Я часто спорю с католическими богословами о том, что такое естественный нравственный закон. Схоластическая теология говорит о нем как о незыблемом наборе норм, заложенных Богом в душу человека. Для меня очевидно, что нравственное чувство и совесть действительно присутствуют в каждом из нас, даже в самом закоренелом грешнике. Совершая грех, человек обычно понимает: он поступает неправильно. Но вот можно ли говорить о законе? То есть о четком наборе универсальных нравственных правил, сохраняющихся без проповеди, без воспитания, без воздействия общества на человека?

Хорошо известно, что многие народы в древности считали «нормальным» убийство родителей, беспорядочный секс, суицид, каннибализм. Только христианская проповедь привила осуждение всего этого. Посмотрим и на «цивилизованный» мир. В нем супружеская неверность и гомосексуализм объявляются нормой, пробивают себе дорогу эвтаназия, педофилия, крайний эгоизм… Многие люди совершенно убеждены: то, что считалось когда-то грехом, сейчас – обычное дело. Так где же здесь незыблемый закон?

Апостол Павел говорит об этом «законе» гораздо более осторожно, чем богословская схоластика: когда язычники, не имеющие закона, по природе законное делают, то, не имея закона, они сами себе закон: они показывают, что дело закона у них написано в сердцах, о чем свидетельствует совесть их и мысли, то обвиняющие, то оправдывающие одна другую (Рим. 2: 14–15). Итак, речь идет о «законном», о «деле закона», о совести, о внутреннем борении пораженного грехом человека и, в конце концов, о том, что люди, не знающие Христа, «сами себе закон». Однако, по всему учению апостола, этого «закона» для спасения и для достижения нравственного идеала явно недостаточно.

В мире, где господствует грех, где отвергается Нагорная проповедь и Божия благодать, без которой невозможно исполнить высочайшие евангельские нравственные нормы, естественная мораль подвергается серьезнейшей эрозии. Да, нравственное чувство остается, да, голос совести полностью заглушить нельзя. Но уповать на незыблемость естественного нравственного закона, а тем более полагать его достаточным для жизни «светского» общества – по меньшей мере наивно.

* * *

Да будут все едино (Ин. 17: 21) – этими словами Господа Иисуса вдохновлялись многие энтузиасты движения за единство тех, кто именует себя христианами. Движение получило название «экуменического», хотя более неудачного термина, наверное, нельзя было придумать. «Экуменизм» – буквально «вселенскость» – есть нечто совершенно размытое, и кто-то под этим термином может понимать всеправославное единство, а кто-то – чуть ли не учение о «равноистинности» всех мировых религий. На самом деле на Западе, где этот термин и родился, под словом «экуменизм» понимаются именно межхристианские отношения, и тот же Всемирный совет церквей как главная институция экуменического движения не является ни «сверхцерковью», ни средством «объединения разных религий» – утверждающие это в наш век доступности официальной информации не могут не понимать, что говорят неправду.

С пятидесятых по восьмидесятые годы экуменическое движение вобрало в себя много искренних людей, среди которых было немало православных христиан. Достаточно упомянуть имена митрополита Никодима (Ротова), митрополита Дамаскина (Папандреу), отца Виталия Борового.

О единстве молились и мечтали миллионы простых христиан, десятки «неформальных» активистов – вспоминаю, например, чудесного Сандра Ригу, собиравшего у себя в московской коммуналке молодых людей разных конфессий и в итоге отправленного властями за решетку. Словом, энергии и искренности у движения было немало. Что же «не сложилось»? Почему экуменический энтузиазм в девяностые годы сменился кризисом, скепсисом, разочарованием, а в начале нового века – бюрократической рутиной на фоне полного отсутствия живого интереса?

На мой взгляд, причина – прежде всего в том, что за основу объединительных усилий приняли не высоту веры и жизни апостольской Церкви, а приземленный «общий знаменатель» мира сего, удобное для него «христианство» – выхолощенное, тлеющее, «выживающее», удобно приспособленное к практическим нуждам (сегодня вообще самые активные и «нужные» люди в межхристианских структурах – это те, кто занимается политикой, деньгами и гуманитарной помощью). Соль потеряла свою силу. И, по Евангелию, ничто уже не сделает ее соленою (см. Мф. 5: 13). Помимо этого, межхристианский климат сильно испортила миссионерская агрессия в православных странах, а еще больше – попытки пересмотра христианской нравственности: оправдание гомосексуализма, блуда, маловерия, секулярного образа жизни и вообще всего, что для грешного человека хорошо и приятно. (Дескать, разве добрый Бог может это запретить?)

Так что же, нам нужно навсегда забыть мечту о единстве тех, кто с верой произносит имя Христово? Сказать, что если инославные веруют неправильно, то пусть себе и гибнут? Вообще отрицать у них искреннюю веру и стремление к спасению? (Последнего, думаю, не рискнет сделать даже самый жесткий ригорист, если он хотя бы иногда общается с лучшими из инославных христиан.) Думаю и надеюсь, что многие инославные общины (не только отдельные личности) еще не утратили навсегда путь к подлинному единству с нами – единству в истинной вере, в апостольском горении, в независимости от духа века сего.

* * *

Можно ли молиться с инославными? В разные эпохи ответ на этот вопрос давался по-разному.

В первой половине XX века, когда была необычайная надежда на единство со многими западными христианами – на единство в истине, хранимой Православной Церковью, – такая молитва воспринималась как знак грядущего примирения и общения в Таинствах. Точно так же мы молились вместе с пастырями и чадами Русской Зарубежной Церкви, даже пребывая в разделении, ибо надеялись и верили: придет день, когда мы вновь будем одним Телом Христовым.

Надежда на единство в истине с последователями западных конфессий не исчезала и почти всю вторую половину прошлого столетия. Не исчезала – но становилась все меньше. И все реже участвовали представители Русской Церкви в «межконфессиональных» молитвах. Сейчас такое участие – по крайней мере на встречах Всемирного совета церквей – практически прекратилось.

И главная тому причина – изменившийся характер либеральной части протестантского мира.

В самом деле, о чем молиться вместе с теми, кто считает Христа только социальным реформатором, с теми, кто убежден, что Он «одобряет» однополые союзы, с теми, кто вообще не верит в Его Воскресение? Нет, эти люди молятся не Христу, а кому-то еще. В лучшем случае – придуманному ими самими фантому. При этом удивительно, что в совместных молитвах с такими людьми участвуют греки, румыны, делегаты некоторых других Поместных Церквей. Неужели все еще надеются на покаяние и обращение? Или просто боятся быть «невежливыми» в глазах западного истеблишмента?

Отдельный вопрос – о молитве с католиками. Очевидно, что они наиболее близки к нам по догматическому учению, а по нравственному почти с нами совпадают. По классификации еретиков, раскольников и «самочинников», которую оставил нам святой Василий Великий, католиков вряд ли можно без рассуждения отнести к первой категории. Впрочем, надежды на воссоединение с ними также оскудевают. В своем учении о себе как о единственном средоточии подлинной церковности – что соединяется с идеей обязательной верности Римскому престолу – Католическая Церковь не только не изменилась ни на йоту, но лишь еще более укрепилась.

Однако, думаю, ничто не должно мешать нам, будучи приглашенными, молчаливо присутствовать или произносить речи на инославных богослужениях, а уж тем более поклоняться святыням древней Церкви – нашим святыням! – в храмах, где сейчас служат католики. Только делать это надо по строго православному чину, так, чтобы никто не обвинил нас в смешении вер. И пусть наша молитва, наше слово, само наше присутствие становятся свидетельством красоты и духовной силы Православия.

* * *

Некоторые русские православные участники межхристианских встреч, особенно в семидесятые-девяностые годы, привыкли говорить на Западе одно, а дома – другое. Главное было – всем понравиться, и там и там сорвать аплодисменты. Так же сейчас поступают многие западные православные. Но в век интернета, когда то, что ты сказал в Женеве, через пару часов уже известно в Москве или Афинах, такое, слава Богу, уже невозможно. Приходится – и опять же слава Богу – в ущерб лицемерно-хорошим отношениям, всяческим любезностям и приятностям говорить нашим западным собеседникам о том, что реально думают и делают в нашей Церкви. Даже если пацифистам не нравится, что у нас освящают ядерные ракеты. Даже если шведские лютеране ужасаются, понимая, что у нас вряд ли кто-то признает крещение, совершенное пасторшей, «женатой» на другой пасторше. И что молиться с ними мы не будем. Так гораздо лучше, чем прятать глаза, боясь быть «нецивилизованными». Правда, кто-то в очередной раз удивится: «А почему так? Мне вот отец N говорил, что вы вообще-то толерантные, только вот демократии и плюрализму должны подучиться да в рынок войти…»

* * *

Мне уже приходилось писать о том, что на Западе многие готовы «умиляться» Православием, но только в очень определенном его варианте. Умиление вызывают пустыня, сельская идиллия, избранные духовные размышления, записанные беседы пастырей с духовными чадами и, конечно же, рассказы о жизни в условиях гонений. Но при этом наши западные друзья словно не замечают, что восторгаются Православием усеченным, обкраденным, вовсе не таким, каким хотели бы его видеть мы, православные христиане.

Частные размышления и духовные беседы немыслимы без соборной жизни Церкви в ее полноте. Времена гонений даются Богом не для того, чтобы кто-то ими с легкой грустью «умилялся», а для того, чтобы достичь победы, после которой нет уже никакого «плюрализма», но торжествует единственная Божия Истина, осуществляется Божия воля – «яко на небеси и на земли». Если жизнь Церкви ограничивается пустынями и глубинками, то это признак болезни. Православие, питаясь молитвами пустынников и трудами сельских общин, всегда и неизбежно стремится устроить по законам Царства Божия жизнь всего общества, включая столицы и дворцы. Лишить нас этого, признать за нами место лишь в отдаленных уголках социума – значит не любить и не понимать нас. «Вычленять» из Православия только то, что удобно и что не угрожает сытой жизни человекобожеского общества, не будит его совести, – значит не услышать в нашем послании главной, спасительной вести.

* * *

Удивительно, что некоторые люди используют молитву для… публичного самовыражения. Во Всемирном совете церквей экуменические молитвенные церемонии подчас становятся средством политической агитации – против социального неравенства, за права женщин, в поддержку какого-нибудь проекта… То благословение в конце молитвы обязательно должна произнести женщина-епископ, то нужно непременно исполнить «социально-ориентированную» пантомиму, то каждый должен упомянуть (в молитве!) экономические проблемы своего континента… Никто не говорит, что решать их не нужно. Но перед кем все-таки молятся эти люди – перед Богом или перед телекамерами? Впрочем, обратимся и вовнутрь Православия. Сколько мы думаем за богослужением и за подготовкой к нему о красоте облачений, о «репертуаре» хора, о голосовых достоинствах диаконского чина? В самом деле, не на сцене ведь находимся…

* * *

В одной французской католической газете прочел статью, призывающую православных к общему празднованию Пасхи. Естественно, нам объясняется, как полезно христианскому Востоку принять западную пасхалию. И как вредно ее не принимать. В ход идут все аргументы, все «кнуты» и «пряники». Смените календарь – и вас лучше будут понимать на Западе, где вы живете в меньшинстве, в диаспоре. Выбросьте «отстающие часы» – и наша радость будет общей. Последуйте примеру доброго самаритянина, перейдите границы условностей, – и люди к вам потянутся. Помните, что все разделения от диавола, а единство от Бога. Наконец, позаботьтесь о мире, о взаимном общении, о проповеди среди обмирщенных людей! Читаешь все это – и сразу же задаешься очень простым вопросом. Братья-католики, если вам так дороги мир, общение и жажда совместной проповеди, если вы так хотите вместе воспеть «Христос воскресе», – никогда не думали о том, чтобы изменить свою собственную пасхалию? Об этом в статье нет ни слова, ни намека…

* * *

Еще два слова о том, что христианам якобы нужно бежать за «прогрессом» и за общественным мнением. Отец Войцех Гертых, один из наиболее умных сегодняшних католических богословов, ближайший советник Папы, однажды произнес прекрасные слова: «Тот, кто в Церкви хочет быть модным, очень быстро устаревает».

* * *

Один профессор-католик называет Реформацию «деформацией», а реформированные церкви – «деформированными». Оставим без комментариев, а то пасторы этих церквей опять обидятся и будут озабоченно спрашивать: «Вы все-таки считаете нас христианами или нет?»

* * *

Впрочем, российские «лидеры общественного мнения» иногда сильно наговаривают на протестантов, приписывая им ультрарыночное мышление и чуть ли не социальный дарвинизм. Вот однажды Петр Авен написал, что Россия должна наконец принять «протестантскую этику», главный принцип которой банкир формулирует так: «Богатство – отметина Бога». Но на самом деле даже баптисты и пятидесятники отнюдь не отрицают идей умеренности, христианской справедливости, помощи тем, кто не может заработать себе на хлеб. Не одобряют они и вызывающей роскоши.

А самая интересная метаморфоза произошла с реформатами – преемниками тех самых кальвинистов, которые создали веберовский «дух капитализма». Сегодня руководители реформатских церквей стали самыми настоящими левыми. Современную мировую экономическую систему они фактически приравняли к ереси. Вот что постановил собор реформатов мира в 2004 году: «Мы отрицаем культуру прогрессирующего потребительства, конкурентную алчность и эгоизм неолиберальной системы глобального рынка, равно как и любой другой системы, отрицающей альтернативы… Мы отвергаем идеологии и экономические режимы, ставящие прибыль выше людей». Участники конгресса осудили «теологию, утверждающую, что Бог – только с богатыми, а в бедности виновны сами бедные». Итак, прямые идейные потомки Жана Кальвина и Джона Нокса вовсе не одобряют всего того, что, если верить Веберу, выросло из первоначального реформатства. Не стоит ли к этим людям внимательно прислушаться?

На одной конференции некий лютеранский пастор сказал: «Давайте уберем из Евангелия слово “Бог”, и оно станет платформой для диалога с атеистами». Может, тогда лучше вообще о Евангелии не говорить? Там так много «недиалогичного»… Оставить только про левую щеку да добавить что-нибудь про экологию и демократию.

* * *

В начале девяностых западные христиане привозили в Россию немалую гуманитарную помощь. Это очень помогло нашим приходам, монастырям, епархиям в момент, когда многие люди находились на грани голода. Но была ли такая помощь искренней? Правы ли были те, кто тогда говорил: «Вот, покупают души за похлебку»? Уверен, что миллионы простых людей на Западе оказывали такую помощь от чистого сердца, ничего не требуя взамен. Как не вспомнить студентов, которые работали на восстановлении наших храмов, прихожан, которые собирали вещи, церковных активистов, которые приезжали в далекую Россию, отдавали то, что привезли, и смиренно удалялись…

Были, конечно, и совершенно другие примеры. Иные миссионеры за пару банок консервов прямо требовали подписать бумажку, в которой, по сути, говорилось, что человек присоединяется к протестантской общине. Иногда молодых людей бесплатно возили в Европу или Америку, а там, толком ничего не объяснив, причащали на мессе или вовлекали в «евангельский кружок» с пятидесятническими молитвами. Наконец, некоторые руководители благотворительных обществ просто просили с ними помолиться. И когда православные отказывались, страшно обижались и помощь больше не привозили. Между прочим, в последнем случае особого злого умысла не было – эти люди просто не привыкли, что не все, кто исповедует имя Христово, могут молиться вместе. Но поведение наших братьев и сестер по православной вере тогда было свидетельством, если только они вели себя доброжелательно и объясняли, почему не молятся с инославными. Или антисвидетельством – если они просто «воротили нос», уклоняясь от разговора.

* * *

В российском законе «О свободе совести и о религиозных объединениях» ясно говорится: «Наименование религиозной организации должно содержать сведения о ее вероисповедании. Религиозная организация обязана указывать свое полное наименование при осуществлении деятельности». K сожалению, никакой прямой ответственности за нарушение этого правила не предусмотрено – можно сослаться лишь на то, что нарушать законодательство религиозным объединениям вообще нельзя. В результате обычной практикой стала «конфессиональная анонимность»: миссионеры не говорят, какую церковь или общину представляют. При этом они утверждают, например, что проповедуют надконфессиональное «христианство вообще». Или даже мимикрируют под Православие.

Вручили мне однажды приглашение посетить в кинотеатре курсы по изучению Библии. На листовке – надпись славянским шрифтом: «Заокская духовная семинария» и фото профессора с бородкой и длинными волосами. То, что речь идет об адвентистах седьмого дня, из адресатов приглашения понял, наверное, лишь я один. Причем только потому, что знал: адвентистская семинария находится в поселке Заокское Тульской области. А вот еще пример. В северном поселке Ревда действует «Заполярная христианская миссия милосердия». Ее руководители дают понять, что их социальная работа по излечению наркоманов и алкоголиков вроде бы не связана с религиозной проповедью.

И одновременно говорят, что лечат трудом и молитвой. Естественно, молитва – пятидесятническая. Если это не лукавство, то что?

Владимир Семенко однажды хорошо об этом написал: «Все разговоры о том, что “евангелизация” должна быть принципиально отделена от той конкретной конфессиональной, социокультурной и тому подобной традиции, к которой принадлежит данный народ, поскольку предание заслоняет Христа, – самое настоящее лукавство… Совсем отделить веру, Евангелие от конфессиональной и культурной традиции народа – значит просто связать ее с какой-нибудь другой традицией! “Традиция” все равно будет, и если она не будет православной, то будет, например, протестантской!»

И нам нужно прямо об этом говорить. В том числе, не стесняясь, свидетельствовать о явных нарушениях закона, не говоря уже о нормах христианской этики.

* * *

Где проверяется действенность межрелигиозного диалога? Не только и не столько на конференциях – в приятной атмосфере пятизвездочных отелей, роскошных банкетов и ни к чему не обязывающих светских бесед. Она проверяется в условиях конфликтов, когда нужно призвать – и прежде всего своих единоверцев – к отказу от насилия, от мести, от «зажигательных» речей. Это требует мужества и настоящего духовного авторитета.

K счастью, примеров именно такого диалога сейчас немало. Вспомним и армяно-азербайджанские встречи в пиковые годы карабахского конфликта, и беседы Святейшего Патриарха Алексия – в самый разгар кровопролития – с мусульманскими лидерами Чечни. Одним из самых вдохновляющих примеров приверженности религиозному миру для меня стал поступок сербского православного духовенства, которое пыталось обуздать «православных» же погромщиков, набросившихся на белградскую мечеть в дни косовских событий. Каждый ли способен вот так встать на пути бушующей толпы? И признать за другими людьми право на свою часть мирной жизни?

* * *

Верующие разных религий все сильнее соприкасаются друг с другом. А значит, уходят в прошлое те «золотые» времена, когда можно было спокойно разделить сферы влияния – географические или этнические, и на этой основе строить безоблачные отношения. Христиане, мусульмане, иудеи, буддисты – реальные, номинальные и потенциальные – не могут отгородиться друг от друга никакими барьерами. И если некто рекомендует вернуться к сегрегации, «апартеиду», то это если и возможно еще в принципе, так только на каком-нибудь следующем, пока неведомом нам витке истории. Сейчас же нам никуда не уйти от того, чтобы жить вместе и соприкасаться, а иногда и задавать друг другу неудобные вопросы.

Я считаю, что православным христианам не стоит агрессивно навязывать людям, твердо приверженным другой вере и своей традиции, свое миссионерское послание. Но многие наши современники так или иначе веру выбирают, меняют.

В информационном пространстве соприкасаются и учения, и представители разных религий. Естественно, возникает полемика – иногда очная, иногда заочная. Бояться ее не надо. Но вести ее следует корректно, «никого не огорчая, никого не смущая», как говорится в молитве последних Оптинских старцев. Тем более не нужно оскорблять то, что свято для других людей. Пусть «внешние» увидят на наших лицах отблеск света Христова, несущего мир, радость и любовь. Такое свидетельство – самое убедительное!

* * *

Попробую внести скромный вклад в церковную дискуссию о том, кому поклоняются нехристиане. Нашему Богу? Нет, они не вполне Его знают, а иногда, зная, отвергают. «Другому Богу»? Такого, с точки зрения христианина, просто не существует. Мы веруем, что Предвечный и Воплотившийся Бог явил Себя людям именно в том Откровении, которое содержит Церковь. Другие воззрения на Бога – неверные или неполные, но Сам Он от этого никак не меняется. Значит, нехристиане поклоняются сатане, злым духам? Не все и не всегда. Конечно, если человек приписывает Богу совершенно противоположные Ему свойства – например, объявляет Его источником зла, – то отсюда недалеко и до «соглашения» с силами тьмы. Но многие люди, даже неверующие, могут открыть для себя о Боге нечто такое, что будет согласно с Его подлинным обликом, – из природы, из образа Божия в своей душе, из размышлений и нравственных борений. И нам, христианам, надобно не отвергать эти разрозненные крупицы истины только потому, что они «не наши», а постараться, на них опираясь, открыть людям полноту знания о Боге. Показать им того «ведомого Бога», к Которому привел жаждущих истины афинян апостол Павел. Иногда представители государств и обществ, где свобода слова ограничена или появилась относительно недавно, всерьез хвалятся межрелигиозным миром и толерантностью. Если говорить с формальной точки зрения, там и вправду «все в порядке»… Пока. Религиозные общины, как это было в Советском Союзе, живут в полупридушенном состоянии, не будучи способны – иногда по внешним причинам, а иногда и по внутренним – говорить в полный голос, вступать в дискуссию друг с другом, с властью и с обществом. Они не могут или не привыкли оценивать различные явления и события «светской» жизни. И уж совсем для них немыслимо считать и заявлять, что государство, нация, идеологии суть вещи второстепенные перед лицом высшего идеала и стремления к вечности.

В итоге мы имеем «стабильность», но очень нестабильную. «Мир» немирный. Как только свобода слова начинает реально действовать, верующие, особенно молодые, все громче предъявляют претензии на определение судеб своего общества. Так происходит в Средней Азии, Турции, Китае. Конечно, возникают при этом и споры, и конфликты. Но сохранять стабильность за счет подавления человеческой свободы никогда нельзя долго. Кстати, это нужно понять и современному Западу, который пытается заключить религию в жесткие рамки политкорректности и релятивизма.

Когда мы с отцом Андреем Лоргусом начинали вести на «Русской службе новостей» ночную радиопрограмму «Час доверия», некоторые собратья пугали нас, что в поздний час звонить будут неадекватные слушатели. Такие действительно иногда попадаются, но очень редко. В основном звонят с теми же вопросами, с какими люди приходят в храм, – о духовной жизни, об отношениях с близкими, о том, что делать в церкви и как там себя вести… И в тех случаях, когда звонков не слишком много, удается вести неспешные, доверительные беседы, ради которых и задумывалась эта программа, отличающаяся по формату от всего того, что мы обычно слышим в FM-диапазоне. Причем иногда я просто забываю, что нахожусь не в храме. Больше трети звонящих – православные люди, которые общаются с тобой почти как на исповеди, несмотря на то, что разговор слышат сотни, если не тысячи. Однажды вот позвонил человек – и покаялся в убийстве. А уж сколько каются в невнимании к почившим родственникам и в духовной лености – просто не сосчитать. Звонят, между прочим, иногда мусульмане – и с ними разговор бывает очень добрый, без каких-либо споров и распрей. Было несколько волн звонков, содержавших внутрицерковную полемику. Но эти волны как-то сами собой угасли. Тональность программы сгладила их сама собой. Почти никого из звонивших не волновали темы, обычные для журналистов: Церковь и политика, возвращение церковной собственности, приезд в Россию Папы Римского и так далее.

И вот что еще интересно: в эфире я ни разу не слышал агрессивных выпадов против Церкви, которыми изобилуют интернет-форумы. Объявят, например, о сетевой пресс-конференции священника, начнут собирать вопросы – и тут же пять-шесть человек напишут: «Хватит лезть в школы», «Обойдемся без вашей морали», «Мало вам, уроды, не покажется»… Таких реплик меньшинство, но процентов 10–15 всегда наберется. А вот в эфире их совсем нет! Разница – в анонимности интернета. Даже те, кто ненавидит Церковь, боятся сказать о своей ненависти собственным голосом. А еще боятся услышать прямой и нелицеприятный ответ.

* * *

Дискуссии об истинности чуда благодатного огня приобрели в последнее время очень эмоциональный характер. Понятно, что агрессивные критики Церкви, такие как Сергей Бычков, пытаются представить ее чуть ли не обманщицей. Но сомневаются и вполне благонамеренные люди… В то же время о чудесных свойствах благодатного огня есть немало свидетельств, гораздо более убедительных, чем те, которые приводят «разоблачители». В специальной статье Юрия Максимова цитируются слова паломников, у которых свечи в храме Гроба Господня в Великую Субботу возжигались сами собой. Многие свидетельствуют о необычных всполохах в храме, о том, что огонь не обжигает. Наконец, тот же Юрий Максимов приводит слова ныне здравствующего архиепископа Благовещенского Гавриила о том, как он вошел в кувуклию вскоре после схождения благодатного огня и увидел, что лежащий там камень был покрыт синим, небесного цвета огнем, совершенно необычным.

Да, про схождение огня ничего не говорится ни в Новом Завете, описывающем жизнь апостольской общины, ни у известнейших отцов Церкви. Но, может быть, Господь особо укрепляет нас, привлекая внимание к чудесным явлениям именно в самые трудные времена? О благодатном огне много говорили и писали в IX–XII веках, когда Иерусалим оказывался то в руках иноверных властителей, то в руках крестоносцев. Тогда и святыням, и христианской общине на Святой Земле грозило полное уничтожение. K благодатному огню приковано внимание и сейчас, когда идет борьба за право людей жить по Богом данному духовному и нравственному закону, когда недруги христианства пытаются изгнать его из жизни общества.

Как появляется огонь и как он воздействует на людей – тайна. Ее нельзя до конца постичь рационалистическим умом. И к ней нужно относиться с уважением хотя бы потому, что она почитаема многими верующими. Если же кто-то, подобно Фоме, говорит, что не уверует, пока не потрогает чудо руками, он, наверное, должен обращаться за разъяснением подробностей в Иерусалимскую Церковь, которая ближе всех стоит к явлению благодатного огня.

Христианин призван помнить: внешние сверхъестественные явления – это не что-то главное, это не центр нашей веры. Многие видели огонь – и не уверовали. Многие видели чудеса Самого Господа – и обрекли Его на распятие. Многие, наоборот, никаких чудес не видели – и стали мужественными свидетелями веры, мучениками, исповедниками. Это урок всем нам. Многое, что нас окружает, является чудом. Это и сама наша жизнь, и созданный Богом мир. Наконец, это главное Таинство Церкви – Евхаристия. Она – настоящий центр жизни христианина. Чтобы участвовать в ней, не нужно ехать за тридевять земель или чем-то отличаться от окружающих, нужно лишь быть готовым к ней духовно. И кстати, ее тоже нельзя постичь рационально. Неверующий скажет, что хлеб и вино после Евхаристии остались теми же самыми, ведь внешние свойства вещества не изменились. Но христианин верит и знает, что они изменили свою природу и сущность, став Телом и Кровью Христовыми.

* * *

Меня попросили прочесть лекцию «Чего Церковь ожидает от социологии». Долго не мог решить, о чем говорить применительно к сфере, в которой почти ничего не понимаю. И вдруг неожиданно для себя подумал: а ведь социология, как и некоторые другие общественные науки, имеет тот же долг «печалования», что и Церковь! Ученые должны честно, беспристрастно, без оглядки на доминирующие мнения быть посредниками между народом и властью, народом и «элитой». Сегодня разрыв между ними необычайно велик – и в России, и на Западе. Наше близкое к власти «экспертное сообщество» полностью убеждено, что знает все о народе лучше его самого, а уж тем более знает, чего он по-настоящему хочет и что для него благо, а что – зло. Только вот принимаемые решения вовсе не обязательно отвечают настрою людей и идут им на пользу. Иногда суть этих решений не могут даже толком объяснить. Возможно, просто боятся или так презирают «быдло», что не считают нужным с ним разговаривать.

И вот в этих условиях честная социология должна выяснить, что действительно думают миллионы простых людей, чего они ждут от внутренней и мировой политики, каковы их чаяния, устремления, надежды, принципы. Выяснить – и донести до уха власть имущих, причем не только в государстве, но и в большом бизнесе, и в мировых «элитах». А еще – максимально широко рассказать об итогах своих исследований, чтобы люди сами знали, какова их воля и в чем она отличается от политического «мейнстрима», сформированного в кабинетах начальников и экспертов.

* * *

Н. А. Бердяев очень правильно писал, что современный мир не любит людей, которые напоминают «об окончательной предназначенности человечества, о свободе абсолютной, о смысле вечности. Люди этого Духа мешают строителям человеческого благополучия и успокоения. Свободные, истинные слова не нужны, нужны слова полезные, помогающие устроить земные дела». Как-то я сказал на одной конференции, что идея толерантности крепко связана с нравственным релятивизмом, с учением об относительности истины, вообще с отказом от споров о ней, которые – о ужас! – мешают миру и спокойствию. На меня сразу набросились, говоря: ну что вы, все совсем не так, толерантность включает в себя что угодно, в том числе и представления об истине – самые разные. И тогдашние спорщики были уверены, что их правота очевидна.

Но попробуем все-таки разобраться: действительно ли «толерантность» не имеет ничего общего с релятивизмом? Не имеет, если представления об истине шизофренически разделить с общественным идеалом и общественными правилами. Если запереть их в клетку частной жизни и никогда оттуда не выпускать. А вот если вернуться к естественной для человека мысли о том, что убеждения должны влиять на общество, что на их основе общество можно и нужно созидать, – толерантность и истина неизбежно сталкиваются. Если истина – действительно истина, человеческое общежитие не может не основывать на ней свою жизнь, не устанавливать правил, на ней основанных, и не отрицать всего, что с ней не согласно. Кстати, сторонники «толерантности» ничтоже сумняшеся так и поступают, насаждая через школу, СМИ, законы и власть свои «слова полезные», свои представления о том, что хорошо, а что плохо. Так чем же верующие-то люди хуже? Почему у них должно быть меньше права предлагать обществу свои правила и законы, убеждать людей в том, что именно по этим правилам и законам нужно жить?

* * *

Как непробиваемы иногда наши человекобожники – особенно в своей интерпретации христианства, которая прямо противоположна реальному Евангелию! Один наш политик, человек гуманный и просвещенный, однажды на церковном приеме говорил тост, да вот так вот и сказал: «За настоящее христианство, а не за то, которое говорит – кто не с нами, тот против нас!» Будто и не читал Евангелия, будто не знает слова Самого Христа: кто не со Мною, тот против Меня; и кто не собирает со Мною, тот расточает (Мф. 12: 30). Нет, у таких людей другой «Христос» и другое «Евангелие».

Продолжаются наши дебаты с секулярными гуманистами. Одна из самых больных тем – конфликт свободы слова и защиты святынь. Похоже, мы просто друг друга не понимаем или не хотим понять. Вот Александр Верховский все время пытается свести православный взгляд на права человека к борьбе земных интересов. «С точки зрения Православной Церкви, – пишет он, – проблема защиты групповых прав сегодня выходит на первый план в дискуссии о правах человека». Да нет, эта проблема для нас отнюдь не самая главная. Но нам опять пытаются объяснить, что для общественного устройства имеет значение только человек (пусть даже в рамках группы), причем понимаемый в пределах его земного бытия (или бытия группы). Бог, данные Им принципы и правила – все это вообще «за гранью» и «за скобками».

Хорошо, попробуем «поиграть» и на таком мировоззренческом поле. Пусть, с точки зрения секуляристов, священные предметы, символы, изображения, здания, имена – ничто по сравнению с человеческой жизнью и даже с различными взглядами и настроениями, например с желанием над чем-нибудь посмеяться. Но если наши оппоненты все-таки ставят человека и его выбор выше всего, почему они не могут примириться с тем, что, с точки зрения выбора многих людей, святыни значат больше, чем земная жизнь? И понять, что если эти люди так считают, то их позиция должна уважаться государством и обществом? Подлинная забота о мире заключается не в том, чтобы «переделать» верующих людей, заставив их предпочесть земное существование религиозным ценностям, а в том, чтобы обеспечить одинаковую защиту свобод и святынь и таким образом избежать конфликтов. Если святыни для меня – самое важное, я имею право на то, чтобы они защищались законом так же твердо, как земная жизнь, которая важнее всего для секулярных гуманистов.

* * *

Молодой люксембургский ученый и публицист Адриан Пабст разделяет секулярность и секуляризм. Под первым понимает разумную дистанцию между Церковью и государством, под вторым – агрессивную идеологию вытеснения религии из жизни общества.

У нас, а подчас и на Западе, секуляристы на такое разделение обычно не способны. Государство светское – значит, место Церкви только в храмах, ну еще в частных жилищах. Из сферы образования и массмедиа, из публичной жизни – вон!

А ведь могли бы прислушаться к молодому автору – хотя бы для сохранения собственного общества, которое идеологи светского гуманизма все более теряют и которое из-за них все сильнее теряет себя.

Нужно ли нам, православным, одобрять политическую борьбу, экономическую конкуренцию, другие человеческие «ристалища»? Нам, между прочим, говорят: смотрите, все это развивает человека и общество, устраняет монополизм, препятствует застою! Да, развивает, устраняет, препятствует. Монополизм в экономике и застой в политике – вещи нехорошие, и обществу нужно их избегать. Между прочим, мудрые цари и элиту меняли, и монополистов обуздывали. А теперь давайте задумаемся: чем хуже конкуренции, например, война? Она еще лучше развивает экономику, двигает вперед науку и технику, стимулирует мысль и культуру. И вот здесь секулярные гуманисты споткнутся и скажут нам: нет-нет, войны не надо.

Однако война – лишь наиболее грубое проявление гордыни, жажды власти и денег. Более тонкое проявление того же самого – современный политический и экономический процесс. И он в корне противоречит евангельскому идеалу любви, общности, единства, жизни ради веры и ради ближнего. Да, в политической и экономической конкуренции есть позитивные стороны. При ее помощи можно уйти от большего зла – от тирании, от рабства, от той же войны. Но и добром она не является. А потому вряд ли может быть «включена» в христианский общественный идеал.

* * *

Некоторые идеологи секуляризма продолжают говорить о «научном мировоззрении», которому, дескать, нет альтернативы и которое якобы может в отличие от мировоззрения религиозного продвигаться на государственном уровне. Но, простите, о каких науках идет речь?! На однозначных фактах могут быть основаны только выводы точных наук, да и то лишь в определенной, «технической» их части, мало влияющей на мировоззренческие споры. Грубо говоря, сколько будет дважды два, точные науки сказать могут, а вот как возник мир – нет. В последнем случае мы имеем дело лишь с догадками и противоречащими друг другу гипотезами. И не случайно писал святой Василий Великий: «Эллинские мудрецы много рассуждали о природе – и ни одно их учение не осталось твердым и непоколебимым: потому что последующим учением всегда ниспровергалось предшествовавшее. Посему нам нет и нужды обличать их учения; их самих достаточно друг для друга к собственному низложению».

Теперь возьмем историю. Твердых фактов в этой науке не так уж много, особенно если говорить о событиях двух-трехтысячелетней давности, а уж тем более о древнейших временах. Причем история всегда включает в себя интерпретацию этих фактов. Кто-то, например, скажет, что религия дана Богом, кто-то – что она придумана людьми. Кто-то считает, что миром правит экономика, кто-то – что воля народов и политиков, кто-то – что Бог или «судьба». В исторических исследованиях нет и не может быть единственной «научной позиции», если только речь не идет о подтверждении или опровержении какого-то отдельно взятого факта. Что уж тогда говорить о философии, психологии, социальных науках! Любые утверждения, что в этих областях мысли есть «аксиомы» и «факты», – ложь. Есть нечеткие и спорные термины, есть мнения, теории, интерпретации, в том числе навязанные публике и потому ставшие «общепринятыми», «научными». Никакого права на исключительное положение в обществе и государстве они не имеют.

* * *

Споры об эволюции не только не утихают, а по-новому разгораются, несмотря на то, что некоторые идеологи от науки и политики уже давно поспешили объявить, что в вопросе о происхождении жизни «все ясно и все доказано». На самом деле доказательств происхождения одних видов от других в ходе «естественного отбора» найдено явно недостаточно. Наоборот, многие «факты» оказались подлогами. И при их помощи можно с не меньшей убедительностью доказывать происхождение обезьяны от человека. K тому же никто не способен объяснить, почему появление новых видов прекратилось еще до начала наблюдения природы человеком.

Зачем же нас так отчаянно пытаются убедить, что биологические виды, включая человека, возникли сами по себе? Наверное, одна из главных причин – в том, что если человек появился на свет благодаря «трудовым заслугам» далеких обезьяноподобных «предков», то он должен быть совершенно автономен. Ему не нужен Творец или Промыслитель. Он отвечает только перед собой. Вот так научная гипотеза служит идеологии, пытающейся «закрутить» общество по определенным законам и правилам.

* * *

Сторонники теории эволюции, особенно дарвиновского ее варианта, обычно все-таки останавливаются в растерянности перед вопросом о возникновении высших форм жизни и особенно человеческого разума. Между прочим, даже академик Виталий Гинзбург, на сто процентов отрицающий креационизм и уверенный в истинности «научного мировоззрения», все-таки однажды написал: «Окружающий нас мир сложен, и далеко не все существующая наука может объяснить. Особенно важно, что еще не прояснен вопрос о происхождении жизни. Не ясно и происхождение сознания, разума. Современная наука не дает сколько-нибудь четкого и полного ответа на эти вопросы». Наверное, можно допустить, что в процессе долгого развития возникли горы, степи, океаны. Между прочим, они отнюдь не совершенны с точки зрения пользы венца творения – человека. Места, совершенно непригодные для его обитания и даже смертельно для него опасные, на нашей планете преобладают.

Но вот могла ли сама по себе, даже в ходе очень длительного, не неуправляемого процесса возникнуть живая клетка, с ее тщательно рассчитанным генетическим «механизмом»? Могли ли миллионы клеток сами сложиться в человеческий мозг? Честные ученые не дают на этот вопрос самоуверенно-всезнающего ответа. Да, в человеке тоже многое несовершенно, особенно когда он сам разрушает себя грехом. Но на то и дан ему мощный разум, чтобы он мог исправлять несовершенства окружающего мира и преодолевать свою собственную ограниченность. И как знать: не попустил ли Господь каким-то элементам природы развиться как несовершенным, чтобы человек мог трудиться, совершенствуя их и через это – себя?

* * *

Горделивое всезнайство современного человека не знает границ. По крайней мере не замечает их. Будучи уверены, что мы прекрасно представляем себе окружающий мир, освоили космос, да и вообще в интеллектуальном смысле «твердо стоим на земле», мы толком не знаем, что происходит буквально у нас под ногами – в сотне километров от московского асфальта, такого прочного и незыблемого. Наличие у планеты ядра, по большому счету, остается для науки гипотезой, имеющей лишь косвенные подтверждения. Состав этого ядра тоже неясен… Люди готовы верить рассказам о том, что грешники и бесы кричат из нефтяных скважин, – наука не может убедительно сказать, есть они там или нет. Вот вам и «познанный» мир. Прочел в «Русском журнале» очень примечательные слова Александра Чаусова: «Мне будет спокойнее, если я знаю, что солдаты Российской армии за свою службу несут ответственность не только перед своим командованием, не только перед абстрактным мной, гражданином России, не только перед идеалами гуманизма, свободы, равенства и братства, но еще и перед Господом Богом. Если православные солдаты будут считать себя еще и «воинством Христовым», если солдаты-мусульмане будут видеть волю Аллаха в том, чтобы доблестно служить в Российской армии. <…> Согласитесь, это очень мощные мотиваторы. Как для самих служащих, так и для гражданского населения, которому будет спокойнее».

Не знаю, верующий ли человек это писал, но если нет, то «чистота эксперимента» получается максимальной. Итак, что бы нам ни говорили о силе мирских идеалов, о мощи религии человекобожия, жить в обществе с ней одной не вполне спокойно! Нужны более высокие, более сильные мотивации – если не для меня самого, то для тех, кто меня охраняет, от кого может зависеть моя жизнь! Какой удар по тем, кто считает, что, кроме «свободы, равенства, братства» и ответственности перед гражданином, людям и народам вообще ничего не нужно!

* * *

Ну никак Восток и Запад не хотят понять друг друга! Непонимание – глубже, чем «просто» культурное, «просто» интеллектуальное. И уж конечно, дело не только в расходящихся экономических интересах. У нас – разный взгляд на мир, на Бога и человека. Запад думает, что все можно познать, понять и потрогать. Восток – мудрее, он из своего долгого и непрерывного опыта знает: в жизни есть много вещей непознаваемых, непросчитываемых, непредсказуемых. Путь апофатики – это путь, основанный на веках проб и ошибок, на многой мудрости, даже если в ней и много печали (Еккл. 1: 18)…

Запад, между прочим, интуитивно понимает, что рационализм – лишь тупик, что границы человеческого познания и человеческой свободы совсем не так широки, как учат тамошние богословы, философы и политологи. Однако этой интуиции на Западе боятся. Ведь если принять ее, поверить ей, то очень многое придется менять – в политике, в мышлении, в самой жизни! Вот и пытается Запад отгородиться от Востока, отмахнуться от его мысли и духовности, объявить его «варварским», а то и вообще заставить замолчать. Так легче. Пока что. Ибо идолы всезнания и всепросчитанности рано или поздно падут.

* * *

Православные христиане и антиглобалисты – скорее союзники, чем враги. Пусть даже крайне левые группы – а костяк антиглобалистов составляют именно они – подчас выступают с «антиклерикальных» позиций. Нас сближает то, что антиглобалисты обличают неправду современной мировой экономики, в которой богатые стремительно становятся богаче, а бедные – беднее, деньги все больше делают деньги, а финансовая экономика все сильнее отдаляется от экономики товаров и услуг. Такое положение не может не кончиться крахом, и антиглобалисты справедливо предупреждают об этом. Если деньги и другие финансовые инструменты ничем не обеспечены, если они, будучи символами плодов труда, от этих плодов отрываются – кажущееся стройным здание глобальной экономики окажется обычной пирамидой, грандиозным мировым «МММ». Об этом же испокон веку говорила Церковь, осуждая ростовщичество, призывая к справедливости и милосердию по отношению к бедным, а тем более к тем, кто не может заработать себе на хлеб и крышу.

Сегодня среди антиглобалистов – не только «буйные студенты», но и солидные профессора, неангажированные эксперты, журналисты, политики. Впрочем, их не без оснований критикуют за отсутствие реальной альтернативы. Некоторые антиглобалисты всерьез предлагают вернуться к архаичным методам хозяйствования и чуть ли не к натуральному обмену. Но, если так поступить, вскоре опять возникнут те же процессы и проблемы, которые привели к развитию нынешнего капитализма. Иные антиглобалисты увлекаются Марксом и Троцким и предлагают вновь строить коммунизм. Но история Советского Союза убедительно показывает, что и это – путь в никуда.

В обществе, где нет нравственной доминанты, человеческая греховность все равно возьмет верх. Алчность и желание богатеть не работая приведут «традиционную экономику» туда же, куда она однажды уже пришла, – к несправедливому царствованию денег над людьми и их трудом. Стяжательство и несвобода похоронят любой новый коммунистический эксперимент, как они похоронили советский. Более того, любые социальные или экономические конструкции неизбежно рухнут, если не будут соединены с нравственным воспитанием. Левые критики глобализации никак не могут понять, что человек вовсе не «хорош» сам по себе и в свободном состоянии склоняется ко злу, подчиняя ему и экономику. А заставить его стать «хорошим» силой, как это пытались сделать коммунисты, можно лишь на время.

Выход из порочного круга, на мой взгляд, только один: людям нужно мощно открыть ту истину, что деньги, прибыль, потребление – не главное в жизни. Экономика не должна рулить обществом. Уровень жизни общества нужно оценивать не в долларах, рублях и цифрах роста ВВП, а в категориях человеческого счастья. Которое, между прочим, подчас обратно пропорционально количеству денег. И уж точно немыслимо без нравственного измерения жизни. Без чистого сердца, без мирного духа, без спокойной совести.

* * *

Владимир Карпец однажды сказал о «пути Запада от Августина к Жаку Аттали». Насколько этот путь начался именно с блаженного Августина, которого Е. Н. Трубецкой назвал «отцом западного христианства во всех главнейших его разветвлениях» – не только католическом, но и протестантском? Известно, что Августин, бывший в свое время манихеем, потом решительно обличал это дуалистическое мировоззрение. Впрочем, тот же Трубецкой пишет, что единство, которое Августин противопоставляет манихейству, есть «единство насильственное, внешнее», а метафизика его «при всем своем внешнем единстве и стройности… двоится». Разделяя «град человеческий» (мир сей) и «град Божий» (Церковь), Августин, согласно Трубецкому, излагает «учение об авторитете Вселенской Церкви как временном, земном явлении Боговластия в порядке социальном». И, по мнению С. С. Аверинцева, «для Августина Церковь – это «странствующий по земле», бездомный и страннический «град», находящийся в драматическом противоречии с «земным градом» и в драматическом нетождестве себе самому (потому что многие его враги внешне принадлежат к нему)».

Итак, получается, что Церковь и мир – это реальности противоположные, разнонаправленные, но параллельно присутствующие в одном пространстве. А значит, борющиеся за обладание им, за власть. Вся история западного христианства и была такой борьбой. И христианство не могло не потерпеть в ней поражения, особенно потому, что все больше и больше использовало оружие противника, которое тот сам изобрел и с которым долго упражнялся, а значит, гораздо лучше им владел. Оружие это – эгоизм, цинизм, беспринципность, безразличие к людям. Мы, христиане – если только мы таковыми останемся, – никогда не сможем использовать это оружие быстрее и ловчее, чем «мир сей».

Для Запада Церковь – это нечто подчиняющее себе мир в противостоянии ему или, если подчинить не удается, – нечто ему оппонирующее. На Востоке к «миру сему» также относятся без иллюзий, но все-таки стремятся к единству Церкви и народа, не столь радикально разделяют «церковное» и «мирское». При этом Церковь видится не как совершенный социум, а как общество кающихся грешников, помогающее столь же несовершенному миру быть лучше, а человеку в нем – достичь спасения. Церковь проникает все и присутствует везде – но не как диктатор, а как помощник. Соревнования между Церковью и миром нет. Есть освящающая, преображающая, спасающая миссия Церкви. И, наверное, именно поэтому для нашей культуры – православной, восточной – несколько чуждо звучат слова о неизбежности конфликта Церкви и государства, Церкви и «толпы», то есть народа. Церковь и общество – не «два города», один из которых обязательно должен победить, а второй потерпеть поражение. Город – один. В нем есть ложь и правда, грех и добродетель, жизнь в Боге и жизнь без Бога. И мы в этом городе трудимся, стремясь возвести людей к действительно «иному» граду – небесному Отечеству, новому Иерусалиму.

Почему все-таки Запад так боится Православия? Почему так настойчиво пытается разделить православные народы, как сербский, отторгнуть от них территории, столкнуть их друг с другом? Наверное, потому, что понимает: Православие может изменить мир, и в том числе сам Запад! Если проповедь апостольского христианства ворвется на поле мировых СМИ, то сокрушатся немощные дерзости современных идеологов, разобьются глиняные идолы потребления, комфорта, эгоизма, житейского «успеха»… Ведь каждому правдивому человеку легко понять: они не приносят счастья, они – обман и самообман.

Главное – нам самим не испугаться правды и тех, кто правду не любит. Не согласиться на «спокойную» историческую старость. Не убаюкать совесть. Не прельститься египетскими котлами с мясом. Нужно смело выйти на проповедь, стремясь к небесной «земле обетованной», даже если впереди – долгий путь через пустыню.

* * *

Удастся ли избежать конфликта цивилизаций? Нет, если Запад наконец не поймет и не примет того все более очевидного факта, что многие народы хотят жить по другим, отличным от западных правилам и законам! В том числе по шариату, по принципам православной цивилизации, или китайской, или католической…

В каждой из них, между прочим, есть свои нормы уважения к человеку, к его свободе и правам, есть свои модели участия народа в управлении государством. Все это – не исключительное достояние западной политической модели, которую сейчас объявляют единственно «прогрессивной» и вообще единственно возможной. Если же Запад не смирится со своей частностью, «не-универсальностью», то оппонирующие ему народы будут и дальше искать пути силового противодействия его силовой же экспансии. Рано или поздно найдут… Вот только чем это кончится для нашего мира?