Около часа мы тряслись на узкой, изрытой ухабами грунтовке, и я мысленно молилась, чтобы не начался ливень, тогда мы попросту увязнем. Моя алогичная часть, напротив, молила небеса пролиться дождем, ведь тогда мы остановимся, и я украду у судьбы еще пару дней счастья, а если повезет, то целую неделю.
Как говорил слепой пророк; «Долгий, долгий путь, радость и боль».
Вскоре наша дорога влилась в настоящее средневековое шоссе, где запросто могли разъехаться три телеги. Пока Арлито и Эд веселились и наслаждались панорамным обзором, я наблюдала за происходящим в щель полога. Лес уступил место пахотным землям, чередующимся с болотами, где то тут, то там торчали покосившиеся стволы деревьев — черные, будто обгорелые, изредка попадались словно сбившиеся в стаи напуганные осины.
Нас обогнали два всадника в кожаном коричневом одеянии и даже не обернулись. Мы поравнялись с открытой повозкой, запряженной мулом. Управлял телегой крестьянин с голым торсом, в широкополой матерчатой шляпе. На мешках тряслись трое его босоногих детишек; девочка лет тринадцати и два мальчишки помладше. Погонщик даже не посмотрел на нас, когда мы пошли на обгон, зато младший сын с чумазой мордахой, засев за мешками, показал Эду язык.
Когда повозка въехала на верх каменного моста, перекинувшегося через реку коромыслом, взору открылся город. Издали он напоминал деревянный ящик, сбитый из тончайших досок, окруженный частоколом и глубоким рвом.
Ненадолго мы съехали с дороги, чтобы Эд примотал лодыжку к бедру, превратившись в инвалида. Я заплела две косы, заколола их на голове, чтоб получился венок, как у статуи Свободы.
Ворота, перекинутые через высохший ров, представляли собой часть забора на цепях. Мы прогрохотали по доскам, Эд рассчитался со стражниками, рассказал нашу с Арлито историю про несправедливо наказанного отца, те посочувствовали и взяли половину положенного. Краснощекий смешливый стражник с носом, похожим на термометр, откинул полог, скользнул по мне взглядом, бегло осмотрел повозку, подергал парусную ткань.
— Да, хорошая карета, удобная. Ночевать можно. Богато люди на севере живут, у барона проклятого.
— Ты не завидуй, — проговорил Эд, кивнув на ногу. — Видишь — отморозил.
Стражник цыкнул зубом и махнул рукой — проезжай, мол.
Издали да при плохой обзорности я не видела деталей, теперь же стало ясно, что Рейлле — город на сваях. Ни в кино, ни на картинках я такого не встречала: все дома стояли на вбитых в землю сосновых стволах, почерневших и поросших мхом. Чтобы увидеть первый и второй этажи, приходилось задирать голову.
— Когда тает снег, вода здесь сильно поднимается, иногда заполняет ров, просачивается в город, и тогда местные передвигаются на лодках и плотах, — объяснил Эд.
— Как же тогда проезжать дальше? — поинтересовалась я, не высовываясь из телеги.
— Никак, — сказал Арлито. — Помню, лет шестьдесят назад весной дожди лили целый месяц, многие жители Рейлле умерли от голода — никто не мог к ним добраться и привезти еду. Тогда меня отправили служить князьям Эльрихам, и пришлось два месяца ждать, пока дорога высохнет, потому что другой путь на тысячи пархов южнее.
Горожане попредприимчивее на нулевых этажах, под сваями, сколотили сарайчики-харчевни. Хозяева победнее просто огородили свою территорию, где на канатах болтались плоты и лодки, сушилась рыба, травы и грибы. Над нашими головами, будто огромная паутина, переплелись лестницы.
К сожалению, в центр города мы не попали, остановились вблизи базарной площади, где торговцы, разложившие товар на земле, зазывали покупателей, силясь перекричать соседей. Гвалт стоял, как на птичьем базаре. На другом конце площади виднелись деревянные лавки с одеждой, посудой, винами.
Эд бросил монетку «парковщику» — рыжему веснушчатому мальчишке, — он распряг коня, повел к привязи, где ждало корыто с кормом. Телега осталась рядом с другими повозками — крытыми и обычными, пустыми и груженными мешками с мукой, бочками, соломой.
Телега встала чуть под углом к другим повозкам, и если сесть вперед и немного выглянуть, не отгибая полога, то открывался вид на бедные дома, которые мы только что проехали, широкую улицу, выстланную досками.
С другой стороны — кусок рынка. Высушенная солнцем крестьянка, продающая мед. Молочница. Старушка со сладостями, на которые облизываются два мальчишки, соорудившие на доске беговые дорожки для таракана.
К торговке вяленым мясом подошли два человека в серых дорожных плащах. Один сел на корточки, пробуя протянутые женщиной кусочки, второй стоял, вертя головой, будто кого-то опасался. Занервничал, дернул напарника за плащ, тот вытянул шею, напрягся, положил руку на эфес короткой сабли в кожаных ножнах, выглянувшей из-под плаща. Уж не по мою ли они душу?
Сунув торговке монету, серый схватил обернутое мешковиной мясо, и они спешно зашагали прочь, не оглядываясь. Я пересела, чтобы лучше видеть, что происходит, но пока не заметила ничего, что могло бы напугать этих двоих. Ага, теперь понятно: в поле зрения появились вальяжные, неторопливые стражники.
Так-так-так. Если эти, в плащах, избегают стражников, значит, Баррелио и Ратон не заодно? Или просто Ратон решил не вводить Баррелио в курс дела — все-таки он замыслил убийство княгини, к тому же богорожденной. Насколько я поняла, богорожденных трогать нельзя, верят, что на них, то есть на мне, мир держится.
Или у меня паранойя, и двое в плащах — разбойники и аферисты? Насколько я заметила, у меня в княжестве и на севере короткие сабли не распространены, это скорее оружие южан, а они на меня не в обиде, скорее наоборот. Нужно будет у Эда спросить, почему у налетчиков нехарактерное оружие…
Иголкой в сердце кольнуло дурное предчувствие, я попыталась его вычленить и осмыслить, но оно только усилилось, я ощутила себя одиноким странником на распутье. Куда ни пойди — что-то потеряешь. Холодно, с горных вершин тянет морозом, ветер треплет лохмотья, пробирает до костей. Когда уже вернется Эд, прижмет к груди, согреет, заполнит пустоту?
К раздолбанной телеге с мешками, которая стояла рядом с моей, подошел кудрявый чернобородый крепыш, похожий на цыгана, достал сверток, спрятанный между мешками, вынул присыпанный мукой ковер, расстелил его, уселся. Сразу же набежали такие же черноволосые дети — два мальчика постарше и девочки пяти-семи лет, — принялись носиться вокруг отца, хлопать в ладоши. Он ударил по ковру кулаком, рявкнул на них — ребятня притихла, расселась и жадно уставилась на сверток, закрыв его спинами. Младшая девочка в платьице, похожем на длинную рубаху, на цыпочках подошла к отцу, обняла его сзади, зажмурилась и пропищала:
— Папочка, родненький, как зе я тебя люблю!
Морщины на лице мужчины разгладились, глаза посветлели, он посадил девочку рядом с собой и поцеловал в лоб, но просидела она недолго, перегнулась через его вытянутую ногу и, вися вниз головой, принялась поедать кусок лепешки с чем-то и зеленью.
Представился Эд. Вот он распахивает дверь в свое родовое гнездо, и гомонящие дети стихают, несутся к нему, виснут на нем. Старшая дочь, уже девушка, — золотоволосая фея с такими же глазами-сапфирами — стесняется, стоит в стороне, ждет, пока мелюзга выплеснет чувства, потом подходит, становится на цыпочки и целует его в щеку, и морщинки на его лбу разглаживаются, он светлеет и молодеет.
Имею ли я право предъявлять на него права? Будет ли он счастлив со мной и скажет ли со временем спасибо?
Нет-нет, любовь — не война, в ней цель никогда не оправдает средства, потому горе захватчикам: завоеванное не удержать силой и хитростью. Даже если жители города, мучимые голодом или скукой, откроют перед тобой ворота — не радуйся, потому что они могут раскаяться, когда насытятся.
Задумавшись, я не заметила подоспевшего Арлито. Он запрыгнул в повозку, приблизился ко мне и прошептал в ухо:
— Тут каждая собака знает, что тебя ищут. Но никто не собирается тебя убивать, напротив, стражники сказали, что велено княгиню защитить, убедить, что никто не желает ей зла и доставить во владения князя Баррелио.
Я усмехнулась:
— Конечно, не будут же они убивать меня у всех на глазах. Кстати, скажи-ка, мой друг, кто и где использует короткие сабли? Ну, с которыми на нас напали. Есть ли они на вооружении армии Ратона или моей?
Арлито покосился с недоверием:
— Не знаю. Сейчас Фредерик коня отвяжет, у него и спроси, обычно его люди используют такое оружие. Но Ратон, насколько я знаю, тоже пытался пару отрядов вооружить так же — арбалетами и короткими саблями.
— Намекаешь, что это люди Ледаара? — Я задумалась, помотала головой. — Нет, он ведь спас нас в таверне, помнишь? Зачем, по-твоему?
— Узнал тебя поближе и передумал.
— И не велел своим людям прекратить за нами гоняться? Нет, он тут ни при чем.
— И пленника он тоже случайно убил?
Вот же прицепился!
— Он был вне себя, как когда перед тобой только цель, и ты ничего вокруг не замечаешь. Почему ты наговариваешь на него?
Арлито криво усмехнулся:
— Ты слепа и глуха, вот я и пытаюсь слушать и смотреть за двоих.
И как на него злиться?
— Вот окаянные, — донесся голос Эда. — Хоть бы помогли калеке! Сам, все сам.
Арлито вылез из кибитки, помог одноногому Эду запрячь коня, и мы покатили прочь из города. Когда Рейлле скрылся из виду, я вылезла на козлы, презрев опасность, и сказала, неотрывно глядя на Эда:
— На базаре я видела двух мужчин в дорожных плащах, у них были короткие сабли…
Ни мускул не дрогнул на лице Эда, он все так же смотрел на широкую дорогу, потом перевел взгляд на меня:
— Это могут быть просто люди.
— Они боялись попадаться на глаза стражникам.
— Значит, они когда-то набедокурили, — предположил он. — Но даже если это наши враги, вряд ли они нас заметили, ты ведь не покидала повозку?
— Конечно, нет.
— Вот и хорошо. Самое опасное место, где могла быть засада, мы преодолели и еще выяснили, что наемники не заодно со стражниками Баррелио, так что можно самую малость расслабиться.
Эд повернул голову, свободной рукой притянул меня к себе, поцеловал.
— Девушка, разве правильно любить калеку? — Он кивнул на свою ногу.
— Правильно. — Я спрятала лицо в складках его рубашки. — Иногда мне кажется, что я знаю тебя всю жизнь, даже дольше, и если мы родимся не людьми, а какими-то другими существами, то нас снова потянет друг к другу.
— У меня такое же чувство.
Или мне почудилось, или в его голосе проскользнула обреченность.
* * *
Дождь все-таки услышал мои молитвы и хлынул после обеда. Колеса повозки увязали в раздолбанных колеях, и пришлось остановиться на более-менее подходящем пригорке. С одной стороны, хорошо, ведь я подольше побуду с Эдом, с другой — это невыносимо, потому что некуда девать Арлито, не выгонишь же его!
В абсолютной темноте шелестел дождь, падающий на парусную ткань, шлепался на влажные листья травы. Мы с Эдом лежали, прижавшись друг к другу плечами, и то засыпали, то выныривали из дремы и снова закрывали глаза. Арлито на нас не смотрел, он сел в угол кибитки и то ли медитировал, то ли молился. Сейчас его было не разглядеть, но я знала, что он там же, куда сел на закате.
— Через три дня мы приедем в орден, — прошептала я обреченно, нащупала и сжала руку Эда.
— И?
— Нам придется расстаться, а я не смогу без тебя.
— Это ведь ненадолго. — Его голос сделался теплым, ласковым, я представила, как Эд поднимает уголки губ и его глаза вспыхивают.
— А что потом? Как ты себе это представляешь? У тебя…
— Тсс! Я подолгу не бываю дома, месяца по два-три, так что не вижу препятствий для наших встреч. Меня другое тревожит. — Его голос изменился. — Твой муж.
— Ты ревнуешь? — Я улыбнулась. — После того как докажу, что он покушался на меня, его накажут, и я возьму развод. Меня интересует, как тебя отпускает жена так надолго?
— Мы скорее друзья, чем любовники.
Я не удержалась от шпильки:
— И дети сами собой появились?
Он вздохнул, я почувствовала его недовольство.
— Прекрати, я люблю тебя и хочу быть с тобой.
Портить гармонию не хотелось, я перевернулась на бок, уперлась ладонями в его грудь, чтобы чувствовать, как бьется сердце. Разве я могла мечтать о чем-то подобном? Спасибо тебе, мироздание! Спящий, Незваный или как там тебя! Пусть моя любовь не будет войной, где все средства хороши! Лучше я ненадолго приду в гости туда, где мне обрадуются.
Но чем больше проходило времени, тем сильнее, безнадежнее становилось чувство утраты. На рассвете мы босиком выбежали на омытый дождем луг; держась за руки, рванули за кусты шиповника, где Эд любил меня, прислонив к сосновому стволу и держа мои ноги на весу. Своей дерзостью и страстью мы бросали вызов невидимому наблюдателю, уверенному, что ничего у нас не получится.
Прошли еще одни сутки. Мы провели бессонную ночь, и утром Эд на козлах клевал носом, Арлито косился недовольно, но молчал.
Мне хотелось напиться медовухи и забыться, не слышать назойливого стука сердца-метронома, отсекающего головы секундам. Странно, но Эд тоже тревожился, наше состояние передалось Арлито, сидящему в повозке, он не выдержал, высунулся и напустился на нас:
— Что с вами происходит? Если не хотите в орден — не езжайте. Развлекайтесь, радуйтесь жизни, а я поеду сам, благо Огник простаивает.
— Арлито, не брызгай водкой в костер, — сказала я. — Мне просто тревожно, ничего не могу с собой поделать — одолевает дурное предчувствие.
Маг вскинул бровь, почесал висок и надолго замолчал.
— Хорошо. Согласен, предчувствие не приходит просто так. Я не Мэтиос и не могу заглядывать в будущее, но раз вы двое чувствуете одинаково, значит, тому есть причина, и правильнее попытаться обмануть судьбу. Давайте так: на подъезде к Даалю есть хижина переправщика, он у меня в долгу, поможет без лишних разговоров, вы спрячетесь там и подождете, пока я съезжу в орден за подмогой.
— Зачем? — удивился Эд.
— Вероятнее всего, убийца будет поджидать нас в Даале, лучше вам там не появляться.
— Уверен?
— Почти. Будь я Ратоном, попытался бы перехватить Вианту в Даале и в Рейлле. Причем в Дааль направил бы больше людей.
— Поддерживаю идею. — Я накрыла ладонью руку Эда, он кивнул и проговорил задумчиво:
— Кто бы мог подумать, что Ратон такой подлец! Мне он всегда виделся человеком честным и благородным.
— Мне тоже, — вздохнул Арлито. — Но очень уж очевиден его интерес в происходящем. Но все равно перевоплощение настолько волшебно, что я засомневался в своей способности понимать людей.
* * *
На следующий день дождя как не бывало, только лужи на дороге остались.
Понемногу местность начала меняться: на смену равнинам пришли поросшие лесом пригорки, ели уступили место дубам и высоким деревьям с гладкими стволами и мелкими жесткими листьями, которые не шелестели едва заметно, когда по ним пробегал ветерок, а тарахтели, словно в зарослях папоротника засели тысячи гремучих змей. Даже когда ветви смыкались над головой, было светло — сквозь листочки пробивался солнечный свет, пусть слегка и рассеянный.
Дорога теперь не тянулась ровной лентой, а, извилистая, то взбегала на холм, то скатывалась с него. Когда мы выехали на безлесный пригорок, у меня перехватило дыхание, и я воскликнула:
— Стой! Дай без тряски на красоту налюбоваться.
Перед нами раскинулась долина, напоминающая лоскутное одеяло: желтые квадраты полей, треугольники и ромбы оранжево-зеленых пастбищ, пятна темных рощ, изумрудно-серебряная полоса деревьев, тянущаяся вдоль реки, а дальше, за трепещущим от испарений воздухом, — окутанные сизой дымкой горы. Сначала — округлые кочки холмов, темные, почти черные, невысокие. Дальше — конусообразные и плоские. За ними — еле голубеющие пики с белыми шапками облаков. Горы тянулись с юга на север и делили континент на царство Справедливости и Беззаконные земли.
— Драконий Хребет, — восторженно вздохнул Эд. — Всегда хотел побывать в Даале — городе на краю света.
Я смотрела вперед, на залитую солнечным светом долину, на горы, и казалось, что этот свет проникает в меня, звенит, и каждая клеточка трепещет, меня становится слишком много, радость больше не помещается в груди, хочется выплеснуть ее, протянуть эту искру в ладонях Эду… Не только Эду — каждому проезжающему мимо человеку, пусть тоже испытает восторг на грани потери сознания!
Нет, не получится. Получится только обнять его и попытаться запечатлеть взглядом величественную красоту. А ведь Эд тоже все видит, его глаза распахнуты, и в них перетекает небесная синь.
Молчание нарушил Арлито:
— Если бы не горы, я сошел бы с ума от тоски по островам. У нас там черные скалы, пусть не такие высокие, и неописуемой красоты заливы.
Его голос будто нажал спусковой крючок, сказка перевернулась с головы на ноги и сделалась приятной обыденностью. Эд легонько хлестнул коня, и он припустился с горки.
— Летом, весной и осенью в долине, за горами, теплее, чем в других местах, — говорил Арлито. — Но зимой часто дует ледяной ветер, от которого птицы падают на лету, потому все живое старается уйти на запад.
— Лавины сходят? — поинтересовалась я.
— Да, но к Даалю не докатываются. Высокие горы очень далеко.
В долине мне понравилось больше, чем на подконтрольных землях: вот так загрустишь, выглянешь в окно, а там — горы, и сразу легко на душе. А еще почва тут каменистая и дороги не такие разбитые, пойдет дождь — не увязнешь.
Мы ехали, минуя деревни и городки, но даже издали было видно, что дома тут — каменные, с черепичными крышами, а люди, даже самые бедные, старались себя украсить яркими бусами, лентами, платья и рубахи — разноцветной вышивкой. Они больше улыбались и выглядели более счастливыми, чем северяне, что противоречило закону этого мира: «Счастье всем поровну».
— Тут такая красота, почему сюда все не переселятся? Зачем прозябать среди болот? — спросила я у Арлито, наполовину высунувшегося из телеги и упершегося локтями в ступеньку за моей спиной.
— Беззаконные земли близко, а сердце Спящего далеко. Иногда появляются упыри. Помню, целую деревню пришлось сжечь — все переродились, даже младенцы. Дети чаще рождаются питрисами, девушки становятся ведьмами, несмотря на обряд Отречения. Чаще вспыхивают эпидемии. Дааль построен именно здесь, чтобы сдерживать натиск обитателей той стороны, у нас сильный флот, но беззаконники снова и снова нападают с моря.
— Понятно. И все равно мне хотелось бы остаться здесь. Насколько я поняла, Дааль никогда ни с кем не воевал.
— Да. Нам беззаконников хватает, — отрезал Арлито. — Они считают, что из нас получаются хорошие рабы, смирные. Некоторые купцы не брезгуют торговлей людьми. Только и успевай отлавливать их и казнить.
Эд положил руку мне на плечо, я прильнула к его боку, проводила взглядом изъеденный коррозией валун, похожий на многослойную сосульку, растущую вверх. Хотелось оттянуть время, ухватить его за хвост и не отпускать, потому что каждый километр отдалял меня от Эда. Да, мы пока вместе, но все ближе, все неотвратимей утрата, все отчетливей проступают лица тех, кого он должен любить больше меня.
Пейзажи сменяли друг друга, будто кадры разных фильмов. Только что мы ехали вдоль пшеничных полей, потом дорога пошла вниз, и вот мы в карьере между желтовато-красными скалами. Выехали из него и очутились в раю: и слева, и справа — сады. Черешня уже налилась соком, яблоки еще зеленые, придорожная малина, присыпанная белой пылью, алая от ягод.
Я попросила остановиться, и мы нарвали немного черешни — сторож не появился и не наказал нас, Арлито пояснил, что путникам разрешено брать немного, потому бездомные и юродивые на лето кочуют в долину и кормятся фруктами. Те, кто летом ни к кому не прибился, зимой замерзают насмерть.
Мы двигались на юго-восток, к зеленой полосе деревьев, растущих вдоль реки. Сквозь скрип повозки и хруст камней под колесами я не сразу различила монотонный гул, но когда мы спрятались от зноя в тени размашистых тополей с серебристо-зелеными листьями и поехали вниз по течению горной реки, шелест превратился в рокот стремительной воды, сносящей препятствия, ворочающей глыбы.
А еще бросилось в глаза, что тут нет молодых деревьев, а столетние тополя-великаны стоят на размытых корнях, будто на колоннах.
— Каждую весну Бурульча разливается, вода сильно поднимается, тащит камни, которые разбивают мосты. Но случаются и годы страшной засухи, когда русло превращается в ручей и порастает молодыми деревьями.
Чем ближе подъезжали к городу, тем больше попадалось повозок и карет. В конце концов мы повернули к реке и упали на хвост повозке, застеленной мешковиной. Нервный старик-погонщик постоянно оглядывался и стегал коня, надтреснуто покрикивая «н-но!».
Когда въехали на холм, взору открылось обширное плато с гигантским постоялым двором, мы с Эдом залезли в кибитку, Арлито сел на козлы, позволив старику оторваться от нас.
Справа и слева от главной дороги была «стоянка» — деревянные сооружения, похожие на растянутую в пространстве многоногую букву «Н», по три «ноги» с каждой стороны. К перекладине крепились крюки, куда привязывали лошадей — одну напротив второй.
Туда-сюда одни подростки носили ведра, высыпали корм лошадям, ставили ведро под нос коню, ждали, когда он напьется, и передвигали дальше, а другие убирали навоз в деревянные тачки. За «стоянкой» для бедных виднелись места под навесом — для более благородных животных, а за ними — зимние стойла. Лошадей охраняли пожилые мужчины в кожаных жилетах и широких шароварах, вооруженные кнутами и луками.
— Здесь подвесная переправа, она выдерживает только людей, потому повозки и лошадей оставляют под присмотром, за отдельную плату, конечно. На той стороне берут лошадь на время или едут в город на повозке для простолюдинов. Вы подождете здесь, пока я съезжу в орден за подмогой.
— Неужели нет дороги в Дааль? Ну чтобы с мостом? Как же туда еду и прочее возят? — полюбопытствовала я.
— Мост есть, и не один, но севернее. Пришлось бы делать крюк, а здесь у меня старый знакомый Сэмми, он вас спрячет.
Метрах в тридцати от «стоянки», справа от дороги, был целый городок таверн: на первых этажах — харчевни, на вторых — спальни. Слева от нас стоял кособокий сарай, гибрид барака и ангара — в ближней к дороге части был склад, в дальней, похоже, обитали рабочие. Мы не стали сворачивать направо, в гостевой дворик, а направились к крутящимся трехметровым колесам наподобие тех, что у водяных мельниц.
На площадке между гостиницами и переправой не было ничего, только три пустые телеги, ткнувшиеся в землю дышлами.
Путники переправлялись над ущельем в огромной сбитой из досок клетке на тросах. Чтобы облегчить ее вес, боковые перегородки сплели из веревок. Чем-то это чудо техники напоминало фуникулер, но двигал его не мотор, а мускулистые мужчины. Первая пара толкала трехметровое колесо от себя, вторая — вращала на себя, и натянутые между колесами тросы двигались вперед и назад, перемещая над пропастью клетку, наполненную людьми.
С обеих сторон от больших колес наблюдалось по пять малых, двухметровых, причем одно находилось на этой стороне оврага, а второе — на другой. Два троса вверху, на них — кабинка с пассажирами, которая приводилась в движение непонятным пока способом. Скорее всего, в кабине имелся вращающий момент в виде педалей или руля…
Одна из десяти хлипких кабинок заскользила над пропастью, и я поняла, почему она движется: кто-то из пассажиров тянул один из верхних тросов, перемещая клетку, а на подъезде ему помогали мускулистые работники переправы, подкручивая колесо. Они напоминали титанов: сокращаются стальные бицепсы, мышцы на спине вздуваются. Каждый раз перед очередным рывком, когда ноги врастают в землю, кажется, что выпирающие мышцы разорвут кожу и обнажатся стальные жгуты. Я представила, каково это — изо дня в день рвать жилы, вращая огромное колесо, и стало до слез жаль этих людей.
Повозка остановилась в паре метров от хижины, уго будто выросла из камней позади последней транспортировочной кабинки и в пяти метрах от обрыва, где клокотала река. Арлито спрыгнул на землю, обошел дом — порог находился со стороны обрыва, — постучал и крикнул, стараясь перекричать рокот бурной реки:
— Сэмми, выходи, это Арлито!
Дверь открылась, и высунулся длинноносый мужичок со скошенным лбом, похожий на крота, причем ростом он ненамного превосходил Арлито. Что рассказывал наш маг, я не слышала, человек-крот шевелил надбровными дугами и кивал, поглядывая на повозку. Потом Арлито осмотрелся и махнул нам — идите, мол, тут безопасно.
Эд высунул голову, вылез из кибитки, протянул мне руку. Я воспользовалась помощью, потупилась, чтоб лицо скрыли волосы, поправила сумку с деньгами, перекинутую через плечо, и ощутила себя мышью, желающей скорее забиться в нору. Улиткой, лишенной раковины, — мягкой и беззащитной. Все время чудилось, будто кто-то смотрит в спину. Но поблизости не наблюдалось никого подозрительного. От гостиниц до обрыва было метров пятьдесят вытоптанной и утрамбованной земли вперемешку с камнями, стояло три телеги, наша — четвертая, единственная с крытым верхом. Два старика с узелками ковыляли к переправе — пожилые, но гордые, без тросточек, они преодолели уже большую часть пути. Три женщины с многочисленными косичками, украшенными яркими лентами, призывно хохотали, косясь на мускулистых парней, которые, вращая колеса, сопровождали каждый рывок протяжным «Э-эх».
Мы с Эдом потянулись друг к другу, взялись за руки и побежали к хижине. Хозяин исчез за дверью, Арлито посторонился, и мы шагнули в полумрак. Домик был рассчитан на человека гномьего роста, если бы я подпрыгнула, то достала бы макушкой потолок, и высокому Эду приходилось гнуться в три погибели, втягивать голову в плечи.
Шаркая по полу, хозяин повел нас по узкому коридору, распахнул первую дверь, что сразу напротив входной:
— Здеся у меня смотрильня. — Он махнул в окно. — Вон, переправа видна. Но нам дальше, туда, тама комната с кроватью.
Комната была крошечной, наверное, три на три метра. Односпальная продавленная кровать, кособокий маленький стол с крошками хлеба и темными пятнами, глиняный кувшин. Два окна, из одного открывался вид на пустырь с телегами и переправу, из второго — на стоящие к нам задним фасадом гостиницы — будто игрушечные, каменные, с яркими черепичными крышами — и огромный сарай, что через дорогу от них.
Эд сразу же уселся на кровать, вытянул ноги, я перевела взгляд на Арлито, который наблюдал за нами через порог:
— В орден я попаду часа через три-четыре, будет уже ночь. Пока меня выслушают и примут решение, пройдет еще два часа. Раньше завтрашнего утра меня ждать не стоит. — Он поставил на стол узелок с едой, заглянул в кувшин. — Ага, еда и вода у вас есть. До темноты старайтесь не высовываться и не шуметь.
«Не шуметь» — это о чем он? Неужели слышал, когда мы в телеге… Кровь прилила к щекам, и я почувствовала, что краснею до кончиков ушей.
— Удачи тебе, — проговорил Эд, на его губах играла презрительная полуулыбка, которую он изображал, когда старался отгородиться от людей. — Возвращайся быстрее!
— Все, ухожу. — Арлито затопал по коридору, хлопнула дверь.
В дверном проеме появился хозяин хижины, крякнул и сказал, глядя в сторону:
— Отхожее место за домом, кхе… Ежели чего надо, зовите, я тута до первой звезды.
— А потом переправа закрывается? — поинтересовалась я, выглянув в окно.
Арлито подозвал мальчишку-конюха, заплатил ему, тот кивнул и принялся распрягать коня, чтобы отвести его к привязи. Маг проводил его взглядом, добрался до ближайшей… вагонетки? Кабинки? Нет, корзинки, напоминающей птичье гнездо, слепленное из досок, подозрительно тонких прутьев и по бокам обмотанное веревками. Стоило представить, как ты несешься на таком ненадежном приспособлении над бездной, и сразу хотелось упасть в обморок.
Маг залез в стоящую на краю обрыва клетушку, к нему поспешил мускулистый парень, проверил веревки, взял деньги за работу и толкнул корзинку — она заскользила по канату, доехала до нижней точки, Арлито за что-то дернул, заработал руками — кабинка поползла вверх. Когда колесо начал вращать парень, она буквально взлетела на другой конец обрыва, и я выдохнула с облегчением — все, Арлито на месте целый и невредимый.
Хозяин подождал, пока я повернусь, и ответил на мой вопрос:
— Ночью работает, кхе, только общая воздушная карета, моя — нет. А теперь я оставлю вас, мне нужно записать в доходной книге прибыль, которую мне принес Лорки.
Вот как тут называются кабинки! Гениально! Почему тогда не повозка или телега, что больше соответствует истине? Не звучит?
Хозяин удалился, заперев за собой дверь, я села на потемневшие от времени перины, положила голову на плечо Эда и зажмурилась. Никто не знает, что будет завтра, а уж на месяц вперед разве что хромой Мэтиос может заглянуть. Завтра мы расстанемся, и неизвестно, удастся ли нам встретиться снова. У нас есть только этот миг, перемещающийся по сегодняшней ночи, будто небесная карета — по канату. Я задумалась — и вот она уже преодолела небольшой участок, приблизила нас к тому берегу.
Я сжала руку Эда и прошептала:
— Обними и не отпускай, мне страшно.
— Ну что ты как маленькая. — Он провел рукой по волосам. — Все будет хорошо! Тебе ведь надо вернуться домой, доказать, что ты невиновна, да? Ты ж не собираешься бежать и дарить свое княжество Ратону?
— Нет…
— Значит, придется немного потерпеть, а потом мы все равно будем вместе, потому что по-другому я уже не смогу.
Он говорил слово в слово как его двойник из моего мира. Но несмотря на сказанное, тот Эдуард предал меня, пожертвовал меньшим ради большего. Здесь я опять меньшее, как ни крути.
Ледаар попытался разогнать мою тоску:
— Давай лучше договоримся, как свяжемся, когда закончишь дела и вернешься. Ты отправишь ко мне посла, что согласна на переговоры, и я брошу все, прилечу к тебе, и мы сломаем твою кровать.
Я рассмеялась сквозь слезы:
— Ты меня скорее разломаешь, потому что ее не разобьет даже вон тот мускулистый парень, который крутит колесо…
Эд прищурился:
— Я еще не уехал, а она уже на парней засматривается… И как тебя оставлять надолго? Сразу ведь уведут…
— Хомут на шею — и в стойло, да? Меня не так просто увести, потому что мое сердце принадлежит тебе.
— Это хорошо, — кивнул он и уселся на дощатый пол, положил голову мне на колени, и я принялась перебирать пряди его волос. Наконец-то я реагирую на происходящее правильно, и мне хочется не бешеного секса, когда забываешь, кто ты и где ты, а нежности. Прикасаться, обволакивать, впитывать ощущения. Пальцами водить по его щетине, закрывать ладонями его глаза и млеть от того, как его дрожащие ресницы щекочут кожу.
Начало смеркаться, цвета потускнели, кабинки все реже бегали туда-сюда, все реже доносилось «Э-эх» парней, вращающих колеса.
Я потянулась к тумбочке за свечой, но Эд взял меня за руку.
— Нет.
Поцеловал запястье, провел языком к сгибу локтя. Действительно, «нет», потому что одна свечка уже тает в его руках. Надо же, одного прикосновения достаточно, чтобы я перестала думать о глупостях…
Эд подхватил меня на руки и повалил на перину, улегся сверху. Кровать была ему коротка, и он упирался коленкой в пол. Он боялся, что мне тяжело, потому лежал, упершись локтями в кровать. Нет-нет, Эд не собирался страстно и грубо владеть мной — он гладил щеки, веки, губы, лоб и смотрел неотрывно, ласкал взглядом каждую впадинку моего лица, шею, ямочку между ключицами.
Господи… Спящий, кто ты там? Не забирай у меня это счастье, что хочешь бери, но его — оставь.
— Если бы ты знала, как я тебя люблю…
— Повтори, — улыбнулась я.
— Люблю, люблю, люблю…
— Раньше думала, что мужчины боятся этого слова.
— Только те, кто боится себя.
— Пообещай, что не предашь меня…
Видит бог, не хотела этого говорить, как-то само вырвалось, и я зажмурилась, съежилась мышкой, потому что любой разумный человек не стал бы обещать.
— Я, Ледаар Фредерик, обещаю, что никогда, ни при каких обстоятельствах не предам тебя.
— Спаси…
Он закрыл мой рот поцелуем — долгим и нежным. Хотелось, чтобы он длился вечно, но Эд отстранился и прошептал:
— Поднимись, давай положим перину на пол, а то мне неудобно.
Когда я резко села, закружилась голова. Закончив расстилать перину на полу, он задвинул на двери щеколду, встал на колени, чтоб быть со мной вровень, потянул за ремешок, снял верхнее платье, потом молча сорочку и прошептал:
— Хочу видеть тебя, пока не сильно темно. Ты самая прекрасная женщина на земле. Ответь, почему я?
Я расшнуровала его рубашку, стянула ее, встала на колени рядом с ним, растрепала его волосы:
— Наверное, потому что ты этого достоин.
Прильнула, царапнув спину, нежно укусила шею — он вздрогнул, положил меня на перину и долго ласкал грудь, живот, шею губами, ладонями, пальцами. Я позабыла обо всем, извивалась под ним, то притягивая его и умоляя не останавливаться, то отталкивая. Вроде получалось не кричать, а может, и нет, потому что я то взлетала на высочайшую точку наслаждения, то стремительно падала, и нежные руки Эда подхватывали меня, баюкали, ласкали. Я смеялась и плакала, мир плавился и менял очертания, гасли и вспыхивали звезды, умирали и рождались вселенные, лишь его пронзительно-синие глаза, наполненные любовью, были осью мироздания, вокруг них вращались все возможные миры, закручиваясь рукавами галактик.
Мы очнулись, когда совсем стемнело. Луна еще не взошла, но света звезд хватало, чтобы различать очертания предметов и силуэты друг друга. Не было ни сил, ни желания разжимать объятия и вставать, и мы лежали, обнявшись.
Впервые меня расстраивало, что не он у меня первый, я разметала бисер, благо, много осталось в душе хорошего, светлого — для него. Страха нет, даже неизбежность старости не пугает. Наоборот, хочется разделить с ним буйство молодости и неторопливую мудрость зрелости.
Проснулась я перед рассветом от того, что пересохло во рту. Стараясь не потревожить Эда, села, с сожалением отметила, что мы проспали эту ночь. Но ведь у нас есть целое утро! Сейчас попью воды и разбужу его поцелуем, да не простым, особенным! Вряд ли он испытывал такое!
Встала, переступила через Эда одной ногой, потянулась к кувшину, с жадностью напилась, поставила его на место, посмотрела на переправу, замершую в ожидании рассвета: на громады колес, возле которых дремал мускулистый титан, на хлипкие клетушки, на нашу повозку, на каменистый пустырь для телег, на гостиницу, откуда вышла группа темных силуэтов и направилась к переправе. Немного отойдя, незнакомцы столпились, начали что-то обсуждать. Один из них махнул в нашу сторону, и все они повернули головы. Бросилось в глаза, что вооружены они короткими саблями и арбалетами.
Они ведь по нашу душу! Сердце будто с цепи сорвалось, меня бросило в жар и холод. Натянув сорочку, я села, одной рукой принялась тормошить Эда, второй — искать верхнее платье.
— Эд, вставай!
Он проснулся мгновенно, как и подобает солдату. Не спрашивая ни о чем, натянул штаны, сначала взял с тумбочки арбалет, потом выглянул в окно, выругался на местном языке.
— Пять человек идут сюда. Пятеро — к другой такой же хижине на той стороне двора, но они будут здесь, как только…
— Вижу. Знаю. Что делаем?
Эд выглянул в окно: пятерка врагов не спешила, шла вразвалочку. Оставалась надежда, что это или стражники, или какие-то работники, но она была призрачно мала.
— Бежим к нашей телеге, — шепнул он. — Спрячемся за ней. Потом ты бежишь к переправе, ко второй карете, я стреляю по ним. Потом бегу я, переправляемся вместе.
До телеги было метров пять, от нее до второй кабинки — столько же.
Я взяла арбалет, уперлась в него ногой, натягивая тетиву, потянулась к колчану со стрелами, взяла одну, она напоминала гибрид чернильной ручки и ракеты (и чего их называют болтами?), зарядила оружие, отмечая, что тело само знает, что делать, надо просто расслабиться и дать волю рефлексам.
— Стрел мало. — Я взяла себе пять, в колчане оставила чуть больше.
— Главное — переправиться, на той стороне позовем на помощь. Здесь лучше не звать, наше единственное преимущество — внезапность.
Надо отдать должное этому телу — при опасности оно не впадало в ступор. Эд бесшумно выскочил на улицу, прижался к стене, держа арбалет наготове. Я встала рядом с ним, он порывисто поцеловал меня в губы и шепнул:
— Беги к телеге на счет «три». Раз, два. — Он высунулся из-за угла и выпустил стрелу во врагов. — Три!
Я рванула к цели, присела за повозкой, спустила тетиву вроде наугад, но один из нападавших, бросившихся врассыпную, вскрикнул и упал рядом с налетчиком, застреленным Эдом. Перезаряжая арбалет, я выглянула из укрытия — враги бежали к телегам, которые стояли на пустыре, от ближайшей до моей повозки было метров десять.
Эд вскинул арбалет; делая вид, что стреляет, рванул ко мне, сел на колени, выглянул из укрытия, и в доску над его головой впилась тонкая стрела с красным опереньем из пергамента. Меня бросило в жар — дошло, что если бы налетчики стреляли прицельно, то не промахнулись бы. Они еще не оправились от потрясения, потому и…
— Стреляй и беги, — скомандовал Эд.
Я глянула вперед. До первой кабинки вообще рукой подать, но она хлипкая и веревочная, нас там застрелят. А вот вторая обита по бокам какими-никакими, но досками, еще бы щит взять, но поблизости нет ничего подходящего.
Не спеша выполнять команду Эда, я посмотрела на вторую группу, которая направилась к хижине на другом конце переправы: они спрятались за крайним колесом и теперь по одному перебегали к колесам, что ближе.
Мускулистый работник переправы проснулся и сразу же получил стрелу в горло.
— На пооомощь! — заорала я что было сил. — Пожар! Горим!
Вспомнились азы самообороны: если хочешь, чтоб тебе помогли, не зови на помощь и не ори, что убивают — люди с большой вероятностью не захотят рисковать и не придут. А вот на пожар взглянуть захочет каждый.
— Пожар! Воды! — крикнул Эд, я выстрелила в перебежчика за колесом, он тоже заголосил, схватился за ногу.
Зарядив арбалет, я рванула ко второй клетушке — она была не прямо напротив повозки, а чуть дальше, потому я рисковала быть застреленной. Сделав колесо, я прыгнула, кувыркнулась, вкатилась в нее… И сообразила, что в суматохе не удосужилась спросить, как она работает. Ну и ладно, Эд поможет! Потому я просто присела, выцеливая врагов за телегой.
Один высунул голову — в него полетела стрела. Вскрик — есть!
Остались три стрелы, зато возымели действие наши вопли: во дворе гостиницы поднялся шум. Полуголый мужик выскочил на дорогу, и налетчики сразу же ранили его в живот.
— Помогите, грабят! — заорала я, срывая голос. — Мы тут, на переправе! Спасите! Воры!
Воров постояльцы испугались и засели во дворе, предпочитая не рисковать попусту, а охранники нам на помощь не спешили. Между тем я вставила третью стрелу, осталось еще две, и у Эда примерно столько же.
Наших противников не заботило, что их злодейство раскрыто, они решили добраться до меня любой ценой. Вот же маньяки!
— Прыгай! Переправляйся! — крикнул Эд, махая мне. — Я им не нужен! Я — позже!
— Не знаю как! — ответила я, целясь в телегу, за которой укрылись преследователи.
— Просто…
Зазвонил набат, да так громко, что я не разобрала слов Эда. Колокол все бил, бил по натянутым нервам. Еще, похоже, в игру вступили охранники переправы. Или это постояльцы решили поразвлечься — поохотиться на плохих парней? Они не знают, что мы — хорошие, могут и нас пристрелить под шумок, надо бы отсюда убираться.
— Не слышу! — закричала я, но Эд помотал головой, выпустил стрелу для острастки и рванул ко мне, я целилась за его спину в телегу, потому не обратила внимания, что Эд запнулся и побежал медленнее. Оттолкнул кабинку, на ходу запрыгнул в нее, упал на колени, и я выронила арбалет: из спины у него торчал арбалетный болт — двадцатисантиметровая деревяшка с тремя желтыми птичьими перьями. Значит, пять или около того сантиметров наконечника вошло в лопатку, и есть шанс, что легкое не повреждено.
Я даже забыла о том, что мы в ненадежной клетушке скользим над обрывом, под нами пятнадцатиметровый обрыв, и еще столько же до другого берега.
— Ерунда, — скривился Эд, вставая, схватил веревку левой рукой, потянул на себя. — Помоги, правой я шевелить не могу.
Собраться! Я подняла арбалет, выстрелила в осмелевших врагов, спрятавшихся за колесом. Если они начнут его крутить, то…
И они начали — кабинка, висящая на тросах над пропастью, качнулась и поехала назад. И не попадешь в них — колесо мешает. Бросив бесполезный арбалет, я ухватила веревку и изо всех сил дернула на себя — корзинка качнулась, ненадолго вырвалась вперед, но все равно продолжила ехать на тот берег обрыва. Моих сил не хватает, а Эд с одной рабочей рукой почти бесполезен, кабинка качается над бездной, но еще пара минут, и мы окажемся на линии огня…
— Встань позади меня, — распорядился Эд, хотя он и так закрывал меня от выстрелов. — Что вы делаете? Остановитесь, и вам сохранят жизнь, я, Ледаар Фредерик, обещаю!
Набат все еще грохотал, и враги, скорее всего, не слышали его нелепицу. Обещает он! Кому? Наемникам моего муженька? От отчаянья я с рычанием потянула веревку, и клетушка, покачнувшись, поехала прочь от убийц. Вскоре я поняла, в чем дело: на той стороне проснулся мускулистый переправщик и решил нам помочь.
Улыбаясь, я смотрела на приближающийся берег, и кровь грохотала в висках так громко, что глушила набат. Трясущейся рукой я сжала ладонь Эда, повернулась к нему: его глаза-сапфиры сияли торжеством.
А за спиной помогающего нам переправщика бежали люди с арбалетами, целый взвод. Когда до конца канатной дороги осталось метров пять, кабинка качнулась, пол вырвался из-под ног, ладонь Эда выскользнула из руки, я вскрикнула, вцепилась в веревку и повисла, взлетев над клетушкой. Падая, Эд успел ухватиться здоровой рукой за крайнюю доску боковой перегородки, которая повисла параллельно земле. Эду было очень неудобно держаться за плоскую доску.
Наемники перерезали канаты, но кабинка не упала и даже не ударилась о каменистый склон оврага, потому что вверху был камень-козырек, только повисла, и канаты тянулись до быстрой воды, с грохотом обтекающей камни.
— Эд!!! — закричала я. — Держись, я сейчас спущусь.
Он запрокинул голову, посмотрел на меня и попытался улыбнуться, но его лицо искажало страдание — он пытался поднять правую руку. Мне больно было представлять, каково ему, когда пробита лопатка и наконечник стрелы застрял между ребрами.
— Держись, я иду…
Переправщик, зараза дурная, начал крутить колесо, веревка дернулась, натягиваясь, и меня спиной приложило к камням обрыва — я зашипела, но удержалась. Эд тоже пока держался.
— Не крути колесо! — заорала я переправщику — набат замолчал, и он должен был услышать меня.
Крепко держась руками, я подняла ноги выше головы, скрестила их, цепляясь за веревку — то есть сделала трюк, невероятный для Ольги, но привычный для Вианты. Как паучиха, соскользнула по веревке, легла на доски боковых перегородок, ножом Амиля перерезала веревку, которая работала рычагом во время перемещения и не несла нагрузки. Сделала петлю, куда надо было как-то запихать здоровую руку Эда. Если сделать это, веревка выдержит его, максимум он получит вывих и растянет связки.
— Держись, — повторила я. — Уже все.
Клетушку снова тряхнуло, и она начала подниматься. Веревка терлась о край обрыва, и на голову сыпалась глина. Эд сквозь щели перегородок неотрывно смотрел на меня, на его лбу дрожали капли пота. И что делать? Если начну шевелиться, клетка будет шататься и Эд упадет… Но ведь она и так шатается! Чертовы боковые перегородки! В отчаянье я дернула одну — закреплены намертво. С одной стороны, это хорошо, не поломаются под весом Эда, но с другой — его силы на исходе.
Лучше рискнуть! Мне всего лишь надо попасть в перевернутую кабинку и встать на боковые перегородки внизу.
— Не крути колесо! Не надо крутить! — заорала я переправщику — вроде понял.
Внизу клокотала вода, если упаду, скорее всего, разобьюсь насмерть — горные речки редко бывают глубокими, а если не убьюсь, так о камни расквасит. И пусть! Зачем мне жить без Эда? Я легла с краю на живот, взяла веревку в зубы, схватилась за доску, свесила ноги, нащупала опору, толкнула себя внутрь кабинки, легла, обхватила запястье Эда, но в этот момент его окровавленные пальцы разжались, скользнули вниз по моей руке, обхватили ее — я стиснула пальцы что было сил, но Эд все равно не удержался и полетел вниз.
Я будто смотрела замедленное кино: его лицо отдалялось, он шевелил губами и все еще тянул ко мне руку. Лежа, я тоже тянулась к нему, будто режиссер наших жизней мог передумать и отмотать киноленту назад. Наверное, каждый это чувствует на лезвии отчаянья.
Всплеск, и вода сомкнулась над его головой. Мелькнул затылок. Локоть. Колено с шароварами, вздувшимися пузырем. И все, и не разглядеть его под водой.
Еще не понимая, что произошло, я забилась в угол клетки, поджала колени и спрятала лицо.
Что-то кричал переправщик. Не смотреть, не слушать. Зажмуриться, зажать уши, не впускать осознание. Пусть будет тихо и тепло, как в материнской утробе, и ничто не трогает, ничто не ранит.
Вроде клетушка качнулась. Наверху кричали. Кто-то стонал, кто-то бранился. Чьи-то руки погладили по волосам, и низкий мужской голос сказал:
— Вставай, пойдем. Все хорошо.
Так хотелось верить в «хорошо», что я послушалась, встала, пошла за пожилым седоусым мужчиной, похожем на деда Мазая. Вокруг гудели охранники с арбалетами, смотрели с интересом, но меня от них будто отделяло мутное стекло.
— А мужик где? — брякнул высокий белобрысый верзила, и его слова сработали спусковым крючком — по защитному куполу самообмана побежали трещины, и он звонкими осколками ссыпался к моим ногам.
Обернувшись, я посмотрела на двухметровое колесо, на другой берег, стряхнула руку благодетеля и рванула к обрыву. Добежать не дали, повалили в пыль, я сопротивлялась отчаянно, будто не за смерть свою, а за жизнь боролась, мне даже удалось вырубить одного, потом меня лишили движения, и я разрыдалась.
— Вот же глупая, — с сочувствием проговорили уже знакомым голосом. — А вдруг он живой? Живой, слышишь? Что мы ему скажем?
Я всхлипнула, моргнула и сквозь слезы увидела седоусого дядечку. Он продолжил:
— Мои люди уже побежали его искать вниз по течению. Там глубоко — вряд ли твой любимый разбился.
— Отпустите, — взмолилась я, только сейчас понимая, что мои ноги и руки прижимают к земле.
Усатый склонил голову набок, вскинул бровь:
— Больше не побежишь?
Я помотала головой.
— Нет.
Державшие меня встали, я тоже встала, зло размазала слезы, шагнула к обрыву, но меня снова остановили.
— Мне не прыгать. Хочу посмотреть, как высоко, оценить его шансы.
— Пять к пяти.
— Он ранен. Вот сюда, — я развернула светловолосого верзилу и ткнула ему в спину.
Усач крякнул, почесал макушку, задумался.
— Семь к трем, но все равно надежда есть.
— Я тоже хочу его искать, — прошептала я, чувствуя, как моя надежда съеживается, сдувается, будто воздушный шарик, и вот от нее осталась малая часть — треть. — Ты ж видел, я сильная.
Усатый покачал головой:
— Нет, Вианта. На тебя напали, я не могу так рисковать.
— Ладно.
Он опять обнял меня за талию и повел к хижине наподобие той, где мы прятались с Эдом. Любое воспоминание резало память, будто нож. Благословенны дарящие надежду. Дарящие напрасную надежду будь прокляты, потому что они убивают еще раз.
— Тебе не интересно даже, откуда я знаю твое имя? — спросил усач уже на пороге.
— Мне сейчас интересно одно: удалось ли выжить человеку, которому я обязана жизнью. Это Ледаар Фредерик, найдите его.
— Уже ищут. Заходи, не бойся. Тебе ничего не угрожает. — Он распахнул дверь.