Эту повесть о жаждущей земле, об арыке Хазавате — поильце сотен декханских полей, о «Басар-су», т.-е. победителе воды, тоскующем в злых туркменских песках по пересвисту синиц и дроздов московщины, о смелом мюриде Ленина, о басмаче Канлы-Баш, что значит — «кровавая голова», и наконец о «гянче» — сокровище Пяпш-Дяли-хана надо не рассказывать, а петь, как поют под звон двухструнного дутара о делах давно минувших бахши народные певцы Туркмении.

И так надо петь, чтобы в песне этой, суровой и простой, слышалось завывание степного ветра, тяжкий зной летнего солнца, холод зимних снежных дней у негреющего костра и вся безотрадная как стон жизнь туркмена.

Но я боюсь, что сердитый редактор вычеркнет все мои слишком вольные «разбеги пера», что читателю прискучат авторские «цветы красноречия», а потому попытаюсь передать мою правдивую повесть коротко и просто. Это будет для меня не легко, но «дорогу осилит идущий» — гласит народная туркменская пословица…

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ.

О капризах Аму-Дарьи, о пересыхающем отце-Хазавате и о виновнике кровопролитий — чигире.

Неуклюже загребая песок затекшими от седла ногами, окружной ташаузский гидротехник Семен Кузьмич Немешаев пересек улицу и остановился в холодке, на крыльце аульной школы. Здесь он и решил подождать своего приятеля, аульного учителя Мухамеда Ораз-Бердыева.

Семен Кузьмич был «не в духах», как сам он определял настроение, подобное сегодняшнему. Его злило все: и только что окончившийся долгий трудный путь из окружного города Ташауза в этот заброшенный аул, и жара, которая кусает и жалит как змея, и даже вон та аульная наседка, поднимающая здесь пыли больше, чем верблюд в ином месте.

Пыль, тончайшая песчаная пыль более всего злила Семена Кузьмича. Проклятый «кум» (песок) мучил его в дороге, кум и сейчас скрипит на зубах, а из бороды пыль хоть палками выколачивай.

Семен Кузьмич снял широкополую ковбойскую, стиля Far-West, шляпу, купленную во время последнего отпуска, и провел ладонью по вспотевшему лицу.

— Н-да, пески! — проговорил он. — Ползут, проклятые! Скоро вчистую аул задушат. А она, паршивка, как нарочно, дурить вздумала.

«Паршивкой» Семен Кузьмич обругал не больше не меньше как Аму-Дарью, «туркменскую Волгу», Джейхун — арабов, Оксус — древних греков, Потсу — китайцев.

Непостоянна, капризна как избалованная женщина древняя «река человечества».

То отхватит десятки километров береговой полосы с садами, полями, даже целыми кишлаками и аулами, а то нанесет новые отмели, жирно-илистые, могуче-плодородные. За годы же гражданской войны, когда по пескам и оазисам Туркмении под урканье и свист носились вихрем басмаческие стаи, Аму-Дарья окончательно распустилась: одни арыки занесла илом, другие размыла, а третьи просто бросила, ушла от них в сторону. А для Туркмении вода — все. Проблема земли, как таковая, имеет в Туркмении ничтожное значение. Здесь родит не земля, а вода. Здесь даже великий лозунг Октября звучит немного по-иному — «кто работает, тот и пьет воду из арыка»…

Пятнадцать лет борется Семен Кузьмич с Аму-Дарьей, изучил все ее повадки и капризы и привык смотреть на нее как на нечто воодушевленное, как на зверя злого и коварного. Чуть выпусти из рук, недогляди, поленись, и тотчас грозный и злобный Джейхун сотни декханских семей оставит без крова и пищи. Ну не зверь ли?

С высоты школьного крыльца Семен Кузьмич окинул взглядом туркменский аул Сан-Таш, глиняную плоскокрышую деревню, вернее, длинную прерывающуюся цепь хуторков, растянувшихся по обоим берегам небольшого арыка. Затих, притаился аул словно в предчувствии беды, лишь минарет вызывающе и надменно вскинул остроконечную свою шапку. Знает Семей Кузьмич, отчего угрюмится аул: просолонцевались земли аульные, жадно требуют воды. Вянут без поливки нежные ашмуни и арифи, вянут от тоски и сердца декхан. Нет воды!..

Сан-Ташский район, расположенный по водной системе арыка Хазават, вот уже третий год терпит острый недостаток в поливной воде. Нередки случаи, когда из-за этого пропадают сотни гектаров хлопковых посевов. Арык Хазават, или Хазават-ата (отец), как ласково и благодарно зовут его декхане, берет начало у Аму-Дарьи и мощной рекой, в 20 метров ширины, уходит на 140 километров в глубь пустыни Кара-Кум. Хазават действительно отец, отец сотен арыков и ябов. Он делится на магистрали второго, третьего и следующих порядков, превращаясь наконец в небольшие арыки-ябы, проводящие воду на отдельные участки земли. Хазават — это исполинская кровеносная система, разветвления которой разносят животворящую влагу по всей округе, не исключая и дальних полей, питаемых едва заметными водными жилами — капиллярами. Аул Сан-Таш, лежащий на периферии Хазавата, пользуется лишь остатками хазаватской воды, да и той в последние годы не хватает.

Причины этого — неустроенность водной сети, отсутствие шлюзов, водораспределителей, а главное — капризы Аму-Дарьи, которая то на целый километр отойдет от головы Хазавата, то наоборот, диким порывом разрушит ее.

Есть и еще одна причина — «чигирь», водоподъемное колесо, монотонный тягучий скрип которого сиротским плачем плывет над полями Туркмении. Это допотопное сооружение, состоящее из вертикального колеса с нанизанными на нем глиняными кувшинами-черпалками, льет воду на поля когда нужно и когда не нужно. И чигирь-то, современник Дария Гистапса, в наше время социальной революции, индустриализации, коллективизации декханских хозяйств стал в Сан-Ташском районе виновником… национальной розни.

«Скажи — не поверят, — подумал, улыбаясь невесело, Семен Кузьмич. — Люди тракторы да комбайны заводят, а мы все еще из-за чигиря друг другу ребра ломаем. Эх, горе-гореваньице!»

Национальная рознь, местами дошедшая уже до кровопролития, началась конечно из-за воды. Дело в том, что лучшую головную и среднюю часть Хазавата, берущего начало на территории Узбекистана, захватило узбекское население, а туркменам остался лишь тощий хвост арыка. Испокон веков соводопользователи (узбеки и туркмены) враждовали между собою, ибо вода попадала раньше на поля узбеков и в таком количестве, что потом ее не хватало уже для туркменских полей, расположенных в хвостовой части арыка. Узбеки перекачивают воду на свои поля посредством чигирей. Нормы поливки не соблюдаются, да их и невозможно соблюдать при такой архаической машине, как чигирь.

Туркменское население ненавидит чигири, так как они отнимают у них воду и заиляют дно Хазавата. А при посушке хлопковых полей туркмены всю вину приписывают узбекам. Были уже случаи, когда туркмены пытались тайно, ночью, разрушить чигири в верховьях Хазавата. Но узбеки, бывшие настороже, отстояли после ожесточенных, кровопролитных драк свои водополивные сооружения. А можно ли винить узбеков? Им тоже нужна вода для полей. Не виноваты же они в том, что суматошная Аму-Дарья мало дает воды отцу-Хазавату.

Карта Аму-Дарьи. Заштрихованные места — орошенные земли.

— Быть большой беде, — прошептал Семен Кузьмич, — ежели выхода из этого положения не найдем. А в чем он, выход-то?

Где-то близко раздалась вдруг песня. Пел молодой сочный баритон. И слова песни, русские, с едва лишь заметным туземным акцентом, еще больше взволновали Семена Кузьмича Немешаева.

Песня приближалась, и вскоре друг-приятель Семена Кузьмича, аульный учитель, сан-ташский аулкор «Туркменской Искры» и организатор ячейки ЛКС МТ товарищ Мухамед Ораз-Бердыев показался из-за школы…

 

ГЛАВА ВТОРАЯ.

О человеке, живьем зарытом в землю, и о басмаче Канлы-Баш, что значит «кровавая голова».

— Что пригорюнился, угнетаемое нацменьшинство? — крикнул задорно подошедший Мухамед.

— A-а, наше вам с огурчиком! — мягким московским говорком откликнулся Семен Кузьмич. — Сижу вот и злюсь, а от злости как обезьяна потею.

— А ты бы побрился, — посоветовал Мухамед, окидывая насмешливым взглядом лицо Семена Кузьмича, еле заметное в густой как шерсть бороде, бакенбардах, усах и бровях. — Зарос словно козел!

— Никак невозможно, — потер Семен Кузьмич в раздумье красно-пунцовый от загара нос, победно выглядывавший из шерстяных зарослей. — Жена бритых не любит. Да и не на жару я злюсь, на всю свою жизнь нескладную злюсь. Надоело! Живу как на базаре, на сквозном ветру. Как индеец кочую! Чувствую, совсем отуркменился.

— А разве это очень плохо? — улыбнулся Мухамед.

Оросительная система р. Сох: 1—река, 2—арыки. 3—кишлаки, 4—дорога. Река Сох не допущена до впадения в Сыр-Дарью, и воды ее разобраны сетью арыков.

— Для кого как! А мне, брат, надоела эта ориентальная экзотика. В родную московщину хочется, силками или западнями синиц, дроздов и щеглов ловить. Тинь-тинь!.. Фиу! — засвистел он вдруг неожиданно синицей.

— А как же я терплю? — спросил серьезно Мухамед. — А я ведь тоже культуры понюхал, три года в Москве жил, четыре года в Ашхабаде учился. Каково мне-то здесь, в глухом ауле? Но если нужно — значит, живу!

— Ты, брат Мухамед, селекционный, улучшенный человек! Недаром тебя аульчане «катта-адам» зовут. Крупный ты человек, Мухамед! У тебя за душой идея есть, и ты ради ее все готов претерпеть. А ко всему прочему, ты псаммофит.

— Как?

— Псаммофит, что значит песколюб! Растения такие у вас здесь в пустынях произрастают. Из одуревшей от зноя пустыни они все же высосут для себя влагу и смеются над бешеным солнцем. А я — человек московский, сырой, к жаре непривычный.

— Довольно! Бюро жалоб закрыто! — пошутил Мухамед. — Зачем приехал?

— А ты разве не знаешь?

— Ничего не знаю!

— Вот чудак-то! — всплеснул руками Семен Кузьмич. — У него под боком его же аульчане человека чуть не убили, а он и ухом не ведет!

— Говори делом, — нахмурился Мухамед. — Кто убил, кого, когда?

— «Когда!» — передразнивал Немешаев. — В конце прошлой недели! Несколько ваших сан-ташских молодцов поехали на хошар и заночевали на земле узбека. Увидел узбек огонь костра, прибежал на поле с ружьем и начал гнать хошарников, думая, что они хотят разрушить его чигирь. Ну… разозлились ваши декхане, схватили узбека, зверски избили, целый час купали в арыке, а когда он все же не захотел тонуть, зарыли его по горло в землю. Дескать, сам дойдет! Но он не дошел, откопался и в город, к нам в Ташауз с жалобой. Земельное управление переполошилось и протурило меня сюда, к вам. А что я могу сделать? — недоумевающе развел руки Немешаев.

— Да, от бедности не умрешь, но и не улыбнешься, — сказал грустно Мухамед. — Не из хулиганства бьют, а из-за нужды, от горькой злобы! И будут бить! Наши узбеков, а узбеки наших. Ha-днях я обратил внимание, что наши аульчане отказываются ехать в одиночку и даже маленькими группами для хошарных работ на голову Хазавата, а отправляются большими партиями, да еще вооруженные. Спрашиваю: «Почему так?» Мне отвечают: «Боимся, узбеки убьют». — «За что?» — «А за то, что наши хошарники часто сжигают узбекские чигири».

— Но что же делать? — в тон Немешаеву безнадежно спросил Мухамед. — Придумывай что-нибудь, уртак. Ты — «басарсу», победитель воды, как прозвали тебя в округе. Выручай!

Семен Кузьмич не ответил. Что здесь придумаешь? Из пальца воду не высосешь! Наступают на аул грозные «эрчи» — движущиеся пески, — пересыхают ябы и арыки. Что же делать декханам? Бросить родное пепелище, итти на чужие поля в чайрикеры (издольщики) или есть горький хлеб гунлюкчи (батрака)?

Пронзительный металлический визг заставил их испуганно оглянуться, Женщины брали для домашних надобностей воду из глубочайшего общественного колодца. Около десятка туркменок, впрягшись гуськом в лямку и согнувшись как бурлаки, тянули наверх огромное кожаное ведро. На свежего человека картина эта всегда производит удручающее впечатление. Мухамед понурился еще более. Тяжелая первобытная жизнь! Как много еще нужно труда и терпения, чтобы облегчить участь этих, родных Мухамеду по крови, людей!

— Вот, — сказал он, вытаскивая из кармана какую-то бумагу. — Вот протокол общего собрания аула, с постановлением организовать в Сан-Таше мелиоративное товарищество. Думаем купить небольшой дизель и устроить моторную водокачку. Но мало подписей, очень мало! Одна молодежь, комсомольцы! Старики не верят в это дело, отказываются.

Семен Кузьмич небрежно, искоса поглядел на «подписи» протокола, на прихотливый узор оттисков больших пальцев, обмокнутых в чернилах.

— От этого протокола толку не больше, чем от бумаги, на которой пес наследил грязными лапами. Дизель, моторная водокачка! Может быть еще водонапорную башню соорудить? Рублевский водопровод в пустыне Кара-Кум?

— Не смейся, уртак — обиделся Мухамед. — Кто боится воробьев, тот не сеет. Надо же что-нибудь предпринимать!

— Погоди серчать, — перебил его Немешаев. — А на кой чорт вам моторная водокачка сдалась, когда воды в арыке нет? Вода у узбеков, а у вас водокачка? В огороде бузина, а в Киеве дядька! Не то, брат Мухамед, надобно делать. Необходимо с узбеками договориться и воду полюбовно поделить, А для этого в первую очередь нужно с ними мировую заключить. Скажи, не провоцирует ли кто-нибудь твоих аульчан на побоище с узбеками? Кому это может быть выгодно? Может быть мулла пакостит? — покосился Семен Кузьмич на надменно высокий минарет.

— Пословица говорит: «Не режь от того куска, за который мулла зубами ухватился» — скупо улыбнулся Мухамед. — Но наш мулла на это дело не пойдет, трус! Напугали мы его. А подозреваю я другого человека. Об Арке Клычеве слышал?

«Чигирь» — водоподъемное колесо в Туркмении.

— Басмач Канлы-Баш! — встревожился Немешаев. — Еще бы не слышать! О нем даже у нас в Ташаузе известно. Это верный кандидат на виселицу, если не сорвавшийся уже с нее. Он ведь, кажется, из шайки Шалтай-Батыря?

— Говорят, что так. Канлы-Баш четыре месяца в нашем ауле безвыездно живет. Зачем, а? Вот ему — прямая выгода стравить туркмен с узбеками, а когда дело дойдет до побоища — вмешаться и обчистить при помощи Шалтай-Батыря обе враждующие стороны. Эге!.. — тревожно поднялся вдруг Мухамед. — Начни говорить про чорта, увидишь его рога. Вон он катит!..

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

Об испуганной курице, а кстати и о кладе Пяпш-Дяли-хана.

С ближайшего бархана длинной ногайской рысью, брызгая пылью из-под копыт, спускался серый айгыр (жеребец). Всадник, одетый в халат из грубой ткани и опоясанный веревкой, сидел в седле с той нарочитой небрежностью, которая присуща только матерым кавалеристам.

Увидав Мухамеда и Немешаева, басмач свернул в их сторону и остановил жеребца возле крыльца школы. Спрыгнув с цветного киргизского седла, Канлы-Баш сунул под потник руку — не горяч ли конь, можно ли расседлать — и лишь после этого привязал айгыра надежным степным узлом к саксауловому кусту.

— Ишь как коня заморил, все жилы дрожат! — сказал осуждающе Семен Кузьмич. — И где его черти носят, и чего он вынюхивает?

Покачиваясь на кривых ногах истого номада, Канлы-Баш подошел к крыльцу и опустился на корточки.

— Ас- салам-алейкум, — буркнул неприветливо басмач.

Мухамед не ответил и отвернулся демонстративно. Немешаев же откликнулся насмешливо.

— Здорово, пехлеван!

Басмач или не понял или не обратил внимания на насмешку. Лицо его, молодое и дикарски выразительное, было устало, а в глазах Канлы-Баша залегло, как показалось Семену Кузьмичу, болезненное раздумье.

Басмач Арка Клычев, по прозвищу Канлы-Баш, не принадлежал к племени туркмен-иомудов, населявших аул Сан-Таш. Иомуды были для него чужаками. Канлы-Баш вел свой род от неизвестного мелкого племени, от одной из тех крошечных племенных брызг, которые, утратив свое родовое единство, влились небольшими группами в основные туркменские племена.

— Ну как же быть, уртак? — попрежнему, не обращая внимания на басмача, продолжал Мухамед прерванный разговор. — Ничего мы с тобой не придумали? А время идет, время — враг! Скоро вон та курица, — указал он на квохчущую наседку, рывшуюся в пыли, — перейдет в брод наши арыки. Беда близка, уртак!

Канлы-Баш поднял голову, вслушиваясь напряженно в слова Мухамеда. А когда тот кончил, басмач перевел взгляд на курицу, которая скоро будет переходить в брод сан-ташские арыки.

И вдруг наседка эта, истерично заквохтав, бросилась в сторону. Цыплята ватными комочками понеслись в панике за матерью.

В яме, вырытой курицей, что-то ярко и красочно блестело.

Мухамед одним прыжком слетел с крыльца и поднял блещущий предмет, перепугавший курицу. Это был старинный изразец, фигурный кирпич из обожженной глины, покрытый сверху слоем цветной эмалевой глазури. А по глазури разбежались отчетливые, словно сию минуту вышедшие из рук мастера узоры: цветы, фантастические животные, человеческие фигурки, наивные по выполнению, а для современного глаза даже и карикатурные.

— Какова работа? — протянул Мухамед изразец Немешаеву.

— Н-да, — удивился равнодушно Семен Кузьмич. — Довоенного качества!

— Именно довоенного, — улыбнулся Мухамед, — так как этот кирпич был изготовлен до войн… Тамерлана и Чингиз-хана. Ему не менее тысячи лет. А ты посмотри, уртак, какая свежесть. На глазури ни одной трещинки, как будто кирпич вчера только вышел из печи. Это говорит о том, что коэффициент расширения глазури был в точности равен коэффициенту расширения глиняного черепка.

— Ну, понес теорию! — отмахнулся недовольно Семен Кузьмич. — Ты скажи лучше, как попал он сюда?

— Этот изразец из города Пяпш-Дяли-хана! — произнес вдруг по-туркменски глухой гортанный голос.

Мухамед и Немешаев удивленно оглянулись. Канлы-Баш протянул руку к изразцу и повторил упрямо:

— Я вам говорю, что он из города Пяпш-Дяли-хана!

— Какого хана? — удивился знавший туркменский язык Семен Кузьмич. — Тяпш… люли?..

— Пяпш-Дяли! — резко поправил его басмач. — Неужели вы не слышали о джан-хане, о хане-пастухе по имени Пяпш-Дяли и о его столице Кизилджа-Кале?.

Хлопчатник. 1—ветка с листьями и цветами, 2—коробочка, 3—семя с хлопком.

— Ты, парень, брось-ка рассказывать нам сказки о каком-то разлюли-хане! — сердито оборвал басмача Семен Кузьмич. — А если у тебя язык очень чешется, то расскажи о Джунаиде-хане. Этот хан тебе лучше знаком! — многозначительно закончил Немешаев.

— Молчи, сакали! — бешено крикнул Канлы-Баш. — Я не знаю Джой-хана, я не служил у него!

— Джунаида не знаешь? — прищурился насмешливо Немешаев. — А это, приятель, чья работа? Не твоя ли с Джунаидом? — ткнул он пальцем в обгорелые стены школы.

От большого байского дома, в котором помещалась когда-то аульная «первая ступень», остались лишь обгорелые стены. Джунаид-хан по достоинству оценил советскую школу. Знаменитый басмач ничего не имел против былых мектебе и медрессе, в которых муллы и мударрисы учили молодежь тому, что «земля есть плоскость, окруженная со всех сторон горами Кап», что эта плоскость делится на семь «иклимов», параллельных полос, и что узбеки живут на пятом «иклиме», а туркмены на шестом, но очень может быть, что и наоборот. А советская школа, в которой ученье начинают с фразы — «мы не рабы», не менее опасна, чем штыки и сабли Красной армии. А потому в одну из темных осенних ночей сан-ташская «первая ступень» запылала ярким пламенем. Но и теперь, перенесенная в кочевую туркменскую кибитку, а руководимая попрежнему Мухамедом Ораз-Бердыевым, сан-ташская школа служила для остальных методическим центром.

— Моя работа? — брезгливо вздернул раскосые рысьи брови Канлык-Баш. — Валла! Я школ не жгу, я воин!

— Погоди, товарищ Немешаев, — вмешался вдруг Мухамед. — Расскажи нам о городе Пяпш-Дяли-хана, Арка, — обратился он к басмачу только по имени, тактично опуская его кровавое прозвище. — Рассказывай же, Арка, мы слушаем тебя!

— Хоп! — сразу притих басмач. — Слушайте!

И, опустившись снова на корточки, он начал:

— Так вот: если считать, что в наш край русские пришли в год курицы, то тому, как Пяпш-Дяли был ханом Хивы, прошло уже около полутораста лет. В те времена гурты иомудских чарва (скотоводов) вольно гуляли на просторе хивинских пастбищ. Жизнь текла спокойно. Племена не знали распрей.

В глушь степей редко доходили новости города и, встречаясь у колодцев, чабаны (пастухи) передавали друг другу лишь вести узун-кулака о кочевьях.

Среди чабанов бывали свои знаменитости. И во время этого сказа таким был Пяпш-Дяли. За превосходство в силе и уме пастухи присвоили ему звание хана, и он часто разбирал тяжбы и давал советы в различных делах.

Однажды был устроен той (праздник) у одного из пастухов по случаю рождения сына. Все чабаны были званными гостями. Кокчай, дурама (бульон) и пилав обильно украшали достархан (скатерть) хозяина. Борьба, игры и дутар веселили степных удальцов!

В разгар веселья, когда лучшие певцы восхваляли богатырей иомудских племен и звуки тюйдюка далеко врезались в степное безмолвие, усталый, в пыли пришел чолык (подпасок) из коша Пяпш-Дяли с вестью, что люди хивинского хана описали скот для получения закета (религиозного налога).

— Значит, нашлись ханы и над Пяпш-Дяли? — презрительно вымолвил Пяпш и приказал немедленно разослать по всем пастбищам джарчи (вестников), чтобы от каждого коша бы, снаряжен один чабан на верблюде, с припасами на путь до Хивы и обратно.

Через несколько дней у кибитки Пяпш-Дяли собрались тысяча пастухов и во главе со своим пастушьим ханом двинулись на Хиву. По пескам и такырам, то в золотистых лучах заката, то в стальном полумраке надвигающейся ночи, от колодца к колодцу, мерно двигалось пастушье войско, узкая бесконечная лента верблюдов. Наконец показался зеленый оазис, исполосованный арыками, вырытыми нечеловеческими трудами хошарных рабочих. Над плоскими крышами выделялись минареты, отливая голубой лазурью полукруглых куполов. По дороге то-и-дело встречались узбеки в пестрых халатах на покорных ишаках. Караван пришел в Хиву.

Дикие всадники на верблюдах по узким переулкам живым потоком влились на главную городскую площадь и заполнили ее шумливой гурьбой.

Пяпш-Дяли слез со своего черного, коротко остриженного «нара» (дромадера), выделил себе в свиту отряд чабанов и под предлогом, что он явился с прошением к хану, прошел через ряды охраны. Чудные узоры ханских хором, мягкие ковры и шуршанье шелковых одежд придворных не отвлекли внимания пастухов, — они не признавали другой красы, кроме раздолья кочевий, не знали милей звуков, чем песнь камыша в багряные вечера и гул барханов при серебряной луне.

Первым словом Пяпш-Дяли после селяма было: — «Ты ли хан Хивы?» И вместе с важным ответом: «Да!» — на голову хана опустилась крепкая палка чабана. И гордый Кутли-Мурад, дед Асфендиара, последнего хивинского хана, зарезанного Джунаидом, скатился к ногам пастуха, сметая пыль с его чокая (лаптя). Большая часть визирей была перебита тоже палками по голове, как глушат баранов, и лишь немногие спаслись бегством.

Между тем товарищи Пяпш-Дяли разоружили растерявшуюся охрану, и по городу помчалась на верблюдах джарчи, объявляя о вступлении на престол пастуха Пяпш-Дяли.

Так чабан стал ханом! Весть об этом быстро распространилась среди иомудских племен. Издавна питавшие ненависть к торгашескому городу, иомуды тысячами стекались в Хиву. Везде слышны были восклицания: — «Девр-девр, Пяпш девр!»

Но Пяпш-Дяли не захотел оставаться в Хиве, городе, оскверненном пороками и насилиями. Пяпш скучал по просторам родных степей. И вскоре из Хивы вышел бесчисленный караван верблюдов, нагруженных богатейшей добычей. Пяпш-Дяли-хан привел своих пастухов сюда, и здесь, — басмач указал на небольшие холмы, носившие название Шах-Назар, вздыбившиеся верблюжьими горбами в километре от аула, — и здесь пастушеский хан основал свою пайтахт (столицу), назвав ее Кизилджа-Кала!

Однако, пока Пяпш-Дяли-хан устраивал свою пайтахт, проводил дороги, арыки, рыл колодцы, сторонники хивинского хана, собрав свои силы в Хазараспе, на седьмой год царствования Пяпш-Дяли подошли к Кизилджа-Кале.

Кто мог выйти на защиту города? Вооруженные палками пастухи, для которых появление ханских войск было снегом на голову? «Братья! — сказал тогда Пяпш-Дяли. — Хивинскому хану, визирям и бекам нужны не мы, а их золото, которое мы вывезли из Хивы. Отдадим же вельможам их богатства и уйдем отсюда нищими, вольными пастухами, кем были мы до сих пор!» — И тогда Золотой город на склонах Шах-Назара был покинут. Все население его, предводительствуемое Пяпш-Дяли, спустилось в пустынную голую долину, чтобы там заново построить город, заново строить жизнь. А уходя, по приказу Пяпш-Дяли, золото, шелка, парчу, драгоценные камни сбросили, как негодный сор, в пересохшие колодцы, водоемы и ямы.

Ханская же дружина, не встретив сопротивления, ворвалась в город с кличем: «Пир-яр!» — и вырезала всех, почему-либо замешкавшихся в нем. Но не найдя сокровищ в домах и думая, что их унесли ушедшие пастухи, узбеки подожгли Кизилджа-Калу и понеслись в погоню. Ханские иноходцы вскоре нагнали пастушеских верблюдов. Ну, зачем много говорить? Ясно, что ханские воины за удары пастушеских палок отомстили сабельными ударами. Чабаны же, даже умирая, приветствовали своего вождя криками: «Девр-девр, Пяпш-девр!» В числе перебитых ханскими воинами пастухов был и Пяпш-Дяли…

Басмач замолчал, глядя внезапно загоревшимися глазами на склоны древнего Шах-Назара, изрытого ямами и канавами неизвестного происхождения.

— Ну, а дальше? — спросил нетерпеливо Мухамед.

— Я кончил свой рассказ, — ответит басмач. — Клич «Девр-девр, Пяпш-девр!» до сих пор сохранился в памяти иомудского народа. Вот все, что передавали нам старики, вот все, что сохранила степь о единственном сердечном хане Хивы из пастухов и о его столице Кизилджа-Кале, под развалинами которой до сих пор скрыт неисчислимый гянч (клад), бесценные сокровища Пяпш-Дяли-хана!

— Послушай, приятель! — улыбнулся насмешливо Семен Кузьмич. — Уж не думаешь ли ты отыскать клад Пяпш-Дяли-хана? Чего ради ты полгода почти гостишь в Сан-Таше?

— Да! — ответил просто Канлы-Баш. — Я ищу клад хана-пастуха. И я найду его, инш-алла!

— Валяй, ищи? — расхохотался Немешаев. — Там черепков да битых кирпичей много.

— Дело было не совсем так, как рассказал нам Арка. Не сто или полтораста, а восемьсот, если не тысячу лет назад был здесь город, — тоже указывая на склоны Шах-Назара, заговорил вдруг Мухамед. — Был ли он столицей хана-пастуха, не знаю. Но на этих предгорьях возвышался величественный город с водоемами, арыками, хоузами (прудами), башнями, куполообразными домами, сторожевыми укреплениями, извилистыми улицами, по которым текла медленная, но горячая жизнь древнего Востока. И вот однажды беспокойная Аму-Дарья, изменив русло, оставила без воды эту надменную твердыню. И город погиб, умер от жажды! Жители его ушли на восток, ближе к рукавам Джейхуна, где и основали новые, но уже мелкие поселки. А здесь остались лишь развалины былого величия, о чем говорит и название нашего аула «Сан-Таш», что значит «миллион камней».

Мухамед открыл маленький баульчик, висевший на его поясе, и, покопавшись, поднес вытянутую ладонь к бороде Семена Кузьмича

— Смотри уртак, что нашел я на склонах Шах-Назара!

Немешаев и порывисто поднявшийся на ноги Канлы-Баш увидели на ладони Мухамеда пять медных, почерневших от времени монет с узловатыми сассанидскими надписями.

— Сдается мне — сказал Семен Кузьмич, — что и ты, брат Мухамед, ищешь клад пастушьего хана! Ась?

Мухамед посмотрел прищурившись на багровое, словно расплавленный чугун солнце, садившееся в пески, и ответил спокойно:

— А если так? Ну, правду скажу, ищу гянч Пяпш-Дяли-хана! Что скажешь?

Канлы-Баш с глухим подавленным вскриком опустился на корточки. А Семен Кузьмич от неожиданности сунул в рот клок бороды, пожевал, выплюнул и сказал:

— Не дело делаешь, вот что скажу! Клады только в сказках бывают!

Семен Кузьмич поднялся, возмущенно одергивая штаны, прилипшие к потным ногам, и обратился к Мухамеду сухо-официально:

— Товарищ Бердыев, на сегодняшний вечер я назначил масляхат, общее собрание декхан аула. А потому нам нужно обсудить ту политическую линию, которую мы…

— Ладно, уртак! — перебил его, пряча улыбку, Мухамед. — Пойдем обсуждать политическую линию!

Канлы-Баш остался один у школьного крыльца. Сидя по-прежнему на корточках, басмач в мрачном раздумье вычерчивал рукоятью плети какие-то узоры на песке улицы.

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.

В которой декхане кричат: «Гибель нам!», а басмач Канлы-Баш кричит: «Девр-девр, Пяпш-девр.»

Жара заметно стихала. Из канав повылезали драные аульные собаки и отправились на харчевку. На западе грустно тлел лимонный закат. Декхане возвращались с полей, неся на усталых плечах кетмени, ручное орудие в роде нашей мотыги. Кетмени заменяют туркменам и соху и борону. Железный, плоский, слегка вогнутый с внутренней стороны овал, весом до трех кило, насаженный перпендикулярно к ручке, — вот что такое кетмень. Им туркмен-землероб не пашет, конечно, не копает даже, а рубит и крошит сухую землю.

— Когда Михаил Иванович Калинин, приезжавший в Туркмению на первый съезд советов, на учредительный курултай, увидел эти кетмени, — проговорил Семен Кузьмич, обращаясь к Мухамеду, — то не выдержало его мужицкое сердце: «Плужок бы сюда рязанский, вот бы дело пошло!» — сказал всесоюзный староста. Чуешь, брат Мухамед?

— Хоп — ответил с вызовом Мухамед. — Подожди, уртак, будут и у нас плуги, даже «фулад-ат» будет. Подожди!

— Это когда ты клад Пяпш-Дяли-хана отыщешь? — съязвил Семен Кузьмич. — Ну, значит, не видать аульчанам трактора как своего затылка. Легче на трамвайный билет сто тысяч выиграть, чем найти этот несуществующий клад!

Мухамед промолчал.

Басмач Канлы-Баш.

Больше половины возвращавшихся с полей декхан было вооружено винтовками. В этих краях крестьяне неразлучны с оружием. Всадники Шалтай-Батыря остатки когда-то огромных басмаческих шаек, все еще гуляют в плаванях Аму-Дарьи, совершая грабежи и насилия. Декхане в свою очередь организуются в дружины самоохраны, ведущие систематическую борьбу с бандитами.

Обгоняя декхан, тяжело волочивших натруженные ноги, пробежала Джемаль, сестра Мухамеда, единственная комсомолка аула, смело обменявшая узкие длинные балак (шаровары) и чабыт (платье) иомудки на юбку и гимнастерку юнг-щтурма. Лишь огромные, с баранку, кулак-халка (серьги) оставила Джемаль, и то лишь потому, что серьги эти память о матери.

От быстрого торопливого бега змеями извивались по спине Джемаль тугие блестящие косы. Семену Кузьмичу показалось вдруг, что девушка спасается от кого-то бегством. В тихих и зеленых, как пруд под луной, глазах Джемаль Немешаему почудилось раздражение. Эта мысль, вначале еще не ясная, тотчас же укрепилась. Из за угла вывернулся пыливший как верблюд Канлы-Баш. Басмач растерянно огляделся. Увидав в дверях кибитки-школы зеленую юнг-штурмовку Джемаль, Канлы-Баш бросился за ней.

«Эге, басмачи начали посещать аульные собрания! — подумал Семен Кузьмич — Тут дело что-то нечисто! За этой Кровавой Башкой надо поглядывать».

И, положив руку на плечо Мухамеда, Семен Кузьмич начал издалека:

— Хорошая у тебя сестренка, брат Мухамед.

— Хорошая, очень хорошая! — не тая гордой радости, ответил Мухамед. — Этой осенью в хлопководческий техникум поступает. Видал?

— Очень хорошо! — даже прищурился от удовольствия Семен Кузьмич — А за Аркой Клычевым ты присматривай, брат Мухамед! Этот басмач — человек стихии и… так сказать «элементарных страстей». Понимаешь? Питекантропус он ископаемый. А потому — поглядывай.

— Канлы-Баш? — удивился Мухамед. — Ведь мы о Джемаль говорили^

— Вот ишак-то лопоухий. Ему разжуй, да в рот положи, тогда он поймет! — рассердился не на шутку Семен Кузьмич, И бросил сердито:

— Все при том! При пиках без бубен? Ладно уж, пойдем на собрание…

В кибитке-школе парты стояли параллельно стенам, и ученики располагались лицом к центру, где находился во время урока учитель. Но теперь на месте учителя, за колченогим ломберным столом, непонятным образом попавшим в глубь каракумских песков, сидел раис (председатель) аулсовета, в недавнем еще прошлом простой чолык (подпасок). Перед ним лежал вещественный знак власти раиса — подобие книги с остатками переплета.

А на партах вместо звонкоголосых шакирдларнинт (учеников) расселись сан-ташские аульчане: степенные отцы семейств с изысканно козлиными бородками, дряхлые яшули (старики), бороды которых торчали нерасчесанными прядями хлопка, и не нажившая еще бород молодежь. Но женщин, кроме Джемаль, не было.

При появлении «большого человека» Мухамеда и «победителя воды» Семена Кузьмича, аульчане прервали свои тихие беседы — о хлопке, о ценах последнего базара, о лучшем скакуне района, и о том, что проклятый Шалтай-Батырь где-то близко волком кружит в песках, а его джасусны (шпион) Канлы-Баш все еще не покинул пределы Сан-Таша.

Собрание началось. Повестка дня была очень странной. Для начала аульчане дружно принялись откашливаться, словно решили петь хором, а затем вперебой, мешая друг другу, ударились в жалобы

Жалобы мужика?.. Ну конечно, не хватает воды, тяжел хошар, почему в Сан-Таше до сих пор не проведен ер-су-ислахат (земельно-водная реформа)?

Те, что не вместились в кибитку-школу, кричали с улицы:

— При ханах говорили — «через поместье богача проходит река, через поле бедняка — дорога»! При советско-декханской власти этого не должно быть, уртакляр!

— Правильно, не должна!

— Давай нам воду!

Обалдевший от криков раис, отчаявшись зафиксировать «прения», зажал карандаш в зубы и обеими руками вытирал пот с лица. А крики бушевали, забирали силу и ярость как раздуваемый ветром костер.

— Давай воду!

— Хлопок сохнет!

— Гибель нам!

— Сжечь узбекские чигири!

— Бей узбеков!

Раис оглядывался испуганно и дико, как соструненный волк.

И вдруг:

— Довольно, аульчане! Стыдитесь!

Это крикнул аульный учитель Мухамед Ораз-Бердыев. Декхане смолкли и как по команде повернули головы в сторону «большого человека».

— Стыдитесь, аульчане! — повторил Мухамед. — Кого вы хотите бить? Узбеков, таких же трудящихся, как и вы? А помните завет великого Ленина: «Кто трудится, тот и пьет воду из Хазавата». Узбеки имеют право на хазаватскую воду, да, имеют! Вы собираетесь пролить братскую кровь, как лилась она в те черные, проклятые времена, когда народ туркменский был поделен между тремя деспотами: русским царем, бухарским эмиром и хивинским ханом. Не слушайте тех, кто подбивает вас на это. Ждать спасенья от волков — дело полоумных! А подстрекателей арестовывайте и сдавайте либо в милицию, либо в аул-совет.

— Коп якши! Шундай яхши булмас! — прервал вдруг речь Мухамеда чей-то громкий резкий выкрик.

— Ну и смел, пострел! — удивился Семен Кузьмич, поняв наконец, что это крикнул Канлы-Баш. — Не побоялся явиться на собрание, да еще и издевается!

— Мы найдем другой выход, мы найдем воду для наших полей! — продолжал Мухамед, делая вид, что он не слышал выкрика басмача. — Но для этого понадобится тяжелый и большой труд. Вот вы только что жаловались на тяжесть хошарных работ. А разве забыли вы, как совсем еще недавно при хошарных работах над головами вашими свистели камчи надсмотрщиков хана, отбивавших у вас львиную долю воды для жирных полей баев, родовых вождей, ханских чиновников и самого сиятельного хана?..

Из толпы присмиревших декхан неслось уже восхищенно и одобрительно:

— Хоп!.. Валла!.. Коп яхши!..

— Молодец Мухамед! — шептал одобрительно Семен Кузьмич — Повод в свои руки он уже забрал. Ну, значит, и поведет аульчан по правильной дорожке.

И вдруг Семен Кузьмич заметил, что ни Джемаль, ни Канлы-Баша, сидевших невдалеке от него, нет в кибитке. Немешаев поднялся и, обманывая сам себя, уверяя, что ему страшно захотелось покурить, направился к дверям.

— Ты приехал сватать меня, а где же калым? — спросила Джемаль.

За кошмой кибитки тяжело стояла ночь, и Семен Кузьмич нырнул в нее, как в бездонный омут. Обойдя кибитку, прислушался. Ночь молчала. Даже неугомонный ветер затих, лег как уставшая собака у подножья барханов. Лишь где-то, далеко-далеко, в пустыне чуфыркал филин, да из кибитки неслись отдельные слова Мухамеда, видимо, те, на которых он делал ударение: «Су… ер… мактаб… сагалтма!..»

Семен Кузьмич хотел уже было вернуться в кибитку, как услышал чей-то затаенный смех, а затем насмешливую песню вполголоса:

Это пела Джемаль. И тотчас же послышался хриповатый гортанный голос Канлы-Баша.

— Не издевайся надо мной, Джемаль, — умоляюще говорил басмач. — Когда же ты будешь сидеть в моей кибитке, у нашего очага?

Джемаль тихо засмеялась. Словно пересыпал кто-то из ладони в ладонь серебряные монеты.

— О, знаменитый батырь! Шапка твоя велика, а ума под ней мало. Люди прозвали тебя Канлы-Баш, а по-моему ты просто ашрбаш.

— Не смейся, Джемаль!

— Я не смеюсь. Ты приехал сватать меня, а где же твой калым?

— Требуй любой калым, любой, Джемаль!

— Я? Вот сумасшедший! Калым ты должен заплатить моему брату, Мухамеду.

— Мухамеду? Его я с удовольствием угостил бы кулаком!

— Арка!..

Семен Кузьмич, не видя, по тону знал, что над переносьем Джемаль сошлись сейчас брови, похожие на острые крылья ласточки.

— Я ухожу, Арка!

— Погоди минуту. Не сердись. Твой брат встал мне поперек пути. Ну ладно!.. Какой же калым должен я внести за тебя Мухамеду?

Джемаль долго молчала. Семен Кузьмич посунулся нетерпеливо поближе к говорившим, но в этот момент, как назло, кибитка заревела сотней глоток: «Яшасун Москва!» Видимо, Мухамед кончил свою речь.

И в криках этих утонул ответ Джемаль.

Семен Кузьмич посмотрел неодобрительно на слишком горластую кибитку.

— Хорошо. Будет сделано! — заговорил уверенно и твердо басмач. — Благодаря моему калыму ваш аул будет с водой.

— Так вот какой калым она потребовала, — засмеялся беззвучно Семен Кузьмич. — Ну и умница, пиголица! С мозгой девчоночка!..

— Уж не надеешься ли ты на сказочный гянч Пяпш-Дяли-хана? — спросила насмешливо девушка.

— Валла! Откуда ты знаешь об этом. Брат сказал, да? Ладно! Открою правду, надеюсь на клад хана-пастуха.

И Канлы-Баш вдруг крикнул с вызовом:

— Пяпш-Дяли мой помощник. Девр-девр, Пяпш-девр!

В этот момент кибитка снова заревела: «Яшусан!» — и, словно вынесенный волной криков, на улицу вылетел Мухамед. Он один только миг постоял в полосе света лампочки, горевшей в кибитке. Ночь тотчас же слизнула его. А потом Семен Кузьмич крайне удивился, услышав голос Мухамеда где-то близко от себя.

— Кто здесь? — тревожно спрашивал Мухамед.

— Я! Арка Клычев, — донесся ответ басмача.

— Чего ты бродишь, как коза непривязанная?

— Тебя жду.

— Ну вот я, говори.

— Скажу. Ты бальшой, Мухамед?

— Большевик! Ты это и сам знаешь.

— Знаю, — согласился басмач. — А скажи, ты мюрид Ленина?

— Говори короче, Арка, — нетерпеливо проговорил Мухамед. — Что тебе от меня нужно?

— Мюриды Ленина не должны иметь золота. Верно? Зачем же ты ищешь клад Пяпш-Дяли-хана?

— Вот в чем дело! — усмехнулся Мухамед. — А зачем тебе деньги, Арка? В Афганистан хочешь убежать? Или новую шайку басмачей нанять?

— Не твое дело! — нервно похлопывая плеткой по голенищу, огрызнулся басмач. — Не мешай мне искать клад Пяпша, не то худо будет! Никого не пожалею, слышишь?

— Сматывайся в чортову кибитку, головорез! — крикнул зло Мухамед. — Если завтра в ауле тебя увижу, арестую и в Ташауз отправлю!

— Хоп! — бросил коротко, словно выстрелил, Канлы-Баш. И зашагал тяжело в тьму ночи. А отойдя, запел «Гер-оглы», разбойничью песню. Была та песня, как крик тоски и боли, как звон и лязг старинного клинка о вражескую кольчугу.

«Ну, быть теперь поножовщине!» — подумал, переводя тяжело дух, Семен Кузьмич.

И, вспомнив вдруг, что декхане ждут его доклад о шлюзовании Хазавата, метнулся стремительно к дверям кибитки…

 

ГЛАВА ПЯТАЯ.

О том, как ушли в пустыню три человека, а вернулся только один.

Когда жемчужно-розовая луна вчеканилась в темносинюю эмаль неба, осветились до горизонта песчаные разметы. И ночь, звездная, прозрачная, словно стеклянным колпаком бережно накрыла пустыню.

Мухамед откинул кошму и вышел на улицу. Аул Сан-Таш спал, правда, не весь целиком. Кое-где в саклях и кибитках светились еще чадные мангалы и «огни наступающей на пустыню цивилизации» — трехлинейные кухонные керосиновые лампочки.

В кибитках и саклях этих стучали соккы — деревянные ступки, в которых тяжелыми каменными пестиками толкут пшеницу и рис. В ауле не все имеют право на сон в поздний ночной час. Женщины условиями быта лишены этого права. Утром муж и дети попросят хлеба. И мать всю ночь почти должна толочь муку, чтобы завтра хватило ее на несколько больших чуреков (хлебов).

Туркменка, толкущая зерна пшеницы.

За деревянным горбатым мостиком, перекинутым через звонко журчащий арык, аул кончился. Смолк дробный стук сокк.

Суровая тишина пустыни охватила Мухамеда. Лишь далеко позади, в ауле, выли на луну от своей собачьей тоски псы. И вдруг криком раздраженного индюка прилетел откуда-то тягучий скрип чигиря.

«Проклятый!» — стиснул кулаки Мухамед и погрозился в ту сторону, откуда несся чигирный скрежет. А затем, утопая по щиколотку в мягком, предательски расползающемся под ногами песке, он зашагал в сторону холмов Шах-Назара…

И тотчас же по настилу деревянного моста снова затопотал кто-то в торопливом беге. Басмач Канлы-Баш остановился на спуске с моста в пески и окинул нетерпеливым взглядом расстилающуюся перед ним пустыню. Темный силуэт Мухамеда виднелся уже на половине верблюжьего горба Шах-Назара. Басмач потянул погонный ремень, чтобы короткий кавалерийский карабин не бил на бегу в спину, и припустился неуклюжей рысцой к холмам Шах-Назара.

И в третий раз заскрипел под чьими-то шагами горбатый деревянный мостик, перекинувшийся через журчащий арык на околице аула Сан-Таш. То была Джемаль.

Она, подобно басмачу, остановилась в нерешительности перед спуском в пески. Перед ней лежала пустыня. Оттуда, словно из гигантского печного жерла, тянуло на девушку горячим дыханием прокалившихся за день песков. Джемаль огляделась По склону Шах-Назара медленно двигались два человека. Отсюда они казались тараканами, нерешительно ползущими по хлебной краюхе. Но тени их под низкой луной легли через всю пустыню до горизонта. Джемаль вскрикнула и побежала, придерживаясь облегчавших ей бег глубоких следов, оставленных Мохамедом и басмачом…

От бешеного подъема на крутой склон Шах-Назара грудь девушки дышала прерывисто и хрипло. Джемаль устало подпиралась подобранной на бегу палкой. Но теперь, к счастью, подъем кончился. Она стояла уже на вершине холма, срезанной, словно искусственно, горизонтальной площадкой. И по этой площадке, проваливаясь в ямы и канавы, брели устало два человека: аульный учитель и басмач. Они шли друг от друга на расстоянии не большем полукилометра. Крикни один, другой легко услышал бы этот крик.

«И как Мухамед не догадается обернуться?» — подумала Джемаль, Девушка легла в тени одинокого саксаулового куста, попрежнему не спуская взгляда с двоих людей, медленно бредущих по вершине Шах-Назара.

— Злодей, — крикнула в отчаянии Джемаль.

Вот передний из них, Мухамед, остановился, внимательно рассматривая что-то у себя под ногами. А затем опустился на колени. Повторяя его движения, басмач опустился на корточки, скрывшись за песчаным бугорком. Но Мухамед разочарованно поднялся, обошел, сделав замкнутый круг, то место, которое только что разглядывал, и вдруг замер, насторожившись. Басмач беспокойно завозился и поднялся на полусогнутых ногах, выглядывая из-за бугра. А Мухамед вдруг упал, как сбитый ударом, на колени и, выхватив из-за пояса коротенькую солдатскую лопатку, начал бешено раскидывать ею песок.

— Тохта! — крикнул вдруг басмач, прыгнув через бугор. — Кильмайтур!.

Мухамед рывком вскочил, увидав Канлы-Баша, поднял над головой словно для удара лопатку и, повернувшись, побежал.

— Тохта! — снова свирепо крикнул басмач. Но Мухамед не остановился. Канлы-Баш взвизгнул и пустился за ним в погоню.

— Золим! — крикнула в отчаянии Джемаль. Жалобный крик ее словно на тоненькой ниточке повис и оборвался бессильно. Но и этот легкий вскрик услышал басмач. Он быстро оглянулся, увидел Джемаль и остановился в растерянности, глядя то на девушку, то на бегущего Мухамеда

Воспользовавшись этой секундной растерянностью басмача, Джемаль рванулась в сторону, на песчаном оползне полулежа скатилась с вершины Шах-Назара и поднявшись снова на ноги, побежала.

Канлы-Баш кричал что-то отчаянно ей вслед. Но эти крики как удары били ее в спину, и она ускоряла свой и без того неистовый бег.

Джемаль бежала вниз, в аул. Она спешила привести вооруженных аульчан на помощь брату.

* * *

С трудом удерживая ознобливую утреннюю дрожь и переступая стыдливо босыми ногами, Семен Кузьмич Немешаев испуганно слушал бессвязный рассказ Джемаль. И вдруг хлопнул крепко себя по лбу.

— Эх, Семен Кузьмич! Ежели человек так глуп, как ты, то это уж надолго! Видите ли, Джемаль, в чем дело. Ведь я слышал сегодня вечером, как Мухамед грозил арестом этому проклятому басмачу. А басмач от злости даже зубами заскыркал! Надо было ожидать от него всяких гадостей, надо было мне тогда же принять какие-нибудь меры, ежели сам Мухамед так беспечен. А я-то, дурень стоеросовый!..

И Семен Кузьмич, как был босой, ринулся из сакли на улицу, неистово вопя:

— Милиционера сюда! Где он? Тьфу, чорт! Как назло, и милиционер из аула уехал!

Но навстречу ему, уже поднятые с постелей воплями джарчи (вестовщиков), бежали пешие, мчались на неоседланных конях аульчане, вооруженные и современными винтовками и дедовскими кремневыми «мултуками». Аул наполнился людскими криками, звяканьем оружия, лошадиным ржаньем, неистовым лаем собак. Звуки эти улетали далеко за пределы аула, ударялись о песчаные груди угрюмых барханов и расплескивались тысячеоткликным эхом по молчаливой пустыне.

Раис аулсовета, растолкав галдящую толпу декхан, пробился к Немешаеву и, колотя неистово себя в грудь, закричал, что нужно сию же минуту бежать к старому бандиту Непесу, живущему на окраине аула.

Дряхлый Непес, в молодости отпетый колтоман и контрабандист, сегодня, по словам раиса, особенно старательно затыкал тряпками бесчисленные дыры своей кибитки. Непес всегда давал и дает приют разному сброду. Разве не у него гостит все это время проклятый Канлы-Баш? Непес — язва аула! По целым ночам в его кибитке горит огонь, а сегодня он не хотел, чтобы свет пробивался сквозь дыры. Почему?

— К Непесу! — заревела толпа. — Он знает замыслы Канлы-Баша!.. Пусть они отдадут нам нашего Мухамеда, нашего друга и учителя!.. Иначе смерть им!..

Но Семен Кузьмич с помощью Джемаль успокоил аульчан: Непес не уйдет, но в первую очередь надо ведь подумать о спасении Мухамеда. По совету Немешаева, аульчане разделились на два отряда, пеший и конный. Конники взвизгнули, ожгли плетями коней и, под предводительством аульного раиса, птицами понеслись к Шах-Назару выручать Мухамеда. А пешие во главе с Семеном Кузьмичем бросились к кибитке Непеса.

Отставной головорез спокойно спал, когда к нему ввалилась вопящая толпа аульчан. Профессия притонодержателя уже приучила его не пугаться неожиданных ночных налетов раздраженных декхан Не понимая в чем дело, в ответ на вопли толпы он лишь неторопливо почесывался и судорожно зевал. Но поняв, наконец, в чем его обвиняют, Непес задрожал, брякнулся на землю и закричал, что ему незнакомы замыслы Канлы-Баша, что он всегда любил и уважал мюрида Ленина и «катта-адама» Мухамеда Ораз-Бердыева, а потому он и не позволил бы причинить какое-либо зло аульному учителю. Непес катался по земле, причитал по-женски, а из глаз его с жуткими кровавыми выворотами изъеденных трахомой век лились обильные слезы. Эти глаза, словно плачущие кровью, были так страшны, что Семен Кузьмич отвернулся.

Но аульчане, не веря слезам старого бандита и конокрада, сначала слегка поколотили Непеса, а затем принялись обыскивать его кибитку. Вскоре же найдены были цветное киргизское седло Канлы-Баша, оголовье его жеребца и плеть. Но разве эти вещи могли служить уликой? Непес ведь не скрывал, что басмач станует у него. Больше ничего подозрительного найдено не было. Лишь один из декхан отрыл в тряпье топор, пропавший у него в прошлом году, за что Непес и получил еще одну лишнюю затрещину.

Аульчане недоумевающе переглянулись, глазами спрашивая друг друга: «Что же делать?» В этот момент за стенами Непесовой кибитки раздался топот многочисленных конских копыт. Это вернулся отряд, ездивший на выручку Мухамеда. Аульчане бросились поспешно на улицу.

Без расспросов, по одним только хмурым и унылым лицам всадников декхане поняли, что и этот отрад потерпел неудачу. Раис подъехал к Семену Кузьмичу и Джемаль, стоявшим рядом, и, пожимая безнадежно плечами, сказал:

— Ничего! Обшарили и Шах-Назар от макушки до пяток и вокруг него каждую ямку, каждый кустик. Нет Мухамеда! Вот только что нашли.

Раис протянул Немешаеву коротенькую солдатскую лопату, которую Джемаль видела в руках Мухамеда на вершине Шах-Назара. Девушка, не сдершавшись, всхлипнула.

— Как это так «ничего»? — удивился Семен Кузьмич. — Ну, если вы не нашли живого Мухамеда, то должны же вы были найти… — Немешаев замялся и добавил тихо: — Должны же вы были найти хотя бы его труп. А басмач где? Джемаль говорит, что он без коня был. Он не успел бы убежать, Где же он, я вас спрашиваю?

Раис в ответ молча, с прежней мрачной безнадежностью пожал плечами.

«Странно и загадочно все это, — подумал Семен Кузьмич. — Ночью из аула в пустыню ушли три человека. А вернулся только один. Где же те двое, два заклятых врага?»

Немешаев перевел взгляд на вершину Шах-Назара, уже золотившуюся в лучах встающего солнца.

«Там разгадка этой тайны! Там бесследно, именно „бесследно“ исчезли два человека. Придется мне самому отправиться туда…»

Ропот аульчан, перешедший вскоре в гневный гул голосов, заставил его оглянуться. Он прислушался к отдельным выкрикам и вдруг схватил испуганно за руку Джемаль.

Навстречу бежали вооруженные аульчане.

Из криков аульчан Семен Кузьмич понял, что те приписывают исчезновение Мухамеда мести узбеков и собираются итти в верховья Хазавата жечь чигири и громить узбекские курганчи (хутора).

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ.

В которой клад Пяпш-Дяли-хана наконец найден.

Услышав крик: «Стой, не подходи!» — увидав бегущего Канлы-Баша и блеск винтовочного ствола за его плечами, Мухамед решил, что для него, безоружного, единственное спасение в бегстве. Он повернулся и побежал, проклиная кочки, камни, рытвины, попадавшиеся на каждом шагу под ноги.

Пробежав с десяток метров, Мухамед услышал жалобный крик: «Злодей!» — к удивлению своему, понял, что это кричит Джемаль, — только было хотел остановиться, но почувствовал, что почва уходит у него из-под ног. Мухамед поднял в отчаянии лицо, ища, за что бы уцепиться, но увидел лишь небо с крупными, как орехи, звездами, и полетел куда-то вниз. Потревоженный песок водопадом низринулся вслед за Мухамедом, засыпая его в неведомой могиле.

Но этот же песок, подобно мягкому матрацу выстилавший дно ямы, в которую упал Мухамед, ослабил значительно удар падения. Мухамед тотчас же встал на ноги, чувствуя лишь легкую боль в плече.

Он находился на дне ямы, но ямы странной формы. Бока ее четырьмя отвесными стенами поднимались вверх. Это походило скорее на искусственный, вырытый руками человека, колодец.

Мухамед вздрогнул: «Кажется я нашел то, что искал!»

Струйки песку осыпали его сухим шуршащим дождем. Он посмотрел удивленно вверх. На звездном небе, таком высоком отсюда, со дна колодца, четко вырисовывалась чья-то голова. Вот она склонилась ниже, всматриваясь, на нее упал красноватый лунный луч, и Мухамед узнал басмача Канлы-Баша.

Басмач долго и упорно всматривался в колодезную тьму, затем поцокал разочарованно языком и пропал.

«А если Канлы-Баш спустится сюда? — подумал Мухамед. — Что мне тогда делать?»

Он, не решаясь пока еще зажечь электрический фонарик, обшарил руками стены колодца и в одной из них, обращенной в сторону спуска с Шах-Назара к аулу, нащупал какое-то отверстие. Дыра была низкая, в половину человеческого роста, но широкая. Встав на четвереньки, Мухамед вполз в отверстие.

Подземная щель тотчас же раздалась до такой степени, что он мог итти уже полусогнувшись. А вскоре Мухамед смог выпрямиться и во весь рост.

«Что это за подземелье? Куда ведет оно? Есть у него другой выход, кроме того, у которого ждет басмач? Повидимому, нет, так как воздух здесь неподвижный и затхлый, как в давно запертой комнате».

Мухамед вытащил из кармана электрический фонарик и перевел кнопку. Яркий и тонкий луч лизнул стены подземелья, перескочил на потолок его, упал на пол и вдруг заплясал, запрыгал неистово.

— Нашел! — крикнул Мухамед. — Значит, я не ошибался!

Он стоял в широкой трубе, уходившей куда-то в тьму. Но труба эта не была проложена горизонтально. Она имела наклон опять-таки в сторону спуска с Шах-Назара к аулу Сан-Таш. Это-то обстоятельство и заставило Мухамеда радостно вскрикнуть.

Он провел лучом фонаря еще раз по стенкам трубы и увидел, что она состоит из отдельных отрезков-колец, имевших хорошо технически обдуманную форму. Длина каждого отдельного отрезка равнялась примерно метру, диаметр — двум. Но диаметр конца одного отрезка был на несколько сантиметров меньше другого, благодаря чему при соединении они образовывали глухой непроницаемый стык. Материалом для труб послужила обожженная глина. Теперь уже Мухамед не сомневался: это был кяриз.

— Вот он, клад Пяпш-Дяли-хана! — засмеялся радостно и удовлетворенно Мухамед. — Теперь несчастный аул Сан-Таш будет иметь свою собственную воду. Не страшны нам теперь узбекские чигири!

Кяризами в Туркмении называют особые подземные галлереи, служащие для стока, а затем и для вывода на дневную поверхность жильных вод. Эти галлереи-водопроводы тянутся подчас на много километров, уходят в глубь безводных пустынь, превращая их в цветущие оазисы. Так, например, недавними исследованиями установлено, что огромная деревня области Хаверан орошалась исключительно кяризами. По приказу персидского сатрапа, правившего Хавераном, но, конечно, нечеловеческим трудом рабов и крестьян, были проложены два мощных кяриза в честь самого сатрапа и его жены. Только один из этих кяризов снабжал водой, не считая многочисленных крестьянских полей, окрестные города: Пештаг, Коша-Тепе, Керпешли-Тепе и многие другие. Такова была мощность этого подземного водопровода.

Кяризы начинаются обычно на склонах гор или холмов и идут уклоном вниз, исключительно под землей. Благодаря этому драгоценная влага почти не теряется от испарения. Для наблюдения за исправностью кяриза и починок его устраиваются на известных промежутках контрольно-смотровые колодцы, соединяющие подземные галлереи кяриза с дневной поверхностью. В один из таких колодцев и провалился случайно Мухамед спасаясь бегством от басмача.

«Сколько лет… Нет, сколько веков этому кяризу? — подумал Мухамед. Что он очень древнего происхождения свидетельствует поверхность Шах-Назара, на которой не осталось абсолютно никаких следов контрольно-смотровых колодцев. А их каменные шатры-навесы обычно возвышаются на метр-два над землей. А в каком состоянии эти колодцы здесь, внутри? Не обвалились ли они. Тогда восстановление кяриза будет стоит больших трудов и денег. Надо обследовать…»

Освобождая руки, которые могли ему ежеминутно понадобиться, Мухамед привязал фонарь к поясу и зашагал, терпеливый и внимательный. Но вот и смотровой колодец, отвесной трубой уходящий вверх. Жерло колодца было выложено сырцовыми кирпичами, много веков тому назад высушенными на солнце и так на вечные времена сохранившими свой серый цвет.

Даже короткого осмотра было достаточно для Мухамеда, чтобы убедиться в полной исправности контрольного колодца. Облицовка его, сырцовые кирпичи и старинный цемент — ганка — сохранились идеально. Лишь выходное отверстие было завалено чем-то, повидимому, обрушившимися камнями навеса.

«Однако надо осмотреть и следующие колодцы», — решил Мухамед и двинулся снова по подземной галлерее.

Но тотчас же от колодца начался опасный участок. Мухамед увидел огромные столбы из необхватных бревен подпиравшие потолок кяриза. На столбах этих, зеленых от плесени, разноцветными гроздьями висели «поганые грибы», сверкавшие нездоровым ядовитым блеском. В одном месте нависшие громады земли шутя погнули необхватные подпорки. Мухамед это жуткое место, грозившее обвалом, пробежал торопливой рысью, невольно сгорбившись и втянув голову в плечи. При этом он так спешил, что ударился о что-то острое коленом.

Остановившись в безопасном месте и потирая ушибленное колено, Мухамед подумал деловито:

«Этот участок надо будет исправить в первую очередь».

Но тут свет его фонаря случайно упал на тот предмет, о который Мухамед ушиб колено. Удивленный, он вгляделся. Это была плита сантиметров восьмидесяти длины и в сорок ширины, высотой в полметра, высеченная из какого-то рыхлого желтоватого камня. Поверхность плиты была покрыта рельефным орнаментом, в котором переплелись человеческие профили, древнее оружие, виноградные гроздья, цветы.

— Оссуарий! — вскрикнул удивленно Мухамед.

Он вспомнил не раз читанные описания этих саркофагов — костехранилищ, памятников древних погребальных обычаев. Оссуарии делались обычно из глины, сбивавшейся до твердости камня или в виде четырехугольных ящиков или же в виде овальных коробок. Стенки оссуариев покрывались орнаментом. Эти древние саркофаги в виду своих небольших размеров не могли служить для погребения полного трупа, а предназначались лишь для хранения костей. Костехранилища эти принадлежат эпохе домусульманского населения Туркмении, погребавшего мертвых согласно ритуалу маздеизма. Ритуал этот допускал отделение мяса покойника от костей с целью перевозки последних для погребения в другом месте.

Такой древнейший саркофаг и стоял сейчас перед Мухамедом. Но как он попал в кяриз? Объяснение могло быть только одно: оссуарий был опущен сюда с целью предохранить от поругания кости какого-нибудь знатнейшего вельможи деревней Кизилджа-Калы, столицы пастушьего хана Пяпш-Дяли.

Оссуарий (костехранилище) хана-пастуха.

С трудом, напрягая все силы, Мухамед сбросил тяжелую крышку саркофага. В глиняном ящике покоились человеческие кости, прекрасно сохранившиеся; череп скалил зубы в вечной мертвой улыбке.

Но поверх костей лежали шлем с длинным сарацинским наконечником и большой прямой меч с огромной рукоятью, похожий на «двурукие» мечи ландскнехтов. Повертев, разглядывая шлем, даже постучав в него ногтем, на что разбуженная древняя сталь ответила чистым звоном, Мухамед со вздохом сожаления положил его обратно в оссуарий. При другах обстоятельствах он, конечно, захватил бы его с собой. Шлем этот был бы редким и ценным даром краеведческому Ашхабадскому музею. Но сейчас…

«А почему бы и нет? — подумал Мухамед. — Некуда положить? А мы вот что сделаем».

Он сбросил свою грязную изорванную фуражку и надел на голову шлем, который оказался словно по мерке сделанным.

— Ну вот, выход найден! — удовлетворенно улыбнулся он.

Меч же Мухамед с первого взгляда решил взять с собой. Для него, безоружного, эта тяжелая стальная дубинка могла быть прекрасным орудием защиты. Ею от десятерых нападающих можно будет без труда отбиться, не то что от одного Канлы-Баша. Найденную в баульчике веревку он привязал концами к острию и рукояти меча и вскинул его за плечо.

Теперь можно было двигаться в дальнейший путь. Мухамед взглянул в последний раз на оссуарий. Череп совсем не страшно, а скорее приветливо и ободряюще скалил зубы.

«Чьи это кости? — подумал Мухамед — Не есть ли это прах самого легендарного Пяпш-Дяли-хана? А коли так, в благодарность за кяриз, отсалютуем костям хана-пастуха».

Мухамед вскинул «на-караул» тяжелый меч и крикнул ликующе и звонко:

— Девр-девр, Пяпш-девр!

— Девр-девр, Пяпш-Дяли-хан! — глухо и мрачно принеслось в ответ из темных глубин кяриза.

Мухамед испуганно отшатнулся. Что это? Дух хана-пастуха ответил ему на салют? Какие пустяки!.. Но тогда кто же это?

Мухамед прислушался. Кяриз молчал, тая какое-то предательство. Но вот шорох, осторожный, крадущийся, затем глухой удар о стенки кяриза. Кто-то невидимый, но несомненно враждебный крадется там, во тьме подземной галлереи. Мухамед погасил поспешно фонарь.

Шорох приближался. Теперь уже можно было расслышать шум шагов, неуверенных, какими люди ходят в темноте.

«Спрятаться негде! — промелькнуло в голове Мухамеда. — Кяриз не имеет ни ниш, ни ответвлений. Значит, встреча неизбежна. Но кто это — друг или враг?»

А шаги совсем рядом, слышно уже и дыхание человека. А вот и сердитая ругань шопотом. Повидимому, идущий тоже ушибся во тьме об оссуарий. Мухамед нажал кнопку фонаря.

Выставив вперед руки, все еще ощупывая ими тьму, в трех шагах от Мухамеда стоял басмач Канлы-Баш.

Неожиданный удар яркого света в зрачки вынудил басмача сжать быстро веки. А затем он открыл глаза широкошироко, и в глазах этих поплыл тяжелый, дикий ужас. Странное, оборванное существо в старинном шлеме и со старинным же мечом в руках стояло перед ним. Суеверный ужас стиснул сердце басмача.

— Пяпш-Дяли!.. — дико крикнул он. — Ты… ты явился ко мне!..

Решив использовать испуг Канлы-Баша, Мухамед поднял меч и бросился на басмача. Но тот отлетел пружинистым кошачьим прыжком в сторону, одновременно выхватив из-за пояса гиссарский нож, похожий на изогнутую булавку для дамской шляпы. Страх басмача начал проходить, он повидимому понял уже, что перед ним человек, а не дух хана-пастуха.

Не позволяя Канлы-Башу снять со спины винтовку, Мухамед снова бросился к нему с поднятым мечом. Басмач быстро присел, и меч плашмя ударил его по плечу. Но одновременно и Мухамед почувствовал жгучую боль в левой ноге, струйками разбежавшуюся по телу. Он качнулся и упал ничком, разбив при падении фонарь.

Тьма обрадованно затопила кяриз.

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ.

Последняя, в которой басмач Канлы-Баш платит калым, но не получает невесты.

— Товарищи!.. Уртакляр!.. Послушайте!.. Ишиткмяк!.. Да слушайте же меня, черти, шайтан вас задави! — кричал охрипший Семен Кузьмич, от волнения путая слова русские с туземными. — Вы не пойдете жечь узбекские чигири. Нет!.. Юк!.. Я ведь пока еще жив… Хала ман ульмадим!.. Вот!.. Понимаете?.. Убейте меня, тогда идите громить узбеков… Слышите?.. Да не галдите вы так, дуй вас горой!

И вдруг на середине особенно энергичной фразы Семен Кузьмич осекся и округлив безумно глаза, уставился ими куда-то поверх голов декхан. А затем всплеснул руками и с диким воплем: «Пусти!.. Дай дорогу!» — прыгнул со школьного крыльца прямо в гущу толпы. Стена черно-красных халатов раздалась испуганно перед бегущим «победителем воды». И тут-то все увидели…

На горбатый деревянный мостик медленно, с трудом поднимались два человека. У одного из них рука висела на перевязи, нога другого выше колена была забинтована окровавленной тряпкой. Они шли братски обнявшись, заботливо поддерживая друг друга. Это были: басмач Канлы-Баш и аульный учитель Мухамед Ораз-Бердыев.

— Держи басмача! — ревел бугаем Семен Кузьмич. — Теперь он, головорез, не уйдет от нас!

— Бей басмача! — завопили декхане, бросаясь вслед за Немешаевым. — Смерть ему!.. Довольно мы терпели!..

— Стойте, аульчане! — крикнул отчаянно Мухамед и вытянул руки, защищая Канлы-Башу.

Бегущие круто остановились. Крики моментально смолкли. Два человека на мосту и толпа, распаленная долго сдерживаемым гневом, молча глядели друг на друга.

— Это что же значит? — прервал молчание Семен Кузьмич. — Битый небитого везет? Или наоборот?

— Товарищи! Двое из вас, кто посильнее. возьмите на руки Арку, — обратился к аульчанам Мухамед. — Ему трудно итти, у него раздроблено плечо. Отнесите его…

— В милицию! — догадался раис аулсовета.

— Нет! Ко мне в кибитку. А ты, Джемаль, — обратился Мухамед к сестре, — перевяжи ему поскорее, как сумеешь, рану.

Мухамед и Канлы-Баш шли братски обнявшись.

— Послушай, брат Мухамед! — вскрикнул удивленно Семен Кузьмич. — Что же сей сон означает? Объясни, пожалуйста!

— Все объясняется очень просто. — улыбнулся через силу Мухамед. И вдруг с тихим стоном опустился тяжело на протянутые предупредительно руки Семена Кузьмича.

* * *

— Все об'ясняется крайне просто! — говорил часом позже, лежа в своей кибитке, Мухамед.

Декхане, сидевшие на полу и толпившиеся у дверей, любопытствующе вытянули шеи, прислушиваясь.

— О существовании кяриза, начинающегося на склоне Шах-Назара, я догадывался давно. Но я не знал, где его искать. Передо мной была задача со многими неизвестными… Уртак, ты помнишь курицу, недавно откопавшую древний изразец? — обратился Мухамед к Семену Кузьмичу. — Помнишь легенду о кладе Пяпш-Дяли-хана, рассказанную нам Аркой Клычевым? Все это — и остатки материальной культуры, и народный эпос — говорило за то, что здесь, на месте нашего аула, был когда-то богатый, могущественный город. Расположение его по склонам и у подножья Шах-Назара указывало на то, что водой этот город снабжался посредством кяризов. Я облазил весь Шах-Назар и нигде не нашел следов былых оросительных сооружений. Кяриз был вот где-то тут, рядом, но как сказочный заколдованный гянч — клад — он не давался мне в руки! И не будь Арки Клычева, я, возможно, никогда и не нашел бы его.

— Я догадываюсь, в чем дело! — прервал Мухамеда Семен Кузьмич. — Канлы-Баш искал настоящие сокровища Пяпш-Дяли-хана, а нашел случайно кяриз. Так?

— Гянч Пяпша нужен мне так же, как кучек моему седлу! — откликнулся обиженно Канлы-Баш, сидевший в ногах Мухамеда. — Я тоже искал кяриз.

— Да, он тоже искал кяриз! — заговорил снова Мухамед. — Отец Арки, кочевник-чарвадар (скотовод), много лет тому назад случайно провалился в кяризный колодец у подножия Шах-Назара. На что скотоводу кяриз? Но отец рас-казал об этом сыну, и Арка вот теперь, вспомнив отцовский рассказ, принялся за розыски древнего кяриза.

— Но тогда какого же вы чорта чуть было не поубивали друг друга на вершине Шах-Назара, как рассказала нам Джемаль? — снова вмешался Семен Кузьмич. — Я понимаю, можно переломать ребра из-за каких-нибудь сокровищ. Но кяриз? Ведь не унес бы его каждый из вас в кармане!

Мухамед приподнялся и, подперев голову рукой, долго, молча улыбаясь, смотрел на Семена Кузьмича.

— Этого тебе не понять, уртак! — сказал он. — Ты уже стар для таких вещей, ибо здесь замешана… любовь! Арка почти уже нашел кяриз. Ему оставалось лишь проверить свои предположения. Одна ночь работы! И вдруг на место его раскопок, так сказать — на готовенькое, являюсь я! Поневоле освирепеешь! Но когда Арка увидел, что я провалился в откопанный им колодец, то он ради моего спасения рискнул собственной жизнью: спустился по аркану на дно кяриза. А там, под землей, мы передрались по-настоящему. Я считал Арку врагом, раздробил ему плечо тяжелым старинным мечом, который, к слову сказать, так и остался на дне кяриза. Арка же, защищая свою жизнь, пырнул меня в ногу ножом. И не найди мы контрольного колодца, выходившего почти сразу на поверхность и слегка лишь засыпанного песком, нам, обоим раненым, не выбраться бы из кяриза. Ведь вам бы и в голову не пришло искать нас в трубе подземного водопровода, когда вы не знали даже и о существовании этого водопровода. Но ты, уртак, я вижу, торопишься узнать, при чем же здесь любовь?

— Ничуть не тороплюсь, — деланно равнодушно, но пряча в усах улыбку, ответил Семен Кузьмич. — Не тороплюсь потому, что все уже знаю. Арка Клычев не мог не рассвирепеть на тебя, увидав, что ты отбираешь у него его калым.

— Уртак, ты колдун, что ли? — вскрикнул удивленно Мухамед. — Откуда это тебе известно?

— Слухом земля полнится! — ответил Семен Кузьмич, поглядывая лукаво на вспыхнувшую внезапно Джемаль.

— Да, это калым Арки! — улыбнулся и Мухамед. — И хороший калым! Мы с Аркой, бродя по подземелью кяриза, нашли водоем, столб воды в котором равнялся двум метрам. А что же будет после расчистки трубы? Ясно, что дебет воды увеличится во много раз. Работа понадобится пустяковая. Мы обойдемся даже и без кяризного мастера. Я мечтал о мелиоративном товариществе. А теперь оно будет у нас, будет! Ведь надо лишь на протяжении не более двух километров очистить кяризную трубу. И черпай воду на сан-ташские поля! И хотя советским уголовным кодексом калым запрещен, но этот калым нужно взять.

— Так возьми же его, ока, — робко дотрагиваясь до одеяла, прикрывавшего ноги Мухамеда, сказал Канлы-Баш. — Возьми этот калым и отдай мне Джемаль.

— Кто? Я? — снова приподнялся на локте Мухамед. — Ты ошибаешься, Арка! Калым за Джемаль нужно платить не мне, а вот им, — указал он на декхан. — Они кормили, они воспитывали Джемаль, когда я ходил в кзыл-аскерах. Им и плати за нее выкуп!

Канлы-Баш перевел взгляд на аульчан. Они молчали и прятали от него свои взгляды. Басмач вспыхнул гневным румянцем и, закусив губу, отвернулся надменно.

— Говори же, Арка! — резко крикнул Мухамед. — Если задумал, нужно делать!

Арка то краснел, то бледнел. Дикая гордость боролась в нем с каким-то другим, более сильным чувством. И наконец он заговорил, вначале нетвердо, видимо, стыдясь непривычных для него слов, а потом воодушевляясь все более и более.

— Братья, я прошу у вас прощенья за все, прошу прощенья за многое! Сомнения меня замучили, как шакал суслика. Басмачество, контрабанда? Ха!.. Это дым анаши! Когда глотаешь — дурманит голову, ни о чем не думаешь. А потом приходит похмелье, тяжелое похмелье! У меня оно уже пришло. Что ждет меня впереди? Темные ночи, потаенные звериные тропинки, пересекающие границу, нож позавидовавшего добыче сообщника или меткая пуля пограничника! Я не хочу больше этой жизни! Прошу вас, братья, простите меня. Борьба с опасностями превращала меня подчас в зверя. Все вы в моих глазах были врагами. Но теперь я хочу жить и трудиться с вами плечом к плечу, как верный друг!..

Арка замолк. Но молчали и декхане, уставившись в раздумье бородами в землю.

— Что же вы мне ничего не отвечаете? — воскликнул с горечью Арка. — Или выплюнутый плевок не возвращается обратно?

— Нет, Арка, мы верим тебе! — крикнул вдруг звонкий девичий голос. И Джемаль, решительно подойдя к бывшему басмачу, первая пожала ему руку.

— Мы верим тебе, Арка!.. Живи с нами!.. Верим!.. — загудели декхане.

— Живи с нами, Арка! — повторила Джемаль. — А о женитьбе… пока не думай. Мне надо еще учиться, — закончила девушка и быстро юркнула за спины декхан.

— Не горюй, Арка! — засмеялся Семен Кузьмич. — Калым-то ведь выплачен и принят, следовательно невеста уже в твоих руках. А кяриз твой мы так и назовем — «Калым»!

— Как часто слышал я старинную дедовскую пословицу — «Ищи воду там, где пески», — заговорил тихо, словно про себя, Мухамед. — И всегда считал ее крайне глупой. А вот теперь я убедился, что права старая пословица.

— Это ты о чем? — спросил Семен Кузьмич. — О найденном в песках кяризе?

— И о кяризе и о…

Мухамед не докончил фразу, посмотрел на Арку и опустил устало голову на подушку…