1

Если разобраться, у нас на участке было не так уж плохо, стоило только привыкнуть. Я там не скучал, и лопатой шуровать, против ожидания, приходилось не слишком много — только в первый день меня заставили попотеть, потому что сломалась машина. А так я помогал то одному, то другому — работал отбойным молотком или крепил стенки, когда грунт был рыхлый. Мне нравилось копать, потому что часто попадалось что-нибудь интересное: как-то мы наткнулись на пласт хорошего угля, и, пока он не кончился, каждый мог взять себе мешок-другой. Но бывали находки и поинтереснее. В другой раз мы откопали гнутый мельничный желоб, по которому подавалась почвенная вода, и старик Джордж сказал, что желоб, должно быть, очень старый, потому что кирпичи не фабричные, а ручной работы и в толщину не больше двух дюймов. А потом мы дошли до того места, где стояла сама мельница.

У мельничного фундамента пришлось провозиться недели две. Он был сложен из каменных глыб чуть не в ярд длиной и не меньше фута шириной, но нашим предкам этого показалось мало, и они скрепили кладку цементом, который так затвердел, что пришлось вызвать подрывника. Там, где было когда-то мельничное колесо, мы нашли тайничок. Это было утром, часов в десять. Я сразу спустился туда и стал разгребать землю руками. Отыскал несколько старинных позеленевших монет с женским профилем (я решил, что это королева Виктория, но оказалось — королева Анна) и кольцо. Кольцо было покрыто каким-то налетом, но, когда я потер его о рукав, на нем заблестел зеленый камешек. Я спрятал все это в карман и никому ничего не сказал. В законах я был не силен, но отлично понимал, что Спроггет и дядя Джордж живо отнимут у меня кольцо, и тогда не видать мне его, как своих ушей.

Но все же я показал свою находку старику Джорджу. Он сказал, что монеты медные. Но когда увидел кольцо, оживился.

— Его небось мельничиха посеяла, — сказал он. — Много, должно, слез пролила. Сдается мне, это завезли сюда из России. Береги его, покуда у тебя невесты нет, но прежде, чем кому на палец надеть, убедись, что ты не ошибся.

Я не стал слушать этот бред. Но кольцо отнес домой и никому про него не сказал; вместе с монетами я спрятал его под половицу у себя в комнате и в дождливые вечера иногда чистил монеты, но чаще разглядывал кольцо. Оно было красивое, и его, видно, долго носили — надпись на внутренней стороне нельзя было разобрать. Зато можно было сколько угодно любоваться маленьким изумрудом; он был хорошо отшлифован и ярко блестел.

Но все это так, между прочим. Я просто рассказывал вам про свою работу. Так вот, когда мне нечего было делать в канаве, я управлял бульдозером, это проще простого, или становился на место маркировщика, а он отдыхал. Или же садился на экскаватор и выбирал грунт. Экскаваторщиком был Джо Джонсон. Бывший боксер, пьяница, вредный тип. Он ни за что не позволял мне управлять экскаватором, боялся место потерять и не любил даже, когда я смотрел на него. Но я все равно научился. Были у меня, конечно, еще мелкие обязанности — кипятить чай, подметать в сарае, ездить по поручению дяди Джорджа или Спроггета.

Но чаще всего я работал со стариком Джорджем у бетономешалки. Специальными легкими лопатами мы засыпали в бункер песок и щебень, а оттуда отправляли их в дробилку. Дозу мы определяли по указателю, и смесь попадала в ковш, который опрокидывался в барабан бетономешалки. Поворот рычага, и барабан по канатам скользил к формам, знай только не зевай.

Когда мы зашивались, нам давали в помощь третьего, но обычно мы управлялись вдвоем. Работали не спеша и могли разговаривать. Главное было расшевелить Джорджа, заставить его говорить. Сначала мне это давалось с трудом. Бывало, полдня потратишь, а так и не заведешь его, слова и то из него не вытянешь. По-моему, он уже пережил свои воспоминания. Окликнешь его иной раз, а он медленно так повернется, и глаза у него как стеклянные. Но потом я узнал, какие кнопки надо нажимать.

Один раз его расшевелили конники. Это было в субботу утром: мимо проезжали ученики школы верховой езды. Мы вылезли посмотреть, как они гарцуют на своих резвых лошадках — красивые девушки в бархатных шапочках и юноши в кожаных крагах, гордо поглядывающие вокруг.

— Вот это класс! — сказал я.

— Никакой это не класс, — возразил он. — Это только тебе так кажется. А для других они все равно что вши. Для власть имущих, например, они — ничтожества, или, говоря короче, ничто. Нет никаких классов. Есть только касты. Каждый принадлежит к какой-нибудь касте, и одни простаки, вроде тебя, этого не понимают.

— Все знают, что есть разные классы.

— Все знают! — фыркнул он. — Да, конечно. Но только все это одно воображение. Ты и твои приятели можете собраться и составить касту, чин по чину, запомни это. Шайка стиляг, или как их там теперь называют, ничем не отличается от господ, которые на всех плюют и все теплые местечки прибрали к рукам. Надо только иметь немного воображения.

— Скажите, Джордж, а когда вы это поняли? — спросил я.

— Наверное, в окопах. Но на словах толком не мог бы объяснить. А знаешь почему? Там были жизнь и смерть, больше ничего, от этого воображение слабеет. Не все ли равно, кто провел тебя через «ничью землю», лишь бы назад вернуться в целости. Там не было ни классов, ни каст. Среди офицеров из господ были такие жалкие дурачки, что мы молили бога поскорей послать им пулю, покуда они нас всех не угробили. Кто остался жив, тот и выше других, класс не спасал от снаряда или от пули, так что это одно воображение.

— Но все в это верят, — сказал я.

— Неважно. Господа должны в это верить, из-за этого они и погубили столько хороших людей. Ради своей касты они должны нас морочить, иначе все полетит к чертям. А если они при этом морочат и себя, тут никакой разницы нету. Понимаешь?

Я ничего не понял и переменил разговор.

— А вот вы на той неделе сказали, что были мертвый, как это понимать?

— Ах, ты про это…

— Объясните, Джордж!

— Очень просто. Вместе с высотой 60 взорвали и меня. Во мне не осталось ничего стоящего, и вот тебе доказательство — я здесь. По всей справедливости я должен бы уже десять раз быть трупом. Но от меня ничего не осталось — нечего было убивать. Вот моя фамилия Бзэк — что в ней такого? — спросил он вдруг.

— Смешная фамилия.

— Смешная?

— Ну, странная.

— А у кого не странная? Взять хоть тебя: Артур Хэггерстон. Подумай сам. — Я подумал. — Разве это не так же смешно, как Бзэк?

— Еще смешней.

— То-то и оно. Всякая фамилия смешная, ежели поразмыслить. Фамилии давным-давно устарели. Они не подходят к брюкам, подтяжкам и телевизорам. Так какого же дьявола смеяться?

Я сказал, что не знаю.

— Правильно, не знаешь. Но одна фамилия как фамилия, а над другой ты смеешься — вот, скажем, над Бзэком.

— Я никогда не смеялся, Джордж, честное слово.

— Ну, не ты, так другие.

— Кто же?

— Многие. Знаешь ли ты, что люди, бывало, меняли фамилию, потому что их засмеивали совсем, проходу не давали.

— У нас этого никто не делал.

— Но такие случаи бывали. Вот, к примеру, мой племянник. Я вернулся с войны мертвецом. Жена померла от испанки. У моей сестры был сын, способный мальчик. Я тогда еще не пил. Откладывал каждый лишний пенс. Когда пришло время, помог ему поступить в университет. Ну, он поступил, и ему там было хуже, чем на войне. Он часто приезжал оттуда, но лучше бы ему не приезжать. Когда он был дома, я уходил — тогда и пить начал.

— Он, наверно, был снобом.

— Нет, он сбился с пути, вот в чем беда, и винил во всем свою фамилию. Видно, всякие умники его задразнили. А когда он кончил университет, то приехал и сказал, что сменил фамилию.

— А потом что?

— Ничего. Мы жили сами по себе, а он сам по себе; никто и не заметил разницы, только мы все реже его видели.

— А кем он работал?

— Учителем, — сказал Джордж. — И сейчас еще учительствует где-то здесь, в городе. Как увидит меня на улице — шасть на другую сторону. А от матери, заметь, так не бегает. Да только ей от этого не легче.

— Но… — начал я.

— Знаю, что ты скажешь: будь его мать мне сестрой, его фамилия была бы не Бзэк. Ошибаешься. Она была мне сестрой, и все же его фамилия была Бзэк… Может, именно в этом все дело.

Некоторое время мы молча смотрели друг на друга.

— Ну ладно, запускай дробилку, — сказал он наконец. — А над этим подумай. Самая смешная фамилия может много горя принести человеку.

Мы запустили дробилку, и все время я думал, что, может, это еще забавней, чем он предполагает, — а вдруг наш Кэрразерс-Смит тот самый Бзэк, только под другой фамилией? Если так, понятно, почему он тогда побежал. И, улучив минуту, я спросил:

— Джордж, а какую фамилию он взял?

— Ты что, знаешь его?

— Может быть.

— И думаешь, я тебе скажу? Как бы не так… Надо хоть от этого его уберечь.

— Не Кэрразерс-Смит?

Глаза у него опять словно остекленели.

— Можешь пытать хоть до судного дня, все равно не скажу ни да, ни нет.

Немного погодя он спросил:

— Какая, ты сказал, фамилия?

— Кэрразерс-Смит.

— Ну нет, он, конечно, тщеславный был, но все же не настолько, — сказал Джордж. — Да у нас в городе такими фамилиями пруд пруди.

Больше я не вытянул из него ни слова. Было время, когда мне доставила бы удовольствие мысль заявиться на «Свалку», подойти к Кэрразерсу-Смиту и шепнуть: «Здорово, Бзэк…» Просто чтобы увидеть, как Он психанет. И еще, пожалуй, убедиться, что это действительно он. Но теперь — нет. Довольно я перевидал всяких мертвецов, ну их к свиньям. Часто я думаю о том, как бы я чувствовал себя, сменив фамилию. Скажем, стал бы называться Тони Кэртис. Наверно, как арестант, выпущенный на волю под честное слово. Убегать — вообще удовольствие маленькое, а тем более от своей фамилии. Пускай даже эта фамилия Бзэк. Да и нет в ней ничего особенного. Он все это просто выдумал. Или слишком уж натерпелся.

 

2

Ребята тем временем у нас подобрались. Всего человек пятнадцать, но никогда нельзя было рассчитывать, что соберутся все, а неприятности, как назло, случались, когда нас было мало. Правда, не очень-то часто они и случались. Как-никак драка в «Риджент» многому научила и нас и портовых.

С тех пор мы не вылезали за пределы своего района. Да и то у границ было небезопасно, так что мы старались держаться в центре, где всегда можно было найти, чем заняться. Иногда мы выпивали понемногу, если бывали при деньгах, раза два в неделю ходили в кино, а не то околачивались возле молочного кафе или собирались в старой литейной, где, не найдя лучшего места, оборудовали свой штаб. По субботам ходили на танцы. В общем тоска зеленая.

Мы гордо щеголяли в своей субботней форме — диагоналевые брюки, ботинки на толстой подошве, непромокаемые куртки и узкие красные галстуки. Об одежде мы очень заботились. Конечно, это было пустое зазнайство, но тут уж Носарь слышать ничего не хотел. Он был ярым поборником дисциплины. «Все должно быть в лучшем виде, а не то…» Правда, мне он никогда слова не сказал, потому что я очень следил за своим костюмом. Мы с ним подружились, но между нами всегда оставалось некоторое расстояние. Мне нравилось, что у него есть чувство юмора. Кроме того, я видел его в драке и уважал за храбрость. А он без меня шагу ступить не мог. Он задумывал всякие планы, я разрабатывал их во всех подробностях.

Он отлично умел принимать быстрые решения — помните, в «Риджент» он все разыграл, как по нотам, а дальние стратегические замыслы подсказывал ему я. Взять хоть нашу штаб-квартиру. Сначала пришлось его уговаривать, но я настоял на своем. Там была старая кладовка, мы ее вычистили и приладили запор на дверь. Притащили туда для Носаря стол и стул. Остальные сидели на ящиках из-под апельсинов. У нас был даже старый граммофон и целая куча пластинок, которые мы выпросили, взяли взаймы или просто стибрили. Пластинки были вшивенькие: какие-то хмыри долбали вещи двадцати или тридцатилетней давности — мы их ставили только для смеху. Скажем, «Эми, бесподобная Эми»-про женщину, которая перелетела Атлантический или еще какой-то там океан и побила все рекорды. Но были и другие, из южных штатов, например Луис Армстронг, Фэтс, Уоллер, Джелли Ролл Мортон, братья Миллз и еще навалом. Мы любили старый добрый джаз. Могли сидеть, обхватив коленки, хоть до утра, особенно если удавалось раздобыть бутылку-другую пива и сигареты, но и это не обязательно. Хорошие были вечера. Может быть, лучшие в моей жизни.

Но всему приходит конец, и он пришел. Не сразу, конечно, а потихоньку. Подкрался, как кот к воробьям. Конечно, так оно и должно было случиться. Это я понимаю. Я хочу только сказать, что конец пришел раньше времени. Сперва Носарь поступил работать на консервную фабрику, но от этого, пожалуй, ничего еще не изменилось, только теперь у него завелись денежки и он мог чуть не каждый день выпивон устраивать. Все вышло одно к одному.

Раз вечером Носарь куда-то исчез. Мы договорилась встретиться у молочного кафе, но он не пришел. Нечего и говорить, что весь вечер я чувствовал себя одиноким, даже когда собрались все остальные. Забавно, как это двое не могут обойтись друг без друга. И даже когда один из наших, по прозвищу Балда, стал рассказывать мне какую-то историю про своего отца, чувство одиночества не прошло.

— Зовет меня директор к себе в кабинет и говорит: слышал я, что ты неграмотный, а я ему говорю: у нас есть «Беано», и я прочел его от корки до корки, а он: «Брось врать, это ведь иллюстрированный журнал, а вот когда получку будешь получать, тогда как?» Я и говорю, что, мол, как-нибудь сосчитаю, а он вскочил и стал толковать, как это важно — быть грамотным. Все должны быть грамотные… Ты слушаешь, Артур?

Я сказал, что слушаю, но на самом деле мне было не до него. Мне хотелось найти Носаря, где бы он ни был, и притащить его сюда. Но это было не в моих силах. Ох, до чего ж противно чувствовать свое бессилие.

— Тогда он сказал, что учитель специально будет ко мне на дом ходить, чувствуешь? А я только поглядел на него. «Ну, что скажешь?» — спрашивает. Но я, конечно, ничего ему не сказал, потому что он-то не торгует рыбой с жареной картошкой, где уж ему понять, какой это сумасшедший дом, когда рядом с тобой две тетки картошку чистят, а полоумный старик носится как угорелый, потрошит рыбу или разрезает тридцатифунтовый кусок жира, и вонь стоит такая, что сквозь нее и с бульдозером не пробиться…

— Артур, вот хороший кусочек.

— Эх, и вкуснятина!

— Ну, в конце концов пришел он к моему старику и пристал с ножом к горлу, а мой старик в это время закладывал картошку в картофелерезку, а оттуда все ссыпал в старую ванну, в которой мы купаемся по пятницам, когда закроем лавку. Под конец — ты слушаешь, Артур? — он спрашивает моего старика: «Слышали вы меня?» А мой старик ему: «Слышал, сэр». Тогда этот самый директор говорит: «Ну и что скажете?» А мой старик ему ни к селу, ни к городу: «Одно могу верно сказать — подписи подделывать он никогда не будет».

Ну, пришлось посмеяться, все-таки он из наших и очень старался меня развлечь, но, видно, у меня это получилось неубедительно, потому что Балда придвинулся ко мне и сказал:

— Ха-ха-ха! По-твоему, не смешно?

Я сказал, что не очень, а он спросил — почему, и тогда я сказал ему прямо, что если старый Трёп так старался и хотел заставить какого-нибудь мученика учить такого тупицу грамоте, то его нужно благодарить, а не высмеивать. И вообще я эту историю уже раз сто слышал.

— А на кой пес мне учиться? — сказал Балда. — Я не дурак и знаю это, потому что все вы, и ты тоже, всегда мне этим глаза колете.

— Вот погоди, загнется твой старик, и тебе надо будет вести дело, так ты сразу его развалишь.

— Ни хрена, найму счетовода, и все в порядке!

— Но читать все равно надо уметь. Он ведь будет только счетами заниматься.

— Ну, тогда я женюсь и поручу это жене.

— Ничего ты не понял, Балда, — сказал я. — Ведь я что хотел сказать — директор тебе добра желал, а ты с твоим стариком в глаза ему наплевали.

— Подумаешь, учительский заступник выискался!

— Слушай, тебе бы только над всеми смеяться, сперва над стариком Трёпом, теперь надо мной. А ведь мы хотели тебе помочь.

— Хочешь, я скажу, отчего ты сегодня такой?

— Ну-ка, выкладывай!

— Ты психуешь, потому что Носарь не пришел.

— Ну-ну, полегче на поворотах! — сказал Малыш-Коротыш.

— Кончай! — подхватили и другие. Но я задел его гордость, потому что он и его старик оба насмешками только прикрывались, а я добрался до самой сути, задел больное место. Видел я этих неграмотных. Одни — тупицы, другие — бестолочи, а третьи — вроде нашего Балды, просто не хотят учиться и ищут себе оправдания, но всех их объединяет одно — им это неприятно. Предложите им надеть на голову шлем со всякими проводами, клапанами и трубками, как в кино, чтоб они сразу выучились грамоте, и они на коленях будут вас благодарить.

В общем все были против Балды. Но он не сдавался.

— Я вам кое-что расскажу про этого великого белого вождя, он бегает за одной портовой девчонкой, за вертихвосткой, и знаете, кто она? Сестра Мика Келли.

— Ты мне надоел, — сказал я.

— Ай-ай, ну заплачь, Красавчик.

— Ладно, — сказал я. — Раз ты сам нарываешься, давай выйдем отсюда, и повтори это еще раз.

— Что ж, выйду и куртку скину.

Мы вышли, но тут Малыш-Коротыш сказал:

— Не дело со своими драться. Оставь его, Артур.

— Пожалуй, только пускай попросит прощения.

— Как же, держи карман, — сказал Балда. — И не подумаю просить, ни теперь, ни после.

— Давайте найдем тихое местечко, — сказал я.

Мы пошли по главной улице, но не прошли и пятидесяти шагов, как Носарь вприпрыжку выбежал нам наперерез.

— Здорово, ребята, — сказал он, и мы сгрудились вокруг него, а он с одного взгляда заметил неладное. Говорю вам, он был неглупый малый.

— В чем дело?

— Балда с Артуром схлестнулись.

— Из-за чего же это?

— Балда по новой стал рассказывать, как старик Трёп предлагал выучить его грамоте, а Артур его осадил.

— Я эту историю слышал тыщу лет назад, — сказал Носарь.

— А еще был разговор про тебя и сестру Мика Келли, — сказал Малыш-Коротыш.

— Ну, это мое дело, я не арестант.

— Плевать, — хорохорился Балда. — Я из него кишки выпущу!

— Ну погоди, ты у меня огребешь! — сказал старик Носарь. — Ты заводишь, ссоры среди своих, за это мы тебя исключаем из нашей компании.

— Валяйте!

— Порядок.

— Да бросьте, он ничего, — вступился я.

— Не спорь. Мы должны держаться друг за друга. Драться можно только с чужими.

— Но ведь я сам первый начал, — сказал я.

— Неважно. Разговор окончен.

Мы оставили его на улице и вернулись в кафе. Может, у меня слишком мягкое сердце, но я его жалел. Наверно, потому, что у него было такое жалкое лицо, когда мы уходили. И я понял, что даже безграмотный дурак иногда чувствует себя покинутым.

Куда ему было деваться? Ни портовые, ни другие ребята не примут его, потому что он дурак, а если б и согласились принять, все равно ничего не вышло бы: слыханное ли дело, чтоб кто-нибудь ездил к своим друзьям на трамвае за четыре пенни. А в Старом городе, кроме нас, были только малыши, которые еще играли в гусей и волка, в классы или в прятки. Так что когда мы его выгнали, он оказался за бортом. Это похуже, чем изгнание из рая. Словом, как поется в песне: «Бэби, мне холодно здесь».

Остается сидеть дома и ссориться с родичами, потому что ты смотришь по ящику девятую программу, а они непременно хотят посмотреть что-то необычайно интересное — понимаете, непременно — по восьмой. А то тебе велят сбегать в лавочку на углу или полить двор или спрашивают, когда ты в последний раз мылся. И чтобы отвязаться, идешь бродить по улицам, а вокруг ни одного дружеского лица, или сидишь в овраге и глядишь на голубей — это приятно иногда, мимоходом, но нет Ничего печальнее на свете, когда приходится так убивать вечер. Да, братцы, тут обрадуешься, даже если какой-нибудь дурачок с тобой словом перекинется.

Я знал, что иногда такой паренек связывается с девчонкой, на которую при других обстоятельствах и не взглянул бы. Со скуки они ходят по мебельным магазинам, а потом, глядишь, уже возят детскую коляску.

Видите, я пытался оправдать Балду. Конечно, Носарю и другим я ничего этого не сказал. Но когда мы веселой гурьбой уселись возле музыкального автомата и принялись за молочные коктейли, я увидел, что он заглядывает в дверь, как приблудная собака. Я толкнул Носаря локтем. Он равнодушно поглядел в ту сторону и сказал:

— Не обращай внимания.

Балду будто не замечали. Поглядев минут двадцать на нашу семейную вечеринку, паршивая овца бочком подкралась к стойке. Может, он воображал себя невидимкой, но Носарь его заметил и, когда пластинка кончилась, не дал крутить следующую.

В наступившей тишине он сказал не оборачиваясь:

— Вали отсюда!

— Кафе не твое, — сказал Балда. — Я имею полное право войти, сидеть здесь и пить коктейль.

— Сказано тебе, катись.

— Попробуй выгони.

Хозяин, Молочник Джо, вмешался:

— Оставь его в покое, Носарь.

— Он нарывался и затеял ссору, за это я его исключил, — сказал Носарь. — Я не хочу скандалить, но боюсь, что без скандала не обойдется, если этот придурок не уйдет добром.

— Он останется, сколько захочет, — сказал Молочник Джо. — Здесь я хозяин.

— Ну, глядите, дело ваше.

— Слушай, Носарь, — сказал я, — примем его обратно.

— Попробуем еще разок, — подхватил Малыш-Коротыш.

Остальные нас поддержали, и Носарь должен был уступить. Помолчав, он сказал:

— Ладно, но чтоб это было в последний раз.

И Балда сразу подскочил к нам, как собака, заюлил и уже не смел никого задевать. Больше ни слова не было сказано про сестру Мика Келли, хотя, будьте уверены, все только об этом и думали. Яснее ясного было — Балде досталось за то, что он проехался насчет этой девочки. Из-за девчонок вечно неприятности и разлады, потому что наши ребята их к себе не принимают. Я видел одну американскую картину про тамошних ребят, так у них в компании полно девчонок, и все время у них обжим идет, то стоя, а то и на ходу. У нас такое не пройдет.

Это была важная новость, потому что Носарь никогда на полпути не останавливался, а значит, в любую минуту могла случиться беда. Оставалась одна надежда: все-таки она была сестра Мика и другой веры, но если разобраться, так это выходило еще хуже. Когда кто-нибудь из своих ребят втюрится в девчонку, дело уже дрянь, ну, а тут такой оборот выходил, что шею сломать можно было. Признаться, меня мучило любопытство, но я скорей умер бы, чем стал расспрашивать. И не подумал даже. Часов в десять вечера ребята начали расходиться, и под конец остались только мы с Носарем и Балда, который не ушел, потому что хотел нас поблагодарить. Да, скажу вам, казалось, он вот-вот заплачет от благодарности.

Он жал руку мне и Носарю, клялся быть верным товарищем, уверял, что мы можем на него положиться, а потом предложил нам пойти в рыбную лавку его отца и взять бесплатно по пакету рыбы с жареной картошкой. Но мы отказались. Как-нибудь в другой раз, сказали мы ему, и он ушел, чуть не прыгая от радости.

А мы пошли прошвырнуться вдоль оврага, и, хотя погода стояла прекрасная, нам было грустно; нечего было сказать друг другу. Наконец Носарь спросил:

— Ты не спешишь, Артур?

Я сказал, что спешить мне некуда, и мы присели на землю. Он все жевал травинки, как кляча старого Неттлфолда. Потом сказал:

— Забавно вышло.

— Что?

— Наш малый сохнет по этой Неттлфолдовой бабе, и еще на той неделе, до среды, я его за психа считал. Как думаешь, Артур, может, я сам спятил?

— Говорят, это со всяким бывает, — сказал я.

— Она работает на упаковке; укладывает жестянки с сардинами в большие картонные коробки. Поднимаю я эти коробки подвесным краном — раз! — и вдруг вижу ее. Ее можно на руках носить. Она Легонькая, как перышко. И говорит тихо-тихо, а я терпеть не могу, когда орут, — ты не обижайся, Артур, это я про своих сестер и старуху, они ведь рыбой торгуют.

— Выходит, ты влюбился?

— Ну нет. Этого еще недоставало — влюбиться в моем возрасте. Но отчего бы мне не погулять с ней иногда?

— Да, если она согласится. Знаю я этих девчонок. Они хотят, чтоб ты все время был с ними. Не любят делиться.

— Ну нет, хватит с нее двух вечеров в неделю.

— А как же Мик?

— Он не узнает.

— Ему это не понравится — и ко всему ты еще другой веры.

— Да ведь это просто так, несерьезно. Буду на всякий случай держаться от него подальше.

— Маму не успеешь вспомнить, а уже какой-нибудь друг шепнет ему про тебя, и он возьмется за дело.

— Пускай.

— Созовет своих ребят, и они тебя в порошок сотрут — я уж не говорю о том, что будет с его сестрой.

— Крошку он не тронет!

— Еще как тронет, и предки тоже дадут ей жизни.

— Пусть только попробуют, я им дом спалю, — сказал он. — Пусть только пальцем ее коснутся…

Я видел, что его не переубедить.

— Ладно, старик, дело твое. Но гляди в оба.

Он смотрел через овраг и оба моста туда, где виднелись крыши портового квартала; ветхие, покосившиеся домишки, лепящиеся на крутом скате холма; грязные, мощенные булыжником улицы, обвалившиеся крылечки, разваливающиеся лестницы.

— Как ее зовут?

— Тереза.

— Но ведь это имя святой.

— А что это была за святая?

— Не знаю. Какая-то добродетельная, одним словом — праведница.

— Артур…

Я сказал: да, слушаю.

— Значит, ты думаешь, я влюбился?

Тут нельзя было ответить прямо.

— Одно тебе скажу: видно, в этой крошке что-то есть, раз она так крепко тебя зацепила.

— Ты в самом деле так думаешь? — спросил он.

— Уверен в этом.

Я ушел, а он остался мечтать и все глядел в ту сторону — наверно, ждал, когда у нее в окне свет загорится. И это Носарь, самый отчаянный из городских ребят! Если есть кто-то над миром, то он, видно, нарочно всякие штуки подстраивает, для смеха. Я потому так говорю, что в это самое время Келли со своими дружками разгромил наш штаб, до которого было рукой подать. Наверно, они следили за Носарем и пошли другой дорогой. А может, они шли по дну оврага, и он их не видел. Все может быть. Ведь он глядел совсем не в ту сторону.

 

3

Да, братцы, славный был вечер. Теплый, безветренный, мягкий и чуть печальный. У каждого крыльца сидели на стульях старухи всех пород и размеров, от сорока до девяноста лет, и рассказывали анекдоты или сплетничали. Мужчины стояли рядом или сидели, спустив с плеч подтяжки, курили и наслаждались отдыхом. Разговоры то и дело прерывались громким смехом.

На углу нашей улицы и шоссе широкий тротуар, и там под старым трухлявым каштаном, на котором почти нет листьев, стоит скамейка. Летом это любимое место старых кумушек, потому что мимо все время едут машины и, если что случится хоть у черта на рогах, они все равно узнают об этом не позднее чем через десять минут. Теперь здесь сидела моя старуха с несколькими соседками, и я тоже сел из вежливости.

Надо мной, конечно, сразу стали смеяться.

— Вот молодой Ромео, — сказала миссис Троттер; ей уже под девяносто, и у нее такая уйма внуков, что по воскресеньям, когда вся родня приходит ее навестить, им приходится обедать на лестнице и на заднем дворе.

— Что-то ты поздно сегодня, сынок, — сказала моя старуха.

— Сидел у реки, на закат любовался.

— С девушкой, конечно, — сказала миссис Тэппит и засмеялась; смех ее был похож на рев старого осла.

— Ну нет, он никогда не гуляет с девушками, уж я-то знаю, — сказала моя старуха.

— Чего не видит глаз…

— Я вот тоже думала, что наш Джо такой, — сказала бабушка Троттер. — Все дома сидел, собирал радиоприемники. А потом пришел вечером домой и сказал, что женился, — и когда он только успел…

— Это они успевают, не беспокойтесь, — сказала миссис Тэппит.

У меня хватило ума промолчать. Я знал, что им скоро надоест перемывать мне косточки. Поэтому я предоставил делу идти своим ходом, но моя старуха не сводила с меня глаз, и я поневоле чувствовал себя виноватым. Этим старым кумушкам пальца в рот не клади. Они такое знают, что иногда только глаза разинешь да подумаешь — может, я и впрямь это сделал, да сам позабыл.

— Взять, к примеру, хоть Джека Смолмена, — сказала бабушка Троттер. — Вышел из тюрьмы. И в первую же ночь его поймали с поличным в обувном отделе кооперативного магазина, а его дружки с фургоном удрали. Меньше суток как из тюрьмы вышел, а уже опять и сам влип и жена влипла.

— Он заработал год, а она девять месяцев, — сказала миссис Тэппит, и все, в том числе и моя старуха, покатились со смеху.

— Бедняжка, — сказала миссис Тэппит, — она так хотела, чтобы все было прилично. Помню, когда его в тот раз посадили, она ужасно убивалась.

— Я была, я была при этом, ах, это такой ужас! — затараторила бабушка Троттер, кивая, как старая китайская кукла, и жуя губами.

— Мы стали его ругать, но она накинулась на нас, как тигрица. «Ладно, — говорит, — одно я вам верно скажу: он всегда был чистый и аккуратный — за всю жизнь с ним я ни разу не видела его без воротничка и галстука».

— А ведь у нее восемь, не то девять детей! — воскликнула бабушка Троттер. — И представьте себе этого красавца — воротничок прямо на голой шее…

И пошло, и поехало… Если хотите узнать жизнь, найдите эту старую скамью под деревом. Вам откроют глаза, и притом совершенно бесплатно. Только надо, чтобы они вас не видели. Эти старухи всех здесь знают и не станут с чужим откровенничать.

Наконец мы отправились домой. Я пошел вперед быстрым шагом, потому что у наших ребят не принято ходить с матерью, но моя старуха догнала меня и тронула за рукав; меня ожгла мысль, что она хочет взять меня под руку, — я посторонился и пропустил ее вперед. А старая Тэппит добавила последнюю каплю.

— Держи его крепче, Пег! — крикнула она. — Такой красавец удерет от тебя — охнуть не успеешь.

Она словно угадала, о ком я подумал.

— Он был солдатом береговой батареи, — сказала она.

— Ты мне давно про это говорила.

— Он был хороший человек. Говорил так красиво — заслушаешься. И служил исправно, всю войну прошел, был в Дюнкерке. Твой дед любил его. Я тогда работала на фабрике.

— Да, мама, — сказал я, отодвигаясь от нее.

— Я знаю, ты часто о нем думаешь. Мы прожили с ним три месяца, а потом его перевели в другую часть. Он написал мне несколько писем. Потом писем долго не было, а когда он перестал присылать деньги, я написала по последнему адресу, и мне ответили, что его демобилизовали. Ну что ж… У меня тоже есть гордость. Я не хотела ему навязываться. У меня было довольно забот — твой дед умирал, а ты… ты должен был появиться на свет. Так что я не стала его разыскивать. Но жилось мне одиноко.

— Ах, мама, не надо об этом, — сказал я, не зная, куда деваться.

— Бабушка Троттер напомнила мне про него, разбередила душу. Ты никогда не бросишь меня в беде, правда, Артур?

— Не бойся, не убегу.

— Одиноко мне жилось, — повторила она.

Мы вошли в дом.

У Гарри горел свет, пробиваясь через дверную щель. Он крикнул:

— Это ты, Пег?

— Да, я. Ты как?

— Ничего. Решил лечь пораньше. Спокойной ночи, милая.

— Спокойной ночи, Гарри. — Она стала подниматься по лестнице, и, помню, я недоумевал. Дойдя до половины, она повернулась и сказала: — Завтра годовщина нашей свадьбы, Артур.

Я не ответил, и она пошла дальше. Я был взволнован. Пошел на кухню, зажег свет, налил воды в электрический чайник. Но когда она спустилась, я уже совладал с собой.

— Ты, мама, решай сама.

— Я подумала, может, тебе это будет интересно, — сказала она, протягивая мне газету. Там было объявление о свадьбе. Наверно, она решила, что я считаю себя незаконнорожденным. Но у меня и мысли об этом не было. Такое ведь не скроешь. Я прожил здесь всю жизнь, все нас знают, а в таких случаях всегда найдется верный друг, который не умеет держать язык за зубами. Возвращая ей газету, я сказал:

— Мне это ни к чему, мама, но все равно спасибо… Ты слышала, что я сказал?

— Не знаю, как быть. Нужен развод, поднимется шум. Его, беднягу, потянут в суд…

— Мне кажется, ты все еще к нему неравнодушна, мама.

— Я даже лица его не могу вспомнить, когда не вижу тебя.

— Я ни за что не стану вмешиваться в твои дела. Но должна же у тебя быть личная жизнь, мама. Ему ты ничем не обязана. А мне все равно, можешь послать его куда подальше… и выйти за Жильца.

— Правда? А я всегда думала, что ты против Гарри.

— Гарри не сбежал бы от тебя.

— Нет, конечно. Но, знаешь, Артур, я всегда надеялась, что он войдет вот в эту дверь.

— И напрасно.

Но я и сам хотел, чтоб он вошел. Просто хотел увидеть его лицо, запомнить и сохранить на всю жизнь. А так во мне словно чего-то не хватало. Я понимал, что, если он придет, добром это не кончится — вероятно, я его ударю за все, что он причинил матери. Конечно, он может оказаться симпатичным подонком и понравиться мне. Или же я возненавижу его с первого взгляда. Но как бы то ни было, я хотел его увидеть. Вот я о чем думал, а моя старуха думала о своем, о том, какой шум поднимется, если она потребует развода. Ясно было, что она до смерти этого боится и, наверно, всегда боялась. Таковы уж простые люди: мы скорее будем всю жизнь таскать свои цепи, чем пойдем в суд.

И еще одно я понял, когда лег и долго ворочался с боку на бок. Мы его теперь, можно сказать, похоронили, но я все еще надеялся, что он придет.