На третий день после приезда Ползунов встал пораньше, принял у денщика Семёна вычищенный мундир и отправился к начальнику Колывано-Воскресенских заводов Андрею Ивановичу Порошину.

Он очень ждал и очень боялся этой встречи. Ждал — потому что скучал по Андрею Ивановичу и часто вспоминал его, а боялся — потому что теперь это был не какой-то заштатный прапорщик-геодезист, а знатный придворный и начальник. Вот отчего Ползунов не решился отправиться к нему сразу после приезда.

Небольшой особняк Порошина стоял на берегу Мойки, неподалёку от снятой Ползуновым квартиры. Его провели в дом, Андрей Иванович сам вышел ему навстречу.

— Ванюша, дорогой мой, — сказал он, обнимая Ползунова. — Рад тебя видеть. Мы тебя заждались, не знали, что о тебе думать. Боялись, уж не случилось ли чего с тобой в чужом городе.

Он провёл Ползунова в кабинет, усадил в кресло.

— Ну скажи мне, мой друг, — продолжал он, — благополучно ли ехал? Все ли живы и здоровы в любезном Барнауле? И что у тебя слышно?

— Всё хорошо и слава богу, — отвечал Ползунов. — И барнаульские наши живы и здоровы, вас по-прежнему любят и велели кланяться. И вам спасибо, что не забыли меня!

— Какие ещё спасибо! — воскликнул Андрей Иванович. — Разве я тебя, Ванюша, могу забыть? И стараюсь следить за твоими делами. Христиани шлёт о тебе в Петербург самые лестные письма. Ну давай рассказывай по порядку, а я велю пока приготовить нам с тобой завтрак.

Начался предлинный разговор. Андрей Иванович вспомнил о судьбе серебра, которое он, подобно Ползунову, привёз в своё время из Барнаула в Петербург.

— Из этого серебра, — говорил он, — в 1752 году её величество воздвигла гробницу Александру Невскому. Приношение истинно царское и христианское. Девяносто пудов чистого серебра! Видел ли ты, братец, сей драгоценный памятник?

Ползунов видел гробницу, и она вызывала в нём двоякое чувство. Он восхищался красотой памятника, блистательной работой петербургских мастеров. Рыцарские доспехи воинов, великолепные военные трофеи, громадные подсвечники по бокам. Благолепие памятника покоряло душу.

Но, глядя на памятник, он вспоминал и другое. Чёрные дыры шахт, где двенадцать часов в день горбились рудокопы. Жаркие печи. Дети и подростки, похожие на стариков. Он вспомнил пристань, грузчиков, баржи. Раскольников, которые сожгли себя заживо. Стоила ли эта серебряная глыба тысяч человеческих жизней?

— Великое государство, — продолжал Андрей Иванович, не дожидаясь ответа, — создаёт великие памятники: пирамиды, дворцы, каналы. Я полагаю, что гробница Александра Невского — тоже великий памятник наших славных дней, так ведь?

— Да, — отвечал Ползунов. — Я видел гробницу.

— А стихи господина Ломоносова прочёл? Как же так — стихов не заметил! Погоди-ка…

Дальше забыл! — сказал Порошин, весело поглядывая на Ползунова. — А что ты скажешь про Прусскую кампанию? Читал указ — нашему оружию покорилось целое Прусское королевство, и подчиняется оно отныне русскому генерал-губернатору.

Иван вспомнил Москву, Пелагею, двадцатилетнюю вдову солдата Поваляева, убитого в эту войну. Он промолчал.

— Ну да ладно, — продолжал Порошин. — Расскажи-ка лучше, как там без меня управляется Христиани?

— С Христиани я вижусь только по службе, да и то редко. Зато очень подружился с пастором наших немцев — Иоганном Любке. Он у нас в Барнауле человек новый, а уже всех и всё знает. Скажу по секрету, его металлургия да рудокопное дело более привлекает, нежели прихожане. Он со всего Колыванского округа собирает минералы, изучает их под микроскопом. Вот каков у нас нынче пастор! Может, говорит, испрошу разрешение и вообще в горное дело перейду.

— Ай да проповедник! — рассмеялся Порошин. — Вот ведь штука — духовную должность бросать собрался, в горное дело подаётся! Ну и ну. Ты, как вернёшься, скажи ему от меня поклон.

— Да наш Колыванский округ приохотит к горному делу кого угодно, — сказал Ползунов. — А Барнаул такой город стал — не узнаете! Добрая тысяча домов, два завода — плавильный и стекольный, — пробирная лаборатория, школа, госпиталь, аптека. И места кругом славные — реки, леса, озёра. Не то что Петербург, столпотворение, а не город!

Упоминание о лесе заставило Порошина нахмуриться.

— Леса-то небось не осталось, — горько усмехнулся он. — Жгете его почём зря. А руду как добываете? Словно дикари! Половину выбрасываете в отвалы. Эх, глаза б мои не глядели! Вот погодите, вернусь в Барнаул, все работы начнём вести по-новому.

— Если уж говорить о новом, то надо перво-наперво строить огненные машины, — сказал Иван. — Хоть одну такую поставить для пробы!

— Я не против, — согласился Порошин. — Раз англичане смогли, чем мы хуже! Но тут ещё в другом дело. В Англии труд дорог, а у нас работных людей хватает.

— И у нас не хватает! — возразил Ползунов. — Люди, как чёрные невольники, работают от зари дотемна. Помещики продают людей на заводы в наказание, отрывают от семей. За что такая каторга! Малолетки — и те надрываются! Огненные машины хоть отчасти облегчили бы их труд!

Порошин нахмурился.

— Полагаю, мы не будем обсуждать исконное право дворян: продавать и покупать крепостных, — сказал он. — Если буйный нрав отдельных помещиков приводит иногда к печальным последствиям, то дворянство само найдёт на них управу. Не тебе об этом судить.

Перед Ползуновым сидел дворянин и крепостник Андрей Иванович Порошин. Помолчали.

— Ладно, Ванюша, не сердись, — примирительно сказал он через минуту. — А в другой раз будь осмотрительнее. Занимайся своим делом. Знаешь, как говорят — ешь пирог с грибами, держи язык за зубами! Ты где остановился? — Он перевёл разговор на другую тему.

— На квартире, — ответил Иван.

— Для чего же не ко мне на двор въехал? Нашли бы местечко, где тебя поместить. И далеко ли твоя квартира? Не будет ли тебе затруднения ко мне ездить и хороша ли она, покойна?

— Хороша, ваше превосходительство!

— Ну так и поживи, мой друг, покуда на ней, а там поглядим, — сказал Андрей Иванович. — О содержании своём можешь и не заботиться. Кушай у меня, а лошадей с обозом продай, только одну оставь, на которой будешь ездить. Да и той можешь брать корм с моей конюшки. Книги покупай за счёт канцелярии.

Андрею Ивановичу хотелось быть как можно великодушней.

— Может быть, у тебя есть какая-нибудь просьба? Я нынче при дворе во многом могу помочь. Говори, не стесняйся.

Иван задумался. Дерзкая мысль пришла ему в голову. Он решительно наклонился к Порошину.

— Андрей Иванович! — заговорил он. — Христом богом молю, вечным рабом буду. Помогите освободить Стёпку Клинка. Он уже какой год сидит в подземелье Невьянской башни у господина Демидова. Замолвите словечко, выпустите человека на волю.

Порошин ласково поглядел на него.

— Эх, Ванюша, — сказал он. — Добрая ты душа. Всё как прежде: для себя — ничего, только для других. Ну что я тебе скажу? Демидов вскорости будет в Петербурге. Ты мне своё дело изложи на бумаге, а я походатайствую, авось что-нибудь да выйдет. А теперь ступай.

Иван уже был в дверях, когда Порошин снова окликнул его.

— Да, Ваня, — сказал он ему вслед, — ты об огненной машине-то думай, книги купи, со Шлаттером посоветуйся. Вернёшься в Барнаул — начнёшь работать.