Утро 15 ноября было полно такого солнечного сияния, такого ласкового тепла, какие бывают в осенние дни только, кажется, в Крыму. И проснувшиеся очаковцы радостно жмурились, глядя на чуть играющее море, на безмятежную синеву небес.
Около семи утра на горизонте появилось судно. Оно быстро приближалось. Вскоре определили: пароход. А что на пароходе? Может быть, войска, которые правительство пытается подтянуть к Севастополю?
Когда пароход «Пушкин» подошел ближе, намереваясь войти в порт, с палубы «Очакова», заполненной матросами, закричали:
— Полный назад! Назад!
Капитан «Пушкина» брезгливо поморщился: расшумелись матросики… Смутное время!.. И продолжал идти прежним курсом.
Но с «Очакова» снова донеслось:
— Полный назад, а то стрелять будем!
Капитан испуганно крикнул в ответ:
— Сию минуту… сию минуту…
С «Очакова» последовала команда:
— На якорь!
Вскоре к пароходу подошла шлюпка с пятью матросами, потом катер и баркас. Войск на пароходе не оказалось. Но из предосторожности Частник предложил пассажирам перейти на «Очаков».
С удивлением, смешанным со страхом, вступали пассажиры на палубу крейсера, чувствуя, что происходит что-то необыкновенное. Лица матросов, их взгляды и движения были радостны и тревожными.
Появился Шмидт.
— Товарищи! — негромко сказал он, и гул голосов мгновенно угас. — Мы восстали против несправедливости, против рабства. Начатое дело будем продолжать до конца. Чем умирать в Тихом океане, в войне с японцами, за интересы одного или нескольких грабителей, лучше отдать жизнь за свободу, за счастье всего народа. Согласны ли вы продолжать нашу справедливую борьбу, не сворачивая с пути?
— Согласны! — дружно прогремели матросы. В воздух взлетели бескозырки, как стая чаек в непогоду. Волнами покатилось могучее «ура».
Шмидт протянул руку, восстанавливая, тишину.
— Так поднимем же красное знамя и поклянемся, что не опустим его. Свобода или смерть!
Крики «клянемся» и «ура» смещались с торжественными звуками оркестра. На фок-мачту быстро, как ловкий матрос, поднималось красное знамя.
В ту же минуту заалел красный флаг и на мачте флотской дивизии. Присоединившиеся за ночь корабли один за другим передали: «Ясно вижу» — и подняли красные флаги.
Ликующие матросы бегали от борта к борту.
— Смотри, «Гридень» поднял!
— Красный флаг над «Свирепым»!
— «Заветный» тоже!
— Миноносец 268-й!
— И 265-й!
— 270-й!
Тогда над «Очаковом» был поднят сигнал, который мгновенно облетел всю Россию и весь мир: «Командую флотом. Шмидт».
В это чудесное утро воздух был прозрачен и видимость на море отличная. На Приморском бульваре толпились тысячи людей. Они с волнением и радостью следили за тем, что происходит в бухте и на рейде. Вспыхнувшие на солнце красные флаги «Очакова» и других кораблей вызвали и здесь, на берегу, восторженное «ура».
В порту и на морском заводе рабочие начали арестовывать самых ненавистных начальников. Высоко над «Очаковом» реял красный флаг, трепещущий под свежим ветром. «Очаков». стоял мористее, а другие крейсера и броненосцы берег закрывал от ветра, и андреевские флаги на них повисли, как тряпки. Восторженным зрителям с набережной казалось, что царские флаги сникли перед гордым красным флагом восставшего «Очакова».
Но Шмидту, Частнику, Гладкову, всем матросам, следившим за эскадрой, андреевские флаги, остававшиеся на многих кораблях, внушали тревогу.
Пора было начинать задуманный еще вчера объезд эскадры. Шмидт перешел на контрминоносец «Свирепый». С ним были Гладков, Сиротенко, другие депутаты, рота матросов, музыканты.
«Свирепый» почти вплотную подошел к «Пантелеймону». На бывшем «Потемкине» после списания с корабля Сиротенко происходила тяжелая борьба. Одни матросы были запуганы офицерами и кондукторами, другие, лишившись своего руководителя, растерялись.
Шмидт без фуражки стоял на командирском мостике «Свирепого» и смотрел на палубу «Пантелеймона». Многих матросов явно не хватало, зато то тут, то там мелькали офицерские погоны. Большинство матросов, очевидно, не выпустили наверх.
Но он все-таки обратился к команде с призывом.
— Присоединяйтесь! С нами бог и весь русский народ!
В ответ понеслось «ура» — с палубы, из глубины корабля, из трюмов. Но красного флага не было видно.
Шмидт побледнел. Сиротенко что-то сказал ему на ухо, но он ничего не слышал.
«Свирепый» пошел дальше. Приблизились к «Ростиславу». Еще хуже. На палубе почти не видно матросов. На обращение Шмидта офицеры с перекошенными от злобы лицами ответили бранью:
— Изменники! Продались!
На побледневшем лице Шмидта задрожал мускул:
— Изменники — это вы! Изменник тот, кто выступает против народа!
Находившиеся на «Свирепом» матросы с замиранием сердца следили за словесной дуэлью. Контрминоносец проходил у самого борта огромных крейсеров. Казалось, вот-вот кто-нибудь из беснующихся офицеров схватится за револьвер. Но Шмидт стоял во весь рост и, обходя корабль за кораблем, продолжал призывать матросов подняться во имя свободы.
«Свирепый» приближался к «Пруту» — транспорту, превращенному Чухниным в тюрьму. Здесь уже несколько месяцев находились арестованные потемкинцы. Шмидт вместе с командой матросов перешел на катер «Удалец», который вскоре оказался у трапа «Прута».
Шмидт стал подниматься по трапу, за ним следовали очаковцы.
Это было так дерзко, что тюремщики на «Пруте» оторопели. Вахтенный начальник побежал навстречу Шмидту и, увидев прославленного красного лейтенанта у себя на палубе, дрожа и заикаясь, Отдал ему рапорт.
— Мы пришли освободить борцов за свободу, — ровным голосом сказал Шмидт. — Немедленно откройте камеры.
Офицеры «Прута» начали приходить в себя. Полуотвернувшись от Шмидта, караульный начальник презрительно процедил:
— У меня нет ключей от кают арестованных. Я выбросил их за борт.
Шмидт не растерялся.
— Вы офицер русского флота? Вы недостойны этого звания. Именем революции я арестую вас. Сдайте оружие!
За спиной у Шмидта зашевелились очаковцы. Караульный начальник оглянулся — никто из прутовцев не торопился к нему на помощь. Он снял кортик и отдал его Шмидту.
Караульные матросы не оказали никакого сопротивления. Шмидт приказал сбить замки.
Пока арестованных офицеров спускали на катер, чтобы отвезти на «Очаков», взволнованные очаковцы, торопясь и сбивая себе руки, ломали замки. Из камер со слезами выбегали потемкинцы и обнимали освободителей.
Когда на «Свирепом» заметили, что по трапу спускаются освобожденные, там началось ликование. Вот они, первые плоды борьбы! Двери тюрьмы распахнулись. Борцы и мученики получают свободу. Суровые, прокаленные в семи огнях матросы не могли сдержать слез.
Шмидт вернулся на «Очаков» вместе с освобожденными потемкинцами. Сюда уже доставили арестованных офицеров, которым Шмидт объявил, что берет их в качестве заложников. У трапа арестованных встретил Частник. Взяв под козырек, он заявил:
— Ваши благородия, от имени команды предупреждаю: кто будет покушаться на жизнь нашего командующего Шмидта, тот будет наказан смертью.
Офицеры поеживались и что-то бормотали. Частник приказал обыскать их. Какой-то капитан 2 ранга, выворачивая карманы, клялся:
— Ей-богу, денег нет, господа, только мелочь.
Один из матросов остановился и наставительно сказал:
— Нам деньги ваши не нужны. Нам нужна свобода.
Толстый лейтенант с заплывшими глазками громко всхлипывал, неуклюже поворачивался и все порывался объяснить что-то конвойному матросу, но тот нетерпеливо отмахивался…
Частник указал каюты, куда посадить арестованных, назначил караул и распорядился о зачислении офицеров на довольствие.
Гордый тем, что удалось освободить узников с «Прута», Шмидт все же не мог избавиться от гнетущего чувства. Красный флаг взвился над «Прутом» и несколькими мелкими судами, но не на это рассчитывав Шмидт. Он был бледен и удручен.
— Я не ожидал… — говорил он матросам. — Я надеялся, что присоединятся все. Товарищи дорогие, — если даже останемся одни, все равно будем бороться.
Он обвел затуманенным взглядом бухту с линией кораблей, полукружье города.
— Ох, рабы, трусы, чухнинские холопы, будьте вы прокляты…
И вдруг из груди его вырвалось рыдание. К нему бросился стоявший рядом матрос. Подбежал Гладков:
— Петр Петрович, что вы, что вы, не надо…
Матросы обнимали, целовали плачущего Шмидта. У многих тоже на глаза навернулись горячие слезы. Карнаухов успокаивал взволнованного Частника, говоря, что он как-то видел такой же припадок у учителя и что скоро все пройдет.
Действительно, через несколько минут Шмидту стало лучше. Смущенно улыбаясь, он извинялся перед товарищами.
Подошли два матроса, депутаты с «Пантелеймона», утром прибывшие на «Очаков».
— Товарищ Шмидт, «Пантелеймон» с нами, с нами.
— Как с нами? — воскликнул Шмидт. — Почему же нет красного флага? Почему не арестованы офицеры?
— Подождите, товарищ Шмидт…
— Нет, — нет, я вам не товарищ! Если не хотите стать предателями, немедленно идите на «Пантелеймон», поднимите знамя свободы, арестуйте офицеров. Станьте же снова потемкинцами!
Тут же решили послать на «Пантелеймон» депутатов вместе с ротой очаковцев.
Частнику помедлив, сказал:
— Братцы, идите и возвращайтесь с победой. Лучше умереть, чем отступить.
Матросы мигом собрались, погрузились на миноносец и во главе со Шмидтом пошли к «Пантелеймону».
Остальные столпились у мачты, на которую взобрался наблюдатель. С биноклем в руках он следил за каждым движением на «Пантелеймоне» и сообщал вниз, товарищам:
— Подходят наши.
— Поднимаются.
— Принимают, принимают депутатов!
— Стой, стой, что-то не пойму!..
— Кажется, офицера арестуют. Верно, арестовали.
Матросы вытягивали шеи, забирались на возвышения.
Всем хотелось увидеть, что происходит на «Пантелеймоне».
— Красное знамя принесли!
Через минуту все увидели взвившееся над броненосцем знамя борющейся и побеждающей революции. «Потемкин» воскрес.
Вскоре с броненосца доставили арестованных офицеров.
Шмидт вернулся к себе в каюту. Он распорядился, чтоб пассажирам «Пушкина» дали возможность продолжать свой путь. Два студента упросили его оставить их на «Очакове». Потом спохватился: что же мы медлим? Нельзя терять ни минуты. Надо вооружить «Потемкин», вернуть ему снаряды и ударники от орудий, без которых этот великан все равно что беспомощное корыто. Чухнин еще в сентябре разоружил крамольный «Потемкин»…
Тотчас же несколько матросов сели в катер, и направились в арсенал.
А Шмидт начал составлять телеграмму адресату, с которым до сих пор не состоял в переписке, — Николаю II: «Славный Черноморский флот, свято храня верность своему народу, требует от вас, государь, немедленного созыва Учредительного собрания и не повинуется более вашим министрам. Командующий флотом гражданин Шмидт».
Гладков увидел текст и усмехнулся.
— Стоит ли, какое действие… Я надеюсь на социал-демократию, на рабочий класс, это понадежнее.
Шмидт посмотрел на упрямый гладковский подбородок и возразил. Он и не рассчитывает на прямое действие телеграммы. Не в этом дело. Но какой эффект! Пусть она прокламацией облетит всю Россию…
Успех с «Пантелеймоном» навел на мысль послать депутатов на «Ростислав». Вскоре и над этим гигантом появилось красное знамя. Но не успели очаковцы, матросы других восставших кораблей и тысячи людей, собравшихся на Приморском бульваре, возликовать, как красное знамя начало сползать. На его месте снова появился андреевский флаг. Было ясно, что на «Ростиславе» идет борьба. Прошло несколько минут, и над кораблем опять сверкнул надеждой и призывом красный флаг.
К борту «Очакова» подошел паровой катер. Председатель Совета депутатов Столицын привез Шмидту неважные вести. По всем данным, Чухнин и Меллер-Закомельский усиленно готовятся. На крепостных батареях революционные и даже нейтрально настроенные команды заменяются офицерами и специально подобранными людьми. На Северной стороне расположилась полевая артиллерия, — которая готовится к бою. Брестский и Белостокский полки изменили.
Шмидт выслушал эти сообщения, сжав губы. Только под правым глазом чуть дрогнула щека.
— Все равно, — сказал он. — Бежать с революционного рейда было бы вероотступничеством.
С утра на улицах Севастополя появились листовки, в которых говорилось о твердой решимости восставших матросов продолжать борьбу.
«В случае каких-либо насильственных действий со стороны казаков по отношению к гражданам я буду вынужден принять решительные меры.
Командующий Черноморским флотом Шмидт».
«Если мои люди, арестованные властями, не будут освобождены или с ними учинено будет какое-нибудь насилие, то я так же поступлю с офицерами, находящимися у меня на борту крейсера; начну по старшинству.
Командующий Черноморским флотом Шмидт».
Шмидт приказал привести арестованных офицеров в кают-компанию. Они вошли, испуганно озираясь по сторонам. На красном бархатном диване лежала матросская бескозырка. Капитана 2 ранга, того самого, который при обыске уверял, что у него нет денег, передернуло от страха.
— Господа заложники! — сказал Шмидт. — Вы арестованы именем революции. Исполнителем народной роли является крейсер «Очаков». Если он погибнет, с ним погибнете и вы. Не от руки революции, а от руки Чухнина. Я предлагаю вам самим сообщить ему об этом.
Заложникам дали бумагу и чернила. Они начали писать, не раздумывая. Все умоляли не стрелять по «Очакову». Письма были запечатаны и немедленно отправлены с курьерами по назначению.
Не слишком рассчитывая на гуманность Чухнина, командование революционного крейсера готовилось к бою. Антоненко бегал от орудия к орудию, проверяя их готовность, расставляя, инструктируя людей. Матросы увидели добродушного Самсона в новой роли. Бортовые орудия повернуть в сторону эскадры Чухнина! Носовую и кормовую башни — в сторону сухопутных крепостей!
Могучая физическая сила Антоненко словно перешла в непреклонную решимость. Глаза его, всегда светившиеся мягким добрым светом, теперь горели огненной отвагой. Не нужно было быть таким опытным артиллеристом, как этот комендор, чтобы видеть чудовищное неравенство сил. Против «Очакова», по-видимому, все сухопутные крепости, армейская артиллерия, большинство крупных кораблей. На «Ростиславе» шесть раз вздымалось красное знамя и шесть раз черные силы заставляли его спускаться.
— Мы вроде как с пулеметом против 24-дюймовых орудий, — сказал Антоненко Гладкову.
Шмидт стоял на командирском мостике. Он распорядился приготовить пожарные шланги и спасательные пояса. Рядом с ним на мостике находился Женя.
Петр Петрович оглянулся на сына, который с любопытством следил за всеми приготовлениями на «Очакове», за кораблями, такими красивыми, в этой блещущей солнцем и синью бухте.
— Женя, перейди на миноносец. Оставь нас… Ты должен жить. Для борьбы. Да, для борьбы за наши идеи, за наше славное народное дело.
Женя сошел с мостика, чтобы перейти на борт миноносца.
Около, трех часов пополудни на «Очакове» заметили сигнал, поднятый по приказу Чухнина: «Приказываю восставшему крейсеру «Очаков» сдаться и повиноваться государю императору».
«Очаков» ответил:
— Не сдамся.