Двадцать второго июля 1905 года лейтенант Шмидт сошел с поезда на киевском вокзале. Он был в форменной фуражке и черном плаще, не соответствовавшем погоде. Стоял один из тех жарких летних дней, когда улицы заливает зной, не смягчаемый ни дуновением ветерка, ни близостью днепровской воды. Впрочем Шмидт, одессит по рождению, моряк, привыкший к южным широтам, легко переносил жару. А плащ имел особое назначение: прикрывал погоны офицера императорского военно-морского флота, которые Шмидт имел основание не демонстрировать слишком откровенно.

Лейтенант направлялся из Измаила, где стоял его миноносец, в Керчь к сестре Анне; ее осложнившиеся семейные дела требовали вмешательства брата. Обращаться с просьбой об отпуске к начальству было делом долгим и почти безнадежным. И он решился на самовольную отлучку. Добираться в Керчь морем было рискованно: его наверняка узнали бы, и тогда не удалось бы избежать неприятностей. Поэтому он предпочел кружный путь по железной дороге. В Киеве — пересадка.

Оказалось, что поезд в Крым отходит поздно вечером. Куда девать время? Петр Петрович прошелся по опустевшему вокзалу, купил местные газеты. Морщина боли и презрения пересекла его лоб. В империи кипело, как в котле. Забастовки, протесты, нескрываемое негодование. Только недавно, как факел, озаривший весь мир, вспыхнуло восстание на «Потемкине». Вот-вот, кажется, клокочущий пар взорвет котел и все разнесет вдребезги… А газеты!.. На первой странице и других видных местах — аршинные буквы объявлений: «Олимп. Дирекция I. М. Хржановского. Пари ки данс. Танцующий Париж. Дебют Бетти Беттини, Паласи, Конрада, Станиславской». И еще много других Бетти, обещающих немало удовольствий.

«Совершеннейшие в мире галоши «Колумб»! — кричит крупный косой шрифт, сопровождаемый рисунком новехонькой подошвы. — Не скользят и предохраняют от несчастных случаев. Крещатик, 23». Рядом с галошей императорский двуглавый орел.

Галоши лейтенанту не нужны. Вот бега… Съездить разве, убить несколько часов?

Ипподром. Столики. Бегут лошади, выбрасывая длинные стройные ноги. Рядом делают ставки. Но жара, видимо, обладает способностью умерять страсти и погашать азарт. Игра идет вяло, люди бродят между столиками, то и дело присаживаясь, чтобы заказать прохладительное, и лениво бросая взгляды за барьер, где бегут лошади.

Лейтенант Шмидт смотрит не столько на лошадей, сколько на людей, развлекаясь обычной игрой: по лицу, жестам, походке человека, манере носить шляпу пытается определить его профессию, занятия, характер. Последние десять лет Шмидт провел больше в океане, чем на суше, почти все время в дальних плаваниях, и видел мало людей, если не говорить об экипаже корабля. Видимо, этим теперь и объяснялось его острое любопытство к людям.

Вот господин в сером котелке, самоуверенно сдвинутом на затылок, с добродушным брюшком, ходит неторопливо, мелкими шажками… Ну ясно: десятин пятьсот, собственный дом в Киеве. Занятия… гм, зимою вист, брань по адресу смутьянов, колеблющих державу…

А за тем столиком женщина. Что я знаю о ней? Ничего. Нет, неверно, уже знаю. Она сидит как-то неуверенно, бочком, и смотрит… смотрит в никуда. Какой печальный взгляд. И глаза какие-то нерусские… испанские. Что такое красивые глаза, о которых толкует каждый гимназист, каждая барышня? Понимают ли они, что кроется за этими привычными, опошленными словами? Это не цвет, не размер — «большие глаза», не форма… Все это пустое. Жизнь, характер, неуловимые, самые затаенные движения души — вот что такое глаза.

Женщина повернулась. Теперь она смотрит в чашку своего холодного кофе, но не замечает его. Вот она почувствовала мой взгляд, и ей стало неловко. Как приятна эта неловкость! Жаль, что она отвернулась. Но все равно она чувствует мой взгляд. Чуть вздрагивает ее круглое плечо, обтянутое легкой материей. И движение руки, протянувшейся к чашке, затрудненное, нарочитое, — оно должно помочь справиться с неловкостью.

Лейтенанту тоже стало неловко. Кажется, он смутил даму. Это нехорошо. Он заставил себя резко повернуться, и под ним громко заскрипел стул. Шмидт углубился в газету. Галоша «Колумб», осененная императорским гербом, маячила у него перед глазами. Из-за строчек статьи о проблемах городского водопровода он, не подымая глаз, видел круглое плечо с кружевным буфом у рукава и чувствовал взгляд испанских глаз.

Бега кончились. Петру Петровичу казалось, что незнакомка давно интересует его. Он уже не раз думал о том, что между людьми, близкими друг другу какой-то внутренней духовной общностью, существует незримая связь еще до того, как они сталкиваются где-нибудь на жизненных путях. Они инстинктивно ищут друг друга в бесконечных толпах людей, наполняющих города и дороги. Можно искать долго, годы и годы, можно жить, работать, внешне даже преуспевать, но весь грохот жизни не в состоянии заглушить тоски незавершенного искания, которая живет в затаенной глубине души, заставляя ждать, ждать, ждать…

Но если они столкнулись — достаточно мелочи, взгляда, одного касания, и, счастливые, они безошибочно узнают друг друга.

Лейтенант решительно поднял голову. Боже, как он не почувствовал, что женщина только что вышла из-за столика? Вот она уже удаляется. Не одна. С ней дама и какой-то мужчина. Она уходит медленно, словно нехотя, но уходит. Она среднего роста, молодая, стройная. Большая шляпа на ее голове, надетая по моде чуть набок, покачивается, как лодка на легкой летней волне.

Шмидт следил за этой лодкой, пока она не скрылась в пестрой толпе светлых и темных платьев, пиджаков и мундиров. Следил, не смея сделать ни шагу. Проклятые условности! Неужели это уходит счастье, впервые промелькнувшее так близко?..

Побродив по городу, пообедав в ресторане, прочитав в газетах все статьи и объявления, Шмидт, уставший и все еще взволнованный, поздно вечером вернулся на вокзал. Поезд был уже подан. Огромный косолапый носильщик в фартуке с медной бляхой получил в камере хранения чемодан и быстро потащил его к вагону второго класса, беззастенчиво задевая встречных. В вагоне за стеклами фонариков тускло горели свечи, их убогое пламя вздрагивало с каждым хлопком вагонной двери. Шмидт шел за носильщиком.

Хотя пассажиров в вагоне было немного, носильщики спорили из-за мест, привычно обшаривая полутемные уголки купе.

— Вот здесь, ваше благородие, — сказал косолапый и по-хозяйски задвинул чемодан на полку.

У окна было свободное место. Шмидт сел, снял фуражку и взглянул на соседа напротив. Нет, на соседку!

— Вы? — изумленный, он даже привстал, широко раскрытыми глазами глядя на «испанку». — Вы б-были сегодня на бегах? Из-звините… я вас, кажется, видел…

Женщина была изумлена не меньше. Какое странное совпадение… Тот самый господин, который сегодня на бегах смутил ее своим пристальным взглядом.

— Да, — ответила она нарочито холодным тоном.

Оказывается, она не собиралась ехать этим поездом.

Договорилась с сестрой о семичасовом, дачном, опоздала и теперь попала на дальний.

Шмидт был не в силах оторвать взгляда от своей соседки.

— Можно ли верить в судьбу? — Он больше размышлял вслух, чем спрашивал. Он был убежден, что эта встреча не могла быть случайной. — Извините, если мое поведение…

— Нет, что вы… — заученно ответила дама, однако поднялась со своего места и перешла в другое отделение. Странный человек, странный… Но места в другом отделении не оказалось. Чего же, собственно, бояться? Почему бежать? И ехать ей только до Дарницы, минут сорок. Она вернулась и села на прежнее место.

— Я понимаю, — продолжал незнакомец, — вы можете счесть меня искателем приключений, даже вагонным шулером… Уверяю вас, очень скоро вы убедитесь, что это не так. Неужели люди не могут разговаривать просто, по-человечески, как хочется… отбросив весь этот груз условностей…

Он говорил так убежденно, в глазах его светилась такая искренность, что женщина не только перестала бояться его, но, безошибочным женским чутьем угадав воздействие своего обаяния, почувствовала себя уверенно.

— О чем разговаривать совершенно незнакомым людям? Мы встретились пять минут назад, а через тридцать расстанемся, потому что я схожу в Дарнице, — слегка усмехнувшись, сказала она.

— Тем более! — воскликнул Шмидт. — Мне надо так много сказать вам…

— Кажется, вы морской офицер, а я было приняла вас за почтового чиновника! Я плохо разбираюсь в формах.

Зинаида Ивановна (так звали даму) уже отметила про себя большой лоб с глубокими залысинами и мягкий взгляд больших светлых глаз. Скромные усы опущены книзу. На плечах топорщатся погоны. Повешенный в углу купе черный плащ застегивается на груди медной пряжкой в виде львиной головы. Этакий добропорядочный интеллигентски-профессорский плащ.

Вскоре разговор выбился из недр условностей. Зинаида Ивановна язвительно заметила, что теперь не очень большая честь быть морским офицером, если вспомнить о «доблестном» ходе и исходе японской войны.

Шмидт рассмеялся, но тут же сказал, что смешного в этом мало. Он мог бы многое рассказать ей о войне. Виноваты не матросы и даже не офицеры, которых связывает по рукам и ногам вся бюрократическая система империи. Русский флот еще скажет свое слово. А «Потемкин»? «Потемкин» — это сигнал.

— Кому?

— Народу. И векам.

Шмидт говорил, что, хотя имеет военное образование, предпочитал служить в коммерческом флоте и только в связи с японской войной снова призван в военный флот. Сейчас он командует миноносцем.

Зинаида Ивановна была замужем, но с мужем разошлась, разошлась «по-современному», дружески, и теперь живет одна. Шмидт изумился. Какое совпадение! Он тоже был женат, тоже разошелся с женой, но нет, совсем не дружески. Такая грязь, такая гнусность… Лучше не вспоминать… Сыну его уже семнадцатый год.

Разговор шел так легко и непринужденно, что Шмидт испугался, обнаружив, что до Дарницы осталось минут, десять, не больше. В полумраке блестели большие испанские глаза Зинаиды Ивановны. Шмидт поднялся:

— Простите меня… У меня просьба, которая, может быть, покажется вам дикой. Разрешите мне писать вам.

Зинаида Ивановна насторожилась, как в начале встречи. Получасовой вагонный разговор… ну, это куда ни шло. Но переписка? На каком основании?

— Вы очень… оригинальны. И смелы. Но смелость хороша на войне…

Она дружелюбно заглянула в покорные, просящие глаза лейтенанта.

— Очень, очень прошу вас, — тихо сказал он. — Вы и сами понимаете, что я никогда не позволю себе ни жеста, ни слова, которые могли бы обидеть вас.

Его лицо, белевшее в полумраке, было освещено такой добротой и искренней мольбой, что жестоко было бы обмануть его ожидании.

Поезд замедлял ход. За окном уже мелькали одинокие огоньки пристанционных построек.

— Дарница, Лесная, 25, — быстро сказала Зинаида Ивановна и ужаснулась.

— Спасибо, — растроганно поблагодарил Шмидт и назвал свой адрес: — Измаил, миноносец № 253. Надеюсь, вы мне ответите?

— Если письма будут интересными, если они будут стоить…

Шмидт рассмеялся, спустил свой чемодан и вынул большую красную коробку — «Сухое варенье. Балабуха».

— Возьмите.

— Нет, нет, благодарю вас! Если вы всем попутчицам будете раздавать конфеты, от лейтенантского жалованья ничего не останется.

Шмидта забавляло задорное остроумие собеседницы, но он умолял принять этот скромный подарок. Этих конфет Зинаиде Ивановне хватит на неделю, и она волей-неволей будет вспоминать своего странного спутника.

«Именно странного», — подумала она, принимая коробку и поднимаясь — поезд подходил к станции.

Шмидт протянул руку. Миг замешательства. Казалось, она не решалась протянуть ему свою. Нет, она подала руку. Шмидт склонился в поцелуе. Зинаида Ивановна вздрогнула.

— Очень прошу вас, Зинаида Ивановна, если вам будет тоскливо, одиноко, тяжело, вспомните обо мне, не скрывайте от меня ничего… Может быть, мне удастся помочь вам.

— Спасибо, — сказала она и легко вышла из вагона. Шмидт вышел за нею, остановился у ступенек и проводил взглядом фигуру женщины, быстро таявшую в ночной темноте.

У дверей вокзала Зинаида Ивановна оглянулась. На темном фоне двери четко выделялся белый морской китель лейтенанта.