1

Утром, когда я проснулся, во рту у меня было как в помойке после молочных коктейлей и всего прочего, да еще ночью, когда мне не спалось, я поджарил себе яичницу с ветчиной. Измученный, я встал с левой ноги и весь день был не в себе. Братцы, видели б вы, как я сонный крутил педали, всползая на холм, а потом на участке все искал, куда бы приткнуться. Я был до того измучен, что клевал носом между двумя лопатами песку.

Спроггет заметил, что я от работы отлыниваю, и принялся усердствовать. Главным его занятием было выписывать в сарае путевые листы водителям грузовиков и всякие другие бумаги, но тут его потянуло на воздух. Как только я начинал дремать, он меня будил. Покрикивал издали. В конце концов я огрызнулся. Тогда он подошел.

— Что ты сказал?

— То, что вы слышали.

— Спать надо дома.

— Конечно, если б мне деньги доставались так же легко, как вам!

— Ну ладно, подмети-ка в сарае, там вонь стоит от спитого чая и корок.

— Уж вы-то корок не глодаете.

— Поменьше дерзостей да побольше дела.

— А как же Джордж?

— Справится один. Если тебя это беспокоит, пошевеливайся да поскорей возвращайся назад.

Я стал подметать, но через минуту он снова на меня напустился:

— Разве я велел тебе подметать?

— Вы что, шутите?

— Нужно сперва вынести стол и все остальное, я хочу, чтобы здесь никакой дряни не оставалось.

— Вы-то здесь не останетесь, так в чем же дело?

— Берись за работу! — заорал он. — Пошевеливайся! Работать надо!

— Я бы лучше управился без шута горохового, — сказал я. Не хватило у меня ума сообразить, что он нарочно меня подначивает.

— Делай, что тебе велят, — сказал он. — За таким дураком, как ты, только успевай присматривать.

Я вошел в сарай, взял тяжелый молоток и швырнул его назад, не оборачиваясь. Молоток угодил Спроггету в колено. Он взвыл.

Успокоившись, он сказал решительно, хоть и попятился на всякий случай, потому что я все еще был на взводе:

— Ты мне осточертел. Вот погоди, придет твой дядя Джордж, я с ним поговорю.

— Ну и говорите, — сказал я. — Да скажите заодно, чтоб нанял уборщика.

Когда прибыл паша, я уже опять был у дробилки. Посовещавшись со Спроггетом, он крикнул:

— Артур!

Я крикнул в ответ:

— Чего надо?

— Иди сюда, когда тебя зовут.

Я подошел. Спроггет подпирал дверь, а дядя Джордж сидел за столом, словно президент Соединенных Штатов в момент, когда гигантский метеорит только что стер с лица земли Нью-Йорк и вот-вот докатится до Белого дома.

— Что у тебя вышло с мистером Спроггетом?

— Пускай ко мне больше не пристает, и я его так и быть прощу.

— Вот видишь! — сказал Спроггет.

— Почему ты не уважаешь старшего?

— Я ж вам говорю: он ко мне пристает.

— Его обязанность следить за ходом работ. Ты меня огорчаешь, Артур. Я столько сделал, чтобы устроить тебя сюда, и вот благодарность — ты дерзить начал. Если это повторится, придется доложить хозяину.

— Но, дядя Джордж, я же работаю на совесть.

— А вот он на этот счет другого мнения, верно, Сэм?

— Бездельник, каких свет не видал: еще удивительно, как он себе шею не свернул, — спит на ходу.

— А вы брехун, каких свет не видал.

— Еще одна дерзость, и ты вылетишь отсюда.

— Ну вот что, замолчите оба, — сказал дядя Джордж, и я вдруг понял, почему он выслужился до начальника. Мы замолчали и сами радовались этому. — Когда меня нет, здесь распоряжается Сэм. Он старший закоперщик и достаточно опытен, чтоб знать, кого и когда приструнить. Это его долг, и я его поддерживаю.

— Если он меня за дело приструнит, я слова не скажу.

— Молоко на губах не обсохло, а уже в начальники лезет, — сказал Спроггет.

— Я тоже могу выписать путевой лист, — сказал я. — Так или эдак.

— Это еще что? — сказал дядя Джордж.

— Я говорю — так или эдак.

— Прекрати эти глупости и ступай работать, не то живо отсюда вылетишь!

Ну, я ушел — почувствовал, что нечего и разговаривать, все равно выстрел уже сделан. И сделан, заметьте, вслепую. Старик Джордж рассказывал мне как-то про левые заработки — фирма нанимает грузовики, и начальник участка договаривается о цене с подрядчиком. Скажем, сходятся на пятнадцати шиллингах в час, на шиллинг больше, чем сначала запросили; начальнику от этого чистая прибыль. Скажем, работает больше десятка грузовиков по восемь часов в день, шиллинги плывут к нему сами собой, и остается только найти укромное местечко для расчета. И хотя старик Джордж про наших ни слова не сказал, я смекнул, что помощник нужен дяде Джорджу только для того, чтобы проверять водителей, когда его самого здесь нет.

Говорю вам, это был выстрел вслепую, но я надеялся, что попаду в цель и выгадаю на этом. Да только вышло, что я промахнулся и ничего не выгадал. Именно потому, что это была правда. Стоило мне заикнуться про путевые листы, и песенка моя была спета. Я не умею читать мысли, но они сразу оборвали разговор и явно забеспокоились.

Может, не надо было мне этого говорить. Во всяком случае, уже через пять минут я понял свою ошибку. И не только в том была причина, что, занимаясь темными делишками, Спроггет водил знакомство с отпетыми бандитами, а еще и в том, что нельзя наступать на руку, которая тянется к наличным денежкам. Я-то знал, что не пойду доносить на них, но ведь они этого не знали и должны были любой ценой от меня избавиться.

Две вещи сулили мне неприятности.

Началось с того, что один работяга, который раньше никогда со мной не разговаривал, отвел меня в сторонку и даже угостил сигаретой, чтоб я стал откровеннее. Его звали Джордж Стефенсон, но будь это настоящий Стефенсон, не видать бы нам паровоза, как своих ушей. Обычно он слишком уставал и не любил разговоров. А теперь вдруг полез ко мне со своим сочувствием.

— Я видел, как ты отбрил старого Сэма — его давно пора гнать в шею.

— Вот и гони, а я погляжу.

— Он — хитрый черт. А что сказал начальник?

— Что Сэм прав, а я виноват.

— Послушай, — сказал он, — их потому водой не разольешь, что они слишком много знают друг о друге.

— Что же именно?

— Сообрази сам. — И он подмигнул.

— А теперь ты меня послушай, — сказал я. — Терпеть не могу Спроггета, тем более что из-за него у меня неприятности. Но говорю тебе: мой дядя Джордж не такой человек, он незаконными делами не занимается.

— А кто говорит про незаконные дела? — сказал он, испугавшись. — Больно уж ты прыткий. Я сказал только, что они поступили с тобой не по справедливости.

— Спасибо, — сказал я. — Но не смей говорить гадости про моего дядю Джорджа, этого я тебе не спущу.

— Да ты меня не так понял, — сказал он. — Это добрейший и честнейший человек. Знает свое дело и понимает людей, вот только Спроггет ему всю музыку портит.

— Пожалуй, тут ты кое в чем прав, — сказал я. — У Сэма есть один недостаток — левая половина мозгов у него не действует…

— Выходит, он полоумный?

— Ну нет, это преувеличение, — сказал я. — Потому что правой половины у него и не бывало.

Мы были изящны, как пара битюгов, возивших пивной фургон, но хотя он лез вон из кожи, я его, кажется, все-таки переплюнул. Мне хотелось его понять. По-моему, он был в курсе дела и в награду получил пинту пива. Он удовлетворился этим, потому что был слишком глуп, чтобы извлекать доходы посущественней, но в душе все же досадовал, что его обошли. Я это понял, когда он засмеялся затасканной шутке насчет мозгов. Очень уж искренний был смех.

Он, конечно, передал дяде Джорджу наш разговор, и я получил передышку. Но ненадолго. В этом я убедился на следующей неделе, когда на участке появился новенький. Он был совсем не нужен, и взяли его только для важных поручений, таких, которые нельзя было доверить мне.

 

2

Драться я готов, если уж нет другого выхода, но скандалов не переношу. Я слишком близко принимаю ругань к сердцу и потом, вспоминая об этом, мучаюсь сомнениями, — а вдруг я был не прав. Когда я обдумываю какой-нибудь шаг, в девяти случаях из десяти меня тревожит то, о чем другой и думать не станет. Я делаюсь рассеянным, теряю аппетит. Значит, не такой уж я отпетый, как может показаться.

С тягостным чувством, которое не рассеяли даже обновки — голубая рубашка и тонкий галстук в красную и черною полоску с серебристым отливом, — я пришел в «Риджент». У входа меня встретил Малыш-Коротыш и сказал, что несколько наших пошли в бильярдную. А Носарь еще не приходил. Несмотря на это, я был рад Малышу — когда я его вижу, у меня веселей становится на душе. Но в тот вечер он сам приуныл: мясник, у которого он работал, закрыл лавку — вам это может показаться странным, но дело в том, что деньги на виски он брал из кассы и умудрился вылететь в трубу.

— Ума не приложу, где теперь работу найти, — сказал Малыш-Коротыш. — На верфях увольнения. Доки закрылись. Ну и дела — не нужны даже матросы на паром.

— Иди на стройку речного тоннеля.

— Я темноты боюсь.

— Тогда в торговый флот.

— Да ведь он весь потонул — не слышал ты, что ли?

— Ну, на худой конец всегда остается пособие по безработице.

— У меня не все взносы в профсоюз уплачены.

— Ну ладно, мы должны помогать друг другу, — сказал я. — Пойдем потолкуем с сержантом.

И мы пошли. Сержант подметал свою сторожку, возле которой он продает билеты, пишет мелом на доске время открытия своего заведения, торгует сигаретами и сладостями, а заодно болтает с посетителями, которые ждут, пока освободятся места. Сержант невысок и совсем не похож на военного, но одна нога у него деревянная и рассказывать он умеет — заслушаешься. По этой части он большой спец.

— Ну, герои, чего носы повесили? — спросил он.

— Сейчас скажу, дайте сперва десяток сигарет, — ответил я. Вскрыв пачку, я щелчком выбросил три сигареты.

— Ну, в чем же дело?

— Малыш-Коротыш без работы остался. Не знает, куда податься.

— Он сопляк. Когда я был в его возрасте, люди дожидались очереди копать могилы, и я тысячу раз видел, как дрались охотники вывозить навоз на ферме. Видел, как очередь дважды опоясывала биржу труда.

— Бросьте заливать, — сказали мы.

— Почитайте исторические книги, сами узнаете. Я учился в школе и лишних два года мог работу не искать. Вы спросите, как родители меня содержали, — а вот как: мой старик устроился при похоронном бюро.

— Что ж он там делал?

— Утешал родственников, узнавал сумму страховки, снимал мерку с покойника.

— А вы не могли с ним вместе работать?

— Вряд ли. Мне не раз приходилось бросать уроки и идти с ним, когда случалась срочная работа, а там вся работа была срочная. Я привык к делу, но не к клиентам, — люблю поговорить с теми, кого обслуживаю. Смех и грех, а в конце концов я все-таки попал в похоронное бюро.

В армию я пошел совсем мальчишкой. Служил в Индии, потом попал в Египет, проторчал там, покуда не началась война, а закончил в Италии, и, скажу я вам, туго мне там пришлось — жарища, пылища.

За три или четыре года я перевидал больше трупов, чем мой старик за пятьдесят лет в своем бюро.

— Но потом вы все-таки нашли работу?

— На это понадобилось целых двадцать лет, да и то работу нашел, а ногу потерял.

— Выходит, это первая ваша работа в жизни, если не считать армии? — спросил Малыш-Коротыш.

— Так точно. Школу я кончил в шестнадцать лет, потом полгода места искал. В последний раз пытался заполучить место клерка в Комитете общественной помощи. Мой дядя был членом комитета, и еще за меня старик Келли словечко замолвил. Другой мой дядя был каноник, но он мне рекомендации не дал, сказал — не хочу своего племянника ввергнуть в пучину греха. Я со всеми в комитете договорился, и мне обещали, что место за мной.

— Ну и что же?

— У кого-то другого оказались знакомые в парламенте.

— Зато в армии небось жизнь была — умирать не надо! — сказал Малыш-Коротыш.

— Иногда солоно приходилось, а иногда и перепадало кое-что. И тогда уж, будьте покойны, старый Джек Минто не зевал.

— Это вы про девушек?

— Всех их не счесть, если б даже мне начать считать прямо сейчас и продолжать до конца своих дней.

— И вы со всеми крутили любовь?

— Если успевал.

— А как вы это делали, сержант? Как вам удавалось? — спросил Малыш-Коротыш.

— Ты еще слишком молод, тебе рано знать.

— Ну, расскажите!

— Ладно уж… Так и быть… В общем это было не так уж трудно. Во время войны этих иностранных девушек прямо лихорадка трясла…

— Ну, дальше, сержант!

— Взять хоть итальянок. Они голодали. Так голодали, что поневоле становились уступчивыми. Я видел, как в городках на По пользовались успехом такие хари, на которые в Гонконге, Карачи или Каире ни одна приличная девушка и не взглянула бы. Но лучше всего было в Риме.

— А что было в Риме, сержант?

— Там я себя чувствовал как дома, — сказал он и задумался.

— Расскажите же.

— Ее звали Лючия. — Сержант жестом показал, какая она была, и тихонько присвистнул. — Кожа белая, как слоновая кость, а волосы — черней воронова крыла.

Тут уже мы присвистнули.

— Только вы не думайте, мне с ней нелегко пришлось. Но это было просто чудо. Она жила одна, стряпала мне еду, вино покупала, все делала, но…

— Что — но? — Малыш навалился на прилавок.

— Только напьемся кофе, она будто броней оденется… Коснешься ее, а она как каменная. Кроме шуток, с этой девушкой я хлебнул горя, потому что был в нее влюблен без памяти… А вот и Носарь.

— Дайте маленькую пачку, — сказал Носарь.

— Привет, Носарь. Послушай-ка, что сержант рассказывает, — сказал я.

— Про то, как он покорил Рим, — сказал Малыш-Коротыш.

— Послушаем в другой раз, а теперь пошли.

— Обожди минутку, Носарь.

— Заткнись, дело срочное.

Такой уж он был, старик Носарь. Для него дело всегда было прежде всего. Малыш отправился в кафе собирать ребят, а Носарь пошел к двери, бросив мне на ходу:

— Идем, Артур.

Чтобы показать свою независимость, я задержался.

— И у вас вышло, сержант?

Он подмигнул.

— В другой раз расскажу. Со всеми подробностями.

— Но вышло?

Он кивнул.

— А как?

Он ответил мне глубокомысленным взглядом, и сказал только одно слово:

— Ноги.

 

3

Носарь ждал меня внизу.

— Пожар, что ли? — спросил я.

— Вроде того.

И замолчал. Когда все собрались, он кивнул, и мы выступили в неизвестном направлении, имея секретный приказ в запечатанном пакете. Как вспомню это, всегда восхищаюсь Носарем. Всякий другой проболтался бы сразу. Но он хотел, чтоб мы все увидели своими глазами, и вы скоро узнаете почему. А сейчас скажу только, что у него были задатки генерала, и он мог бы им стать в прежние времена, когда образования для этого не требовалось.

Ребята Келли хорошо поработали. Они все разнесли вдребезги. Разломали граммофон, перебили пластинки. Раскололи ящики и изрубили стул. Сорвали дверь с петель и превратили столы в щепки. Лихо позабавились, ничего не скажешь.

— Один из ребят Мика рассказал про это своему двоюродному брату, а тот — приятелю, который работает вместе со мной, — сказал Носарь. — Но не в том дело. Хотите рассчитаться с ними?

Возражений не последовало.

— Ладно, тогда давайте здесь приберем.

— Зачем? — спросил один, самый нетерпеливый. — Ведь ничего не осталось.

— Это наш штаб, надо его привести в порядок.

— Чтоб они его по новой разгромили? — сказал Балда.

— Они сюда больше не сунутся, мы отобьем у них охоту.

— За чем же дело стало? — сказал Малыш-Коротыш.

— Не бойся… Мы доберемся до них, когда надо будет. Готов поспорить, что они нас сейчас ждут. Ну и пускай ждут.

— Мы можем им хоть сейчас ума вложить, — сказал Балда.

— Конечно. Но будем действовать наверняка.

В прошлый раз Мик был с ножом, помните? А теперь мы вооружимся железяками…

— С ножом я не пойду, — сказал я.

— Никто не пойдет. Но чем плоха ножка от стула? Или велосипедная цепь? Или что под руку попадется?

— Все равно я против.

— Почему?

— Не нравится мне это.

— Никто тебя силком не тянет. Не хочешь — не ходи, мне плевать.

Он посмотрел на меня.

— Ну ладно, приду. — У меня не хватило решительности отказаться. — А куда?

— В «Альбион». Танцы в «Риджент» кончатся, так что все они наверняка будут там. Войдем, когда начнется сеанс. Мы с Малышом сядем в заднем ряду, а вы все дожидайтесь в боковом проходе у запасного выхода с левой стороны. И глядите в оба. Во время перерыва мы сделаем вид, будто идем купить мороженого. Тут уж они нас непременно увидят…

— Изобьют они вас до смерти, — сказал Балда.

— Не успеют. Мы, как только заметим их, побежим к выходу по левому проходу, будто испугались.

— Но они, как увидят нас всех, сразу назад повернут.

— Не увидят, потому что увидеть будет нельзя: мы погасим свет. Я и Малыш-Коротыш рванем по проходу, а они за нами, и тут вы всем скопом на них навалитесь.

— Что-то больно уж мудрено, — сказал Балда.

— Для тебя — может быть, но ты поглядывай на Артура, и все будет в порядке.

— Артур, вот еще умник выискался.

— Артур — молодец, правда, Артур?

— Честно драться я готов, — сказал я. — Но не хочу я тащить эти железяки — еще убьем кого-нибудь…

— Вот дурак, — сказал Балда.

— Нет, он умный, — возразил Носарь. — У него в одном мизинце ума больше, чем в твоей пустой башке… Ладно, Артур, обойдемся кулаками и будем молиться, чтоб Мик пришел без ножа. — Он пристально посмотрел на меня. — Значит, ты идешь?

— Конечно, иду, — сказал я.

— Ну ладно, заметано.

Мы прибрали свой штаб, потом скинулись по полдоллара, все, кроме Малыша-Коротыша, которого освободили как безработного, и поручили Балде доставить партию рыбы с жареной картошкой. Тем временем мы развели огонь в горне. Сидя у огня, мы ели рыбу с картошкой и запивали пивом. Слово за слово, ребята, как всегда, стали наперебой рассказывать анекдоты. Но я молчал. У меня душа не лежала к этой драке в «Альбионе». Я словно чувствовал, что как бы дело ни обернулось, добром оно не кончится; мы ли их вздуем, или они нас — все равно. У меня перед глазами все стоял этот нож. А тут еще моя старуха с Гарри и с моим пропавшим отцом и неприятности на работе — мне все мерещился Сэм, его острая, как у хорька, морда выросла раз в шесть или семь против нормального, и он гнался за мной, пока я не начал задыхаться. Жирная рыба с картошкой были не для моего живота, и я слишком много хватил пива. От этого меня мутило, и я отошел в угол. Носарь пошел за мной.

— Ты что, трухаешь, Артур? — спросил он.

Я слишком плохо себя чувствовал, чтобы возражать ему, и только покачал головой.

— Если мы хотим победить, надо действовать решительно, — сказал он. — Другого выхода нет.

— Я не против — только без этих железяк.

— Их не будет, — сказал он. Потом, помолчав немного, спросил: — Может, ты влюбился, Артур?

— С чего ты взял?

— Очень уж ты стал молчаливый — вот и сейчас все сидел у огня и думал.

— Не родилась еще та девчонка, — сказал я. А сам вспомнил про Стеллу, но потом решил, что она не в счет. «Легко встретились, легко и расстанемся», — подумалось мне.

— Ты не зарекайся, гляди, как со мной вышло.

— Знаю, от этого одни неприятности. Вот моя старуха собралась замуж выходить за Жильца. Так она ни о чем другом думать не может, кроме этого; ее одно интересует — как бы моего старика разыскать.

Бесполезно делиться своими неприятностями. Носарь только делал вид, будто слушает, да кивал.

— Вот встретишь девушку вроде Терезы, тогда по-другому заговоришь, — сказал он. — Я такой еще не видал.

— А тут еще один мошенник на нашем участке, Спроггет, меня без ножа режет. Он столько на мне верхом ездил, что у меня теперь мозоли на шее, а у него на заднице.

— Ага, — сказал он. — Ты набей ему морду, а работу другую найдешь. Но послушай, я тебе хочу сказать про Терезу — эх, и девчонка, пальчики оближешь!.. Знаешь, Артур, она надеется меня окрутить.

— Может быть, — сказал я. — Но это не остановит ее старшего брата, если в ход пойдут железяки. А захочешь на ней жениться, ничего не выйдет — у нее вера другая, и родичи будут против.

— Жениться! — сказал он. — Да у меня этого и в мыслях нет! Я просто хочу позабавиться, старик.

— Похоже, что тебя ждет только одна забава — хорошая трепка.

— Слушай, да ты меня не понял — я ее не трону.

— Все равно. Если только Мик узнает…

— Не узнает. Слушай, Артур, у нас есть где встречаться, там, на берегу реки, стоит старый автомобиль. В нем мы и сидим. Классное местечко.

— И что вы там делаете?

— Провалиться мне на месте — только разговариваем, иногда поцелуемся, а больше ни-ни. Я и не думал, что способен столько говорить — никак не могу с ней наговориться.

— Вот и Жилец никак не наговорится с моей старухой… Что мне с ними делать, Носарь?

— Набей ему морду да вышвырни вон из дому. И какого хрена этим старикам надо в их-то возрасте?

— Им хуже, чем тебе.

— Твоя старуха не дура; выгони его, и она в два счета про него забудет, вот увидишь.

— Она в него влюблена, — сказал я и не стал ему объяснять, что, кроме всего прочего, у меня кишка тонка вышвырнуть Жильца вон. Чтобы переменить разговор, я спросил: — А как Краб?

— Ну, скажу тебе, он всерьез втюрился в дочку старьевщика. Совсем голову потерял, готов даже жениться.

— Брось, ведь она его старше, наверно, лет на десять.

— Больше — она почти вдвое старше.

— А ты почем знаешь?

— Мы с ним спим на одной кровати. Я всегда знаю, когда он был у нее, но до прошлой недели он все отмалчивался. А потом раз пришел поздно и разбудил меня. Заснуть я уже не мог, потому что он все ворочался. И вдруг как начал меня трясти. Сказал, что надо поговорить. Думал удивить меня! Раньше он все шутил про какие-то деньги на конфеты. А теперь он не хочет этих денег, но она его заставляет брать.

— Вот психованная! — сказал я.

— И он тоже, — сказал Носарь. — Да, брат, он совсем дошел из-за этой бабы, а ей хоть бы что. Я говорю ему — твое счастье, что она тебя гонит. И знаешь, что он сказал? Побыл бы ты, говорит, в Моей шкуре! Ну, я ему говорю — у меня у самого есть девушка, но пусть попробует меня оседлать! — Носарь помолчал. — И знаешь, что он сказал? Сказал: значит, это ре настоящее.

— Убить ее мало.

— Допрыгается она, — сказал Носарь.

Мы поглядели друг на друга, и над нами словно сверкнула холодная молния. Мы оба были рады вернуться к огню.

 

4

У старика Джорджа было любимое выражение: «Чему быть, того не миновать».

— От судьбы не уйдешь, — говорил он мне. — Все решено заранее. Остается только кусать губы и терпеть.

По-моему, это бред. Если потом концы с концами вроде бы сходятся, это еще не доказательство. Но тут все одно к одному подобралось, как шарики в подшипнике. И я даже видел, как он крутится, словно в цветном фильме. Не будь драки в «Альбионе», у меня не было бы крови на рукаве, а не будь этого, я на другой день не повис бы на волоске. А на этом волоске многое держалось.

Не воображайте бог весть чего насчет крови. Но тогда все это только что случилось, и я не находил себе места. Кровь обозначила черту, которую я не в силах был переступить. Это могло бы стать для меня концом. Но вышло иначе — это стало началом.

Моя старуха сразу почуяла неладное.

— С чего это ты старые джинсы надел? — спросила она.

— Не хочу новые трепать.

— Обычно по субботам ты красоту наводишь.

— Сегодня мы никуда не пойдем, только в кино. А в темноте все равно не видать. Ясно?

— Все равно надо быть прилично одетым.

— Ну уж одно из двух: в прошлый раз ты ругала брюки из твила и пестрые рубашки.

— Ты надел это старье, потому что идешь пьянствовать и шататься по улицам.

— Ах, оставь, мама.

— Нет, не оставлю, я решила тебя не пустить.

— Ты или еще кто-то?

Это было уж слишком. Она вышла из комнаты, и не трудно было понять, что она задумала.

— Слушай, мама, кончай шуметь, — сказал я, когда она вернулась. — Я весь день гонял на велосипеде и устал, как собака. Неохота переодеваться, вот и все.

— Вот что, сынок, — сказала она, — у тебя, конечно, непроницаемое лицо, и я не стану утверждать, будто читаю его, как книгу. Тебя ничем не проймешь. Но я знаю твои штучки. Ты ничего не делаешь зря.

— Честное слово, мама, мне просто лень переодеваться.

— Знаю я, вы с этим Кэрроном и другими опять что-то затеяли.

— Говорю тебе, мама, мы идем в кино, а потом, может быть, зайдем поесть рыбы с жареной картошкой.

— И только?

Я сделал над собой усилие и поглядел ей прямо в глаза. Это было нелегко, но я заставил себя, иначе я подвел бы ребят.

— И только, мама.

Она села в старую качалку, перебирая связку ключей.

— Это правда? — Я кивнул. — Отвечай, когда тебя спрашивают.

— Правда, ничего больше.

Не глядя на меня, она бросила ключи на пол.

— Вот, — сказала она. — Ты уже большой, от тебя колотушками ничего не добьешься. Возьми ключи.

— Говорю тебе, мама…

— Я уверена, что ты врешь.

Я поднял ключи. Мне хотелось сказать ей все. Хотелось объяснить, что у меня душа не лежит к этому, но я вынужден идти. Может, это звучит жалко, но вдумайтесь на минуту. Какая разница между старым Джорджем на высоте 60 или моим стариком, ожидающим корабля в Дюнкерке, и маленьким Артуром, уходящим на драку в «Альбион»? Никакой. Я был вынужден идти, и, может быть, мне этого еще меньше хотелось, чем им. Но я шел вместе со своими друзьями.

Я вынужден был идти. В этом смысле старик Джордж прав: чему быть, того не миновать. Когда все время вместе с ребятишками, приходится иногда и драться вместе с ними. Или быть одному. Платишь свою долю, вот и все.

 

5

В эту субботу несчастья начались с утра. Работая у дробилки, я все время думал о предстоящей драке, и вышла неприятность. Не поглядев на указатель, я опорожнил бункер, и когда старик Джордж сказал: «Ты что-то торопишься, Артур», — я ему нагрубил.

— Кто работает, вы или я? — пробормотал я и направил ковш к смесителю. Спроггет был тут как тут и все видел.

— Какой дьявол это сюда вывалил? — спросил он, растирая смесь между пальцами. — Сделано не по инструкции.

— Зато по книжке, — буркнул я.

Спроггет крикнул малому, работавшему на скрепере:

— Убери это! Ни к черту не годится. — И, повернувшись ко мне, добавил: — Как и тот, кто это сделал.

Старик Джордж подошел к машине, чтобы заложить следующую дозу. История вышла неприятная, потому что все спешили, а тут задержка на целых полчаса. И еще неприятнее было видеть, как Спроггет и дядя Джордж рассматривали брак, а потом дядя Джордж повернулся ко мне и покачал головой. И вдобавок я понимал, что на этот раз никто ко мне не придирается — я сам был кругом виноват, и по моей вине могли пострадать двадцать человек.

Люди работали как черти, но кончили с опозданием почти на час, и это отнюдь не улучшило настроения, потому что заработали они всего по нескольку шиллингов и были все в мыле, хотя поспеть на матч еще могли. Первый матч сезона — его хорошо смотреть после легкой субботней смены. Я испортил им удовольствие. Спроггет, конечно, постарался, чтобы они знали об этом, но и без того все были мрачнее тучи. Даже бедняге Джорджу досталось.

Когда мы собирали инструмент, Спроггет подошел к нам.

— Вот что, Джордж с завтрашнего дня ты сам делай всю сложную работу, — сказал он. — А мальчишка пускай дрыхнет: во сне он ничего не напортит.

В общем я начисто осрамился — такую резолюцию выдвинул Спроггет, поддержали мои товарищи и единогласно принял я сам. День был душный, облачный. До самого вечера я носился на велосипеде, пригнувшись к самому рулю и поднимая ветер. Но это меня не успокоило. Я словно ехал внутри большой медной печи по нарисованной дороге, и мне почему-то казалось, что если я выеду за фабрики на береговое шоссе, то там будет пустота, как на краю света. Я сел на скалу и стал слушать, как шумят на пляже. Там было, может, две тысячи детей, и все плакали, так что я сам чуть не разревелся. Назад я ехал ровно двадцать две минуты. У меня оставалось еще четыре часа.

— Садись за столик, — сказал сержант. — Весь город как вымер, за целый день ни души.

— Жарища, — сказал я.

— Быть грозе.

— Лишь бы прохладней стало, — сказал я. — Не выпить ли нам пивка, сержант?

Мы выпили по бутылке прямо из горлышка. Пиво было теплое, и я с таким же успехом мог бросить деньги в канаву.

— Мне все обрыдло, сержант.

— Сколько лет не слышал этого слова, — сказал он, — а в мое время, если человеку все обрыдло, никто и внимания не обращал, это в порядке вещей считалось.

— Вот и со мной так.

— Как же так! — сказал он. — У тебя ведь вся жизнь впереди.

— Вот все говорят о жизни, сержант. А что это за штука? — спросил я. — Что она дает? — И я поглядел на его деревянную ногу, лежавшую на табуретке.

— Мне-то могло быть и хуже. Многим хуже пришлось, — сказал он. — Раненые валялись на земле, кричали, звали на помощь, а мы не могли к ним пробраться. Мне повезло — уцелел. А потом — автомобильная катастрофа в Риме, и очнулся я уже без ноги.

— Вы на днях как раз про Рим хотели рассказать, про девушку.

— Ах, да, — сказал он. — Про девушку.

— И что-то сказали про ноги.

— Про ноги! Смешно, ей-богу, но в то время было не до смеху. Я тебе расскажу. Она чуть с ума меня не свела.

— Кто, девушка?

— Нечего удивляться. Много ли ты знаешь о девушках? Только и умеешь проводить после танцев сопливую девчонку, держать ее за руку, обжиматься на улице. Нет, ей-богу, ничего ты не знаешь.

— Простите, сержант, — сказал я. — Конечно, опыт у меня небольшой.

Иногда я ловко умею врать.

— Где уж тебе… — сказал он со смехом.

— Так что же про ноги?

— Ты еще молод, не следовало бы тебе рассказывать. — Но он уже ударился в воспоминания. — Солдата тоже нужно понять. Много лет не был дома, все время в походе, вокруг одни только продажные женщины.

— Проститутки?

— Аферистки. А это все равно, как вот теплое пиво — его с таким же успехом можно в канаву вылить… И это самое худшее. Те женщины, о которых мечтаешь, не про тебя, ясно? Иначе ты сам не захотел бы их.

— Понимаю, — сказал я.

— Ну нет, это ты врешь. Две вещи тебе не понять: боль от ран и тоску по женщине. Это невозможно себе представить. Взять хоть Лючию — я на нее истратил миллион лир, а то и все два, хоть она никогда ничего не просила и предупредила меня, что я это напрасно делаю. Добрался до родника, а напиться не могу, воды нет… Под конец я совсем сдурел, ходил, как лунатик. Говорил ей: «Сними туфли, Лючия мио». Она бросала на меня этакий взгляд, и хоть я мало чего мог сказать по-итальянски, зато выкатывал глаза, а когда она снимала туфли, хлопал в ладоши. У нее были красивые ножки. Загляденье. Я часто гладил их, и она гладила меня по волосам. Однажды я их поцеловал — одну, потом другую.

— А потом что?

— Ну, ласкал я эти ножки, покуда не изнемог, а она уж и вовсе голову потеряла. И вот один раз она дала себе волю. Схватила туфлю и отколотила меня, крича что-то на своем языке…

— Что же она кричала?

— Много, всего и не упомнить. Но последние слова застряли у меня в памяти: «Я не женщина!..» Но она была женщина, да еще какая! — Его глаза уставились в пустоту. — В ту ночь я напился из родника. И эта ночь заставила меня забыть все на свете.

— Вы женились бы на ней?

— Конечно, если б только она согласилась, но на другой день я как во сне вел штабную машину, полную всяких начальников, и хотел обогнать грузовик. Я остался без ноги, а Лючия потеряла все.

Я часто об этом думаю. Убеждаю себя, что, если бы пришлось выбирать — вернуть ногу или Лючию, я все-таки выбрал бы ногу… а потом мне приходит мысль, что я мог бы и не встретив Лючию все равно потерять ногу или даже жизнь.

— Все это мура, — сказал я.

— Да, мура. Но послушай моего совета — если в роднике есть вода, напейся, чтоб потом обидно не было. — Он посмотрел мне в лицо и вдруг понял все как есть. Во всяком случае, он засмеялся, весь затрясся от смеха и схватил меня за плечо. — Прости, пожалуйста, — пробормотал он. — Но если бы ты мог видеть свое лицо…

 

6

Я увидел свое лицо в тот же вечер. Это было в уборной в «Альбионе» — я воспользовался последними минутами перед концом второго боевика. Носарь и Малыш-Коротыш пошли в задний ряд, где обычно сидят влюбленные, а мы вывинтили все лампочки, кроме одной. После этого я пошел умыться. Голова у меня трещала и раскалывалась. Вот я и решил намочить лоб — может, полегчает. В уборной пахло мочой и раковина была полна туалетной бумаги, разорванной зачем-то на узкие полоски. Я сунул голову под кран. От головной боли и страха у меня мутилось в мозгах. Я вымыл лицо карболовым мылом, которое кто-то разрезал на кусочки бритвой, и вытерся носовым платком. А потом долго и внимательно разглядывал себя в зеркало.

С удивлением я обнаружил, что похож на рыбу: рот разинут, уши торчат, как плавники, а веснушки — словно чешуя. Единственное, что я мог сделать, — это закрыть рот. Тогда я стал похож на карлика из мультфильма, которого видел еще ребенком, — он тогда произвел на меня сильное впечатление. Большое круглое лицо и большие круглые глаза, шеи нет, голова ушла в плечи. И все же, несмотря на шрам, лицо было самое безобидное. Я не мог назвать его красивым или хотя бы привлекательным — меня никогда не будет осаждать толпа, выпрашивая автограф, но оно было безобидное. Сразу видать, что я никому зла не желаю. Я не мог понять, как это можно опасаться человека с таким лицом. Но на деле выходило иначе. Ведь по-настоящему мне не доверял никто, кроме Носаря и наших ребят, да и у них, пожалуй, были сомнения. У Балды были наверняка. Печальная улыбка, которой я наградил себя, не могла смягчить неприятного впечатления от злых глаз и саксонского носа.

Я бегом пустился по коридору, боялся передумать. Когда я прибежал, один из наших, Родни Карстерс, стоял на плечах Балды и вывинчивал последнюю лампочку. Тьма была — хоть глаз выколи. Я велел. Мышонку Хоулу с двумя младшими охранять запасной выход, а остальных поставил по обе стороны коридора.

В голове у меня словно африканский барабан стучал, и мне казалось, что вот-вот кто-нибудь спросит, откуда этот шум. Лишь из-за угла коридора сочился слабый свет, а потом зажглись лампы в зале — перерыв. В двери снизу была щель, но очень узкая. Мы слышали вопли каких-то полоумных детишек, требовавших мороженого, — это запустили рекламный ролик.

— Сейчас выбегут, — прошептал Балда.

— Засохни! — шикнул я на него. — Все на местах?

Носаря с Малышом все еще не было. Они выскользнули в дверь, как только в зале снова погас свет. Пробегая мимо нас, они хохотали, как сумасшедшие. А потом появились ребята Келли. Мы сразу отрезали им путь к отступлению. Я слышал, как один крикнул: «Какого хрена свет не горит?»

И тут мы им дали жизни. Лупили их почем зря и орали, а эхо подхватывало крики, и они становились громче в десять раз, как через усилитель. Начал я драться без всякой охоты. Но потом схлопотал сильный удар в подбородок чем-то твердым, наверно кастетом, и это поддало мне жару. Вскоре я уже не отставал от других.

В темноте не видно с кем дерешься. Кто-то хватает тебя за пиджак, или за рубашку, или вцепляется пятерней в лицо, а ты стараешься ощупью обхватить его вокруг пояса. Один из младших заплакал. Носарь крикнул:

— Ты здесь, Артур?

Я откликнулся. Но тут они прорвались и побежали назад, к запасному выходу. Дверь распахнулась с таким грохотом, что все зрители, наверно, повскакали с мест. Носарь крикнул:

— В погоню!

Мы ринулись по коридору, и у меня мелькнула мысль, что победа досталась нам очень уж легко. Мы сгрудились у двери, как стадо баранов перед пропастью. Задержка вышла из-за плачущего мальчишки, одного из тех двоих, которых я поставил у запасного выхода.

Он сидел в углу, закрыв лицо руками. И руки у него были в крови. Носарь встал около него на колени и спросил, что с ним. Он не ответил и не отнял рук от лица. Малыш-Коротыш вышел на улицу.

— Что-то больно уж тихо, — сказал он. — Не нравится мне это.

— Да, слишком легкая победа, — сказал Носарь. — Их и было-то всего несколько человек.

— И Келли с ними не было, — сказал Малыш.

— Они, наверно, почуяли неладное и смотались через главный вход, — сказал я. — Мы перехватили только троих или четверых. А остальные удрали.

— У этого мальца нос расквашен, — сказал Носарь. — Надо его увести отсюда… Род, выведи его через зал.

— Пойдем, — сказал Род. И они ушли в зал. Так было всего безопаснее. Конечно, их могли накрыть билетеры, но лучше уж билетеры, чем дружки Келли.

— Может, и нам пойти через зал? — предложил Балда.

— Они только того и ждут, — сказал Носарь. — Но мы их вокруг пальца обведем.

Он повел нас в один из тех узких переулков, которые тянутся к главной улице, вытаскивая на ходу нож.

— Убери нож, Носарь, — сказал я. Он злобно поглядел на меня.

— Не будь дураком! У них столько железа, что целый корабль построить хватит. Нам одно остается — налететь, проучить их хорошенько, а потом врассыпную.

— Ладно, — сказал я. — Ты как знаешь, а с меня довольно. Я сыт по горло.

— Нашел время уходить, — сказал он и пошел вперед.

Конечно, он оказался прав. Железа у них хватало. Они выскочили из подъездов, размахивая велосипедными цепями, бутылками, ножками от стульев. Дело приняло серьезный оборот. Нам оставалось только уносить ноги. Мы с ними так и не сквитались за свой штаб, не до того было. Уже у главной улицы я увидел Келли — он гнался за Носарем; надо было выручать Носаря, и я бросился Келли под ноги. Я услышал ругань и понял, что Келли здорово хлопнулся. Я не остановился, чтобы убедиться в этом, а побежал дальше через улицу. Машины резко сворачивали или тормозили. Троллейбус чуть не въехал на тротуар. Наши ребята рассыпались по всей улице, дружки Келли гнались за нами, кричали и улюлюкали нам вслед, как очумелые.

Прохожие ошалели. Какая-то женщина с коляской вопила, запрокинув голову. Носарь нагнал меня и, задыхаясь, стал благодарить.

— Молодчина, Артур! — крикнул он.

Но я слишком запыхался и не мог ответить. Никогда не забуду, как мы петляли по окраине, чуть не падая от усталости, но боялись остановиться и все прислушивались, нет ли погони. Минут через десять мы потеряли их из виду, и если вы думаете, что десять минут — это не так уж много, попробуйте сами пробежать те же десять минут, когда за вами погоня.

Мы вбежали во двор какого-то склада. Залегли там и притаились, прислушиваясь к своему дыханию. Мы пыхтели, как два паровика. И вдруг Носарь засмеялся.

— Поглядел бы ты на его рожу, — сказал он. — Этот хмырь не ожидал, что его самого ножом припугнут. Ты его здорово долбанул, и знаешь, что он сделал со страху?

— Мне наплевать.

— Не прикидывайся, Красавчик, — сказал он.

— Брось, Носарь, — сказал я. — Не лезь ко мне. Дай очухаться. Я выдохся вконец.

— Ну, это пройдет, — сказал он. — Слушай, ты не поверишь — он до того напугался, что сам схватился за лезвие. Я бы его, конечно, не пырнул, но сразу стало ясно, что он в штаны наклал со страху… И нож он у меня живо отпустил.

— Ты же мог его убить.

— Не мог… Вот погляди сам. — Он вынул нож и показал мне, проводя по лезвию большим пальцем. — Видишь кровь?

— Ты с ума сошел, Носарь. Вытри скорей.

— Сперва потрогай.

— Не хочу.

— Ну хоть коснись пальцем.

— Нет уж, спасибо.

Носарь поднес нож к самому моему носу и захохотал. Я перевернулся на живот — мы оба лежали навзничь, положив головы на какие-то мешки, — и вдруг он на меня прыгнул. Уселся верхом и стал подскакивать, как наездник на лошади.

— Надо ножик наточить!

Он стал точить нож об мой рукав, как о ремень, и я подумал, что на пиджаке останется кровь. Сперва я не шевелился, словно окаменел, — был уверен, что он рехнулся. Но, почувствовав прикосновение ножа, я дернулся и вскочил…

— Тпру, лошадка! — крикнул он со смехом. — Тпру!

И все время подпрыгивал на мне, держась одной рукой за мой воротник, словно за лошадиную гриву. Вообще-то он был сильней меня, но страх прибавил мне сил. Резко повернувшись, я ударил его локтем и сбросил со своей спины.

Он лежал на булыжниках с перекошенным лицом, и я сперва подумал, что он напоролся на нож, как иногда показывают в кино. Встав около него на колени, я спросил:

— Что с тобой, Носарь?

— Ага, друг! — сказал он, наконец, давясь от смеха. — И ты ножа испугался?

Я чуть не пнул его ногой. Но вдруг понял, что это ни к чему — он уже не имел надо мной власти. Лучше уйти и бросить его здесь.

— Эй, Артур, куда ты? — Он сел. — Ты что, шуток не понимаешь? Артур! — Я не ответил. — Вернись, Артур, я больше не буду!

Я был тогда очень молод, и дружба много для меня значила. Но я не отозвался. Я выскочил через лазейку в заборе и побежал со всех ног, чтобы не слышать его голоса.

Не в том было дело, что, дав слово, он сразу же его нарушил. И, конечно, решил это с самого начала. И не в том, что я так уж боялся ножа, кто бы его ни пустил в ход — Носарь или Келли. Я убежал, потому что Носарь был мне совсем чужой. Я только воображал, что мы друзья. А он был чужой. Хотя нам часто бывало весело вместе, все же это был чужак, который только надел маску Носаря. А когда маска упала, мне ничего не оставалось, как бежать без оглядки.