Ноги Лизы подкашивались, все тело дрожало мелкой дрожью от холода, голова горела, но она все бежала и бежала, не останавливаясь ни на минутку. Вот уже и тусклые огоньки замелькали в городе… Вот возвышается в полумраке высокая каланча… Вот еще немного — и Лиза добежит до самой крайней городской улицы… Но ей все труднее и труднее передвигать ноги, пальцы закоченели так, что ей больно ступать на них… Она уже не боится погони и начинает бежать тише, потому что к усталости примешивается еще и какая-то непрошенная сонливость.
«Вот бы упасть в мягкий сугроб, — думается Лизе, — и уснуть хорошенько… А потом, отдохнувши, снова бежать…»
Но она знает, что если остановится и присядет хоть на минутку, то наверное уже не в силах будет двинуться дальше и замерзнет среди поля. И девочка через силу передвигает отяжелевшие ноги.
Еще одно последнее усилие — и она достигает города и идет уже по улицам, пустым, словно вымершим в эту Рождественскую ночь. Высоко над головою Лизы на темном небе горит крупная Вифлеемская звезда.
«Это та звезда, — с трудом припоминает девочка, — которая появилась на небе в ночь Рождения Спасителя! Она привела к яслям родившегося Младенца вифлеемских пастухов. Может быть, и меня она приведет домой к доброму Павлу Ивановичу и к моим маленьким друзьям!»
И, собрав все свои силенки, девочка прибавила шагу, стараясь бежать, не ступая на закоченевшие пальцы.
Вот уже близко… Почти дома… Вот темная театральная площадь с громадным зданием театра посредине. Вот и дом г. Сатина. Все окна темны… Там спят, давно уже спят… Только в одном окошке свет… Лиза знает, что это комната Павла Ивановича… Она делает последнее усилие, с трудом добирается до крыльца и хочет подняться на его ступени. Но страшная слабость сковывает все члены Лизы, её ноги не повинуются ей больше. Девочка присаживается на ступеньку крыльца и впадает в какое-то тихое и сладкое забытье…
Павел Иванович долго не ложился спать в эту Рождественскую ночь. Поступок Лизы не давал ему покоя. Он полюбил девочку почти наравне со своим Павликом, а она отплатила ему такою черной неблагодарностью. К этой мысли никак не мог привыкнуть добрый директор. Сердце его сжималось от тоски, сон бежал от глаз, слезы поминутно подступали к горлу и душили его… Чтобы хоть немножко освежиться, бедный старик подошел к окну и открыл форточку.
В туже минуту легкий стон донесся со стороны крыльца. Павел Иванович высунул голову на воздух и посмотрел по тому направлению, откуда несся стон.
Что-то темное лежало на ступенях крыльца.
«Собака или ребенок замерзает на холоде!» — подумал он и, решив, что кто бы там ни был, но помочь надо, надел свою теплую шубу и вышел на крыльцо.
Новый стон донесся до него, лишь только он открыл входную дверь.
— Боже мой! Ребенок, девочка лежит на крыльце в такую стужу! — вскричал изумленный директор и быстро наклонился над маленьким существом.
Внезапный крик вырвался из груди старика, когда он узнал в замерзающей девочке исчезнувшую любимицу.
— Лизочка! Боже мой, Лизочка! Что с нею? Откуда она? — прошептали его губы и, схватив бесчувственную Лизу на руки, он завернул ее в свою шубу и быстро понес в дом.
Через пять минут весь пансион был на ногах. Весть о том, что Лиза вернулась и чуть не замерзла на крыльце дома, мигом облетела всех. Дети — и мальчики, и девочки—столпились гурьбой у её комнаты. Многие плакали от жалости, предчувствуя новую проделку со стороны Мэри, которая безмятежно спала на своей постели или делала вид, что спит, боясь строгого наказания за свой поступок.
А сама Лиза не подавала признаков жизни. Она лежала на постели г-жи Сатиной, в её комнате, бледная, как смерть, с окоченевшими руками и ногами и с плотно сомкнутыми веками. Доктор, прискакавший, несмотря на позднее время, по первой просьбе поехавшего за ним Григория Григорьевича, оттирал замороженное тельце девочки, ни на минуту не отводя глаз от её помертвевшего личика.
— Доктор, ради Бога спасите мне этого ребенка! — со слезами молил Павел Иванович, на что тот отвечал торжественно и строго:
— Один Бог может спасать и миловать! Молитесь Ему, чтобы Он сохранил вам ее… Я сделаю все, что могу, — добавил доктор, — я знаю девочку по сцене. Ах, как она играла! Что за прелестная Золушка была эта Эльза!
— О да, да! Не правда ли, доктор? — подхватил Павел Иванович весь в слезах. — Помогите же ей, не дайте умереть малютке!
Но доктор и без того знал, что ему надо делать. После того, как он достаточно растер обмерзшее тельце Лизы, он взял ложку со стола, раскрыл ею сжатые зубы девочки и влил в её ротик несколько капель крепкого вина.
Мало-помалу жизнь стала возвращаться к Лизе.
Она шевельнула рукой и слабо застонала. Потом стоны стали чаще и громче и перешли в бред.
Лиза бредила всем, что случилось с нею в эту Рождественскую ночь. Она молила Мэри вернуться домой, не тащить ее в снежное поле. Потом плакала во сне и просила г. Томазо отправить ее в кружок и, наконец, уговаривала Стефани и Лючию бежать с нею.
Таким образом, из её бреда находившиеся у её постели узнали все происшедшее с нею.
— Я знал, что она опять не виновата, эта бедная крошка! — прошептал г-н Сатин, целуя бесчувственные бледные ручонки Лизы.
Григорий Григорьевич ничего не ответил. Лицо его стало таким суровым и мрачным, что было страшно смотреть на него.
— Где Мэри? — раздался его строгий голос в столовой, куда собрались все дети, чтобы узнать о состоянии здоровья Лизы. — Где Мэри?
— Она спит! — робко прошептала Кэт, стараясь не смотреть на строгое лицо режиссера.
— Позвать ее сюда сию минуту! — приказал он тоном, не допускающим неповиновения.
И через две минуты бледная, трепещущая Мэри появилась перед своим учителем.
— Мэри Ведрина, — строго обратился к ней Томин, — я требую от тебя полного и чистосердечного признания. Малейшая уловка увеличит только твою вину. Здесь нет у тебя больше ни подруг, ни товарищей — мы все твои судьи! А суд должен быть справедливым и решить, чего достойно твое поведение по отношению несчастной Лизы. Рассказывай же все, что ты сделала с нею, только говори правду, Мэри, потому что новая ложь не поможет тебе.
Мэри, вся дрожащая от стыда и страха, обвела глазами своих подруг и товарищей. Но все дети смотрели на нее теперь с нескрываемой враждою. Даже Кэт, которая была дружна с нею, отвела глаза в сторону, чтобы не встречаться взглядом с глазами Мэри. И глядя на все эти суровые детские лица, Мэри поняла, что никогда никто из детей не простит ей её поступка с их любимицей и что ничье сердце не сжалится над нею.
— Ну, так что же! Они ненавидят меня, я ненавижу их—и мне нечего бояться! — решила злая девочка и торжествующим, злорадным тоном начала рассказывать все, начиная со съеденного ею торта Павлика и кончая её сделкой с мнимым итальянцем Томазо, которому она дала слово так или иначе привести к нему Лизу.
Девочка говорила все это, нисколько не смущаясь, точно рассказывала самые хорошие, а не скверные дела.
— Я вижу, что ты не только не раскаиваешься, но даже гордишься твоими дурными поступками, — строго произнес Григорий Григорьевич. — Ну, дети, скажите мне, чего достойна Мэри Ведрина? Произнесите ваш приговор над нею. Я рад, что все вы, несмотря на ночное время, собрались здесь… Это уже доказывает, что вы любите Эльзу и верите, что она ничего не сделает дурного! За дурную девочку вы не беспокоились и не тревожились бы так сильно! Будьте же справедливы до конца. Ты, крошка, — обратился Григорий Григорьевич к маленькой Вале, несмотря на поздний час бодрствовавшей вместе с большими детьми, — скажи мне ты раньше других, чего достойна Мэри?..
— Я не люблю Мэри! — вскричала малютка. — Она так измучила бедную Лизу, что я не хочу ее видеть никогда, никогда больше!
— Да, да, — подхватили дети, — Валя права: мы не хотим играть и работать с Мэри. Пусть она уезжает домой и как можно скорее!
— Ты слышала? — обратился Томин к пристыженной девочке, — они не хотят тебя, и в этом виновата только ты сама и твое злое сердце. Завтра же ты соберешь свои пожитки, я провожу тебя на вокзал и дам знать твоим родным, чтобы они встретили тебя в Петербурге.
Мэри ничего не отвечала. Низко опустив голову, вышла она из комнаты, стыдясь поднять глаза на своих маленьких судей. Когда шаги её затихли, Григорий Григорьевич снова обратился к детям:
— Вы рассудили справедливо, — сказал он. — Мэри достойна такого строгого наказания. Её удаление из кружка принесет только пользу. Вы знаете пословицу: «Худая трава из поля вон». А Мэри была именно такою худою травой и ничего не могла принести, кроме вреда и неприятности. А теперь, мои дорогие, — прибавил он, ласково оглядывая знакомые юные личики, — укладывайтесь-ка спать, да не забудьте помолиться Богу о скором исцелении вашего бедного, маленького друга.
Дети дружески простились с Григорием Григорьевичем и бесшумно разошлись по своим постелям. И не одна горячая молитва, вырвавшись из детской груди в эту светлую Рождественскую ночь, понеслась к престолу Бога.