Рассказ

— Держись крепче! — весело крикнул Андрей и рванул салазки за верёвочку.

Наташа завизжала, вцепилась руками в сиденье и зажмурилась. Потом потихоньку открыла глаза и страшно удивилась. Незнакомый мальчик бегом бежал по двору детского сада и тащил за собой салазки, а в них её, Наташу. Она ехала вокруг большой клумбы, на которой летом цвели цветы, а сейчас лежал снег. Как хорошо было кататься! Хоть бы этот мальчик никогда не останавливался! Клумба по краю была обложена кирпичами. Из-под снега красиво торчали кирпичные треугольники. Они мелькали перед глазами Наташи, сливаясь в одну линию. И вдруг — бум! — полозья зацепились за один из кирпичей. Перед Наташиным носом мелькнули две валяные подошвы. Это оборвалась верёвка, и незнакомый мальчик полетел носом в снег.

Наташа сейчас же вскочила и отбежала к ребятам, которые стайкой притихли во дворе.

Мальчик встал и начал вытряхивать снег из рукавов, потом смешно съёжился:

— Ух ты, ёлки-палки, за шиворот попал!

Он стал трясти головой. Ребятишки засмеялись. Наконец, вытряхнув снег, мальчик весело подмигнул им всем сразу, живо связал оборвавшуюся верёвку и крикнул:

— А-ну, кто следующий?

Ребята встрепенулись. К салазкам покатился большой пушистый белый ком. У него были коротенькие быстрые ноги в белых валенках, шустрые руки в белых рукавицах, а наверху второй ком, такой же белый и пушистый, но только поменьше.

Когда эти два кома становились к вам спиной, то издали на фоне снега могло показаться, что ребята слепили снежную бабу. Только осталось вставить в маленький ком глаза-угольки да нос-морковку. А когда эти два кома поворачивались к вам лицом, то вы сразу начинали улыбаться. Оказывалось, что никаких угольков и морковки не надо. У кома были два глаза — чёрные пуговки — и смешной симпатичный нос тоже пуговкой, только не чёрной, а розовой.

Два кома подбежали к салазкам и плюхнулись на сиденье.

— Снеговик-снеговик, как тебя зовут? — спросил мальчик.

Маленький ком ответил тонким девчачьим голосом:

— Татьянка. А тебя как?

— Меня Андрей.

— А ты кто?

— Я шеф.

Андрей учился в соседней школе. Он был звеньевым в своём пионерском отряде. И его звено решило взять шефство над ребятами ближайшего детского сада. Вот он и прибежал сейчас посмотреть на своих подшефных. Прибежал да и стал катать их вокруг клумбы.

Когда салазки с Татьянкой-снеговиком остановились, Андрея сразу облепили зимние пальтишки и меховые шубки. Они прилипли, как ириски к нёбу, и не хотели отлипать.

— Становись в очередь у крыльца! — крикнул Андрей. — Всех перекатаю!

Пальтишки и шубки отлепились и побежали к крыльцу. Там сейчас же образовался весёлый хвост из ребят. Хвост всё время вилял в разные стороны. Он даже рассыпался на части, но потом снова собирался в одну кривую линию.

Андрей возил ребят вокруг клумбы.

И во дворе стоял такой весёлый смех и гомон, что прохожим на улице становилось завидно. Самые любопытные из них заглядывали в калитку. Заглядывали и тут же начинали улыбаться.

Андрей перекатал всех. Некоторые даже сумели поездить два раза. И только Катюшку — девочку в красном капоре — Андрей упрямо не хотел катать. Когда дошла её очередь, он сердито буркнул:

— Уйди, я кому говорю! Не мешай!

И красный капор грустно отошёл в сторону.

В конце дня воспитательница тётя Нина сказала:

— Молодец, Андрюша. Спасибо тебе, что пришёл. Видишь, как ребята рады. Побольше бы нам таких шефов.

Андрей сиял.

— Тётя Нина, а больше ничего не надо сделать?

— Надо. Знаешь, как нынче скользко на улице? А у нас есть несколько ребят, за которыми старенькие дедушки и бабушки приходят. А им падать нельзя. У них кости хрупкие. Раз — и переломятся. Возьми этих ребят и отведи по домам.

…Пять часов вечера зимой — уже сумерки. Сугробы делаются лиловыми и таинственными. От зажжённых уличных фонарей снег начинает сверкать и переливаться, и кажется, будто ты попал в сказку.

Андрей важно шёл по улице, держа за руку два белых кома, которые назывались Татьянкой. Он шёл и оглядывался по сторонам. Ему ужасно хотелось, чтоб встретился кто-нибудь из знакомых и увидел, как он ведёт чужую девочку из детсада.

— Ой, глядите, умора! Девчатник! — крикнул чужой, встречный мальчишка и хотел было швырнуть в Андрея снежком.

Но Андрей остановился и выразительно сказал:

— Я не девчатник. Я — шеф! Разве не видишь? Детей из садика по домам развожу.

— Ше-еф? Разводишь? — мальчишку озадачил спокойный, мирный тон Андрея и то достоинство, с каким он говорил. Мальчишка бросил недолепленный снежок на землю и несколько шагов прошёл за этой интересной парой.

Андрей оглянулся и таким уничтожающим взглядом посмотрел на него, и столько гордого превосходства было в этом взгляде, что мальчишке самому ужасно захотелось стать шефом и, хоть один квартал, провести по улице совершенно чужую маленькую девчонку.

Дверь открыл дедушка.

— Татьянушка? Ты? — удивился он. — А я только за тобой собирался.

— Ой, деда, там скользко. Все падают. Меня мальчик Андрей привёл. Он шеф. Он хороший.

— Спасибо тебе, мальчик Андрей, шеф хороший. Раздевайся, гостем будешь.

— Не могу, что вы! Спасибо. Мне ещё одного мальчика домой отводить. Он ждёт.

У дедушки была совершенно белая голова и коричневое лицо в глубоких добрых морщинах. Андрей увидел, как сильно дрожат дедушкины руки и никак не могут расстегнуть меховые пуговицы на шубке Татьянки-снеговика.

— Дедушка, вы посидите, отдохните, я сам её раздену, — и Андрей быстро, ловко снял с девочки шубу. Снял и удивился: сама Татьянка оказалась очень маленькой и тоненькой.

— Дедушка, вы и завтра не приходите в детсад. Я приведу её. Вы же совсем дедушка. Вы упасть можете, а у вас кости хрупкие. Раз и переломятся.

А сам подумал: «Вдруг такой симпатичный человек заболеет и умрёт? Ведь он совсем старенький. Чем бы ему помочь?»

Дедушка улыбнулся.

— Спасибо, мальчик Андрей. Давай с тобой так договоримся: если завтра будет скользко, я не приду. А если снежку, бог даст, насыплет, я сам надену валенки-скороходы и в поход за Татьянушкой. Мне ведь тоже по улице прогуляться охота.

Так и решили. Андрей вышел из дому и подумал: «Хоть бы завтра опять скользко было». Уж очень ему понравилось делать добрые дела людям.

Андрей был самым активным общественником в классе. Он и звеньевой, и художник стенгазеты, и тимуровец, и теперь ещё шеф. И везде успевает. И учится неплохо. Андрея часто хвалили, писали о нём в стенгазете. Это шло ему на пользу. Он начинал работать ещё больше, чтобы оправдать хорошие слова, которые говорились о нём.

С месяц тому назад в их класс поступила новенькая, приехавшая из другого города. Была она маленькая, скромная и застенчивая. Сидит на уроке тихо-тихо, как мышонок. Её почти не видно и не слышно. Не пошелохнётся, когда учительница объясняет. А после уроков вдруг незаметно — шмыг! и исчезнет, будто мышонок юркнул в норку.

Жидкие, гладко зачёсанные волосы кончались на спине тоненькой белобрысой косичкой, которую мальчишки сейчас же прозвали — мышиный хвостик. Потом эта кличка прилипла и к самой девочке. Она не обижалась. Оттого что волосы были жидкими и прилизанными, у неё очень большими казались уши.

Включили её в Андрюшкино звено, и никакой общественной работы она ещё не несла. Это очень беспокоило активного звеньевого. Раза два после уроков он просил новенькую остаться, хотел поговорить с ней как звеньевой. Но она торопилась к бабушке и робко шептала: «Завтра».

Вот и сейчас, как только кончились уроки, Андрей заметил, что Мышиный хвостик торопливо прячет книги и тетради в портфель. Вот-вот юркнет в дверь. Он решительно подошёл к её парте. Девочка виновато посмотрела на звеньевого и ещё тише обычного сказала:

— Мне к бабушке надо. Сегодня обязательно…

— Опять к бабушке?

Мышиный хвостик вздохнула. Андрею показалось, что уши у неё стали ещё больше и смешней.

— У всех бабушки! — настойчиво сказал он. — У меня тоже бабушка. Вон у Тимки даже две бабушки, а он всегда остаётся, когда нужно. Никуда не денется твоя бабушка!

— А она не моя. Мои не здесь живут.

— Не твоя? А чья?

— Не знаю. Бабушка и всё.

— Постой-постой, ты ходишь к чужой бабушке?

Девочка утвердительно кивнула. Косичка смешно подпрыгнула и опять тихонько улеглась на спину коричневого платья.

— А зачем ты к ней ходишь?

— Помогаю. Она плохо чувствует себя, всё забывает. Как-то я ей молоко помогла донести до квартиры, а дома она вспомнила, что соли забыла купить. Я и побежала…

Мышиный хвостик оказалась разговорчивой девочкой, но Андрей перебил её, улыбаясь:

— Ты помогаешь чужой бабушке? Это же общественная работа! Ты — тимуровка! Почему ты молчала?

— А зачем говорить? Я помогаю и всё…

— Как зачем? Мне же нужно записать. Это очень важно.

У Андрея сразу повысилось настроение. Теперь в его звене все общественники. Он достал тетрадку и задумался. Как же фамилия новенькой? Никитина или Никонова? Спросить было неудобно, и он написал: «Ник», а в скобках «М. хв.», что сокращённо означало — Мышиный хвостик.

— Как фамилия бабушки и адрес?

— Зовут Мария Иванна. Больше ничего не знаю.

Андрей даже подскочил на месте:

— Как не знаешь? Чудная ты какая-то… ну прямо… Значит так, Мария Ивановна, — записывал звеньевой, — а дальше я пустое место оставляю, видишь? Чтобы сегодня же узнала.

Новенькая молча кивнула и опять стала торопливо запихивать в портфель книги и тетради. Из портфеля на пол упала большая варежка.

«Опять эта варежка? — подумал Андрей, — и чего она ко мне привязалась?»

Он уже видел сегодня её на парте у Мышиного хвостика. Лежала варежка тихо, смирно, никому не мешая, но Андрей то и дело поворачивал к ней голову, сам не зная — зачем. Это была обыкновенная взрослая варежка, связанная руками на спицах из толстой шерсти. А самый кончик коричневый. Наверно, не хватило серых ниток и пришлось довязывать другими. Но было в этой варежке что-то такое, что тянуло Андрея к ней и непонятно волновало его. Вот и сейчас опять… Какая-то тёплая тревога… Но как только Андрей вышел из класса, он сейчас же забыл о варежке.

«Куда пойти? — думал он, машинально шагая к дому. — Папа с мамой уехали. Жизнь настала вольная».

Его догнала новенькая. Она ужасно торопилась.

— Я прямо к бабушке и домой заходить не буду. Ой, она лежит, наверно. Вчера иду около её дома вечером, в шестом часу, и вижу — толпа. Говорят: «Старушка упала». Я так и ахнула, думаю, моя бабушка. Ну, не моя, а Мария Иванна, в общем. Она всё равно теперь, как моя. Пролезла между людьми, гляжу — она! Её уже подняли и повели, а потом она сама пошла. А с ней девочка маленькая. А в руках у бабушки — школьный портфель. Как у тебя, вот такой же коричневый. Так чудно, — бабушка и вдруг с портфелем, как будто в школе учится.

Девочка свернула за угол и подошла к Андрюшиному дому.

— Вот тут бабушка упала, — и показала на тротуаре длинную блестящую полоску льда.

«Ведь это я раскатал», — подумал Андрей, и холодные мурашки защекотали спину.

— А вот тут в снегу бабушкина варежка лежала. Я подняла, только забыла отдать. Сейчас отдам.

«Вот почему у неё взрослая варежка в портфеле», — понял Андрей, и снова что-то тревожное прошло по сердцу.

Вдруг он увидел, что Мышиный хвостик входит во двор их дома. Андрей даже остановился от неожиданности. «Где она тут себе бабушку выкопала?» А девочка быстро и незаметно, действительно будто мышонок в норку, юркнула в подъезд. В тот самый подъезд, где жил Андрей.

«Ёлки-палки, вот чудеса заморские!» — и он, сдвинув ушанку на лоб, почесал в затылке. Потом сам быстро вошёл в подъезд. Девочка была уже на втором этаже. Он — за ней. Она — на третий. Он — за ней. Она — на четвёртый и наконец на пятый.

До самой последней минуты Андрей не понимал, в какую квартиру, к чьей бабушке идёт Мышиный хвостик. И вдруг он внезапно остановился. Ему показалось, что кто-то облил его кипятком с головы до ног. Андрей понял, понял! чья была та знакомая варежка.

Мышиный хвостик вошла в дверь их квартиры.

Как сумасшедший, мчался Андрей вниз по лестнице. Третий этаж, второй, первый… Куда бежать? Где спрятаться от своего позора? В подъезде рядом с дверью к квартирам — дверь в подвал. Залез туда, притянул к себе дверную ручку, чтоб не оставалось даже тоненькой щёлки света. Присел на ступеньки, ведущие вниз. Сердце бешено стучало везде: в груди, в руках, в ногах, в ушах. Везде было оно — громкое сердце. И никуда от него невозможно убежать.

Андрей чувствовал, как от стыда жарко горят лицо, шея, уши. Он обхватил руками голову и уткнулся носом в колени. Стыд не проходил, и сердце не унималось.

Андрей ясно вспомнил, как вчера вечером, когда вёл из детсада незнакомого мальчика, встретил бабушку. Она шла за Катюшкой, за его сестрой, девчонкой в красном капоре, которую он не хотел катать на салазках вокруг клумбы. Андрею ужасно надоел портфель, и он с радостью отдал его бабушке, чтоб она снесла домой. Ей же всё равно с Катюшкой туда возвращаться, а ему ещё незнакомца далеко вести. Да по такой скользоте. Ужас один. Намаешься.

Потом Андрей вспомнил, как поздно пришёл вчера домой. Катюшку спать укладывала соседка, а бабушка лежала. У неё очень болела голова. Но он не придал этому никакого значения, потому что голова у бабушки болела часто.

Внук быстро поел на кухне завёрнутые в тёплый платок суп и котлеты, оставил на столе грязную посуду и сел за уроки. Но просидел недолго: уроков было немного, и ужасно хотелось спать. Быстро нырнул в постель, благо она была разобрана бабушкой.

С тех пор, как на время уехали мама с папой, жизнь для Андрея стала вольнее. Постели он не застилал и не разбирал, посуды не мыл, галстук не гладил. Бабушка говорила: «Отдыхай, Андрюшенька, я сама сделаю». И он отдыхал.

Сегодня утром, как обычно, Андрей проснулся сам. Встал, пошёл в кухню и очень удивился, что посуда всё так же стояла немытая, как он вчера её оставил. Значит, бабушка не вставала.

В общей комнате у бабушки был свой уголок между стеной и шифоньером. Там стояла кровать и вместо столика табуретка со всякими лекарствами. Каждое утро бабушка пила порошки от головной боли. Андрей слышал, как за шифоньером звякала стеклянная крышка о графин, как лилась вода, как горлышко графина мелко стучало о край стакана, потому что у бабушки дрожали руки. Так было и сегодня. Значит, бабушка не спала. Почему же она не встаёт?

— Ба, а что мне есть? — спросил он, заглянув за шифоньер.

— Сейчас-сейчас, милый, — старушка с трудом стала подниматься.

Андрей поспешно собирал в портфель книги и тетради. Мельком взглянул на бабушку, вышедшую из-за шифоньера. Она торопилась и на ходу никак не могла попасть трясущейся рукой в рукав вязаной кофты. Совала, совала руку и всё мимо.

Через двадцать минут сытый Андрей уже бежал по улице.

Всё это вспомнилось ему сейчас так ясно, так отчётливо, что сердце заметалось ещё сильнее, а лицу, ушам, шее стало ещё жарче.

Бабушка была своя, домашняя, всегдашняя, привычная, без которой просто невозможно представить себя. Бабушка была всегда и казалась вечной. Андрей привык к тому, что она всё время работает, и принимал это как должное, будто она была обязанной всегда что-то делать. Казалось невозможным и странным, что бабушка может устать, замориться, как все другие люди на свете. Она была настолько своя, что он её даже не замечал. Вот так часы у них на стенке всю Андрюшкину жизнь громко били и тикали, а он не замечал, не слышал, потому что привык к ним. Ребята, бывало, придут к нему и каждый раз вздрагивают, когда часы начинают бить, а он не слышит. И только когда часы остановились, он заметил — не идут! Стали! Молчат! Начала ужасно мешать тишина комнаты, хоть из дома уходи. Невозможно с ней жить, с этой тишиной.

«Так же и бабушку не замечаю, как часы», — с ужасом подумал Андрей и вскочил на ноги от этой страшной мысли. Потом снова сел и снова сжал голову руками. Только сейчас один, здесь, в холоде и темноте, он припомнил, как за последнее время согнулась бабушкина спина, как сильно стали дрожать руки. Чашку вчера разбила, а он рассердился. Теперь она уже не может сама вдеть нитку в иголку и просит его. А ему неохота вдевать, он злится.

— Подожди, вот дочитаю до главы, тогда вдену.

И она сама пытается вдеть, а ушка иголки уже не видит.

За спиной Андрея в подъезде быстро-быстро протопали чьи-то лёгкие ноги, выбегая на улицу.

«Это Мышиный хвостик, наверно, в магазин побежала. Или в аптеку. Может быть, бабушке совсем плохо?» И Андрей со всех ног помчался на пятый этаж.

Дверь в их комнату была приоткрыта, и в коридоре пахло бабушкиным лекарством. Андрей хорошо знал этот запах. Лекарство было жёлто-зелёного цвета в бутылочке. Мама всегда растирала им бабушкины ноги, которые часто ломили.

Андрей вошёл в комнату. За шифоньером разговаривали.

— Давайте я и правую ногу потру, — прозвучал голосок Мышиного хвостика.

Андрей замер. Значит, тогда пробежала не она.

Ни бабушка, ни девочка не слышали, как он вошёл.

— Мария Иванна, а как ваша фамилия? — спросил тот же голосок.

«Разве мою бабушку зовут Мария Ивановна?» — удивился Андрей. Все в квартире звали её просто бабушка, а папа и мама — мамой.

— У нас в классе один мальчишка есть, звеньевой, — продолжала девочка. — Он хороший, добрый, но ужасно смешной. Виноградов Андрей…

— Как говоришь? — переспросила бабушка.

— Андрей Виноградов. Он ужасно беспокоится, что я к вам просто так хожу, без всякого общественного поручения, и это нигде не записано. У него такая тетрадка есть, я сама видела, где против каждой фамилии стоит, например, так: «пятого числа в шесть часов вечера перевёл дедушку через улицу», или «ходил за хлебом старушке Ивановой».

— А против его самого… против Виноградова фамилии что-нибудь стоит? — спросила бабушка странным, незнакомым голосом.

— Стоит. Против него очень много стоит. Он самый первый тимуровец в классе.

Дальше Андрей слушать не мог, выбежал из квартиры. На следующий день перед уроками Мышиный хвостик с виноватым видом подошла к Андрею.

— Мария Иванна мне не сказала, как её фамилия. А варежку я и вчера забыла отдать. Вот безголовая.

Прозвенел звонок, и Мышиный хвостик юркнула на свою парту.

Когда кончились уроки, и в классе уже осталось мало ребят, Андрей подошёл к новенькой. Он глянул ей прямо в глаза и тут же отвёл взгляд. А потом тихим, странным голосом попросил:

— Дай мне ту, бабушкину варежку.

— Тебе? — удивилась девочка.

— Ну да мне… а кому же?

Он вздохнул, ещё зачем-то внимательно посмотрел в окно, сморщив лоб, и совсем шёпотом выдохнул:

— Я знаю, почему бабушка тебе не сказала фамилию… — и ещё внимательнее начал смотреть в окно. Потом склонился над партой, как будто разглядывая параграф в учебнике. Девочка ничего не спрашивала, она тоже склонилась над партой, как будто разглядывая параграф в учебнике.

Что сказал ей Андрей, кроме неё никто не расслышал. Но когда она разогнулась, глаза у неё были огромные-преогромные.

— Только ты пока никому не говори, ладно? — попросил Андрей.

— Ладно, ладно, — молча сказали глаза. — Я никому, совсем никому…

— Я сам… потом всё расскажу в классе. Только сначала… Понимаешь, мне надо сначала…

Он замолк и ладонью тихонько погладил варежку, которую положила на парту Мышиный хвостик.

— Я понимаю, я всё понимаю, — так же молча сказали огромные глаза.

«А уши у неё совсем не такие уж большие, — подумал Андрей, — самые обыкновенные уши, как у всех людей.»

Взял в руки варежку. Она была колючая, связанная на спицах из грубой шерсти (из мягкой бабушка вязала Катюшке и ему). Но какой ласковой и нежной показалась эта варежка Андрею. Он бережно положил её за пазуху. И по всей груди разлилось приятное тепло, как будто положил он не её, колючую, а маленькое, свёрнутое в комочек, солнце.

 

Повесть

 

Вселяются

Комод был такой огромный и пузатый, что никак не мог протиснуться в дверь. Дверь жалобно скрипела, просила о помощи. Но её заглушал женский голос, такой же скрипучий и тонкий, как дверной, только раз в десять сильнее. Испугавшись этих голосов, комод немного поджал живот и наконец всей своей громадой ввалился в коридор. «Уф!» Минутку постоял на всех четырёх пузатых ножках и двинулся дальше. За ним полез сундук. За сундуком шифоньер.

Комната была рада новым жильцам. Она приветливо распахнула обе створки своих дверей, чтобы комоду не пришлось опять поджимать живот. Вещи входили, пока ещё в беспорядке, останавливались посреди комнаты и оглядывались. Каждая выбирала себе место, где ей удобнее будет жить.

Это всегда ужасно интересно, когда в квартиру въезжают новые люди. Алёшка стоял в коридоре, откуда лезли вещи. Его не интересовали сундуки и шифоньеры. Поскорей хотелось узнать, какие люди теперь будут жить с ними в одной квартире.

На лестнице показался важный диван с двумя огромными валиками. Он был сердитый, надутый, недовольный, что его величество потревожили и сдвинули с прежнего насиженного места. Неожиданно из-под дивана вынырнул мальчишка, вбежал в коридор и остановился перед Алёшкой. Глаза у мальчишки чёрные, круглые, блестящие, точь-в-точь пуговицы с маминого шёлкового лёгкого платья. И вообще весь он чёрный-пречёрный. Почти как негритёнок.

Мгновенье ребята глядели друг на друга, не шевелясь. Потом Алёшка широко улыбнулся, а черноглазый молча подмигнул ему и побежал по коридору, чтоб раньше дивана попасть в комнату. Не было сказано ни слова, но оба поняли, что предварительное знакомство уже состоялось.

Вслед за диваном показалась и обладательница голоса, что раз в десять громче дверного. Большая, полная. Круглое симпатичное лицо никак не вязалось со скрипучим голосом. Казалось, что голос живёт отдельно от этой женщины. «Мать чёрного», — понял Алёшка, потому что на лице блестели такие же два круглых пуговичных глаза, только побольше. Если те от маминого платья, то эти от уличного жакета.

— Здрасте, — сказал Алёша.

— Здравствуй, мальчик, — улыбчиво произнесли мягкие губы, но тотчас же голос снова стал металлическим и визгливо потребовал, чтобы люди, тащившие диван, не отбили у него ножку, или что-то там ещё, что вообще возможно отбить.

Алька (так ребята в доме звали Алёшу) вылетел на лестничную площадку и ворвался в соседнюю квартиру.

— Ероша, Ероша, вселяются! — крикнул он радостно.

Ерошка, босой, в одних трусах, гладил взрослую мужскую рубашку.

— Айда поможем вещи таскать, одевайся! — и Алька выключил электрический утюг.

А вещи всё лезли и лезли вверх по лестнице. И просто невозможно было представить, как они сумеют разместиться в одной комнате.

Ребята подбежали к грузовику с вещами во дворе.

— Тётя, мы вам поможем таскать, — улыбаясь, сказал Алёша матери черноглазого.

Тётя недоверчиво оглядела Ерошкины босые ноги и особенно две дыры на майке-безрукавке.

— Мы ваши соседи, — продолжал Алёша.

Тётя кивнула и дала Альке круглую плетёную корзину, повязанную платком: «Не стукни! Не урони!», а Ерошке — большую цинковую ванну: «Не ударь! Не погни!» И ребята пошли по лестнице.

Ванна была огромная и ужасно крикливая. Она железно гремела на все пять этажей подъезда, будто её хулигански избивают, хотя Ероша только слегка задел ею перила. И то случайно.

— Майку не можешь зашить? Новые люди въезжают, а он сверкает дырками. Хорош сосед! — начал Алька, но вдруг замолчал и толкнул Ерошу в бок. Навстречу им спускался с лестницы тот, чернущий. Глянув пуговичными глазами на ванну и корзину, усмехнулся:

— Ого, уже и вас нагрузила. Это она умеет.

Ребята поняли, что он о матери.

— Нет, мы сами попросили.

— Сами? — удивились пуговицы с шёлкового платья. — Охота тяжести таскать!

Мальчишка присвистнул, лёг животом на перила, задрал ноги и поехал вниз. От его толчка ванна опять заорала истошным голосом и уже никак не могла успокоиться до самой лестничной площадки.

Во дворе плотный и коренастый мужчина средних лет размахивал такой же плотной и коренастой палкой, как он сам.

— Вот видите, товарищи-граждане, — громко обращался он к женщинам, вышедшим поглядеть на новых жильцов, — с виду я человек. Руки, ноги, голова, всё нормально. А копни меня поглубже — инвалид. Имею пенсионную книжку, — и он полез в нагрудный карман.

Но никто его поглубже копать не собирался, и поэтому книжку глядеть не стали. Поверили на слово.

— При своём нормальном виде, — продолжал коренастый, — ни одной вещи поднять не могу. Вынужден нанимать людей. Платить из пенсии последние копейки. А какие теперь пенсии? Пшик, а не пенсии! Не уроните! — тут же грозно приказал он двум мужчинам, снимавшим с грузовика деревянную кровать и зебристо-тигристый матрац.

— Не горюй, сосед, поможем! — сказал дядя Петя, шедший домой с работы, и подставил свою широкую рабочую спину.

— Ой, папка, тебе ж нельзя! — испугался Ероша, увидя отца с ношей на спине, — давай лучше я!

— Ничего, сынок, донесу. А ты возьми ещё что-нибудь. Люди вселяются, помочь надо.

Дядя Петя нёс кровать, двое мужчин несли матрац, а сзади них вышагивал вверх по лестнице коренастый мужчина и нёс… свою палку.

А потом черноглазый видел, как дядя Петя, что притащил кровать в их комнату, долго стоял в коридоре, будто прилипнув к стене, и никак не мог отдышаться.

— Пап, тебе плохо? — кинулся к нему Ероша.

— Что ты, сынок? Не волнуйся, — бодро ответил дядя и отлип от стены.

«А мой пять таких кроватей пронесёт, и ему хоть бы что, только шея красная станет, как помидор», — подумал черноглазый.

 

Чудные

Когда все вещи были перетасканы и заполнили не только комнату, но и коридор и часть кухни, мальчишки решили, что пора официально знакомиться.

Алька протянул руку черноглазому:

— Алексей.

Ероша тоже протянул:

— Лёля Ерохин, а вообще-то Ерошкой зовут.

— Ага, понятно, — ответил черноглазый, глянув на рыжую взъерошенную голову мальчугана. — А я Герка.

— Герман? — уточнил Алёша.

Тот кивнул.

— Ух ты, Герман! Как Титов!

Черноглазый самодовольно усмехнулся:

— Это что — Герман! Меня совсем, как Титова, зовут. Герман Степанович!

— Ой! — восхищённо воскликнули два голоса. — Правда? — Им ещё не встречался мальчишка, у которого и имя и отчество были бы как у космонавта.

— Если не верите, можете в домовую книгу посмотреть, когда пропишемся.

— Верим! Зачем нам смотреть! Что мы не люди, что ли? Ой и здорово!

— Вот счастливый!

С черноглазым сразу захотелось дружить, учиться в одном классе, быть в одном звене, сидеть за одной партой, поверять ему свои ребячьи тайны. Подумать только — Герман Степанович!

— А это твой отец, что кровать тащил?

— Отец, — Ероша кивнул. — На заводе работает. А твой где работает?

— Мой? — замялся Герка, — мой… нигде.

— Это тот, что пенсионную книжку показывал?

— Ага. В Отечественную ранили, — сказал черноглазый. — Кровь за нас проливал. За наше счастливое детство.

Помолчали.

— А у тебя книжек много? — неожиданно спросил Ероша.

— Книжек? — удивился Герка, — учебники все. Порядок.

— Нет, я про художественную.

— А тебе зачем знать?

Алька с Ерошей переглянулись.

— Идём, что-то покажу, — и лохматый потянул Герку в свою квартиру. Алька пошёл за ними.

Комната была заполнена солнцем вся-вся до отказа. Солнце очень любило её. Ему всегда было легко и свободно сюда входить, потому что ни на окне, ни на балконной двери не висело никаких занавесок и штор. Жильцы её, Ерошка и дядя Петя, очень любили солнце и никогда от него не прятались. Солнце спокойно прогуливалось по половицам, перешагивая с одной на другую. А то заливало сразу весь пол тёплой, солнечной рекой.

Зато ветру в комнате делать было нечего. Он в других квартирах привык раздувать шторы, играть кисточками скатертей, шевелить вышитые дорожки на столах, задирать края накидок на подушках. Здесь ничего этого не было. И он, злой, отыгрывался на Ерошкиных волосах. Поэтому голова у Лёльки всегда была лохматая-прелохматая.

Мебели в комнате было мало, и та, что была, невидная, скромная, простая. Стол, два стула, шкаф и кровать. На ночь прибавлялась Ерошкина раскладушка, которая сейчас стояла в чулане.

Но, несмотря на мебельную скромность, комната была удивительно красивой. В ней жили книги. Их было столько, что казалось невозможным пересчитать. В общем, целая стена во всю длину комнаты от окошка до двери, от пола до потолка.

Книжки стояли радостные, нарядным плотным строем. Им было хорошо, потому что каждая из них ощущала рядом плечо друга. Сейчас они стояли и молча ждали, о чём заговорят ребята.

А ребята вошли в комнату и остановились.

— Ого-о! — открыл рот Герман. — Сколько денег-то вложено! Неужели все твои собственные?

— Нет, домовая, — улыбаясь, сказал Ероша.

— Чего?

— Домовая!

Герка стоял с вытаращенными глазами, ничего не понимая. А лохматая рыжая голова закивала, завертелась и начала быстро-быстро рассказывать:

— Библиотека домовая, доходит? Ну… нашего дома, значит. Видал домище! Пять этажей! Почти сто квартир! Мы собрали книжки у ребят и сделали библиотеку. Правда, здорово?

Геркины глаза особого восторга не выразили, и в рассказ вступил Алька.

— А Ерошу завбибом выбрали. Понимаешь, заведующий библиотекой — завбиб. Помещение нам сначала обещали дать, а теперь уже не обещают, потому что Ерошка к себе книги взял. Они вдвоём с дядей Петей живут. Детей нет, рвать некому.

— У нас всё как в настоящей библиотеке. Одна тётя, библиотекарь, нам всё показала: и как книги шифровать, и как сделать картотеку, и как в карточки всё записывать, — заговорил опять Ероша. — Здорово мы придумали, правда? Сначала у нас дежурства были, а теперь перешли на самообслуживание. Каждый сам приходит, какую книжку принёс, вычёркивает, какую возьмёт, вписывает, расписывается, и порядок.

Герка недоумённо хлопал глазами.

— Опять не понимаешь? Эх, голова! У нас всё на честность! Автобусы без кондукторов видел? Так и мы решили. На честность! Что мы не люди, что ли? Или ненормальные? Вот я в лагере был. Папка на заводе. Дома никого. А библиотека вовсю работает. Как заводная. И ни одной книжки не пропало, наоборот, прибавилось. Ребята свои приносят.

Четыре светлых глаза (зелёные Ерошкины и голубые Алькины) радостно, блестели, а два чёрных удивлённо таращились. Их веки то и дело хлоп, хлоп, хлоп на миг закрывали пуговицы и тут же открывали.

— Как это дома никого, а библиотека работает?

— А так! — зелёные и голубые смеялись. — Будешь посещать? Сейчас на тебя карточку заполним, — и Ерошка с удовольствием вывел — Иванов Герман Степанович. У всех ребят только инициалы стояли, а здесь полностью — имя и отчество.

— Запомни, в почтовом ящике на двери лежит ключ. Когда хочешь, приходи, открывай дверь, меняй книжку. Вот тут запишешь, какую взял, вот тут распишешься. Потом запирай квартиру, клади ключ в ящик.

Теперь сверкнули и засмеялись пуговичные глаза. Смешинки вспыхнули пожаром и остались гореть в зрачках. А смех сухими горошинами раскатился по комнате. Герка смеялся громко, и смех был ужасно смешной, будто курица кокочет: ко-ко-ко…

Четыре светлых глаза удивлённо захлопали веками. Ребята не могли понять, отчего так взорвался смехом их новый знакомый. А тот хохотал всё громче и указательным пальцем тыкал то в Ерошку, то в Альку:

— Что я, чокнутый? Так и поверил! — наконец проговорил он. — На пушку берёте. Какой дурак поверит. Приходи, открывай квартиру и бери…

И вдруг Ероша с Алькой обиделись. Обиделись всерьёз. И Герман это почувствовал. Курица перестала кокотать, указательный палец сник.

Лохматая голова так резко отвернулась, не желая смотреть на Герку, что рыжие вихры, освещённые солнцем, костром полыхнули в воздухе. Стало тихо-тихо. Потом костёр опять полыхнул, и Ерошка в сердцах выпалил:

— Если б тебя не звали Германом Степановичем, я б тебя сейчас за шиворот вон выставил! В один момент сверкнул бы затылком!

Ероша сказал это так горячо, что Герман на расстоянии почувствовал, как худые и сильные завбибовы руки хватают его за шиворот, хотя никакого шиворота сейчас на нём не было, и вообще всё лето он старался ходить без шиворота, потому что от него ужасно жарко. И Герка поверил, что ребята говорили правду. «Чудные они какие-то», — подумал он.

Помолчали.

— Ох, и хохочешь ты! Наверно, в космосе слышно, — разрядил обстановку Алёша.

— А чо?

— А то, что к себе в комнату придёшь, не вздумай так орать. Эту неделю тётя Людмила в ночную смену и сейчас спит. А из вашей комнаты у неё всё слышно. Разбудишь.

Герка вдруг разозлился и стал огрызаться:

— А на кой ляд мне твоя тётя Людмила! У меня своих хватает. И что вы мне приказываете? Подумаешь, начальники! Командуют! Я в собственной квартире что хочу, то и делаю.

Он стоял посреди комнаты, слегка расставив ноги, чернущий, плотный, коренастый и ужасно знакомо размахивал руками. Алёша с Ерошей переглянулись. Обоим показалось, что у Герки в руках вдруг выросла палка, такая же коренастая, как он сам, и что Герка вот-вот полезет в нагрудный карман за пенсионной книжкой. Почему-то ужасно захотелось треснуть его по башке, но Алёша негромко и сдержанно сказал:

— Квартира твоя, а за стенкой, между прочим, тоже люди живут. Вот будет тётя Людмила в дневную, ори сколько хочешь.

— Да что она царевна или министр твоя тётя?

— А она такая же моя, как и твоя. И не царевна и не министр, а просто соседка, на заводе работает. А когда она во вторую, мы за её Алёнкой в детсад ходим. По очереди. И тёте Наше на базар ходим. И пол моем. Разве трудно?

— Да кто они вам все? Чужие же люди!

— Какие чужие? Что они фашисты, что ли — чужие! Они же в нашем доме живут. Соседи.

— А какое вам дело, кто в вашем доме живёт? Тут мильон людей. И вы каждому на базар ходите, сумасшедшие?

— Не каждому, а кому трудно. Твой отец инвалид, и ему сходим.

«За поллитром», — подумал Герка и усмехнулся.

— Мало ли инвалидов в доме, и вы всем ходите?

— Мы не всем, а тем, кто в нашем подъезде.

«Чудные они тут какие-то, — ещё раз подумал Герка, когда выходил из комнаты. — Про такое только писатели в книжках пишут, а они тут в доме завели. Ох, и чудные!»

 

Кубыш

В комнате, коридоре и кухне невозможно было повернуться от поселившихся вещей. Герка еле протиснулся между сундуком и мотоциклом.

Отец стоял у комнатной двери и врезал в неё английский замок. Двери было ужасно больно. Она дрожала и скрипела, будто плакала, но тихо-тихо, потому что была терпеливой. Если бы дверь умела по-человечески говорить, она сказала бы:

«Люди, добрые люди, почему вы не верите друг другу? Зачем вы придумали такие ужасные вещи — замки? Неужели нельзя жить без них? А может быть, вы просто не знаете, как без замков свободно, радостно и легко? Прикрывайте меня плотней, и я никогда не откроюсь сама, если не надо. Я ведь всё понимаю, хоть и деревянная. А замки… это так больно…»

Но дверь не умела по-человечески говорить. И стамеска всё глубже и глубже врезалась в её тело.

У Геркиной матери, Валерии Константиновны, было недовольное лицо:

— Нет уж, сделайте это для моего спокойствия, повесьте замки, — говорила она в кухне Алёшиной маме. — У вас что-нибудь пропадёт, вы на нас подумаете, раз двери не запираются. А мы люди честные.

Герка посмотрел на обе двери, за которыми жили новые соседи. Замков нигде не было и петель для замков тоже не было. Протиснулся между вещами к входной. Здесь замок был.

— Ну, как это можно не запираться, когда в квартире чужие люди живут?! — начала мама возмущённо бубнить отцу.

— А что они фашисты, что ли? Они в нашем доме живут. Соседи. Какие же чужие? — вдруг ввернул Герка. Он и сам не знал, почему повторил Ерошкину фразу.

Родители удивлённо посмотрели на сына. И тут он выпалил им про домовую библиотеку. Что ключ лежит в почтовом ящике, приходи сам и бери книги, когда дома никого нет.

— И не ходи туда и не связывайся с ними, слышишь? — испуганно замахала руками мать. — Куда мы попали? Это какой-то сумасшедший дом!

А коренастый пенсионер Степан Васильевич молчал и только хитро усмехался. Шея его от напряжения стала красной, как помидор. Стамеска всё глубже впивалась в дрожащую дверь.

— Сходишь в старый дом, принесёшь мою… — обратилась мать к Герке.

— Некогда, — и Герку как ветром сдуло из квартиры. Он даже не дослушал, что именно ему нужно принести.

Ржавый пузатый замочище долго качался в клямке сундука, занявшего полкоридора. А Герка только на дворе почувствовал, что защипала коленка. Задрал штанину — ссадина… Опять об него треснулся, и тут мешает, — и Герка представил, как сейчас качается эта важная стопудовая железина. Потёр коленку. Болит. Подошёл к лестнице, прислушался, не кричит ли мать, не идёт ли за ним. Тихо. Куда пойти? В старый дом на Дальнюю улицу? То есть он совсем не старый, а совершенно новый, недавно построенный, пятистенный, но всё равно теперь он назывался старым. Нет, туда нельзя. Не хотелось встречаться с теми ребятами, что жили с ним на Дальней. Перед отъездом почти у каждого он занимал деньги. А теперь потребуют: отдай! А отдавать пока неохота. Жалко. Очень уж круглая сумма получилась! Десятка! Это же целые сто рублей, если считать на старые деньги. Долго копил. А теперь не будет же он из-за долгов менять эту новенькую бумажку?! Шиш! Он, конечно, отдаст долги, но только потом. А пока сам пришил к штанам потайной карман и положил туда своё богатство. Лежит десяточка, и будто нет её, никому не видна. Только чуть-чуть похрустывает, если рукой надавишь. Лежит неразменная. А в обычных карманах мелочь. Скоро на рубль наберётся. Герке кажется, что теперь он стал солидным, важным, что все мальчишки лопнули бы от зависти, если б узнали, сколько у него денег. Каждый захотел бы с ним дружить, а не так, как сейчас, многие, на Дальней отворачивались. Задавалы! Знали бы, какой он богач! Что, не богач разве!

Герка выпятил живот и важно, медленно прошёлся по двору. Куда же всё-таки пойти? И его потянуло к чудным, в странную домовую библиотеку.

Прислушиваясь, не идёт ли по лестнице мать, Герка поднялся на свой этаж и вошёл в Ерошину квартиру.

В комнате громко разговаривали. Кроме Ероши и Альки, там был кто-то ещё. Герка прислушался. И вдруг ноги стали каменными глыбами — ни двинуть, ни шевельнуть.

— А его все Кубышом зовут, — гневно застучал прямо в Геркины уши голос. — Кубыш — от слова кубышка, понимаете? В кубышках деньги прячут. А он раз мальчишка, ну, значит Кубыш.

Герка узнал голос. Это говорил Виктор Башмаков — Башмак, который жил на Дальней улице. Надо было бежать, сейчас же, немедля, повернуться и бежать вниз по лестнице, по двору, дальше и дальше. Но этот голос не только отталкивал, он ещё и держал, как магнит.

— Он всё копит. В автобусах без билета — зайцем! А у родителей на автобус требует. Бабка у них плохо видит, попросит его в магазин сходить, так он сдачу скажет пятьдесят копеек принёс, а сам двадцать сунет. У ребят занимает, а отдавать — фюить! Накопил уже сотню новыми деньгами!

Герку сначала будто облили ледяной водой, а потом кипятком. «Сотню новыми?!» Возмущённые мурашки стаями забегали по спине.

— Новыми? — удивился Ерошкин голос. — Не может быть!

— Может! Ребята видели. Ворует, наверно: на автобусах да на бабке столько не скопишь.

Надо бежать, бежать. Почему же у Герки не двигаются ноги, будто кто-то длинными гвоздями намертво прибил их к полу. Сейчас все трое ребят войдут в коридор и… Или самому ворваться в комнату и разоблачить. Он не ворует! А как разоблачишь? Чем докажешь?

— Дом у них свой, недавно построили, — не унимался Башмак, — а сейчас тётку туда поселили и бабка живёт, а сами уехали. Квартиру получили с удобствами. Обманом, конечно. Отец у них такой, всё умеет. Я спросил, куда уехали, бабка глухой прикинулась. Всё равно найду. В адресный стол пойду и найду.

— А у нас новые соседи, — заговорил Алёша, — мальчишка ничего вроде. Задиристый. Айда к нам, посмотришь. Познакомлю.

И только теперь Герка смог оторваться от пола. Магнит вдруг отпустил его. И он уже не услышал, что Башмак сейчас отказался идти к Алёше. Герка даже не помнит, как очутился во дворе. Чтоб куда-нибудь деться, нырнул в чей-то чужой подъезд.

 

Не наврали

Утро входило в комнату неслышно и медленно. Сначала оно сделало голубым и потолок, и оконные рамы, и пододеяльники, и вообще всё-всё то, что днём белое. А потом оно подожгло хрустальную вазу, которую Валерия Константиновна всегда ставила на самое видное место в комнате. Ваза гордо засветилась, запылала. А может быть, кто-то на ночь посадил в неё маленькое солнце, и теперь оно проснулось, открыло глаза и глядит оттуда?

Утро веселилось. У него было хорошее настроение, и оно решило разбудить всех, кто ещё не встал. Широкой кистью из солнечных лучей утро пощекотало Геркино лицо. Чернущие глаза открылись и зажмурились. Потом снова открылись и уже больше не зажмуривались. Они недоумённо глядели на столпившиеся стадом посреди комнаты вещи. И вдруг Герка вспомнил всё: как вчера переезжали, как познакомился с чудными, как в Ерошкином коридоре магнитом держал его голос Башмака, как потом весь день бродил по городу и не знал, куда деться, и только, когда стемнело, вернулся в новую квартиру.

Чудных Герка больше не видел. Из разговоров вечером он понял, что Ерошка ушёл с пионерами в поход, а Алёша лёг спать. Ещё он узнал, что у Алёши есть сестра Весна. Это дядя Петя назвал её Весной. Когда дядя Петя первый раз её увидел, она была в ярко-зелёном платье, с золотыми косами и удивительно синими глазами. Настоящая весна, точь-в-точь такая, какой рисуют весну художники. Потом зелёное платье сменилось другим, а косы и глаза остались прежними. И имя Весна осталось. К нему привыкли, и многие жильцы даже не знали, что Весну зовут Милей.

Сейчас Герка лежал и прислушивался к тому, что делалось в соседней комнате и в коридоре. И тут и там топали и разговаривали. В этом доме всё ужасно слышно. Герка понял, что Алёша ни свет ни заря ушёл на рыбалку, хотел позвать с собой его, Герку, но постеснялся стучать, раз не договорились.

Значит, Алёша ещё ничего не знает? Башмак ещё не унюхал, куда переехал Кубыш? Облегчённо вздохнув, Герка встал.

«Весна!» — понял он, когда в коридоре увидел тонкую высокую девочку с синими глазами. Казалось, что на лице-только одни глаза. Конечно, у неё был и рот, и нос, и уши тоже, наверно, были. Но пока что он увидел глаза, такие большие, больше которых не бывает на свете, и такие синие, синее которых бывает только самое синее небо.

А когда она подошла к нему и протянула руку, то Герка увидел, что на лице кроме глаз ещё живёт улыбка. Такая девчачья-девчачья, но ужасно симпатичная. Поздоровались и разошлись.

Выпив залпом стакан молока и сунув в карман несколько баранок, Герка незаметно улизнул из коридора, пока мать не успела дать ему какое-нибудь поручение.

На лестничной площадке было тихо и прохладно. Никого. Три коричневые двери молча глядели на черноглазого мальчишку. И только на одной из них, на Ерошкиной, голубел почтовый ящик. Все ящики подряд теперь висели на первом этаже, чтобы почтальону не нужно было подниматься по лестницам. Был там и Ерошкин второй ящик. А этот с виду пустой висел на двери. Но Герка знал, что ящик не пустой. В нём должен лежать ключ.

А может, ребята всё-таки наврали? Вчера-то он поверил, а сейчас опять засомневался. Неужели, правда, лежит? Посмотрел в чёрные дырочки ящика — не видно. Вместо замка в петлю вложена щепка, чтобы дно не открывалось. Кругом тихо-тихо. Слышно, как орут две мухи на окне, будто ругаются между собой. Осторожно вынул щепку, и тут же дно ящика отвисло, как нижняя челюсть, словно ящик открыл рот. Большой тяжёлый ключ звонко грохнулся на пол. Герка тут же схватил его. Сильно забилось сердце, задрожали руки. «Чего это я?». Положил ключ обратно, плотно закрыл ящику рот и побежал вниз по лестнице. А на ладони всё ещё холодок от ключа. Не тает. Лежит.

«Не наврали чудные. Заходи в квартиру и бери книжки. Здорово!»

Всё медленней и медленней шагается по ступенькам. Ящик, словно огромный голубой глаз, пристально глядит в спину.

«Вот пойду сейчас и возьму книжку. А что? Чудные разрешили. Порядок. Завбиб даже карточку на меня завёл».

Ключ почти неслышно повернулся в замке, и дверь открылась. В коридоре полутемно и ужасно тихо. «Изнутри замыкать или нет?» Не замкнул. Плотно прикрыл дверь.

Комната встретила Герку приветливо, словно улыбнулась ему. Солнце, как и вчера, гуляло по ней хозяином. Открытый балкон. А с него астры кивнули, как старому знакомому, будто поздоровались. Герка медленно пошёл по тёплым солнечным половицам. Шёл осторожно, как по льду без коньков. Подошёл к столу, зачем-то потрогал чернильницу и ручку, словно проверив, настоящие они или нет. Ведь, может, всё это не на самом деле? На столе в коричневой полированной рамке портрет женщины. Она улыбается и весёлыми глазами глядит на Германа. Подошёл к окошку. Анютины глазки подмигнули с балкона.

Тихонечко потянул дверку стенного шкафа. Открылась. В глубине на плечиках два зимних пальто. Одно большое, другое поменьше. На гвозде взрослый пиджак, под ним рубашка. Потрогал. Выдвинул нижний ящик. Новенькие большие ботинки. Поменьше — со сбитыми носами. Один без шнурка. Потерял завбиб.

Вдруг показалось, что кто-то хлопнул дверью. Мгновенно задвинул ящик, метнулся к стеллажу. Нет, никого. Показалось. А сердце бум-бум-бум. Пошёл в коридор, повернул ключ в замке. Потом в кухню. В ванную. Зачем-то трогал вещи, брал их в руки, ставил на место, точно так же, как они раньше стояли.

Откуда-то послышались голоса. Вздрогнул. Потом понял: разговаривали за стеной. Ох, и здорово слышно! Опять вошёл в комнату, но уже смелее. Теперь не казалось, что под ногами лёд, а на ногах нет коньков.

На подоконнике плоская жёлтая коробочка из пластмассы. Будто большой осенний лист залетел в окно и лёг отдохнуть. Что там? Приподнял крышку и… дрогнула рука. Стало жарко и мокро спине, как в бане. Деньги! Прямо перед ним маленькие аккуратные десятки с профилем Ленина. Дрожащими пальцами пересчитал — четыре штуки. Почему-то их страшно было держать. Положил обратно, а пальцы горели, будто только что в руках были не бумажки, а красные угли. Прикрыл крышку.

«Прямо так и лежат. Незапертые. Рассказать дома — ни за что не поверят, да ещё от матери влетит — зачем ходил. Ох, и чудные тут живут!» Торопливо пошёл к двери, даже не глянув на книги. А они провожали его молчаливыми укоризненными взглядами: что ж ты, черноглазый, забыл про нас и ни одну не взял?

Сунул ящику в рот ключ и вставил щепку, чтоб челюсть не отвисла. Никто не видел и не знает, что он ходил в Ерошкину квартиру.

В подъезде столкнулся с белобрысой девчонкой. Она несла большую книжку с портретом Юрия Гагарина.

«В домовую идёт!» — понял Герка и тихонько пошёл вслед за девчонкой. И, правда, белобрысая легко и свободно, как к себе домой, вошла в Ерошину квартиру. Герка поднялся на этаж выше и стал ждать. Минут через пять девчонка вышла, держа под мышкой уже совсем другую книгу, маленькую и толстую. Заперла дверь, положила ключ в ящик и ушла.

Всё правда. Ну и ну. Вынул из кармана баранку и с хрустом перегрыз её зубами. Вышел на улицу.

Настроение было плохое. Со вчерашнего дня, после того, как услышал взволнованный голос Башмака, где-то внутри, наверно, в самом сердце ржавым кривым гвоздём сидела обида. А вместе с ней ещё что-то непонятное, тревожащее.

Откуда ребята знают, что он копит? Видели у него сотню новыми! Ох и заливалы! Языки таким поотрезать! Из зависти врут! Думают, что он ворует. Да если, бы он был вор, он бы сейчас эти четыре десяточки… И было бы у него пять десяток. Нет, он не вор, не вор!

Но беспокоило не только это. Значит, ребята знали, какой он богач (даже в десять раз богаче, чем на самом деле!), а всё-таки не заискивали перед ним. А некоторые попросту отворачивались. Почему?

 

У нас всё в порядке

Днём Герман заметил, что Весна вошла в Ерошину квартиру и была там ужасно долго.

— Ого-го, сколько ты книжки выбираешь! Сто часов!

— Я не выбирала. Я дяде Пете пол мыла.

— А что он тебе родня, дядя Петя?

— Ничего не родня. Ерошка в походе, а у дяди Пети здоровье плохое. Кто же ему мыть будет?

— А тебе какое дело — кто? Пускай нанимает, кого хочет.

Весна поглядела на Герку, как на сумасшедшего. «Ты что, с луны свалился, что ли?» — молча говорили огромные глаза. И Герка беспокойно затоптался на месте.

— Я и тёте Наше сейчас пойду мыть.

— Ну своей тёте понятно.

— Не своей, а Наше. Тётя Наша. Понимаешь?

— Понимаю. Ваша.

— Да не наша тётя, а тётя Наша, — и Весна рассмеялась, тряхнув головой. Две светлые косы со спины перекинулись на грудь. Они были как солнечные ручьи и шевелились, будто текли по платью. Только тихо-тихо текли, не журчали, потому что солнечные.

— Вообще её зовут тётя Наташа, — объяснила Весна, — а маленькая Алёнка её тётей Нашей зовёт, так легче выговаривать. И мы теперь так зовём. И все-все в доме. Хорошо, правда? Тётя Наша. И вся она какая-то очень наша.

Солнечные ручьи встрепенулись и потекли по спине, а Весна пошла в соседнюю квартиру мыть пол тёте Наше.

Вечером Герка сидел в Алёшкиной комнате. Это была не только Алёшина комната, здесь ещё жила Весна. Но у неё была своя половина, а у Алёши — своя. А перегораживал их высокий стеллаж с папа-мамиными книгами. И вторая комната, где жили родители, тоже была папа-мамина. На половине Весны стояло пианино. На нём ещё играла мама, когда была девочкой.

А теперь играет Весна. Она очень любит музыку и особенно Чайковского.

— Вот какое дело, — говорил Алёша, сматывая рыболовную леску, — ты Виктора Башмакова не знаешь? Башмака, в общем?

Герка вздрогнул, потом быстро и очень громко ответил: «Не-е, не знаю». А ржавый гвоздь повернулся в его сердце и стал больно колоть. Ужасно больно. Прямо невозможно терпеть, так больно.

— Понимаешь, Башмак ушёл в поход и Ерошка тоже, а нам обязательно одного мальчишку найти надо. Может, ты поможешь?

— К-какого м-мальчишку? — еле выдавил Герка, а сердце с гвоздём вдруг похолодело, как будто это стало не сердце, а снежок, каким зимой швыряются ребята, когда играют в войну, или просто так.

— Я почему тебе говорю, — продолжал Алексей, — ты ведь с Дальней улицы приехал, а тот мальчишка тоже на Дальней жил. Его Кубышом прозвали.

Герка вскочил со стула, будто сильная пружина подкинула его вверх.

— Я не с Дальней! Откуда взяли?

— Чего вскипятился? Я думал с Дальней. Твой отец говорил вроде с Дальней.

— Нет, не с Дальней! И Кубыша никакого не знаю! — кричал Герка. И вдруг увидел глаза. Они на крик выглянули из-за стеллажа с папа-мамиными книгами. Сейчас глаза были ещё огромнее тех, огромнее которых, казалось, не бывает на свете.

Мгновенье все молчали. И вдруг тук-тук-тук, глухой деревянный стук прилетел от стены.

— Дядя Петя стучит, — поняла Весна и выбежала из комнаты.

— Может, он давно стучит, а мы орём, как ненормальные, — покачал головой Алёша.

Глухой деревянный стук опять прилетел от стены. Но он уже не был тихим и слабым. Он был тревожным, настойчивым. Он звал, звал, звал, будто маленький набат бил тревогу. Это стучала Весна. Что-то случилось с дядей Петей. Ребята вылетели из комнаты.

Дядя Петя неподвижно лежал на кровати. Лицо у него было какое-то не его. Совсем незнакомое лицо, и глаза тоже незнакомые. Весна склонилась над этим странным лицом дяди Пети:

— Вы только не шевелитесь, дядя Петечка. Мы сейчас скорую помощь вызовем. Хорошо?

Дядя Петя не сказал ничего. Наверно, ему трудно было говорить. Он даже не кивнул головой: ведь для этого нужно было бы приподнять голову. Он только плотно прикрыл веками глаза, подержал их так секунду и снова открыл. Нет, он не просто моргнул, а именно подержал веки закрытыми и открыл. Мальчишки ничего не поняли, а Весна всё поняла. Когда то, о чём хочешь сказать, не сказано словами, девчонки это понимают гораздо лучше мальчишек. Уж такой они понятливый народ, эти девчонки. И Весна поняла, что дядя Петя просит вызвать скорую помощь. Алёшка сорвался с места и убежал вызывать.

— Я Вам капель дам, дядя Петя, — и Весна метнулась к окошку. Она знала, где стоят капли, потому что много раз убирала эту комнату, когда Ерошка был в пионерском лагере.

На белом широком подоконнике лежал раскрытый пузырёк. Его стеклянный бок купался в мелкой желтоватой лужице. И только сейчас, когда Весна и Герман увидели это, они почувствовали, как сильно в комнате пахнет лекарством. Наверно, дядя Петя хотел его выпить и не смог. Пузырёк выпал из рук, и пахучие желтоватые капли падали с подоконника на пол. Подоконник был ровный, не покатый, и капли падали ужасно медленно, спокойно, будто в комнате ничего не случилось, будто все здоровы.

— Позови тётю Нашу, — негромко приказала Весна и опять склонилась над незнакомыми глазами дяди Пети.

Герка вылетел из комнаты.

Тётя Наша (и почему её зовут тётей? Это настоящая баба Наша), старенькая, седая, сидела за столом и не раскладывала пасьянс, не распутывала нитки, не вязала на спицах чулок, как частенько в книгах описывают занятия бабушек. Она сидела и рисовала цветными карандашами на тетрадочной клетчатой бумаге. Там уже был дом с трубой, из трубы чернел дым, а над ним желтело улыбающееся во весь рот солнце с неровными лучами. Это Герка увидел, когда подошёл к тёте Наше совсем близко. С порога он позвал её, она не услышала, тогда Герман нетерпеливо шагнул к столу. Тётя Наша сначала подняла голову, а потом подняла с носа на лоб очки.

— Там дяде Пете плохо, просили прийти…

Она не встревожилась, не поднялась с места и не пошла к дяде Пете, а продолжала спокойно глядеть на Герку. Даже улыбнулась.

— Внуку письмо пишу, — и тётя Наша кивнула на дом, на трубу с дымом и улыбающееся солнце. — Он ещё читать не умеет, картинки любит.

И вдруг где-то за спиной Герки тревожно вскрикнули и загудели пружины дивана.

— Наташенька, с Петром Иванычем плохо. Зовут, — ужасно громко прозвучал незнакомый голос.

Герка обернулся. С дивана поднимался высокий худой старик (наверно, Виктор Ильич, муж тёти Наши) и никак сразу не мог попасть ногами в войлочные туфли. Пружины сердито ворчали. Они тоже были немолодые, как сам их хозяин.

Тётя Наша изменилась в лице и, так и не сняв со лба очки, мелкими шагами побежала из комнаты. Герка догадался, что старушка плохо слышит, и поэтому сразу не поняла, о чём он ей говорил.

— Иди-ка, иди за ней, парень, может, там шприц надо, прибежишь, — и высокий старик, наконец попав ногами в туфли, пошёл к аптечке, висящей на стене.

Тётя Наша щупала пульс у дяди Пети. Пришёл Виктор Ильич. В руках у него была блестящая металлическая коробочка с четырьмя ручками. Две на крышке и две на самой коробке. Будто четыре уха. У одной сразу четыре.

Старик молча показал коробку тёте Наше.

— Кипяти, Витя, кипяти. Неизвестно, когда ещё скорая-то приедет.

Виктор Ильич ушёл на кухню. Герка знал, что в коробочке шприц, которым делают уколы. Тихо спросил Весну:

— Она что доктор?

— Нет, медсестра. Всю жизнь в больнице работала. У нас в доме все, кто ни заболеет, сразу к тёте Наше.

Чок-чок-чок — запели каблучки на лестнице. Скорая помощь — тонкая, как Весна, девушка с чемоданчиком, в модных туфельках, в каких ходят по театрам, а не на работу, вошла в комнату. Она очень долго была у дяди Пети с тётей Нашей и Весной. А Виктор Ильич, Герка и Алёша топтались в это время на кухне и молчали. И, может быть, потому, что они ничего не делали, а только ждали, время им казалось ужасно длинным. Оно тянулось, тянулось, как резина, которая становится тоньше и тоньше, но никак не может порваться.

Тонкие каблучки чок-чок-чокали по комнате то быстро, то медленно, то совсем замирали. Запах нового лекарства, резкого и неприятного, просочился сквозь дверь в коридор. Резиновое время тянулось.

Наконец дверь открылась, и из комнаты вышла Скорая помощь. Она тихо шла на одних носочках, и певучие каблучки молчали. За ней вышла и тётя Наша.

— Вы кто? — шёпотом спросила её Скорая помощь.

— Она сестра, — ответил Виктор Ильич (тётя Наша, конечно, не расслышала вопроса).

— Очень хорошо, — успокоилась Скорая помощь. — А вы её муж?

Виктор Ильич кивнул.

— А ещё кто-нибудь из родных есть у больного?

— Есть сын.

Скорая помощь взглянула на Герку, на Алёшу и остановила взгляд на Алёше.

. — Великолепно! — совсем успокоилась она. — Это очень хорошо, что у больного много родных. От него нельзя отходить ни на шаг. Болезнь очень серьёзна. Очень.

Она надевала шуршащий шёлковый плащ, рукава которого были отвёрнуты так, чтобы виднелась яркая клетчатая подкладка.

— У нас, знаете, был такой случай. Вот точно так же — тяжелейшее состояние, о госпитализации невозможно и думать — (она говорила длинные слова «тяжелейшее», «госпитализация» легко и быстро, как артистка, будто слова были коротенькими), — необходимо сидеть день и ночь у постели наготове. А он один. Родных никого. Сын где-то за тридевять земель, почти на краю света. Ужас. Еле выкрутились. А у вас всё в порядке.

— Да, у нас в порядке, — подтвердил Виктор Ильич.

Каблучки зачок-чокали только по лестнице. Весь коридор Скорая помощь прошла на носочках.

И никто-никто ей не сказал, что тётя Наша не родная сестра больного, а медицинская сестра и что у дяди Пети, так же, как у того тяжелейшего, с которым еле выкрутились, сейчас родных — никого. А сын тоже, может быть, где-то за тридевять земель, почти на краю света.

 

Не книги, не радио, не учителя

Голубое лунное пятно неподвижно сидело на потолке. Когда вокруг темно и в этой темноте есть светлая точка, то глаза никак не могут от неё оторваться. Смотришь и смотришь, и смотришь, сам не зная, зачем, а смотришь на неё.

Герка лежал в постели и неотрывно смотрел на это голубое пятно. С улицы доносился шум машин, хотя была уже ночь. И мать, пока не уснула, каждый раз после проехавшей машины шептала в ухо отцу, что это безобразие, людям не дают спать, что нужно кому-то жаловаться, писать заявления начальству.

Герка хорошо знал подобные разговорчики. «Жаловаться, заявления» — эти слова в их семье произносились часто. Выходило, что люди обязательно должны жаловаться, кого-то в чём-то обвинять, писать какому-нибудь начальству, а если оно не помогает, то писать ещё выше, жалуясь уже и на это начальство.

Герка отлично видел, что отец его может работать, что здоровье у него не хуже, чем у других людей, но вот он «сумел» сделать так, что нигде не работает да ещё и пенсию получает. Зато отец любил, очень любил называть других людей тунеядцами, говорить, что они обманывают государство.

Нельзя сказать, что Геркин отец совсем ничего не делал. Нет, в своём огороде и саду он много работал. И сил у него было ого-го! Любой позавидует. Герка вспоминает, как отец легко ворочал мешки с яблоками, когда в прошлом году уезжал по Волге продавать эти самые яблоки.

Геркины одноклассники с гордостью рассказывали про добрые дела своих отцов и матерей, про то, как они трудятся. А о чём мог рассказать Герка? О том, что его папа сумел нынче яблоки дороже продать, чем в прошлом году? И Герка молчал. Угрюмо молчал, а на сердце после таких разговоров оставался какой-то мутный осадок.

«Сам не будешь зубастым — съедят!» — часто повторял Геркин отец. «А кто меня хочет и может съесть?» — иногда думалось Герке. И тут же вставала всегдашняя отцовская фраза: «Кто? Люди!»

Люди? А какие люди? К отцу приходили люди. Он с ними шептался, потом выпивал и пел песни. Герка знал — это чужие люди. Совсем чужие. Отцу они нисколько не дороги. Они ему просто нужны. Это нужные люди. И они, вот они, наверно, могут съесть, если им это выгодно будет. Но таких людей было немного. А ещё на свете были свои люди. Это родня. Папа, мама, бабка, тётка и так далее. Это свои. Но их тоже немного. Послушаешь отца, и кажется в жизни всё просто — чужие и свои.

«А разве больше нет на свете никаких людей? — думал Герка. — Ведь люди кругом. Вот тут, где они теперь живут, только в их доме сколько людей! Кто же они? Свои? Чужие? Если чужие, значит, могут съесть? Да кто съест? Тётя Наша с Виктором Ильичом? Дядя Петя? Ерошка? Алька? Весна?» Герке стало смешно и в то же время непонятно, тревожно. Он завозился в постели, повернулся на бок, на живот. Голубое пятно на потолке тянуло к себе.

«Разве они могут съесть?» Он представил себе, как сейчас в ночной тишине тётя Наша и Виктор Ильич сидят в комнате дяди Пети. Дежурят. Следят, не станет ли больному хуже. Они будут спать днём, потому что они пенсионеры, и им не надо идти на работу. А около дяди Пети в это время будут дежурить ребята по очереди. И Герка уже дежурил. А ночью ребят прогоняют спать. С субботы на воскресенье будут дежурить Алёшины родители, а сейчас они не могут, потому что каждое утро им на работу. Доктор сказал, что десять дней дядю Петю опасно везти в больницу: дорогой он может умереть. Ему нельзя шевелиться. И Герка знает, что все эти десять дней и десять ночей около дяди Пети будут дежурить люди. Какие люди? Раз не родня, значит, чужие, как объясняет Геркин отец. А зачем чужим у чужого сидеть? Лучше спать или сходить в кино.

Герка вспомнил, как в первый день их приезда дядя Петя пришёл к ним, весело улыбаясь, сказал Геркиному отцу: «Не горюй, пенсионер, рабочий класс на подмогу идёт!» И стал двигать вещи, а отец распоряжался. Но дяде Пете, оказывается, нельзя было поднимать тяжёлого, а вот пришёл помогать.

И Герке уже в который раз показалось что-то не совсем так в отцовском рассуждении о людях.

Отец говорил: «Книги — врут. Радио — брешет. Учителя — заливают. Им за это деньги платят, вот они и стараются».

А здесь были не книги, не радио, не учителя. Что же это?

 

Буль-буль-буль

На пятый день болезни дяди Пети вернулся Ероша. Ребята решили раньше времени его из похода не отзывать. Пусть пробудет до конца. Тем более, что дядя Петя был этому очень рад.

Теперь Ерошка не отходил от отца ни на шаг. Дядя Петя уверял его, что всё страшное давно позади. Ерошка делал вид, словно верит отцу, чтоб его не волновать, а сам знал другое. Он знал, что страшное ещё не ушло. Оно здесь. Рядом. В их комнате. Оно ходит вокруг папиной кровати и ещё ни на шаг не подвинулось к порогу.

Вместе с Ерошкой вернулся из похода и Виктор Башмаков. А вместе с ним вернулось к Герке неприятное беспокойство. Разоблачит!

«Подумаешь! — успокаивал он себя, — ну и пускай разоблачает. А что он разоблачит? Что я преступник? Убил кого-нибудь? С ножом ограбил? Ну, и разругаюсь с чудными! Ну и пусть! Что я других себе друзей не найду, что ли? Ого-го, сколько ещё найду. Васька Свист с Дальней улицы, например, чем не друг? Глаза у него, правда, какие-то неприятные. Не глаза, а узенькие полосочки. Издали кажется, что у Васьки вообще никаких глаз нет и никогда не было и смотреть ему нечем. Но на самом деле он видит всё и даже то, чего другие не замечают своими нормальными глазами». Вот Герка и будет с ним дружить. А в глаза смотреть совсем даже не обязательно.

Но кривой ржавый гвоздь опять воткнулся в сердце и стал там резко поворачиваться. Колоть и колоть. Колоть и колоть.

Герка шёл из аптеки, нёс лекарство для дяди Пети. И почти у самого дома вдруг неожиданно столкнулся… с Башмаком. Тот как раз выходил из их двора. Оба в одно и то же мгновенье увидели друг друга и остолбенели. Потом, как по команде, оба рванулись с места.

Герка бежал неслышно и легко, быстрыми, ловкими шажками. А за спиной его — топ-топ-топ — шажищи длинноногого Башмака. Герка слышал только их и больше ничего на свете не слышал. Он не оборачивался, чтоб не замедлить бега. Но ухо чутко ловило, что шаги за спиной становились всё дальше и дальше. «Недаром у меня пятёрка по физкультуре», — радостно пронеслось в голове. Вот шаги уже совсем далеко. Можно и оглянуться. Отстал Башмак.

И тут Герка услышал, как булькает в аптечной бутылке лекарство. Жёлтая жидкость, которой было не очень много, теперь вспенилась и заполнила всю бутылку. Пробка и ладонь были мокрыми и пахучими. И от этого запаха сейчас же вспомнилось то разлитое лекарство, которое жёлтыми каплями падало с подоконника так спокойно и медленно, будто в комнате ничего не случилось и все здоровы.

Башмака не видно, можно и не бежать. Буль-буль-буль. И чего оно разбулькалось? Он же тихо идёт, тем же шагом, каким шёл из аптеки домой. А тогда оно не булькало. Буль-буль-буль. Всё громче и громче. Чего она так орёт, эта проклятая аптечная бутылка? Прямо оглушает. Да замолчи ты! Хотелось размахнуться и зашвырнуть её неизвестно куда.

Герка не сразу понял, что не так уж громко разговаривает лекарство, как разговаривает совесть. Тогда из аптеки он шёл домой! Нёс бутылочку и не думал о ней. Она молчала в руке. А сейчас кричит: «Ты куда идёшь? Ты что делаешь? Ты уже за сто километров от дома! Там дядя Петя, может быть, умирает без меня!»

Буль-буль-буль. А Башмак, наверно, будет ждать Герку у того места, где встретились. Спрячется в чей-нибудь подъезд и станет наблюдать.

Буль-буль-буль. А если сесть в автобус, то раньше Башмака к своему дому подъедешь. Отдать лекарство и… бегом, куда глаза глядят. А Башмак пускай ждёт, мается целый день.

Автобус уже тронулся. Герка впрыгнул на ходу и сразу же нарвался на кондукторшу. Как назло, мало народу, и от неё не за кого спрятаться. А кондукторша сверлит глазами и сверлит. Ну не глаза, а два бурава. И насквозь пробуравленный Герка продвигается по пустому проходу к передней площадке.

— Кто не уплатил, товарищи, возьмём билетики!

Пришлось отдать пятак. Ах, как жалко пятака. И главное, обидно: скоро вылезать. Ведь с билетом-то можно хоть до самой последней остановки спокойно ехать. Жалко пятака. Ведь это целые пятьдесят копеек в старых деньгах. Внутри что-то заныло, стало противно и муторно. И зачем он едет? И зачем ему этот дядя Петя? Не умрёт он без лекарства. Дурак, что поехал.

А бутылочка успокоилась, притихла. Всю дорогу молчит, будто пригрелась в его руке и уснула. И от этого постепенно становится хорошо на сердце. И вот уже, кажется, не очень жалко пятака.

— Его, как человека, попросили, чтоб скорей принёс, а он на целый час провалился, — заворчал Ероша, взяв лекарство.

— Готово не было, — соврал Герка и убежал. Куда? А куда глаза глядят. А глядели они… Герка и сам не знал, куда глядели его глаза.

 

Зачем свидетели

Поздний вечер. Почти ночь, а на проспекте Ленина светло. По обеим сторонам асфальтовой дороги — фонари. Никуда от них не спрячешься.

Герка юркнул во двор, там, наверно, темно. Но оказалось светло. И над каждым подъездом по фонарю. А в их доме почему-то особенно яркие. Или так кажется? Белые матовые полукруглые с широким металлическим ободком, эти фонари днём ужасно похожи на клипсы Валерии Константиновны, которые она на ушах носит. Только эти раз в сто или тысячу больше. Сидит такая огромная клипсина над подъездом, и днём будто нет её. А вечером как вспыхнет, так, наверно, на луне видна.

А на старой квартире, бывало, как наступает ночь, и на улице темнотища, будто в закрытой бочке.

Как только Герман открыл дверь домой, его сейчас же потянул к себе Алёша.

— У тебя есть кто чужой? — встревожились чёрные глаза.

— Все свои.

И правда, были только Весна и Ероша. С дядей Петей уже сидели тётя Наша и Виктор Ильич.

— Ты куда провалился? Мы тебя давно ждём.

Герке ужасно хотелось есть, но было интересно и беспокойно, зачем его давно ждали.

— Понимаешь, какая штука. Башмак сегодня Кубыша видел. Прямо в двух шагах от нашего дома. Не догнал. Этот Кубыш — мировой бегун. Рекорды может ставить. Башмак говорит, что он где-нибудь тут на проспекте живёт.

Герка похолодел. Сердце опять стало белым снежком, каким ребята швыряются зимой, когда играют в войну, или просто так.

— Башмак уже в адресный стол ходил, ничего не узнал. Они ещё на новой квартире не прописаны.

— А на кой вам этот Кубыш сдался? — сухим шершавым языком еле выговорил Герка.

— Как на кой? Он деньги у Башмака взял! Много! Казённые!

«Заливает Башмак, — мелькнуло в Геркиной голове, — не казённые, а его, Башмаковы. И немного. Боится, что теперь не отдам, потому что переехал».

— Мы, знаешь, что решили? Башмак завтра принесёт фотокарточку, там мальчишки с Дальней улицы и Кубыш есть. Мы запомним, какой он, и по проспекту будем смотреть.

Герку будто стукнули по голове чем-то тяжёлым. Сидел и не шевелился. Уже совсем не хотелось есть. Хотелось поскорее убежать куда-нибудь на край света, подальше от этих чудных. А ноги опять не двигались, как тогда в коридоре, когда услышал Башмаков голос.

И вдруг надежда яркая, как спутник в небе, сверкнула Герке:

— А Кубыш без свидетелей деньги брал?

— Без свидетелей.

— И ни к чему тогда искать. Ну найдёте вы Кубыша, то есть… мы, в общем, найдём, а ничем всё равно не докажем, что он брал, раз без свидетелей.

Ребята дружно расхохотались.

— При чём тут свидетели?

— Как при чём? Всегда нужны свидетели. На всех судах выступают. Вы что, не знаете?

— А зачем нам суды? Зачем свидетели? Ты что с луны свалился или ненормальный?

Герка действительно ничего не понимал. Самым главным он считал свидетелей. Раз никто не видел, то ничем не докажешь. Это закон. А чудные уверяют, что не закон.

— Когда мало народу, не докажешь. Один на один не докажешь, — кипятился Ероша. — А если нас много ребят соберётся, и все мы знаем Башмака, и все мы скажем, что он честный, никогда не врал, а про Кубыша тоже ребята знают, что враль, что копит, обманывает, так зачем тогда свидетели? Кому больше поверят? Эх ты, голова! Ты что сидишь как ненормальный? Устал, что ли?

— Ага… Устал…

— Ну, иди, спи, только завтра дома будь, не проваливайся на целый день. Башмак карточку принесёт.

Герка поднялся и увидел… глаза. Опять те же самые глаза из-за стеллажа с папа-мамиными книгами. Ох, уж эти синющие глазищи! Ох, уж эти девчонки. И зачем они умеют так пристально смотреть?

И опять Герка не мог оторвать взгляда от голубого лунного пятна на потолке. «Что же это такое? Собачья жизнь! Всё время бегаешь, прячешься, волнуешься. Завтра утром разменяю десятку и отдам долг Башмаку. И всё кончится, и наступит нормальная жизнь».

Но ржавый гвоздь покалывал и говорил: «Нет, не кончится. Не потому ты бегаешь от Башмака, что должен ему. Ты не хочешь, чтобы чудные узнали, кто такой Кубыш».

Что делать?

 

Ура-а-а!!!

Утром Герка побежал домой к Башмаку расплатиться и, главное, поговорить по-человечески. Но Башмака не было. Ждал, ждал — нет. Ждал, ждал — нет. Решил идти потихоньку домой, авось перехватит его по дороге. Нет, не перехватил. Дорога показалась коротенькой, куцей, как обрубленный хвост у пса Шарика. Вот и дом уже. И двор. Над их подъездом сидит огромная клипсина, раз в сто или тысячу больше, чем мамина. А вдруг Башмак уже принёс карточку чудным? Вот сейчас Герка войдёт в квартиру, а там…

— Герк! — стрельнул Ерошкин голос с балкона.

Вздрогнул, глянул вверх. Ерошка улыбается.

— Опять провалился, как вчера? Не смей уходить, сейчас Башмак карточку принесёт.

«Значит, ещё не приходил, — отлегло от Геркиного сердца. — Надо на улице перехватить Башмака».

— Не уйду! Я тут, близко, — и Герка метнулся со двора.

Сейчас проспект казался длинным-предлинным. Герка остро буравил его глазами то в одну, то в другую сторону. Откуда придёт Башмак?

Липы весело потряхивали зелёными ветками. Солнце подмигивало из космоса. Шёл обыкновенный августовский день.

И вдруг! И вдруг!! И вдруг!!! Вдруг день стал необыкновенным! Таким необыкновенным, что и люди, и липы, и солнце сначала притихли, а потом ахнули. Ахнули от восторга. Все ахнули, все-все-все, люди, что шли по проспекту! И по другим улицам! И что сидели в чебоксарских домах! И не только в чебоксарских, а во всей Чувашии! И во всём Советском Союзе! И во всём мире!

Левитан своим бархатным голосом начал говорить такие замечательные слова, что хотелось прыгать на одной ножке. Прыгать выше домов! Выше телевизионной вышки! Выше самого синего неба! Прыгать до космоса! От радости и счастья!

Кто в это время был в квартире один, тот после этих слов уже не мог быть один. Он выходил, нет, выбегал, нет, вылетал на балкон или к соседям или вовсе на улицу, чтобы говорить с людьми и радоваться с ними вместе. Каждому сейчас хотелось, чтобы вокруг были люди, много людей. И если кому-то было немало лет, то он уже не помнил про это. Он кричал «Ура!» вместе со всеми девчонками и мальчишками.

Такое творилось у нас уже третий раз в жизни. Но оттого, что не первый, оно не стало тусклее и меньше.

В космосе «Восток-3»!!! Урра-а-а!!! Майору Николаеву урра-а-а!!! Кажется, что в каждом дворе кричат «ура», на каждом балконе, из каждого окна. И «ура» такое громкое, что, наверно, слышно в космосе.

А через несколько минут наше «ура» стало ещё громче прежнего. И это до космоса уже определённо долетело.

Майор Николаев, который сейчас звёздочкой летал вокруг Земли, оказался земляком, самым родным земляком и Ерошки, и Алёшки, и Весны, и Герки, и всех-всех, кто жил в Чебоксарах и во всей Чувашской республике.

— Шоршелы, Шоршелы, — с улыбкой повторял дядя Петя, — это же совсем недалеко отсюда.

В Ерошкину комнату влетели, как на крыльях, тётя Наша и Виктор Ильич. Сияющие и взволнованные, они молча остановились у кровати дяди Пети. Да, да, молча. Они стояли, глядели на дядю Петю и молчали. И дядя Петя тоже молчал. Он только приподнялся на локтях.

— Ой, пап, тебе ж нельзя подниматься! — вдруг очнулся Ерошка.

— Ничего мне не будет, сын. От такой радости люди выздоравливают. Эх, работать бы сейчас! Работать, а не лежать!

И тётя Наша, ужасно строгая к больным, тётя Наша, которая не давала дяде Пете шелохнуться, сейчас молчала. Она тоже знала, что от такой радости люди выздоравливают.

 

У рук есть свой язык

Ребята шли по улице, крепко держась за руки, а кто и вовсе обнявшись. Как-то само собой забылось, что были тут и девчонки и мальчишки, а девчонкам с мальчишками ходить обнявшись — это же чудно. Но сейчас всех объединяла большущая радость, свалившаяся на них прямо с неба. Не сговариваясь, все надели пионерские галстуки. Хотелось именно в галстуках ходить по улицам и петь песни.

Ватагой подбегали к открытым окнам и тихо-претихо, непохоже на мальчишек и девчонок, слушали новые сообщения. А потом снова грохали «ура» и плясали и пели, задрав головы вверх, глядели в небо счастливыми-пресчастливыми глазами. И пионерские галстуки тоже плясали вместе с ними, и волновались на ветру, и тоже рвались в небо, желая улететь вслед за ребячьими взглядами.

Так хорошо было всем, так хорошо, что описать всё это никакими словами невозможно.

Герку звали сегодня только Германом Степановичем. И ему до того приятно это было слышать! И всем до того приятно было его так называть.

Вдруг навстречу знакомый мальчишка с Дальней улицы. Герка подбежал к нему.

— Здорово, Миш!

Как взрослые, потрясли друг другу руки. И Мишка даже не напомнил, что Герман должен ему. А тот сам полез в свой потайной карман. Карман с утра потолстел, но не потому, что в нём стало больше денег, а потому, что тоненькая упругая десятка была разменена на мягкие мятые рубли. Башмаку собирался долг отдать.

— На, я тебе должен.

— Да ты сколько даёшь? У меня сдачи нет.

— Правильно даю. Тут тебе долг и Ершу с Колькой. Я им тоже должен, а когда теперь увижу? Отдай ты.

— Ладно, давай.

«Башмаку сам отдам. Башмаку нельзя через других», — пронеслось в Геркиной голове.

И Мишка не удивился, что Кубыш сам отдаёт долг. Сегодня всё было замечательное. Настоящее! Мишка тоже пошёл с ними со всеми. А куда? На Волгу! Река тянула к себе людей, как будто сама была живым человеком. Шли и пели!

Вдруг навстречу Геркина мама — Валерия Константиновна. Она далеко была видна всем прохожим, потому что надела своё любимое бело-чёрное пальто. Это пальто было полосатое, ещё сильнее, чем матрац. У матраца полоски только в одну сторону, а в этом пальто полоски шли от головы к ногам, а на карманах и обшлагах в другую сторону, перпендикулярно этим полоскам. А на воротнике, который начинался на своём месте, а кончался на животе, — и вовсе вкось. И от этой бело-чёрной полосатости Геркину маму было ужасно далеко видно, даже виднее, чем шлагбаум на железной дороге, потому что у шлагбаума полоски только в одну сторону.

Ребята увидели маму и весело замахали ей руками. Сегодня особенно радостно было встречать знакомых и говорить с ними всё об одном и том же и делиться с ними радостью великой. Но мама не ответила ребятам. Наверно, она их ещё не увидела, потому что они ведь не были такие полосатые.

Но вот мама ближе, ближе и ближе. Лицо у неё какое-то злое, сердитое, недовольное. Может быть, она ещё не знает, какое событие произошло?

— Мам, ма-ам, слыхала? «Восток-3»? А? Здорово! Николаев — наш земляк! — это Герка вырвался от ребят и добежал до матери. Но ребята нагнали его и, окружив Валерию Константиновну, начали очень громко обо всём рассказывать.

Она сразу сделала вид, что у неё заболела голова. Герка хорошо знал этот вид. Приложила ладонь ко лбу, а потом к затылку, а потом обе ладони к вискам, а потом замотала головой, а потом всем туловищем, так что у ребят зарябило в глазах от полосок.

— Ох, слышала, я всё прекрасно слышала, уши пока на месте.

Ребята примолкли.

— Я очень рада, конечно, но зачем же с ума сходить? Сейчас в магазине один мужчина, нормальный взрослый, чуть вприсядку не пошёл среди чужих людей. Так размахался руками, что бутылку с маслом опрокинул. Испортил мне вещь! — и она показала на длинное узкое, как ящерица, пятно, которое уселось на белую полоску пальто. От пятна знакомо пахло подсолнечным маслом.

— Хотела, чтобы акт составили. Свидетелей было много. Так какие теперь люди пошли! Стали упрашивать, чтобы простила ради праздника.

Она говорила-говорила-говорила возбуждённо и долго. Видно, ей нужно было выговориться, всё равно перед кем, перед взрослыми или перед ребятами, но выговориться. Тем более, что здесь её не останавливали, не возражали. Ребята сначала удивлённо притихли, а потом расступились. Молча, без единого слова расступились, чтобы она могла уйти. И она ушла, унося с собой запах подсолнечного масла и ещё что-то липкое и грязное, в тысячу раз грязнее, чем пятно на пальто.

Ушла. А ребята всё стояли и молчали. И никто не глядел ей вслед. Ни один мальчишка, ни одна девчонка. Не глядели. Никто из них не мог понять, как это можно сейчас в такой необыкновенный день сердиться за пятно.

Первый раз в жизни Герка испытывал такой горячий стыд за родную мать. И ещё он представлял себе, как отец будет орать на весь дом, когда увидит пятно: «Тысячное пальто! Сколько денег псу под хвост!» И шея у него опять станет красной, как помидор.

И тут Герка почувствовал, до чего мешает ему раздутый потайной карман. Уж лучше б его не было вовсе. А ребята всё молчали. И ему стало страшно: а вдруг они сейчас повернутся и уйдут. И не позовут его с собой. И он останется один с этим карманом. И никогда-никогда больше никто не назовёт его Германом Степановичем.

Но Ероша и Алька подошли с двух сторон и одновременно молча пожали ему руки.

Оказывается у рук есть свой язык, свои молчаливые слова. Вслух можно ничего не говорить, а руки друг с другом разговаривают. Они очень хорошо понимают друг друга. Они друзья — руки.

И Весна тоже пожала, и та белобрысая, что меняла в домовой тонкую большую книжку на толстую маленькую, и Мишка, и другие мальчишки и девчонки.

И все они, все-все, молча, своими рукопожатиями называли его Германом Степановичем.

 

Золотозубая

Тётя Наша и Виктор Ильич ещё не собирались уходить от дяди Пети. Не собирались уходить и другие соседи, которые пришли к нему в этот необыкновенно радостный день. Собиралось уходить только солнце. Оно скрывалось за горизонт. Правда, ему не хотелось покидать любимую комнату и этих славных людей. Оно б с удовольствием ещё посветило им, погладило теплом их руки и лица, но для этого солнцу нужно было остановиться. А солнце никогда не останавливалось, никогда за всю свою жизнь. Оно знало, что сейчас его ждут другие люди, и нужно идти к ним.

В тот самый момент, когда солнце уже совсем было зашло, в комнату ворвался Ероша. А с ним совсем незнакомый человек. А с человеком огромный букет цветов.

И солнце встало на цыпочки, чтобы в тысячный раз на лохматой Ерошкиной голове разжечь костёр.

Незнакомый человек остановился на пороге, заняв букетом всю дверь. Видно было, что он очень торопится.

— Пап, этот вот человек, — от радости еле выговаривал Ерошка, — он едет сам к Анне Алексеевне. Такси внизу, слышишь, гудит? К Анне Алексеевне, ну… к его маме. К его! — и Ерошка поднял лицо и руки к небу. И все поняли, о ком он говорит.

— Я сорву ей наши цветы. А? От всех нас. От нашего дома.

И Ерошка выскочил на балкон. А солнце ещё выше встало на цыпочки и осветило цветы, чтобы они были ярче и красивее.

А цветы, как услышали Ерошкины слова, так радостно закивали ему. Все до одного закивали. Они поворачивали к Ерошке свои яркие лица, тянули к нему зелёные руки и так же, как солнце, приподнимались на цыпочки, чтобы стать выше и виднее. Каждый цветочек ужасно боялся, что Ероша не увидит его, и он останется здесь, на балконе, и не попадёт в букет Анне Алексеевне. Но Ерошка сорвал все цветы, не обидел ни одного.

В комнате ему помогали связывать букет. А у совсем незнакомого человека, который теперь уже стал знакомым, букет рос и рос. Как в сказке, рос прямо на глазах. И вот он уже не умещается в дверях, и человек вошёл в комнату. Это ребята приносят цветы. Они живо пронюхали, в чём дело, и потащили в Ерошкину квартиру букеты.

Вниз по лестнице шли голосистой ватагой. Цветы положили в такси, и букетище важно занял всё заднее сиденье. А уже совсем знакомому человеку пришлось садиться рядом с шофёром. Ребятам тоже ужасно хотелось поехать, но места в машине не было.

— Где ты нашёл этого человека? — обступили ребята Ерошу, когда такси умчалось.

И вдруг из детски беспечного и радостного Ерошкино лицо стало взрослым и суровым. А зелёные счастливые глаза — двумя огоньками, горящими ненавистью и возмущением. Красные пятна покрыли лицо. Ерошку ребята ещё никогда не видели таким, и все, как по команде, притихли.

— Иду по базару, — начал он рассказывать, задыхаясь, — а она сидит.

— Кто она?

— Да такая… Золотозубая… Ну, в общем, тётка одна в жёлтом платье.

Герка вздрогнул и попятился к стене дома.

— А этот человек идёт по базару и сразу к ней, к той тётке. Только у неё цветы, больше нет. Он даже цену не спрашивает, выбирает цветы и всё. Говорит, что для матери космонавта букет. И такси уже гудит. А тётка как почуяла, что он всё равно возьмёт, хоть тыщу запроси, кричит: «Двадцать копеек цветок!» А раньше по пятаку продавала. Я сам видел.

Ребята возмущённо загудели, заволновались.

— Наоборот, дешевле надо было!

— Даром бы отдать!

Герка всё плотнее прижимался к стене дома, ему хотелось втиснуться, врасти в неё, чтобы его никто не видел. Конечно, можно было убежать, но Герка хотел знать, что было дальше, и он стоял и слушал:

— А тот человек посмотрел на неё и говорит: «Ну, тётка, креста на тебе нет». А она говорит: «Нету, нету, милый, и не нашивала». А сама улыбается. А во рту сто зубов, как у акулы. И все золотые. Так и сверкают! А тот человек всё выбирает цветы и выбирает. А она ка-ак схватит ведро, как потянет к себе, как закричит на весь базар: «Нету больше по двадцать, по тридцать продаю!» А ручищи толстые и кольца на пальцах толстые и тоже сверкают, как зубы. Я остолбенел даже. А тот человек р-р-раз к себе ведро и больше уже не выбирал, все взял до одного и пустое ведро ей как двинет. А она букет у него цап, ему не доверяет, и сама давай цветы пересчитывать. Я говорю: «Тётя, вы знаете, кому цветы. Маме его, говорю, а он летает!» А она опять как блеснёт зубами: «Спасибо, говорит, космонавту, помог мне. Без него выручка плохая была. Земной поклон такому человеку». Вот она за что его благодарит! Не за то, что герой, а за то, что деньги себе сумела хап-хап-хап. В кубышку! Спекулирует! На ком спекулирует! На ко-ом!

И Ерошка… заплакал. Он плакал не так, как обычно плачут, убежав от людей, уткнув нос в колени и скрючившись в три погибели. Нет, он плакал при всех. С открытым лицом. Стоя во весь рост. Плакал при девчонках и не стыдился этого. Стоял, молчал, а слёзы текли и текли из зелёных глаз. И все чувствовали, какие они горячие, будто у всех у них слёзы тоже текли по щекам. Всем сейчас было и горько, и больно, и стыдно за ту золотозубую.

А Герка еле стоял. Лицо белее, чем штукатурка на стене. Ему казалось, что вот-вот он упадёт и не встанет. Коленки бились одна о другую. И внутри что-то сильное билось от волнения. Никогда в жизни он ещё так не волновался, как сейчас, когда увидел Ерошкины слёзы. Они всё перевёртывали в Герке вверх дном. Он стоял и чувствовал, как ему всё больше мешает его потайной карман. Казалось, что все на свете видят этот карман, что он раздулся и стал огромным, как арбуз. Хотелось выдрать его из себя. Выдрать навсегда. С мясом.

 

А вы слышали? Слышали?

— А ведь он всё летает! — это были первые слова, что произнёс проснувшийся назавтра утром дядя Петя. Он и вправду чувствовал себя гораздо лучше, хотя ещё с ночи просились в комнату дождинки. Тук-тук-тук. Можно войти? Но ни балконную дверь, ни окошко им не открыли. А они не обиделись, не повернули назад и продолжали терпеливо тук-тукать. В дождь дядя Петя всегда чувствовал себя хуже, а сегодня будто не было дождя. Так хорошо дяде Пете — будто солнце.

Поскорее хотелось увидеть лицо необыкновенного героя-земляка. А «Советской Чувашии» всё нет и нет. Ерошка двадцать раз сбегал вниз на первый этаж в гости к почтовым ящикам. А они пустые. И все сегодня ждут почту, как никогда. У ящиков всё время народ и весёлые разговоры.

Ерошка бежит на улицу, может быть, в киосках уже продают газеты.

Дядя Петя один. Балкон открыт, и дождинки теперь смело залетают в комнату. Их наконец пустили. Дождь весёлый, но очень длинный, идёт-идёт и никак не кончается. Радио со вчерашнего дня включено на полную мощность. Теперь никто его не выключает, ни в одной квартире. Все ждут левитановский голос с новыми сообщениями.

И вдруг репродуктор поперхнулся, закашлялся, громко чихнул, как простуженный, будто у него насморк, и… замер. Нет его на белом свете и всё. Тишина сейчас же ввалилась в комнату и заняла её всю от пола до потолка. Даже во все щёлочки пролезла и сидит.

Дядя Петя сначала не очень встревожился: ну бывает, помолчит репродуктор, передохнёт и снова заговорит. Но бегут минуты, одна-другая, а тишина всё не уходит из комнаты. Вот она уже хозяйкой себя почувствовала. Иногда так хочется тишины, а сейчас она ненавистна. Сразу же надоела, как только пришла. И вот она уже просто жить не даёт человеку. И во всём доме тихо. За стенами тоже не слышно радио. Значит, их репродуктор здоров, а поломка в сети.

«Ничего, может быть, сейчас из Москвы музыку передают. А ко времени новых сообщений сеть починят», — думает дядя Петя. Закрыл глаза и ненавистную тишину слушает.

И вдруг тук-тук-тук… Нет, это не дождинки в стекло. Это — сердце упрямым молоточком в грудь. То словно шагом шло, а сейчас побежало-побежало всё быстрей и быстрей. Вот уже запыхалось, будто в гору бежит. Что такое? И дядя Петя наконец понял, в чём дело. Где-то далеко-далеко, наверно, на последнем этаже говорит приёмник. Это сердце его услышало. Услышало раньше ушей. Но вот и уши что-то уловили. Но плохо, ах, как плохо слышно. Кажется… Кажется… голос Левитана… Дядя Петя приподнялся на локтях, чтобы поближе быть к последнему этажу. Нет, почти не слышно… А сердце ещё быстрей-быстрей побежало, да так весело, да вприпрыжку! Нет, нет, это не просто новое сообщение о самочувствии героя. Это что-то ещё! Что? Что?

И вдруг ветер, тот самый ветер, которому нечего было делать в этой мужской комнате, понял, что нужно было сейчас дяде Пете, и принёс ему с последнего этажа голос Левитана. Только он не сразу его принёс, а немножко задержался на соседнем балконе, потрепал там садовые ромашки в ящиках, и дядя Петя услышал только обрывок фразы: ««Восток-3» и «Восток-4», пилотируемые гражданами Советско…» Ветер — вечный непоседа. Он легкомыслен, как все ветреные натуры. Он не может сидеть на месте. И, бросив дяде Пете эти несколько слов, он помчался опять на соседний балкон к ромашкам.

— Что? — на всю комнату вскрикнул дядя Петя. — «Восток-4»?

И тишина, дрогнув, залезла под стеллаж. А репродуктор всё молчал.

Дождь шёл, мокрый и холодный, и весь балконный пол, и перила, и вся стена дома были такие же холодные и мокрые, как сам дождь. А на балконе стоял человек без плаща, без шапки, без ботинок, в одной только полосатой пижаме и, прислонив ухо к мокрой стене, слушал-слушал-слушал. Человек совершенно забыл себя, он не ощущал ни мокрых рук, ни ног, ни головы. Даже бегущее в гору сердце и то куда-то пропало. Остались только уши. Они словно выросли в десять раз.

Из балконных цветочных ящиков глядела обломанная умытая зелень. Цветов не было ни одного. Вместо них торчали короткие прямые стебельки. А зелень, радостная, весёлая, то кивала человеку, то также замирала и слушала, боясь шевельнуть хоть одним мокрым листиком.

— Па-ап! — встревоженный и необычно громкий голос Ероши совсем выгнал из комнаты тишину.

Ребята и взрослые стоят в дверях. У всех радостные и в то же время испуганные лица. Вперёд пробирается тётя Наша.

— Пап! Тебе же нельзя вставать!

— А разве я… разве я… встал? — удивляется дядя Петя. Оглядывается и виновато улыбается. — Извините, пожалуйста. Простите меня, добрые люди… Я совсем не заметил, что встал.

И лишь теперь постепенно всё начинает возвращаться к дяде Пете. Сначала сердце, бегущее в гору, потом руки, ноги, голова. И он уже чувствует, что по лицу течёт что-то очень холодное и очень горячее.

Тётя Наша решительно, но осторожно берёт дядю Петю за руку.

— А вы слышали? Слышали? — показывает он через балконную дверь в небо. — «Восток-4», а? — и снова сердце, руки, ноги, голова куда-то пропадают. И остаётся только радость, только гордость от того великого и прекрасного подвига, который сейчас совершается на свете.

 

Я не брал

— Я не брал! Я не брал! Можешь ты поверить человеку? — кричал Герка.

— А кто же взял? Сами они пропали? Ты приходил ко мне в тот день, ты и взял.

— Я сам к тебе шёл сейчас долг отдать. Если б я взял, разве я сам пошёл бы!

Башмак был неумолим:

— Ко мне шёл? Да кто поверит! Просто не заметил меня на улице и не успел удрать.

— Да, шёл вот! Шёл! Честное…

— Какое честное? Честное воровское?

— Да не брал же я, говорят тебе!

— Слушай ты! Будто я не знаю, за что тебя Кубышом зовут?

Башмак, словно клешнёй, схватил Германа за руку. Не убежать.

— Я знаю, ты всегда деньги с собой носишь. Отдавай сейчас же! Если б ты мои взял, плевал бы я на них. А это казённые, понимаешь? Двадцать рублей! У меня пионерское поручение! — и Башмак снова начал говорить про соревнования имени героя Николаева. Говорил, а сам тряс Герку изо всей силы, будто так из него можно было вытрясти деньги, как из копилки. Башмак знал, что если он расцепит клешню, то Герка вырвется и убежит. И он держал. Тогда Герка схитрил. Он громче прежнего крикнул: «Отдам, пусти!» Башмак перестал трясти, но не отпускал. Герка полез в потайной карман, вытащил мятые рубли и стал пересчитывать. И тогда Башмак доверчиво расщепил клешню. А Герка вьюном юрк в дверь. И нету его.

Топ-топ-топ — бухают за Геркиной спиной Башмаковы ноги. Всё дальше и дальше. Удрал. Теперь уже бояться нечего. И Герка пошёл шагом.

 

Мы за тебя поручимся

— Ты не хитри, не хитри! — Ерошкины глаза горели жаркими зелёными угольками. — Я вижу, у тебя что-то случилось, а ты рот на замок. Говори сейчас же! Всё выкладывай!

Герка нахохлился, как больной воробей, и молчал. Потом встряхнулся, закрутил головой.

— Я не брал! Веришь? Не брал!

— Чего не брал? Где не брал?

А Герка опять нахохлился.

— Говори, тебе говорят! Вот как тресну по башке, так сразу заговоришь! Думаешь, буду мирно жить, когда ты погибаешь, да?

— А какое тебе дело до меня? Жил без меня и живи прекрасно.

— Ух, и садану сейчас! Под дых! Узнаешь тогда, какое мне дело. Что я не человек? Ненормальный я, да? Вот мне бы плохо было, а ты мимо прошёл бы? Не прошёл! Потому что — человек! — Ерошкины волосы, лохматые, рыжие, огнём полыхали над Геркиным лицом, и весь Ерошка кипел.

— Ладно, скажу.

И Ерошка сразу улыбнулся, стал мягким, покорным.

— Я не брал, а он думает, что я двадцать новыми взял.

— Кто думает?

— Да… тут, в общем… мальчишка один. Я приходил к нему в тот день, а у него пропали двадцать рублей. А я не брал. Веришь мне? Ну, веришь? Веришь?

— Всё-таки стукну я тебя! — вскипел Ерошка опять. — «Веришь, веришь», заладил, как лунатик. Почему я не поверю? — потом остыл, и завбибова рука стала чесать затылок. — А откуда у того мальчишки столько денег?

— Не его. Казённые.

— Казённые? — и Ерошка сильно заволновался. — А сам парень ничего, да? Теперь думают, что он взял?

— Пока не думают. Он сказал, что в магазине переучёт.

— Какой переучёт?

— Ну, как ты не понимаешь, его попросили в «Спорттоварах» купить майки, трусы, тапки и ещё что-то там, не знаю. Всё отложено, только прийти и взять. У них соревнования в лагере по волейболу. Посвятили полёту героя Николаева! А деньги пропали. Давно уже. Он хотел ребятам правду сказать, да не смог. Наврал, что переучёт. А соревнования уже завтра.

— Ух ты! Дела-а… — и Ерошка затревожился ещё больше.

— А я в этот день приходил к нему, дурак несчастный. И чего приходил, сам не знаю. Теперь вот на меня думают. А я не брал.

Ерошка не выдержал, молча вскочил и стукнул Герку по башке. Со всего маху. Взял да и стукнул. Чтоб знал. Подумаешь, барин какой! Персона! Я да я! Не брал да не брал! Там соревнования имени земляка Николаева срываются, а он только за себя переживает.

Глаза сверкнули зелёными угольками:

— Представляешь, соревнования в честь героя космоса! Выйдет на поле командочка — кто в дырявой майке, кто с голым пузом, кто босиком. Стыд и срам. Не отменять же соревнования? Что-то надо придумать. Айда к тому мальчишке. Я поручусь за тебя, что ты не брал.

Герман упёрся и ни за что, ну ни за что не соглашался идти. Ероша почувствовал, что его ничем не сдвинуть. Упрям.

— Знаешь что? Мне отец хочет баян купить на день рождения, — нашёл выход Ероша, — но день рождения ещё нескоро. Мы пока возьмём двадцать рублей из тех, что на баян отложены. Папке объясним, что соревнования в честь Николаева. У меня мировой папка. Он поймёт. А потом найдём ворюгу. Ты что? Не согласен?

— Так если я отдам деньги, значит, я будто брал, а я не брал.

Ерошка яростным вихрем налетел на Герку и начал его дубасить. Когда тот свалился на пол, завбиб немножко пришёл в себя и уже мог говорить:

— Слушай, ты кто? Ты дурак или ненормальный? Я поручусь за тебя, Алька поручится, Весна поручится! Чего тебе ещё ненормальному надо? А вора найдём. У нас, знаешь, какие пионерские патрули? Главное, чтобы соревнования имени Андрияна Николаева не сорвать! А ты опять про себя, будто граф какой старинный. Эх ты. Ничего-то ты, оказывается, в жизни не понимаешь, — Ерошка с горечью махнул рукой. Стал задумчивым, грустным. Он мог мгновенно вскипеть, стукнуть, треснуть, брякнуть, свалить с ног и тут же стихнуть, замолчать, загрустить.

«Эх ты, голова садовая. И как тебе не стыдно так рассуждать?» — говорил его задумчивый взгляд.

Когда всё рассказали Алёше и Весне, те ужасно здорово поняли Ерошку. А он уже сбегал к отцу и принёс две красные хрустящие десятки с профилем Ленина. Вот они в Геркиной руке. Так знакомо похрустывают.

— Айда к тому мальчишке. Мы за тебя поручимся, — тянет за рукав Алёша.

А Герка всё никак прийти в себя не мог от событий, от мыслей, навалившихся на него.

— Не, я один. Один! — он лихо поворачивается и… нет уже Герки в комнате. Нет и во дворе. Не догонишь.

«Башмак! Я не брал. Можешь поверить человеку? Это деньги, чтоб не сорвать соревнования имени Николаева, дал один очень хороший человек. Вора найдём обязательно. Вместе будем искать. Герман».

Герка купил конверт с портретом Чапаева, вложил в него эту записку и две десятки и, облизав концы конверта, залепил его. Он решил ни слова не говорить Башмаку, а прийти, молча подать этот конверт и уйти.

Башмак страшно удивился, увидя Герку у своего дома. А тот, как и думал, подал конверт и медленной походочкой ушёл. Через минуту Башмак нагнал его и схватил за плечо. Глаза у него были растерянные и счастливые. Он уже прочитал записку.

— Я ничего не понимаю, — Башмак быстро моргал глазами, — ты не брал, конечно. Если б взял, ты ни за что не отдал бы… Тому очень хорошему человеку спасибо. Скажешь? Айда в магазин! — и они побежали вместе. Герка бежал рядом с Башмаком, хотя мог лететь гораздо быстрее, но он нарочно не прибавлял шага, чтобы бежать рядом.

— А это долг отдаю. Помнишь, брал? — и Герка протянул рублёвую бумажку Виктору, когда они вошли в магазин.

Башмак даже отпрянул. Чудеса продолжаются! Но раздумывать над чудесами было некогда. Скорей взять вещи и — в лагерь! Главное — соревнования теперь не сорвутся!

 

Тук, тук. Спи, спи

Герка в кухне допивал молоко.

— Никуда не уходи! — приказали полные губы Валерии Константиновны. — Сейчас слесарь придёт. Посидишь с ним тут.

— А зачем придёт?

— Кран течёт, видишь?

Кран по ком-то горько плакал крупными водяными слезами. Может, он вспомнил свою прошлую спокойную жизнь, когда в квартире не было Герки, и его, медный уважаемый кран, дико не крутили и не вертели попусту в разные стороны?

— Вижу, течёт. А зачем сидеть тут?

— Я же говорю, слесарь придёт.

— Ну и пусть, а зачем сидеть?

Огромные чёрные глаза, похожие на пуговицы от уличного жакета, увеличились и округлились ещё больше, так что стали похожи уже на пуговицы от драпового пальто.

— Как зачем? Мне в комнате убирать надо. Нельзя же его одного здесь оставлять.

— А почему нельзя?

— Не зли меня.

А он злил. Он уже давно понял, в чём дело, и злил, злил. Слесарь — чужой человек, придёт и уйдёт, только его и видели. И пока он будет работать, нужно караулить, чтобы он чего-нибудь не украл. Именно это хотела сказать Валерия Константиновна. Герка прекрасно знал мать. На старой квартире он не раз вот так караулил чужих людей, и это не казалось ему странным. А тут, подружив с чудными, он чувствовал, как внутри что-то поворачивается вверх дном.

А в дверь уже стучали. Слесарь пришёл.

— Сиди здесь, говорю. И не порти мне последние нервы, — мать взялась за виски и пошла открывать.

Слесарь оказался шумным парнем. Он перекрыл воду, снял с крана белую фарфоровую шапочку — «четырёхуголку» и начал весело железно постукивать и побрякивать. А Герка, как приклеенный, сидел на табуретке и уныло тянул сквозь зубы остатки молока. Молоко кончалось, а сидеть ещё нужно было долго.

— Ты чего киснешь? — обратился к нему слесарь.

— Да ничо… та-ак… — Герка сунул нос в пустую кружку, делая вид, что там ещё есть молоко.

— А они всё летают! В космосе! Подумать только! — улыбнулся с головы до ног этот шумный симпатичный парень. — Петь надо, а ты сидишь, как на кладбище. Станцуй, что ли!

И парень ещё веселее застучал по крану и по трубе, так что вся квартира наполнилась радостным металлическим звоном.

Вдруг прибежал Ерошка. Зелёные угольки тлеют, вот-вот вспыхнут. И к парню:

— Вам обязательно стучать, да? Здравствуйте.

— В общем-то, обязательно. Но можно потише, если что. Здравствуйте.

— Вот-вот, пожалуйста, потише. Тут одна тётя в соседней квартире только с работы пришла и спит сейчас.

— А-а, понятно. Буду потише. Извиняюсь.

Угольки не вспыхнули, и Ероша убежал давать дяде Пете лекарство.

— Ты, кислый, что же мне не сказал про тётю?

Герка молчал, разглядывая дно кружки. Нахохлился.

Слесарь стал постукивать тихонечко, осторожно. И так же тихо-тихо, как стучал, но всё равно весело, засвистел какую-то очень хорошую песенку. Песенка никуда не улетала дальше кухни, ни в дверь, ни в форточку, ни тем более через стены, потому что нельзя было будить тётю, которая только что с работы пришла. От песенки становилось радостно и хотелось делать что-то нужное, хорошее, а не сидеть на табуретке и разглядывать кружкино дно.

— Знаешь её? — спросил слесарь о песенке.

— Не, — Герка мотнул головой.

— Неужели ты не знаешь эту песню? Это песня революционной Кубы. Слыхал про Кубу? Про Фиделя Кастро слыхал?

И парень уже не засвистел, а тихонечко запел «Мы солнечной республики сыны». И слова тоже никуда дальше кухни не улетали. Они оставались здесь, потому что нельзя было будить тётю. Слова будоражили Герку. Надо последним человеком быть, чтобы не знать о Фиделе Кастро! И как он, Герка, может сейчас вот так сидеть? Что он, больной? Если рассказать Ерошке, зачем он сидит, тот не поверит. А если поверит, так треснет кулаком по уху, что голова отлетит от туловища. Это уж обязательно отлетит. А потом Ерошка станет грустным и задумчивым и, горько махнув рукой, скажет: «Ничего-то ты, оказывается, в жизни не понимаешь». И этот его жест, и слова, и грустные глаза в тысячу раз хуже, чем кулаки.

Вон как тихонечко теперь стучит слесарь. Осторожно, чтоб не разбудить неизвестную ему тётю, пришедшую с работы. Да плевал бы он на неё, если был бы нечестным человеком. Он в глаза-то её никогда не видел и не увидит: ведь она же не вертит кран попусту в разные стороны. Ах, как тихонечко постукивает слесарь. Тук, тук. Дружелюбно и ласково, словно говорит: «Спи спи, незнакомая тётя, раз ты устала. Тук, тук. Спи, спи. Тук, тук. Спи, спи».

И Герка решительно встал со стула. Встал и ушёл. По коридору шёл тихо, как кошка, чтоб мать не услышала и не заняла его места в кухне.

 

А кто испортил

Давным-давно стемнело. Но мамы и бабушки сегодня не кричат ребятам из окошек, что пора домой. И ребята притихшей стаей сидят посреди двора у клумбы. Ещё недавно они катались на велосипедах, носились со всех ног, визжали, орали, запускали в космос свои «востоки», а сейчас притихли и сидят. И все, все до одного смотрят в небо. Сегодня особенная ночь. Светло-светло, как днём. Будто луна — это круглая лампа дневного света. И вообще луна такая, такая огромная, ну, прямо чуть-чуть меньше неба. И такая, такая близкая, что если подпрыгнуть, нет, не просто подпрыгнуть, а с шестом, если разбежаться, воткнуть шест в землю и подпрыгнуть с шестом, то обязательно её заденешь. И звёзды такие же. Они спустились с неба к ребятам и висят над головой. Совсем ручные.

Ребята смотрят вверх и молчат. Кто сидит на скамейке, кто на трёхколёсном, кто на земле. Если долго-долго, не отрываясь, глядеть на звезду, то кажется, что она летит.

Из открытого окна сверху — музыка. Это Весна играет Чайковского. Да нет, это не из окна и не Весна. Это звёзды звенят. Это звёзды поют, как колокольчики, серебряными голосами.

Вчера Ерошка видел сон, что держит в руках целый букет звёзд. Они, как цветы, на длинных тонких стеблях. И лучи от них в разные стороны. Он трясёт рукой, а звёзды стукаются друг о дружку и звенят. Проснулся — а за стеной Весна играет Чайковского.

Ребятам кажется, что не сидят они кто на лавочке, кто на трёхколёсном, а кто на земле. Ребятам кажется, что они сами — звёздочки. Сами там, где летают сейчас два наших сказочных и очень земных человека. Так хорошо с ними летать. Так необыкновенно хорошо.

Вдруг свист, длинный и резкий, стеганул всех. Прямо, как плетью, по лицам стеганул. Вздрогнули звёзды и пугливо отлетели, снова стали маленькими и далёкими. И луна попятилась. И теперь уже не допрыгнуть до неё ни с каким шестом. Даже самому первому прыгуну не допрыгнуть.

Что такое? Обернулись на свист-плеть. Незнакомый мальчишка. Кепочка козырьком назад. В зубах папироса. Вынул её, сплюнул в клумбу и опять длинной плетью стеганул по лицам. Вместо глаз — узкие полосочки. И как он ими видит?

— Ты чего это? — вскочил Ерошка.

— Кубыша мне! — и опять сплюнул в клумбу, прямо на астры.

— Кого? Кого? — вытаращил глаза Алёша.

— Кубыша!

Герка судорожно сполз с лавочки, сел на землю и прижался лицом к колесу чьего-то велосипеда. Хотелось стать маленьким, незаметным, совсем невидным. Кто-то тихонько и равномерно дубасит его по спине. Это девчонка, сидящая на велосипеде, болтает ногой.

— Кубыша-а? А у нас нет Кубышей. У нас все нормальные, — звучит Алёшин голос.

Весна вышла на балкон. Слушает, что во дворе. Глаза у неё, наверно, ещё синее, чем небо днём, только сейчас незаметно. Она наклонилась вперёд, а косы свесились и достают до самых перил.

— Нет, говоришь? — узкие полосочки вместо глаз стали ещё уже. — Спорим, что есть. Здесь он, в этом доме живёт.

— Иди-ка ты, знаешь, куда, со своим спором! — рванулся с места Ероша.

Алька вовремя схватил его за рукав и заговорил:

— Ошибся адресом! Мы всех ребят из этого дома знаем. Ищи в другом месте своего Кубыша. А найдёшь, нам скажи. Мы тоже его, между прочим, ищем.

— И в клумбу плевать не смей! — опять вырвался Ероша. Кулаки его побелели. Будто из рукавов торчат два яблока.

И парень своими полосочками увидел их. Оценил обстановочку и стал медленно, нестерпимо медленно повора-а-чи-ваться к выходу. Герке показалось, что пока он повернулся спиной, сто раз умереть можно было.

А Весна всё стоит и стоит на балконе. Не уходит. А у Герки лицо голубое-голубое, даже синее. Страшнее, чем у мертвеца. От луны, наверно. А Весна смотрит прямо на него, и больше ни на кого не смотрят эти девчачьи понимающие глаза. И зачем они только живут на белом свете, эти девчонки с их глазищами?!

У Ерошки кулаки уже не белеют. Разжались пальцы.

Луна и звёзды на своих всегдашних местах. Не хотят подлетать ближе. Зови не зови. Не спускаются. Вместо серебряного звона колокольчиков в ушах длинный резкий свист-плеть.

Эх, испортил парень вечер. Какой вечер был!

А кто испортил? Только ли тот парень с глазами-полосочками?

 

Идите в дом

— Приземлились! Приземлились!! Приземлились!!! Целы и невредимы!

Что творилось во дворе, рассказать невозможно. Ребячье и взрослое «ура» стояло непроходимой стеной. Опять казалось, что оно — из всех окон, со всех балконов и обязательно такое, что долетает до космоса. И опять хотелось прыгать выше домов, выше телевизионной вышки, выше самого синего неба.

Потом, когда первый, самый первый восторг улёгся, «ура» стояло уже проходимой стеной, то есть в ней появились окна и двери. Невозможно же всё время орать. Но невозможно и молчать. И на месте стоять невозможно. И двор гудел, звенел, смеялся неугомонными счастливыми голосами.

Ерошка от восторга залез на деревянную скамейку и плясал на ней, рыжий, лохматый, а в зелёных глазах отчаянно весёлые чёртики.

Плясал, плясал, да вдруг и… замер… Даже руки забыл опустить. Остановился с руками, упёртыми в бока, и стал похож на большущую заглавную букву «эф». Напряжённо, не отрываясь, смотрел в ворота. Сначала на лице — недоумение, потом — гнев, потом — тоска и боль и даже растерянность.

— Она, она… она…

— Кто? Где? — ребята тоже примолкли, завертели головами.

— Та, золотозубая, что цветы продавала.

Все обернулись к воротам. По двору шла толстая низкая женщина в ярко-жёлтом платье. Шла и улыбалась во весь рот. А во рту — золотые зубы. Так и блестят. Так и сверкают. Наверно, сто зубов, как у акулы. Ну, может быть, у акулы не сто, а у этой сто. А в руке пустое ведро. А рядом с ней тук-тук-тук по асфальту коренастый палкой — Геркин отец, Степан Васильевич. Шея красная, как помидор. Пьяный.

— Повезло тебе, Грушенька, — и он кивает на пустое ведро.

А она ещё шире улыбается. И все видят, что у неё не сто, а двести зубов.

Ребята стоят и молча глядят на этих двух людей. Тук-тук-тук. Всё громче разговаривает палка. Она будто что-то говорит асфальту, долбит и долбит ему одно и тоже, а он всё не понимает. Тук-тук-тук. Уже поравнялись с ребятами. Идут в Ерошкин подъезд.

Вдруг из подъезда — Герка! Он бегал домой и сейчас, ничего не подозревая, радостно прыгает прямо… к золотозубой в пасть. А та расплывается в улыбке:

— А-ах, Герочка, племянничек, — и толстая рука с кольцами тянется к Герке. И толстые губы выпячиваются, вот-вот поцелует.

Герка сначала замер, потом остекленелыми глазами глянул на ребят; дико метнулся в сторону. Подальше от неё. Но отцова пьяная рука цап и держит. Мёртвой хваткой держит. У бульдогов бывает мёртвая хватка, так и Герке сейчас из этой ручищи — бульдожьих челюстей, не вырваться.

— Ты что с родной тёткой не здороваешься?

Герка ничего не отвечает, молча рвётся из бульдожьих челюстей. Стиснул зубы и рвётся.

— Вот она, современная молодёжь-то. Родных признавать не хочет. И чему их в школах учат? Портят только, — пошла тоненько причитать золотозубая. — Смотри, Стёпа, совсем от рук отобьётся. Связался, видишь, с какими-то на новой квартире. Мне Валерия говорила, сумасшедшие!

— Сто-ой! — рычит отец. — Чего вьюном вертишься? Всё равно не пущу! — подтянул Герку прямо к пьяному лицу и дышит перегаром и шипит: — Что в сад носа не кажешь? Я один на вас, холуёв, р-работать должен? Связался с бездельниками…

Шея у отца уже не красная, а малиновая. Кожа напряглась, воротник стал тесен, вот-вот лопнет.

— Щенок! — на весь двор, на весь проспект, на весь город рявкает отец.

И вдруг Весна, тоненькая, лёгкая, будто ничего не весит, порх по воздуху и к ним. Герка даже вертеться перестал.

— Нет, Степан Васильич, Гера не щенок. Он человек, — и взяла его за руку, а пальцы хрупкие, музыкальные, словно прозрачные, каждая жилка светится.

— Э-эх, деваха, вижу, куда гнёшь, — хитро и пьяно подмигнул Геркин отец, — только рано заступаешься. Рано женишка себе подглядела. Молокосос он ещё, — и погрозил Весне крючком пальца, прищурив пьяный глаз.

— А современные-то девки не то, что мы, дураки, были, — и тётка Груша, переглянувшись с пьяным, визгливо захохотала.

В этот момент Герка рванулся с такой силой, что даже бульдожьи челюсти не смогли его удержать. Минута — и его во дворе уже не было. Ерошка спрыгнул со скамейки и за ним.

А Весна стоит и не знает, что делать, что отвечать. И смешно, и горько, и больно, и очень как-то странно на сердце. Она только часто моргает. Ресницы хлоп-хлоп-хлоп.

Вдруг к Геркиному отцу шагнул Виктор Ильич. Никто не видел, когда он появился во дворе. Очень сухо, сурово и властно приказывает Степану Васильевичу и тётке Груше:

— Идите в дом!

Доброго Виктора Ильича ребята никогда не видели таким. Он любил сидеть под грибком на скамейке и держать на коленях маленьких ребят их дома. Всех-всех по очереди. Посадит к себе девчонку или мальчишку, а потом водит головой из стороны в сторону и бородой своей щекочет ребячью шею. А ребята заливаются, хохочут. И очередь стоит около этого длинного добродушного старика:

— И мне пощекочи! И мне!

А он и сам хохочет вместе с ними. И от этого борода трясётся. И ребятам ещё щекотнее становится.

Но сейчас он так строго и властно приказывает, что и тётка Груша, и Геркин отец молча, покорно идут в дом.

 

Ясно и понятно

Ерошка еле успевает за Германом. У Ерошки тоже по физкультуре пять, но догнать Герку просто невозможно. Вот и кончился проспект, уже улица Карла Маркса, площадь Ленина. Обоим нет сил бежать, устали, и они идут. Быстро идут по улице. Совсем недалеко Ероше до товарища, но ускорить шаги он не может.

— Ге-ерка, постой! — запыхавшись, кричит Ерошка. Но голос срывается и далеко, не летит, а остаётся где-то здесь, рядом. — Посто-ой! — почти шёпотом кричит Ероша.

И Герман неожиданно оборачивается. То ли услышал, то ли почувствовал спиной. Оборачивается, видит запыхавшегося Ерошу, но не останавливается. Продолжает идти, а расстояние теперь между ними сокращается. Сокращается. Сокращается. И вот уже Ерошкина рука берёт себе Геркину руку. Берёт властно, навсегда. Так и идут к Красной площади быстро, словно боятся куда-то опоздать. Молча идут. Да нет, не молча. Разговаривают руки. Они очень хорошо говорят друг дружке простые и нужные слова. И нечего зря трепать языками. И так всё очень здорово ясно и понятно.

 

Всё вверх дном

Вечер. Только что прошёл дождь. Машины топчут колёсами весёлые фонарные огни, а они не гаснут, всё так же весело горят и купаются в лужах. У них ещё не закрылся купальный сезон.

Ероша и Герка идут по мокрому асфальту, по расплывшимся витринным огням. На днях дядю Петю взяли в больницу. Ему лучше. «Спасибо космонавтам, — говорит дядя Петя, — если б не они, лежал бы ещё пластом. Они мне дух подняли, а в каждой болезни — это самое главное для выздоровления».

У Ероши теперь масса свободного времени. Сегодня два раза днём был у отца, а сейчас пошли вместе с Геркой, но их не пустили: «Вы что, с ума спятили? Ночь на дворе!» И спятившие с ума теперь топчут витринные огни пятками.

Приехал Башмак. К Ероше с Алькой он ещё не приходил, а Герка был у него. Команда, для которой Башмак покупал вещи, выиграла матч по волейболу. Ура!

Башмак теперь всё время копается в памяти, кто же мог взять деньги? Он так был уверен в Кубыше-ворюге, что ни на кого другого не думал. В тот день заходил к нему и Васька Свист. Только был очень мало, наверно, одну минуту. Стрельнул глазами-полосочками вокруг и смылся. И, главное, он знал, что до него в комнате был Кубыш.

— Это же самая верная улика! — обрадовался Герка, когда Башмак сказал ему об этом. — Эх, Башмак ты, Башмачина. Калоша ты, а не Башмак. Конечно, он и украл. Надо искать Ваську.

А поди найди. Тогда приходил во двор, высвистывал Кубыша, а теперь будто сгинул с белого света. Может, увидел мирных Башмака и Герку вместе, почуял неладное для себя и на глаза не показывается.

А ребячьи ноги топчут огни на мокром асфальте. Каждый думает о своём.

— Ерош?

— Мм?

Герка наступил носком на мокрый фонарь:

— Как ты мог мне двадцатку дать? Отчего поверил?

— Ненормальный ты. А чего мне не верить? Что ты Кубыш какой-нибудь, что ли?

Герка уже не видит весёлых огней, у которых ещё не закрылся купальный сезон. Фонари почернели. «Значит, если все узнают, что он Кубыш… Что тогда будет?»

После той сцены во дворе с тёткой Грушей и его отцом Герман боялся, как бы ребята не отвернулись от него. А они — ничего. Так же, как и раньше. Они понимают, что тётка — это тётка, а не сестра, и отец — это отец, а не брат. И нельзя с ними подраться, ни дать им подзатыльник, ни подставить подножку, ни заорать на них. Они старше. Их надо слушать и молчать. Но если бы они были такие, как дядя Петя, тётя Наша или Виктор Ильич! Как бы хорошо тогда было их слушать!

Теперь, когда проходят по двору Геркины отец или мать, то ребята здороваются с ними не так, как раньше. Герка и не знал, что одно и то же слово может быть таким разным. «Здравствуйте» — в нём может звучать: «Как мы рады вам! До чего хорошо, что вы пришли! Не уходите со двора! Пожалуйста. Побудьте с нами». И «Здравствуйте» может говорить — «Проходите скорей. Без пожалуйста. Нам совсем не хочется с вами здороваться».

— Гер, зайдём к папкиному товарищу, работают вместе. Скажем, что папка хорошо себя чувствует. Эх, он и рад будет!

Герман молча кивает. И они сворачивают в переулок. Потом на другую улицу, потом в другой переулок.

Тут хозяйничает темнота. Свет только из окон, но они занавешены, и поэтому темноте вольготно тут живётся. Света из занавешенных окон она никогда не боялась. Он слаб. А её вечный враг — электрический фонарь на столбе — здесь разбит хулиганами.

Под ногами грязь голос подаёт. Чавк-чавк. Ей тоже тут хорошо, тем более после дождя. Это она от удовольствия чавкает. Поговорить хочется, а переулок тихий, прохожих нет и нет. Наконец вот дождалась.

Вдруг Ерошка останавливается. Из открытой форточки — музыка. Скрипка. Она не пускает от себя, держит, не даёт идти. Ерошке кажется, что скрипка поёт о солнце и синем небе, о девчонке с золотыми косами и огромными глазами. И вот уже вокруг больше нет темноты и грязи. Над головой синее небо, яркое солнце и где-то рядом девчонка, у которой глаза синее неба и косы ярче солнца.

Герка дёргает Ерошу за рукав. И Ероша начинает понимать, что музыка уже кончилась, и скрипка молчит. А ведь он всё ещё под солнцем и синевой. Но вот он уже видит и темноту вокруг и слышит, как разговаривает грязь. Но это неважно. Всё равно в нём поёт солнце и синева. Он идёт и улыбается в темноте. Идёт и улыбается. Идёт и улыбается.

Вдруг опять останавливается, как вкопанный. Прислушивается.

— Девчонка ревёт, а? Слышишь?

— Не.

— Всхлипывает. Да не здесь, а на другой улице. Сзади. Айда посмотрим, — и Ероша резко поворачивается назад.

— Чего ты суёшься? — ворчит Герка. — Девчонки всегда ревут. Шлёпнулась в темноте и ревёт. Тебе-то что? — а сам идёт за Ерошей. — Ищи её, эту девчонку, как найдёшь?

А она замолчала, не слышно, как всхлипывает. Ребята остановились, не знают, куда идти. И вдруг на соседней улице тоненько и жалобно:

— Ма-а-а-ма-а…

Ерошка прыг-прыг через дорогу, как на крыльях, и уже далеко от Германа. Если б не белая рубашка, темнота уже схапала бы Ерошку. А сейчас Герка видит мечущееся, светлое пятно. И за ним.

— Ма-а-ма-а, — словно котёнок, пищит девчачий голосок совсем близко.

— Эй, ты где? Чего ревёшь?

Ерошка вертит головой. Из занавешенного окна свет не свет, что-то белёсое. И в этом белёсом видно — девчонка прижалась к забору, будто влипла в него. И пищит. А больше… никого нет. А она стоит и пищит.

— Ты чего размяукалась? — Ерошка уже улыбается. Он думал, что девчонку обидел кто. — Заблудилась что ли в темнотище? А? Говори адрес, проводим.

А она не говорит и мяукать перестала, только вытаращила перепуганные глаза.

— Ты что, онемела? Только что мамкала, а теперь язык отнялся?

Девчонка мотает головой, дескать, нет, не отнялся. Но всё равно молчит. А глаза всё ещё перепуганные. До смерти. «Тут что-то не так, — чувствует Ероша. — Не заблудилась она». Он оглядывается вокруг. Никого. Темнота. Только Герка сопит рядом.

Ероша берёт девчонку за руку. А рука твёрдая, напряжённая, будто деревянная палочка, и на конце железный кулачок. Сжала со всей девчачьей силой и не разжимает. Пальцы, наверно, побелели или даже посинели, только сейчас не видно.

Ерошка осторожно держит эту деревянную палочку.

— Ты что это, а? Чего испугалась? — голос у него добрый, мягкий, совсем не Ерошкин. Герка и не знал у него такого голоса.

В другой руке у девчонки сетка с батоном. Вытаращенные глаза смотрят то на Ерошку, то на Герку и вдруг часто-часто-часто моргают. Будто они вначале забыли, что умеют моргать, и совсем не моргали, а теперь вспомнили и навёрстывают упущенное.

И Ерошке и Герке ясно — девчонка сейчас заревёт. Заревёт на всю улицу. И она действительно начинает реветь, только не на улицу, а на две, нет, на четыре улицы и все их переулки. Герка затыкает уши и с кислой миной переминается с ноги на ногу. А Ероша терпеливо ждёт. Когда-нибудь она же должна передохнуть? И правда, вот рёв уже с перерывами, сначала коротенькими, потом подлиннее. И в этих перерывах ещё не совсем понятные зарёванные слова.

— Он… в магазине… видел у кассы, как я сдачу… И за мной… Отнимал…

Ребята поняли — какой-то негодяй подглядел в магазине, что девчонка получила сдачу, пошёл за ней и, когда она осталась одна, в тёмном переулке стал отнимать деньги.

— Ушёл гад! — с досадой крикнул Ероша уже своим обычным Ерошкиным голосом. — А какой он, помнишь?

— Помню. Маску надел чёрную, а я всё равно узнала…

Она поднимает свой неразжимающийся железный кулачок и зачем-то трясёт им в воздухе.

А рядом стоит дерево. Большое коренастое и такое же лохматое, как Ерошкина голова. У дерева чудной толстый ствол. А сейчас что-то в этом стволе не так. Девчонка напряжённо смотрит на ствол. Она хорошо знает это дерево да и весь переулок, потому что с рождения тут недалёко живёт. Ствол ещё толще стал и чудней. Отчего?

— Ой! — визжит девчонка.

Визг штопором вонзается в уши, сверлит барабанные перепонки, самую их середину. И в это время от толстого древесного ствола отделяется тонкий ствол, живой чёрный ствол, с двумя чёрными руками, чёрными ногами, чёрной головой и… ныряет в темноту. Но Ерошка (ух, и молодец этот рыжий зеленоглазый Ерошка!) мгновенно прыгает за ним туда же в темноту и хватает его. Он и сам ещё не соображает, что подвернулось ему, то ли рука, то ли нога, но он хватает его, и оба падают в грязь.

Белесоватый полусвет из занавешенных окон. Ерошка видит, что у этого парня нет лица. Вместо лица что-то совершенно чёрное. Маска! Парень большой, сильный, наверно, старше Ерошки. Но Ерошке везёт, они упали так, что он оказался наверху, почти лежит на парне и держит его. Подбегает Герка, тоже наваливается.

— Маску сдери, поглядим в морду свиную, — кричит Ерошка.

Герка тянется к маске. Ему мешает сильная совершенно чёрная рука парня. В перчатке! Решил в темноте невидимкой стать! Всё равно увидели! Чёрная рука хватает Герку за волосы, но в это время маска уже содрана.

Или ребята пригляделись в темноте, или из окна полусвет посветлел, но Герка ясно видит перекошенные злобой знакомые скулы и узкие полосочки вместо глаз.

— Васька! Свист! Ты?!!

Чёрная рука от неожиданности выпускает волосы. Герка вскакивает, а один Ероша уже не может удержать парня. Тот сильно бьёт его ногой и тоже быстро поднимается. Шаг, другой, и вот парень скрылся за углом. А Ерошка всё ещё никак не поднимется.

Бух-бух удаляются Васькины шаги. Не догнать Ерошке, нет, не догнать гада. Но девчонка своей деревянной палочкой сильно тянет Ерошку к забору.

— Идём, я тут все дырки знаю. Огородами раз и — там. А он ещё не добежит, — и лезет в чёрную заборную дыру.

Батон в сетке становится поперёк дыры и не пускает девчонку. Ерошка быстро пропихивает его и лезет вслед за батоном.

А Герка… Герка почему-то стоит около дырки и не лезет в неё. Как увидел перекошенные злобой Васькины скулы, ноги стали какие-то чужие, будто набили их ватой, или опилками, или тряпками. Это всё равно, чем они набиты, главное, что не двигаются. Васька сильный и подлый. Не простит. Искалечит на всю жизнь.

А Ероши с девчонкой уже не слышно. И Герка идёт, еле-еле переставляя чужие ноги. Идёт туда, за угол, куда убежал Васька. Идёт смертельно медленно, как во сне.

— Отстали, сволочи! — ругается Васька на бегу. Он бежит уже медленнее, сворачивает за угол. Не свернуть нельзя, потому что прямо всё разрыто и стоит бульдозер. И вдруг неожиданно, совсем близко, сзади быстрые шаги, и кто-то прыгает на него. И хочет повалить. Но этот кто-то слабее. Васька лягает его со всей силой. Очень больно лягает.

Ерошка поскальзывается и подворачивает ногу. Он не слышит, как в ноге что-то хрустит и меняется. Он снова кидается на парня.

— Герка, Герка, скорей! Кому я говорю, Ге-ер-ка!

А Герки нет. И не будет Герки. Зато девчонка, та самая, что только сейчас ревела на четыре улицы, подбегает и по-девчачьи виснет на Ваське, ухватившись за него железным кулачком. А другой рукой колотит Ваську батоном по спине.

— Дядя, ой, дядя, — визжит она, увидев прохожего.

Но тот и без её крика уже направляется к ребятам. Вот крепкая мужская рука берёт Ваську в тиски.

— Что случилось?

— Деньги у девчонки отнимал.

Мужчина трясёт Ваську. Тот упрямо молчит.

— А ну-ка, друг любезный, пойдём в штаб дружины. Поговорим. Да не упирайся, всё равно ведь пойдёшь.

И мужчина силой ведёт Ваську за собой. Но теперь Васька и сам не так уж сопротивляется.

Что с Германом? Где он? Может, упал, разбился до смерти? Ероша всматривается в темноту. Но здесь уже не так темно: близко большая улица.

— Ге-ерк!

Никто не отвечает.

— Я друга поищу. Что-то случилось, — говорит он мужчине, — мы сейчас придём с ним в штаб, — и он поворачивает назад.

Нога какая-то онемелая. Странно, чудно наступать, будто на деревяшке идёшь. Больно не очень сильно. И он не обращает на неё внимания.

— Ге-ер! Герман! Ты где?

Ерошка всерьёз волнуется. И вдруг видит Герку. Тот стоит на тротуаре и молчит.

— Ты что? Живой? — Ерошка трогает его руками, будто не может поверить, что это Герман. — Ты что, говорю, а?

— Ногу… вот… подвернул, — врёт Герка.

— Ух, ты! Не можешь идти, да?

— Ага, не могу.

— А ты обопрись на меня. На плечо вот. Да не бойся. Я выдержу.

Герман налегает на Ерошкино плечо, и они идут.

— Нога ничего, пройдёт, — улыбается Ероша, — я думал, тебя уже на свете нет. Чего молчишь? Больно, да?

— Ага. Терпенья нет, больно, — ещё больше завирается Герка и усиленно хромает.

— Ну, тогда молчи. Я тоже не буду говорить.

И они идут молча. Потом Ерошка сам невольно начинает хромать.

— У меня что-то тоже… нога. Но у меня ерунда, не то, что у тебя. Я даже могу совсем не хромать, — и опять смолкает.

А Герка идёт сам не свой. Если б Ерошка не поверил, если б сказал: «Врёшь, цела твоя нога, ты просто струсил!», тогда было бы легче. Тогда можно было бы огрызнуться и спорить и доказывать самому себе, что ты сейчас прав. А Ерошка верит, что у Герки нестерпимо болит нога, и только поэтому он бросил друга. Эта Ерошкина вера переворачивает Герману всё внутри. Всё вверх дном. Эта вера громко говорит, какой Герка сам подлый трус. Он до сих пор думал, что храбрый. А оказался трус.

В штабе дружины светло, шумно, много парней с красными повязками. Это пришла новая смена дежурных. Мужчина, что вёл Ваську, обращается к Ероше:

— Нашёл друга?

— Нашёл. Нога вот у него… Тоже получил ранение… И серьёзное. Еле идёт. А то бы мы без вас справились.

Только тут Ероша замечает, что его белая рубашка в грязи. Это, когда они упали с Васькой, измазал.

— Рассказывайте, — просит их парень, сидящий за столом.

И Герка вдруг узнаёт в нём… слесаря, который чинил у них кран. Вот он кто — этот слесарь! Замечательный парень-дружинник! А мать заставляла караулить его. И Герке становится ещё несносней. На душе, как на той улице, где ревела девчонка, темно-темно и грязь чавкает.

Слесарь тоже узнал Герку.

— А-а, кислый? Это ты? Я думал, ты только киснуть можешь, а ты и хулиганов ловишь. Молодец!

И Ерошку он тоже узнал:

— Ну как, не проснулась тогда тётя? — и улыбнулся.

Герке показалось, что сейчас он опять засвистит хорошую песенку о Кубе. Но он не засвистел. Посерьёзнел:

— Рассказывайте.

— А что рассказывать?

Ерошка в двух словах объяснил, как было дело.

А Васька кричит:

— Неправда! Врёт он! Это ещё доказать надо, кто отнимал. Может, ты! Ты говоришь — я! Я говорю — ты! И квиты!

— Никакие не квиты! — визжит девчонка. — Они не отнимали. Вот он отнимал, — и она батоном показывает на Ваську.

— Ты помолчи пока, — говорит слесарь-дружинник, — эх и голосок у тебя, в театре не пропадёшь, — и он трогает зачесавшиеся уши.

А Герка всё больше и больше становится противным самому себе. Может быть, первый раз в жизни нашёл настоящего друга и того обманул.

— Кто знает этого человека? — спрашивает слесарь-дружинник, указывая на Ваську.

И вдруг Герка, не хромая, делает шаг вперёд:

— Я.

— Давно его знаешь?

— Давно. На одной улице жили.

Васькины полосочки расширяются и становятся похожими на обыкновенные маленькие глаза. И в этих глазах остервенелая злоба. «Попробуй только скажи что-нибудь против меня!» — кричат на всю комнату эти глаза.

А Герка смотрит и прямо им, этим глазам, говорит:

— А я знаю, он к одному человеку в дом пришёл и двадцать рублей украл.

Ерошка от удивления раскрывает рот. А глаза-полосочки на миг становятся необычно большими, потом опять суживаются, и Васька, как дикий зверь, прыгает к Герману:

— А ты докажи! Докажи! Свидетелей не было! Может, ты украл!

И тут и Ерошка, и незнакомый мужчина, и дружинники понимают, что какие-то двадцать рублей украл именно он, Васька. Он сам сейчас выдал себя с головой. Он не умеет прятать концы в воду. И потому, что так ярко торчат неспрятанные концы, все эти большие и умные парни в красных повязках и незнакомый мужчина сознают, что Васька — ещё не самый последний человек, что из Васьки ещё может получиться кто-нибудь очень дельный, только руки приложить.

Васька длинно и отвратительно ругается, глядя на Германа. Девчонка с батоном таращит глаза: она первый раз в жизни слышит такое непонятное сочетание непонятных слов.

— Замолчи! — приказывают сразу несколько голосов, — ответишь за каждое слово.

И крепкая рука в красной повязке сильно сдавливает Васькин локоть.

В комнату шумно входят новые парни. Сейчас время меняться патрулям. Ероша, присевший было на скамью, быстро встаёт и хочет уступить место кому-то вошедшему. Встаёт, ничего не подозревая, опирается на ногу, и неожиданно для всех и для себя самого кричит. От боли. Дружинник подхватывает его под мышки и сажает на скамью. А Ерошка ничего не может сказать. Боль острыми длинными зубами впилась в сустав. Она всё сильней сжимает челюсти и не разжимает их ни на секунду, вот сейчас она перекусит ногу совсем. И, может, быть, тогда станет легче? Но она всё не перекусывает. Никак не перекусывает. Что же это она? Ну, скорее перекуси же!

— Ты что? — спрашивает дружинник, и все смолкают.

Ероша молча закатывает вверх грязную штанину. В том месте, где кончается голень и начинается ступня, худая Ерошкина нога стала совсем не Ерошкиной. Она теперь толстая, неподвижная и неуклюжая. Ерошка с удивлением смотрит на эту толщину.

— Ого, как разнесло! — говорит дружинник весёлым голосом, — врачу надо бы показать. Скачи на одной ножке до мотоцикла, живо слетаем в скорую.

Ерошка отрицательно качает головой. Сначала надо здесь всё закончить. Дружинник-слесарь говорит:

— Вы, ребята, пока тут больше не нужны. Адрес ваш я знаю, если понадобитесь, вызовем. Обязательно вызовем. А от мотоцикла не отказывайся.

— Спасибо.

Зелёные глаза с тревогой смотрят в чёрные пуговичные и извиняются, что так провинились.

— А можно нам вдвоём на мотоцикле? У него тоже нога ещё хуже моей болит. Он только терпеть умеет, а я заорал, как сумасшедший.

— Не хуже, — бурчит в пол Герка, — моя уже не болит.

— Знаем мы вас, не болит, — говорит весёлый дружинник. — А ну, скачите оба. На двоих две здоровых ноги!

И Ероша скачет, а Герка идёт и… даже не хромает.

— Только вы нас не в скорую, а домой, — просит Ероша, — у нас там лучше всякой скорой есть — тётя Наша.

— Ваша?

— Ага, Наша, совсем наша, — улыбаются ребята.

 

Две ноты по очереди

За балконом идёт дождь. Дождь идёт. Идёт. Разве у дождя есть ноги? Нет у дождя ног, а он всё равно идёт. А у Ерошки есть ноги, целых две, а он не может идти. То лежит, то сидит на кровати, а никуда не идёт. Нельзя идти. Ерошке спеленали одну ногу туго-претуго. И она, как какое-то противное Его Величество, покоится на вышитой тётиной Нашиной подушке. Кажется, что нога стала ужасно длинной. Куда ни повернись — везде эта нога. И больше ничего не чувствуешь, только эту ногу. Она мешает. Хочется отделить её от себя, хоть на время. Поскакать на одной. На здоровой. Передохнуть. Ну, а потом опять, если уж так случилось, то можно и потерпеть. А она не отделяется от тебя. Она всё время при тебе, нога-ножища длиннющая.

Боль, правда, уже не такая, как тогда в штабе дружины. Кажется, что той боли кто-то взял и подпилил зубы. Они стали короче и тупей. Но они ещё все целы. Все до единого. Даже тётя Наша и та пока их не может вырвать.

Вот если бы мама была жива… Ероша долгим грустным взглядом смотрит на мамину карточку, которая стоит на столе в коричневой полированной рамке. Мама улыбается, глядит на Ерошу и молчит. Ероше кажется, что если бы она сейчас вошла в комнату, то при ней нога не посмела бы болеть.

Идёт дождь. А зубы жуют… Но вдруг… зубы остановились, словно боль раскрыла рот и не шевелит челюстями. Ерошка улыбается и сам не замечает этого. Он лежит и не знает, что он улыбается. И рот улыбается, и глаза, и щёки, и нос. Что же это такое? Нет, это не мама вошла, она не может войти, потому что её давно уже нет на свете. Это за стеной Весна заиграла Чайковского. Она теперь часто играет. Гораздо чаще, чем раньше, когда у Ероши не было Её Величества ножищи. Ероша не просит Весну об этом, она просто сама играет и всё.

А музыка имеет страшную силу над рыжим лохматым зеленоглазым Ерошкой. Кажется, она может с ним сделать всё, что захочет. Он никогда никому не говорил об этом, а Весна знает. Откуда знает? И как это девчонки умеют всё знать? Удивительно!

Жаль, что Чайковский писал свои вещи с концами. Ерошке хочется, чтобы они длились всё время и никогда не кончились. Но вот он опять остался наедине со своей ногой.

Ему захотелось позвать Весну и сказать ей… что-нибудь… Но он её не зовёт и знает, что не позовёт. Он ещё никогда в жизни не называл Весну ни Весной, ни Милей. Если говорил с ней, то без всякого обращения, просто поворачивался и говорил. А имени её вслух при ней не произносил никогда. Он и сам не знает — почему. Других девчонок зовёт, а Весну не может. В школе называет её только по фамилии.

Она его тоже в школе — по фамилии, а дома никак. Или он забыл? Нет, не забыл. Не называет. И от этого как-то тревожно и хорошо. Пусть не называет. Если назовёт, то, наверно, сразу всё изменится. Станет хуже, обыкновенней.

Может быть, ей тоже сейчас хочется поговорить с Ерошей, а она, как и он, не говорит.

Правда, один раз он её звал. Вокруг было много народу, но никто не догадался об этом.

Ерошке казалось, что имя «Миля» кто-то умный и чуткий сочинил специально для неё. Это имя состоит из двух нот «ми» и «ля». Ероша знал ноты, он в доме пионеров учился играть на баяне.

И вот один раз пришёл к Алёше в комнату, а там ребята. Спорят, шумят. А её нет, она что-то делает в папа-маминой. Но так хочется, чтобы она была. А не позовёшь ведь. Не крикнешь ведь: «Весна, иди к нам!» Ни за что не крикнешь. Хоть расстреливай тебя на месте — не крикнешь! И тогда Ерошка подошёл к пианино, поднял крышку и стал выбивать две ноты по очереди — «ми» и «ля». Через шум, через спор, через ребячьи голоса он звал её: «Ми-ля! Ми-ля! Миля!» И никто не догадывался об этом. А Ерошка звал и думал: «Поймёт или не поймёт?» И она поняла. Она прибежала в комнату с такими огромными радостными глазами, каких он у неё ещё никогда не видел. Прибежала и сделала вид, что пришла просто так. Только солнечные ручьи кос быстрее обычного шевелились, будто лились по платью. А Ерошка сделал вид, что подбирает какой-то мотив. И они не сказали друг другу ни слова. Но они очень хорошо понимали друг друга. У них в руках был свой новый язык. Язык музыки.

Вот если бы у Ерошки был свой баян, он сейчас взял бы его и стал нажимать две ноты по очереди «ми» и «ля». И она прибежала бы и сделала бы вид, что пришла переменить книгу в домовой. А он сделал бы вид, что подбирает на баяне какой-то мотив. И, может быть, они тоже, как тогда, не сказали бы друг другу ни слова. Но ведь это совсем неважно — говоришь или не говоришь слова.

Но у Ерошки нет баяна. Зато есть нога-ножища в километр длиной, и никуда от неё не денешься. Но ничего, пройдёт. И они с папкой обязательно купят баян. И тогда Ерошка будет играть, сколько ему хочется, и будет звать Весну тоже, сколько ему хочется.

Обязательно они с папкой купят баян.

 

Здравствуйте

Впереди идёт мать — Валерия Константиновна, сзади — Герка. У обоих в руках по две корзины яблок. Завтра тётка Груша с утра будет продавать их на базаре. Яблоки отборные, первый сорт, любо-дорого смотреть. Отец сам укладывал их в корзинку и улыбался. Наверно, в уме уже подсчитывал барыши.

Когда налегке идёшь из старого дома на новую квартиру, то дорога коротенькая-коротенькая. А когда несёшь что-нибудь, то растягивается до ста километров. И зачем яблоки тащить на новую квартиру? Не может тётка Груша со старой идти на базар, что ли? Но Герка вспоминает, что завтра отец будет провожать её. Корзины-то четыре, в двух руках не унести. Тётка утром к ним придёт, и они отправятся.

Наконец-то дошли. Вот и двор. Во дворе ребята.

— Здравствуйте, — говорят они Геркиной матери. И Герка слышит в этом «здравствуйте» — «Проходите скорей. Без пожалуйста. Нам совсем не хочется с вами здороваться».

Мать кивает. Слышит ли она то, что слышит Герка в этом «здравствуйте» или нет? Может быть, и не слышит. А может быть, и слышит, но ей на это наплевать.

Герка тащится за ней молча. Во дворе корзинки кажутся в сто раз тяжелее. Каждая, наверно, по центнеру.

В комнате сразу запахло яблоками. Корзинки поставили под стол и накрыли простынёй.

Мать уходит куда-то в магазин. А Герка приподнимает простыню, выбирает четыре самых больших яблока (по одному из каждой корзины, чтоб незаметно было) и бежит к Ероше.

— На, попробуй. Из нашего сада.

Ерошка берёт себе самое маленькое яблоко, а три откладывает:

— Это папке. Пойдёшь завтра вместо меня, снесёшь.

— Ешь все. Я для дяди Пети ещё принесу.

И Герка приносит ещё четыре яблока (ещё по одному из каждой корзины, чтоб незаметно было). Ерошка хмурится:

— Не надо. Снеси обратно. Этих хватит.

Герман понимает, почему хмурится Ерошка. Ерошка думает: «Родители твои с ума сойдут, когда узнают, сколько ты яблок унёс. Достанется тебе на орехи». Друг хочет оградить его от неприятностей.

— Не понесу обратно. Ешь! Мать сама сказала, чтоб больному соседу отнёс. Значит, дяде Пете. — Герка говорит эту фразу, прямо глядя в зелёные глаза, и верит ей. Ему хочется, чтоб жила эта фраза на свете. Обязательно жила, сказанная матерью. Матерью, а не выдуманная им.

— Ну? Мать сказала? — улыбается Ерошка. — Тогда давай. Скажи ей, то есть… это… Валерии Константиновне скажи спасибо. И от меня, и от папки.

И сам принимается за второе яблоко.

— Ох, и вкусные!

А Герке и хорошо и тревожно. Первый раз в жизни он услышал от товарища «спасибо», которое должен передать матери. И ему хочется слушать его «спасибо». Ему хочется, чтоб ещё благодарили его мать и его отца за что-то хорошее. Ему хочется, чтобы ребята здоровались с ними по-прежнему, так же как здороваются они с другими жильцами.

Он неподвижно смотрит в одну точку, куда-то через балкон, через соседний дом, через улицу… Смотрит, решая для себя что-то большое и нужное. А потом говорит:

— Ты посиди ещё один. Я сейчас, — и быстро, боясь передумать, вылетает из комнаты.

Через минуту он появляется во дворе. В руках полная корзина отборных яблок. Отец сам осторожненько укладывал их, чтоб не побить одно об другое. Дорогой товар! Герка с размаху бухает корзину на деревянный стол и кричит ребятам:

— Во! Видели? Это из нашего сада! Это вам! А ну, налетай!

Ребята нерешительно подходят, но яблоки не берут.

— Чего же вы? У нас их мильён!

Ребята не берут:

— Ну и что же, что мильён?

— Это мне мать сказала: «Снеси ребятам во двор… в общем, товарищам своим».

Ребята молчат. Герка сбивчиво продолжает:

— Только она говорит: «Не говори, что я сказала, а будто сам догадался!» Берите! Мать велела! Не понесу же я назад, что я ненормальный? — Герка заикается от волнения. Он боится, что ребята не возьмут, что корзина так и останется стоять на столе, одинокая, полная яблоками, ненужными здесь никому, потому что это яблоки его родителей.

Но вокруг все уже улыбаются.

— Раз мать велела, тогда давай.

И ребячьи руки тянутся к корзине.

— Ох, и вкусные! Спасибо скажи матери от меня!

— И от меня!

— От всех нас. Слышишь? Мы бы сами сказали, но раз она не велела говорить, что она угощает, а ты будто сам от себя, значит, мы тебя благодарим. А ты её от себя за нас, понял?

— Понял, скажу, — шепчет Герка, — и от себя, и от вас от всех, — а сам убегает в подъезд, потому что в горле у него стал такой же твёрдый, как яблоко, комок.

Через несколько минут пустую корзинку он ставит рядом с теми тремя полными и так же аккуратно, как мать, накрывает простынёй.

Валерия Константиновна идёт по двору. Герка на Ерошином балконе прислонился к окошку и не шелохнётся. Слушает.

— Здравствуйте! — кричат ребята его матери. Ведь уже здоровались сегодня и опять здороваются, потому что то «здравствуйте» не считается. Они только первый раз сейчас здороваются. И Герка слышит, что в этом «здравствуйте» уже нет слов «Проходите скорей. Без пожалуйста. Нам совсем не хочется с вами здороваться». Нет этих слов. Нет, как и не было.

Мать, кивнув, идёт к подъезду, а ребята весело подмигивают Герке, дожёвывая яблоки.

 

Моя работа

Домовая работала вовсю. И Ерошка подолгу один не бывал. Иногда в комнату набиралось сразу по несколько человек. Ребята шли не только менять книги, но и навестить товарища.

Вот сейчас здесь и Весна, и Алёша, и Герка, и та белобрысая, и ещё мальчишки.

Двери надоело скрипеть, открываться и закрываться, она решила больше не вертеться в петлях, а пожить спокойно, открыв комнату и прислонившись к стене.

Неожиданно в коридоре появился Башмак. Его ещё никто не увидел, а он, не переступая порога, замер, уставясь удивлёнными глазами на Герку. Герка посмотрел на него, вздрогнул. Он почувствовал, как зашевелился тот ржавый гвоздь, который в последнее время лежал неподвижно где-то рядом с сердцем. А сейчас, нет, он не просто зашевелился, сейчас кто-то тяжёлым молотком стал бить по его шляпке, загоняя в самое сердце всё глубже и глубже. Это Башмак вот-вот назовёт Герку Кубышом. Не зло, а просто по привычке, потому что давно так зовёт его.

Вдруг Весна (опять она, в самые трудные минуты — она!), увидя странное Геркино лицо, оглянулась в коридор и порх туда. Никто не заметил, как она прошла мимо Башмака и как Башмак почему-то повернул за ней. А потом он вошёл в комнату, поздоровался со всеми сразу, а Герке протянул руку:

— Здорово, Герман. Я и не знал, что ты здесь живёшь.

Это первый раз в жизни он назвал его Германом.

— А вы разве знакомы? — удивились Ероша, Алёша и кто-то ещё.

— Давным-давно, — подмигивает Герке Башмак.

— А Ваську поймали, — выпаливает счастливый Герка. Он чувствует, что Башмак не назовёт его Кубышом.

— Поймали? Кто?

— Да вот Ероша. И пострадал на поле брани. Видишь, нога.

— А ты разве не пострадал? — искренне возмущается Ероша.

Герка усиленно рассматривает половицы.

— Я не пострадал, — говорит он почему-то шёпотом, так что никто не слышит. Но вдруг половицы пропадают, совсем уплывают из глаз.

Это Герка слышит рык отца: «Гер-рка! Щенок! Ты где? Спрятался мерзавец»?

Ребята шумят, Ероша размахивает руками, рассказывая Башмаку, как они с другом ловили Ваську. И пока никто не обращает внимания на этот голос в открытую дверь. Герка, прямой и негнущийся, как солдат в строю, медленно проходит через всю комнату.

Дверь не скрипит. Она прикрывается тихо-тихо и плотно, не оставляя даже самой узенькой щёлочки. Дверь понимает, что сейчас ей надо быть закрытой. И вторая дверь, что ведёт на лестничную площадку, это тоже понимает. Понимает и третья, что ведёт в Геркину квартиру.

В коридоре отец больно хватает Герку за ухо и тащит в комнату. И там действительно, как щенка, тычет его носом в пустую корзинку из-под яблок, боком лежащую около стола. Он не только тычет, он бьёт его кулаком по спине, по шее, по всему, что попадается под кулак.

— Твоя р-работа?

— Моя.

Отец от неожиданности выпускает ухо. Оно горит и дёргает, как нарыв. Сын медленно выпрямляется и, глядя прямо в отцовские бешеные глаза, спокойно и уверенно твердит:

— Моя. Моя. Моя.

— Что? — глаза отца выкатываются из орбит.

А Герка ещё спокойней:

— Моя работа, — и никуда не удирает, не изворачивается, а стоит рядом, прямой, как солдат в строю.

Отец думал, что Герка будет врать, извиваться, выкручиваться, а он — тыкать и тыкать его носом в корзину и доказывать его вину. И вдруг неожиданно столкнулся с такой уверенной и спокойной правдой.

А в правде — силища! И Герка сейчас почувствовал это. Отец растерянно отступил на шаг.

— Признаёшь? Сам?

— Признаю.

— Продал товар! Спекулянт! Втихаря, без отца! Денежки прикарманил! — и отец ругается длинной пьяной бранью.

Испуганная дверь ещё плотнее прижалась к своему месту, и форточка, дрожа, тоже прижалась, чтобы не выпустить эти слова куда-нибудь дальше комнаты. А Герка только усмехнулся. Он слышал такие слова много раз в жизни. Это комната слышала их впервые и поэтому испугалась.

— Ага, продал, — спокойно ответил Герка, — втихаря.

— А деньги? — взревел отец.

И тогда Герка залез в свой потайной карман, вынул все оставшиеся мятые рубли и швырнул их отцу:

— На тебе деньги! Клади в кубышку! — и прямой, как солдат в строю, продолжал стоять перед отцом.

— А ещё?

— А ещё у меня нет. Понял?

Было в сыне что-то новое, сильное. И отец опешил. Перестал махать кулаками, только удивлённо и зло глядел на Герку. А тот постоял немного и спокойно, уверенно пошёл вон из комнаты. Отец не двинулся с места, за Геркой пошла только мать. В коридоре она взяла его за плечо и вдруг увидела, что сын почти с неё ростом. И когда успел вырасти? Не заметила.

Глазами, лицом мать молча спрашивала, что случилось. И они пошли в кухню. Там не было никого, и он рассказал ей, куда делись яблоки из корзины и откуда у него мятые рубли.

— Я хочу, чтоб вас тоже за людей считали!

— А мы разве не лю… — и мать заплакала.

А сын молчал, долго молчал и глядел на медный кран, который теперь не капал и был весьма доволен своей жизнью. О чём она плачет?

— Они тебе «спасибо» передали. Все благодарили. Понимаешь? «Спасибо» такое… ну… самое настоящее…

Мать ничего не отвечала.

 

Он улыбнулся тебе

И опять город ликовал. Опять и ребятам, и даже взрослым солидным людям хотелось прыгать на одной ножке выше домов, выше телевизионной вышки, прыгать до самого космоса.

В Чебоксары приезжает он! Сам Андриян Григорьевич Николаев! Сегодня в одиннадцать утра он в открытой машине проедет с аэродрома по проспекту Ленина до площади Ленина.

В одиннадцать. А сейчас — шесть. Как долго ещё ждать! Сто лет. Но не спится, не лежится, не сидится. Зато бегается, прыгается, поётся. И совсем не страшно, что разбудишь соседей за стеной. Не страшно потому, что соседи тоже не спят. Им тоже бегается, прыгается, поётся.

Виктор Ильич бреется. От тёти Наши уже пахнет нафталином. Нафталин — это их семейный праздничный запах, потому что в праздники тётя Наша надевает своё самое нарядное платье, которое очень любит Виктор Ильич. И это платье тщательно охраняется от моли нафталином. В праздники с утра оно проветривается.

Ерошке, так же как и всем, не спится, не лежится, не сидится. Но он лежит и сидит, сидит и лежит, лежит и сидит. И от этого можно сойти с ума.

Нога всё такая же километровая или чуть-чуть покороче. Но сейчас ещё ничего. Сейчас все ребята здесь, в доме. Ероша слышит их. А вот когда все уйдут на улицу Карла Маркса, на площадь Ленина, чтобы пройти мимо трибуны, на которой будет стоять он, наш земляк, герой-космонавт, тогда уже совершенно невозможно будет жить на белом свете. При мысли об этом Ероша замирает и холодеет. Вот и сейчас лежит на спине неподвижно, как неживой. Глаза большущие и сухие. Они широко открыты, но ничего не видят. В них — горе. Огромное мальчишеское горе, больше которого ничего невозможно себе представить. Тогда, во дворе, когда рассказывал ребятам о золотозубой, было больно, обидно, горько, и он открыто при всех, даже при девчонках, плакал, стоя во весь рост. А сейчас — глаза сухие и горячие. Горе вошло в них и выпило все слёзы, и от этого само стало ещё больше.

Весна играет-играет за стеной, а он даже этого не слышит.

Мальчишки всего мира мечтают поглядеть на космонавта в жизни. И вот он приезжает. А ты… лежишь. Ну, куда сунешься, если у тебя нога длиной в целый километр! Не оставишь же её дома, пока будет демонстрация?!

На кровати чистая белая рубашка и пионерский галстук. Выглаженные, будто новые. Он наденет их. Он один тут будет лежать в этой рубашке и галстуке в то время, когда они пройдут по площади. И ему будет казаться, что он вместе с ними в колонне шагает обеими ногами мимо трибуны. Может быть, ветер в то время залетит в комнату и будет развевать галстук, словно в такт его шагам. Залети, ветер, залети.

Герман вошёл к Ерошке и испугался:

— Ты чо?

А тот даже не улыбнулся, только кивнул, здравствуй, мол. И всё. На Германа огромной железной плитой навалилась вина перед другом и давит, давит, давит, дышать не даёт. Он вплотную к кровати:

— Это я виноват, что ты лежишь. Если б я тогда… побежал за тобой… нога бы цела была… эх… Это я…

— Чего треплешься! — сердится Ероша. — Как бы ты побежал, если не мог. Я теперь знаю, что такое нога.

— Ты знаешь, а я не знаю, потому что я… Потому что я…

Вот-вот и он скажет всё про себя, но в комнату входит Алёша с другими ребятами. Все в белых выглаженных рубашках и алых галстуках. Нарядные, праздничные, радостные. И Весна с ними такая же, как они, нарядная, праздничная, радостная. Нет, наверно, не такая же, а ещё нарядней, ещё праздничней и ещё радостней, чем все остальные. Они глядят на Ерошку и всё понимают. Алька с Весной переглядываются, Весна толкает его в бок.

— Ерош, — говорит тот, — а хочешь мы, вот я и… Весна или ещё кто-нибудь с тобой останемся, а?

— Идиоты! Ненормальные! — Ерошка даже подскочил на кровати. Зелёные угольки вспыхнули. — Треснуть бы вас сейчас всех по башкам, чтоб дураками не были! Эх! Я же с вами, всё равно с вами! Вот! — и он, даже не стесняясь Весны, сдирает с себя майку, надевает выглаженную рубашку, завязывает галстук. — Вот видите? Я же с вами! Там! И с ним!

А угольки горят! А галстук пылает пионерским жарким костром! И все понимают, что прав Ерошка! Он будет вместе с ними, хоть и останется здесь. А потом они ему всё-всё подробно расскажут.

Вошла тётя Наша, от неё чуть-чуть ещё пахнет нафталином.

— Ерошенька, ты должен видеть Николаева! Сейчас тихонечко, все вместе переправим тебя на наш балкон. Он выходит на проспект, и ты будешь смотреть.

Ребячье неожиданное «ура» раскатилось по всему дому. Жильцы всех квартир взглянули на часы и в окна. Им показалось, что герой-космонавт уже едет по проспекту. Но до одиннадцати ещё было ой-ой-ой-ой, сколько времени. До одиннадцати ещё ждать и ждать.

И почему это так бывает: самый простой выход иногда ищешь, ищешь и никак не можешь найти, а он рядом, вот он, и нечего долго искать. И как это никто не додумался до тёти Нашиного балкона?

И вот Ероша уже на балконе. Какой тут ветер! Какой тут праздник! Какая тут замечательная жизнь, на этом балконе! Внизу — людское море. И это море поёт. И цветы, цветы, цветы… Дома, как и люди, тоже весёлые и нарядные. Они нарядились во флаги, во флажки, в портреты, в лозунги, в цветы. И липы надели яркие платья — золотые и пёстрые, жёлто-зелёные. Кажется, что и дома и липы поют. И букеты поют.

А сколько людей! Нет, это не море, это больше, чем море. И разве только внизу? Просто невозможно было себе представить, что в нашем городе столько людей. Ими полны все тротуары, все окна, все балконы, все крыши. Да, да, крыши. Туда, конечно, лазить нельзя. Об этом знают все и в первую очередь мальчишки. Но что делать, если с крыши героя можно увидеть раньше, чем с земли?!

Фотоаппараты, фотоаппараты, фотоаппараты… Маленькие, большие — всякие. Неужели у людей в городе столько фотоаппаратов? Чудеса прямо!

Ерошка счастлив. Её Величество лежит на вышитой подушке и о себе кричит не очень громко. Гораздо громче поёт радость в груди. Алый флаг, привязанный к балкону, бьётся на ветру около самого Ерошкиного лица. И пионерский галстук тоже бьётся вместе с флагом. И все смотрят туда — туда, по проспекту вверх, откуда должен ехать он, хотя ещё далеко до одиннадцати. И флаг и галстук тоже рвутся туда, вверх по проспекту. И липы встают на цыпочки, чтобы лучше было видно героя.

Ребята ушли. Они сейчас уже стоят где-то в колонне. А Ероша даже раньше их увидит космонавта.

Музыка-музыка, песни-песни, цветы-цветы…

На тротуаре среди народа — Валерия Константиновна. В руках георгины и гладиолусы. Ерошка улыбается: увидала бы золотозубая, сколько добра зря пропадает. Цветы — это товар, за который деньги платят. А тут даром погибает. И вдруг Герка, запыхавшийся, хватает Ерошу за плечо.

— Тихо ты, тихо, — ахает тётя Наша, — ногу не задень!

— Ты что? Почему не в колонне?

— А я… Я ещё успею. Я бегом. Я уже там был, — оправдывается Герман. — Я не могу там стоять… Я должен тебе сказать… Я больше не могу молчать…

Виктор Ильич смотрит на ребят, потом на часы, потом на тётю Нашу, и они «на минуточку» уходят с балкона. Теперь Герке совсем легко говорить.

— Никакая нога тогда у меня не болела. Я струсил. Я испугался Васьки и не побежал за тобой.

Ерошка серьёзный, насупился, силится понять, как это можно бросить товарища.

Вдруг Весна и Алька лезут на балкон.

— Мы увидели, что Герка побежал, догадались, что к тебе. И за ним. Вы что такие ненормальные?

Ерошка молчит, а Герман не может молчать:

— Вот если хотите, раздружите со мной. Все! Насовсем! Только я всё равно не смогу раздружить. Я вас раньше чудными считал. А разве вы чудные? Вы обыкновенные ребята, а вот я… Знайте всё, что я… я тот самый… (Как трудно выговорить эту правду. Он и не знал, как неимоверно тяжело говорить о себе такое. Ведь только сказать одно слово, а потом будь что будет. А может быть, легче будет? Но как трудно даётся это «легче»). — Я тот самый Кубыш, про которого вам Башмак рассказывал. (Ух ты, наконец выговорилось. Как гора с плеч.)

— Что? — Ероша и Алька хлопают глазами.

А Весна даже бровью не повела, даже не моргнула.

— Спятил ты, что ли? Какой ты Кубыш? — не верят ребята.

— Кубыш! Вот честное пионерское, Кубыш!

— Не смей честное пионерское пачкать! — взрывается Ероша.

— А он не пачкает, — спокойно говорит Весна, — я знаю, он Кубыш, ну и что такого?

— Ты знаешь? — Герка ошеломлён. — Башмак сказал?

— Нет, это я Башмаку сказала, чтоб он тебя больше так не называл.

— А откуда ты знаешь?

Весна пожимает плечами.

— Не знаю, откуда знаю. Ещё когда ты кричал: «Я не с Дальней улицы!» — я уже тогда догадалась.

Ох, уж эти догадливые девчонки! И вдруг радость охватывает Герку. Значит, она знала и не раздружила! Счастливыми и вопрошающими глазами смотрит он на Ерошку. А тот уже ему руку протягивает.

«Ну, какое мне дело, как тебя раньше звали, ведь я знаю, какой ты сейчас, и больше мне ничего не надо, — говорят Ерошкины глаза. — Ну, струсил, ну, бывает иногда такое. Главное, что не утаил, а признался. Сам. Дружба сильнее! Она перевесила», — это уже говорят и глаза и руки.

— А вы знаете, что такое кубышка? — неожиданно спрашивает Весна.

Зачем она портит хорошее настроение? Сейчас и вдруг такой вопрос. Будто никто не знает, что такое кубышка. Но Весна не та девчонка, чтобы портить настроение. И она объясняет:

— Кубышка — это жёлтая кувшинка. У неё листья красивые, овальные, по воде плавают. А знаете, какие у кувшинки цветы? Жёлтые, как маленькие солнышки! Это кубышка. Я в книге по ботанике читала.

И всем становится ещё радостней. Молодец Весна. Ведь вычитала же такое про кубышку.

— Идите, идите в колонну, — торопит Ероша.

…На дороге лежат цветы. За всю свою жизнь эта дорога не видела столько цветов. Весь асфальт, где только сейчас проехал он, усыпан цветами. Их кидали в его машину. И машины самой почти не было видно, казалось, что едет по дороге сказочная, великанья охапка цветов. И в ней стоит он. Стоит и улыбается и машет гладиолусами. Такой земной, тёплый, наш великий человек.

На дороге лежат цветы…

Кажется, что он ещё здесь, ещё не проехал мимо. Его улыбка где-то рядом, на балконе. Ерошка не замечает, что из зелёных глаз текут слёзы. И у тёти Наши, и у Виктора Ильича тоже текут, и они тоже их не замечают. Всем кажется, что он ещё здесь. А он и на самом деле здесь. Он здесь, в их родном городе, рядом с ними со всеми. Он в своём родном краю, где родился и вырос.

— А ты заметил, Ерошенька, — говорит сквозь слёзы тётя Наша, — как он обернулся, посмотрел на наш балкон и улыбнулся тебе?

А Виктор Ильич ещё сильнее, чем ветер, лохматит рукой Ерошкин костёр на голове и повторяет то же самое:

— Да, да, он улыбнулся тебе. Именно тебе. Я тоже это заметил.

 

Сказка, очень похожая на быль

 

Глава первая

— Что было-то! Что было-о…

— Мишка-а-а! Ты проснёшься когда-нибудь или нет? Не человек, а безобразие!

Петька возмущённо тряс за плечи это самое безобразие, которое продолжало храпеть, как испорченный пылесос.

— Мишка! Мишка! Ты опять перепутал? Думаешь, ночь, да?

Мишкина голова моталась в разные стороны. Хозяин её, на всякий случай, обхватил эту голову руками, чтобы она не оторвалась, и продолжал спать.

В конце концов Петька бросил трясти Мишку, и голова его сейчас же плюхнулась на диван, придавив кота, вышитого крестом на подушке. Плюхнулась и неожиданно открыла глаза.

Петька обрадовался.

— Мишка! Что было-то! Что было-о… Сегодня за Волгой…

— Восемнадцать целых и две десятых, — спокойно сказал Мишка.

— Что? — удивился Петька.

— Обязательно, — ещё спокойнее прозвучал Мишкин голос. — Я вчера это решу, а то завтра не смог.

— Ты что, с ума сошёл от спанья?

— В тринадцать ноль-ноль, — подтвердил Мишка, закрывая глаза.

Но этого Петька уже не увидел, потому что вдруг, забыв о Мишке, подошёл к окошку и упёрся глазами в соседний дом. Смотрел он на один из балконов, дверь которого была закрыта. Петька упрямо не отрывал от неё взгляда, ожидая, что она откроется и кто-то выйдет. Но дверь не открывалась. Только на верёвке сушилось знакомое красное платье, и от этого весь дом казался праздничным, как будто сегодня Первое Мая.

И вдруг Петька заметил, что дом тоже на него смотрит. И глаза у дома — разные. Одни светлые — весёлые, другие тёмные — угрюмые.

Тысячу раз в день Петька смотрел раньше на этот дом и никогда ничего подобного не видел.

Над каждым глазом — белая седая бровь. И как это можно было раньше не замечать таких бровей?!

«До чего всё вокруг интересно, оказывается!» — поразился Петька.

— Мишка! — вспомнил он о друге и опять бросился трясти его за плечи, — да послушай, что было за Волгой…

И пока Петька отчаянно будит своего приятеля (а его, кстати, не так-то просто разбудить) вы успеете прочитать, что сегодня было за Волгой.

 

Глава вторая

Лесное знакомство

Петька с интересом глядел на сухую сосновую иголку, которая двигалась по земле, как живая. Вот она обогнула камень, перевалилась через древесный корень, полезла в ложбинку, но вдруг сорвавшаяся с дерева шишка прижала её. Иголка остановилась.

Тут Петька увидел муравья, который торопливо забегал вокруг иголки.

«Это он тащил её?» — изумился Петька.

Муравей был маленький, шустрый, иголка раз в десять или даже в двадцать больше. Во сколько же раз она тяжелее? Как он ухитряется тащить такой вес?

Крохотный силач подлез под шишку, а она повернулась на другой бок, освободила иголку, но придавила самого муравья.

«Всё кончено!» — с ужасом подумал Петька и торопливо отпихнул шишку.

Но муравей был жив. Он вскочил, на миг замер, будто всё ещё не веря в освобождение, и быстро-быстро побежал. Потом вернулся, снова схватил иголку, потащил её.

Петька с уважением расчищал муравью палочкой путь, пока тот не выполз на ровное место.

Тут Петька почувствовал, что устал, будто не муравей, а он тащил на себе огромную тяжесть.

«Чего это я? — подумал он. — Неужели оттого, что целое утро с ребятами грибы искал?»

Поглядел на своё пустое ведёрко, вздохнул и лёг в тень под молодую сосенку.

Было душно и тяжело дышать.

Только хотел закрыть глаза, как над головой тоненько зазвенел колокольчик:

— Мальчик! Мальчик!

Петька вздрогнул, поднял голову, повертел ею. Вокруг никого не было. Послышалось, что ли?

Опять только собрался прикрыть веки, другой колокольчик зазвенел тоньше первого:

— Мальчик! Мальчик!

— Кто меня зовёт?

Петька вскочил: сначала он увидел только зелёную ветку, потом две шишки на ветке, пригляделся, а это вовсе не шишки, а два маленьких, зелёных…

Нет, вы не поверите, Петька даже икнул от неожиданности.

На ветке стояли два симпатичных весёлых человечка, ростом чуть больше, чем Мальчик с пальчик. Оба в зелёных беретах, зелёных костюмах: на том, что повыше, были короткие зелёные штанишки, а на том, что пониже, зелёная юбочка.

— Спасибо, что помог Мурашу Муравьёвичу из-под шишки выбраться. Давай знакомиться, — сказал Петьке тот, что повыше.

Петька икнул ещё раз и замахал руками на человечков:

— Как же с вами знакомиться, когда вас не может быть?!

— А мы, вот они! — сказал тот, что пониже.

Оба засмеялись и начали раскачивать ветку. Видя, как мягко пружинит ветка, Петька сразу поверил, что всё это на самом деле.

— А вы… кто такие?

Человечки перестали качаться. Тот, что был в зелёных штанишках, сорвал с головы берет и представился:

— Присмотрись!

— К тебе?

— Это зовут меня так — Присмотрись, — улыбнулся человечек.

Петька икнул третий раз, но не растерялся, сорвал с головы пилотку, сложенную из газеты «Советский спорт», и тоже представился:

— Петька!

— А это моя сестра, — сказал новый знакомый, показывая на зелёную девочку.

Она взялась за края юбочки, грациозно присела, отставив ножку, выпрямилась и сказала:

— Разглядика!

«Кого?» — только хотел спросить Петька и тут же сообразил, что это зовут её так.

Он и с ней поздоровался, сняв свою газетную пилотку.

— Ты сюда за грибами приехал?

Петька поглядел на пустое ведёрко и вздохнул.

— Неурожай в этом году. Одни мухоморы.

— Ты так думаешь? — хитро улыбнулась Разглядика.

— А ты присмотрись! — крикнул Присмотрись и прыгнул с ветки на землю. Прыгнул и улыбается.

Видит Петька — под Присмотрисем хвойные иголки топорщатся. Стоит Присмотрись не на ровном месте, а на бугорке, и кажется, что этот бугорок живой, дышит.

«Может, там ёжик? И это его, ежиные, иголки торчат?» — подумал Петька и быстро, но осторожно положил руку на бугорок. Присмотрись еле успел соскочить с него. Руку не укололо.

Разгрёб Петька хвойные иголки и прелые листья, а под ними — круглая коричневая голова. А под головой — ножка, плотная, белая, прохладная.

«Гриб! Как же я раньше его не видел? Ведь прямо у меня под носом… Не червивый ли?»

Потянул Петька гриб к себе и вдруг: «Ой-ой-ой!» — заорало прямо у него под пальцами. Отдёрнул руку. А гриб втянул голову в плечи, прикрылся листиком и заворчал:

— Не умеешь собирать — не берись. Если так тянуть, нас в лесу не останется: мицелий порвёшь.

«Где-то я слышал это слово — мицелий?» — подумал Петка.

Гриб привстал, откинул листик:

— Нас ножом срезают, а если нет ножа, выкручивают. Возьми меня и крути в одну сторону, выкручивай, как лампочку из патрона.

Петька покрутил, и гриб тут же оказался в его руке.

«Мицелий — ведь это грибница! Она в земле! Грибы из неё растут! — вспомнил Петька, — я же ещё пятёрку получил, когда про мицелий рассказывал. На уроке помнил, а за Волгой забыл. Дуралей».

— А ямку, где я сидел, землёй присыпь! — строго приказал гриб уже из ведёрка.

Петька присыпал. Глядь, а Присмотрись на другом бугорке стоит. А рядом ещё бугорок! Сколько же их тут. Оказывается, целая семья!

— Слушайте, товарищи, я вас сейчас собирать буду!

Грибы закивали, видно, им хотелось в ведёрко к своему родственнику.

Вывинтил Петька последнего малыша из этой семьи и наткнулся на мухомор. Его он хотел сковырнуть ногой. Но вдруг услышал знакомый голос: «А ты разгляди-ка!»

И зелёная девочка прыгнула с ветки на мухомор.

Тогда Петька увидел, что гриб этот уже немолодой. Края его шляпы загнуты кверху, как обычно бывает у пожилых мухоморов. После вчерашнего дождя в этой шляпе образовалось озерцо. И, наверно, поэтому у гриба такой важный вид. Он стоит, гордо подняв голову, никому не кивает, боясь расплескать из шляпы даже капельку.

Вот на берег «озера» села муха и решила напиться. Попила, попила, захотела взлететь да вдруг бух! и свалилась на землю мёртвая.

И тут Петьке стало необыкновенно весело. Оказывается, как это хорошо, как замечательно догадаться о чём-нибудь самому.

— Не трону я тебя! Стой на страже! Мори мух! Мухомор!

 

Глава третья

Ксюшка-врушка рыжая лягушка

Петька ходил по лесу. Присмотрись и Разглядика, сопровождая его, прыгали по веткам. Грибов в ведре было уже так много, что некоторые глядели через край.

— Э-эй! — крикнул Петька ребятам, — идите сюда! Э-гей!

Но никто не откликнулся.

Только он присел на корточки, чтобы вывинтить следующий гриб, как вдруг кто-то, бесшумный и сильный, толкнул его сзади. Петька потерял равновесие и плюхнулся прямо лицом в землю. Его придавили, схватили за руки, вывернули их и ловко скрутили за спиной.

Петька лежал на животе и не мог подняться. Хвойные иголки впились в подбородок и жалили, будто осы.

— Олег! Пусти!

Никто не откликнулся.

— Гришка, ты?

Молчание продолжалось.

— Хватит! Больно!

Сзади ни шороха.

Иголки всё глубже впивались в кожу. Петька с трудом повернул голову, и вдруг боль в тысячу раз сильней прежней пронизала подбородок. Петька так закричал, что даже не узнал собственного голоса. И тут руки, которые держали его сзади, как будто испугались. Петька рывком повернулся набок, дёрнулся изо всей силы и вскочил.

Перед ним стояла девчонка в красном платье. Маленькая. Щуплая. Чудная. Лицо похоже на треугольник, основанием кверху. На лбу редкая чёлка, словно частый гребешок. Сзади вместо обычных девчачьих косичек — голый мальчишеский затылок. Глаза зелёные, как у кошки. Была бы ночь, они б, наверно, светились. На носу и щеках — веснушки, будто художник на девчонкино лицо стряхнул кисточку с коричневой краской.

Увидев её, Петька не удивился, только разозлился. Это была Ксюшка-врушка рыжая лягушка, которая жила в доме напротив Петькиного, и у них был общий двор.

Почему её звали рыжей лягушкой — непонятно. Фамилия у неё не лягушачья, а рыбья — Ершова. И рыжей она никогда не была. Зато врушкой звали её недаром. В этой маленькой девчонке было столько большого вранья, что прямо удивительно, где оно в ней помещалось.

Петька моментально схватил Ксюшку за руки, чуть повыше кистей, потому что знал, как здорово она умеет увёртываться. Ксюшка даже отскочить не успела.

Они глядели друг на друга исподлобья, будто собирались бодаться, и молчали.

— Будешь со спины подкрадываться? — спросил Петька грозно.

Ксюшка прищурилась, но ничего не ответила.

— Будешь клумбы разорять?

Ксюшка молчала. Петька ещё сильнее сжал её костлявые ручонки.

«И весу-то в ней во всей килограммов пять, не больше. Сейчас как крутану её над головой, как швырну, так до самой Волги долетит», — думает Петька.

А она молчит и прекрасно понимает, что весу-то в ней килограммов пять, не больше, и что Петька сейчас как крутанёт её, так она до самой Волги долетит. Но не вырывается. Просто глядит на него, не мигая, в упор. И всё.

И от этого взгляда Петька теряется.

— Дерись по-честному, — говорит он тихо и отпускает её руки.

Ксюшка отскакивает на безопасное расстояние и, наконец, выпаливает:

— Ага, сейчас! Так и жди! По-честному меня все лупят, а так я всех луплю и буду лупить за то, что вы… такие…

— Ах, будешь? — взорвался Петька, схватил сосновую ветку, с хрустом сломал её и замахнулся на Ксюшку.

Что-что, а удирать Ксюшка-врушка умела. У неё были ноги очень длинные. Ни один мальчишка не мог её догнать, когда она убегала, даже выдающийся спринтер класса Гришка Садоводов.

Петька знал это, и всё-таки помчался за ней, но вскоре остановился. Бежать было бесполезно.

Ксюшка ещё немного пробежала и тоже остановилась. Скорчила Петьке рожу, показала язык, выкрикнула:

— Борода, борода, ты откуда и куда? — и скрылась в молодом соснячке.

Петька ничего не понял, схватился за подбородок: там торчали хвойные иголки.

«Ну погоди, конопатая! Попадись только, покажу тебе бороду!» — заворчал про себя Петька и пошёл. Идёт, сосновой веткой по ногам хлещет, а сам думает: «Хорошо из ребят никого не было, когда я на животе лежал. Если б Олег увидел…»

Петьку даже в жар бросило, рубашка к спине прилипла при этой мысли. Может, все ребята уже на пристани? Петька прибавил шагу. Вон и ведёрко его под сосенкой. А на ней Присмотрись с Разглядикой стоят. Обрадовался Петька, весело замахал им веткой. Заулыбался.

Но зелёные человечки были грустными. Присмотрись укоризненно смотрел на Петьку, а Разглядика чуть не плакала.

— Что с вами? — заволновался Петька.

Брат с сестрой ничего не ответили, повернулись к нему спиной и исчезли, будто растворились в зелёной хвое.

И тут Петька увидел: у сосенки безобразным обрубком торчит ветка. Задранная кожа повисла рыжими лохмотьями. Дерево сгибается, дрожит с головы до ног, как в лихорадке, будто у него высокая температура. К нему склоняются другие деревья, машут, машут над больным местом, наверно, хотят создать ветер. Ведь если дуешь на рану, то кажется, что не так сильно болит.

И вдруг мысль пронзила Петьку: «Это же я искалечил деревце! Теперь ему ничем не поможешь. Не исправишь. Как ни приставляй ветку — не прирастёт».

Сразу всё померкло вокруг, будто тучи закрыли солнце. Всё стало скучным, неинтересным. Даже ведёрко, полное грибов, не радует. Петька нехотя шагнул к нему и чуть не наступил на Ксюшкину косынку. Подумал: «Если б не эта лягушка, всё хорошо было бы». Отшвырнул косынку ногой, а она никак не отшвыривается, всё рядом падает. Поднял, смял в кулаке, но как только разжал пальцы — косынка пружинисто развернулась. Упрямая, как сама Ксюшка. «Всё равно переломлю, — решил Петька и энергично сунул скомканную косынку в карман. — Попробуй-ка развернись теперь».

Взял ведро с грибами и быстро пошёл к пристани.

 

Глава четвёртая

Гроза

Идёт Петька с грибами к пристани. До того ему тошно, до того муторно, что даже реветь хочется.

Выпало счастье человеку: с Присмотрисем и Разглядикой познакомился, и неожиданно ушли добрые человечки. Может, обиделись на него? За что? Может, разочаровались в нём? А что он такого сделал?

Вдруг Петька заметил, что всё вокруг изменилось: сосны притихли, травинки не шелохнутся.

Поднял голову. По голубому небу плыл огромный белый, будто сделанный из ваты, дельфин. Плыл он медленно и очень мирно. Но вдруг что-то затрещало, и совсем низко над лесом понеслись рваные чёрные лохмотья. Будто сказочный великан разорвал своё чёрное великанье одеяло в клочья и забросил эти клочья на небо.

Ветер хлестнул по сосенкам. Они вздрогнули, согнулись в страхе. Ветер начал их трепать, и они заметались, заметались, тревожно зашумели на разные голоса.

Петьке тоже стало страшно, и он побежал. Бежать было неудобно: ветки то и дело хлестали его, и ещё надо было придерживать рукой грибы, которые выскакивали из ведёрка.

В спину холодно дуло. Быстро темнело вокруг. Петька почувствовал, что за ним гонится кто-то. Обернулся — на земле между сосен никого не было. Глянул вверх — и чуть ведёрко не выронил.

За ним по небу гналась Гроза. Петька ясно увидел её лиловое лицо со сверкающими глазами, которые впились в него, в Петьку.

И тут ему в голову пришла странная мысль: может, это всё от того, что Присмотрись и Разглядика на меня рассердились? Но додумать до конца не успел — в это самое время Гроза черкнула своим огненным пальцем по небу, указывая на Петьку, и как уд-дар-рр-рит!!!

Петьке показалось, что он оглох. Но это лишь показалось: через мгновенье он уже слышал, как Гроза громыхает от злости. Она же не попала в Петьку. Она промахнулась!

Петька выбежал из сосняка и понёсся по открытому месту. Теперь Гроза надеялась, что он станет под дерево, которое одиноко маячило на лугу, и тогда она легко попадёт в мальчишку. Но Петьку подхватил ветер, и по инерции он пробежал мимо дерева.

— Всё равно настигну, — прогремела Гроза, — только бы ты бежал. Если и не попаду прямо, рядом в землю ударю, а ты на бегу ступишь в это место, и тебя током пронзит.

Гроза хотела опять метнуть молнию в мальчишку, но он исчез.

Петька лежал в яме, прижавшись к её песчаному боку, и тяжело дышал. Рядом с ним — ведёрко, в котором грибов осталось чуть больше половины.

Гроза шарит свирепыми глазищами, а отыскать Петьку не может. В злобе мечется по небу, рычит, не знает, куда ей молнию метнуть.

Вдруг непонятный красный комок кубарем скатился к Петьке в яму. Петька подскочил, но тут же сел, увидев, что комок имеет две человеческие руки, две ноги и одну человеческую голову. Голова знакомая, девчачья, хотя у неё и стриженый мальчишеский затылок. Это же Ксюшка!

А Ксюшка, увидев Петьку, замерла на секунду, потом как рванётся из ямы.

Петька понять ничего не успел, а Ксюшки уже нет рядом. Только одна нога поскользнулась и в яме пока висит. В этот миг Гроза как швырнёт на землю огонь и грохот.

— Куда ты? Ненормальная! — крикнул Петька висящей ноге и не услышал своего голоса.

Высунулся из ямы, чтобы схватить её, и увидел: огромная ветвистая вершина дерева, которое одиноко маячило в нескольких шагах, отделилась от ствола и, подхваченная ветром, несётся прямо на них.

Петька изо всей силы дёрнул Ксюшку за ногу. Оба кубарем в яму скатились.

И тут наступила ночь. Сразу. Без вечера. Неожиданно. Где Ксюшка, где Петька, где ведёрко с грибами — ничего не видно. Такая темнотища, как будто глаза завязали чёрной повязкой, чтоб в жмурки играть. Только грохот над головой! Гром гремит! Ветер свистит! Ветки ломаются!

Но вот снова день наступил. Тоже сразу. Без утра. Неожиданно.

Это ветер накрыл яму сломанной вершиной, потом откатил её и бросил.

Глядит Петька — Ксюшка рядом сидит. Живая. А в яме веток накидано! Сучьев! На сто костров хватит. Ну если не на сто, так на один. Но большой. А на краю ямы обломок ствола торчит. Корявый. Опасный. Как раз в том самом месте, где Ксюшкина нога поскользнулась.

Посмотрела Ксюшка на Петьку, посмотрел Петька на Ксюшку, и оба враз, как по команде, повернулись друг к другу спинами.

А над головой стало тихо, ни треска, ни свиста, ни грохота. И Петьке вдруг хорошо так сделалось. Может, сейчас он услышит: «Мальчик! Мальчик!» Может, Присмотрись с Разглядикой здесь, около ямы сидят? Выглянуть? Позвать их? Или не надо?

Сидит, не выглядывает и не зовёт. Он никак не может понять, что же случилось, отчего так весело. То ли оттого, что Гроза прошла? То ли ещё отчего-то?

 

Глава пятая

Странная она какая-то

Сидит Петька спиной к Ксюшке, глаза от песчинок протёр, не поворачивается. Сидит Ксюшка спиной к Петьке, хвойные иголки с головы стряхнула и тоже не поворачивается. Молчит, будто на белом свете слов нет. Совсем никаких.

«Чего она не удирает? Она ж понимает, что у меня кулаки крепче, чем у неё? — улыбается Петька. — Гроза прошла, а она сидит себе, рассиживается, как дома».

«Почему он меня за ногу стащил? Наверно, отдубасить хочет? — соображает Ксюшка. — Гроза прошла, чего же он не дерётся?»

Сидят и молчат. Не двигаются. А у Петьки такое хорошее настроение! И всё лучше делается!

Вдруг он слышит: Ксюшка чего-то засопела, засопела, всё сильней, всё сильней и как запоёт во весь голос:

И тут же без остановки перескочила:

— Ты что, с ума сошла? — оторопел Петька.

А она всё поёт и рукой за коленку держится. Глядит Петька, а коленка у неё дрожит и распухла вся.

— У тебя же кровь! — испугался он.

— Я знаю, — ответила Ксюшка. — Ну и что? Подумаешь!

Петька растерялся.

— Ты тогда… реви, что ли.

— Не поможет, — мотает головой Ксюшка. — Я, когда больно, песни ору. Какие попадутся, подряд. В одной книжке у мальчишки ухо болело, так он песни пел. Мне тоже помогает.

И завела ещё веселее: «Кай, кай, Ивана».

«Странная она какая-то, — поражается Петька. — Во дворе все девчонки ревут, а Ксюшка никогда. Будто и не девчонка вовсе. И на мальчишек нападать не боится. Правда, нечестно нападает, со спины. Но у неё же сила комариная. Вот только врёт на каждом шагу. Обидно даже. Ведь человеком могла бы быть!»

— Ты чего врёшь всегда? — в упор спрашивает Петька.

— Я не вру, — перестала петь Ксюшка. Наверно, боль утихла.

— А вот и врёшь, что не врёшь.

— А чего вы никто не верите?

— А мы бы верили, если бы ты не врала.

— Я не вру, — упрямо повторяет Ксюшка, а сама правым глазом подмаргивает. Подмаргивает и подмаргивает.

— Ты чего подмаргиваешь? — смутился Петька.

— А у меня щи в глазу.

— Какие щи?

— Обыкновенные. С мясом, с капустой, только без сметаны, потому что в «Гастрономе» санитарный день.

«Ну что с этой врушкой несчастной сделать?» — думает Петька.

А Ксюшка орёт:

— Не веришь, да? Опять, думаешь, вру, да? Вот тебе!

И ногой ка-ак поддаст ведёрко с грибами. Оно чуть из ямы не выскочило. У самого края задержалось и сначала медленно, потом всё быстрее покатилось вниз, разбрасывая сломанные грибы.

А Петьке почему-то ещё веселее стало. Поглядел на ведёрко и неожиданно захотелось самому так ногой поддать его, чтоб оно совсем из ямы вылетело.

И опять почудилось ему, что вот-вот зазвенят знакомые колокольчиковые голоса. Смотрит он на Ксюшку и удивляется — лицо-то у неё, оказывается, не такое уж треугольное. И подбородок не острый, даже с ямочкой. И глаза красивого цвета, как костюмы у волшебных человечков. А веснушки пускай на носу сидят, если им там нравится сидеть.

«Чего она на мои руки смотрит? — думает Петька. — Боится, как бы ей за грибы не попало?»

Засунул руки в карманы, чтобы она не боялась. А там, в кармане, косынка — Петька забыл про неё. Вытянул небрежно двумя пальцами, а сам вроде бы не глядит на Ксюшку. Она увидела, вздрогнула.

Тогда Петька взял косынку за два конца, поднёс к лицу, а сквозь неё всё видно: и кустик гвоздики на краю ямы, пригнутый грозой, и зелёные растерянные глаза Ксюшки.

Вдруг показалось Петьке, что смотрит он не через косынку, а через стекло. И хорошо ему смотреть и странно. Всё как-то иначе выглядит, будто стекло это не простое — особенное. Отстранил его от глаз подальше, потом опять приблизил. Чудно смотреть и радостно. Ксюшка другая через это стекло. И вся ссора с ней совсем не такая, какой раньше казалась…

Посмотрел ещё немного и протянул Ксюшке её удивительную косынку. А она… не берёт.

— На, твоя ведь.

Ксюшка недоверчиво, с опаской протянула руку, взяла косынку и сунула за пазуху, а сама всё ждёт чего-то. И он понял — Ксюшка ждала подвоха. Она думала, что Петька сейчас отомстит ей за рассыпанные грибы. Даст ей косынку подержать и отнимет.

— Да ну тебя! Нужна ты мне больно!

Только хотел отвернуться и видит, что такое? Правый глаз у Ксюшки перестал подмаргивать, но зато оба враз заморгали-заморгали. И слёзы из них как покатятся. Заплакала Ксюшка. Тоненько, жалобно, по-девчачьи.

Схватила ведёрко и давай грибы собирать. Ползает, с грибов песок стряхивает, а сама ревёт, не останавливаясь. Слёзы капают на грибы, на платье и прямо на песок.

Все до единого грибочка собрала, осторожно около Петьки ведро поставила, выскочила наверх и нету её.

Петька помедлил немного, потоптался на месте, поднял ведёрко и тоже вылез из ямы.

Тут неожиданно хлынул крупный дождь. И ещё неожиданнее прямо во время дождя полилось с неба солнце. Дождь засветился, засиял, будто он не настоящий, а сказочный или театральный. Всё было необыкновенно и радостно.

Ксюшка неслась к Волге, с каждой минутой становясь всё меньше. Вот уже не видно мелькающих рук и ног, только сквозь солнечный дождь горит красное платье.

И показалось удивлённому Петьке, что это не Ксюшка к Волге бежит, а кто-то невидимый за дождём несёт праздничный флаг. Как на Первое Мая.

 

Глава шестая

Петькин Мишка Васькин

— Мишка-а-а… Да проснись, наконец, соня-рассоня! — всё ещё тормошит Петька товарища.

Видите, ребята, вы успели прочитать, что сегодня за Волгой было с Петькой, а он до сих пор никак не разбудит Мишку.

Правда, Мишка уже открыл один глаз. А чтобы он, в конце концов, и второй открыл, Петька выхватил у него из-под головы подушку с вышитым котом. Мишка трахнулся затылком о твёрдый диванный валик и сел.

— Квадратные скобки, — сказал он каким-то потусторонним голосом.

— Что это у тебя? — удивился Петька, вглядываясь в его лицо.

На щеке были розовые вмятины, похожие на оспины, только очень уж аккуратные, рядами и в крестик.

Мишка, потрогав щёку, с трудом встал, подошёл к зеркалу и угрюмо сказал:

— Варварин кот. Гляди, здесь целое ухо отпечаталось. Теперь из-за сестрицы ходи с ухом на щеке.

У него и так были уши большие и толстые, а теперь ещё третье.

— Так тебе и надо, — строго сказал Петька, — дрыхнуть днём меньше будешь.

Мишка был Петькиным другом. Олег — закадычным, а Мишка — просто простым. Фамилия у него — Васькин. И часто путали, то ли он Мишка Васькин, то ли Васька Мишкин. Путали все, а спросонья даже сам Мишка. На всякий случай он отзывался и на Мишку и на Ваську.

Был этот мальчишка белобрысый и неповоротливый. Все в классе говорили, что ему надо заниматься спортом, чтобы сбавить вес. Он охотно соглашался и сбавлял вес… лёжа на диване.

Но зато из всего класса никто не умел так здорово решать задачи, как Мишка. Он решал их даже во сне. И странно, самые трудные почему-то во сне лучше всего получались. Класс очень уважал Мишку за его математические способности.

— Слушай, что сегодня было за Волгой, — только начал говорить Петька, как в окне показалась голова того самого Олега, который был закадычным другом не только Петьки, но и Мишки.

— Сидите-посиживаете? — спросил Олег строгим голосом. — Про всё забыли? Чтобы через пять минут быть на местах!

И исчез.

Вот тут Мишка проснулся окончательно. Ребята молча переглянулись, молча посмотрели на часы, молча про себя ахнули и выбежали из дома.

 

Глава седьмая

В засаде

Бежать было не очень далеко — через несколько домов начинался пустырь. Домчавшись до него, мальчишки остановились.

— Тебе — к забору, где дыра, а мне — за мусорный ящик, — сказал Мишка, задыхаясь.

Они разбежались по своим местам. Если бы это не было приказанием Олега, Мишка по обыкновению всё перепутал бы. Он был самым известным путаником в школе. Но всё то, что говорил Олег, выполнялось точно.

Олег (фамилия его Маслов) жил в этом доме недавно, но успел с ребятами подружиться. Он был на целых два года старше Петьки и Мишки и умнее их. Ребята повиновались ему во всём. Боялись, что он найдёт себе компанию постарше: всё-таки они, по его словам, «мелюзга пузатая». К тому же он был их закадычным другом. А для закадычного нужно разбиться в лепёшку, но сделать всё, что он велит. Так говорит сам Олег, а уж он-то знает, что говорит.

— Одному человеку надо здорово жизни дать, — сказал он сегодня утром, не вдаваясь в подробности, — дальнейшие указания прямо на местах.

Сидят Петька с Мишкой, ждут новых распоряжений Олега.

Репейник у забора не очень высокий. Петьке пришлось согнуться, ну если не в три, так в две погибели.

Скучно одному. Когда же Олег придёт?

Вспомнил о Присмотрисе и Разглядике. Где сейчас маленькие добрые брат с сестрой? И тут же увидел… каплю дождя.

«Неужели обыкновенная?» — с удивлением подумал он.

Лежит дождинка на крапивном листе, на чём держится — неизвестно. Сквозь неё солнце светит, и кажется, что капля звенит.

Вспомнилось, как всей школой в ТЮЗе сказку смотрели. Вышла тогда на сцену волшебница, в ушах драгоценные камни, и казалось, что они звенят. Но то были настоящие камни, будто капли, сквозь которые солнце светит. А сейчас лежала капля, будто драгоценный камень.

Дунул ветер, крапива поёжилась, дождинка сорвалась. Лист помахал ей вслед на прощанье.

Поглядел Петька на дыру в заборе. Две доски выломаны. Одна совсем начисто, а у другой острый неровный верх остался.

«Кусок сломанного зуба! Что он жевал такое твёрдое, этот забор? — в восторге подумал Петька. — Если нырнуть в эту дыру, он — хррясь — и меня пополам раскусит».

Стало жутковато, но Петька даже засмеялся от этой мысли.

«Что же это с моими глазами случилось хорошее? Будто вставили новые хрусталики. Совсем иначе вижу теперь».

— Вы наступили на меня, — вдруг услышал Петька незнакомый вежливый голос из-под тапочки.

У ступни сидел зелёный кустик.

— Простите, пожалуйста, — извинился Петька и приподнял ногу.

— Я, конечно, к этому привык, — продолжал голос, — но всё-таки не очень удобно, когда на тебе стоят.

— А почему вы привыкли? — поняв, что чудеса продолжаются, спросил Петька.

— Потому что я — Подорожник.

— Подорожник? — медленно произнёс Петька, впервые задумываясь над знакомым словом и впервые вглядываясь в знакомое растение. — Вас зовут Подорожником оттого, что вы растёте по дорожкам?

— Чаще всего по дорожкам, — обрадованно закивал тот.

Петьке опять стало весело, как тогда, когда он пригляделся к Мухомору.

Оказывается, как это хорошо догадаться о чём-нибудь самому.

— Нагнитесь, пожалуйста, пониже, прошу вас, — опять заговорил Подорожник.

Петька нагнулся и почувствовал такой запах, будто Подорожник был опрыскан духами. Круглая розетка его листьев почти лежала на земле. (Ну как тут не наступишь!) А из центра, где все листья сходились вместе, торчала вверх плотная зелёная палочка, и странно было видеть на самом верху её нежный сиреневый пушок. От него-то и шёл чудесный запах.

— Откуда это у вас? — спросил Подорожник.

Петька нащупал на лбу царапину.

— Да вот… сегодня… за Волгой поцарапало.

— Сильно болит?

— Ни капельки, — соврал Петька, почему-то вспомнив Ксюшкины песни.

— Я вижу, — сочувственно ответил Подорожник, — приложите-ка мой лист на вашу царапину, боль скоро утихнет.

— Ли-ист? — Петька вопросительно уставился на нового знакомого.

— Эх ты, ничего не знаешь, — заворчали у забора. — Подорожник — лекарственное растение.

Петька повернулся в ту сторону, откуда послышался голос. На него, ощетинившись колючками, сердито глядел Репейник.

— Вы, правда, лечите? — недоверчиво обратился Петька к Подорожнику.

Тот только смущённо пожал листьями.

— Лечит, лечит, — буркнул за него Репейник, — ишь молчит, скромник какой.

— Честное пионерское? — всё ещё не веря, спросил Петька.

Подорожник потупился и произнёс еле слышно:

— Честное лекарственное.

— Коленки тоже лечите? — выпалил Петька.

— Конечно, и коленки, — продолжал Репейник, зная, как не любит Подорожник рассказывать о себе.

— А девчачьи? — уточнил Петька и покраснел.

Подорожник только кашлянул.

— И девчачьи, — опять забубнили у забора.

— А если задира и вруша? — неестественно громко спросил Петька.

— Всех он лечит!

— У какой-нибудь вашей знакомой болит коленка? — забеспокоился Подорожник.

— Нет у меня знакомой, — отрезал Петька.

— А у неё сильно болит?

— Откуда я знаю?

— Понимаю, — мягко сказал Подорожник и деловито протянул Петьке листья, — рвите скорей, пусть она привяжет их к коленке.

Петька подумал немного, сорвал несколько самых крупных, зажал их в кулак и собрался идти искать Ксюшку. Но когда высунулся из бурьяна и увидел мусорный ящик, из-за которого торчал белёсый вихор Мишки Васькина, вспомнил, что нужно сидеть, ждать Олега. И сел.

— Что же вы не идёте? — заволновались растения.

— Я сейчас не могу, — сказал Петька и сунул листья в карман.

— Но вы же ничего не делаете? — вежливо удивился Подорожник.

— Я жду.

— Кого?

— Дальнейших указаний.

Растения не поняли.

— Ну-у… В общем, одному человеку нужно дать жизни.

— Что дать?

— Жизни.

— Это прекрасно, когда жизнь дают, — заулыбался Подорожник.

— Если вопрос стоит о жизни и смерти, то жди, коленка потерпит, — проговорил Репейник, и голос его стал дружелюбным.

А у Петьки почему-то сразу испортилось настроение.

 

Глава восьмая

Ковердайл Барбосыч

«Хоть бы Олег скорее пришёл», — уныло думал Петька.

Но вдруг он упёрся спиной в забор, будто захотел втиснуть себя в доски. Забор затрещал и стал крениться: вот-вот упадёт на землю.

Прямо перед Петькиным лицом бесшумно выросла чёрная пёсья морда. Злая. Клыкастая. Огромная. Петька почему-то вспомнил маму, но у него пропал голос и сразу заболел живот. Он ужасно боялся взрослых собак всю свою сознательную жизнь. Когда-то в далёкие дошкольные годы его укусила большая собака. Но самое страшное было то, что после Петьке делали уколы. От бешенства. Много. Огромной иголкой. И с тех пор при виде большой собаки у него начинал болеть живот. Так и сейчас.

Петьке казалось, что собачья морда занимает небо и землю.

Всё! Последние секунды жизни. Петька зажмурился.

За забором в саду что-то гулко падало на дно пустого ведра.

«Яблоки собирают, — мелькнуло в сознании. — Бух — анис, бух — антоновка. Бух-бух-бух… А может быть, груши?»

Петька встрепенулся и открыл глаза.

Морда по-прежнему глядела на него.

«Глаза у неё карие, — с удивлением заметил Петька. — На веках ресницы. Как и у людей. А уши — одно вверх, другое опущено, как у моей меховой шапки».

Вот морда опустила второе ухо и проговорила:

— Разве ты не помнишь меня?

— К-как н-не помню? — переспросил Петька с собачьим акцентом.

— Конечно, не помнишь: я сильно изменился с тех пор.

— С каких пор?

— С детства.

Петька не понимал.

— Вспомни, ведь ты отнял меня у ребят.

— Так разве это был ты?

Забор облегчённо вздохнул вместе с Петькой и выпрямился. Несколько лет назад Петька спас малюсенького щенка, которому мальчишки хотели отрубить хвост. Пришлось отчаянно подраться. Если б тогда не подоспел Мишка, неизвестно, что с Петькой было бы. Пока шла драка, щенок убежал, поджимая свой спасённый хвост.

— Какой он стал у тебя! Пушистый, большой! — залюбовался Петька, но погладить собаку всё-таки побоялся.

— Дело не в том, какой он, — добродушно продолжал пёс, — главное, что он есть. Ты спас мне улыбку.

— Улыбку? — недоверчиво переспросил Петька.

— Ну, конечно. Мы же улыбаемся хвостом.

— Как так?

— Вот смотри.

Лохматый хвост завилял, и Петька увидел, что пёс действительно улыбается.

— Спасибо тебе, друг, — преданно сказала собака и лизнула Петькину руку, — тебе здорово тогда из-за меня досталось.

— Не стоит! — небрежно бросил Петька и без опаски погладил пса.

Шерсть была пыльной и от этого шершавой.

— А как тебя зовут?

Пёс сразу перестал улыбаться и шумно вздохнул.

— Ковердайл.

— Ка-ак?

— Ковердайл, — чётко повторил пёс.

— Интересно!

— А что тут интересного? Мой бывший хозяин в книжке это имя вычитал. Но та собака была колли — шотландская овчарка. А я-то русский. Дворняга.

Петьке показалось, что на пёсьи глаза навернулись слёзы.

— Есть такие замечательные имена — Шарик! Бобик! Полкан! — продолжал пёс. — Моего отца звали Барбосом. О таком прекрасном имени можно только… скулить.

— А почему хозяин бывший? — заинтересовался Петька.

Собака молча отвернулась.

— У тебя теперь нет хозяина?

— Нет.

— Он умер?

— Жив, жив, — отрывисто тявкнул пёс. — Он предал меня. Продал.

— Предал или продал?

— Это одно и то же, — пёс снова повернулся к Петьке. — Я его сколько раз из беды выручал. А он меня… чужому человеку… за деньги… Тот хотел меня на цепь посадить, плёткой грозился. Но я верёвку перегрыз и сбежал.

Тут чуткие собачьи уши поднялись, потом опустились и снова резко поднялись. Пёс замер, насторожился.

Петька перестал дышать: он хотел услышать то, что слышит пёс. Но было удивительно тихо.

И вдруг тот исчез так же бесшумно и внезапно, как появился. Удивлённый Петька позвал собаку.

— Койведарл, Корейдаль…

Имя было громоздкое, неудобное, еле поворачивалось во рту.

— Корвелдай, Койдеврал, Ковердайл, тьфу!

Петьке сразу стало легче, будто наконец выплюнулось это многоугольное слово. И тут он вспомнил, что отец у пса был Барбос, значит, его можно звать Барбосычем. Зовут же Степанычем Петькиного дядю.

— Барбосыч, Барбосыч! — позвал он.

Никто не отозвался.

Почему же он так неожиданно сбежал? Может быть, услышал чьи-то шаги? Чьи?

Бурьян зашевелился, и Петька увидел перед собой закадычного друга — Олега Маслова.

 

Глава девятая

Операция «Секрет»

Глаза у Олега голубые, как у любимого артиста, которого они постоянно видят в кино и по телевизору. Рубашка тоже голубая. С молнией. От замка молнии висят на цепочке два шарика. Они похожи на капельки ртути. Как-то раз Петька разбил термометр, и она разбежалась по полу. Мама закричала: «Отойди! Не касайся!» А капельки были такие заманчивые, они будто кричали, чтоб их потрогали. Наверно, поэтому Петьке каждый раз хочется повертеть в пальцах шарики на Олеговой рубашке.

Лицо Олега было серьёзным и сосредоточенным. Петька понял: дело предстоит трудное, и быстро поднялся с земли.

— Ты — пограничник, — начал Олег, — за спиной — советская Родина! Впереди. — чужая территория.

Петьке стало беспокойно и торжественно.

— Враг опасен и хитёр, — чётко продолжал командир. — Разведка донесла, что сегодня именно в этом месте (Олег показал на дыру в заборе) может перейти границу шпион. Боевое задание, понятно?

— П-понятно… то есть… слушаюсь! — ответил боец, вытянув руки по швам.

— Чего «то есть слушаюсь»? — переспросил командир.

— Охранять… Защищать… в общем, задержать и уничтожить!

У Петьки перехватило дыхание. Олег смотрел в глаза своего бойца строго и внимательно.

— Только за-дер-жать! И дать сигнал остальным посредством… двух пальцев.

Олег вложил два пальца в рот, но свистеть не стал. Всё и так было ясно.

— Есть! — выстрелил Петька.

Хотел было отдать честь, но ведь пилотку его за Волгой унесло ветром, а к пустой голове как руку приложишь? По уставу не положено.

— Боевая операция называется «Секрет», — уже шёпотом говорил Олег, — что бы здесь ни произошло, всё абсолютно сек-рет-но.

— Сек-рет-но, — так же по слогам чеканно повторил Петька и слово это прозвучало как присяга.

Олеговы глаза подобрели. Он положил руку на Петькино плечо, потом притянул друга к себе, крепко обнял. Так обнимает командир любимого бойца, посылая на опасное задание.

Петька почувствовал это, и ему стало страшно. Но Олег заговорил уже не командирским тоном:

— Может, конечно, и не здесь пройдёт, то есть произойдёт нарушение. Но по всем трём дорогам расставлены посты. Я, ты и Мишка. Главное, вцепись и держи. Этот враг здорово вырывается и удирает.

— А ты знаешь его?

— Конечно. Я тебе нарочно не говорю, кто это. Хочу, чтоб ты сам как боец научился распознавать врага.

— А…

— Что «а»?

— А если я своему накостыляю?

— У тебя разве нет головы на плечах?

— Есть, — убеждённо ответил Петька, зачем-то потрогав голову рукой, и вздохнул.

— Имей в виду, лазутчиком может быть кто угодно, не только мальчишка.

Олег знал, что в эту дыру лазает лишь один человек, именно тот, с которым надо было посчитаться. Петьке стало ещё страшней.

— А если дяденька? — цепенея, спросил он.

— Ты что, трусишь?

И Петька понял, что может прийти и дяденька. Красивые голубые глаза Олега прищурились.

— Наши пограничники даже ценой собственной жизни…

— Служу Советскому Союзу! — прервал Олега Петька и выдохнул горячий воздух.

Олег остался доволен. Хотел было козырнуть, но тоже, видимо, вспомнил, что на голове ничего нет. По-военному, чётко приставил ногу к ноге, улыбнулся своей кинематографической улыбкой и, повернувшись на сто восемьдесят градусов, скрылся в бурьяне.

 

Глава десятая

А Ксюшка в это время…

А Ксюшка в это время набрала в рот воды да как прыснет над столом. И вдруг в воздухе повисла — радуга. Повисела, повисела и опала вместе с водяной пыльцой. А в окно бьёт солнце. Ксюшка прыснула ещё. И снова радуга встала. Прямо в кухне. Только любоваться ею было некогда. Ксюшка не просто так водой прыскала, она платье своё мочила. Пересохло оно на балконе.

Утюг плавно скользил по красной поверхности и деловито шипел, когда наплывал на тёмные островки от водяных брызг. После шипенья за ним оставалась такая гладкая полоса, что по ней хотелось проехать на коньках.

Ксюшка гладила, стоя на одной ноге. Вторую, с разбитой коленкой, она поджала, будто собираясь играть в классики. Коленка нестерпимо болела. Казалось, в ней кто-то сидит, дырки просверливает, и от этой сверлящей боли нога накаляется, как утюг.

В маминой аптечке, кроме валидола и глазных капель, ничего не было. Чем же её полечить, эту невозможную коленку? И спросить не у кого. Все на работе. И петь громко нельзя: соседка ругается.

Вот если бы лечь и не шевелить ногой… Но в комнате очень громко и требовательно тикает будильник. Чем меньше остаётся времени, тем слышнее его голос. Так бывает с будильником всегда, если Ксюшка опаздывает в детсад за сестрёнкой.

Платье ещё не остыло, когда Ксюшка надела его.

Больнее всего коленке было на лестнице. Ступеньки будто подросли за нынешний день. Пришлось съехать по-мальчишески на перилах.

По асфальту идти было легче. Он ровный, потому что новый. Но скоро пустырь начнётся, там камни да ямы. Но ничего, зато песни петь можно. Громко.

Ксюшка прибавила шаг.

 

Глава одиннадцатая

Кто шпион?!

Петька притаился. Он ждал. Его охватил страх. Если бы Барбосыч был с ним, ни один нарушитель не прошёл бы. Петьке очень хотелось, чтобы вернулся этот лохматый бездомный пёс. Может быть, они подружат.

«Я бы его дрессировал, — успокаивал себя Петька. — Меня бы Олег научил. У него ведь был пёс, которого он отдал пограничникам».

Правда, никто из ребят их двора не видел этого пса, но Олег дал честное пионерское.

Страх не проходил. Петька поглядел на дыру в заборе. Она была такой узкой, что нормальный человек вряд ли мог протиснуться в неё.

«Что же это за враг?» — с удивлением подумал Петька.

Какой-то непонятный звук послышался со стороны пустыря. Петька перестал дышать. Звук приближался, но всё ещё невозможно было понять, что это такое.

В ушах забухало сердце сильными беспокойными ударами.

Звук стлался понизу: кто-то полз.

Пальцы сами собой сжались в кулаки, мускулы напружинились тоже сами собой.

По земле упрямо приближалось чьё-то тяжёлое прерывистое дыхание.

«Удрать!» — метнулась в голове трусливая мысль, но Петька тут же приказал себе: «Стоять насмерть! Ни шагу назад!»

Стебли бурьяна шевельнулись. Между ними что-то мелькнуло. Белёсые вихры! Чья-то голова! Но что это на ней? Сооружение из лопухов, пучки травы, репейные колючки? Понятно! Маскировка! Он!

Петька отчаянным рывком бросается на лазутчика.

— О-ой! — кричит из-под Петьки человек нечеловеческим голосом.

Петька хочет содрать с врага маскировку, чтобы увидеть его в лицо. Но тот сваливает Петьку с себя и очень здорово удирает.

— Ага! Струсил! — победно кричит Петька, стараясь подняться. Но не может: штанина зацепилась за железяку.

Враг — на заборе!

— Сто-о-ой!

Враг — за забором! А железяка всё держит Петьку. Трресь! Отпустила.

Враг никакой не дяденька! Мальчишка! Бежит малинником, скрыться хочет незаметным. Петька за ним.

Малина густая. Хлещет Петьку по спине, по щекам.

Нарушитель лезет в дыру другого забора. Петька — тоже в эту дыру. Тот опять на заборе! Переваливается через него и падает на землю.

И Петька птицей влетает на забор, прыгает, но не на землю, а на шпиона.

Ребята сцепились и покатились по траве. Но вот Петьке удалось оседлать беглеца, сесть на него верхом.

— Держись, вражина!

Стукнул неприятеля по спине раз-другой и подумал: «Хорошо, что меня Мишка драться научил».

Только засунул два пальца в рот, чтобы свистнуть, как увидел вдруг, что он сидит верхом на…

Вы, ребята, конечно, уже догадались, на ком сидел Петька и кого колотил по спине.

Он сидел верхом на… Мишке. Петька решил, что этого не может быть. И только когда разглядел на щеке кошачье ухо в крестик, потрясённо понял: Мишка!

— Ты шпион? — выдохнул он шёпотом.

— Нет, это ты шпион! — возразил Мишка ещё тише.

Сели на землю друг против друга.

— Как ты сюда попал? — вновь начал Петька.

— А ты?

— Я за шпионом гнался.

— Я тоже.

— Как тоже? Ты же удирал.

— Я не удирал, — часто-часто моргая, объяснял Мишка, — я… заманивал.

— Ты же с поста сошёл!

— Я не сошёл. Я менял позицию и заблудился. Во-первых, за ящиком меня видно, а ещё там мухи.

Петька только хотел что-то возразить, как Мишка заговорил необычно быстро.

— Видишь, замаскировался нарочно, как будто я куст. Я высчитал длину пути, врагу невыгодно идти через мусорный ящик. Он другой дорогой пойдёт.

Петьке нечего было сказать: он вспомнил, что сам бросил пост, и враг в любую минуту может нарушить границу.

— Бежим! — дёрнул он Мишку за руку. — Хорошо, что я не засвистел, а то Олег прибежал бы.

Быстро вскочили. Они были в чьём-то саду. Перед ними стоял забор. Высоченный!

— Давай дыру поищем, а то я уморился лазить, — пыхтя, сказал Мишка.

Петька сразу согласился.

Им повезло. Доску, которая висела на одном гвозде, они нашли быстро. И через секунду Петька был уже в переулке.

Мишка не хотел отставать. Он повернулся к забору спиной и просунул к Петьке правую ногу. За ней — левую.

— Подожми живот, — скомандовал друг.

Живот с трудом пролез в дыру.

— Да скорей ты! Опоздаем!

— Сейчас, сейчас, — бормотал Мишка, протаскивая руки с плечами.

— Олег посты может проверить, а нас там нет! — подхлёстывал Петька.

Но тут, ребята, случилось очень обидное событие для всех математиков школы. Мишкину голову, полную оригинальных задач, неожиданных решений и точных ответов, заклинило.

Петька подёргал доски, но они были проколочены намертво.

— Голова у меня разве больше, чем живот? — удивился Мишка.

— Если б у тебя голова была больше живота, ты бы лучше соображал. Кто же задом лезет в дыру? Надо головой чтобы уши по очереди шли. А у тебя оба уха сразу в дыре! Ты что, не знаешь, какие у тебя уши?

— Знаю, — вздохнул Мишка.

Он упёрся ногами в землю, руками в забор и изо всей силы тянул голову. Живот его тяжело дышал.

— Ну и выросла, — бурчал он. — Ты меня дёрни, а?

Петька попробовал дёрнуть, но Мишка взвизгнул.

— А может, она назад пролезет, в сад? — виновато спросил Петька.

— Не лезет. Я её уже сильно наружу протащил. Теперь больно чего-то.

— Совсем никуда не двигается?

— Совсем никуда, — прохрипел Мишка.

— Что теперь делать будем? — спросил Петька с тоской.

— Ты иди, — сказал Мишка вдруг, как отрезал.

— Один? — растерялся Петька.

— Брось меня, — с героической ноткой в голосе продолжал простой друг. — Я буду стоять насмерть, пока вы шпиона не изловите. Если надо простою целый день! — почти воскликнул Мишка… — даже целую ночь, — добавил он чуть слышно и замолк.

Петька восхищённо поглядел на Мишкин затылок, и ему самому захотелось быть сейчас на его месте, чтобы так же беззаветно пожертвовать собой.

— Ты поспи, — попытался он ему угодить.

Мишка молчал. Петька понял, что его простой друг действительно будет стоять насмерть.

Надо было торопиться, и Петька побежал. Это был переулок имени Красных следопытов. От пустыря недалеко, если идти прежним путём. Но когда Петька гнался за Мишкой по чужому малиннику, на них кто-то сердито кричал взрослым голосом, и поэтому Петька устремился в обход.

На пути вдруг появился Ковердайл. Петька обрадовался.

— Барбосыч!

Лохматая морда удивлённо подняла уши, видимо, прислушиваясь к своему новому имени, чуть помолчала и… улыбнулась.

— Мишка застрял! Я на пост! Айда со мной! Поможешь, — крикнул ему Петька на бегу, будто своему старому приятелю, который в курсе всех его дел.

Барбосыч действительно побежал, но не за Петькой, а в противоположную сторону, туда, откуда шли Петькины следы.

 

Глава двенадцатая

Отчаянное положение

Мишка стоял неподвижно. Шевелиться было нельзя, потому что от боли тогда хотелось реветь на весь белый свет. Ноги и руки затекли. Спина так устала, будто на неё взвалили тот самый мусорный ящик, за которым Мишка только что сидел.

Но всё это было полбеды. Самое страшное ждало его впереди.

На Мишкин нос села муха. Обыкновенная. Пустяковая. Мишка скосил на неё оба глаза. Вблизи муха казалась огромной, мохнатой, и ему почему-то вспомнился зоопарк.

Но и так было бы ещё можно жить. Села и пускай сидит. А это вредное насекомое взяло и по-пол-зло.

Вот тут всё и началось.

Мишка сморщил нос, подвигал им, как умел, но насекомое на это не обратило никакого внимания. Мишка дунул. Муха будто присела на корточки, переждала ветер, а потом продолжила путь по носу.

— Эй, ты куда! — пригрозил ей Мишка.

Муха не понимала. Он стукнул кулаком в забор. Муха даже ухом не повела и продолжала разбойничать.

«Как высвобожусь, всех мух переловлю, — с отчаянием решил Мишка. — Чего они всё время ко мне привязываются? Эх, напрасно я сегодня варенье ел».

Разбойница полезла на лоб. Мишка сложил лоб в гармошку. Муха обиженно остановилась, потом повернула и, о ужас! двинулась обратно.

Муха ползла спокойно и уверенно, приближаясь к самому кончику носа. Тут Мишка с завистью подумал: «Вот бы мне удобный коровий язык».

Между тем жить стало совсем невозможно. Весь путь на лице, проложенный мухой, так горел и зудел, как будто его обожгли крапивой. Ничего подобного Мишка никогда не испытывал.

Из правого глаза выкатилась слеза. Её обогнала слеза из левого. Обе упали в лопухи.

«Надо сочинять и решать задачки, чтобы отвлечься, — догадался Мишка. — Если бы плыл по Волге крокодил из Чебоксар в Казань со скоростью двадцать километров… Ой! Ма-а-ма!.. в час. А навстречу ему плыл Бармалей со скоростью двадцать пять километров в час. Где и когда они встретились бы, если расстояние между городами сколько? Сто восемьдесят километров. Значит, так, первый вопрос… Ай! Па-а-а-па!.. Карау-у…»

Спасение пришло неожиданно. На Мишку вдруг обрушился деревянный грохот. Ему почудилось, что у самого уха кто-то со всего маху бьёт по пустой бочке. Но это — показалось музыкой. Мишка засмеялся от счастья, потому что муха — улетела.

Музыка надвигалась. Что такое?

Это просто-напросто Гришка Садоводов бежал домой.

Был он второгодником и учился теперь в одном классе с Мишкой и Петькой. Фамилию Садоводов ребята переделали в Садовоогородов, потому что у Гришкиного отца был большой огород, и тот вечно заставлял сына таскать воду для поливки.

Сейчас в руках у Гришки была палка, которую он вёз по забору. Палка весело подпрыгивала на неровных досках, и это отдавалось в зажатой Мишкиной голове.

Вдруг Гришка неожиданно остановился. Это он увидел Мишку, то есть не всего Мишку, а большую часть его — руки, ноги, туловище и затылок. Но так как та часть, по которой чаще всего узнают людей, была по другую сторону забора, то Гришка не узнал Мишку.

Осторожно, на цыпочках, чтоб не спугнуть мальчишку, он подошёл к нему вплотную и остановился. Ведь это был Гришкин забор, и глядел мальчишка в его сад.

Мишка не шевелился. Это было загадочно.

— Эй, ты что там делаешь? — громко и воинственно спросил Гришка.

Ответа не последовало, но та часть Мишки, которая была в переулке, переступила с ноги на ногу.

Гришка постучал Мишке в спину, словно в дверь.

— Не мешайте, — послышалось за забором, — я занят.

— А что ты делаешь?

— Я… местность топографирую.

— Чего-о? Фотографируешь?

— То-по-гра-фи-ру-ю. Понятно?

— Понятно, — ответил Гришка, ещё внимательнее, с уважением посмотрел на ту часть Мишки, которая была рядом с ним, и перемахнул через забор.

Голова ничего не делала. Лицо было красным и блестящим.

— Это ты? Мишка Васькин, Васька Мишкин?

— А ты Гришка Садоводчиков-Огородчиков?

— Уходи из моего сада, — рыкнул Гришка.

— И не подумаю, — услышал он спокойный ответ.

Был Гришка худой и несуразный. Всё у него тонкое — и шея, и руки, и ноги. Ноги такие длинные, будто ходули. Голова маленькая, как у голубя.

«Такая бы не застряла», — с завистью подумал Мишка.

Если сложить Гришку пополам, то получится Мишкин рост. А если поставить двух Гришек рядом, то получится Мишкин объём.

Вот какие были Гришка и Мишка по отношению друг к другу.

Был Гришка лентяй первый сорт и драчун. А на Мишку особый зуб имел.

Как-то раз, давно, Мишка на уроке сочинил про него задачку, и решали её всем классом. А задачка такая: сколько Григорий Садоводов за год, вычитая каникулы, выходные и праздники, промолчит у доски и прочешет в затылке, если на каждой арифметике будет молчать по десяти минут и чесать в затылке по семи минут?

Решать было интересно и весело. Не нашлось ни одного ученика, который бы не сделал эту задачку правильно. И с удовольствием.

Гришка за это хотел Мишку избить, но не решился, потому что тот был в другой весовой категории. Тогда он на русском подсказал Мишке неверные окончания глаголов, а сам тут же ответил правильно.

С тех пор отношения между Гришкой и Мишкой были сложные.

Гришка стал медленно подходить к забору. Голова не исчезала, а наоборот, лоб выпятила, будто собираясь бодаться.

— Подходи, подходи, — говорила она, — может, трусишь, провокатор? Ближе, ближе, а то я тебя плохо вижу.

Гришка остановился.

Мишка со всей силы дунул на волосы, которые лезли в глаза. Надо лбом взметнулся белёсый лёгкий веерок и упал опять на прежнее место.

И вдруг Гришка понял, отчего Мишка стоит такой закорюкой и дует на волосы.

— А-а… Башку вытащить не можешь? Ха-ха-ха, ходячий задачник.

Гришка смело подошёл к Мишке, перед самым его носом сжал кулак и как стукнет… по доске.

Мишка даже не зажмурился. Даже не моргнул.

— Выбирай, что хочешь, — начал издеваться Гришка, — или чтоб я тебе в зубы дал или чтоб нос расквасил. Мне всё равно, что с тобой сделать.

— Ты лучше крапиву сорви, — спокойно, даже с улыбкой, ответил Мишка, — и крапивой меня. От неё, знаешь, какие красивые волдыри бывают! Только платочек возьми, а то обожжёшься!

— А вот и сорву! — обрадовался Гришка, — и так тебя разукрашу, сам себя не узнаешь. А ты что мне можешь? Ты ничего не можешь, красный помидор.

— Я всё могу! — гордо ответил Мишка. — Презирать тебя за это могу. И презираю.

Гришка молчал.

— Язык тебе показать могу, плюнуть в тебя могу, да не хочу пачкаться.

— Ах вот ты как? — разозлился Гришка. — Ладно. Сейчас доску отдеру. Вылезешь. И сразимся честно, кто кого.

Но доски не двигались с места.

— Батя навек приколачивал. Погоди, клещи принесу.

Быстро пошёл в дом. Потом обернулся, погрозил:

— Смотри, не вылези без меня. Всё равно догоню.

— Давай быстрей шевелись, — вызывающе крикнул Мишка, — а то у меня пройдёт охота драться!

Кричал он так потому, что над его головой послышалось угрожающее жужжание. Это была та же самая муха. Мишка сразу узнал её по голосу. Видимо, всё это время она сидела где-то рядом, терпеливо ожидая, пока уйдёт Гришка.

Муха кружила, явно прицеливаясь к Мишкиному носу.

 

Глава тринадцатая

Так вот кто шпион

Петька бежал так быстро, что чья-то помеченная чернилами курица взлетела на забор. Вдруг со стороны пустыря донёсся резкий, пронзительный свист. Так свистеть умел только Олег Маслов. Петька с Мишкой сколько ни пробовали, у них ничего подобного не получалось.

Петька припустил ещё быстрее. Внезапно впереди из-за поворота выскочила девчонка и понеслась ему навстречу. На девчонке было знакомое красное платье. Да это же Ксюшка! Петька замедлил бег. И тут из-за того же поворота появился Олег. Закричал:

— Держи! Лови! Хватай!

Петька растерянно остановился. Ксюшка приближалась.

— Подножку! Растяпа! Подножку!

Ксюшка со всего размаху рухнула на землю. Олег настиг её, хотел схватить, но Ксюшка неожиданно ловко подкатилась ему под ноги. Олег споткнулся и обидно плюхнулся носом в пыль.

Ксюшка вскочила, перепрыгнула через него и понеслась дальше. Когда Олег встал, она была уже далеко.

Всё случилось так быстро, что Петька даже толком сообразить ничего не смог. Молча и неподвижно глядел, как убегала девчонка. Вскоре она скрылась в переулке.

Увидев, как отряхивается Олег, Петька внутренне сжался. Эх, будет ему сейчас от закадычного! Но Олег сказал:

— Здорово ты ей подножку дал. Узнаю. Моя школа.

Правая сторона лица у Олега была в пыли, будто он боком лежал на земле.

— Ну ничего, следующий раз не уйдёт, — продолжал он. — У меня уже созрел новый план. Та операция будет называться «Мышеловка».

— Постой, — удивился Петька, — так это мы её втроём караулили на пустыре? Это Ксюшка — шпион?

— А ты думал! — ответил Олег.

— Так она же девчонка!

— Ну и что?

— Так ведь трое против одной?!

— Вот тебе и трое, а всё равно ушла! Тут десятерых надо.

— А если б не ушла?! — ужаснулся Петька. — Чтоб тогда?

Олег пристально посмотрел на него и перевёл разговор на другое.

— А Мишка где?

— Он в дыре, — монотонно ответил Петька, думая о своём.

— В какой дыре? — услышал он голос Олега как будто издалека. Потом голос приблизился. — Ты будешь отвечать, где Мишка?

Петька очнулся и объяснил. Олег рассмеялся:

— Так ему и надо.

Смех разбирал его всё сильней и сильней. Олег, схватившись за живот, уже совсем задыхался от хохота.

— Пускай постоит там! — еле проговорил он.

— А ты разве не пойдёшь выручать? — растерялся Петька.

Хохот оборвался.

— Выручать? Чего захотел! И ты не пойдёшь!

— Так он же там умрёт!

— Не умрёт! Предатели живучие!

— Кто предатель? — не поверил Петька.

— Тот, кто приказы нарушает.

Олег ткнул в Петькину грудь кулаком. Петька, потеряв равновесие, сел на землю.

— Это тебе гауптвахта! — приказал командир, — тут сидеть будешь. — Приду, проверю. Дезертиры!

Олег резко повернулся и зашагал от Петьки прочь.

 

Глава четырнадцатая

Что же делать?

Петька сидел на земле в пыли и чувствовал, какой он маленький и ничтожный. Дезертиры. Они с Мишкой дезертиры и предатели. Это сказал Олег. Тот самый Олег, который умеет так дрессировать собак, что они потом служат на границе. Тот самый Олег, который вёл через Волгу речной трамвай (у него есть знакомый капитан, и один раз он доверил Олегу руль управления). Тот самый Олег, стихотворение которого было напечатано в газете. И такой человек сказал, что они дезертиры и предатели.

Петьке захотелось скулить длинно и жалобно. По-щенячьи.

Он был противен самому себе. Как он будет теперь смотреть на друзей, товарищей, соседей и даже на прохожих? Все же сразу по его лицу узнают, кто он такой.

А бабушка? Мамина мама. Тут Петьке показалось, что он на минуту сунул голову в духовку. Уши его стали горячими, в них напряжёнными толчками отчётливо бился пульс. Это был стыд.

С бабушкой встречаться теперь совершенно невозможно. Петька бухнулся на землю прямо в пыльную траву лицом. Ему было не до новой чистой рубашки: ведь домой он всё равно не пойдёт. Никогда.

Давайте, ребята, на несколько минут оставим Петьку. Мужчина должен плакать в одиночестве. Я пока вам про его бабушку расскажу, вернее, даже про двух. Ведь с Петькой живут сразу две бабушки.

Одна обыкновенная, как у всех. Домашняя хозяйка. Вечно гремит на кухне кастрюлькиными крышками, а в свободное от работы время вяжет. Это папина мама. Она добрая, здорово умеет рассказывать сказки, да такие интересные, каких ни в одной книжке не вычитаешь. Главное, каждый раз новые. Петька до сих пор частенько просит её рассказывать, когда дома никого нет и не надо готовить уроки. Это очень хорошая бабушка.

А вот вторая бабушка — мамина мама, не только очень хорошая, а просто знаменитая. Такой ни у кого нет. Она будто и не бабушка вовсе, а свой парень, с которым здорово и весело дружить.

Во-первых, это учащаяся бабушка. Они с Петькой даже за одним столом уроки учат. У неё невозможное количество всяких научных книг дома. Она пока никому не даёт их трогать, даже своему родному сыну — Петькиному дяде. Да ещё в библиотеке берёт столько книг, что всегда носит их в большой хозяйственной сумке.

Бабушка очень много читает и пишет. Ей нужно сдавать экзамен, который почему-то называется минимум. Но по тому, сколько она готовится, это должен быть не минимум, а целый максимум. Но самое легендарное в бабушке не это.

Петькина бабушка известна всем ребятам и даже почти всем взрослым в городе. Она — моржиха, то есть купается круглый год.

Конечно, многие мальчишки тоже купаются круглый год, но в бассейне. А бабушка зимой в проруби! За это её уважают все ребята. И внук гордится своей бабушкой, как только умеет.

Впрочем, ребята, Петька уже, кажется, перестал плакать. Посмотрим, что он будет делать дальше. А с его бабушкой мы ещё встретимся.

Петька приподнял голову: ему показалось, что на него кто-то смотрит.

Перед ним на камнях стояли… маленькие зелёные человечки. Брат и сестра.

У Петьки что-то отчаянно и больно рванулось внутри. Ему захотелось снова бухнуться в дорожную пыльную траву. Но он не бухнулся, только закрыл лицо, ладонями и крепко-крепко прижал их к глазам.

— Ты не хочешь нас видеть? — спросила Разглядика.

Петька отрицательно замотал головой: он хотел их видеть. Очень хотел. Но лучше б они ушли. Ведь зелёные человечки наверняка знали, кто он теперь такой.

— Мы не собираемся уходить, — произнесла Разглядика, — хоть ты и стыдишься открыть лицо.

«Они читают мои мысли», — пронеслось в голове у Петьки.

— Да, — тут же ответила зелёная девочка, — читаем. Мы же волшебники. И пришли тебе помочь.

«Не хочу я помощи, — сгоряча подумал Петька, — мне уже никто не поможет, раз я такой».

— Смотри, он нам не верит, — прозвенел колокольчиком девчачий голос.

— Собственно говоря, почему мы должны ему помогать? — наконец заговорил Присмотрись и заговорщически подмигнул сестрёнке. — Он не заслуживает нашей помощи.

«Конечно, — тоскливо подумал Петька, — я же дезертир».

— Правильно, не заслуживает: Ксюшке подножку подставил, — поддержала брата Разглядика.

«И это они знают», — тяжело вздохнул Петька.

А Присмотрись и Разглядика словно перестали понимать Петькины мысли и разговаривали только друг с другом.

— Ты видел, как она упала?

— Видел. Как раз на больную коленку.

«Как же я мог подставить эту проклятую подножку? До чего же я пропащий человек!» — подумал Петька, и новая вина навалилась на него.

— Может, он ещё исправится, как ты думаешь? — зазвенел девчачий голосок. — Давай всё-таки попробуем ему помочь.

— Петя, ты помнишь, что было с тобой день тому назад? — начал Присмотрись.

Ладони у Петьки слегка отлипли от век, голова утвердительно кивнула.

— Мне кажется, что он не очень хорошо помнит вчерашний день, и надо его показать ему. Не весь день, а самое главное.

«Зачем? Вчерашний день я и так знаю, — возразил про себя Петька, — вот если б завтрашний показали. Мне очень нужно узнать, что со мной завтра будет».

— Посмотри внимательно вчерашнее, может, в нём и своё завтра увидишь.

Петька не поверил.

«Показывайте, если хотите, я всё равно глаз не открою», — мысленно сказал он человечкам.

— Вот и хорошо, — улыбнулась Разглядика, — вчерашний день только и можно увидеть, зажмурившись.

— Не смей открывать глаз! И смотри! — раздельно сказал Присмотрись.

Слова прозвучали торжественно и в то же время строго. Петька почувствовал, что каждое из них, словно гвоздик, приколотило его к земле.

 

Глава пятнадцатая

Так что же вчера было?

И пошёл перед Петькиными закрытыми глазами его вчерашний день.

Вон Мишка во дворе мороженое ест и пальцы облизывает. Съел, задрал голову, стаканчик к губам приставил и по картонному дну барабанит, может, ещё одна белая липкая капелька в рот скатится. Потом взял и бросил стаканчик на тротуар и деревянную палочку-ложечку тоже. А вокруг чисто-чисто: тётя Даша каждое утро двор метёт. Около подъезда урна стоит — зелёный железный кошель на подставке.

«Ах это Присмотрись и Разглядика к аккуратности меня приучают, — с раздражением думает Петька, — а зачем? Я и так знаю, что стаканчики от мороженого надо в урну бросать».

— Не отвлекайся, Петя, — одёрнул его Присмотрись, — смотри дальше. Это мы тебе ещё не самое главное показываем.

«А что там может быть главное?» — только подумал Петька и вздрогнул от неожиданности, увидав… самого себя.

Вот он сам с улицы вошёл во двор. В руках у него тоже мороженое.

«Куда же я стаканчик дел? — с тревогой думает Петька, — не помню».

Вот он, как Мишка, приставил стаканчик к губам, задрал голову и пальцами по дну барабанит, когда последняя липкая капелька в рот скатится.

«Ну бросай же скорей, — торопит сегодняшний Петька вчерашнего, — вон урна под носом, ну!»

Петька будто услышал, о чём его просят, швырнул стаканчик, но прямо на тротуар и вошёл в свой подъезд.

Петьке сейчас захотелось вскочить, догнать самого себя и дать хорошего тумака. Но ведь прожитый день уже ничем нельзя изменить. Он таким останется навсегда.

«Больше никогда ничего не брошу на тротуар», — убеждённо решил Петька и тут же услышал, как в ответ на его мысли негромко и весело рассмеялся знакомый девчачий голосок.

Но вот вчерашний Петька вышел на балкон. Правое плечо ниже левого, потому что в руке ведро с водой. Еле-еле поднял, плюх в один ящик. Руке легче стало. Плюх — во второй. Плюх, плюх — в третий, четвёртый. Ведро пустое. И, довольный, скрылся в комнате.

Петька даже загордился собой, пускай зелёные человечки посмотрят, до чего он быстрый, ловкий и умелый.

Но вдруг он увидел, как вода, переполнившая ящики, вместе с землёй поплыла по отремонтированной розовой стене и полилась на тротуар. Дом «заплакал» грязными, мутными слезами.

Чтобы не видеть всего этого, Петька открыл глаза.

Вчерашний день сразу кончился. Присмотрись и Разглядика стояли на камнях и внимательно глядели на него. Петька виновато опустил голову и по привычке хотел было сказать «я больше не буду», но Присмотрись успел опередить его;

— Смотри, Петя, дальше. Ведь и это ещё не самое главное.

Петька притих и покорно закрыл глаза.

Он сейчас же увидел бабушку. Свою бабушку, мамину маму, ту самую, которую знают и уважают все ребята.

Петьку сразу насторожило бабушкино лицо. Оно было какое-то… странное. То ли растерянное, то ли расстроенное, сразу и не поймёшь. Вчера он этого не заметил. Бабушка прошла мимо своего подъезда и остановилась около ребят. Он сам в это время уже стоял вместе со всеми.

Тут с улицы появилась Ксюшка. Она, видно, шла из магазина, потому что держала авоську с хлебом. Буханка целая и один батон, у которого угол обгрызан. Ксюша тоже остановилась, но поодаль.

— Вы не знаете, кто это сделал? — громко спросила бабушка.

Бабушка умеет так говорить, тихо-тихо, а слышат буквально всё, потому что другие разговоры в это время обычно смолкают.

Бабушка задала свой вопрос и показала на клумбу в стороне от забора.

Клумба была разорена.

У жёлтого георгина половина куста беспомощно висела, касаясь макушкой земли. А на соседнем кусте торчали к небу пустые, ободранные палки стеблей. И даже неизвестно, какие были на нём цветы. Настурции и анютины глазки жестоко втоптаны в почву, смешанную с белыми ресничками маргариток.

— Так кто же всё-таки это сделал? — ещё тише повторила бабушка.

Ребята переглянулись. А Ксюшка и Олег почему-то, не отрываясь, смотрели друг на друга.

Тут все услышали, как монотонно и занудливо над кем-то ноет комар.

Как-то в Петькином классе на перемене пропала трёхцветная шариковая ручка, которую учитель оставил на столе. Тогда тоже казалось, что тишина не кончится никогда в жизни. Каждый чувствовал, что могут подумать и на него, и от этой мысли вдруг начинал краснеть. А краска, казалось, уличала в нечестности и от этого разгоралась всё больше и больше. То страшное ощущение запомнилось навсегда.

Так и сейчас ребята стояли у клумбы, молчали и чувствовали, как между ними вырастало недоверие друг к другу. Казалось, ещё немножко и молчание обрушится громом. Но тут Мишка задумчиво произнёс:

— Из нас никто не мог. Это кто-нибудь чужой.

— Безобразие, — подхватил Олег, — мы копали, сажали, а кто-то взял и надругался.

Стало немного легче: прервалось молчание, появилась надежда, что Олег во всём разберётся и кончится эта неприятная подозрительность. Олег всегда приходит на помощь в трудную минуту.

А бабушка, будто между прочим, сказала:

— Ну положим, ты сам не копал и не сажал.

Голубые Олеговы глаза стали просто синими. Он улыбнулся своей артистической улыбкой и спокойно ответил:

— Вы же знаете, Зоя Иванна, что я в то время был очень занят.

— Ах, прости, прости, — спохватилась бабушка, — я ведь и забыла, что именно тогда ты работал над своим стихотворением, которое потом было напечатано.

— Встретился бы мне сейчас этот подлец… — снова начал Олег и не докончил фразу. — Сидит, небось, на базаре и наши цветы за трёшку продаёт…

— А может, это всё-таки кто-то из нас? — неожиданно прозвучал голос Ксюшки.

Ребята возмущённо загалдели. А бабушка, прищурившись, оглядела их и громко сказала:

— Сейчас мне некогда: завтра экзамен, ещё целую тему повторять. А как сдам, устроим собрание и попытаемся найти виновника.

Она подняла свою сумку, до отказа набитую книгами, и ушла в дом.

Ребята стоят и какую-то неловкость чувствуют, с ноги на ногу переминаются, словами перекидываются, вроде бы не знают, куда им девать себя. Будто все их дела сразу кончились.

— А этот георгин я посадил, — задумчиво сказал Мишка, указывая на ободранный куст. — Самый красивый был.

— А я тозе садил малгалитки, — картаво пролепетал маленький мальчонка в полосатых трусах. — И поливал. У меня лейка есть с дылочками, как в душе.

— Интересно, кто же тут всё-таки нахозяйничал? — не унимался Мишка.

— Разберёмся, — ответил Олег и направился в дом.

— Я знаю, кто нахозяйничал!

Все повернулись к Ксюшке. А она стоит поодаль в своём красном платье, в авоське хлеб держит.

— Кто же? — спрашивает у неё Олег громким голосом.

— Это ты сам сделал, — так же громко говорит девчонка, и от движения губ на лице у неё шевелятся коричневые веснушки.

Теперь все поворачиваются к Олегу.

— Я? — пожимает он плечами.

Все снова глядят на Ксюшку. Она подходит ближе.

— Правда. Я сама видела. Не верите? — и начинает волноваться. — Опять не верите мне?

Олег усмехнулся:

— Почему же? Поверят, если сумеешь убедить.

Ребята одобрительно зашевелились.

Ксюшкино лицо розовеет. Она напряжённо молчит, видимо, не знает, как суметь доказать.

— Может, ещё кто-нибудь с тобой был, видел, как я разорял клумбу? — помогает Ксюшке Олег.

— Нет, — простодушно мотает она головой, — никто. Одна я.

Олег снова пожимает плечами и разводит руки в стороны.

Ксюшка переступает с ноги на ногу.

— Я летом на балконе сплю, — начинает она рассказывать, — а сегодня замёрзла, проснулась рано, ещё тётя Даша не подметала, смотрю, ты ходишь по клумбе, цветы рвёшь. Увидел меня, испугался и говоришь: «Хочешь, я тебе букет нарву?» А зачем мне ворованный букет? Тогда ты поднял с земли удочки, ты же с рыбалки шёл, погрозил кулаком и говоришь: «Смотри, если пожалуешься, жить не захочешь».

Олег медленно подходит к девчонке.

— Всё? — улыбаясь спрашивает он.

— Всё, — отвечает Ксюшка.

— Я так и сказал «жить не захочешь»? — переспрашивает Петькин закадычный друг и смотрит Ксюшке прямо в самые зрачки, будто прицеливается.

— Так и сказал, — не отводит глаз Ксюшка.

Ребята неподвижно молчат.

— Ты, значит, такая смелая, что не побоялась?

В голосе Олега насмешка.

— Не побоялась!

— Гм, или я забывать стал на старости лет, — весело заявил Олег, — вы, ребята, не помните, какой тут храбрец в красном платье вчера визжал на весь двор с перепугу?

Ребята помнили, но хмуро молчали. Только маленький мальчишка в полосатых трусах картаво сказал:

— А я клысов не боюсь.

Ксюшка не произносила ни звука, только хлопала ресницами. Лицо Олега вмиг стало серьёзным.

— Смех смехом, — строго сказал он, — но меня обвинили. — Он кивнул на клумбу, потом на Ксюшку. — Она говорит, это я сделал, я говорю, что не я, хотя я действительно на рыбалке был. Кто из нас прав, неизвестно: свидетелей нет. Но я хочу у вас, ребята, спросить: вы давно знаете эту гражданку?

Олег посмотрел на каждого из мальчишек. Пауза затянулась.

— А как её у нас во дворе зовут? — старался победить молчание Олег.

Опять никто не ответил.

— Я не думал, что у вас девчачья память, — насмешливо кольнул он ребят.

Тогда кто-то неуверенно произнёс:

— Ксюшка-врушка рыжая лягушка.

— Почему же её врушкой зовут?

— Потому что врёт на каждом шагу, — ответил тот же неуверенный голос.

Ксюшка хотела что-то сказать, но не сказала и лишь облизала сухие губы.

— Задам ещё один вопрос. Я сам хоть раз когда-нибудь соврал вам?

И уже несколько голосов ответили «нет».

— Мне больше нечего сказать. Решайте, кто прав, кто виноват.

Ребята дружно зашумели. Ксюшка попятилась.

— Кто же всё-таки разорил? — спросил Петька.

Олег прищурился и вздохнул.

— Я знаю кто, но не скажу.

Ребята притихли.

— Знаешь и не говоришь? — удивился Мишка.

— Я не хотел говорить при Зое Иванне, чтобы вы меня ябедой не считали.

— Почему же потом не сказал?

— Потом я надеялся, что у того человека есть совесть, и он сам сознаётся. Но я ошибся насчёт совести.

— Так теперь скажи.

— Теперь тем более не скажу. Не могу. Нехорошо получится, будто я в отместку… В общем, ладно, завтра разберёмся.

Олег решительно направился в свой подъезд.

— Ксюшка разорила, да? — вдруг сообразил Петька.

Олег не ответил ему, но остановился.

А ребята уже поняли: клумбу разорила Ксюшка, и толпой стали двигаться на неё.

— Я? — сухими губами произнесла девчонка. — Да вы что?

— Не ври, кто тебе верит?

— Когда я врала? Кому? — чуть не плача воскликнула Ксюшка.

— Ты вчера сказала, что познакомилась с Бабой-Ягой.

— Так правда познакомилась!

— В тридевятом царстве?

— Не в царстве, а в магазине! В спортивном!

Ребята засмеялись.

— Что покупала себе Баба-Яга? — съязвил кто-то.

— Кеды, — простодушно ответила Ксюшка, — сорок первый размер.

— Как же она тебе представилась? Как её по имени-отчеству?

— Феликс Матвеич.

— Хи-хи-хи…

— Ха-ха-ха…

— Хо-хо-хо…

С каждым вопросом и ответом хохот становился всё сильней.

Олег не участвовал в разговоре. Он только слушал, засунув руки в карманы и покачиваясь с носков на пятки, с пяток на носки.

Ксюшкины глаза блеснули злым зелёным огоньком.

— Не верите, да? Не верите?

— Верим! — крикнул Петька и щёлкнул Ксюшку по носу.

Ксюшкино треугольное личико сжалось, блеснули слёзы.

— Хотите, — у неё перехватило дыхание, — хотите честное пионерское дам?

Ребята перестали смеяться, затихли. Тут Олег бросил покачиваться, шагнул к девчонке, взял её за плечо и сказал негромко:

— Врать, — ври, не запрещаем, но честного пионерского не марай. Поняла? Оно — честное и пионерское!

Олег будто красным карандашом выделил каждый слог последней фразы и отошёл в сторону.

Ксюшка потрясённо молчала. А ребята засвистели, загоготали и снова двинулись к ней. Петька с Мишкой — впереди всех. Только Олег в сторонке стоит. Подошли. Картавый мальчонка за платье её потянул.

А Ксюшка будто окаменела. Глаза у неё открыты, но непонятно, куда смотрят. Словно — никуда. И лицо теперь белое-белое, как воротничок на платье.

Ребята стоят и тронуть её не решаются. Повернулась Ксюшка, и пошла. Медленно-медленно, как будто спокойными шагами. И ребята перед ней расступились.

«Может, не она разорила?» — мелькнуло у сегодняшнего Петьки, и он напряжённо продолжал смотреть дальше.

Мальчишки растекаются, кто куда. Олег домой через окно полез, потому что живёт на первом этаже. Мишка в двери пошёл, хоть его квартира через стенку от Олеговой, но ему трудно лазить: вес всё-таки.

— Открой глаза! — вдруг повелительно сказал Присмотрись.

Петька открыл. Вчерашнего дня не стало.

— Зачем? А дальше? Я же не досмотрел.

— Не торопись, сейчас досмотришь. Мы хотим тебя спросить, ты сильный человек?

— Не очень, — признался Петька, — Гришка Садоводов пятнадцать раз на турнике подтягивается, а я только девять. Пока.

— Мы не об этом. У тебя есть воля?

Петька замялся.

— Когда по телевизору футбол, я всё равно уроки учу. Правда, задачки тогда не получаются.

И он вздохнул.

— Так вот, Петя, то, что сейчас увидишь, ты должен воспринять мужественно. Скоро начнётся самое главное. Собери всю свою волю и закрой глаза.

Петька беспокойно поёрзал на месте и зажмурился.

Перед ним опять его двор. Во дворе только он сам стоит и ест кусок хлеба со своим любимым клубничным вареньем. Вдруг Петькино лицо делается таким испуганным, будто он утопил в Волге папин лодочный мотор. Петька роняет хлеб и удирает в подъезд.

А из кустов появляется Барбосыч, подходит к этому куску, обнюхивает его, потом внимательно смотрит на Петьку, спрашивая: «Можно мне его съесть?», осторожно поднимает кусок и проглатывает. Живот у Барбосыча впалый, и если бы не лохматая шерсть, наверно, на боках были бы видны рёбра. И Петька подумал: «Что ему сейчас этот кусок? Ему бы целую буханку да банку варенья».

Вдруг пёс повернул голову, ощетинился и зло оскалил зубы. Петька увидел Олега. Тот медленно подходил к собаке, протягивая ей кусок колбасы. У пса зашевелились ноздри, колбасный запах дразнил его, но Барбосыч стоял неподвижно, будто его чёрные лапы вросли в землю.

Вот рука с колбасой уже почти касается собачьей морды, но голодный пёс гордо отворачивается и идёт прочь, только на секунду замирает у разорённой клумбы, внимательно нюхая землю, остро смотрит на Олега и быстро покидает двор.

— Ну и катись! — кричит ему вслед Олег и скрывается в доме.

Петька выходит из подъезда и идёт за ним.

Вдруг сейчас Петькиной спине стало жарко, и он чуть было не открыл глаза. «Может быть, Олег был хозяином Барбосыча? — пронеслось в голове. — Может, это и есть то самое главное, о чём предупреждали его зелёные человечки?»

Но они почему-то ещё продолжают показывать двор. Вот клумба стала медленно подъезжать к нему, и Петька видит на земле след разорителя.

«Неужели у Ксюшки такие большие ноги?»

Петька растерянно улыбается и открывает глаза.

Присмотрись и Разглядика стоят на камнях, смотрят на него и сочувственно молчат. Петька перестаёт улыбаться.

«Может быть, мне показалось? Как хорошо ошибаться!» — мелькает в голове.

Вот перед ним опять клумба, но теперь не вся, а только то место, где отпечатан след. В желудке становится тоскливо и холодно, будто он только что проглотил большой кусок льда. Сомнения больше нет.

Это след Олега. Только у него на подошве такая заплатка.

Да, это был след Олега. Того самого Олега, который умеет так дрессировать собак, что они потом служат на границе. Того самого Олега, который вёл через Волгу катер. Того самого Олега, стихи которого были напечатаны в газете. Петькиного и Мишкиного закадычного друга.

Выходит — Олег врал? Значит — всё неправда? И собака? И катер? И стихи? И дружба?

Петька не помнит, то ли он молчал в это время, то ли кричал во весь голос. Всё было как в страшном бредовом сне, когда у человека высокая температура.

Петька лежал на земле, и ему казалось, что на него с грохотом падает какое-то красивое, сверкающее здание. Ему жалко это здание, потому что он сам его строил, и страшно, потому что обломки сейчас накроют его с головой.

Это был такой кошмар, какого он не испытывал ещё никогда в жизни.

Он даже не слышал слов, которые говорили ему зелёные человечки:

— Ничего, Петя, крепись! Тебе сейчас больно. Но это нужная боль. Это — ты выздоравливаешь. Разочарование в человеке всегда страшно. А ты всё это сумеешь пережить, потому что ты сильный.

 

Глава шестнадцатая

Теперь я знаю, кто он такой

— Лежишь-полёживаешь? — услышал Петька.

В двух шагах стоял Олег.

— Чего уставился? — усмехнулся он.

«Кто это выдумал, что улыбка у него, как у того киноартиста?..»

— Первый раз видишь?

«…Она же хитрая и лживая».

— Вставай, хватит лежать.

«Эти голубые глаза, оказывается, холодные и злые».

— Ты слышал, что тебе сказали?

«А я верил ему больше, чем самому себе. Подчинялся во всём, готов был жизнью пожертвовать ради него, если понадобится».

— Встать! — резко приказал Олег.

«Я из-за него Ксюшку обидел».

— Я кому приказываю? — голос у Олега сорвался, и последнее слово он не сказал, а смешно взвизгнул.

«Как же я раньше не разглядел его? Неужели у меня головы не было?»

— Что ты так смотришь на меня? Обиделся, что ли? — вдруг заискивающе спросил Олег и улыбнулся. — Хочешь, пойдём Мишку спасать? Я же пошутил.

«Теперь ясно, кто он такой. А я — дурак безголовый. Самому соображать надо».

— Знаешь, как Родина поступает с предателями? — перестав улыбаться, неожиданно тихо спросил Олег.

Только теперь Петька поднялся с земли и твёрдо ответил:

— Да, знаю, как Родина поступает с предателями. — Потом, помолчав секунду, добавил: — И с подлецами.

Уходя, Петька ни разу не обернулся. Он не боялся, что Олег ударит его в спину. Он чувствовал себя правым. А раз правым, то, значит, и сильным.

 

Глава семнадцатая

Спасение

Ксюшка мчалась по переулку, но за спиной не было слышно настигающего топота. Она оглянулась, её никто не преследовал, и девочка побежала тише.

Коленка теперь была сине-лиловая, местами даже чёрная и вся в пыли. Но, странное дело, боль в ней прекратилась. Пробежав немного, удивлённая Ксюшка остановилась.

Вы, ребята, конечно, догадались, почему и где произошла эта остановка. Ксюшка сразу узнала Мишку, поняла, что он застрял и что сейчас ему очень плохо. Руки у Мишки отекли, шея с затылком были красными и потными.

Ксюшка мигом влезла на забор, спрыгнула в чужой сад и подошла к Мишкиной голове.

Уши у Мишки были пунцовыми. Казалось, на них вот-вот полопается кожа и брызнет кровь. А глаза его стали косыми. Мишка упорно смотрел на кончик собственного носа.

— Надо уши мылом намылить, может, тогда голова выскользнет, — сказала Ксюшка.

— Уходи! Мне и так хорошо! — грубо прохрипел Мишка,

— Ты чего? — удивилась Ксюшка.

— Обойдусь без твоей помощи. Марш отсюда! Разорительница клумб.

Ксюшка глубоко вздохнула, хотела что-то сказать, но не сказала и решительно взялась рукой за доску, пытаясь её оторвать.

— Видеть тебя не могу, — хрипел Мишка, — убить тебя мало! Такую!

Ксюшка молча дёргала доску.

— О-ой! Берегись! Береги-ись! Сила! — заорал вдруг Мишка, и голос его неожиданно стал звонким: — Беги! Чего стоишь! Разорвёт!

Ксюшка оглянулась.

Известная свирепостью овчарка Садоводовых Сила мягко бежала прямо к ним. Глаза её хищно блестели. Привязанная к ошейнику цепь бесшумно волочилась по траве.

Ксюшка моментально оказалась на заборе, но вдруг спрыгнула в крапиву, подбежала к Мишкиной голове и загородила её.

Сила была уже близко. Замахав на неё руками, девчонка завизжала:

— С ума ты сошла! Куда бежишь? Не видишь, человек застрял! Уходи-и-и!

От её визга собака остановилась, зарычала. Ксюшка выдернула куст крапивы и ткнула ею в собачий нос. Сила затрясла мордой, взвыла. Ксюшка хлестала и хлестала по собачьей морде. Сила бросилась на девчонку, и Мишка услышал, как с треском рвётся платье. Сейчас от Ксюшки останется одно мокрое место. А может, и его не останется.

Но тут за спиной у Силы раздался звонкий и требовательный лай. Сила оглянулась. В прыжке от неё стоял чёрный лохматый пёс. Собака угрожающе зарычала и снова двинулась к девчонке. Чёрный пёс залаял ещё требовательней, и Сила поняла, что сначала надо разделаться с этим дерзким незнакомцем.

Она прыгнула, пытаясь одним махом придавить и задушить его. Пёс отскочил к яблоне, и клыки Силы, промахнувшись, щёлкнули в воздухе. Будто вторя им, лязгнула цепь.

Сила остервенела от неудачи и снова пружинисто взлетела над землёй, чтобы обрушиться на врага всей своей тяжестью. Пёс еле увернулся, и Сила с размаху врезалась в дерево лбом. Яблоки так и посыпались на землю. Собака стояла на разъезжающихся лапах и качалась, будто пьяная. Но пёс не бросился, не вцепился в обезоруженного противника. Он ждал в сторонке, всем своим видом говоря: «Это же неприлично — бить лежащих».

Третий прыжок Силы был страшен своей неожиданностью и коварством. Пёс не успел отскочить, и собаки сцепились в страшный рычащий комок. Цепь, как сумасшедшая змея, извивалась по траве.

Прибежавший с клещами Гришка метался за собаками, пытаясь поймать цепь, но она ускользала из-под рук, больно ударяя по пальцам своими металлическими звеньями. В конце концов ему это удалось. Но Сила оправдывала своё имя. Недаром Гришкин отец кормил её сырым мясом.

— Чего стоишь? Помоги! — крикнул Гришка, чуть не прикусив язык.

Ксюшка подбежала, и они в четыре руки стали оттаскивать Силу. Ошейник сдавил ей горло. Собака захрипела, выпустила пса, и, наконец, Гришка сумел увести её во двор.

Чёрная морда Барбосыча была в крови, ухо разорвано, на боку висел выдранный клок шерсти.

— Пёсик, миленький! — бросилась к нему Ксюшка с протянутыми руками.

Но Барбосыч вдруг исчез в бурьяне. Он скромно не принял благодарности и, кроме того, как настоящий мужчина, он не любил всякую сентиментальность.

Гришка вернулся к забору усталый и злой. На Ксюшку не обратил никакого внимания, как будто её и не было.

— Стоишь? — крикнул он Мишке и ехидно улыбнулся. — Профессор! Я тебе покажу десятичные дроби! Давненько не решал я десятичных дробей.

Мишка молчал.

Он молчал и тогда, когда отдирали доску, хотя ему казалось, что отдирают его собственные уши. Но как только доска с треском отскочила, Мишка рухнул, как подрубленный, и заорал. Всё то, что накопилось в нём за время этого унизительного стояния закорюкой, вдруг прорвалось в истошном крике.

Тогда Гришка и Ксюшка схватили его под мышки и потащили в сад. Он стал орать ещё сильнее. Но они всё-таки втащили его и положили на траву.

Орал он длинно и жалобно, будто пел. Ни о каком поединке сейчас не могло быть и речи. Одна из враждующих сторон явно была не в форме. Констатировав это, Гришка отошёл чинить забор. Мишка тут же замолк на высокой ноте и закрыл глаза.

— Уходи из моего сада, чего пришла? — бубнил Гришка, прилаживая доску, — дай молоток, не видишь, руки заняты.

Ксюшка подала.

— Девчонок ещё тут не хватало. Бантики-фантики. Подвинь доску к себе, а то криво.

Ксюшка подвинула.

Но прибивать было нечем, потому что Гришка забыл принести гвозди. Пришлось опять идти в дом.

А у Ксюшки вдруг снова заболела коленка. Боль вернулась внезапно. Ксюшка схватилась за дерево и стала раскачивать ногой, надеясь, что она, хоть немного, замолкнет. Платье было разорвано. За сестрёнкой она опоздала. Та снова осталась в продлённой группе. И теперь-то уж Ксюшке обязательно влетит от родителей.

…Когда последняя доска в заборе была прибита, Гришка поискал в карманах, потом осмотрел траву у забора и подозрительно глянул на Ксюшку.

— Куда клещи дела?

— Я не брала. На что они мне? — сказала Ксюшка, еле скрывая боль.

— Только свяжись с девчонкой, обязательно что-нибудь пропадёт. Миш, не видел клещи?

Но Мишка спал, смешно шевеля губами, будто во сне считал что-то.

— Считай, считай, скоро посчитаемся, — Гришка вырвал куст крапивы, который жалил Мишкино ухо.

— А может, ты клещи из кармана выронил, когда за гвоздями бегал? — спросила Ксюшка.

И они разбрелись по саду, обшаривая траву.

 

Глава восемнадцатая

Ты живой?

Петька бродил вдоль Гришкиного забора, как потерянный. Все доски были целы, а от Мишки не осталось и следа.

Куда же он делся? После того, как Петька всё узнал об Олеге, ему приходили в голову только мрачные мысли. Представилось, что Скорая помощь отвезла Мишку в больницу, и лежит он сейчас на операционном столе, а белый стерильный врач, наклонившись над ним, ампутирует ему уши.

Петька проклинал себя за то, что из-за Олега бросил товарища в беде. Разве так поступают настоящие друзья?

129

Тут из сада донёсся какой-то странный, не совсем понятный звук. Петька прислушался. Ему показалось, что в нескольких шагах отсюда, не торопясь, пилят кусок фанеры,

Петька заглянул в сад через глазок от сучка и в следующее мгновенье уже был по ту сторону забора.

Никакой фанеры не пилили. Это Мишка так отлично храпел во сне. Петька схватил его за плечи и посадил.

— Ты живой? — глупо спросил он.

— Делится без остатка, — спокойно ответил Мишка.

— Сам вылез, да? Говори!

— Давненько не решал я десятичных дробей, — совсем тихо произнёс Петькин друг и повалился на траву.

Петька знал, что трясти его бесполезно. Нужно набраться терпения и ждать, когда он сам проснётся.

Петька уселся поудобнее и стал ждать. Ему было о чём подумать.

 

Глава девятнадцатая

Хочу быть мальчишкой

В Гришкином саду сидели четверо. Вернее, трое, потому что Мишка лежал. А если уж очень точно говорить, то двое, так как Гришка стоял поодаль, прислонившись к яблоне.

Ксюшкина распухшая коленка была вымыта и замотана белой тряпочкой, из-под которой зеленел лист подорожника.

Молчали.

— Это она меня спасла, — прервал тишину Мишка, потирая нос и счастливо улыбаясь.

— Хочу быть мальчишкой и буду, — неожиданно весело заявила Ксюшка. — Мой папка хотел мальчишку, а родилась я. Всё равно докажу, что я мальчишка. Пускай радуется.

И только теперь ребята поняли, почему она не отращивает косичек.

Петька удивлённо смотрел на Ксюшку, а она вдруг смутилась, опустила глаза и стала обеими руками закрывать дыру на подоле платья. И Петька тоже почему-то засмущался, начал внимательно разглядывать комара на руке, будто увидел это насекомое первый раз в жизни.

А Мишка сказал:

— Конечно, хорошо, если б ты мальчишкой была. Тогда б мы с тобой, знаешь, как дружили?! Вот только…

И тут Ксюшка, будто волшебница, которая умеет читать мысли, тихо-тихо спросила:

— Почему вы все не верите мне?

— Потому что ты вруша, — наконец заговорил Петька, — мне сегодня за Волгой врала, что у тебя щи в глазу?

Ксюшка молчала.

— Ну признайся, что врала, хоть раз скажи правду, — почти умолял Петька.

— Так правда же? Щи! — тоненько крикнула Ксюшка.

Ребята отвернулись.

— Я щи подогревала, уронила ложку в кастрюлю, а они как брызнут прямо в глаз. Потом долго в глазу кто-то царапался. Хотите, я вам те щи покажу и ложку?

— Не надо, — остановил её Петька и улыбнулся.

Ему всё стало ясно. А Мишка продолжал допытываться:

— Про Бабу-Ягу тоже скажешь, не врала?

— Тоже.

— А кеды ей зачем?

— Так он же в турпоходы ходит.

— Кто он? Баба-Яга?

— Ну да, Феликс Матвеич. Это артист. Помните, мы всей школой в ТЮЗ ходили на сказку? Он там Бабу-Ягу играл. А я с ним в «Спортивном магазине» познакомилась. Он даже в гости меня приглашал и дал адрес: проспект Ленина, дом 38, квартира 35. Вот.

Теперь замолчал и Мишка.

— Это вам Олег сказал, что я вруша. Ему-то вы верите.

И грустно задумалась. А Мишка вдруг испуганно потянул Петьку за штанину:

— Слушай, а как же операция «Секрет»?

Он осёкся, не выдал ли секрета. Но Гришка шарил в траве, отыскивая клещи, которые будто в воду канули. Ксюшка тоже думала о чём-то своём. Они не слышали.

— Лежи, лежи, — жестом остановил его Петька, — приходи в себя. Теперь у нас будет совсем другая операция.

И обратился к Ксюшке:

— Эх ты, говоришь правду, а доказать не умеешь. Что же ты за человек?

А Ксюшка захлопала ресницами, да как запоёт:

Гришка перестал шарить в траве и повертел пальцем около головы.

— Ты что, того?

Но Петька его одёрнул.

— Не смей. Ты ничего не понимаешь.

Ей больно. И Гришка тут же замолчал.

— Пошли, сейчас во дворе собрание будет, по дороге всё расскажу, — продолжал Петька.

— Бабушка уже разве сдала экзамен? — удивилась Ксюшка.

— А мы сами. Без бабушки. Я теперь знаю, кто разорил клумбу, — он мельком взглянул на Ксюшкино платье. — Ты домой иди. Без тебя разберёмся.

Ксюшка кивнула.

Ребята видели: с Петькой что-то произошло. Он стоял перед ними, серьёзный, сосредоточенный и очень уверенный. Будто повзрослел. Казалось, что он стал выше ростом.

— Пошли! Время идёт! — двинулся Петька.

Мишка, наконец, поднялся. И тут все трое с удивлением уставились на него. Через всю Мишкину щёку краснела глубокая вмятина.

Нет, это было не ухо от вышитого Варвариного кота. На щеке были — клещи.

Гришка и Мишка встретились глазами и молча сказали друг другу, что драка их откладывается. На некоторое время.

 

Глава двадцатая

Пусть будет девчонкой

Ребят собралось целый двор. Убедить их в том, что Ксюшка всегда говорит правду, Петьке было нетрудно. Зато раскрыть глаза на Олега оказалось гораздо трудней. Тут одних слов было мало. Требовались факты.

— Олег, выйди, поговорим! — крикнул Петька, подойдя к раскрытому окну.

Но Олег не вышел. Двор настороженно молчал.

— Думаешь, не слышим, как ты топаешь? — вставил Мишка. — Я давно твои шаги через стенку выучил.

Шаги прекратились. Но Олег даже не показался в окошке.

Тогда Гришка ухватился за подоконник, подтянулся и заглянул в комнату. Комната была пуста, только на полу валялись Олеговы босоножки носами в разные стороны. Видно, Олег сбросил их, услышав Мишкины слова.

Гришка ловко перемахнул через подоконник и очутился в комнате. Он выбрал одну из босоножек и спрыгнул во двор к ребятам. На подошве красовалась заплатка, которая, по словам Мишки, была похожа на запятую, только большущую, а по словам Гришки — на щенячий хвост, только малюсенький. Гришка показал её всем, а потом вдавил подошву в землю рядом с бандитским следом на клумбе. Отпечатки оказались совершенно одинаковыми. Это было убедительно.

Двор возмущённо загудел.

— Эх ты, Олег, враль несчастный, — крикнул кто-то из ребят.

— Не Маслов ты, а Маргаринов! — поддержал другой голос.

— Малгалин не хочу, он не вкусный, — картаво произнёс мальчуган в полосатых трусах и сморщил рожицу.

Гришка опять вспрыгнул на подоконник и швырнул босоножку в комнату. Она плюхнулась на пол, повернулась носом к раскрытому окну и посмотрела на Гришку своей блестящей застёжкой. Может быть, ей захотелось убежать от своего хозяина?

И вдруг Гришке показалось, что кто-то всхлипывает в ванной. Но, возможно, это просто капало из крана.

В это время Петька увидел Ксюшку. Она успела переодеться. Платье было узкое, и поэтому шла она не размашистым, мальчишеским шагом, а какой-то незнакомой походкой. И от этой необычной походки появилось в ней что-то новое. Красивое. Даже то, что она прихрамывала, очень шло к ней сейчас. Петька и раньше видел её в этом платье, но только теперь разглядел, какое оно весёлое. Оказывается, всё платье в окошках. Вокруг них голубое, а в самих окошках — оранжевое, будто внутри свет горит.

Ребята во дворе шумели, выкрикивали всякие обидные для Олега слова. А мальчуган в полосатых трусах размахнулся и даже швырнул мяч, но он не долетел до дома. Будь во дворе камни, несдобровать бы Олеговым стёклам.

Лицо у Ксюшки треугольное, веснушчатое, но Петьке казалось: будь оно другим — и глядеть бы в него не стоило.

«Ну зачем ей становиться мальчишкой? — подумал Петька. — Пусть будет девчонкой. На всю жизнь».

Отчего Петька так подумал, они сам не знал.

Ксюшка остановилась поодаль и ничего не спрашивала. Ребята, увидев её, постепенно смолкли.

— Слыхала, Олег фамилию переменил, — крикнул Мишка, — он теперь не Маслов, а Маргаринов.

Она улыбнулась и подошла к ребятам.

Во дворе появились обе Петькины бабушки. У маминой мамы было вконец расстроенное лицо, и она, как ни странно, казалась от этого моложе.

— Успокойся, доченька. Всякое бывает, — говорила ей папина мама. — Хочешь, я тебе на ужин манной каши сварю?

Ребята окружили бабушек. Мамина мама посмотрела на всех совершенно убитым взглядом, тихо сказала: «Срезалась», и уголки губ её предательски дрогнули.

Общий вздох ужаса замер в воздухе.

— Тройка, — добавила она и вытащила из кармана носовой платок.

Все облегчённо вздохнули и зашевелились.

— Не расстраивайтесь, Зоя Иванна! Тройка — чепуха! Пересдадите!

Но каждый из ребят понимал, что для бабушки тройка равносильна колу, потому что она никогда кроме пятёрок ничего не получала.

Бабушка горько улыбнулась, спрятала платок в сумку, потом оглядела всех и сказала:

— Сейчас устроим собрание. Я вижу, вы уже собрались. Меня ждёте?

— Нет, — чистосердечно сказал Мишка, — не ждём.

Бабушка в упор посмотрела на Петьку.

— Сами выяснили? Узнали, кто поломал цветы?

— Да, — твёрдо ответил Петька.

Бабушка не спросила, кто это. Может быть, она давно догадывалась о виновнике? Сразу повеселев, повернулась ко второй бабушке.

— Тебе не кажется, что у нашего внука появляется своя голова на плечах?

Папина мама кивнула.

— А как же! Давно пора, — и заторопилась в дом: у неё были свои хозяйственные заботы.

А мамина мама неожиданно разбежалась да как даст ногой по мячу, который лежал на асфальте.

Раздался очень знакомый всем ребятам звон, от которого всегда хотелось бежать врассыпную и вспоминалась прокуренная комната домоуправления. На тротуар посыпались стёкла. Во дворе стало тихо, как бывает на стадионе перед одиннадцатиметровым штрафным ударом. Потом Гришка деловито и серьёзно сказал:

— Не бойтесь, Зоя Иванна, вину мы возьмём на себя.

И тут Ксюшка разразилась смехом. Ребята возмущённо посмотрели на неё, потом — туда, куда она показывала. Дружный хохот потряс двор.

Бабушка даже растерялась. Ребята прямо хватались за животы, а Гришка упал на лавочку и от смеха дрыгал своими циркульными ногами.

Бабушка хотела было обидеться, но, посмотрев туда, куда указывали ребята, чуть не зарыдала от хохота и обхватила руками дерево. Воробьи стаей слетели с крыши, уселись на Олегов подоконник и недоумённо глядели на хохочущих людей.

Оказывается, учёная бабушка выбила стекло в своей собственной комнате.

Когда, наконец, бабушка смогла говорить, она шёпотом попросила ребят:

— Не проговоритесь, пожалуйста, обо мне моей дочке, Петиной маме. А то она опять скажет, что это — непедагогично!

 

Эпилог

Моя повесть подошла к концу. После этой истории Присмотрись и Разглядика к Петьке больше не приходили, но не потому, что забыли о нём. Просто Петька теперь научился сам разбираться во всём. А у волшебных человечков очень дел много. Они знакомятся с другими ребятами. Могут встретиться и вам.

Клумбы во дворе больше никто не разорял. И ещё тут появилась теперь неразлучная четвёрка. Это — Петька, Мишка, Ксюшка и… Барбосыч. Он живёт у Петьки, предан своему хозяину, любит его товарищей и особенно подружился с бабушкой. С маминой мамой. Они быстро нашли общий язык и друг в друге просто души не чают. Оказалось, что в бабушке всю жизнь дремала собачница, и теперь она, наконец, проснулась.

По утрам Барбосыч с удовольствием ходит в киоск бабушке за газетами. А ещё она приучает его носить хозяйственную сумку.

Когда бабушка готовится к экзаменам, Барбосыч сидит возле и внимательно на неё смотрит. Бабушка, конечно, исправила свою злосчастную тройку и опять получает одни пятёрки. Говорят, что последний раз, когда она отвечала профессору и от волнения что-то забыла, то из открытого окна вдруг послышался негромкий собачий лай. И бабушка всё правильно вспомнила. После этого она купила Барбосычу полкило конфет «Кис-кис». Это его самые любимые.

А когда во дворе появляется Гришка Садоводов, то всем кажется, что неразлучная четвёрка превратилась в неразлучную пятёрку.

Только Сила не любит, когда Гришка ходит сюда, потому что потом от него пахнет Барбосычем.

Гришка и Мишка до сих пор ещё так и не додрались, но это не мешает им крепко дружить.

Олега Маслова больше нет во дворе. Его родителям опять дали новую квартиру совсем в другом конце города. Как он сейчас живёт и с кем дружит, ребята не знают. Но в местной газете недавно было напечатано ещё одно его стихотворение.

Ребята возмутились и хотели пойти в редакцию, только Ксюшка сказала, что человек, который пишет хорошие стихи, не может быть окончательно плохим. Но Мишка говорит, что может. Они спорят об этом. Не знаю, до чего доспорятся.

Вот, собственно, и всё об этой истории.

Когда я несла свою рукопись в редакцию, на троллейбусной остановке мне встретился Петька. С тех пор он вырос, и я не сразу узнала его. Мы сели с ним на скамейку в сквере напротив Дома Советов, и Петька, захлёбываясь, рассказал мне о событиях, которые недавно произошли с ним и его друзьями. Меня это сильно взволновало. Я пока не буду всего рассказывать вам, скажу только, что Барбосыч сейчас на улицу не выходит. Он, забинтованный, лежит дома. В него стреляли. Выхаживают его всем двором, особенно Ксюшка, которой он спас жизнь. Каждое утро в Петькину квартиру стучит ветеринарный врач. Как только я немного освобожусь от начатых дел, то постараюсь описать вам всё это в следующей книжке.

 

Повесть-сказка

 

Удивительное происшествие

Что это такое? Что за чудо? Лёвка оторопел. А чудо приближалось к нему Борькиной походкой. Рубашка на чуде была Борькина. И штаны Борькины. Даже берет Борькин, то есть не совсем Борькин, а тот самый голубой берет, который он стащил у своей сестры Мариши. Всё было Борькино кроме… ох, кроме (страшно сказать!), кроме — головы. Ну была бы ещё рука или нога не такая как у людей, это можно было бы терпеть. А тут голова!

Головы вообще на бывшем Борьке не было. Да, да, не было. Вместо неё на плечах удобно сидел новенький, тугой футбольный мяч. И на этот мяч сверху, где обычно у головы бывает макушка, натянут голубой берет, тот самый берет, что Борька стащил у Мариши.

Чудо в Борькомаришином берете приближалось к Лёвке. Вдруг оно остановилось, замерло на миг, будто увидело что-то необыкновенное и испугалось, а потом стало в замешательстве переминаться с ноги на ногу, вперёд не делая ни шагу. Лёвка понял, что чудо увидело его и поэтому остановилось. Он осмотрел себя. Всё было в порядке. Руки, ноги на месте.

Но чудо всем своим видом выражало изумление. Что такое? Может быть, всё это снится? Лёвка хотел дёрнуть себя за ухо, но… Где ухо? Где второе? Ушей на Лёвке не оказалось. Ни правого, ни левого. Лёвка щупал те места, где совсем недавно (ещё сегодня утром!) росли уши, но под пальцами было что-то очень тугое, надутое, а ушей как не бывало.

Чудо в голубом берете, видно, тоже хотело дёрнуть себя за ухо и тоже его не обнаружило. Задрожавшими руками оно торопливо стало ощупывать то место, где всегда была голова.

Лёвка со всех ног помчался к луже. Чудо двинулось к другой луже. Что это? В лужах отразились два новеньких футбольных мяча, на одном из которых сидел голубой берет. На втором ничего не сидело.

Несколько секунд над лужами царило безмолвие. Потом не очень уверенный Лёвкин голос произнёс:

— Ты, Борь?

— Я, — ответил Борькин голос, и чудо нерешительной походкой подошло к Лёвке.

— А ты — Лёвка?

— Спрашиваешь! Конечно, Лёвка, а кто же я?

— А… это… что у тебя?

— А у тебя?

Мячи нагнулись теперь уже над одной лужей и даже стукнулись теми местами, где у нормальных людей бывают лбы.

— Что это у нас?

— Не знаю.

— И я не знаю.

В это время из дверей школы во двор выбежал… ой, кто это выбежал? Их одноклассник тихоня Стёпа? Да нет же, у него только туловище, руки и ноги были Стёпины, а вместо головы сидел (смешно сказать!), сидел… поплавок. Да, да, рыболовный поплавок из пробки. Был он огромных размеров (вероятно, на пятитонного сома). С одной стороны красный, с другой — синий и гигантское гусиное перо вставлено в оба его конца. Там, где у нормального человека бывает лицо, перо подлиннее, где затылок — покороче. Наверно, хозяин этого пера — гусь — был ростом с подъёмный кран, примерно, такой, что сейчас заглядывает через забор во двор школы.

Стёпа-поплавок в страхе замер, увидев… ну известно кого и что он сейчас увидел. Казалось, ещё секунда — и он с перепугу либо убежит со двора, либо упадёт в обморок. Явно, это был Стёпа, тихоня и бояка. Ребята в этом больше не сомневались.

Он стоял и поворачивал своё гусиное перо то на Лёвку, то на Борьку. Потом рука его полезла к тому месту, где, конечно, бывают уши у нормального человека. Но и ему дёргать было не за что. Рука задрожала. Вторая, бросив портфель, тоже стала судорожно хватать поплавок. И откуда-то из самой середины его послышался Стёпкин дрожащий голосок: «Ма-а-ма-а». И смолк.

Ребята-мячи подбежали и потащили его к луже. Увидев теперешнего себя, Стёпа стал отчаянно колотить кулаками по этому самому поплавку, дёргать гусиное перо, но не тут-то было. Всё очень крепко сидело на своих местах.

Удивительное происшествие! Чудеса невероятные! Ведь сейчас, вот только сейчас они были нормальными мальчишками. Прозвенел звонок на последний урок. Все сели за парты. Только сидеть ужасно не хотелось и слушать учителя Андрея Ивановича тоже не хотелось. Но они помнят, что сели за парты, а потом… ну-у… потом… Потом уже услышали, как учитель сказал, что до звонка остались считанные минуты, новую тему начинать нет смысла и, так как этот урок последний, он отпускает ребят домой. А на дом задаёт… Но они так обрадовались, что первыми выбежали из класса, не записав задания на дом.

Сначала выбежал Лёвка, потом Борька, потом Степан. Он был не такой поворотливый и быстрый, как его товарищи, но сейчас ужасно торопился на рыбалку. И вот… Вот тебе на. Такое случилось, что умереть можно.

— Ой-ой-ой! — закричал футбольный мяч Лёвкиным голосом, — какой у нас был последний урок?

Учителя все помнили, а какой был урок — не помнили, потому что Андрей Иванович вёл и литературное чтение и русский язык.

— Никто не помнит? Ясно! Я понял, что случилось, — продолжал Лёвкин голос. — Мне на днях дедушка рассказывал. Я думал, сказка, а это, оказывается, правда. О-ой! Что теперь будет?!

Поплавок и мяч в берете только хотели спросить, что же всё-таки Лёвка понял, как хлопнула школьная дверь. Все трое оглянулись. И как только оглянулись, так все шесть рук сейчас же полезли дёргать себя за бывшие уши.

По двору, пританцовывая, вертя красный портфельчик в руке, бежала… Кто это? Кто бежит? Жакетка на ней Лидки Косичкиной, красная, туфли тоже Лидкины, красные, и портфель Лидкин, а куда девалась Лидкина голова? Голова с рыжими косичками? Где косички у Косичкиной, за которые невозможно не дёрнуть?

Никаких косичек и в помине не было. На плечах вместо вертлявой Лидкиной головы сидела голова… (с ума сойти!) голова… полугодовалого ребёнка. По ней даже невозможно было понять, мальчишка это или девчонка. Вот какая дурацкая голова. Была она в розовом чепчике с белыми кружевчиками. В рот засунута соска с колечком. А на груди клеёнчатый слюнявчик.

Взглянув на бывших Борьку, Лёвку и Степана, бывшая Лидка всплеснула руками да вдруг ка-ак выплюнет соску, да ка-а-ак заорёт на весь двор: «Уа-а, уа-а!» И… сама перепугалась своего крика, да с перепугу как припустит ещё громче: «У-уа-а-а-а!» А соска повисла на розовой шёлковой ленточке, болтается туда-сюда и по слюнявчику хлопает.

Как увидела Лидка соску и слюнявчик, так со страху и кричать перестала. А это для Лидки совершенно невероятное дело — молчать! Чтобы Лидка да ещё Косичкина да ещё молчала! Чудеса! А тут стоит и молчит. Молчит же! Может, это не Лидка вовсе? Да нет, она, она! Лёвка знал, что она. Лёвка теперь прекрасно понимал, что с ними со всеми случилось несколько минут назад.

Он схватил Лидку за руку и к луже. Та увидала себя и… опять молчит. Вот чудеса заморские! (Если б она на уроках так молчала!)

— Ты помнишь, какой последний урок был?

— Уа-а.

— Что «уа-а»? Помнишь?

— Уа-а.

— Не помнишь?

— Уа-а.

— Тьфу, — Лёвка обеими руками схватился за футбольный мяч, — голову с тобой потеряешь. Не помнишь, помотай головой в разные стороны.

Лидка так замотала, что соска на ленточке с шеи чуть не соскочила.

— Ага, не помнишь? Ясно! Слушайте, что с нами, с дураками, случилось.

Все замерли у лужи. Лёвка перешёл на шёпот:

— У нас вместо голов выросло то, о чём мы на уроке думали, когда учитель объяснял. Мы с Борькой думали о футболе. Вот, пожалуйста, — мячи! Степан о рыбалке размечтался. Мечтал? Признавайся!

Гусиное перо утвердительно кивнуло.

— Вот вам — поплавок! А ты, я слышал, — обернулся он к Лидке, — на перемене девчонкам говорила: «Хорошо бы маленькой быть! Меня бы на колясочке катали. Уроки не учи, в школу не ходи, красота!» Говорила так? Говорила. Думала про это на уроке? Думала. Вот теперь ходи со слюнявчиком.

Лидка так зауакала, что все шарахнулись в стороны от этого крика. И уши-то заткнуть невозможно. Что делать? Тогда Лёвка р-раз! и воткнул соску в Лидкин рот. Над лужами стало тихо.

Школьная дверь всё чаще и чаще хлопала. Из неё выбегали девчонки и мальчишки. Нормальные. Со своими головами. Вот-вот они увидят этих четверых. Стыд и срам! Куда бежать?

— Айда ко мне, — крикнул Лёвка и со всех ног пустился со двора.

Остальные ринулись за ним.

 

— Ой, мамочки! — вскрикнула мама

По улице все четверо неслись, как ракеты. Прохожие не успевали разглядеть, головы у этих сумасшедших на плечах или что-нибудь другое. Если б во время кросса они бежали с такой скоростью, то их класс определённо занял бы первое место по городу или даже по СССР.

Лёвка жил в деревянном одноэтажном доме, который скоро должны были сносить, потому что в городе строились огромные мосты через овраги. Дом стоял, глядя окнами в огород, расположенный на склоне оврага.

Ребята влетели к Лёвке во двор и скрылись в сарае. Сердца отчаянно колотились. Казалось, это бешеное тук-туканье должно быть слышно на луне. Все так запыхались, что просто не могли разговаривать. Кто-нибудь начнёт фразу или даже слово, а кончить не может: дышать надо.

— Лёв, а де…

— Что де?

— А де… не го…

— Что де не го?

— А де… не го… что дел.

— Тьфу!

— Тьфу!

— Тьфу!

Наконец дыхание стало пореже, но всё ещё нормально говорить было невозможно.

— Лёв, а дед не говорил… — начал Борис.

— Что делать… — продолжил Степан.

— Чтоб опять стала голова? — докончил Лёвка.

Все закивали.

— Говорил.

— Что?

— Что?

— Уа? — Лидка радостно выплюнула соску.

— Чтоб опять (Лёвка передохнул) стала голова (передохнул), надо выполнить то (опять вдох и выдох), о чём говорил учитель (вдох и выдох) на уроке, когда мы кто про что думали.

Ребята опять закивали. Всё стало понятно.

— Только об этом никому нельзя рассказывать и нечего время тянуть, а нужно выполнять сразу, в тот же день.

— Ой, хорошо, что мы никому не рассказали.

— Ага, хорошо. А то навсегда так останемся.

— Как?

— Без своих голов.

— О-ой! А если на другой день выполнять, то уже поздно?

— Так дедушка не говорил, — вспоминал Лёвка, — но, конечно, раз в тот же день, значит, как день кончится, так всё пропало. Надо выполнять, пока не стемнеет.

— Понятно. А что выполнять-то?

— То, что учитель объяснял. А что объяснял Андрей Иваныч?

Все замолчали.

— Наверно, надо домашнее задание сделать и всё, ведь Андрей Иваныч всегда на дом задаёт то, что объясняет.

— Правильно. А что он задал?

В сарае снова воцарилось молчание.

— Давайте в дневниках посмотрим расписание.

Все ринулись открывать портфели. Но у Лёвки и Бориса дневников почему-то не оказалось. В Лидкином дневнике было только старое расписание. Вот тебе и на! Вся надежда на Степана: он аккуратнее всех из этой невероятной четвёрки.

Есть дневник в портфеле. Ура! И расписание новое! Дважды ура! Но что это? Что это? К тому самому месту, именно к тому, где записан последний урок, почему-то прилипла… крупная рыбья чешуя. Откуда она взялась? Степан уткнул свой поплавок в страницу. Гусиное перо замерло.

Лёвка сейчас же выхватил дневник и стал отчаянно и свирепо отдирать чешую. Чешуины быстро оторвались, но на их месте зачем-то появились… дырки. А по дыркам разве узнаешь, какой там был записан урок?!

— Надо тетрадки посмотреть, кто какие тетрадки в школу взял? И книжки! По ним узнаем!

Но только все четверо стали рыться в портфелях, как во дворе послышался голос Лёвкиной мамы.

— Поспи, моя доченька, на вольном воздушке.

Это она во двор выкатила коляску с Лёвкиной сестричкой, которая ещё даже ходить не умела, но зато очень здорово умела кричать. Звали её Алла, но брат называл Алка-кричалка.

— Поспи, моя умная, моя сладкая, моё солнышко, а я печку истоплю, — уговаривала мама.

Печку! Лёвка в ужасе схватился за футбольный мяч. Значит, мама сейчас за дровами в сарай придёт. А разве можно ей показываться в таком виде! Она же в обморок упадёт. Да что обморок! Обморок — чепуха! Полежишь и встанешь. Она умереть может! У неё слабое сердце. Что делать? Удирать из сарая поздно. И ребята в ужасе полезли за дрова.

Одна поленница стояла у стены, а другая — отступя от неё, для того, чтоб не спутать, где чьи дрова. Этим сараем пользовались не только Лёвка и его родные, но и их сосед. Соседова поленница как раз и стояла, отступя от стены. За неё-то и полезли ребята. Но она вздрогнула, закачалась и р-ррухнула вниз.

— Батюшки! Что это! — послышался мамин голос совсем у сарая.

— Уа-а, уа-а, уа-а! — во всю мочь завопила Лидка.

Ей дрова прищемили ногу. И это спасло положение. Мама подумала, что с Алкой-кричалкой случилось что-то необыкновенное, ведь такого дикого крика в их дворе давно не было. Мама со всех ног кинулась к дочке. Подбежала к коляске и… в испуге остановилась. Ещё больше, чем крик, её испугало то, что… ничего не случилось. Её «солнышко» безмятежно спало с закрытым ртом.

Пока мама, окаменев, стояла у коляски, а потом оглядывала двор, Лёвка успел запихнуть соску в Лидкин рот, а саму Лидку — за доски, упёртые в стену одним концом. Лидка присела на корточки и… нету её.

Борька залез за часть оставшейся в живых поленницы, и его тоже не стало видно. А Степан стоял посреди сарая и растерянно водил своим гусиным пером туда-сюда.

— Чего стоишь! Прячься!

Степан еле сообразил, что ведь можно залезть за бочку, которая стоит у стены. Залез. Согнулся в три погибели. А Лёвке уже и места не нашлось спрятаться в собственном сарае. Но мама вот-вот войдёт и… сначала упадёт в обморок, а потом умрёт, потому что у неё слабое сердце.

Куда деваться? С отчаянья Лёвка полез на Борьку. Сел на него верхом и стал колотить кулаками по спине.

— Пригнись к земле. Гнись! Гнись! Ну! А то мою голову видно…

Ему хотелось, как и Борьке, целиком спрятаться за оставшуюся в живых часть поленницы. Но это было невозможно, бывшая Лёвкина голова всё время оказывалась на виду. Втиснуть её было некуда.

Сноп солнечного света ворвался в сарай: мама настежь распахнула дверь. И футбольный мяч стал ещё виднее. Ой-ой-ой! Что будет теперь?.

Мама вошла и остановилась.

— Батюшки! Кто это поленницу развалил? Да ещё чужую! Лёвка! — позвала она громким голосом. — Ты, разбойник, командуешь?!

Ответа не последовало.

— Конечно, Лёвка, — рассуждала мама, — а кто же ещё? Вон и портфель его валяется. И ещё чьи-то три портфеля. Развалили поленницу и удрали, сорванцы. Ну, погодите, вы у меня получите!

Мама энергично схватила все четыре портфеля и понесла в дом.

Что теперь делать? Как узнать, о чём говорил Андрей Иванович на последнем уроке? Все сразу зашевелились и вылезли из своих укрытий. Но мамин голос вновь послышался у сарая:

— Я вам покажу, бесенята, как поленницы разваливать!

Все моментально полезли на свои ещё не насиженные места.

Мама вошла и остановилась в дверях. Ей показалось, что в сарае кто-то есть.

— Лёвка, ты здесь?

В ответ ни слова, ни шороха. Тихо. Все замерли, не дыша.

— А это что ещё?

Мама увидела кусок огромного гусиного пера, который торчал из-за бочки. С удивлением подошла к бочке. Нагнулась. Пощупала рукой перо, потянула его к себе. Не двигается. Потянула сильней — то же самое. Постучала по нему, поцарапала его ногтями. Степан в это время чуть-чуть не чихнул. Это оказалось ужасно щекотно, когда твоё гусиное перо царапают ногтями. Он вообще сидел за бочкой — ни жив ни мёртв. Вот-вот мама увидит его спину, руки-ноги и тогда… Что будет тогда — неизвестно, но ничего хорошего, конечно, не жди.

Мама стояла в недоумении. Она никак не могла понять, что это такое белое твёрдое и не двигающееся с места может торчать из-за бочки? Наверно, прохвост Лёвка опять что-нибудь ненужное приволок в сарай. И только она хотела сдвинуть бочку поглядеть, что это такое за ней, как (ах, батюшки!) увидела голову своего родного сына, которая никак не умещалась за разваленной поленницей. Но так как это была не прежняя его голова, то мама, конечно, не подумала, что сам Лёвка сидит здесь в двух шагах от неё. Она подумала, что это обыкновенный футбольный мяч. Да нет, в том-то и дело, что не обыкновенный. Если бы обыкновенный, то было бы ничего, а это, по маминому мнению, был мяч их соседа персонального пенсионера Ивана Павловича. Он жил с ними в одной квартире, пользовался тем же самым, что они, входом, сараем, коридором, чуланом, кухней, огородом и всякими прочими местами.

Мама с ним была в ссоре и поэтому строго-настрого запрещала Лёвке брать его футбольный мяч, который лежал в общем чулане и ужасно смущал Лёвку. У него прямо руки чесались, когда он глядел на этот мяч. Но Лёвка помнит (и ещё, наверно, долго будет помнить) то, что ему однажды было от мамы, когда он всё-таки взял из чулана этот мяч. Сам хозяин мяча сердился не очень, но мама… У мамы оказался сильный характер, хотя было слабое сердце.

Ивана Павловича все звали Рыбалычем, потому что, во-первых, фамилия у него была Рыбалин, а во-вторых, потому что Иван Павлович и рыбалка были до того неразделимы, что никто не мог представить их друг без друга. Зачем Рыбалычу понадобилось покупать футбольный мяч, до сих пор никому не известно. Это его пенсионная тайна.

И вот мама, увидев теперешнюю Лёвкину голову, конечно, подумала, что её непутёвый сыночек выкрал Рыбалычев мяч из чулана.

По тому, как мамины разъярённые руки ухватились за этот мяч, Лёвка понял: пощады ему никакой не будет и надо приготовиться к самому худшему, что бывает в таких случаях, если, конечно, мама не умрёт. А в таких случаях что бывает? Неизвестно, что бывает, потому что сам случай — небывалый.

Мама изо всей силы тянула мяч к себе. Лёвке казалось, что его голова вот-вот оторвётся от туловища, и он останется навсегда безголовым. И руками и ногами он намертво вцепился в Борьку. А мама всё тянула и тянула.

— Батюшки, да что же это? Прилип он там, что ли?

Она ещё крепче ухватилась за мяч и рванула его к себе.

Весь Лёвка чуть не высунулся из-за поленницы, но потом как дёрнет свою голову назад да как плюхнется на Борьку со всего размаху. А Борька как стукнется своим футбольным мячом о полено, да как чуть не заорёт, да как подпрыгнет, да как второй футбольный мяч высунется рядом с первым. Потом как спрячется да опять как высунется, да как оба мяча стукнутся друг о друга!

Лёвка за поленницей, конечно, все ноги Борьке отдавил, всю спину отсидел, все рёбра погнул. Вот Борька разошёлся, и давай драться. И что он за человек, этот Борька, не может за товарища потерпеть, хоть немного! Вот Лёвка сейчас ему покажет!

Мама в ужасе отшатнулась от поленницы. На её глазах молча, яростно, как живые, прыгали мячи, колотя друг по другу. У мамы глаза сделались такими же круглыми, как эти мячи, только чуть поменьше размером. Она замерла с открытым ртом и растопыренными руками.

Вдруг за маминой спиной в углу кто-то чихнул, закашлялся. Мама обернулась. Никого. Только доски стоят под углом, прислонённые к стене, и почему-то… шевелятся. Что за наваждение?!

Вдруг бочка сама пошла по сараю прямо к маме, и то белое, что было неизвестно чем, приподнялось, а вместе с белым из-за бочки стало вылезать что-то ещё более непонятное огромное красно-синее.

— Ой, мамочки! — вскрикнула мама и выбежала из сарая.

Тут же за её спиной раздались какие-то голоса, возня, треск и грохот. Лидка выскочила из-за своего укрытия, уронив доски. Степан, вставая, перевернул бочку. А Лёвка с Борькой вконец доконали поленницу, и она перестала существовать. Дрова разлетелись по сараю в разные стороны.

— Уа, уа, уа!

— Уймитесь вы, петухи!

Степан и уакалка еле растащили дерущихся. Наконец, те пришли в себя.

Оставаться в сарае было небезопасно. Во дворе пока никого, кроме Алки-кричалки, которая до сих пор почему-то молчала. Мама, видно, убежала в дом.

— Айда в огород! Спрячемся! — крикнул Лёвка.

И все четверо горохом высыпали из сарая, покатились по двору и вкатились в огородную калитку.

А там, в огороде, который был на склоне оврага, у забора были непроходимо-непролазные бурьянные заросли. Охраняла их крапива. Строгий и верный страж, она не допускала ни ребячьих рук, ни ног, ни носов ко всяким репьям, лопухам и чертополохам, росшим вокруг, и те под надёжной охраной тихо и мирно жили-поживали да зло наживали.

Крапива, её Стрекачество, была гордой и высокой. Увидя четверых совершенно сумасшедших бегущих то ли ребят, то ли не ребят (разбирать ей было некогда), она вздрогнула, натопорщилась, расставила руки, подалась вперёд и приняла грозный вид. Её Стрекачество думало, что от его стрекучек ребята зададут стрекача. Но не тут-то было. Они, не задумываясь, ринулись в самую гущу бурьяна, переломав крапивьи кости.

Бурьян был действительна могучим. Он скрыл всех четверых с их головами. Все уселись у самого забора и притихли. Только через некоторое время они почувствовали, что её Стрекачество всё-таки сделало своё чёрное дело, и у них отчаянно горят руки, шеи и прочие места, которых крапива успела коснуться, когда они ломали ей кости.

 

Где же ваши чудеса?

В это самое время, когда ребята тёрли обкрапивленные места, Лёвкина мама вела в сарай Рыбалыча, забыв взрослую длинную ссору с ним.

— Вы не верите, Иван Палыч, а я сейчас сама, своими собственными глазами видела…

— Что вы видели, что? Вы даже объяснить толком не можете, что вы видели.

— Не могу… толком не могу, поэтому и прибежала… Чудеса!

— За всю свою жизнь не встречал чудес… гм… в сараях…

— Вот посмотрите.

— Посмотрим, посмотрим.

Рыбалыч энергично вошёл в сарай, мама за ним.

— Н-ну-тёс-с. Где же ваши чудеса?

Чудес в сарае не было, если не считать разваленной Рыбалычевой поленницы, перевёрнутой бочки и упавших досок. Но это Рыбалыч почему-то не стал считать чудесами. Он оглядел весь сарай сверху донизу и снизу доверху, справа налево и слева направо. Глаза его стали маленькими и колкими.

— Что же вы, голубушка моя, морочите мне голову?! — сказал он тихо-тихо и даже ласково, — такого издевательства я даже от вас не ожидал.

Когда Рыбалыч начинал говорить тихо и ласково, да ещё называл кого-то «голубушка моя», то всем было ясно, что этой самой голубушке сейчас достанется на орехи.

— Оторвать персонального пенсионера от любимого дела, — с каждым словом голос его становился выше и тоньше, — привести в сарай, чтобы показать его хулигански разваленную поленницу, — казалось, голос сейчас оборвётся, такой он стал тонюсенький, почти девчачий, — эт-то, я вам доложу, факт беспрецедентный! И вы мне за него ответите головой, голубушка моя!

— Да что вы, Рыбалыч, я же не хотела вас…

— Опять Рыбалыч?! — взвизгнул сосед. — Сколько мне от вас терпеть унижения!

Он не любил, когда его так называли, а мама сейчас про это забыла.

Маленький старичок выскочил из сарая. Лицо его от гнева было красным, как половина теперешней Стёпкиной головы. Старичок выкрикивал что-то, понятное только ему одному, потому что голос его долез до такой высоченной ноты, на которой очень трудно разобрать какие-либо слова. Маме в сарае только слышались какие-то визжащие гласные, а согласных между ними она не могла уловить. Визжащие гласные скрылись в доме и стали там биться о стены и окна.

Мама вздохнула на весь сарай. Действительно, никаких чудес не было. Может, она на минуту заснула и видела всё во сне? Но откуда тогда разваленная поленница? Мама стала торопливо складывать дрова Рыбалыча.

 

Именная шапочка

В лопухах царило тягостное молчанье. Что делать? Лёвка глядел в щёлочку между досками забора.

— Если бы кто надёжный по переулку прошёл, — начал Степан.

— Какой надёжный?

— Ну, мальчишка, который не разболтает, не выдаст. Мы бы ему сами не показывались, а попросили, чтоб расписание в школе поглядел. Если надёжный, то поверит на слово, что нам это нужно.

Борис расхохотался.

— Где ты такого найдёшь, чтоб, как дурак, поверил на слово?! Да он р-раз! и на забор и накроет нас, как миленьких, с нашими головами.

— Нет, если бы надёжный, то можно, — не унимался Степан.

Но переулок был пуст. Прошёл, правда, один дядя в шляпе, может, он и был надёжный, но ведь не пошлёшь его в школу смотреть расписание.

— Есть хочется, — зашептал Борька.

— И пить, — грустно вздохнул Степан.

Но если даже как-нибудь достать еду и воду, то что с ними делать? Чем жевать? Как глотать? Где рот?

Вообще всё было очень странно и непонятно. Мальчишки прекрасно видели, слышали и разговаривали без глаз, ушей и ртов. Одна Лидка могла моргать глазами, морщить нос и мусолить соску во рту.

— Тебе благодать, — говорил ей Лёвка, — голодная не насидишься! Хочешь ешь, хочешь пей. Вон между грядок лейка, в ней вода. Пошла — попила. Наш огород — золотое дно, говорит Рыбалыч, тут целый год можно сидеть, если рот на месте.

— Уа-уа…

— Что «уа»? Ползи по-пластунски к грядке. Вырой морковку и грызи.

— Уа-а-а, у-у-а-а-а…

Даже птицы поднялись с крыши от этого крика.

— Да как она погрызёт? У неё зубов нету. Ей только молочко можно да манную кашку. А каша не растёт на твоём золотом дне. Соображать надо. Что делать будем?

— Что, что! В первую голову Лидке-калитке кашу доставать, а то она с голодухи такой вой поднимет, дом обрушится!

Лидка отвернулась.

— Слушай, Калитка, давай по-хорошему, — мирно начал Лёвка, — я даю честное пионерское, что кашу тебе достану, а ты нам всем за это — молчи. Чтоб ни гу-гу, тьфу, ни уа-уа. Согласна?

Лидка повернулась к ребятам, закивала головой. При упоминании о манной каше у неё заблестели глаза. Видно, она теперь ужасно любила противную, жидкую манную кашу в бутылочке.

— А где ты кашу достанешь?

Лёвка показал в сторону двора.

— Слышите? Тихо. Значит Алка-кричалка кашу ест. Одну бутылку ест, а другая, полная, в коляске лежит. Она кашу любит, как я футбол. В день сто бутылок может съесть.

Лёвка лёг и пополз по-пластунски. Здесь, у забора, ползти безопасно. Огород располагался по склону. Ребята были внизу, а двор наверху. Поэтому со двора их никто не мог видеть. Но вот сейчас, вот сейчас, может быть, Лёвкина голова уже видна со двора и из окна дома. А сюда, в огород, выходили как раз Рыбалычевы окна. Он первый увидит футбольный мяч и подумает, что это его собственный. Что тогда будет? Ну и дела! Ну и положение! Хуже, чем на контрольной в классе. Там хоть у соседа списать можно, если сам плаваешь, а здесь кто поможет?

Лёвка ползёт всё медленней и медленней, вдруг чувствует: его за ногу кто-то дёрг. Оборачивается. Лидка-калитка, лёжа на земле, одной рукой держит его за пятку, а в другой букет из лопухов…

— Ты что? Пусти! Не твоя пятка!

— Уа, уа.

А сама показала на лопухи. Выпустила пятку и давай плести что-то из лопухов. Что плетёт? Интересно. Лёвка пригляделся — шапку! Вот чудно! Зачем? А она сплела и показывает жестами, чтобы он на свой футбольный мяч надел. Лёвку осенило, он схватил шапку и скорей к ребятам в крапиву:

— Ура! Я придумал! Знаете что? Шапка лопушиная, да? Калитка, хоть и девчонка, а тоже соображает. Глядите! — он надел шапку. — Теперь у меня со спины голова как голова, не придерёшься. Если спиной ходить, никто ничего не заметит.

Борька обрадовался, хвать зелёную шапку и на свой берет надел.

— Отдай, не тебе плели!

— Не отдам!

— Нет, отдашь, у тебя берет есть! Лопух!

— Что-о?

У Борьки фамилия Лопухов, только лопухом его редко зовут, потому что не каждый драться любит, как Лёвка. А сейчас бурьян закачался в разные стороны, забор вздрогнул, воробьи тревожно застрекотали на проводах. Берет взлетел вверх и далеко от ребят плюхнулся в крапиву.

— Лопухи не поделили! — бубнил Поплавок, разнимая дерущихся. — Калитка ещё сплетёт.

А она тут как тут. И Лёвке новую шапку протягивает. А шапка ещё лучше первой, глубже. Надел её Лёвка — и половина футбольного мяча под ней скрылась. Вот это да-а!

А Степан рассуждает:

— Спиной ходить — тренировка нужна, а то налетишь на кого-нибудь. А через дорогу как? Под машину попадёшь — не обрадуешься.

Лёвка с Борькой притихли.

— Уа, уа.

— Молчи, новорождённая, дай подумать.

А Калитка вокруг своих глазёнок пальцами круги вертит и потом пальцы за уши заводит.

— Очки! Правильно, Калиточка, сообразила!

Лёвка подпрыгнул от радости.

— Ребята! Если надеть очки, чёрные, а вот тут завязать шарфом, будто у тебя зубы болят, тогда и не спиной ходить можно.

— А как очки наденем? Их на нос надевают! А где нос?

— Это чепуха, — говорит Стёпа-поплавок. — Очки укрепим, — и вытаскивает из кармана рыболовную леску. Тащит, тащит её, а она всё не кончается, наверно, километров пять длиной. — Завяжем за дужки и вокруг мяча затянем. Не соскочат.

— А то место, где нос, можно рукой прикрывать. Идти по улице и прикрывать, как будто тебе всё время чихать хочется.

— А где шарф достанешь?

— А где очки?

— У Рыбалыча есть очки! — вспомнил Лёвка. — Чёрные! От морщин! Они у него на столе лежат, а стол у окошка. Если оно открыто, мы сейчас влезем… Я пополз глядеть.

— А у тебя… это… получилась именная шапочка, — сказал Степан, глядя на Бориса, когда Лида сплела ещё шапку.

— Как именная?

— А так. Ты же Лопухов, вот и получается, что шапочка именная.

Если бы эти слова сказал Лёвка, то от бурьяна в огороде, наверно, остались бы рожки да ножки, и больше не из чего было бы делать шапочки. А со Степаном какой интерес драться? Его раз толкнёшь, и он уже лапы кверху. Поэтому бурьян в огороде пока остался жив. Шапочками ребята обеспечены.

 

Как достали очки

Лёвка ползёт вверх по огороду с лопушиной шляпой на своём несчастном мяче. Вот он слегка приподнимает от земли этот мяч и видит, что Рыбалычево окно настежь раскрыто. Нужно очень близко и тихо подползти к дому, потом встать во весь рост и заглянуть в комнату Рыбалыча. Но как встанешь во весь рост? Ведь если Рыбалыч увидит у Лёвки то самое место, где раньше было лицо, что тогда будет?

Лёвка начинает быстро рвать лопухи и всякую сорную траву, какая попадается под руку. Вот уже нарвал целый букет сорняков и решительно поднялся с земли. Зелёную букетину держит перед самым мячом, так что сразу и не поймёшь, есть у него лицо или нету. Здорово придумал!

Лёвка стоит во весь рост и глядит в комнату Рыбалыча через щёлочку между стеблями. В нескольких метрах от окна растёт куст сирени и мешает быстро разглядеть, что там в комнате.

Сначала Лёвка видит газету. Она распахнула свои огромные серые крылья над столом, будто собирается в окошко улететь. Газета — это плохой признак. Значит, Рыбалыч сидит за столом и читает. Ростом он маленький и поэтому из-за газеты не виден. Вот и кажется, что она одна в воздухе склонилась над столом, собираясь вылететь в окно.

Рыбалыч, конечно, сейчас не видит Лёвку, увлёкшись чтением. Можно подойти поближе и разглядеть, лежат ли на столе очки. Лёвка опускает сорняковый букет и ещё ближе подходит к окошку. Вон они, очки! На столе!.. Лёвка ясно видит их. Очки лежат, глядя своими тёмными стёклами-глазами в огород… Им, наверно, тоже, как и газете, хочется удрать из комнаты и подышать свежим воздухом. А на другой стороне стола лежат рыболовные блёсны и спиннинговая катушка.

Лёвка делает ещё шаг к окошку. Каких-нибудь метров пять отделяет его от очков. Если бы иметь пятиметровую руку, то можно было бы тихонько протянуть её в окно и взять очки. А Рыбалычу оставить записку от неизвестных исследователей или разведчиков, которые обещают вернуть очки в целости и сохранности. Но такой руки нет. Лёвка делает ещё шаг, вдруг спотыкается о камень, не удержав равновесия, хватается за сиреневый куст и… в страхе приседает.

Серые газетные крылья вздрагивают, газета летит над столом, потом останавливается, и из-за неё показывается голова Рыбалыча. На носу огромные роговые очки, не чёрные, а обыкновенные. Старик несколько мгновений смотрит в огород и потом опять скрывается за газетными крыльями.

Оказывается, у старика хороший слух. Мимо его ушей не пролетает ни один шорох.

Как добыть очки со стола? Вот если бы Рыбалыч сейчас взял и пошёл во двор. Но он не идёт. Он сейчас читает газету и не встанет до тех пор, пока не дочитает её до самой последней строчки.

Вдруг Лёвка слышит, что его окликают тихим Стёпиным голосом. Оборачивается. Никого, только крапивные верхушки у забора подозрительно шевелятся. Видно, Поплавок тоже полз, вернее, лез за Лёвкой вслед, только не по огороду, а вдоль забора.

— Лё-ов! Лё-ов! — несётся из крапивы.

Ещё Рыбалыч услышит. Вот привязался не вовремя. Что ему надо, Поплавку? Лёвка подползает к крапиве.

— Есть очки?

— Есть. А всё равно не достать. Он сам газету за столом читает.

— А на стол смотрит?

— Да нет, говорю читает.

— Достанем очки. Лезь ко мне. Я придумал.

И что мог придумать бояка, тихоня Стёпа? Лёвка посмотрел на крапивьи джунгли, вздохнул и ка-ак боднёт её Стрекачество. Через крапиву надо лезть напролом, тогда она сама пугается и поджимает лапки. А когда чувствует, что её боятся, тут берегись! Жиганёт сильней обычного!

— Ну что придумал?

А Поплавок, оказывается, дело придумал. Из сухой ветки удилище смастерил, привязал к нему леску, а на конце её крючок укрепил. Теперь нужно засесть в сиреневом кусте и тихонько с Рыбалычева стола очки выудить.

…Иван Павлович спокойно дочитывал статью «Вам — молодые!». Вдруг на столе что-то зашуршало. Старик выглянул из-за газетного листа и… замер от удивления. Направляясь к окошку, по столу ехали тёмные очки. Да, да, ехали. Одни. Сами. Вот они, слегка подпрыгнув, перебрались на подоконник, вот уже у самого края подоконника. Потом… потом рывком поднялись в воздух, смешно взмахнули своими оглобельками и, перевернувшись через голову, плюхнулись за окно в огород.

Рыбалыч был до того удивлён, что даже не догадался снять с носа не чёрные, а обыкновенные очки. А это были те очки, в которых он хорошо видел только тогда, когда читал. Если же он поднимал голову и смотрел через эти очки на окружающие предметы, то видел гораздо хуже, чем без них. Вот поэтому-то он сейчас и не разглядел лески, удилища и крючка. Он мутно увидел только то, что его родные тёмные очки ожили и почему-то удрали от него в огород. За что? Разве он жестоко с ними обращался? Разве им плохо было у него жить? Разве не вытирал он их мягкой фланелевой тряпочкой, красной в белый горошек?

Это было и обидно и неожиданно. Пока Рыбалыч отодвигал от окна стол, чтобы подойти к подоконнику, поглядеть, что делают его очки в огороде, сиреневые кусты подозрительно зашевелились, что-то зашуршало и… всё смолкло.

Когда Рыбалыч выглянул в окно, никаких тёмных очков он нигде не увидел. В огороде всё было тихо, спокойно, если не считать того, что у забора почему-то шевелились крапивьи верхушки. Коты, что ли, там дерутся? Или Лёвкин пёс Пылесос? Его, конечно, звали и как-то по-собачьему, то ли Шарик, то ли Полкан, то ли Тарзан, Рыбалыч не помнит, но у этого пса была такая длинная шерсть и столько в ней пыли, что, казалось, будто он ходит и специально вбирает в себя пыль. Вот его и прозвали Пылесосом. Он привык и прекрасно отзывался на прозвище.

В недоумении отошёл Рыбалыч от подоконника и придвинул к нему стол. Вдруг неизвестно откуда влетел в окне бумажный голубок и, припадая на левое крыло, ткнулся носом в лежащую газету. Лететь ему было трудно, потому что сделали его из бумаги, жившей, вероятно, в чьём-то кармане и порядком измятой.

На голубке краснели какие-то буквы. Рыбалыч с интересом взял бумажную птичку и, распрямив её, прочитал: «Дорогой Рыбал» (но это неоконченное слово «Рыбал» было зачёркнуто тремя красными карандашными полосами, а дальше написано) «Иван Павлович! Группа неизвестных разведчиков похитила у Вас чёрные очки. Не ищите их. Это бесполезно. Они в надёжных руках и будут Вам доставлены на стол после выполнения одного очень важного дела». И подпись: «Группа неизвестных разведчиков». А ещё ниже стояло: «Вот честное пионерское вернём».

Видимо, у группы неизвестных разведчиков эти два слова «честное пионерское» были чем-то вроде клятвы.

Рыбалыч прочитал голубка, пожал плечами, при-и-исталь-но поглядел в огород, то ли улыбнулся, то ли ухмыльнулся, то ли ещё что-то выразил на лице, понятное только ему самому, и сел дочитывать статью «Вам — молодые!».

 

Щепка упала Борькиной стороной

Лёвка с очками на мяче, букетом сорняков перед бывшим носом вбежал во двор, схватил из коляски Алки-кричалки неначатую бутылку манной каши, на бегу сдёрнул с верёвки мокрое мохнатое полотенце в полоску, а вместе с ним какую-то косынку и кубарем покатился в огородную крапиву. За его спиной сейчас же раздался знакомый голосочек сестрицы.

— На, держи! — Лёвка протянул бутылку Лиде.

Та схватила её обеими руками и… сейчас же отвернулась от мальчишек. Они услышали, как она сладко причмокивает.

— А вообще-то, манная каша — еда! — вздохнул Поплавок, — с ней жить можно. Не то, что без ничего.

— Конечно, с кашей жить можно. Девчонкам всегда везёт, — разозлился Борис.

Вдруг Калитка перестала сладко причмокивать, повернулась к ребятам, сняла с бутылки соску и протянула им кашу. Все трое молча отвернулись.

— Знает, что нам есть нечем, вот и даёт, — не унимался Борька.

А она замотала головой в разные стороны, надела соску, но есть больше не стала. Поставила бутылку на землю около забора и прикрыла лопушком.

— Ты что? Ешь! А то она скиснет, каша! — сказал Лёвка.

Лидка рьяно качала головой.

— Не ест, — зашептал Степан, — видишь, она какая, раз мы не едим, то и она не ест. Кто тебя за язык тянул, что девчонкам везёт. Наелся бы человек! Что тебе, жалко?

— А вот и жалко! — огрызнулся Борис. — Носитесь с девчонкой, как маленькие.

А Лёвка уже показывал мокрое мохнатое полотенце и косынку.

— Полотенцем замотаемся, оно полосатое, как шарф. А косынка… ой!

Косынка была до того девчачья, что хуже и не бывает. По ней всюду были напечатаны (кто бы вы думали?) девчонки. Да, да, девчонки. Одни скакали через скакалочку, другие сачком ловили бабочек, третьи держали кукол. Все они были разноцветные и располагались на косынке кто как. Кто правильно, головой вверх, кто головой вниз, кто — вбок. В общем, ненормальные какие-то девчонки. Не косынка, а неизвестно что.

— Зачем принёс такую ерунду?

— А я… не знал, что она такая. А что особенного? Завяжем её вот сюда, как будто зубы болят. А когда зубы болят, не будешь глядеть, кто нарисован, любую наденешь.

— Вот и надевай, — Борис выхватил у Лёвки полотенце, содрал с мяча очки и стал примерять на себя.

— Значит так, пойдёшь в школу, посмотришь расписание…

— Почему это я должен идти? — возмутился Борис.

— Пожалуйста, могу я, — пожал плечами Лёвка.

— Потому что он и очки, и кашу, и вещи доставал, — зашептал Поплавок, — а ты только в тенёчке отдыхал. Ты пойдёшь.

— Всё равно жребий бросим, кому идти, — не сдавался Борис.

— Уа? — робко спросила Лида.

— Не знаешь, что такое жребий? Во, гляди. Щепку бросим. Вверх. Если она этой стороной упадёт, значит, мне идти, если этой — Лёвке. Ясно?

— Уа.

Лидка глядела, как жребий-щепка сначала летел к небу, потом падал вниз, потом, зацепившись за крапивьи растопыренные руки, сделал кульбит в воздухе и упал на землю… Борькиной стороной.

Все вместе закутывали Борьку мокрым полотенцем, надевали именную шапочку, укрепляли очки. А на месте, где должен быть нос, прилепили к очкам зелёный листик. Некоторые носят на носу зелёные листики в жару, чтобы под солнцем нос сильно не загорал. Правда, солнца сейчас не было и жары тоже, но ведь в любую минуту солнце могло показаться. На всякий случай дали в руки букет из Борькиных именных растений, чтобы он за него своё бывшее лицо прятал, если кто-нибудь будет особенно приглядываться.

Борька перелез через забор, поглядел туда-сюда и бегом помчался по направлению к школе.

 

Разговор по телефону

В последний момент, когда снаряжали Борьку, было решено, что он не сразу в школу пойдёт, а сначала попытается позвонить по телефону-автомату Берёзе, то есть Петьке Берёзову. У него одного из всего класса был телефон. Если Берёза дома, он скажет, какой был последний урок, что задавали, тогда и в школу не нужно идти. Но у ребят не было нормальных двух копеек для автомата. У Стёпы в кармане оказалась двухкопеечная монета, но, конечно же, переделанная на рыболовное грузило — с дыркой посередине. Края у дырки неровные, и из-за этого монета, наверно, не годилась для автомата. Она могла застрять в щели. Но было решено, что Борька всё-таки попытается её засунуть.

Как назло будка не была свободна. Внутри стеклянной кабины стояла белобрысая девчонка и разговаривала с кем-то писклявым голоском.

— Мурик, а сзади ты байтовую складку сделала? А? Что? Мурик…

Борьке не было слышно, сделала или не сделала какую-то байтовую складку эта самая Мурик, но белобрысую девчонку нужно было выжить из кабины сейчас же, потому что Борьке стоять без движения на улице небезопасно. Когда бежишь — ничего. А стоять…

Борька стал нетерпеливо стучать по стеклу автомата Стёпиным двухкопеечным грузилом. Девчонка стояла спиной к двери. На стук белобрысый затылок повернулся, и Борька увидел совершенно курносый нос. Этот нос был до того курносый, что на него без смеха невозможно было смотреть. Борька сейчас же расхохотался. А у девчонки вдруг брови полезли куда-то вверх всё выше, выше и выше. Они лезли и никак не могли остановиться. Казалось, что вот-вот брови лихо пробегут по лбу, по волосам и… улетят в космос.

Борька сообразил, что забыл загородиться именным букетом. Быстро поднял его к мячу, но было поздно. Курносая заметила, что у Борьки вместо головы что-то… что-то… она ещё не поняла, что именно, но что-то совсем не то, что нужно… ой… ой… ой…

Телефонная трубка вырвалась из девчонкиных рук и, повиснув вниз головой, закачалась на проводе. А сама девчонка, не издав ни единого звука, плечом надавила стеклянную дверь, та распахнулась, и белобрыска вылетела из кабины, забыв на гвозде белую пластмассовую сумочку. Девчонка скрылась с молниеносной быстротой. Телефонная трубка, которая всё ещё раскачивалась, вися вниз головой, верещала на всю кабину: «Ларик, Ларик, куда ты пропала, Лариса? Ты идёшь сегодня на «Королевство кривых зер…»» Щёлк, и в кабине стало тихо. Это Борька повесил трубку на рычаг.

Стёпкино грузило, конечно, не лезло в щель. Провертел дурак в монете дыру. Разве можно портить государственные деньги! Позвонить невозможно, теперь в школу надо идти. Борька всё-таки подержал трубку около того места, где раньше было, ухо, но гудка, который разрешал бы набирать номер, не было. С досадой резко повесил трубку на место, и вдруг — дззинь! Что это! Неужели правда? Неужели добрый автомат сжалился над смешным мальчишкой и выплюнул ему монетку? Борька нажал пальцем дверочку с надписью «Возврат монеты» — ура! В своём уютном местечке лежали две копейки. Целые, не проткнутые никаким рыбаком-дураком для грузила.

Борька сейчас же запихнул монетку в щель, щель её аппетитно съела, и в трубке раздался знакомый гудок, приглашающий набирать номер.

— Берёза? Ты?

— Ага, — рявкнула трубка Берёзиным голосом.

— Слушай, Берёза, какой у нас последний урок был?

— Что?

— Какой был последний урок сегодня?

— А это кто спрашивает?

— Кто-кто, не всё ли равно, кто.

— Не всё равно.

— Ну Борис.

— Бори-ис? Лопухов? Врёшь!

— Честное пионерское!

— А ты что, заболел?

— Почему заболел?

— Так ты ж был на последнем уроке, передо мной сидел.

— Ну и что?

— Ну и ничего. Раз был, чего спрашиваешь? На пушку берёшь?

— Ни на какую ни на пушку. Я… забыл.

— Что забыл?

— Какой был урок.

— А почему забыл? Никогда не забывал, а теперь забыл?

— Заболел. Ты правду сказал, я заболел.

— Чем заболел?

— Это… болезнь… не знаю, как называется. Аппендицит, что ли?

— Бок болит?

— Не аппендицит, а склероз. Память отшибает. Начисто.

— Начисто?

— Начисто.

Трубка удивлённо замолкла.

— Берёза, ну скажи, какой урок был и что задавали?

— А зачем тебе?

— Надо.

— Зачем надо? Ты сроду уроков не учил, а тут «что задавали»? Разыгрываешь, я же знаю.

Борька разозлился да как стукнет по аппарату кулаком.

— Ну если не скажешь, Берёза, берегись! Тогда узнаешь! Так дам…

— Только попробуй, Лопух!

— Ха-ха, не пробовал? Забыл? Синяки прошли?

Трубка замолчала. Борька сообразил, что если Берёза ничего не скажет, то придётся бежать в школу.

— Берёза, эй! Скажешь — не трону.

Трубка молча сопела.

— Берёза, голос потерял?

— Не потерял.

— Ну скажи, а? Я тебе за это… бинокль поглядеть дам, гляди в обе стороны, в ближнюю и дальнюю. Гляди, сколько хочешь, целых пять минут.

— Честно?

— Честно.

— Было литературное чтение, задали стих.

— Какой стих?

— Чепуховый. Полстранички.

— А как начинается?

— Начинается «когда».

— Что когда?

— Так начинается «когда».

— А кончается?

— Сейчас…

Трубка что-то зашептала, забормотала, видно, Берёза бубнил себе под нос стихи наизусть.

— Кончается «там».

— Где там?

— Не где там, а кончается «там».

— Чудно как-то начинается и кончается.

— А я виноват? Ну когда дашь бинокль?

— А какая страница по учебнику?

— А его в учебнике нету. Он в книжке. У полкласса есть, а у кого нет, переписать надо, у кого есть.

— А какая книжка?

— «Басни» называется.

— И.А.Крылов? У меня есть! — вспомнил Борька.

— Ага, Крылов. А чего иа?

— А я почём знаю, написано И.А.

— Наверно, зовут его И.А., — сообразил, наконец, Берёза.

— А про что басня? — допытывался Борис.

— Про рака, про рыбу и про гуся. Нет, не про гуся, а про лебедя. А рыба — щука. Только она не про них, а про товарищей.

— Ничего не понимаю, то про гуся, то про лебедя, то про товарищей.

— Выучи — поймёшь.

— А как называется?

— Я забыл.

— Погляди.

В трубке что-то зашлёпало, это, наверно, Берёза побежал глядеть название и зашлёпал по полу. Потом трубка радостно рявкнула:

— «Лебедь, щука и рак» называется. Ну когда дашь?

— Что когда дам?

— Бинокль.

— Ха-ха! Бинокль захотел! Шиш я тебе дам. Могу с маслом. Хочешь с маслом? Могу без масла.

— Что без масла? — не понял Берёза.

— Шиш!

— Шиш? Ах, ши-иш?!

Трубка сначала не поверила в обман. Ей показалось, что она просто ослышалась, не поняла, а потом, когда Лопух повторил свои подлые слова, до того взорвалась, стала орать, хрипеть, визжать, что, казалось, вот-вот разлетится на куски. А Борька стоял и слушал. Молча. Если бы у него было нормальное лицо, то на нём, вероятно, отразилась бы довольная ухмылочка, на которую со стороны ужасно противно смотреть.

Когда трубка начала понемногу стихать, Борис спокойным голосом спросил:

— Ну, Берёзочка, всё? Приветик! — и бряк! повесил трубку на её обычное место.

 

Не твоё! Отдай!

Девчонкина сумочка висела на гвозде. Белая, пластмассовая, словно кружевная, только плетение у кружев очень крупное. Сквозь дырочки видно то, что в ней лежит. Вон голубеет бумажка, похожая на билет в кино. Наверно, девчонка действительно собиралась на «Королевство кривых зеркал».

И ещё в сумке есть что-то. Оно завёрнуто в газету и с любопытством глядит на Борьку, чуть-чуть высунувшись из-за кружевного края. Это «что-то» было большое, сумка из-за него сделалась толстухой. Борька пощупал его руками, оно оказалось мягким, податливым. Что это могло быть? Вытащить бы его из сумки и поглядеть. А что? Вот он сейчас возьмёт и поглядит. Кто ему запретит?

Борька оглянулся по сторонам и вдруг через стеклянный бок кабины увидел… её. Белобрыску! Переминаясь с ноги на ногу, она стояла недалеко от автомата и огромными, круглыми глазами глядела на Борьку. Брови не улетели в космос, пока ещё были на ней, только не над самыми глазами, как обычно, а примостились где-то на лбу. От этого лицо девчонки было ужасно удивлённым.

Борька понял — она вернулась за сумочкой, но боится войти в кабину.

«Ах так? За сумочкой пришла? Боишься меня? Ха-ха!» — мысленно торжествовал он и на её глазах хвать с гвоздя сумочку. Подбежал к девчонке, помахал сумочкой перед её носом и… помчался по улице.

Бежал Борька не очень быстро, потому что знал: девчонка не будет его догонять. Ведь лицо её стало совершенно перепуганным, когда он махал сумочкой.

Но вдруг за его спиной шлёп-шлёп-шлёп. Что такое? Борька оглянулся. Девчонка с перепуганным лицом бежала за ним, смешно шлёпая по асфальту белыми тапочками. Ого! Вот это да! Бежит! Перепугалась, а всё равно бежит. Ненормальная девчонка какая-то.

Борька ускорил бег. Шлёпанье за спиной тоже участилось. Не отстаёт. Вот чудно. Наверно, у неё в сумочке что-нибудь очень ценное. Ну, конечно, как он сразу не догадался. Надо удрать во что бы то ни стало.

Борька припустил со всех ног. Шлёпанье за спиной стало тише и постепенно смолкло. Отстала курноска-белобрыска! Борька пошёл шагом, держа букет перед футбольным мячом. Куда бы это зайти, чтобы чужих глаз не было, и тогда поглядеть, что в сумке.

Свернул в переулок. Чей-то двор. Никого. Только бельё сушится на верёвке. Наволочка вздулась от ветра и стала похожа на облако. Смешно. Висит на верёвке облако, сушится.

Двор показался знакомым, но когда Борька здесь был и зачем, он не мог вспомнить. Сел на пустую лавочку около белья. От глазастых окон дома спрятался за огромную простыню. Вытащил свёрток из сумочки и начал разворачивать. Как назло, завёрнут он был в две бумаги. Сначала газета, потом серая толстая, обёрточная. Развернул, а внутри оказалась… вата. Белоснежный комок лежал перед Борькой и медленно распрямлялся. В бумагах он был сжат, а теперь радовался свободе.

Борька недоумевал. Не могла девчонка бежать за ним из-за этого комка. Пощупал вату. Ага! Внутри что-то твёрдое. Маленькое. Стал разрывать вату, и вдруг за спиной писклявый голос как резанёт:

— Не твоё! Отдай!

Оглянулся — она! Курноска-белобрыска! Брови в космос не собираются, наоборот, сдвинулись к переносице. Не то сердитая, не то вот-вот заревёт на весь двор. Да нет, реветь не думает, скорее драться полезет. Отпрянула назад, как Борькин футбольный мяч близко увидела, но не убежала. Стоит.

— Отдай! Не твоё! Отдай!.

— А вот и не отдам!

— Отдай!

— Докажи, что твоё!

— Не докажу! Не моё! Отдай!

— Не твоё-о-о?

— Не моё!

Если бы у Борьки был рот, он остался бы открытым от удивления.

— А чьё, раз не твоё?

— Тёти одной. Если бы моё, стала бы я за тобой бежать! Очень надо! — и девчонка скривила курносый нос.

— Какой такой тёти одной?

— Сама не знаю какой, но мне отнести надо. Это лекарство. Отдай.

— Лека-арство? Сама не знаешь, какой тёти? Врёшь!

— Не вру! Честное пионерское!

— Не отдам! Подумаешь — лекарство! Тебе сумку жалко. А в ней билет.

— Сумку? — удивилась девчонка. — Билет? Эх ты! Нужна мне сумка! Что я без сумки не проживу! Бери сумку и в кино сам иди! Лекарство отдай.

Борька не отдавал. Девчонка с испугом косилась на его голову:

— Тёте одной уколы надо делать. Меня соседи попросили лекарство ей отнести. Скорей надо.

— Скорей? А сама два часа по телефону трезвонила?

Девчонка вдруг как-то сникла. Она не могла простить себе того, что зашла в телефон-автомат. Никогда в жизни больше не будет звонить по автомату. Теперь она была готова на всё, лишь бы отнести лекарство незнакомой тёте.

— Слушай, мальчик, — голос у девчонки дрогнул, она сжала два кулачка и почему-то держала их у подбородка.

Борька видел, как кулачки дрожали. Белые ресницы тоже дрожали, лицо уже не сердитое, вот-вот из-под ресниц польются слёзы. Ручьём.

— Слушай, мальчик, я для тебя, что хочешь, сделаю, только попроси. Что хочешь, подарю, только отдай лекарство. Ну пойми, тётя без уколов умереть может.

Удивлённый Борька молчал. Неужели не врёт курноска-белобрыска? Что бы это у неё выманить? Да повыгоднее! Он сгрёб вату обеими руками и положил на лавочку сзади себя, подальше от девчонки.

— Ой, разобьёшь! Сломаешь! Там же ампулы!

— Ам-пу-лы? Ха-ха-ха! Не отдам! Мне самому нужны ампулы. Я без них жить не могу, без этих ампулов. Понимаешь?

Девчонка хотела ухитриться и схватить вату, но Борька сцапал её опять в руки и отбежал к стене дома. Он ужасно любил издеваться над девчонками. И сейчас, дразня белобрыску, даже забыл на время о своём бедственном положении. Именной букет валялся на земле. Увидя его, Борька вспомнил обо всём случившемся и опять спрятался за простыню на верёвке. Вату с лекарством прижал к груди. И вдруг его осенило! Как же он сразу не додумался?

— Сделай одно дело, тогда отдам.

— Какое? — обрадовалась девчонка и разжала кулачки.

— Принеси стих, только быстро!

— Как стих? Стихотворение?

— Ну, в общем, начинается «когда», кончается «там».

— «Когда и там»?

— «Когда и там».

— А где же я такое найду?

— «Лебедь, щука и рак» называется. Басня.

— Ивана Андреича Крылова?

— Его!

— У меня есть «Басни» Крылова, сейчас принесу. Только никуда не уходи и лекарство не разбей.

— Быстро! Слышишь? Чтоб в две минуты!

— Я близко живу! Честное пионерское не уйдёшь и отдашь?

— Честное пионерское!

Шлёп-шлёп-шлёп, и вот курноски уже нет во дворе.

Борька разворошил вату. В самой середине мягкого комка лежали пять маленьких, словно игрушечных, бутылочек, внутри каждой светло-жёлтая жидкость, похожая на лимонный напиток. Как её туда налили — неизвестно. Бутылочки были без пробок, сплошь стеклянные. И на боку каждой из них нерусскими синими буквами что-то написано.

Борька повертел бутылочки в руках, поболтал туда-сюда, жидкость вспенилась, но не пролилась. Интересно, как же их открывают? Так и не понял. Зарыл снова в вату, а её завернул в бумагу, а бумагу в сумочку запихнул. Из худенькой сумка опять сделалась толстухой.

Сидеть и ничего не делать было скучно. Выглянул из-за простыни и вдруг опять спрятался за неё, испугавшись. Он увидел… Берёзу. Да, да, Петьку Берёзова, которому только что звонил по телефону.

Тот стоял у дома и ножом стругал какую-то палочку. И тогда Борька вспомнил этот двор и даже лавочку, на которой сидел. Один раз он приходил к Берёзе звонить по телефону. Это был Петькин двор, он тут жил всю свою жизнь.

 

Он! Его повадка!

Берёза пока не замечал Бориса. Но ведь из-за простыни были видны ноги. Борька вскочил на лавочку с ногами. Ой! Теперь видна голова! Борис присел на корточки. Теперь ничего не видно, но в любую минуту Берёза мог пройти к этой лавочке. Надо немедленно удирать. А как же курноска-белобрыска? Ведь она принесёт басни? Нужно выбежать на улицу и ждать у ворот, закрыться букетом и прохаживаться туда-сюда, только быстро, чтобы прохожие ничего подозрительного не заметили.

Раз, два, три — и вот Борька прохаживается по тротуару. Кое-кто оглядывается — и чего это мальчишка, закутанный полосатым полотенцем, всё время нюхает… лопухи? Ходит и нюхает, и нюхает, и нюхает… гм… лопухи.

Как только Борька заметит, что кто-то обращает на него внимание, сейчас же ускоряет шаги и скрывается с глаз этого прохожего, а потом снова возвращается к Берёзиным воротам и начинает маршировать туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда.

Огромная фанерная афиша прислонилась к забору около ворот, будто устала и отдыхает. На ней печатными буквами написано «Зелёный кузнечик». Это пьеса такая в театре идёт. И сами буквы на афише зелёные, и рядом с буквами кузнечики прыгают тоже зелёные. Один на букву «к» уселся и зелёными коленками в букву «в» упёрся. Это маленькая буковка от фамилии автора, которая стоит вверху — «С. Михалков».

Борька повернулся спиной к прохожим и читает афишу. Читает-читает-читает. Прохожие, наверно, думают, что Борька в первом классе учится и еле-еле буквы разбирает, потому что всё стоит и всё читает.

И чего белобрыски до сих пор нет? Сколько часов прошло? Борька носит под мышкой свёрток с лекарством. Сумочку в карман запихнул. Будет он с девчачьей сумкой ходить!

Вон она, белобрыска! Наконец-то! Дорогу перебегает, а в руках книжка. Борька ускорил шаг ей навстречу. И вдруг остановился, как вкопанный. Ой! Берёза!

Берёза вышел на улицу с обструганной палочкой и смотрит в белобрыскину сторону. Он, конечно, не на белобрыску смотрит, а просто в ту сторону и стоит буквально в двух шагах от Борьки. Вот сейчас повернёт к нему голову и… Что делать? Бежать? Всё равно догонит: Берёза так бегает — ого-го! Лучший бегун в классе.

Борька шмыг за «Зелёного кузнечика» (выручил попрыгун!), присел на корточки, упавший свёрток в карман затолкал, руками в землю упёрся и сидит. За афишей темно, прохладно и почему-то чихать хочется. Пригляделся — в заборе несколько щелей, через них Берёзин двор виден. В афише тоже дыра. Приложил глаз — видна улица. Петька стоит совсем рядом. Можно протянуть руку и схватить его за штанину.

Белобрыска мимо Берёзы проскочила во двор. А Борьки нет. Обежала весь двор раз, другой. Нигде нет. Берёза с любопытством смотрит на неё в открытые ворота.

Выбежала на улицу, поглядела туда-сюда и как заревёт. Во весь голос. А голос девчачий, писклявый, громкий. Уши заткнуть хочется.

— Ты чего? — удивился Берёза.

— Убежал, обманул, — а сама всё сильней ревёт.

— Кто убежал? Кого обманул? Да остановись, расскажи, потом реветь будешь.

А она никак не может остановиться, до того в ней рёву много.

Берёза понял — у девчонки действительно что-то случилось, не просто так она ревёт. Пристал:

— Давай рассказывай!

А она в забор носом уткнулась, руками лицо закрыла и от рёва всей спиной вздрагивает. Совсем рядом с афишей стоит. Пятка в белой тапочке вот она, около самого Борьки, дрыгни сейчас девчонка ногой, по Борькиному бывшему носу попадёт. Белобрысая косичка в карандаш толщиной откинулась от ветра и стукнула по голове зелёного кузнечика, который на афише нарисован.

Ушёл бы сейчас Берёза, и всё хорошо было бы для Борьки. Он бы вылез и взял у девчонки книжку. А Берёза не уходит, наоборот, курноску за карандашную косичку тянет и требует:

— Рассказывай, чего ревёшь?

А Борька сидит на корточках и злится. Ревёт девчонка и пускай ревёт. Какое ему, Берёзе, дело, чего она ревёт? Мало ли девчонки ревут! Стукнуть бы. его сейчас, как следует, чтоб перевернулся вверх ногами. Только страшновато: Берёза сдачи давать умеет. По телефону подразнить его можно, а близко связываться не стоит.

Притаился Борька, молчит, а в бывшем носу до того сверлит, будто туда кто-то буравчик вставил и вертит его, не останавливается. Не выдержал: «Апчхи!» — и сердце в пятки ушло: сейчас Берёза под афишу заглянет. Нет, не заглядывает. Не слышал, потому что белобрыска в это время такую ноту взяла и так громко заорала, что, наверно, за Волгой слышно. После этой ноты стала понемножку смолкать, повернулась к Петьке лицом и всхлипывает:

— Мальчишка один (всхлип-всхлип-всхлип) лекарство взял и не отдаёт (всхлип-всхлип). Сказал отдаст, когда басню принесу (всхлип), честное пионерское дал, я поверила, ведь честное пионерское.

— Басню? Какую?

— «Лебедь, щука и рак».

Берёза насторожился. И что всем далась эта басня? Только сейчас Борька по телефону спрашивал и теперь ещё какой-то мальчишка. А может, этот мальчишка Борька и был?

— У него на голове голубой берет?

— Нет, — мотает косичками белобрыска, — лопухи.

— Лопухи?

— Страшный такой. Ой! (Всхлип-всхлип-всхлип.) Тут лопухи, тут полотенце лохматое, тут очки, вместо носа тоже лопух, а тут (девчонка показала на обе щёки), тут… ой… (всхлипывания прекратились, глазищи у девчонки округлились, брови снова запросились в космос.) ой… тут… не знаю, как сказать…

— Тут не знаешь, как сказать?

— Не знаю. По телефону звонил из автомата.

— Сейчас?

— Сейчас.

У Берёзы снова подозрение: не Борька ли?

— Расскажи всё, как было.

Девчонка рассказала. Берёза сощурился: «Пожалуй, он. Его повадка. Любит гадости делать и честное пионерское попусту даёт», — пронеслось в его голове.

— Ну какой он сам, какой? Нос длинный и вбок? На щеке царапина?

Девчонка быстро-быстро завертела головой:

— Нет, ничего нет, говорю тебе, ни носа, ни щёк, ни царапины.

— Совсем ничего нет?

— Ничего.

— А чернильное пятно на штанах есть? Вот тут есть? — Петька показал на правую штанину у кармана. Он сам вчера Борьке это пятно случайно посадил.

Девчонка вдруг обрадовалась:

— Есть! Пятно есть!

— Точно, он! Знаю этого мальчишку, — глаза у Берёзы стали сердитыми, решительными, — искать надо.

Петька так энергично притопнул ногой, что из-под сандалии поднялась пыль выше «Зелёного кузнечика». У Борьки в носу опять кто-то стал вертеть буравчик. Вертит и вертит. Вертит и вертит. Вот-вот Борька снова чихнёт. И сидеть-то он устал. Руки-ноги затекли. Посиди-ка согнутым в три погибели под «Зелёным кузнечиком».

А Берёза белобрыску успокаивает:

— Не бойся, найдём. Живым от нас не уйдёт. И лекарство вернёт, как миленький. И домой без головы пойдёт, открутим начисто. Искать будем так: я в эту сторону пойду до этого угла, а ты в ту до того. А потом на моём дворе встретимся. Если увидишь, сама к нему не беги: он тебе наподдаст. Беги сразу ко мне. Я его… — и Берёза воинственно помахал в воздухе сжатым кулаком.

«Скорей бы убегали, — думает Борька, — сейчас опять чихну, вот сейчас, вот…»

— А-апчхи-и!

И во второй раз сегодня Борьке повезло. И Петька и курноска-белобрыска услышали это чиханье, но они уже отошли в разные стороны друг от друга. Петька подумал, что это белобрыска чихнула, а она подумала, что — Петька. Оба оглянулись, кивнули друг дружке и пошли дальше.

 

Ну и девчонка!

Борька немного подождал, осторожно выглянул из-за афиши, потом вылез весь и как припустит бежать в девчонкину сторону.

Вон уже знакомая спина меж прохожих виднеется. А по ней две карандашные косички пляшут. «Не буду её окликать, молча выхвачу книжку и удеру», — решил он.

Вот Борька уже в пяти шагах от курноски. В трёх. В двух. Вот уже руку протягивает: хвать! И книжка у него! Ура! Борька поворачивается и поспешно перебегает улицу.

Девчонка оглянулась, ахнула от неожиданности и за ним. Опять за Борькиной спиной шлёп-шлёп-шлёп по асфальту.

Ого! Бежит! Настырная какая. Борька ускорил бег. Сейчас отстанешь! Разве может девчонка догнать мальчишку?! А оказывается — может! Всё громче за Борькиной спиной шлёпанье тапочек. Борька припустил со всех ног.

«Удеру, всё равно удеру, — думает, — назло удеру!»

А зачем удирает, и сам не знает. И ампулы-то ему не нужны. Что он с ними будет делать?' Выбросит и всё. Остановиться бы ему, отдать лекарство. Так нет, не останавливается; не отдаёт. Бежит и бежит. А белобрыска уже нагоняет. Ещё немножко и за плечо схватит. Разозлился Борька. Чтобы какая-то курносая, какая-то белобрысая, какая-то с косичками в карандаш толщиной… хха-ха… Никогда этому не бывать! Но вдруг — цап! Девчонкины пальцы впились в плечо. Борька дёрнулся и в сторону. Плечо выскользнуло из-под пальцев, рубашка треснула. А пальцы снова — цап и держат. Они какие-то длинные, тонкие и ужасно въедливые, эти девчонкины пальцы. Кажется, сейчас дырки в плече просверлят.

— Пусти! Ну пусти! Больно же! Сумасшедшая!

— Не пущу! Отдай.

Лицо решительное, брови сошлись на переносье. Вот-вот по футбольному мячу стукнет. И нос-то не такой курносый, как был. Ну и девчонка!

— На, пожалуйста! Привязалась со своим лекарством! Нужна очень! — и вышвырнул из кармана комок ваты.

Девчонка подхватила его на лету и к груди прижала.

— Разбились!

Тут же на корточки присела, развернула вату на коленках. Целы! Все пять ампул живы и невредимы. Мягкая, добрая вата защитила их собою. Незнакомая тётя обязательно выздоровеет. Сейчас Лариса отнесёт ей лекарство и никогда больше не будет такой дурой. Она даже внимания обращать не будет на телефоны-автоматы. Подумаешь, не проживёт она без телефонов, что ли!

Побежала, оглянулась на Бориса и так строго глазами сверкнула, что тот невольно попятился. Вдобавок ещё кулаком погрозила, дескать, берегись, не попадайся. Ну и девчонка, то ревела-ревела, а то ишь какая смелая стала.

А про сумку даже не спросила. Так и осталась она в Борькином кармане, белая, пластмассовая, словно кружевная, только плетение у кружев очень крупное, сквозь дырочки всё видно, что в ней лежит. И билет на «Королевство кривых зеркал» остался в сумочке. Про него девчонка забыла.

 

Пускай ждут-дожидаются

Книжка у Борьки в руках. Вот она. Побежал, свернул в переулок, потом в другой. Вон уже крыша Лёвкиного дома виднеется. Ещё промчаться через дорогу, ещё по лестнице вниз, ещё свернуть разочек, и вот он, Лёвкин огород. Можно через забор лезть. Там ждут его не дождутся в бурьяне.

«Нет, туда я не пойду, — думает Борька. — Попробуй пойди, там книжку на четыре части разорвут. Лёвка будет тянуть к себе, Стёпка к себе, Калитка к себе, а я тоже из рук её не выпущу. Ведь любому хочется поскорее человеком стать. Я не такой дурак, понимаю, что к чему. Пускай ждут-дожидаются. А я сейчас найду укромное местечко и один быстренько басню выучу. Вот залезу сюда под лестницу, а отсюда уже нормальным вылезу, как все люди».

И полез. А лестница старая, тут и там доски прогнили, повалились. Труха сыплется. Много потрудилась на своём веку эта старушка. Устала стоять. Скрипят и болят её суставы. Перила туда-сюда шатаются. Пора на покой. Скоро здесь мост будет, огромный, железобетонный. По его широкой крепкой спине машины будут ездить.

А пока скри-ип, скри-ип, скри-ип тихонько стонет лестница, будто жалуется прохожим. С одной стороны от лестницы дорога, с другой — забор. А между нею и забором — бурьян по пояс взрослому. Борька прыг в этот бурьян, присел на корточки, пригнул футбольный мяч, огляделся. Зелено вокруг. Ой, крапива кусается, цапнула за шею. Отодвинулся в сторону, ой-ой-ой, теперь за руку. Цап да цап!

Полез напролом. Долез до такого места, куда крапива не достаёт. Пыльно, грязно и опять чихать хочется, как под «Зелёным кузнечиком». Прислонился спиной к столбу — толстой лестничной ноге. Приподнял очки на бывший лоб, стал книжку листать.

Топ-топ-топ, забарабанило что-то над головой. Сверху труха посыпалась. Это по лестнице пробежал кто-то. Мальчишка, наверно.

Топ-топ-топ, топ-топ-топ, топ-топ-топ!

Совсем Борьку запорошило. Да что они там? Топают, как стадо слонов. Встряхнулся, опять листает.

То-оп, то-оп. Это взрослый идёт. Ничего не сыплется, можно спокойно сидеть.

Вот она басня «Лебедь, щука и рак». Прочитал первые строки: «Когда в товарищах согласья нет, на лад их дело не пойдёт, и выйдет из него не дело, только мука».

«Ишь ты, басня какая, про согласье в товарищах, — думает Борька, — писатели про всё пишут. Чего им не писать! А учить надо, потому что задали. Эх…»

И он тихонько забубнил: «Когда в товарищах согласья нет, когда в товарищах…»

 

На выручку!

А в Лёвкином огороде, прямо в крапиве, изнывали трое. Им казалось, что Борька ушёл сто лет назад и уже тысячу лет не возвращается. За это время до другой планеты можно было пешком дойти и обратно придти.

Больше всех волновался Лёвка. Нет, не мог он выдерживать такое бесцельное сидение в огороде. Может, с Борькой случилось что-нибудь? А они сидят здесь в бурьяне и ждут. Лёвка вскочил. Футбольный мяч вместе с Лёвкиным туловищем стал перелезать через забор. Степан поймал Лёвку за ногу и потащил вниз.

— Куда?

— В школу! В автомат! Борьку спасать! На выручку!

— Да ничего с ним не случится!

— Почему это со мной случается, а с ним не случится?

— Потому что ты всюду суёшься, а Борька не такой, чтобы рисковать. Вернётся, как миленький.

Это было верно. Борька рисковать не будет. Лёвка сел прямо на крапиву и даже не почувствовал, как она жжётся, до того ему хотелось что-то делать, а не сидеть, глядя на Стёпкин поплавок.

— Тяв, тяв, тяв! — донеслось с грядок.

Стёпа вздрогнул и пригнулся к земле.

— Пылесос! — обрадовался Лёвка. — Иди сюда.

Пёс услышал хозяйский голос и радостно кинулся в бурьян. Подбежал, но вдруг лохматая чёрная, вся в паутине морда замерла, выразив крайнее удивление. Уши настороженно поднялись. На каждом из них сидело по репью, будто Пылесос нацепил клипсы. Вертевшийся, как пропеллер, хвост остановился. Пёс ничего не мог понять. Что такое? По его собачьему мнению, это был Лёвка. Ну, конечно, его хозяин Лёвка. И голос был его, и руки его, и ноги его и даже дырка на штанине тоже Лёвкина. Пылесос отлично помнил: она, эта дырка, родилась от его, Пылесосиных, зубов, когда он с хозяином по траве катался. А главное — запах был хозяйский. Значит, это Лёвка. Но голова? Голова явно чужая. Но вот Пылесос повёл ухом.

«А что особенного, — подумал он, — Лёвка переменил голову. И всё. Что тут странного? Люди всё могут. Они чудные, эти существа — люди. Они даже кошек любят, а не только меняют головы».

Чёрные лохматые уши дружелюбно опустились, а хвост опять завертелся, как пропеллер.

— Пылесосина, айда со мной Борьку искать!

— И-и-и, — взвизгнул пёс, и теперь уже не только хвост, а весь лохматый зад стал весело вилять хозяину.

Лёвка перемахнул через забор, Пылесос юркнул в дыру, которую сам на днях вырыл, и вот уже оба в переулке.

— Уа, уа!

Лёвка оглянулся, а над забором в Лидкиной-калиткиной руке букет из лопухов маячит. Взял букет, подумал: молодец девчонка, а я и забыл про букет.

Потом через забор полетела косынка. Та самая косынка, на которой были напечатаны разноцветные девчонки, кто головой вверх, кто вниз, кто вбок.

— Повяжись, будто зубы болят, — услыхал он Стёпин голос с той стороны забора.

Что поделаешь? Лёвка вздохнул, повязался девчачьей косынкой и натянул поглубже лопушиную шапку. В щели между досками забора блестел Лидкин глаз.

— Уа, уа, — одобрил Лёвку ясельный голосок.

— Тяв-тяв-тяв! — повторил Пылесос и вместе с хозяином помчался по переулку.

 

Пусть дразнятся

Стёпа-поплавок и Лидка-калитка остались вдвоём. Лидка нашла в заборе большую дыру от вывалившегося сучка и всё время глядела в переулок.

Степан тоже мог бы найти место, откуда виден переулок, но на поплавке совершенно неизвестно, где были глаза. Он всё отлично видел вокруг себя, но самих глаз нащупать не мог. Водил, водил поплавком около щёлки в заборе и только раз на полминутки увидел переулок, а потом снова сбился с этой щёлки. Угрюмый, он сел на землю, прислонясь к забору спиной.

Сколько прошло времени — неизвестно. Может быть, несколько минут, а может, полдня. Вдруг Калитка потянула Степана за рукав и отодвинулась от круглой дырки в заборе. Поплавок понял, что она предлагает ему посмотреть в переулок. Дыра была большая, и он быстрее, чем щель, нашёл её не видным никому глазом.

По переулку шла белобрысая девчонка. Нос у неё был до того курносый, что без смеха невозможно смотреть. Стёпа сейчас же расхохотался и потерял дыру. Лидка тихонько уакала над его поплавком и продолжала дёргать за рукав. Видно, она хотела сказать что-то дельное. Девчонки, по мнению Степана, были способны на это. Но ведь объяснить Лидка ничего не могла. Вот беда. Она снова приложила глаз к дыре и, заволновалась: курносая девчонка, мелькая белыми тапочками, уже прошла мимо них и с каждым шагом становилась всё дальше и дальше. Сейчас совсем уйдёт.

— Уа-а-а! — во весь голос заорала Лидка.

Крик вырвался у неё неожиданно: ведь это была знакомая девчонка, и Калитка хотела крикнуть: «Лариска-а!», а получилось «уа-а-а!». И от обиды, что она слова не может сказать по-человечески, Лидка заревела на весь огород и переулок впридачу. А рёв-то у неё был тоже ясельный, уашный.

Белобрысая девчонка остановилась. Прислушалась, обернулась и подошла к забору. Там, за забором, кроме детского плача, слышалась какая-то возня. (Это Степан пытался запихнуть соску в Лидкин рот.)

— Замолчи ты, замолчи, ненормальная! Кому говорят!

— Эй, кто там ребёнка мучает?! — забарабанила в забор курносая.

Стёпа сейчас же бросил Лидку и в страхе прижался спиной к забору. А Лидка от такого громкого рёва сразу не могла остановиться и продолжала всхлипывать, хотя уже наполовину тише.

Белобрысая всё барабанила и барабанила кулаком в забор. У Степана в поплавке даже звон пошёл. И зачем он прижался к забору? Уползти бы куда-нибудь подальше, но шевелиться он боялся. А чего он, собственно говоря, боится? Что ему может сделать какая-то незнакомая белобрысая девчонка? Ничего не может. Ну абсолютно же ничего. И Степан пошевелился. Отодвинулся от забора. Звенеть в поплавке перестало.

Так у Стёпки бывало всегда. Сначала испугается, задрожит, а потом разберётся, что к чему, и страх проходит.

«А может, она надёжная? — вдруг подумал он. — Взять да и попросить её помочь. Ещё неизвестно, что Борис и Лёвка сделать сумеют».

— Эй, чего, барабанишь? Забор трясётся! — подал голос Степан.

— А ты не мучай ребёнка!

— А никто не мучает никакого ребёнка!

— Нет, мучаешь, я же слышу.

Степану показалось, что девчонка лезет на забор смотреть, как он мучает несуществующего ребёнка и стучит уже не руками, а ногами. Он даже поплавок вверх поднял посмотреть, не видна ли её голова. Но головы над забором пока не было.

— Знаешь что? Перестань стучать, я тебе дело скажу.

— Какое дело?

Стук прекратился.

— Иди вон туда, на угол, я там скажу.

И Степан на четвереньках пополз к углу забора, где росла такая густющая, такая высоченная крапивища, что верхушки её смотрели в переулок через забор. Уж в том месте девчонка ни за что на забор не полезет: побоится крапивы.

Следом за Степаном поползла и Лидка. Она уже не очень всхлипывала.

Вот они, совершенно обкрапивленные, долезли до угла. Белобрысая девчонка, которая давно была там, заметила, что верхушки крапивы в углу зашевелились.

— Ну, что? Какое дело?

— Вот, понимаешь… — Степан замолчал.

Если бы здесь были Лёвка или Борис или у Лидки нормальная голова, то они живо объяснили бы всё, как надо. А он, Степан, не умел рассказывать. По натуре он был очень тихий и молчаливый парень, этот Стёпа-поплавок. Ну как, какими словами всё объяснить? Лидке он погрозил пальцем, чтоб молчала, а то всё дело испортит.

Лидка и сама это понимала. На всякий случай, чтоб безопаснее было, она сама себе в рот соску сунула и изо всей силы зажала её беззубыми дёснами.

— Понимаешь, — Стёпа, ища слова, хотел почесать в затылке, но рука наткнулась на твёрдое гусиное перо и в страхе отдёрнулась, — понимаешь… трое ребят попали в беду.

— Уа, уа, — Лидка возмущённо выплюнула соску, но уакнула не очень громко.

— Не трое, а четверо, — спохватился Степан, — четверо, понимаешь.

— Понимаю, четверо. А в какую беду?

Степан молчал. Ну как всё объяснить?

— Я тебе потом расскажу, в какую. А ты, если человек, то есть если надёжный, то помоги.

— А я могу?

— Можешь.

— А как?

Степан опять замолчал, повернулся к Лидке, не поможет ли она? А Лидка приложила к уху сжатый кулак и беззвучно зашевелила губами. Степан понял, обрадовался.

— В общем, так, у тебя две копейки есть?

— Есть.

— Иди к автомату и позвони. Позови Берёзу, — он назвал номер.

— Кого?

— Петьку Берёзова, в общем.

— Понятно.

— Спроси, какой был сегодня последний урок и что задали.

— А зачем?

— Я тебе потом скажу, зачем. Вот любопытная.

— А потом что?

— Потом? А ты в каком классе?

Девчонка ответила.

— Ой, как и мы! Вот здорово! Потом вот что: возьмёшь свой учебник, по которому задали, и принесёшь сюда.

— А потом?

— А потом расскажешь, что нам задали… Только через забор.

— Через забор?

— Через забор.

— А потом?

— А потом швырнёшь нам учебник сюда.

— Ну, а потом, потом что всё-таки?

— А потом… больше ничего… Потом через полчаса мы выйдем к тебе и всё расскажем. А пока нельзя.

Девчонка замолчала. И Степан тоже. Лидка тревожно, вопросительно потянула его за рукав. Степан заговорил:

— Ты здесь?

— Здесь.

— А чего молчишь?

— А что говорить?

— Ну иди, позвони, а?

— Не пойду.

— Почему? Боишься, что мы учебник порвём?

— Подумаешь — учебник.

— Две копейки жалко? Мы отдадим потом.

— Выдумал! Что я, жадина? А звонить не пойду. Сам не можешь позвонить, если тебе нужно? Разыгрываете меня, чтоб потом издеваться, нашли, мол, дурочку, звонить побежала. Знаю я вас.

— Вот честное пионерское не будем издеваться. Самое честное!

— Уа, уа! — Лидка не могла выдержать. Она тоже дала честное пионерское. Самое-пресамое честное.

А девчонка, как услышала уаканье, даже от забора отпрыгнула.

— Что я говорила? Уже издеваетесь?! Нашли занятие — уакать. Под ребёнка подделываются. Лодыри! Ещё какие слова говорят: «Трое попали в беду!» Потом, оказывается, четверо. Не сговорились. И не стыдно? Слышать вас не хочу! — и побежала.

А за забором в крапиве тихо-претихо. Она очень удивилась этой тишине. Ведь там прятались издеватели-мальчишки. Они сейчас должны были сесть верхом на забор и улюлюкать ей вслед. А в крапиве было ужасно тихо, будто никого нет.

Девчонка оглянулась и пошла шагом. Вот она уже дошла до угла, чуть-чуть задержалась на углу и… завернула. Не стало видно ни забора, ни крапивы.

Лидка опять заплакала и уткнула лицо в колени. Только сейчас она плакала тихо-тихо. Степан повернулся к ней спиной и сердито проворчал:

— Теперь можешь громко реветь, чего же ты?

А она заплакала ещё тише. Совсем неслышно. Только всхлипывает. Только плечи вздрагивают. Тихо-тихо в крапиве, будто совсем никого нет.

А курносая девчонка Лариска идёт по улице и думает: вот как чудно в жизни бывает. Только дашь себе слово никогда больше по телефону-автомату не говорить, и тут же надо звонить. Она, конечно, позвонит этому самому Берёзе. А вдруг там, за забором, действительно что-нибудь случилось?! Что ей, трудно позвонить?!

А если ничего не случилось, ну и пусть издеваются! Пусть дразнятся! Этим только свою глупость покажут. А она таких дураков презирать будет. Пре-зи-рать! И всё.

 

Это ты звонила?

Подойдя к автомату, Лариска остолбенела. В застеклённой кабине стоял… нет, нет, это был не тот, а другой мальчишка. Тот был высокий, длинный, а этот низенький, курбастенький, но… такой же, точно такой непонятный, чудной, как и тот. Такая же шапка из лопухов глубоко надвинута на голову. Голова же неизвестно зачем повязана, только у того полосатым полотенцем, а у этого косынкой. Так же пугливо он оглядывается по сторонам, и точно такой же букет из лопухов держит перед собой, пряча в него лицо.

А зачем прятать лицо, если оно лицо как лицо? В том-то и дело, что сквозь букет не лицо просвечивает. Не лицо! А что? Лариса поближе подошла к автомату.

Непонятный мальчишка поднимал трубку и тут же энергично вешал её на рычаг. После каждого раза лез пальцем в окошечко с надписью «Возврат монеты». Но монеты всё не оказывалось и не оказывалось. Это он выуживал чужие две копейки, думая, что автомат добрый и даст их ему. Но он не давал. Мальчишка разозлился и стукнул кулаком по аппарату.

Лариса забарабанила в стекло.

— Ты что делаешь?

Мальчишка оглянулся, и белобрыска увидела, что вместо лица у него ой… ой… ой. Что же это? Как и в первый раз, брови её полезли вверх, всё выше, выше и выше. Они лезли и никак не могли остановиться. Казалось, что вот-вот брови лихо пробегут по лбу, по волосам и улетят в космос.

Увидя это, мальчишка так стремительно и шумно вылетел из кабины, что дверь шарахнулась в сторону, и, если бы не петли, которые удерживали её, убежала бы со страха, куда глаза глядят.

Лариска ничего не могла понять, что происходит на белом свете. Она в недоумении поискала глазами среди прохожих сумасшедшего мальчишку, но его и след простыл. Задумчиво, медленно вошла в кабину.

Берёза в это время был дома. Он на минуту вернулся с улицы, чтобы надеть очки. В очках-то он скорее Борьку увидит. У Берёзы было плохое зрение, но постоянно носить очки он не любил, надевал их только в крайних случаях. В кино, например, или в театре, или вот, когда надо было искать кого-нибудь.

И только он вошёл в комнату, как подал голос телефон.

— Что? — Берёза чуть не сел мимо стула, услышав, о чём его просит какая-то девчонка. — Тебе зачем знать про урок и что задавали?

— Это не мне, это одному мальчишке.

— Какому мальчишке?

— Не знаю, какому.

— Как не знаешь? Ничего не понимаю.

— И я не понимаю. В общем, он просил, вот я и звоню. Говорит, четверо людей попали в беду. Может, разыгрывает, чтоб издеваться? Может, и ты с ними заодно? Сговорились? Тогда я вас всех презираю! Слышите?

— Погоди, погоди презирать! Я? Заодно? С кем? С ума сошла! А где мальчишка, который просил?

— В крапиве. За забором.

— Что-о-о? Слушай! — Берёза вдруг испугался, что незнакомая девчонка сейчас повесит трубку, и он больше ничего не узнает. — Слушай, ты откуда звонишь?

— Из автомата.

Когда Лариска объяснила, где находится автомат, Петька крикнул:

— Стой! И никуда не уходи! Я сейчас прибегу к тебе! Стой! Может, правда люди в беде! Стой же! — крикнул он ещё громче и, бросив трубку на рычаг, вылетел из комнаты.

— Стою, стою, — ответила девчонка.

— Ты? Это ты звонила? — удивлённо раскрыл рот Берёза, когда подлетел к автомату и увидел Ларису.

— Я, — ещё более удивлённо ответила она. — А это разве я звонила тебе?

— Мне, — выдохнул Берёза. — Ну и чудеса-а!

— Чудеса-а… — повторила девчонка.

 

Из солидарности

Двух копеек у Лёвки не было. Автомат оказался жадиной, не дал монетку. Лёвка, конечно, понимал, что это чужие деньги, но они ему были ужасно нужны, и он разозлился на автомат.

«Жадина-говядина, захапал монеты, набил себе полный живот и трясёшься над каждой! Ничего ты не понимаешь, жадная железяка, — так мысленно Лёвка ругал телефон, а сам бежал по улице, прикрываясь букетом. — Скорей в школу, может быть, Борька там, может, Рыбалычевы очки не помогли, и его уже разоблачили? А чего я по большой улице бегу? Тут же народу — не протолкнёшься».

Лёвка живо свернул в переулок, потом в другой. Здесь пустынно. Правда, так дорога длиннее, но зато безопаснее.

— Тяв-тяв-тяв, — сказал что-то Пылесос за Лёвкиной спиной.

Лёвка обернулся. Щенок, недоумённо подняв уши, перестав вилять хвостом, уже не бежал за хозяином, а стоял около брёвен, сваленных в полуметре от забора.

— Ты что остановился? Бежим!

Но Пылесос почему-то расхотел бежать. Стоял и глядел на то самое место, которое было между брёвнами и забором.

Что он там увидел? Лёвка подошёл и тоже заглянул в это самое место.

А там, прямо на земле, на голой земле, лежал мальчишка. Но он не просто лежал (подумаешь — лежит мальчишка, что особенного?). Он — плакал, уткнув лицо в землю. Плечи вздрагивали. Рядом валялся школьный портфель и грустно глядел на облака блестящим замком.

Мальчишка плакал, не девчонка ведь! Какая девчонка на свете не плачет! Все плачут. А у мальчишки, наверно, случилось что-нибудь серьёзное. Лёвка присел на корточки рядом.

— Эй, тебя как зовут?

Плечи продолжали вздрагивать, мальчишка за всхлипываниями, вероятно, не слышал вопроса. Лёвка тронул его за плечо. Оно было худеньким, острым.

— Ты чего ревёшь, а?

Мальчишка вздрогнул, но головы не поднял, наоборот, совсем отвернулся от Лёвки и лёг к нему спиной, согнувшись в крючок.

— А ну, повернись! Ты чего?

— Ничего, — буркнул в землю мальчишка, — уходи! — и брыкнул ногой.

Пылесос встряхнулся, подняв облако пыли, и весело залаял: ему показалось, что ребята начинают друг с другом играть. Лёвка замахнулся на него, дескать, не мешай, тогда пёс подбежал к мальчишке и затявкал над ним призывно и радостно. А мальчишка приподнял голову и уставился на Пылесоса. Смотрел долго-долго, не отрываясь, и Пылесос перестал лаять под его взглядом. А Лёвке показалось, что взгляд этот грустный-прегрустный, хотя лица мальчишкиного он не видел, к нему был обращён затылок.

Вот мальчишка положил руки на лохматую собачью голову, погладил её, обнял пса за шею и потянул к себе. Пылесос вырвался из-под худенькой руки, с любопытством поднял уши и замер в ожидании чего-то очень весёлого. Но ничего весёлого не последовало. Мальчишка опять уткнулся лицом в землю, сжался в комок, подогнув ноги и коснувшись коленками головы. Плечи ещё раза два вздрогнули и замерли. Пылесос грустно опустил уши.

Лёвка словно прирос к земле. Не мог он уйти, ну не мог и всё. Сколько времени прошло в молчанье — неизвестно. Лёвка вздохнул. И мальчишка вздохнул. И Пылесос вздохнул тоже. Но долго молчать Лёвка не умел и снова взялся теребить незнакомого:

— Ты повернёшься, наконец? Сколько мне тут сидеть?

Мальчишка не отвечал и даже не брыкался больше. Чем сильнее Лёвка тянул его за плечо, тем упрямее он отворачивался.

— А ну, рассказывай, тебя отлупил кто-нибудь?

Худенькое плечо под Лёвкиной рукой вдруг перестало пружинить.

— Стану я реветь от лупки! (Он так и сказал «от лупки», смешно и неправильно.) Я ему сегодня ка-ак наподдам!

И плечо опять стало пружинить.

— Кому ему наподдашь?

— Щуке.

— Какой щуке?

— Длинноногой.

— Щукину какому-нибудь, да? Долговязому?

Мальчишкин затылок кивнул.

— А за что наподдашь?

Затылок не шевелился.

— Давай лучше я наподдам. Ты вон какой худенький, а у меня мускулы ого-го!

Лёвка выпустил мальчишкино плечо, сжал кулак, показывая мускулы.

— Худенький, а может, посильнее тебя! — возмутился незнакомец и вдруг сел. — Я сильней всех!

— Ладно, не хвались, расска…

И только теперь Лёвка увидел мальчишкино лицо, а мальчишка его голову. Оба они на мгновение замерли, а потом Лёвка остался на месте, удивлённо глядя на мальчишку, а тот с вытаращенными глазами стал быстро-быстро задом отползать от Лёвки. Наконец, упёрся спиной в брёвна, стукнулся об них затылком и замер.

Тут Лёвка вспомнил, что не загородился букетом, но теперь уже было поздно.

— Чего испугался? Что я, тебя съем?

— А… а… а…

— Что заакал?

— А ты… Это что? А? — и он, заикаясь, показал на мяч.

— Да ничего, это… просто так… Ты на это не обращай внимания.

— А зачем «просто так»? Сними…

Когда мальчишка сказал «сними», Лёвку осенило. И как никто из них до этого не додумался? Ведь можно сказать, что они сами надели себе такие головы, а потом снимут их… когда-нибудь, в общем, когда захотят.

— Не сниму, — весело ответил Лёвка.

— Почему?

— А я… привыкаю так ходить… У нас… это… маскарад будет в школе на Новый год.

— На Новый?

— Ага. Это неважно, что сейчас сентябрь. Мы заранее готовимся, чтобы не опоздать.

— Не опоздать? — мальчишка никак не мог прийти в себя.

— А у тебя это что? — теперь уже Лёвка задал вопрос, показывая на мальчишкино лицо.

Оно было измазано какой-то ядовито-зелёной краской. И на носу, и на лбу, и на щёках, и на подбородке стояли огромные пронзительно-зелёные кляксы. Казалось, что они кричат, орут о себе на весь белый свет. Кроме них, словно на лице больше ничего не было. Какие у мальчишки глаза, чёрные или рыжие, какой нос, длинный или короткий, трудно было сказать, потому что виднелись только они. Зелёные-презелёные кляксины.

— Что это? — повторил Лёвка.

— Зелёнка! Лекарство такое, — ответил тот равнодушно, будто ему никакого дела до этих клякс не было. Видно, не из-за них он ревел.

— А ты больной разве?

— Я не больной. Это Мишка больной.

— Какой Мишка? Щука длинноногая?

— Да нет! — возмущённо замахал руками мальчишка. — Мишка. Товарищ мой. Друг, в общем. Он больной. Я пришёл к нему до школы, а он лежит на кровати весь зелёный. Вот такой, — мальчишка показал на своё лицо. — Ему доктор зелёнку выписал. А он расстроился. Я говорю: «Ты же не девчонка! Это они из-за своей красоты расстраиваются, а ты чего?» А он говорит: «Хорошо тебе, ты не зелёный, а был бы, как я, узнал бы». Сам такой грустный стал, отвернулся к стенке и молчит. Я говорю: «Пожалуйста, хочешь, я тоже зелёный стану, тебе будет веселей?» А он повернулся и говорит: «Конечно, вдвоём веселей». Я и намазался.

— А он что?

— Улыбается теперь. Весёлый лежит. Посмотрим друг на друга и расхохочемся. А доктор говорит, когда человек смеётся, то быстрей поправляется, а когда плачет, то долго болеет.

— Здорово ты придумал, как товарища быстрей вылечить.

— Конечно, здорово. В школу пришёл, там тоже хохочут, а Нина Иванна чуть из класса не выставила. Безобразие, говорит.

— А ты бы ей объяснил.

— Я объяснил. Тогда она говорит: «Значит, ты из солидарности намазался? Раз из солидарности, можно простить, только садись на первую парту к Щукину, а то все ребята на тебя оглядываются». Я на задней парте сижу. У меня, знаешь, какое зрение? Никто не видит, а я вижу. Я бы и дальше мог сидеть, но дальше стенка. Ни у кого нет таких глаз!

— Опять хвалишься?

Мальчишка замолчал.

— А к какому Щукину на первую парту? К тому самому?

— К тому, — и мальчишка вздохнул. — Если бы Мишка был здоровый, мы бы Щуку живо скрутили. А я Мишке даже не расскажу про это, а то он опять грустный станет. Ну, ничего, я один тоже Щуку скручу.

И мальчишка замер, смолк. Сидит и не шевелится, словно каменный, и смотрит на репейник, который около забора примостился. Только, так смотрит, будто не видит ни репейника, ни забора — ничего.

— Ты что? — тронул его Лёвка.

А он не поворачивается к нему, будто Лёвка его и не трогал, смотрит и смотрит на репейник, а сам не видит его.

— Ты из-за Щуки плакал, да?

Мальчишка замотал головой.

— Не-ет. Щука говорит: «Погоди, убью!» Ну и пускай убивает, что мне, жалко, что ли? Буду я из-за этого плакать!

— А из-за чего?

Зелёные кляксы вдруг зашевелились, глаза быстро-быстро заморгали, и мальчишка резко повернулся носом к брёвнам.

— Я… из-за Богатыря. И ещё зачем Нина Иванна поверила.

— Кому поверила?

— Шишке.

— Какой шишке?

— Железной, кроватной шишке поверила. А это неправда! Неправда!

Мальчишка так же резко повернулся к Лёвке. Он, видно, забыл, что снова ревёт. Слёзы катились по зелёным кляксам легко и свободно. А глаза у него были какие-то очень хорошие. Посмотришь в них — и сразу видно, что мальчишка не врёт. Наверно, Нина Иванна забыла посмотреть в мальчишкины глаза, поэтому и поверила неправде.

Сжав кулаки, мальчишка всё время повторял: «Неправда! Неправда! Неправда!», будто одно-единственное это слово могло всё объяснить и рассказать Лёвке.

А оно, действительно, что-то рассказало, это одно-единственное слово. Лёвка понял, что нужно немедленно, прямо вот сейчас заступиться за мальчишку во что бы то ни стало.

— Айда, айда к Нине Иванне, — потянул Лёвка его за руку. — Мы объясним! Мы докажем!

Он не знал, что и как будет доказывать и объяснять, но знал, что объяснять и доказывать надо, просто необходимо. Мальчишка обрадовался.

— Айда! Только ты сними… эту… свою… сними… — и он показал на футбольный мяч.

Лёвка осёкся, вздохнул и сейчас же отпустил мальчишкину руку.

— А как по-твоему, вечер уже скоро?

— Скоро! Конечно! Уже совсем вечер.

— Совсем? — Лёвка испуганно огляделся, — нет, ещё не совсем.

Ну как он пойдёт к Нине Иванне с этим мячом? Ей-то он не может сказать, что они к Новому году готовятся. Она же догадается, что он врёт.

Мальчишка ждал, глядел на него преданно и доверчиво. А Лёвка мялся.

— Знаешь что?.. Слушай, сбегай в одно место, а? Снеси записку.

Глаза мальчишки потускнели. Он снова отвернулся, но больше уже не плакал.

— Я думал, ты правда хочешь к Нине Иванне идти, а ты…

— Да, правда хочу, мы обязательно пойдём, только сначала… Ну, понимаешь, я не могу тебе сейчас рассказать всё.

Мальчишка обернулся, внимательно и серьёзно посмотрел на мяч.

— Я не могу его снять… пока.

— Почему?

— Это тайна!

— Какая тайна?

— Страшная. Если я тебе сейчас расскажу, то четыре человека из беды не выйдут.

— Это сказка такая к Новому году?

— Ага.

— Врёшь!

— Хочешь честное пионерское сто раз дам?

— Сто раз?

Мальчишка вдруг заулыбался. Честному пионерскому он верил. Он никак не мог дождаться того времени, когда, наконец, сам будет давать честное пионерское. Так хотелось, чтобы скорее это время пришло.

 

Мухолипка исправляется

— Давай записку, — грустно сказал мальчишка, — что мне, снести жалко, что ли?

Но ведь записки у Лёвки ещё не было, её нужно было написать. Мальчишка дал ему и бумагу, и карандаш.

— Ты умеешь от девчонок отвязываться?

— Чего?

— Ну, если прилипнет девчонка, ты сумеешь её…

Мальчишка понял, он даже не дал Лёвке договорить.

— Ого-го! Я их живо! Я их, знаешь, как? — и он замахал кулаками, будто энергично дубасил боксёрскую грушу.

Лёвка улыбнулся, но мальчишка, конечно, не увидел этой улыбки, потому что футбольный мяч был предметом неодушевлённым и не сумел выразить на себе никакого чувства.

В этом самом переулке (дома за четыре отсюда) была Мухолипкина квартира. Мухолипка — это девчонка из Лёвкиного класса. Надя Куликова. Она до того липучая, до того ко всем приклеивается, что её Мухолипкой зовут. Знаете, в аптеках бумага такая продаётся, чтобы мухи к ней прилипали. Но мухи когда ещё прилипнут?! Первым делом она сама ко всем прилепляется. Точно так же и Надя Куликова.

Так вот ей Лёвка писал сейчас записку, положив бумагу на спину мальчишкиного портфеля.

«Слушай, Куликова, что задали на последнем уроке? Отметь в учебнике и передай подателю сего. (Недавно он читал книгу, там герой тоже передавал записку в один дом и обращался так: «Подателю сего…» Вот и Лёвка ввернул эти слова для солидности). Очень прошу. Учебник я тебе верну через час». Потом подумал, зачеркнул «час» и поставил «полтора часа». Кто знает, а вдруг много задали и за час не выучишь?

Подписал записку очень разборчиво, поставил имя и фамилию, чтобы Мухолипка знала, кто просит, а то не даст учебник. Но в конце фамилии всё-таки крутанул закорючину, похожую на свиной хвост.

Всё обошлось очень здорово. Лёвка даже не ожидал такого эффекта. Мухолипка не приклеилась. Конечно, ей хотелось прилипнуть, но, во-первых, она торопилась на «Королевство кривых зеркал», во-вторых, её смутили зелёные кляксы на лице «подателя сего» и, в-третьих, проработанная на сборе звена за липучесть, она решила исправляться.

И вот Лёвка держит в руках только не учебник, а книжку Крылова, где стоит карандашная галочка против басни «Лебедь, щука и рак». Сразу стало понятно, какой был урок и что задали.

Теперь скорей-скорей в огород, пока не поздно. Может, и Борька пришёл.

 

Богатырь

— Айда сначала ко мне, — сказал Лёвка, — а потом к Нине Иванне пойдём. «Посидит где-нибудь в огороде, в другом конце, пока мы басню учить будем», — решил Лёвка.

Пылесос весело тявкнул. Он хорошо знал и любил слово «айда», потому что вслед за этим словом его хозяин всегда бежал куда-нибудь. А это очень интересно и весело — бежать. Пёс так радостно замотал лохматой мордой, что репейные клипсы с ушей полетели в разные стороны и облако пыли опять поднялось над землёй.

Все трое побежали.

— Не сюда! — крикнул Лёвка, когда мальчишка неизвестно зачем свернул в другой переулок.

Но мальчишке-то было известно, очень известно, зачем он сюда сворачивает. Он просто не мог пробежать мимо, будто сильный магнит тянул его в этот переулок.

— Я догоню! Я, знаешь, как бегаю? Быстрей всех!

«Ой, хвальбишка, всё время хвалится и хвалится, — подумал Лёвка, глядя, как тот скрывается за поворотом, — а что ему там надо?»

Лёвка тоже свернул вслед за ним. Мальчишка остановился у незнакомого длинного дома. Приподнялся на цыпочки, пытаясь заглянуть в окно, но мальчишкин нос даже на цыпочках оказывался ниже их. Тогда мальчишка подбежал к забору. Там он прилип носом к доске и уже не отлипал до тех пор, пока Лёвка не подошёл к нему и не потянул за плечо. Но и тогда отлип только на секунду.

«Что он там увидел?» — подумал Лёвка, отпустил мальчишкино плечо и сам через щель посмотрел во двор.

А во дворе… никого не было. Ну совсем никого-никого, если не считать маленького чёрного щенка. В него-то и впился мальчишкин взгляд. Да, конечно, именно на этого щенка, не отрываясь, забыв всё на свете, смотрел мальчишка.

А щенок, будто слепой, тыкался носом в разные стороны. Видно было, что он совсем не знает двора, что первый раз в жизни попал в окружение незнакомых ему здешних вещей. Вот бидон стоит на земле, он, конечно, кажется щенку цистерной. Вот четырёхногая табуретка. Щенок подлез под неё и оказался под толстой надёжной крышей, будто строили многоэтажный дом и возвели только крышу на ногах, а вместо этажей — пока пустое место. Но щенку под крышей не понравилось, он тут же вылез и ткнулся носом в бревно, лежащее рядом.

— Богатырь, Богатырь, — тихонько позвал мальчишка.

«Вот в чём дело, — подумал Лёвка, — это и есть Богатырь? Из-за него-то текли слёзы по зелёным кляксам».

Богатырь никак не реагировал на зов. Он даже мордочки не повернул к забору. Хвост у него был, как запятая, живот бочоночком, кривые лапы дрожали и разъезжались в разные стороны. Настоящий богатырь. Зато уши были длинные, большие, словно два вялых чёрных лопуха. Они смешно болтались туда-сюда, когда Богатырь вертел мордой.

Вот он обошёл бревно, ткнулся носом в кирпич, лежащий рядом и… скрылся за ним. Сначала из-за него ещё была видна чёрная дрожащая запятая, потом и она исчезла. Богатырь весь, целиком — и с запятой, и с бочоночком, и с лопухами, скрылся за обыкновенным красным кирпичом, который издали был похож на большую коробку спичек, только без этикетки.

— Богатырь, Богатырь, Богатырь, — звал мальчишка, но из-за кирпича не высовывалось ни ушей, ни хвоста — ничего.

Мальчишка вздохнул и отлип от забора. Лёвка тоже отлип.

 

Я думал, он по-честному

— Откуда ты его знаешь? — Лёвка кивнул в сторону двора.

— Это мой Богатырь, — встрепенулся мальчишка и тут же погрустнел, — теперь уже не мой.

— А чей?

— Щукин. Тут Щука живёт.

Зелёные кляксы опять зашевелились, глаза быстро-быстро заморгали.

— А почему Щукин?

Мальчишка молчал.

— Зачем ты отдал Щуке Богатыря?

— Я не отдавал. Он выиграл на спор. Только он нечестно. Он наврал. Это моя была кровать, я для своей «звёздочки» нашёл. А он стащил, шишки отвинтил, а Нина Иванна шишкам поверила.

— Какая кровать? Какие шишки?

— Ну как ты не понимаешь?! — возмутился и удивился мальчишка. — Кроватные шишки, железные. Металлолом.

— Рассказывай всё по порядку.

— Меня Нина Иванна посадила к Щуке, я на перемене Щуке говорю: «А наша «звёздочка» всё равно первое место займёт по металлолому», а он говорит: «Нет, не займёт», а я говорю: «Нет, займёт», а он говорит: «Спорим, не займёт», а я говорю: «Спорим!» А он: «Я первое место займу по металлолому! На что спорим?» А я расхохотался. Чтобы Щука первое место занял? Ой! Спорим, говорю, на что хочешь! А он: «На Богатыря!», а я: «Пожалуйста, хоть на Богатыря!»

— А он откуда знал про Богатыря? — спросил Лёвка.

— Я ему показывал. Он приходил ко мне. Поглядел и говорит: «Какая чепуховая собака, от горшка два вершка». А я говорю: «Сам ты чепуховый. Она же Богатырь! Она во какая будет! — мальчишка вскочил и показал руками выше головы. — Она породистая. Вон какие у неё уши! По ушам видно, какая большая будет. За таких щенков по пять рублей дают. А Щука не поверил. Я говорю: «Это наши соседи продают, у них много щенков, не веришь, иди спроси»».

— Ну и что? Ходил Щука?

— Ходил. Узнал. Правда. Пришёл и удивляется, а за что по пять рублей? Я говорю: «Так за уши же, за уши». Тогда он взял Богатыря на руки, погладил уши и смеётся: «Значит, по два с полтиной за каждое ухо».

— А ты откуда пять рублей взял?

— Ниоткуда. Мне так дали. Подарили, в общем.

— А за что это тебе подарили?

— Просто так. Потому что люди хорошие. Они же соседи. Пенсионеры. Я им в магазин хожу, когда они болеют.

Футбольный мяч понимающе кивнул, дескать, всё ясно, рассказывай дальше.

— Поспорили со Щукой на Богатыря.

— Как же ты на друга споришь? Разве можно на друга спорить?

— А почему нельзя? Я же думал, он по-честному спорит. Если по-честному, он бы проиграл. Я знал, что выиграю, знал!

Мальчишка говорил так горячо, так убеждённо, и ещё глаза у него были такие правдивые и сами говорящие, что невозможно было ему не верить. И Лёвка понял, что действительно, мальчишка должен был выиграть спор, если спорить по-честному.

— А что Щука сделал?

— Он стащил мою кровать. Я кровать нашёл, большую такую железяку. В ней тыща кило! Я её целый день по улице тащил. Упал сто раз. Видишь, шишка? — мальчишка пощупал лоб.

Шишка и правда стояла огромная, только из-за зелёных клякс была не сразу заметна.

— А когда падал, один раз задел карманом за шишку, и карман порвал.

— Как за шишку?

— Да не за свою шишку, а за кроватную. У неё сверху такие длинные шишки были, которые отвинчиваются. На кармане вот здесь дыра была. Сам зашил. Видишь?

Мяч кивнул.

— Я когда тащил, мне все на улице завидовали. Знаешь, сколько сразу металлолома? Никто столько не нашёл, только я.

— Не хвались! Не был бы хвальбишкой, и спора бы не было.

Мальчишка вздохнул:

— Да ведь я не для себя. Я же для «звёздочки»!

— Ну и что дальше?

— А дальше я уже тащить не мог. К себе на двор втащил и лёг рядом. Два часа лежал, еле отдышался. А Щука, когда пришёл смотреть Богатыря, увидел кровать. Он мне ничего не сказал тогда, только увидел — и всё. А когда он ушёл, смотрю, на кровати шишек нет. Как отвинтил, я не заметил.

— Ловкость рук, — пояснил Лёвка.

— Руки у него ловкие тащить да отвинчивать.

— А потом что?

— А потом всю кровать стащил. Он, наверно, когда отвинчивал, уже задумал стащить, поэтому и спорил на Богатыря. Кровать тыща килограммов, чего не спорить. У нас после уроков «звёздочка» была, он знал, что я домой сразу не пойду. А когда я пришёл, кровати уже не было.

— А может, не он?

— Как же не он? Он же её в школу притащил.

— И первое место по металлолому занял? — ахнул Лёвка.

— Нина Иванна сказала, первое.

— А что же ты не доказал?

— А как я докажу? Он хитрый, он без свидетелей тащил. Я Нине Иванне говорю: «Это моя кровать, нашей «звёздочке» надо первое место», а он Нине Иванне шишки показал. Вытащил из кармана и показал. Вот, говорит, у меня даже шишки от этой кровати, а он пускай докажет, что его кровать. А сам смотрит Нине Иванне в глаза и не моргает.

— И не моргает? — удивился Лёвка.

— Ни одного разочка не моргнул. И не покраснел даже. Смотрит и смотрит, как честный. А Нина Иванна у нас новая учительница и Щуку не знает, какой он.

— Постепенно узнает.

— Конечно, узнает.

— А почему ребята за тебя не заступились?

— А уже все домой ушли. А когда Нина Иванна ушла, Щука мне говорит: «Если доказывать посмеешь — убью!»

— А ты испугался?

— Не испугался. Я знаешь, какой смелый?

— Трус ты, а не смелый! — вскипел Лёвка. — Друга предал! Ещё неизвестно, какая его жизнь ожидает у этого Щуки.

Лёвка не мог стоять на месте. Он возмущался. Он бушевал — размахивал руками, топал ногами, вертел мячом.

— Зачем ты Богатыря отдал? Спор был нечестный, а ты отдал.

Пристально поглядев в мальчишкины глаза, Лёвка вдруг смолк, притих и мысленно уже согласился с тем, что мальчишка вот сейчас скажет, такие у него были глаза. А он вот что сказал:

— Я не потому отдал Богатыря, что струсил. Я отдал, чтобы слово сдержать.

— Какое слово?

— Честное будущее пионерское.

— Что-о?

— Мы когда поспорили, я честное будущее пионерское дал, что отдам Богатыря, если Щука первое место займёт. А ведь он занял. Я когда слово давал, неправильно сам сказал, надо было сказать «если по-честному первое место займёшь», а я просто сказал «если первое место займёшь». А слово надо держать: оно же честное будущее пионерское.

Лёвка понял — именно это сейчас волнует мальчишку больше всего на свете. Он переживает, мучается, сомневается, правильно ли поступил. И Лёвка твёрдо сказал:

— Ты поступил правильно. Слово надо держать. Ведь оно честное будущее пионерское. Не держать слово — это значит не быть человеком. Понял?

— Понял! — обрадовался мальчишка.

— А вообще со Щукой спорить нечего, — объяснил Лёвка, — раз знаешь, что нечестный, зачем спорить?

Мальчишка одобрительно кивнул. Он был рад, что поступил правильно, но лицо всё равно было грустное. Ведь друга-то он потерял.

— А раз ты, когда слово давал, ошибку допустил, эту ошибку исправлять надо, — сказал Лёвка.

— А как? — глаза мальчишки засветились надеждой.

— Очень просто. Надо доказать, что Щука нечестно первое место занял. А раз он не будет на первом месте, значит, Богатыря заберём обратно.

Мальчишка подпрыгнул на месте, схватил Пылесоса и прижал к себе так радостно, будто это был его родной Богатырь. Лицо улыбалось, и пронзительно-зелёные кляксы, казалось, тоже улыбаются, подмигивают друг дружке и даже пляшут вприсядку.

— Мы пойдём к Нине Иванне, — опять заговорил Лёвка, — и расскажем ей всё. Твою шишку на лбу покажем и дырку на кармане, которую ты сам зашил. Если Нина Иванна кроватным шишкам поверила, почему она человеческой шишке не поверит? Пускай позовёт Щуку, спросит, где кровать достал.

— Он наврёт.

— Ну и что? Ему же хуже. Если Щука один раз обманул, больше не обманет. Все ребята заступятся. Бежим быстрее! Айда!

 

Это — неправда!

Пылесос, услышав своё любимое слово, вырвался из мальчишкиных рук и запрыгал по дороге. Но в это время, там, за забором, где был Богатырь, раздался резкий женский голос:

— Я говорила, что так будет! Предупреждала! Мало грязи в комнаты носишь, теперь ещё собаку притащил?!

Лёвка и мальчишка моментально прилипли к забору.

Во дворе стояла женщина с тряпкой, в ярком халате. Халат был розового цвета и по этому розовому разбросаны огромные, почему-то зелёные цветы, с огромными почему-то синими листьями, будто это не женщина, а картинка-загадка для очень маленьких ребят. Есть такие картинки, где нарочно рисуют неправильные цвета для того, чтобы малыши отгадывали, где ошибки. Наверно, дядя-художник, который сочинял этот рисунок, думал, что он рисует картинку-загадку для очень маленьких ребят.

А ещё у этой женщины было… две головы. Одна своя, нормальная, с глазами, носом, ртом, а другая, из волос, сидела поверх этой. Волосы начинались на нормальной голове, а потом образовывали из себя вторую, такую же по величине, как первая, и такую же круглую, как та. Волосы очень красивые, нежно-жёлтого цвета. И вся женщина была гордой, величавой. Казалось, что у неё должен быть приятный, нежный голос, такой же нежный, как цвет второй головы. Поэтому было очень удивительно слышать, как резко она выкрикивает слова.

— Котька, ты где?

Лёвка догадался, что это Щукина мама и зовёт она Щуку.

— Котька, — ещё раз резанул уши неприятный голос, — бери тряпку и иди вытирай около шифоньера и под диваном.

Из-за угла, где, видимо, продолжался двор, вышел симпатичный старый человек с седой шевелюрой, седой бородой и совершенно чёрными бровями.

— Папа, — обратилась к нему Щукина мама, — что мне делать с Константином? Притащил в дом щенка и, не желает за ним убирать.

— Костик, — совсем негромко позвал чернобровый человек, и сейчас же из-за угла дома, где, видимо, продолжался двор, вышел Щука.

— Смотрите, — возмутилась женщина, — на ваш зов идёт, а меня и слушать не хочет.

Щука оказался длинным и несуразным мальчишкой. У него были чудные уши, лопухами. Только эти лопухи не такие, как у Богатыря, длинные и вялые, которым, кажется, всё на свете безразлично, а наоборот, поднятые, настороженные, оттопыренные от головы, будто они всё время что-то подслушивают. Это «что-то» — страшно секретное, а Щука его подслушивает.

— Что же ты, братец, — обратился к нему чернобровый человек, — если решил растить собаку, так пока она маленькая и ещё ничего не понимает, бери тряпку в руки.

Он взял тряпку у женщины и решительно протянул её Щуке. А Щука нахальным образом стоял и не шевелился. Он даже руки не протянул к тряпке.

— Вот, видите, — взвизгнула Щукина мама.

— Так, братец, дело не пойдёт, — спокойно пробасил её отец, — матери твоей щенок не нужен и подтирать за ним положено хозяину.

Хозяин неохотно взял тряпку, но в дом не пошёл. Вот он стоит и стоит на месте, будто ноги к земле приклеены. Стоит и тряпку из руки в руку перекидывает, словно тряпка это не тряпка, а что-нибудь другое, что очень приятно и удобно перекидывать. Тряпка разворачивается каждый раз, когда перелетает из руки в руку. Щука скомкает её в кулаке и опять кинет, она опять развернётся, а он опять скомкает и кинет. Игрушку нашёл, забавляется. И все молчат. Но Щука знает, что это молчание — не знак согласия. Наоборот, оно предвещает бурю, а сам всё равно упрямо не идёт убирать.

Хлопнула дверь. Из дома во двор вышел мужчина в модном тёмно-синем плаще и с портфелем в руке. Это был Щукин отец. Оглядев всех молчащих, тоже понял, что это молчание — не знак согласия.

— Опять конфликтуете?

— Как видишь, — ответил папа Щукиной мамы.

— А в чём, собственно, дело?

— В щенке. Твой сын не хочет за ним убирать.

— А кто же должен убирать? Я, что ли? — удивился Щукин отец. — Мать тебе не поломойка. Или, может быть, дедушка будет убирать? — отец посмотрел на часы, видимо, он торопился. — Чтобы сейчас же пошёл и всё убрал, — сказал он, уже подходя к калитке и берясь за скобу.

— А я тоже не поломойка, — вдруг огрызнулся Щука.

Голосок у него был тонкий, писклявый. Если зажмурить глаза и не видеть, кто говорит, то подумаешь, что девчонка. Отец бросил скобу, обернулся и удивлённо поднял брови.

— Или ты уже не хочешь держать собаку? Расхотел?

Щука молчал. И вот это Щукино молчание можно было понять, как знак согласия со словами отца.

Отец отошёл от калитки, вернулся на прежнее место, лицо его стало сердитым.

— Шутки со мной шутить вздумал? Вчера ныл целый вечер, пятёрку на собаку клянчил: «Он породистый, у него уши! Мой товарищ продаёт, у него все просят». Я дал. Я для родного сына, — объяснял он отцу жены, — денег не жалею. Но бросать пятёрки в трубу не позволю.

Лёвка с мальчишкой отлипли от забора и переглянулись. Что он говорит? Какая пятёрка? Мальчишка ничего не понимал, а Лёвка сообразил.

— Щука отцу наврал, сказал, что тебе пять рублей за Богатыря дал, а сам деньги прикарманил.

— Мне? Пять рублей? Мне-е?

— Конечно, тебе, ведь ты ему Богатыря дал?!

Мальчишка тоже всё понял. Глаза у него полыхнули возмущением, обидой. Они, оказывается, были у мальчишки тёмно-синими. Даже кляксы сейчас померкли перед этими горящими глазами.

До чего подлым оказался Щука, даже страшно подумать.

Ни Лёвка, ни мальчишка не слышали последних слов, какие сказал Щуке его отец. Они только повернулись на стук калитки.

Мужчина в модном плаще и с портфелем решительным шагом вышел со двора. Лицо у него было сердитое. От такого лица ничего хорошего не жди. Он был так рассержен, что не обратил внимания ни на Лёвку с его футбольным мячом, ни на мальчишку с его зелёными кляксами. Нервным размашистым шагом пошёл он по переулку. Портфель тоже нервно закачался в такт шагам и сердито заблестел своими замками.

Мальчишка вдруг сорвался с места и побежал за Щукиным отцом.

— Дядя, дядя, — кричал он в тёмно-синюю спину, — это неправда! Дядя!

Но модная спина продолжала нервно удаляться. Мальчишка догнал дядю и осторожно потянул за рукав.

— Ты что? — сердито и зло буркнул мужчина. — Не мешай, — стряхнул с себя мальчишкину руку и ещё быстрее зашагал по переулку.

Тогда мальчишка со всех ног кинулся к Щукиному дому. Он открыл большущую, тяжёлую калитку и вбежал в незнакомый двор. Тут уже не было ни Щуки, ни чернобрового мужчины, только женщина в пёстром халате склонилась над кустом георгинов.

— Тётя, тётя, — в отчаяньи крикнул мальчишка, — это неправда!

Тётя выпрямилась и, увидев мальчишкино лицо в зелёных кляксах, страшно испугалась.

— Ты зачем сюда пришёл? Уходи сейчас же!

— Тётя, позовите Щуку, пускай он скажет!

— Какую щуку? Уходи! Говорила мужу, к калитке надо замок сделать, до сих пор двор стоит, разиня рот.

Она наступала на мальчишку, оттесняя его к калитке.

— Щука, Щука! — во весь голос закричал мальчишка.

Женщина заткнула уши и сделала такое лицо, с каким падают в обморок. Но она не упала, а ещё энергичнее стала наступать, тряся своими обеими головами.

— Куда врачи смотрят! Ходят по чужим дворам больные! Разносят инфекцию!

Видно, её испугали зелёные кляксы на мальчишкиной физиономии, а то она, может, и поговорила бы с ним по-человечески, кто знает.

В это время Щука вышел во двор. Когда он увидел мальчишку, то страшно побледнел и, услыша мамин вопль об инфекции, сейчас же стал врать:

— Мама, я знаю, он заразный. Он со мной учится, его даже в школу не пускают.

Лёвка влетел во двор и закричал:

— Не ври! Он из солидарности намазался! Чтобы друга скорей вылечить!

Но мама, как услышала магическое для неё слово «заразный», совсем вышла из себя. Она замахала обеими руками Щуке, чтобы тот немедленно уходил в дом, и с такой энергией стала наступать на мальчишку с Лёвкой, что перед ней совершенно невозможно было устоять.

Она, конечно, увидела и Лёвкин футбольный мяч, и девчачью косынку на мяче, и шапку из лопухов, но разбираться, в чём тут дело, ей было некогда. Ей нужно было сейчас же, немедленно, сию же секунду выгнать, выселить, вытравить со двора болезнь, заразу, инфекцию!

Ребята и опомниться не успели, как оказались на улице перед запертой калиткой, о которую со двора бился взволнованный голос:

— Пойду в поликлинику! В санчасть! К самому заведующему! Для принятия мер! Я сама к медицине имею отношение! Разве можно заразным разгуливать по городу?! У меня ребёнок!

То ли у неё действительно был маленький ребёнок, то ли она Щуку ребёнком называла — непонятно. Ха-ха-ха, хорош ребёночек!

— Бежим! Догоним ещё! — крикнул Лёвка, махнув рукой в ту сторону, куда ушёл Щукин отец.

И они побежали.

 

Не беспокойся, докажем!

Если тебе нужно кого-нибудь догнать (очень-очень нужно), ты обязательно догонишь его, как бы он далеко ни ушёл. Силы для этого сами откуда-то берутся.

— Дядя, дядя, — снова кричал мальчишка, но Лёвка забежал вперёд и сказал Щукину отцу:

— Здравствуйте. Извините, пожалуйста, мы не знаем, как вас зовут, но нам очень нужно с вами поговорить.

Мужчина остановился.

— Это что за маскарад? — недовольно произнёс он, увидя футбольный мяч и размалёванное лицо, но инфекции почему-то не испугался и не сказал, что пойдёт в санчасть к самому заведующему для принятия мер.

— Щука наврал, это неправда, — нетерпеливо заговорил мальчишка.

— Щука? Объясните толком, что вам от меня надо?

— Щука — это ваш сын Константин, — начал Лёвка объяснять толком.

— Так, понятно, — кивнул мужчина, — только говори быстрее, а то мне сегодня в командировку ехать.

Он уже с интересом глядел на разговаривающий мяч и никак не мог понять, что перед ним такое. Но когда Лёвка толком объяснил всё до конца, мяч перестал интересовать мужчину.

— Позвольте, — вскипел он, — эдак голословно можно наговорить, что угодно. Вы ещё скажете, что мой сын убил кого-нибудь на большой дороге, и я должен этому верить? Смешно!

Мужчина возмущённо пожимал плечами, хмурил брови и даже забыл про часы, на которые всё время глядел, пока не разобрался, в чём дело.

— Это значит ты и есть, — глянул он в упор на мальчишку, — такая пигалица, от горшка два вершка, а за щенков по пятёрке дерёшь?

— Так не дерёт же! Ему самому подарили, я же объясняю…

— Подарили? За что?

— Потому что люди хорошие.

— Ах, люди хорошие? — мужчина расхохотался. — Так вот зарубите себе на носу: мой сын тоже хороший. Мой сын не может обманывать! Я ему верю. А чтобы вам поверил, нужны доказательства. Понимаете, до-ка-за-тель-ства, — мужчина резко отчеканил последнее слово по слогам и быстро пошёл прочь от ребят. Тёмно-синяя спина возмущалась вместе с его лицом, даже портфель стал ещё недоверчивее и злее сверкать замками.

«Вот так всегда, — подумал Лёвка, — взрослые люди не верят на слово, если им говоришь плохое. Если бы я сказал, что Щука человека спас или мировой рекорд поставил, то отец поверил бы и не требовал бы никаких до-ка-за-тельств. Просто взял и поверил».

Оба мальчишки стояли друг против друга и молчали. Как докажешь? Щука хитрый, он без свидетелей кровать стащил, без свидетелей Богатыря брал, так что никому неизвестно, давал он за щенка пять рублей или не давал. Он скажет — давал, мальчишка скажет — не давал. Кому верить? Чему верить? Неизвестно.

Как кому верить? Как чему верить? Почему неизвестно? Правде верить! Только ей одной! А правду доказать можно. Иногда трудно, очень трудно, но всё-таки можно. Одному, может, и не доказать, но друзья помогут. Они ведь тоже будут доказывать её, правду. А раз многие доказывают правду и только один — неправду, то всё становится совершенно ясным.

— Знаешь, что? — сказал Лёвка. — Надо ребят собрать. Ты своих соберёшь, а я своих. И пойдём к Нине Иванне и к Щукиным родителям. Нет, сначала к Щукиным родителям, а потом к Нине Иванне, а то Щукин отец в командировку уедет. Пойдём и всё-всё расскажем про Щуку. А когда много людей говорят честно, им всегда верят. Один Щука может соврать, а все же не могут врать! Так не бывает!

— Не бывает! — убеждённо и радостно закивал мальчишка. — А ты своих ребят тоже соберёшь?

— Соберу.

— А когда?

— Сейчас.

— Они же Щуку не знают.

— А мы им расскажем. У меня мировые ребята. Борька, может, не поверит на слово. Есть один такой. Ну и не надо, пускай не верит, без него народу хватит. Бежим ребят собирать!

— Прямо сейчас?

— А когда же? Я бегу за своими, ты за своими, а встретимся, знаешь, где? Около центральной почты, под часами, ладно?

Когда Лёвка упомянул про часы, мальчишка заволновался.

— А сколько сейчас времени, не знаешь?

— Не знаю, а что?

— Мне за Катюшкой надо.

— За какой ещё Катюшкой?

— За сестрёнкой. В детсад. Я её всегда беру, когда мама во вторую смену.

— А сегодня во вторую?

— Во вторую, — вздохнул мальчишка.

Лёвка тоже вздохнул.

— Ну, беги за своей Катюшкой, раз во вторую. Одних моих ребят хватит. Ясно?

— Ясно.

— Не беспокойся, докажем!

И он так здорово улыбнулся, наверно, прямо до ушей, но мальчишка, увы, не увидел этой улыбки.

 

Нашёл время о своей башке думать

Лёвка бежал и думал: если бы кто-то взрослый вступился за мальчишку, Щукин отец скорее поверил бы. Взрослые почему-то всегда больше верят взрослым, чем ребятам. Обидно даже. Надо скорее бежать, скорее, а то Щукин отец в командировку уедет. Может, он целый год не вернётся, тогда целый год будет думать, что мальчишка врёт.

— Эй, кто дома? — стукнул он кулаком в доски родного забора, а через полминуты был уже на самом заборе, а ещё через четверть минуты — в огородной крапиве.

Поплавок и Калитка бросились к нему.

— Достал?

— Узнал?

— Всё достал, всё узнал, — крикнул Лёвка, показывая книжку, — но не в этом дело! Одного мальчишку выручить надо! Айда, по дороге всё объясню. А Борька пришёл?

— Нет.

— Записку ему напишем и к забору прикнопим.

Тут же записка была написана огрызком красного карандаша, каким писали Рыбалычу, и на оставшемся от голубка клочке бумаги.

Когда все спрыгнули с забора в переулок, Степан пугливо повёл поплавком туда-сюда и нерешительно затоптался на месте.

— А… а… как же мы… с такими головами?

— Нашёл время о своей башке думать! — возмутился Лёвка. — На хорошего мальчишку наврали. Он правду говорит, а ему не верят! Бежим!

Степан устыдился собственных слов и побежал.

— Подумаешь, голова не такая? Что особенного! Если кто спросит, скажем, что это маскарадные костюмы.

Лёвка на бегу начал рассказывать. Когда они подбежали к лестнице, Лида и Степан уже всё поняли. Вдруг откуда-то с верхних ступенек донёсся девчачий визг:

— Вот он! Ой!

Поплавок, футбольный мяч и шестимесячная голова сейчас же глянули туда. А с верхних ступенек спускались вниз Берёза и ужасно курносая белобрысая девчонка. Лёвка сразу её узнал: это та самая, которая стучала ему в стеклянный бок автомата. Узнали её и Степан с Лидой. Это она им в забор барабанила. Значит, всё-таки позвонила Берёзе. Молодец, девчонка! Только зачем она его сюда ведёт? А в общем-то, это очень хорошо, что ведёт.

Шесть ног, топоча, быстро поднимались вверх. Четыре ноги, тоже топоча, спускались вниз. Спускались они медленнее, чем те поднимались, и чем ниже спускались, тем шаги становились тише.

Вот топот совсем прекратился — это все десять ног остановились на квадратной площадке лестницы. Остановились над самой головой у Борьки. Именно под этой площадкой он и сидел.

Борька уже почти выучил басню. Остались две последние строчки. Сейчас Борька станет нормальным человеком. «Кто виноват из них, кто прав, кто виноват из них, кто прав», — шептал он, и как раз в это самое время над ним послышались знакомые голоса. Борька выпрямился и замер. Он, конечно, сразу узнал эти голоса.

— Берёза, Берёза, ты не бойся, это мы. Я — Лёвка, это Степан, а это — Косичкина Лида! — тараторил Лёвка. — Только вы у нас ничего про нас не спрашивайте. Мы сами вам расскажем, когда уже можно будет. Ладно? А пока нельзя. Это тайна.

Берёза удивлённо глаза таращил. А Лариса, которая была знакома с Лидой, даже рот открыла от удивления. Конечно, они очень хотели сейчас же всё узнать, тем более, что это была тайна, но что поделаешь, если тебе не рассказывают?!

— Уа, уа, — тихонько сказала Ларисе шестимесячная голова, и Лидкина рука потянулась к подруге. Лариса потрогала эту руку. Рука была самая обыкновенная, как у всех девчонок.

— А ещё Борька такой же, как я, — объяснял Лёвка Берёзе, — только он тебе звонить побежал, узнать, что задавали на последнем уроке. И пропал. Он звонил?

— Звонил, — подал голос Берёза.

— У него такая же голова? — спросила Лариса.

— Такая же, только ещё очки чёрные.

— Я ему басни принесла, он просил.

— Принесла?

— Давно, наверно, час назад.

— Так у него, значит, есть басня?

— Есть.

— Какая басня? — спросил Степан.

— Так нам же басню учить задали, — объяснил Лёвка. — Куда же он делся?

— Учит где-нибудь один, наплевать ему на нас, — сердито пробурчал Степан и отвернул поплавок в сторону, чтобы не смотреть на ребят. Ему было ужасно стыдно за Бориса.

Лидка тоже отвернула свою голову в чепчике, только в другую сторону, не в ту, что Степан. А Лёвка никуда не отворачивал мяча. От обиды, от досады он со всей силы топнул ногой.

— Ох, если б он сейчас мне попался, тогда… тогда… — он никак не мог найти слова, что было бы «тогда», и ещё сильнее топнул ногой.

Бориса всего обсыпало пылью, но он не шелохнулся, словно был каменный.

Берёза и Лариса пока ещё не очень понимали, в чём дело, но догадались, что Борис сделал что-то нечестное.

— Тяв-тяв-тяв, — заговорил Пылесос.

Интонация его голоса была точно такая, как тогда, когда он за брёвнами обнаружил мальчишку с кляксами. А сейчас он обнаружил под лестницей Бориса. Когда ребята бежали по лестничным ступенькам, пёс — параллельно им по земле. Они остановились над Борькой, а он — рядом с ним.

— Тяв-тяв-тяв, — звал хозяина Пылесос, дескать, иди сюда, посмотри, кого я тебе нашёл.

А хозяину было сейчас не до Пылесоса. Хозяин волновался, хозяин буйно размахивал руками, топал ногами, вертел футбольным мячом, объясняя Берёзе и курносой, почти уже знакомой девчонке, всё случившееся с мальчишкой в зелёных кляксах.

— Тяв-тяв-тяв, тяв-тяв-тяв, — всё настойчивее звал Пылесос. Он уже начинал злиться, почему это хозяин не обращает на него внимания. Ведь он ему тут такое отыскал, пальчики оближешь.

Борька сидел, ни жив ни мёртв. И когда Пылесос особенно громко и призывно растявкался, он схватил щенка и сжал ему морду. Щенок стал неистово рваться из Борькиных рук. Лаять он уже не мог. Он пытался издавать какие-то звуки со стиснутыми зубами. Звуки были странные, задушенные. И если оглушительное гавканье не обратило на себя внимание Лёвки (он просто к нему привык), то тихие звуки его сразу насторожили.

— Пылесос, Пылесос, Пылесос!

— Ммм-ммм, — на высокой ноте ответил щенок.

— Ты где?

— Ммм-ммм-ммм, — ещё выше замычало где-то под ребячьими ногами.

Лёвка перегнулся через старые перила, заглядывая под лестницу, но бурьян мешал разглядеть, что там такое. Борис понял: Лёвка сейчас спрыгнет с лестницы и поползёт через бурьян к своему мычащему щенку узнать, почему он мычит. Ведь он же не корова, чтобы мычать. Борис в испуге разжал руки.

Пылесос плюхнулся на землю и так возмущённо, так отчаянно залился щенячьим не то визгом, не то лаем, что даже Лёвка, привыкший к его пронзительному голосу, отпрянул от перил.

— Ты что, с ума сошёл? — начал он отчитывать Пылесоса, который уже взобрался на лестничную площадку и завертелся между десятью ребячьими ногами.

Пёс настойчиво требовал, чтобы хоть какая-нибудь одна пара ног (пусть даже незнакомая), но откликнулась на его призыв и полезла под лестницу, если уж хозяин предал его и не желает слушать. Но, к его удивлению и страшной щенячьей обиде, все десять ног почему-то быстро-быстро побежали вверх. Им сейчас было не до него. А щенок привык к вниманию, к тому, что его просьбы, а тем более требования, выполняются.

И вдруг такая незаслуженная обида.

Он ещё не дорос до большого умного пса, поэтому не понимал, что случилось что-то серьёзное, что сейчас нужно не обижаться, а бежать за этими десятью сверкающими пятками. Обязательно бежать, потому что где-то там очень может понадобиться его верная собачья помощь.

А он от обиды решил не возвращаться к своему хозяину, найти себе нового, хорошего, который не будет его обижать. Ему стало грустно и одиноко. Он сел на лестничную ступеньку, положил на неё свой невесёлый хвост в репьях и решил пойти следом за первым человеком, который пройдёт мимо него по лестнице. Но никто не шёл. Становилось всё грустнее, всё невыносимее жить на белом свете.

И вдруг с самой верхней ступеньки лестницы раздался такой знакомый, такой родной, такой замечательный, такой самый прекрасный на земле Лёвкин голос:

— Пылесос! Пылесос, ты где? Айда!

У будущего большого пса радостно ёкнуло собачье сердце. И он со всех четырёх лап рванулся кверху, стараясь перескакивать через ступеньки, чтобы скорее добежать до огромной радости, которая ждала его там, наверху. Он даже не тявкал, даже не визжал, он бежал молча (так было скорее!), неистово, бешено бежал, дав себе строгую собачью клятву не обижаться на хозяина. Ведь он — человек. Он знает, что делает.

А Борька вылез из-под лестницы. Пыльный, грязный, густо засыпанный трухой, стоял он в бурьяне и глядел вслед ребятам. Его разбирало любопытство: что там будет, куда побежали все. Выучить оставалось всего две строчки, и он решил бежать за ребятами, уча по дороге. К ним он не подойдёт, будет на таком расстоянии, чтобы в любой момент удрать можно было. И Борька тоже помчался вверх по горе.

 

Каково маме всё это слышать?

Пять ребят и собачонка со всех своих четырнадцати ног неслись к почте. Ещё издали Лёвка увидел мальчишку с кляксами. Он топтался у почты, держа за руку малюсенькую девочку в жёлтом пальтишке. Издали казалось, что это не девочка, а огромный осенний листок. Будто живёт где-то неподалёку гигантское дерево. Сейчас осень, и оно пожелтело. Ветер сорвал с него лист и принёс сюда, к почте, а сам улетел. Он может снова прилететь, подхватит лист и унесёт с собой, неизвестно куда. И чтобы так не случилось, мальчишка крепко держит этот лист за руку.

А рядом с ним стоит ещё какой-то мальчишка, совсем незнакомый, тоже в школьной форме, только без клякс на лице (наверно, у него нет больного друга).

Мальчишка с кляксами, когда бежал в детсад, встретил одноклассника, рассказал всё, и тот, конечно же, согласился ему помочь.

Когда пятеро ребят и собачонка подбегали к почте, то услышали:

— А снимать головы они не имеют права.

— Почему?

— Это тайна.

— Какая тайна?

— Страшная. Если её раньше времени рассказать, то четыре человека из беды не выйдут. Понятно?

— Понятно, — мальчишка без клякс кивнул, хотя ему абсолютно ничего понятно не было.

— Здрассте!

— Здрассте!

— Тяв-тяв-тяв!

— Бежим к Щуке домой! — крикнул Лёвка.

— А Катюшка как же? Она не может бежать, как мы.

Катюшка — осенний листок — оказалась удивительно весёлой сестрёнкой. Она вертела стриженой жёлтой, как пальтишко, головой, с интересом разглядывала ребят и всё время улыбалась. Вот она потянулась рукой к соске, которая болталась у Лиды по слюнявчику.

— Правильно, — сказал Лёвка, — иди к ней.

Он взял осенний листок за руку и подвёл к Лиде.

— Ты девчонка, поручаем её тебе, вам, в общем, вдвоём, — он обернулся к Ларисе.

Лида взяла осенний листок на руки и шёпотом на ухо проговорила: «уа, уа, уа». Катюша улыбнулась ещё веселее и потрогала кружева на её розовом чепчике.

— Какая мировая сестрёнка, — сказал Лёвка мальчишке, — не ревёт. Вот бы мне такую, — и вздохнул, вспомнив Алку-кричалку.

И все побежали. Лёвка впереди, за ним Пылесос, за Пылесосом все остальные. Девочки всё время отставали. Осенний листок был не таким уже лёгким. И вот самый робкий из всех Степан оказался и самым догадливым. Он молча, не говоря ни слова, взял Катюшку на руки. Он же был сильнее, чем девчата. А все трудные, тяжёлые работы должны делать мальчишки.

Катюшка не испугалась Стёпиного поплавка и всё так же весело продолжала улыбаться. Теперь уже никто не отставал.

Вот и нужный переулок, вот и двор.

— Тебе сразу туда показываться нельзя, — сказал Лёвка мальчишке с кляксами, — а то из-за твоей зелёнки всех вытурят. Мы сначала объясним.

Но тот запротестовал:

— Нет, я сразу пойду, я за вас прятаться буду, она не увидит.

— Тогда нарви травы и нюхай, чтобы кляксы не видны были.

Мальчишка сейчас же стал рвать всё, что росло у Щукиного забора.

Лёвка посерьёзнел, подошёл к калитке, почему-то откашлялся и… постучал. Стучать он старался медленно, солидно, не по-ребячьи. На стук никто не ответил. Лёвка постучал ещё. И опять никто не ответил. Он надавил плечом на калитку, она не открывалась, наверно, изнутри была чем-нибудь припёрта, чтобы никакая зараза через неё не могла проникнуть к ребёнку Щукиной мамы. Тогда в калитку стало барабанить сразу несколько кулаков. Даже забор в страхе затрясся от этого стука.

— Что такое? В чём дело? — послышалось со двора.

Кулаки замерли, забор успокоился, видимо, перестал бояться, услыхав хозяйкин голос.

— Что случилось? Кто там? — голос придвинулся к ребятам.

Лёвка ещё раз солидно откашлялся и произнёс в закрытую калитку:

— Гм, здравствуйте. Нам очень нужно с вами поговорить, откройте, пожалуйста.

— А вы кто?

— Мы школьники. У нас к вам дело… серьёзное. Ужасно серьёзное.

Калитка внезапно распахнулась, а в ней — огромные перепуганные глаза:

— С Костиком случилось что-нибудь?

Ребята даже отпрянули от неожиданности.

— Нет, ничего не случилось. А разве Щуки нет дома?

— Какой щуки?

Глаза стали спокойнее. Но вот они разглядели футбольный мяч, поплавок, Лидину шестимесячную голову и сделались удивлёнными.

— А это мы… к Новому году готовимся… заранее, чтоб не опоздать. Вы не обращайте внимания, — объяснил Лёвка, — а мы о Щуке поговорить хотели, о Косте… в общем.

— О Косте? Это вы моего Котика щукой зовёте?

— Да.

— Какой ужас! Щука! Она же ест живых рыб! Как вам не стыдно так звать?!

— Понимаете… Вы не удивляйтесь, — вдруг заговорил Петька, — вот я например, Берёза.

— Берёза?

— Берёза, потому что Берёзин. А Щука, потому что Щукин. У нас в классе есть Корова, Спичка, Огурец и даже Кобра. Он ничего парень, но что поделаешь — Кобрин. Не менять же фамилию!

Щукина мама поняла.

— Что же вы хотите рассказать о Косте?

Ребята молчали. Кто-то вздохнул. Мамино сердце почуяло недоброе.

— Натворил что-нибудь и нам не рассказал?

Футбольный мяч утвердительно кивнул. Теперь вздохнула мама.

— Ну что же, заходите, рассказывайте.

Ребята ввалились гурьбой во двор. Мальчишка с кляксами втиснулся последним, усердно нюхая траву.

— А где Щу… Костик?

— Ушёл на пристань провожать дедушку.

— Понимаете, в чём дело, — начал, объяснять Лёвка, опять очень тщательно откашлявшись. — Если бы мы знали, где работает Костин папа, мы бы пошли к нему, но мы не знаем, и пришли к вам. А все вместе пришли потому, что если пришли бы один-два человека, вы могли бы не поверить…

— Понятно, понятно, — нетерпеливо перебила мама, — я поверю, говорите.

Сначала мама слушала спокойно, но потом стала перебивать, махать руками, отрицательно качать нормальной головой, с которой невольно тряслась и вторая.

— Нет, нет-нет-нет, не может быть! Вы клевещете на Котика.

— А сказали, что поверите, — уныло произнёс Лёвка, — смотрите, сколько нас пришло, и вы никому не верите? Ни одному человеку? Да?

Мама притихла. Действительно, ребят было целых полдвора.

— А, может, у него где-нибудь лежат эти пять рублей?

— У него есть деньги, я утром видела, но это школьные. Ему в классе поручили собирать на учебники.

— Ему? Поручили? Ему ничего не поручали, — крикнул мальчишка без клякс. — Ему давно не поручают деньги собирать, потому что он всех обсчитывает.

— Как давно не поручают? — страшно удивилась мама. — Что ты врёшь! Недавно он собирал на значки и на пионерские галстуки.

— Какие значки и галстуки?

Мама совсем вышла из себя.

— Что вы меня за дурочку считаете? Как какие галстуки. Красные! Шёлковые! А значки какие-то там… не знаю, какие. Котик этот значок на школьной форме носит.

— А этот значок он у Коровы выспорил! — не выдержал мальчишка с кляксами и высунулся из-за Стёпиной спины.

— Ты опять здесь? — ахнула мама и решительно ринулась на мальчишку. — Уходи! Заразу разносишь!

Мальчишка юркнул за Стёпу и стал усердно нюхать траву.

— Он не заразный!

— Нет, заразный! Мне сам Котик говорил! Он с ним в одном классе учится!

— А я с ним на одной парте сижу! Я же не заразился! — крикнул мальчишка без клякс.

Но мама бушевала, хотя уже вперёд не шла. Тогда Лёвка взял мальчишку с кляксами за руку, вытащил из-за широкой Стёпиной спины и подвёл к маме.

— Посмотрите, у него же совсем чистое лицо, только кляксы, видите? Вы же сами говорили, что к медицине имеете отношение. А раз имеете, то поймёте, что он не заразный.

Это убедило маму, она сейчас же вспомнила, что имеет отношение к медицине, и внимательно, издали осмотрела мальчишкино лицо. Ничего подозрительного не было, кроме шишки на лбу.

— Это шишка от кровати, — объяснял Лёвка, — он тащил кровать для звёздочки, а Щука прикарманил.

— Боже мой! Какую ещё кровать мой сын прикарманил?

— Железную. Это же не просто кровать. Не обыкновенная. Обыкновенную пошёл в магазин и купил. А такую разве купишь? Это же металлолом! Ей цены нет! Я же объяснял…

— Ах эту, то есть, ту самую…

— Ту самую.

— Значит, и значок — на спор?

— На спор. С Коровой.

— И галстук?

— И галстук. С Огурцом.

Мама в ужасе взялась за виски. Разве легко такое о родном сыне услышать!

 

Валерий! Так нельзя!

У калитки остановилась легковая машина. Хлопнула дверца, и во двор вошёл Щукин отец.

— Валерий, Валерий, — бросилась к нему мама, — послушай, что они говорят про нашего Котика!

Мужчина удивлённо поднял брови.

— Простите, мы не знаем, как вас полностью зовут, — обратился к нему Лёвка, — вы тогда просили доказательства. Вот, пожалуйста! Они все могут подтвердить.

— Мне некогда! Я уезжаю! — отрезал мужчина и скрылся в доме.

— Валерий! — мама ринулась за папой. — Так нельзя!

С каким-то злым скрипом и рыком дверь за ними захлопнулась. На кого она злилась и рычала, было непонятно, но вернее, всего на мужчину.

Из раскрытых окон послышался сердитый мужской голос:

— Я должен верить конопатым мальчишкам и девчонкам, а не родному сыну! Почему?

Что ответил женский голос, почему именно нужно верить конопатым мальчишкам и девчонкам, не было слышно. Видимо, мама ушла в другую комнату.

— Не глупи! Мы не дети! — ещё сердитее становился мужской голос. — Тебя что, директор школы вызывал? Гороно?

Потом и он перестал быть слышным: наверно, и папа ушёл в другую комнату.

Как только смолк голос, ребята во дворе зашевелились, огляделись. Оказывается, уже начинало темнеть. Дома о них, наверно, беспокоились мамы и бабушки. Но, конечно, они поймут всё и не будут сердиться, когда ребята расскажут им, в чём было дело.

Мальчишка с кляксами сейчас же начал искать своего щенка.

— Богатырь, Богатырь, — тихонько звал он, заглядывая во все закоулки. Но Богатыря нигде не было.

Вот из окон дома послышались голоса.

— Замолчи! — решительно приказывал мужской. — У меня такси! Счётчик накручивает!

Но женский не замолкал:

— Кто тебе дороже, сын или счётчик такси?

Мужской не ответил, кто ему дороже, сын или счётчик такси, но зато распахнулась дверь, из неё стремительно вышел Щукин отец и, прошагав мимо ребят, даже не глянул в их сторону. Подошвы его узконосых ботинок сердито скрипели, будто вместо него продолжали разговор.

Громко хлопнула калитка, за ней ещё громче — дверца машины.

Мама вышла во двор. Вид у неё был растерянный, усталый и немножко смешной. Вторая голова съехала набок, наверно, из неё выпала часть шпилек. Почувствовав это, мама взяла рукой пошатнувшуюся голову, видимо, машинально, вытащила из неё последние шпильки и зачем-то взяла их в рот. На глазах у ребят второй головы вдруг не стало. Она превратилась в длинный и не очень толстый хвост. Он был туго перевязан пёстрой тряпочкой у самого основания, то есть на нормальной голове.

И Щукина мама вдруг потеряла всю свою гордость и величие. С этим хвостом она, правда, была не такой красивой, но зато простой, близкой и очень молодой. Захотелось с ней говорить, посочувствовать ей, помочь.

Щукина мама, наверно, была хорошая, только напускала на себя важность, неизвестно зачем. Часто так бывает в жизни: с первого раза покажется человек неприветливым, высокомерным, а на самом деле он добрый и хороший. Только надо в нём разобраться, разглядеть его получше и присмотреться к нему, а не делать о нём своё заключение сразу, как только познакомился.

Мама молча стояла у двери, горько опустив руки и уставившись глазами в красный кирпич, который похож на огромный спичечный коробок, только без этикетки. Шпильки, зажатые губами, чуть-чуть шевелились. Может быть, мама мысленно продолжала разговор со Щукиным отцом, а губы чуть заметными движениями повторяли вслед за мыслями её слова. И если бы не шпильки, никто бы и не заметил, что губы шевелятся.

Мальчишка с кляксами подошёл к ней и сочувственно сказал:

— Тётя, вы не расстраивайтесь, ладно? Я не знаю, может быть, Щука честно спорил с Коровой и с Огурцом.

— Но ведь с меня и с отца он за всё деньги брал, — горько сказала женщина, машинально положив шпильки в карман халата.

— Как вас зовут? — спросила Лариса.

— Нона Иванна.

— Ой, нашу учительницу Нина Иванна, а вы Нона Иванна, — сказал мальчишка без клякс.

— Нона Иванна, а вы нам верите?

Нона Ивановна горько кивнула головой. Нежно-жёлтого цвета хвост на плече шевельнулся. Ужасно хотелось подойти к этому хвосту и потрогать его, такой он был шелковистый, блестящий, почти золотой.

— А почему обо всём мне говорите вы? Почему она, ваша Нина Иванна, ничего про Котика не сказала?

— Потому что Нина Иванна только поступила к нам в школу.

— Спасибо вам, что сказали, — улыбнулась Щукина мама ребятам.

Но они видели, какой грустной получилась эта улыбка.

— Вы не бойтесь. Мы все вместе возьмёмся за Щуку, опять человеком станет.

Мама молча кивнула головой.

— Нона Иванна, вы отдайте нам Богатыря, ведь Костя всё равно собак не любит, — вежливо попросил Лёвка.

— Какого Богатыря? Ах, щенка-а…

Лицо Щукиной мамы вдруг стало ужасно виноватым. В чём дело? Может быть, она не хочет отдавать?

— Тётя, — горячо заговорил мальчишка с кляксами, — когда у Богатыря родятся дети, я вам подарю щенка просто так, не на спор. Вот честное будущее пионерское! Подарю!

— Нет, нет, нет, нам собак не надо, что вы, — Щукина мама замахала руками, — мы скоро переезжаем в благоустроенную квартиру со всеми удобствами, там собак держать негде.

Все мальчишки во дворе ужасно удивились: зачем нужна такая квартира, где собак держать негде? Тогда и переезжать не стоит. Ради квартиры расставаться с другом? Смешно.

Но об этом мальчишки только подумали и почему-то ничего не сказали вслух.

Мама мялась, видно было, что она хочет что-то сказать и… сразу не решается.

— Понимаете, в чём дело… Я бы с удовольствием отдала вам щенка, но его… его… уже нет.

Ребята похолодели.

— Как нет?

— Его увёз Костин дедушка.

— Когда увёз? Куда увёз? Зачем?

— К себе домой. Дедушка увидел, что Косте щенок не нужен, и… Костя пошёл провожать дедушку на пристань.

Ребята так заволновались, так зашумели, что даже весёлая Катюшка скривила рот.

И мама, видя взволнованные ребячьи лица, сама заволновалась ещё больше.

— А, может быть, пароход ещё не ушёл? Я сейчас позвоню на пристань, — оказала она, торопливо идя в дом, — мы ещё успеем вернуть вашего Богатыря. Костин папа тоже уезжает на пароходе, и его там застанем.

— А какой пароход?

— «Инженер Пташников».

Мама нервно набрала номер. Но в трубке послышались неприятные короткие гудки. Номер был занят. Мама снова набрала и снова услышала короткие гудки. Снова набрала — снова короткие. Легче было пешком дойди до пристани, чем дозвониться.

Ребята не могли стоять на месте. Разве можно сейчас стоять, если «Инженер Пташников», может быть, вот-вот увезёт Богатыря?

— Нона Иванна, вы звоните, а мы побежали.

— Подождите, может быть, уже поздно?

— Мы не можем ждать. Мы всё равно побежа-а-ли-и…

И ребят будто ветром сдуло со двора. Калитка дружелюбно хлопнула им вслед.

Борис еле успел отскочить за угол и прижаться к забору, так неожиданно вырвалась ватага ребят из калитки. Никто его не заметил: так все спешили. А Борис из ребячьих слов успел понять, что бегут они на пристань и что нужен им пароход «Инженер Пташников».

Зачем пароход? Любопытство Бориса разгоралось, и он тоже побежал на пристань.

 

Значит, всегда врёшь?

Хлопнула калитка. Мама глянула в окно. По двору шёл её родной сын Костик. Лицо у него было весёлое-превесёлое.

«Значит, не встретился с ребятами», — подумала мама.

В это время телефон соединил маму с пристанью.

— Скажите, пожалуйста, в какое время отошёл пароход «Инженер Пташников»? Да? Спасибо.

Когда Щука вошёл в дом, мама уже повесила трубку.

— Гляди, мне купил дед, — сказал он, протягивая что-то матери.

Но она почему-то даже внимания не обратила на то, что у него в руках. Она внимательно, очень внимательно посмотрела ему в глаза, а не в руку и… отвернулась.

Щука спрятал в карман перочинный нож со многими лезвиями. Но в кармане нож держать не хотелось, он тут же вынул его и поднял все лезвия сразу. Нож ощетинился, натопорщился, воинственно засверкал недобрым блеском, дескать, не подходи, а то плохо будет. Щука ухмыльнулся и захлопнул лезвия. Нож стал мирным, добрым, обыкновенным.

Щука вспомнил, как дедушка не хотел покупать его, говоря, что ему, внуку, рано ещё такими вещами забавляться, и как Щука всё-таки выклянчил это сокровище.

А мама всё стояла к сыну спиной. Может быть, она что-то делает? Нет, просто стоит и всё, только нервно сжимает пальцами конец золотого хвоста.

— Ну как, проводил дедушку? — спросила она обычным голосом, в котором Щука не услышал ничего подозрительного.

— Проводил.

— А помахал дедушке платком, как я просила, когда пароход отчалил?

— Помахал.

— Ах, помахал?! Помахал!!!

Мама резко повернулась к сыну. Лицо её скривилось, и она с каким-то болезненным стоном произнесла:

— Чистые! Ясные глаза!

— А? — только и смог от удивления сказать Щука.

— Ты же всегда такими глазами на меня смотришь! Значит, всегда врёшь? Ведь «Инженер Пташников» ещё не отошёл!

Сын молча хлопал белёсыми ресницами.

— Значит, всё правда! Всё, что они говорили, правда, а я ещё на что-то надеялась.

— Ка-какая правда?

— Такая правда, что ты лжёшь на каждом шагу, чтобы деньги у родителей выманивать. Ложью! Обманом! Всё знаю! Всё! На галстук с Огурцом спорил?

Щука изумлённо вытаращил глаза.

— На значок — с Коровой?

Щука попятился к двери.

— А чтобы пятёрку на щенка выпросить, железную кровать прикарманил!

Щука, отступая, уже упёрся спиной в стену. А мать расходилась всё больше и больше. Она уже не была растерянной, нет, она совсем пришла в себя, и сейчас в ней стал проявляться характер, которого до сих пор сын ещё на себе не чувствовал.

— Что купил дед? Показывай! — решительно потребовала она.

Щука понял — сопротивляться нельзя, хуже будет. Покорно вынул нож. Мать ахнула.

— Этого ещё не хватало!

И сейчас же отобрала покупку. Щука молчал, ждал, что дальше будет.

— А сейчас марш на пристань, к деду! И отец там должен быть!

Щуке совсем не хотелось к деду, тем более, если там и отец.

Мать стремительным шагом направилась в спальню, и Щука немного успокоился… Он знал, что пока мама будет укладывать хвост, чтобы из него выросла вторая голова, любой пароход успеет десять раз разгрузиться, нагрузиться и уплыть от пристани.

Но надежды сына не оправдались. Мама надела лёгкий цветастый платок на голову, под которым великолепно спрятался весь хвост. В платке мама оказалась смешной, чудной и некрасивой, хотя сам платок был замечательным. Его цветы сейчас же стали выпячиваться перед странными цветами халата. Казалось, что все цветы громко заспорили между собой, кто из них красивее, кто ярче. Но мама надела пальто и… спор прекратился, цветы притихли.

Крепко схватив Щуку за руку, мама силой потащила его во двор. Только на улице она заметила, что забыла переодеть туфли и идёт по городу в домашних мягких с бархатными бантиками на носах. Но поворачивать назад было невозможно, и мама ещё решительнее потащила за собой сына, плюхая по асфальту войлочными подошвами.

 

У ребят что-то случилось

Маленького роста старичок, которого (если смотреть в спину) издали можно принять за мальчишку, такой он был юркий, остановил такси. Шофёр открыл дверцу.

— Садитесь, вам куда?

— На проспект Ленина.

Старичок поднял ногу, чтобы лезть в машину, и вдруг нога сама собой опустилась опять на асфальт дороги. По тротуару бежала ватага ребят. Видно было, что все ужасно взволнованы и так торопятся, так торопятся, так торопятся, что сильнее торопиться уже невозможно.

На носу старичка важно восседали роговые очки. Они казались очками-великанами, через которые, наверно, всё на свете видно. Но даже сквозь эти великаны он не смог, как следует, разглядеть ребят, потому что слишком быстро они промчались мимо. Старичок понял одно: у ребят что-то случилось. И это не игрушки, а что-то серьёзное.

— На проспект, так на проспект! — весело сказал шофёр, когда старичок сел в кабину.

— Нет, нет, — неожиданно сказал он, глядя в окно машины, — вот за этими, за теми пострелятами, пожалуйста. Догоните, а там… видно будет.

Шофёр страшно удивился и повернул машину в противоположную от проспекта сторону. Через минуту он нагнал пострелят и сбавил скорость.

Опустив стекло окна, старичок внимательно глядел в свои великаны. Он не очень удивился тому, что у некоторых ребят на плечах сидели не нормальные головы, а что-то… не совсем понятное. Ребята — это такой народ, что хочешь выдумать могут. Главным сейчас было не это. Главное — у них что-то случилось.

Высунув седую маленькую голову в окно, старичок крикнул:

— Ребята, здрассте!

Никто не ответил. Они, наверно, не расслышали или не думали, что это с ними здороваются.

— Знакомые ваши? — спросил шофёр.

— Нет.

Шофёр удивлённо пожал плечами.

— Ребята, вы куда? — не унимался старичок. — Садитесь, подвезу.

На этот голос вдруг резко обернулся один мальчишка в косынке на голове, то есть не на голове, а на… чем-то ещё не очень понятном.

— Рыбалыч? Вы? — знакомым голосом крикнуло «что-то», что было вместо головы.

Старичок сразу не мог вспомнить, чей это голос.

— Рыбалыч, миленький, до чего вы нам нужны! Вы на пристань?

«Это же голос Лёвки, моего родного соседа», — наконец, понял старичок.

— Да, да, я именно туда, именно на пристань, садитесь и рассказывайте.

Шофёр испугался:

— Всех нельзя! Меня оштрафуют!

— Рыбалыч, только вот этих обязательно, — Лёвка показал на Степана и Лиду, — их в автобус не пустят с такими головами.

— А у других есть на автобус?

— Нету.

— Нате, я дам.

— Спасибо.

В такси влезли Лида, Степан с Катюшкой, Лёвка, ещё втиснулись мальчишка с кляксами и мальчишка без клякс. Они оба были щупленькими и занимали мало места. Больше шофёр никому не разрешил втискиваться. (Правда, потихоньку от него ещё втиснули Пылесоса. Он сидел молча, видимо, понимал, что нельзя подавать голоса.)

Остальные полетели на автобус.

 

Дорогой инженер, дорогой Пташников

А остальными оказались только Берёза и Лариса. Скорей! Скорей! Почему автобус так ползёт? Он решил поставить мировой рекорд в самой медленной езде? Но вот, наконец, автобус добрался до остановки, которая была ближе всего к Волге. Четыре быстрых нетерпеливых ноги выпрыгнули на асфальт и понеслись к реке.

Что такое? Не успели? По волнам шёл белый красавец-пароход. Он был огромным, величавым, но казался лёгким и подвижным. Пароход быстро отходил от берега, оставляя за собой пенный кружевной хвост, который тут же таял в воде. Прощай, «Инженер Пташников». Но махать ему вслед не хотелось. Ребята вцепились руками в балюстраду и словно окаменели.

И вдруг: «У-у, у-у, у-у!» — короткие гудки у пристани. Две головы мгновенно повернулись к этим гудкам.

«Инженер Пташников», да, да, он, дорогой инженер, дорогой Пташников стоял у причала и звал их к себе. Он был не такой гордый и величавый, как тот, что шёл по волнам, но зато милый, родной «Инженер Пташников», без которого сейчас ребята не могли жить.

Пароход будто прочитал горькие ребячьи мысли и, желая поскорей обратить на себя внимание, прогудел им, мол, чего вы расстраиваетесь, я здесь, я ещё не ушёл. Бегите скорей. Ребята знали, что пароходы теперь отходят без гудков, тем большим уважением они прониклись к своему «Инженеру Пташникову», который позвал их.

Наверно, быстрее, чем ракеты, Берёза и Лариса помчались к пристани на этот зов.

— Вы не видели тут ребят… таких… в общем… — обратился Берёза к матросам, стоящим у сходен.

— Собаку ищут?

— Да, да.

— Там они, — кивнули матросы на пароход и рассмеялись.

Берёза и Лариса так молниеносно проскочили по сходням, что ни один из матросов не успел схватить их за рукав.

— Пароход отходит! Эй! Сходни убираем! — гаркнули матросы, продолжая смеяться. Видно, они никак не могли забыть чудные ребячьи головы.

Темнело. На пароходе зажгли огни. В Волге, дрожа и извиваясь, заблестели золотые дорожки. Но ни Лариса, ни Берёза этих дорожек не увидели, потому что бегали по пароходу, протискивались среди людей, вертели головами туда-сюда, ища своих ребят. Но пароход был огромный, и сразу найти кого-либо не удавалось. Они и сами быстро потеряли друг друга.

 

Внимание! Внимание!

Пробегая по четвёртому классу, Лариса вдруг услышала посвистывание — фью, фью, фью. Так обычно люди подзывают к себе собак. Голос шёл откуда-то снизу, будто посвистывал чемодан или узел, стоящий на полу. Но вот несколько узлов и чемоданов зашевелились, как живые, и из-под нижней полки показались две незнакомые голые пятки, потом две штанины и вот уже вылез весь мальчишка.

— Что ты делаешь? — окликнула его Лариса.

— Собаку ищу.

— Какую?

— Во! — мальчишка показал выше головы, — большущую!

— А тогда зачем под полку лезешь?

— А может, она свернулась и спит. Богатырь называется.

— Богатырь? — обрадовалась Лариса. — А ты её откуда знаешь?

— А я не знаю. Тут какие-то искали и я ищу. Что мне, трудно?

— А где они?

— Кто?

— «Какие-то».

— Там, — мальчишка махнул в сторону кормы, подтянул штаны и опять полез под нижнюю полку.

Лариса побежала к корме.

Темнота за бортом густела. Вода уже казалась совсем чёрной. Тем наряднее и ярче стали золотые дорожки от пароходных огней. Они были очень чуткими, дрожащими, эти дорожки, как живые, волновались, шевелились, двигались.

— Я не могу задерживать пароход. У нас расписание, его нельзя нарушать. У тебя в школе тоже расписание, ты его нарушаешь?

Густой мужской голос рокотал над Волгой. Это был капитанский голос. И, казалось, золотые дорожки дрожат в испуге именно от этого голоса, потому что он сердитый.

А рядом с ним бился взволнованный мальчишеский:

— Я понимаю, товарищ капитан, что у вас расписание. Но сейчас исключительный случай.

Золотые дорожки волновались всё сильнее. Они быстрыми, юркими змейками извивались по воде, подползая к самому борту, даже стукаясь об него. Наверно, они были очень любопытными, и им ужасно хотелось залезть на пароход, посмотреть, что там делается. А пока они только слышали голоса.

Вот к мужскому и мальчишескому присоединился девчоночий:

— Товарищ капитан, дело не только в том, чтобы найти собаку. Дело в справедливости. Понимаете, человек правду говорит, а думают, что врёт. А он честный. Надо доказать.

И снова над водой заволновался мальчишеский голос:

— Как же вы можете отправить пароход, если такая несправедливость?!

Капитан, конечно, понимал, что нельзя отправлять пароход, если такая несправедливость. Но расписание нарушать он тоже не имел права.

— Хорошо, помогу вам, — сказал он, не улыбаясь, — как имя, отчество и фамилия того человека, которого вы ищете?

Наступила тишина.

— Н-не знаем…

— Внук его — Щука, Щукин.

— А разве вы внука ищете?

— Нет, на что нам внук.

— А может быть, дед тоже Щукин? — размышлял капитан. — Он отец его отца?

— Мамы.

— Тогда у него другая фамилия. Что же мне с вами делать? — совсем рассердился капитан.

Ребята приуныли.

— Товарищ капитан, а Щука тоже, наверно, здесь, он провожает деда.

— Вот как? Тогда дело проще. Идите все, — капитан на мгновенье задумался, — ну хотя бы к пароходному книжному киоску. Видели рядом со сходнями киоск?

Ребята закивали.

— Идите и ждите около него. Сейчас отыщется ваш Богатырь и… попробуем восстановить справедливость.

Широким капитанским шагом капитан пошёл куда-то. Глаза у него хмурые, суровые, и ребята постеснялись спросить, зачем им идти к киоску, но сейчас же пошли, а это было в ту же сторону, куда зашагал капитан.

Мальчишка с кляксами и мальчишка без клякс, которые бегали по пароходу неразлучной парой, на верхней палубе вдруг увидели Щукиного отца. Но тот даже не пожелал с ними разговаривать. Тогда они показали его Рыбалычу, а сами помчались дальше искать дедушку с Богатырём.

— Почему это я должен верить каждому встречному и поперечному? — возмущённо говорил Щукин отец, размахивая портфелем.

— А почему бы это, голубушка моя, не верить? Кто вам дал право — людям не верить? — не менее возмущённо отвечал ему вопросом на вопрос Рыбалыч. — Вы бы хоть задумались, почему волнуются столько ребят? Проверили бы факты или пообещали проверить, когда вернётесь, если вам сейчас некогда, голубушка моя.

Щукин отец повысил голос:

— Да они своего дружка-приятеля выгораживают! Натворил что-нибудь, а свалили на моего сынишку, который постоять за себя не умеет.

В это самое время мимо них широким шагом прошёл капитан, а за капитаном стайка ребят.

Капитан поднялся куда-то выше, а ребята вдруг остановились.

— Дружка-приятеля? — удивился Лёвка, услышав последнюю фразу. — Да мы его первый раз увидели. Мы даже не знаем, как его зовут.

Действительно, никто не знал, как зовут мальчишку в кляксах.

— Хорошо, — с раздражением сказал Щукин папа, — после командировки я разберусь, в чём дело, если будет время, конечно.

Вдруг вверху что-то громко затрещало, и неожиданно во весь голос заговорил пароходный радиоузел:

«Внимание! Внимание!»

Все, конечно, сразу обратили внимание.

«Пассажира с чёрной собакой по кличке «Богатырь», а также провожающего Константина Щукина — внука этого пассажира, немедленно просим подойти к книжному киоску, который расположен при входе на пароход. Внимание! Внимание!..»

Объявление повторили три раза, чтобы все-все, кто был на пароходе, слышали его. Ребята моментально всё поняли. Как здорово придумал товарищ капитан. Какой он, оказывается, хороший, а на вид хмурый, суровый, не улыбнётся. Ну и что? Зачем зря улыбаться? Ведь он капитан, он командир судна. Спасибо ему.

Через минуту у киоска собрались все: и Лёвка, и Лида, и Степан с Катюшкой, и Лариса, и Берёза, и мальчишка с кляксами, и мальчишка без клякс. Туда же направился Рыбалыч и ужасно недовольный Щукин отец. Ребята вертели головами в разные стороны. И вот, наконец, все увидели дедушку с Богатырём в руках. Он выходил из двери третьего класса.

— Здравствуйте, — кинулся к нему со всех ног Лёвка, — а мы вас ищем давно.

Вот к ребятам подошёл и капитан. Глаза его улыбались.

…А через несколько минут «Инженер Пташников» попрощался с пристанью. Капитан стоял на своём завидном для каждого мальчишки капитанском мостике и улыбался во всё лицо. И, видя эту улыбку, ребята, которые теперь уже были на пристани, почувствовали, что у них появился новый большой, настоящий друг.

 

Ждём вас в гости

Щукина мама держала сына за руку очень крепко: она боялась, как бы он не улизнул. Когда над Волгой прозвучал сигнал отправления, мама бежала уже к самой воде, буквально волоча за собой этого длинного, противного, но дорогого ей мальчишку.

— Какой пароход отошёл? — спросила она кого-то, вбегая на помост, соединяющий берег с пристанью.

— «Инженер Пташников».

У мамы опустились руки. Она остановилась и, сразу обессилев, устало привалилась к перилам. Щуке теперь уже незачем было рваться из маминых рук. Самая страшная опасность миновала.

— Рад, что опоздали? — горько спросила Нона Ивановна.

Щука молчал, но лицо у него было весёлое, ещё минута и он улыбнётся. Конечно, он был рад. Пароход увёз с собой отца и деда. Отец, правда, ещё вернётся из командировки, но, во-первых, это будет через несколько дней, а, во-вторых, отец всегда занят, ему некогда разбираться в Щукиных делах. Мать же Щука вообще не очень боялся: покричит и смолкнет. Самое страшное — это дед. Он бы Щуке за его дела спуску не дал. Но теперь дед далеко от берега. А в гости он приезжал раз в год, так что Щуке была причина улыбаться.

«Узнать бы, кто это матери наябедничал, — думал он, — ух и расправлюсь! Не рад будет!»

Вдруг Щука вздрогнул и… прирос к земле. Он так удивился, так растерялся, так испугался, что не сразу сообразил убежать. Перед ним, как из-под земли, вырос… дед. Да, да, дед!

«Инженер Пташников» посередине Волги набирал скорость, а дед стоял на помосте, соединяющем берег с пристанью.

— Папа! — удивлённо и радостно крикнула Нона Ивановна. — Вы не уехали?

— Как же я могу уехать, если у тебя дома такое творится? — говорил дед, совершенно не глядя на маму, а уставившись в испуганные глаза внука. — Я теперь долго буду у тебя жить.

Щука, наконец, сообразил, что надо удирать. Сейчас, под горячую руку, деду лучше не попадаться, а потом видно будет. И он побежал. Побежал со всех ног. На берег! В город!

От деда удрать — пара пустяков. От мамы — тоже. Но удрать от мальчишек и девчонок, которые тут же погнались за Щукой, невозможно. Они окружили его и, как миленького, вернули матери и деду.

— Спасибо, — сказал чернобровый старик, — спасибо за всё. Ждём всех вас завтра к нам в гости. А пока мы тут сами разберёмся, что к чему.

Дед крепко взял Щуку за руку и потащил его на берег. Мама пошла вместе с ними, бесшумно ступая по доскам войлочными подошвами.

 

Когда человек становится человеком?

Ребята за ними не пошли. Они молча глядели им вслед. Притихли. И вдруг стало слышно какое-то непонятное бормотанье. Оно, может быть, и раньше было, только его заглушали ребячьи голоса. Бормотанье было отчаянное, со всхлипываниями и где-то совсем рядом. Ребята огляделись. Что такое?

— Кто виноват из них, кто прав, судить не нам, кто виноват из них, кто виноват, кто виноват…

Мальчишка в школьной форме с мохнатым полосатым полотенцем на голове и непонятно чёрным лицом повторял одни и те же слова. Обеими руками он держался за голову и всё время щупал её.

— Да только воз и ныне там, да только воз, да только воз, да только воз, воз, воз… — как заводной, бубнил он, а руки всё время трогали голову.

— Борька? Ты?!

— …и ныне, и ныне, там, там, там. Та-ам! Та-а-ам!! — отчаянно заорал Борька. — Я тоже выучил, тоже выучил, почему же она не возвращается?! — и он кулаками застучал по своему футбольному мячу.

И только теперь, вот только сейчас, сейчас, в эту самую минуту Лёвка, Степан и Лида осознали, что уже темно. Совсем темно, почти ночь. Они, конечно, пораньше видели, что темно, но, помогая мальчишке с кляксами, которого даже неизвестно как зовут, совсем забыли, что темнота для них страшная вещь. Теперь было уже поздно учить басню. То есть басню учить всё равно нужно: её задали на дом, но поздно потому, что они уже навсегда потеряли свои родные, человеческие головы.

«Ну и что, — вдруг неожиданно подумал Лёвка, — не проживём разве так? Проживём! Я же всё вижу, и всё понимаю и всё делать могу. Чего мне ещё! Разве я сейчас не человек?! Разве человек только тот, кто глазами ворочает туда-сюда, носом шмыгает да язык высовывает?! Человек тот, кто соображает правильно, а не так, как Борька».

Если бы Лёвка был взрослым, он, наверно, ещё подумал бы, что человек тот, кто сердце человеческое имеет, то есть кто другим людям добро делает, что человек тот, кто честно трудится, тот, кто… Да мало ли что мог подумать Лёвка, если бы взрослым был. Но он был только мальчишка и ещё как следует не умел объяснять и высказывать того, что чувствовал. Да это совсем не важно — высказывать, слова какие-то говорить. Важно — дела делать. А слова — они всегда на втором плане стоят. После дел. И нечего зря болтать языком, если он у тебя имеется.

И у Лиды и у Степана мелькнули примерно такие же мысли. Они мелькнули буквально в одно мгновение. А во второе мгновение все трое одновременно, глянувши друг на друга, схватились за свои головы.

Что такое? Не может быть! Да не может же быть! Вот он — нос! Живой! Настоящий! Человеческий нос! Но-осик. Его сморщить можно, если захочешь.

Вот они — два глаза. Твои собственные, родные глаза! Веки, ресницы. Моргай, сколько хочешь, подмаргивай. Зажмуривай и разжмуривай.

Вот он — рот! Зубы. Можно палец прикусить, а можешь не прикусывать, потому что больно. И язык — вот он. Только не зачем его зря высовывать. И уши. Милые, дорогие уши, за которые можно себя дёрнуть, чтобы понять, во сне ты или наяву.

Все трое, как по команде, дёрнули, и все трое поняли — наяву. На-я-ву-у!

Они стали нормальными ребятами. В какое время? В какой миг? Никто не знал. Никто не почувствовал, как это случилось. И когда?

Тогда, когда бежали к пристани? Нет, матросы с «Инженера Пташникова» смеялись их головам. А когда же? Тогда, когда просили капитана за мальчишку в кляксах? Ведь капитан не удивился, что у них чудные головы. Значит, они в это время уже были нормальными. Ведь это же Лида, которая могла произносить только «у» и «а», доказывала капитану, что дело не только в собаке, а в справедливости. Вот здорово! Никто даже не заметил, что она снова заговорила нормально.

А Борька стоял перед ними с футбольным мячом на плечах и отчаянно кричал, что он тоже выучил басню.

— Тоже? Ты выучил?

— Один? Без нас?

— А ведь мы не учили.

Но почему же, почему им вернулись головы, а Борису нет, хотя он и выучил басню?

А всё оказалось очень просто. Ведь ребятам нужно было выполнить то, о чём говорил учитель на уроке. А он, их учитель Андрей Иванович, разъясняя басню «Лебедь, щука и рак», рассказывал о согласье между товарищами, без которого дела не двигаются с места. А после Андрей Иванович вообще говорил о дружбе между людьми, о верности, честности, о том, что люди должны помогать друг другу. И это совсем не важно, знакомы они между собой или нет. И ребята, выручая мальчишку с кляксами, прекрасно выполнили наказ учителя. А это и нужно было. Именно так говорил Лёвке дедушка.

Ведь человек человеком становится только тогда, когда делает добро другим.

— Тяв-тяв-тяв? — спросил что-то у Богатыря Пылесос.

— И-и-и, — ответил ему тот, сидя на руках у мальчишки с кляксами.

Щенки познакомились. Пылесос был страшно рад, что опять все собрались вместе, а то он извёлся тут на пристани без друзей: ведь матросы не пустили его на пароход.

Лёвка снял с Борькиного мяча чёрные очки и с извинением и благодарностью подал их Рыбалычу. Но Рыбалыч вдруг подарил эти очки ребятам для общего пользования. И Лёвка опять надел их на Бориса.

И тут выяснилось, зачем Рыбалыч купил футбольный мяч. Оказывается, купил он его не себе, а для того, чтобы подарить Лёвке в день рождения. Купил и не успел спрятать. А когда Лёвка увидел его, к чему было прятать? День рождения у Лёвки был завтра, и значит, с завтрашнего дня этот мяч переходил в ребячьи владения.

— Спасибо, дорогой Рыбалыч.

Мальчишка с кляксами еле удерживал Богатыря. Тот рвался к Пылесосу. Псы тявкали на всю пристань. Они узнали, как друг дружку зовут, и теперь, наверно, рассказывали о своём житье-бытье.

— А тебя как зовут? — наконец спросил Лёвка у маленького, щупленького мальчишки с кляксами.

— Меня? — переспросил тот и почему-то смущённо заморгал, — меня… Лёв. Лёв Зайчиков.

— Ле-ев? Зайчиков? — удивился Лёвка. — Вот так имечко — Лёв! Выдумали.

— А тебя как?

— Меня Лёвка!

— Так ты тоже Лёв! — ответил Лёв с кляксами.

— Разве? Вот чудно! И, правда, ребята, а я тоже Лёв, — вдруг расхохотался Лёв без клякс.

Он подмигнул ребятам сначала одним глазом, потом другим. Улыбнулся до самых ушей. Взъерошил и без того лохматые волосы. Сморщил нос. Нет, языка он не высунул, но знал, что в любую минуту может сделать это, если понадобится для чего-нибудь.

Всё-таки очень здорово иметь на плечах свою обыкновенную человеческую голову.

Ребята! Да, да, те ребята, которые сейчас эту книжку дочитывают. Я к вам обращаюсь. Я хочу вам сказать одну вещь. По секрету.

Книжка эта написана не сегодня и не вчера, а раньше, чем сегодня и вчера. Но до сих пор Борис на своих плечах носит футбольный мяч. Правда, он теперь очень похож на настоящую голову, потому что за это время Борис научился его маскировать. Как он это делает, я не знаю, но делает очень здорово, так что сразу и не отличишь мяч от головы.

Он даже имя своё не любит называть правильно. Когда знакомится с кем-то, часто говорит другие имена. Миша, Гриша, Вася или ещё какие-нибудь. Мало ли имён на белом свете.

Но всё равно, как он ни скрывается, его можно узнать. Голова у него пустая. И самая верная примета Бориса та, что он больше всего на свете думает о себе. До других ему дела нет. Он никогда ни в чём никому не поможет.

Если встретите такого мальчишку (как бы его ни звали), так и знайте — это Борис. Тот самый Борис, который описан в этой книжке.