1

Моя старуха была на высоте, она даже не спросила, о чем у нас с ним был разговор. Меня это обрадовало, потому что я не умею, как она, запоминать все до единого слова и пересыпать свой рассказ всякими «он говорит» и «она говорит». Да и разговор был не такой, чтобы разменивать его по — мелочам. Поэтому я предоставил ей самой догадываться. И пока я уминал свою порцию ананасов со сливками и хлеб с маслом, запивая его крепким чаем, почти ничего не было сказано. А потом я сидел молча и ждал.

— Ну, какие у тебя планы на вечер? — спросила она.

— Меня пригласили в гости.

— Куда же это?

— Какая разница? Ведь я все равно не могу пойти без тебя.

— Посмотрим. Сначала скажи, куда.

— В храм божий.

— Не может быть. Кто? Когда?

— Вчера вечером. Я познакомился с пастором, и он меня позвал.

— И ты хочешь пойти?

— Собирался, но ведь ты сказала, чтоб я без тебя ни шагу.

— Ты сам знаешь, что в церковь я тебя пущу.

Тогда я сказал, что, если она не против, я, пожалуй, пойду, но не думайте, что больше не было никаких расспросов, — она, например, хотела знать, как это я познакомился с пастором и что он за человек: ах, вот как, значит, у него есть дочь, и так далее в том же духе. Наконец она все выяснила, и я был свободен.

— Помолись там за меня, — сказал Жилец.

А моя старуха только поглядела в мою сторону, и я сразу догадался, что у нее на уме. Делать нечего, я пробормотал молитву, но она состояла всего из двух слов: «Помоги маме». Я в жизни не думал о религии, меня лишь иногда интересовало, откуда все произошло и как началось, а если все время об этом думать, живо с ума спятишь: положим, даже решишь, что все создал бог, и будешь молиться — какой от этого толк? Услышишь звук своего голоса, и только. Односторонняя связь. Станция не отвечает. Поймите меня правильно. Иногда я диву даюсь, как это все так ловко устроено. А иногда мне кажется, что я похож на человека, который хочет поймать Нью-Йорк или Сидней слабеньким детекторным приемником. А это, пожалуй, потруднее, чем самому собрать приемник, пусть даже из всякого хлама и без запчастей.

Может, это все равно что настроиться на миллиард радиостанций разом и все же разбирать каждый голос в отдельности. Вообразите, что я пробовал это сделать, я, который и свою старуху-то не всегда мог понять, или не я, а какой-нибудь другой человек, который говорит на том же языке и думает теми же мыслями. И это не удивительно, потому что если взять другого, то он, может, и себя-то не понимает. Ему-то кажется, что он понимает, но это не меняет дела.

Братцы, от этой мысли меня в дрожь бросает.

По дороге я встретил Носаря и никак не мог от него отвязаться. Я сказал ему, что иду в церковь.

— Ну ладно, и я с тобой.

— Не по той дорожке идешь, Носарь. Будь у тебя ума побольше, ты пошел бы прямо в церковь Терезы.

— Я ничего не делаю по расчету, иду, куда хочется.

Бесполезно было с ним спорить. Мы вошли в миссию. У дверей стоял какой-то сгорбленный тип, он пожал нам руки и дал книжки с гимнами. Мы сели на разрисованные скамьи вместе с прихожанами, которых было ровно двадцать девять, считая нас двоих. Дороти, игравшая на американском органе, улыбнулась мне. Носарь подтолкнул меня локтем.

— Хорошенькая штучка, а?

Он сказал это громко, и все сидевшие впереди нас, а таких было большинство, обернулись. Многие кивнули с улыбкой. Конечно, они привыкли к соплякам вроде меня и Носаря. Несколько новообращенных даже были в церкви. С самого начала служба пошла в темпе, не то что у нас в воскресной школе. Вышел пастор, сказал, какой гимн петь, отбарабанил первый стих, не глядя в книжку, и все рванули вперед. Эта братия была, как машина, и я не совру, если скажу, что мы поехали — и было это очень страшно, потому что машиной никто не управлял и гнали мы неизвестно куда. Тут уж не соскучишься; пастор помолился, прочел главу из библии, загремели гимны, и возгласы «хвала господу» взлетели, как ракеты; а потом он начал проповедь.

Послушав минут пять, старый бродяга Носарь прошептал:

— Бежим из этого сумасшедшего дома, не то я сам сейчас спячу.

— Да ведь он только говорит и больше ничего, — сказал я. По правде сказать, я сам трусил, хоть и не так сильно. Но мне доставило тайное удовольствие видеть, как Носаря пот прошибает.

— Он глядит на нас, — сказал Носарь. — Все время глядит, как подымет голову. Охмурить хочет.

— Грешников выискивает, — сказал я. — Ну, что теперь скажешь насчет ножа? Здесь он не поможет, а, Носарь?

Пастор говорил так же приятно, как его дочь пела. Он произносил слова проникновенно, нараспев. Иногда он понижал голос до шепота и гудел, как ветер в проводах, а потом снова гремел на всю катушку.

Предварение: Человек жил в раю, который был ему домом, и не ведал ни смерти, ни болезней, ни ненависти, ни зла, ни греха. Он жил безмятежно и мог общаться с богом в любое время дня и ночи. В такой безмятежности, какой не знал даже у материнской груди; в такой благодати, что даже самые счастливые минуты нашей земной жизни — лишь бледная тень ее; в такой красоте, что с тех пор сердце его тоскует по ней и будет тосковать до скончания века. А потом туда проник дьявол и все погубил. Человек был изгнан из рая и обречен влачить тяжкую жизнь, работать в поте лица своего и умирать. Он лишился общения с богом, и это было всего ужаснее, потому что он стал одинок. Вместо вечности ему была уготована однообразная череда дней. И человек пустился в путь по бесплодным равнинам времени, не ведая милосердия, и поэтому Каин убил Авеля; не было росы сострадания, а лишь пролитая кровь; и было проклятие потопа и разрушение Содома и Гоморры. Снова и снова бог являлся своему народу, и снова и снова этот народ ему изменял; и, наконец, бог сошел на землю. Слово обратилось во плоть и было распято за грехи наши — мои и твои.

— Аллилуйя.

— Хвала господу.

— У этого человека не глаза, а сверла, — сказал Носарь.

Поучение: О братья, не думайте, что наша цель — это возвращение в рай. Кто дерзнет отрицать распятие? Кто посмеет отвернуться от окровавленного чела, от пронзенных гвоздями рук и ног, от истерзанного тела? И все же миллионы, да, миллионы закрыли глаза, миллионы предпочли дьявола. Вы спросите: как можем мы предпочесть дьявола, если не верим в него? Все дело в том, братья и сестры, что дьявол хитер и коварен; он стал незрим и незримо присутствует повсюду. Но людям кажется, будто его нет, и они думают, что грех — это естественное состояние, что в нем нет ничего дурного. Оно не имеет никакого отношения ни к богу, ни к дьяволу, ни к искушению, ни к вечному проклятию. Оно касается лишь желаний и чувств. Но желаниям нужен исход, а чувствам — удовлетворение. И дьявол управляет ими издалека. Братья и сестры, дьявол ликует, никогда еще ему не было так легко!

Молодежь в наше время предана на его милость. Но самое ужасное, что у него нет милости и быть не может. Молодежь живет, не признавая добродетели, обуянная гордыней, в пренебрежении к священным законам божеским. Она погрязла в мерзости. У нее нет надежд.

Старик Носарь был весь в поту.

— Он все время глядит на нас… Чего ему надо?

— Заткнись!

Но я и сам вспотел. Этот пастор знал свое дело. Только не подумайте, что на меня все это подействовало. Просто я растерялся.

Увещание: Если бы они поняли, что лишь дающему воздается сторицей, что единственный способ наслаждаться жизнью — это вручить ее господу, что только тот, кто ненавидит жизнь, стремится обладать ею. Взгляните сквозь сеть лжи, сотканную дьяволом, на вечные муки тех, которые попали в его когти, взгляните на все это ради спасения своей души. Сверните с неправого пути, воззрите на распятие, воззрите на чело, увенчанное терниями за грехи ваши, на эти раскинутые руки и ноги, пронзенные гвоздями, на кровоточащее тело. Взгляните в эти чудесные глаза, и вы обрящете в них прощение, которого ждете.

— Я ухожу!

— Никто тебя не держит.

Заключение: Склоним же головы и закроем глаза. Вознесем наши души к небу и помолимся богу, дабы он вразумил тех, кто не в лоне нашей церкви, дабы они упали ниц пред престолом милосердного…

— Ты идешь, Артур?

— А теперь споем молитву тихо-тихо, чтобы я мог услышать бога…

Вдруг начался шум. Подняв голову, я увидел, что Носарь удирает со всех ног.

— Юноша, нельзя убежать от бога.

— Останься, и ты обретешь мир.

Но его уж и след простыл.

— Да свершится воля божия, — сказал мистер Джонсон в конце службы. Он глядел на меня сверху вниз — голый череп, ввалившиеся щеки и добрые карие глаза. — Я уверен, что сегодня бог вразумит кого-то.

Я чувствовал себя манекеном. Одежда висела на мне, как белье на веревке, только сохла не мыльная пена, а целые галлоны пота, по гинее за каплю. Я потерял фунтов тридцать весу и совсем обалдел. Сам не знаю, почему. В мозгах у меня помутилось с той самой минуты, как Носарь удрал.

— Ведь Артур остался, — сказала Дороти.

— Да, остался, — сказал мистер Джонсон. — Ну что, Артур?

— Это не по-честному.

Он усмехнулся.

— Бог оправдывает все средства.

— Возможно. Но я предпочел бы просто спокойно посидеть и подумать. Никаких молитв, гимнов, болтовни. Просто спокойно подумать.

— Сидеть, и думать вечно? — сказал мистер Джонсон. — Да ты, я вижу, крепкий орешек. Не лучше ли нам сыграть в шашки, а?

Честное слово, так прямо и сказал. Меня поразило, как он сразу переменился.

А потом Дороти опять проводила меня до двери и не отпускала добрых десять минут.

— Во что вы верите? — спросила она.

Глаза у нее были отцовские; глядя на нее, я вдруг представил себе, как лицо ее когда-нибудь высохнет, постареет и сморщится, как у него. Но нет, этого быть не может.

— Дайте мне время, — сказал я.

— Значит, вы хотите обдумать то, что слышали сегодня?

— Ваш отец не единственный, кого я слушаю, — меня все интересует.

— Не вас одного.

— Слушать — это все равно как цветы собирать.

— Выходит, вы собираете только то, что вам нравится.

— Как когда. Иной раз такого наберешь, что и сам не рад. Вот, например, некоторые вещи, которые ваш стар… которые он говорит. Про одиночество, про то, что все мы одиноки. Вот что я собираю и не потому, что мне это нравится, а потому, что мешает.

— Какой вы странный, — сказала она.

— Скажите, сколько вам лет? — спросил я. — Ведь вы всего на несколько месяцев старше или младше меня. Для вас все яснее ясного. А для меня — нет.

— Я тоже думала об этом. Много думала.

— Еще бы, — сказал я. — Но я говорю про себя. Скажем, человек слушает. Это все равно как вязать, даже еще медленнее. Вот ваш отец говорил, что воздается лишь дающему…

И я рассказал ей про Джорджа Бзэка с его племянником и про то, как он стал мертвецом.

— Поэтому вы и пришли сегодня? — спросила она с легкой насмешкой.

Мне хотелось обнять ее и сказать:

— Нет, я пришел потому, что здесь есть один цветок, который я хотел бы сорвать.

Но я только взял ее за руку. Она прислонилась к двери, глядя на меня с едва заметной призывной улыбкой. Я сжал ей руку и хотел поднести ее к лицу в надежде, что тогда она обнимет меня за шею, но не осмелился. Она была права, а я не прав. Она была на сто лет меня старше, я не смел шевельнуться, а она смеялась. И я почувствовал, что она легко может меня одурачить.

— Мне пора.

Она отняла руку. Просто удивительно, как я вообще посмел тогда взять ее за руку, мне она казалась слишком добродетельной, чтоб ее коснуться, не говоря уж — поцеловать. Может, поглядев на нее повнимательней, я понял бы, что и она тоже разочарована. У первого фонарного столба я остановился и хватил по нему кулаком. Хватил изо всей силы, а когда обернулся назад, дверь за ней уже захлопнулась.

 

2

Весь остаток лета и почти всю осень я проболтался без толку, ходил в миссию и становился все более глух к проповедям пастора, но не к голосу Дороти; ведь это ее голос привлек меня туда, и даже теперь, когда в голосе какой-нибудь другой девушки мелькнет похожая нотка, я вспоминаю Дороти и весь замираю. Мы с ней часто гуляли и разговаривали, но всегда держались на почтительном расстоянии, не считая случайных прикосновений. Я совсем дошел. У этой девушки было редкостное терпение, но, как потом оказалось, воздаяния она не получила. Что толку, если можно только гулять и ходить на церковные службы — ни в кино, ни на танцы, ни на вечеринку? Но так продолжалось довольно долго.

Иногда я не могу понять, что же произошло. Я любил эту девушку. И был не робкого десятка. Но она как-то сковывала меня. Или, может быть, это не она, а воспоминание о ее голосе, церковная обстановка, молитвы и гимны мешали мне. А может, все дело было в том, что я уважал невинность и не хотел ее губить. И кроме того, меня все время удерживала мысль о Стелле.

С ней все оставалось по-прежнему. Я никому про нее не говорил. Там был особый мирок, тихий и уютный, как сон, и всегда открытый для меня. Когда я думаю о Крабе и Милдред, то понимаю, как мне повезло, что все так вышло, — приходишь, тебя встречают дружелюбно, ласково, а уходишь свободный, и ничего с тебя не требуют. Невероятно, правда? Но так это было, и теперь, когда я стал старше и умнее, я понимаю, что, пожалуй, по-настоящему чистой и невинной была Стелла. Иногда, закрутившись, я подолгу с ней не виделся. Иногда нарочно избегал ее из-за Дороти, но в конце концов я шел к ней, потому что у нее мне было хорошо, как дома. Она открывала мне дверь и всегда встречала меня радостной улыбкой, никогда не жаловалась, что я ее забыл. Я садился на диван у камина, а она оживленно болтала или, вернее сказать, лепетала — про книгу, которую недавно прочла, — а она очень любила читать — лепетала увлеченно, захлебываясь. Иногда я чувствовал себя виноватым, но через несколько минут ощущение вины исчезало, потому что она давала мне почувствовать, что я ничем не связан и раз я здесь, ей больше ничего не нужно. Да, братцы, я чувствовал себя героем из ее любимой книги, когда она сидела рядом, смеясь и болтая, маленькая, пухленькая, с красивыми ножками и добрыми веселыми глазами. Часто она обрывала свою болтовню и целовала меня. А иногда сдерживалась и говорила: «Я приготовлю поесть — чего тебе?»

И бежала на кухню, напевая, хватая то одно, то другое и называя меня таким-сяким. Мне часто думалось, что мы как Адам и Ева, потому что все так легко и просто, да так оно и было — для меня. А каково было ей, когда она думала о муже, который плавал по всему свету старшим помощником на торговом судне. Он был большой, добродушный и беззаботный, ему и дела не было, как ей одиноко, когда он в плаванье. Она мне про него никогда не говорила. У нее была дочь, которая училась в интернате.

В доме было много фотографий этой девочки. О муже она заговорила со мной только раз, сухо сказала, кто он, но часто рассказывала про дочь — как она хорошо учится, какая серьезная, хочет стать доктором. Не мне чета, смеялась она.

Я звонил ей, и иногда, во время каникул, эта девочка подходила к телефону.

— Кто это? — спрашивала она, и я замирал, прижимая трубку к уху, потому что, хотя голос у нее был гораздо более юный, он напоминал голос Дороти. — Кто это?

Из телефонной будки я выходил, совершенно уничтоженный и дрожащий. Я никогда не чувствовал вины за собой и за Стеллой, но боялся, что о наших отношениях узнают. Эта мысль приходила не часто, но сжимала мне сердце, как железный кулак.

И в то же время я ревновал свою старуху к Гарри, так ревновал, что однажды ночью, услышав шум внизу, совсем ополоумел, выскочил из постели и распахнул дверь его комнаты. Поверите ли, этот шут стоял на голове у стены! Я ожидал самого худшего, а увидел вот что — он стоял в пижаме, вниз головой, стукая ногами в стену, и ухмылялся. Он, конечно, догадался, в чем дело. Я понял это по его усмешке. Все еще стоя на голове, он сказал:

— Кровь хочу разогнать.

Я криво улыбнулся в ответ, вполз наверх, как раздавленный таракан, и снова лег. Я понимал, что могло быть хуже, и готов был убить себя за свою глупость. Если я смутился, когда увидел, что он всего-навсего делает упражнения йогов, то что же было бы, если б я застал его в постели с моей старухой? А потом я по-прежнему слышал, как она тихо спускается с лестницы, и натягивал себе на голову простыню, стараясь не думать об этом, потому что поделать ничего не мог. И все-таки меня это бесило. А ведь сам я был не лучше. Даже хуже.

Быть может, из-за того, что я хотел чувствовать себя праведником перед моей старухой и наладить отношения с Дороти, я не встречался со Стеллой почти три недели, тогда как обычно мы виделись раз в неделю. Не скажу, чтоб это было легко. Легче было бы курить бросить. Но чем яснее я понимал, как я к ней привязан, тем больше проникался решимостью все кончить. Это привело к нашей единственной ссоре. Раз вечером я пришел с работы, напился чаю, поднялся наверх переодеться и, сам не знаю почему, выглянул в окно. Я подскочил чуть не до потолка, когда увидел на улице ее автомобиль. Она появилась, как живой укор. К счастью, моя старуха еще не вернулась с работы. Я кубарем скатился вниз и побежал к машине. Стекло было спущено, она курила сигарету, по-женски, быстрыми маленькими затяжками.

— Садись, — сказала она.

Губы ее были плотно сжаты. Машина тронулась, прежде чем я сел.

Мы проехали Шэлли-стрит, и у моста меня словно толкнуло что-то. Я оглянулся. Да, это был Носарь; он стоял на углу, вытаращив глаза. И представьте себе только, я сразу начала придумывать, что бы ему соврать, но потом решил, что Носарь умеет хранить тайну. Теперь просто не верится, что это могло меня тревожить, ведь в то время у меня были заботы поважнее. Машина на бешеной скорости пронеслась через весь город, и, хотя Стелла правила внимательно и ни разу не проехала на красный свет, она то и дело выскакивала из ряда, обгоняя передних и рискуя столкнуться с огромными желтыми дизельными грузовиками. Вырвавшись из города, она свернула на проселок и резко затормозила у реки.

— Ну вот, — сказала она. — А теперь дай мне сигарету. — Это прозвучало как приказ. Мы закурили. — Пойми, Артур, ты совершенно свободен. Я не стану тебя удерживать. Но ты должен быть мужчиной и сказать прямо, если хочешь порвать со мной.

Я уставился на свою сигарету.

— Из нее ты ничего не высосешь, — сказала она резко, едва сдерживаясь. — В конце концов у тебя было три недели, чтобы придумать какую-нибудь историю, — говори же, в чем дело? Ты… влюбился? — Произнеся это слово, она чуть не задохнулась. Я кивнул. — Почему же ты не сказал мне?

— Духу не хватило, — пробормотал я.

И тогда она мне выдала по всей форме. Сказала, что только подлец может так относиться к женщине, что она меня ничем не связывает и никогда не хотела связать, но надеялась, что я буду обращаться с ней как с человеком, а не как с рабыней. Она не плакала, и от этого мне было еще хуже. А потом она замолчала, белая как мел.

— Ты права, — сказал я. — Но у меня есть девушка, в этом вся беда.

— Тогда ты должен был мне сказать. Я не стала бы тебя удерживать. Ты просто трус.

— Не в этом дело, — сказал я.

И вдруг я понял, почему не сказал ей, — понял настоящую причину. Не хочу оправдываться. Я поступил скверно, струсил. Но теперь, глядя на нее, я вдруг понял отчего: мне хотелось невозможного. Я знал, что это невозможно, но все-таки желал, чтобы это сбылось.

— А в чем же, в чем? — спросила она настойчиво.

И тут я заплакал.

— Не хочу, чтоб ты жила одна в этом доме, не хочу расставаться с тобой, Стелла. Ох, как бы я хотел, чтоб ты была моей ровесницей!

— Господи! — сказала она, и лицо ее сморщилось.

Я привлек ее к себе и изо всех сил старался утешить единственным способом, какой знал. В конце концов мы бросили машину и пошли по берегу реки. Был теплый осенний вечер. Мы набрели на старый песчаный карьер. Если бы кто-нибудь прошел над нами, он принял бы нас за сумасшедших; мы оба были уверены, что в последний раз вместе. Теперь, когда прошли злоба и ожесточение, она была податлива и щедра, но до чего ж странно текут наши мысли. Я все думал о том, как жаль, что я никогда больше не увижу ее… А потом она сказала:

— Если б я могла вернуть себе лет двадцать, а ведь я не на столько старше тебя, мне пришлось бы много потерять. Я не могу пожертвовать Полли и всем остальным. Слава богу, это и не требуется… — Она помолчала немного, потом добавила: — Но я рада, что ты сказал это, мой дорогой.

И я рад, что запомнил это. Она высадила меня на окраине, и я доехал до дома на трамвае. Помню, как я глядел с моста на газовые фонари и крыши домов далеко внизу и думал, что брак — вовсе не бессмысленная штука. Привязаться к женщине, полюбить ее, почти не зная, — в этом есть глубокий смысл. И тяжело расставаться, когда знаешь, что это навсегда. И хотя я испытывал облегчение и был благодарен ей, никогда еще я не чувствовал себя таким несчастным.

 

3

Итак, я снова вернулся к своему детству, или, верней, к тому времени, когда едва начал выходить из детского возраста, и теперь меня окружала тьма еще гуще той, сквозь которую я вглядывался с моста. Всю эту зиму я проболтался впустую. Иногда проводил время с ребятами, иногда с Дороти и пастором. Носарь увлекся Терезой, и то ли ему было некогда, то ли не до того, но он больше не выдумывал отчаянных проделок, без которых ребята жить не могут. Келли со своими дружками тоже выбыл из игры, их связал по рукам и ногам молодежный клуб, открытый новым приходским священником, который вздумал заполнять их досуг диспутами, настольным теннисом, граммофонной музыкой и ирландскими народными танцами. Некоторые даже купили юбки в рассрочку. Я как-то не мог представить себе долговязого Мика в юбке и с голыми шишковатыми коленками, но говорили, что он так разгуливает.

Наша компания разваливалась, потому что не с кем стало драться, не было главаря, и ребят одолевала скука, но меня это не огорчало. Я был сыт по горло игрой в ковбоев и индейцев. Ходил как неприкаянный, мечтая о девушке и раздумывая, как вылезти из неприятностей на работе. Каждое утро я вскакивал с постели с таким чувством, будто попал в западню. День проходил за днем, и смена всегда тянулась мучительно долго, а вечер пролетал незаметно. Дело двигалось, и наш строительный участок все больше и больше походил на болото; я был в такой тоске, словно все время шел дождь. Мы работали ярдах в двухстах от реки, и меня охватывала печаль всякий раз, как я видел катер или большой, таинственный танкер, тихо скользивший по воде. Может, эти танкеры курсировали только между нефтеочистительным заводом на юге и нашей речкой. Но всякий раз, как я их видел, я думал о Персии и о жарком солнце. Иногда какой-нибудь бездельник на борту махал мне рукой, и у меня сжималось сердце.

Говорят, всюду в мире одно и то же, а кое-где и похуже, чем у нас; но я хотел бы, чтобы каждый мог сам в этом убедиться. А то у нас есть только телевизор или кино. Да еще приходится зарабатывать свой хлеб на этом вонючем участке под началом у жуликов вроде дяди Джорджа и Сэма Спроггета, которые норовят нажиться на том, что режут ягнят и стригут овец. А от этого совсем тошно становится.

Так что все это просто-напросто вонючая западня.

Тем временем шла оживленная переписка. Моего старика судили за двоеженство, и он получил суровый нагоняй от судьи, зато приговор был самый мягкий. Моя старуха с Гарри ходили к адвокату, и он им сказал, что дело о разводе пойдет как по маслу. Так что они тоже были заняты. Я все думал о своем старике, каково ему там за решеткой. Настроение у меня для этого было самое подходящее. Моя старуха раза два с ним виделась — один раз на суде, когда давала показания, а потом в тюрьме, куда пошла к нему вместе с его второй женой, — и оба раза он был веселехонек, шутил, как мясник, распродавший в субботу весь товар. Сказал, что читает, пополняет образование и что обходятся с ним хорошо. Моя старуха переписывалась с его женой каждый месяц. Бог её знает зачем.

Все были довольны. И Гарри с моей старухой и Носарь всякий раз, когда со мной разговаривали, словно прерывали какое-то увлекательное путешествие. Это ужасно неприятно — будто чуешь запах воскресного обеда и знаешь, что тебе ничего не достанется. А виноват сам. Мне могло быть не хуже, чем им, но я продолжал считать Дороти библейской праведницей. Всякий раз, как я касался ее, мне вспоминался тот первый вечер, когда я услышал ее голос, и я гнал от себя всякую мысль об обычных отношениях между юношей и девушкой.

А потом все полетело к чертям.

Однажды вечером, когда мы были в «Риджент», в бильярдную вошел Носарь. Я о первого взгляда почувствовал неладное.

— Что-нибудь случилось? — спросил я.

— Нет еще.

Я почувствовал, что он не расположен разговаривать, и весь вечер мы молчали. Сгоняли партию. Он все время курил, злобно тыкал кием, будто хотел вспороть сукно, и проиграл мне под сухую. Видно было, что он во всех смыслах сыграл под сухую. Я угостил его лимонной настойкой.

— Что с тобой, Носарь?

— Мик ее избил. И грозился еще побить, если она будет со мной встречаться.

— Удивляюсь, как он раньше ее не трогал.

— Я его убью! — сказал он. — Возьму у нашего малого револьвер и пристрелю его.

— У кого?

— У Краба.

— Этого только не хватало.

— С револьвером или без, а я с ним сочтусь, — сказал Носарь.

— И думать забудь. Да скажи своему брату, чтоб он от этой игрушки избавился — от них одни несчастья.

— Ладно, кончай каркать, — сказал он. — Только и умеешь учить. А чтобы помочь, как настоящий друг, так ты и пальцем не шевельнешь. И остальные тоже. Да вы жить и то боитесь!

Удивительное это дело — видишь ловушку и все равно попадаешь в нее.

— Ты что, меня не знаешь? — сказал я.

— Ладно, старик, — сказал он. — Буду на тебя рассчитывать. Когда я скажу, что надо потолковать с Миком и компанией, ты придешь. Договорились?

— Приду.

 

4

Говоря по правде, я боялся этого револьвера с той самой секунды, как услышал про него, и могу сказать почему. Вообще-то я не боялся оружия, оно мне, как и всем нам, с детства примелькалось. Пиратские пистолеты, из которых, казалось, стреляют, не заряжая, шестизарядные наганы, появляющиеся неизвестно откуда, как по волшебству; крупнокалиберные револьверы; блестящие автоматы и пистолеты с глушителями или без них; пистолеты-пулеметы, карабины, мушкеты, автоматические винтовки. Они казались такими же знакомыми, как ножи и вилки, хотя мы никогда не держали их в руках. Не считая кино, вблизи мы видели иногда ружья у охранников в поезде или у солдат на параде. Правда, один раз я увидел револьвер поближе. Летом мы со стариком Джорджем помогали маркировщикам на участке, и вдруг Джордж подобрал с земли пакет, завернутый в замшу и перевязанный ботиночным шнурком отличным шнурком, шиллинг пара. Джордж держал пакет осторожно, будто расплескать боялся. Наверно, он уже на ощупь почувствовал, что это. Помню, как он тихонько развязал шнурок и развернул замшу. А маркировщик тем временем орал:

— Эй, куда этот сукин сын запропастился? Где вы оба?

Он не видел нас, потому что мы стояли в низине, заросшей высокими кустами с клейкими почками. В пакете оказался пистолет военного образца, еще со следами смазки на рукоятке, красивый, весь блестящий, и, когда Джордж нажал на ствол, он легко переломился. Внутри был один патрон.

— Дайте поглядеть!

Джордж протянул мне пистолет. Он оказался тяжелее, чем я ожидал. Я заткнул его за пояс, потом снова вытащил и прицелился. Это все враки, будто из него можно навскидку стрелять, — очень уж он руку оттягивает. Если бы я спустил курок, то отстрелил бы Джорджу большой палец на ноге.

— Интересно, как он сюда попал? — спросил я. — Что за чудак его бросил?

— Если не ошибаюсь, из этого пистолета троих убили, — сказал Джордж, помолчав. — Давай-ка его сюда.

Упрашивать меня не пришлось.

— А кто убил?

— Это случилось лет пять или шесть назад, — сказал Джордж. — Была убита вся семья: жена, ребенок и муж.

— А кто это сделал? И зачем?

— Один болван хотел, чтоб жена убежала с ним. Она отказалась. Тогда он пришел и убил их; ребенок в это время сидел и сосал палец.

— А сам убежал?

— За ним гнались, и он даже не успел пустить в себя последнюю пулю или, может, просто передумал.

— Его поймали?

— Да, поймали и повесили, — сказал Джордж. — Но пистолета не нашли.

— Пожалуй, лучше отнести его в полицию.

— Не стоит, хлопот не оберешься, — сказал Джордж.

Он повернулся и крикнул маркировщику:

— Да заткнись ты бога ради!

Потом спустился к реке, держа в одной руке пистолет, а в другой — патрон. А когда он вернулся, маркировщик уже прибежал и крыл меня на все корки.

— Ну, кончил камешки в воду бросать? — спросил он Джорджа.

— Кончил, — ответил Джордж. — А вы всегда запираете дверь, когда глядите телевизор?

Нэтч, маркировщик, подумал, что он спятил, но я, кроме шуток, накрепко это запомнил. И теперь, когда я, случайно заглянув в окно, вижу картинку мирной семейной жизни, я всегда вспоминаю о том, что может натворить револьвер.

 

5

Но так или иначе я сдержал слово, которое дал Носарю, и пришел на драку. Она не была похожа на другие драки, такого я никогда больше не видел. И с этого началось нагромождение событий, которые чуть не раздавили меня. Прошло порядочно времени после нашего разговора с Носарем. Наступило рождество, потом новый год, а я по-прежнему вел двойную жизнь и ждал весны; уже приближалась страстная пятница, в которую все и началось. Когда я говорю «двойная жизнь», я не имею в виду ничего плохого. Я решительно порвал со Стеллой, но все еще ходил раза два в неделю в миссию к Дороти, а остальные вечера проводил с ребятами. Мне было нелегко, потому что я обращался с Дороти, как с фарфоровой куклой, и меня смущало ее поведение: то она так и заливалась веселым смехом, то бывала холодна, как замороженный коктейль, только без вишенки.

Но если сравнивать с Носарем, у меня все шло гладко и легко. Я по крайней мере мог видеться со своей девушкой, и относились ко мне хорошо. В сущности, неприятно было только одно — моя старуха и Жилец вбили себе в голову, что я по всем статьям юный влюбленный и вот-вот женюсь, а мне невыносимо было слышать всякие намеки, ведь я относился к ней как брат. А вот бедняга Носарь угодил прямо в чистилище. Побои, уговоры и религиозные соображения сделали свое дело, Тереза отвернулась от него, и вот теперь он каждый день виделся с ней на фабрике, касался ее, беря с машины коробки, а она его не замечала или по крайней мере делала вид, что не замечает.

Кроме того, он беспокоился из-за Краба и в особенности из-за револьвера. Дело в том, что револьвер исчез неизвестно куда, а Краб вконец дошел из-за этих самых денег. Носарь измучился, потому что Краб причал во сне, пьянствовал и творил черт знает что.

— Он убьет эту бабу, — сказал Носарь. — Вот увидишь, он ее пристрелит.

— Но ведь револьвера нет, — возражал я.

— Он его припрятал до времени.

— Уж скорее загнал кому-нибудь из приятелей.

— Не такие они дураки, чтобы возиться с револьвером, пускай даже незаряженным.

Я вспомнил старика Джорджа и револьвер, из которого были совершены три убийства.

— Может, он струсил и швырнул его в реку? — сказал я.

— Ну нет, шалишь. Краб не струсит.

Мы кончили этот разговор, но каждый день возвращались к нему, кроме тех редких случаев, когда накануне успевали выговориться. И разговоры все шли вроде:

— Как думаешь, есть смысл мне пойти и поговорить с ней?

— Никакого.

— Все-таки она женщина.

— Она вся ломаная. И мужиков ненавидит. Ей только одно нужно — мстить им.

— Но, может, если я пойду и расскажу ей, что с ним творится…

— Тогда она, чего доброго, предложит деньги тебе.

— Смеешься? — Но я только посмотрел на него, и он, помолчав, сказал: — Да, пожалуй, с нее станется, и тогда уж я ее убью, будь спокоен.

— Больно легко ты говоришь про убийство, Носарь, — сказал я.

— Таким уж родился. И воспитывали так. Всякий, у кого есть гордость, может убить.

— Ты не знаешь, что это значит — убить.

— А ты убил кого-нибудь?

— Нет, никого я не убивал, разве что в воображении, но все равно я понимаю, каково это.

— А я никогда не мог этого вообразить, — сказал он.

— Даже когда долговязый Мик нож вытащил?

Он подумал с минуту и покачал головой.

— Даже тогда, но еще минута, и я этот нож всадил бы в него.

— Тебе пришлось бы пожалеть.

— А ты почем знаешь?

— У меня есть воображение.

— А у меня сроду такой штуки не было, — сказал он. — Выходит, я хуже других? И на что оно нужно, это воображение?

— Можно все себе представить, — сказал я. — Нож, кровь, труп, суд, веревку на шее.

Он медленно кивнул, но в глазах у него было недоумение.

— Понятно, — сказал он. — Но я этого не вижу. А ты, значит, можешь увидеть, как это происходит?

— Да, со мной или с другим.

— И с другим? — Я кивнул. — А я, брат, не забиваю себе голову такой мурой, — похвастался он. — Если человек чего-нибудь стоит, он должен делать то, что нужно, иначе беда.

— Вот именно — беда, — сказал я. — Думать, как ты, да и Краб тоже, — это верный способ попасть в беду.

— Он поможет мне выпутаться, — сказал Носарь. — Или я ему…

Ну что поделаешь с таким человеком? Ничего — ровным счетом. Мне бы держаться от него подальше. Но не тут-то было. Когда пришло время, он меня уговорил. Я ехал домой с работы и увидел его на нашем перекрестке. Шел дождь, он сидел на корточках, прикрыв голову старым плащом, и смотрел, как течет вода в канаве. В эту минуту он был похож на старую цыганку, которая вот-вот протянет ноги, и мне до жути было его жалко, гораздо сильнее, чем потом, при другой встрече, когда ему предстояло пережить самую долгую ночь в его жизни и он хотел остановить время.

— Решил здесь ночевать, старик?

— Боялся, тебя прозеваю, — дело есть.

— Пойдем к нам, — сказал я.

— Нет, дельце слишком горячее. Твоя старуха от него вспыхнет даже через стенку.

— Ну ладно, тогда прыгай на багажник, отвезу тебя в тихое местечко, — сказал я ему.

И мы поехали к одному из разрушенных старых домов. Там так воняло, что пришлось все время курить.

— Ну, выкладывай, — сказал я.

Лицо у него было мокрое от дождя, глаза вытаращены.

— Она сегодня мне все сказала, старик. Тереза. Я подошел к ней, как обычно, когда дали гудок, надеялся, что она со мной заговорит, и она вправду заговорила.

— Выходит, все по новой закрутилось?

— Нет, покамест еще нет, но, может, и закрутится… Она сказала, чтоб я перестал на нее глазеть и ходить за ней хвостом, потому что у нее из-за меня и так довольно неприятностей, а я сказал, что я тут ни при чем. И тогда, брат, она мне выдала. «Да, — говорит, — тебе хорошо, а меня они поедом едят, моя старуха, и старик, и Мик; пристали с ножом к горлу, я и обещала».

— Значит, решено и подписано.

— Обожди. Потом она говорит: если хочешь быть со мной, заткни ему глотку, вместо того чтобы от него бегать, а я говорю: я только оттого бегал, что он твой брат, скажи одно слово, и он у меня получит.

— А она что?

— Она говорит: «Ладно, увидим, на что ты способен. Но это еще не все. Ради меня тебе надо обратиться…» В ее веру, значит. Я тогда говорю, что это не шутка, а она говорит, иначе ничего не выйдет, потому что она-то готова гореть из-за меня в аду, но дети как же? Ну, под конец я обещал.

— И ты вправду согласен?

Он подмигнул.

— Посмотрим, когда до дела дойдет.

— Ты сумасшедший, если обещал обратиться в другую веру из-за девчонки и еще вздумал жениться в твоем-то возрасте. Да она тебя просто-напросто на крючок подцепила!

— В общем такие дела, — сказал он. — Согласен ты мне помочь?

— Ради всех святых скажи, в чем?

— Его просят помочь, а он задает вопросы.

— Это не шутка. В чем помочь?

— Хочу его проучить сегодня вечером. Вот что я придумал: у них в церковном клубе танцы, и он будет там. Придем в пол-одиннадцатого, когда клуб закроется. Ну, они там еще недолго будут ошиваться. А когда Мик спустится по лестнице к пристани, с ним будет только один…

— Это — для меня?

— Люблю иметь дело с умным человеком. Возьмешь его на себя, а я займусь Миком. Никаких железяк или чего еще — и увидишь, как я его отделаю.

— А что тебе проку от этого?

— Заставлю его в переговоры вступить.

— Слушай ты, людоед, — сказал я. — Тебе только одно и нужно сделать — сказать ему, что ты согласен ради нее переменить веру, и ты будешь танцевать в церковном клубе, ходить к ним домой и пить чай.

Он покачал головой.

— Не подходит по двум причинам. Первое: он такой дуб, что его надо обработать как следует, чтоб Он стал уступчивей. Второе: он побил Терезу и грозил мне ножом.

— Но сегодня вечером я занят.

— Так я и поверил, что ты не можешь уйти с проповеди в десять часов. Скажи прямо, что не хочешь.

— Она меня ко всем чертям пошлет, если узнает.

Он встал и хотел уйти. Когда-то я ему правильно сказал: мне следовало бы проверить мозги.

— А этот второй, он какой из себя? Здоровый малый? — спросил я.

Так началась для меня веселенькая пасха.