И тогда я положил на стол заявление.
Разумеется, ураган прекратился тут же. Тихо стало в кабинете. Любовно переговаривались под окном озабоченные голуби, далеко за стеной чей-то голос произнес вразумляюще: «А чего соваться-то? Слышишь, замолчали. Не иначе, он Веньке голову отгрыз…» По коридору торопливо зацокали каблучки — прелестная старинная мода конца XX века недавно вернулась к нам снова.
«Подслушивают, гады», — подумал я и поднял глаза на Виктора Васильевича.
Увидев заявление, наш завлаб мгновенно успокоился. Будто и не было воздевания рук, хлопанья по столу, зычного зоологического рыка; словно не багровел до синевы начальственный затылок, не сыпались громогласные обещания выявить, а затем истолочь в ступе всех, кто «вместо утвержденной тематики тратит время на аллилуйщину буржуазным псевдосветилам», — ничего не было. А были мир, покой и сердечное согласие между отцом-руководителем и зарвавшимся, но осознавшим сотрудником.
— Ага-а, — значительно произнес Виктор Васильевич и положил на стол мою папку, которой только что размахивал в воздухе.
«Сейчас он скажет: „так-так-так“, поправит очки, дернет себя за ухо и побарабанит пальцами по столу», — подумал я.
Виктор Васильевич плавным академическим жестом поправил монументальные роговые очки, слегка дернул себя за мочку уха, плотно уселся в кресло и придвинул заявление поближе.
Сел и я.
— Так-так-так… — оттаивающим голосом проговорил наш начальник и пробарабанил по крыше стола солдатский марш. — Заявленьице припасли? Очень актуально и своевременно. Весьма одобряю. Надеюсь, на новом месте…
«Ты не радуйся, змея, скоро выпишут меня», — вдруг промелькнуло у меня в голове полузабытое школьное присловье.
Тут Виктор Васильевич осекся и опять начал багроветь.
— Позвольте, — заговорил он, машинально выравнивая внушительную стопу скоросшивателей и папок. Четыре таких стопы украшали каждый из углов его грандиозного письменного стола — наподобие колонн некоего неведомого архитектуре канцелярского ордера.
— Па-а-азвольте! Что вы тут нацарапали? Какой отпуск? Я тебя, прохвоста, спрашиваю!
Далеко за стеной ойкнули и затаились. Голуби оборвали весеннее гулькание на полуслове, тяжело снялись с места и перелетели под окна другой, более спокойной лаборатории. Каблучки испуганно зацокали от дверей врассыпную.
С трудом сохраняя спокойствие, я встал.
Мне во что бы то ни стало хотелось сохранить за собой последнее слово. И это удалось.
— Согласно КЗоТУ, уважаемый Виктор Васильевич, мне положен очередной отпуск сроком двадцать четыре рабочих дня. Подчеркиваю: положен. Если, конечно, вам не вздумается внести в Кодекс ваши «актуальные и своевременные» изменения, как это вы попытались проделать только что со вторым законом Ньютона…
У меня неожиданно перехватило горло, но отступать было уже некуда.
— Через месяц, — вдохновенно продолжал я переливчатым голосом, надеюсь вернуться и окончательно разъяснить вам, что Ньютон и Нью-Йорк понятия, быть может, близкие, но отнюдь не идентичные. Попытають также (хотя и не уверен в успехе) доказать, что F-ma — не реакционный империалистический закон, выведенный мракобесами для угнетения трудящихся и теряющий действие в нашем светлом обществе, а… Да ладно, о чем тут толковать!
С этими словами я схватил свою папку с рукописью статьи к 400-летию со дня рождения Исаака Ньютона и выскочил из кабинета. Дверью, к сожалению, хлопнуть не смог; после двух-трех подобных случаев Виктор Васильевич распорядился наглухо обить ее войлоком со всех сторон.
Наскоро попрощавшись с ребятами, я вышел на улицу.
Суета отодвинулась разом. Предстояло целых двадцать четыре дня отпуска, двадцать четыре дня отдыха и тишины.