На следующее утро в отделе консервации царило оживление. Нервы присутствующих были напряжены до предела. Глаза у Гарри Уикендена слезились больше обычного, усы висели как-то особенно уныло. Он забыл завязать шнурки на левом ботинке, и те, волочась по земле, успели обзавестись друзьями, среди которых были сухие листья, пух и длинный черный волос. Но Гарри ничего не замечал. В голове у него тикал некий часовой механизм, сортируя информацию, полученную при расследовании этого дела.

Неожиданное появление украденной картины Караваджо застало его врасплох. Зная, что итальянская полиция разыскивает картину, он немедленно позвонил Габриэлю Коффину, а тот связался с детективом, расследующим это дело, каким-то Ризотто, который сразу же перезвонил Уикендену. Оказалось, что его зовут Ариосто. Он заявил, что в Лондон поедет Коффин в качестве представителя итальянской полиции в Великобритании. Если подлинность картины подтвердится, они пришлют своих людей.

На ломаном английском Ариосто заявил, что итальянской полиции несказанно повезло. В Италии они ничего не нашли, да у них и без того дел по горло. Из римского городского музея украли статуэтку Джакометти, а знаменитая золотая солонка Бенвенуто Челлини, похищенная из Венского художественно-исторического музея, в конце концов оказалась в Италии. Ариосто был просто счастлив, что Караваджо нашелся, и его, судя по всему, не слишком интересовало, каким образом тот оказался под Малевичем и как попал в Национальную галерею современного искусства.

Он даже не спросил, подлинная ли это картина. А ведь это первое, что пришло Гарри в голову, когда она обнаружилась под фальшивым Малевичем. Караваджо с таким же успехом мог оказаться поддельным. Возможно, они имеют дело с талантливым живописцем, у которого масса свободного времени. В процессе расследования этого странного дела Гарри научился не верить собственным глазам. Это напомнило ему, что в четверг он записан на прием к доктору Микстеру, его офтальмологу. Гарри покачал головой.

На его взгляд, картина была настоящей. Она походила на те, что он видел, когда жена потащила его в Национальную галерею на Трафальгарской площади. Вчера вечером, после поднятой суматохи, он нашел имя этого художника в справочнике.

«Да, — подумал, Гарри. — По мне, так это вылитый Караваджо. Но я же ни черта про него не знаю».

— Доктор Коффин, как по-вашему, она настоящая? — спросил Гарри у Габриэля, стоявшего рядом.

Коффин посмотрел в угол комнаты, где находился профессор Барроу. Тот был в клетчатом охотничьем пиджаке и черных брюках, что значительно утяжеляло верхнюю часть туловища. Профессор усиленно потел. Руки его были засунуты в карманы брюк.

— Выглядит неплохо, но я бы предпочел услышать мнение специалиста.

Кроме Уикендена, Коффина и Барроу в комнате присутствовала Элизабет ван дер Меер. Коффин не отрывал взгляд от ее лица, пытаясь прочесть мысли директрисы. Она все никак не могла определиться, сесть ей или продолжать стоять, и, в конце концов, устремилась к окну. Коффин с улыбкой представил себе заголовки завтрашних газет: «Директор музея выбросилась из окна». Возможно, для нее это было бы легче, чем предстать перед попечительским советом на уже втором за неделю экстренном собрании.

Разговор с Женевьевой Делакло, произошедший накануне вечером, лишь усугубил ее страхи. Если Делакло засомневалась в подлинности купленной на аукционе картины, значит, она точно фальшивая. Не зря же под ней оказался Караваджо.

Но куда тогда делось полотно, похищенное у «Общества Малевича»? С Караваджо его явно ничто не связывает. Находящееся здесь никакого отношения к «Обществу Малевича» не имеет. Это уж точно. Иначе Делакло сразу же узнала бы картину. Подлинность «Белого на белом» из коллекции ее музея была подтверждена много лет назад. Все это не простое совпадение. Делакло тоже не понимала происходящего, но то, что «Общество Малевича» пострадало в равной степени, служило для ван дер Меер хоть каким-то утешением. Жертвы не любят пребывать в одиночестве.

— А как лорд Хакере воспринял печальные новости? — шепотом спросил Уикенден, возвращая Элизабет к действительности.

— Во всяком случае, по телефону лорд Хакнесс был очень сдержан, — ответила та. — Он проявил поистине аристократическую выдержку, которой я никак от него не ожидала. Я думала, он будет рвать и метать, причем преимущественно в меня, но лорд лишь вежливо выслушал мой рассказ. Из своего личного опыта я знаю, инспектор, что аристократы ничуть не добрее и не деликатнее всех прочих, просто они умеют скрывать свои чувства.

Уикенден уже успел поговорить с Барни. Слухи, постоянно циркулировавшие в отделе консервации, по-видимому, были беспочвенными. Музейные консерваторы утверждали, будто они слышали от своих коллег из галереи Тейт, которые, в свою очередь, слышали от сотрудников музея «Коллекция Уолласа», что лорд Хакнесс испытывает денежные затруднения и может потерять свой фамильный замок. Это явно не соответствовало действительности, хотя теперь, когда он выкинул шесть с лишним миллионов фунтов, не получив взамен ничего, кроме многочисленных извинений ван дер Меер, вполне может случиться. В отделах консервации всегда любили посплетничать. Это было частью традиции. Уикенден знал, кого спрашивать, однако к услышанному всегда относился с большой осторожностью. А теперь, как выяснилось, и глазам своим верить нельзя.

Вытерев шею фиолетовым клетчатым платком, Барроу сунул его в нагрудный карман, чтобы тут же вынуть снова. Он то наклонялся к картине, то снова выпрямлялся.

Благодаря усилиям консерваторов и химическому составу краски верхний слой был полностью удален. Фальшивый Малевич больше не скрывал темные насыщенные тона Караваджо, игру света и тени, сияние, рождающееся из темноты. Все глаза были прикованы к картине. Присутствующие ждали, что скажет Барроу.

Коффин молча рассматривал полотно. «Во многих отношениях это антипод Малевича, — подумал он. — Ведь белизна — это торжество света без всяких намеков на тени или темноту».

— Размер картины — сто сорок на девяносто четыре сантиметра. Это на двенадцать целых четыре десятых и двадцать сантиметров меньше, чем каталожный размер Караваджо. Но я вижу, что картину обрезали, — заявил Коффин.

— Зачем им это понадобилось? — спросила ван дер Меер.

— Довольно опасно переправлять картину, которая по размерам точно совпадает с недавно украденной, — объяснил Коффин. — Поэтому воры обычно обрезают полотно. И часто важные фрагменты живописи оказываются утраченными. К счастью, по периферии «Благовещения» Караваджо нет никаких фигур. Только черный фон. Но, как вы можете видеть, край картины оказался в опасной близости от правого плеча Марии.

— Значит, Караваджо спрятали под фальшивым Малевичем, чтобы вывезти из Италии? — спросил Уикенден, раздельно произнося слова.

Все посмотрели на него.

— Это блестяще, Гарри! — воскликнул Коффин.

— Просто немного логики. Я, во всяком случае, поступил бы именно так. Если бы воровал картины.

— Слава Богу, что вы этого не делаете, инспектор, иначе на мировом рынке не осталось бы ни одного Караваджо, — с уважением произнесла Элизабет.

— Профессор Барроу, может быть, стакан воды? — спросил Коффин, посмотрев на красное лицо ученого, все еще переминавшегося перед картиной.

— Нет-нет, спасибо, — отказался тот, отводя глаза. — Это подлинник. Я в этом уверен.

— Ну, тогда можно звонить итальянцам.

«Что-то долго он тянул», — подумал Уикенден.

И посмотрел на Элизабет. Она, казалось, не знала, как реагировать. Конечно, для итальянской церкви и полиции это отличная новость, но ван дер Меер от этого не легче. Гарри попытался как-то увязать происходящее с украденным Малевичем. Если именно это полотно выставлялось на аукционе, почему эксперты «Кристи» не заметили того, что сразу же обнаружили музейщики?

— Я могу идти? — чуть запинаясь, спросил Барроу.

— Да, конечно. Спасибо за помощь, — ответила ван дер Меер.

Барроу торопливо ушел. Коффин с улыбкой проводил его глазами до двери.

— Вы знаете, я думала, что мы уже немного разобрались со случившимся. Но после разговора с мисс Делакло у меня возникло еще множество вопросов. Не знаю даже, с чего и начать, — пожаловалась Элизабет.

— Ну хотя бы с того, как украденный Караваджо оказался под похищенным Малевичем.

— Вы правы, доктор Коффин, — поддержал его Уикенден. — Что вы об этом думаете, мисс ван дер Меер?

— Я просто пытаюсь понять. Меня не оставляет мысль, что это не та картина, которую мы купили у «Кристи». Мы с мисс Делакло сразу бы заметили, что с ней что-то не так. Я хочу сказать… Нет, не знаю. Если ее подменили, то когда? После того, как я ее купила, и до того, как ее доставили в музей? Или же нас обманули воры?

— Тогда они не просто вымогатели, а еще и талантливые художники, — громко сказал Коффин.

— Но зачем им рисовать свою подделку на украденном полотне Караваджо? — с недоумением спросила Элизабет.

— Одно из двух: либо они идиоты, либо это часть какого-то грандиозного замысла. И тогда совпадения являются неслучайными, — заявил Уикенден.

— Вы что-нибудь почерпнули из разговора с мисс Делакло, инспектор? — поинтересовалась Элизабет. — Она мне сказала, что вы с ней беседовали.

— Она пыталась помочь, но толку от нее мало. Кражу из «Общества Малевича» расследует какой-то французский детектив, но, похоже, пока безрезультатно. Кажется, его зовут Бизо. Она сказала, что он не говорит по-английски, так что встречаться с ним — все равно что биться головой о стену.

— Звучит оптимистично, — со вздохом заметила Элизабет.

— Не беспокойтесь, мадам. Я от этой стены камня на камне не оставлю.

— Еще того не легче, — опять вздохнула она.

На следующее утро в музей прибыли два итальянских полицейских. Коффин, Уикенден и ван дер Меер посвятили их в суть дела, после чего те отбыли вместе с Караваджо на бронированном автомобиле.

Через пару дней картину повесили над алтарем церкви Святой Джулианы в Трастевере. На этот раз ее привинтили болтами к стене и закрыли защитным экраном из пуленепробиваемого стекла. Большинство прихожан так и не заметили ее исчезновения.

— Мне кажется, здесь не обошлось без тебя, Габриэль, — сказал Клаудио Ариосто, позвонив Коффину из своего спартанского кабинета.

— Надеюсь, это укрепит мою репутацию, Клаудио, — ответил Коффин, стоя с мобильником в руке перед сырным прилавком продуктового отдела «Хэрродс». — Полкило «Вонючего епископа», пожалуйста.

— Che hai detto?

— Извини, Клаудио, это я продавцу. Я в магазине и покупаю сыр. У меня было несколько наводок, одна через Валломброзо и две моих собственных, но я и не мечтал, что все произойдет так легко. Мне просто крупно повезло, что кражу Малевича расследовал мой старый приятель Гарри Уикенден, который ввел меня в курс дела.

— Это просто потрясающе. Мне все равно, как это произошло, хотя подробности, конечно, любопытные. Я лично вижу здесь руку Господа, а дареному коню в зубы не смотрят. Так ведь говорят англичане?

— Если мне станет известно что-нибудь еще, я тебе сообщу. Но, похоже, эта загадка так и не будет до конца разгадана.

— Мне достаточно, что я могу закрыть это дело и отрапортовать полковнику Пасторе о наших успехах.

Коффин заплатил за покупку и отошел от сырного изобилия, держа в руках зеленый фирменный пакет.

— А теперь, Клаудио, я хотел бы замолвить словечко за Валломброзо.

— Я уже говорил с Турином. Хотя она и непричастна к обнаружению картины…

— Это ты так считаешь.

— Насколько мне известно. Ты что-то темнишь, Габриэль.

— Я не могу раскрывать свои контакты…

— В любом случае она освобождена условно и должна до конца срока…

— Я знаю, что там написано мелким шрифтом, Клаудио. Это хорошие новости. Спасибо за помощь.

— Это она должна говорить спасибо. Ладно, возвращайся к своему сыру, Габриэль. Чао, и еще раз спасибо.

«Ну вот и все, — подумал Коффин, кладя трубку во внутренний карман пиджака. — Можно считать, что дело сделано». Он остановился перед сверкающим великолепием кондитерского отдела и попросил слегка охрипшим голосом:

— Мне, пожалуйста, десять шоколадных трюфелей и два шоколадных эклера.

— Микеланджело Меризи да Караваджо родился в городке Караваджо, неподалеку от Милана, в тысяча пятьсот семьдесят первом году. Да, Фиона, того самого Милана, где была основана компания «Прада». А каких-нибудь нормальных вопросов я от вас дождусь?

Профессор Саймон Барроу распинался перед группой невежественных, унылых и апатичных студентов в одном из залов лондонской Национальной галереи, стены которого были обтянуты зеленым бархатом. По крайней мере такой ему казалась его аудитория. Профессор в окружении тридцати трех тупиц.

— В тысяча пятьсот восемьдесят четвертом году его отдали в обучение к миланскому художнику Саймоне Петерцано… нет, Маноло, тебе необязательно знать, как пишется его имя, ты же не кредит за него получаешь… В тысяча пятьсот восемьдесят восьмом году он переезжает в Рим, где начинает работать в мастерской Кавалера д'Арпино, который прославился изображением цветов и фруктов. В девяностых годах Караваджо обретает покровителей в среде богатых и влиятельных кардиналов, известных своими гомосексуальными наклонностями. Главным его спонсором становится кардинал Дель Монте. В этом нет ничего дурного, ведь речь идет о хлебе насущном.

При посредстве покровителей Караваджо получает заказы от церквей. Но его в высшей степени реалистическая манера и свободная трактовка библейских сюжетов отпугивают заказчиков. Его алтарные композиции часто отвергаются как «неблагопристойные», поскольку не соответствуют представлениям церковников. Однако такая «отбраковка» лишь способствует обогащению художника. Картины Караваджо пользуются огромным успехом у светских покупателей, которые платят ему гораздо больше, чем могут предложить святые отцы.

Барроу прошелся вдоль картин вышеупомянутого художника.

— Бурная и драматическая жизнь Караваджо отмечена постоянными стычками с полицией. У него в отличие от большинства художников того времени не было учеников. Мало того, он грозился убить всякого, кто осмелится ему подражать. В мае тысяча шестьсот шестого года Караваджо убил на дуэли своего противника после ссоры, возникшей при игре в мяч. Скорее всего это были разборки между двумя уличными бандами, в одну из которых входил драчливый Караваджо.

В качестве иллюстрации к своему повествованию Барроу сделал несколько неуклюжих выпадов, имитируя поединок на шпагах. Послышались смешки, никак, впрочем, не повлиявшие на интерес к лекции.

— Раненому Караваджо пришлось бежать в Рим, чтобы избегнуть преследования за убийство. Несколько месяцев он работал в Неаполе, потом перебрался на Мальту, где был заключен в тюрьму за ссору с одним из рыцарей Мальтийского ордена. После побега из тюрьмы он обосновался на Сицилии. В тысяча шестьсот девятом году, после возвращения в Неаполь, подвергся нападению наемных бандитов, до неузнаваемости изуродовавших его лицо.

Ожидая папского помилования за убийство, совершенное в Риме, Караваджо в июне тысяча шестьсот десятого года покидает Неаполь, но в Порто-Эрколе его по ошибке арестовывают. Да, роковое невезение, хотя подчас создается впечатление, будто он сознательно навлекал на себя несчастья. Как-то раз Караваджо пригрозил убить официанта в таверне, потому что ему не понравилось, как там приготовили артишоки. Характер у него действительно был не из легких. Вскоре после ареста его отпускают. Все его пожитки, включая несколько картин, остались на корабле, на котором он приплыл. Но за время ареста корабль ушел и теперь находился на расстоянии нескольких дней пути. Караваджо пускается вдогонку, но по дороге подхватывает малярию, от которой вскоре умирает, так и не узнав, что его помиловали.

Барроу увлекся своим рассказом. Лицо его покраснело, он быстро ходил перед картинами, оживленно жестикулируя.

— Однако жалеть его не стоит… Надя, не смотри так, словно ты сейчас заплачешь… поскольку во всех своих несчастьях он виноват сам, вернее его буйная натура. Его девиз был начертан на рукоятке шпаги, которую он постоянно носил при себе, хотя это было запрещено. «Без надежды и страха». Он, в сущности, являлся головорезом, «крутым», как сейчас говорят. Но хотя жизнь его была беспутной, а искусство шокирующим, это один из самых выдающихся художников в истории искусства.

Барроу не сразу заметил в зале трех мужчин в темных костюмах, а когда увидел, резко прервал свое повествование.

— Переходим в следующий зал, дети кукурузы! Давайте, давайте. Потом будете скачивать халявную музыку. У вас еще останется масса времени, чтобы скрутить косячок и посмотреть телик. Я обладаю крупицами знаний и обрывками мудрости, которые, возможно, позволят мне повысить ваш интеллектуальный уровень. Я отдаю их вам за умеренную плату, вносимую вами за обучение. Но нюхать клей и тусоваться, конечно, гораздо интереснее.

Студенты внимательно слушали Барроу, но это ничуть не мешано ему распекать их. Профессор подошел к картине, занимавшей всю стену. На ней были изображены две фигуры в полный рост.

— Тысяча пятьсот тридцать четвертый год. «Французские послы» Ганса Гольбейна. Если бы вы хоть изредка заглядывали в книги, то сразу бы узнали данное полотно. Но ждать от вас этого — все равно что просить обезьяну перестать ковырять в носу и написать «Гамлета». Натан Донн, вы меня слушаете?

Картины имеют свои секреты. Почему мы изучаем искусство? Или, вернее, почему я говорю об искусстве с вами, несмотря на полное отсутствие интереса с вашей стороны? Потому что твердо верю — великие произведения раскрывают нам тайны человеческой природы. Независимо от сознания художника его картины являются иллюстрациями людских страстей. История, политика, социальные проблемы, литература, искусство, религия, философия, психология, человеческие эмоции — все находит место в его творчестве. Вы хотите любви, секса и смерти? Все это есть в картинах, черт побери! В каждом полотне заключена тайна, которую можно уподобить зверьку, завязшему в смоле. Он пытается выбраться в надежде, что вы ему поможете. Всякий взирающий на картину должен знать, что в ней скрыто сокровище, манящее нас из глубины своим призрачным золотым блеском. Так берите же руку, которую вам протягивают!

— Мы само внимание! Давайте начнем учиться, — послышался голос из толпы.

— Отлично. Итак, Гольбейн был придворным живописцем короля Англии Генриха Восьмого, того самого толстяка, имевшего восемь жен. А знаете, почему он был таким толстым? Страдал какой-то ужасной кожной болезнью, названия которой я не помню. Все ноги у бедняги покрылись струпьями, не дававшими ему ходить, поэтому его все время носили. От недостатка физической нагрузки он приобрел весьма внушительные размеры. Но это так, к слову. Гольбейн был фламандцем, как вы, вероятно, знаете из моего курса лекций по северному Ренессансу. Так что его стиль должен быть вам знаком. Помните, я рассказывал вам о ван Эйке?

Так вот, картина, что перед вами, тоже полна скрытого символизма.

Барроу вновь заметил троицу в глубине зала. Что им надо, черт бы их подрал? Опять он вляпался в какое-то дерьмо.

— Этот портрет был заказан джентльменами, которые на нем изображены. Они стоят у высокого стола, загроможденного множеством странных предметов и инструментов. Это два французских посла — светский и церковный. Близкие друзья, представлявшие Францию при дворе Генриха Восьмого. На первый взгляд это парный портрет, символизирующий дружбу. Но на самом деле все гораздо сложнее. Копайте глубже!

Стол в центре картины имеет две столешницы. На верхней стоят астрономические приборы: астролябия, звездный глобус, телескоп и так далее. На нижней мы видим измерительные и музыкальные инструменты, земной глобус, ноты. А это что за инструмент, похожий на луковицу? Правильно, Кэтал. Спасибо за подсказку. Да, это действительно лютня. Итак, на картине изображены предметы, относящиеся к Земле и небесам. Но это здесь не главное. Просто художественный прием. Подойдите поближе и посмотрите на струны лютни. Видите? Одна из них порвана. Если вы начнете играть на этой лютне, звуки окажутся нестройными. Это символ того, что в земном царстве царит раздор. Понимаете, к чему я клоню?

— Нет, — громко сказал кто-то.

— Тогда заткнитесь. В небесах гармония, на Земле разлад. Наверное, нам нужна еще одна подсказка. Вот она. На листке нотной бумаги записано одно из произведений Мартина Лютера. Юрская, вы сможете определить тему картины, опираясь на две эти подсказки?

Юрская стала разглядывать картину. «Какие у нее красивые глазки», — подумал Барроу. Потом посмотрел в глубину зала. Черт.

— Ведь Генрих Восьмой разорвал отношения с католической церковью и основал англиканскую? — заговорила Юрская. — И Лютер отошел от католицизма приблизительно в то же время. Значит, картина символизирует разногласия на Земле из-за каких-то там христианских догм, в то время как на небесах все по-прежнему о'кей. Проблема заключается в толковании христианства на Земле.

Барроу улыбнулся:

— Похоже, вы абсолютно правы. Хорошо сказано! Вы заслужили кусочек печенья. Это и есть тема картины. Но перед тем как вы разбежитесь, чтобы поесть в какой-нибудь забегаловке и подымить косячком, я вам покажу еще один трюк. Посмотрите на косой белый предмет в центре нижней части картины. Непонятно, что это такое. А теперь сдвиньтесь вправо и снова взгляните на эту штуку.

Студенты медленно потянулись к правому краю картины, не отрывая глаз от бесформенного белого предмета, изображенного под столом. Постепенно он стал обретать форму и, в конце концов, оказался человеческим черепом.

— Вот блин! — послышался голос Натана среди множества подобных восклицаний. — Клевый прикол.

— Действительно, клевый. Разделяю ваши восторги. Этот трюк называется анаморфозом, то есть искаженным изображением предметов. Гольбейн здесь проявил особую выдумку, поскольку его фамилия означает «полая кость» — иными словами, «череп». Анаморфоз — это живописный прием, при котором предмет изображается таким образом, что может быть отчетливо виден только с определенной точки. И тогда белое пятно превращается в великолепный человеческий череп. Предполагается, что эта картина висела в узком коридоре, по которому к ней подходили с левой стороны. При смещении зрителя хотя бы на один градус череп превращался в бесформенное пятно. Когда вы проходите мимо картины, а потом поворачиваете назад, перед вашими глазами возникает череп. Это своего рода memento mori, напоминание, что человек смертен и поэтому должен вести добродетельную жизнь, чтобы быть готовым в любой момент предстать перед Господом. Проходя мимо этой картины, вы как бы проживаете человеческую жизнь. В молодости смерть кажется нам нереальной, но к концу дней ее призрак все настойчивей маячит у нас за плечом…

Заметив, что троица двинулась в его сторону, Барроу резко оборвал свой рассказ.

— На сегодня довольно, цыплятки. Вы свободны.

Студенты быстро разошлись. Глубоко вздохнув, Барроу шагнул навстречу мужчинам.

— Что вам угодно, джентльмены?

— Это для вас, — сказал один из них, протягивая профессору конверт.

Сглотнув, Барроу посмотрел на пухлый прямоугольник.

— Если это отрубленная рука, я буду весьма разочарован.

Мужчины не улыбнулись.

Барроу снова посмотрел на конверт, потом нерешительно взял его и заглянул внутрь. От изумления он даже приоткрыл рот. Конверт был набит новенькими двадцатифунтовыми купюрами. Зажмурившись, он быстро закрыл конверт и тяжело вздохнул.

— Очень вам признателен, джентльмены.

— С благодарностью и наилучшими пожеланиями от нашего общего работодателя.

Мужчины повернулись и медленно пошли к выходу. Воровато оглянувшись, Барроу быстро сунул конверт во внутренний карман пиджака. Никто ничего не видел. Профессор пощупал выпуклость на левой стороне груди.

Оглянувшись, Барроу встретился глазами с черепом на картине. «Чего вылупился, приятель?» — мысленно произнес он, отвернулся от картины и пошел к выходу. На лице его играла мученическая улыбка.