Вера и жизнь

Чаплин Всеволод Анатольевич

Глава 3

Община

 

 

В алтаре и вокруг него

Еще за десять лет до того, как стать священником, я познакомился с жизнью многих приходских общин. И были они очень разными – «центровыми», окраинными или сельскими, «интеллигентскими» или весьма простонародными. Удивительно, как в этих сообществах объединялись очень разные люди – такие, которые в «светской» жизни либо вообще бы не встретились, либо отшатнулись бы друг от друга в ужасе и отвращении. Недавно «откинувшиеся» зэки и завсегдатаи консерватории, пожилые комсомолки 30-х годов, ставшие истовыми прихожанками после жизненных трагедий, и интеллигентные «чудики»-неофиты… Русские, украинцы, молдаване, немцы, татары, евреи, грузины, ассирийцы… Искренние советские патриоты, восторгавшиеся Сталиным, национал-большевики, монархисты, западники… И все это – подчас в рамках одного прихода, особенно московского или находящегося в областном центре.

Скептические умы могут сколько угодно иронизировать над таким симбиозом, отрицать его реальность и до бесконечности гадать: что держит этих людей вместе? Для верующего человека ответ очень прост: Бог. В церковной общине может быть сколько угодно человеческих различий, споров, конфликтов. Но эта община объединяется не ради приятного времяпровождения, не ради общности интересов или иной другой утилитарной, чисто земной общности. Главное в ней – литургия. Участие в этом центральном христианском богослужении, причастие Тела и Крови Христовых примиряет врагов, делает братьями и сестрами людей разных поколений и социальных страт. Можно верить в это, можно не верить, но единственный способ узнать, насколько это правда, – испытать на собственном опыте. Увидеть, насколько верны слова Самого Христа: «Где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них» (Мф. 18, 20).

Время совершения Тайной вечери за каждой Божественной литургией – это время, в которое, вне всякого сомнения, Христос посреди нас. И мы молимся Ему: «Вечери Твоея тайныя днесь – сегодня, сейчас, – Сыне Божий, причастника мя приими». Вот величайшее благо в нашей христианской жизни, благо большее, чем все подвиги, любые паломничества и прикосновение к любым святыням. То благо, тот момент общения с Богом, который открывает нам Небо и путь в него делает уже ощутимым. Несмотря на бездну наших грехов, Господь Своей благодатью – не по нашим заслугам, потому что мы не сотворили ничего благого на земле, как говорит еще одна древняя молитва чина литургии Василия Великого, – по Своей благодати Он возводит нас в это небо и удостаивает нас участия в Своей Тайной Вечери. Когда Господь здесь, посреди нас, будем достойны этого Божия присутствия.
Из проповеди в Великий четверг 2015 г.

То, что мы не можем сами сделать по немощи, по слабости, Господь восполняет за нас. Мы не можем достичь идеала святости, к которому нас Господь призывает, – а только к святости мы призваны, никакого компромисса в этом быть не может, об этом Нагорная проповедь ясно говорит. Но не нашими усилиями достигается эта святость. Господь действует. Там, где мы слабы, Он восполняет наши силы. Там, где мы ничего не сотворили благого и ничего не можем сотворить, Он чудо Своей любви, чудо Своего милосердия и чудо возрождения, воскресения нашей жизни совершает в нас.

Божие присутствие и Божие действие в нашей жизни совершаются через святые таинства. И прежде всего – через Святую Евхаристию. Мы не просто разделяем те взгляды, которые в учении Христовом изложены. Мы не просто соблюдаем какую-то традицию. Мы приходим в место, где Господь посреди нас. Мы получаем Его таинственную помощь. Мы получаем возможность в нашей жизни осуществить то, что человеческими силами неосуществимо и не может быть осуществлено.

Таинства Церкви – это именно то, что делает нас достойными святости, то, что передает нам, сообщает нам Божию благодать. Вот почему в эти дни так важно сказать и ближним, и дальним: придите в Божий храм, где Сам Бог присутствует, приобщитесь к таинствам Церкви, и в первую очередь к таинству Евхаристии, потому что в нем совершается за каждой литургией та же самая Тайная вечеря, на которую зван каждый из нас.

Будем достойны этого Божия призыва. Будем откликаться на него не черствым сердцем, но способностью открыться Богу, впустить в нашу жизнь Его волю и Его действие. Тогда Бог будет Сам нами руководить – и любовь Его, и правда Его пребудут с нами.

Как только церковная община начинает терять это главное в своей жизни – она внутренне перерождается и постепенно оскудевает. Так произошло во многих «христианских» сообществах на Западе. Как только внебогослужебная деятельность – даже такая благородная, как помощь бедным, творчество или правозащита – становится в приходе главной, люди в конце концов перестают понимать, почему для этой деятельности надо приходить именно в церковь, а не в какое-то иное место, которое не свяжет тебя ни верой, ни этикой, ни общением с «неудобными» людьми. Именно поэтому меня всегда коробит, когда человек, отвечающий в храме, например, за социальную работу, приходит туда после богослужения. Я сразу вспоминаю, как приходило мое поколение – прежде всего к Богу, и это только помогало общению с людьми, причем в самых стесненных условиях.

Конечно, есть люди, которые прожили всю свою церковную жизнь в рамках одного прихода – кстати, больше всего таких среди либеральных интеллигентов, периодически проговаривающихся: «Как мы можем молиться вместе с этими»… Есть такие, конечно, и среди ультраконсерваторов. Были такие и до революции – и среди аристократических семей, и среди жителей одного села. Я благодарен Богу за то, что с самого начала не был заключен в строгие рамки одного прихода или круга духовных чад одного священника. Многое удалось повидать, сравнить, понять, оценить критически.

* * *

«Советский» приход состоял в основном из пожилых женщин, среди которых была привилегированная каста – лица, допущенные к финансово-хозяйственным делам. Во главе ее стоял староста – обычно тоже женщина, в крупном храме иногда мужчина. По тогдашним правилам, навязанным Церкви властями, этот человек с небольшой административной группой ведал всей практической жизнью прихода – священники и диаконы были почти бесправными наемными тружениками. Кого и когда венчать, крестить, отпевать, делать ли ремонт, нанимать ли сторожа – как правило, решали старосты. В этих условиях духовенство оказывалось более открыто, чем «мирянский актив», к простым людям, хотя из страха перед властями выработало в себе кастовость. Бывало так, что, увидя нового молодого человека, священник просто убегал и закрывался у себя в комнатушке, где таковая была, или в общей «поповской» раздевалке.

Юные неофиты тогда даже сложили анекдот. Приходят молодые люди в сельскую церковь, а священник им и говорит:

– Значит так, робят. Я к вам на эту, на сиськотеку-то, не хожу, и вы ко мне в церковь тоже не ходите, а то доложу куда надо, вам сиськотеку-то и закроют.

Впрочем, подобных случаев было немного. Священники с людьми все-таки разговаривали. А вот миряне в ответ на это могли и «доложить». Но и среди них были исключения: Николай Семенович Капчук, староста московского Богоявленского собора, тогда Патриаршего, человек с богословским образованием, мог и книжку втихаря молодым людям подарить, и помочь с церковным трудоустройством. Из тех людей, которые при нем были сторожами и рабочими, потом вышло много достойных священников.

Любовь и радость должны быть естественным состоянием христианина. Но как Бог не может быть Любовью, не будучи Троицей, так и человек не может любить, оставаясь в одиночестве. И если он открыл для себя любовь Божию, если наполнился этой любовью, он не может похоронить любовь в себе, не может не разделить ее с другими, особенно с братьями и сестрами по вере, с которыми христианина соединяет не только взаимность в любви, но и общая любовь к Богу, равно как и Его любовь к ним. Любовь внутри Тела Христова – это более чем любовь людей друг к другу. Это Богочеловеческая любовь.
Из книги «Бог. Человек. Церковь», 2008 г.

Для такой любви нет границ и разделений. Для нее не существует национальных, социальных, возрастных, культурных и прочих человеческих преград. Она способна преодолевать любые конфликты, угашать любую вражду. Ее не разрушают пространство и время. Мало того, ей не вредит даже физическая смерть: Церковь земная неразделима с Церковью Небесной – Церковью праведников, славящих Бога в Его вечном Царстве.

Не теряет Церковь связи и с теми ее членами, которые покинули этот мир, не достигнув праведности. Мы не просто помним наших предков. Мы общаемся с ними, они незримо, но реально присутствуют в нашей жизни.

Так или иначе, в 80-е годы в центральных московских приходах молодежь постепенно появлялась. Кучковалась в основном у дверей храма. Иногда провожала до метро знакомых священников и беседовала с ними. В области все было проще. Уже помянутый отец Димитрий Дудко, который служил в ближнем Подмосковье, мог подолгу беседовать с неофитами во время исповеди (в московских храмах из-за толпы исповедников на это не хватило бы времени), гулять с ними по окрестностям церкви, а главное – собирать людей на беседы, о которых я чуть раньше написал. Отец Александр Мень говорил с людьми прямо на улице, у храма, потом приглашал их по одному-двое в крохотную комнатку церковного дома. Собирались члены его общины и по квартирам, причем нередко встречами руководил один из грамотных мирян. Многие подмосковные духовники поступали так же – в отличие от священников столичных приходов, за ними было меньше «пригляда», а старостами обычно выступали не пожилые функционеры с непонятным прошлым, а простые прихожанки.

В первой половине восьмидесятых приехал на Пасху в Тулу. С трудом прошел через обычные тогда кордоны дружинников, не пропускавших на службу молодежь. В храме, конечно, было большинство бабушек. Вся окружающая реальность тщилась заключить Церковь в душное, умирающее гетто. Но вот началась служба, и Владыка Герман (Тимофеев) с необычайным подъемом воскликнул: «Христос воскресе!» Вся его манера служить, как и сейчас, несла в себе нечто вселенское, открытое, апостольское. Начали читать Евангелие – на греческом и латинском, на современных европейских языках. И то, что происходило в храме, совсем не было похоже на гетто. Скорее наоборот: именно вовне, среди мрачных дружинников и сдерживаемой ими полупьяной толпы, царили духота, замкнутость, безысходность. Храм же вмещал весь мир, и главное – вмещал радость Воскресения Христова. Ту радость, которая открывает горизонты и сердца.
Из книги «Лоскутки», 2007 г.

Наконец, многие москвичи и питерцы ездили к знакомым священникам в отдаленные деревни. Там, кроме настоятеля, в приходе часто было лишь несколько старушек, одна из которых формально считалась старостой, вторая – казначеем, но, по сути, священник все-таки управлял приходом сам. В таких местах можно было и исповедоваться по полчаса, и с батюшкой беседовать за полночь, и попеть-почитать во время богослужения – благо «чтецов в законе» и вообще мужчин, умеющих читать по-церковнославянски, там не было, а на клиросе стояли, как тогда говаривали, «полторы бабки». Кое-где была и система, описанная сельским духовенством следующим образом: «Сам читаю, сам пою, сам кадило подаю».

Ради такой невиданной в Москве «свободы» люди ездили в Калужскую, Владимирскую, Ивановскую, Тульскую области – туда, где архиереи не боялись собраний молодых людей в приходах, а главное, рукополагали и не притесняли тех, кто такие собрания мог иногда устраивать. Гораздо хуже обстояли дела в областных и районных центрах, куда дотягивались руки всесильных «уполномоченных» и где часто служили «чиновные» отцы, больше всего боявшиеся за благополучие своих семей и за спокойное течение сытной, размеренной жизни. Так было в Тверской области, в Смоленской (до прихода туда нынешнего Патриарха), в Рязанской, да и в большинстве других. Духовенство тамошних городов и крупных сел там могло без доли иронии сказать:

– Зачем нам эти москвичи-философы… От них доходу никакого.

«Философы», впрочем, отвечали взаимностью. Один московский поэт так описал отношение провинциального духовенства к отцу Александру Меню:

В церковной кружке, братцы, денег много – Не зная бед, жри водку, ешь курей. Но все опять не так, опять не слава Богу, Ведь по-людски не может жить еврей.

Впрочем, уже в конце восьмидесятых многие священники, и отнюдь не только и не столько евреи, причем подчас люди весьма немолодые, решительно отказались от спокойной подсоветской жизни, состоявшей почти исключительно из совершения богослужений и «треб» – крещений, отпеваний, изредка венчаний. В приходах появились первые кружки, лектории, группы милосердия, воскресные школы. Довольно сильную систему обучения основам веры создал отец Георгий Кочетков – его община состояла и сейчас состоит из целого ряда «малых братств», руководимых мирянами. Когда в начале 90-х годов их начали шельмовать и выдавливать из Церкви, я был одним из двух действующих церковных чиновников – вместе с пожилым уже отцом Виталием Боровым, – подписавших письмо в их защиту. Впрочем, я не мог и не могу одобрить двух тенденций в деятельности отца Георгия и его духовных чад. Это чрезмерное следование либеральному эмигрантскому богословию и предельная концентрация на личности и указаниях «лидера» – вплоть до нежелания слушать почти всех других священников и отсутствия контакта с ними. Что будет с этой общиной, когда лидер состарится или отойдет в мир иной, никто сейчас не решится сказать…

Часть духовенства и особенно старост удивлялась новым инициативам и подсмеивалась над ними. Один «маститый» протоиерей из Украины как-то за ужином, по-детски искренне, спросил меня:

– Слушай, что за штуку вы тут в Москве придумали – воскресные школы? Расходы, хоть небольшие, но есть. А доходов – ноль! В чем смысл-то?

Религиозная безграмотность после советских лет была чудовищной. Один батюшка рассказывал, как в начале девяностых только что открывшийся монастырь посетила экскурсия. Прилично одетая дама, умильно взирая на иконы, говорит свой спутнице:
Из книги «Лоскутки-2», 2009 г.

– У моей бабушки бог был Николай Угодник. У мамы – икона Kазанская. А я вот выбрала себе в бога –  Смоленскую.

Другой известный клирик, ученый игумен, ушедший потом в раскол, так и просто загодя злорадствовал:

– Ну что, ну и пришли эти дети… Пиписка вырастет – и уйдут, поминай как звали!

При этом иногда утверждалось, что «на наш век старух хватит, а не хватит – новые состарятся». Судьба комсомолок сталинского призыва вроде бы это подтверждала – но Бог и история распорядились иначе, о чем я несколько позже расскажу.

В начале 90-х годов были наконец «свергнуты» старосты – в новых приходах их роль свелась к чисто служебной, да и в старых их власть сильно ограничилась. С одной стороны, это покончило со всевластием мирян, ориентированных только на зарабатывание денег и на поддержание хороших отношений с властями. С другой – многим священникам, особенно в восстанавливаемых или строящихся храмах, приходилось становиться прорабами, снабженцами, вечными просителями в кабинетах богатых людей, среди которых в этот период было много представителей криминала и просто наглецов, позволявших себе буквально издеваться над «карманными попами». Рассказывают историю, как один священник умер, когда его заставили выпить «на спор» пару литров водки, пообещав в случае «успеха» восстановить храм. К сожалению, церковное начальство нередко требовало завершить восстановительные работы «любой ценой» к какому-нибудь сроку, толкая духовенство на постоянное унижение перед нуворишами. Перед более крупными «спонсорами» оно унижалось само – венчало не вполне законные браки, участвовало в праздновании омерзительных новорусских «юбилеев», освящало предприятия и магазины сомнительного характера.

* * *

Постепенно проблемы приходской жизни, сохранившиеся с советских времен, пополнились новыми или усугубились на новой почве. Возьмем такое явление, как «требоисполнительство». Многие клирики в приходе получают совершенно мизерное содержание – причем оно соответствует реальным денежным поступлениям в храм («спонсорские» деньги на строительство и реставрацию мы здесь в расчет не берем). Однако иногда священник может получить сумму, равную своему месячному «довольствию», совершая крестины, отпевание, соборование, освящение машины – в приходе, а уж тем более «на выезде». И если в советское время это было отчасти оправданно – люди боялись прийти в церковь, – то сейчас «выездная» треба уместна только в случае посещения больного, освящения жилища или рабочего места. Для всего остального людей лучше пригласить в храм. Однако многие священники «живут» именно требами – богослужение становится чем-то второстепенным. В некоторых храмах после литургии – главной службы – совершаются молебны, что с точки зрения богослужебной культуры, мягко говоря, не вполне логично. На эти молебны иногда приходит больше людей, чем на литургию, а уж если кто оказался в храме ближе к ее концу, то скорее для того, чтобы перед молебном или панихидой свечки поставить. Это, если хотите, перевернутое с точки зрения настоящего христианства сознание.

Некоторые люди вообще не понимают и даже не пытаются понять богослужение. Они приходят в храм и молятся своими словами – о близких, о житейских нуждах. Само по себе это естественно и совсем не плохо, но только если не теряется смысл христианской жизни, открываемый нам в том числе через богослужебные тексты, составленные по преимуществу святыми людьми. В одной из священнических молитв, читаемых во время утрени, даже говорится: «Как подобает молиться, Господи, мы не знаем, если Ты не наставишь нас Духом Твоим Святым». Молясь о земном, мы подчас забываем о главной – вечной – жизни, упускаем ее из внутреннего взора. А ведь нынешняя жизнь – лишь вступительный экзамен перед вечной. Она, эта бесконечная жизнь, – наша главная и, по большому счету, единственная цель. И достигается она истинной верой и добрыми делами. В нее не войдут ни отрицающие Христа, ни нарушающие Его заповеди.

В понимании всего этого нас воспитывает богослужение. Не случайно русские люди давних веков, которые в огромном большинстве своем не читали Библии и не учились Закону Божию, сохранили многие евангельские изречения в пословицах и поговорках: они усвояли богооткровенные истины во время службы в храме. Сегодня многие из тех, кто с готовностью учит английский, французский и даже китайский или арабский, не сомневаясь в практической полезности этих языков, сетуют на «непонятность» церковнославянских богослужебных текстов. Однако достаточно пару раз прочесть любой из них и пару раз посмотреть непонятные слова в Интернете, чтобы понимать, что именно поется и читается в храме. Другое дело, что тексты это сложные даже в русском переводе. Многие из них представляют собой возвышенную «византийскую» литургическую поэзию – или древнееврейскую, если говорить о псалмах. К тому же все эти тексты, даже «простые», афористичные, погружают нас в особый мир – мир созерцания правды о неописуемом Боге, мир вершин святости и богомыслия, мир Царства Христова, непостижимого человеческим умом.

Никакое богатство, никакое здоровье, никакое физическое благополучие, никакой душевный комфорт не могут иметь настоящего смысла, потому что не продолжаются в вечности. А вечность открыта нам Христом и только Христом. Грешный человек не мог спасти себя от греха, как не может утопающий вытащить себя из пучины. Но и жить дальше во грехе невозможно, потому что грех всегда рождает смерть и не наследует вечность. И значит, несмотря на наши грехи, несмотря на наши несовершенства, на всю нашу слабость, Небо открыто нам именно спасительным Христовым Воскресением.
Из проповеди на Пасху 2014 г.

И вот тогда, когда Господь открыл нам Небо, сделал для нас возможным – не по нашим заслугам, а Своей силой – достичь вечную блаженную жизнь, тогда и только тогда приобрело смысл наше земное бытие и все, что происходит в мире, если только это что-то нацелено на помощь людям в достижении жизни вечной. Не могло и не может быть смысла жизни без Воскресения Христова, без Пасхи.

И одновременно ныне, когда мы имеем перед собой Христов путь, когда Христос пострадал, умер и воскрес, и нас за Собою из ада наших согрешений возводит в Небо – именно поэтому не может быть бессмысленной жизнь. Не может быть ни одиночества, ни отчаяния, ни уныния, ни всех тех многих душевных недугов, которыми так страдает, часто безысходно, современный человек. Все это отлетает, как случайная тень, от человека, который знает, ради чего мы живем и какое благо нам Христос дал Своим страданием и Своим Воскресением.

Однако стоит вчитаться, вдуматься, «вмолиться» в эти тексты – и человек понимает, насколько они выше любых им самим сочиненных молитв, особенно посвященных только житейским нуждам, а тем более обращенных к «богу в душе» – удобному вымышленному существу, которое за все тебя извинит и все твои дела одобрит, даже греховные. Вот почему так важно молиться в храме вместе, соборно – словами, которые даны нам святыми. А для духовенства и поющих важно внятно произносить эти слова, распространять книги, брошюры, листовки с их описанием и объяснением. Не случайно сейчас, например, во время чтения Великим постом глубокого, вдохновенного покаянного канона святого Андрея Критского так много людей стоит в храме с напечатанным текстом. А в местах, где для удобства глухих и слабослышащих богослужение транслируется через бегущую строку, у экранов собираются и люди со вполне нормальным слухом. Мудрые церковные тексты воспитывают душу и при домашней молитве – и слава Богу, что все больше людей утром и вечером их читает.

* * *

Вернемся к проблемам духовенства – старым и новым, возникшим через многие годы после советского пленения. Вплоть до конца девяностых было почти немыслимо, чтобы пастырь трудился на светской работе. Исключений было очень немного: отдельные священники, бывшие специалистами в разных областях, приняв сан, продолжали преподавать в вузах или трудиться в госучреждениях. Но, например, клирик-педагог был чрезвычайной редкостью. Однако с началом нового столетия многие священники, получив педагогическое образование, пошли в школы, некоторые – в вузы. И подчас преподавание стало для них приоритетом. К этому подталкивало и то, что если лет пятнадцать назад в школе или вузе платили очень мало и педагогическое служение священника было сродни благотворительности, то сейчас за уроки – по крайней мере в городах – платят значительно больше, чем выдает средств приход. Нагрузка же подчас несопоставима – и «перетекают» священнослужители в классы. Наверное, это не так уж плохо. Но в итоге подчас душа пастыря уходит из храма в школу – и теряет свою первую любовь к храму, к служению не только людям, но и Богу.

Критики Церкви много пишут о пьянстве духовенства. Проблема эта существовала и до революции, однако уже в конце XIX – начале ХХ века многие священники встали во главе обществ трезвости. В 80-е годы такое общество создал отец Димитрий Дудко, сейчас же они стали распространенным явлением. Многие – и пастыри, и миряне – дают обеты трезвости, иногда на время, а подчас на всю жизнь. Впрочем, в советское время многие священники, страдавшие от безделья и мало ограниченные материально, пили тяжко и иногда спивались. После «перестройки» эта тенденция отчасти продолжилась. В одной епархии, где рукополагали быстро и без особого разбора, мне приходилось видеть носителей священного сана, совершенно потерявших не только пастырский, но и человеческий облик. Почти никто из них с недугом не справился, даже после лечения.

Старая церковная присказка, которую приписывают еще святителю Московскому Тихону: «Единственный в Москве диакон, который не пьет, – это памятник Ивану Федорову».
Из книги «Лоскутки», 2007 г.

Однако проблему практически решило современное обилие работы. Священнику сегодня пить некогда – он слишком востребован и в храме, и вне его. На некоторых церковных трапезах, которые в былые годы превратились бы в долгие возлияния, большинство духовенства к спиртному не притрагивается или делает пару символических глотков, а иногда прикидывается, что делает. Замечены и случаи наливания воды в водочные рюмки и симуляции бурного веселья. Некоторые при этом могут, что называется, помечтать:

– Да, отец, что ж за время такое… Не посидишь, не расслабишься. Мне сегодня еще в школу и на концерт, вечером пару текстов надо написать, а утром совещание. Ну нет, давай соберемся в конце месяца… Или в начале следующего… Хотя и там как-то сложно будет… В общем, давай я тебе в «Фейсбуке» напишу.

В провинции пока еще могут «посидеть», особенно в связи с приездом гостя, у которого можно что-то поразузнать. Я в последние пару лет чиновничьих командировок старался жестко уклоняться от ужинов в церковной среде, потому что знал: это до утра. Иногда получалось, иногда – нет. В какие-то моменты приходилось делать страшные глаза, хвататься за компьютер и закрываться в гостиничном номере. При этом, впрочем, я не лукавил: текущая работа с текстами отнимала полночи.

Впрочем, никакого греха в том, чтобы выпить за трапезой вина, добродушно побалагурить и даже попеть песни, я не вижу. Старался и стараюсь собирать за такие трапезы побольше людей – иногда приходят и неверующие, и ищущие, и власть имущие, и оппозиционеры. Просидеть можем часов по шесть, до последнего неожиданного гостя. И все ведут себя достойно. Приходилось, правда, сталкиваться с другой проблемой: иногда церковные трапезы по большим праздникам превращаются в бесконечную череду длинных тостов с восхвалениями архиерея, настоятеля или «важных» светских гостей. Знал один приход, где старший по церковному званию все время поднимал здравицы за старшего по званию светскому, расточая каждый раз похвалы минут по пять, и тот отвечал взаимностью в таком же «формате». Остальные сначала тихо посмеивались, потом начинали скучать и даже засыпать. Уйти из-за стола, понятное дело, было нельзя. Помня об этой «традиции», теперь на первую же попытку сказать тост в мою честь сразу реагирую так:

– Друзья, если я за столом главный, действует железное правило. Не употребляются две пары слов: «Pussy Riot» и «отец Всеволод».

Сам слышал, как военный чин произносил такой вот тост, держа в руках подарок архиерею:
Из книги «Лоскутки-2», 2009 г.

– Владыка, Господь сказал: «Бог любит троицу». Вот мы от нас троих, с моими замами, вам тут бутылку принесли. Для персонального причащения!

Еще одна широко обсуждаемая беда – хамство церковных служащих и некоторых священников. В советское время оно было довольно широко распространено, особенно в тех приходах, где сложился непрерывно работающий «требный конвейер». Епископ Вятский Хрисанф в 80-е годы рассказывал, как в цивильном костюме зашел в храм Всех Святых на Соколе, тогда почти единственный на весь северо-запад Москвы и ломившийся от «захожан». Старушка, следившая за порядком в притворе, верещала на ничего не понимавших женщин:

– Куда без платка, бесстыжие?

– А вы посмотрите, на клиросе тоже без платка стоят, – попытался урезонить ее владыка, говоривший с легким украинским акцентом и имевший несколько «южный» облик.

– А они по благословению!

– А может, эти тоже по благословению?

– А ты-то, жид, что про это понимаешь? Шел бы отсюда!

Из иподиаконских историй. Архиерей выходит из храма после службы. В дверях перед папертью застряла старушенция. Не пускает стайку девиц, кричит:
Из книги «Лоскутки-2», 2009 г.

– Шалавы, шлюхи! В чем в храм пришли! Срам! Вон отсюда!

Владыка трогает ее за плечо посохом, говорит:

– Мать, уймись. Архиерея пропусти…

Та – ноль внимания. Иподиакон рассказывает: «Судя по всему, глухая была. Kричала ведь так, что на весь храм было слышно! Подождали минуту. Бабка, кстати, подпрыгивала и вращалась вокруг своей оси, как соковыжималка советского производства. В конце концов повернулась к архиерею. И продолжает визжать:

– Дуры размалеванные! Вон из храма! Не пущу!»

«Видать, еще и слепая была, – заключил рассказчик. – Но какая энергичная! Нам бы так…»

Бывают такие истории и сегодня. Но их меньше, чем было в советские времена и чем живописуют некоторые критики Церкви. Главное же – люди начали понимать, что заходить в храм в шортах, мини-юбках, без платков неправильно. Между прочим, приходится сталкиваться и с обратным явлением: хамят «требовательные» прихожане, ведущие себя в храме как в магазине или в кафе. Могут прийти после закрытия церкви и бурно начать «заказывать что-нибудь за упокой». Могут потребовать причастия после литургии. Могут обидеть священника, уделившего им на исповеди меньше времени, чем предыдущему прихожанину, – дескать, что там у него за грехи, вот у меня-то… Отдельная история – похоронные агенты. Первый и, надеюсь, единственный раз мне пришлось вывести человека из храма. Дело было так. Служу молебен, молятся человек пятьдесят. Параллельно заносят гроб. Минут через пять между мной и иконой, перед которой молебен совершался, начал напряженно прохаживаться мужик лет пятидесяти. Еще через пять минут его «терпению» пришел конец, и он мне заявил, довольно громко:

– Ты чего тут распелся? Долго еще? У меня покойник стынет.

Человек даже не был пьян – он просто привык так разговаривать.

Случаев вызывающего поведения «потребителей религиозного сервиса» сейчас определенно больше, чем хамства церковных служащих. Да и архиереи, включая Патриарха, стали с этим явлением жестко бороться. Храмов с «валом захожан» сейчас уже не так много, и это само по себе подталкивает ко внимательному отношению к каждому человеку. И лишь для наиболее циничного духовенства актуален старый анекдот: «В чем отличие православия от интеллигентских ересей? Консервативно-интеллигентская ересь считает, что Церковь для Бога. Либерально-интеллигентская – что для народа. А вот истинное православие знает: Церковь – для попов».

Думаю, что именно от советского времени нам досталась довольно странная привычка устраивать из алтаря «клуб» для духовенства, а еще больше – для пономарей, чтецов, алтарников. И до богослужения, и после, и во время него ведутся всякие пересуды, обсуждаются «практические» вопросы… Знал одного московского настоятеля, который в 80-е годы после причащения духовенства, пока сотни мирян ждали причастия перед закрытыми царскими вратами… пил чай в алтаре. Это объяснялось больным желудком – и все можно было бы понять, если бы за чаем не «решались вопросы» и не травились анекдоты. С самого начала настоятельского служения взял себе за правило: ни на минуту не расслабляться после причащения духовенства – сразу выходить причащать мирян. Стараюсь избегать и разговоров в алтаре – некоторые, между прочим, обижаются. Очень благодарен митрополиту Ювеналию и другим моим учителям в богослужении, которые подобных разговоров подчеркнуто избегали. Да и нынешнему Патриарху стоило большого труда отучить всяких «важных людей» подходить в алтаре с бумагами и «рабочими» вопросами – особенно как раз в тот момент, когда духовенство причастилось, миряне причастия еще ждут и у некоторых возникает искушение поболтать.

В позапрошлом веке в Русской Церкви утвердилась традиция «оперного» пения церковных хоров. Композиторы, музыку которых тогда массово исполняли в городских храмах, учились в Италии во время, когда там подступало к наивысшему расцвету оперное искусство. Лишь в начале прошлого столетия Чайковский, Рахманинов и некоторые другие авторы вернули в нашу церковную музыку глубокую одухотворенность и русский колорит. Однако наследие XIX века в советский период законсервировалось и преобладало в пении «профессиональных» хоров вплоть до недавнего времени, когда появились монастырские хоровые коллективы, возрождающие византийскую традицию и русские монастырские напевы, а также соединяющие тонкий духовный вкус с «новым» творчеством. Лучшие образцы – хоры Сретенского, Валаамского, Данилова монастырей. В приходах же, увы, сегодня часто бывает так: хор «правый» (то есть праздничный, поющий на правом клиросе или на балконе) состоит из профессионалов и поет тот самый «итальянский» позапрошлый век, в лучшем случае русских композиторов рубежа столетий, а «левый», народный, будничный хор – или хоры детские, молодежные – поют простой обиход и делают это гораздо более молитвенно и душевно, чем дорогие «артисты». Такое пение может быть несовершенным, но в нем чувствуются благоговение и искренность. По поводу же профессионалов мне иногда приходилось высказываться следующим образом: слышишь за службой «арию» в стиле Россини, да и шепнешь окружающим:

– Браво… Брависсимо! Где аплодисменты? Где цветы?

* * *

Словом, проблем, старых и новых, в приходах множество, и говорить о них надо, говорить всей Церкви и всему обществу, особенно в условиях, когда «большие» церковные СМИ об этих проблемах почти совсем стали молчать. Однако, как бы ни хотелось недругам Церкви помечтать о том, что из-за этих проблем ее все покинут, происходит ровно обратное. Церковь многим болеет, но это значит, что она жива. Скажу больше: она выздоравливает и одновременно растет, как молодой организм. И некоторые болезни – это как раз болезни роста, вызванные приходом новых людей.

Году в 2000-м я вышел причащать мирян в храме Святой Троицы в Хорошеве, где служил к тому времени уже несколько лет. Дело было в праздник Торжества Православия, то есть в первое воскресенье Великого поста, один из самых посещаемых дней в любом храме. И вдруг я понял то, чего не замечал в течение многих лет постепенных перемен: в храме стоял другой народ. Это были уже не бабушки – большинство составляли молодые семьи с детьми. В другом приходе, где я прослужил несколько лет, они составляли вообще почти всю общину, которая развилась из воскресной школы. Пожилых женщин из сотни причастников обычно было человек десять-пятнадцать. Кстати, церковных бабушек теперь надо не бояться, а беречь: из когда-то доминирующей в приходах силы они превратились в очень уязвимую, но и очень важную группу – немногих живых хранительниц традиции.

Одна дама долго звонила мне каждый вечер – волновалась по поводу своей дочери, которая лет до тринадцати каждый день ходила в храм, подпевала на клиросе, а потом «пошла вразнос» – связалась с фанатами одного поп-кумира, перестала ночевать дома… Да, подростковый возраст – испытание для родителей. В это время важно уберечь взрослеющего человека от непоправимых поступков. Но делать это надо очень тактично, позволяя сыну или дочери уже самим принимать решения и самим делать выводы – не только из родительских слов, но и из книг, журналов, фильмов, песен… Самое же главное – нужно молиться о них. Если даже они поступают неверно, исправить это должны не родители, а они сами – и Господь. Никогда ничего не исправят обида, гнев, ссора, подавление.
Из книги «Лоскутки», 2007 г.

Между прочим, великое благо – если человек с детства бывает в храме. Пусть потом он может уйти «на страну далече». Почти каждый такой блудный сын вернется в Отчий дом: кто-то уже вскоре, а кто-то при конце жизни. Мне доводилось исповедовать многих старых коммунистов, которые со слезами вспоминали, как в детстве бабушка водила их в церковь…

Теперь ты видишь, как ставшие взрослыми дети, учившиеся в воскресной школе, приводят в храм уже своих детей. Частым явлением стала четырехпоколенная семья – прабабушка, дед с бабушкой, отец с матерью, дети. И все ходят в храм. Воскресные школы, над «убыточностью» которых смеялись многоопытные священники начала девяностых, «окупились» сторицей. Среди подросших детей – уже немало влиятельных и состоятельных людей, которые берут на себя практические нужды прихода. Конечно, священник и даже архиерей не смогут разговаривать с ними, как разговаривали с бабушками двадцать лет назад – у этих прихожан есть свое мнение, они считают себя вправе влиять на жизнь местной церковной общины и даже Церкви в целом. Их мнение, их голос придется учитывать.

Есть, впрочем, одно явление, которое должно исключить всякий триумфализм. Это уход некоторых людей из Церкви. Ушли тысячи и тысячи работящих, интеллигентных мирян, которые ранее активно трудились в приходах. Ушли сотни священников, монахов, монахинь, семинаристов. Статистики, насколько я знаю, до сих пор никто не ведет, но только мне одному знакомы истории многих десятков таких людей. Некоторые просто исчезли, иные трудятся на светской работе и никогда не заходят в храм, кто-то стал католиком, иудеем, мусульманином. Причин такого ухода много: психологическая усталость, невостребованность, попытки церковного начальства бросать людей то туда, то сюда или, наоборот, «мариновать» десятилетиями в бесперспективном месте. Чаще же всего причина расставания с Церковью – это столкновение с вопиющими фактами безнравственности, которые покрываются тем самым начальством или с ним же бывают и связаны. Обман, несправедливое увольнение, невыплата заработанного, вымогание жилья и оставление человека в скотских условиях, приставания, сексуальные преступления, содомский грех – с подобным в церковной среде столкнулись уже десятки, а то и сотни тысяч людей. Отмахиваться от происходящего, не замечать нарастающей проблемы, относить ее лишь к «журналистским уткам» ни в коем случае нельзя.

Говорит Господь: «Семя есть слово Божие; а упавшее при пути, это суть слушающие, к которым потом приходит диавол и уносит слово из сердца их, чтобы они не уверовали и не спаслись» (Лк. 8, 11–12). Много среди нас таких людей, да и сами мы часто бываем такими. Мы знаем, что́ главное в жизни, мы знаем: Господь призывает нас к вечному бытию. Но вдруг что-то с нами происходит: приходит враг рода человеческого и похищает из нас эту память о Боге, и мы ведем себя так, и думаем так, и действуем так, и говорим так, как будто никогда не слышали Евангелия, как будто бы ничего не было, как будто не являлся нам Господь через Свое слово и Свою благодать в Церкви. Многие после этого отпадают – немало есть людей, которые слышали слово Божие и жили церковной жизнью, и вдруг что-то происходило, и они полностью отказывались от самого имени христианского – иногда с каким-то бунтом, иногда просто без всякой видимой перемены: просто исчезали из христианского сообщества и начинали жить так, как будто никогда не призывал их Господь. Да не будет этого с нами! Будем стоять на страже своей души, Господа призывая на помощь для того, чтобы никакая злая сила не похитила у нас этого таинственного семени.
Из проповеди 1 ноября 2015 г.

И говорит Господь: «А упавшее на камень, это те, которые, когда услышат слово, с радостью принимают, но которые не имеют корня, и временем веруют, а во время искушения отпадают» (Лк. 8, 13). Разные искушения обуревают нашу жизнь. Нечасто сегодня происходят прямые гонения на веру, но многие скажут: не надоедайте нам со своей проповедью, не говорите нам о своей вере. Зачем это всё? Не произносите неудобной евангельской правды. Мы этого малого искушения тоже боимся – и прячем свое христианство от близких, от соработников, от людей, с которыми общаемся, только чтобы не раздражать их лишний раз и не будоражить их совесть. Да не будет этого с нами! Будем всегда открыто исповедовать Христа Господа и в делах своих, и в словах своих, и в поведении своем.

Как клирик я смог достаточно глубоко узнать жизнь нескольких московских общин, хотя на временной основе довелось служить и в Смоленске, и в Калининградской области, и во многих зарубежных странах. Первым местом, где я прослужил несколько лет – хотя и без малейших прав, просто по знакомству с митрополитом Ювеналием, – был Новодевичий монастырь. Иноческой общины в это время там не было, храм был приходским, и наполнялся он тогда процентов на 70 старушками, жившими отдельной от духовенства жизнью. Пришел я туда новорукоположенным диаконом. Наш «старший» – известный протодиакон Сергий Стригунов, обладавший мощным голосом и прекрасным музыкальным вкусом, который к тому времени давно меня знал, ласково спросил:

– Сева, ты диакон?

– Ну да, рукоположили же меня.

– А знаешь, что диакону нужно? Голос, волос, ухо, брюхо. У тебя есть только последнее.

Однако относились ко мне в Новодевичьем, как к бывшему прихожанину, по-отцовски и снисходительно – а служить в храме с нулевой акустикой человеку с очень слабым голосом было непросто.

В некоторых западных странах, да и в России возникла целая внутрицерковная субкультура, призывающая православных «не высовываться». Дескать, вера – это «частное дело для частных людей», а в остальном надо успеть приспособиться к окружающему обществу, к «миру сему». Наследники когда-то великой «Парижской школы» русского богословия сейчас, собственно, к этому и призывают, попутно критикуя Русскую Церковь за стремление возродить свой народ, свою страну как православное общество.
Из книги «Лоскутки-2», 2009 г.

На самом деле любая община православных христиан – что в Париже, что в Нью-Йорке, что в Москве – призвана быть отражением Царства Небесного, устроенным именно по его законам и правилам, а не по логике приспособления к «миру». Там, где мы в меньшинстве, нам, конечно, не удастся построить по нашим правилам жизнь всего общества. Но пусть у нас нет государей – есть епископы, пресвитеры, авторитетные миряне.

В каком-то смысле православная диаспора – это всегда status in statu , поскольку она должна состоять не просто из греков, русских, сербов, а из граждан Царства Божия. И жизнь семьи, жизнь общины мы призваны вести так, чтобы она во всем соответствовала православным представлениям, свидетельствуя окружающим о правильности нашего пути.

Штатным клириком Москвы я, между прочим, не был: Патриарх Алексий хоть и давал благословение на рукоположение митрополитом Кириллом сотрудников Отдела внешних церковных связей, «легализовывать» их в Москве не спешил, и это, конечно, была совершенно сознательная позиция. Только в 1994 году к ОВЦС был «привязан» уже упомянутый храм в Хорошеве. Там приходская жизнь была совершенно другой, чем в «элитарном» Новодевичьем, куда, помимо полусотни местных бабушек, ходили интеллигенты и ценители искусства, хотя тоже не в большом количестве.

В Хорошеве же по воскресеньям и праздникам всегда была толпа. Храм этот, новооткрытый и тогда еще не до конца восстановленный, был единственным в огромном жилом районе с населением немаленького города – 165 тысяч человек. Да, многие из тамошних верующих ездили в центр, но немало их все-таки приходило в ближайшую церковь. Настоятелем храма был назначен архимандрит Феофан (Ашурков), тогда зампред ОВЦС. С ним служило еще два-три священника, до предела перегруженных бюрократической работой. А поток людей в тесном храме был огромный! Одним из главных испытаний были крестины. Совершались они в два приема: сначала около 30 детей, потом 10–20 взрослых, и это за одно обычное воскресенье. Ни о какой катехизации – предкрещальной подготовке – тогда речи не шло, да она даже и не приветствовалась: многие в церковной среде считали ее «блажью». Впрочем, удавалось перед крещением и по ходу совершения таинства что-то людям рассказать – даже если речь шла об орущих младенцах, окруженных сотней родственников. К исповеди и причастию по воскресеньям приходили сотни человек, иногда их число переваливало за тысячу. Поисповедовать, например, втроем 600 человек за одно воскресное утро – дело непростое, но и не невозможное. Приходилось убеждать людей называть каждый грех одним словом, без подробностей – так можно было уложиться секунд в 30, максимум в минуту. Такой опыт служения в «потогонном» приходе спального района я всегда вспоминаю, когда мне говорят, что в Москве и других городах не нужны новые храмы.

Русский человек запросто может прийти к храму часа в два ночи и начать заплетающимся языком молиться, а то и чего-то требовать. Один батюшка рассказывал, как к нему в деревенский храм приходили по ночам мужики со своим наболевшим:
Из книги «Лоскутки», 2007 г.

– Отец, а какой там Бог есть, кому молиться? Вот жена у меня сволочь, вот надо что-то такое… Какой «сплю», ты ж поп!

Впрочем, все-таки именно в храм идут, а не к «нервному врачу» и не к участковому. К этим ночью уж точно не обратятся.

После этого храм святителя Николая на Трех Горах, в пресненских переулках, куда я попал в 2009 году, мог показаться курортом. 30–50 причастников за воскресенье, возможность спокойно разговаривать на исповеди субботним вечером – и полная тишина делового квартала в выходные дни. Впрочем, постепенно стали появляться новые люди. Местных жителей среди них почти не было, преобладали жители окраин и даже области, в том числе те, кто по будням ездил на Пресню работать. Многие просто хотели молиться не в толчее церквей спальных районов, а в полупустом огромном храме, даже если для этого приходилось ехать в центр.

До моего прихода при храме уже действовала воскресная школа с сильным спортивным уклоном – ею руководил отец Даниил Зубов, выпускник Университета физической культуры. Вскоре миряне начали приходить со все новыми инициативами. Так в приходе начали работать клуб реконструкторов, отряд Организации российских юных разведчиков, иконописная мастерская, художественная школа, кружок по изучению Библии, группа молодых археологов во главе с отцом Димитрием Лином, православная психологическая школа отца Андрея Лоргуса, институт «Со-действие» во главе с Петром Кондратьевым, молодежный хор, собрания анонимных алкоголиков и анонимных наркоманов… Всего уже не упомнишь. Помещений, слава Богу, в приходе хватало.

Иногда бывает очень непросто говорить людям о церковном единстве – особенно поверх разделения на «жидомасонов» и «фашистов», как выразилась поэтесса Олеся Николаева. Сейчас это разделение ослабло, но лет десять назад оно было очень ощутимо. Однажды, как раз в те годы, мне довелось быть на собрании учеников отца Александра Меня, где дружно ругали общество «Память». Я особо не рвался на трибуну, но попросили выступить, и тогда я напомнил, что люди из «Памяти» – это часть нашей единой Церкви, это часть нас как целого. И с «памятниками», даже если они не правы, надо научиться жить вместе и делать одно дело, изменяя к лучшему их и себя. Понят я тогда не был. Некоторые даже перестали со мной здороваться. Но само развитие церковной жизни помогло людям работать сообща. Те же, кто пошел другим путем, все больше замыкаются в себе и в своих группах – «жидомасонских» или «фашистских», то есть, простите, «истинно просвещенных» или «истинно патриотических».
Из книги «Лоскутки», 2007 г.

В 2011 году в Отдел по взаимоотношениям Церкви и общества, который я тогда возглавлял, обратилась Нина Кибрик, руководительница музыкально-художественного клуба «Арт’Эриа», который как «нерентабельный» выжили из Центрального дома работников искусств. Я написал ходатайство в его защиту, пригласил Нину в свою программу на радио, а потом неожиданно для самого себя предложил ей: «Есть у нас под храмом подвал, заваленный строительным мусором, – посмотрите на него. Если мусор разгребете, можете там собираться». Через несколько месяцев сводчатое помещение, куда в приходе и заходить боялись, превратилось в арт-пространство с уникальной атмосферой. Со временем там появились рояль, на котором когда-то играл Галич, куча старых пластинок и проигрывателей, артефакты 70-х и 80-х годов. Я не раз водил туда западных гостей, говоря: «Вот так выглядел мир позднесоветского андеграунда». Подвал стал криптой – именно так, не без благоговения и не без намека на «криптоискусство», начали именовать это место посетители клуба. Там постоянно сменяют друг друга выставки самобытных художников, исполняется классика, авторская песня, фолк, авангард, акустический рок. В общем, спонтанная авантюра с подвалом удалась. Правда, пришлось пару раз попросить не устраивать репетиции во время вечерних служб, а то бывало и такое: стоишь в алтаре и ногами чувствуешь барабанный ритм.

Главное было в другом: посетители клуба, музыканты и художники во множестве влились в приход. Вообще прихожан со временем стало больше раза в три. Настоятель ничего для этого не делал – просто не мешал инициативе священников и мирян, почти не сковывал их свободы. Вообще за 25 лет служения в сане я много раз убедился в правоте подхода, который ранее видел у многих своих учителей: священник не должен все за всех решать и планировать, ему не надо мелочно руководить мирянами. Свобода, стремление дать человеку раскрыться, при очень тактичных советах – иногда полушутливых, на примере собственных ошибок, – это путь лучший и самый действенный. Пастырю не нужно довлеть над пасомыми. И уж точно не нужно ему привязывать их к себе, а тем более злоупотреблять привязанностью. Это вредно и для мирян, особенно для женщин, и для самого священника. Ему нельзя вести себя с людьми холодно, презрительно, надменно, но и панибратствовать не стоит, как и превращаться в «члена» каждой семьи, дающего назойливые советы.

Что проще: воспитывать духовное чадо в каждодневном получении «благословений» – то на учебу, то на звонок родителям, то на покупку книги – или «повозиться» с человеком, научив его принимать решения? Второй путь отнимает время, силы. Но дает гораздо больше радости и спасает священника от духовного плена среди своих же пасомых, каждодневно стоящих в очередях за теми самыми «благословениями». Да, есть люди совершенно «несмысленные», которые действительно не могут сами и шага ступить. Но по крайней мере попытаться воспитать не раба и не вечное «чадо», а свободного и взрослого человека – всегда стоит.
Из книги «Лоскутки-2», 2009 г.

Сейчас я служу в прекрасном древнем храме Святого Феодора Студита у Никитских ворот. Община там меня встретила сплоченная, преданная приходу, но совсем маленькая – в иные воскресные дни причащалось менее десяти человек. Впрочем, и туда приходит все больше новых людей. Удается, как и раньше, собирать вместе очень разных людей – от рыночных реформаторов эпохи 90-х годов до молодых ультраконсерваторов, от подростков до глубоких старцев. Храм, между прочим, был построен в 1626 году Патриархом Филаретом, отцом первого царя из рода Романовых Михаила Феодоровича. Патриарх очень любил эту церковь и существовавший вокруг нее монастырь – тогда загородный. Позже прихожанином храма, уже приходского, был Суворов. Даст Бог, имена этих сынов Церкви и Отечества объединят вокруг древней святыни многих наших современников.

Урок на будущее

Приходы и храмы могут быть самыми разными. Но в каждом из них главным должно быть общение с Богом. Тогда и общение между людьми будет совершенно другим, чем за пределами Церкви. Иной путь – обмирщение, превращение в клуб по интересам, в центр социальной работы, в место непринужденного досуга, в группу политических единомышленников, в «резервацию» одного поколения, одной социальной группы, одного этноса, духовных чад одного батюшки – это путь в никуда. Ничем не лучше – путь механического исполнения богослужений и треб.

В приходской общине нужно хранить свободу, ценить и поддерживать инициативу. Но одновременно – спокойно, рассудительно, по-пастырски напоминать: мы пришли сюда к Богу, а не только друг ко другу. Наша цель – Небо. Отчий дом, в который мы стремимся, – это горний Иерусалим.

 

Духовное сословие

Жизнь духовенства и его «управленческие» проблемы для многих остаются сокрытыми, хотя пишут на эту тему немало. Иногда «широкая публика» воспринимает архиереев, священников, диаконов как мир, отделенный от обычной реальности, и решает, что всем этим «людям в черном» лучше самим заниматься собственными проблемами. Иногда и сами члены клира и иерархи говорят: «Зачем выносить сор из избы». Однако при этом мало кто вспоминает, что вообще-то сор в избе – дело ненормальное. Да и члены Церкви – православные миряне, то есть большинство российского общества – имеют основания не только знать, что происходит в «клерикальном» кругу, но и влиять на происходящее.

При всех трудностях, описанных чуть выше, пастырь и паства находят друг друга. Житель большого города уж точно найдет священника, который лучшим образом ответит на его запросы, – главное, чтобы при этом не проявлялось угодливой мягкости по отношению к грехам, которая не помогает человеку, а губит его. Священнику и прихожанам обычно вместе хорошо, как бы это иногда ни оспаривали.

Недавно в одной статье я прочел, что было чудесное явление старцу Паисию Святогорцу – ему явилась мученица Евфимия. И она сказала, что если бы она знала, что ожидает ее в вечности и какое это блаженство – пребывание с Богом, то она была бы готова терпеть мучения всю земную жизнь. Ибо по сравнению с тем, что даровал ей Бог, эти мучения – ничто.
Из проповеди, произнесенной в храме святителя Николая на Трех Горах 2 ноября 2014 г.

Наши страдания, даже серьезные – не случайны. Это не проявление того, что якобы Бог совершает нечто злое. Потому что, когда через страдания, через отсутствие самоуспокоенности Бог ведет нас в Небесное Царство – это на самом деле добро. И пусть некоторые люди говорят, что любое страдание, любой дискомфорт житейский есть зло. Господь знает: когда это приводит человека к Небесному Царству, это благо. Бог не может ни благоволить, ни попустить ничего по-настоящему злого. Он видит нашу свободу и нечасто преграждает людям путь к сотворению зла, потому что иначе люди не были бы свободными и не могли бы быть с Богом потом. Но Бог понимает, видит и дает возможность спасенным потом понять – в Царстве Небесном, кто его достигнет, – что и страдание, и неудобство, и даже мучение были благом, если привели человека к мысли о том, что ему нужно изменить свою жизнь так, чтобы достигнуть Божия Царства.

Чуть сложнее строятся отношения между самими пастырями. Еще в советское время (а тем более, полагаю, до революции) в приходах, где служило несколько священников, между настоятелем и другими его собратьями особой разницы не было. Одинаковое образование, одинаковое материальное положение, одинаковый быт… Выделялись скорее те, кто преподавал в духовных академиях и семинариях, имел какие-то научные труды. Таких держали «на особом положении», да и зарплата в духовных школах была ощутимая. Начиная с 90-х годов власть настоятеля существенно усилилась. После «низложения» старост в руках у него оказались приходские средства и административные полномочия. Постепенно составлять график богослужений и отпусков многие настоятели стали без малейшего советования с остальными священниками, а тем более с диаконами. Рядовых клириков один православный блогер называет «попо-лошадушками» – они несут на себе всю черновую работу, будучи практически бесправными и часто даже не имея официального статуса штатных священнослужителей в том или ином приходе. Не понравится такой человек, заболеет, начнет спорить – выгонят без малейшего сожаления и потом никак о нем не позаботятся. На этом фоне настоятель, иногда очень юный, часто живет гораздо более обеспеченно, чем рядовой клирик, даже более заслуженный. Преподавание же в духовной школе часто не дает почти ничего – ни в смысле средств к существованию, ни в смысле церковного статуса. Одним моим знакомым – причем никаким не богатеям, а людям весьма среднего достатка, – как-то делали дома ремонт. Пришел рабочий, демонтировал окно и попросил 400 рублей.

– Вы представляете, – говорят мне эти люди за трапезой в храме, – 400 рублей! За целый час работы! Даже нелегалы бы больше взяли! И кому у нас в Москве еще могут заплатить всего 400 рублей в час?

– Мне, например, – опровергаю я их «знание жизни». – И даже за полтора часа – за «пару» в Свято-Тихоновском университете.

Очень велика разница между священником, служащим в крупном городе и в провинции, особенно в деревне. Настоятель иного московского храма, по слухам, может в личных целях ворочать миллионами. Сельский батюшка – получать две-три тысячи рублей, дрова и провиант, да вдобавок кормиться с огорода. Никаких механизмов «выравнивания» ситуации в Церкви не существует: платит священнику не епархия и не центральный бюджет, а приход. Если он нищий, то нищий и священник (впрочем, некоторым удается найти «спонсоров»). Архиереи, которые подкидывают небольшие суммы бедным общинам или хотя бы освобождают их от епархиальных сборов, считаются чуть ли не святыми. Случаи же финансовой помощи центра регионам мне неизвестны, за исключением некоторых политически важных «точек» в дальнем зарубежье, а в советское время – десятков приходов в диаспоре, а также в прибалтийских республиках, где храмы при СССР не закрывались, но ходить в них было почти некому.

В «бытовой» православной среде – греческой, русской, другой – весьма распространено представление о нормах нашей веры и нравственности как о чем-то условно-обязательном. Лучше всего такое отношение выразил один знакомый журналист: «В Православии ничего нельзя, но все можно». De facto такое отношение к Евангелию, уставу, канонам, нравственным правилам, церковным решениям и установлениям давно проникло во многие приходы и даже монастыри. И это никакая не «икономия», никакое не снисхождение к человеческой немощи ради милосердия и пастырской пользы. Это обычное равнодушие, причем подчас агрессивное и наглое. Не случайно против такого отношения к нормам веры периодически возникает протест, подвигающий людей на распри и даже толкающий их в расколы и секты.
Из книги «Лоскутки-2», 2009 г.

В самом деле, если мы заявляем, что живем по Евангелию, по отцам, по канонам, по уставам, – неужели это пустой звук и лицемерие, неужели можно жить иначе? Этот вопрос задавали и задают себе лучшие, наиболее искренние и наиболее верующие люди в Православной Церкви. Вовсе не только неофиты. И отвечать на этот вопрос Церкви надо, даже если он задается запальчиво и резко. Надо, чтобы люди не теряли своей веры и своего горения. И пусть некоторые используют ригоризм в личных низменных целях. Пусть многие готовы ради буквы пожертвовать человеком, изгнать его из Церкви или лишить возможности войти в нее. Таким людям как раз и нужно напоминать Евангелие, отцов, каноны, которые так много и так сильно говорят о любви – собственно, о ней-то они и говорят в первую очередь. И в то же время совершенно необходимо приближать нашу жизнь к нашим извечным нормам и к нашим идеалам – пусть постепенно, пусть с поправкой на немощь и скудость современного человека, но делать это необходимо. Впрочем, это уже и делается вопреки тем, кто двадцать-сорок лет назад говорил, что нынешний мир не примет «нереформированного» Православия.

Сегодня бедствуют храмы не только русской провинции (особенно Северо-Запада), но и некоторых стран «нового зарубежья». Посещая епархию в Душанбе, я увидел картину почти советского образца: священников на сотни километров единицы, поют и читают за службами несколько женщин, единственный в небольшом соборе пономарь явно ненадежен, архиерей – человек с московским воспитанием и педагогическим прошлым – делает все сам, ну да еще сестра, приехавшая из Москвы, помогает. Единственное, чем я мог тогда помочь, – попробовать выбить российские «внешнеполитические» деньги. Но и эта инициатива была «зажевана» Патриаршей канцелярией – дескать, смета была недостаточно «проработана», а для ее детализации у епархии или у возглавляемого мной отдела не было ни денег, ни бесплатных специалистов. Понятно, что сама Церковь не дала бедной епархии ни копейки.

Имущественное и социальное расслоение духовенства, увы, стимулирует церковный карьеризм. Рядовые священники стремятся в настоятели – пусть даже строящихся храмов. Это дает новую степень пастырской свободы и возможность самостоятельно управляться с финансами и администрацией. Некоторые стремятся в епархиальные чиновники. Материального положения такой статус обычно не улучшает, однако он позволяет находиться на виду у начальства, а иногда и готовить выгодные для себя кадровые решения. Поработал года три начальником одного из епархиальных отделов, помог кому-то в делах, получил влиятельных союзников, а то и светских ходатаев – глядишь, и назначили тебя на «хлебное» место.

* * *

И вот тут мы подходим к одной из самых больных проблем церковного управления. Назначение на должность настоятеля или обычного штатного клирика, епархиального чиновника или благочинного (главы церковной структуры районного уровня) происходит единоличным решением епископа – главы епархии. Канонически это совершенно обоснованно – у епископа в местной церкви вся полнота власти, и отменить его решение не могут ни Патриарх, ни Синод. Однако правильно распорядиться такой властью могут только люди с крепким церковным воспитанием, желательно полученным в синодальном аппарате, духовной академии или крупном монастыре. Именно в таких местах в дореволюционное и советское время специально, хотя и неформально, готовили кандидатов в епископы. Сегодня многие новопоставленные архиереи такого воспитания лишены, поскольку во избежание лишних проблем Патриарх и Синод подчас отбирают кандидатов бесхитростных, безыдейных, практически ориентированных – однако именно поэтому начинает воспроизводиться худшая провинциальная практика. Другой эти архиереи по-настоящему и не знают.

Очень часто назначение настоятелей и штатных священников производится без малейших консультаций с общиной – и речь идет о незнакомых для нее людях. Похоже, многие архиереи считают: главное – восстановить или построить храм. И поэтому человек с «менеджерской» хваткой получает преимущество перед теми, кто способен прежде всего к духовной работе над собой и к пастырской работе с прихожанами. Если речь идет о новообразованном приходе строящегося храма – это еще полбеды. Но когда убирают пожилого, но вполне дееспособного священника, к которому все привыкли, и взамен ставят молодого карьериста, думающего только о стройке и доходах, в душах многих людей возникают обида и непонимание. Подчеркну: речь обычно идет о человеке, совершенно прихожанам незнакомом. Очень часто – об одном из «любимчиков» архиерея, входящем в круг епархиальных сотрудников или в личное окружение. В древней Церкви такое было немыслимо: священники и епископы «росли» в своих общинах, а потому еще до рукоположения люди знали плюсы и минусы этих людей. В дореволюционной России пастырь часто служил всю жизнь на одном приходе, а потом его сменял один из сыновей или зять (отсюда выражение «невеста без места» – то есть поповна, женившись на которой, молодой человек не получал приход по наследству).

Убежден, что при всей каноничности епископской власти советоваться с общиной при назначении священника надо. И уж точно не следует делать что-то помимо ее воли. А лучше всего – назначать тех, кого она сама подготовила в диаконы, священники, настоятели. В большинстве крупных городских общин такие кандидаты найдутся, и получить богословское образование, если надо, для них не будет непреодолимым подвигом. Если же кандидатов нет, их можно найти в соседних приходах, и качества этих людей также будут хорошо известны. Совсем же «внешним» кандидатам лучше бы сначала поработать на временной основе в общине, куда они будут назначаться.

Считаем в корне неправильной ситуацию, в которой христианские общины – епархиальные и приходские – лишены в Русской Православной Церкви возможности участвовать в избрании своих духовных руководителей. Предлагаем следующее.
Петиция, опубликованная протоиереем Всеволодом Чаплиным на сайте Change.org в январе 2016 г.

1. Кандидаты в настоятели, пресвитеры и диаконы конкретной приходской общины должны предлагаться именно этой общиной. Если кандидатов нет – то соседними общинами, в крайнем случае – епархией. Кандидатура должна избираться на приходском собрании, открытом для участия любого православного христианина – местного жителя. Члены собрания могут исключить из участия в нем группы, не имеющие отношения к общине. Правящий епископ должен иметь право отвода кандидата – однако исключительно на основании канонических препятствий или по причине недостатка знаний. Соответствующие аргументы (например, результаты экзамена) епископ должен лично представлять приходскому собранию.

Отстранение священнослужителя от служения или его перевод из общины должны происходить по его собственному желанию или строго по каноническим основаниям, после обсуждения вопроса на приходском собрании.

2. Кандидаты в правящие или викарные архиереи конкретной епархии должны предлагаться только ее епархиальным собранием с участием всего клира, а также двух мирян от каждой общины. После избрания Синод обязан утвердить это избрание или сделать отвод кандидата на строго канонических основаниях, представленных епархиальному собранию и, через публикацию, всей Церкви.

Отстранение епископа от служения или его перевод из епархии должны происходить по его собственному желанию или строго по каноническим основаниям, после обсуждения вопроса на епархиальном собрании.

Понимаем, что предлагаемая система имеет свои слабые места и может быть использована недобросовестными людьми. Однако во многих местах она работает. Даст Бог, будет работать и в среде нашего верующего народа, не доверять которому нет оснований. Нынешняя же система – гораздо хуже, о чем свидетельствуют трагедии многих пастырей и общин. Пусть дорогу осилит идущий – с Божией помощью.

Предлагаем общецерковное обсуждение данной инициативы.

Да, есть опасность «застоя» в приходах при пожилом настоятеле. Да, священнические династии иногда вырождаются или просто слишком прикипают к одному месту, воспринимая его как свою вечную и неприкосновенную вотчину. Да, подчас пастырю нужно менять место служения, чтобы духовно не уснуть. Но совет с общиной и рассмотрение ее кандидатов на служение скорее пойдут на пользу, чем повредят. Тем более что люди обычно чувствуют, когда в приходе, в сравнении с соседними, становится «душновато», и сами ищут перемен. К тому же инициативных людей сейчас в каждом месте немало.

Почему, кстати, архиереи так заботятся о количестве построенных и восстановленных храмов, отдавая предпочтение священникам-«менеджерам»? Да потому, что и их работа подчас оценивается по количеству приходов, особенно новооткрытых. Но в долгосрочной перспективе будущее епархии будет зависеть от того, насколько люди – и священники, и миряне – смогут в этих приходах встречаться с Богом и друг с другом. Если все внимание будет уделено «стройке», количественным показателям и формальной отчетности, храмы могут оказаться пустыми – даже в перенаселенных городских районах, – а прихожане будут искать пастырского руководства в Интернете, а то и в сектах.

Кстати, епархиями тоже не должны руководить «чужаки» – по крайней мере, в местах, где есть свои кандидаты в епископы. Перевести достойного архиерея на лучшее место иногда можно, но тоже сначала спросив «местную церковь», готова ли она принять его. Но еще проще и честнее попросить ее предложить достойнейшего, когда предыдущий епископ скончается или впадет в старческую немощь. И опять-таки лучшим архиереем будет не «менеджер», а известный в регионе духовник, настоятель монастыря или храма. Все-таки главное для епископа – не работа «суперпрораба», не хорошие отношения с церковным и светским начальством, не успешное «администрирование», а духовный авторитет, способность управлять при помощи мудрого слова, а не угроз и не постоянного «тасования колоды» духовенства. Да, архиереем, пользующимся любовью и уважением в народе, труднее командовать из центра. Он наверняка будет иметь «свое суждение» по многим общецерковным вопросам. Но для устойчивости всего православного организма лучше иметь побольше таких епископов и поменьше – чистых управленцев, к тому же мечтающих поскорее перебраться в более престижный и денежный регион.

Люди самостоятельные и самодостаточные – вообще более надежные. Что среди священников, что среди архиереев. Пусть ими и непросто руководить. Сегодня – как и в древние времена – христиане идут к Богу вслед за учителем, за его личным примером, который действует лучше, чем сотни книг и телепроповедей. Когда так происходит, это нужно ценить, не пытаясь выстроить всю христианскую жизнь по какой-либо схеме в рамках епархии или всей Церкви. В моменты трудностей естественно выросшие лидеры православных общин станут лучшей опорой Церкви, а вот «менеджеры» и искатели карьеры быстро разбегутся или сломаются. История гонений и расколов ХХ века это прекрасно показала.

Кстати, об искателях карьеры. Некоторые из них пытаются – и порой небезуспешно – использовать деньги. Грех симонии, то есть покупки церковных должностей, не изжит у нас с советского времени. Из этих же времен родом и другая проблема: попытки использования светских властей. В начале девяностых было много шума вокруг темы «сотрудничества» священнослужителей с КГБ. Рассказывали, что иерархи были чуть ли не генералами, а благочинные – полковниками. В ответ Синодом была создана специальная церковная комиссия во главе с молодым тогда епископом Александром (Могилевым), ныне митрополитом Астанайским. К сожалению, выводы комиссии никогда не были обнародованы.

Однако я убежден, что скрывать в большинстве случаев было особо нечего. Никаких генералов и полковников среди духовенства не было – этого не позволяли установки самого КГБ и советского партийно-государственного руководства. Сам же по себе контакт с советской властью, в том числе с «органами», никаким грехом я не считаю, как и контакт с властью иноверной, положим, в Османской империи, или с властью агрессивно-секулярной, как в нынешней Франции. И та и другая – по сути антихристианские. Но и представителям такой власти можно говорить о нуждах Церкви, а может быть, и о вере. С любой властью, кроме совсем уж богоборческой, могут найтись общие заботы и общие дела. И в этом нет ничего дурного – даже если в записи разговоров тот или иной священник проходит под кодовым названием «агент Михайлов» или, положим, «зимми (христианин, находящийся под шариатской властью, платящий ей дань и в чем-то перед ней отчитывающийся) Владимир».

Совсем другое дело – использование связей с власть имущими для «продвижения» себя и «утопления» ближнего. Для доносов, наветов, клеветы. По большому счету, все равно, какую власть для этого использовали – советскую в лице КГБ и Совета по делам религий, нынешнюю российскую или украинскую, западную или какую угодно еще. До сих пор многие священники и архиереи обивают пороги разных учреждений и просиживают долгие часы за обедами-ужинами, чтобы убедить чиновников, богатеев и «силовиков» в том, что они самые лучшие на свете, а вот их «конкуренты» – сплошь рвачи, развратники, сумасшедшие и враги народа. Слава Богу, советское время хорошо научило наиболее дальновидных церковных руководителей не слушать кадровых рекомендаций «сильных мира сего». Иначе Церковь очень скоро стала бы продолжением той борьбы и тех интриг, которые свойственны миру политической и экономической конкуренции – «миру сему», который, по слову новозаветного Писания, «лежит во зле» (1 Ин. 5, 19).

Кто станет клириком или епископом, должны решать в самой Церкви, но только не на основе субъективно понимаемой «целесообразности», личных предпочтений архиерея либо Патриарха, рекомендаций церковной бюрократии, а на основе ясных критериев и с учетом воли тех людей, среди которых будет служить пастырь или архипастырь. Конечно, при выборах в приходах кандидатов в священники, а в епархиях – кандидатов в архиереи также может возникнуть опасность манипуляций со стороны чиновников, политиков, бизнеса. Но современная деловая культура знает много способов такой манипуляции избежать.

Ждать появления «идеальных» христиан надо будет не два-три поколения – вечно. Во всех «древнеидеальных» странах, включая православные империи, регулярное и добровольное участие в церковных таинствах принимало меньшинство. Сегодня, по данным социологов, среди православных жителей России это все-таки не 3–5 %, как утверждают некоторые скептики. 21 % из них причащаются раз в год и чаще, 30 % – реже раза в год. Мои многолетние наблюдения подтверждают реалистичность приведенных цифр. Такова же картина среди православных на Западе, что не мешает им избирать священников. До революции причащалось по своей воле примерно столько же людей, а знаний о вере у них было едва ли меньше, чем у наших современников, однако в начале ХХ века эти люди избрали в епископы лучших из новомучеников. Вводить же образовательный, а тем более денежный ценз – просто дискриминация. Если не начинать избирать священников и епископов хотя бы в крупных городах, ответственный прихожанин не родится никогда. <…>
Из публикации в блоге «Православная политика» 11 марта 2016 г.

Приглашать надо всех. Постоянных прихожан за службой с амвона, и они придут, вне зависимости от «территориального» фактора. Ну и местных жителей – тоже всех, включая «захожан». Все-таки они прежде всего придут в ближайший храм на крещение, венчание, исповедь, даже если не ходят в церковь постоянно. Им не все равно, кто у них служит. <…> Увы, я не знаю практически ни одного случая, когда архиерей менял бы свое решение об отстранении клирика и вернул бы его назад после «протестов и жалоб прихожан». В случае неприемлемого для людей нового назначения решение иногда пересматривают, но это практически никогда не делается именно на основании мнения мирян. Это мнение де-факто объявляют несущественным. Поэтому и должны быть гарантии его учета.

Очень болезненная тема – реальные и декларируемые причины отстранения от служения священника или епископа. С «законным» отстранением все ясно – есть канонические нормы. Правда, если применять их строго, можно отстранить почти любого. А иногда остаются служить люди, явно и грубо их нарушившие – священники, женившиеся после рукоположения, ростовщики, те, кто публично молился и даже служил с еретиками, святотатцы (то есть лица, совершившие в Церкви хищение), и так далее. Когда правило применяется по всей строгости, а когда не применяется никак, решает епископ. Впрочем, за последние десятилетия появились церковные суды – епархиальные и центральный. Это очень помогло наведению порядка. Сегодня священник, которого хотят наказать, может попытаться отстоять свою правоту, потребовав ясно сформулировать обвинение и привести доказательства. Может он и апеллировать в высшую инстанцию – общецерковный суд, который нередко становится на сторону клирика, отменяя решение архиерея. Однако епархиальные суды пока очень внимательно прислушиваются к голосу главы епархии, а общецерковный суд – к голосу Патриарха, который, кстати, утверждает его решения. Ни разу этот суд не принял решение, которого тот бы, по определению, не одобрил. Заявления же против него самого остаются вообще без ответа – более того, москвича Валерия Сутормина, который одно из таких заявлений подал, отчислили из семинарии.

Лет десять назад в одной епархиальной приемной встретил средних лет дамочку, буквально пышущую злобой. Несмотря на то что человек я там был посторонний, она набросилась на меня с жалобами на своего настоятеля:
Из книги «Лоскутки-2», 2009 г.

– У нас в приходе революционная ситуация. Верхи прогнили, низы скоро возьмутся за топор. Не уберут настоятеля – все перевернем, все вверх тормашками поставим! До Патриарха дойдем!

– А как революцию-то делать будете? – пытаюсь я обратить дело в шутку. – Как в семнадцатом?

– Да Ленин с нами и близко не стоял! Такое устроим – никому мало не покажется!

– Да что ваш настоятель натворил-то?

– Агрессивный он. И смирения маловато…

Проблема, впрочем, еще и в том, что церковные суды обычно рассматривают дела, касающиеся канонических наказаний – отлучения от Церкви, извержения из сана, запрещения в служении (то есть лишения священника права совершать таинства и богослужения на некий срок или «до раскаяния»). А вот что происходит в случае отстранения священника от прихода, а епископа – от управления епархией? Или увольнения профессора, преподавателя, церковного старосты, синодального чиновника? Каноническая процедура для этого формально не нужна, церковный суд – тоже. Решили епископ или Синод (в случае архиерея), причем без обсуждения вопроса с «предметом» рассмотрения – и все тут. Апеллировать некуда, суд может сказать: «Это не наш вопрос, мы применяем каноны и налагаем положенные по ним наказания» (они были перечислены чуть выше). В светский суд не обратишься – это запрещено одним из канонов, говорящим: «Если некоторый клирик имеет судное дело с другим клириком, да не оставляет своего епископа и да не прибегает к светским судилищам» (9-е правило IV Вселенского Собора). В случае суда клирика с епископом это же правило предлагает обращаться к «областному собору» или высшим церковным властям. И, кстати, в случае нарушения этого канона возникает самостоятельное основание для церковного суда и канонических мер. В итоге епископ или Синод могут принимать жесткие кадровые решения, исходя, например, из «церковной целесообразности» – и чувствовать себя при этом спокойно. Жаловаться практически некому – многие письма на имя Патриарха остаются без аргументированной реакции, а их авторам предлагают обращаться к тем, на кого они жалуются. Формально все правильно: отменить кадровое решение архиерея Патриарх не вправе. Доказывать «нецелесообразность целесообразности» тоже почти бессмысленно: это вам не дело о краже, каждый волен трактовать общий термин как хочет.

К сожалению, эта «железобетонная» система может быть побеждена только открытыми протестами, требованием рассмотрения любой канонически обоснованной жалобы и любого заявления в церковный суд, а также адресованного всем православным людям обличения тех, кто в рассмотрении жалоб и исков отказывает. Такое обличение вполне легитимно – после обличения приватного, письменного или устного, а затем после вовлечения в спор еще двух-трех человек. Именно так поступать велит Сам Христос, сказавший: «Если же согрешит против тебя брат твой, пойди и обличи его между тобою и им одним; если послушает тебя, то приобрел ты брата твоего; если же не послушает, возьми с собою еще одного или двух, дабы устами двух или трех свидетелей подтвердилось всякое слово; если же не послушает их, скажи церкви; а если и церкви не послушает, то да будет он тебе, как язычник и мытарь» (Мф. 18, 15–17). Надеюсь, что включение этой евангельской «процедуры» – не за горами.

* * *

Поколения духовенства стремительно меняются. Священников, успевших послужить в советское время, нынче от силы процентов пятнадцать, да и те по большей части находятся за штатом – на мизерной пенсии, иногда с возможностью «подработать» в приходе – или на «почетных» должностях. Энтузиасты восьмидесятых и девяностых – интеллигенты и прочие «разночинцы», которые пришли в Церковь с горящими глазами и стали главными моторами ее возрождения за последние 25 лет, – сейчас уже разменяли шестой, седьмой, а кто и восьмой десяток. Как уже приходилось писать, многие из этой генерации навсегда ушли в долины разочарований и новых поисков.

Кто-то из священнослужителей чуть более молодого поколения – те, кому сейчас 40 лет, – погрузился в обыденщину и больше ни о чем не помышляет. Прежде всего это касается потомственных клириков и тех, кто перебрался из провинции в большие города. Как-то я был на дружеской вечеринке священников именно этого круга. Ожидал, как водится, массы вопросов о церковных сплетнях и интригах, ну а потом – «разговоров о высоком». Увы… Не говорили даже о приходских стройках и об отношениях с начальством. Только о семье, быте, болезнях, машинах и спорте. О Боге не вспомнили ни разу, о Церкви – по касательной. Все это очень плохие симптомы. Примерно так же вели себя партийные функционеры 80-х годов.

Среди молодого духовенства – особенно выпускников лучших семинарий, таких как Сретенская, Московская, Перервинская, а также Свято-Тихоновского университета – снова много идеалистов в лучшем смысле этого слова. Большинство выросло в верующих семьях, воспитывалось у хороших духовников, прошло через воскресные школы и приходскую работу. Познания у них – на уровне лучших сотрудников синодальных учреждений 80-х и 90-х годов. Чего, может быть, не хватает – так это устойчивости к жизненным трудностям и грубым реалиям испорченного грехом мира, в том числе церковного. Священники с советской или ранней постсоветской закалкой были и остаются внутренне гораздо более сильными. Попадая из родной общины, где человек рос, в новый приход, где все по-другому (хотя и не обязательно все хуже), молодой священник «выделки» последнего десятилетия часто теряется, уходит в себя или начинает по-мелкому бунтовать, не предлагая реального плана перемен и не добиваясь их. Многие в лучшем случае способны на анонимное ворчание в соцсетях – большего боятся.

Перестает быть секретом и снижение числа людей, желающих быть священниками. Крупнейшие и лучшие семинарии – например, Московская – еле набирают достаточное количество поступивших, и то за счет украинцев и молдаван. Отсеивают только случайных людей, душевнобольных или уж совсем полных неучей. В провинциальных семинариях набор на первый курс десяти человек считается успехом. Отнюдь не все выпускники принимают сан – и при рукоположении у епископа часто не остается выбора. Вот какие слова, очень похожие на правду, приписывают в Интернете анонимному митрополиту: «К вам приходят 10 семинаристов на рукоположение, 9 из которых умеют только коверкать церковнославянский текст невнятным шипением и махать кадилом. И лишь десятый преисполнен великих идей. Что вы будете делать? Посвятите одного и отвергнете девятерых? Но у нас и так кризис призвания к священству. А если вы посвятите в сан всех десятерых, то ладу в епархии не будет. Интеллектуал вызовет неприязнь в клире, клир настроит против него как против «еретика-модерниста» свою паству, в итоге – будет отторжение от интеллектуала. Вот и придется вам сказать «пламенеющему юноше»: «Ты пойди, поработай мирянином в Церкви под началом священства, поостынь, а там посмотрим».

С какого-то момента своего служения священник почти полностью перестает сталкиваться с критикой. Хороший батюшка, хороший, а если и сделал что-то неправильно – так это он не сам, его обманули, «подставили»… Наша церковная среда подчас слишком убаюкивает, не дает посмотреть на себя со стороны, усомниться в своей «всегдашней правоте». Kак знать, может быть, иногда и полезны для нашего смирения и для нашей самокритики выпады атеистов, разные критические статьи – пусть даже несправедливые. Все-таки священник, сталкивающийся со враждебным «миром», подчас оказывается гораздо более духовно здоровым, чем тот, кто общается исключительно с прихожанами и собратьями по служению.
Из книги «Лоскутки-2», 2009 г.

У некоторых нынешних молодых клириков нет прочной приверженности тому жизненному выбору, который они вроде как сделали. Рос человек в верующей семье, посоветовали поступить в семинарию – ну и поступил, в двадцать с небольшим лет рукоположили – ну и ладно. Такой невыстраданный, полуосознанный и не совсем «свой» выбор часто оказывается непрочным. Вот и встречаешь иногда в самых неожиданных контекстах совершенно светских молодых людей, которые вдруг да обмолвятся: «а я в семинарии учился», «а я бывший иеромонах»… Словно поувлекался человек играми в орков или гоблинов, а потом надоело. Слава Богу, большинство молодых священников не такие. Надеюсь, что новое поколение духовенства – довольно образованное не в случае единиц, а en masse, и гораздо менее пуганое – преодолеет «болезни роста», получит жизненный и пастырский опыт, сорганизуется и заявит о себе, в том числе перед лицом «начальства».

Несколько особый, но показательный случай – молодые церковные «аппаратчики». Отношение к церковной деятельности у них сильно отличается от нашего настроя в восьмидесятые и девяностые. Тогда попасть на работу в синодальное учреждение было весьма непросто – особенно если ты не из церковной, да и еще и «заметной» семьи. Говорили мы друг с другом в основном о будущем Церкви и страны. Сейчас многие сотрудники – в том числе выпускники академий и семинарий – говорят в основном о деньгах и о том, как бы получше устроиться на светскую работу. Многие, не особо это скрывая, подрабатывают в коммерческих компаниях, в лучшем случае – в околоцерковных фондах. Потом уходят туда «насовсем» или устраиваются в госучреждения, где их после довольно хорошей церковно-бюрократической выучки охотно принимают. Из отдела, который я возглавлял, в высшие органы госвласти ушла целая обойма сотрудников. Один тамошний начальник как-то мне сказал:

– От вас такие корифеи пришли… Даже по-русски писать учить не надо.

– Вы думаете? – процедил я. – А мне казалось, что можно было еще учить и учить, обормотов-то этих…

Причина кадровой текучки – конечно, прежде всего в низких зарплатах на фоне очень высокой загруженности и сложности работы. Надо организовывать мероприятия, принимать людей, в том числе «тяжелых», составлять тексты самого разного уровня сложности – от справок и ответов на письма до тезисов выступлений Патриарха. При этом в коридорах, а то и в чатах постоянно говорится:

– И зачем я так ишачу за тридцать тысяч… И без социального пакета… Вон, Пашка уже в банке, а Денис на Старой площади…

* * *

Сейчас кризис и массовые увольнения в мирской среде несколько остудили «эскапистский» пыл. Но это, как говорится, не навсегда. К тому же материальные причины недовольства – не единственные. Часто руководители в священническом или архиерейском сане – в том числе попавшие на свои должности достаточно случайно, благодаря личным симпатиям, – очень быстро начинают мнить себя поставленными от Бога харизматиками, обладающими данными свыше уникальными качествами, в том числе компетентностью в любой профессиональной сфере. Такие люди довольно быстро перестают что-либо делать сами, но очень любят учить: редактора – править тексты, бухгалтера – считать, юриста – толковать законы, строителя – класть кирпичи, реставратора – промывать живопись… Могут и нахамить потомственному интеллигенту, и потребовать от исполнителя сделать что-то безнравственное или незаконное – а самим остаться «чистенькими». Все это, конечно, не добавляет престижа церковной работе. Многие, оставляя ее, теряют и веру или просто прекращают ходить в храм. Чуть лучше ситуация в церковных вузах – там «начальствующие» все-таки обычно обладают хотя бы достаточным образовательным уровнем.

В общем, те части церковного организма, где требуются высокие интеллектуальные и деловые качества, могут пережить самый серьезный кризис. Люди там требуются «штучные», их надо воспитывать, за них надо бороться, а не разбрасываться ими, заменяя случайными «штрейкбрехерами» или совсем зеленой молодежью, которая тоже уйдет, набравшись опыта, как отрицательного, лежащего тяжким грузом на сердце, так и положительного, который пригодится на новой, уже светской работе. Ну и, конечно, про материальный фактор и социальные гарантии забывать никак нельзя. Иначе в синодальных учреждениях, епархиях и духовных школах работать на полную ставку останутся почти одни монахи, монахини и… совсем молодые романтики, чьего задора будет хватать максимум на пять-семь лет. А ведь Церкви очень нужны грамотные и работящие труженики. Один такой может принести больше пользы, чем сотня наглых глупцов и уж тем более чем сотня миллионов рублей, положенных в банк под проценты. Вложи эти деньги в перспективных людей – и они окупятся сторицей.

Урок на будущее

Главное в Церкви, после Бога, – это люди. Пожилые и молодые, простые и «трудные», богатые и бедные. Священники и миряне, монахи и монахини, архиереи и разнорабочие, преподаватели и студенты. И перед Богом важен каждый человек – будь он Патриархом, Президентом или старушкой, чистящей подсвечники. О каждом надо заботиться – ведь каждого любит Господь, волю Которого мы должны исполнять. За каждого нами отвергнутого, забытого, обиженного, ушедшего по нашей вине из Церкви – мы перед Богом ответим. И об этом нужно всегда помнить. Ключ к разрешению всех проблем «духовного сословия» и вообще межчеловеческих проблем в Церкви – это наша способность спросить себя: «А готов ли ты с этим человеком провести… вечность – в Царстве Небесном»?

 

Пастыри: известные и забытые

 

Протоиерей Александр Мень

Об убиенном священнике, пастыре интеллигенции 70-х и 80-х годов, авторе многих книг и вдохновенном проповеднике, я много говорил и писал – и в этой книжке, и по другим поводам. Добавить хочется только две вещи.

Гибель отца Александра поразила всех. Когда его убили, возрождение Церкви только начиналось, и уверенности в нем еще не было – как и в наступлении свободы. Многие ожидали новых гонений, реванша тоталитарного безбожия. 1990 год был в полном смысле переломным: никто не знал, куда склонятся весы истории, какой вектор ее развития возобладает. И вот в это время отец Сергий Стригунов, зашедший в студию звукозаписи в Издательском отделе, вдруг говорит: «Меня убили».

На следующий день я понуро ехал на электричке в Пушкино, где служил отец Александр. Отпевание возглавил владыка Ювеналий – а до этого, за литургией, был рукоположен ученик и алтарник Меня Владимир Архипов. У храма пронзительно играла труба моего знакомого – джазиста Олега Степурко. Люди выглядели потрясенно, чем мою тревогу только усугубили. Они словно молча говорили друг другу: неужели все? Неужели опять будут убивать за проповедь?

Кто напал на отца Александра, мы, наверное, никогда не узнаем, хотя о его «деле» написаны целые книги и сотни статей. Это был либо суперпрофессионал, исключительно умело имитировавший «бытовуху» (но в то же время почему-то давший раненому уйти с места преступления своими ногами), либо случайный человек – пьяница или безумец. И первого, и второго почти наверняка не найдешь. Всех остальных, по самым разным версиям, проверили десятки раз.

Теперь я часто бываю на месте, где напали на священника – там есть новый храм, в котором служит его племянник отец Виктор Григоренко, и культурный центр, где, в частности, выступают христианские рок-группы. То есть, говоря словами Иоанна Златоуста, «жительствует жизнь». Пример «пламенного протоиерея» вывел такую жизнь из спячки в тысячах православных людей. А его смерть подтолкнула многих к тому, чтобы идти на проповедь, используя каждый миг времени свободы, каждую возможность говорить.

Как раз второе, о чем хотелось бы сказать в связи с памятью об отце Александре, – это его стремление и умение использовать для проповеди и для пастырства каждый шанс, каждый путь, каждый миг. Между прочим, он очень любил известную советскую песню Александра Зацепина на стихи Леонида Дербенева:

Призрачно все в этом мире бушующем, Есть только миг, за него и держись. Есть только миг между прошлым и будущим, Именно он называется жизнь.

Этот священник не тратил время впустую – даже на отдыхе писал, размышлял, говорил с людьми. А когда появилась возможность выступать на телевидении, на радио, в больших залах, старался не отклонять ни одного приглашения. Так и нужно поступать пастырю, миссионеру, вообще любому христианину, имеющему дар слова. Расслабляться и лениться нам некогда – ведь каждое время для нас должно восприниматься в качестве «последнего», как когда-то чувствовался «последним», тревожным 1990 год. И мы должны быть «людьми не отсюда» – гражданами будущего Царства, которые не оглядываются на житейскую логику, на заботу о «выживании» и «благополучии», на прочие «мудрости» этого мира. Именно таким человеком, ярко выделявшимся на фоне советской жизни, был отец Александр Мень.

 

Протоиерей Вячеслав Винников

Не все «апостолы интеллигенции» были известны широко. В советские и ранние постсоветские годы служил в Москве – сначала в единственном на тот момент храме в Измайлове, а потом в центре, на Антиохийском подворье – отец Вячеслав Винников, очень любимый «тихими», недиссидентствующими интеллектуалами. Исповедовал многих молодых людей, любил поговорить с ними о Достоевском, писал в стол (только после перестройки выпустил две книги). Я начал ходить к нему в Измайлово еще в начале восьмидесятых – после неожиданного отзыва одной простой старушки:

– Батюшка очень духовный, хоть с виду и не скажешь!

Вскоре я понял, в чем было дело. На людях отец Вячеслав, одетый в светское платье и по виду вполне похожий на «поэта-художника», как бы стеснялся своего сана. Однажды я встретил его в метро и попытался взять благословение, но тот лишь сжал мне руку, пугливо оглядываясь по сторонам. Это, впрочем, совершенно не изменило моего отношения к нему как очень душевному человеку и открытому к ищущей молодежи священнику.

Новое время потребовало новых людей. Отец Вячеслав не вписался ни в какое из направлений церковного возрождения, так и оставшись «пастырем узкого круга». Наша связь почти прервалась, лишь иногда мы обменивались парой слов на службах в Антиохийском подворье, куда я заходил нечасто.

А потом произошла беда – к сожалению, для нашей церковной жизни типичная. Батюшка состарился, его отправили за штат, служить приглашать перестали и вскоре практически забыли. Оказавшись в совсем уже узком кругу, он вспомнил «демократические» иллюзии ранней юности, появился в Интернете с плакатом «Pussy Riot Is Right», горько плакал на прощании с Глебом Якуниным, а потом заявил, что к Русской Православной Церкви больше не принадлежит. А ведь ждал, может быть, только одного: чтобы хоть иногда приглашали в храм и давали возможность если не служить – на что почти не хватило бы сил, – то исповедовать и участвовать в приходской жизни добрыми наставлениями.

 

Протоиерей Сергий Булатников

Знаю и еще один пример священника, популярного в 80-е годы, а теперь практически забытого – даже в Интернете можно найти лишь пару упоминаний о нем. Это отец Сергий Булатников, к которому на то же Антиохийское подворье приходили десятки молодых людей – для советских времен это было очень внушительное количество. Иногда его ругали за «либерализм»: при оценке разных грехов он мог достаточно мягко отнестись к «юношескому максимализму». Как ни странно, молодые люди в конце концов начинали тянуться к более строгим духовникам – но отца Сергия по-прежнему любили за открытость, за всегдашнюю готовность поговорить, даже в дни тотальной загруженности крестинами-исповедями-отпеваниями. Мог он и подкинуть молодежи пятерку-десятку – знал, что иногда в центре города мы оказывались даже без денег на еду, а тут хватало и на небольшую совместную посиделку.

Потом отец Сергий служил настоятелем на Пятницком кладбище и попал под публичную критику из-за распоясавшихся церковных работников, внаглую вымогавших деньги с «захожан». Из настоятелей его довольно поспешно убрали – в тот момент публичные обвинения были в диковинку. Вскоре с ним случился тяжелый инсульт – и священник, в 2005 году отправленный за штат, оказался никому не нужен, кроме собственной семьи. Служить батюшка из-за болезни не может. Прежний «либерализм» сменился строгостью характера. Шестеро детей, теперь взрослых, по-прежнему проживают с ним в одной квартире (седьмого в этом мире уже нет). Стараюсь иногда пригласить его в храм и что-то «подкинуть»: старые долги надо отдавать.

 

Протоиерей Леонид Ролдугин

Отец Леонид, с которым я тоже познакомился во времена своей ранней юности, стал для меня на всю жизнь примером такой нечастой в наше время добродетели, как пастырское трезвомыслие. Этот священник никогда не будет «актерствовать», зарабатывая себе дешевую популярность. Не будет ни повышать голоса, ни сокрушаться о чем-либо с интонациями нытика. На исповеди не станет ни запугивать, ни «либеральничать». Служит он сдержанно, спокойно, без «спецэффектов», но ты видишь, насколько этот человек внутренне сосредоточен на молитве. Он и вне богослужения целиком «сконцентрирован» на беседе или размышлении.

Не случайно этого пастыря, теперь уже очень пожилого, так уважают и прихожане, и молодые священники. Многие приезжают к нему со всей Москвы в Измайлово, где он прослужил уже несколько десятков лет. Я помню его на прежнем месте, в Брюсовом переулке, только по самому началу 80-х годов. А все остальное время – именно по Измайлову. Бывает все-таки так, что священник, служа тридцать-сорок лет на одном месте, совершенно не застаивается и не унывает. И основа этого – духовная жизнь. Плюс опять же трезвомыслие.

 

Протоиерей Димитрий Смирнов

Даже не знаю, с какой стороны подойти к описанию столь многогранной личности, как отец Димитрий. Им созданы общины немалого числа храмов, воспитаны десятки священников, созданы группы и целые организации мирян, работающие в самых разных направлениях. Эти люди противостоят абортам, проводят акции в поддержку семьи, восстанавливают храмы, помогают друг другу в жизни. В 90-е годы отец Димитрий был одним из людей, стоявших у истоков взаимодействия Церкви и армии, а потом долго возглавлял Синодальный отдел по взаимодействию с Вооруженными силами и правоохранительными учреждениями. (В свое время решили уйти от слова «органы», чтобы не провоцировать любителей порассуждать о «сотрудничестве с КГБ». Потом к этому термину в названии отдела зачем-то специально вернулись.)

Отец Димитрий – настоящий харизматик. Он может одной фразой сбить спесь с надменного интеллигента, который запутался в грехах, а потому, стремясь к Богу, одновременно склонен поучать Церковь. Батюшка может огорошить кого-то из прихожан, телезрителей или радиослушателей парадоксальной фразой, яркой шуткой. Как-то мы сидели с ним на одном спектакле – я в рясе, он в костюме, но не узнать отца Димитрия почти невозможно. Мало того что он известен половине страны, у него еще и внешность уникальная – ни с кем не спутаешь. В антракте подходит женщина. Пытается съязвить на тему «светского» костюма, спрашивает:

– А вы, наверное, Дмитрий Смирнов? – намеренно не говоря «отец» и произнося «мирскую» версию имени, без оставшегося от греческой версии первого «и».

– Я? Дмитрий Смирно-о-о-в? – возглашает протоиерей на весь зал. – А кто это такой? Вообще такого не знаю. Придумаете тоже…

Зал, понятное дело, лежит от хохота и разве что не аплодирует. «Срезал» отец Димитрий язвительную дамочку, как говорится, по первое число.

Да, некоторые фразы отца Димитрия, вырванные из контекста, иногда могут быть использованы недругами христианства. По Интернету ходит ролик, выпущенный околоисламскими радикалами. Там приводятся слова батюшки: «Будущее – за этими мусульманами. За ними будущее. Они будут населять эту Землю. Потому что современным крещеным это все не нужно. Они (мусульмане. – Прим. авт.) и горячие, они и посты соблюдают… Когда их праздник, люди боятся даже в этот квартал заходить, потому что десятки тысяч молодых мужчин стоят на коленях и молятся Богу. Где вы видели столько православных мужиков? Нигде и никогда – только одни бабы». А дальше в ролике, уже от имени авторов, говорится: «Будущее – за нами». Так сказанное в проповеди, в храме, чтобы пристыдить православных, может неожиданно быть использовано в совершенно другом контексте. Впрочем, от подобного злоупотребления словами сегодня не застрахован почти никто – кроме тех, кто ничего не говорит и не делает либо осторожничает до такой степени, что ни за одно слово и ни за один поступок нельзя «зацепиться». Однако такие люди сегодня воспринимаются почти как естественный шумовой фон.

Отец Димитрий – человек очень неглупый. Он понимает, что донести проповедническую мысль до современного человека, переполненного информацией и уставшего от слов, подчас можно только в очень краткой, яркой, по-хорошему провокативной форме. Или в форме поступка. И у него получается – иногда на грани фола, но в любом случае лучше, чем у большинства других. Патриарх, конечно, всегда относился к этому с ревностью – особенно тогда, когда различные медиарейтинги приносили ему меньшее число упоминаний, чем «всероссийскому протоиерею». Ругал его и в глаза, и за глаза. Но ничего не поделаешь: отец Димитрий ярче и смелее. Думаю, что и умнее. И попробуй его тронь: за ним стоят десятки тысяч преданнейших людей.

 

Протодиакон Андрей Кураев

Еще один человек, известный по всей России, по всему СНГ и гораздо шире – это отец Андрей. «Диакон всея Руси», как его часто называют, обладает многими талантами, и отрицать это просто невозможно. Он блестяще эрудирован, владеет даром слова, ярко пишет (я, например, всегда признавал, что в жанре популяризаторских текстов он работает гораздо лучше меня, а в умении читать лекции ему почти нет равных). Многочисленные книги и выступления отца Андрея многих привели к вере – или, по крайней мере, подтолкнули к тому, чтобы задуматься о Боге, Библии, христианстве.

Хорошо запоминаются и «нестандартные», парадоксальные фразы протодиакона. Часто их за него ругают, но в основном это делают люди, никак не могущие понять, что округлый, уныло-вежливый, «благостный» язык сегодня просто не воспринимается. К тому же по сути этот язык псевдоцерковен – апостолы и многие святые были очень определенны и часто резки в суждениях. Евангелие тоже неокругло и невежливо.

Есть, впрочем, у отца Андрея одна проблема: ему, на мой взгляд, очень хочется сказать первым то, что до него никто не говорил – или, по крайней мере, выглядеть осведомленнее всех, грамотнее всех и оригинальнее всех. Так было с юности. В середине восьмидесятых мы с компанией молодых христиан пошли в музей имени Андрея Рублева. Кураев – тогда семинарист – был среди нас главным «докой». Услышав, как экскурсоводша говорит какую-то чушь вроде того, что икона Троицы демонстрировала политическое единство Руси, Андрей, конечно, не преминул ее аккуратно перебить и рассказать о главном – богословском – значении образа. Смело и правильно поступил, но… видели бы вы, с каким наслаждением и самолюбованием он говорил! Нечто подобное я много раз потом видел на конференциях, совещаниях и ток-шоу.

Мы много спорили с Кураевым – как в кулуарах, так и публично. Я никогда не разделял его стремления «понравиться» внешнему миру, особенно неверующим людям, жертвуя чистотой и строгостью православного вероучения. Не разделял и либерально-реформаторского пафоса. Вот, например, написал отец Андрей как-то в блоге: «Многие трудности церковной жизни возникли именно из-за невозможности применить буквальное понимание некоторых канонов и уставных требований к жизни людей. <…> Снять это напряжение путем изменения людей и понуждения их к святости – нереально».

Понуждать не надо – а побуждать просто необходимо. Именно так поступали и апостолы, и другие святые. Христианство сильно не приспособленчеством перед лицом «реальности», а именно призывом к перемене жизни – и к святости, к совершенству.

Как ни странно, нас с отцом Андреем нередко путали. Иду однажды по центру Москвы, ко мне подходит стайка молодежи:

– О! Всеволод Кураев!

– Нет, Андрей Чаплин, – отвечаю с улыбкой.

– Как это? Да нет, вы Всеволод Кураев. А кто еще? Ну, не этот же, не Кирилл, который в шапке с ушами…

Нынешний Патриарх постарался изгнать отца Андрея отовсюду, где он мог бы издаваться, говорить, преподавать. Как многие считают, причина была в том, что протодиакон усомнился в нравственной чистоте митрополита Никодима – учителя нынешнего Первоиерарха, которого тот глубоко почитает. Но, думаю, сыграла свою роль и ревность к популярности отца Андрея – тот, конечно, говорит несколько бледнее, чем Патриарх, но объем познаний у него больше. Теперь даже книги «всероссийского диакона» в храмах почти не встретишь, и он немного замыкается в себе, что неудивительно – к сожалению, отец Андрей всегда был склонен к «индивидуальному проекту», не любил работать в команде и терпел около себя только восторженных юношей-почитателей.

Впрочем, его блог просматривают многие тысячи людей. И я не знаю, кто в итоге более влиятелен в интеллектуальном пространстве Церкви – Патриарх или отец Андрей…

 

Протоиерей Владимир Воробьев

Создатель и бессменный ректор Свято-Тихоновского университета совсем не похож на харизматика. Я помню его в начале 80-х годов только что рукоположенным священником – тогда он служил в «застойном» приходе на Преображенке. И уже в это время к нему приходили на исповедь интеллигенты – в том числе ученые-естественники, из среды которых он и сам пришел в Церковь. Как только появилась возможность заниматься христианским просвещением, отец Владимир вместе с другими пастырями и мирянами – учениками репатрианта протоиерея Всеволода Шпиллера – начали создавать кружки и курсы.

Так постепенно рождался институт, потом университет, названный в честь исповедника веры Патриарха Тихона, пережившего первые большевицкие гонения и скончавшегося в 1925 году. Сначала занятия происходили в тесных комнатках при храме Николы в Кузнецах или на съемных светских площадках. Потом стали появляться «настоящие» аудитории. Подготовлены были тысячи священников, педагогов, катехизаторов, миссионеров, иконописцев, социологов, историков, искусствоведов… Церковные власти не дали ни копейки и не выделили ни метра площади, только в последние годы при их – и властей светских – содействии удалось восстановить московский Епархиальный дом, где расположилась часть «тихоновских» факультетов.

На фоне очень медленного возрождения, некоторой косности и закрытости духовных академий и семинарий возникла параллельная система церковного образования, доступного не только для стремящихся к священству, но и для тех, кто хочет оставаться мирянином – в том числе для девушек. В центре этого процесса был и остается ректор – фигура не авторитарная, но властная. Человек, умеющий побудить других сделать очень многое с нуля – и при более чем скромных возможностях.

 

Иеромонах Никон (Белавенец)

С Сергеем Белавенцем, нынешним отцом Никоном, в 80-е годы мы вместе иподиаконствовали у митрополита Питирима и с тех пор дружим непрерывно. Человек неплохо начитанный, участник разных монархических движений, патриотических собраний и либеральных застолий, свой человек среди рокеров, байкеров, коммунистов, ультрапатриотов, либералов, евреев, «жидоборцев», батюшка одновременно испытывал недоверие церковных бюрократов. Много лет его не утверждают даже в качестве штатного клирика Москвы – хотя Патриарх иногда доверял ему представлять Церковь на «рискованных» мероприятиях.

Но «народное» – да и «элитное» – доверие к отцу Никону неистребимо, даже если он ведет себя с людьми настолько панибратски, что никому другому, даже архиерею, этого бы не простили. И причина очень проста: по-настоящему детский характер. Он может быть веселым, обидчивым, грустным, но практически никогда не может быть неискренним. А для христианина, особенно живущего в среде заскорузлых умов и сердец, это великое преимущество. Не зря же Господь нам сказал: «Если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное» (Мф. 18, 3).