то показал мне козодоя. Мы потом следили за его полетом. Издалека он похож на ястреба, но обратите внимание, как он летит: взмахивает крыльями и парит, взмахивает крыльями и парит… Уже улетел.

– От козодоя жди беды, – заявила Амалия. – Согласно поверьям, он проникает в дома людей и крадет у них самое дорогое. У коз пропадает молоко, поэтому этих птиц и называют козодоями. А еще, – палец женщины теперь указывал на ограду позади ивы, – этот крапивник.

– Я без труда узнаю крапивника, когда вижу, – ответила я.

– Ну а что вы видите, смотря на крапивника? – спросила она, но, не дождавшись моего ответа, продолжила: – Люди говорят, что именно эта птица выдала своим пением святого Стефана. Именно поэтому люди забивают камнями всякого крапивника, которого встретят на своем пути двадцать шестого декабря.

– Ужасно. Я этого не знала, – сказала я, а затем довольно зло произнесла: – Такими рассказами вы точно спугнете птичку.

Амалия меня не слушала.

– Но знаете, кого я вижу, глядя на крапивника? Я вижу наделенную божьей искрой птицу, короля птиц, посланника между нашим миром и миром нашей Матери.

– Я слышала, что моряки брали с собой перья крапивника в качестве талисмана, чтобы не утонуть в море, – сказала я.

– Велл полон посланий и предостережений, – говорила тем временем сестра Амалия. – Вам следует научиться их распознавать. Крапивник предупредил меня насчет Марка.

Пришло мое время задавать ей вопросы.

– Так расскажите мне о них. Что вас так тревожит в поведении Марка?

– Он подрывает ваш дух.

Вот только я не чувствовала ничего похожего. Если уж начистоту, то мой муж почти полностью скрылся для меня за облаками. Марк ничего от меня теперь не хотел, а вот сестра Амалия, напротив, с каждым днем становилась все более требовательной. Впервые мне в голову пришла мысль, что она, возможно, по-своему меня ревнует. Я сказала ей, что теперь на многое смотрю по-другому.

– Расскажите мне обо всем, – попросила сестра Амалия. – Господь разговаривает со мной посредством вас, Рут. Я назову вас моей маленькой крапивницей. Я вас внимательно выслушаю.

– В наших отношениях, моих и Марка, есть свои проблемы. Этого отрицать не стоит, но вы должны понять, насколько трудно нам всем здесь приходится. Со стороны моего мужа можно принять за вздорного ограниченного человека, но это не так. Он вдумчивый человек, говорит, что сама по себе наука не в силах все объяснить. Он это признает. Марк ни разу огульно не отрицал то, во что вы верите. Он говорит…

Амалия прикоснулась своими пальцами к моим губам. Я умолкла.

– Послушайте, что вы говорите, Рут. Он сказал то… он считает это… Это не голос Розы. Это не ваш голос.

Когда Амалия подалась вперед, я ощутила прикосновение ее волос к моим обнаженным плечам. Я теперь вспоминаю о том миге… Мы вдвоем сидим на камнях на берегу ручья. Ее пальцы касаются моих губ. Моя рука сжимает ее запястье. Я сижу, скрестив ноги. Амалия всем телом подалась вперед. Наши глаза встречаются… Преодоление… Возвращение на круги своя…

Очень мягко я отвела ее руку от своего рта, а затем высвободила из захвата.

– А разве я не могу говорить за саму себя? – спросила я.

Сестра Амалия молчала довольно долго. Не знаю, размышляла ли она над чем-то в это время, молилась или сожалела о том, что только что сделала. Я все же склоняюсь к тому, что она молилась. А что еще мне остается думать о том, что произошло между нами? Как еще я могу относиться к ее последующим поступкам? Что еще она могла сделать такого, о чем я сейчас понятия не имею? Я верю в то, что тогда она искренне верила и эта ее вера была единственным мотивом всех ее дальнейших поступков.

Наконец сестра Амалия нарушила затянувшуюся тишину:

– Я никому об этом не рассказывала. В первый раз, когда Роза явила себя мне, я подумала, что я та, кого она ищет, что я избранная. Тогда я была самонадеянной и не могла видеть дальше своего носа. Потом появились другие, но мы все равно ощущали свою неполноценность… А затем, когда мы услыхали о Велле, все сошлось. Ваше имя Рут, мы прежде жили в обители, принадлежащей ордену святой Бригитты, а ваша девичья фамилия – Роуз. Мое предназначение ограничивается тем, что я должна указать верный путь. Признаться, мне бы хотелось чего-нибудь большего, чем роль ясновидящей. Мне очень непросто во всем этом признаваться, Рут. – Она вновь взяла мою руку и крепко пожала на этот раз. – Вы избранная. Вас избрала Роза. Вы не должны близко сходиться с другими людьми, ибо вы принадлежите Розе. Вы не имеете права говорить от своего лица. Однако не думайте, что быть избранной – это легко. Пусть такая мысль ни на секунду не введет вас в заблуждение.

* * *

Впервые она назвала меня избранной. Я думала об Амалии. Ева? Не скажу, что в ее обществе я всегда чувствовала себя свободно, но ничего большего. Джеки? Она любила играть с Люсьеном и часто говорила о том, что со временем очень хочет иметь детей. Нет, если кто-то из них, то только Амалия. Кое-что я уже знаю. Я выяснила это еще до того, как меня арестовали, и досконально запомнила все факты, так что полиция не смогла заставить меня что-то забыть. Десять лет назад на более чем тысячу мужчин, подозреваемых в совершении убийства, приходилось менее сотни женщин. Это должно было бы свидетельствовать против того, что в преступлении виновата она… или я, но большинство детей убивают их родители, если не биологические, то те люди, которые заменяют им родителей. Качели теперь качнулись в противоположную сторону. Палец обвинительно указывал на меня и Марка. На этой стадии расследования я оказывалась самым малым общим знаменателем. Я могла бы процитировать один параграф: «Убийство детей биологическими родителями случается в одинаковой пропорции как отцами, так и матерями, но в случаях, когда это не биологические родители жертвы, мужчины среди преступников составляют преобладающее большинство». Марк… Поворот стрелки. Амалия… Поворот стрелки. Я.

От этой мысли меня едва не стошнило.

Хью не ответил ни на один из моих вопросов. Я этого не понимала. Что ему это стоило бы? Я не осмеливалась просить у Мальчишки. Он, кажется, теперь меня избегал, избегал настолько, насколько надзиратель может избегать свою узницу. Я тоже испытывала смущение из-за случившегося между нами, но не согласна была лишиться воспоминаний о той минуте ни за что на свете. Желать и быть желанной мужчиной! В этом было нечто особенное! Это все равно что наконец отыскать давно потерянную вещь. Вот только девичье томление, накатив, отступило. Я сказала себе, что по возрасту гожусь ему в матери. И поэтому должна вести себя как его мать, защищая от самого себя, от меня, от Велла… Мне не следует ничего у него просить, как я не стала бы ничего просить у собственного сына. Некоторое время я упивалась своим идеализмом до такой степени, что поверила, будто бы со временем снова смогу стать альтруисткой.

Из практических соображений я не могла просить Мальчишку об услуге. Существовала вероятность того, что интернет здесь под колпаком. Мальчишка не сможет ничего для меня выяснить, не рискуя. Чем больше я оглядываюсь назад, тем больше понимаю, что ничего не знаю. Условия моего нелепого содержания со временем стали чем-то обыденным, точно так же как я привыкла к однообразному рациону, одобренному правительством, из крайне урезанного списка продуктов. Одна неделя сменяла другую. Я часами слушала CD-диск, который подарила мне мать Мальчишки. Десять отрывков из произведений классической музыки заполняли собой комнату, смягчая мою душевную боль. Все тревожные места из этих произведений составители просто-напросто вырезали. Однако я ощущала, как засуха, несмотря на непрекращающиеся за окном дожди, иссушает меня. Жажда получить ответы на интересующие меня вопросы стала почти нестерпимой. Жажда иссушила мне горло, а вены надсадно пульсировали в моей голове. Во сне ко мне приходили видения, миражи имен, написанных на воде, но когда я просыпалась, то заставала лишь суховей и зыбучие пески. Ветер может свести тебя с ума. Я это знаю. Я вновь слишком близко подошла к грани безумия. Осталось немного. Охранники – снаружи. Я решаюсь с ними поговорить, но, выйдя из задней двери, возвращаюсь, чтобы убедиться, что она закрыта – не на ключ, поскольку мне больше не разрешают пользоваться ключами, а просто прикрыта. Иногда, когда я особенно рассеянная, я хожу туда-сюда до пяти раз. Сегодня все ограничилось двумя разами.

– Мне бы хотелось обсудить связь с внешним миром.

Я подошла к Третьему и Мальчишке, которые стояли, засунув головы под открытый капот «лендровера». По-видимому, машина сломалась. Парни то включали, то выключали двигатель, вслушиваясь в шум с таким видом, с каким я слушаю мой CD-диск. Заслышав мой голос, Мальчишка быстро обернулся и стукнулся головой о металл. Когда он отнял руку от головы, я увидела на ней кровь.

– Блин!

Мне хотелось сказать ему, чтобы он присел и позволил мне осмотреть рану. Я раздвину его коротко остриженные, торчащие в разные стороны волосы, а потом скажу, что ничего страшного не стряслось…

Третий вытер руки старой тряпкой, в которой я узнала кусок шторы, висевшей когда-то в нашем лондонском доме.

– Что вам надо?

– Я сказала, что мне хотелось бы обсудить связь с внешним миром.

Мальчишка присел на пассажирское сиденье и принялся ощупывать свою голову, предоставив разговаривать со мной Третьему.

– И с кем конкретно вы хотели бы связаться?

– Ну, я имею в виду переписку по почте среди прочего…

– А еще?

– Давайте начнем с почты.

– Ну, если хотите, можем поговорить о почте. Мы можем встретиться. Я даже запишу наш разговор, если вы согласны, и передам вам копию этой записи, но это, боюсь, будет очень короткий разговор.

– Почему?

– Потому что вам никто не пишет. Кажется немного странным начинать бучу на пустом месте, если никто, судя по всему, не горит желанием вам написать.

Я перевела взгляд на Мальчишку, ища у него поддержки, но парень сидел, уставившись в землю.

Третий перехватил мой взгляд.

– Солдат! Только не говори мне, что ты забывал приносить почту, ведь ты только и делаешь, что ходишь поболтать с Рут, – сказал Третий, аккуратно сложив промасленную тряпку и даже пригладив складки. – Смешно. Мы на днях как раз обсуждали фильм «Почтальон всегда звонит дважды». Правда же, Мальчишка? – поставив язвительное смысловое ударение на прозвище, произнес Третий. – Не важно, если вы не видели… Ладно, здесь у нас не заседание клуба любителей кино. Вы хотели поговорить со мной насчет почты. Когда мы встречаемся? У вас есть список адресов?

Третий стрекотал, словно сорока. Поток его слов совершенно сбил меня с толку.

– У меня нет адресов всех, кому я хочу написать. Мне бы хотелось, чтобы от моего имени по электронной почте уведомили кое-кого из моих знакомых о том, что мне разрешается получать почту, а также напомнили им мой адрес. Список этих людей я предоставлю. Вы можете сократить его.

Со всего маху захлопнув капот, Третий чуть не согнулся от смеха вдвое.

– Извините, – медленно утирая от слез глаза, произнес он. – Извините… Я не сдержался… Непрофессионально, знаю, но вы на самом деле считаете, что они могли забыть ваш адрес?

Ну да, как ребенок, пишущий Отцу Рождества на северный полюс, любой человек в любом уголке мира может, полагаю, написать мое имя на конверте и послать в Велл, Англия. Письмо, скорее всего, должно дойти.

Когда я шла к дому, Третий меня окликнул:

– Если речь зашла об общении с внешним миром, то у меня есть кое-какие предложения.

Я оглянулась. Мальчишки нигде видно не было.

– Возможно, мне придется внести определенные изменения, ограничив право допуска, но об этом поговорим позже.

Третий хлопнул дверцей «лендровера». Он усмехался, глядя на меня, и продолжал вытирать свои руки о тряпицу.

Когда-то на Востоке одну женщину держали под домашним арестом. Время от времени о ее деле вспоминали и рассказывали в новостях в связи с маршами протеста или выборами. Тогда мне не приходило в голову, что фотография этой решительной женщины взята, судя по всему, из архива. Ни у одного человека глаза не будут сверкать так ярко, если он двенадцать лет будет видеть вокруг себя лишь стены. Если бы сейчас, после двенадцати месяцев моего заключения, кому-то пришло бы в голову меня сфотографировать, пусть даже где-нибудь на свежем воздухе, например в саду, то на фото он увидел бы белые розы, наполовину приоткрытую калитку позади меня, ручку тележки в левом нижнем углу, которая случайно попала в кадр, упавшую ветвь, на которой я сидела, и слабую тень меня прежней, неясный призрак, размытое пятно на месте моего лица, как будто фотограф не знает, что у привидений нет четких лиц.

Что только со мной делало это домашнее заключение! Иногда я останавливалась на полпути на ступеньках лестницы, зажмуривалась и разводила руки по сторонам так, чтобы ладони коснулись сырых стен. Ослабевшая и размякшая, я чувствовала, как краска шелушится под моими пальцами, и превращалась в исследовательницу первобытной пещеры моей истории, высматривая свидетельства более ранних цивилизаций. В другое время, когда стояла светлая ночь, я сидела за кухонным столом в темноте, а серебристый лунный свет лился позади меня через окно, создавая на стене передо мной контур сидящей женщины. Тень, отбрасываемая перчаткой, которую я днем повесила на гвоздь, забитый в раму окна, теперь казалась гротескно огромной. Она угрожающе тянулась к моим волосам на затылке, словно намеревалась меня удушить. Иной раз в моем черно-белом театре всплывал силуэт одного из охранников, обходящих дозором территорию вокруг дома, и я говорила себе, что есть среди марионеток такая, которая успела меня хорошо узнать. Но сегодняшняя ночь оказалась хуже всех предыдущих. Сова пролетела низко над домом. Гигантский силуэт крыльев ворвался в комнату. Животный инстинкт заставил меня закрыть лицо руками, защищаясь от ударов этих огромных крыльев. А еще я закрыла руками уши, не желая слышать, как сова ухает, охотясь за мной. Я пещерный человек, которого развлекает игра теней. Однажды – я должна в это верить – я развернусь и получу ответ на мой вопрос, но сейчас мне остается лишь смотреть на стену и называть ее домом.

Не было ни малейшего сомнения в том, что Третий знает о той минуте, когда я очутилась близко от Мальчишки, а Мальчишка знает, что Третьему все известно. Он с головой ушел в свои дождеизмерительные приборы и при встрече со мной старался не смотреть мне в глаза. Как бы там ни было, а Третий явно планирует наказать меня. Все, что мне теперь оставалось, – покорно ожидать и чувствовать, как песок струится в дырочку моих песочных часов, отмеряя оставшиеся мне дни. Я буду гулять, пока еще могу ходить и думать. Проверять двери, бродить и стучать три раза стало моей терапией. Если он запретит мне выходить наружу, придется довольствоваться скитаниями по дому.

Я гуляла вдоль границ Первого поля, помечая свою территорию. Заметив красные маки, которые цвели среди дикорастущих колосьев, оставшихся от прошлогоднего урожая, я сорвала один цветок у живой изгороди.

«Какой красный», – подумалось мне.

Я не хотела замечать красных флагов опасности и людей, кричавших мне с берега. Оглядываясь назад, я видела среди них Дороти. Женщина размахивала руками, а затем, сложив кисти рупором, кричала мне что-то в надежде, что я ее услышу.

* * *

Я красила рамы окон первого этажа. Глядя на них сейчас, я удивляюсь, как быстро сошла с них краска. Еще одно подтверждение того факта, что я всегда старалась не перетруждаться. Я не обдирала старую краску наждачной бумагой, не пользовалась проволочной щеткой, не грунтовала дерево перед покраской. В то время сестры почти никогда не появлялись у дома, поэтому я удивилась, завидев Дороти. Пожилая женщина помахала мне рукой. В другой руке она держала сумку. Я ее окликнула. Из сестер она нравилась мне больше всех. Мне казалось, что Дороти достаточно долго пожила на свете, чтобы слишком волноваться о том, что о ней подумают люди, и поэтому ей можно доверять.

– Пиретрум, – объяснила она, вытаскивая из сумки сорванные листья. – Это для Джеки. У нее разболелась голова. Много этой травы растет за старым фазаньим птичником.

– Я слышала, что пиретрум благотворно влияет по женской части, – пошутила я.

Дороти рассмеялась.

– Сильнодействующее средство, но сейчас пиретрум скорее подлечит мне артрит, чем поможет забеременеть. А вам он нужен?

– В моем возрасте? Вы шутите? – спросила я, хотя на самом деле думала о другом.

Дороти не ответила. Она уселась на ступеньке крыльца, а я продолжила красить, позволяя времени течь своим чередом.

– Монотонная работа, – наконец нарушила она тишину, указывая рукой на банки с красками и кисти.

– Это все из-за постоянных дождей, – сказала я. – Рамы очень быстро гниют.

– Не знаю… Надо чем-то жертвовать, если хочешь жить в раю.

Еще одной особенностью характера Дороти было то, что она с неизменным юмором относилась к той своеобразной ситуации, в которой мы все оказались. Впрочем, в присутствии Амалии Дороти проявляла осмотрительность и держала язык за зубами. Как и следовало ожидать, она предложила помочь мне красить окна, начав с другого конца стены. Все утро мы провели, окуная кисти в краску и медленно проводя по узким планками и гофрированным подоконникам. Краска пузырилась и брызгала, медленно текла по доскам, оставляя потеки на свежевыкрашенных местах. Дороти работала очень осторожно и тщательно. Я вспомнила, что в своем автофургоне она рисовала акварели с видами Велла. Она обернула старую тряпицу вокруг пальца и окунула его в скипидар так сосредоточенно, словно расписывала Сикстинскую капеллу.

– Значит, теперь Марк хочет продать землю? – произнесла она.

– Впервые об этом слышу.

– Извините. Но сестра Амалия говорила мне, что вы обсуждали этот вопрос… ну, о том, что он собирается отсюда уезжать.

– Просто люди предлагают за нашу землю очень большие деньги. Такие суммы очень редко выигрывают в джек-пот в лотерею. Заманчивые предложения, учитывая, что Велл себя не оправдал.

– О чем вы?

– А на сколько бы вас хватило на нашем месте? – спросила я. – Мы здесь столкнулись с полной изоляцией, назойливой известностью, вынужденными мерами защиты, давлением на нас, бюрократией и угрозами со стороны закона. Мы мечтали, что переезд сюда станет для нас вторым медовым месяцем, а в результате мы оказались в зале заседания суда во время бракоразводного процесса.

– Марк очень вас любит. Мне, по крайней мере, так кажется, когда вы о нем говорите.

– Серьезно?

– Да.

– Думаю, вы правы, но я не уверена в своих чувствах. Муж меняется не в лучшую сторону. Это все равно как если бы вы жили на красивом склоне горы, а однажды, проснувшись, осознали, что всю жизнь прожили на вулкане.

– Это все из-за того, что вашему мужу не с кем поговорить, кроме вас. Ему, должно быть, очень трудно сейчас.

– Знаете… – Я заколебалась.

Дороти сунула кисть в жестянку с краской и вытерла руки о штаны.

– Иногда мне хочется, чтобы никакого дождя здесь не было, – произнесла я. – Лучше бы мы страдали от засухи, как остальные. Возможно, мы впали бы в отчаяние, но, по крайней мере, впали бы в него вместе.

– Надеюсь, это в прошлом? – спросила Дороти.

– Да, так продолжалось до тех пор, пока не приехали вы и я не узнала о Розе. Я верую, Дороти, как и вы.

Я оторвалась от подоконника и посмотрела на сорванную лечебную траву, услышала, как дождевая вода капает из желоба в кадку, и повторила эти слова про себя. Да, я верила. Впервые я произнесла эти слова вслух и не покривила душой. Я верующая.

– Но? – проявив проницательность, произнесла Дороти.

– Но правильно ли заставлять меня выбирать между имением и Марком?

– Кто говорит, что вы должны выбирать?

– Сестра Амалия. Она говорит, что эта земля священная для женщин, а Марк не верит. Роза требует полнейшего самоотречения верующих. Существуют еще тысячи причин…

Я не из тех, у кого глаза на мокром месте. То, что я редко плачу, вызывало множество кривотолков, особенно тогда, когда было найдено тело Люсьена, но в тот раз я расплакалась. Дороти меня обнимала. Ее перепачканные в краске пальцы оставляли отпечатки на моей футболке. Потом она убрала волосы, спадавшие мне на глаза, оставив на лбу белые полоски.

– Мы будем молиться, – сказала Дороти. – Уверена, выход найдется. Верь Розе.

Я верила Розе. Если произносить ее имя слишком долго, то в конечном счете ты останешься с ржавчиной… с ржавчиной и облупливающейся краской.

* * *

Мои воспоминания пестрели подобного рода сценами, пока я гуляла по окрестностям, впрочем, мои прогулки не были бесцельным хождением. Я искала не только талисман Люсьена, но и зеленый свитер, который так и не нашли. Возможно, полицейские собаки и обнюхали все мои поля, уткнувшись в землю носом и помахивая хвостом, но никто не знает эту землю лучше меня, все ее сокрытые от посторонних глаз тропинки и дорожки среди подлеска. Сегодня я прошлась по старым фазаньим загонам. Каждый сгнивший мешок, прикрытый листом рифленого железа, казался мне рукавом, каждая ворсинка шпагата для обвязки тюков, зацепившаяся за колючую проволоку, могла оказаться путеводной нитью. Теперь я шла, не обращая внимания на бескрайнее небо, раскинувшееся надо мной. Я вглядывалась в мельчайшие детали того, что находилось у меня под ногами, то и дело попадая впросак: зелень камыша… тень в форме висящего свитера… пустой мешок из-под корма, хлопающий на ветру… Впрочем, человеческое зрение зависит от того, что ты хочешь увидеть. Я всматривалась в окружающий мир в поисках мужского зеленого свитера.

Погруженная в созерцание, я дошла до конца поля. Здесь охранники спилили ветви деревьев, что низко нависали над электрооградой, тянущейся вдоль леса. Отпиленные ветви они оттащили от ограды подальше в поле и там их оставили. Видно было, что «зачистка» еще не закончена, но я там не увидела ни одного солдата за работой. Я присела на одну из толстых ветвей лицом на юг, подставляя его теплым лучам солнца, рассеянно мотая ногой в воздухе и вынуждая муравьев из-за этого нервно суетиться. Я представила себе, как Марк внимательно стал бы разглядывать эти ветви, вполне пригодные для того, чтобы стать дровами. «В мертвом дереве много жизни», – часто говаривал муж. Он стал очень знающим во всем, что касается жизни дикой природы, начиная от ястреба-перепелятника, летящего в свое гнездо, устроенное на дугласовой пихте, и заканчивая уховерткой, которая ищет себе пропитание в отслоившейся от ствола дерева коре. Сейчас мне не хватало его опыта. Я стала слишком зависима от его знаний. В трехстах метрах от меня заяц высунул свою голову из кустарника на краю поля. Он замер, словно статуэтка, среди колышущихся стеблей травы, прислушиваясь к малейшему дрожанию земли под лапами, к едва слышному звуку, принесенному с холмов южным ветром. Заяц не может видеть хорошо, глядя вперед, поэтому ему приходится петлять, совершая прыжки. Об этом мне рассказала Дороти. Сестра Амалия рассказывала мне другое: когда-то люди верили, что зайцев можно убить серебряным крестом или утопить, ибо на самом деле они ведьмаки-оборотни.

Заяц что-то увидел, а затем Мальчишка неожиданно вырос у меня из-за спины. Заяц убежал. Солдат стоял, держа в руках бензопилу. На голове – шлем, на руках – плотные рукавицы, а защитные очки приподняты над бровями.

– Восемьдесят километров в час. С такой скоростью бежит заяц.

– Быстро, – сказал Мальчишка.

– Не всегда достаточно быстро, – возразила я. – Есть на свете лисы и прочие хищники, которые знают их слабые места.

– Думаете, он еще вернется?

– Пока вы здесь, нет. Вы не отправили письмо?

Парень положил на землю бензопилу, снял с головы шлем и защитные очки.

– Извините, – произнес он.

– Человек делает то, за что ему платят. Полагаю, вы все вволю посмеялись над содержанием моего письма. Ты подлец, Мальчишка! Я тебе доверяла! Что ж, я надолго запомню этот урок.

– Сержант просмотрел запись видеонаблюдения и заставил отдать ему письмо. Я же перед вами извинился…

В животе я ощутила мертвящий холод. Третий видел все то, что там случилось, и, конечно же, ничего не понял. Свой гнев я выместила на Мальчишке.

– Ты понятия не имеешь, чего мне стоило написать это письмо, а потом просить его отправить. А потом то, что произошло между нами… Я хотела все объяснить, но не было возможности.

В дальнем конце живой изгороди стало заметно движение, но это оказался кролик, а не заяц.

Мальчишка присел на краешек спиленной толстой ветви.

– Я очень сожалею о случившемся. Надеюсь, вы не подумали, что я мог бы воспользоваться тем…

– Что я заключенная, а вы мой тюремщик?

Мальчишка пожал плечами и начал топать своими высокими ботинками, стряхивая с них прилипшую грязь. Лицо его залилось румянцем. Я отвернулась, немного перевела дух и взглянула ему в глаза.

– Я не то имела в виду. Я не думаю, что вы такой, и никогда не думала. Для меня то был незабываемый миг. Вы не поймете, пока не станете старым и седым, не будете сидеть, тряся головой, у камина. Но все в прошлом. Не волнуйтесь. Я не хищница.

Я попыталась рассмеяться.

– Если вы еще раз напишете, я обязательно перешлю письмо, – сказал Мальчишка. – Обещаю.

– Нет, не надо.

– Я смогу. То, как правительство с вами обошлось, неправильно. Я прежде был гражданским активистом. Я не могу просто стоять в стороне. Я хочу вам помочь, но если сержант еще раз узнает, то вас запрут в доме, а меня отсюда отошлют подальше. Мне надо держаться от вас на расстоянии. Нам надо быть очень осторожными.

Я оглянулась на лес.

– А вы что здесь делаете?

– Стараюсь, чтобы ветки не падали на электроограду. Я буду работать здесь, пока Адриан не заступит на дежурство. У нас еще есть минут десять. Впрочем, Адриана опасаться не надо, а сержант уехал в Миддлтон.

Спина моя заныла от долгого сидения. Солнце скрылось за высокой сосной, растущей на опушке леса, погрузив меня в тень.

– В этом лесу кое-что потеряно. Вырезанная из дерева роза и зеленый свитер. Если вы хотите помочь, держите глаза широко раскрытыми, когда будете там работать. Сейчас для меня важнее всего получить ответы на мои вопросы.

Где-то вдалеке дятел принялся выбивать по дереву свой маловразумительный шифр. Долина заполнилась другими голосами. Когда я поднялась на ноги, мир закачался подо мной.

– Я снова напишу Марку. Перешлете письмо, если сможете… если не будет риска.

Я пошла прочь, затем оглянулась, желая сказать «спасибо», но Мальчишка уже надевал на себя шлем, защитные очки и рукавицы. Пошатываясь, я побрела по полю. «Лендровер» ехал, подпрыгивая на кочках, к месту вырубки. За рулем сидел Третий. Неужели Мальчишка меня обманул? Живя в Велле, трудно определить, кому можно верить.

Дорогой Марк!

Я тебе уже писала, но мое предыдущее письмо, как я узнала, так тебе и не переслали. Впрочем, ты его и так мог бы не получить, поскольку я написала на конверте адрес лондонского дома Вилла. Интуиция подсказывает мне, что ты не в Лондоне, а вернулся на ферму своего дяди. Тебе всегда нравилось жить в селе.

Я всегда думала, что ты лучше меня. Надеюсь, что ничего не изменилось, хотя теперь я ни в чем не уверена.

Я сейчас обдумываю все то, что произошло здесь. Я решила разобраться в случившемся. Я твердо это решила. Каким-то образом мы должны докопаться до правды, а затем сложить все имеющиеся у нас кусочки головоломки. Цельная картина не может быть столь же отвратительной, как груда отдельных кусочков. Ты должен написать мне то, что знаешь. Ты должен!

И еще! Если ты знаешь, как дела у Энджи, пожалуйста, напиши мне. То, что я ничего о ней не знаю, сродни второму приговору.

С любовью, Р.

P. S. Я могу многое рассказать тебе о Велле. Кусты новой живой изгороди, которую ты посадил, выросли. В этом году сад цвел как никогда. Человек невиновный может начать здесь все с начала. Эта земля примет любого.

Возьми это, Мальчишка, и передай, если хочешь спасти мир.

Я иду спать, и Марк поджидает меня в нашей постели. Тень его витает где-то рядом, заполняя душу болью, вызванной в равной мере как горем, так и страхом.

Теперь я взяла привычку готовить ужин пораньше, чтобы иметь возможность раньше уйти к сестрам. Сначала мы ставили наши тарелки и стаканы на старом карточном столе под деревьями в саду. Я ограничивалась стаканом воды, а вот Марк выпивал больше половины бутылки нашего домашнего вина. Ранние ужины нравились мужу. Он говорил, что фермеру нужны долгие летние вечера. Теперь он вел себя так, словно уже не считал меня хоть в какой-то мере фермером. Марк приходил с поля, умывался, ужинал, а потом возвращался на поле. Его мысли занимали упаковочный пресс и строительство односкатного навеса от дождя для сена. А еще он составлял ответы на все получаемые от правительства официальные письма, стараясь держать чиновников подальше от нашей земли. Мы теперь были едины в том, что уезжать отсюда нельзя, вот только нас побуждали к этому разные мотивы. Я в то время мыслями была далеко и совсем не интересовалась тем, что ем. Я ела все меньше и меньше, разделяя омлет на неравные части, а несъеденный жареный картофель выбрасывала в мусорное ведро. Я предпочитала молиться на голодный желудок, а позднее, испытывая легкое головокружение от долгих религиозных бдений, превращалась в бестелесный дух, лишенный какого-либо аппетита.

«Ты не доела».

«Ты похудела».

«Ты заболеешь».

Мое вечернее путешествие из одного мира в другой превратилось в небольшой ритуал. Я вставала спиной к дому, уставившись на тропинку, вьющуюся передо мной. Трогаясь в путь, я начинала считать до пяти. Пять раз по пять шагов… пять раз по пять шагов… В конце я произносила строку из молитвы к Розе.

В ту неделю стояла ужасная жара, невообразимо ужасная. Безжалостно высокая температура наконец добилась того, что засуха стала выглядеть как засуха. На смену серым скучным небесам и температуре, не превышающей средние для этого времени года показатели, пришел фон для съемки апокалиптических фильмов. В туннелях лондонской подземки участились чудовищные аварии. Пожилые люди умирали от тепловых ударов, и соседи узнавали об этом только по ужасному смраду, проникавшему из-за дверей их квартир в многоэтажках. В изнывающих от жары городах спорадически возникали массовые беспорядки. Фотографии высохших бассейнов были похожи на ванны, из которых спустили всю воду, оставив лишь пену и волосы. Эти фотографии стали символом нашего комфортного прошлого.

В Велле мы переживали жару более традиционно. Марк и Люсьен, раздевшись до пояса, по утрам ремонтировали старый сарай. Загорелый Люсьен очень радовался тому, что может быть полезен. Внук подавал дедушке инструменты и сортировал гвозди по размеру. Иногда он ходил вместе со мной к сестрам, но в их присутствии очень стеснялся, иногда прятался за дубом, растущим посреди поля, и выглядывал из-за ствола, а не шел вместе со мной в лагерь. Однажды он получил тепловой удар. В обеденное время осы стали нашим проклятием. Плечи мои обгорели, а бретельки блузки немилосердно натерли кожу. Я не могла нормально выспаться несколько ночей. Я то натягивала на голое тело тонкую простыню, то сбрасывала ее с себя, испытывая облегчение. Напротив Марк вставал за стаканом воды, а потом вновь шлепал в малую спальню. Автофургоны превратились для сестер в пыточные камеры. Сестра Амалия сказала мне, что она вынесла свой матрас наружу и спит под звездами. Часто к ней присоединяются Ева и Джеки, которая и без жары засыпает с большим трудом. Когда я просыпалась в доме, то испытывала сильную потребность пойти повидать сестер.

Однажды поздно вечером мы, как обычно, сидели, образовав круг, и молились. Глаза прикрыты. Джеки сидела слева от меня. Ее потная и скользкая рука коснулась моего обручального кольца, а потом наши пальцы сплелись. Справа Дороти поудобнее устраивалась на земле, расправляя плечи и спину. Помню, как камешки на земле впились в мои лодыжки, но пересесть уже было нельзя. Мы настроились на молитву, выдохнули напряжение, вдохнули вдохновение… Наши тела постепенно расслаблялись, убаюканные тишиной.

На этот раз начинала сестра Ева:

Когда солнце заходило, сестры прекращали молиться, переходя к беседе либо пению, в зависимости от того, к чему лежала душа. Я присоединилась к их дискуссии, ощущая, как осторожно погружаюсь в темные воды их богослужения, но при этом держалась чуть в стороне. Не думаю, что сделала какой-нибудь вклад в тот вечер. Я вообще редко проявляла инициативу. Не помню, чтобы Джеки читала строки Писания. Помню, что сестра Амалия высоко подняла розу над головой, я была с ними, когда круг замкнулся. Все мое самоощущение растаяло, когда я почувствовала руки на моей талии, тела прижимались к моему телу, мои пальцы касались красивых волос Амалии. Молитва каждой из сестер звучала на миллионах языков миллионами голосов. Модуляция повысилась и перешла в полифонию. Гласные и согласные звуки встречались и расставались, образуя сочетания настолько гортанные, что они, переставая быть словами, не теряли своего смысла. Уверяю вас, в них был свой смысл. Когда это случилось, а такое случается время от времени, хаос отдельных молитв, подобно песку на ветру, обрел форму и мы, прежде чем поняли, как и почему, стали единым целым.

Внезапно общность конечностей единого тела разрушила рука, взметнувшаяся в воздухе. Сжатый кулак Джеки с силой ударил меня по подбородку. Я отшатнулась. Крик боли разрезал вечер. Джеки вцепилась в хлопчатобумажную ткань своей серой сорочки-рясы и рвала ее до тех пор, пока одеяние не спало с ее плеч на утоптанную землю. Я наблюдала за происходящим так, словно смотрела фильм. Почти полностью голая женщина откинула голову назад под невообразимым углом. Глаза ее едва не вылезли из орбит. Руки раскрылись в таком широком объятии, что казалось, кости вот-вот вылетят из ключиц, которые, в свою очередь, уже никак не могут быть соединены с шейными позвонками. Все ее конечности зажили своей жизнью, отдельно от остального тела. Сестры замерли на месте, превратившись в статуи, служащие фоном безумной пляске Джеки. Внезапно она рухнула вниз. Долю секунды казалось, что ее выпирающие ребра и позвоночник должны треснуть, ударившись о твердую землю. Джеки корчилась на земле. Ее крики сменились рыданиями. Где-то глубоко в горле зародился булькающий звук, похожий и в то же самое время ужасно далекий от человеческой речи.

Глядя на извивающееся животное у моих ног, я стояла, парализованная страхом и бессилием. А потом Голос приказал мне ее успокоить. Дурнота прошла. Я, словно в трансе, ступила вперед, пала на колени подле ее тела и обхватила ладонями невнятно бормочущую голову Джеки. Я держала ее так до тех пор, пока ее тяжелые вздохи не превратились в музыку, которая через ладони полилась мне в душу. Я ощутила необыкновенную легкость. Я слышала песню и Голос. Сначала я не узнала этот Голос, потом в нем зазвучали знакомые нотки, и наконец он стал Голосом всех тех, кого я когда-либо слушала. Голос сказал мне, что это только начало.

Я долго сидела вот так. Голова Джеки покоилась у меня на коленях. Я гладила ее волосы. Сестры, опустошенные и преображенные Божьим вмешательством, лежали, словно утомленные дети, в высокой траве, на которую уже упала роса. Джеки почти ничего не помнила из того, что с ней случилось. На нее снизошли мир и спокойствие, подобно тому как море летом накатывает волны на прибрежные скалы. Никогда прежде она не испытывала такого умиротворения.

– Это умиротворение снизошло на нее через тебя, – позже сказала мне сестра Амалия. – Ты стала каналом, через который в нее вошел Дух Розы.

– Не я, а мы все, – запротестовала я.

Ева со мной согласилась.

– Нет людей избранных, – заявила она. – Все дело в силе нашего сестринства, в нашей общности.

Но Голос у меня в голове поддержал Амалию, которая возразила Еве:

– Нет, это сделала ты, Рут, лишь ты одна, и это только начало.

* * *

Я не хочу думать о Голосе, потому что я боюсь. Если я начну размышлять о нем, то, чего недоброго, приглашу Голос обратно, а мне этого не надо. Гостевая комната у меня для него не приготовлена.

Третий промаршировал на кухню. В руке он держал несколько писем. Я как раз выжимала в раковине свои постиранные трусы. Сержант встал в дверном проеме. Я быстро сунула их в мыльную воду, но Третий, заметив, ухмыльнулся:

– Сегодня ваш священник не придет.

Крепко сжав руки под водой, я твердо решила не расплакаться при нем. Не рискнула я при нем и заговорить, не стала спрашивать о письмах, которые он, перевернув задней стороной, положил на стол.

– Вы меня слышите? Я сказал, что сегодня священника не будет. Возможно, его не будет и на следующей неделе. Быть может, он вообще никогда больше к вам не придет. Кто знает? Если вы настаиваете, думаю, мы всегда сможем найти ему замену. Полагаю, один священник не хуже другого. В этой стране сейчас развелось множество религиозных безумцев.

Потом Третий сказал что-то насчет того, что он придет позже и расскажет, что мне теперь позволено делать, а затем вышел из дома. Письма остались лежать на столе. Я вытерла руки.

Третий вернулся:

– Извините, совсем забыл забрать.

Вытаскивая заглушку из раковины, я вспомнила, что забыла постучать пять раз. Если бы я постучала, Хью бы пришел. Мне хотелось обговорить со священником проблему Голоса.

Остаток дня я провела в саду за плетением гирлянды. Я сплетала вместе стебельки маргариток, лютиков, одуванчиков, смолевки, бутеня и дикой моркови. Я расщепляла их стебли кончиками ногтей. Капельки сока сочились мне на кожу. Гирлянда вышла слабоватой. Тонкие стебли лютика не желали крепко сплетаться со стеблями одуванчика. Белые, желтые и розовые цветочки не сочетались красиво друг с другом. Я не знала, что со всем этим делать. Я подняла мою гирлянду и отпустила. Она упала вниз, образовав нечто, напоминающее наручники.

Я была уверена в том, что Хью сегодня расскажет мне все, что узнал из интернета. Роза Иерихона расцвела после ночного дождя. Мне хотелось показать ему розу. Третий не сказал, почему он не смог прийти. В прошлый раз священнику явно нездоровилось… Или мы проговорились об интернете на камеру? Не могут ли солдаты слышать, о чем мы разговариваем, даже тогда, когда мы выходим в сад? Я принялась рвать траву, которая разрослась вокруг скамейки, подозревая, что солдаты могли спрятать свои приборы слежения среди кипрея и бурьяна. Я ухватилась голыми руками за крапиву. В местах ожога проступили белесые пятнышки. В моей голове пронеслось, что это руки безумной женщины, которая делала безумные поступки, и даже священник понял, что этой женщине нельзя помочь. Голос согласился бы с этим.

* * *

После того первого вечера, когда с сестрой Джеки случилось то, что случилось, я слышала Голос все чаще и чаще, но я никому о нем не рассказывала.

– Когда вы молитесь, кто-нибудь вам отвечает? – спросила я у Дороти и Джеки.

Женщины сидели на траве и из белой хлопчатобумажной ткани шили одеяния.

– Роза отвечает, – сказала Дороти, – но это не совсем голос, если уж на то пошло. А ты, Джеки, ее слышала?

Рука Джеки делала плотные стежки, чтобы они крепко держали два куска ткани вместе.

– Есть разные голоса, – сказала она. – Главное – уметь разбираться, какие это голоса. Когда я болею, голоса громкие и грубые. Мне кажется, что я могу краешком глаза видеть тех, кто со мной разговаривает. Врачи научили меня заглушать их, делать далекими, но я больше не принимаю таблетки. Когда я под воздействием лекарств, то становлюсь сама не своя. Амалия и Роза, они куда могущественнее, чем вся эта химия.

Нитка выскользнула из ушка иголки, и Джеки на минуту замолчала. Она смочила конец нитки, вставила ее в ушко иглы, а затем продолжила рассказ:

– Они мне приказывали делать то или не делать этого. Если ты не подчинишься, то очень пожалеешь. Никто тебе не поверит. Если ты когда-либо побывала в роли жертвы, то без труда узнаешь мои голоса.

– Когда ты начала их слышать?

– В семнадцать лет. После этого они звучали то громче, то тише, но всегда присутствовали в моей жизни. Психиатр сказал, что это из-за того, что в детстве я видела, как мои родители били друг друга смертным боем. А потом, что вполне объяснимо, я нашла себе мужчину, который жестоко меня избивал. Я такая. Я всегда позволяю другим мной помыкать.

– Когда-то позволяла, – сказала Дороти.

– Да, в прошлом… Я стараюсь. Теперь я и сама верю в собственные силы.

Молодая женщина откусила нитку и воткнула иголку в катушку с нитками.

Я никогда не была жертвой, по крайней мере тогда.

– А другой голос? – спросила я.

– Тихий, приглушенный голос спокойствия. Так мне кажется.

– Звучит как избитый штамп.

– Да уж. – Закончив, Джеки завязала конец нитки на узел. – Но мне трудно описать это другими словами. Когда голос со мной заговаривает, я делаю все, что бы он у меня ни попросил, потому что этот голос говорит мне правду. Где-то так…

– Все, что бы ни попросил?

– Да, пожалуй, да…

– Так почему ты считаешь, что сейчас никто тобой не помыкает?

Джеки задумалась, посмотрела на Дороти, а затем рассмеялась.

– Нет, ничего не говорите. Я сама знаю ответ. Это вера, Рут. В этом как раз и есть разница. Это вера зарождается в глубине меня, – сказала женщина, поднимаясь на ноги. – Обрести Бога – все равно что ты вновь вернулась в школу и сидишь на уроке Божьем. Ладно, вставайте.

Джеки примерила на глаз подшитое одеяние к моей фигуре. Я расставила руки так, как делает ангел в рождественском вертепе.

– Теперь тебе только нимба над головой не хватает, – рассмеявшись, произнесла она.

То, как Джеки описала свои голоса, особо мне не помогло. Иногда этот Голос, принадлежащий мне и не мне, живущий как внутри, так и снаружи меня, пугал. Случалось, впрочем, что он выступал в роли моего доверенного советника, и меня охватывало нетерпение, когда я долго его не слышала. Сначала Голос приходил лишь в минуты религиозного экстаза, но вскоре преодолел это ограничение.

Я выглянула из окна, удивляясь, почему Марк задержался в городе.

Он ведет переговоры с банком о продаже Велла. Спроси у него, если не веришь мне.

Я начала пересматривать счета. Я пообещала мужу, что закончу все к вечеру.

Это деньги, Рут. Иди в поле и молись. Деньги не доведут тебя до добра.

Это не вопрос пропитания, Рут. Только Роза даст тебе пищу.

Дело не касается дорогого Марка, Рут. Только Роза сможет защитить тебя.

Дело не касается твоей дочери, Рут. Энджи никогда тебя не простит. Только Роза сможет тебя простить.

Если бы Голос принадлежал моей сестре, то это должна была быть моя старшая сестра. Когда мы ссорились, она всегда выходила победителем. Когда мы дружили, то делились одеждой, расчесывали друг другу волосы и договаривали предложения, начатые друг другом. Марка беспокоило, как много я узнала, потому что я прислушалась к совету Голоса и проверила его телефон. Оказалось, что последний пропущенный звонок был от врача. Со времени переезда в Велл нам везло и никто серьезно не болел. Теперь меня мучило чувство вины за то, что я без разрешения смотрела записи в его мобильном телефоне, а Марк, возможно, болен.

– У тебя на мобильнике – пропущенный звонок. Забыла сказать.

– Кто звонил?

– Звонили от врача.

– И что им от меня нужно?

– У тебя все в порядке? Ты здоров? – настаивала я.

– Я-то здоров, – ответил Марк.

Позже в тот же вечер он присел на край кровати и потянулся, желая ко мне прикоснуться, но Голос спросил, что я себе позволяю, разрешая Марку вот так меня касаться. Я вся напряглась. Муж отстранился. Рука на пару секунд застыла в воздухе, а затем упала на колено, где и лежала, словно протез.

– Я устала, вот и все, – сказала я.

Мы обменивались избитыми фразами, словно кидали друг в друга куски льда.

– С кем ты все время разговариваешь? – спросил Марк.

Я отвернулась от мужа и уставилась в окно, где над горизонтом светил бледный призрак новой луны.

– Я не понимаю, о чем ты.

Не говори обо мне. Он скажет, что меня нет.

– У меня создается впечатление, что в этом доме, кроме меня и тебя, живет кто-то еще. Мы можем разговаривать, а в следующую секунду ты выпадаешь из разговора так, словно уносишься мыслями в страну фей или слушаешь кого-то другого. Ради бога, Рут! Иногда ты разговариваешь вслух сама с собой.

Он не верит. Молись за него.

– Я молюсь, Марк. Я молюсь, потому что верую. Вот и все! Я молюсь за тебя, за нашу землю, за страну… Ты должен понимать, что сейчас есть много такого, за что можно молиться.

Я не могла смотреть ему в глаза. Я изучила содержание всех сайтов, на которые Марк заходил в последнее время со своего лэптопа:

mh.co.uk/pseudohallucinations/stress

hardtolivewith.co.uk/psychosis/hallucinations/auditory

myfinemind.co.uk/support/paranoia

Я подслушала, как Марк разговаривал с Энджи тем утром. Я стояла наверху лестницы и подслушивала. Они были на кухне. Энджи пришла попросить яиц. Люсьен пинал мяч, и тот отскакивал, ударяясь о дверь гостиной.

– Мама что-нибудь рассказывает тебе о сестрах и Розе?

– Да. Иногда.

– А ты или Чарли когда-нибудь ходили на эти их богослужения, или как они это называют? Может, кто-нибудь другой туда ходит?

– Нет, на богослужения уж точно никто не ходит.

Стукнула дверца кухонного шкафчика.

– А где тут коробки с яйцами? – Затем Энджи продолжила рассказывать Марку: – Иногда мы приходим и беседуем с ними, но большинство считает, что мы не в том положении, чтобы замахиваться на судьбоносные для всего мира деяния, по крайней мере на данный момент.

– А что ты думаешь насчет того, что твоя мама туда ходит? Люсьен! Перестань!

– Ей так легче на душе. Она счастлива. Что плохого в том, что мама там бывает?

– Ну, счастливой она мне не кажется. Иногда у меня возникает ощущение, что Рут становится немного параноиком.

– Если выразиться другими словами, это означает: маме кажется, что ты на нее сердишься за то, что она обрела веру.

– Люсьен! Прекрати наконец! Ты так что-нибудь обязательно разобьешь. Ты что, сама уверовала в Розу?

– Кое во что…

– Из дома! Сейчас же!

– Не кричи на него.

– Очень типично для тебя. Разделяй и властвуй.

– Отстань, папа. Ты стал ужасным циником.

– И в чем проявляется мой цинизм?

– Ни в чем, папа, не волнуйся так.

– Люсьен! Ради бога! Забери этот мяч отсюда!

– Есть люди, которые отказываются верить даже тогда, когда доказательство веры смотрит ему прямо в глаза, – произнесла Энджи.

Захлопнулась дверца холодильника. Я услышала, как она уходит, но потом дочь, по-видимому, передумала.

– Кстати, папа, – услышала я ее голос. – Знаешь такое выражение: человеку, живущему в стеклянном доме, не пристало швырять камни?

– А ты просто не можешь взять и уйти спокойно? – крикнул ей в ответ Марк. – Что ты конкретно имеешь в виду?

Теперь их спор продолжился под окном моей спальни.

– Ты считаешь, что у нее паранойя, Марк. Посмотри на себя в зеркало! Ты приходишь в ярость по малейшему поводу. Если ты хочешь, чтобы она сходила к психиатру по поводу этой самой паранойи, тебе сначала следует пройти курс психотерапии, чтобы справиться со своим гневом.

– Ну, ты должна в этом разбираться! – закричал на нее Марк. – За все годы мы потратили на психиатров для тебя столько денег…

Голос ее понизился:

– Пошел к черту!

Я слышала, как хлопнула дверь. Звякнуло стекло бутылки.

Было одиннадцать часов дня.

* * *

Я даже не знала, что он уехал в Ленфорд. В последнее время я старалась не попадаться мужу на пути, когда Марк был в таком настроении. К тому же я была с сестрой Амалией. В ее обществе время текло незаметно. Когда мобильный телефон зазвонил в половине шестого, меня это удивило.

Звонил Марк. Он просил, чтобы я забрала его из полицейского участка.

«Оставь его там, – сказал мне Голос. – Зачем его выручать? Без него тебе лучше. Ему самое место за решеткой».

– Ты пропустишь час молитвы, – сказала мне сестра Амалия. – Тебе обязательно надо ехать? Однажды он должен ответить за свои ошибки.

Теребя ключ в кармане, я стояла, не зная, на что решиться.

– Если уж надо, лучше поеду я, – обнимая меня, вызвалась сестра Амалия. – Ты не справишься со злобой, которая царит во внешнем мире. Когда ты в последний раз покидала пределы Велла?

Отступив на шаг, она убрала волосы, спадавшие мне на лицо.

– А зачем тебе вообще покидать эту землю? Твое место здесь.

Она права. Ты не справишься. Ты имеешь право бояться. Ты слаба.

– Я не знаю, почему ты должна ехать…

Амалия подняла раскрытую ладонь:

– Ладно, пожалуй, ты права. Я принесу ключ от «лендровера», но после приходи и молись за него. Так ты сможешь ему помочь, Рут. Действие – это самый простой из возможных ответов. Лишь созерцание Бога обладает истинной силой нести в себе перемены.

На моем мобильнике появилось очередное сообщение: «Пожалуйста, приезжай. М.»

Муж никогда не поворачивался ко мне спиной, когда мне нужна была его помощь. Прикрыв глаза, чтобы заглушить Голос Фомы Неверующего, я перевела дух и написала в ответ: «Еду».

Уже усевшись на водительское место, я ощутила, как меня бьет дрожь. Дело было не в том, что я не знала, что же стряслось, и не в том, что я видела в зеркале заднего вида, как Амалия и Ева провожают меня, взявшись за руки, самым страшным было то, что я не помнила, когда в последний раз покидала пределы Велла. «Лендровер», заваливаясь на сторону, покатил по подъездной дороге. Мотор надсадно закашлялся. Голос советовал мне вернуться.

У ворот полицейские ругались с кем-то из автофургона.

– Я должна выехать, – заявила я. – Мне нужно поехать к Марку!

Кажется, полицейские уже знали, что произошло. Именно поэтому они здесь. Именно поэтому местная пресса уже рвется сюда. Полицейские заперли за мной ворота. Я сунула руку в кармашек на дверце со стороны водителя. Как ни странно, солнцезащитные очки оказались на месте. В последний раз я надевала их, когда мы ездили на рыбалку. Я надеялась, что очки станут какой-никакой защитой, смягчая ослепительный блеск этого пустынного голого мира. Ничего не вышло.

Голос стал безжалостно неумолимым. Ему почти не было сил сопротивляться.

Возвращайся. Ты не сможешь. Как ты сможешь выдержать Ленфорд? Все будут на тебя пялиться. Они и сейчас на тебя смотрят. Посмотри, как они сейчас на тебя глазеют.

Сущая правда. Когда я делала крутой разворот, Перри Клардл и какой-то подросток стояли в своем дворе. Они указывали пальцами на мою мчащуюся по дороге машину. Теперь, когда паб закрыт, подумала я, Перри относится к двадцати восьми процентам безработного населения страны. Далее, ниже по склону холма, мне пришлось сбавить скорость, когда я проезжала мимо пожилой пары, выгуливавшей своего песика. Я забыла, как их зовут. На их лицах застыло сильнейшее изумление, когда они меня узнали. Я вообразила себе, как они говорят друг другу: «Это она! Как она только осмелилась!» Набравшись храбрости, я покатила по пыльной дороге. По обе стороны тянулись чахлые живые изгороди. Сады вокруг дачных домиков, расположившихся вдоль главной дороги, превратились в серую пустошь. Мое раздражение еще больше выросло, когда я свернула направо у «Головы короля». Большие деревянные щиты закрывали окна заведения. Их уже успели исписать граффити. Я проехала по мосту в Ленфорд. Пересохшее русло внизу поросло чертополохом. Повсюду валялся мусор. Исчезли цветочные лавки, обувной магазин, закрылось туристическое бюро. Я подумала, что это скорее похоже на декорацию съемок какого-то фильма. Только Велл реален. Я остановилась на парковке перед полицейским участком и с минуту сидела, успокаивая бешеную скачку мыслей в голове.

Вход был заперт. Вам приходилось просить через домофон, чтобы вас впустили? Я нажала на кнопку звонка, а в ответ – молчание. Небольшая группка людей собралась на другой стороне улицы. Они смотрели на меня. На светофоре зажегся зеленый человечек, но люди не стали переходить улицу. Они стояли, сложив руки. Подбородки вздернуты. Я резко дважды нажала на звонок.

– Рут Ардингли, – сказала я. – Мне звонил муж.

Послышалось гудение. Дверь отворилась. Я вошла вовнутрь. Мое сердце немного успокоилось, когда замок щелкнул позади меня. Женщина в гражданской одежде позади стеклянной перегородки сказала, что я должна усесться на голубые стулья напротив и подождать. Я уселась. Слева стоял стеллаж, на котором валялись брошюры. Передо мной виднелась запертая дверь.

«Знайте свои нормы!» – взывал плакат с новыми нормами коммунального и коммерческого водопотребления.

«Преступление против Закона о засухе – серьезное преступление. Если вы знаете, что кто-то незаконно пользуется водой, вы можете анонимно позвонить нам по номеру 0800-700-900».

Только Богу ведомо, сколько раз им жаловались на нас.

«Она знает, кто ты», – сказал Голос.

– Вы не могли бы сказать мне, что случилось? – постучав по стеклу, спросила я. – Мой муж не пострадал?

– Боюсь, не могу сказать, – ответила женщина. – Скоро за вами придут.

Казалось, ждать пришлось целую вечность. Я уже почти набралась решимости еще раз постучать в стекло перегородки, когда вторая дверь распахнулась. Оттуда вышел Марк в сопровождении полицейского. На футболке мужа виднелись пятна засохшей крови. Его нос, и так немного орлиный, теперь явно распух. Вообще его лицо представляло собой ужасное зрелище.

– Уходим отсюда, – сказал Марк.

– А-а-а…

– Я хочу домой, – заявил муж, отталкивая руку, которую я ему протянула.

Полицейский нажал на механизм разблокировки двери. Мы вышли на дневной свет. Снаружи уже стоял полицейский автомобиль с включенным двигателем и мигал сверху голубыми огоньками. Сидящий за рулем полицейский высунул голову из окна и сказал, что лично он против того, чтобы разбазаривать деньги общества, но ему приказали сопровождать нашу машину на случай, если возникнут осложнения. Марк, ничего не говоря, осторожно влез в «лендровер» и уселся на пассажирское сиденье рядом с водителем.

– А где твоя машина? – спросила я.

– Оставим здесь. Я не могу вести в таком состоянии.

Мы выехали вслед за полицейской машиной с автостоянки. В салоне «лендровера» царила гробовая тишина, только Голос бесконечно вещал у меня в голове. Людей у светофора теперь стояло гораздо больше. Они кричали нам вслед «чертов псих» и «извращенец». Несколькими секундами позже, когда наш автомобиль проезжал очередь из машин перед заправкой, бритоголовый мужчина завопил: «Водоворы!» – и нажал на клаксон автомобиля. Еще несколько автомобилей присоединились к этому выражению общественного порицания и ненависти.

– Что ты наделал? – спросила я мужа.

В ответ – молчание.

Ворота перед нами открыли. Мы вернулись на нашу благословенную землю, оставив позади иссушенные зноем серые поля, увидели буйство ярких красок, посреди которых, словно благодаря компьютерной графике, виднелась наша ферма. Полицейские не остановились, а, развернувшись, уехали прочь.

«Держись от него подальше», – посоветовал Голос.

Я не нуждалась в советах. Марк пробыл в доме всего несколько минут. Потом он вышел и через калитку зашагал на Первое поле. Я увидела, как загорелась спичка. До меня долетел запах табачного дымка. Он ушел, чтобы со мной не разговаривать. Ни слова благодарности, что приехала его забрать, хотя Марк не мог не знать, как тяжело мне пришлось. Энджи увидела полицейскую машину и пришла узнать, что происходит. Многого от меня дочь не добилась. Я сказала лишь, что напугана и рассержена и понятия не имею, где Марк был и почему довел себя до такого состояния.

– Он вернется, – сказала Энджи. – Приходи к нам утром. Расскажешь, что случилось.

Дочь тоже ушла.

Я бы предпочла, чтобы мы сели рядом, мать и дочь, и коротали бы время, ожидая, когда Марк к нам вернется. «Эгоистичная корова, – подумала я. – Сколько часов мы провели, ожидая ее в полицейских участках и отделениях неотложной медицинской помощи! Он тоже эгоистичный ублюдок, – продолжала злобствовать я про себя. – Пусть убирается ко всем чертям. Мне лучше без него будет. Теперь он только и делает, что пьет, курит и занимается саморазрушением». Это уже не был Голос. Так думала я. Уверена в этом.

Верхушки деревьев чернели расплывчатыми пятнами на фиолетовом небе. Зашевелились висевшие на балке крыши амбара летучие мыши. Я уже подумывала о том, что Марк, возможно, не собирается возвращаться домой. Он считает, что ему некуда возвращаться, или… Я подумала, что не исключено, что Марк вообще никогда не вернется. Он, как выражаются, совершил большую глупость. Я хотела проверить оружейный шкафчик, но не смогла найти ключ.

«Если из пистолета, то будет много крови», – сказал Голос.

Уже совсем стемнело. Луна светила над дубом. Я решила идти к сестрам. Они помогут. Я пала на колени, поблагодарила Розу за руководство мной, натянула шерстяную кофту на пуговицах без воротника и вышла из дома, дрожа всем телом.

«Будь осторожна в своих желаниях, Рут», – сказала я сама себе.

Глухой звук, с которым муж зашел в калитку, заставил меня подпрыгнуть. До меня донесся его кашель. В темноте я смогла различить лишь неясный силуэт.

– Марк!

– Куда ты собралась? – спросил он.

– К сестрам… – начала я, слишком поздно осознав, как же это звучит со стороны.

– Я вернулся, потому что думал, что ты волнуешься, – рассмеявшись, произнес муж. – Как глупо с моей стороны.

Уходи.

– С тобой все в порядке? – спросила я.

– Никогда лучше не было, – ответил он и вошел в дом.

– С возвращением, – такими словами встретила меня сестра Амалия, когда я спустилась к автофургонам.

После ночного богослужения, когда я вернулась домой, Марк уже спал в малой спальне.

Только утром я узнала, что же случилось. Когда Марк был в Ленфорде, один мужик начал к нему задираться. Ничего необычного. По словам мужа, это случается каждый раз, когда он ездит по магазинам.

– Я не знала, – сказала я.

– Я так и предполагал, – сказал Марк. – Мужик очень грязно о тебе отзывался.

– Обо мне?

– Да. Или ты думаешь, что только меня поносят последними словами на улицах?

– Я не знала… Я лишь подумала…

– Уверен, что подумала. Ладно. Я сейчас скажу, что мне наговорили. Тогда, надеюсь, ты поймешь, что я чувствовал.

Шлюха. Ведьма. Гнида. Паразитка.

Марк вышел из себя. Обычно, заявил он мне, ему удавалось сдерживаться и просто проходить мимо, но на этот раз слова задели его за живое. Он бросился на обидчика. Мужик не спасовал. Завязалась драка. Вызвали полицию. Мужика отвезли в больницу накладывать швы, а его забрали в полицейский участок.

– Еще одна среда прошла в «Маленькой Британии», – попытался пошутить он.

– Какое обвинение они выдвинули против тебя? – поинтересовалась я.

– Беспорядок в общественном месте. Вот и все. Еще один пункт в списке обвинений, по поводу которых нам предстоит появляться в суде.

Осторожно я поинтересовалась, как же вернуть его машину, но Марк вновь вышел из себя.

– Почему бы тебе самой не сделать что-нибудь полезное? – воскликнул он. – Почему все приходится делать мне?

Спустя пару дней сестра Амалия сказала, что собирается съездить за продуктами в город и постарается забрать машину. Она думает, что со стороны Марка несправедливо заставлять меня снова расплачиваться за последствия его выходок. Амалия сказала, что хочет уберечь меня от стресса, который я испытаю, покинув пределы Велла, и от душевной боли, вызванной непониманием со стороны людей, которым я помогаю каждый раз, когда молюсь. От нахлынувшего на меня чувства облегчения я лишилась дара речи. Я очень боялась возвращаться в Ленфорд. Я уже перестала притворяться, будто бы считаю, что смогу справиться в городе сама. Ева сумела пригнать автомобиль и поставила его перед амбаром, не сказав нам при этом ни слова. Машина теперь представляла собой чудовищный экспонат из музея современного искусства: выбитые стекла, выдранная антенна, вся в грязи, исписана клеветническими надписями, оскорбляющими нас, Велл и Розу. Понятия не имею, как они узнали о Розе. Когда я попыталась приоткрыть заднюю дверцу, покореженный металл зацепился за каркас. В нос ударил тошнотворный запах горелого. Из наполовину сгоревшей обивки выглядывали пружины, словно обугленные ребра.

– Мы не сможем позволить себе другую машину, – произнес Марк. – Это последняя соломинка.

– Ты же можешь подать на них в суд?

– Теперь, когда я фермер, мне приходится заниматься юридической тягомотиной чаще, чем когда я был юристом, – сказал Марк, пнул машину и ушел.

* * *

«Посмотри на машину, – сказал Голос. – Ты будешь такой же, когда они наконец до тебя доберутся».

* * *

Амалия сказала, что можно сжечь все на свете, но Роза не погибнет.

* * *

Однажды я пыталась выкурить этих сестер, как ос. Если они свили себе новое гнездо, Хью мне расскажет об этом, когда придет в следующий раз… если придет.

Утром шел дождь. Я гуляла по саду. Белый цвет на всех деревьях, на всех яблонях, сливах и черносливе чуть-чуть проклюнулся, обрамленный розоватым. Еще немного – и деревья расцветут по-настоящему. Прошел лишь небольшой дождь, а как мощно ответила природа! Деревья скрещивали свои ветви надо мной, словно почетные гости на свадебной церемонии. Черный дрозд, потревоженный моим приближением, спорхнул с ветки. Меня окропили упавшие с нее капли. Сапоги ступали по высокой мокрой траве. Вскоре колени моих джинсов намокли и потемнели до синевы. Присев на скамью, я получила удовольствие от того, что холодный камень не прогнулся под моим весом. Все же сила тяжести существует. Я не знала, сколько времени так просидела, не помнила, что я делала. Я была очень благодарна тишине, тому, что Голос больше мне ничего не говорит. Я продолжила плести свою гирлянду.

– Вы рвете цветы, но не выращиваете овощи. Где тут логика?

Вопрос застал меня врасплох. Мы с Мальчишкой почти не разговаривали с тех пор, как сидели вместе на спиленных ветвях деревьев, но письмо, когда я проснулась утром, исчезло со стола. Я ничего не спрашивала. Он ничего не говорил. Мальчишка стоял на небольшом участке земли позади сада и смотрел на калитку. Рукава закатаны. На белой ткани рубашки видны пятна пота. Кажется, он копал. Я заметила штыковую лопату, прислоненную к ограде, которая охраняла наш огород от набегов кроликов. Кажется, он ожидал, что я отвечу, но недолго. Вскоре он возобновил прополку сорняков, размеренно продвигаясь вдоль грядки. Закончив, Мальчишка сгреб граблями в небольшую кучку вырванную крапиву и пырей, стряхнул с рук грязь, осторожно обошел грядку и подобрал старый черный пластмассовый лоток для рассады. В нем стояли пять или шесть маленьких торфяных горшочков, в которых обычно сажают цветы. Из них виднелись по два нежных листочка. Я сразу же узнала рассаду цукини. Судя по всему, Мальчишка посадил семена, которые передала мне его мать, и вырастил на подоконнике в лотках рассаду. Я вообразила себе, как в амбаре Третий прикипел взглядом к разделенному на несколько частей экрану, на который передавалось изображение с дюжины видеокамер, Аноним играл сам с собой в карты, а Мальчишка поливал цукини, словно дежурный в школе. Твоя очередь работать в саду.

– Еще рановато высаживать их в землю, – сказала я ему поверх кустов живой изгороди, но Мальчишка не поднял головы.

Я повторила сказанное, на этот раз чуть громче.

– Сначала мы выращивали цукини в теплице, а в открытый грунт пересаживали в конце мая.

– Опция недоступна, – сказал Мальчишка, указав рукой на раздолбанный остов теплицы позади себя. – Что здесь случилось?

Строго придерживаясь безопасной гавани лекции об огородничестве, я продолжала в том же духе несколько повышенным тоном:

– Здесь довольно ветрено. Есть риск поздних заморозков. Ладно, не стоит обращать внимание на болтовню глупой старой женщины. Что она, в конце концов, знает о сельском хозяйстве?

Мальчишка вернулся к своей работе, забыв обо мне и себе. Нет, Велл похож на черную вдову в образе земли. Эта ферма завлечет тебя, околдует, прежде чем проглотить, а затем выплюнет те кусочки, которые застрянут у нее горле. Я потеряла много мужчин из-за Велла, а теперь имение флиртует с Мальчишкой. Прислушиваясь к шороху садовой лопаты и скрипу подошв ботинок, я не различала иных звуков. До меня долетело лишь пение малиновки. Я молча взывала к Мальчишке, потому что стекло разбито вдребезги, а высокомерие позволяет ему вообразить, будто бы он имеет право обрабатывать эту землю. Я молча кричала ему, что его работа смешна в своей бесполезности, что в конце лета это прибавит в лучшем случае несколько бобов в кастрюлю из жаропрочного стекла, не более того. Тогда дни будут становиться короче, а первые листья начнут падать с деревьев. Мне хотелось к нему присоединиться, но этим я нарушу данное себе слово.

Вернувшись в дом, я пошла спать. Ничем иным, кроме сна, я не могла заполнить свои дни. Когда я проснулась, уже почти стемнело. Я проспала много часов. В голове шумело. Язык во рту – словно дерюга. Я выпила целый стакан воды. За окном угасающий день расстилал розовый и золотистый атлас на округлостях земли. В воздухе витал сладковатый запах давно минувших лет. Я вдохнула вечера прошлого: шланги на лужайке в Лондоне, Люсьен, бегущий под радугой, клубника, паб на берегу Темзы, где мы с Марком и друзьями что-то празднуем, что-то давно забытое…

Я плеснула воду на лицо и почти на ощупь нашла дорогу в шелковисто-мягкий воздух снаружи. В голове я проигрывала старую аудиозапись давно позабытого оркестра, где овцы настойчиво подталкивали своих ягнят, чтобы вернуться в загон до наступления темноты, куры скреблись и клевали… прикосновение лепестка грушевого цвета, упавшего на влажную от росы траву… пульсация наливающихся жизнью плодов, наполовину слышимая, наполовину ощущаемая вибрация струн виолончели…

Прихватив одеяло, я забралась на край Первого поля и уселась, подвешенная к небесам над мерцающей внизу долиной. Амалия старалась воспитать из меня свою чудо-виртуозку, но теперь, как ни странно, я думала об Энджи… Это случилось несколько лет назад. Энджи была вместе с нами на отдыхе в Уэльсе. Она рассказывала о своем лечении и йоге, которой они занимались в реабилитационном центре. Дочь настаивала, чтобы я села так, как сидит она. Это на самом деле помогает, мам. Ноги скрещены. Энджи положила мои руки мне же на колени, затем повернула их ладонями наружу. Обе мы дышали так, чтобы в полной мере осознать, что живем. Некоторое время получалось. На день рождения, когда мне исполнилось сорок лет, я одну за другой задувала свечи, пока прошлое не улетучилось вместе с дымом. Но я живу настоящим, а все, кого я знала, любила и потеряла, даже Люсьен, стали частью пылающих небес и добрых облаков. Это может стать молитвой. Быть может, у Энджи все хорошо. Она, кажется, все же близка мне. Возможно, мне следует работать на земле. Возможно, я сумею ужиться с неизвестностью.

Влюбившись в эту ночь, я не смогла вернуться в дом. Вместо этого я вытащила из сарая старый шезлонг и поставила его в саду так, чтобы я могла лежать на спине и смотреть на звезды. Сегодня была одна из тех ночей, когда над холмами падает метеоритный дождь. Я слышала едва уловимые звуки моего дыхания, ощущала твердость деревянных планок шезлонга под спиной и прохладный ветерок, обдувающий мне ноги. Мы когда-то наблюдали августовский звездопад со скал в Корнуолле. Это случилось давным-давно во время отпуска. Энджи спала на моих руках. Голова Марка покоилась у меня на коленях. Когда-то мы надеялись, что сможем вернуть очарование подобных мгновений, перебравшись в Велл, а теперь я здесь одна, что называется, отгоняю мошку от свечи.

Сегодня Мальчишка поздно заступил в караул. Я видела, как он стоит у амбара. Поколебавшись, он подошел ко мне.

– Я не хотел мешать, но весь вечер искал подходящий случай… – начал он.

– Извините, что утром не помогла, – перебила я его. – Продолжайте сажать, если считаете, что это того стоит.

– Конечно стоит, но дело не в этом…

Извиняться было приятно, пусть даже в такой малости, поэтому я продолжила, пока у меня была такая возможность:

– А еще я вела себя просто ужасно в тот день из-за письма. Просто все происходящее меня очень вымотало. Я использую все силы, чтобы узнать о том, о чем я вам говорила.

– Именно поэтому я искал с вами встречи. – Оглянувшись через плечо, Мальчишка присел на корточки возле шезлонга. – Я кое-что нашел сегодня днем, когда был на дежурстве. Возможно, это мелочь…

Парень вытащил что-то из кармана своей армейской куртки и передал мне. На ощупь это было похоже на кусочек перевязанной веревки, но, когда солдат посветил своим фонариком, я разглядела, что же он мне принес. Это были шерстяные нитки зеленого цвета, которые смотали, а затем перевязали, чтобы они вновь не размотались.

– Вы это так и нашли? Связанным?

– Я увидел конец нитки и подумал, что, возможно, она от зеленого свитера, о котором вы говорили. Человек мог зацепиться одеждой за сук… Ну… понимаете? Я дернул за нитку, а потом понял, что это не одна нитка. Странно, правда?

Медленно я развязала узел и дернула за кончик. Тот подался, но как-то с неохотой, что ли. Как будто нить, вняв моим ожиданиям, сама хотела вновь связаться в зеленый свитер Марка.

– Где вы это нашли?

– В том месте, где ручей меняет свое течение, сразу же за поляной, где прежде стояли лагерем сестры. Ученые приказали нам расчистить русло от листвы, а то она забила там все. Пока чистил, нашел нитки. Думаю, их в свое время смыло водой. Больше ничего там нет. Я очень тщательно все обыскал.

Оттенок зеленого тот же самый, по крайней мере, так мне кажется. Правда, нитки испачканы в грязи. Больше я ничего сказать не могла. Расхолаживать Мальчишку мне не хотелось. Он со всей искренностью пытался мне помочь, но, если начистоту, я не могла поверить – даже в такую преисполненную веры в лучшее ночь, – что эти нитки являются чем-то, помимо ложного лучика надежды. Ладно. Если это и не улика, то по крайней мере оливковая ветвь примирения.

– Спасибо, – сказала я. – Не уверена, что это от того самого свитера, но в любом случае большое спасибо.

Как ни абсурдно это звучит, но тогда мне показалось, что находка Мальчишки может уменьшить мои шансы разыскать свитер. Как будто то обстоятельство, что он обнаружил никому не нужные зеленые шерстяные нитки, может мне помешать. Глупость, конечно же, но тогда мне так казалось. Всеми силами стараясь вернуть себе прежний оптимизм этой ночи, я обратила внимание Мальчишки на одну из падающих звезд и показала след на небе так, словно передо мной был ребенок. Вся озлобленность, вызванная письмом и огородом, все разочарование из-за клочка шерсти канули во тьму. Мальчишка не мог быть намного моложе Энджи. Возможно, из этого следует исходить… Энджи, ее друзья и я… Если бы, конечно, она была другой дочерью…

– Вон там – это созвездие Водолея, – сказал он. – Похвастаюсь своими научными познаниями. Мы стали свидетелями появления кометы Галлея. Такое случается раз в жизни.

– «Ты пришла, источник слез множества матерей», – процитировала я. – Это из «Англосаксонских хроник». Читала, когда училась в университете.

– Комета всегда была предзнаменованием либо хорошим, либо дурным, – сказал Мальчишка. – Это как с битвой при Гастингсе. Все зависит от того, кто ты – Гарольд или Вильгельм. С небесными предзнаменованиями всегда так неоднозначно.

Встав в полный рост, он отошел от меня. Засветился сенсорный фонарь. Со стороны мы теперь ничем не отличались от солдата и арестантки. Мальчишка поднял свой фонарик и прицепил рацию обратно на пояс.

– Доброй ночи, – сказала я ему напоследок. – И еще раз спасибо.

Но Мальчишка уже отправился на свой обычный обход. Луч фонаря метался, освещая кусты живой изгороди. Стук тяжелых ботинок пугал живность, шуршащую на опушке леса. Свет погас.

Подобно новорожденной, которая хватается руками за воздух в тщетной попытке обрести устойчивость, как в лоне матери, я хватанула разжатой пятерней ночной воздух, затем взяла моточек шерсти и пошла в дом. Мое нутро напомнило мне, что все мои надежды не более чем сказка или звезда, мимолетно блеснувшая на небосводе прежде, чем ползущие с запада тучи скрыли ее из виду.

При свете дня шерсть принялась насмехаться надо мной, и я возненавидела ее за всю ту неопределенность, которую она порождала. Я представляла себе, как какая-нибудь старушка вяжет рукавицы голубовато-серого цвета для своего внучка и не знает, что выброшенный ею остаток пряжи со временем подарит другой бабушке иллюзию того, что она может узнать правду. Нитку можно было обкрутить вокруг моей шеи раз семь или восемь, но долгое пребывание под открытым небом сделало ее очень непрочной. Нитка рвалась при малейшем усилии с моей стороны, оставляя на коже покрасневшие следы разочарования. Хуже того, Хью, кажется, до сих пор не выздоровел. Я в свое время куда чаще посещала тех, кто нуждался во мне. Бабушка в последние дни жизни в доме инвалидов, скорее похожая на живой скелет, сидящий на стуле с высокой спинкой из голубой пластмассы и мотающий своей головой так, словно она нахлобучена на пружину… Рука матери, лежащая на ткани ночной сорочки поверх недвижной груди… Энджи в реабилитационном центре… Энджи с фиолетовым синяком под глазом и работница службы по предотвращению бытового насилия… Энджи рожает… Возможно, дело в том, что это женская обязанность. Повсюду в мире женщины ходят в гости в особняки, квартиры многоэтажек, загородные домики и хибары, сооруженные из листов рифленого железа, щели между которыми заткнуты газетами. Глядя на пустую дорожку, ведущую к моему дому, я думаю о том, как же мне не хватает гостей.

Вчера мне показалось, что звонит мой мобильный телефон. Я бросилась рыться в сумочке с таким неистовством, с каким стук задней двери заставляет вдову нестись ставить на огонь чайник. Я точно знала, что мне разрешается один звонок в день на один из одобренных номеров из моего списка. Вот только не было у меня этих самых номеров. Мне бы хотелось иметь доступ к интернету, несмотря на то что сейчас я лучше, чем когда-либо прежде, понимала, в какую паутину там может попасть одинокая душа. Нет, есть много разного, что я могу сделать и узнать, не нарушая одиночества моего заключения. Кому от этого будет вред, если я немного погуглю и узнаю, что теперь обо мне думают люди? Или я зарегистрируюсь на сайте watchpaintdry.com и найду что-нибудь интереснее этого… В интернете я смогу создать мой виртуальный сад и старательно пропалывать виртуальные грядки от виртуальных сорняков, ускорять рост растений, кликать мышкой и перемещать овощи в корзину. Ничего же плохого в этом нет? «В доступе отказано». Эта фраза наполнена для меня сейчас огромным смыслом.

* * *

Когда люди говорят о моем обращении, они вспоминают о той фотографии с радугой. Одна женщина без тени иронии назвала ее иконой. Как мне кажется, мое обращение началось примерно за сутки до того. Я очень нуждалась в обществе сестер из-за Голоса. С ним моя жизнь стала ненадежной и непредсказуемой. Я шла к их фургонам, чтобы не оставаться одной. Тот день сильно отличался от обычного. Не было стука вилок по тарелкам и запаха свежего хлеба. Не было футболок и джинсов. Никто не болтал без дела. Сестры в молчании степенно прохаживались в своих серых одеяниях, словно призраки в тени дубов. Сестра Амалия, босоногая и улыбающаяся, легкой поступью вышла мне навстречу. А я вновь почувствовала себя юной, пылко влюбленной девушкой. Она сказала, что следующее богослужение будет особым. Оно должно состояться у Веллспринга. Сестры встали на колени и склонили свои головы. Сестра Амалия завязала им глаза длинными полосками белого хлопчатобумажного материала. Наконец кивком головы она подозвала меня и протянула оставшуюся полоску ткани.

– Ты должна сейчас нас покинуть, – приказала Амалия. – Приготовься, как сможешь. Приходи одетая во все белое. Приходи босиком. Приходи сама.

Тишина в доме была самой громкой тишиной из всех, которые мне запомнились. Теперь я знаю, что тишина может быть куда более глубокой, чем просто молчание. Марк весь день отсутствовал. Он надеялся купить трейлер для перевозки лошадей на аукцион. У мужа вызывала отвращение необходимость слоняться вокруг арендованной собственности обанкротившихся фермеров, словно цыпленок на складе металлолома, но денег было не много, а нам нужен был транспорт, чтобы возить баранов на скотобойню. Впрочем, так было легче хранить обет молчания. Как-никак, а наша ферма никогда не страдала от обилия посетителей, заходивших на чай. В спальне я обвязала себе голову куском ткани, словно ребенок, играющий сам с собой в слепца. Я сидела на деревянном полу лицом к открытому окну, ощущая, как солнце обжигает кожу.

Сначала мои мысли были пугливыми воробьями. Мне было жарко. Болела спина. Одиночество казалось мне не привилегией, а наказанием. Но через некоторое время (когда, точно сказать не могу) я ощутила, как в воздухе разливается свежесть, за которой последовала прохлада. А затем я увидела… увидела старомодный коричневый кожаный чемодан, лежащий на полу передо мной. Я никогда его не видела ни прежде, ни после того, но ощущения отличались поразительной реальностью. Я могла провести пальцами по моим инициалам, которые были вытеснены на крышке. Крошечный ключик лег в мою протянутую руку. Большим пальцем я нажала на защелки, они с трудом поддались. Внутри чемодана я обнаружила старые картины разной величины в рамах. Первой оказалась миниатюра, на которой с неимоверной тщательностью была нарисована женщина в пустыне, несущая глиняный сосуд с водой. Вторая картина была вставлена в дешевую металлическую раму. На ней одетая в бедную невзрачную одежду женщина с нечесаными волосами сидела, вся сжавшись от страха, на краешке смятой постели перед столбом золотого света. Третьим был свернутый в трубочку холст, настолько большой, что мне пришлось встать, чтобы иметь возможность его развернуть. Картину, написанную маслом, покрывала сеточка трещин. Сразу же комнату заполнило червленое золото и лазурь ангелов, бросившихся в бегство от женщины в белом, стоящей на коленях в по-осеннему голом саду. Вздымающиеся крылья ангелов угрожали обрушиться на голову женщине. Я сорвала с глаз повязку. Мои руки и ноги неистово колотили по полу. Я кричала, но мой крик застрял в горле.

И тогда, и сейчас я вполне отдавала себе отчет в том, что же происходит, но в то же время не могла объяснить мое видение.

Кто-то меня звал. Никакого чемодана в комнате не было. Я понимала, что должна что-то сказать, судорожно искала слова и наконец нашла.

– Я наверху!

Марк вернулся домой. Я поднялась и присела на кровать как раз вовремя. В следующую секунду его голова показалась в дверном проеме спальни. Отвернувшись, я сказала, что мне нездоровится. Когда муж подошел поближе к постели с явным намерением меня поцеловать, меня стошнило. Я сказала, что ужинать не смогу, и извинилась за то, что ничего не приготовила. Просто мне нужно было немного полежать тихо в спальне с закрытыми жалюзи. Муж сказал, что во всем виновато солнце. Оно перестало к нам благоволить. Всякий, кто долго задержится под открытым небом, падает, сраженный тепловым ударом. Марк прилег возле меня на спину, положив голову на сложенные вместе руки. Мне хотелось повернуться к нему, найти в нем утешение, но, когда я все же повернулась, Голос заставил отвернуться. Благоприятный момент был упущен.

День постепенно перетек в ночь, хотя жара не спадала. Голод больше меня не мучил. Я сосала темноту так же, как новорожденный – уголок пеленки. На следующее утро я проснулась поздно. Марк оставил мне на прикроватном столике яблоко, стакан воды и записку, в которой говорилось, что он ремонтирует амбар и вернется проверить, как я, в обед. А еще он написал, что любит меня. Я пригубила воду, чувствуя, как она струится по растрескавшимся губам. К яблоку я не притронулась.

Полоска хлопчатобумажной ткани лежала на полу. Я подобрала ее. Мне хотелось вновь завязать себе глаза. В нерешительности я перебирала ткань, когда увидела четыре крошечные фигурки в белом, идущие по пшеничному полю.

«Они идут без тебя, – предупредил меня Голос. – Ты пятая».

Теоретически у меня оставался выбор, а вот на практике ступни сами собой подтолкнули меня вверх, колени торопились спустить меня вниз по ступенькам лестницы, позвоночник поддерживал меня в вертикальном положении, пока я шла по полям, магнитные полюса удерживали мои глаза на линии горизонта… Не знаю, где витал мой разум.

Жара была нестерпима в тот день, словно покрывало, накинутое на клетку для того, чтобы заставить умолкнуть пронзительно кричащего попугая. Сарычи, видимо, решили поберечь силы до наступления сумерек. Овцы не выходили за пределы узенькой полоски тени, отбрасываемой живой изгородью. Энджи вместе с остальными бродягами отправились на какой-то фестиваль. Марк обрабатывал двери амбара водоотталкивающим средством, так что все вокруг казалось мне довольно пустынным.

Кое-что я все же припоминаю. Я помню, что присела на ступеньках крыльца, словно давала себе шанс передумать и вернуться в дом. Цепочка муравьев, пересекающих посыпанную гравием дорожку. Крапивник, медленно перебирающийся с затененного бока дуба и выклевывающий из-под коры паразитов. Жужжание ос, вылетающих и возвращающихся в гнездо, прилепившееся к стене дома. Маленькие создания, старающиеся выжить в огромном диком мире, с которым что-то не так. А в лощине между лесом Джорджа и Хеддичем медленно шла процессия женщин в белом.

На мне было белое хлопчатобумажное платье без рукавов. Сестра Амалия сказала, что цвет обязательно должен быть белым. Я вспомнила, что должна разуться. Камушки подъездной дороги жгли ступни, словно раскаленные угольки.

Марк услышал, как я стукнула задней дверью, когда выходила из дома? Возможно, он просто опустил малярную кисть и подумал, что я почувствовала себя лучше. Возможно, Марк надеется, что я принесу ему попить, как бывало всегда прежде. А быть может, он, оторвав кисть от дерева, удивился про себя, почему его вообще волнует, сгниет или не сгниет сарай, если он не собирается еще одну зиму проводить в Велле – с сеном в яслях и коровами, от которых идет пар.

Оставив позади себя ярко сверкающее на солнце поле, я вошла под сень леса. Внезапный сумрак окутал меня. Так бывает, когда в жаркий день входишь в незнакомую церковь. Когда свет и окружающий мир пришли к гармонии компромисса, я уловила мелькание чего-то белого. Это оказалась молоденькая косуля. Она вся дрожала, готовая вот-вот броситься наутек, но животное не убежало, а медленно пошло через подлесок к ручью. Я последовала за косулей. Когда я достигла воды, ее нигде не было видно. Мягкий свет расплавленного золота лился сквозь кроны черных сосен. Сестры стояли на берегу озерца – молчаливые, неподвижные, загипнотизированные собственным отражением. Я к ним присоединилась. Мы ждали, пока жар в наших головах притупит чувство голода и нас начнет немного качать.

Посмотрите на меня, стоящую в открытом платье посреди леса, на меня, собирающуюся присоединиться к четырем женщинам и получить от них посвящение в веру, смысл которой я с трудом понимала. Даже тогда я не обманывала себя, делая вид, что происходящее сродни посещению какого-нибудь любопытного зрелища, что я туристка, входящая в храм, чтобы вдохнуть там аромат жасмина и дым, поднимающийся от погребальных костров, а затем выйти наружу, сесть в такси и вернуться в отель. Нет, хотя вслух я это никогда не произносила, в глубине души я с самого начала осознавала, что происходящее очень серьезно. Сестры окружили меня. Словно несколько рук принадлежали одному телу. Одна расстегивала восемь маленьких перламутровых пуговок на лифе моего платья, другая взялась за подол и снимала платье через голову, третья распускала мне волосы, снимая заколку. Я взглянула на сестру Амалию, ища в ней поддержку, но глаза женщины представляли собой прозрачные лишь с одной стороны зеркала. Они завели меня в воду. Я не сопротивлялась. Над поверхностью озерца кружились веснянки и пенницы, обитавшие в камышах. Тритоны вольготно себя чувствовали в зарослях высокой травы. Ступни наших ног взбаламутили тину, потревожив брюхоресничных червей, гидр, рачков, личинок майских мух и разных одноклеточных.

Сестра Амалия подняла руку. Сестры подождали, пока потревоженные воды успокоятся вокруг их ставших прозрачными одеяний, липнущих к ногам. Сестра Амалия опустила руку. Сестры окунули меня в воду. Тело мое выгнулось. Я охнула. Одна держала меня за голову, две – за талию, последняя – за ноги. Затем они подняли меня из воды. Та потоком заструилась у меня по лицу, полилась по груди, разбушевалась между ногами. И снова меня окунули и подняли из воды. Спина моя опять выгнулась. Третий раз меня окунули и подняли. После четвертого я очутилась где-то, куда попадают лишь те, кто умирает. Страха я не чувствовала.

После пятого, последнего раза сестры отступили. Я выпустила из легких воздух. Я лежала, широко разведя руки и ноги в стороны, словно ребенок, купающийся в море. Голову я откинула назад. Глаза закрыты. Волосы словно шелковые. Сестры нагибались и черпали воду ладонями, сложенными ковшиком, а потом плескали на меня. Раскрыв глаза, я увидела, как солнечные лучи, отражаясь в каплях этого рукотворного дождя, превращаются надо мной в радугу. Я поняла, что ко мне явилась Роза.

Мокрые женщины вывели меня, уставшую до крайности, из воды. Все мы едва не падали на вязком иле и скользкой земле. Сестра Амалия увидела, как я дрожу и тихо постанываю, сидя среди грибов, растущих у корней древнего дуба. Я обнимала руками согнутые в коленях ноги. Прошлогодняя листва и малюсенькие веточки прилипли к моему телу. Сестра Амалия начала петь. Другие ей вторили. Их учащенное дыхание нашло покой в песнопении во славу Розы Иерихона. Голоса звучали все громче, все глубже, постепенно переходя в экстаз.

Наконец мне помогли подняться на ноги. Теперь я представляла собой марионетку, у которой обвисли веревочки, при помощи которых ею управляют. Руки и ноги меня не слушались. Грудь обвисла. К дряблому животу прилипла пыльца белой ветреницы и фиалки.

– Ты избранная, – сказала сестра Амалия.

Сестры стряхнули лесной сор с моей кожи, одели, застегнули пуговицы, завязали волосы и отступили. Я подняла голову, почувствовав прилив сил.

– Я готова, – заявила я.

Назад через лес к деревянной калитке, а там через залитое солнцем поле пшеницы…

– Узри Розу Иерихона, – завели сестры, возведя руки к небу, с которого вот-вот должен был хлынуть дождь.

Марк нас услышать не мог: он работал с включенным радио. Бродяги не должны были вернуться раньше вечера. Я вообразила себе полицейского, дежурящего у ворот, отмечающего время ухода с работы. Он рад тому, что число зевак сегодня уменьшилось. Только два-три человека сидели сейчас в своих самораскладывающихся палатках, установленных на обочине. Они все еще ждали дня откровения. Я тогда не подозревала, что в этот момент внутри одной из палаток внезапно засветился экран мобильного телефона. Получено одно сообщение. Нажатие кнопки. Сестры! Исполним волю Розы Иерихона. Получено одно изображение. Нажатие кнопки. Радуга над женщиной, плавающей в озерце. Спустя несколько часов это изображение было разослано по всей стране. Женщиной в воде была я.

Первый раз припадок безудержного писания настиг меня неожиданно. Странное проявление неведомых мне сил. После него остались страницы, заполненные восторгом и истерией. Писала я цветными карандашами. Блокнот спрятала в коробке, где хранились рыболовные снасти. Я знала, что Марк больше никогда туда не заглянет. Я нашла блокнот там, где его оставила. Коробка стояла на сломанной сушилке в коридорчике, ведущем к задней двери. Я взяла в руки верхний лоток с блеснами для ловли. Я брала каждую из блесен большим и указательным пальцами, называя их так, словно служила заупокойную службу по реке: Золотистое заячье ушко, Кучер, Мохнатый шельмец и Синекрылая оливка. Под этим лотком лежали спиннинговые катушки, нож для того, чтобы на месте потрошить рыбу, лески, обычный нож и дубинка для глушения рыбы. Под всем этим – блокнот.

Что за странный, чужой мне язык? Что за претензия на поэзию, написанная почерком, который так не похож на мой?

Нескольких месяцев хватило на то, чтобы превратить озеро рождения в могилу и написать совсем другую историю.

Ровно восемь часов утра. Я проснулась уже давно и теперь наблюдала за тем, как шустрый рыжий лис с важным видом бежал вдоль живой изгороди. Теперь никто уже не охотится. Дробовики остались в прошлом. Даже стук открывающейся двери амбара не заставил животное пуститься наутек. Лис оглянулся и неспешно потрусил к лесному лабиринту вдали. В поле моего зрения попал Третий, за ним шел Мальчишка. Натянув свитер, я сбежала вниз по лестнице. Страх и надежда, как всегда, боролись, разрываясь между противоречивыми предположениями.

Мальчишка и Третий уже были на кухне. Складки на брюках Мальчишки выглядели прямее, а пряжка ремня сверкала ярче, чем обычно. Третий даже не снял с головы фуражку. Он сделал знак Мальчишке говорить, и тот не похожим на свой голосом сообщил то, чего я больше всего боялась: меня ограничили в перемещениях пределами дома. Не было нужды выяснять причину, но Третий приказал Мальчишке продолжать.

– Первоначальные условия в соответствии с Законом о домашнем аресте, раздел третий, параграф шестой… Если кто-то…

– Язык, солдат, что за язык! В таком случае прочти отсюда, если не можешь выражаться как военный, а мямлишь, как гражданский.

Третий протянул Мальчишке распечатку с выделенными маркером абзацами. Тот принялся зачитывать текст, а сержант оперся локтями о стол.

– «В случае, если старший офицер при исполнении, либо в случае его отсутствия лицо, временно исполняющее обязанности старшего офицера, либо любой другой офицер, исполняющий эти обязанности в качестве части своих обязанностей в соответствии с Законом о военной службе (дополнение о чрезвычайной положении, вызванном засухой), гласящем, что офицер или солдат вооруженных сил, либо территориальных формирований, либо призванный в соответствии с Законом о наборе на действительную службу Ее Величества в связи с чрезвычайным положением, вызванным засухой…»

– Ради бога! – Я попыталась выйти из кухни и вернуться к себе в спальню, но Третий преградил мне путь:

– Никуда вы не пойдете!

– Убирайся! Я буду делать то, что хочу!

Я попыталась проскользнуть мимо, надеясь, что Третий не применит физическую силу, но я заблуждалась. Он схватил меня за руку, заломил ее за спину и силой заставил усесться на стул. Третий излишне долго сжимал мою руку.

– Мило. Вижу, что ты имел в виду, Мальчишка.

– Вы не имеете права!

Мальчишка даже не взглянул мне в глаза. Третий отпустил меня с таким видом, словно имел дело с больной, страдающей заразной болезнью.

– Рут! В этом и заключается ваша беда. Вы забыли, что являетесь заключенной правительства ее величества. Вас судили и признали виновной в серьезных преступлениях. В годину народной беды вы злоупотребляли водными запасами в личных целях. А еще вас подозревают в убийстве внука…

– Это неправда!

– Вы находитесь под домашним арестом, и вы не вправе, повторяю, не вправе делать все, что вам заблагорассудится. В этом весь смысл заключения. Преступников запирают, а граждане могут спокойно спать в своих постелях. Солдат! Продолжайте зачитывать заключенной измененные условия и правила ее содержания под домашним арестом.

В голосе Мальчишки не звучало ничего такого, из чего можно было бы заключить, что передо мной живой человек. Прямо беспилотный дрон, а не личность. Когда они ушли, я приняла душ, стараясь смыть невидимые следы пальцев Третьего на моем запястье. Идти я никуда не могла.

Какова цена ночи, проведенной за любованием звездным небом в компании молодого охранника? Шесть серебряников. Фруктовый сад, поле, лес, небо.

Двадцать четыре часа я провела в кровати и была более чем уверена, что Третий снова пошлет за психиатром. Это будет его следующей местью. Двадцать четыре часа – это воскресенье. Я оделась, но вернулась в постель и стала ждать. Наконец я его услышала. Хью вернулся. Он застал меня в неважном душевном состоянии. То же самое я могла сказать о его физическом состоянии. Объединив наши силы, мы могли бы стать полноценным человеком. С характерной для него легкостью преподобный описал свой инсульт как нечто малозначительное, заявив, что дочь любит преувеличивать. Еще он жаловался на то, что в наши дни никто не умеет доить коров. Мы расположились внизу. Я уселась на диванчике, и у меня был вид пожилой женщины. Хью уселся в кресло. Только сейчас я в полной мере осознала, как рада его видеть, независимо от того, как пройдет наша встреча.

– Огород у вас хороший, – сказал Хью.

Кажется, ему никто еще не сказал.

– Я выяснила, что это работа Мальчишки, – сообщила я ему. – Очевидно, он хочет стать дизайнером садов, поэтому садит растения где ни попадя. Он приехал в единственное место во всей стране, где этому можно свободно учиться.

– Довелось мне видеть чудеснейшие сады и посреди пустыни, – потянувшись к чашке, сказал Хью, а потом добавил: – Что заставило вас передумать?

– Вы о работе в саду?

– Да, о работе в саду.

– Я не меняла своего первоначального намерения. Я там не работаю, впрочем, даже если бы захотела, то не смогла бы. Я спохватилась слишком поздно. Мне изменили правила содержания и теперь не выпускают из дома.

Священник кивнул:

– Это они могут.

Особого негодования в его голосе не прозвучало. Полагаю, прихожане рассказывали Хью и не о таком. В Африке он должен был стать свидетелем куда большей жестокости. По сравнению со всем этим мои страдания должны были показаться преподобному не такими уж тяжкими. Грудь Хью медленно поднималась и опускалась. Дышал он с видимым усилием. Паузы между произносимыми им словами затягивались. Я подумала, что трудности с речью, вероятно, обусловлены его инсультом.

– Я не спросила, как ваше здоровье, – сказала я, потянулась и положила свою руку поверх его. – Извините. Я здесь чувствую себя, как Робинзон Крузо. Я успела позабыть, как следует общаться с людьми. Как вы себя чувствуете?

– Значит, Пятница в ваших краях еще не объявлялся?

– Нет, нигде не видно следов на песке. Нигде не лежат пустые лодки. Все как написано в путеводителе: настоящий необитаемый остров.

Хью улыбнулся и ответил на вопрос о здоровье:

– Со мной все хорошо. Последствия инсульта не особо меня тревожат. Ну, левая рука уже не та, что прежде, а еще проблемы с речью… Вы должны были заметить… Порой это меня раздражает, но теперь я уже не проповедую, как прежде. Вы моя единственная прихожанка.

Мне отчаянно хотелось спросить у Хью насчет интернета, но электронный глаз мигал в углу, и я просчитала всю рискованность моего любопытства. Его удовлетворение может стоить мне запрета на приходы Хью.

Я решила прибегнуть к уловке.

– Как продвигаются ваши изыскания и поиски?

– Как говорят люди, не могу свести концы с концами. Много разнообразных ссылок, жаркая дискуссия, но того, чего я ищу, нигде не обнаружил.

Теоретически я должна была почувствовать глубочайшее разочарование, узнав, что преподобный, как бы он это ни скрывал за цветистыми фразами, пришел ко мне с пустыми руками. Вот только я слишком радовалась его возвращению и тому, что с Хью все в порядке, чтобы разочаровываться. Глядя на пожилого толстого священника и купаясь в душевном комфорте, который появился в доме вместе с ним, я подумала, что именно такими должны быть настоящие служители церкви. Проповеди по интернету не помогут. Нужен живой человек, который морально поддержит страждущего. Не тысячи прихожан онлайн, а несколько ждущих своей очереди, чтобы излить душу. Их ноги должны ступать по каменным плитам, истертым множеством людских ног, ступавших на них за минувшее тысячелетие. Не иконки, которые можно загрузить на компьютер, а крест. Следует обходиться без видений, без голосов и, конечно же, без очевидных ответов и советов свыше. Лучше комната, наполненная обычным тихим сопереживанием.

* * *

И без сестер. Когда я бывала в их лагере, то довольно часто заходила через интернет на сайт, посвященный Розе, заходила по ссылкам и читала тексты и записи, смотрела, как сестра Амалия заполняет свой блог «Мысли на сегодня», видела, как Ева записывает пение сестер, а затем с помощью компьютерных программ увеличивает глубину звучания до такой степени, что кажется, будто бы поет целый хор, после чего закачивает это на сайт для совместного моления. Дома я специально не посещала этот сайт. Однажды Марк зашел туда и очень рассердился, увидев фотографии Велла, среди которых было и фото сенокоса с подписью внизу – «Блаженная земля».

– Почему они решили, будто бы у них есть право вести себя так, словно это их земля?

Я ответила, что эта земля никому не принадлежит. Мы просто на ней хранители. Марк сорвал фотографию в раме, на которой мы стояли на фоне стены нашего дома, и разбил ее о кафельную плитку пола кухни. Он кричал, что разве мы не купили ее и теперь она нам не принадлежит? Разве он не работает на земле по четырнадцать часов в день? Почему эта земля не наша, а принадлежит моим чертовым монахиням? Позже я подняла фотографию и вновь вбила гвоздь, на котором она висела, в треснувший гипс стены.

На следующий день после молитвы у Веллспринга сестра Амалия пригласила меня в «центр», автофургон, выступающий в роли машинного отделения духовного космического корабля сестринства. Провода тянулись к солнечному зарядному устройству. На стенах висели распечатанные на бумаге стихи из Песни песней Соломона. Ева в качестве главного инженера по коммуникации с Землей сидела за лэптопом. Рядом с ней на табурете примостилась сестра Амалия. Ее волосы были стянуты на затылке в пучок. Нога закинута на ногу. Три верхние пуговки белой блузки расстегнуты. Сестра Амалия вполне могла сойти за сотрудницу обыкновенного офиса, часами без перерыва стучащую по клавишам компьютера в одуряющей жаре до тех пор, пока в пять часов вечера не выпадет возможность выпить чего-нибудь освежающего в небольшом баре с открытой верандой, расположенном в центре какого-нибудь душного города. Амалия попросила Еву подвинуться так, чтобы я могла видеть, ввела пароль и вошла на SistersoftheRoseofJericho.com. Фотография, на которой я была в воде, а над моей головой – радуга, занимала бóльшую часть страницы. Я ощупала свои щеки, скулы, шею, а затем крепко сжала руки. Да, это я.

– Только за сегодняшнее утро более трех тысяч посетителей. Взгляни на это.

В уголке экрана в маленьком окошечке число, обозначающее количество посетителей сайта, росло прямо на глазах. Окошечко жило своей жизнью. Трудно было поверить, что оно имеет хоть какое-то отношение ко мне, что каждая единица в общем числе означает, что еще один человек увидел меня на экране своего компьютера.

– Слово распространяется, Рут. Оно мчится по миру по незримым путям интернета. Дух обретает свое дыхание посредством нас. Они ждут тебя, Рут. Ты должна с ними поговорить.

– Я? Как?

Мне кажется, что, если бы меня отвезли на стадион и заставили обратиться к толпе, к тысячам людей, кричащих и распевающих, отчаянно ищущих ответы на терзающие их вопросы, если бы мне пришлось давать интервью журналистам и выступать по утрам на телевидении, я бы, вполне возможно, сразу же догадалась, во что они меня впутывают. Но, хотя я и не нахожу в этом для себя оправданий, эти люди находились далеко от меня. Они не стояли передо мной в образе реальных людей, возлагавших на меня свои надежды. Это были подписчики сайта, которые платят за право читать нас, сидя в своих сонных офисах и стерильно чистых спальнях, заглядывать в свой «блэкберри», когда едешь на автобусе на прием к врачу либо скребешь ненужным уже садовым инвентарем в усыпанных гравием палисадниках. Мы могли вставить и удалить их, скопировать их данные, принять или отвергнуть их мольбы о спасении одним нажатием кнопки мыши. Возможно, я и была избранной, вот только в мире свободного рынка религиозных услуг являлась полнейшим профаном.

А Ева профаном не была. Опыт, который она приобрела, будучи специалистом по связями с общественностью, пришелся как нельзя кстати.

– Мне кажется, следует пускать на закате прямые трансляции. Люди к этому времени уже придут с работы, к тому же получится более зрелищно. – Взглянув на поломанный ноготь, она сама себя одернула: – Я просто хочу сказать, что тогда людям будет проще сосредоточиться на сути дела.

Набравшись храбрости, я показала то, что написала, когда на меня нахлынуло прошлым вечером.

– Превосходно. Мы сейчас же загрузим это на сайт, – заявила Ева.

Сестра Амалия сказала, что ей сначала надо прочитать, чтобы удостовериться. Удостовериться в чем? В том, что мои записи не следует дополнить или исправить? Нет. Что за сила! Что за глубина веры! Это истинные слова Розы. Сама Роза диктовала мне эти строки. Ничего здесь не следует править.

Я положила блокнот на стол и вышла, оставив сестер читать мои стихи в напряженной тишине.

Второй мой творческий опыт также был преисполнен возвышенной иллюзорности.

* * *

Хью умел слушать людей. Он не был из тех, кто копирует мимику и жесты рассказчика. Священник не опускался до снисходительного молчания. Он не комментировал мой рассказ, а лишь попросил:

– Можно взглянуть?

Я поднялась со своего места и принесла ему блокнот. Я думала о том, что на этих страницах есть слова, которые до сих пор принадлежат этому месту, слова такие же мягкие, как листик и семя. Трудно поверить, что другие, жестокие и безжалостные слова когда-то нашли дорогу в Велл, эту тихую землю – хранительницу истории сортов и видов, дом для дятлов и лютиков.

– Вот, значит, как выглядит знаменитая «Первая песнь», – произнес Хью, медленно листая страницы моего блокнота.

Да, так оно и есть. Мое творение зажило собственной жизнью. Его содержание определило, как должно выглядеть Вечернее богослужение, основной символ и молитва новой веры, научило верующих рисовать Розу в пыли и медитировать, сидя с горстью пыли. Но куда более опасной была порожденная «Первой песнью» ненависть к мужчинам, которая выражалась в сжигании изображений мужчин, в протестах и поджогах, направленных против присутствия мужчин в правительстве. Мне бы следовало креститься во второй раз и принять имя Ирод.

Хью пролистал блокнот до конца, а одну страницу, кажется, даже прочитал.

– Эта ненависть к мужчинам, Рут, она такая… сильная… Она была направлена на всех мужчин? А как же Марк?

– К тому времени Марк больше походил на младенца, чем на мужчину, – ответила я.

– А как насчет Люсьена? Он бы со временем вырос…

– Не вырос, как оказалось.

Хью не стал возражать, а вместо этого прочитал цитату из моего блокнота:

– «Мы ссохшиеся женщины, но, когда мы целуем Розу, роса касается наших губ и мы расцветаем». Если мужчины настолько ужасны, находили ли вы, Рут, так сказать, компенсацию в любви женщин? Даже такой старый ирландец и сторонник высокой церкви, как я, может понять, как такое возможно.

– Думаю, вы лучше меня знаете историю мистицизма.

– Вы обо мне слишком высокого мнения, – терпеливо заметил преподобный.

Взяв у него из рук блокнот, я оглядела комнату, ища, куда бы можно было его положить. Не найдя ничего подходящего, я бросила блокнот в стоявшую у печи корзину, в которую мы с мужем всегда клали все то, что нужно будет впоследствии сжечь.

– Я уже говорила вам прежде, что у меня больше вопросов, чем ответов. К тому же я не уверена, что линия разграничения между духовным и физическим экстазом одобрена Королевской коллегией психиатров или папой римским.

Хью молча кивнул и несколько стесненно заерзал в кресле. Я подала ему мягкую подушечку.

– Проблема в том, Хью, что мне казалось, будто бы это не просто другая страна, а как бы другая планета. А это всего лишь слова, каракули, написанные на линованной бумаге формата А4.

Мы сидели так молча несколько минут. Толстые каменные стены дома служили теперь надежной преградой, через которую не было доступа шелесту ветра и жужжанию трипсов.

– Написала все это я, следовательно, часть моего «я» в ответе за написанное. Что с ними стало? Как вы думаете?

Хью взглянул на меня:

– С кем стало? Со словами?

– С верующими, с теми, кто покупал футболки и загружал на компьютер гимны.

– То же самое, что и с вами. Вера, утрата веры и, быть может, возрождение надежды. Несмотря на ужесточение правил вашего содержания, Рут, я замечаю в вас сейчас немного больше надежды, чем во время нашего знакомства.

– Это из-за того, что вы вернулись, – сказала я.

– А футболки… Они на самом деле покупали футболки? – задал неожиданный вопрос Хью.

– Да, много футболок, а еще кружки, шариковые ручки, календари с видами Велла на каждый месяц в году, даже детские штанишки, насколько я знаю. Кое-что продавалось посредством сайта. Другие вещи, например футболки, как мне говорила Ева, изготовлял по контракту кто-то другой. Думаю, где-то сейчас должен остаться склад, заполненный этой мишурой. Поищите на и-Бей, если вам интересно, Хью. Посмотрим, сможете ли вы привезти мне в следующий раз магнитик на холодильник с моим же лицом. Это послужит мне напоминанием на случай, если я вновь решусь во что-то поверить.

– А что случилось с деньгами? – спросил священник.

– Не знаю. Люди подписывались и вносили пожертвования. Ева вела дела только с Амалией. Думаю, она склонна была считать, что есть такие вещи, о которых мне знать не следует. Амалия пыталась убедить меня выкупить долю Марка. Ради покупки фермы был создан благотворительный фонд сестринства. Но это случилось позже. Должно быть, у нее появилось много денег. В противном случае она не разговаривала бы со мной в таком духе. Но я всегда была далека от этого.

– Многое остается неизвестным, – сказал Хью, он осторожно листал страницы Библии, до тех пор пока не нашел того, что искал. – Время скоротечно. Оно мчится от нас подобно легкокрылой колеснице. Вы не будете возражать, если я вам зачитаю?

– Читайте.

– Экклезиаст. Ничего такого о пригоршне праха. Есть вещи намного более полезные, о которых не стоит забывать в жизни. Почти каждый раз, когда я взбираюсь на холм перед вашей долиной, я думаю об этом. «Всему свое время, и время всякой вещи под небом: время рождаться, и время умирать; время насаждать, и время вырывать посаженное; время убивать, и время врачевать; время разрушать, и время строить; время плакать, и время смеяться; время сетовать, и время плясать…»

– Эту часть Библии я знаю, – сказала я.

– Вы и знаете и не знаете ее одновременно, – ответил священник.

Необычайно холодный ветер, совсем не июньский, веял над страной. Аноним говорил, что пошли жаркие споры на этот счет. Многие люди надеялись, что что-то поменялось на небесах и скоро пойдет дождь. Как по мне, небеса тут ни при чем. Вероятнее всего, высокое давление долго держалось над Европой, не давая воли атлантическим фронтам, которые ранее часто стучались в двери нашего западного побережья. Наши собственные, прежде приносившие дожди ветра, кажется, должны были подкрасться незамеченными. Как еще они могли бы нарушить эмбарго на осадки? Никто не знал ответа на этот вопрос. Метеорологи уж точно ничего не знали. Они изучали ежеминутные изменения в давлении на диаграммах, словно предсказатели судьбы, читающие по линиям на руке клиента. А еще были ученые, которые в начале подъездной дорожки, ведущей к дому, размахивали какими-то палками и тыкали ими в небо, словно колдуны. Бесконечный скрип оконных рам и хлопающие двери всем действовали на нервы. Даже Мальчишка не выдержал и вышел из амбара. Я высунула голову из задней двери дома.

– У вас все нормально? – крикнула я, перекрывая свист ветра.

– Да, – подошел он ко мне поговорить. – Скучно, просто очень скучно. Никаких развлечений. Я дочитал мою последнюю книгу и не выдержу еще одной игры в покер с Адрианом.

Мне его стало жаль. В прошлом он явно не мечтал застрять здесь так надолго. Мальчишка с радостью принял мое предложение выбрать себе книгу в нашей библиотеке. Он вошел. Дверь с грохотом захлопнулась за ним. Вместе с Мальчишкой в дом влетело облачко пыли. Я показала ему покрытые паутиной книжные полки и оставила одного.

– Нашли что-нибудь? – крикнула я из кухни.

Мне не хотелось вспоминать названия книг и то, кто, когда и где их читал в последний раз.

Мальчишка высунул голову из-за дверного косяка.

– Давно хотел прочитать, – сказал он, показывая мне «Долгую дорогу к свободе».

Заметив появившееся на моем лице выражение, он скривился:

– Господи! Извините. Нетактично с моей стороны.

– Ладно. Берите и читайте. Он был удивительным человеком. Пожалуй, когда вы прочтете, я сама снова перечитаю эту книгу.

Нет, не перечитаю. Меня поражает то, какой неподготовленной к моему заключению я оказалась. К тому же я очень слабо представляю себе будущее. Я не Мандела. Я не смогла бы, как он, читать, размышлять и делать пометки на полях томика Шекспира. Не думаю, что, если меня выпустят на свободу, я смогу чего-нибудь достичь. Если снова начнут идти дожди, меня могут выпустить, хотя и не снимут до конца с меня обвинений. Что я буду делать тогда? Раздумья повели меня от моего повторяющегося, как у героя «Дня сурка», настоящего к сослагательному наклонению «что если». Будущее. Я стараюсь жить настоящим, дышать, есть, ждать, стучать по дереву, но этого недостаточно. Я хочу большего, должна хотеть.

Вопрос, который никто мне не задавал, вопрос, на который у меня нет ответа: останусь ли я здесь, если мне вернут свободу передвижения? Я вижу себя колесящей по стране в поисках Марка и сестры Амалии, я буду искать их по запаху вины, а когда найду, не исключено, что окажется: след ведет к моим собственным пальцам с почерневшими обкусанными ногтями. А если я все же решусь уехать отсюда, возникает вопрос: почему я не покинула Велл раньше, когда еще не было слишком поздно? После всех усилий, потраченных на самодисциплину, я возвращалась к вопросу об упущенных возможностях. Это словно магнит, и мне трудно противиться его притяжению.

Злой ветер и охранники, держащие меня взаперти, поспособствовали такому течению моих мыслей. Хотя на календаре лето, на дворе погода дышит осенью, навевая воспоминания о том дне, когда Энджи уехала, а Люсьена оставила здесь ради его безопасности. Тогда погода также была странной. В начале сентября подул сильнейший ноябрьский ветер, почти ураган. Ни единой капли дождя на землю не упало. Ураганный ветер валил сухие деревья на тротуары, на мам, ведущих своих детей на первое занятие в этом учебном году, на спальни, где ничего не подозревающие безработные спали, заглушая пустоту своего существования, на пару с кольцами на пальцах, сидящую на скамейке в парке. Колокольчики тревоги не прозвучали вовремя, и ветка над ними треснула…

* * *

Я шла против сильного ветра к Люсьену. Овцы, которые обычно подбегали ко мне, а то и увязывались за мной, теперь держались поближе к живой изгороди. Я следовала их примеру. Только подойдя почти вплотную к лагерю, я увидела, что бродяги-путешественники собираются в путь. Большинство палаток, в которых они спали, были уже сложены и превратились в бесформенные нейлоновые тюки. Ночи, проведенные в них, сны, увиденные в них, были сложены и сжаты до удобных размеров. Четверо бродяг боролись с большой палаткой, в которой хранились припасы. Они что-то кричали друг другу, но ветер уносил слова прочь. Нейлон, хлопающий на шквальном ветру, лип к их телам. Люди старались засунуть полгода, прошедшие с момента их появления в Велле, как можно плотнее в ограниченное пространство: велосипеды крепили сзади автофургонов, а матрасы – на крышах автомобилей, спальные мешки засовывали в большие хозяйственные сумки для походов по супермаркетам, кастрюли составляли одна в другую, словно матрешек, выпускали воздух из резиновых емкостей для воды. Если перевести это на язык музыки, то передо мной выступал большой хор в одной из сцен какой-нибудь оперы. Каждый выполнял свое дело в полной гармонии с остальными, казалось, в любую минуту они могут все разом повернуться в мою сторону и разразиться песней перед выходом на поклон к зрительнице.

Как и следовало ожидать, Энджи находилась в самом центре происходящего. Дочь снимала бельевую веревку. Привстав на носки, она развязывала узел, которым веревка была привязана к ветке сливы, растущей возле изгороди. Верхняя часть живота – голая. Из одежды на дочери были лишь дурацкий коротенький топик и джинсы. Совсем не по погоде. Энджи всегда хотела казаться подростком. «Хотела и будет хотеть», – подумалось мне. Я принялась оглядываться в поисках Люсьена и услышала его прежде, чем увидела. Если детям и дали какое-то серьезное поручение во время всеобщих сборов, они уже давно о нем благополучно позабыли. Я увидела внука сидящим вместе с Хенни на голубом велосипеде, который вот-вот намеревался скатиться со склона.

– Готов? Поехали!

Радостно вопя, они понеслись вниз по склону. Спущенные шины колес стучались о кочки. Тот, кто сзади, вцепился такой мертвой хваткой, словно от этого зависела его жизнь. Тот, кто спереди, крутил педали. Костяшки пальцев побелели, сжимая руль. И все это под свист бешеного ветра. Как только дети спустились вниз, они, как и следовало ожидать, тотчас же принялись взбираться наверх, чтобы повторить свой сумасшедший спуск еще раз.

И когда они поднимались, то поднимались, а когда опускались, то опускались. Однажды Энджи, услышав, как я мурлычу эти слова Люсьену (тогда он был еще совсем малышом), сказала мне, что это присказка бывалого наркомана. Когда она с приятелями принимала наркотики, то часто повторяла это себе под нос.

– Смотри, бабушка Р! Смотри на меня! – закричал Люсьен с вершины холма.

– Посмотрите на меня, бабушка Р! – в свою очередь крикнул Хенни.

Отвернувшись, когда дети решили попробовать скатиться с горки втроем, я поставила сумку с картофелем, которую принесла с собой, рядом с тем местом, где прежде стояла палатка Энджи и Люсьена. Теперь на этом месте оставался лишь четырехугольник сухой травы. Я подошла к дочери помочь с веревкой. Я нагнула ветку, чтобы Энджи могла без труда достать до узла.

– Мы наверняка единственные люди в целой Англии, у кого проблемы с сушкой белья! – перекрывая смехом свист ветра, сказала дочь.

– Почему вы снимаете веревку? – задала я ненужный вопрос.

– Оставляй только отпечатки ног, бери лишь фотографии, – крикнула мне Энджи.

Надо обладать своеобразным складом ума, чтобы получать удовольствие от постоянных переездов. Каждый раз оставлять насиженное место и отправляться на поиски другого.

– Ты не говорила, что вы уезжаете.

Я давно уже не виделась с дочерью, и даже в лучшие времена наши отношения были очень непрочными. Мне не удавалось отделаться от мысли, что нынешнее ее пребывание затянулось настолько лишь потому, что у нее была своя палатка, у меня – мой дом, а Велл предоставил нам предлог пожить на его земле. Одной любви дочери к матери надолго никогда не хватало.

Энджи принялась возражать, заявляя, что не собиралась просто собрать манатки и смыться, чтобы я потом явилась, что называется, с тарелкой дымящегося супа и застала здесь лишь следы от протекторов машин и открытку на прощанье.

Кстати, прощальную открытку, вернее настоящий коллаж на картоне, я все же получила и храню его до сих пор. Там стоят подписи всех, включая Люсьена. Приятели Энджи взяли большой кусок картона и покрыли его геометрической формы орнаментом, состоящим из того, что они смогли насобирать в Велле: скорлупок желудей, лепестков шиповника, заплетенного в косицы камыша, сорванного на берегу ручья Хеддик, и пяти багряных листочков бальзамического тополя, приклеенных симметрично, словно драгоценные камни. Кое-что уже отклеилось и потерялось… Я прикоснулась пальцем к тому месту, где прежде был приклеен буковый орешек, и ничего не ощутила, кроме шершавости клея. Даже если все остальное не сможет, этот прощальный подарок напомнит мне, что я узница в мире не одной лишь бесконечной утраты, но и бесконечной красоты.

Энджи была настроена вполне решительно. Им предложили поработать на одном припозднившемся фестивале, установить сцену, после закрытия все демонтировать, а потом они собирались отправиться куда-то в Норфолк. Вроде бы у приятеля Чарли есть сезонная работа на рождественской фабрике где-то в Шотландии. Надо будет рубить ели, делать венки из ветвей остролиста и все такое прочее.

– Тебе не надо никуда отсюда ехать в поисках работы, – возразила я, но дочери трудно было меня расслышать. – Давай лучше спрячемся куда-нибудь от этого ужасного ветра.

Мы забрались в автофургон Чарли и захлопнули за собой дверь. Внутри было немного влажно, но тепло.

– Ради бога! Я говорю, что нет никакой нужды ехать на какую-то захудалую рождественскую фабрику, для того чтобы делать из остролиста венки, присобачивая к ним пластмассовые ягоды. Здесь почти на каждом дереве в саду растет омела. Срежь ее. Если тебе нужны деньги, я заплачу. Омела из Велла будет то, что надо.

Я была не против превратить мой рай в доходное коммерческое предприятие, но… Работа в Норфолке обещала быть интересным приключением. Состав исполнителей – фантастика. Платят совсем неплохо. В Шотландии обещают жилье и стол. Два больших домика на колесах и сарай. Энджи заметила, что, останься она в Велле, зимовать в палатке было бы очень холодно. Я сказала, что обо всем уже позаботилась. Ее, Люсьена и Чарли ожидает теплый амбар, если они решат остаться.

– Мы все вместе, мама, и должны оставаться вместе, – возразила дочь. – Только так мы сможем удержаться и остаться чистыми.

А разве твоя мама не сможет тебя удержать? Так мне хотелось спросить, но накопившийся за долгие годы опыт уже ответил мне.

– Мы вернемся, – пообещала Энджи, со звяканьем вставляя ключ в зажигание.

Я перевела дух, готовясь выплеснуть из глубин моего естества то, о чем я втайне мечтала со времени их приезда.

– Тогда можно оставить здесь Люсьена, – предложила я.

Я не знаю, серьезно ли я надеялась на то, что дочь примет мое предложение, но вдруг Энджи сказала, что Хенни отправляется к своему дедушке. Старик хочет, чтобы его внук ходил в школу, получил какое-то образование, а не слонялся по свету все время. Образование, видите ли, благо. Без Хенни Люсьену будет, пожалуй, одиноко, так что мое предложение – хорошая мысль.

Я повернулась боком на тесном сиденье, чтобы взглянуть дочери в глаза.

– Ты не против?

– Не знаю, мама. Теперь у нас отношения улучшились?

– Без сомнения, улучшились.

Энджи повернула голову и взглянула на меня.

– А как у тебя с Марком? Люсьену хватит выяснений отношений до конца его дней. Я хочу, чтобы он узнал, что такое жить в мире и спокойствии.

– Все нормально, Энджи. Временами, признаю, отношения натянутые, но в прошлом бывало гораздо хуже.

Дочь отвернулась. Я так ее потеряю. Пришлось подбирать другие слова.

– Ты знаешь, о чем я. Мы прожили вместе двадцать лет. В наших отношениях бывали свои взлеты и падения. Мы не позволим, чтобы очередные трудности нас победили.

Энджи вытянула свой табак и начала скручивать самокрутку.

– Марк говорит, что сейчас твоя голова занята чем-то таким… Он прав?

Я поборола желание раскритиковать дочь за то, что она курит.

– О чем ты?

– Ну… Кто будет на первом месте – Люсьен или сестры?

Энджи щелкнула зажигалкой несколько раз, прежде чем в тусклом свете автофургона вспыхнуло пламя.

– Я не собираюсь корить тебя за твой выбор, но вокруг этого места затевается что-то серьезное. Возможно, тебе придется делать выбор.

– Думаешь, Роза заставит меня выбирать между ней и внуком? Энджи! Любовь – не такая. Сейчас я люблю Люсьена даже больше, чем прежде.

Энджи глубоко вздохнула и приоткрыла окно, чтобы стряхнуть наружу пепел. Ворвавшийся ветер растрепал ей волосы.

– И Марк, кажется, чувствует себя получше?

– Синяки сошли.

– Нет, я имела в виду, что после той истории в Ленфорде он меньше злится.

Мне так не казалось, но я хранила молчание. Нельзя давать Энджи ни малейшего повода отказать нам оставить Люсьена в Велле.

– Ну а сестры… – продолжала дочь, – Дороти – просто великолепна. Похожа на этакую прабабушку. Думаю, у сына хватит нянек, которые будут за ним присматривать.

Я видела, что Энджи не прочь согласиться. Пожалуйста, Господи! Пусть она скажет «да»!

– А вот сестра Амалия… – продолжила дочь.

– Что сестра Амалия?

– Ничего. – Энджи вытерла запотевшее стекло и стала наблюдать за тем, как мальчики играют в свою сумасшедшую игру. – Я не знаю. Мне просто кажется, что эта женщина предпочла бы, чтобы Люсьена не было на свете. Если бы он был девочкой, тогда другое дело…

– Не стоит из-за нее беспокоиться, – сказала я. – Она пуристка, но с ней вполне можно поладить.

– А еще, как бы странно это ни звучало, – сказала Энджи, – мне кажется, что Велл позаботится о нем.

– Да, позаботится, – улыбнувшись, согласилась я. – Велл за всеми нами присмотрит.

Дочь затушила самокрутку о маленькую серебристую пепельницу.

– Давай спросим его, захочет ли.

Как же ясно я запомнила эту сцену! Ветер чуть не вырвал дверь фургона из наших рук, едва мы ее приоткрыли. Я с трудом сумела снова ее прикрыть за собой. Энджи принялась звать Люсьена, с каждым разом все громче и громче. Мальчик поднял голову и побежал к нам со всех ног. Внуку хотелось, чтобы я увидела, как быстро он может бегать. Его тонкие ножки топотали по земле. Сбежав сломя голову с холма, Люсьен запыхался. Рассмеявшись, он упал на траву, разведя в стороны руки и ноги.

– И что нам делать, бабушка Р? – спросила Энджи. – Кажется, Люсьен умер.

Внук вскочил на ноги и сказал, что пошутил. Потом он сел, скрестив ноги по-турецки, и принялся слушать. Не только ноги, но и лицо у Люсьена было очень худым. Из-за этого его глаза казались больше. Я сказала ему, что для пятилетнего он – одни кожа да кости. Люсьен сказал, что хотел бы остаться у бабушки с дедушкой, обнял Энджи, сказал, что будет скучать. Будет замечательно, если мама приедет на Рождество. Если она приедет, то он хочет, чтобы в этом году Санта подарил ему свистульку. А потом внук побежал обратно к велосипеду и Хенни. Я же поспешила вниз по склону холма сообщить сестрам радостную весть.

Они вышли из своих автофургонов, смахивая с лиц волосы. Ева рванулась за листком с молитвами, который ветром погнало по траве.

– Хорошие новости! – кричала я. – Хорошие новости!

Они по очереди меня обняли. Сестра Амалия стояла молча в отдалении, а затем, ничего не сказав, вернулась в свой фургон. Я последовала за ней, закрыла книгу, которую она взяла, и попросила поговорить со мной, а не отгораживаться молчанием. Сестра Амалия спросила, сколько времени с нами будет оставаться Люсьен. Я ответила: столько, сколько будет нужно. Возможно, до конца зимы, возможно, он останется здесь навсегда. Не исключено, что настанет день и ребятня будет ходить колесом на Первом поле ветреным днем в самом начале осени. И все они будут его детьми.

– Эта земля принадлежит женщинам, Рут. Женщины должны ее унаследовать.

Энджи с товарищами хотела уехать во второй половине дня. Я побежала домой и сразу же поднялась по лестнице на второй этаж. В малой спальне было прохладно. Я распахнула окно настежь, желая впустить новую жизнь в эту комнату. Шторы из джутовой ткани захлопали, чуть не сбив лампу со стоящего у окна стола. Пижама Марка лежала на кровати. Рядом валялось несколько книжек. Я собрала все в охапку и понесла в нашу комнату. Затем я перестелила постель, положила любимое одеяло Люсьена с пчелками, очистила выдвижные ящики внизу шкафа от всякого барахла. Мальчику нужно где-то хранить свои вещи. Потом я встала на колени и поблагодарила Розу за то, что дала мне Люсьена.

После обеда Марк и я пошли по тропе за Люсьеном. Шли мы на небольшом расстоянии друг от друга, но объединенные все же общей радостью. Кажется, мужа не меньше, чем меня, порадовало, что внук останется с нами. Когда мы добрались до места стоянки, два автофургона уже уехали. Нас поджидала довольно жалкая группка жмущихся друг к другу в поисках укрытия людей. Люсьен подбежал к нам и обнял Марка.

– Я поживу у вас! – крикнул он. – Мама говорит, что я стану вашим помощником.

Мальчик привык к тому, что взрослые то и дело передают его друг другу. Та непосредственность, с которой Люсьен готов был броситься в объятия следующему его воспитателю, одновременно вызывала в сердце умиление и тревогу.

– Обними маму, – попросила Энджи.

Скульптор, пожалуй, мог бы их изваять. Два тела, вытесанные из одного камня. Ручки мальчика обвивают шею матери. Пальчики теребят ее бусы. Ее руки очень осторожно, едва касаясь, обнимают его за талию. Его волосы спутаны с ее волосами. На секунду его ножки отрываются от земли. Слова мимолетны, а скульптору удалось бы запечатлеть этот миг в камне навечно. Первый багряный листок этой осени, казалось, навсегда обречен носиться в воздухе, словно воздушный змей, подхваченный вихрем. Мягкий серебристый солнечный свет струился с небес на окружавшие нас тополя.

В этот миг, по всем законам жанра, должен был начаться дождь не только в Велле, но и над всей долиной. Дождевая вода должна была бы побежать по сточным канавам Миддлтона. Владелец магазинчика подержанной мебели должен был бы броситься спасать четыре одинаковых окрашенных стула и ободранный книжный шкаф из сосны. Не только в долине, но и на холмах Уэльса путешественники должны были бы вытаскивать непромокаемые плащи из своих сумок, ускорять шаг, идти чуть согнувшись против сильного ветра, спешить укрыться в тихом пристанище, где можно будет спокойно выпить чашечку чая и почитать газету. И это должно было бы происходить на только в Уэльсе, но и Лондоне, где туристы фотографировали бы ливень, который обрушился на Темзу, достигшую высшей точки прилива. А на севере Испании по крутым склонам Пикос-де-Эуропа бурные потоки неслись бы через узкие балки вниз к Рибадеселья. В Северной Африке девушки возвращались бы в свои деревни, неся на головах полные кувшины с водой. За ними в пыли тянулись бы цепочки мокрых следов.

Вот только в мире не осталось достаточно воды даже на то, чтобы вволю поплакать. Мы все должны были бы всплакнуть, но глаза оставались сухими, потому что мы ни о чем не догадывались. Энджи помахала нам рукой, пообещала писать письма, на что Марк возразил, что ей следует отказаться от своих принципов и купить мобильный телефон. Энджи попросила нас не волноваться. Она найдет способ с нами связаться. Люсьен отпускал воздушные поцелуи и еще раз напомнил о свистульке и шоколаде. Мне ужасно хотелось крепко обнять дочь, но Чарли уже завел мотор. Энджи уселась на переднее сиденье рядом с ним. Мы всего лишь прикоснулись друг к другу кончиками пальцев, когда дочь с трудом опустила боковое стекло. Как глупо получилось! Я вдруг вспомнила, что у меня для нее кое-что есть. Я побежала за автофургоном, прося, чтобы подождали. Но фургон подбрасывало на ухабах, пока он въезжал на дорогу.

– Я буду следовать воле Розы там, где смогу, мама! – высунувшись из окна, крикнула мне Энджи.

Впереди полицейский, видя их приближение, уже отпирал замок на главных воротах. Фургон притормозил. Чарли огляделся по сторонам на простирающуюся перед ними дорогу. Прозвучал звук автомобильного клаксона. Нам помахали через стекло, и автофургон исчез из вида. В то время я старалась держаться подальше от проездной дороги. Сестра Амалия говорила, что будет лучше, если я не буду встречаться с верующими, стоявшими лагерем на обочине дороги и ждавшими, когда выпадет возможность узреть избранную. Я с ней была полностью согласна, хотя мной двигали иные мотивы, поэтому и не стала пытаться догнать дочь.

– Бабушка Р! Что ты хотела сказать маме?

Поблагодарив Бога за Люсьена, я обратила все свое внимание на внука.

– Ничего важного… Просто хотела подарить ей вот это, чтобы удача сопутствовала твоей маме в дороге, – сказала я и показала внуку маленькую розу, которую сама вырезала ножом из тиса, покрыла канифолью, отполировала и нанизала на длинный кожаный шнур.

– Красиво.

– Я сама это сделала, – сказала я.

– Можно я пока сберегу это для мамы?

– Разумеется.

Я нагнулась над внуком и завязала шнурок у него на шее, а затем спрятала розу под футболку.

– Роза тебя защитит, – пообещала я ему.

Я быстро выпрямилась, когда заметила, что возвращается Марк, который ходил поговорить о чем-то с полицейским. Палец свой я прижала к губам и подмигнула внуку. Люсьен, причем очень неумело, подмигнул мне в ответ.

Марк покатил велосипед одной рукой, я закинула спортивную сумку через плечо, и мы направились домой с пританцовывающим внуком посередине. Сестра Дороти, склонившаяся над корытом, помахала нам рукой. Позади нее, словно статуя, стояла сестра Амалия, сжав перед собой кисти рук.

– У меня тут много друзей, правда, бабушка? – спросил Люсьен.

Ураган как начался, так и кончился, а дождя не было. Я решила на этот раз не идти вечером молиться вместе с сестрами, а провести это время, размышляя, в саду. Голос молчал, а мои мысли расцветали от глубокой радости по случаю того, что Люсьен – в полной безопасности и будет спать в доме подле меня. Я воззвала к Духу Розы, и та ответила, что все будет хорошо. Я поблагодарила Розу за то, что Люсьен остается со мной.

Я не знала, что она вскоре захочет отобрать его у меня.

* * *

Охранники разговаривали обо мне, но я с трудом могла расслышать, что же конкретно они говорят. Приглушенные слова звучали искаженно – так, словно я слушала через толщу воды. Кажется, нашел меня Аноним. Я, вымокшая под обложным дождем до нитки, ползла на четвереньках по дороге. Я утверждала, что Энджи и Люсьен сегодня уезжают и мне надо с ними попрощаться. Анониму и Мальчишке удалось завести меня в дом и уложить в кровать в моей спальне. Теперь у меня в голове прояснилось. Мальчишка пытался уговорить Анонима ничего не докладывать Третьему и не звонить врачу.

– Он узнает из записи сигналов тревоги, что она выходила за периметр, – возразил Аноним.

– Не узнает. Сейчас он вместе с остальными развлекается на экспериментальных участках. Он считает их настоящими солдатами.

Аноним выглянул из окна:

– Он все замечает.

Мальчишка закрыл жалюзи.

– Я запишу это как нарушение, но несерьезное. Предоставь все мне. Я останусь здесь. Надо будет за ней проследить, чтобы не заболела.

– Ты идешь крутым бейдевиндом, брат, – сказал Аноним и вышел.

Он явно не хотел сидеть за рулем, когда лодка перевернется.

Мальчишка уселся на стул в уголке комнаты, соблюдая приличное расстояние. Он ни на мгновение не забывал о том, что красный глаз камеры наблюдения записывает каждый его жест. Впрочем, одно его присутствие в комнате служило для меня надежным якорем. Я не могла положить голову ему на плечо, не могла попросить его обнять меня и держать в своих объятиях, но той малости, что была, вполне хватило, чтобы держать меня на поверхности, не давая погрузиться в пучину.

– Спасибо, – прошептала я.

Мальчишка бодрствовал ради моей безопасности. Хаос мыслей в моей голове унялся, словно вода в озере, и я вновь вернулась к тем первым ночам, которые провела рядом с Люсьеном.

* * *

Марк и я уложили внука спать. Мы укрыли его одеяльцем, а затем сидели вместе и читали «Сонную водяную крысу». Когда внук заснул, мы спустились вниз и отпраздновали случившееся вином. Немного захмелев, и не только от алкоголя, Марк, вернувшись в нашу спальню, занялся со мной любовью, впервые за последнее время.

Если бы вам взбрело в голову начертить график, то первая ночь, которую Люсьен провел в нашем доме, стала непредвиденным всплеском активности в неумолимо идущей вниз кривой нашего брака. Ныне этот всплеск кажется мне еще более удивительным. Еще несколько дней после той ночи наши отношения двигались по прямой, а потом началось стремительное падение. Наш распорядок дня изменился, что и неудивительно: пригласив маленького мальчика погостить, вы не можете надеяться, что все в вашем доме останется таким, как прежде. Марк сказал, что ранний обед и ранний плотный ужин с чаем не совместимы с работой, которую надо сделать теперь, когда дни становятся все короче и короче. Он составил «новое расписание», которое входило в противоречие с моим желанием проводить больше времени с сестрой Амалией, с Люсьеном, с кем угодно, лишь бы не с ним. Я сказала, что к полудню Люсьен сильно проголодается, а к семи часам вечера уже будет хотеть спать. Теперь не важно, кто из нас был прав, а кто виноват, главное результат: мы жили под одной крышей, но словно в двух разных часовых поясах, и никто не был готов перевести стрелки так, как хочет другой. Ночами было не легче. Люсьен нервничал из-за нас. Всего через несколько ночей внук снова проснулся, крича во сне.

– Я принесу его сюда, – предложила я.

– Если ты хоть раз принесешь, то его отсюда уже никогда не спровадить.

Глядя на мужа и на несмятую простынь между нами, я озвучила очевидное:

– Он здесь все равно ничего такого не увидит и нам не помешает.

Люсьен юркнул в нашу кровать. Его теплое тельце прижалось ко мне. Его ручонка, такая легкая, легла на мою грудь с полнейшим, безграничным доверием. Я всю ночь не осмеливалась пошевелиться, опасаясь разрушить очарование. Я лежала, притворяясь, что сплю, хотя ощущала, как муж встает с постели.

– Марк! Ты пошел спать на мою кровать?

– Да.

Завтрак. Люсьен и Марк сидели за кухонным столом. Я вложила ветчину в разрезанные булочки, чтобы муж мог взять их с собой и перекусить, когда будет вырубать кусты ежевики, выросшие на хеддичском поле.

– Марк, это было весьма мило с твоей стороны, – заметила я.

– Ты и сегодня будешь там спать? – спросил Люсьен.

Внук перевернул скорлупку, очищенную от яйца, сваренного вкрутую, и принялся стучать по ней своей ложкой. Кусок хлеба рассыпáлся в моих руках, но я упорно продолжала намазывать его маслом и, затаив дыхание, ожидала, что же ответит Марк.

– Нет, – услышала я ответ мужа.

Я медленно выпустила из себя воздух.

– А где ты будешь спать? – не отставал Люсьен. – Мы можем спать, прижавшись друг к другу в моей постели. Мы же можем спать обнявшись? Мы вдвоем сможем там устроиться…

– Нет!

Кричала я, а не Марк. Сама не знаю, как так получилось.

Муж поднялся из-за стола очень медленно, храня гробовое молчание. Оттолкнув от себя тарелку, которая с шумом проехала по столу, Марк опрокинул на пол свой стул. Люсьен во все глаза уставился на деда, понимая, что что-то не так.

– А в чем дело, бабушка Р? Как насчет того, чтобы я и Люсьен спали в одной постели? Скажи, почему это тебя не устраивает. Может, ты сейчас его предупредишь об опасности?

– Помолчи, Марк. – Перегнувшись через Люсьена, я разрезала его гренку. – Дедушка шутит.

Моя рука, сжимавшая нож, предательски дрожала.

– Может, мне перебраться в амбар? Так расстояние будет вполне безопасным.

Повернувшись к нему спиной, я встала за длинный кухонный стол, а затем принялась рыться зачем-то в подвесном шкафчике. В ответ я пробормотала, что он может делать так, как считает нужным.

– Тогда ты и бабушка останетесь здесь вдвоем, Люсьен. Она же этого хочет? Правда, бабушка? Только ты и Люсьен… а еще Амалия, разумеется…

«Он подходит. Беги!» – крикнул мне Голос, но я не убежала и не ответила.

– Амалия тоже будет с нами жить? – тихо спросил у меня внук.

Не оборачиваясь, я сняла банку с полки и поставила ее на стол. Я старалась думать только о яблочном чатни, как будто, открыв банку, я могла что-нибудь изменить в лучшую сторону, а в это время Голос безжалостно кричал на меня, пугая огнем и ножами.

– Есть где-нибудь открывалка? Банку открыть хочу, – произнесла я, следя за каждым словом, неистово молясь про себя Розе, чтобы буря улеглась.

– Я так до конца тебя и не понял.

Марк приблизился ко мне вплотную. Я чувствовала кожей, как колышется сзади воздух.

Позади Люсьен колотил по ножке стола. Чайник на плите, закипев, выражал свое неудовольствие. Из носика брызгали капельки кипятка. Я все это слышала, но не услышала, как он подошел ко мне вплотную. Марк схватил меня за плечо и развернул так, чтобы видеть мои глаза. Наши лица разделяли всего несколько сантиметров. Лицо Марка искажал лютый гнев, сродни безумию. Инстинктивно я подняла руку, желая заслониться, но муж схватил меня сначала за одно запястье, затем за другое. Высоко подняв мои зажатые в импровизированные кандалы руки, муж шепотом зачитал мне мои права, шипя и почти касаясь губами уха. Когда он закончил, то отшвырнул меня прочь. Головой я ударилась об угол двери кухонного шкафа. Полилась кровь. Кости грудной клетки хрустнули, встретившись с длинным кухонным столом. Когда я поднялась на ноги, Марка и след простыл. Люсьен рыдал, сидя за столом.

– Мы же сможем все исправить, бабушка Р? – Рыдая, внук подбирал разбросанные яичные скорлупки. – Это я расстроил Марка? Это я во всем виноват?

Подумать только, я пообещала о нем позаботиться!

Лишь после того, как Марк перебрался в амбар, я поняла, какое же это облегчение. Амбар стал моим планом «Держаться от греха подальше». Спустя несколько дней, приблизившись к зеркалу в ванной комнате и пристально рассматривая синяк на лице, я сама себе призналась в том, что совсем не жалею, что рядом нет Марка. Макияж не скрыл случившееся от сестры Амалии. Она убрала волосы, спадавшие мне на лицо, поцеловала синяк и прошептала на ухо: «Я тебя предупреждала, Рут. Он должен отсюда убраться». Дороти была единственной, кто спросил, как я отнеслась к тому, что Марк перебрался в амбар. Она советовала мне поговорить с мужем. Двадцать лет – большой срок. Ты любишь человека, а затем он исчезает из твоей жизни в одно мгновение. Я возразила, заявив, что такова, очевидно, воля Розы. Дороти не согласилась со мной. Иногда трудно разглядеть, где заканчивается воля Розы и начинается наша собственная воля либо воля кого-нибудь постороннего. Вот только в те дни я и сама сочиняла проповеди. А потом было решено отметить… Люсьен стал поводом для праздника, Амалия – моей соучастницей, сестры – моими собутыльницами, а Голос превратился в музыкальное сопровождение, под которое хотелось пуститься в пляс. Что мне еще надо от жизни?

В семье нет и не было полного и безоговорочного отчуждения. Энджи сдержала свое слово и звонила нам, хотя и не так регулярно, как мне хотелось бы. Я ей всегда говорила, что маленькие дети любят заранее знать, когда и что произойдет, но дочь меня не слушала.

– Мама звонит!

Я подслушивала. Люсьен рассказывал маме, как он по ней скучает, и спрашивал, сколько времени осталось до Рождества. Я затаила дыхание, но внук сказал, что ему здесь нравится, что с бабушкой и Марком все в порядке и что мы все очень заняты делами. Кое-что из этого соответствовало истине. Я страстно молилась, чтобы так оно и было, хотя бы отчасти. Люсьену, судя по всему, понравилась роль нашего посланца. Он сновал между домом и амбаром, передавая сообщения и еду. Когда я ходила молиться, он оставался у Марка. После безобразной ссоры Люсьен без лишних вопросов принял новый порядок вещей. Привыкнув к разнообразным проявлениям любви и способам жизни, мальчик радовался времени, проведенному с Марком. Он помогал деду ухаживать за животными, копал, садил и обрезал растения.

– Ты можешь быть мне дедом, – однажды сказал он Марку.

– О чем ты?

– Я не знаю, кто мой папа, а мама говорит, что у тебя не могло быть детей, поэтому ты – не ее настоящий папа, но ты можешь стать мне дедушкой.

Марк рассказал мне об этом разговоре, заметив, что это в духе Энджи. Она забивает голову Люсьену вещами, о которых ему еще рано знать.

Беседы с Марком я теперь воспринимала так, словно листала какой-нибудь альбом с фотографиями, словно имела дело не с реальностью, а лишь с изображением реальности, подносила фотографии к свету, чтобы лучше разглядеть детали, часто сомневалась в увиденном.

* * *

Я и Люсьен лежали рядом на диване и смотрели «Бемби».

– Марк говорит, что я очень своеобразный ребенок. Что он хочет этим сказать?

* * *

Посторонние звуки. Шум работающего двигателя трактора. Мотор заглох. Свист ветра. Блеющие овцы вдалеке.

– Посмотри, как я пашу, бабушка Р!

Марк занимался вспашкой Первого поля под озимую пшеницу. Люсьен сидел у него на коленях. Вязаная шапка была натянута на лопоухие уши внука.

– Марк! Покатай меня еще!

Дед слез с трактора и вытащил ключ из зажигания. Люсьен остался играть с рычагом переключения передач.

– Он здесь счастлив, – сказала я.

– М-м-м…

– Ты так не считаешь?

– Мне кажется, он скучает по матери.

Я отошла на несколько шагов от трактора, предварительно посоветовав Люсьену быть осторожнее.

– Почему ты так решил? Он тебе говорил?

– Мне кажется, он не хочет тебя обидеть, Рут. Нет, ему здесь нравится, но так не годится. С Энджи ему лучше.

Сумерки. Я спустилась вниз и едва не выпрыгнула из собственной кожи, когда чуть не натолкнулась на Марка, стоящего на кухне в призрачном полусвете. Он был небрит, от него пахло немытым телом. Я знала, что в последнее время Марк спал не раздеваясь и много пил, словно бродяга, живущий в переходе метро. Я хотела, чтобы он присел, стащила с него толстовку. Марк приподнял руки над головой, словно пятилетний мальчик. Я набрала ему ванну, а затем попросила уйти.

– Я пришел поцеловать Люсьена перед сном, – сказал он.

Я не возражала.

* * *

Помню я и другой случай, только на этот раз все пошло немного не так. Тогда уже совсем стемнело. Пришел Марк, и мы разговаривали, стоя на крыльце, в свете сенсорной лампы, словно он был колесящим от дома к дому продавцом полисов на страхование жизни. Этот разговор происходил вскоре после того, как он перебрался в амбар. Помню, как Марк стянул с моей головы капюшон толстовки и посмотрел на синяк. Я вздрогнула и попыталась заслониться. Марк спокойно отвел мою руку.

– Прости, – сказал он. – Это никогда не повторится, что бы между нами ни произошло. Сам не могу поверить, что на такое способен.

Наши руки едва соприкасались. Если бы мы чуть сжали их, это имело бы свои последствия, но мы отступили, засунув руки в карманы надетой на нас одежды. Не знаю, что чувствовал Марк, а мне хотелось, чтобы он задержал свое рукопожатие. Я вспоминала, как он держал меня за руку, когда я рожала Энджи, как мы шли, взявшись за руки, на берегу моря, когда поехали отдыхать в Италию, помнила прикосновение его руки, когда мы переезжали в Велл.

Марк заговорил первым, вновь поднимая неприятный для меня вопрос.

– Что ты здесь будешь делать, когда ни меня, ни Люсьена рядом не будет? – спросил он.

– Если хочешь, уезжай, но Люсьен никуда отсюда не уедет, – ответила я.

– Ты не сможешь иметь все и сразу, Рут, – и меня, и Люсьена, и Амалию…

– Почему не смогу?

– Как я понимаю, сестры хотят, чтобы Люсьен отсюда уехал. Ты считаешь, что я должен уехать, а я уверен, что Люсьену здесь тоже не место, вот только не хотелось бы оставлять тебя тут саму.

– Не смей угрожать мне, что отправишь Люсьена к Энджи, – вознегодовала я. – Ты просто ревнуешь его ко мне.

– Да, правда, так оно и есть, – согласился Марк.

Ревность. Когда полиция подозревала мужа, ревность входила в число предполагаемых мотивов содеянного.

Как только Марк перебрался в амбар, Амалия стала куда более частой гостьей в доме. В самом начале, впрочем, она не входила в дом. Мы часто гуляли без видимой цели по полям, а затем возвращались к лагерю сестер, потом начали возвращаться, проходя мимо дома, останавливаясь возле него и беседуя. Поначалу Амалия решительно отказывалась входить в дом, говорила, что это будет неправильно, затем мы подолгу сидели в саду, а однажды, когда пронизывающий северо-восточный ветер срывал с дуба его листву, она переступила порог дома.

– Все так, как я себе представляла, – сказала она с видом покупательницы, оглядывающей дом, который она собралась приобрести.

Когда мы с Марком впервые осматривали Велл, у нас, полагаю, был примерно такой же вид. Я восприняла ее слова почти как похвалу и поблагодарила, но Амалия поправила меня:

– Нет, дом, конечно, красивый, ты тоже красивая, но в этом доме слишком мало от тебя.

Амалия заглянула в кабинет.

– Это кабинет Марка, – пояснила я.

Женщина бросила на меня многозначительный взгляд. Я сказала, что пока он не перенес свои вещи отсюда в амбар. Амалия споткнулась о зáмок, построенный Люсьеном из конструктора «Лего». Я почему-то начала оправдываться, говоря, что спальня внука слишком мала.

Амалия внимательно разглядывала висящие на стенах фотографии.

– Почти нет твоих снимков, – наконец прокомментировала она увиденное и сказала, что, скорее всего, все эти фотографии делала я.

Амалия достала свой мобильный телефон. Прежде чем я начала отнекиваться, она сказала, что исправит это досадное недоразумение. Она сфотографировала меня, а затем встала рядом и сделала селфи. Мы улыбались, словно девушки-подростки в фотокабинке.

Амалия взяла в руки стеклянную цаплю.

– Подарок Марка? – предположила она.

Я перенесла кипу книг и журналов, посвященных рыбной ловле, из кабинета в амбар, пока мужа там не было, и оставила их на поленнице под навесом, не желая заходить вовнутрь. Я распечатала на принтере фотографию, которую Амалия переслала мне по электронной почте, и приклеила распечатку в уголке зеркала, висящего у меня в спальне, так, что, глядя туда, я видела себя дважды. Первый раз я была собой, а второй – странно молодо выглядящей женщиной, чем-то немного встревоженной. В ее наэлектризованных голубых глазах и полуоткрытом рту читается немой вопрос. Женщина, увиденная глазами постороннего человека. Амалия никогда не показывала мне второй фотографии, той, на которой мы были вдвоем. Стеклянная цапля осталась стоять, где стояла, указывая на меня своим клювом.

Амалия повесила запасную куртку в ведущем к заднему выходу коридорчике, поставила в кухонный шкафчик стеклянную банку с закручивающейся крышкой, в которой был ее травяной чай из крапивы и ягод бузины. Очень скоро у нее появилось ее любимое место. Здесь, за столом, она проводила часы, настолько увлекаясь беседами со мной, что создавалась иллюзия, будто бы мы сидим на дне темного озера, окруженные со всех сторон водой, которая мешает назойливому небу и докучливым звукам внешнего мира вторгаться к нам.

– Люсьен, я разрешаю тебе погулять. Сегодня выдался пригожий денек.

– Почему бы тебе не отправить Люсьена к Марку? Ему с ним не будет скучно.

Мы много разговаривали о Марке. А разве не об этом беседуют женщины? Когда отношения в семье не ладятся, женщины обсуждают свои проблемы с женщинами, анализируют, предсказывают, строят гипотезы… В Лондоне я с подругами часто занималась этим в пабе. Мы поддерживали друг друга, когда на нашем пути случались романы и разводы, влюбленности и расставания.

С Амалией я занималась примерно тем же. Она добровольно взяла на себя роль, как выражаются консультанты по проблемам семьи, «критично настроенной подруги». По крайней мере, так мне казалось. Амалия была недовольна тем, как я воспринимаю насилие с его стороны.

– Он один раз в жизни поднял на меня руку, Амалия. Это никак не характеризирует его как человека.

– Не согласна.

Амалия никогда не ела и ничего не пила за столом. Она сидела прямо и как-то сгруппированно, словно человек, занимающийся йогой. Кисти рук с переплетенными пальцами неподвижно лежали у нее на коленях. Она всегда смотрела на меня, даже тогда, когда я отворачивалась.

– Он ударил раз, ударит и во второй. Не забывай о той драке в Ленфорде. Ты его вовремя не поставила на место. Мужчины похожи на детей. Они так же подвержены внезапным вспышкам гнева. Если уж мужчина начал, то будет и дальше избивать свою женщину.

Однажды после полудня неприязнь Амалии к Марку предстала во всей своей красе. Мы с Люсьеном, взяв подстилку, пошли вниз по полю, намереваясь вместе почитать. Наше мирное времяпрепровождение нарушили донесшиеся издалека крики и такой визг, словно в драке сцепились две лисы. Люсьен крепко ухватился обеими ручками за книгу. Я приказала внуку отнести подстилку к калитке и ждать меня там, а сама со всех ног бросилась на крики. Сердце мое нещадно стучало в груди. Я тщетно пыталась понять, что же происходит, по долетающим до меня обрывкам фраз. А потом я увидела…

Марк и Амалия стояли у передней двери дома, через которую мы никогда не ходили. Я понятия не имела, почему они оказались там вместе. Амалия походила на испанскую статую святой, которую носят по улицам во время Семана Санта, такая же бездвижная и грозная, вся белая, словно бы вырезанная из дерева. Марк, коричнево-грязный и подвижный, нервно дергал ногами, словно пинал тяжелыми ботинками воздух. Он топал на месте и махал сжатыми в кулаки руками.

До меня долетали лишь обрывки сказанного им. Ответы Амалии, если она вообще отвечала, уносил ветер.

– Не твое… Что хотеть, что… Я не могу видеть…

Оставив калитку открытой, я прибавила шагу, преодолевая остаток расстояния. Я знала, что не имею права опоздать. Я хотела крикнуть им, чтобы прекратили, но не смогла. Когда я подбежала достаточно близко, чтобы видеть выражения их лиц и слышать все, что они произносят, единственным моим желанием было добиться, чтобы они отсюда ушли, чтобы не видели друг друга.

– Убирайтесь! – крикнула я. – Уходите отсюда!

Амалия среагировала на мой крик первой:

– Видишь, Марк, она хочет, чтобы ты убирался отсюда.

Достаточно поднаторев в том, чтобы учуять ярость по запаху, я видела, как напряглось тело мужа, как налились силой мускулы его плеч, словно они жили своей жизнью. Его красивое лицо исказила судорога. Он покраснел.

– Я никуда отсюда не уеду, Амалия. Это, блин, мой дом! Я знаю, чего ты хочешь, но ты этого не получишь.

– Чего или кого, Марк?

– Я могу позвонить в полицию, и вас всех отсюда выбросят, и тебя, и твоих дьяволиц…

Он потянулся к мобильному телефону.

– Не надо, Марк.

Произнесено это было вполне обдуманно. Я протянула руку к его мобильнику.

Марк отступил от меня и отрицательно замотал головой, словно загнанное в угол животное, которое наблюдает, как загонщики окружают его, готовя сети. Он отчаянно вертел головой, глядя то на Амалию, стоящую перед ним, то на меня, подошедшую сзади.

– Видишь? Меня пригласила Рут, – улыбнувшись, произнесла Амалия.

Она держала руки ладонями перед собой как признак миролюбия.

Марк набросился на нее, схватил за хлопчатобумажную блузку свободного покроя. Ткань в его руках затрещала. Я повисла на муже, стараясь оттащить от Амалии.

– Остановись! Прекрати! Ты потом пожалеешь!

Я кричала все, что приходило мне на ум, но, казалось, он просто не может ее отпустить. Его пальцы мертвой хваткой вцепились в ткань. Я отгибала эти пальцы один за другим, начиная с мизинца, чтобы ослабить захват, а потом Марк, оступившись, повалился назад, а Амалия осталась стоять, прямая и непреклонная. В прорехе разорванной блузки стала видна ее белая грудь. Люсьен дрожал, стоя у калитки. Он заслонил лицо шотландским пледом, который мы собирались постелить и расположиться на нем.

После того случая Марк старался находиться в амбаре и прочих хозяйственных постройках. Амалия приходила часто. Наша жизнь превратилась в рутину, состоящую из работы, богослужений и дружбы. Единственная новообретенная мной социальная роль, которая вызывала осуждение со стороны Амалии, состояла в том, что я вновь стала матерью, а еще учительницей. Я наслаждалась каждым моментом, каждым мигом пребывания в этих двух ипостасях.

Я обещала Энджи, что попробую устроить Люсьена в школу, но даже не попыталась этого сделать. Мальчик безнадежно отставал, и дело было не только в том, что он почти не ходил в школу. При моем педагогическом опыте я прекрасно понимала, какие ярлыки они ему навесят, например «синдром дефицита внимания при гиперактивности» и «проблемы, связанные с конкретными трудностями в обучении». Они внесут Люсьена в списки, протестируют его согласно своим критериям и занесут в соответствующие графы информацию о том, что его мать во время беременности употребляла алкоголь и наркотики, что и привело к отставанию в развитии. Но не нужно вешать на Люсьена никаких ярлыков. Он мой внук – и точка! Велл стал его идеальной школой, а Веллспринг – лучшим из всех возможных классов. Он был зачарован этим местом. Мы вместе построили муравьиную ферму, ловили дождь, который выпадал в ночное время, а днем наблюдали, как вода испаряется, писали стихи о закате, изучали математику по числу яиц, которые мы сможем собрать к Рождеству. Однажды утром, когда мы у озера искали грибы и по моему справочнику пытались определить, где шампиньон августовский, а где обыкновенный, где опята, а где белые грибы, к нам подошла Амалия.

– Что здесь происходит? – Ее голос был преисполнен благоговейного ужаса. – Это священная земля!

– Бабушка Р рассказывает мне о грибах. Некоторые из них очень-очень плохие! – произнес Люсьен, и глаза у него сверкали, как у обычного мальчишки, который совсем недавно открыл мир комиксов супергероев и злодеев.

– Я рассказывала ему о бледной поганке, – пояснила я. – В прошлом году бледные поганки росли под этим дубом. Они очень коварные грибы. Ты их съедаешь, примерно сутки мучаешься после этого, потом тебе становится лучше, и ты не понимаешь, какой вред они нанесли твоей печени.

– А эти, – с дьявольской радостью в голосе воскликнул Люсьен, подбежав к кустам, – эти кусты тоже очень ядовитые. Их называют белладонна. Если ты съешь одну ягодку, то сразу умрешь! Вот так!

Люсьен схватился руками за шею и упал, издав соответствующий моменту ужасный предсмертный хрип. Он вскочил на ноги, рассмеялся, но затем с серьезным видом посмотрел на Амалию.

– Я слышал, вы сказали, что это священная земля. Почему здесь растет много плохих растений?

– Кто может судить, что плохо, а что хорошо, Люсьен? Каждое живое создание живет на свете не просто так. Такова воля Розы, – сказала Амалия. – Просто мы не всегда понимаем, какова цель их пребывания в этом мире.

– Это все из-за волшебства?

Люсьен часто задавал вопросы о Велле и его волшебстве, как он это называл.

– Ни я, ни твоя бабушка, Люсьен, не назвали бы это волшебством. Мы называем это благодеянием Розы. Молись ей!

– Откуда вы это знаете?

– Иногда я ее здесь вижу.

– Своими глазами?

– Моим духовным взором.

– А у меня есть духовный взор?

– Глаза мальчиков отличаются от глаз девочек. Однажды поздним вечером я приведу тебя сюда, и мы узнаем, сможешь ли ты увидеть волшебство.

– Пожалуйста! Давайте сегодня вечером!

– Нет. Это будет в один из вечеров, когда ты меньше всего будешь ожидать, что я за тобой приду. Я позову тебя, стоя под окном твоей спальни, и мы тихо спустимся вниз и придем сюда, освещенные лунным светом. Тогда и посмотрим, что произойдет.

– С бабушкой Р?

– Если она захочет, но, возможно, это будет только нашим приключением – моим и твоим.

Люсьен взял меня за руку.

– Почему бы нет? – произнесла я. – Ничего плохого же не случится…

Невероятно. Уму непостижимо.

Этот вопрос я задала преподобному Хью.

– Невероятно? Кто точно может сказать, что возможно, а что невероятно. Рут! Выгляните в окно, и вы увидите, как невероятное происходит у вас перед глазами. А вот уму непостижимо… Это немного не то, что было прежде…

Мы сидели за столом на кухне. Из распахнутого окна доносился запах моросящего дождика. Я слышала, как его пальцы тихо постукивают по крыше «лендровера».

– Я уже почти не думаю о дожде, – сказала я.

– А я все время о нем думаю, – произнес священник и с неожиданной силой сжал мои руки, лежащие на столе. – Я много молюсь о дожде, о том, что с собой приносит дождь, о том, как Господь привел меня к вам, и о том, что я могу вам предложить.

– Ответы на мои вопросы? – предположила я.

– В Благой книге можно найти ответы на многие вопросы.

Отпустив мои руки, священник вытащил Библию из своего полиэтиленового пакета, с которым никогда не расставался. Он передал книгу мне. Я видела, как топорщатся ее тонюсенькие, не толще папиросной бумаги, страницы, между которыми были явно засунуты сложенные листки писчей бумаги. Встретившись со мной взглядом, Хью взглянул в сторону камеры наблюдения, а затем, с видимым трудом обогнув стол, заслонил меня от объектива.

– Прочтите, – громко произнес он.

Письмо было адресовано Хью. Отправителем был католический священник, чей приход находился в городе милях в двадцати отсюда. Он благодарил преподобного Хью за то, что тот обратился к нему за помощью, а затем сообщал, что Дороти Доннелли, одна из сестер Розы Иерихона, исповедовалась у него вскорости после трагических событий в Велле. Мои руки так сильно дрожали, что мне пришлось водить пальцем по строчкам, чтобы не сбиться.

Не стоит напоминать Вам, что я не имею права разглашать тайну исповеди, все, что мне было сказано исповедующейся, останется между нами и Богом. Я не думаю, что нарушу тайну исповеди, если скажу, что добрая женщина, как бы сильно она ни мучилась угрызениями совести, не повинна в том гнусном злодеянии. Она мучилась из-за того, что данные ею свидетельские показания не совсем отвечают воле Господа. Сестра приходила ко мне лишь однажды, но она оставила мне адрес в Канаде. Она сказала, что собирается в самом ближайшем будущем поехать и воссоединиться со своей семьей на родине. Я собираюсь написать ей и испросить дозволения сообщить Вам ее адрес. Я объясню ей все обстоятельства дела и Ваш интерес. Она должна знать, что Вам можно доверять. Как только я получу ответ, я Вам сообщу.

Мы живем в странное время. Я молюсь за Вас и за то, чтобы у Вас с Рут все получилось. Пусть она познает, что любовь истинного Бога распространяется на любую раскаявшуюся душу.

Подпись была неразборчивой. Хью сложил письмо, сунул его в карман и, придерживаясь для устойчивости за длинный стол, медленно поковылял к окну. Мне бы хотелось оставить письмо у себя, чтобы перечитывать, чтобы сжимать в кулаке, наслаждаясь надеждой, которую оно зародило. То, что Дороти невиновна, новостью для меня не стало. Информация о том, что она что-то знает о той ночи, еще ничего не гарантировала, но усиленный стук сердца подсказал мне, что это начало конца моих поисков, что из-за стен моей темницы я смогу дотянуться до истины.

– Возьмите, – сказала я, протягивая ему Библию.

– Это вам. Оставьте себе, – сказал Хью.

Священник прекрасно понимал, что я с готовностью обменяю Библию на записку в его кармане, но не клюнул на приманку.

– Вы все время говорите мне, что ищете ответы, Рут. Ну, можно начать поиски с Благой книги.

Я сначала решила, что Хью играет на публику, но священник продолжил вполне серьезным тоном:

– Я наметил для вас примерный путь, по которому вы пойдете, но позже, когда я уйду…

Слишком поздно. Я принялась листать страницы, пока не раскрыла Библию там, где виднелась красная тесемочка закладки. Книга Исайи. Глава первая. «Тогда придите – и рассудим, говорит Господь. Если будут грехи ваши, как багряное, – как снег убелю; если будут красны, как пурпур, – как волну убелю». Я взглянула на Хью. Его руки и ноги, возможно, дрожали, но перед моим взглядом он не спасовал.

– Раскаявшаяся душа. – Я старалась припомнить последнюю строчку из письма католического священника преподобному Хью о тех, кто раскаялся. – Раскаяние… Вы так же, как и он, думаете, что это я?

– Нам всем необходимо, чтобы нас простили, Рут, всем нам.

– Значит, вы все это время приходили сюда в надежде добиться у меня признания? Назначенный правительством священник… Мне следовало бы догадаться раньше. И, сдается мне, вы не получите новообращенную.

Я хлопнула Библией о стол, вскочила со своего места и распахнула заднюю дверь. Я стояла и держала ее широко распахнутой, наблюдая, как Хью медленно, превозмогая боль, берет свой пакет, надевает пальто и шляпу, а затем молча идет ко мне. Сначала мне показалось, что у него затруднено дыхание. Только в следующую секунду я осознала, что он плачет. Плачущий старик, окутанная печалью комната, даже дождик за окном тихо лил слезы… Я закрыла дверь, отгородившись от плачущего мира.

– Извините, Хью, – начала я. – Я не…

– Я тоже, – промолвил он. – Мне тоже жаль. Я все не так понял…

– О чем вы?

– О том, чем занимаюсь. Я пустился в эту сумасбродную погоню за намеками и уловками… – Священник остановился, шумно сопя, а затем рассмеялся. – Это ужасная метафора, если вообще это можно назвать метафорой… Я вполне серьезен, хотя есть что-то весьма забавное в священнике, который через поисковик «Гугла» пытается узреть истину. Вам так не кажется? – Хью отвернулся, но не замолк: – Все, что я делал, – избегал правды, не хотел гуглить, как говорят молодые, из страха, что вы скажете, чтобы я больше не приходил. Я стал немного вами одержим, Рут.

– В следующий раз… – начала я.

– В следующий раз я не поддамся греху недомолвок. Мы начнем с чистого листа. – Спрятав носовой платок, он взял меня за руку и сказал: – Мир Господа нашего да прибудет с вами всегда.

Мне следовало бы традиционно ответить: «И с вами тоже», но ответ, вертящийся на моем языке, не слетел с него. Священник, человек мудрый, подозревал меня в смертном грехе. С меня довольно. Я не вправе желать кому-либо мира. Знает ли он, что я виновна, или просто подозревает меня? Мне казалось, что знает, но я не могла понять, откуда он мог узнать. В глубине души я и сама подозревала себя, вот только не знала, как я могла, если могла…

Когда Хью ушел, все, что осталось мне, – книга в черном переплете.

Благословения остались не произнесены, а правда – не прочитана.

* * *

Когда-то я была брокером веры и торговала акциями на безумном фьючерсном рынке, который охватил всю страдающую от засухи страну. Я проводила долгие часы в офисе, а бывшего мужа использовала в качестве няни. Вполне в духе отношений, которые сложились в мире в то время. Мы транслировали стримы с наших вечерних богослужений, проходящих при свете языков пламени костров и свечей. Я воображала себе их: собравшихся перед экранами компьютеров, задержавшихся поздно на работе служащих, готовых в любую секунду свернуть окно, если появится босс; матерей семейств, проскользнувших к себе в спальни, пока их супруги смотрят новости; пожилых леди в креслах; подростков со своими подружками. Так, по крайней мере, свидетельствовали цифры. Я много времени проводила в «центре» вместе с Амалией и Евой. Газовый нагреватель включен. Воздух в фургончике спертый, удушливый. Мы набираем слова, которые зародились в моем мозгу утром, вносим поправки на сайт и проверяем счета. Ева была человеком, которому удавалось невозможное: живя погруженной в веру Розы в тиши Велла, она умудрялась действовать как человек из реального мира. Опыт работы в США породил в душе Евы уверенность в том, что ничего зазорного в прибыльности религиозной деятельности нет. Любое предприятие должно инвестировать в свое будущее и расширяться. Дороти говорила, что у Розы есть свои планы на каждую из нас. Каждая владеет своим языком для выражения воли Розы. Она изъясняется языком живописи, я облекаю волю Розы в слова, Джеки говорит на незнакомых языках, а Ева владеет языком финансов. Я спросила насчет Амалии. Дороти сказала, что тут дело в харизме. Амалия утверждает волю Розы посредством своей харизмы.

Моя роль кузнеца слова была тягостной и опустошающей. Пока Люсьен спокойно спал в соседней спальне, я большую часть ночи проводила без сна. Полагаясь на печку внизу, толстую ткань флисовой толстовки и полуперчатки, которые сохраняли тепло тела, я работала за своим лэптопом, отвечая на молитвы тысяч приверженцев Розы. Сестра Амалия выбирала те, на которые ответить следовало мне, на остальные она отвечала от моего имени сама. Крики одиночества и горя вспыхивали на экране подобно крикам у врат чистилища. Сообщения, все увеличиваясь в своем числе, приходили из всех уголков королевства, со всего мира.

«Помолитесь за нас, Матушка Рут. Мой муж потерял работу».

«Мой сын совершил дурной поступок. Может ли Роза его простить?»

«Роза дарует нам дождь. Утром я ощутила это по рукам. Благослови Розу».

«Я вдова. Все, что у меня теперь осталось, – это Роза. Помолитесь за меня в моем одиночестве».

Часы протекали в гипнотическом беспамятстве. Иногда я просыпалась утром, лежа на полу спальни. Я не помнила, что делала ночью. Единственным материальным свидетельством была длинная череда сообщений, на которые я ответила по интернету. Когда я отвечала на одну мольбу, тотчас же появлялась другая. Зажигались виртуальные свечи, мерцая на экране, взывая к моему сопереживанию.

Кликните на Роза, когда вы молитесь о дожде.

За прошедший час 1115 человек молились о дожде, но, помимо Велла, в остальных частях страны никакого дождя не выпадало. Когда в Велле во время богослужения шли дожди, верующие «толпились» на сайте, смотря прямую трансляцию. Они сидели в лишенных воды кухнях, взирая на бесплодные русла пересохших рек и загнивающих каналов, где тележки для покупок торчали из грязи подобно скелетам мертвых земноводных. Они собирались в молитвенные круги в церквях, на кладбищах которых росли лишь пластмассовые цветы, а могильные камни покосились, так как земля под ними просела. Они набирали на клавиатуре сообщения посреди ночи. Они прислушивались к ветру, стучащему во входные двери, которые теперь запирали, чтобы уберечься от воров. Ветер гремел пустой клеткой для кроликов в конце сада. Эти тысячи выбирали наш стрим, чтобы услышать стук дождевых капель по листам жести на крыше амбара, бульканье дождевой воды, стекающей из водосточных труб в канавы. Дождь капля за каплей отсчитывал время, попадая в корзину для мусора, когда ливень сменялся умеренным дождиком. Если бы мы могли, то позволили бы зрителям вбирать в легкие запах дождя, если бы мы смогли передать по проводам ощущение влаги, то обязательно передали бы.

«Быстрый доступ к Розе, – зазывали мы. – Лишь щелкните по иконке».

Когда число извещений от правительства возросло, сестра Амалия отсканировала их и они были выложены на нашем сайте для организации кампании в защиту. Сестры и я сообщали в Твиттере нашим последователям о каждой новой официальной бумаге. Мы просили их писать членам парламента, и они писали. Мы призывали их выходить на марши протеста, и они выходили. Мы организовали день мирного моления в защиту Велла. Люди собрались перед ратушами и правительственными учреждениями, перед Уайт-холлом и возле мемориалов памяти жертв войны. На больших экранах в прямом эфире транслировалось богослужение из Велла. Люди молились о Велле, дожде и сестрах. Марк даже позвонил адвокату, услуги которого мы не могли больше себе позволить и который к тому же не верил в то, что мы можем выиграть иск.

Все чаще Люсьен присоединялся ко мне в любом моем начинании и заполнял своим присутствием весь мой день. Голос был в то время молчалив. Если же он начинал выступать, я скорее готова была прислушаться к Люсьену. Я написала о внуке в моем блоге, когда делилась мыслями о той невинности, которую он собой олицетворяет. Я скопировала в Твиттер то, что Люсьен написал под радугой, нарисованной во время одного из наших уроков с ним: «Велл – это чудо, так как то, что здесь происходит, может только Бог». Позвонила Энджи и сказала, что одна последовательница Розы в Шотландии рассказала ей о твите. Я немного встревожилась, но дочь успокоила меня, заявив, что она не возражает… Вот только что подумает сестра Амалия?

– А она при чем?

– Я просто вспомнила, что она говорила: будет лучше, если Люсьена держать подальше от всего этого.

– А я и не знала, что вы общались.

– Ну, она иногда приходила поболтать в наш лагерь.

Я тогда до конца не понимала, почему для меня так важно, что это происходило у меня за спиной, впрочем, в одном Энджи была совершенно права: сестра Амалия выступила против моего твита.

– Ева показала мне некоторые комментарии на форуме, – сказала она. – Наши верующие встревожены из-за Люсьена. Посмотри. – Она показала мне некоторые из их молитв и замечания по поводу увиденного.

«Как избранная сможет решить вставшую перед ней дилемму: ее сердце принадлежит внуку, а ее знание истины исключает то, чтобы земля досталась ему? Помолимся за нее».

«Я вижу, как избранная боготворит мальчика. Из мальчиков вырастают мужчины. Будьте бдительны!»

«Мне кажется, мальчику нельзя позволять молиться. Извините, если я заблуждаюсь».

«Впервые в истории религиозной мысли женщины получили возможность вести за собой. Само существование наследника мужского пола священной земли является богохульством, гнездящимся в самом сердце Велла».

Я захлопнула крышку лэптопа.

– На свете полным-полно больных и заблудших людей, Амалия. Ты это и сама знаешь.

– Если они поклоняются Розе, они уже встали на путь истинного знания. Все другие дороги кончаются тупиками.

Амалия попросила меня по крайней мере не водить внука на богослужения, не упоминать его в публичных молитвах и своем блоге, так как это может повредить нашему делу, и, что еще важнее, подумать о том, как организовать его переезд из Велла, если я на самом деле предана Розе.

– А я не могу быть предана самой себе?

– Уже осень, Рут, – произнесла сестра Амалия. – Позволь листьям, которые не с этого дерева, упасть, быть подхваченными ветром и унесенными прочь. Будь предана Розе и сестрам. – Она обняла меня за плечи. – Будь верна мне. Этого будет достаточно.

Ноябрь и впрямь оказался самым безрадостным месяцем по всей стране. Большинство деревьев уже несколько месяцев стояли голыми, словно скелеты. Земля была тверда как камень, но в Велле шли дожди и листва шумела на сильном ветру. Я одновременно была погружена в то, что происходило за пределами нашего тихого святилища, и бесконечно от этого далека. Я читала непрерывный поток преисполненных отчаяния сообщений, приходивших на сайт Розы, но в то же время не испытывала на своей шкуре то, что доводилось переживать почти всем людям каждый день. Марк, как мне кажется, выходил из своего амбара главным образом ночью. Возможно, он ездил в одну из подпольных забегаловок, где за умеренную цену торговали алкоголем домашнего изготовления, хотя не исключено, что он ездил в другое место. Когда же он был на ферме, то сидел безвылазно в амбаре, быть может, слушал музыку, быть может, смотрел весь день новости по интернету или другие сайты. Кто знает? Одно мне точно известно: Марк продолжал трудиться как одержимый в короткие промежутки дневного света.

Однажды он колол дрова. Я нагрузила поленьями тачку, чтобы отвезти их к себе. Марк бросал те, что собирался оставить себе, к стене амбара.

– Представляешь, какие были бы счета, если бы нам пришлось платить за отопление? – сказал он, хлопая ладонями, чтобы согреть руки. – Прошлой ночью в Лондоне было минус шесть.

– Мы бы просто не смогли себе это позволить, – сказала я и оторвалась на минутку от дров, думая о том, как же легко мы можем разговаривать здесь, на ничейной территории между домом и амбаром, посреди леса и зимы, можем, например, спокойно обсудить, как лучше хранить пастернак. – Мы даже не в состоянии осознать, насколько нам повезло.

Муж приподнял брови.

– Ты знаешь, о чем я, – сказала я.

– Так дальше не может продолжаться, Рут. Мы можем жить раздельно, но я не в состоянии сам справляться с хозяйством. Если мы собираемся остаться здесь в тепле и сытости вместе с Люсьеном, ты должна выполнять свою часть работы.

Дрова с грохотом высыпались из тележки на крыльцо. Я решила, что пусть они лучше лежат как есть. Аккуратно сложить их я всегда успею. Я заварила кофе. Одну чашку, наполнив, я вынесла Марку. Он стянул с рук перчатки, положил их на пилораму и взял чашку обеими руками. От нее поднимался пар и смешивался с низко нависшим над землей зимним облаком, которое распростерлось над нами уже несколько дней. Я уселась на стоящий вертикально ясеневый чурбачок.

– Извини, что я так отвлеклась на другие дела… на Люсьена и Розу, просто очень много разной работы…

– Я понимаю, поэтому с тобой и заговорил об этом.

Мы опять ощущали напряжение, поэтому я попыталась немного разрядить ситуацию.

– Ладно. Скажи, что надо делать, и я, если смогу, сделаю… обязательно сделаю. В противном случае я буду чувствовать себя так, словно все делаю неправильно или путаюсь у тебя под ногами.

– Я начал пахать поля, – сказал Марк. – С этим все нормально. Ограду я тоже починил, так что новый приплод поросят мы сможем безбоязненно выпустить в загон. Еще предстоит выкопать и отправить на хранение корнеплоды. Говорил я тебе?.. Думаю, мы… я должен вырыть погреб и накрыть все ивняком. Мы сможем выращивать такое, что нигде уже не растет. Если получится, будет очень выгодно.

– А как же овцематки? – спросила я, приободренная его обстоятельностью.

– А что с ними?

Вылив кофейную гущу на землю, Марк взялся за топор.

– Ну… спаривание? – старалась я подобрать правильное слово. – Ты называл это случкой…

Марк со всей силы опустил топор, и полено разлетелось на две половинки.

– Нет, я их не случал.

– Не случал? Значит, следующей весной у нас не будет ягнят? Но почему?

В своем ответе он сделал ударение на местоимении я. В словах звучала горечь:

– Я ничего не делал потому, что я не видел смысла заглядывать так далеко в будущее.

Значит, без ягнят. Надо будет сказать Люсьену, что весной ягнят не будет. И что это будет за весна без ягнят? Совсем не похоже на Марка – махнуть рукой на часть работы на ферме. Создавалось впечатление, что он сборная модель, которая начинается разваливаться в моих руках. В моей власти было вновь собрать его, вернуть того мужчину, которым, как мне казалось, он был, поэтому я проглотила вертящийся на языке ответ и вновь спросила, чем я могу помочь.

– Я вскопал огород, – сказал он, – но было бы чудесно, если бы ты смогла прибрать в теплице. Если этого не сделать, то в следующем году рассада будет болеть.

Ягнят не будет, но хоть что-то же будет.

– Хорошо. Я обещаю, что сделаю это в ближайшие пару дней… обещаю…

– Спасибо, – сказал он, положил топор на чурбан и опять принялся нагружать дровами тачку.

Как бы я описала время, проведенное в Велле? Здесь в большей степени, чем в других краях, ощущалась смена времен года. Сумерки и рассветы стали теми вехами, по которым мы измеряли время. А дни тем временем тянулись своим чередом, и я не знала, какой нынче день. И так незаметно проходила неделя. А ночи… Что бы я могла записать в вахтенный журнал насчет того, как я проводила ночи? Да никак. Сплошные сны и бред.

Минуло четыре или пять дней после разговора с мужем. Мне почудилось, что я услышала звон разбитого стекла. Погода за окном была просто ужасная. Пылающий закат на фоне пурпурных облаков предвещал, что сильный ветер не утихнет еще несколько часов. Было трудно понять, что же я на самом деле услышала. Рыдающий Люсьен сбежал вниз по лестнице. Из окна спальни внук видел, как Марк что-то ломает в теплице.

– Оставайся в доме, Люсьен!

Град жалил мне лицо и барабанил по крыше пришедшего в негодность автомобиля, но все эти звуки были лишь фоном для сумасшедшего молота, который неистовствовал рядом в сопровождении звона разбиваемого стекла. Марк в одних джинсах и футболке удар за ударом разрушал теплицу. Подошвы ботинок топтались по битому стеклу. Осколки, выступающие из треснутого скелета рам, рвали на нем одежду, впивались в тело…. Кровь стекала по его загорелым рукам и капала на лежащие под ногам градины, которые ошибочно можно было принять за снег. Спрятавшись за живой изгородью, я наблюдала за происходящим до тех пор, пока Марк не выдохся. Все, что осталось от теплицы, – невысокая бетонная стена и металлический остов каркаса из погнутых прямоугольников и квадратов. Со стороны это напоминало разбомбленное здание. Буря затихла, ветер немного унялся, а градины падали уже не так густо, как прежде. Излишне яркий для ночи свет озарил кровь на его руках.

– Я сдержал свое слово! – всхлипывая, произнес Марк. – Смотри. – Резко развернувшись, муж показал на вскопанные грядки. – Ты сказала, что наведешь порядок в теплице, и я тебе поверил. Ты мне пообещала.

Мне нечего было ему ответить.

– Я когда-то говорил тебе, что придет день и тебе придется выбирать между мной и Энджи. Я был неправ. Тебе пришлось выбирать между мной и… Амалией. И теперь я знаю, кого ты предпочла.

Марк, спотыкаясь, прошел мимо меня. Он попытался вытереть катящиеся по лицу слезы, но лишь выпачкался в кровь.

– Постой, Марк! Куда ты собрался?

– Не знаю куда. Я ухожу, Рут, ухожу от тебя.

Позже, когда я пошла в амбар посмотреть, насколько там все испачкано кровью, мужа я не нашла. На ручках дверей и на умывальнике виднелись темные пятна крови. Куртки на вешалке я не обнаружила. Тогда я поняла, что Марк покинул Велл.

Утрата и условия человеческого существования. Кажется, однажды я прочитала на эту тему книгу или прослушала лекцию по радио, когда ехала на работу дождливым утром… в другой стране… в другие времена. На смену приехали новые охранники. На этот раз женщины среди них не было, но я не знала, случайно это или нет. Мальчишка уезжал на неделю в пустоши. Так я теперь называла внешний мир, в котором ведется ожесточенная борьба за работу, водяные привилегии, бензин, жизненное пространство, небо и надежду. Теоретически я должна была радоваться отъезду Третьего, но сержант занимал свое место в той экосистеме, которую я называла домом: он представлял собой объект моей ненависти. Я не могла ненавидеть сарычей, кухонную раковину, пушистые головки одуванчиков, семянки которых разносил ветер, или сереющие сумерки. Приспосабливаться… примиряться… искать компромисс… идти на компромисс… получать от этого выгоду… Я могла и должна была совершать все это ради того, чтобы удерживать свою территорию, но здесь не было ни боксерских груш, если, конечно, не считать таковой саму себя, ни поленьев, которые можно было бы колоть. Был только Третий. Я ощущала, что мне даже по-своему не будет хватать Анонима, вечно прячущего голову за бруствер, расхаживающего в камуфляже и всегда старающегося слиться с окружающей обстановкой. Если начистоту, то, пожалуй, я бы предпочла избавиться от Анонима. Лично мне неприятна мысль, что человек может ходить по этой земле и нисколько при этом не меняться под ее воздействием.

Отъезд Мальчишки я восприняла болезненно. То ли дело быть прикованной цепями в камере. Маленькое отверстие высоко вверху, вытесанное в древнем камне, из которого проникает ровно столько света, чтобы можно было отличить день от ночи. Ничто во внешнем мире не могло мучить сильнее, чем то, в чем мне было отказано – в прикосновении другого человека, в личностных отношениях. Должно быть, существует еще одна истина об условиях человеческого существования: тюрьма другого человека всегда кажется лучше твоей. Но это было далеко не все, о чем я думала. Было еще кое-что такое, что я с трудом отваживалась признавать. Я считала эти мысли признаком моего душевного выздоровления. Я смотрела на Мальчишку и Анонима, непринужденно стоящих под широкой кроной дуба. За плечами – вещмешки. Они разговаривали с новоприбывшими, знали, что уезжают, но верили в то, что вернутся. Мне снова разрешат выходить из дома. Я даже подумывала, а не предложить ли охранникам разводить кур. «Анатомия надежды». Так, кажется, называлась та книга. Нет… Быть может, со временем я сама ее напишу.

Интересно… Мне показалось, что Третий и Мальчишка о чем-то спорят. Аноним, как всегда, отошел в сторону. Кажется, Мальчишка ничего не добился. С видимым раздражением сбросив с плеча вещмешок, он взял протянутый Третьим листок бумаги и направился к дому. Я сбежала вниз по лестнице ему навстречу, распевая глупую песенку из моего детства, хотя прекрасно осознавала, что Третий стоит всего в нескольких метрах от заднего выхода.

– Рут! Ради бога, прекратите!

Он хочет поскорее отсюда уехать. Ладно. Надо его отпустить.

– Извините, что задерживаю. У вас ко мне дело?

– Сержант поручил мне передать вам это.

Он протянул мне очередной листок бумаги из тех, что я ни разу не удосужилась прочитать. Мне Мальчишка сейчас напоминал угрюмого ученика, протягивающего учителю заведомо плохо сделанную домашнюю работу.

Я выбросила бумажку в мусорное ведро.

– Можно пересказать в двух словах? Я устала читать мелкий почерк.

– Это по поводу посещений священника…

Я не верила собственным ушам. Я буду бороться. У них нет права запрещать Хью меня навещать. Я имею право на священника. Это мое право было зачитано мне в самом начале. Теперь меня лишают последнего связующего звена с внешним миром.

– Нет, парень, нет! – Потянувшись, я схватила его за руку. – Хью не согласится. Вы и сами знаете. Он все равно придет.

– Нет, не придет, Рут.

– Он будет апеллировать к властям. Он так просто этого не оставит.

– Не сможет. Он умер.

За стеной раздался автомобильный гудок. Аноним прокричал что-то насчет того, что они рискуют опоздать на поезд. Тень Третьего появилась в дверном проеме.

– Солдат! Живее в машину!

Мальчишка высвободил рукав из моих пальцев.

– Я вернусь, – прошептал он.

– Живее!

Перед домом Третий и старший из новоприбывших отдали друг другу честь, словно сдавая и принимая пост. После этого Третий уселся за руль автомобиля. Он разогрел двигатель на холостом ходу, и вот уже машина выехала за ворота. Можно было лишь предполагать, что Мальчишка успел залезть на заднее сиденье. Солдат из новоприбывших постучал в дверь и сообщил о том, что сегодня, но несколько позже, он придет и объяснит мне условия моего содержания. Я закрыла за ним дверь.

Он не… Он не придет потому, что умер.

Новость произвела на меня тягостное впечатление. Мне даже показалось, что эту новость услышала не я, а другая, посторонняя женщина. Подобрав распечатку из мусорного ведра, я положила ее на стол. Как я и предполагала, текст представлял собой маловразумительный юридический сленг, но второй параграф полностью подтвердил слова Мальчишки.

…что право на посещение, предоставленное ……………….. (полное имя посещающего согласно правилам оформления запроса по Закону о тюрьмах Ее Величества).

Подпадает под категорию ………………………. (категория получения разрешения на посещение, т. е. медицинская / религиозная / гуманитарная / психиатрическая).

Было аннулировано вследствие следующих причин ……… …………….………. (подробное изложение причин аннуляции, указать, временно или постоянно).

Содержащееся под стражей лицо поставлено в известность о своих правах согласно разделу 4 Закона о чрезвычайном положении, вызванном засухой (с внесенными поправками). Вышеназванное лицо имеет право подать на апелляцию в установленное законом время и получить любую помощь, юридическую и прочую, доступную согласно Правилам содержания лиц под стражей в соответствии с дополнением к Закону о чрезвычайном положении, вызванном засухой (раздел 4).

Судя по всему, в стержне дешевой шариковой ручки закончилась паста. Кто-то нацарапал фамилию Хью в верхнем регистре, но при этом умудрился сделать в ней ошибку. Нигде не упоминалось, что он преподобный. Чиновник свел все его приходы ко мне к тому, что обвел кружком слово «религиозная». Кажется, кто-то хотел написать слово «умер», но затем передумал, решив, что это, пожалуй, несолидно, и потому заменил его на «скончался». Бюрократы не увидели иронии в том, что пришлось подчеркивать слово «постоянно» и предоставлять мне право на апелляцию, словно можно оспорить смерть хорошего человека.

Встречи.

Доброта.

Связь с внешним миром.

Желтые розы.

Предвкушение.

Будущее время.

Молоко.

Ниточка, ведущая к Дороти.

Шутки.

Молитвы.

Все это теперь в прошлом.

Мы часто обсуждали с Хью мою бессонницу. Он дал мне дельный совет, которому я последовала с еще большим рвением после того, как мне запретили выходить из дома. Вместе мы разработали идеальный распорядок вечера, который медленно, но верно брал свое. Ночь за ночью чары распорядка Хью, как я про себя это называла, способствовали тому, что темнота одеялом укутывала мне плечи, а не набрасывалась, как капюшон, на голову. Распорядок Хью состоял в следующем. Закончив ужинать (ужин обычно состоял из супа или яиц, приготовленных и съеденных без удовольствия, из соблюдения этикета и проходил в полном одиночестве), я зашторивала окна в гостиной, включала лампу для чтения у розового дивана и прослушивала CD-диск «Десять величайших хитов классической музыки» от начала и до конца. Когда стихали последние звуки «Песни Симеона Богоприимца» в исполнении хора Королевского колледжа, я выключала внизу свет и, словно ребенок, поднималась наверх, чистила зубы, складывала одежду, читала один псалом и выключала свет. Я вновь свела знакомство со сном. Сон говорил, чтобы я не волновалась: «Следующие десять часов пройдут без бесконечного счета и пересчета. Ты забудешь, что живешь на свете. За ближайшие десять часов ты не совершишь новых преступлений и забудешь о старых. Ты будешь исполнять свои обязательства перед жизнью, но не будешь испытывать душевной боли. Жизнь твоя будет течь размеренно. Когда ты проснешься утром, еще один отрезок твоей жизни будет внесен на счет погашения долга. Тебе не удастся вновь прожить эти часы».

Но Хью умер. Он унес с собой в могилу свой распорядок. Он предложил мне свое благословение. Сейчас уже поздно принимать либо возвращать его. Последний его приход ко мне закончился взаимными упреками. После ощутимого прогресса у меня наступил полный регресс. Я снова не могла уснуть. Вновь я погрязала в ядовитых отношениях и обреченно делила свое ложе с проносящимся на периферии моего зрения сожителем, который мелькал тенью сбоку, приподнимал своими ледяными руками одеяло и приглашал другие существа вползать ко мне в постель. Ближе к утру пожаловали леденящие душу воспоминания. Саундтрек к моим видениям проигрывался на старинном, заводящемся ручкой граммофоне, который достался мне в наследство от тети моей бабушки. Если ручку крутить вниз, голоса и звуки музыки замедляли свое воспроизведение. Тяжелая лапа скребла по пластинке своим единственным ногтем, который безжалостно царапал запись моих неудач.

Никого не осталось со мной – ни Энджи, ни Марка, ни Мальчишки, ни Хью. Я вслушивалась в погребальный звон колокола. Никого. Никого. Никого. Я осталась сама и должна выработать свой распорядок дня тоже сама. Этот распорядок следует создать для мира, где нет ни дня, ни ночи, ни часов, ни минут, ни жизни, ни смерти. Все одно и то же. Надо уподобиться коврику, лежащему на полу. Пусть время вытрет ноги о твое лицо. Люсьена не вернешь.

А Велл тем временем жил своей жизнью. Все росло и развивалось. Клетки делились и преумножались у плюща, взбиравшегося вверх по стволу дерева. Трава становилась все выше и выше, пока излишне амбициозные стебли не начали гнуться под собственным весом. Цветы все шире раскрывали свои лепестки, когда стебли были уже не в состоянии поддерживать их, головки начали клониться к земле. Оперившиеся птенцы покинули свои гнезда, не попрощавшись. Олени часто выходили из тени леса и объедали кусты, росшие по краям полей. Они передвигались осторожным, пугливым строем. А под обутыми в берцы ногами охранников суетились муравьи, рогатые жуки, розовые личинки, мокрицы, сенокосцы, черви, пауки, гусеницы и улитки, которые таскают домик своего домашнего ареста с собой. Я ничем не занималась.

Я наблюдала за восходами солнца, за закатами, правда, тоже, но ничто не может сравниться с неожиданной будничностью наступления нового дня. Солнце подобно гостю. Ты уверена, что оно придет. Ты видишь его приход еще издалека. Оно приходит в гости разодетое в пух и прах. Ты узнаешь его переливающийся наряд. Оно принесло тебе подарок, завернутый в золотую фольгу. На поздравительной открытке выведено твое имя. Когда оно поднимается над холмом, то излучает розоватое свечение восторга. Оно разводит руки в стороны, и свет вспыхивает на перстнях, которыми унизаны его пальцы. Солнце вручает тебе подарок, а затем сбрасывает с себя плащ и вешает на спинку стула. Ты видишь, что нитки подкладки распоролись, а вышивка на плаще вконец испорчена. Ты разворачиваешь подарок. И обнаруживаешь, что обертка лишь кажется золотой. На самом деле это белая бумага, имеющая с одной стороны золотистый оттенок. Под ней – коричневатая оберточная бумага и простая бечевка. Развернув и ее, находишь смятые вчерашние газеты, под которыми притаились двенадцать часов пустого бесцветного существования, которое остальные называют днем.

Поднимаясь с пола, я замирала у окна и вспоминала, как совсем недавно на рассвете вставала на колени и молилась. Я почти явственно слышала, как голос сестры Амалии заставлял мой дух покинуть тело и превратиться в клубящийся туман.

Надежда более меня не навещала. Хью мертв. И вот мы сидим на кухне – я и день. Нам нечего друг другу сказать. Мы оба чувствуем себя ужасно уставшими, хотя день только-только начался. В какой-то момент я пишу на клочке бумаги имена и обвожу их узором из цветов с длинными усиками и переплетающимися стеблями. Я не одна. Я чувствую чье-то присутствие позади меня. Постороннее дыхание… прикосновение… Это прикосновение слишком реально как для дневного времени суток. Он отступает. Я знаю, как его руки обычно ко мне прикасаются. Я помню невесомость его головы. Я ощущаю холодный озноб на щеке, когда он исчезает. Я не одинока, когда рядом со мной стоят мои фантомы. Иногда это Марк. Он кладет свои бумаги на стол и подходит ко мне, желая помочь подняться, но, когда я поднимаюсь, он пропадает, и я плюхаюсь обратно. А еще Голос… Голос вновь составляет мне компанию. Голос говорит мне, что Люсьен играет в кошаре для ягнят, а я не слышу, как на него падают тяжелые тюки. Голос говорит мне, что Люсьен тонет в ванной, а я не слышу, как вода льется из крана. Голос говорит мне, что Марк похитил Люсьена, а я не слышу, как «лендровер» отъезжает без меня. Энджи приходит нечасто. Хью – никогда. Он умер, Рут. Он не придет потому, что он умер.

Молись за нас в час смерти.

Сейчас настало время возвращаться в то место в прошлом. Не будет времени хуже. Не будет времени лучше. На все есть свое время. Сейчас пришло время думать о мертвых и умирающих.

Исцели себя. Так они говорят, если не ошибаюсь? Не знаю, исцелила ли я себя, но уж точно уверена, что с трудом узнаю себя в конце той последней недели. Сестра Ева сказала, что мы должны «переориентироваться, чтобы удержать накал и импульс роста нашей онлайновой кампании», поэтому мы решили организовать нескончаемую череду молитв, самосозерцания и благочестивых раздумий на протяжении восьми дней. Все должно было начаться восьмого декабря – в день празднования Непорочного зачатия Девы Марии, а своей кульминации достичь пятнадцатого числа – в день почитания Санта-Марии-ди-Розы. Мы решили, что эта святая станет символом нового взгляда на христианство.

По мере того как неделя богослужений приближалась, я все острее ощущала отсутствие Марка. Теперь я не могла попросить мужа присмотреть за внуком, таким образом превратившись в монахиню, у которой на руках есть маленький ребенок. Со времени исчезновения Марка прошел почти месяц. Сначала Люсьен переживал из-за его отсутствия, но потом, кажется, поверил моей лжи. Мы вернулись к своему привычному существованию, словно пожилая супружеская пара. Голос меня особо не донимал. Амалия держалась поблизости и даже, кажется, завоевала расположение Люсьена, принеся ему совиные перья для пополнения коллекции и остролист с ярко-красными ягодами для украшения дома к Рождеству.

– Бабушка Р, а Амалия твоя подруга? – спросил меня Люсьен, вставая на стул, чтобы засунуть глянцевые побеги остролиста за раму фотографии.

– Пожалуй, что подруга. Будь осторожен. Не упади.

– Она мне не друг, – сказал мальчик, спрыгивая со стула. – Сейчас у меня вообще нет друзей.

А мне-то казалось, что внуку хватает одной меня. Я не особо хорошо его слушала в последнее время. Люсьен оставался дома, когда я отправлялась на вечернюю молитву. Он не боялся оставаться один. Я не волновалась за него. Вот только неделя духовного подвига потребует от меня полной самоотдачи. У меня просто не останется на внука свободного времени. Когда Марк еще меня не покинул, он частенько говорил, что если я не могу ставить нужды Люсьена на первое место, то в следующий раз, когда позвонит Энджи, надо попросить дочь приехать и забрать внука. Я боялась, как бы Марк сейчас не разыскивал мою дочь. Однажды я могу вернуться домой и застать Люсьена с собранным рюкзачком за плечами. Он залезет в автофургон Чарли и помашет мне рукой на прощание. Но этот страх не смог победить завладевшее мной безумие. Истерия тех дней все нарастала, ибо я была инспектором манежа, канатоходцем и клоуном в собственном цирке, а Люсьен сидел среди зрителей, болтал ногами и сосал большой палец.

Открытие было назначено на ночь с четверга на пятницу во время празднования Непорочного зачатия Девы Марии. Мы развернули бурную деятельность в интернете. Количество посещений нашего сайта превысило все прежние показатели. В дискуссионном зале Розы все только и говорили об истинной вере. Засуха лишила Рождество всего присущего ему материализма, при этом бóльшая часть людей в стране не имела представления, какой форме вероисповедания отдать предпочтение. На общем фоне поклонение Розе отнюдь не казалось чем-то экстраординарным. По новостям показывали старые викторианские церкви в больших городах, забитые прихожанами под завязку.

Светало поздно, а темнело рано. Последние дни умирающего года. Впрочем, днем небо приняло оттенок церковной лазури и позолоты. Наше первое дневное богослужение проходило под аккомпанемент криков крякв в полете. Когда мы возносили к небу наши вечерние молитвы, стая скворцов кружилась в воздухе, то слетаясь, то разлетаясь на фоне заката, а потом уселась на дугласову пихту и сосну, и чернильная чернота их оперения растворила птиц в сумерках. Ночь с пятницы на субботу я провела дома, прислушиваясь к ровному сопению Люсьена в соседней комнате, а затем пала на колени на твердые доски пола, дрожа всем телом от холода и неимоверной усталости. В субботу, на третий день нашего религиозного действа, мы славили омелу, поднося видеокамеру к бугристым стволам и безлистым ветвям наших красивых яблонь. Верующие имели возможность купить по интернету побеги омелы, которые вроде как были срезаны в Велле. Я написала стихотворение о поклонении дереву во времена друидов, а сестра Амалия обратила внимание паствы на ягоды: «Женское растение, которое плодоносит в то время, когда все вокруг него бесплодно и опустошено зимой».

На четвертый день мы создали страницу, посвященную рождественской Розе. Мы повторяли за Евой слова средневековых гимнов во славу Девы Марии. Мы пели до тех пор, пока не спустилась непроглядная тьма. Горящие факелы-свечи, символизирующие наш священный цветок, освещали наши сложенные в молитвенном жесте руки и белые одежды. Мы видели, насколько же все это чудесно. Когда я вернулась той ночью домой, то заклеймила сама себя Розой. Как это случилось, сама не помню.

Знали бы дни, куда заведет их этот безжалостный марафон. На пятый день, изнуренные психически, измученные физически, мы воздали должное образу Девы Марии Гваделупской и без сил попадали на стулья в нашем «центре», наблюдая за трансляцией в Мексику и молитвами на испанском языке, которые появлялись на сайте.

География не является преградой для веры и истинно верующих.

Bendigamos a la rosa – oliva@nuevavida.

А потом наступил шестой день. Тринадцатое декабря. Меня разбудил Люсьен. Никогда не наступит седьмой день, день отдыха, вернее, наступит, но слишком поздно. Я всю ночь не сомкнула глаз, молилась, потом писала и лишь под утро задремала, и вот снова на молитву. Похолодало. Ветер переменился на северный. Голубизна небес поблекла, превратившись в стальную серость. Под ногами хрустела ледяная корка на лужах. Думаю, холод не в меньшей мере, чем усталость, повалил меня после возвращения на кровать, и я крепко заснула впервые за последние дни. Легкое подергивание руки напомнило о существовании физического мира, о котором я позабыла. Перевернувшись набок, я увидела Люсьена. Внук забрался ко мне на кровать и крепко обнял.

– Какие у тебя холодные руки, – рассмеялась я.

Люсьен широко улыбнулся.

– Какие у тебя большие зубы, бабушка, – сказал он, а затем добавил: – Я по тебе соскучился.

Я обняла его еще крепче. Шерстяной свитер щекотал мне нос. Оголившийся животик внука грел мое тело.

– Извини, Люсьен. Тебе было одиноко?

– Мама давно не звонила, – сказал он, – но мне не одиноко… не совсем. Не волнуйся.

Натянув на себя теплую флисовую толстовку, я отвела Люсьена вниз, поджарила гренки, намазала их медом и заварила две большие кружки горячего сладкого чая. Я сказала внуку, что настанет день и мы снова будем пить горячее какао с настоящим молоком. Люсьен ответил, что не помнит вкуса какао с молоком. Потом я сказала внуку, что осталось еще два дня. Неделя богослужения закончится, и я снова буду заниматься только им.

– Обещаешь?

– Обещаю.

– А когда вернется мама? – спросил Люсьен.

– Уверена, она скоро обязательно позвонит, – сказала я. – И мы решим, когда она сможет приехать на Рождество.

– А когда вернется Марк?

* * *

Наше богослужение в тот вечер должно было состояться у Веллспринга. Процессия из лагеря тронулась в путь ровно в четыре часа пополудни. Мы шли хорошо знакомой нам тропинкой паломничества, распевая гимны, неся с собой обычные свечи и факелы-свечи, которые собирались расставить горящими вокруг воды. Дни стояли серые, словно сталь. Неподвижная цапля наблюдала за нами с противоположного берега. Зимующие лысухи прятались среди высокого сухого камыша. Я нагнулась и прикоснулась к ледяной воде, подумав, что погружения на этот раз не будет.

Внезапно голос сестры Дороти прервал наши неспешные приготовления:

– Кто это? Там кто-то есть!

Мы напряглись, пытаясь понять, что же означает приближающийся к нам топот ног человека, продирающегося через сушняк и кусты ежевики.

Джеки, трясясь всем телом, вцепилась в меня. У нее снова начинался припадок. Такое с Джеки случалось, когда ее огорчало что-то тревожное либо из-за людей, которых она не могла увидеть или услышать.

– Там зло, – прошептала она. – Не бросайте меня.

– Выходи! Именем Розы! Выходи! – приказала сестра Амалия.

Люсьен, на голове – шапка, в руках зажата палка, с помощью которой он пробивался сквозь заросли ежевичных кустов. Спотыкаясь, он вышел на поляну.

– Сюрприз! – крикнул он. – Марк вернулся, бабушка Р. Это мы!

Марк. Позади ребенка Марк с треском продирался сквозь тьму леса, нарушая торжественность тишины. Обут он был в грубые тяжелый ботинки и куртку военного образца. Он растоптал тонкий лед моего спокойствия.

– Мы пришли взглянуть на волшебство! – крикнул Люсьен. – Сестра Амалия! Теперь можно увидеть волшебство?

Я переводила взгляд с Амалии на Марка и обратно.

– Марк! Зачем ты вернулся? Что ты здесь делаешь?

Мне на помощь пришла Дороти. Она взяла Люсьена за руку и повела вокруг Веллспринга, на противоположный берег озерца. Дороти разрешила мальчику зажечь свечу, показала ему на длинноклювого бекаса, выбежавшего из зарослей заиндевевшей травы. Я отвела Марка подальше от озерца, в лес. Мы встали среди высоких дубов и зашипели друг на друга.

– Сказать тебе, почему я вернулся?

– Ну, изволь.

– Меня попросил Люсьен.

– Ты врешь. Как он мог?

– Я позвонил на твой мобильник, Рут. Сглупил. Просто хотелось с тобой поговорить. Догадаешься, о чем? Люсьен сказал, что тебя нет дома и ты допоздна не вернешься.

– С ним все в порядке.

– Он плакал.

Я глянула на внука сквозь переплетение ветвей. Дороти сидела на корточках, обняв Люсьена. Его головка покоилась на ее плече. Ева успокаивала Джеки, шепча ей что-то на ухо. Амалия смотрела на меня.

– Очень плохо, – сказал Марк, а затем, подойдя еще ближе, заговорил мне на ухо: – Я не могу сообщить Энджи, но, если она позвонит, Рут, пусть приезжает, пока не стало слишком поздно.

– Не угрожай мне.

– Я не угрожаю.

Отвернувшись, Марк ударил ствол ближайшего дерева, но потом, сгорбившись, осел на палую листву и ломкие веточки. Он обхватил голову руками.

– Выслушай, что я тебе сейчас скажу. Я очень хотел вернуться, но остаться не смогу. Я не справлюсь с Люсьеном. От меня этого ожидать не следует, но я не могу оставить его в таком состоянии. Кто-то должен уступить. Я должен уехать. Он тоже.

Сестра Амалия, неслышно подошедшая к нам, встала на его сторону. Вот только мотивация у нее была явно иной.

– Он прав. Мальчика надо отсюда увезти. Это было последней каплей, – сказала она, а затем обратилась непосредственно к Марку: – Вам обоим надо отсюда уехать. Уходите прочь от Веллспринга и увезите мальчика из Велла. Вам здесь не место. Вы ходячее богохульство.

– Не сейчас… – начала я.

Но нас прервал крик Люсьена:

– Ты обещала! – Рыдая, мальчик вырвался из объятий Дороти. – Ты, и ты, и ты, и ты! Вы все говорили, что приведете меня сюда и я увижу волшебство! Вы мне врали!

Кто-то из собравшихся у озера позже сдержал обещание и привел Люсьена сюда, но только воде известно, кто это был.

– Подойди ко мне, Люсьен, – сказала Джеки.

Женщина привлекла его к себе, пощекотала и тихо произнесла ему на ухо:

– Не плачь. Обещаешь больше не плакать?

Люсьен затрясся всем телом, хохоча сквозь слезы.

– Хорошо! Я уйду, если вы этого хотите!

Швырнув камень в озеро, мальчик побежал в лес. Зацепившись за один из трухлявых сучьев, он опрокинул незажженный факел-свечу. Марк крикнул ему вдогонку, чтобы он его подождал.

Моя нерешительность длилась недолго. Рука Амалии сжала мою руку.

– Я долго не задержусь, Люсьен! – крикнула я внуку. – Обещаю!

Я позволила Амалии отвести меня обратно к озеру.

Молиться после такой ссоры было совсем не просто. Слезы текли из серых глаз Амалии. Ее душевная боль передалась мне. Мне было даже, пожалуй, больнее из-за нежной привязанности, которую, как мне казалось, женщина мне выказывает. Голос громко, но неразборчиво бормотал что-то в моей голове. Обрести душевное спокойствие не удавалось, как не удавалось выгнать из сознания, из Велла образ Марка, хоть я и пыталась это сделать, погрузившись в моление. Внезапно я вновь ощутила прекраснейший экстаз полного слияния с Розой. На этот раз он оказался даже сильнее, чем прежде. Каждый мой нерв вибрировал в унисон с постигнутым знанием. Все остальное не имело значения. Прежде чем наша процессия потянулась назад, я и сестра Амалия, не сговариваясь, отстали от остальных. Я прошептала ей, что мне жаль. Она прижалась ко мне, и мы поцеловались, как сестры… и еще раз поцеловались…

Идти по вспаханному полю было трудно. Комья грязи липли к подошвам моих ботинок. Пока я с трудом взбиралась по пологому склону холма, ноги страшно отяжелели и меня тянуло к земле. Когда я наконец добралась до дома, то едва не упала в обморок. Кухня показалась мне странным местом, в котором расставлены маленькие предметы, предназначение которых я с трудом могла вспомнить. В гостиной огонь почти погас. Корзина для дров оказалась полна-полнешенька, но мой разум не смог припомнить, что надо сжигать дрова, чтобы в доме стало теплее. Когда я осознала, что мне холодно, меня стал бить страшный озноб. Я пролила чай себе на белую рясу, ощутила, как намокли даже джинсы. Челюсть свело спазмом. Клацнули зубы. Я осознала, что у меня начался припадок, но рядом никого не было, чтобы помешать моему обожженному чаем языку запасть в горло и удушить меня. Я постаралась сглотнуть. Вышло. Я решила предпринимать все действия, которые мне подсказывал инстинкт, лишь бы остаться в живых. Я поднялась на ноги. Я поставила кружку на каминную полку… с трудом подвинула ее на пару сантиметров ближе к стене… Я подошла к лестнице. Руки вытянуты вперед. Я вцепилась руками в перила ограждения. Держась руками за перила, я медленно принялась взбираться наверх. Преодолев наконец это препятствие, я зашла в ванную комнату. Там было темно. Тяжело опустившись на пол, я оперлась спиной о стену и попыталась собраться с силами. Ползком я добралась до ванны. Одной рукой я ухватилась за ее холодный край, а другой нащупала цепочку, к которой крепилась пробка. Звено за звеном я перебирала пальцами холодный металл, пока не ощутила кожей резину пробки. Разжав пальцы, я услышала, как пробка упала на дно ванны. Опустив руку вниз, я вставила пробку в отверстие и повернула краны, вслушиваясь в плеск воды и привычное урчание в трубах за сушильным шкафом. Внизу завибрировал насос, качая воду из подземного водного горизонта, расположенного в сотнях метров под землей на твердой породе.

Ко мне вернулось осознание реальности физического мира, который меня окружал. Я начала раздеваться. Большие комья мерзлой грязи падали на половичок. Я пыталась справиться со шнурками, которые оказались завязаны немыслимыми узлами. Я довольно легко сняла рясу через голову, а вот мокрые джинсы плотно липли к телу, не желая сдаваться. Я не могла рисковать, вставая, поэтому плюхнулась, словно ребенок, на пол и стащила с себя вместе с джинсами трусы и носки. Все это осталось лежать на полу, словно недоделанное пугало Гая Фокса. Онемевшие пальцы с трудом расстегнули застежку лифчика. Я перекинула ногу через край ванны. Острая боль обожгла мне ступню. Я перебросила другую ногу, видела, как краснеют мои лодыжки и бедра, ощущала, как жизнь течет вверх по венам в моем теле. Я опустилась в ванну, сначала села, а потом легла. Моя голова очутилась под водой, а волосы плавали где-то сзади. Мне опять стало тепло, очень тепло и уютно.

Когда я, испуганная, вынырнула из ванны, вода потоком стекала с меня. Я жадно хватала ртом воздух. Вода ручьями текла с волос по спине. Она слепила мне глаза. Она оказалась у меня во рту. Ванна принялась вертеться, словно сумасшедшая. Ей явно хотелось, чтобы я вновь погрузилась в нее с головой, но я вовремя сдержалась, и верчение сошло на нет. Луна, видная из окошка, давала достаточно света, чтобы я смогла разглядеть углы комнаты. Теперь я дышала медленнее и глубже. Я уже не так крепко сжимала зубы. Я вытянула ноги и принялась шевелить пальцами. Я очень проголодалась. В этом я была уверена. Сознание вернулось ко мне и сообщило, что надо бы поесть. Яйца на месте? Заперла ли я загон с молодыми курочками или лиса пробралась в курятник и устроила там бойню? А еще Голос напомнил, что вернулся Марк. Где Люсьен?

– Люсьен! – крикнула я. – Люсьен!

Внук был возле Веллспринга. Сестра Амалия предупредила, что ему здесь не место. Марк увел Люсьена. Внук, должно быть, с Марком. Он в полной безопасности. Я понятия не имела, сколько времени прошло с тех пор, как они ушли. Выбравшись из ванны, я вытерлась, быстро оделась в чистую одежду и плотно обмотала голову полотенцем. По крайней мере, теперь вода не стекала по затылку. Воду из ванны я спускать не стала. Ботинки остались валяться на полу. Я подумала, что приберусь утром, и пошла искать Люсьена. Вновь превратившись в бабушку, я побежала к амбару, где часы сообщили мне, что сейчас – четверть девятого. В печурке трещали дрова. Пар поднимался от какого-то варева, готовящегося на одной из двух конфорок. Люсьен сидел на стуле. На нем ничего не было, за исключением кроссовок на ногах и маленькой деревянной розы на шее. Мальчик помешивал что-то в миске, стоящей на столе.

– Бабушка Р! Мы готовим тебе сюрприз! – крикнул он. – Уходи, а то ты увидишь! Уходи!

– Ради бога, что происходит?

Марк указал на джинсы, трусы и футболку, перекинутые через спинку стула, стоящего у обогревателя.

– В первый раз Люсьен вывернул все на себя, – устремившись к мальчику, пояснил муж. – Осторожнее. Ты рискуешь повторить свое достижение.

– Марк помог мне снять одежду и помыться, – сказал внук. – Он сказал, что, если смыть улики, никто не узнает. Ты же это мне сказал, Марк?

– Да уж, – подтвердил тот, отворачиваясь от внука. – А это, черт побери, что такое?

Его палец нацелился на деревянную розу у мальчика на шее.

«Только не сейчас», – простонала я про себя, но вслух произнесла:

– Извини, Марк. Я совсем потеряла счет времени. Я вернулась и приняла ванну…

Марк вытирал руки.

– Ну, мы неплохо провели время. Правда, Люсьен?

Пожалуй, и до Люсьена амбар не отличался чистотой и порядком, но сейчас повсюду на полу были разбросаны сотни клочков бумаги, которую Марк использовал, чтобы заправлять принтер. На каждом рукой Люсьена было что-то нацарапано. По-видимому, внук перешел к скоростному рисованию. Я подняла один листок… другой… третий… Один и тот же мотив. Люсьен сказал, что он писал букву «М».

– Первая буква слова «мама», – объяснил Марк.

– Лучше я отведу Люсьена спать, – предложила я.

Внук насупился:

– Я не хочу спать. Я не буду спать сегодня ночью. А ты ложись спать. Уходи!

Соскочив со стула, Люсьен принялся толкать меня где-то в области коленей.

– Уходи, бабушка Р! Уходи отсюда.

Марк, приподняв брови, смотрел на меня.

– И я пойду к Веллспрингу снова, когда тебя там не будет! – кричал Люсьен. – Озеро не твое! Всякий может к нему пойти, когда захочет. Так мне сказал Марк.

Муж потрогал мокрые джинсы, затем взял с кровати свой старый зеленый свитер и, натянув через голову на Люсьена, принялся подкатывать ему рукава.

– Это похоже на большое платье, – простонал внук.

– На дворе холодно, – возразил Марк, а затем легко приподнял ребенка своими сильными руками.

Люсьен положил голову ему на плечо.

– Я тебя отнесу.

Маленький мальчик и мужчина проделали свой путь по покрытому изморозью двору. Я, спотыкаясь, брела за ними. Марк отворил дверь, вошел в дом, пронес Люсьена наверх, а затем сел на краешке его кровати так, словно ничего не изменилось с тех пор, как внук был совсем маленьким и жил вместе с нами в Лондоне.

– Можно рассказать бабушке нашу тайну? – спросил Люсьен.

Он потер глазки и потянулся за любимой уточкой. Я стояла в дверях. Голос любил чужие тайны.

«Что за тайна?» – спросил Голос, и я озвучила его вопрос.

– Ну уж нет, – произнес Марк.

Люсьен, соглашаясь с ним, замотал головой.

– Но мы можем сказать ей, что приготовили для нее ужин, – сказал Марк. – Мы подумали, что ты очень устанешь, ведь сегодня тебе пришлось много ходить. К тому же у тебя в последние дни, полагаю, не было времени, чтобы правильно питаться.

Люсьен крепко держал в руках свою игрушку.

– У меня есть много тайн, бабушка Р.

Ребенок находился в ужасном состоянии – излишне возбужденный и ужасно уставший одновременно. Он был уже очень сонный, поэтому я решила отойти от заведенного порядка вещей и оставить его в зеленом свитере Марка. Я стащила с его ног кроссовки, развязала узелок на кожаном ремешке, на котором на шее висела маленькая деревянная роза, осторожно положила талисман на прикроватный столик, поправила пуховое одеяло и поцеловала внука в лобик. Один поцелуй. Последний поцелуй. Иудин поцелуй. Люсьен нервничал, поэтому при свете ночника я прочитала ему историю Ноя, позволяя скрытому ритму заполонить ночь, привести в надлежащий вид день, что минул, и подарить радугу грядущему дню. Когда внук начал дышать ровнее, а его красивые глаза закрылись, я попросила у Розы благословить Люсьена и на цыпочках вышла из комнаты. Я почти до конца закрыла дверь. Так я делала всегда. А потом я ушла. Я тогда еще не знала, что не просто ухожу, а покидаю его.

Я пошла ужинать к Марку, потому что ужин мне готовил Люсьен. А еще я ужасно устала и мне просто необходимо было, чтобы что-то физическое привязало меня к земле после минувшей безумной недели. Кроме того, я волновалась за Марка. Уж слишком отчаянное выражение то и дело мелькало на его лице в ту ночь. Часть меня до сих пор его любила. Он все же вернулся ко мне… И не стоит забывать, что прежде я была в него по-настоящему влюблена. Это должно было выглядеть, словно оливковая ветвь примирения, хотя сейчас, в свете всего случившегося, это скорее напоминает терновый венец.

Мы сидели, словно супружеская пара в снятом на праздники коттедже, словно люди, которые вдруг обнаруживают, что у них появилось слишком много свободного времени, а вокруг слишком тихо. Марк и Люсьен приготовили суп с пастернаком. Я медленно ела, ощущая, что суп камнем ложится в моем съежившемся желудке. Я попыталась отказаться от вина, которое он привез. Марк сделал большой глоток, он явно набирался храбрости.

– Было время, – начал муж, – когда ты пыталась меня убедить в том, что надо все продать и уезжать отсюда, пока не поздно. Я отказался. Теперь я понимаю, что ошибся, Рут. Да, я приехал сюда из-за Люсьена, когда услышал его голос по телефону, но я давно хотел сюда приехать и поговорить. И сегодня ночью я говорю «да». Давай возьмем столько, сколько нам дадут, и уедем… начнем заново в каком-то другом месте. Возможно, еще не слишком поздно.

Он оторвал взгляд от своего стакана. В глазах застыли ранимость и боль. Он прикрыл глаза, ожидая моего ответа.

– Уже слишком поздно, Марк, – сказала я. – Теперь я не могу отсюда уехать.

Мы снова сидели и молчали. Мы думали не о наших разногласиях, а о том, что раньше нас объединяло. Теперь же мы превратились в служителей, работающих каждый в своем парке аттракционов.

Марк принялся убирать со стола, производя страшный звон ножами и тарелками. Наконец он вновь вернулся к тому же вопросу, который, по всей видимости, не давал ему покоя.

– А что дальше? – спросил он. – Ты собираешься оставаться в Велле до конца жизни? С ней оставаться? И ничто не сможет переубедить тебя отсюда уехать?

– Только если такова будет воля Розы.

– Розы или Амалии? Вот, значит, как обстоит дело. Ты позволишь ей вычеркнуть из жизни двадцать лет нашей любви?

– Такова воля Розы! – настаивала я.

– А как же Люсьен? – спросил он, стоя ко мне спиной.

– Велл всегда будет рад Люсьену, а Люсьен – Веллу. Он – будущее. Роза близка ему. Я это чувствую.

– Думаешь, Энджи с тобой согласится?

– Не впутывай ее в это! – закричала я на него.

Запустив сковородой в раковину, Марк повернулся ко мне:

– Ты сама себя обманываешь. Я понятия не имею, насколько реальна твоя Роза, но я уверен, что ты сама себя обманываешь. Сестра Амалия ненавидит Люсьена, по-настоящему ненавидит. Ты сама это видела сегодня у Веллспринга. Иногда я начинаю бояться того, что может сделать с мальчиком эта религиозная фанатичка. Посмотри правде в глаза. Наследование земли мужчиной противоречит их представлениям. Твой внук – всего лишь препятствие на дороге в их долбаный рай.

Во рту у меня пересохло. Я оглянулась через плечо на дверь.

«Он уже и раньше распускал кулаки», – сказал мне Голос.

– Не уходи сейчас, – потребовал Марк, но потом отступил и вытянул вперед руки так, словно перед ним стояла вампирша. – Не дави на меня слишком сильно, Рут. Ты слишком давишь на людей…

– О чем ты?

– Ты свела нас вместе, меня и Люсьена, а затем разделила так, словно ты наш кукловод. Я люблю тебя, Рут. Я люблю его. Все пошло не так. Надо все вернуть на прежние места, так, как было раньше.

– Пожалуйста, я не понимаю…

– В последнее время ты вообще мало что понимаешь. Я уже говорил это раньше: ты не сможешь иметь все.

Внезапно угроза исчезла из его голоса. Марк разрыдался. Тело его начало сотрясаться. Я подошла к нему, обняла, прижала голову к его вздрагивающей груди. Все, что мне оставалось, – молиться, и Роза наполнила комнату лепестковым ароматом мира. Некоторые люди говорят, что этот запах возникает и при появлении привидений.

Марк крепко меня обнял. Я ощутила бедром, как он возбуждается.

– Последняя ночь, – сквозь слезы попросил он. – После стольких лет любви всего одна ночь. Пожалуйста.

Извиваясь всем телом, я освободилась от его объятий и отрицательно замотала головой.

– Хватит! – произнес он и тоже отступил. – Уходи. Утром все прояснится.

Когда я уже подошла в двери, он вдруг крикнул мне вслед:

– Нет, постой! Ты должна задержаться.

Марк открыл дверцу духовки и вытащил оттуда яблочный пирог.

– Люсьен никогда нам не простит, если мы забудем об этом его сюрпризе. Ради внука придется съесть пирог.

То была моя тайная вечеря, этот пирог, который испек Люсьен. Если бы я знала это, то отдала бы вечную жизнь за право еще раз отломить ложечкой кусочек пористого теста, собрать на него теплый желтоватый крем и отправить себе на язык. Я бы продала душу за его легкость и сладость. Я бы предложила яйцам и муке, сахару и яблокам стать частью меня, раствориться в моем теле, смешаться с моей слюной, перевариться моими ферментами, отправиться в путешествие в составе моей крови, пока пирог, который он испек, войдет в каждую клеточку моего тела.

Я не знала этого. Голос внушал мне, что так много есть нельзя. Я размазала пирог по тарелке и оставила кое-какие кусочки под ложкой. Я предложила помыть тарелку прежде, чем Марк успел что-то заметить. Я помыла кастрюлю, в которой они замешивали тесто. Я позволила воде смыть следы маленьких ручек на деревянной ложке, которую держал Люсьен, языка, который ее облизывал. Марк вытер стол. Я позволила воде смыть все его следы.

Когда я вернулась в дом, то прикрыла за собой дверь, не закрыла, а именно прикрыла. Я никогда не закрывала дверь на замок. Я положила толстое полено в горящий камин. Этого хватит, чтобы тлело до самого утра. Я выключила свет, и теперь только редкие языки пламени освещали погруженную во тьму комнату. Я тихо поднялась наверх и зашла в ванную комнату. Вода в ванне была серой с легким налетом мыльной пены. В ней плавало несколько моих волосинок. Я не стала спускать воду, зная, что шум может разбудить Люсьена за стеной. Влажную одежду я оставила лежать на полу. Я так сильно устала, что решила первым делом выспаться, а потом встать пораньше, ответить на молитвы верующих и заполнить мой блог информацией о предпоследнем дне нашего богослужения. Я кликнула в верхнем правом углу theSistersoftheRose.com, и окошко свернулось за долю секунды, словно и оно хотело, чтобы я поскорей его закрыла.

Последнее, что я сделала, в определенном смысле слова последнее, что я вообще сделала в этой жизни, после того как бросила взгляд на полную луну, опустила жалюзи на окнах в моей спальне, встала на колени и поблагодарила Розу за благословение предстоящей ночи, я на цыпочках вышла на лестничную площадку и заглянула в щелку не до конца прикрытой двери в спальню Люсьена. Горел ночник, а в щель между плотными шторами проникал лунный свет. Он полз полоской по полу, а затем отражался в зеркале, висевшем на противоположной стене. Я не вошла в спальню. Я никогда к нему не заходила. Я стояла, как всегда, неподвижно, очарованная волшебством, исходящим от спящего ребенка, прислушиваясь к ритмичной последовательности его вдохов и выдохов, наблюдая за едва заметным шевелением одеяла и тем, как Люсьен сладко посасывает большой палец. Потом я пошла к себе и спала так долго и крепко, как давно уже не спала. Теперь, когда я знаю, что может случиться, пока ты не бодрствуешь, я больше не могу спать.

Сейчас я не знаю, что значит проснуться. Просто у меня одно состояние бодрствования сменяется другим. После того утра я никогда не просыпалась, поскольку никогда больше не спала.

Накануне того дня я твердо решила проснуться в четыре часа утра, ответить на молитвы по интернету, подготовиться к совместному чтению, то есть сделать все то, что я не успела вчера. Почему я не проснулась вовремя? Возможно, потому, что тело мое было занято чем-то вместе с дьяволом в самые темные часы ночи… Возможно, я вообще мало спала… Иногда мне хочется располосовать себе кожу только для того, чтобы увидеть, какая я внутри. Вот только у меня на руках нет когтей, а ногтями я могу нанести царапины, которые едва кровоточат.

* * *

Я проснулась поздно, очень поздно. На заутреню я никак не успевала, но, если поспешу, решила я, на чтение к сестрам попаду. Люсьена не было нигде ни видно и ни слышно, но минувший день выдался слишком долгим. Хмурые рассветы почти стерли резкость перехода от ночи к дню. Я была рада, что у меня есть возможность одеться в тишине и спокойствии. В последнее время Люсьен бывал излишне назойливым. Я встала на колени и быстренько помолилась. Тот день представлял собой каталог, состоящий из разделов «впервые» и «в последний раз». В последний раз я молилась, преисполнившись веры, а не отчаяния. На кухне я принялась звенеть посудой. Люсьен не спускался. Я позвала его. Последнее, чего мне хотелось, – просить Марка присмотреть за Люсьеном. Это могло послужить ему поводом вызвать Энджи или задержаться в Велле подольше. По радио, как всегда, передавали о бесконечной череде бед, обрушившихся на страну в связи с засухой. Это утомляло. Я выключила радио и снова позвала Люсьена. Не услышав ответа, я поднялась до середины лестницы и опять позвала… затем подошла к двери и открыла. Ночник до сих пор горел. Шторы оставались задернутыми. В кровати – никого.

– Люсьен! – заорала я.

Хотя куда мальчик мог подеваться в маленьком доме с двумя спальнями и одной лестницей, я понятия не имела. Я заглянула в ванную комнату. Не спущенная вчера вода казалась сегодня взятой из болота. В ванну явно никто не залезал. Моя ряса висела, перекинутая через край, словно мокрый саван. По крайней мере, внук не упал в воду. Я заглянула в спальню, стащила одеяло, надеясь, что сейчас он выскочит и крикнет мне: «Бу!» В груди у меня все напряглось, но я приказала себе дышать глубже, успокоиться. Подобное чувство рано или поздно переживает любая мать. Ей кажется, что случилось невообразимое, что она потеряла свое дитя, но почти всегда страхи оказываются ложными.

Я вернулась на кухню, надеялась, что, нарушив все законы природы, Люсьен умудрился спуститься вниз, усесться за стол и начать уплетать свою кашу, а я каким-то чудом не заметила его на лестнице. На кухне внука не было. Очевидным казалось, что Люсьен проснулся раньше, пока я спала, и улизнул из дома. Его коричневая куртка висела в коридорчике у задней двери. Рядом стояли сапоги, но я не удивилась бы, если бы оказалось, что внук вышел во двор босоногим даже в такой день. Задняя дверь не была заперта. Все показалось мне немного странным. Покрытый изморозью дуб словно был подсвечен, а крики фазанов создавали саундтрек. Люсьен должен был отправиться к Марку. Я не могла отрицать, что внук очень обрадовался его возвращению. Я постучала и тут же толкнула дверь в амбар. В большой комнате было прибрано. Помытую посуду Марк расставил на свои места. Нигде не валялись листки бумаги с буквами «М». Скорее всего, он сжег их в печурке, которую топил дровами. Джинсы Люсьена висели на стойке для сушки белья, а вот куртка Марка больше не висела на колышке в стене. Только выйдя из амбара, я заметила, что «лендровера» нигде не видно. Нужно думать логически. Начнем с самого начала. Люсьен встал рано, увидел, что я сплю, и пошел в амбар. Марку что-то понадобилось в Миддлтоне, и они вместе поехали в город. Так, скорее всего, и было.

Я смотрела на расстилающиеся передо мной поля. Как же пусто! Овцы сгрудились возле сена. Две вороны, кружась над Хеддичем, сражались с сарычом. Я замерзла, очень замерзла. Земля под ногами была твердой как камень. Я в нерешительности зашагала обратно к дому. Его мобильный телефон переключался на автоответчик, впрочем, если он поехал в Миддлтон, это неудивительно. Мобильная связь там просто ужасная. Над головой большая цапля лениво летела от озера по направлению к проезжей дороге, прочь из Велла. А потом я поняла! Голый ребенок… прощальный смешок… «Не дави на меня слишком сильно…» Случилось ужасное: он забрал у меня Люсьена и уехал с ним.

«Теперь ты совсем одна», – сказал Голос.

Я побежала по пустой дороге.

– Вернись! – крикнула я.

А затем на горизонте показался «лендровер». Я остановилась, думая о том, что за глупые мысли только что посетили меня. Я наблюдала за тем, как автомобиль слегка качает на гравии подъездной дорожки. Марк вылез из машины с газетой в руке. Помню, я подумала о том, что Марк никогда прежде не ездил по утрам покупать газету. Он возненавидел прессу с тех пор, когда у него возникли проблемы на работе. После переезда сюда его антипатия только усилилась. Позже я думала о том, почему он поехал в Миддлтон, рискуя нарваться на неприятности. Не ради же одной газеты? Но тогда меня эти вопросы не тревожили. Я ждала, когда Марк, обойдя вокруг машины, откроет дверцу перед Люсьеном.

– Почему ты не сказал, что забрал Люсьена с собой?

Я пошла к машине, ничуть не сомневаясь в том, что внук там. Просто в другом месте его быть не могло.

– Я чуть с ума не сошла от волнения.

– О чем ты? – спросил муж.

– Где он, Марк? – Повысив голос до крика, я открыла заднюю дверцу и заглянула вовнутрь.

Внутри, помимо строевого леса, гвоздей и деревянных молотков, ничего не оказалось.

– Что ты с ним сделал?

У меня исчерпались разумные объяснения, и я побежала, просто побежала. Я устремилась вниз по склону холма к кошаре для ягнят. Люсьен должен быть там. Он сделал себе домик, зарывшись в сено. Но все внутри кошары покрывал слой никем не потревоженной пыли. Тогда я побежала к сараю, в котором стоял наш трактор. Должно быть, Люсьен там, в одной пижаме, держится ручонками за руль, но я совсем забыла, что трактора на месте нет. Он остался внизу, возле сена. Я крикнула Марку, что бегу к трактору, и, спотыкаясь, заковыляла по вспаханному полю, теперь представлявшему непроходимую грязь.

Марк, как тисками, схватил меня за руку.

– Что случилось, Рут?

– Я проснулась, а его в кровати нет. Люсьен исчез, Марк! Пропал!

На муже не было лица. В этом я уверена.

– Ну… А вчера вечером с ним все было в порядке? Вернувшись в дом, ты это проверила?

– Разумеется, проверила. Что случилось?

– Не понимаю. Где он? Люсьен просто так исчезнуть не мог.

От хладнокровия Марка ничего не осталось. Когда я заговорила, то сделала это для того, чтобы успокоить не только себя, но и его.

– Ладно. Ничего. Мы его найдем. Он просто пошел побродить по окрестностям. Люсьен это любит. Когда здесь была Энджи, он часто с ней гулял.

– Ты права, – швырнув газету на водительское сиденье, сказал Марк. – Поиски надо вести упорядоченно, а не как придется. Первым делом тебе надо надеть куртку.

Он крепко обнял меня. Я услышала его учащенное громкое сердцебиение. Мы долго прожили вместе, и я могу с точностью сказать, что Марк всеми силами старался сохранить самообладание. Впрочем, наши объятия оказались недолгими.

– Пойду наверх за свитером, – сказала я, но, зайдя в спальню, первым делом пала на колени. – Я очень много для тебя сделала, – тихо произнесла я. – Я всем ради тебя пожертвовала: мужем, мечтой, всем… Я никогда ничего не просила, но теперь прошу об одном: найди и верни мне Люсьена.

Эхо моих слов прозвучало как-то угрожающе, словно я собиралась ее шантажировать. Голос сообщил мне, что будет лучше, если я попрошу прощения, покаюсь за подобного рода заявления. Кем я себя возомнила? После этого я очень испугалась, что обидела богиню засухи, которой была одержима и о которой так мало знала.

– Извини, – произнесла я. – Я ужасно тревожусь. Я знаю, что ты любишь всех и каждого. Все, что происходит, – часть твоего промысла. Помоги мне ввериться тебе, Роза, этим утром. Аминь.

Слово «аминь» прозвучало очень громко в пустой комнате. И куда ты отправишься после «аминь»?

Я пошла к Марку. Он разговаривал по телефону.

– Его не оказалось в постели, когда она проснулась утром. Мы считаем, что он пошел побродить по окрестностям фермы…

В полицию?

– Зачем ты это сделал? – набросилась я на мужа. – Он просто пошел побродить по полям. Мы же живем не в Лондоне. Здесь Люсьен не может потеряться. Его не может похитить какой-нибудь извращенец. Почему ты позвонил в полицию, не предупредив меня? Я молилась. – Я перешла на крик: – Я не хочу, чтобы полицейские шныряли по земле Велла!

– Дело не в тебе и не в Велле, Рут, не в твоих рыдающих сестрах, не в Розе и не во всей этой чуши. Надо найти Люсьена, и все тут! И мне кажется, полиция может помочь нам куда больше, чем все твои молитвы.

Спустя секунду наступила такая тишина, что я слышала, как тикают часы и квохчет одна из кур на дворе. Затем Марк уже более спокойным голосом сообщил, что в таких случаях чем скорее сообщишь в полицию, тем лучше. Я согласилась, хотя происходящее очень напоминало видеозапись фильма, которую без моего согласия прокручивают на большой скорости вперед. Я сказала, что пойду к сестрам проверить, не с ними ли Люсьен. Марка удивило, что я до сих пор этого не сделала.

Мы отправились в путь, по дороге то и дело выкрикивая имя внука: «Люсьен! Люсьен!» Наши голоса далеко разносились в безводных, безработных долинах вокруг Велла. Мы еще не успели приблизиться к лагерю, как Дороти уже спешила к нам навстречу по тропинке.

– Что-то случилось, Рут? Нам тебя не хватало во время молитвы.

Мы побежали к автофургонам. Люсьена там не оказалось. Ева сказала, что все с рассвета на ногах. Джеки нездоровится. Справиться с ней совсем непросто, поэтому сестра Амалия распорядилась перевести ее из фургона Дороти в ее собственный фургончик. Потом какое-то время понадобилось на то, чтобы утихомирить Джеки. Нет, они бы точно увидели Люсьена, если бы мальчик гулял поблизости. Я проверила фургоны. Марк сказал, что так будет вернее. Амалия его перебила, заявив, что это может сделать только сестра Рут. Марк пнул ногой по корзине, в которую собирали стираное белье, и зашагал обратно вверх по склону холма. Люсьен обожал Дороти и Джеки, а к Амалии и Еве относился с опаской. А вот к их фургонам он относился с равной степенью восторга. Ему нравилось, что кровати складываются, врастая в стены, что, приподняв сиденье, обнаруживаешь там тайный сундучок, что туалеты внешне похожи на холодильники. Я с сестрами обыскали автофургоны. Окна в них запотели. Сырой воздух пах немытыми телами. На откидных столах лежали таинственные сочинения сестер. Пар, поднимавшийся от кружек травяного чая, согревал зимний воздух. Джеки лежала, свернувшись калачиком, на кровати в фургоне сестры Амалии. На скрип двери и холодный воздух, ворвавшийся снаружи, она никак не отреагировала. Дороти укрыла ее одеялом. Джеки даже не пошевелилась.

– Ее стошнило, – прошептала Амалия. – Я дала ей снотворное. Мы не должны ее будить. Стресс последних дней оказался для нее слишком сильным.

Она взяла стакан со стола и поставила его в раковину, пощупала лоб Джеки тыльной стороной ладони, подобрала валявшуюся на полу рясу и вынесла ее сушиться на зимнем солнце.

– Она поправится, – благословив больную знаком розы, сказала Амалия.

Люсьена здесь не было. Ничего другого не оставалось, как искать дальше. Дороти трижды ударила в молитвенный колокол. В утренней тиши он разнесся подобно похоронному звону. Дороти сказала, что сестры должны идти искать в лесу, а она попросит у Розы благословения на поиски. Сестра Амалия настояла на том, чтобы Ева осталась в «центре» и перенастроила сайт таким образом, чтобы предварительно записанные чтения святых текстов стали доступны верующим, которые ожидают их на седьмой день приготовлений.

– Нужно, чтобы все участвовали в поисках, – возразила я.

– И Роза тоже, – произнесла Амалия. – Я буду искать в Веллвуде. Роза будет с нами. Она не позволит, чтобы с Люсьеном случилось что-то плохое.

– Что ты говоришь? – всхлипывая, спросила я. – Почему ты уверена, что Роза этого не допустит? Откуда такая уверенность? Ты неустанно повторяла, что сердцу Розы не милы мужчины. Ты хотела, чтобы Люсьен отсюда уехал. Почему ты теперь считаешь, что она охранит моего внука?

Сестра Амалия положила свои руки на мои и заговорила тихим голосом:

– Помни, что бы ни случилось – это часть задуманного ею, а все, что Роза задумывает, – к добру. Даже Бог лишился своего сына.

Помню, что я спросила:

– Амалия, ты что-то знаешь? Если знаешь, то скажи.

– Почему ты спрашиваешь у меня, Рут? Почему ты не спрашиваешь у Марка?

Затем Амалия обняла меня и заверила, что очень меня любит и все, что делает, она делает потому, что я – избранная.

* * *

– Он же не мог выйти на дорогу? – спросила Дороти.

Мы встретились у дома, обойдя Смитиз-холт и никого не найдя. Люсьен по своей доброй воле дальше не пошел бы. Мы заглянули повсюду, куда мальчик мог бы пойти, но его нигде не было.

– Я ехал сегодня утром по этой дороге за газетой, – сказал Марк и довольно подробно принялся пояснять, что услышал в утренних новостях о ливне в Йоркшире и ему захотелось прочитать об этом поподробнее. – Впрочем, сейчас это уже не важно, – подытожил он, добавив, что ничего не видел.

Под «ничего», как я поняла, имелось в виду, что Марк не видел моего внука стоящим в его большом зеленом свитере на обочине шоссе. Теперь я начала подозревать, что Люсьена мог похитить кто-то, у кого имеется зуб на Велл. Его мог подобрать и какой-нибудь журналист или один из тех ненормальных, кто предлагает за ферму миллионы.

– По крайней мере, он жив, – сказала я. – Никому из них нет никакой надобности причинять ему вред.

Вот только Голос напомнил мне, что наша машина, когда они до нее добрались, оказалась сожженной и искореженной. А как выглядел Брю, когда я его нашла? Отрава и слюна капали с мордочки пса.

– Они же его не обидят? – спросила я, заслышав вой сирен.

Голубые огоньки и сирены над мирной землей. Обзор во все стороны. Чудесный вид, из-за которого мы когда-то решились купить Велл, теперь принялся медленно вращаться у меня перед глазами, так же медленно, как вращались, вспыхивая и угасая, эти самые огоньки, словно насмехаясь надо мной. Мы всегда были ничтожно крошечными по сравнению со всеми этими просторами, не более мошек, ползающих на коже Велла, даже тогда, когда впервые возмечтали купить эту землю.

Приезд полиции сделал происходящее реальным и иллюзорным одновременно. Кухню превратили в нечто вроде штаба. Незнакомцы входили и выходили, заваривали себе чай, много чая, разговаривали о прочесывании подлеска, о следах, о поломанных кустах живой изгороди, об утерянных перчатках, о звуке плача, который оказался криками сарыча… Слова падали на пол, а потом их преспокойно сметали в мусорное ведро, когда надежда оказывалась ложной. Одетые в черную униформу рослые полицейские заполонили пространство своими неестественно звучащими из раций голосами. Гудел, взлетая, вертолет. Сестры вернулись с пустыми руками. Весь день и всю ночь я провела в обществе полицейских. Я повторяла одно и то же столько раз, что вскоре мне начало казаться, что вся моя предыдущая жизнь была чем-то иллюзорным.

Запирала ли я заднюю дверь?

Почему мой муж спал в амбаре?

Точно ли я слышала, что ребенок дышал?

Спал ли он обычно в мужском свитере?

Что я за бабушка такая?

Что-то пропало из его комнаты?

Мне казалось, что нет, но я хотела удостовериться. Я попросила, чтобы меня оставили одну в комнате внука, но в этом полицейские мне отказали. Им надо быть рядом ради моей безопасности и ради сохранности места предполагаемого преступления. Я постаралась действовать методично. На стене висело зеркало, в котором ночью отражалась луна. Сундучок с игрушками закрыт, и внутри все на своих местах. Разбросанные кусочки пазла были задвинуты ногой под стол. Там же валялись фломастеры, которыми Люсьен вчера вечером выписывал в амбаре букву «М». У кровати виднелась его любимая уточка. А потом… Я уставилась на то место, даже провела пальцем. Женщина-полицейский сказала, чтобы я лишний раз ни к чему не прикасалась. Что-то пропало? Позади нее сестра Амалия поднялась по лестнице и теперь стояла в дверном проеме. Я посмотрела на них двоих, затем снова перевела взгляд на стол, потом на пол… заглянула под кровать. Рука моя метнулась к шее.

– Да, пропало, – сказала я. – Внук никогда не надевал ее самостоятельно. Он не умел самостоятельно завязать узелок. У него не хватало терпения.

– О чем вы говорите? – мягко, но требовательно поинтересовалась полицейская.

– О розе, – сказала сестра Амалия, но полицейская проигнорировала ее замечание и продолжала вопросительно смотреть на меня.

– Да, роза, пропала маленькая деревянная роза, которую я вырезала. Люсьен носил ее на кожаном шнурке на шее… иногда… ну, всегда… Только сам он не умел завязывать узел. Он всегда просил меня помочь. Я сняла ее вчера перед сном, когда укладывала Люсьена.

А точно ли это было вчера?

Двое полицейских, шумно топая, поднялись по лестнице наверх. Один из них, одетый в штатское, оттеснил сестру Амалию в сторону и извинился передо мной.

– Почему вы подарили ему эту розу?

– Это символ любви Розы к нему.

– Мальчик занимает какое-то особое место в вашей вере?

– Да, занимает, мы все занимаем.

Но полицейский был непробиваем, словно стена.

– Но женщины занимают привилегированное место в вашей вере. Я ведь прав?

– Не привилегированное, просто другое, – сказала я, теряя надежду на то, что мой встревоженный разум сможет подобрать подходящие слова.

– А тот ритуал, в котором вы вчера принимали участие… – продолжал тем временем полицейский. – Мальчик там тоже был? Он вчера надел розу для участия в ритуале?

Я продолжала уверять полицейского, что он все не так понимает.

Ко мне все подходили и подходили люди, задавали вопросы. Число полицейских увеличивалось. Они все говорили, а мне приходилось много раз повторять одно и то же. Возможно, все мне просто чудилось. Я словно бы оказалась взаперти в мире, лишенном звуков, и только Голос отражался в пустоте эхом. Люсьен. Люсьен. Маленькая деревянная роза. Полдевятого. Полдевятого. Мой внук. Мой внук. Я не знаю. Я не знаю. Я не знаю. Спросите Марка. Почему вы не спросите у Марка?

Полицейским трудно было поверить, что у нас нет возможности связаться с Энджи. Немыслимо, что в наши дни есть люди, у которых нет мобильного телефона, что нам приходилось ждать, когда она соизволит нам позвонить. Полицейские, конечно, были правы. Мы и раньше считали подобное поведение дочери сродни безумию, но Энджи настаивала на этом. Все, что я делала, ставилось полицейскими под сомнение. Я же смотрела на людей, которые двигались вокруг меня, так, как, должно быть, золотая рыбка смотрит на окружающий ее мир. Все утопало в тишине. Все казалось каким-то искривленным.

– Что вы все здесь делаете? Плаваете тут вокруг меня кругами! – сорвалась я. – Идите лучше искать его! Искать!

Я протиснулась из кухни, преодолела заднюю дверь и перебралась через перелаз в живой изгороди.

– Нет! – крикнула я увязавшемуся вслед за мной Марку. – Я хочу остаться одна!

То и дело оступаясь, я шла по Первому полю и слышала позади себя звуки шагов женщины-полицейской. Ей, должно быть, приказали не спускать с меня глаз, опасаясь, что я могу что-нибудь натворить.

Добравшись до кромки поля, я вдруг поняла, что обязательно его найду. Я зашагала быстрее, спускаясь с холма вниз. До моего слуха доносились окрики и свистки поисковых групп. Мне ужасно хотелось услышать, как кто-то закричит, что мальчик найден, что он здесь, что он в порядке, хотелось, развернувшись, топтать землю в обратном направлении, но я уже знала, что ничего этого не будет. Это просто невозможно. Поиски продолжатся несколько дней. Вероятно, меня, всю заплаканную, будут показывать по национальным новостям. Я надтреснутым голосом буду умолять зрителей сообщить, если они знают хотя бы что-нибудь. Полицейские найдут Энджи на ферме в Шотландии и повезут на служебной машине по пустынным автомагистралям в Велл. Быть может, даже жители села примут участие в поисках ребенка, на время позабыв о том, что обвиняли нас в колдовстве. Вот только ничему этому не суждено было случиться. Я знала, что близка к нему. Мои ноги вели меня к Люсьену. Я словно бы слышала, как внук меня зовет. Как получилось, что я знаю, где он?

Когда я добежала до опушки Веллвуда, я поняла, что забыла, где перелаз, поэтому принялась продираться прямиком через колючую проволоку и кусты ежевики, оставляя на их шипах кровь моих израненных пальцев. В отчаянии я лезла вперед. Куртка цеплялась за шипы. Ноги дрожали, не имея твердой опоры. Я протискивалась сквозь подлесок. Корни и побеги ежевичных кустов старались сделать мне подножку. Низко висящие ветви мертвых деревьев цеплялись за мои волосы и дергали мою голову назад. Но это был всего лишь лес, ничего не помнящий лес. Я пришла немного в себя на тропинке, по которой мы ходили молиться, на тропинке нашего паломничества. Она оставалась, как и прежде, узенькой, но мы хорошенько утоптали землю. Тропинка привела меня к озеру. Влага, казалось, пропитала воздух здесь насквозь. Несмотря на зиму, ты словно оказывалась в тропиках. Папоротник поражал своей изумрудной зеленью. Каменистый грунт устилали россыпи орешков и сухой листвы. Я мягко по ним ступала. Лесная подстилка словно пружинила под моими ногами. Я замедлила свой шаг.

Я подумала о том, что утопленники плавают на поверхности. Их руки раскинуты по сторонам. Водоросли и водные цветы вплетаются в их волосы. Я взглянула на черную поверхность озера и не увидела ничего, кроме этой ничем не потревоженной черноты. Я испытала эйфорию облегчения, но я ошибалась… Кряква внезапно вспорхнула с противоположного берега и улетела куда-то. Даже крики вдали, кажется, смолкли. Стало тихо, словно ночью в кафедральном соборе. Арки высоких деревьев над головой поддерживали небеса. Их черные тонкие ветки словно образовывали переплетение витражей. Зимний свет лился с высоты на мою купель. На мгновение показалось, что Люсьен стоит рядом, держа меня за руку и показывая на головастиков. Затем внук улыбнулся и скользнул под воду. Теперь я увидела его. Тело лежало под водой. Опущенная голова едва видна. Бледная тень голого мальчика в воде.

Все, что я вспоминаю о первом дне после находки, можно охарактеризовать одним словом – тяжесть. Тьма была тяжелой и безликой. Не было ни времени, ни человека, способного избавить меня от этой тяжести. Слова, как моя голова, лежали, налившись свинцом, на подушке. Даже тишина была густой и вязкой.

Туманное воспоминание о том, как я шла перед машиной матери по дороге, идущей по краю отвесного обрыва. Над землей стлался густой туман. Я водила лучом фонаря из стороны в сторону.

– Осторожнее! – кричала я. – Ты слишком близко к обрыву.

Пересохший язык прилип к моим губам.

Два человека, мужчина и женщина – не та женщина, что ходила со мной, а другая, – о чем-то говорили. Другая ушла, ничего не оставив после себя. Еще кто-то уехал, вот только я не знала, кто именно. Меня не покидало чувство, что они никогда больше не вернутся. Энджи тоже всегда приходила и уходила. Не скажу, чтобы мне ее не хватало, хотя следует связаться и рассказать ей о чем-то… Пожалуй, с этим вполне справится Марк. Они говорили, но не слышали друг друга, эти мужчина и женщина, сидящие в углу комнаты. Он сказал, что пахнет по-другому. «Я не поверила, сэр, когда об этом рассказывали по новостям. Кажется, последний раз я вдыхала запах дождя на траве, когда еще была совсем маленькой». «Скажи, когда она проснется». Мне казалось, что я уже не сплю. Глаза подсказали мне, что я нахожусь в своей спальне в Велле. Что-то случилось, что-то привело всех этих людей сюда… очень много людей… Они бегали по полям и кричали, потому что кого-то или что-то искали. А потом я вспомнила, что Люсьен мертв.

Незнакомые слова и правила. Дни, наполненные круговоротом вопросов, газетных заголовков, мгновений нелепой заурядности и изнуряющих терзаний из-за утраты, которая пришла из глубин земли, оставив уродливые трещины на осыпающихся стенах моего разума.

Я положила его спать. Я проснулась. Он исчез. Я нашла его мертвым.

– Что заставило вас думать, что он может быть у Веллспринга?

– Я не знаю. Возможно, я так подумала, потому что ему всегда там нравилось.

– Каково ваше положение среди последователей культа?

– Я одна из избранных.

– Избранных кем?

– Я не знаю.

– Откуда вы узнали, что вы избранная?

– Мне сказали.

– Кто?

– Роза. Голос. Сестра Амалия. Я не знаю.

– Чей голос?

– Ничей. Просто Голос.

– Расскажите о сестре Амалии. Кто она?

– Я не знаю.

– Расскажите о Марке.

– Не знаю, что вам сказать.

– Почему ваш муж уехал?

– Я не знаю.

– Почему ваш муж вернулся?

– Не знаю.

– Вы знаете об обвинениях, которые прежде выдвигались против вашего мужа?

– Конечно знаю.

– Где ваша дочь?

– Не знаю.

– Это вы убили вашего внука?

– Я не знаю.

– Кажется, вы вообще мало что знаете.

Я спросила у них, где Марк, но вразумительного ответа не получила.

* * *

Что-что, а как надо входить на сайт todaysheadlines.co.uk, я знала.

«“Женщины должны унаследовать землю”. Не поэтому ли умер Люсьен?»

«Вчера приверженка секты Розы Иерихона дала свидетельские показания. Она утверждает, что женщина, известная под именем сестра Амалия, говорила о необходимости избавиться от Люсьена Ардингли…»

«Полиция подозревает, что имело место ритуальное утопление ребенка».

«Полиция на данный момент не может ни подтвердить, ни опровергнуть информацию, будто бы у найденного трупа мальчика были завязаны глаза. В данный момент полицейские отслеживают все…»

«Данные фотографии взяты на интернет-странице религиозной секты. Здесь изображено…»

«Засуха и смерть идут рука об руку. Джон Мацинский рассказывает о скрытой цене климатического кризиса».

«У утонувшего мальчика были проблемы с психикой».

Я щелкнула курсором по ссылке.

У утонувшего мальчика были проблемы с психикой

Эксперты-медики в настоящее время выдвинули предположение, что утонувший в пятницу в Велле пятилетний Люсьен Ардингли мог иметь серьезные эмоциональные и психические проблемы вследствие того, что родился с плодным алкогольным синдромом. Его душевное состояние могло стать причиной того, что ребенок умышленно или случайно причинил себе непоправимый физический вред. Данные проблемы, усугубленные плохим воспитанием и бродячим образом жизни, могли привести к возникновению низкой самооценки. «Вероятнее всего, его психическое состояние ухудшилось после того, как мать оставила мальчика на попечение бабушки, уже тогда страдавшей от галлюцинаций», – заявила Мелани Анвайн, врач-консультант, специалист в области детской психологии. (См. с. 7. «Почему столько детей совершают самоубийства?»)

Переходить на седьмую страницу я не стала, а вернулась на главную.

«Могла ли эта бабушка во сне совершить убийство?»

«Дедушка или педофил?»

Поколебавшись, я перешла к статье.

Факт. Ардингли не является биологическим дедом мальчика.

Факт. Ардингли перебрался из дома в амбар и вел уединенный образ жизни.

Факт. Ардингли подозревается в том, что снял с мальчика всю одежду, когда присматривал за ребенком в ночь накануне его убийства.

Наиболее пугающий факт. Марк Ардингли подозревался в хранении детской порнографии, когда он работал в органах местного самоуправления, но НЕ был признан ВИНОВНЫМ.

Полиции следует начать задавать ему вопросы ПРЯМО СЕЙЧАС!

Привкус сомнения. Полиция подтвердила, что отпечатки ног, обнаруженные вокруг Веллспринга, принадлежат сестрам, Амалии, Марку, Люсьену и мне. Никаких психически неуравновешенных чужаков. Никаких мстительных местных. Он или я… или сестры…

– А как же сестры? Как сестра Амалия? – спросила я у женщины-полицейской.

– Их тоже отпустили без предъявления обвинений.

– Тоже? А кого еще?

– Вашего мужа.

– А где он был тогда?

– Сами спросите. Я не имею права об этом говорить.

Я спросила. Он ответил. Интернет, который едва не очернил его, сделав потенциальным педофилом, и превратил наши жизни в сущее наказание, пока мы не уехали из Лондона, на этот раз подсуетился и предоставил Марку алиби. Проанализировав информацию с его лэптопа, эксперты сошлись на том, что мой муж входил в интернет в «предполагаемый момент наступления смерти», как выразился патологоанатом. В «Гугле» он искал себе съемную квартиру, адреса ферм по выращиванию рождественских елей, заходил на адрес нашего адвоката, на сайт анонимных алкоголиков, на сайт, содержащий информацию, как успешно утопить самого себя… А еще там было неоконченное письмо, адресованное, судя по всему, мне. Последние изменения Марк вносил в семь минут третьего. Я спросила о содержании письма, хотя и сама о нем догадывалась. Марк сказал мне, что, как выразились полицейские, информация с компьютера еще не может считаться «безоговорочным алиби», но на данный момент его, что называется, сняли с крючка.

Ничего не осталось безоговорочного с той ночи, но мне как раз необходимы были веские окончательные выводы.

Мне хотелось задать сестрам пару вопросов. Мне разрешили сходить проведать их. Я застала женщин вроде бы все теми же, но в то же время совершенно другими. Приготовленные вопросы застряли у меня в горле. Сестра Амалия вместе с Евой сидели в «центре», обновляя информацию на сайте. Среди верующих начались колебания, крепость веры пошатнулась, но надежда на дождь оставалась такой же неистовой, как и прежде. Они рассказали мне, как их допрашивали, но, как заметила Амалия, сестры всегда держатся друг друга. Своими показаниями они создали друг другу алиби. Так, по крайней мере, решила полиция. Согласно воле и слову Розы, они были стражами друг друга. Чуть позже я осталась вдвоем с Дороти. На лице ее виднелись следы от слез. Вся она как-то сжалась, плотно закутавшись в одеяло. Дороти сказала, что ей задавали много вопросов, спрашивали не только о ней самой, но и о том, что делали другие. Все эти вопросы очень ее смутили. Некоторые вещи кажутся важными только спустя некоторое время. Так она мне сказала. А еще никогда прежде она не чувствовала себя такой дряхлой, как сейчас.

– С Евой и Амалией все просто. Они, как обычно, пошли спать вовремя, а вот Джеки… – Старушка утерла глаза и принялась заваривать травяной чай. – Я не знала, что делать. Она меня просила.

– Что-то не так?

Я сидела за небольшим раскладным столиком и смотрела на незаконченную акварель, нарисованную на листе плотной бумаги, который лежал передо мной. Меня околдовало то, как точно Дороти воспроизвела капли зимнего дождя, падающие по диагонали на фоне голых ветвей деревьев. От изображенного на рисунке неба веяло ощущением безлюдья и опустошения.

Я едва слушала рассказ Дороти:

– Ей трудно заснуть. Я часто просыпалась и обнаруживала, что она ушла. Ничего необычного в этом не было, Рут. Джеки очень больна. Когда здесь появились полицейские, я не знала, что делать. Одна сплошная паранойя и растерянность. Мне кажется, случившееся воскресило у нее все плохие детские воспоминания. Ну, ты меня поняла? Джеки то и дело просит, чтобы полицейские отправили ее в психбольницу.

– Что тебя тревожит, Дороти?

– Я молюсь, Рут. Я молюсь с таким жаром, а ответа не слышу. Помнишь, когда-то ты у меня спрашивала: «Отвечает ли тебе кто-то, когда ты молишься?» Ну… теперь мне никто не отвечает… Мне надо было что-то ответить, и я ответила, что Джеки проспала всю ночь здесь, рядом со мной, в фургоне, а на рассвете мы встали и отправились на молитву.

– А куда она ходит, если не может заснуть?

– Сейчас, когда холодно, в «центр», а летом она сидела на воздухе и смотрела на звезды до тех пор, пока не успокаивалась. Она никому не может причинить вред. Ты, Рут, не хуже меня об этом знаешь.

Я приняла чашку из ее рук. Я вдохнула сладковатый аромат забвения и розмарина воспоминаний.

– Дороти! Ты самый правдивый человек из всех, кого я знаю. Не терзайся так.

– Мне кажется, лучше бы я все им рассказала, – всхлипывая, произнесла она.

Дверь открылась, и холодный воздух проник вовнутрь. Мы еще плотнее закутались в пледы и придержали исписанные листки бумаги, не давая ветру сдуть ответы прочь.

– Уверена, что так оно и было, – сказала сестра Амалия.

* * *

Мальчика больше нет. Он никогда больше не будет сидеть рядом со мной на диване. Мы никогда больше не будем читать вместе книги.

* * *

Отчет о вскрытии

Содержание

Лицо, делающее вскрытие

Основные показатели

Тип обследования, дата, время, место, ассистенты, присутствующие

Сохранность, одежда, личные вещи, сопутствующие предметы

Свидетельства медицинского вмешательства

Посмертные изменения

Посмертные визуальные исследования

Идентификация

Наличие телесных повреждений

Наружный осмотр

Внутренний осмотр

Результаты гистологического исследования

Микроскопическое описание

Результаты токсикологических исследований, результаты лабораторных исследований

Патологическая диагностика

Краткое резюме и примечания

Причина смерти

Аспирация пресной водой, приведшая к общей гипоксемии, вызвавшей сжатие миокарда. Рефлекторная легочная вазоконстрикция и измененная легочная капиллярная проницаемость вызвали отек легких. Падение на затылок привело к поверхностной травме кожи, в подкожных участках на затылке обнаружены гематомы.

Временное свидетельство о смерти выдано коронером.

Досудебное разбирательство отложено.

Тело выдано для погребения.

Двадцать пятое декабря. Тридцать первое декабря. Первое января. Все даты прошли незамеченными. Похороны Люсьена стали первым и последним случаем, когда мы собрались все вместе – я, Марк и Энджи. На похоронах я все время вспоминала об отцах, которых с нами нет и не было, – об отце Энджи, об отце Люсьена, об отце Марка… Даже мой собственный отец воспринимался мной сейчас как вечно отсутствовавший, стремившийся за синими занавесками произвести на свет дитя из пробирки в тщетной попытке продолжить свой род. Матерей рядом с нами тоже не было.

Полиция наконец вышла на след Энджи, но дочь, как мне сообщили, не хотела со мной общаться.

– Ей психологически трудно сюда приехать, – помню, сказал Марк. – Ты должна это понять. Никому не предъявлено обвинений. Для нее это будет очень трудно.

Когда муж перестал плакать, он побрился, где-то постригся и перебрался обратно в дом. В то время он вновь стал ближе ко мне, точнее, был рядом. Он поддерживал меня, когда я с трудом могла стоять. Он сидел, держа мою руку в своей. Он спал на диване рядом, чтобы я ночью слышала его дыхание. Марк вслушивался в тишину и ловил глухой звук сдавленного покашливания, которое вырывалось из моего охрипшего горла.

Когда пришли сестры, я слышала из окна спальни, как он орет, отстаивая мои интересы:

– Она спит. Когда она будет готова, то сама придет к вам.

Марк врал ради моего спокойствия.

– Извини, но я всего лишь служу здесь привратником.

Он хотел, чтобы я принадлежала только ему? Как он мог хотеть меня физически в дни, последовавшие за гибелью Люсьена? У меня покраснели от постоянного плача глаза. Я то и дело впадала в истерику. Единственный физический контакт, которого я жаждала, – царапнуть собственными ногтями по коже, чтобы увидеть, как выступит кровь. Как он мог хотеть жену, которая, возможно, повинна в убийстве внука?

– Много времени прошло с тех пор, как ты в последний раз во мне нуждалась, – укладывая меня в постель, сказал Марк.

«Она кровоточит, – писали сестры в своем блоге. – Она оплакивает потерю невинной жизни».

* * *

Прошло много времени, пока я смогла облечь в слова запретный вопрос.

Марк отваживался смотреть в глаза миру за воротами Велла. Он ездил на рынок и пополнял наши припасы. Он старался убедить меня хоть немного поесть, но мой желудок сжимался от одного запаха пищи. Как бы там ни было, а я сидела рядом с ним на кухне, согретой «Рейберном», и притворялась, что это место со временем может вновь стать сердцем дома. Марк вернулся к теме, которую мы уже обсуждали. Муж сказал, что в ночь смерти Люсьена, когда я от него ушла, он написал адвокату письмо. Он хочет передать доверенность на свою половину Велла и через вклад в банке арендовать гостинку.

– Нехорошо нам… тебе… оставаться здесь. Ты и сама должна это понимать. Ты здесь живешь, словно в тюрьме. Тебе надо отсюда куда-то уехать.

– Здесь не хуже и не лучше, чем в любом другом месте.

– Согласен, что везде будет трудно, но подальше отсюда есть небольшой шанс на то, что ты вылечишься.

Одного этого слова хватило, чтобы я поспешила из комнаты, но Марк схватил меня за руку и усадил на место.

– Ладно, не вылечишься, извини. Я хотел сказать, что нужно время, чтобы ты пришла в себя.

Холодный, ставший похожим на резину омлет лежал на моей тарелке подобно пластмассовой игрушке из детского кухонного набора. В моем мозгу существовала весьма слабая связь между омлетом, яйцами, которые были разбиты, и курами, которые несут эти яйца. Кто-то должен будет присматривать за курами, если я уеду. Я не знала, кто может стать этим человеком. Я не знала, куда ехать. Впрочем, все это было полнейшей ерундой по сравнению с одним вопросом, который перемалывал все клетки моего тела в труху.

– Думаешь, я могла это сделать?

– Не сейчас, Рут.

Я повторила вопрос, преувеличивая мимику так, словно Марку приходилось понимать меня по губам.

– Я тебя спрашиваю, могла ли я убить Люсьена?

Марк доел, поднялся со своего стула и встал, прислонившись спиной к «Рейберну». Его руки вцепились в серебристый поручень, тянущийся вдоль кухонной плиты. Уже одной этой затянувшейся паузы с лихвой хватило.

Я ощутила, как зубья вилки впиваются в кожу на моем запястье.

– Я приму это спокойно. Ты знаешь…

– Я не знаю, что ты хочешь от меня услышать.

– Правду.

Марк и ответил мне искренне, по крайней мере, так мне показалось. В своем ответе он злоупотреблял сравнительными степенями в грамматике и теорией вероятностей в математике. Более вероятно… менее вероятно… наименее вероятно… Рут, которую он любил и с которой прожил вместе двадцать лет, очень сильно любила Люсьена. Он знает это, так как сам страдал от этой ее любви. Она любила внука больше всего на свете… почти…

– Что ты имеешь в виду, когда говоришь почти?

Теперь я превратилась в сущую инквизиторшу, которая страшна в своем желании задавать неудобные вопросы.

– Можешь ты мне честно ответить, что для тебя было важнее – Люсьен или Роза?

– Теперь я знаю, – ответила я.

– Но тогда ты была другой женщиной. Поэтому, если ты у меня спрашиваешь, могла ли Рут это сделать, я уточняю: какая из Рут?

Он придерживал мои волосы сзади, пока меня тошнило.

Он ни разу не спросил меня, считаю ли я его виновным.

Как ты похоронишь мальчика, которого, возможно, сама же убила? Что осталось от его тельца после того, как его распотрошили, словно лягушку на школьной парте? Как будто вскрытие поможет объяснить, что же на самом деле случилось! Тебе следовало бы прикатить валун на его могилу, сесть на него и рыдать. Ты могла бы подарить ему Велл, ибо Велл будет поливать его могилу и на ней вырастут лютики. Сестра Амалия думала, что службу надо проводить здесь. Каждый день она присылала мне письма, песни, молитвы, благословения, псалмы, стихи и притчи, но лишь немногие из них не попадали в руки моего цензора.

Дорогая Рут!

Амалия

Мы молились о Люсьене, молили, чтобы Она указала нам свою волю, указала, как мы должны почтить его кончину. Пусть он покоится с благословением Розы, чтобы мы помнили, что Роза покоится в пустынной земле. Путникам Она кажется мертвой, комком сухих веточек на обочине пыльной дороги. Всем нам Люсьен тоже кажется мертвым, ибо его маленькое тело больше не дышит так, как дышим мы, но Люсьен жив, как жива Роза.

Я когда-то сказала тебе, что все, цветущее на земле, зарождается из крошечного бутона. Уверуй, и ты обретешь душевный мир. Мы ожидаем твоего возвращения.

Она писала мне много. Ничто из написанного не отличалось искренностью. Марк, обнаружив это письмо, сказал мне, что сестре Амалии нужен ни много ни мало, а жертвенный могильник, близ которого она сможет в полной мере торжествовать свою победу. Я не знала, что страшнее – доля вероятности того, что так оно и есть, либо состояние души Марка, не исключающее подобной возможности.

В конце концов, это не мое решение. Я вообще не была в силах принимать хоть какие-то решения. Если бы мне дали свободу действий, я, чего доброго, положила бы труп Люсьена к себе в постель, и он лежал бы там, разлагаясь до гнилых костей, которые травили бы мою живую плоть своим ядом до тех пор, пока я сама не умерла бы. Нет, я бы сожгла его тело на вершине холма на Первом поле. Пусть ветер разносит его прах над иссушенной землей этой страны, пока мы все не превратимся в ничто, в малюсенькие частички безысходности. Затем я буду кричать в зеленый колодец: «Ты предательница мужчин!» Я хочу стоять, впав в легкое безбожие, во время кремации где-то на окраине, как стояла, когда кремировали мать, а потом отца. Я хочу стоять и знать, что на свете существуют уличное движение, дезодорант, очереди скорбящих, путающих могилы своих усопших, и трава, прорастающая сквозь гравий, которым посыпаны могилы. Вот и все! Я не хотела его вообще хоронить. Я хотела вернуть его себе. Если ты разговариваешь на языке людей и ангелов, но не имеешь в своем сердце любви, ты – ничто. Можно хоронить детей с ритуалами и колокольным звоном, но без Люсьена ничего у тебя не остается.

– Я собираюсь поговорить с Энджи, – сказал Марк. – Надо договориться насчет похорон.

Марк поехал за ней на станцию. Я стояла у окна и наблюдала за ненавидимым мной дождем. Мне было дурно. Наконец они приехали. Я стояла на промозглом северном ветру и смотрела, как машина сворачивает на дорогу, теперь утопающую в грязи. То тут, то там виднелись лужи. Водитель и пассажирка. Мой муж и моя дочь. Они долго не ехали. За это время машина должна была бы давным-давно привезти Энджи ко мне по Миддлтон-Парквей. Скорее всего, они разговаривали, обсуждали меня.

Марк первым вышел из автомобиля, обошел его и открыл перед Энджи дверцу. Дочь выбралась оттуда, словно старуха, вернувшаяся домой из больницы. Старуха не знает, смогут ли немощные ноги донести ее тело до знакомой двери, не уверена, что сможет вести тот образ жизни, какой вела до случившегося.

Я упала на колени:

– Прости меня. Скажи, что прощаешь меня.

– Рут! Прошу тебя! Встань! – вмешался Марк. – Хватит с нас всех этих паданий на колени.

Даже мое коленопреклонение превратно истолковали. Я поднялась на ноги. Энджи замерла всего в нескольких сантиметрах от меня. Но нас как будто отделяло огромное пустынное пространство. Казалось, ее отчужденный взгляд воздвиг между нами стеклянную стену. Марк подошел к ограде и глянул в сторону полей с видом гостя. Вся возникшая между нами близость исчезла за время поездки. Когда-то Энджи делала свою домашнюю работу. Тогда она еще училась в младших классах. Задание касалось пословиц. Лучше одна птичка в руках, чем две в кустах. Кто над чайником стоит, у того он не кипит. Один стежок, сделанный вовремя, стоит девяти. Мы тогда были для дочери истинными кладезями мудрости. Не думаю, чтобы кто-то, забывшись, мог озвучить бестактное выражение о третьем лишнем. Я вспомнила это выражение, стоя на подъездной дорожке. Я поняла, что все старые связи вновь порваны. Энджи начала бить дрожь. Марк провел ее в дом и усадил на диване. Я видела на лице дочери выражение отупения, вызванного лекарствами, с помощью которых она пыталась заглушить свое горе. А еще… Я ужаснулась при виде булавочной черноты ее зрачков, того, как Энджи бесконечно облизывала губы. Говорят, что, если достаточно хорошо знаешь наркозависимого, сразу же можешь определить, принимает он или чист. Когда я присела возле дочери, то попыталась закатать рукав ее толстого свитера из шерсти ламы. Отдернув руку, Энджи вскочила и перебежала на противоположную сторону комнаты. Кресло она толкнула так, чтобы оно оказалось между нами. Дочь, трясясь всем телом, забилась в угол и принялась орать, царапая ногтями диванную подушку:

– Какого хрена? Что мне еще делать, мама? Молиться?

И…

– Ты убила его! Что бы ни случилось дальше, я до конца жизни буду винить тебя в этом! Ты убила единственного человека, которого я когда-либо любила!

И…

– Я очень его любила! Ты понятия не имеешь, как сильно я его любила!

И…

– Это ты должна была утонуть в этом гребаном озере!

И… и… и…

Марк топтался рядом в молчании. Он поправил фотографию в рамке, на которой был запечатлен наш первый день в Велле, и воздухопровод вытяжки над плитой так, что оттуда донесся тихий гул. Марк провел пальцем по столешнице, принялся выдвигать и задвигать ящики, в которых лежали квитанции, высохшие шариковые ручки и старые номера журнала «Форель и лосось». Он провел Энджи из ее укрытия к табурету, стоящему перед плитой. Здесь она села, испепеленная собственным пламенем.

Спустя долгое, очень долгое молчание она вновь заговорила:

– Извини, папа, но я должна была.

Марк посмотрел на меня, а затем повернулся к нам спиной.

– Понимаю, что должна была, – произнес он.

Тяжело сглотнув, Энджи заговорила с невыразительностью робота:

– По дороге со станции мы с папой договорились, что не будем касаться других тем, кроме приготовлений к похоронам. Все остальное – слишком сложно. Я тоже так думала…

Энджи сидела, отрывая кожу вокруг ногтей, пока на тонкой кожице не выступила кровь, которую она вытерла о длинную юбку.

– Но я просто не могу сдержаться. Ты должна рассказать мне, что случилось.

Я убрала руки, которыми заслоняла глаза, и, мотнув головой, уже хотела заговорить, но Энджи мне помешала:

– Я знаю то, что мне рассказали полицейские. Я выслушала Марка, читала прессу, слышала, что говорят люди, но ты… Ты мне так ничего и не рассказала. – Механический голос дрогнул. – Ты просто со мной не говорила. Когда ты узнала, что у меня опять появился телефон, ты мне позвонила и вопила так, словно это твоего сына нашли плавающим вниз лицом в болоте, а потом тишина… ни единого словечка… – Замолчав, Энджи несколько раз сильно ударила сжатой в кулак рукой по голове. – Сейчас, прямо здесь я хочу от тебя услышать. Говори прямо и понятно. Ты у меня в большом долгу. Что случилось?

Я сжалась еще сильнее:

– Не знаю.

– Я тебе не верю. Ты должна что-то знать, по крайней мере догадываться.

– Я не знаю. Клянусь тебе, что я ничего не знаю. Ты со мной не общалась в последнее время. Как я могу тебе объяснить? Как, по-твоему, я себя чувствую? Люди говорят, что я сделала это в состоянии транса…

– Она не спрашивает, как ты себя чувствуешь. Энджи задала тебе простой вопрос. Он не имеет никакого отношения к тебе.

Марк резко развернулся и направил на меня свой указательный палец. Локтем он задел стеклянную цаплю на полукруглом столе. Та упала и разбилась. Свет из окна отразился от нескольких осколков на деревянном полу, и это походило на росу, выпавшую на камушках на месте распаханного поля.

Во рту у меня выделилась слюна. Я хотела увидеть всплеск его насилия. Голос сказал мне, что Марк сейчас меня изобьет. Я сказала Голосу, что так мне и надо, пусть кровь брызнет из рассеченного лица, пусть на нем останутся шрамы. Пусть люди увидят эти стигматы на женщине, которую сначала объявили святой, а затем убийцей. Однажды Марк меня уже ударил. Пусть не сдерживается. Я страстно желала наказания, но мой долгожданный истязатель сломался и бессильно упал в кресло. Вся его агрессия куда-то улетучилась.

Тишина в море битого стекла. Я нагнулась и принялась подбирать осколки один за другим.

– Я не знаю, что случилось, – стоя на коленях, произнесла я. – Если бы я знала, то все бы давно рассказала. Поверьте мне, пожалуйста. Я сотни раз пережила каждую секунду того дня и ночи, старалась понять, в какой миг я могла бы что-то изменить, и Люсьен… Люсьен…

– Остался бы с нами, – закончила за меня Энджи с неизменным сарказмом. – Знаешь что, мама, ты с самого начала была против этого ребенка. Ты тоже, Марк. Вы хотели, чтобы я тихо съездила в клинику и избавилась от плода, как делают очень многие беременные школьницы. Теперь вы своего добились. Или я не права?

Неправда. Я сумела полюбить Люсьена еще до его рождения.

– А затем ты решила, что из тебя получится мать лучше меня. Не волнуйся так, Марк мне все рассказал о том, как ты выжила его из дома, как ему приходилось приглядывать за Люсьеном, кормить и купать его, пока ты молилась за весь гребаный мир. Ты стала любимой святой матерью для них, но не для Люсьена.

Марк встретился со мной взглядом. Конечно, они разговаривали в машине.

– Марк все мне рассказал о том, как он позвонил, а Люсьен, мой сын, рыдал по телефону, потому что он остался один в доме.

Энджи разрыдалась. Это было невыносимо. Мне с трудом удавалось понять, о чем же она говорит.

– Ты заверяла меня, что будешь о нем заботиться. Ты мне обещала. Ты говорила, что в Велле с ним ничего не случится. Я точно помню, что ты мне говорила. Ты должна была сказать мне, что не справляешься, когда я тебе звонила.

– Не следовало разрешать тебе уезжать, не оставив нам контактного телефона… – начал Марк.

Но Энджи его перебила. Гнев придал последовательности ее словам:

– Почему ты вообще возомнила, что сможешь стать лучшей матерью ему, чем была мне?

– Энджи!

Марк подошел и занял место рядом с ней. Его рука легла на плечо Энджи.

– Не сейчас. Не надо об этом сейчас. Давай лучше поговорим о похоронах, а затем разойдемся. Ты же ради этого сюда приехала…

Я стояла с пригоршней битого стекла в руках перед ними, обнимающимися. Я не могла смолчать. Надо, чтобы они услышали правду.

– Энджи, ты сама знаешь, что я любила Люсьена. Когда тебе… нездоровилось…

– Когда я была обдолбанной, под кайфом… Ну, скажи это, мама!

– Когда ты принимала наркотики, я пыталась…

– Заменить ему мать.

Горечь постепенно утомилась и теперь свернулась клубком перед камином. Вот так мы и сидели втроем: я – на полу, опершись спиной о стену, Марк и Энджи – на диване, и обсуждали предстоящие похороны шепотом, словно боялись разбудить дремлющую горечь. Марк предложил похоронить Люсьена на кладбище при церкви в Литтл-Леннисфорде.

– Это англиканская церковь, – сказал он. – Там будет безопаснее всего. В конечном счете, это единственное, во что никто из нас не верит.

Вести из внешнего мира доходили до меня главным образом через посредничество Марка и стоящего у дверей полицейского. Полиция разогнала лагерь последователей Розы, прежде занимавших всю землю на обочинах главного шоссе. До этого непрошеные гости привязывали свои раскладные палатки к кустам живой изгороди, ломали ветки боярышника с едва набухшими почками, давили колесами своих автофургонов первые подснежники. Я видела этих людей мельком, когда меня везли в полицейский участок. Узнав меня, толпа начала скандировать: «Узри Розу Иерихона!»

Позже в тот же день, когда меня везли обратно, въезд на территорию Велла больше напоминал вызванную передозировкой галлюцинацию. Множество людей приехало поглазеть, но не остаться. Одни принесли розы, купленные на придорожной заправке, чтобы возложить к святилищу, другие дрались с полицейскими за право постучать по капоту машины и выкрикнуть оскорбления в адрес детоубийцы. Некоторые, как я полагаю, пришли только затем, чтобы смочить ноги в неспокойных водах людской драмы, ибо жили скучной серой жизнью. Вот только для меня, сидящей на заднем сиденье полицейского автомобиля, это казалось сродни виртуальной реальности, где у меня не было аватара.

Мне рассказали о пятидесяти с хвостиком интернет-приверженцах, которые неожиданно материализовались и съезжались со всех уголков страны, чтобы «быть вместе в тяжелую годину». Им разрешили встать лагерем в поле на противоположной от нас стороне шоссе. Нельзя винить фермера в том, что он понадеялся на то, что либо принесенная ими магия, либо их деньги пойдут ему на пользу. В один из немногих моих выходов из дома я видела свет их костров и факелов вдали. Из интернета я узнала, что они не одиноки. Небольшие палаточные лагеря выросли, как грибы, повсюду на свободной земле, близко расположенной к общественным водозаборным колоннам. На фотографиях я видела женщин, стоящих вокруг светильников и протягивающих розы пассажирам, выходящим из пригородных электричек. Я видела баннеры, развешанные на фонарных столбах: «Там, где Роза, идет дождь!» На некоторых плакатах была моя фотография и подпись внизу: «Невиновна».

На сайте YesterdayinParliament.com сообщалось, что парламентарии собираются выразить соболезнование, но чувствовалось, что депутаты, с одной стороны, не хотят смириться с возникновением в стране новой секты, а с другой – не решаются оскорбить чувства тех людей, которыми завладела растущая религиозная истерия. Вместо этого парламентарии, не желая никаким образом повлиять на расследование обстоятельств трагической смерти Люсьена Ардингли, сделали запрос с целью выяснить, все ли было сделано, чтобы узнать, почему земля Велла остается плодородной. Они также задали множество вопросов заместителю министра образования об эффективности контроля за домашним обучением по программе начальной школы в сельской местности, а также об установлении контроля за обучением детей родителей, постоянно переезжающих с места на место. Они запросили данные о суммах, начисляемых системой социального обслуживания населения детям, которые живут в неполных семьях. Депутаты поинтересовались у министра гендерного равенства ее мнением касательно религиозных культов с одногендерным предпочтением. Они выяснили у министра внутренних дел, какие меры были приняты для того, чтобы обеспечить достойное погребение Люсьена Ардингли в приватной обстановке так, как желает его семья. Но больше всего депутаты хотели добиться от премьер-министра заверения в том, что ничего подобного больше нигде не повторится.

Достойное… в приватной обстановке… Как вообще можно этого добиться в подобных обстоятельствах?

Утром, когда хоронили Люсьена, пока еще было темно, все подъезды и подходы к Миддлтону перегородила полиция. Целых четыре акра поля между старым пабом «Мост» и рекой были отведены журналистам. Там они разместили свои автофургоны с мачтами антенн и оборудованием спутниковой связи. Они, очевидно, собирались вести прямой репортаж всю ночь. Для кого? Я спросила у полицейского, который прохаживался на своем посту перед дверью. Он сказал, что аудитория рано утром проголодается. Все, кто будет присутствовать на похоронах, внесены в ранее одобренные списки. Даже органисту пришлось получить разрешение.

– Вы собираетесь ночь перед похоронами провести здесь, в Велле? – поинтересовался инспектор полиции, которому поручили неблагодарную задачу добиться того, чтобы кортеж доехал без всяких приключений.

– А это важно? – спросила Энджи.

– Здесь нам будет проще вас защитить. Тут открытый участок дороги. Машины сопровождения поедут с нами по дороге, а затем по шоссе до самой церкви. Если вы останетесь в «Мотор Лодж» в Миддлтоне, наша работа немного усложнится. Мы не сможем перекрыть четырехрядную магистраль.

Она не может здесь остаться. Если она останется, то никто не сомкнет глаз.

Решение принял Марк.

– Я останусь с Энджи в «Мотор Лодж», – сказал он. – Мы приедем рано утром, а затем все вместе поедем в церковь.

– Вместе? – переспросила Энджи.

Марк кивнул ей, а потом спросил у инспектора:

– Так годится?

Полицейский встал со своего места.

– Мы справимся, сэр, – заверил он.

Я подумала о том, что с сегодняшней ночи и до конца жизни мне доведется спать самой. Лекарство, которое мне дали, лишало меня как памяти, так и способности ожидать и мучиться грядущим. Свет фар автомобиля и стук открывающихся и закрывающихся дверей пробудили меня. Я встретила предстоящий день со смешанным чувством облегчения и отвращения. Я слышала, как внизу кто-то наполнял водой металлический чайник. Я раздвинула жалюзи. Это стало моим первым шагом в признании того, что началось одно из самых мерзких утр в моей жизни. Марк сидел на перелазе, через который можно было попасть на Первое поле. Если бы все происходило по плану, то сейчас настало бы время овцам давать приплод, но худые овцы паслись у живой изгороди и, казалось, сами понимали всю бесплодность своего существования. Дождя не было, но с неба начали падать снежинки. Рождения, свадьбы и смерти в моей жизни всегда ассоциировались со снегопадом. Я, казалось, могу сосчитать все снежинки, упавшие на черный рукав куртки Марка. На поднятом воротнике и темных волосах мужа они задерживались не дольше секунды. Вот только не успела я задуматься о смысле происходящего, как снегопад внезапно прекратился, а Марк вернулся в дом.

Сидя на верхней ступеньке лестницы, я подслушала, о чем говорят муж и дочь.

– У тебя снег в волосах.

– Мама встала?

Ложка, звякнув, опустилась в чашку.

– Я не смогу снова туда подниматься.

Два часа, даже дольше, накануне похорон Энджи провыла в его спальне. Марк закрылся в своем кабинете, а я сидела на крыльце и смотрела сухими глазами во тьму, ужасаясь жуткому одиночеству. Наконец Марку удалось убедить ее уехать с ним. В Ирландии такое состояние называют «голошением». Точное название, подразумевающее бесконечный крик, вызванный острой, словно лезвие ножа, душевной болью.

– Не беспокойся. Я схожу через минутку. Сейчас нет нужды ее будить. День предстоит долгий.

Зашипел чайник, поставленный на «Рейберн».

– Свинарник какой-то, а не кухня.

Из крана полилась вода. Послышалось звяканье кастрюль, когда их ставили в шкафчик для посуды. Я представила себе, как Энджи отмывает все на кухне. Она, как и я, чистюля.

– Она во всем такая.

Кран не закрыли. Заработал насос, качая воду из глубин Велла. Не желая переодеваться, я натянула на себя старый халат мужа, затем спустилась и встала в дверном проеме кухни. Энджи меня игнорировала.

– Думаешь, если пройдет достаточно много времени, этому наступит конец? – спросила она.

– Твоя мать однажды спрашивала меня об этом.

Марк мягко отвел ее руки от кранов и закрутил их. Затем он обнял ее. Энджи всхлипывала. Только когда они разжали свои объятия, я почувствовала, что могу войти.

Кто-то позаботился о настоящем похоронном автомобиле.

– Думаю, Люсьену бы понравилось, – почувствовав неприязнь Энджи по отношению к катафалку, сказал Марк. – Он говаривал, что для любой работы нужна подходящая машина.

– Помню, как он рассердился, когда мойщик окон приехал в фургончике, который внешне почти не отличался от почтового, – сказала я.

– Когда это было? – спросила Энджи.

– Не помню, родная. Мы еще жили тогда в Лондоне, должно быть, в тот период, когда мы его воспитывали.

Слова эти, не иначе, дьявол подсунул мне на вилах.

– Я не смогу, Марк, – расплакалась дочь.

Я не слышала, о чем она потом говорила, о чем они вместе говорили с полицейскими, пока не увидела, как Марк помогает Энджи усесться на заднее сиденье одной из машин кортежа без опознавательных знаков и кричит, что это ненадолго, до церкви. Потом муж сел в машину вслед за Энджи и захлопнул за собой дверцу. Я залезла в похоронный автомобиль и уселась посередине длинного черного заднего сиденья, на котором вполне могло поместиться трое, а если потесниться, даже четверо человек. Впереди полицейский на мотоцикле немного забуксовал в грязи на том месте, где ведущая от дома дорожка соединялась с шоссе, и машины поехали чуть медленнее. Я увидела их – не только сестру Амалию и моих сестер, но всех сестер из лагеря за дорогой. Одетые во все белое женщины выстроились по обе стороны от дороги. Марк, высунувшись из окна автомобиля, что-то им закричал, вот только внутри моего гроба ничего расслышать не удалось.

Кортеж медленно полз мимо сестер. Они стояли с заплаканными лицами. В высоко поднятой руке каждая держала Розу Иерихона. Рот каждой беззвучно шевелился – они молились. Дороти выглядела так, как должна выглядеть пожилая женщина в час скорби. Руки Джеки дрожали, и с ее розы вниз опадали веточки и какой-то сор. Обе стояли рука об руку с Евой, которая старалась храбро смотреть в лицо надвигающемуся будущему. Вдруг сестра Амалия выступила вперед, загородив нам дорогу. Она развела в стороны руки. Машины остановились.

– Узрите избранную Розы Иерихона! – закричала она.

Водитель нажал на клаксон. Несколько полицейских, подбежав к Амалии, утащили ее с дороги. Их руки запутались в ее длинных волосах. Длинное белое одеяние задралось, и стали видны ее босые ноги, извивающиеся на гравии.

Некоторые сестры побежали к ней на помощь. Они кричали, царапали полицейских, тянули сестру Амалию за руки…

Другие еще громче подхватили:

– Узрите избранную Розы Иерихона! Узрите невинную!

Закрыв глаза ладонями, я раскачивалась из стороны в сторону в моей одиночной черной пещере.

– Нет! Нет! Нет! – повторяла я до тех пор, пока ритм движения не подсказал мне, что мы набрали скорость и оставили сестер далеко позади. А в своей голове я отчаянно сражалась с Голосом, который тоже хотел присутствовать на похоронах.

Бесконечный проход между рядами был моим и только моим. Марк и Энджи вошли первыми, рука об руку, и уже сели на скамью. Полуповернутые в мою сторону лица незнакомцев хмурились и суровели. Приглушенные голоса смолкали, и разговор возобновлялся, только когда я отходила от них. Это было похоже на то, как накатывают на берег и отступают волны. Я подошла к алтарю и уставилась в глаза распятому Иисусу Христу. Потом я нерешительно села на скамью рядом с мужем и дочерью. Что бы ни думали все эти люди, пришедшие на похороны, у нас есть одно общее: все мы неловко себя чувствуем, когда дело доходит до смерти и религии, нам некомфортно. Кто-то украсил простенькую сельскую церковь лилиями, и их аромат смешивался с запахами отсыревших сборников церковных песнопений и полироли под низкие стоны органа. Приехал кое-кто и из бродяг-путешественников. Среди них я заметила Чарли. Если кто-нибудь и способен помочь Энджи снова завязать с наркотиками, подумала я, так это только он. Они привезли с собой своих детей. Девочки были в шерстяных колготках и длинных юбках. В руках – букетики подснежников. Мальчикам в джинсах трудно было усидеть спокойно на месте. Хенни подошел к Энджи и сказал, что он принес с собой фотографию велосипеда Люсьена. Мальчик попросил разрешения положить это фото на гроб друга. Люсьену понравилось бы иметь фотографию своего Голубого Крейсера. Энджи кивнула, поцеловала Хенни в лоб и сказала, что с его стороны это очень мило и она, конечно же, разрешает. И вот священник, и все пришедшие на похороны Люсьена, и полицейские, стоящие у выхода из церкви, и женщина, которая прошла тщательную проверку, прежде чем ей позволили играть на похоронах на органе, и я, и Марк, и Энджи – все мы смотрели, как Хенни идет по проходу в своих поскрипывающих кроссовках и прикрепляет фотографию велосипеда к крышке гроба.

Гробик был маленьким, до невозможности маленьким.

Пели гимны. Понятия не имею, кто их выбирал. «Господь надежды, Господь радости, чью веру, как у ребенка, ничто не в силах разрушить…» «Тысяча веков в твоих глазах подобны угасающему вечеру». Встали. «Угас», – шепнул мне Голос. Сели. Встали на колени. Угас, угас, угас… Сели прямо. Мое тело – словно робот. Мой разум – черный экран зараженного вирусом компьютера. Марк поддерживал Энджи, а та все рыдала и рыдала. А я… У меня даже слезинки на глазах не появилось. Я не плакала даже на кладбище при церкви, когда могильщики задействовали механическую лопату, которую принесли накануне, чтобы справиться с сухой, успевшей слежаться землей. Я не плакала, когда опускали гроб. Я не плакала, когда Энджи поцеловала любимую уточку Люсьена и бросила ее в темную могилу. Я не плакала, когда дети бросали туда цветы.

Я и сейчас не плачу.

Не сказав ни слова, Энджи отошла от меня, когда мы выходили с кладбища. Я обернулась, а ее уже не было рядом. Она не оставила мне ни обещаний, ни прощения. Врач и полицейский отвезли меня обратно в Велл. Марк выдержал поминки в здании сельской управы и уехал, чтобы никогда больше сюда не вернуться. Врач был добрым человеком. Он остался со мной, а чуть позже сказал, что будет лучше, если мы сделаем официальное заявление. Врач надеялся, что это положит конец нескончаемой череде тех, кто хотел выразить свои соболезнования.

Заявление?

Семья выражает благодарность всем тем, кто выказал доброту и сочувствие на протяжении минувших недель. Мы не в состоянии выразить словами, какую пустоту смерть Люсьена оставляет в нашей жизни. Он был замечательным сыном и внуком, таким, какого желают видеть все в своих сыновьях и внуках. Все, кто знал его при жизни, любили Люсьена. Мы знаем, что по стране ходит много слухов о Велле и планах семьи относительно будущего фермы. Для семьи очень важно, чтобы эта земля в дальнейшем использовалась таким образом, чтобы принести наибольшую пользу стране, страдающей от засухи. Мы не хотим, чтобы его смерть осталась напрасной. В скором времени мы собираемся уехать из Велла, а права на землю передать согласно существующему законодательству благотворительному трасту.

Семья просит вас сейчас оставить ее наедине со своим горем.

– Весьма разумно со стороны Марка написать это, – сказал врач. – Он считает, что вам и так досталось. Не хватало, чтобы еще довелось составлять заявления для прессы.

Это было прощальное слово Марка, обращенное к публике. Для меня он написал немного по-другому.

Дорогая Рут!

Марк

Это самое трудное в моей жизни письмо, но откладывать я больше не могу. Когда ты будешь читать эти строки, я уеду и на этот раз уже никогда не вернусь. Прости меня.

Я хотел остаться. Велл был нашей мечтой. Мы когда-то надеялись, что он вновь соединит нас вместе. Эта земля не принадлежит ни тебе, ни мне. Она рассорила нас. Мы прошли все стадии деградации наших отношений. Сначала мы жили в доме вместе, затем в разных спальнях, потом в разных домах. Согласно следующему логическому шагу одному из нас необходимо было отсюда уехать. А потом случилось то, что случилось. Последние недели я тешил себя мыслью, что ты во мне нуждаешься, но я ошибался. Я тебе уже давно не нужен. У тебя всегда были твоя дочь, твой внук, твои сестры, твой Бог. Я давно нахожусь в самом конце списка твоих приоритетов. Со времени смерти Люсьена ты позволяла мне кормить тебя и давать таблетки, но этого для меня недостаточно. Я уезжаю навсегда.

Я бы и хотел разделить твою веру, но не могу. У меня нет ответов, как ты мне не раз пеняла, но я уверен, что прибегать к теории избранности Богом как способу объяснить, как и почему мы оказались в Велле,  – признак не силы, а слабости. Все это самообман. Из любви, а не из озлобленности я много раз пытался открыть тебе глаза на то, что сестра Амалия просто тебя использует. Надеюсь, ты будешь держаться от нее подальше. Тебе необходима врачебная помощь. В отличие от Энджи я не считаю, что сестры такие уж безобидные.

Надеюсь, мы сошлись во мнении о том, что Велл – гораздо больше нас двоих. Я вложил все, что у меня было, в наше небольшое поместье, вот только небольшим оно уж никак не оказалось. Ты со мной согласна? Эта земля никогда нам по-настоящему не принадлежала. Если она может дать ответы на вопрос, как бороться с засухой, эта земля должна принадлежать всем. Я подписал мою часть документов, согласившись с предписанием о временной аренде правительством этой земли, и переслал все бумаги нашим адвокатам. Пока я не получил за это никаких денег. Дело, разумеется, не в деньгах. Уверен, что ты достаточно хорошо меня знаешь, чтобы мне поверить. В марте будет очередная годовщина нашей свадьбы. Ты слишком много для меня значишь, поэтому я не согласен довольствоваться тем малым, что ты мне оставляешь.

Помнишь те списки, которые ты составляла для меня и Энджи, когда уезжала на конференцию? «Урок джазового танца – в четверг. Не забудь лазанью в морозильнике. Книгу по чтению Энджи надо вернуть в пятницу. Это все!» Теперь я хочу написать для тебя список дел. Проверяй овец каждый день на предмет копытной гнили. Кормовые добавки для тамворс [38] заканчиваются. Стоп-сигналы на прицепе надо починить. Напоминаю тебе: ты должна о себе заботиться. Ешь вовремя. Запирай заднюю дверь. Не запускай двигатель «лендровера» через провод от внешнего источника. Избегай интернета. Но ты месяцами игнорировала мои советы, поэтому нет нужды повторять их снова и снова. Что будет, если все в моей семье умрут? Ради того чтобы не рехнуться, я должен отойти в сторону и попытаться справиться с собственным горем. Ты сможешь сама о себе позаботиться.

В моем письменном столе ты найдешь все необходимые бумаги, всю финансовую информацию и т. д. Я загрузил все документы по Веллу на твой лэптоп. Папка называется «Уход». На банковском счете еще остались деньги, но надолго их не хватит. Когда-то нам придется обсудить денежный вопрос. Возможно, я попрошу адвоката выступить в роли посредника. Не пытайся меня отыскать. Я не отвечу. Все кончено.

Я не знаю, что буду делать. Вилл говорит, что одному человеку нужен кто-то с юридическим образованием, но мое сердце к этому не лежит.

Ты меня бросила так же, как сейчас я бросаю тебя. Извини, что тогда тебя ударил. Я не склонен к насилию, но временами ты настолько сильно испытывала мое терпение, что у меня перехватывало дыхание и становилось трудно дышать. Возможно, все вскоре пройдет. Возможно, вскоре опять начнутся дожди. В любом случае, пока мы точно не знаем, кто убил нашего внука, о прощении говорить рано. Я надеюсь, хотя надежда эта призрачна, что это не ты.

Вся моя любовь останется с тобой. Никому больше она все равно не нужна.

Возвращение памяти просто так не проходит. К тому же она явилась не одна. Я проснулась, и мой непрошеный гость был уже тут как тут. Его холодное тело прижималось к моему, хотя денек выдался жарким. Его тошнотворное дыхание обдало мне затылок. Я подтянула согнутые ноги к груди и завыла, словно собака. Когда еще был жив Хью, я надеялась, что он, быть может, упаковал в свои свинцовые чемоданы горе и обман и утащил их вниз по лестнице, а потом прочь из дома, но он прятался, выжидал и наконец дождался своего часа.

Глядя в потолок, я мысленно насмехалась над тем, как на каждый мой шаг вперед следовал куда больший шаг назад. В какой-то момент, когда еще было утро, я перевернулась на другой бок и выглянула в окно. Я увидела колосья пшеницы, растущие среди чертополоха на Первом поле, и злаки на правительственных экспериментальных полях вдали. Такова сущность всех живых существ. Ты рождаешься, питаешься, испражняешься, растешь, даешь потомство и умираешь. Крысы, суетящиеся возле кучи компоста, более приспособлены ко всему этому, чем я. Они, по крайней мере, насколько я знаю, не склонны к самоубийству.

Рука моя прижалась к бедру. Я ощутила рубец на том месте, где себя клеймила. Я часто касалась его рукой, словно опасалась, что могу обо всем забыть. И тут я подумала о том, что с той же легкостью могла убить Люсьена. Его лицо возникло на сложном рисунке половиц и подтвердило мою вину, не абстрактную моральную ответственность, а конкретный физический поступок. Я могла разбудить его в ранний утренний час, прижать свой палец к его губам и прошипеть: «Т-с-с-с». Затем я шепнула ему на ухо о предстоящем утреннем приключении. Я завязала ему шнурки двойным бантиком. Мальчик сонный. Я привязала розу ему на шею. В тусклом свете мои пальцы на память знали, как завязать узел. Я нащупала его ладошку, спрятавшуюся в длинном рукаве зеленого свитера, и повела мальчика вниз по ступенькам лестницы. Теперь он окончательно проснулся и заволновался.

– Куда мы идем, бабушка Р? Зачем нам куда-то идти? Гляди, как темно, бабушка Р!

На дворе было очень темно и очень холодно. Звезд видно не было, луны тоже. Мы крепко держались за руки. Люсьен боялся потеряться в темноте, но мне лучше было бы его потерять. С верхней точки поля мы смотрели поверх Кадоган-хилл на фермерские домики вдали. Света нигде видно не было. Никто не захотел проснуться, чтобы увидеть нас.

Голос приказывал нам поторопиться. Вскоре рассветет.

– Бабушка Р! Мы идем в Велл? Мы ведь туда идем?

Мы шли в Велл.

Когда внук перебрался через перелаз и зашел в лес, он выглядел напуганным. Я чувствовала, как напряглась рука Люсьена, когда он цеплялся за ту, кто его погубит. Мы подошли к черному озеру. Мальчик нагнулся и коснулся рукой воды. Она медленно проснулась и сонно заколыхалась, заплескалась о берега, покрытые зарослями камыша. Сама по себе вода не захочет обменяться рукопожатием со злом.

– Бабушка Р! Ты же не оставишь меня здесь?

Да или нет?

– Здесь глубоко? Ты можешь достать до дна, бабушка Р?

Да – и вновь всплыть на поверхность.

Мы присели на холодную землю. Люсьен прижался ко мне и сказал, что ему нездоровится. Не могли бы мы сейчас пойти домой? Лучше прийти сюда в другой раз. Но я сказала, что вода все исправит.

– Мы увидим волшебство?

Я ответила утвердительно, но для этого следует все сделать правильно.

– Иди за мной.

Взявшись за руки, мы вошли в холодную воду Веллспринга. Грязная жижа засасывала наши ноги. Люсьен дрожал, но хихикал. Еще один шаг. Еще один шаг по дороге, которой мы идем. Еще один шаг в мире, который мне знаком. От старого до нового пройду я с тобой. Я начала тихо напевать ему. Люсьен подхватил. Он знал слова этой песенки. Он пел, словно девочка. У него были волосы, как у девочки. Мои пальцы ощущали их мягкость. Вот только у него половые органы мальчика.

«Глубже, – приказал мне Голос. – Идите туда, где глубже».

– Ух как холодно, бабушка Р!

Я сказала, что, когда холодно, лучше всего войти поглубже.

– Холод и боль – в твоем животе. Страх, который ты испытываешь, – в кулаках. Когда ты войдешь поглубже, они пропадут. Ты только должен мне довериться.

– Я верю тебе, бабушка Р, честно верю, но мне очень холодно.

– Верь мне.

Люсьен лег спиной на мои руки, но, когда вода плеснула ему в лицо, он пронзительно закричал. Неожиданно у него выросли тысячи рук с тысячью пальцев, которые рвали на мне одежду и дергали за волосы. Споткнувшись во тьме, я навалилась на него. Люсьен бил меня, пинал ногами в грудь. Мы дрались, словно пьяные. Он полулежал, полусоскользнул вниз. Его голова откинулась назад, ударившись о покрытые мхом камни. Люсьен рухнул в воду. Я держала его красивую окровавленную головку под водой. Только раз его ручки поднялись над поверхностью, ища, за что бы ухватиться, но, не найдя опоры, остались плавать, словно водяные лилии. Он снова стал красивым. Я позволила его бледному лицу плавать на поверхности. Пусть видит лунный свет. Его губы вытянулись, стали похожими на бутон розы.

Голос сказал, что я все сделала правильно. Потом я вернулась домой к себе в кровать. Дом стал невесомым, а рассвет окрасился в цвета радуги.

* * *

– Рут! С вами все в порядке?

– Я не знала, что вы вернулись.

Мальчишка пощупал мой лоб.

– У вас жар.

Отстранившись от него, я, дрожа всем телом, свернулась калачиком под пуховым одеялом. Он думает, что я больна. Он прав. Я прогнила до самой моей сердцевины.

– Что вы делали всю неделю? Я смотрел в журнале. Вы почти не вставали с постели…

– Лучше уйдите.

– Я схожу за парацетамолом. Надо вызвать врача.

– Нет. И не нужен мне ваш парацетамол. И знаешь что, Мальчишка, я не хочу тебя сейчас видеть. Лучше ступай в казарму.

Мальчишка обхватил голову руками. Схватив его руку, я подалась вперед и выложила свой козырь:

– Ради бога! Уходи. Все это смешно. У меня болит голова. У меня менопауза, а ты, мальчик, ищешь только повода. Ты выбрал не ту. Знаешь что… рано или поздно ты успокоишься, обзаведешься домом, женой и детьми, а о знакомстве со мной будешь рассказывать во время застолий.

Мои кулаки били его легче, чем мои слова, били по его «традиционной» благополучной юности, по его заурядности, по его будущему. Я ненавидела его за то, что он так мало в жизни терял, и за то, что впереди у него было так много этой самой жизни, а я уже все потеряла. А Люсьен даже не начал еще по-настоящему жить. Но Мальчишка не дрогнул под моими ударами, не ушел, а я, обессилев, сломалась и отвернулась от него. Я решила, что пусть сидит, если ему так нравится, путь подхватит от меня эту заразу. В наступившей тишине слова, которые должны были быть сказаны, заволновались где-то в области моего живота и наконец обрели звучание.

– Неделю я вспоминала самое худшее, но это того стоило. Мне кажется, я убила Люсьена, – произнесла я. – Мне кажется, я все вспомнила.

И вновь он никуда не ушел. Мальчишка чуть ссутулился. Его грудь начала подниматься во время дыхания чуть выше. Когда он заговорил, то не смотрел в мою сторону.

– Что вы помните?

– Подробности того, как завязывала ему шнурки, как он ударился головой, как я держала его под водой, отпечатки моих ног в грязи. – Я села, скрестив ноги по-турецки. – Это большое облегчение. Теперь я смогу все всем рассказать. Пусть меня судят и посадят в тюрьму. Так будет лучше. И… – я помешала ему меня перебить, – не надо говорить, что я этого не делала. Ты просто не понимаешь, какой сумасшедшей я иногда бываю, какой жалкой, страдающей галлюцинациями и… – кажется, я всю жизнь искала правильное слово и теперь нашла, – эгоистичной.

Мальчишка отошел и уселся на широком подоконнике. Свет, льющийся из окна, отбрасывал тень парня мне на постель. Я не могла видеть его лица, но его голос говорил о том, что он взволнован и озадачен. Слова он произносил медленно, стараясь сохранить видимость спокойствия.

– Я думаю, ты красивая женщина, и дело не в физическом аспекте дела. Ты в целом красивый человек. Я почти уверен, что ты не убивала Люсьена. Ты бы не стала завязывать ему шнурки двойным бантиком. Он ненавидел, когда ему их так завязывали. Об этом много писали в прессе. Ты бы ни за что не стала так завязывать ему шнурки. А еще остается загадка свитера и деревянной розочки. Ты не помнишь, где они. Что же касается следов, то это еще ничего не значит. Там, кроме твоих следов, есть следы Амалии, всех сестер, Марка, Люсьена – всех кого ни попадя. Все в тот вечер топтались у Веллспринга.

– Ты просто не хочешь в это поверить, Мальчишка, но тебе придется. Груды мокрой одежды. Утром я была уставшей до изнеможения. С кем, спрашивается, еще Люсьен мог пойти посреди ночи? Я тогда и среди бела дня не помнила точно, чем и как занималась, а ночью и того хуже. Посмотри правде в глаза, Мальчишка. Я вполне могла его убить.

Мальчишка резко распахнул окно, впуская свежий воздух, затем встал в ногах кровати и застыл с решительным видом.

– Ты далеко не единственная подозреваемая. Есть еще Марк. Насколько я понял из того, что узнал из прессы, он слишком сильно привязался к этой земле. А как насчет сестер?

Я молчала. Он напирал.

– Когда имеешь дело с таким культом, то можно ожидать всего чего угодно. Вспомни все то немыслимое, что люди вытворяли во имя религии за всю историю человечества. Я лично не знаком с этими сестрами. Не сомневаюсь, что они хорошие люди. Ты им, кажется, доверяла, но дело в том, что нельзя забывать о массовых самоубийствах в Техасе, о взрывах бомб самоубийц…

– Пожалуйста, не надо читать мне лекций. Я тоже об этом думала. Да, есть другие люди и другие версии произошедшего, – признала я, – но это не значит, что моя версия чем-то хуже.

Мальчишка проигнорировал мной сказанное, присел на кровать и взял мои руки в свои.

– Не знаю, виновна ты в его смерти или нет. Даже если виновна, по существу это ничего не меняет, так как это сделала не настоящая ты. Я не знаю, как это объяснить понятнее.

– Не старайся, все равно это ничего не меняет.

Я попыталась высвободиться, но он мне не позволил.

– Это все равно как если бы моя мама или кто-нибудь из тех, кого я хорошо знаю, сказал бы мне, что сделал что-то ужасное. Даже если бы моя мама и совершила что-нибудь плохое, это не отменяет того факта, что она моя мама и замечательный человек. Понимаешь? Это могла совершить только другая Рут, больная, находившаяся в состоянии постоянного стресса. Ты испытывала ужаснейшее давление: правительство хотело получить твою землю, твой брак распадался из-за сестер и всей этой чуши. Ты все время читаешь в газетах о людях, которых нельзя судить за их поступки по тем или иным причинам.

Повисло непродолжительное молчание. Мы сидели, прикованные друг к другу желанием получить от другого то, в чем нуждались. Я отдернула руки.

– Есть вещи, мальчик мой, которые ты все равно не сможешь изменить, что бы ты мне ни говорил, например, не сможешь избавить меня от чувства вины.

На следующее утро, когда я проснулась, его на дежурстве не оказалось. Я испугалась того, что вчера мы были слишком близки, Третий увидел в этом то, что хотел увидеть, и добился, чтобы Мальчишку перевели. Я зря паниковала. Аноним сказал, что Мальчишка отправился на похороны Хью. Мне самой хотелось присутствовать на похоронах и попросить у него прощения, вот только я вовремя не потрудилась обратиться за разрешением. К тому же мое присутствие могло не понравиться семье покойного. Появилась приятная новость: приказ ограничить мое заточение пределами дома отменен. Пути Господни по-прежнему остаются для меня неисповедимы, но они не более запутаны, чем процедуры государственного судопроизводства. В любом случае теперь я могла пойти в сад и оплакивать кончину Хью, сидя на том месте, где мы с ним сиживали часами. Я сожалела о том, что ему так и не довелось попробовать дикой малины, растущей за скамьей. Не удалось мне также нарвать ему пакетик крыжовника. Он бы отнес его домой и полакомился со сливками, которые дает его обожаемая корова джерсийской породы. Ему такое угощение наверняка понравилось бы. Он дал мне так много, а я его ни разу по-настоящему не отблагодарила.

В таком расположении духа я плохо подготовилась к возвращению Мальчишки с похорон. Он был немножко навеселе. От вчерашней серьезности не осталось и следа. Очевидно, преподобный Хью завещал, чтобы пришедшие на похороны отдали должное его внушительной коллекции редкого ирландского солодового виски. Мальчишка, отчаянно жестикулируя, многословно описывал поминки, которые на поверку оказались довольно веселым мероприятием, этаким днем благодарения жизни, прожитой не зря. Мальчишка заявил, что и на его поминках будет так же весело, а затем плюхнулся на скамейку у заднего входа. Я заметила, что, если учесть, в каком мире мы теперь живем, это может случиться раньше, чем он думает.

– Ты мне, часом, виски не прихватил? – поинтересовалась я.

– Ничего, кроме фруктового пирога и… коровы.

– Коровы?

– Да, коровы.

Оказалось, это не бред пьяного. Хью распорядился, чтобы после его смерти корова жила в Велле. Дочь Хью привезет ее, как только получит разрешение, а на это много времени не потребуется.

– Он завещал мне свою красивую корову?

– В полнейшее распоряжение.

– Я этого не заслужила.

– Ну, ты ее получишь, хочешь ты этого или нет.

– Когда? Мальчишка! Приди в чувство. Я серьезно.

– Завтра.

Мальчишка изменился в лице и, пошатываясь, заковылял к амбару.

Со стороны Хью это было великой щедростью, типичной для характера этого человека. Я вначале думала, что не смогу принять корову, но потом поняла, что, отказавшись, оскорблю его память. Марк бы на моем месте справился лучше, но я делала все, что могла. Я вся вспотела, на ладонях появились красные полосы, пока я таскала сено из нижнего хлева к амбару. Пока я ремонтировала ограду выгона для скота, сломала себе не один ноготь. А воняло от меня, пожалуй, как от общественного сортира. Почти час времени и литровую бутылку дезинфицирующего средства я потратила на то, чтобы вычистить два объемных металлических ведра. Почти весь день я работала не покладая рук. Вскоре мною всецело овладели два чувства – усталость и голод. Подарки Хью всегда имели скрытый подтекст.

Все утро я пробегала, а теперь уселась на крыльце. Моросил дождь. Я принялась пролистывать старые номера «Еженедельника фермера» в поисках советов по уходу за дойной коровой. Подъехал прицеп. Дочь Хью назвалась Сэм. Две женщины неопределенного возраста стояли на солнце и обменивались дежурными фразами.

– Очень жалко вашего отца, – сказала я. – Я хотела написать, но не могла придумать, что написать. Я в последнее время разучилась писать.

– Ничего страшного. К нам пришли сотни писем. Теперь мне придется на все отвечать. Папе нравилось бывать у вас. Я высаживала его в конце дороги, а он шутил, что отправляется путешествовать во времени. Теперь я понимаю, что он имел в виду. Здесь кажется, что последних двух лет просто не было. А сегодня утром тоже дождило?

– Только моросило.

– Моросило… – Сэм позволила этому слову задержаться на языке, словно дорогому вину. – Но дело даже не в месте. Ему нравилось с вами общаться.

– Он был очень хорошим человеком.

– Хороший человек, совершавший хорошие поступки. Это высечено у него на надгробии.

Сэм отвернулась на секунду, и я подумала о том, как же мне не хватает сейчас женского общества. Я коснулась рукой ее локтя. Вышло немного неуклюже. Я подумала о том, что из-за отсутствия общения похожа теперь на туристку в другой стране, не уверенную в том, что ее жесты правильно поймут. Но Сэм мне улыбнулась.

– Думаю, будет лучше вывести ее наружу, – предложила она.

Аноним помог Сэм опустить задний борт прицепа. Как только тот стукнулся о землю, все рождества Мальчишки, как говорится, пришли в один и тот же день. Он положил руку на золотистую шерсть на боку коровы и пытался ее успокоить, пока Сэм толчками и уговорами не принудила животное сойти на землю по наклонной поверхности. Аноним спешно отошел, так как из-за животного у него начинался приступ астматической одышки. Внизу Мальчишка придержал корову за недоуздок, и та с безмятежным видом оглядела своими большими глазами новый дом.

– Рай для коров, – заметила Сэм.

Анна-Лиза, как назвал корову Хью, оказалась красивым животным. Мою руку обдало ее теплое дыхание. От коровы пахло «Детским путеводителем по ферме». Сэм передала мне недоуздок. Я медленно повела первую корову в моей жизни к пятизвездочному хлеву. Если бы Марк был сейчас рядом! Согласно первоначальному плану корова в нашем хозяйстве должна была появиться на третий год. Мальчишка и Аноним поднимали и крепили заднюю откидную часть прицепа. Сэм пошла за мной, неся в руке мусорный пакет.

– Тут всякая всячина, которая может пригодиться, – громко сказала она, затем оглянулась и заговорила гораздо тише: – Я не знаю, что вам разрешено, а что запрещено. Папа часто говорил о бюрократических ограничениях. У меня здесь есть кое-что, что вас должно заинтересовать. Перед смертью папа кое-что пытался выяснить. Вы сами об этом должны знать. Не знаю, хотел бы он, чтобы вы это прочли, или нет. Принимать решение пришлось мне. Возможно, там ничего важного и нет.

Попрощавшись, Сэм обняла меня. Мне хотелось пригласить ее к себе еще как-нибудь, но я представила, насколько все это ей хлопотно, и потому смолчала.

Молока в первый вечер было немного. Пожалуй, на корову плохо подействовал переезд, к тому же дояркой я была неопытной. Сладковатое молоко пенилось на поверхности. Я с гордостью внесла сверкающее ведро в дом, вспоминая первый визит Хью. Мальчишка подошел помочь готовить корову «ко сну». Мы стояли и смотрели на нее, согретые теплом, исходящим от ее тела, завороженные тем, как мерно Анна-Лиза пережевывает свежее сено. Мы обсуждали, не может ли она чувствовать себя одиноко.

Мальчишка, желая мне помочь, случайно встряхнул пакет для мусора.

– Здесь что-то есть, – сказал он, когда оттуда на землю выпала прозрачная пластиковая папка для документов.

– Ничего важного, – солгала я, поднимая упавшую папку.

В ней могут находиться ответы на вопросы, полезные сведения, по крайней мере адрес Энджи, что-то от Марка, свежие новости о сестрах. Я знала, что Мальчишка на моей стороне, но рисковать потерять папку все же не хотелось.

– Я потом прочитаю.

Его немного задело то, что я не посвящаю его в свою тайну, но он все же, хоть и с видимой неохотой, ушел, оставив меня одну.

Внутри оказалось всего два листа бумаги. «Записи для Рут» – значилось вверху первой страницы. Далее я увидела подчеркнутое слово «сестры». Следовательно, речь пойдет о сестрах, а не о моей Энджи и не о Марке. Я поверить не могла, что для Хью составляло такую непреодолимую трудность выйти на след Марка. Если бы он разыскал Марка… Муж наверняка знает, что с Энджи. Оставалось лишь одно объяснение: Марк отказался разговаривать с Хью. От этого настроение у меня значительно ухудшилось. Я вернулась к чтению материалов о сестрах.

Под шапкой были перечислены сайты, которыми, вероятно, пользовался преподобный. Один он подчеркнул дважды. Sistersoftheinlandsea.com. Ниже почти полстраницы занимали малопонятные наброски. «Простой блог. Фото сестер, ритуал у моря, высокая – Амалия. Они восстановились». Далее стрелочка указывала на слово «Норфолк». Трудноразличимые каракули, выведенные вертикально на полях, сообщали о христианской феминистической традиции. Далее следовало несколько ссылок на Песнь песней Соломона и Книгу Экклезиаста. Хью также написал «дни почитания святых (???)», но не уточнил, о чем он. Между страницами лежала вырезанная из газеты фотография Амалии. Хотя фото было черно-белым, волосы женщины показались мне темно-рыжими. Такая же высокая, как всегда, она стояла на ветру посреди пляжа. Длинное белое одеяние вздымалось, словно парус. Руки были распростерты, как во время моления. Я поднесла снимок ближе к глазам, провела пальцем по ее руке и прикоснулась к ладони. Я заметила, как одеяние топорщится в месте груди. Тонкая линия обозначала цепочку кулона, вот только сама подвеска скрывалась в вырезе ее одеяния. Если слепой человек может читать азбуку Брайля, почему я не могу найти правду здесь? Несмотря на лучи солнца у Амалии за спиной, ничто на этой фотографии не казалось мне радостным. Одно обстоятельство не вызывало сомнений: сестра Амалия снова открыла свою лавочку. Хотя мне было тяжело смотреть на то, что мое чудо возрождено и поставлено, так сказать, на поток, в моих ощущениях преобладало отнюдь не чувство личной обиды. Я взглянула на следующую страницу.

Это оказалась распечатка с новостного сайта, работающего в круглосуточном режиме. Вместо того чтобы распечатать одну статью, Хью распечатал целую страницу. С одного края страницы виднелись ссылки, с другого – тянулись фотографии известных телевизионных ведущих. В углу – ссылка на трансляцию в прямом эфире. Вследствие всего этого сама статья была набрана мелким шрифтом и читать ее в тусклом свете хлева было совсем не просто. Мы всегда хранили здесь фонарик. Марк говорил, что сено и спички – плохие соседи. Привычным движением я потянулась вверх, пошарила на узкой деревянной полочке слева от двери и нащупала фонарик. До сих пор светит. Я вышла наружу, осторожно огляделась, нет ли кого поблизости, и включила фонарь. При свете более четко стали видны маленькие детали, окружающие меня, я увидела носящихся в воздухе летучих мышей, но в целом читать легче не стало. В основной статье речь шла о пожаре в жилом доме, расположенном в Портсмуте. Три человека погибли, так как у пожарных просто не оказалось, чем тушить огонь. Это привело к протестам. Я решила, что Хью, по-видимому, хотел распечатать что-то, перейдя по другой ссылке, но ошибся. Я пробежала глазами ссылки. Состояние рынков ценных бумаг. Падение. Нажмите здесь… Последние новости о засухе. Технические трудности задержали на десять месяцев ввод в строй опреснительной системы. Нажмите здесь… В стране/региональные/восток. Женщину поместили в психиатрическую больницу после покушения на убийство в приморском лагере. Нажмите здесь… Международные новости. После ночных массовых беспорядков в Париже полиция сумела взять ситуацию под контроль. Нажмите здесь… Ничто из прочитанного не показалось мне важным. Перевернув лист, я прищурилась. Почерк был очень правильным, почти безукоризненным. Я прочла: «Исход, 20», затем стояла заглавная буква «Д», далее – «10 заповедей». Они вошли в мое сознание подобно слайдам, сделанным в «ПаурПойнт». Там текст может произвольно появляться на экране – слева, справа, снизу, сверху, буква за буквой, увеличиваясь и уменьшаясь. Заповеди высветились передо мной в порядке уменьшения степени моей вины.

Не убивай.

Не прелюбодействуй.

Не сотвори себе кумира.

Это то, что я делала, а еще есть много такого, что мне следовало бы сделать, а я не делала.

Я слишком на многое надеялась. Мое разочарование, впрочем, несколько смягчила мысль, что Хью правильно сделал, когда не принес этих страниц в один из своих приходов ко мне. Я, чего доброго, еще разозлилась бы на него.

Из всего этого можно было сделать один вывод: год жизни я провела в окружении сплошного жульничества. Я попыталась вообразить себе сестер, ставших лагерем на морском берегу, новый алтарь Розы, Еву, вносящую свежую информацию на сайт, сестру Амалию, выбирающую очередную пятую женщину. Я ничего не могла сказать насчет Джеки. Дороти? Конечно же нет. Д… А что, если «Д» значит «Дороти»? Я снова взглянула на бумажку. Уже должен был прийти ответ от священника, которому исповедовалась Дороти. Тот собирался написать ей. Дороти не могла ему не ответить, но среди бумаг я ничего не нашла. Я размышляла о том, почему Дороти покинула остальных. Возможно, она разуверилась, увидела всю эту фальшь… Она призналась, что солгала. Не могла ли Дороти от меня что-то утаить? Не произноси ложного свидетельства. Или, возможно, она уехала из-за того, что случилось здесь, из-за того, чем все это для нас закончилось.

Бумаги Хью я спрятала, завернув в мусорный пакет, в хлеву. Фонарь выключила. Воцарилась тьма. Как все закончилось… Сейчас я пыталась вспомнить… Марк был по-своему прав и по-своему неправ относительно сена и спичек.

Средневековые мистики часто использовали слово «запущенный». Подходящее слово. Сразу же в воображении возникают пустые стойла. Прогнившие доски вываливаются наружу. В середине ржавеют никому не нужные механизмы и страдают от коррозии трубы. Запустение. После похорон глубокая изнуряющая депрессия лишила меня физических сил, сделала ко всему равнодушной. Марк ушел от меня навсегда. Я чувствовала себя животным, которое спасающиеся от чумы крестьяне оставили в стойле. Полицейские патрулировали земли Велла, заботясь о том, чтобы никто случайно не потревожил свитер, деревянную розу и прочие улики, если они все же находятся где-то на территории. Собаки, подняв хвосты и опустив морды к земле, рыскали по склонам холмов и лесной чащобе. «Когда облачно, при юго-западном ветре запах зверя разносится далеко». Так обычно говорят охотники, возвращаясь в конце дня домой после охоты на лис. Сестры оставляли еду и лекарственные травы на пороге. Амалия писала записки, но я сказала полицейским, что не хочу иметь с ней никакого дела. Я заперла двери и никого не впускала. Также я не ела их передачи и не читала то, что писала Амалия. Иногда я могла проспать весь день, а во двор отваживалась выскальзывать лишь в сумерках, словно я, подобно Кнуду, обладала даром останавливать волны ночи. Когда наступала ночь, я могла часами бродить по землям Велла. Из-за нехватки керосина огонь в «Рейберне» гас, а меня совсем не заботило, что же произошло с моей плитой. Я отправлялась беспокоить пребывающих в зимней апатии сонь и ежей, которым завидовала и пыталась отчасти подражать. Я существовала. Более точного определения и не подберешь.

Все страховочные канаты были перерублены. Я, как одержимая, долгие часы проводила за поисками в интернете, словно всерьез надеялась на то, что если я зайду на бессчетное число ссылок, то среди миллиардов байтов информации смогу найти ответ, что же произошло той ночью. Я без компаса бродила по лабиринту бредовых идей и предположений. Я просыпалась и обнаруживала, что в полусне зашла на блог, который ведет безутешная мать из Японии: ее сына обезглавил самурайским мечом какой-то негодяй. Я заходила на электронную доску объявлений, содержащую сведения о жертвах преступлений в Аделаиде, Южная Австралия. На другом сайте размещено было более десяти тысяч фотографий мертвых детей. Сама не знаю, как заходила на такие сайты. Покинуть их, впрочем, было еще труднее. Я возвращалась снова и снова на посвященную памяти Люсьена страницу в социальной сети. Там была его фотография, сделанная в то время, когда он путешествовал вместе с Энджи: в русле пересохшей реки внук строил из камушков башню. На странице люди оставили более трех тысяч сообщений. Начав читать, я не могла остановиться. Очнулась спустя много часов. Лэптоп к тому времени разрядился, а я окончательно свихнулась.

Наконец я решилась взглянуть в глаза собственных демонов. Я вошла на сайт сестринства Розы, а оттуда перешла в блог сестры Амалии.

Я кликнула на сообщение, написанное чуть раньше на той же неделе.

Сестры Розы! Не верьте пропаганде, которую читаете в прессе по всему миру. Пророков никогда не признают в родной стране! Власти постараются убедить вас в том, что Избранная виновна, но я знаю, мы знаем, что она любит так, как способна любить только женщина. Власти постараются убедить вас в том, что Роза приказала сестрам избавить Велл от мальчика, но я знаю, мы знаем, что только мужчина содержит в себе столько яда, что, целуя ребенка, может его убить. Молитесь, сестры Розы, чтобы Иуда Велла был изобличен!

До меня дошло, что речь идет о Марке. У меня в мозгу словно бы послышался его голос, когда накануне похорон муж сказал мне: «Не смогу жить с людьми, которые считают меня детоубийцей. – Голос его дрогнул. – Я любил Люсьена. Он многое для меня значил». Я боялась, что он может наложить на себя руки. А точно не наложил?

Я сидела словно завороженная изображением Велла на экране: мои руки сложены вместе и вода бриллиантами капает между пальцами. Мои глаза зажмурены в экстазе. Я это или все же не я? Виртуальная я. Версия меня. Я кликнула по ссылке «Мысли на сегодня», ожидая, что последняя запись будет датирована днем накануне гибели Люсьена, но мои записи, как ни странно, продолжались.

Пятница. Сестры! Я уверена в том, что мальчик, которого я любила, сейчас с Розой, а засуха в моем сердце тронута дождем!

Суббота. Почему матерям позволяют так сильно страдать? Ребенок, осиротевший из-за цунами, просит волны. Мальчик, потерявший сестру, которую погубила малярия, просит москитного комара. Овдовевшая жена, чьего мужа убила бомба, подложенная в автобус, просит политиков. Матери! К чему столько страданий? Я знаю, но хочу сказать каждой из вас: я тоже ведаю, что такое страдание! Я страдаю вместе с вами!

Воскресенье . Готовьтесь, сестры! Вскоре я обращусь к вам.

Дождь льет сильнее, чем когда-либо прежде! Готовьтесь, сестры, и ждите моего призыва!

Я не писала этой галиматьи. Я далеко не во всем была уверена, но в этом была категорична. Единственным человеком, который мог бы это написать, надев на себя мою личину, была сестра Амалия. Я достаточно много читала ее посланий, чтобы узнать ее стиль. Амалия всегда писала, злоупотребляя личным местоимением «я» и восклицательными знаками. Натянув на себя старую куртку, висевшую на вешалке в коридоре, я зашагала через поле, пока не добрела до одиноко стоящего дуба. Именно отсюда я впервые увидела сестер много месяцев тому назад. Сверху автофургоны казались мне бледными тенями гротескных овец, портящих мои пастбища. В фургоне сестры Джеки и сестры Евы горел свет. Я подумала, что сейчас они декламируют Песнь песней. Я подумала, что могу спуститься вниз и присоединиться к ним, ступить в тепло и почувствовать неприятный запах, образующийся при сжигании сжиженного бутана. Джеки заварит мне в кружке ромашкового чая. Ева подвинется на узкой скамейке, освобождая мне место. Ничего особо не изменилось. Мы поговорим. По-прежнему ли крепка их вера? Наверняка их крошечный рай зачах и прогнил так же, как мой собственный. Не исключено, что сейчас, сидя в своих клетушках там внизу, они планируют свой побег. Мой взгляд переместился на главный фургончик. Свет был не таким, как от свечи, а белым. Так светится монитор компьютера. Теперь я воспринимала сестру Амалию не как хранительницу, а как охранницу, направлявшую слепящий луч своей религиозной кампании в каждый уголок, где притаились женские сомнения и опасения. Я вдруг подумала, что, вполне возможно, она сейчас сидит и набирает на клавиатуре текст для «моих» «Мыслей на сегодня».

Единственным моим желанием было остановить ее. Я пустилась вниз по холму, набирая скорость и то и дело спотыкаясь. Я поскользнулась на мокрой траве, но быстро встала. Лодыжка болела. Я ощутила легкое головокружение. Но через секунду вновь бежала. Боль отдавалась в ногах. Я ворвалась в дверь «центра». Внутри была Амалия. Распущенные волосы зачесаны назад. Она полулежала в постели, опираясь на подушки. На коленях виднелся раскрытый лэптоп. Ночная рубашка большого, «мужского» размера. Пуговицы вверху не застегнуты, так что видны голые груди. Фотография, на которой мы вдвоем, прикреплена к стене рядом с Амалией.

– Рут! Ты пришла. Я знала, что ты ко мне вернешься.

Рассмеявшись, Амалия поднялась и ступила мне навстречу. Я же вскочила на кровать, сорвала фотографию и разорвала ее надвое, затем схватила лэптоп и запустила им о стол. Ударившись, лэптоп упал на пол. Соскочив с кровати, я схватила лэптоп и начала, как безумная, стучать по клавише «Delete».

– Убирайся! Убирайся! – визжала я.

В дверном проеме возникла фигура Евы. Руки ее метнулись к лицу.

– Что такое? – вскрикнула она.

– Вот это! – крикнула я, выдергивая страницы из принтера и комкая их. – В тебе дело!

Амалия стояла, вытянувшись. Лицо ее оставалось непроницаемым.

– В тебе дело, – повторила я, указывая на Амалию. – Ты лгунья и манипулятор!

– Кажется, я поняла, – спокойно произнесла Амалия. – Это из-за «Мыслей на сегодня».

– Этого я не писала, Амалия.

Та плотно закрыла за Евой дверь, по ее словам, для того чтобы не выпускать из фургона тепло и никого больше не потревожить.

– Сестры очень устали, – продолжила Амалия. – В духовном отношении это очень тяжелое время.

– Ну же! Признайся! Скажи Еве. Ты написала все это, сама состряпала…

– Нет, – произнесла Амалия тверже, но не громче. – Мы молились, Рут. Все мы молились, не только я. Ева подтвердит мои слова. Мы все. Мы действуем все вместе, сообща.

Ева уселась на откидную скамейку, стараясь поднять стол, а то он занимал слишком много места в тесном фургоне. Вот только я погнула петли, и теперь столешница висела, словно перебитое крыло. Она согласно кивнула:

– Мы молились, Рут. Ты молчала, и Роза начала говорить непосредственно с нами, с Амалией и со мной. Мы молились.

– Не понимаю, что вы несете, – возразила я.

Ева посмотрела на Амалию. Та кивнула, тогда Ева сказала, что сестры узнали, что Марк стал непреодолимой преградой. Никому из сестер не удалось встретиться со мной после смерти Люсьена. И дело не только во встречах. Они пекли мне выпечку каждый день. Они заливали чаи из целебных трав в бутылки и оставляли для меня. Эти чаи должны были помочь мне высыпаться. Джеки написала мне стихотворение, но сестры опасаются, что все это Марк просто выбрасывал.

– Где Джеки? – спросила я. – Она что, уехала отсюда?

– Ей нездоровится, – объяснила Ева. – После всего случившегося Джеки сама не своя. Все симптомы вернулись. Она бьется головой, режет себе руки, плачет по ночам… Обычно сестра Амалия приглядывает за ней в ее фургоне, дает корень ревеня, чтобы успокоить. Мы все молимся за нее, но лишний раз не беспокоим.

– А где Дороти?

– Отдыхает.

– Но вернемся к тому, что тебя беспокоит. – Амалия приблизилась ко мне и села на кровать с прямой, словно палка, спиной. – Мы также знали, что ничто из того, что ты хотела бы сказать нам, всем сестрам Розы, которые ожидали твоих посланий во всех уголках страны, не будет нам передано.

– Главное, мы не упустили момент, – сказала Ева. – Мы молились, дождь шел, Роза расцвела, а я писала слова. Мне казалось, что не я, а кто-то другой держит ручку, нашептывая мне текст. И вот мы продолжили наше дело. Это настоящее чудо.

Я присела рядом. Возможно, они заблуждаются, но какие у меня доказательства того, что она либо другие сестры действовали не из-за любви ко мне и желания помочь в трудную минуту? Амалия смягчилась и погладила меня по спине под курткой, задержав ладонь внизу спины.

– Мы рады, что ты к нам вернулась. Правда же, Ева?

Амалия положила голову мне на плечо. Ее волосы рассыпались по нему, словно талис.

– Я знаю, как тебе было тяжело, но мы тебе поможем. Сестры должны помогать друг другу, – смахнув волосы, спадающие мне на лицо, продолжила Амалия. – Ныне в Велле остались только мы, женщины. Мы теперь можем свободно молиться, Рут. Мы обретем мир в душе. Обещаю тебе. Мы не должны пренебрегать тем, что дарует нам Роза.

Амалия растекалась вокруг меня подобно воде, но я оставалась холодна, словно камень. Руки мои по-прежнему оставались глубоко в карманах куртки. Там я могла нащупать остатки нашей мечты: шпагат, которым мы обвязывали столбы ворот, гвозди с широкой шляпкой, которыми прибивали проволоку к столбам вокруг овечьих пастбищ, гранулы корма для кур, салфетки, чтобы вытирать слезы с глаз, проступающие, когда приходится идти против восточного ветра.

Я встала, ощущая кожей то место, где только что лежала ее голова. Отпечаток ее ладони, словно татуировка, горел на моем теле.

– Я сегодня сама напишу за себя, Амалия, и вот что я напишу: нет никакой Розы, нет никакой избранной, нет второго шанса, а есть только гвозди, дерево и слезы. Ты устроила настоящую бучу, вторгнувшись на чужую землю. Да, ты – в центре всего этого.

Дороти стояла на нижней ступеньке. Я проигнорировала ее и прошла мимо автофургона Амалии. Я заметила руку, отодвинувшую занавеску, ничего более, и пожалела Джеки, ведь теперь она жила, словно пленница. Дороти вроде устремилась вслед за мной. Она окликнула меня, вероятно, хотела что-то сказать, но я побежала прочь. Когда я, запыхавшись, достигла дуба, то оглянулась и увидела, что Дороти, преодолев часть дороги вверх по холму, остановилась и смотрит на меня так, словно она угодила в чистилище нерешительности. Позади нее две оставшиеся в лагере сестры начали разводить огонь. Они стояли в дыму, обнимая друг друга. Я больше не оглядывалась. Я перевела взгляд на звезды. Я приняла решение.

Наконец я была последовательна в своем безумии. Я сняла ключ, висящий на кольце у «Рейберна», взяла спички на каминной полке в гостиной и фонарь в заднем коридорчике. Выйдя во двор, я отперла висячий замок на двери сарая, осветила лучом ящик с инструментами, свернутую крупноячеистую проволочную сеть и банки с не до конца использованной краской. В углу луч света выхватил ходули, которые мы подарили Люсьену на его пятый день рождения. Они стояли в тени, словно отрезанные ноги. Я, сорвав руками паутину, подобрала пластмассовый самолетик с поломанным крылом, тронула пальцем пропеллер и наблюдала за тем, как тот вращается. Я поднесла игрушку к носу, словно бы хотела унюхать запах его веры в то, что он может летать. Запущенный самолетик, легко спланировав, приземлился на рыбачьей сетке. В сарае я прихватила полную пятилитровую канистру бензина и забрызганный голубой краской защитный чехол, оставшийся после того, как вскоре после переезда мы устроили ремонт в его спальне.

Все это я не без труда дотащила до одиноко стоящего дуба. Спички… чехол… канистру бензина. Огни в автофургонах погасли, а вот костер горел сильнее, чем прежде. Это, должно быть, понадобилось для того, чтобы осветить их моления, чтобы яснее видеть окружающий мир даже в этой тьме. Амалия, вероятно, сказала им, что грехопадение святых всегда являлось предвестником славы. Они сейчас узнают, что такое слава.

В лагере я сотворила настоящий шедевр. Как и создание большинства истинных произведений искусств, это была педантичная, очень тяжелая работа. Я притащила из скирды три прессованных брикета сена и распотрошила их. Затем я разбросала сено от костра в центре лагеря к автофургонам, обливая его попутно бензином. Пряный запах сена несколько перебивал бензиновую вонь. Последняя дорожка из сена вела к фургону Амалии. Но этого мне показалось недостаточно. Я прокралась под днище автофургона, словно лиса в курятник, и принялась рвать ткань. Пылинки и частички краски затанцевали в луче фонаря. Я смочила полоски белой хлопчатобумажной ткани бензином. Если треск рвущейся ткани ее не разбудит, тогда запах точно… Если же не эта вонь, тогда звон ведра, ударившегося о баллон сжиженного бутана… Если и не это, то сияние моего намерения, когда я чиркнула спичками… Материал не хотел гореть. Я достала из кармана скрученную фитилем бумагу и подожгла ее. Я наклонила ее так, чтобы пламя побежало вверх. Порыв ночного ветра обжег мне запястье. Я тут же сунула бумагу под днище фургона. Языки пламени лизнули обшивку. Загорелось. Пламя осветило стопки картонных коробок, сложенных на кирпичах под днищем автофургона. Как я и предполагала, в этих коробках были розы, листовки, футболки, плакаты и, не исключено, мои фотографии. Я выбралась из-под фургона, побежала к центру лагеря и бросила сено на угли костра.

Больше ничего не нужно было делать. Я взобралась по склону холма и остановилась, привалившись к стволу дуба. Я вообразила себе поле, заросшее травой, и ни единой живой души на землях Велла. Я выношу свой приговор. Казалось, так оно и получится.

Если бы пожар разгорелся… Сначала только клубился дым из-под автофургона Амалии. Я боялась, что огонь потухнет, и уже собиралась вернуться и поджечь еще раз, когда увидела, как языки пламени лижут металл, напоминая танцовщицу на шесте. Без предупреждения мой самодельный средневековый ад вдруг разверзся оргией бешеной пляски и разрушения, подпитываемый кислородом ненависти и кнутом ветра. В то же самое время в середине лагеря вспыхнули остатки брикетов сена. Оранжевые искры побежали вдоль сенных дорожек, подобно опаленным крысам.

Красивое зрелище, запечатленное на пленку моей памяти. Я стояла на вершине темной ночи. Звезды – в вышине. Силуэты голых ветвей дуба. Пламенеющая роза внизу.

Дороти. Это была Дороти. Она пробежала мимо автофургона Евы, ударила в дверь и что-то крикнула. Затем Дороти бросилась к фургону Амалии. Добежав до ступенек, она не колебалась. Пламя поднималось сквозь щели в железе. Должно быть, эти горячие языки расплавили подошвы ее резиновых сапог. Только не Дороти. Я не хотела ей зла. А где Джеки? Неужели она все еще спит в фургоне Амалии? Я видела, как Дороти протянула руку к ручке двери, но потом она отдернула ее, завернула кисть в ткань рукава свитера и принялась, как одержимая, трясти ручку.

– Выходи! Амалия! Амалия! Пожар! – Голос ее был похож на крик маленькой совы в ночи.

Позади нее другие выскочили из своих фургонов. Женщины принялись затаптывать огненные дорожки. Со стороны они были похожи на гравюры дикарей, выполненные в Викторианскую эпоху. Сначала изображение делалось черно-белым, а затем раскрашивалось. Полуголые люди прыгали в пламени своей ереси, били по земле куртками и одеялами, одержимые какой-то безумной хореографией.

– Воды! Принесите воды! – закричала Ева и с пластиковым ведром в каждой руке побежала к крану.

Во всем мире, даже в благословенном дождями Велле, не осталось столько воды, чтобы потушить этот пожар.

Ага! Наконец Амалия… Дороти схватила ее, кричала, чтобы та прыгала, не ступала на металл. Они прыгнули на дымящуюся траву. Головы склонены. Рты зажаты руками. Я наблюдала за тем, как они отползают от объятого пламенем фургона, который распахнул дверь красному незнакомцу, пригласив его насиловать и грабить, как ему хочется. После взрыва первого газового баллона женщины распластались на земле. Я совсем забыла о газе. Будет еще один взрыв. Там два баллона. Беги, Дороти, беги. Второй взрыв раздался, когда они докарабкались до остальных сестер. Я видела, как женщины в страхе жмутся друг к дружке, стоя невдалеке от алтаря.

Ева. Вода, льющаяся из крана, перелилась через край ведра, струилась между ее ног, серебрилась в лунном свете, бежала ручейком вниз по склону между пучками травы, сантиметр за сантиметром приближаясь к горящему лагерю. Но Ева смотрела не на пожар.

Она указывала рукой на меня и кричала:

– Там Рут! Это сделала Рут!

Подбежала Джеки, с которой ничего плохого не случилось. Она схватила Еву за руку, в которой та по-прежнему держала ведро с водой, и увлекла ее вниз по склону, но ничто, как казалось, не могло справиться с этим адским пламенем. Металл раскалился до такой степени, что начал деформироваться. Он менял свои очертания, принимая немыслимые формы под аккомпанемент рыка раненого животного. Иногда он гнулся в молчаливой покорности. Удушливый дым повалил из фургона, окрасив ночь в мрачные химические цвета. Искры сверкали, словно иллюминация в ночном клубе. Сестры теперь бросились к главному фургону. Они принялись отбрасывать в стороны кирпичи, блокирующие колеса, но Амалия осталась стоять в стороне. В ее руках, высоко поднятых над головой, была зажата роза. Роза будет ярко гореть.

В стороне появились голубые огни. Две пожарные машины, подскакивая на кочках, катили в мою сторону. Вот такие игрушки я бы купила, чтобы положить их в рождественский носок для Люсьена. Пожарные были облачены в шлемы и рукавицы. А еще имелись пожарные лестницы. Ну прямо игрушки из конструктора «Лего». Мужчины схватили своими пластмассовыми руками Амалию за голые плечи и оттащили прочь от огня. Вскоре она превратилась в обычную женщину, завернутую в одеяло, героиню очередной серии «Жертв», покорно стоящую за периметром оцепления.

Голубые огни появились теперь позади меня. Человек бежал вверх по склону холма к грунтовой дороге. Свет фар высветил его. Человек замахал руками. Две машины скорой помощи остановились. За ними притормозил полицейский автомобиль. Они стояли, а двигатели продолжали работать на холостом ходу. Из полицейской машины вышли люди, одетые в бронежилеты. Все происходило, как в американском триллере. В телевизионных передачах этот маневр называли «рассредоточиться».

Представление проходило точно по тому сценарию, который я утвердила. С моего места в обители богов я видела актеров – миниатюрные фигурки человечков на гигантской сцене земли, огня и воды. Все крайне уменьшилось…

– Рут!

Они все звали и звали меня, но я не отвечала.

– Ответь нам, Рут! Я знаю, ты меня слышишь! Ты меня слышишь, Рут?

Я их слышала, но больше мне не нужны были слова.

Голос мужчины походил на шелест пакетика с конфетами в нижнем ряду стеллажей позади меня. Он раздражал, но не мешал заниматься делом. Два… нет, три мужчины подобрались ко мне уже довольно близко. Тучи закрыли луну занавесом. Их тени удлинились вокруг меня.

Они стали уводить мое тело с вершины холма, но мои глаза остались там. Я наблюдала. Сестры увидели, что происходит. Они ринулись вперед, попадая в свет прожекторов. Они тянули вперед руки, словно могли до меня дотянуться. Они падали на землю. Они истерически рыдали.

– Рут! – кричали они. – Избранная Розой!

Их руки вздымались передо мной. Я повернула голову и взглянула вниз, на залитый водой пустой лагерь. Амалия осталась одна. Она все еще держала розу высоко над пепелищем.

Дверцы скорой помощи распахнулись. Пьеса закончена. Нас выводят из театра.

– Остановите их! – крикнула я.

Я превратилась в ярость и гнев. Я отчаянно сопротивлялась, но слишком много рук держали меня за ноги и руки. Игла вонзилась мне в руку. Воды сомкнулись над моей головой.

Велл попрощался со мной, а меня, накачанную лекарствами и обезумевшую, увозили люди в форме. Спустя два месяца с небольшим, когда мир и правосудие вынесли мне свой приговор, Велл увидел мое возвращение, глядя в кухонное окно на тюремный фургон, подскакивающий на дороге. Он видел, как надзиратели снимают с меня наручники, открывают передо мной дверь и стелют постель. Велл приветствовал меня дома и теперь держит взаперти уже сто двадцать семь дней. Для него я хроническая больная. Велл не решается делать прогнозы относительно того, как в дальнейшем будет протекать моя болезнь.

Фигура Анонима загородила вечерний свет, льющийся на сено. Я как раз убирала вилами навоз, готовясь привести корову к вечерней дойке. Я получала истинное удовольствие от своих новых ежедневных обязанностей. Когда меня отвлекли, я немного обиделась:

– Вам что-то от меня нужно? Не знала, что вы интересуетесь коровьими лепешками.

Аноним встал на безопасном расстоянии:

– Не стреляйте в меня. Я всего лишь посланник. Садовник хочет обговорить один вопрос, касающийся участка под овощи. Он просто попросил меня сообщить вам.

Прислонив вилы к тачке, я выпрямилась.

– Под садовником вы имеете в виду Мальчишку?

Аноним рассмеялся собственной шутке. Непыльная работа в моем обильном во всех отношениях Велле настолько сильно на него повлияла, что Аноним еще больше растолстел. Во время смеха его живот забавно трясся.

– Он самый.

Тяжело ступая, сопя и покашливая, Аноним отошел в сторону.

– Он сейчас на огороде, – уточнил солдат.

Странная просьба. Однако необычность ситуации заставила меня покинуть хлев и направиться к ограде сада.

– Кажется, у тебя ко мне есть вопрос? – крикнула я Мальчишке.

Тот вскочил на ноги и резко оглянулся. Он посмотрел по сторонам, а затем знаком подозвал меня к себе.

– Тут есть на что взглянуть, – сказал Мальчишка. – Надеюсь, Аноним ушел к себе.

– Я не интересуюсь огородом. Лучше я не буду сюда заходить.

– Обещаю, что ты не пожалеешь, – настаивал он.

Я с неохотой толкнула небольшую деревянную калитку, вспоминая, что она застревает на полдороге, поскольку в свое время мы не совсем правильно прикрутили петли. Оказавшись среди грядок цветущих турецких бобов, я ощутила себя здесь чужой.

– Ну?

Мальчишка протянул мне письмо. Отправлено оно было на незнакомый мне адрес, на имя мистера и миссис Рейнджер. А вот почерк был мне отлично знаком. Буква «Р» с характерной закорючкой и чуть больше, чем следовало. Именно такую букву он писал на поздравительных открытках. Остальные буквы тянулись за ней хвостиком. Если мне нужно было подтверждение того, что Мальчишка – на моей стороне, то вот оно. Он послал письмо Марку и получил ответ.

– Это адрес моих родителей, – принялся объяснять парень. – Я вложил вместе с твоим письмом записку от меня, написал, что лучше всего будет писать моим родителям, если он не хочет, чтобы вашу переписку читали. Мама – человек старомодный. У нее даже электронного ящика нет. Она пишет мне раз в две недели и отправляет письма по обычной почте. Я попросил ее переслать мне письмо, если он ответит.

Еще будет время по-настоящему его поблагодарить, а сейчас все мое внимание сосредоточилось на письме. Я подумала о том, что графолог на моем месте мог бы сказать, что Марк чувствовал, когда писал письмо, а судебная медицина, возможно, могла бы определить, где это происходило. К бумаге, к примеру, могла прилипнуть разносимая ветром пыльца растений. А еще перед тем, как заклеить конверт, он должен был облизать клей. Я молча уселась на старом бревне. Это место вполне подходило для того, чтобы прочитать ответ Марка. Я сидела в его любимом саду, позади – руины теплицы, а малюсенькие осколочки стекла сверкали у меня под ногами.

У меня остались лишь его слова.

Дорогая Рут!

Марк

Я получил твое письмо. Ты права. Я в Нортумберленде. Дядя Эндрю умер в прошлом месяце после сердечного приступа. Для Анни это было сильным ударом. Мне тоже пришлось несладко. Как ты знаешь, он заменил мне отца. После всего случившегося справиться с очередной тяжелой утратой было совсем не просто. Но жизнь продолжается. Я помогаю Анни управиться с тем, что осталось от фермы. Овцам здесь живется не так уж плохо. На ферме теперь разводят британских альпийских коз, а еще, как прежде, кур. Помимо этого я изредка помогаю местным юристам по моей специальности.

Что касается того, о чем ты писала в своем письме. Нам всем надо выяснить, что же случилось с Люсьеном. Ничто его не вернет, но я согласен с тем, что определенность нам всем поможет. Мне легче. Это я уже осознаю. Я вне подозрений, так как известно, где я был и что делал той ночью. Ты в худшем положении, но ты хочешь знать мое мнение, поэтому я решил изложить тебе мои мысли.

1. Амалия основала какой-то культ в Восточной Англии, подражая тому, что было у вас прежде. Ей удалось завлечь к себе несколько измученных засухой невинных душ. Об этом писалось в прессе. В интернете тоже есть информация, но сравнительно мало. Кажется, Дороти перебралась в Канаду. О психической ничего не знаю. Осталась эта богатая сука-бизнеследи. Ева, если не ошибаюсь. Без нее у них бы точно ничего не вышло.

2. Ясно было, что Амалия хотела выжить меня из Велла. Ей это удалось. Мне кажется, она хотела тебя, и она своего добилась. Кто знает, на что Амалия может решиться, если хочет чего-то добиться? Слишком многое указывает на ее причастность, но полиция очень быстро утратила к ней интерес. Нет доказательств, есть алиби. Официально было заявлено в прессе, что ничто не указывает на то, что к смерти Люсьена причастен кто-то за пределами Велла. Я предпочел бы, чтобы убийцей была Амалия, но это теперь кажется маловероятным.

3. Я уже прежде просил тебя обратиться за помощью, но ты проигнорировала мой совет. Пожалуйста, послушайся хотя бы сейчас. Я нашел психологов, которые помогают пациентам вспомнить факты из прошлого. Если тебе поможет, я устрою так, чтобы кто-то из них с тобой связался. Ты знаешь, что я всегда относился скептически ко всякой психоаналитической чуши, но даже я теперь считаю, что это того стоит. Что бы ты ни узнала о себе и своих поступках, хуже, чем сейчас, не будет.

Извини, что раньше не писал. Я прежде получил письмо от викария, который, если верить ему, периодически приходит к тебе по твоей же просьбе. Удивлен. А я то думал, что с тебя довольно религии до конца твоих дней. Мне не хотелось с ним связываться. Если начистоту, то мне пришлось написать, что я не хочу тебя видеть.

Да, я скучаю по Веллу. Я любил эту землю. Я помню каждое дерево, которое сажал, каждую ветку, которую подрезал, каждую овцу, которую знал еще новорожденным ягненком, помню, как трактор заносит на поворотах. Я все помню.

Ты спрашивала об Энджи. Я могу сказать тебе, что она с Чарли. С твоей дочерью все в порядке, если ей верить, хотя верить Энджи всегда было непросто. Она больше не принимает. Энджи говорит, что сорвалась лишь перед похоронами, а потом Чарли помог ей выбраться. Энджи просила меня не сообщать тебе, где она сейчас. Твоя дочь пока не готова с тобой общаться. Знаю, тебе будет тяжело это услышать, но я не могу ее винить за это. По крайней мере, мы теперь живем близко, и я могу ей помочь, если понадобится. Дай ей время.

Я хотел бы, чтобы ты мне снова написала. Я волнуюсь за тебя и скучаю. Я мучаюсь от чувства вины за то, что покинул тебя, когда ты во мне нуждалась. Возможно, в последнее время мое отношение к тебе особенно теплым назвать было нельзя, но я до сих пор тебя люблю и никогда не смогу полюбить другую.

Значит, он жив и здоров, как принято выражаться. С моей Энджи тоже ничего ужасного не стряслось… ничего больше. Я перечитывала эти строки снова и снова. «С твоей дочерью все в порядке». «Твоя дочь пока не готова с тобой общаться». «Мы теперь живем близко». Где же он меня покинул? В Велле, разумеется. Я вспомнила о Мальчишке под боком.

Я протянула ему письмо:

– Хочешь прочитать?

– Да.

Он вытер грязные руки о джинсы и взял письмо. Я наблюдала за выражением его лица, пока Мальчишка читал. Вот он перевернул листок, вздрогнул, покачал головой…

Мне хотелось услышать мнение кого-то еще.

– Что ты думаешь?

– А что я должен думать?

– Что он мне хочет сказать?

Вернув мне письмо, Мальчишка взъерошил себе волосы.

– Ничего нового, как я понимаю… Ну, я погуглил немного, пока был в отпуске, зашел в интернет-кафе, где можно было войти, используя другую учетную запись, но, по правде говоря, это того не стоило. Марк, Хью, я, никто из нас не узнал за пределами Велла ничего такого, что ты сама не знаешь.

– Что он мне хочет сказать? – повторила я вопрос, хотя уже и так подозревала, какой будет ответ.

– Я не знаю, что ты хочешь от меня услышать.

Мальчишка подобрал лопату и вогнал ее в землю.

– И все же… – складывая письмо несколько раз, произнесла я.

Попробуйте сложить бумагу шесть раз. Какая бы большая она ни была, все равно окажется, что это невозможно.

– Хью, а теперь Марк, короче говоря, все на свете считают, что убила я. Именно это он хочет до меня донести.

– Да, мне тоже кажется, что он хочет, чтобы ты считала, будто это ты. Меня всегда удивляло, почему ты не думаешь, что это мог быть он?

Мальчишка терпеливо ожидал от меня ответа, но я воспользовалась правом хранить молчание.

– Тебе разве не кажется, что это мог быть он? – продолжил солдат. – Или ты просто не решаешься произнести это вслух?

Отрицательно покачав головой, я сказала Мальчишке, что он ничего не понимает. Он говорит о Марке, человеке, влюбленном в садоводство так же, как он сам. Я нетерпеливо махнула рукой на правильные ряды цукини. Марк – не сумасшедший. Он не злой и не склонен к насилию.

– А как насчет теплицы? – Мальчишка многозначительно взглянул на руины.

– Я довела его до этого. До того как мы переехали сюда, Марк был другим, он был… – я запнулась.

– Педофилом?

Мне пришлось выйти из сада. У калитки я обернулась и сказала Мальчишке:

– У меня даже в мыслях не было, что он может быть педофилом!

– Не было?

Короткая фраза заняла свое место в зале суда под открытым небом.

Мальчишка увязался за мной из сада, схватил за руку, забрал письмо и сунул его подальше от посторонних глаз себе в карман. Мы дошли до переднего входа в дом. Никого поблизости видно не было. Наш юридический спор мы продолжили у задней двери.

– Рут! Я должен с тобой не согласиться. Он именно такой. А еще… Нет, позволь мне закончить… С кем еще мог бы пойти Люсьен? Он мог избавиться от зеленого свитера, мокрой одежды и талисмана с розой, когда ездил покупать газету. Ты сама мне сказала, что прежде он никогда за газетами не ездил.

– Перестань.

Я собиралась, зайдя в дом, захлопнуть дверь перед его логикой, но Мальчишка мне помешал, выставив вперед ногу.

– Почему?

– Не знаю почему, просто я хочу, чтобы ты замолчал.

Конечно, я и сама временами подозревала Марка, но, слушая доводы, высказываемые вслух Мальчишкой, понимая всю их основательность… Нет, это совсем другое. Я протянула руку, желая забрать у него письмо мужа, но парень мне этого не позволил.

– Я не утверждаю, что это обязательно он, но если я прав, то довести тебя вновь до безумия, обвинив в убийстве, – то, что нужно, если хочешь спрятать концы в воду. Судя по всему, никто не собирается обвинять в чем-то сестер. – Повернувшись спиной к амбару, Мальчишка протянул мне письмо. – Я никогда его не видел, но ты, Рут, вечно его защищаешь. Мужчины этого не заслуживают. По природе своей мы ужасные ревнивцы.

День я провела в постели, обдумывая немыслимые обвинения Мальчишки, перечитывая письмо снова и снова, чтобы обнаружить скрытый подтекст. Когда мне платили как учителю, чтобы я анализировала чужие тексты, я в этом преуспела, но теперь, учитывая, что награда будет немножко другой, я чувствовала, что сердце не лежит у меня к этому делу. Я любила Марка. Очень долго я считала его очень хорошим человеком, даже если другие придерживались иного мнения. Марк не был из тех, кто способен ударить человека, хотя случались исключения. Он ударил меня. Начнем с этого. У него алиби, но люди часто манипулируют информацией, когда дело касается компьютеров, и их редко изобличают. Марку это было хорошо известно. Я его любила. Почему я не могла по-другому? Ответ прост: если это он, если обвинения в порнографии соответствовали истине, я жила и любила извращенца. Следовательно, я сама не могла не запачкаться, столько лет живя вместе с ним. Психологически мне было бы легче, если бы убийцей был кто угодно, лишь бы не Марк. Как ни странно, но я бы предпочла, чтобы виновной оказалась я, а не он.

Снаружи раздался звук ударов. Выглянув из окна, я увидела, что Мальчишка внял моему совету и теперь ремонтирует курятник. Будем разводить кур. Согнувшись в три погибели, парень прибивал проволоку к раме. Он поднял воротник, защищаясь от суховея. Вокруг него располагалось все то, о чем только может мечтать фермер. Мужчины этого не заслуживают.

Пятнадцатое августа. Ровно год назад в этот день я готовила торт. Я решила в память о том дне и сегодня испечь торт. Я взяла с нижней полки кухонного шкафчика для посуды большую желтую миску. Не исключено, что после освобождения я смогу написать книгу «Поваренная книга домашней арестантки». Первым делом, напишу я, надо удостовериться, что у вас на кухне достаточно небольшой по объему посуды. Кастрюли должны быть рассчитаны на одного человека, миски – на пол-литра. Формы для запекания, рассчитанные на одну куриную ногу. Впрочем, не лишним будет запастись одной большой миской желтого цвета на случай, если решишь испечь торт на шестилетие мальчика. Имея кое-какое предвидение, я запаслась всем необходимым заранее.

Просмотрев список покупок, Аноним поинтересовался:

– Намечается какое-то торжество?

Впрочем, он недостаточно пытлив. По службе ему не продвинуться. Аноним идет по жизни, зная достаточно, но не больше необходимого. Возможно, вполне здоровое отношение к жизни. Что бы он ни думал насчет моей затеи, Аноним достал все, что смог. Поесть он любит. Пожалуй, он единственный человек в Великобритании, которому удалось прибавить в весе за период засухи. Мука дорогая, но достать ее просто. Раздобыть сахар, если вы довольствуетесь неочищенным, тоже не составляет труда. Куры вполне довольны тем, что могут найти, роясь в пыли. Мы явно превращаемся в нацию, чей рацион основывается на яйцах, которые несут куры, находящие себе корм на свободе. Я попыталась сама сбить масло из молока Анны-Лизы.

Продукты были разложены на столе. Все это напомнило мне уроки кулинарии в школе. Мы мыли руки, кстати говоря, не особенно тщательно, и надевали жесткие передники из клеенчатого материала. Мы читали рецепт, написанный на белой доске. Диана Рейд на кулинарии сидела рядом со мной. Мы потеряли друг друга из виду прежде, чем я переехала в Велл. Мне интересно было знать, читала ли Диана обо мне в газетах, рассказывала ли она сотрудникам в офисе, что когда-то мы вместе сидели на уроках кулинарии. И теперь ее коллеги думают: я работаю с женщиной, которая училась в школе вместе с той странной особой, которая возомнила себя избранной и утопила собственного внука в озере. Они будут ощущать тот легкий нервный трепет, который испытывают люди, оказываясь рядом с безумием.

Ложкой я отделила немного масла от большого куска, затем отскребла его и бросила на дно миски. Весов у меня не было, и сахар я отмерила столовой ложкой. Сахар надо брать ложками без горки, а муку – с горкой. Мама говорила, что в каждой такой ложке – двадцать пять граммов. Нет, на самом деле мама говорила об унциях, это я уже сама за нее додумала. Я больше не слышу голоса матери. Это хорошо. Хотя у нас хватало разногласий в жизни, мне бы не хотелось, чтобы она видела, как ее дочь печет торт для мертвеца.

Взбивать сахар и сливочное масло – трудное дело. Когда-то я накачала мускулы, держа овец во время стрижки и перевозя в тачке камни, которые шли на ремонт ограды фруктового сада. Но былая сила давно уже пропала. Мне пришлось растопить масло на «Рейберне». Так показалось гораздо легче. Я часто перекладывала ложку из руки в руку, чтобы мышцы не так болели. Взбив крем, я разбила яйца и вылила их в миску. Затем слегка помешала содержимое венчиком и осторожно принялась выливать их в смесь сахара и масла. Сначала все выглядело вполне прилично. Смесь показалась мне воздушной и вязкой, напоминавшей корнуэльский крем, который пожилые леди когда-то подавали на церковные праздники вместе с пшеничными лепешками и вареньем, над которым кружили осы. Сегодня я была полна воспоминаний. Но потом Рут слишком поторопилась с яйцами, и в тесте образовались липкие комки, которые никак не хотели размешиваться. Мука спасла дело, но у меня не было дрожжей. Теперь мне казалось, что тесто получится безжизненное и безвоздушное, словно сухое печенье. За секунду торт, который я готовила, из объекта любви превратился в предмет ненависти. Я едва удержалась от того, чтобы запустить миской в стену, желая выплеснуть на нее эту смесь выживания и горя.

Затем на стуле возле меня возник Люсьен. Он стоял. От внука пахло свежим бельем. Если бы он только мог на самом деле оказаться здесь, красивый мальчик, стоящий на стуле подле меня, ребенок, желающий вновь соединить разбитые скорлупки, просящий у меня разрешения облизать ложку… Я бы тогда продолжила… Я с трудом разжала негнущиеся пальцы, сжимавшие стенки миски… перевела дух… Я принялась осторожно добавлять муку, равномерно распределяя ее по поверхности. Кажется, все можно исправить. Я решила не выливать продукт. Ложкой я выложила смесь в смазанную жиром форму для выпечки тортов и поставила ее в духовку. Я стояла у кухонной раковины и наблюдала за тем, как на горячем ветру колышутся колосья несжатой пшеницы. Они напомнили мне его волосы. Жирные фазаны, не догадывающиеся, как им повезло, клевали что-то в траве, растущей вокруг ворот. Я вспомнила, как внук бежал по подъездной дорожке, хлопая в ладоши и радостно глядя на поднимающихся в воздух фазанов, тяжелых, словно реактивные авиалайнеры. Я провела пальцем по донышку миски и лизнула: раз – за меня, два – за него, третий… За кого третий? На счастье?

В дом вошел Третий.

– Что вам нужно?

Здесь, в моей кухне, я смелая и готова защитить мой торт от любых посягательств.

– На этот раз мне казалось, вы будете рады меня видеть. Но если я помешал…

Сложив ложки и миску в раковину, я постаралась не давать воли надеждам. Я пустила воду.

– Что вы хотите мне сообщить?

– Я должен проинформировать вас, что с четырнадцати ноль-ноль по шестнадцать ноль-ноль вам предоставлено право принять посетителя девятой категории.

Он пошел со своей козырной карты и прекрасно это осознавал.

– Сегодня?

– Я же сказал: с четырнадцати ноль-ноль по шестнадцать ноль-ноль.

– Ты это давно знал и только теперь говоришь. Какой же ты садистский ублюдок!

Я стукнула миской о подставку для сушки посуды.

– Вы должны знать, что я имею право аннулировать разрешение в случае, если ваше психическое состояние не будет располагать к свиданию.

Третий играл листочком в своей руке.

Переведя дух, я очень тщательно принялась вытирать руки, выдавив из себя одно-единственное слово:

– Кто?

Третий положил документ на стол. Я схватила бумажку и прочитала, но там не было имени, лишь мелким шрифтом значились день и время.

– Скажи, кто? – крикнула я ему вслед, но Третий уже уходил прочь от дома по подъездной дорожке. – Ты должен знать, кто приедет!

Я вернулась в дом. На часах – пять минут второго. Официальная бумажка ничего больше сказать мне не могла, сколько бы раз я ее ни перечитывала. Мальчишка сказал бы мне, если бы знал. Или это сделано специально? Это все Третий. Он намеренно сказал мне об этом сейчас, зная, что я буду надеяться на встречу с Энджи или Марком, а потом окажется, что меня хочет увидеть врач или какой-нибудь чиновник. Третьему нравится меня мучить. Я очень надеялась, что это будет кто-то, кого я люблю, но я постаралась быть более рациональной в своих чаяниях. Не исключено, что это, например, Сэм приедет проведать корову. Возможно, она мне сочувствует. Потом я подумала, что власти могли найти замену покойному и со мной встретится другой священник.

Если кто-то приедет, что делать с тортом?

Кухню заполонил запах пекущегося теста. Я подумала, настанет ли такой день, когда я снова смогу готовить не только для себя, но и для других, для детей, не важно для чьих детей, но готовить? С Энджи я наготовлю больше и не так устану. Тогда все будет выглядеть по-другому. Это, должно быть, Энджи. Мне казалось, что если это Энджи, то я справлюсь. Я знаю, что должна сделать, когда снова ее увижу. Но если это Марк… Марк, которого я люблю, или Марк, которого ненавижу?

Раздался писк таймера. Я вся встрепенулась, но оказалось, что это торт, а не посетители. Нагнувшись, я приоткрыла дверцу духовки и дрожащими руками вынула торт. Борясь с нервной дрожью, я поставила его на стол. Идеально. Пышный, с золотой корочкой, местами треснувшей. В разломах я видела пористое тесто, от которого поднимался пар. Не пересушен. Когда остынет, то не сморщится. У меня осталось много варенья. Яблочное… сливовое… А еще было повидло из диких яблок. На некоторых этикетках было написано «1 год» или «2 год», как будто я могла запутаться. Люсьен любил клубничное, но такого у нас не водилось. Марк сделал первую партию варенья из чернослива. Энджи, когда была маленькой, предпочитала арахисовую пасту. Плохо. Я выбрала из чернослива, не знаю почему… Вернувшись на кухню, я разрезала торт вдоль на две половинки. Наконец-то они разрешили мне пользоваться нормальными ножами. Я заявила, что в сарае полным-полно балок, на которых можно повеситься. Там же можно найти косы и ножницы для стрижки овец. Ничто не помешает мне, незаметно прокравшись в ночи, перерезать кому-то горло. В связи со всем сказанным то, что у меня нет в доме хорошего ножа, создает лишь неудобства. Я намазала на торт варенье. Тесто немного крошилось, потому что у меня просто не было времени ждать, пока оно остынет. В варенье виднелись кусочки фруктов. Приловчившись, я соединила вместе две половинки, затем провела пальцем по лезвию ножа и слизала варенье. На коже остались темно-красные пятна. Черносливовое… Марк его очень любит.

Сорок пять минут второго. Гости будут через пятнадцать минут. Снова взглянув на бумажку, я попыталась вспомнить, о гостях или госте говорил Третий. Какая разница, единственное или множественное число? Когда собираются двое или трое… и тут я подумала, что это могут быть сестры. Могут ли они разрешить Амалии сюда вернуться, если она попросит? Никто, по крайней мере, по дороге не ехал. Аноним сейчас наверняка играет в карты в амбаре. Я не представляла себе, что могу сказать Амалии. Пот заливал мне лицо. Перед глазами поплыло. Комната закачалась. Жарко. Мой мозг ухватился за крупицы знания в хороводе неизвестности.

– Аноним! – позвала я его, стоя на пороге. – Известно, кто ко мне приедет?

– Боюсь, что не знаю, но сообщу, как только кто-то появится. Я сейчас на дежурстве. Сержант отправился на экспериментальные поля с некой сверхсекретной миссией в целях повышения безопасности или еще зачем-то.

«Лендровера» поблизости видно не было. Аноним сказал, что Мальчишка поехал в город, как я и подозревала.

Среди кустов живой изгороди у ворот росла черника. Я сорвала несколько ягод, желая отпраздновать начало черничного сезона и день рождения Люсьена. Я с особой тщательностью украсила ягодами глазурь на торте, в душе злясь на то, что рискую не заметить приближение гостей. Честно говоря, я не задумывалась над тем, что буду делать с тортом, когда его испеку. Теперь же представится возможность им кого-то угостить. В моей памяти невольно всплыла цитата из Книги притчей Соломоновых: «Если голоден враг твой, накорми его хлебом; и если он жаждет, напои его водой». Я делила трапезу с Марком, но очень давно. Тогда все было по-другому, даже страна, кажется, была совсем другой. Я попыталась вспомнить последующие строки, но из амбара донесся звук звонка.

– Кажется, они уже здесь, – сообщил мне Аноним.

Они?

Незнакомый синий автомобиль катил по дороге. Он сделал крутой разворот под дубом и остановился передом прочь от дома, словно водитель не исключал, что придется спасаться бегством.

Кто захочет приехать на такой день рождения без приглашения? Здесь нет воздушных шариков, и мальчик не задует свечи на торте.

Дверца машины отворилась.

Вот и ответ: Марк.

Если это Марк, значит, это не Энджи, не Амалия и никто другой, кто мог бы приехать. Впрочем, кем является этот Марк и кем на самом деле не является, еще неизвестно.

Отойдя от окна, я неподвижно стояла, подобно оленихе в сумерках, которая видит, как стрелок поднимает дуло своего ружья, но не в силах пошевелиться. Часть меня воображала, что время, разбившееся вдребезги, снова собралось, словно калейдоскоп. Марк встал у калитки, сколоченной из планок, и смотрел на дом. Все выглядело вполне буднично. Сейчас он войдет в дом, распакует покупки. Я крикну ему сверху, спрошу, как дела в городе. Он скажет, что поднимется через минуту. Другая моя часть сказала, что это Марк из прошлого, а я, словно призрак, вернулась оглядеть руины.

Я всеми силами пыталась внести рациональное в то, что видела, но происходящее никак не могло относиться к настоящему. Если, конечно, он не передумал и снова меня не полюбил. Или у него есть новости, он располагает неопровержимыми доказательствами, что это я… или он… или она… Марк хочет поделиться со мной своим знанием. Невозможно ошибиться в его намерении. Именно поэтому он выбрал этот день, чтобы вернуться. В прошлом Марк никогда не забывал чужих дней рождения. В этом надо отдать ему должное. Он должен знать, что я страдаю, уже давно страдаю. Прежде эта мысль не заставила его приехать и попытаться меня утешить. Марк. Лишь бы обнять его, услышать, как он говорит, что вернулся потому, что не может без меня жить… Вот только подозрение искажало столь милую моему сердцу картинку. Правда заключалась в том, что Марк слишком долго не показывался мне на глаза. Он меня не любит. Он не перестает меня наказывать. Меня вновь начал мучить вопрос: «Зачем он приехал ко мне именно сейчас?» Мой разум, как одержимый, носился кругами между здравыми мыслями и тяжелыми воспоминаниями, пытаясь понять, чем же вызвано его неожиданное появление. Медленно в моем сознании выкристаллизовалась альтернативная версия происходящего. Люди говорят, что преступника тянет к месту совершенного им преступления. Особенно эта сила непреодолима в такие вот «особые» дни. Возможно, в этом и заключается смысл безумия. Именно Мальчишка сказал мне: «Тебе разве не кажется, что это мог быть он?»

Я присела на край кровати. Колени непроизвольно дрожали, отчего ступни слегка постукивали по полу. Сначала я слышала лишь биение собственного сердца. Затем внизу после минутного «притирания», возникающего всякий раз, когда кто-то входит в дом, послышались едва различимые шаги в кухне. А еще воздух словно бы расступился, пропуская его.

– Рут! Это я, Марк!

Он снова меня позвал, уже ближе. Теперь муж должен был стоять на нижней ступеньке лестницы. Я напряглась всем телом, сохраняя неподвижность. Казалось, мы играем в прятки: я прячусь под кроватью, а он ищет. Я за тобой иду.

– Рут! Я знаю, что ты встревожена. Я пойду прогуляюсь, а через пять минут вернусь. За это время ты должна успокоиться.

Ярость полезна, если ты животное. Она пригоняет кровь в передние части мозга. Вследствие этого животное сражается более отчаянно. Я прислушалась: Марк и впрямь вышел из дома через заднюю дверь. Из ванной комнаты я проследила, как он идет по полю, стараясь не вступить в сохнущие на солнце коровьи лепешки. Затем Марк скрылся из виду. Я знала, что смогу продолжать шпионить за мужем из окна спальни Люсьена. Я никогда туда не заходила, но на этот раз зашла. Распахнув дверь, я тремя широкими шагами добралась до окна. Марк стоял на холме. Прическа короче, чем была. Муж постукивал незажженной сигаретой по коробочке, из которой ее достал. Похож он был на незнакомца, осматривающего местность, в которой он прежде бывал. Однако все, что было прежде, давным-давно сгинуло. Справа от меня – сундучок с игрушками, позади – пустая кровать, в углу – черный полиэтиленовый пакет, в который я ни разу не заглянула с тех пор, как полицейские его мне вернули.

Довольно.

Черный полиэтилен разорвался без особого сопротивления. Я сунула руку вовнутрь, словно принимала роды у овцы. Красная футболка. Толстовка с капюшоном. Джинсы. Все чистое. От одежды пахнет не Люсьеном, а стиральным порошком. Эти вещи полицейские забрали из сушильного шкафа. Пальцы нащупали кроссовки. Я вытащила и поставила их на пол рядом с собой. Я узнала их. Они были уже маленькими на Люсьена. На липучках, а не на шнурках. Штаны. Еще футболки. Куртка с капюшоном, которая внуку не нравилась. Все, что было в одежде от Люсьена, давно выглажено утюгом. Я сильнее разорвала мусорный пакет, обнажая его уже бесполезное содержимое. Я подняла флисовую теплую футболку и зарылась лицом в лютик и пчелу. Вот это Люсьен, который покинул нас в прямом и метафорическом смысле этого слова. Да, метафора многое подразумевает. Я вдохнула отсутствие, не разбавленное никакой вторичной по своему значению болью либо здравой мыслью. Чистота момента – все, что мне нужно было, чтобы убедить саму себя, что быть убийцей я никак не могла.

– Хватит, – вслух произнесла я.

Теперь, когда одежда была разбросана по всему полу, комната Люсьена снова казалась обитаемой. Я оставила дверь распахнутой. Вернувшись в ванную, я спокойно умылась, расчесала волосы и глянула на себя в новое зеркало, которое Мальчишка повесил над рукомойником. Вид вполне сносный.

– Ты справишься, – громко заявила я своему отражению в зеркале.

Я на самом деле в это поверила. Я видела решимость в глазах этой женщины, видела, как она покусывает свою губу. Я спустилась вниз, уселась на диване в гостиной и принялась ждать. В этой комнате было чуть прохладнее, чем в других, а еще немного темнее, потому что окно выходило на восток. Хотя ладони у меня были теплыми и влажными от пота, я надела на себя маску ледяного спокойствия. Мне давно хотелось повидаться с Марком тет-а-тет, но только сейчас я поняла, зачем мне это надо.

– Рут! – позвал он от задней двери.

– Привет, Марк!

– А, вот ты где! Признаюсь, я чуть не подпрыгнул от неожиданности. Мне показалось, что я видел тебя в окне наверху.

Казалось, Марк хотел подойти ко мне, возможно, обнять, но что-то его остановило. Сутулая осанка после похорон куда-то подевалась. Этот мужчина казался чуть выше ростом, но лицо оставалось непроницаемым и во всей его фигуре ощущалась напряженность.

– Ты ошибся.

– Да… ошибся…

Мы не знали, как поступить с разделяющим нас пространством и отведенным нам временем.

– Ты получила мое письмо? – спросил Марк.

– Да… одно получила.

Он присел рядом со мной на диван. Я позволила ему прикоснуться к моей руке, взвешивая риски. Он тяжело сглотнул.

– Извини, Рут, мне очень жаль.

– Знаю.

– Мне хотелось с тобой связаться, приехать, но я не мог себя перебороть. Но…

Он отпустил мою руку, и я, воспользовавшись моментом, убрала спадающие на лицо волосы, чтобы лучше его видеть.

Я гордилась собой за то, что сумела усидеть. Я вся напряглась, словно тигр перед прыжком.

– Но теперь ты здесь. Не пойми меня превратно. Нам надо много чего обсудить. Я многое хочу узнать, но… Почему ты выбрал именно этот день, Марк?

– Ты меня совсем не рада видеть, Рут?

– Я не знаю, что сейчас чувствую… Просто не знаю… Я задала тебе вопрос.

Теперь он стоял ко мне спиной. Знакомая фигура в обрамлении оконной рамы. Шторы наполовину задернуты, чтобы защитить от яркого света и жары.

– Была причина. – Откашлявшись, Марк продолжил: – Мне было трудно после… Люсьен… ну, после смерти Люсьена… и потом…

Пришло время мне пойти навстречу. Я положила руку ему на спину и слегка помассировала. Он стоял, затаив дыхание, потом вздрогнул. Его плечи чуть приподнялись. Волоски на моих обнаженных руках встали дыбом, словно наэлектризованные.

– Я по тебе скучала, – тихо произнесла я. – Тебе тоже было тяжело. Ты, думаю, делал то, что мог в сложившейся ситуации…

Он весь напрягся. Мы хорошо знали друг друга. Каждый мускул в наших телах выдавал неискренность.

– Я надеялся, что сегодня… – произнес он, глядя на стекло.

Мои руки отстранились от его шеи, и я обняла его сзади. Я прижалась головой к ткани его легкой жилетки. От Марка пахло сеном и плохо подобранным лосьоном после бритья. Я едва не капитулировала. Я сопротивлялась голосу сирены, поющей о том, как мы жили раньше.

– Не надо спешить, – заверила я его. – Я никуда не уйду. На дежурстве остался один Аноним. Я не уверена, что он хоть когда-то точно знает, который сейчас час. Давай посидим на кухне, как бывало.

Я повернула мужа и, взглянув ему в лицо, удостоверилась, что ошиблась. Передо мной стоял тот Марк, которого я любила и кому полностью доверяла. Немыслимо, почти немыслимо, что он – волк в овечьей шкуре. Я почти отказалась от своего намерения, но последовавшие слова привели к тому, что исполнить задуманное стало легче.

– Ты пекла торт, – сказал он. – Когда я вошел, то сразу почувствовал запах. Я помешал тебе праздновать?

Произнесено это было вроде бы в шутку, но теперь я точно знала, что Марк специально выбрал этот день. Последующие слова из «Притч» пришли мне на ум: «…ибо, делая сие, ты собираешь горящие угли на голову его, и Господь воздаст тебе». Он-то знает, какой вкус у чувства вины.

На кухне я вытащила две тарелки и поставила их на стол. «Рейберн» с иссушающей августовской температурой превращал кухню в подобие печи. Марк снял жилетку и повесил ее на спинку стула. Его рубашка в клетку местами прилипла к спине. Муж закатил рукава. Его руки оставались такими же сильными и загорелыми. Хотя он сидел, непринужденно развалившись на стуле, видно было, что он все еще работает на земле, поэтому находится в хорошей физической форме. Он вытер пот со лба и протер покрасневшие глаза.

– Ну да… день рождения Люсьена…

Он зажмурился и так сидел несколько секунд.

– Ты не мог об этом забыть, – сказала я.

Марк медленно покачал головой. Я не знала, что он этим хочет сказать.

– Принести воды? – предложила я.

– Да, пожалуйста.

Он пил маленькими глотками в полной тишине, а затем тихо сказал, словно разговаривал сам с собой:

– Здесь до сих пор очень красиво. Пожалуй, самое красивое место на свете.

Марк осторожно поставил стакан на стол, слегка тронул пальцем, наблюдая, как вода сначала дрожит, а затем успокаивается.

– И до сих пор тут идут дожди. Знаешь, мне кажется, что, живя здесь, мы так и не осознали, что это значит. Только после того, как я отсюда уехал и начал жить как все, я понял, откуда это безумие.

Я подняла кусок ткани, которым прикрыла торт от бесконечно жужжащих и кружащих по кухне мух. Я была близка к тому, чтобы сломаться. Я испекла этот торт на день рождения Люсьена, но он мертв. Существует только одна истина, которую нельзя ни забыть, ни простить. Больше я никогда не увижу Люсьена.

– Рут!

А вот Марк сидит за столом, хотя не достоин даже крошки здесь подбирать.

– Извини. Я задумалась.

Торт стоял между нами. Я, ломая глазурь, водрузила на него одну свечку… две… три… четыре… пять… В моей руке осталась еще одна.

– Как думаешь, стоит поставить еще одну? Ему бы сейчас исполнилось ровно шесть. Или лучше оставить пять? Люсьену не было шести, когда его убили.

Марк вертел тарелку на столе вокруг своей оси, словно так искал ответ на мои вопросы.

– Я бы оставил пять, – дрогнувшим голосом произнес муж. – Он был нашим пятилетним, довольным жизнью внуком. Пусть таким и останется в нашей памяти.

– Мне не позволяют хранить в доме спички. Ты, случаем, снова не закурил?

– Нет.

Его взгляд метнулся к жилетке.

– Я тебя не виню.

Я вытащила из кармана его жилетки пачку сигарет и тонкую коробочку спичек с логотипом манчестерского отеля на этикетке.

– Больше нам нет нужды врать, Марк.

Муж неуверенным тоном заявил, что может все объяснить, но я не дала ему сбить меня с толку. Я попросила мужа зажечь свечи. Он будет кричать, а я останусь молчаливой. Первая спичка так и не зажглась. Я не сводила глаз с его руки. Эта рука вела меня по проходу в церкви. Она же отвела мальчика в Велл. Марк повторил свою попытку. Свечи зажигались одна за другой, но явно с неохотой. Эта рука дарила мне наслаждение. Эта же рука доставляла удовольствие другого плана, вводя пин-код и манипулируя счетом кредитной карточки. Пламя лизнуло его пальцы прежде, чем он успел зажечь последнюю свечу. Эта рука держала голову под водой…

– Дай мне.

Я зажгла последнюю свечу. Усевшись напротив друг друга, мы принялись наблюдать, как они горят.

Марк первым нарушил молчание:

– Как ты? Только честно…

– Сейчас нормально, Марк. Может, споем «Счастливого дня рождения»?

– Ради бога, Рут! Что с тобой?

Он стукнул рукой по столешнице. Огоньки замерцали, но не потухли. Эти вечные свечи никогда не гаснут.

– Ты приехал сюда, Марк, и попал на празднование дня рождения. Если бы ты сообщил мне заранее…

– Ради бога, Рут! Я же советовал тебе обратиться за помощью…

– Помощь мне теперь не нужна. Я ясно понимаю, что делаю. И еще, Марк! Я знаю, что ты делаешь.

– Я приехал по делу! – перешел он на крик. – Из-за Энджи!

– Не впутывай сюда Энджи. Не сейчас. Мы тут одни.

Я взяла большой острый нож и сделала вид, что нацеливаю его в самый центр торта. Нас разделял стол. Я обошла стол и встала за спинкой его стула, нависая над мужем. Я сделала так, чтобы он тоже коснулся ручки ножа. Моя рука легла поверх его.

– Давай разрежем вместе, Марк, так же, как на свадьбе.

Уверена, он решил, что я снова тронулась рассудком. Теперь он захочет меня успокоить. Как же он ошибается! Никогда я не была столь здравомыслящей, как теперь! Когда нож уже собирался вонзиться в торт, я выбила из-под мужа стул. Марк пошатнулся, застигнутый врасплох, схватился за стол, но пальцы его соскользнули и он упал на пол. Стул свалился на него. Отбросив стул в бок, я с ножом в руке застыла над ним.

– Что за черт! Рут! Опусти. Я пришел сказать, что Энджи…

Он будет заговаривать мне зубы, но рисковать я не стала. Я ударила ногой ему в голову один раз… другой…

– Я тебя ненавижу! Ненавижу! Я знаю, что это был ты!

Марк схватил меня за ногу, но левой рукой я вцепилась в поручень «Рейберна». Он не сможет меня повалить.

– Убийца! Извращенец!

Я споткнулась. Стул ударил его в лицо. Я упала сверху на него, занеся вверх руку. Ударила. Нет крови. Пронзительный крик. Нет крови. Кто-то держал меня за руку, поднимая вверх. Я царапалась, стараясь вырваться. Он должен заплатить, но Марк, поднявшись с пола, навалился и намертво прижал руки к бокам моего тела. Пальцы моей руки разжались. Я проиграла. Я разоружена. Я обездвижена. Крови не было, лишь черносливовое варенье на линолеуме и фиолетовые пятна черничного сока, вытекающие на белую глазурь. Тарелка треснула. Торт помят, но свечи все еще горели.

Мальчишка вытащил меня из кухни.

– Он просто хотел поговорить.

– Тебе не нужно было мне мешать.

Мальчишка вывел меня в сад и посадил на каменную скамью. Прошло немного времени, сколько точно, я не знала. Здесь было невероятно жарко. Пот ручьями тек по моей дрожащей спине.

Мальчишка предложил перейти в тень. «Сумасшедшие псы и англичане»! Вот только неудача пригвоздила меня к скамье. Парень глубоко вздохнул, словно старался вернуть себе хладнокровие.

– Последние полгода ты только и твердишь, что хочешь знать правду, что тебе нужны ответы. Марк приехал сюда с какой-то целью, а ты даже не удосужилась с ним поговорить.

Бесполезный спор. Сегодня днем ответ сам приехал в Велл, вооружившись жалостью к самому себе и отговорками. Моя вина, что ответ сможет отсюда вновь ускользнуть.

– Рут! Ты могла его убить. Я никогда себе не прощу, если это из-за того, что я на днях тебе наговорил.

– Не извиняйся. Ты мне помог.

Как ни парадоксально это было, но меня одновременно била дрожь и я чувствовала себя онемевшей.

– Извини, что меня не оказалось, когда он приехал.

– Не стоит извиняться. Это не имеет к тебе никакого отношения. Тебе вообще не стоило вмешиваться. Если бы не ты, то все уже закончилось бы.

– Послушай. Я никуда больше не пойду. Ты в безопасности. Я побуду с тобой, если ты его боишься.

– Боюсь? – расхохоталась я. – Единственное, чего я на самом деле когда-либо боялась в жизни, так это неопределенности. Чего мне еще бояться? Я только что поверила в немыслимое. Ты слишком молод, чтобы это понять.

Жара, никакого движения. Ветер не шуршал листвой. Нигде не было видно птиц. В поле даже наша корова ничего не ела, а сонная стояла в тени. Мухи. Я слышала жужжание мух. Где-то наверняка лежит падаль.

Из-за дома донесся звук ожившего мотора.

Мальчишка вскочил со своего места.

– Надо его остановить, Рут. Он наверняка расскажет о происшествии.

Парень опрометью бросился через сад.

– Постойте, Марк! – закричал он, с треском проносясь через калитку.

Мальчишка скрылся из виду. Секунду спустя двигатель заглох. Я двинулась с места, словно робот, не осознавая, зачем мне туда идти. Мальчишка стоял у машины. Дверца со стороны водителя была распахнута. Из окна амбара высунулся Аноним и взглянул на подъездную дорожку. Ему хотелось, чтобы поскорее вернулся Третий и избавил его от дежурства. Марк сидел в машине, склонив голову на руль. На спине его рубашка была порвана в нескольких местах и вся в пятнах. На локте – ссадина, словно у ребенка, подравшегося на детской площадке. Когда он поднял голову, то заметил кровь на щеке и коснулся того места.

– Я знал, что это бесполезно. Я обещал никогда к тебе не возвращаться. Лучше бы я сдержал свое слово…

Марк вытер руки о штаны, затем положил их на руль, готовясь ехать. Он оттолкнулся от руля. Руки его напряглись, выпрямившись, потом он вновь позволил себе расслабиться. Левую руку он положил на ручку переключения передач, правая потянулась к ключу в замке зажигания. Марк посмотрел мне в глаза.

– Я понятия не имел, что ты так сильно меня ненавидишь.

Я взялась за ручку дверцы, мешая уехать.

– Лучше выключите двигатель и ступайте в дом.

Мальчишка излишне молод. Он еще верит, что всегда можно договориться.

– У вас там все нормально? – поинтересовался Аноним.

Марк резко дал задний ход. Мальчишка вовремя оттащил меня в сторону от разворачивающегося автомобиля. Марк высунул голову из окна:

– Если хочешь знать правду, то я приехал только потому, что меня об этом попросила Энджи. Она тоже собиралась сегодня приехать. Она хотела, чтобы мы собрались вместе.

– Энджи?

– Я забыл, что сегодня день рождения Люсьена. Не думаю, что дело в этом. Энджи сказала, что у нее есть важные новости и она хочет нам кое-что показать.

– Энджи сюда приедет?

– Да.

– Почему ты раньше мне не сказал?

– Я пытался, Рут, но… Какая неожиданность! Ты меня не стала слушать.

Двигатель взревел. Я бросилась вперед и встала перед машиной, упершись руками о капот.

– Ты сразу же должен был мне все рассказать.

– Я не хотел говорить, боялся разочаровать, если Энджи не появится. Я был прав. Леопард не меняет своей расцветки.

– Не уезжай. Что она хотела нам показать?

Марк убрал ногу с педали газа.

– Не знаю. Возможно, мы никогда этого не узнаем. Не исключено, что все это полная ерунда.

Момент сильнейшего напряжения. Работающий вхолостую мотор. Невыносимая жара. Все расколол надвое высокий вой сирены тревоги, раздавшийся у нас за спинами. Значит, кто-то нарушил периметр ограждения.

– Что за черт?

– Разберусь! – крикнул Аноним, направляясь к пульту управления в амбаре.

Сирена тревоги часто срабатывала, поэтому он, казалось, не только не встревожился, но, наоборот, ощутил облегчение. Провод вполне мог зацепить олень. Вполне могла упасть ветка на распределительную коробку. А вот во мне вой, разносящийся над холмами, отозвался болью. Я задыхалась от паники, замешательства и быстро ускользающих от меня возможностей что-то изменить.

Марк снова схватился за ручку переключения передач.

– Это место похоже на сумасшедший дом.

– Скажи ей, чтобы со мной связалась, – попросила я, спотыкаясь, но стараясь не отстать от автомобиля. – Ты еще приедешь?

– Выключи, Адриан! – крикнул Мальчишка.

Марк поехал медленнее.

– Теперь я знаю, что ты обо мне на самом деле думаешь. Я слышал, как ты меня называла. Никогда больше не смей пытаться мне написать. Никогда.

Машина рванула с места, подскакивая, как сумасшедшая, на дороге. Марк оглянулся на меня из окошка:

– На этот раз я не шучу, Рут.

– Вторжение в Веллвуд! Участок три! – раздался из амбара крик Анонима. Он выбежал из двери с оружием и рацией в руках. – Настоящее вторжение!

– Марк! – едва не споткнувшись на гравиевой дороге, крикнула вдогонку я. – Марк!

Автомобиль, подпрыгнув, выехал на дорогу. За ним поднималось облако пыли. На вершине холма машина притормозила. Теперь, когда Марк уезжал отсюда навсегда, мне вдруг неистово захотелось, чтобы он вернулся. На меня нахлынуло чувство вины. Казалось, что все те любовь и забота, которые я в прошлом от него видела, разом обрушились на меня всепоглощающей волной. Я хотела его позвать, я хотела за ним бежать, вот только он был слишком от меня далеко. Марк, должно быть, в последний раз решил взглянуть на его любимый Велл. Но вот машина снова пришла в движение и скрылась из поля моего зрения. Марк уехал. Я боялась представить, что он может сейчас наделать.

Мальчишка обратился ко мне:

– Я пойду за Адрианом. Надо проверить. Вернусь через пять минут, не позже. Не делай глупостей.

Я навалилась весом всего своего тела на забор, а затем присела на перелазе. Так и осталась сидеть. Жалобный вой сирены утих до повторяющегося с определенной очередностью резкого писка. Мои мысли путались. Я смотрела на следы шин и разбросанный колесами автомобиля Марка гравий. Передо мной разворачивалась, как на суде, история потерь и лишений. Когда Марка рядом со мной не было, легко верилось, что это он, но теперь я поняла, что муж невиновен. Значит, кто-то из женщин.

По полю шла женщина. Мальчишка конвоировал ее справа, Аноним – слева. За руки ее никто не держал. На плече у женщины висела сумка. Руки засунуты в карманы. Под длинной юбкой бутсы шаркали по земле. «Ты так собьешь свою обувь, – бывало, вычитывала я ее. – Вытащи руки из карманов. Возьми меня за руку». Когда Энджи подошла ко мне ближе, то в знак приветствия подняла руку. Я иногда слышу голоса, у меня случаются видения, поэтому я не была готова вот так сразу поверить увиденному. Я не собиралась верить, пусть даже она встанет напротив, но не коснется меня. Я вспомнила, как в последний раз, когда я видела дочь, она рыдала, стоя у могилы. Я крепко вцепилась в свои сомнения, боясь проснуться.

– Наша нарушительница, – заявил Мальчишка.

– Ума не приложу, как это оформлять, – произнес Аноним с интонациями сотрудника кол-центра. – Думаю, можно будет записать, что это была ложная тревога. В конечном счете разрешение у вас, мэм, было. Просто вы зашли не там, где следовало бы.

– Привет, мам, – сказала Энджи.

Подходящего ответа просто не существовало. Она была моей дочерью, но как я могу претендовать на то, чтобы называться ее матерью, если представляю собой изможденное создание, чья плоть обратилась в пыль?

Я ничего не ответила, но она позволила мне взять свою руку в мои. Я поднесла ее к моей щеке, вдыхая прожитые ею годы.

– Энджи.

Дочь высвободила свою руку, но очень мягко. Я вновь обрела способность внятно выражать мысли.

– Марк говорил, что ты придешь, но он уже уехал. Энджи! Он уехал и не вернется. Он сказал, что, раз ты не приехала, он уезжает.

– Энджи, на которую ни в чем нельзя положиться, – спародировала она Марка. – Я до сих пор помню, как он это мне говорил. Давно он уехал?

Взгляд ее метнулся в направлении дороги, тянущейся вверх к вершине холма.

– Несколько минут назад, – сказала я ей.

– Меня подвез Чарли. Я хотела пройтись по лесу, набраться храбрости и пойти к озеру… Ну… Я хотела немного там побыть… Я понятия не имела, что тут все в проводах и под сигнализацией, – пояснила она.

Энджи обвела руками, показывая на амбар, антенну и прочее имущество моих тюремщиков. Это, кажется, вывело ее из полусонного состояния.

– Ты должна вернуть его назад, мама.

Я покачала головой и расплакалась, до конца осознав все последствия случившегося.

– Он не вернется, Энджи, после всего того, что я натворила.

– Позвони ему по мобильнику, – предложила дочь. – У кого-то же должен быть мобильник?

Мальчишка протянул ей свой телефон. Энджи проверила наличие сигнала, позвонила, нажала на кнопку отмены, позвонила еще раз.

– Ради всего святого! – произнесла дочь. – Ну ответь же!

– Я сказала ему кое-что очень неприятное, Энджи. Он никогда меня не простит.

– Абонент находится вне зоны доступа. Пожалуйста, перезвоните, – повторила она.

Мне стало страшно.

– И что мы будем делать дальше?

– Ничего страшного, – сказала Энджи. – Я хотела, чтобы мы все собрались, но, если так получилось, пусть так и будет. У тебя ужасный вид. Пойдем лучше присядем.

Энджи что-то знает, возможно, это те самые ответы, которых я так ждала. Дочь явно изменилась. Я отважилась заглянуть ей в глаза. Они показались мне глубокими, запавшими, окруженными темными кругами переутомления. Эти темные озера поглотили всю мою надежду. Мальчишка предложил нам расположиться в саду. Он принесет нам попить. Он вырос. Теперь он понимает, что в мире есть такое, что он не в силах изменить либо стать его частью. Он и Аноним ушли, а мы с дочерью неторопливо прошлись по саду, где на деревьях зрели твердые зеленые яблоки, а аромат дикой жимолости заставлял одурманенных птиц умолкнуть. Мы уселись на скамейку, словно мать и дочь, но в то же самое время это было не совсем так. Она была матерью убитого Люсьена. Я боялась. Мне хотелось ее обнять, но я опасалась, как бы Энджи не сорвалась. Тогда этот миг сидения бок о бок будет навсегда утрачен. Дочь достала из своей вышитой сумочки бабочку и положила себе на ладонь. На секунду мне показалось, что это настоящее насекомое. Я даже удивилась тому, насколько она большая, но затем я различила шелковую нить плетения ткани сиренево-синего оттенка на ее симметрично правильных крылышках и сверкание блесток, пришитых к тельцу бабочки.

– Что-то вроде подарка на день рождения Люсьену, – объяснила Энджи. – Я хотела оставить ее у Веллспринга, но тут включилась сирена тревоги, и я не успела. А еще вот это…

Дочь показала мне простую свистульку и просвистела на ней «С днем рожденья тебя».

– Я ему обещала на Рождество подарить свистульку. Я ее уже купила, когда…

Дрозд за нами завел свою песню. Вот и чудесно. Никто из нас не мог об этом сейчас говорить.

– Я решила принести это к нему на могилу.

Затем Энджи вытащила из сумки третий подарок – большой коричневый конверт.

– А это для тебя, – сказала дочь. – Распечатай.

– Ты знаешь, что там?

– Примерно… Ничего плохого. Ну, открывай!

Мне трудно было распечатать конверт, не порвав бумагу на случай, если придется заклеивать обратно. Внутри большого конверта находился обычный белый конверт и нечто небольшое в голубой оберточной бумаге.

– Разверни, но очень осторожно, чтобы не повредить, – произнесла Энджи.

Тонкие складки в моих толстых пальцах разворачивались, словно лепестки цветка, от центра к краям, пока у меня на ладони не осталась маленькая, вырезанная из дерева розочка на кожаном шнурке. Узел остался завязанным. Кожу перерезали в другом месте. Я порывалась схватить ее, но Энджи помешала, сжав мне руку и отрицательно покачав головой. Я поднесла розу в ее бумажной колыбельке поближе к своему лицу. Люсьен после купания. Запах гигиенической пудры и чистых полотенец. Теплая черная смородина, пчелы и лютики. Я без устали искала этот талисман. Кто последним его касался? Неужели я?

Завернув розочку, я заметила, что мои потные пальцы оставляют на бумаге следы.

– Откуда это? – наконец произнесла я.

Энджи беззвучно плакала. Слова нельзя было расслышать.

– От сестры Джеки, – наконец произнесла она.

Это не укладывалось у меня в голове.

– Сестра Джеки… Нет, это никак не может быть Джеки. Мы были с ней подругами, Энджи.

– Я не знаю, я многого не знаю.

– Ты с ней разговаривала?

Дочь вытерла глаза, вымазав черной тушью край белой блузки.

– Я выследила их. Я должна была хотя бы что-то сделать. Вначале я расклеилась, но Чарли помог мне собраться с силами. Мы вместе решили их разыскать. Ну, короче говоря, мы поехали в Норфолк. Теперь их осталось совсем немного. Это видно по посещаемости их сайта. Кажется, люди перестали во все это верить. Я увидела несколько новых женщин. Их я не знаю. Эта корова Амалия не согласилась с нами разговаривать, так что поездка казалась бесполезной.

– А это у тебя откуда?

Энджи нервно вскочила на ноги.

– Дело в том, что там была Ева. Я была удивлена. Никогда не понимала, что она вообще находит во всем этом сестринстве. Ева вышла из фургона Амалии, и я подумала, что из этой поездки, может, что-то да получится. Она меня узнала и нагнала, когда я уже уходила из лагеря. Ева сказала, что ей очень жаль Люсьена, заверила в том, что верит в твою невиновность, и наговорила уйму прочих банальностей. А потом она сказала, что Джеки забрали в психиатрическую лечебницу, утверждала, что сестрам было очень трудно после этого, ведь никто не мог предположить, что это сделала Джеки.

– Значит, это была Джеки…

Прежде я даже не думала о том, что правда может оказаться в равной мере невообразимо тяжелой, кто бы ни оказался убийцей.

– Не торопись с выводами. – Энджи отошла от меня, отломила ветку и со свистом рассекла ею воздух. – Выслушай меня хоть раз в жизни. Я поехала увидеться с Джеки. Ее поместили в обычную психиатрическую больницу, а не в тюремную. Никаких обвинений ей не предъявляли, ничего, связанного с тем, что произошло здесь. Она пребывает в ужасном состоянии. От нее ни на минуту не отходит сиделка. Джеки все время норовит причинить себе вред. Ее руки… Если ты думаешь, что у меня руки в шрамах, так ее руки все изранены дальше некуда.

Я побывала сама в таком состоянии и подобном месте, как в прямом смысле слова, так и в переносном. Моей инстинктивной реакцией на ее слова было вертящееся на языке замечание, что Джеки – ненадежный источник информации, что Энджи не следует возлагать надежды на сумасшедшую. Я хотела высказаться, но дочь и слушать меня не стала.

– Мне она показалась вполне разумной. Джеки попросила меня прийти на следующий день, сказала, что должна со всем разобраться и подготовиться. Когда я вернулась на следующий день, меня ожидал конверт и записка, в которой Джеки просила привезти все это тебе. Больше она со мной говорить не стала, но передала мне розу. Мама, она написала тебе вот это письмо.

– Что там написано?

– Я не стала читать, ведь оно адресовано тебе. Я развернула розу. Джеки написала мне, что завернуто в бумагу и как я должна с этим обращаться, но письма я не читала. – Энджи присела на скамейку рядом со мной, вся дрожа. – Это должны сделать мы, вернее ты, – поправила она себя.

Белый конверт лежал на скамье между нами. На нем было выведено лишь одно слово: «Рут». Объект… вещь… имя существительное… Распечатать конверт?

– Там может быть все что угодно, Энджи. – Я подняла его двумя руками, держа за уголки. – Лучше ты прочти, а не я.

– У тебя нет выбора. Читай.

Дорогая Рут!

Я не знаю, с чего начать. Прости. Я не знала, что делать. Никто бы мне не поверил, никто мне и не поверит, даже если я совершу самоубийство и оставлю записку. Меня сочтут сумасшедшей. Никто не верит, что я знаю правду. Я единственная, кто знает правду. Я знаю, ты мне поверишь.

Почерк был корявым до такой степени, что буквы иногда переходили в каракули. Две страницы бумаги в линию формата А4 были вырваны, причем очень небрежно, из записной книжки. Края отрыва неровные. Местами красная шариковая ручка протыкала бумагу насквозь. Женщина, писавшая эти слова, была явно во взвинченном состоянии. Ее голос был узнаваем в том, что она писала, и, как ни печально, я слышала в нем признаки ее недуга. Энджи, полная нетерпения, жалась ко мне. Я безошибочно узнала паранойю и галлюцинации, ведь это были и мои знакомые. Теперь я могу узнать их в других.

– О чем она пишет?

– Пока не знаю, Энджи, – ответила я. – Чувствуется, что она не вполне здорова.

– Ради бога! Читай вслух!

Я принялась читать Энджи, закончив двумя словами, которые образовывали отдельный абзац и были подчеркнуты:

– Я виновна.

Мы обе погрузились в тягостное молчание. Когда Энджи заговорила, голос ее напомнил мне о страшных годах, пронизанных горечью. Дочь не смотрела мне в глаза. Волосы спадали ей на лицо. Кончики пальцев пощипывали цветастый узор юбки.

– Продолжай, – наконец попросила она.

Пока ты спала, я была той, кто взбирался по лестнице.

Я кралась на носочках мимо твоей двери.

Я разбудила его.

Я сказала ему: «Т-с-с-с».

Я завязала ему шнурки.

Я вывела его в ночь.

Это все была я, Рут. Прости меня.

Каждое «я» обведено кружочком. Похоже не то на список, не то на причудливый белый стих.

– Я не верю, Энджи.

– Что там дальше?

Письмо дрожало в моих руках. Строки внизу были полны значков, символов и иероглифов. Все это расплывалось у меня перед глазами. Искривленные гласные захлестнулись удавкой у меня на шее. Дышать стало трудно. Прямые линии не прощающих ничего согласных вонзились в меня. Я даже не взглянула на дочь, которая потеряла своего сына.

Амалия ждала нас под дубом перед домом. Все было так, как мы планировали. Помнишь, как Люсьен расстроился, когда никто у Веллспринга не показал ему чуда? Амалия сказала мне, что мы вдвоем должны привести мальчика ночью к озеру. Мне показалось, что это хорошая мысль. Я сделала так, как она мне сказала. Я сказала Люсьену то, что Амалия поручила мне сказать. Я сказала, что это будет нашей тайной. Ты и Марк не должны ничего знать, или чуда не будет. Мальчик очень обрадовался. Он доверял всем.

Люсьен с уточкой в кровати.

– У меня есть много тайн, бабушка Р.

Я хотела, чтобы он был счастлив. Я честно хотела этого. А потом у него развязались шнурки и мне дважды пришлось их завязывать. Мальчик сказал, что ему холодно. Я сказала, что принесу ему куртку, но Амалия сказала, что ему не нужна куртка. На нем свитер большого мужчины, и волшебство его согреет. Но потом Амалия заметила, что у него на шее не висит маленькая розочка, которую ты ему вырезала из дерева. Она зашипела на меня. Пришлось возвращаться в темноте обратно в его спальню. Мои пальцы замерзли. Мне никак не удавалось завязать узел. Тогда Амалия отобрала розочку и сделала все сама. Мы прошли Первое поле. Я шла с одной стороны от Люсьена, Амалия – с другой. Было темно, но не слишком. Мальчик показал мне Пояс Ориона. Он сказал, что ты показала ему все звезды на небе. Амалия сказала, что луна скрылась и теперь будет трудно найти дорогу к волшебству. Люсьен заявил, что ему совсем не страшно. Думаю, он говорил правду. Мне казалось, что он приятно взволнован. Мальчик раскачивался, пока мы поддерживали его: я держала его за одну руку, а Амалия – за другую. Я радовалась тому, что возле Веллспринга сейчас будет здорово. Я надеялась, что это положит конец недопониманию между тобой и Амалией из-за Люсьена – из-за того, что он не принадлежит Веллу. Я хотела сделать это ради тебя и Розы.

То, что она написала, могло быть правдой. Правдоподобно, но бессмысленно.

– Энджи! Что, думаешь, случилось? – прошептала я. – Если у Веллспринга случился трагический несчастный случай, почему они еще тогда все не рассказали?

Энджи ничего не ответила. Она онемела. В прошлом мы часто ради красного словца использовали это выражение, но теперь я на самом деле боялась, что дочь может хватить удар. Мне хотелось прикоснуться к ней, вывести из оцепенения, но не понадобилось. Словно робот, она забрала у меня письмо, подобрала под себя ноги и уселась на скамье по-турецки. Затем уже она продолжила чтение. Я не могла слушать, предварительно не зажмурившись.

Потом мы подошли к перелазу, откуда можно попасть в Веллвуд, и Амалия приказала мне уходить. Я не поняла, что к чему, но тогда Амалия сказала, что Розе нужны только она и Люсьен для кое-чего особенного. Я видела, что мальчик не хочет, чтобы я уходила. Он не отпускал мою руку. Тогда я сказала Люсьену, что все будет хорошо. Я помогла ему перебраться через перелаз. Он повернулся и на прощание помахал мне рукой.

Голос Энджи был похож на шерсть, зацепившуюся за шип колючей проволоки.

Он дважды поворачивался и махал мне.

В моем воображении возникла черно-белая фотография. Маленький мальчик в ночи. Он стоит на опушке леса. Бледное лицо наполовину повернуто к нам. Рука приподнята в прощальном взмахе. Люсьен. Рассказ Джеки страдает навязчивостью и бессвязностью. Он может все объяснить, но ничего изменить не в состоянии. Я открыла глаза. Замолчав, Энджи медленно расправляла письмо. Она уже не могла читать вслух.

Голос в моей голове советовал мне не покидать мальчика. Мы однажды говорили насчет голосов. Мне следовало на этот раз послушаться. Но я послушалась не его, а Амалию.

Энджи повторила имя так, словно впервые его слышала:

– Амалию! Амалию!

Я добралась до конца страницы.

– Закончила?

Энджи кивнула. Ее рука вцепилась в ткань моей футболки. Я перевернула страницу. С обратной стороны почерк Джеки показался более разборчивым и правильным. Казалось, что она находит успокоение по мере того, как излагает события на бумаге.

Я не знаю, как долго она отсутствовала. Я не знала, как должна вести себя в лагере. Амалия ничего мне не говорила. Я не могла заснуть. Я вошла в состояние транса, продолжая, впрочем, слышать и видеть происходящее. Когда Амалия вернулась, я рада была ее видеть. Она находилась в сильнейшем возбуждении. Никто из нас не смел ей перечить, когда Амалия впадала в экстаз. Никто ведь не смел, правда же? Мы зашли в фургон, зажгли свечу, но Амалия была такой взвинченной, словно тигрица. Даже ее тень казалась угрожающей. Я помогла стащить с нее мокрую сутану, усадила у газового камина, встала позади нее и принялась расчесывать длинные мокрые волосы. Я даже встала перед ней на колени и вытерла ноги. Затем Амалия сказала, что у фургона лежит зеленый свитер и мне надо от него избавиться. Я спросила зачем. Я спросила, где Люсьен. Амалия сказала, что он с Розой. Я до сих пор не понимала, о чем она говорит. Я помню, что спрашивала, намок ли мальчик, переодела ли она его в пижаму и разбудила ли тебя, когда они вернулись. Помню, что задавала такие вот вопросы, хотя, кажется, уже начала подозревать, что случилось нечто ужасное. Я продолжала болтать, а она сидела вся натянутая как струна. Затем Амалия вдруг схватила меня за запястья так крепко, что потом на коже остались синяки. Она сказала, что мы все сделали правильно.

Мы. Она так и сказала: мы.

Я спросила, умер ли Люсьен. Она сказала, что да, умер. Я спросила Амалию, убила ли она его. Амалия ответила, что он обрел покой вместе с Розой, он очистился перед Розой, перед Веллом.

Ради этой земли, ради ежевики, царапающей шипами мои лодыжки, ради белки, грызущей кору деревьев, ради болотистой пустоши она его убила. «Я спросила, умер ли Люсьен. Она сказала, что да, умер». Теперь все стало яснее ясного. Покрасневшие глаза Энджи двигались от строки к строке. Когда я работала учительницей в Лондоне, я наблюдала за учениками, пока они молча читали про себя, следила, кто когда закончит. Пожалуйста, Господи! Все что угодно, но только не это!

Да, я знала, что он умер, но у меня возникло чувство, что это случилось где-то далеко и меня не касается. Амалия казалась изможденной. Мы сидели вместе перед камином так, словно ничего плохого не случилось, так, словно мы просто пьем чай после богослужения. Она потянула за торчащую нитку и принялась распускать зеленый свитер. Она тянула за шерсть и передавала нитку мне, а я обматывала ее вокруг сжатой в кулак ладони. Мы работали так, пока не распустили весь свитер. Думаю, маленькие обрывочки нитей она сунула себе в карман, но остальное мы точно сожгли.

Амалия хотела повесить маленькую розу себе на шею. Я приподняла ей волосы и помогла завязать узел на шнурке. После той ночи она всегда носила этот талисман у себя на шее и никогда не снимала.

После этого я покорилась. Амалия знала, чего стоит мое слово против ее. Люди бы ей поверили. Я сама ей поверила. Я не знала, что и думать, но я знала, что она убила Люсьена.

Мы добрались до конца страницы.

Энджи взяла у меня листок, а потом отдала обратно.

– Ты ей веришь, мама?

Я всегда почему-то считала, что правда будет прямолинейной. Он убил. Она убила. Я убила. Но все оказалось настолько запутанным, так долго пребывало в подвешенном состоянии, что добиться ясности и абсолютной честности было, кажется, просто невозможно.

– Ума не приложу, что думать.

Пальцы дочери до сих пор сжимали ткань моей футболки. Я высвободилась и взяла ее руку в свою.

– Возможно, это правда, но может оказаться, что во всем виновата Джеки. Ей страшно, поэтому она решила оговорить Амалию. Все написанное здесь может оказаться ложью.

Солнце уже скрылось за трубой на крыше дома. За живой изгородью слышался мерный хруст челюстей моей коровы на лугу. Я вспомнила, какой Джеки бывала в такие вот вечера. Я вспомнила, как она промывала чечевицу, или читала вслух стихи Сильвии Плат, или показывала Люсьену, как свистеть через соломинку.

– Нет, она, конечно, больная, ты сама это видела, но на физическое насилие над кем-то Джеки просто не способна. Иногда мне казалось, что она – самая мудрая из всех нас.

– Еще один листок остается, – напомнила мне Энджи.

Второй лист бумаги покрывали слова, написанные черными чернилами. Почерк был четче, скорее всего, Джеки дописала письмо позже.

Я перечитала написанное мной и поняла, что ты вряд ли мне поверишь. Я всегда боялась, что мне не поверят. Она была моей тюремщицей. Я подумывала сбежать, когда мы перебирались в Норфолк, но не решилась. Я помнила, что со мной случалось в прошлом. Не достаточно было просто рассказать, что с тобой делали, и показать ссадины на теле. Никто тебе не поверит. Все говорят, что надо предъявить доказательства. Мне нужны были доказательства, что Амалия его убила, поэтому я ждала, пока их не получу. То, что ты держишь в своей руке, – доказательство, поэтому обращайся с ним бережно.

Энджи отложила лист, потянулась и извлекла из своей сумки сверточек. Развернув тонкую оберточную бумагу, дочь положила себе на колени деревянную розочку на кожаном шнурке. Энджи ойкнула.

– Посмотри на узел, мама! Взгляни только на узел!

Между кусочками кожи виднелось несколько темно-рыжих длинных волосинок. Весь мир вокруг утратил свою ясность. Расплылись слова на бумаге, лицо Энджи и сама розочка. Мои пальцы когда-то касались этих волос.

Энджи теперь казалась спокойнее меня. Она действовала куда более методично. Дочь завернула талисман в оберточную бумагу и осторожно положила его на скамью. После этого она снова обратилась к письму Джеки. Теперь ее голос звучал гораздо ровнее.

Это волосы сестры Амалии. Я срезала розу с ее шеи, когда она спала. Ева была с ней. Она проснулась, увидела ножницы в моей руке, и они вызвали полицию. После этого меня посадили в сумасшедший дом. Они думают, что я хотела убить Амалию, но я не желаю ей смерти. Я хочу, чтобы ее судили, но я никому ничего не рассказывала. Я решила подождать, пока ко мне не придет кто-то, кто мне поверит. Я приказала себе дожить до этого часа. Амалия пыталась навязаться ко мне в посетительницы, но я отказалась с ней встречаться. Я знаю, чего ей от меня нужно.

Энджи подвинулась ко мне поближе:

– Это правда. Я видела ее там. Амалия сидела снаружи в машине, когда я ходила за письмом.

– Ты с ней разговаривала?

– Нет. Я даже не уверена, что она меня заметила. Давай дочитаем.

Энджи протянула мне листок, чтобы мы обе могли читать. Мы поддерживали листок с обеих сторон. Наши лица были настолько близко, что выдыхаемый нами воздух смешивался, встречаясь с ароматом фруктового сада.

Надеюсь, этого достаточно, чтобы запереть Амалию в тюрьме до конца ее дней. Меня тоже будут судить, но я этому даже рада. Она знала, что Люсьен с ней не пойдет. Мальчик никогда ее не любил. Эта ведьма добралась к нему с моей помощью. Она все спланировала. Я не хотела его смерти, но все равно повинна в ней. Но, пожалуйста, поверь, что я его любила. Он был очень милым мальчиком. Если бы ему суждено было вырасти, из него получился бы хороший мужчина.

Джеки

Я не уверена насчет Евы, но она не станет свидетельствовать против Амалии. Я думаю, она не такая сильная, какой хочет казаться. Дороти что-то подозревала. Она солгала о той ночи, но сделала это, исходя из своей доброты.

Я не сумасшедшая и не пишу бред. Наше безумие состояло в том, что мы ей поверили.

Однажды ты меня поддержала, когда со мной случился припадок. И вот так я тебя отблагодарила!

Надеюсь, тебя отпустят.

Энджи наконец расплакалась. Все ее тело содрогалось. Доведенное до истерики горе высасывало воздух из ее легких, топило глаза в слезах. Письмо, скользнув, упало на траву и зацепило цветок клевера. Потревоженная пчела улетела в поисках других цветов. Я развела руки в стороны. На секунду я застыла, объятая страхом и недоумением, а затем руки вспомнили, что им следует делать. Я обняла дочь и крепко прижала к груди. Мы так просидели довольно долго, объединенные ужасом, горем и облегчением, вызванным знанием.

Сбивчивые вопросы, повторное чтение письма, переспросы нарушали тишину, но ничто из этого не уменьшало тяжести знания.

– Марк! – откашлявшись, наконец произнесла она. – Я должна поехать к нему, мама. Марк тоже должен узнать.

Она вскочила, собираясь тотчас же уехать, но я уговорила дочь подождать, успокоиться, а не срываться с места в таком состоянии духа. Я не могу припомнить, сколько раз я впустую говорила это Энджи в прошлом, но на этот раз дочь меня послушалась. Она высморкалась в то, что осталось от последней бумажной салфетки, а затем скрутила себе самокрутку. Ее руки дрожали. Табак просыпался на скамью. А я сидела рядом с дочерью онемевшая.

– Ты себя плохо чувствуешь, мама? – спросила она.

Я отрицательно мотнула головой. На большее я просто не была способна.

– Точно? Ты такая бледная.

– В последнее время я мало гуляла, – сподобилась я на шутку.

Я знала, что ей надо уезжать. Я понимала, что должна ей это позволить.

Кажется, моя неудачная шутка вернула Энджи на землю, и дочь оглядела то, что нас окружало.

– Сейчас это место такое… странное. Не думаю, что ты даже понимаешь, насколько оно странное и жутковатое.

Энджи задела рукой ветвь летней сирени, растущей за скамьей. Две или три капустницы взлетели с лиловых цветов и принялись по спирали набирать высоту.

– Чертов рай. Помнишь, как я когда-то назвала это место в момент, когда мы ссорились? Я хорошо это запомнила. Я сказала, что не собираюсь оставлять Люсьена в этом чертовом раю.

Услышав слова дочери, я зажмурилась. Я слышала, как голос Энджи вновь дрогнул, но она тотчас вернула себе самообладание.

– Я со всем разберусь, мама, и вернусь. Обещаю.

Объятия. Поцелуй. Сдавленные слова о том, что я ее люблю и о неизбежности расставания. По тому, как поднимаются и опускаются ее плечи, я поняла, что дочь переводит дыхание, пытаясь успокоиться. У прогалины в живой изгороди она остановилась и вернулась. Оказалось, Энджи забыла о бабочке.

– Лучше я понесу ее к нему в Веллспринг, – предложила я, – сегодня понесу.

Дочь кивнула.

– Спасибо. Сегодня я все равно не смогла бы, – едва слышно произнесла она. – Извини, мама, я очень виновата в том, что когда-то тебя подозревала.

Конечно, она должна была подозревать меня. Если бы не я, то ничего этого не случилось бы. И в то же самое время убийца не я. Она ушла, но этот подарок, оставленный дочерью на прощание, был бесценным. Я верила, что Энджи вернется, поэтому легко ее отпустила. Я осознала, как люблю дочь. Чарли тоже ее любит. Я радовалась, что у нее есть он. Эти отношения надо беречь и лелеять. Я поняла это по тому, как Энджи стояла под сиренью, как она положила руку себе на живот, как напряглась ткань ее юбки. Она что, беременна? Дочь взяла конверт и отправилась в полицию. Теперь она сильна и решительна в своем гневе. Я попыталась представить себе эту картину. Сестра Амалия, высокая и далекая от раскаяния, стоит в дверях своего автофургона. Внизу полицейские задают ей вопросы. Смогу ли я когда-либо встретиться с ней, чтобы спросить, зачем она это сделала? А надо ли? Она целовала меня несколько раз. Она говорила, что боготворит меня как избранную. Вот только Амалия всегда поступала так, как ей заблагорассудится.

Мои мысли прервал крик Анонима из дома: сержант возвращается, надо отправляться ремонтировать пролом в ограде периметра. Мальчишка крикнул ему что-то в ответ. Хлопнула дверь. Видно, что-то забыл. Тишина. Они ушли, а я осталась наедине с разоблачениями. Они составляли мне необычную компанию.

Это была сестра Амалия, не я. Странно. Я так долго жила с этой мыслью, что теперь даже не знаю, как буду жить дальше, узнав, что невиновна. И не Марк. Однако существовало наследие прошлых мыслей. То, что я допускала, будто бы убийцей может быть Марк, уже уронило свою каплю яда в колодец.

Велл. У Люсьена есть две могилы. Энджи пойдет на кладбище со свистулькой, а я позже, когда охранники закончат ремонт, должна найти в себе силы отправиться к озеру с бабочкой в руках и осознанием того, что же я знаю.

Кажется, на этот раз они задерживались. Не знаю почему. Возможно потому, что, когда ждешь, время течет медленнее. Когда Мальчишка вернулся, отремонтировав наконец электроограду, он застал меня за подготовкой Анны-Лизы к вечерней дойке. Доить корову было непросто, но теперь я находила определенное душевное успокоение, прихлопывая жужжащих трипсов и раскидывая сено. Я спросила, как там сейчас Веллвуд.

– А что такое? – удивился он.

– Сама не знаю. Глупости. Я подумала, что, возможно, теперь там все по-другому, особенно сейчас, когда мы все знаем.

– А я могу узнать? – мягко поинтересовался Мальчишка.

Да, ему можно. Я сообщила парню содержание письма Джеки. Это избавило меня от последних сомнений. Вопросы и замечания Мальчишки помогли мне прояснить кое-какие не до конца понятые места.

– Я и раньше был уверен, что это не ты, – сказал он, когда я закончила изобличать чужую ложь.

– Как бы там ни было, но именно это я имела в виду, когда спросила тебя о том, что чувствуешь, когда ходишь по Веллвуду, – сказала я.

Мальчишка наполнил ведро водой и закрыл кран, но тонкая струйка, капающая в ведро, нарушала тишину, читая свою мантру раннему вечеру, преисполненному беспокойных мыслей.

Спустя несколько минут Мальчишка перенес ведро над оградой стойла и поставил возле коровы.

– Если хочешь знать, там немного жутковато, – сказал он.

– Жутковато?

– Я прежде нормально себя чувствовал там, внизу, хотя и знал, что тело Люсьена обнаружили в озере, но сегодня вечером, – произнес он, тщательно подбирая слова, – мне почудилось, что за мной кто-то наблюдает.

Я подумала о том, что сегодня ночью опять не удастся заснуть. За стенами хлева стремительно сгущались сумерки. Грачи что-то чертили на серебристом небе своими крыльями. Я не могла понять их беглого почерка с завитушками, закорючками и странными символами иностранного алфавита. Я отправлюсь в Велл и сделаю все так, как надо.

Перемены и впрямь чувствовались. Августовский вечер казался мне удушающе тяжелым от жары. Даже роса была теплой. А вот Люсьену она должна была бы показаться ледяной. Над головой раскинулось летнее небо. Лишь слабый намек на звезды, не более того. На северо-западе виднелся едва различимый ковш Большой Медведицы. Но он-то должен видеть Пояс Ориона яснее ясного. Звезды сейчас должны быть низко, почти на горизонте. Каждый шаг по знакомой тропинке к Веллвуду казался теперь чужим, незнакомым. Что он должен был чувствовать, когда сжимал большие ладони женщин, идя между ними посреди ночи? Запах их тел… Тихий шелест его ног по дорожке. И здесь, у перелаза… Люсьен, должно быть, очень боялся. В противном случае он не стал бы дважды махать Джеки на прощание. Я остановилась у изгороди так, словно отсюда могла в последний раз его увидеть. Все, что произошло дальше, там, за изгородью, относилось к области догадок, за исключением того, чем все это закончилось. Я не была уверена, что должна идти дальше, но я и не могла вернуться после того, как дала обещание Энджи. У Люсьена тоже не было выбора. Ему пришлось идти дальше. Позади меня над полем небо было еще довольно светлым, а вот свечение медленно угасало на перистых облаках, нависших над Монтфордским лесом. Большой серпик луны возник над горизонтом. Передо мной ночь задернула свои шторы, и лес погрузился во тьму. Я очутилась между двумя временами. Я с трудом перебралась через перелаз и побрела между деревьями к озеру. Мои глаза привыкли к силуэтам и теням. Когда я добралась до озера, свет отражался от серебристой поверхности воды. Последние лучи заката или лунный свет? Я так и не узнала, но у меня создалось впечатление, что этот свет вечен.

А я-то думала, что история окончена. Сама вода должна была скорбеть и оплакивать, но нет же… Здесь по-прежнему было красиво и тихо. Дикие утки, засунув головы себе под крылья, спали на берегу. Где-то среди листвы и веток вокруг меня стрекозы и гребляки крепко держались за свое никчемное существование. Даже деревья, кажется, дышали медленнее. Я тихо шла к бревну, на котором прежде часто отдыхала. Мне не хотелось тревожить спящий лес. Начнем с малого. Я решила припомнить иные времена. Люсьен лежит на животе с банкой из-под варенья, полной головастиков… Люсьен пытается поймать голыми руками стрекозу-красотку… Люсьен на корточках сидит под мощным дубом с книгой о ядовитых растениях и как раз разглядывает одно из них… Бабушка Р! Это очень ядовитое! Я вынула шелковую бабочку из своего кармана. Что бы я только ни отдала, чтобы внук сейчас был со мной, но этому не бывать, никогда не бывать. Жгучее горе сдавливало мне голову. Слезы вновь навернулись на глаза. Я хотела позволить бабочке отправиться в плавание по поверхности Веллспринга, но в то же время я не могла позволить этому случиться. Я сидела в темноте. Руки с бабочкой были сложены почти в молитвенном жесте.

До меня донесся крик уток. Невидимые крылья захлопали у меня над головой. Что-то в полутьме зашелестело поблизости. Зашуршала палая листва. Это что-то было тяжелее белки или лисицы. Вскочив на ноги, я замерла, вся превратившись в слух, словно слепая. Появилась белая тень на фоне угольно-черных стволов… А потом исчезла… Ни звука. Я судорожно пыталась вспомнить, что может показаться таким белым в лесу посреди ночи. Барсук? Хвост оленихи? Сова? Что бы это ни было, оно никуда не пропало. Я заметила движение на противоположном от меня берегу. Кто-то, крадучись, но при этом все же ломая ветки, шел в мою сторону. Я схватила палку и взмахнула ею у себя перед носом. Спрятаться или убежать? Я имела все основания испугаться.

Грубая тварь, сгорбившись, выбралась из чащи, высвобождаясь от шипов и колючек, прицепившихся ей на спину. Дикое грязное животное выпрямилось на прогалине напротив меня. Амалия. Ее длинная белая ряса – вся в грязи. Темно-рыжие волосы спутаны, но я все же смогла различить знакомое лицо. Вокруг непрошеной гостьи началась суматоха: все живое стремилось побыстрее оттуда убраться. Сжимая обеими руками палку, я отступила, запнулась о бревно и едва не упала. Я никогда прежде не видела убийцу. Я испугалась. Мой мозг быстро обрабатывал полученную информацию: отклик, предположение, реакция… Она убийца. Она, вероятно, догадывается, что я знаю о ней все. Она, возможно, хочет сделать мне что-то плохое. У нее больной вид. Я смогу бежать быстрее нее. Ее поймают, а я буду в безопасности.

– Рут… Моя Рут… Ты наконец-то пришла.

Амалия произносила мое имя так, как всегда: тихо, растягивая его и тем самым завладевая моим вниманием.

Бежать или драться? Вот только она все еще остается Амалией… моей Амалией…

– Рут. Ты же не думаешь, что я могу тебя обидеть. Ты… ты так много для меня значишь…

Она никогда не причинит мне физического вреда.

Амалия медленно приближалась ко мне. Я опустила палку. Она выпала из моих пальцев. Теперь я могла ее обнять. Мы стояли, обнявшись, довольно долго. Мои глаза смотрели на нее вплотную. Я ощущала ее волосы на ощупь. Лежащая на моей спине рука казалась необыкновенно горячей. Наши дыхания постепенно замедлились, успокоились. Мы отстранились друг от друга. Она улыбнулась, возблагодарив Розу. Я опешила от того, что наделала. Я не могла понять, что же я делаю и почему Амалия пришла сюда, находясь в таком состоянии.

– Как ты сюда попала?

– Так же, как и прежде. Твоя дочь меня впустила.

Энджи ничего об этом не говорила. Я недоверчиво покачала головой:

– Ты лжешь, Амалия. Не лги мне, пожалуйста.

– Я никогда тебе не лгала, Рут. Я всегда уважала правду. Правда и Роза – неразделимы.

Роза. После всего, что случилось, она до сих пор говорит о Розе. Я отпрянула от нее, а затем присела на бревно, ощущая, как меня качает из стороны в сторону. Я уставилась на размокшую землю и мох у меня под ногами. Я не могла ничего понять.

– Как? – только и смогла произнести я, ожидая ответа, но не глядя в сторону Амалии.

– Я не знала, пустят ли меня, если я приеду одна, не ведала, захочешь ли ты меня видеть, поэтому поехала за Энджи. Она застала меня врасплох, когда поперлась через лес, но Энджи всегда поступает нерационально. Когда я прошла в пролом вслед за ней, то решила, что не пойду к дому. Пусть расскажет тебе свою историю, а потом я подожду тебя здесь и поведаю правду. Я знала, что ты непременно сюда придешь.

Я услышала шелест одежд. Амалия встала на колени и плеснула себе на лицо воду.

– Мне оставалось лишь ждать и молиться, – произнесла она.

– Уже прошло много времени…

Хотя мой голос не дрогнул, тело била мелкая дрожь. Мысль, что Амалия была в Велле, а я ничего не подозревала, превратила землю под моими ногами в зыбучие пески.

– Я вообще не собиралась приезжать. Сейчас я очень слаба. Меня подвергли испытанию, и я почти его провалила. Но мне помогла подруга. Роза говорила со мной ее устами. Она убедила меня, что так будет правильно.

– Кто?

Все еще стоя на коленях, Амалия медленно стала вытаскивать что-то из-за пазухи своего одеяния.

– Она мало смыслит в интернете, в блогах, в учетных записях в Твиттере. Это все выше ее понимания. У нее старомодная вера, но от этого она не становится слабее, – сказала Амалия.

Я понятия не имела, о ком она говорит. Ее загадки всегда ставили меня в тупик. Даже сейчас она говорила загадками.

– Сестра Дороти, – поднимаясь на ноги, произнесла Амалия, показав мне голубой конверт авиапочты.

Я тоже встала:

– Можно прочитать? Я долго ждала от нее письма.

После всего случившегося Дороти написала не мне, а Амалии. Я вновь чувствовала себя чужачкой, стоящей близ ее молельного круга. Кажется маловероятным, но вот она, Амалия, а вот оно, письмо. Не маловероятно, а нестерпимо. Некая мысль мелькнула в моей голове. Я протянула руку:

– Оно адресовано мне? Отдай мне письмо, Амалия.

– Нет. Дороти ответила не тебе, а мне. Полагаю, ее тревожило, что тебя сейчас окружают мужчины. Она поступила мудро, написав не тебе, а мне.

В погребальном зале леса увидеть выражение ее лица представлялось делом почти невозможным.

– Я пыталась с ней связаться. Я думала, что она сможет мне помочь… – начала я.

– Дороти все мне рассказала о том, как ты мучилась и хотела узнать правду. Зачем было обращаться к священникам? Рут! Роза всегда была рядом с тобой. Тебе не следовало об этом забывать. Но Дороти написала… Как она там выразилась…

Из-за ствола ближайшего дерева Амалия выудила небольшой матерчатый рюкзачок. Когда она полезла вовнутрь, там что-то звякнуло. Послышалось чирканье спички о коробок. Женщина зажгла свечу. Она готовилась молиться и ждать. Пламя вспыхнуло, осветив ее лицо. Огоньки отразились в ее глазах. Теперь они казались больше, чем были на самом деле. Я заметила капельки пота у нее на щеках.

– «Сестры Розы верят в силу правды», – начала она читать. – Не перебивай меня, Рут. Дай дочитаю…

Пламя съежилось, когда она заговорила, затем вновь успокоилось.

– «Я могла бы написать Рут, но боюсь углубить ее агонию подозрительности и мало чего стоящих доказательств. Ты, Амалия, – единственный человек, способный избавить Рут от боли неопределенности, ибо ты единственная, кто знает правду».

Амалия приблизилась ко мне, словно хотела, чтобы я прочла сама.

– Она верит, Рут. Только когда я это прочитала, то осознала, что почти забыла, кто я. Но Дороти мне напомнила. Я та, кто знает правду.

Амалия поднесла свечу к письму. Пламя лизнуло ей пальцы. Женщина бросила горящую бумагу на землю, где она свернулась, обуглившись, и потухла. У меня закружилась голова. Все перед глазами поплыло. Нас вдруг обступила кромешная тьма. Я ощутила ее руку. Амалия поддержала меня, не дав упасть, а затем усадила обратно на бревно. Я ощутила ее запах. Знакомый лавандовый аромат подушек… И еще… кисловатый запах простыни, которую сняли с кровати больного ребенка. Когда я подняла голову, Амалия стояла совсем близко от меня.

– Думаешь, она до сих пор верует? – вслух спросила я, стараясь разобраться в словах Дороти, осознать их значение и цель, которую она перед собой ставила.

– Конечно она верует. Мы все веруем, Рут, ты тоже веруешь. Во всем виновато то, что ты так долго жила в одиночестве.

Она возвышалась надо мной.

– А Дороти знает, что случилось? – подняв голову вверх, произнесла я.

– Не мучь себя. Дороти тебя любила и уважала. Если бы она могла, то помогла бы давно. Ей не надо все знать о Люсьене.

Она произнесла его имя. Ее язык соблазнял меня впасть в грех разными способами. Моя вина в том, что я поддалась искушению. Но услышать сейчас его имя… Пришло время все это прекратить.

– Но я-то не знаю, Амалия. Даже если я тебя после возненавижу, я должна знать.

Сипуха закричала из глубины Веллвуда. Где-то в Хеддиче или, возможно, чуть дальше ей ответила конкурентка.

Амалия присела рядом со мной.

– Ненависть, любовь и вновь по кругу. Рут, ты дрожишь. Уже становится прохладно. Можно я тебя обниму?

– Не приближайся ко мне. Я тебе не доверяю.

– Тебе и не надо мне доверять. Ты должна довериться Розе. Возьми себя за руку.

Бабушкины шажки… жмурки… Ее рука медленно потянулась к моему лицу. Грязные ногти нацелились на шею. Кисть извернулась. Пальцы сжались. Амалия погладила мою шею своими грязными пальцами… раз… другой… Я отдернула голову. Ее прикосновения были легки, как перышки, и болезненны, словно порез лезвием бритвы. Мои глаза закрылись от боли, опустошившей меня. Амалия подалась вперед, желая, по-видимому, что-то мне сказать. Ее рука, скользнув по шее, опустилась мне на ключицу. Те самые руки. Я этого не позволю. Внезапно все мои мысли разом пропали. Я превратилась в сплошную соматическую нервную систему. Гиппокамп знал эту женщину очень хорошо. Каждый нерв в моем теле вопил: «Нет!» Ноги подняли меня с бревна. Кисть ударила плашмя. Рука оттолкнула. Зубы вцепились бы в нее, если бы могли. Глаза видели, как она поднимается, теряет равновесие, падает… Уши слышали, как ее тело грузно падает на безжизненную землю.

Амалия довольно долго лежала без движения. Я подумала, что могла сильно ее ударить. Свеча и ее тело превращали нашу встречу в подобие похорон. Это будет ее прощальным подарком. Она лежала лицом вниз среди опавшей листвы. Я крадучись двинулась к ней. Сердце громко стучало в груди. Я присела на корточки. Да, я заметила, как быстро, но едва заметно поднимаются и опускаются ее плечи. В тиши жаркой ночи я расслышала ее затрудненное дыхание. Наконец, словно мифическое животное, Амалия очнулась. Она уперлась в землю сначала одной рукой, затем другой, оттолкнулась, встала сначала на четвереньки, потом, слегка покачиваясь, на колени.

– Хочешь узнать, как я это сделала и почему? – прошептала она.

Амалия облизала себе губы. Лицо ее приобрело пепельный оттенок. Ее стошнило. Амалия страдала. Я придержала ее красивые волосы, чтобы рвота их не забрызгала. Я положила руки на ее вздымающиеся и опускающиеся плечи. Теперь Амалия показалась мне ужасно слабой и больной, но она все же потянулась за своим рюкзачком. Встряхнула его. Что-то звякнуло. Я заметила белую эмаль и поняла, что там у нее кружка. Ползком женщина добралась до озерца и окунула кружку в воду. Она пила, и ее рвало, снова пила, и ее снова рвало. Утолив наконец свою жажду, она возблагодарила Розу за воду и протянула мне кружку.

Когда я отрицательно покачала головой, Амалия осела, явно лишившись остатков сил. У меня выдалась минутка поразмышлять. Теперь я поняла, что Дороти для меня сделала. Она, находясь далеко, подготовила эту встречу, стала продюсером и режиссером этого спектакля. Ее письмо пригласило Амалию на прослушивание, и та приняла приглашение. Я знаю мои строчки. Я должна только преодолеть боязнь сцены и говорить.

– Зачем? – спросила я.

Звук воды, выливаемой из кружки обратно в Веллспринг, был громким, но еще громче была тишина. Медленно, очень медленно Амалия поднялась на ноги. Последняя капля упала. Свеча потухла.

– Зачем? – повторила я.

Вопрос напугал меня. Я пошла прочь от ответа к противоположному берегу озера, который был изучен мной куда хуже. Я не знала, где там корни высовываются из-под земли и где под моими ногами барсучьи норы.

Она увязалась за мной.

– Такова была воля Розы, – произнесла Амалия. – Я совершила это ради правды, ради тебя.

Догнав меня, она порывисто остановилась на расстоянии вытянутой руки. Голос ее понизился. Казалось, она с трудом выталкивает слово за словом.

– Я не убийца, Рут. Разве мир считает Бога детоубийцей за то, что Он пожертвовал собственным сыном?

Она тяжело сглотнула. Слова давались ей с большим трудом.

– Я не убивала Люсьена, Рут, я его освободила. Он не страдал. Я дала ему больше, чем могла дать ты. Когда воды сомкнулись над ним, Велл освободился, подобно Розе Иерихона, сначала сухой, а затем возвращенной к жизни, расцветшей. Теперь он счастлив, Рут, я это точно знаю. Роза любит меня за это. – С трудом переведя дух, она продолжила: – И тебя тоже любит. Роза любит нас обеих.

Амалия вошла в черные воды озера, и те возмущенно заволновались, сердясь на то, что их потревожили, обрушились на покрытые мхом камни у берегов.

– Сегодня Успение.

Она зачерпнула ладонями воду и принялась подбрасывать ее в воздух. Это была бессолнечная часовня. Свет не отражался в падающих каплях, поэтому радуги тоже не было.

– А ты, ты тоже стала свободной, Рут. Теперь ты сможешь стать той, кем должна стать, сможешь полностью посвятить себя Розе и быть со мной.

Освещенная неясным лунным светом, Амалия стояла с поднятыми вверх руками, словно разрушающаяся статуя фонтана. Ее голова была откинута назад. Она пребывала в хорошо знакомом мне экстазе. Волна ее волос струилась вниз.

– Дочь Вавилона, опустошительница! Блажен, кто воздаст тебе за то, что ты сделала! Блажен, кто возьмет и разобьет младенцев твоих о камень!

Внезапно, словно кто-то перерезал веревочки, на которых она держалась, Амалия вся ссутулилась, опала и с видимым трудом побрела из воды, оставляя после себя мокрый след, посверкивающий в лунном свете. Теперь она представляла собой бледное сгорбленное существо, измазанное в грязи илистого дна и тине. У нее больше не осталось против меня оружия.

Я продолжала стоять.

– Амалия! Он был всего лишь маленьким мальчиком.

Я смотрела на нее сверху вниз. Никаких больше игр. Остаются лишь голые факты.

– Это было неправильно. Согласно закону любого Бога это было зло.

Она потянулась, желая ухватить меня за лодыжки, но я оказалась проворнее.

– И знаешь что… Не знаю, что случилось со мной, когда я встретила тебя впервые, не помню, что я тогда чувствовала, но любви к тебе я никогда не испытывала.

Слушая, как она всхлипывает, я поняла, что и ненависти в моем сердце тоже нет. Если я возненавижу, то от меня ничего больше не останется. Я присела напротив на корточки.

– Амалия, – начала я, – все это ужасная ошибка…

Но она меня не слушала, а вглядывалась словно сквозь меня куда-то во тьму.

– Они идут, – перебила она меня. – Я вижу их между стволами.

Там никого не было, вообще никого. Я вообще ничего не слышала.

Амалия, вытянув руку, меж тем продолжала:

– Они идут сюда потому, что веруют. Роза Иерихона для них расцвела. Ты все еще мне веришь?

Я ей не отвечала, повторяя про себя, что это безумие, но Амалия, все более возбуждаясь, принялась задавать мне этот вопрос снова и снова. Потянувшись, она вцепилась в меня:

– Ты же веруешь?

Страх, который я ощутила при ее появлении, вернулся. Мне нужна была посторонняя помощь. Мне нужны охранники, вот только, если я пойду за ними, если хотя бы поднимусь достаточно высоко и криками привлеку их внимание, у Амалии все же хватит времени убежать, прежде чем они сюда спустятся. Она притаится, и никто не поверит мне, что эта женщина здесь была. Маловероятным представлялось, что Амалия сможет благополучно отсюда сбежать, но она всегда поступала вопреки всем правилам.

В пустоте, созданной ее галлюцинациями и моей нерешительностью, зародился странный первозданный звук, похожий на кваканье ночных лягушек или трескотню сверчков в жарких широтах. Я ощущала, что Амалия тоже превратилась в клубок нервов. Обе мы застыли, словно завороженные навязчивыми высокими нотами «песни». Не было ясно, откуда она доносится, но звук явно перемещался. Сначала он звучал откуда-то из-за наших голов, затем затих, чтобы послышаться вновь. Звук раздавался со стороны ограды периметра, отделяющего Велл от остального мира. Этот настойчивый зов то становился громче, то тише, подобно отдаленному вою сирены. Вот оно! Птица! Силуэт с распростертыми крыльями возник на фоне луны, которая гостьей появилась над опушкой леса. Я узнала эту песнь полета. Ястребиный высокий клекот и парящий полет. Это козодой, Пак среди птиц, тот, кто доит коз. Он улетел. В тот же миг я поняла, что должна делать. Это был инстинктивный акт веры. Я побежала в сторону ограждения. Я сунула свои запястья с бирками-датчиками сквозь колючую проволоку. Электрический ток ударил меня, отбросив назад. Я упала на спину. Голова ударилась оземь. Я видела раны на моих руках. Выступила кровь. Но, несмотря на боль и утрату ориентации, я слышала, как над полями в ночи завизжала сирена тревоги.

У меня кружилась голова. Я схватилась за низко нависающую над землей ветку и поднялась на ноги. Амалия до сих пор не выбралась из озерца.

– Все кончено. Они за тобой идут.

Дурнота отступила, но затем нахлынула вновь. Хотя кровь капала из моих израненных рук на ржавчину прошлогодней листвы, я ощутила в себе незнакомую силу.

– Тебя арестуют! – крикнула я.

Я видела ее жалкое будущее. Мое сердце наполнила горечь.

– Я скажу тебе, что тебя ожидает. Тебя отправят в тюрьму, но не такую, – сказала я, показывая руками на лес вокруг, – красивую, как моя. Твой туалет будет привинчен болтами к полу, а обед тебе будут приносить на пластмассовом подносе.

Амалия рассмеялась. Я не ошибалась, поэтому я невольно расплакалась. Никогда прежде лес не слышал такую ужасную какофонию звуков, издаваемую двумя женщинами во тьме у озерца.

– Там ты будешь никто, Амалия. Ты будешь сидеть много лет, всеми забытая. Никто не станет тебя навещать… никто.

Я продолжала проклинать Амалию, вот только она, похоже, меня не слышала. Мой голос ослабел. Голова кружилась. Казалось, я вот-вот могу лишиться чувств, но эти крики мне явно не мерещились. Охрана. Самое большее через две минуты они будут здесь. Она что, на наркотиках? С какой стати ей так громко смеяться? Нездоровый смех. Они приближались. Лучи фонарей метались между деревьями, то освещая Амалию, то снова скользя прочь. То ты ее видишь, то нет. Ее уведут прочь, и больше я ее никогда не увижу.

Я вдруг поняла, что хочу в последний раз посмотреть ей в глаза. Перешагивая через упавшие ветви и камни, я добралась до нее прежде них. Я упала на Амалию, обмотала ее длинные мокрые волосы вокруг своих запястий и, приподняв ее голову, заглянула в лицо больного человека. Я плюнула. Мой плевок угодил ей на губы.

– Иуда.

Прогалину затопил такой яркий свет, что мне пришлось отвернуться. Позади света были видны силуэты охранников. Оружие наизготовку. Раздался приказ замереть, а затем разойтись. Это оказалось не так просто сделать. Из тени вышел Мальчишка, словно собирался мне помочь.

– Нет! – крикнула я.

Я справлюсь. Я распутывала свои пальцы в пятнах крови один за другим. Ее волосы опали, а я осталась стоять, взирая на темно-рыжие пряди, оставшиеся в моей руке. Я ее отпустила. Теперь мы обе стояли.

– Это сестра Амалия, – сказала я.

Наступило легкое смятение. Амалия молчала, мне тоже ничего не оставалось, как молчать. Мальчишка сказал, что у Анонима лишь одни наручники. Думаю, они предназначались мне, но, обратившись за разъяснениями к Третьему, Аноним двинулся к Амалии.

– Подождите! – крикнула она.

Аноним отступил на шаг. Она низко нагнулась. Я тоже отступила. Мужчины напряглись. Амалия начала отламывать небольшие веточки подлеска позади себя. Действовала она неспешно, словно женщина, которая рвет цветы, чтобы украсить ими стол. Амалия медленно выпрямилась. Теперь она снова казалась такой же высокой, как всегда, такой же величественной, как в часы молитв и богослужений. Я видела, какое впечатление Амалия производит на окружающих. Мы все замерли и ожидали ее следующего движения. Теперь я осталась стоять за кулисами. Лучи всех фонарей устремлялись на Амалию. Волосы вспыхнули огнем, подчеркивая мраморную белизну ее лица и шеи. Тело просвечивало сквозь мокрую ткань рясы. Казалось, ее груди, ребра и бедра светятся. Амалия сорвала ягоды с веточек, поднесла их к губам, зажмурилась, поцеловала их, улыбнулась мне, послала воздушный поцелуй, разжала длинные пальцы и предложила мне ягоды. Я плотно сжала руки в кулаки. Во рту стало сухо. Я знала, что и где растет вокруг Велла.

– Прощай, Рут, – сказала она.

Амалия выкинула ягоды в озеро. На пару секунд по поверхности разошлись едва видимые круги, сверкнули в свете, но вскоре все стало спокойно и тускло. Амалия подняла другую руку вверх, подставляя запястья под наручники. Я хотела что-то сказать, но вокруг раздавалось слишком много криков. Это сбивало с толку. В таких случаях мне бывало трудно подобрать подходящие слова, чтобы выразить свою мысль. Мне приказали следовать за ними, но я мешкала. Мальчишка заколебался. Я попросила его идти. Третий приказал ему следовать за ним. Момент упущен. Амалию вывели с поляны. Я слышала, как солдаты, ломая ветки, выбираются из Веллвуда. Пляшущие лучи света стали бледнее. Амалия уходила. Я услышала ее голос, выводящий:

Она и впрямь ушла.

Войдя в озеро, я удивилась, какая же теплая вода. Теплота показалась мне ужасно манящей. Я вошла в воду по пояс и потянулась за ягодами, но они плавали вне моей досягаемости. Я сделала еще один шажок и дотянулась до одной ягодки… другой… третьей… Я собирала их до тех пор, пока ни одной не осталось. Я, размахнувшись, выбросила ягоды подальше от воды. Затем, набрав полную грудь воздуха, я окунулась в воду, ощутив, как та смыкается над моей головой, давит на нее, толкает в глубину… Я держалась до тех пор, пока не вообразила, будто бы уже не будет спасения от этой боли, этого давления, этой слепоты… Вынырнув на чудесный, полный легкости воздух, я уже знала, что чувствовал Люсьен. Я получила ответ на еще один мой вопрос.

День выдался очень жарким. Толстые стены дома защищали меня от солнца, но, когда я вышла на двор, от удушающей жары у меня перехватило дыхание. Я хорошо выспалась ночью, а проснулась поздним утром. Я не помнила, кто уложил меня в постель. Я вообще очень мало что помнила после того, как они ее увели. Но теперь я сидела в тени дуба. Мальчишка вынес карточный столик, принес миску теплой воды и промыл порезы и ссадины на моих руках. Я не возражала. Он действовал очень осторожно и внимательно. Парень смачивал вату водой и обтирал мне кожу. Он сказал, что Энджи просила передать мне, что с Марком все хорошо. Мальчишка также рассказал мне, что случилось прошлой ночью. Они нашли меня без чувств у озера и перенесли домой. Им вдвоем трудно было справиться с Амалией, несмотря на то что руки ее были скованы наручниками. Ее увезли в полицейском фургоне.

Я морщилась от боли, пока он оказывал мне первую помощь.

– Ну, скорее уж надо было сразу посадить ее в скорую помощь, нет, катафалк был бы в самый раз.

– Да, тяжелый случай, – согласился со мной Мальчишка. – Тахикардия, обильное потоотделение, галлюцинации. Признаюсь, ты была не в лучшем состоянии.

Он выплеснул грязную воду из миски в кусты живой изгороди.

– После электрического удара тебе следует быть осторожнее.

– Нет, ты не понимаешь. Ее никогда не будут судить.

Я принесла книгу Люсьена «Ядовитые растения Британских островов» и, быстро пролистав страницы, нашла нужную.

– Вот то, что она бросила в озеро.

На рисунке было изображено растение с фиолетовыми цветами на красно-бурых стеблях и черными ягодами, свешивающимися, словно виноградины.

– Сонная одурь. Ты уверена?

Мальчишка в сомнении перевернул страницу книги.

– Дьявольская трава, колдовская вишня. Как ее ни называй, а она сводит человека с ума от жажды.

Женщина у озера, предлагающая горсть ягод и кружку, полную воды. Я зажмурилась, желая избавиться от этого образа.

– Ее еще называют белладонной. Я прав?

– Да. Знаешь, почему ее назвали белладонна? В старину женщины с помощью белладонны заставляли свои щеки пламенеть румянцем, а глаза при этом казались куда больше, чем на самом деле.

– Все верно. У нее и впрямь зрачки казались очень расширенными.

– Согласно другой легенде, это растение может принять вид чародейки невиданной красы. Даже смотреть на нее, не говоря уже о том, чтобы целовать, смертельно опасно.

Второе воспоминание, осязательное на этот раз. Прикосновения к ней. Ее язык, постоянно облизывающий губы. Я оттерла губы тем, что осталось от ваты.

– Она умрет.

Мальчишка вытянул из кармана мобильник:

– Я позвоню в полицию. У них должно быть противоядие. Надо, чтобы Амалия выжила и предстала перед судом.

Нагнувшись над столиком, я положила свою ладонь поверх его.

– Ничего не делай. Она никогда не предстанет перед судом. Ее никогда не признают виновной.

Более того, она меня переиграла, а потом сбежала, оставив преисполненной ненависти, лишила меня шанса когда-либо ее простить. Люди говорят, что надо прощать покойников, но я не была уверена в том, что простить мертвеца – то же самое, что простить живую. Она лишила меня возможности пожалеть ее, испытать хоть толику сострадания.

Мальчишка стукнул рукой о стол.

– Нельзя так. Это не правосудие, – произнес он и нервно заерзал передо мной. – Надо, чтобы все закончилось так, как должно закончиться.

– Вынесением приговора?

Мальчишка не услышал скрытой издевки в моем вопросе.

– Она во всем созналась. Амалия достаточно хорошо ко мне относилась, чтобы напоследок во всем сознаться.

– Но это ничего не решает.

– Я уже стояла перед судом, и вердикт был…

Внезапно Мальчишка вскочил на ноги. Я последовала за ним. Оба мы были очень удивлены: «лендровер» мчался по подъездной дорожке на невероятной скорости, подскакивая и трясясь на рытвинах и колдобинах. Клаксон гудел.

Из окна высунулся Третий и заорал:

– Слушайте! Вы должны это услышать!

Машина резко остановилась.

– Иисусе! Вы только послушайте!

Аноним на пассажирском сиденье высовывал голову из окна.

История Амалии не могла так быстро стать достоянием общественности. Нет, дело в другом. До моего слуха донеслись слова нелепой песенки из шестидесятых годов прошлого века: «Капли капают по голове. Я не волнуюсь, я свободен». Третий выскочил из «лендровера» и принялся отбивать такт на капоте, тихо напевая себе под нос. Я присоединилась к нему и Мальчишке, вслушиваясь в звуки музыки.

– А теперь включение Лондонского метеорологического бюро с последними новостями. Джордж, что ты для нас приготовил?

– Иногда казалось, что уже никогда мне не доведется произнести этих слов, Майлз, но… идет дождь.

– Скажи это громче для нас, Джордж.

– Хорошо, Майлз! Идут дожди! И не просто дожди. В Северной Ирландии льет как из ведра. На северо-западе страны пока еще моросит, однако метеорологи категоричны в своих прогнозах: в течение ближайших суток ливни накроют Британские острова полностью.

– Черт побери! – воскликнул Мальчишка. – Дождь!

Третий приказал ему помолчать.

– Такое уже случалось, Джордж. В прошлом году, казалось, вот-вот начнутся дожди, но потом все закончилось ничем. В чем разница на этот раз?

– В этот раз, Майлз, в погоде наметился настоящий прорыв. Мы на девяносто процентов в этом уверены. Ты читал в прессе о том, что температурные изменения в Атлантике означают долгосрочные изменения в направлении движения океанических течений. Это совпало с сильными северо-западными ветрами. Мы уверены, что одним ливнем дело не ограничится. Сколько времени будут идти дожди и сколько времени понадобится, чтобы все пришло в норму, – сложный вопрос, Майлз, но мы уверены, что самое худшее осталось позади.

Я посмотрела на небо. Здесь, по крайней мере, дождь еще не начался.

– Вот только ничего бесплатного в этом мире не бывает, Джордж, – сказал метеоролог. – Страну ожидает наводнение…

Третий выключил радио. Аноним выскочил из машины. Вытащив свои мобильники, они принялись набирать текстовые сообщения, что-то проверять, а затем устремились все вместе в амбар. Кто-то включил телевизор. Послышалась ругань. Кричал, кажется, Аноним. По запаху, доносящемуся от парней, я уже догадалась, что они нашли способ употребить наш старый картофель для незаконного самогоноварения. Вскоре они напьются и забудут обо мне.

Я, вся напрягшись, пошла по дороге. Я знала, что сигнал тревоги выключится, как только я пересеку зону самоидентификации. К тому же они сейчас наверняка ее выключат и продолжат смотреть новости по телевизору. Впервые со времени, как меня сюда привезли, я дошла до начала подъездной дорожки. Именно здесь мы остановили наш автомобиль и смотрели, открыв рты, на открывшийся перед нами вид. Я оглянулась по сторонам. Теперь я могла вблизи разглядеть опытные поля, засаженные работающими на правительство учеными. Они простирались по обе стороны, подобно полосатому одеялу. Низко нависшие над землей черные грозовые тучи придавали полям дикую, ни с чем не сравнимую окраску. Солнечные лучи пробивались сквозь прорехи в небе, освещая Монтфордский лес и холмы Уэльса. Поднялся ветер. Деревья шелестели листвой, передавая друг другу слухи и новости. Ветер приносил ко мне звуки автомобильных клаксонов из деревни, словно там сейчас провожали невесту. Над Крэгом раскинулась вуаль, означавшая, что там уже идет дождь. Когда сестра Амалия встала на колени, волосы, подобно вуали, упали ей на лицо. Я смотрела в ее глаза, вот только ее глаза ничего не замечали.

Я могла бы отправиться туда, где прежде стояли лагерем Энджи и Люсьен. Или можно было бы пойти в другую сторону и посмотреть, поросло ли травой пепелище, на котором прежде стояли автофургоны сестер. Это была сестра Амалия. Я могла дойти до самых ворот, свернуть на дорогу, почувствовать асфальт под ногами, выйти на шоссе и позволить проезжающему мимо транспорту заставить меня потесниться к живой изгороди. Господи! Я свободно могу сесть в «лендровер», повернуть ключ в замке зажигания и уехать. Я свободна или вскоре ею стану. Убийца – не Марк. Засуха закончилась. Убийца – не я. Не то чтобы я возомнила себя ни в чем не повинной, но в этом преступлении я уж точно не виновна. Меня освободят. Я свободна от Марка. Я свободна от Амалии. Как я узнаю, когда Амалия умрет? Быть может, просто узнаю, и все тут. Сейчас я не знаю, что буду делать со своим новым «я». Трудно понять дождь…

Дождя пока нет, но он обязательно будет. Я приготовилась достойно его встретить. У меня скромный гардероб, поэтому я надела старый сарафан и ничего больше. Из плетеной корзины на лестничной площадке я вытащила подстилку. Больше мне ничего не нужно. Когда солнце зайдет, я вполне обойдусь без фонарика. Я прекрасно знаю дорогу. Мне не нужна обувь. Я хочу идти по земле босиком. Мне не понадобятся ни шампанское, ни музыка, ни вымпелы. Хватит того, что дождь пожаловал и в другие уголки нашей страны.

Когда я добралась до вершины холма на Первом поле, все было так, как я себе представляла. Я аккуратно расстелила подстилку, уселась на нее, обняв согнутые ноги руками, и принялась ждать. Хлопала дверь, когда Мальчишка входил и выходил из амбара. Зазвенел мобильный телефон. Крик в ночи. Ответ. Тишина… та самая тишина, которая воцаряется в театре, когда зрители уже заняли свои места, а занавес еще не подняли. У Анонима сформировалась привычка жаркими вечерами выходить на перекур. Впрочем, когда вечера совсем не жаркие, он тоже выходит покурить. Третий, должно быть, спал. Несмотря на жару, меня начал бить озноб. Где-то в направлении Роуз-коттедж залаял в ночи пес. Ему вторила сипуха, заявляя тем самым права на свою территорию в лесу Моргана. Природа за пределами Велла, кажется, уже осознала, что надвигаются дожди. Грозовые тучи окутали холмы на западе, душа их в своих исполинских объятиях так, что нигде уже не видно было даже огонька в окне.

Сегодня ночью должен был бы пролиться метеоритный дождь вслед за прохождением кометы, но из-за туч ничего видно не будет. Не страшно. Если синоптики правы, мы обойдемся и без загадывания желаний. Откинувшись спиной на подстилку, я взирала на несколько звезд, все еще видимых на застилаемом тучами небе. Я вновь ощутила свою важность и свой статус в этом мире, не тот статус, которым наделили меня сестры, не то значение, которое придавала мне пресса, даже не статус заключенной, а все значение моего физического существования. Поднялся ветер. Голые под юбкой ноги покрылись гусиной кожей. Редкие капли начали падать на меня. Словно каждая сама принимала решение, когда ей падать. Они оставляли отметины на моем платье. Я ждала и наблюдала.

Вдали черноту пронизало несколько булавочных уколов света, словно несколько звезд вырвались из тюрьмы на волю и устремились к первому возвышенному месту, которое встретилось им на пути. Мне показалось, что я слышу пение. Я не духовный пастырь, ангелов я тоже нигде не заметила, но я сочла это добрым знаком. Огоньки двигались. Они разделялись и соединялись, похожие на светлячков. Становилось светлее. Теперь я видела, что это люди, вставшие в круг. Они сжимали в руках фонари и пританцовывали на месте. Их были десятки, нет, скорее сотни. Все они собрались на грандиозную церемонию встречи дождя. Музыкальное сопровождение состояло из звуков барабанов, труб, ложек, гремящих о кастрюли. А еще эти люди пели. Подобные этому видения случались у меня и прежде. Они обычно являлись предвестником всяческих бед, поэтому я в спешке вскочила на ноги, боясь, как бы меня не обманули, не заманили в ловушку, но на самом деле эти люди несли мне надежду на избавление. Капли дождя, не ливня, но все равно настоящего дождя, начали мерно падать на землю. Он был другим… дождь из другого края… Я втянула его носом, ощутив едва уловимые запахи соли… папоротника… тротуара, быть может… Я невиновна. А эти толпы людей вдалеке выскакивали сейчас на подъездную дорожку перед моим домом, разбегались по полям, бежали вниз с холмов. Эти люди из внешнего мира прибыли сюда приветствовать дождь. Позади этих безумно веселящихся людей длинные лучи света от фар падали на посверкивающую траву. Раздавались автомобильные гудки. Радио включено на полную. Работают насосы. Велл устраивает вечеринку. Ясно, что мое отсутствие не заметят ни жители села, ни сестры, стоящие лагерем через дорогу, ни оставшиеся в округе фермеры, ни сам Велл. Бурный праздник гремел вокруг моего дома, вторгался в мой дом, но я была безумно счастлива тому, что хранила свою анонимность, стоя на этом холме.

Прошел час. Так мне показалось. Веселье шло своим чередом. Каким-то чудом у них появился настоящий оркестр. К электронным музыкальным инструментам протянули провода и вставили в розетки у меня на кухне. Резкие звуки, издаваемые бас-гитарой, разнеслись над полем. Прибывало все больше и больше людей. Их голоса вливались в общий хор. Я слышала популярные песни и даже детские песенки. Все вели себя словно дети. Я узнавала слова песен из другой жизни и тихо напевала их себе под нос. Я обняла себя руками за колени и отбивала ритм ступнями ног. Люди танцевали, подняв руки вверх и размахивая зажатыми в них зажигалками. А еще здесь были дети, много детей. Они бегали, гоняясь друг за дружкой. Я слышала детский смех. Сегодня было их второе крещение. Люсьен тоже бегал бы и смеялся, как они, если бы не… Кое-кто из непрошеных гостей подобрался довольно близко к тому месту, где я сидела, но я не волновалась. Эти люди просто не знали, что я сижу здесь на вершине холма, окутанная облаками. Я слышала, как подростки целуются в тени, отбрасываемой высокими кустами живой изгороди, спрятавшись подальше от лунного света. Я знала, что их любовные игры, несмотря на мокрую землю, преисполнены чуда.

Где-то над Монтфордским лесом небо прочертила нервная молния, а затем землю потряс раскат грома. Толпа приветствовала посланника ливня пронзительными криками. Вскорости он полил, настоящий ливень, рассекая потоками дождевых капель небо над полями, воскрешая в памяти людей образы прерванных пикников и барбекю, курток над головой, когда ты спешишь где-то укрыться, текущей туши на лице, когда ты смотришь из дверного проема на то, как дождевая вода смешивается в оставленных бокалах с вином, и видишь сломанные от сильного ветра розовые кусты. Но вот сейчас вся Англия танцует под дождем, а я свободна.

Я не спустилась вниз, а лишь укуталась с головой в одеяло и продолжила ждать. Мне было холодно, я окоченела, но никуда не уходила. Рассвело. Ливень прекратился, тучи рассеялись, и серый свет наступающего дня заставил людей отсюда удалиться, оставив после себя следы колес, мусор и прочие свидетельства отгремевшего праздника. Наступило бледное чудесное умытое утро.

Аноним рассказал мне последние новости. Охрана на экспериментальных полях останется, хотя большую часть посевов смыл паводок, вызванный ночным ливнем.

– Кажется, правительство все еще считает, что Велл может нас кое-чему научить, – заявил он.

Как всегда, я подавила в себе желание сыронизировать. Аноним никогда не понимал этого и не поймет. Также он сообщил, что рано утром сержанта куда-то направили. Наверняка что-то очень важное. Мальчишка уехал тоже. Он оставил для меня записку на кухонном столе. Я прочту ее, но потом. Правильно, что он уехал. Здесь неподходящее место для молодых людей. Ему следует присматривать за своей матерью, влюбиться в девушку, сделать ее счастливой, нарожать с ней детей… То, что он провел полгода в Велле, лишь немного изменит предначертанный ему путь. Пусть это станем моим ему прощальным подарком. К его отъезду я отнеслась спокойно. Так маленькая девочка на вершине холма, разжав пальчики, наблюдает за уносящимся в небо воздушным шариком.

Аноним говорил без умолку. Впрочем, парень уже привык к тому, что я нечасто обращаю внимание на его болтовню. На этот раз он сказал, что и ему надо будет к вечеру отсюда уезжать. Его направляют куда-то бороться с наводнением. Теперь вводится в действие национальный план по борьбе с новым стихийным бедствием. Местным полицейским поручили «присматривать» за мной, а также охранять периметр. Он остался, чтобы показать им, что здесь к чему. Чрезвычайный комитет при кабинете министров собирается для обсуждения случаев массовых безумств, прокатившихся вчера вечером по стране. Парламент намерен отменить поправки к законам, введенные для борьбы с последствиями засухи. На этот раз Аноним оказался кладезем интересных для меня сведений.

– Думаю, вы вскоре вновь обретете свободу.

Свобода… Слово показалось мне слишком тривиальным, оно не могло выразить всю глубину своего значения. Я не смогла до конца ощутить своим языком округлость его гласных. Ничего страшного. Со временем я снова привыкну его произносить.

– Надеюсь, что и вас вскоре отпустят на свободу.

– Мне бы хотелось отправиться в путешествие по Америке, – заявил Аноним. – Проехать через всю страну в Лас-Вегас. Давно мечтал.

Можешь заливать мне, если тебе так хочется.

У Анонима имелось множество бумажек, которые мне следовало подписать. Полицейский автомобиль, подпрыгивая на неровностях гравиевой дорожки, подкатил к дому. Одна из машин местного отделения полиции по борьбе с засухой. Я сказала Анониму, что ощущаю себя немного униженной сменой своего караула.

– Не поймите превратно, – сказал он.

Я подавила смешок.

Аноним отнес папку в амбар, сказал, что удостоверится в том, что вся бумажная работа оформлена должным образом, а потом уедет. Не знаю, каким образом следует прощаться с охранниками. Полицейский остался сидеть в своей машине. Я неуклюже топталась на месте. Вышел Аноним с вещевым мешком через плечо.

– И еще, – сказал он. – На автоответчике есть сообщение от вашего бывшего. Он сказал, что дочь все ему рассказала. Скоро он вам напишет. Вроде хорошие новости. – Аноним неуклюже обнял меня на прощание. – Все кончено, Рут! Отбой. Рядовой Адриан Лэмберт! Конец связи!

– Всего наилучшего, Адриан. Удачи!

Я сидела на крыльце под навесом и вслушивалась в дождевую воду, которая журчала по сточным канавам, принося с собой мир и спокойствие. Из сообщения не было ясно, вернется ли Марк, но я на время могу смириться с его отсутствием. Пусть напишет тогда, когда будет готов. Записка Мальчишки лежала передо мной. Как я и ожидала, там было обещание помочь, записаны адреса адвокатов, специализирующихся на защите прав человека, номера мобильных телефонов и адреса электронной почты. А еще он сердечно благодарил меня за все то, что узнал от меня и испытал, живя в Велле. Но приятнее всего было то, что он подписался своим именем – Люк. Он стал для меня кем-то вроде психолога, и теперь мне очень не хватало Мальчишки.

Я пока еще не собиралась уезжать из Велла, поэтому дни проводила в делах небольших, но полезных. Я заботилась об Анне-Лизе, а ее молоко шло мне на пользу. Прихватив садовую лопатку, я отправлялась работать на высаженный Мальчишкой огород, ходила между грядками, пропалывала сорняки, пробовала урожай. Стручки огненно-красной фасоли сотнями висели на полых, словно у бамбука, кустах пирамидальной формы. Кабачки спали на влажной траве. Даже сейчас земля готовилась к предстоящей зиме. Листья моркови и томатов. Похожий на папоротник пастернак. И красные стебли свеклы. Все это следовало запасти на будущее. Я сорвала три цукини, пригоршню томатов и одну луковицу. Овощи на обед. Готовила я медленно, с большой тщательностью, спассеровала лук на сливочном масле, нарезала цукини, помешивала рататуй деревянной ложкой.

Под дождем я обошла периметр. Как же некрасиво! Проволока, провода, распределительные щиты, видеокамеры слежения, отпиленные ветви и поломанные живые изгороди. Но вскоре все это поржавеет и разрушится. Следы остались на том поле, где в прошлом стоял лагерь сестер. Не известно, было ли это из-за пожара или потому, что под днища фургонов месяцами не попадал свет. Я, присев на корточки, погладила рукой траву. Надо будет в самое ближайшее время написать Дороти и поблагодарить ее. Она хорошая женщина и моя подруга. Я уже составляла в уме письмо Джеки. Не нужно ничего усложнять. Я ее не виню. «Ты ничего плохого делать не собиралась. Пожалуйста, прости себя». Перебравшись через перелаз, я попала в Веллвуд. Больше я ничего не боялась. Я вспомнила, как Марк собирался проредить лес, вырубив хвойные породы и позволив расти лиственным. Я увидела, что высаженные им саженцы дубов и вишни уже переросли свою капроновую защиту. Я сняла сетку, позволив молодым ветвям распрямиться, принять свой естественный вид. Дожди, оживившие страну, принесли новую красоту и свежесть даже на озеро. На темной глади виднелась одна-единственная белая кувшинка, отражаясь в подернутой легкой рябью симметрии дождевого зеркала вместе с нависшими над озером ветвями деревьев и папоротником. Сидящий рядом с цветком крапивник при моем появлении умолк, повернул набок голову, а затем продолжил петь гимн на этом природном алтаре. Лишь хор ласточек поддерживал его песней «Nunc dimittis». Никого рядом больше не оказалось. Никто не смотрел. Никто не ждал. Никто не бродил поблизости. Все замерло. Я присела у воды и заплакала так, как давно уже не плакала. Я оплакивала Люсьена, и не только его. Зачерпнув ладонями воду из Веллспринга, я обмыла глаза.

– Время убивать, и время врачевать, – произнесла я вслух, – время сетовать, и время плясать.

Эти строки из Библии – еще один подарок Хью. Теперь я запомнила их наизусть, хотя иногда путаю местами строчки.

«Время разбрасывать камни, и время собирать камни», – всплыла в моей памяти еще одна строка.

Вот, значит, чем следует заняться. Я принялась собирать покрытые мхом камни из леса и блестящие мокрые камушки у воды. Я тщательно выбирала каждый камень, взвешивала в руке, смотрела, чтобы они хорошо подходили друг к другу. Из них я соорудила пирамиду для шелковой бабочки.

Позже я сидела у калитки возле дома, на том самом месте, где мы с мужем любили любоваться закатами в первое время после того, как перебрались на ферму. Вскоре эти закаты стали частью нашей повседневной жизни. Запереть сельскохозяйственный инвентарь в сарае, кур – в курятнике. Уложить Люсьена спать. Проверить ужин в духовке. А затем оставался стакан домашнего вина и тишина между концом рабочего дня и отдыхом. Один вечер не был похож на другой. Иногда в разгар лета солнце скользило по идеальной математической параболе по направлению к Кадогану, пока не встречалось с неровными силуэтами леса. В начале года солнце, низко ползущее по горизонту в белесой дымке перистых облаков, садилось за Эдвардз-Касл. Временами погода не была такой уж безмятежной. Порывистый ветер нагонял с юго-запада густые тучи и толкал их на солнце. Перед тем как темные недруги набрасывались на солнце и побеждали, оно вспыхивало особенно ярко. Пасмурные небеса ничего хорошего не обещали. Солнце весь день выказывало нерешительность, но вместо позорного ухода со сцены после провального выступления оно вдруг перед наступлением тьмы выдало всю красоту своих бликов, все то, на что только было способно. Хопкинс благодаря своей величавости в то время стал нашим любимым поэтом. В прошлом у нас было много вечеров, которые мы проводили вместе. Каждый закат имел свою особенность. Бывали тихие закаты, такие, как нынешний, когда серебристые и розоватые цвета переливались, словно на боках у океанической сельди. Всегда были и всегда будут. Дело в том, что до сегодняшнего времени у меня не было ни желания, ни возможности держать все это у себя в памяти.

Одиночное заключение – вот правильное название для моей вновь обретенной свободы. Ныне оно стало полным и абсолютным. Шум в голове затих. У меня теперь был всего лишь один посетитель – констебль, который приезжал ко мне каждое утро проверить, как у меня дела, и узнать, не нужно ли мне чего-либо. Прошлой ночью я думала о лэптопе. Пожалуй, если я поскребу по заначкам, то на лэптоп хватит, но я не уверена, что эмоционально готова к этому. Утром в моей голове возникла куда более стоящая мысль. Я попросила констебля привезти мне итальянскую чернильную ручку с тонким пером, акварельные краски и большую общую тетрадь альбомного формата. Констеблю пришлось приехать еще раз, чтобы привезти все мной заказанное. Он извинился за то, что пришлось немного потратиться, но, как он понял, мне нужна качественная тетрадь. Мы немного поговорили о том, что происходит в городе. Вода в Ленне схлынула. Теперь придется ремонтировать древний мост, чьи камни сначала просели в высохшем русле реки, а затем половодье существенно подмыло опоры.

– Такое сейчас происходит повсюду, – заметил констебль.

Он принялся описывать парад зонтов, который происходил в городе в прошлое воскресенье. Почти весь город шел по главной улице, вращая в руках зонтики. Со стороны это было похоже на настоящий карнавал. Зонты всевозможных цветов и размеров. В мероприятии принял участие городской оркестр Ленфорда.

– Говорят, теперь это станет традицией, – сказал констебль. – Праздник будет проходить каждый год в один и тот же день. Люди не должны о таком забывать.

– Мы уже вошли в историю, – согласилась с ним я.

А еще он сказал, что Тейлоры начали вспахивать Десятый акр.

– Видели сына Тома? – рискнула задать я вопрос.

– Там или он, или брат Тома, – сказал полицейский. – Жаль, что Том не дожил до этого дня, но для вдовы сейчас станет полегче.

Вот так буднично мы «философствовали», как обычные люди, и я гордилась своей обычностью. Наконец я ему заплатила из денег, выдаваемых раз в неделю на мое содержание. Из них я почти никогда ничего не тратила. Он сказал, что с нетерпением будет ждать, когда сможет прочесть то, что я написала. Констебль правильно сделал, что купил тетрадь немелованной бумаги в красивом переплете. Я погладила ее руками, собираясь с мыслями. Констебль уже преодолел половину пути по дорожке, когда вернулся и вновь постучал в окно. Есть еще кое-что, о чем он забыл. Газета оказалась двухдневной давности. Сложена она была на восьмой странице. «Самоубийство посредством отравления белладонной монахини, обвиняемой в убийстве ребенка». С первой полосы небольшую статью вытеснили прогнозы погоды, сведения о наводнениях и заявления правительства. Размытая фотография и десять квадратных сантиметров мелкого текста. С таким же успехом эту статью могли бы набрать на иностранном языке. Потрясенная, я положила газету на стол, придавив миской со сливами, чтобы осенний ветер ее, чего доброго, не сдул. Если… когда… если у меня захотят брать свидетельские показания, я не буду знать, что говорить. Мне казалось, что будет неправильным сохранить газету, впрочем, сжечь ее также не казалось правильным. Нельзя притвориться, что всего этого не было. Однажды я решу, что с ней делать.

Подобно школьнице, получившей новую тетрадь в начале учебного года, я раскрыла мою книгу и написала посередине первой страницы: «Велл», а потом подчеркнула это слово. Сверху я поставила дату. Недели ожидания прошли за описанием этого места. Кто знает, как там, за пределами Велла? Что было потеряно за время засухи? Какие виды? Какие имена? Какие образы? И никто не узнает, как жилось здесь, если я не возьмусь за перо. Данные, полученные после бурения скважин, графики, подсчеты, взятые образцы – все это доступно работающим на правительство аналитикам, они что-то по этому поводу говорят, но мы разговариваем на разных языках.

Я работала систематически, стараясь вспомнить птиц, парящих в восходящих потоках воздуха либо державшихся поближе к воде. Сарычи и ласточки. Ястребы-перепелятники и крапивники. Поганка с хохолком, перевозящая птенцов на собственной спине через озеро. Зимородки, цапли и козодои. Затем я вспомнила названия цветов, которые растут здесь. Я засиживалась допоздна, раскрашивая рисунки акварельными красками. Уподобившись средневековому монаху, я украшала согласные завитками стеблей, а гласные – цветами. Амарант пурпурный, дицентра великолепная, лютики, первоцвет и далее по алфавиту, включая белладонну, пиретрум девичий, наперстянку, колокольчики, бархатник, пальчатокоренник и фиалку душистую. По вечерам, плотно зашторив окна, я сидела у весело горящего камина и писала о лисицах, о горностае, танцевавшем на поляне, о зайце и бабочках. А еще я писала о насекомых, особенно о пчелах, чье жужжание вечно сопровождало меня. Эти пчелы, перелетая с дерева на дерево в нашем саду, переносили пыльцу. Деревья. Много деревьев в цвету. А грибы… Я о них не забыла, описав все грибы, даже бледную поганку. Все живое на Земле имеет право на существование. Казалось, что моей работе не видно ни конца ни краю, но работала я на удивление плодотворно, а по ночам крепко спала.

Констебль пообещал мне принести книгу о диких цветах Британии. Я опасалась, что могу не знать правильных названий некоторых из цветов, которые росли в Велле. Я как раз стояла и выглядывала в окно, ожидая скорого приезда полицейского, когда заметила знакомый красный автофургон, забрызганный грязью. Как будто ничего никогда не менялось. Из фургончика выбрался почтальон. Двигатель он не выключал, а дверцу оставил приоткрытой. Бросив несколько писем в покрытый ржавчиной голубой почтовый ящик, который висел на воротах на одной петле, он дал задний ход и уехал. Должно быть, он из новичков. Я уже позабыла, когда в последний раз нам доставляли почту практически под двери. Я потеряла маленький ключик, поэтому около получаса выставляла себя на общее посмешище, стараясь с помощью гнутой проволочной вешалки выудить из ящика письма. Меня разрывало нетерпение. Первый мой улов составляло письмо от адвоката. Второе оказалось бесполезной рекламой, предлагающей беспроцентный кредит на покупку дивана. Кажется, в экономике начались положительные процессы. Третье письмо было самой крупной, призовой рыбой. Его написала Энджи. И дело даже не в том, что дочь снова извинилась за то, что когда-то меня подозревала, и не в том, что она рассказала мне, как поживает Марк, а в короткой приписке в конце страницы: «А еще…» С Энджи всегда было много этих самых «А еще…».

«Чарли и я хотели бы знать, не возражаешь ли ты против того, чтобы мы провели зиму в Велле. Мы могли бы жить в амбаре. Мы будем тебе помогать по хозяйству. Я хочу, чтобы наш ребенок родился в Велле. Это будет где-то в начале апреля».

Я не спала большую часть ночи, но все же закончила письмо к дочери. Это оказалось куда труднее, чем писать Марку. Я стояла на вершине холма на Первом поле и слушала, как в деревне звонят в церковный колокол. Далековато, но вполне достижимо. Сегодня, кажется, воскресенье. До Матинса – десять минут ходу. Я отправлюсь в путь прямо сейчас, пойду напрямик через Смитиз-холт по овечьей тропе мимо земель Тейлоров, пересеку шоссе, пройду в кованые церковные ворота, войду через тяжелую дубовую дверь и проникну в мир освещенных солнечным светом церковных скамеек, пыли и тишины. Если я поспешу, то не опоздаю. Оттуда я пойду между тисами и могильными камнями к самой маленькой из могил с лежащей на ней свистулькой и помолюсь. Или я могу пасть на колени прямо здесь, на холме, который Хью как-то назвал самым красивым алтарем по эту сторону от чистилища. Я не буду придумывать молитвы. Я вспомню те строки из Библии, которые он выбрал, стоя под дождем рядом со мной и сжимая в руках пшеничные зерна. «Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим…»

«Начало, новое начало», – сказала я самой себе.

Вернувшись в дом, я засунула письмо к Марку за обложку моей разукрашенной в пух и прах рукописи. Я отправлю ее бандеролью по почте завтра. Это станет моим первым серьезным поступком в новом мире.

Дорогой Марк!

Рут

Я собираюсь поручить адвокату передать тебе права на мою часть Велла. В восприятии всего мира эта земля прочно ассоциируется со мной, и никто не знает, что именно ты разбирался в ней и знал, как здесь все растет. Не буду отрицать, что в спальнях, в амбаре, в Веллспринге таятся ужасные воспоминания, похороненные в земле и омытые водой, но у тебя есть дар собрать здесь другой урожай.

Мы никогда не смогли бы воссоздать нашу мечту. В определенном смысле это наша первая ошибка. Вещи нельзя повторить, их можно только сделать по-другому. Но мы долгое время любили друг друга, и это кое-чего да стоит. Ты был слишком прямолинейным, а я – неуравновешенной. Извини за все те разы, когда ты пытался наладить наши отношения, а я поворачивалась к тебе спиной. Извини меня.

Я буду рада увидеться с тобой, если ты меня пригласишь.

Энджи и Чарли приезжают сюда. Зиму они проведут в амбаре. Возможно, он станет домом для них и ребенка, когда он родится. Кому-то надо остаться здесь и принести весной лютики на могилу Люсьена.

Приговор о моем домашнем аресте отменили еще на прошлой неделе. Самое смешное, что столь долгожданное событие прошло для меня почти незамеченным. Октябрь – подходящий месяц, чтобы отсюда уехать. Леса – золотые, а поля готовы к тому, чтобы их кто-то вспахал. Я не знаю, где буду жить, но я уже знаю, как я собираюсь жить.

Время подобрано правильно. Вместе с письмом я посылаю тебе мою книгу. В ней написано о всех тех чудесах, которые происходили здесь даже в то время, когда мы повернулись друг к другу спинами. Вместе с книгой я возвращаю тебе Велл.

Благодарности

За долгие годы многие люди вольно или невольно помогали мне в моей работе. Здесь я смогу упомянуть лишь некоторых из них.

В самом начале были мои родители, которые любили меня, читали мне и моему замечательному брату Кристоферу, настоящему человеку эпохи Возрождения.

Позже, в разное время, я повстречала на своем жизненном пути многих великолепных учителей и замечательных товарищей среди студентов Клифтонского колледжа, колледжа Святой Анны в Оксфорде, на кафедре повышения квалификации Оксфордского университета и в Оксфордском университете Брукса. Большое спасибо всем, кто помогал мне учиться правильно читать и писать.

Далее следует упомянуть всех независимых издателей, которые так много делают для поддержки молодых писателей, в особенности Яна Форнута-Вуда из «Киннатон Пресс». Они приняли к публикации мои рассказы и стихи, чем укрепили мою уверенность, и я продолжила писать.

Когда роман «Тайна имения Велл» обрел свою форму, некоторые люди взяли на себя труд прочитать его и помогли в той или иной мере. Среди прочих следует упомянуть верных членов моего книжного клуба, пишущий квартет из «Элефант Рок», а также Анну Дэвис и Рейчел Фиппс из «Вудсток Букшоп». А еще не могу не сказать о Белле. Эта собака оказывала на мою работу весьма благотворное влияние.

Выражаю глубокую благодарность колледжу имени Люси Кавендиш в Кембридже за приз в номинации «Неопубликованная женская художественная литература». После этого все изменилось. И у меня появилась агент. Приношу сердечную благодарность Жанель Эндрю и фантастической команде в «Питер Фрейзер энд Данлоп», в частности Рейчел, Марилии и Александре. Безграничный энтузиазм, проницательный взгляд критика и прямолинейность Нелли трудно переоценить. Я придерживаюсь мнения, что ее следует клонировать.

А затем бесподобный «Кэнонгейт» и привилегия работать с Джейми, Дженни, Наташей, Викки и Рафи, сотворивших мне чудесную обложку для книги. Спешу выразить особую признательность моему редактору Луизе Джойнер, которая преподнесла мне дары мудрости, опыта, знаний и доброты в равной мере.

В апреле 2014 года Джейми Бинг собрал многих из иностранных издателей «Тайны имения Велл» в ресторанчике «Шеде» в Ноттинг-хилле. Я попросила всех собравшихся расписаться в моем меню. Не уверена, что мне еще раз посчастливится оказаться в обществе настолько одаренных людей, которые занимаются тем, что наводняют мир прекрасными книгами. Всем и каждому из них, а также тем, кто не смог довести дело до конца, – большое спасибо.

Наконец, от большого мира – к домашнему мирку. Выражаю свою признательность Кристоферу, Джереми и Джессике, которые справились с непростой, как у акробата, задачей быть бесконечно любящими. Вы всегда меня поддерживали и не обижались на недостаток внимания, что позволило вашей маме твердо стоять на ногах. Саймон! Надеюсь, ты понимаешь, что если бы я не встретила тебя и не вышла за тебя замуж, то в этом мире мне не на что было бы рассчитывать. Еще раз большое тебе спасибо!