Крымское солнце продолжало безмятежно сиять, наполняя город и море светом и теплом. Но восставшие были напряжены до предела. Тревога электрическим током пронизывала людей и в казармах флотской дивизии, и на кораблях, и на Приморском бульваре, где тысячи мужчин и женщин с замиранием сердца следили за каждым движением в бухте и на рейде.

К Шмидту прибежал испуганный сигнальщик. Комкая слова, он сообщил, что «Ростислав» наводит орудия на «Очаков». Шмидт внешне спокойно ответил:

— Прекрасно, навести и наши, — и поспешил на палубу.

Здесь все были в тревоге. Одни куда-то торопливо бежали, другие бросались к шлюпбалкам и лихорадочно разматывали канат. Кто-то влез на ванты и, махая бескозыркой в сторону «Ростислава», надсадно кричал:

— Не стреляй! Не стреляй!.

При появлении Шмидта шум утих. По палубе навстречу Шмидту спешил Частник. Уверенные шаги старшего баталера говорили о полном его самообладании.

— Сергей Петрович, — сказал ему Шмидт, — распорядитесь поднять сигнал «Имею много пленных офицеров». Поторопитесь.

Частник бросился исполнять приказание, и вскоре сигнал уже развевался на мачте.

С «Очакова» было отчетливо видно, как готовился к бою «Ростислав». Все орудия его левого борта были наведены на «Очаков». Вот кормовая башня стала медленно поворачиваться. Огромные стволы 12-дюймовок задвигались, словно выискивая жертву.

Антоненко бегал от одного орудия к другому, проверяя их готовность.

Арестованные офицеры поняли, что наступает решающая минута, и застучали в двери, охраняемые часовым.

— Отворите! — вопили они. — Вы не имеете права… Мы здесь погибнем! Спустите красный флаг! Позовите лейтенанта Шмидта! Спасите! Помогите!..

Шмидт спустился к каюте арестованных и распахнул дверь.

— Если сейчас начнется бой, благодарите Чухнина… Он знает, что вы здесь, но ему на все наплевать… Часовой! Никого не выпускать!

— Есть! — с радостью ответил матрос и щелкнул затвором винтовки, досылая патрон. Потом, обратившись к арестованным, сказал спокойно, но внушительно: — Сиди смирно!

И захлопнул дверь.

За дверью продолжали кричать:

— А-а… о-о… Флаг… Лейтенант, ради бога!..

Но Шмидт уже был наверху.

И вдруг громыхнул выстрел.

Орудийный выстрел! Откуда? Куда? В первые секунды трудно было ориентироваться. Толпу на Приморском бульваре вдруг качнуло, как волной, и на «Очакове» подумали, что стреляют по толпе.

Находясь в боевой рубке, Шмидт отдал приказание изготовиться к бою. Контрминоносцу «Свирепому» приготовить мины и орудия.

К Шмидту подбежал Иван Сиротенко.

— Товарищ Шмидт, я здесь!

Петр Петрович взглянул на вдохновенное лицо Сиротенко и назначил матроса командиром «Свирепого». Вместе с Сиротенко на контрминоносец перешел и председатель Совета депутатов Столицын.

Иван Сиротенко взлетел на командирский мостик миноносца и с такой силой ухватился за поручни, точно хотел поднять на свои богатырские плечи весь корабль. Его смуглое красивое лицо выражало непреклонную решимость.

— Мы им покажем, как стрелять в народ! Мы им покажем!

Обогнув Павловский мысок, «Свирепый» из Южной бухты направился к Большому рейду. На его пути стояли два гиганта — «Ростислав» и «Память Меркурия». «Свирепый» направился между ними.

До сих пор восставшие матросы митинговали, принимали резолюции, выдвигали требования, но еще не применяли силы. И теперь Шмидт, Столицын и многие очаковцы продолжали надеяться, что верные правительству суда, увидев готовность революционеров к бою, не станут стрелять.

Вот в бухте показался катер. Он быстро шел к революционным судам. Не он ли везет ударники для орудий «Потемкина», за которыми посылал Шмидт?

Поздно! Еще за два часа до того на верных Чухнину кораблях был получен приказ главного командира о прекращении всяких переговоров с мятежниками и «принятии решительных мер с применением огня для подавления». Было приказано открывать огонь по любому судну, выходящему из Южной бухты.

На канонерской лодке «Терец» старшим офицером служил Михаил Ставраки. «Терцу» было приказано начать.

В три часа пять минут «Терец» открыл огонь по безоружному катеру. Снаряд угодил в котел. С «Очакова» и со «Свирепого» видели, как катер развалился пополам и начал погружаться. Оставшиеся в живых матросы бросились в воду.

Выстрел «Терца» был, по-видимому, сигналом. Тотчас загремела канонада. По революционным судам и прежде всего по «Очакову» ударил из левой носовой башни «Ростислав», потом «Память Меркурия» и минный крейсер «Капитан Сакен». Очаковцы не успевали называть предателей. Вот огонь хлестнул с «Синопа», «Чесмы», «Георгия Победоносца», «Евпатории».

Вот включились морские батареи и армейская артиллерия. Некоторые корабли находились всего в двухстах, ста, даже пятидесяти саженях от «Очакова». Это был расстрел в упор. С Северной стороны летела шрапнель полевой артиллерии.

Тяжелый снаряд с Константиновской батареи попал в «Очаков» под ватерлинией. Вода хлынула в трюм, но благодаря водонепроницаемой переборке затоплен был пока только один отсек.

Шмидт стоял на командирском месте. Частник, Антоненко, Гладков бегали по кораблю, выполняя его приказания. «Очаков» отвечал из своих немногих орудий. Но что это за сила против ураганного огня десятков кораблей и береговых батарей!

«Очаков» загорелся. Шмидт, побледневший от напряжения, приказал пустить в ход пожарную помпу. В это время от Графской пристани отчалил минный транспорт «Буг» с огромным запасом взрывчатки.

Шмидт увидел его и на миг застыл от ужаса. О, эти «герои» Цусимы не знают никаких границ в контрреволюционном бешенстве… Задыхаясь от дыма он крикнул:

— «Буг»! «Буг»! Пустите ко дну «Буг»! Смотрите, «Буг» взорвется!

Очаковцы воспаленными от дыма глазами смотрели на роковой транспорт. Вот-вот взорвется… Случайное или неслучайное попадание, детонация и… взлетят на воздух береговые погреба!

— Пустите ко дну «Буг»! Ко дну!

«Буг» остановился и через мгновение стал медленно погружаться в воду. Матросы исполнили команду «красного адмирала» — они открыли кингстоны. Транспорт со своим жутким грузом пошел на дно. Смертельная опасность, угрожавшая всему населению Севастополя и его окрестностей, была предотвращена.

«Очаков» горел. Пожар, потушенный в одном месте, возникал в десятках других. Матросы сбились с ног. Было уже много убитых и раненых!

Вдруг кто-то крикнул, что вода проникла в машинное отделение. Это значило, что могут взорваться котлы. На палубе началась паника. Несколько матросов бросилось за борт.

— Мы не уйдем! — загремел Частник, стараясь перекричать грохот, орудий и взрывов. — Мы не уйдем! — кричал он, показывая на реявший над «Очаковом» красный флаг.

Ураганный огонь продолжал обрушиваться на революционный крейсер. Он горел и уже не мог сопротивляться.

Почти оглохший от грохота, с черным от копоти лицом, Шмидт старался спасти раненых. От горящего «Очакова» отделилась шлюпка, полная людей: не успела она пройти и двадцати кабельтовых, как на «Ростиславе» прицелились. Пушечный выстрел и дикий вопль раздались одновременно. Шлюпка исчезла. В волнах появились были человеческие головы, но скоро исчезли.

На берегу, где тысячи мужчин и женщин наблюдали за этой кровавой драмой, раздавались крики, проклятия убийцам, рыдания женщин.

С горящего «Очакова» матросы бросались в воду. Василий Карнаухов быстро снял с себя одежду, обвязал вокруг шеи брюки с матросскими четырьмястами рублями и бросился за борт. Он решил плыть на Северную сторону. Но бухта кипела от пуль и шрапнельных осколков. И справа и слева Карнаухов видел, как матросы вдруг дергали головой и уходили на дно, оставляя на поверхности пятна крови.

Подплыв ближе к берегу, Карнаухов увидел, что солдаты расстреливают или закалывают штыками тех, кому удалось доплыть. И он решил вернуться на «Очаков».

По бухте уже шныряли паровые катера Чухнина, десятками расстреливая выбивавшихся из сил матросов, которые не сдавались, предпочитая лучше умереть, чем попасть в руки разъяренных карателей.

«Очаков» горел. Карнаухов поплыл к носовой части, еще не охваченной огнем. Он увидел спущенную сверху веревку, судорожно схватился за нее и только теперь почувствовал, что сил больше нет. Тело обмякло и закачалось на волне, как мертвое. Но руки мертвой хваткой держали веревку.

Отдохнув, Карнаухов стал взбираться по веревке на палубу. Когда он поднялся наверх и ступил ногой на родную палубу, тяжелый удар свалил его с ног. Карнаухов потерял сознание.

Большая часть крейсера пылала. Люди были перебиты, изранены, многие бросились искать спасения вплавь. Больше на беспомощном крейсере делать было нечего. Каждую минуту можно было ждать появления карателей. Шмидт разделся, бросил одежду в огонь и прыгнул за борт. Он решил добраться до миноносца, на котором должен был быть Женя.

Офицеры-заложники, запертые в каюте, заметив, что революционный крейсер уже не в состоянии обороняться, осмелели. Выломав двери, они бросились наверх. Над израненным, горящим кораблем по-прежнему развевался красный флаг. Повсюду на палубах лежали защитники крейсера. Одни были убиты, другие, тяжело раненные, стонали.

Один из офицеров подбежал к фок-мачте и, поминутно оглядываясь, начал спускать красный флаг. Офицеры надеялись, что после этого обстрел прекратится и не пострадавшие во внутренних каютах заложники не понесут никаких потерь……

Белого флага под рукой не было. Кто-то схватил со стола в каюте скатерть и начал судорожно поднимать ее.

Шмидт прыгнул неудачно. Очевидно, при падении он зацепил за что-то, потому что, оказавшись в воде, вдруг почувствовал режущую боль в правой ноге. Преодолевая боль, он плыл к миноносцу. Тот был недалеко, но яростный обстрел продолжался. Рвались снаряды, вздымая, то тут, то там гейзеры воды, и море кипело от пуль и осколков снарядов.

Шмидт оглянулся на горящий «Очаков» и тут вспомнил, что в кителе, который он бросил в огонь, остались письма Зинаиды Ивановны. С ними он никогда не расставался. В глазах у Шмидта все поплыло. Он начал тонуть, но, инстинктивно работая руками, снова вынырнул на поверхность. Сверкнула мысль, что силы иссякают…

Вдруг чья-то крепкая рука подхватила его и потянула за собой. Повернувшись, Шмидт совсем рядом увидел сжатые челюсти Гладкова и его мускулистую руку, уверенно загребающую воду.

— Дойдем… — выдохнул Гладков, и Шмидт почувствовал, что силы возвращаются к нему.

До миноносца было уже рукой подать, но и он был, видимо, поврежден снарядами.

Их заметили и помогли подняться на палубу. Шмидт дрожал от холода, и кто-то накинул на его голые плечи матросскую шинель.

Когда «Ростислав» и другие верные царю корабли открыли огонь, командир контрминоносца «Свирепый» Иван Сиротенко почувствовал, что его час настал. Глаза у него были широко раскрыты от боевого нетерпения.

— Огонь! — крикнул он.

Орудие контрминоносца дало несколько выстрелов по «Ростиславу». Но на каждый выстрел «Свирепого» приходилось сто выстрелов чухнинской эскадры.

Через несколько минут после начала стрельбы снаряд попал в машинное отделение «Свирепого». Машина остановилась. Осколки снарядов и пули градом стучали по бортам, палубе, надстройкам. Канонир, стоявший рядом с Сиротенко и Столицыным, был убит.

На палубе были разрушены почти все надстройки, а «Свирепый» продолжал стрелять, в красный флаг развевался над израненным кораблем.

Но вскоре разрушенная неоднократными попаданиями корма стала оседать в воду. Одни матросы начали бросаться за борт, другие пытались укрыться в носовом кубрике. Туда же Сиротенко втолкнул Столицына, хотел было войти сам, но, подумав секунду, выбежал на палубу и бросился в воду.

Наполовину затопленный, контрминоносец не двигался, орудия его смолкли, но каратели продолжали обстрел, не смея приблизиться к революционному знамени, которое, словно напоенное кровью, ярко алело в вечернем небе.

Целый час не прекращался обстрел. Пули стучали по броне кубрика и опустевшей палубе. Они сыпались на корабль до тех пор, пока какой-то матрос не пробрался к мачте и не спустил флаг, чтобы спасти оставшихся в живых беспомощных людей.

Только после этого к полузатонувшему миноносцу подошли шлюпки, сняли находившихся на нем раненых и доставили их на «Ростислав».

Когда Столицын, подталкиваемый сзади пинками, поднялся на палубу флагмана, там уже находилось несколько человек, подобранных в воде. Дрожа от холода, они лежали на палубе, но их заставили подняться и вместе с доставленными со «Свирепого» выстроили в ряд.

Принимать этот кровавый парад вышел известный на эскадре Феодосьев, хромой адмирал с окладистой седоватой бородой. Изрыгая ругательства, он топал ногами и яростно размахивал руками. Его гнев дошел до исступления, когда он увидел среди пленных человека в штатском пальто. Это был председатель Совета депутатов Столицын.

Человек в штатском — значит агитатор. Брызгая слюной, хромой адмирал закричал:

— Расстрелять его! Сию секунду расстрелять!

Столицын медленно снял с себя пальто, отдал его дрожащему от холода матросу и отошел в сторону.

Из команды «Ростислава» вышли шесть матросов с винтовками. Остановились. Стукнули прикладами о палубу. Столицын стоял молча, безразлично наблюдая за приготовлениями. Скорее бы все кончилось!

Это внешнее равнодушие неожиданно погасило ярость адмирала. Он ожидал испуга, слез, мольбы, хотел насладиться унижением врага. Но не дождался. И крикнул, как ужаленный:

— Отставить!

Офицер стал переписывать пленных. Он спросил Столицына:

— Вы революционер?

— Да, я социал-демократ.

Офицер поднял глаза и внимательно посмотрел на молодого человека, которого только что чуть было не расстреляли.

Положительно, этих людей трудно понять.

Миноносец № 270, на котором оказались Шмидт с сыном, сделал попытку подойти к берегу, но, подбитый снарядами с «Ростислава», вскоре остановился. Обстрел беспомощного корабли продолжался, и люди начали бросаться в воду. Тогда огонь был перенесен на плывущих.

Шмидт лежал в каюте почти без сознания. Тело его беспрерывно вздрагивало — Петр Петрович никак не мог согреться. Матросская шинель, которой его накрыли, была мокрая, и, по-видимому, раньше валялась в угле — по телу Шмидта потекли черные ручейки. Сын его тоже был в шинели, надетой на голое тело.

Вдруг раздался голос:

— Вставайте! Я пришел вызволить вас из беды.

Это был офицер с катера, высланного «Ростиславом», Шмидту помогли подняться и почти внесли на «Ростислав». На палубе флагмана на него с неистовей бранью налетел старший офицер лейтенант Карказ:

— А, вот он, «командующий флотом»! Ах ты, сволочь! Тащите его сюда, тащите, эту сволочь!

Шмидта несли на руках. Едва сознавая что происходит, ощущая острую боль в ноге, он понял только, что сыну здесь может угрожать опасность. С трудом поверившись, он слабо крикнул:

— Сынок, за мной… за мной…

Но Карказ с перекошенным от злобы лицом снова закричал:

— Берите мальчишку! Этой молодой сволочи тоже достанется, как и старому мерзавцу!

Женю окружил конвой и куда-то увел. Шмидта втащили в кают-компанию, посадили в угол дивана. Вокруг стала многочисленная стража.

Карказ продолжал неистовствовать. С ужимками юродивого он вертелся около Шмидта, бранился, размахивая перед его лицом кулаками. Входили офицеры, и Карказ призывал их полюбоваться на плененного врага. Но большинство офицеров, чуть бледнея, смотрели на Шмидта издали и делали вид, что он не интересует их. Кто-то даже попытался оттащить Карказа от Шмидта.

Петр Петрович приподнялся:

— Где мой сын?..

— Замолчи, мерзавец! Пикнешь — живо рот заткну!

Снова замелькали кулаки Карказа. Шмидт впал в беспамятство.

Наступило время ужина. Кают-компания наполнилась офицерами. Все уселись за столы, покрытые белыми скатертями, уставленные блюдами и графинами. Карказ крикливо провозгласил тост «за победу».

После нескольких рюмок галдеж «победителей» усилился. Карказ, хмелея от вина и безнаказанности, угрожающе говорил:

— Что на него смотреть, господа! Вздернем на нока-рее, и дело с концом…

Кто-то кивнув на лежащего в углу Шмидта, крикнул:

— Выпьем за веревку, на которой его повесят!

Шмидт очнулся от пьяного шума, а может быть, от внезапной тишины, которая вдруг оборвала веселье. Вошел адмирал Феодосьев.

Адмирал огляделся вокруг, потом внимательно посмотрел на Шмидта. Он с трудом узнал прославленного лейтенанта. Землистое, осунувшееся лицо Шмидта было иссечено морщинами. Между бровями залегла тяжелая складка, которой раньше не было. За несколько часов он изменился так, как не стареют люди и за несколько лет.

Заметив, что Шмидт один, адмирал приказал привести сюда сына… Женю привели и посадили рядом с отцом. Затем Феодосьев распорядился дать им поесть. Но озябшие, измученные пленники не могли есть. Тогда адмирал велел принести чаю, предложил рому, протянул свой раскрытый портсигар Шмидту.

Шмидт и Женя с жадностью выпили чай, обжигая язык.

Принесли сухое белье и платье… Петр Петрович, одел сына, а самому одежды не хватило. Кто-то дал ему тужурку, но белья и брюк не было.

После ухода адмирала лейтенант Карказ снова зашумел. Шмидта с сыном перевели в каюту без коек, на пол кинули узкий пробочный матрас… Карказ приказал одному из кондукторов, сидеть у дверей и держать их открытыми. В каюту несло холодом. Не успевшего, согреться Шмидта снова затрясло. Он попросил закрыть двери, но Карказ ответил, что предпочел бы видеть пленников «издохшими от холода».

Кондуктор, видимо не случайно выбранный Карказом, устроил у открытых дверей спектакль, зазывая всех проходящих полюбоваться на дрожащего от холода полуголого Шмидта с черным от угольной пыли лицом.

Вошел мичман — флаг-офицер, посланный адмиралом, и спросил у Шмидта, в чем он нуждается. Петр Петрович попросил одеяло или одежду для себя, а если это невозможно, то хотя бы горячего чая для сына. Через несколько минут принесли большой чайник, но пока ждали стаканов, появился Карказ. С бранью и угрозами он отнял чай и выхватил из рук Шмидта папиросы.

— Но эти папиросы дал мне адмирал, — возразил Шмидт.

— Ах вот как, — ухмыльнулся Карказ, — хорошо. Адмирал дал папиросы, но спички я запрещаю и не разрешаю прикуривать у часового.

Пришел фельдшер, чтобы перевязать Шмидту ногу. Руки у него дрожали, он торопился, словно боялся, что кто-нибудь войдет и помешает ему сделать перевязку.

Действительно, вскоре снова вошел Карказ. Шмидт попросил подушку и одеяло для больного сына.

— Я не прошу одолжения, — сказал он, — но подушка и одеяло полагаются во всех тюрьмах.

Карказ удивился и вдруг пришел в веселое настроение. Подушка? Ха-ха… Эй, мальчик! Он с бранью приказал Жене взять ночную посуду и пройти с нею из каюты через все помещение команды.

Матросы сумрачно поглядывали на забавы своего старшего офицера…

Вероятно, уже спустилась ночь, но об этом Шмидт мог только догадываться — в каюту-камеру дневной свет не проникал. Без одеял, почти на голом полу, Шмидт с сыном согревали друг друга своими телами.

Опять вошел Карказ и, осыпая пленников бранью, бросил на пол кусок черного хлеба. Появились вооруженные часовые с каким-то рыжим лейтенантом. Они принесли Шмидту одежду, приказали ему и сыну надеть на голову башлыки и вывели на катер. Ночь.

Куда везут? На расстрел?

Конвойных на катере было подозрительно много. Рядом со Шмидтом встал тот самый кондуктор, который развлекался у раскрытых дверей камеры. В руках он держал бинты. Рыжий лейтенант объявил: если Шмидт произнесет хоть одно слово, ему будет немедленно завязан рот. Вооруженные винтовками и пулеметами, они боялись слов, которые могли вырваться из уст больного, безоружного пленника.

Узников привезли на главную гауптвахту.