Стоуш вытер руки и кинул тряпку на стол.

— Болеть будет, — сухо произнес он и позвал в открытое настежь окно: — Иди сюда, Келан!

Худенький мальчишка с копной светлых, рыжевато-желтых, как полосатая шкурка гедра, волос зашел в дом и нерешительно остановился рядом с великаном.

Жевлар недовольно фыркнул, поторопил:

— Чего стоишь, помоги ей. — И снова деловито обратился к еще лежащей на столе женщине: — Пить порошок, что дал тебе, трижды по щепоти. Не менее десяти дней. Мужа своего придержи месяц, а лучше два, к себе не подпускай. Полежи дома, не работай с неделю, тяжестей не таскай. Иди. Келан, проводи за изгородь.

Взгляд оранжевых круглых глазенок метнулся от окровавленной тряпки к зеленоватому от боли и бледности лицу селянки. Она неуклюже сползла со стола, закусив губу, тяжело оперлась ладонями о край. Стараясь не смотреть в сторону жестяного таза, одернула платье. Затем оперлась о плечо ребенка и тяжело, подволакивая ноги, мелкими шажками пошла.

Солнце слепило глаза, и Келан споткнулся о камень у двери. Женщина глухо застонала, ее пальцы больно впились в его плечо. Мальчик поморщился, но промолчал. Они медленно прошли через двор.

Вокруг дома была посажена изгородь. Странный гибрид живой природы и магии с явным удовольствием царапал непрошенных гостей, мог и придушить. Когда-то Стоуш едва отнял у зеленого охранника особо любопытного соседского мальчонку. Парнишка уже начал синеть.

При такой «собаке» запоры не нужны. Вот в живой изгороди вместо калитки и зияла простая дыра. Напротив нее страждущие останавливались и звали Стоуша. А там уж он или Келан проводили мимо лохматого чудища. Никто и никогда не пытался покушаться на покой жильцов. Себе дороже. Скотина и та чуяла магию, обходила стороной. Объяснялось это, правда, все же не волшебством изгороди, а скорее родом занятий хозяина дома.

Мальчик провел женщину сквозь дыру и остановился. Дальше идти он не собирался. Селянка убрала руку с плеча Келана и крепко ухватила его за запястье, оставляя царапины черными жесткими когтями. Птичьи, бледно-голубого цвета глаза с яростью изучали смуглое личико:

— Ненавижу… — прошипела она с какой-то непонятной болью в голосе.

Келан тихонько взвизгнул, забился в руках женщины, пытаясь вывернуться. Она пошатнулась и, чтобы удержаться на ногах, оттолкнула от себя мальчишку. Опустила полупрозрачную ткань на лицо, а затем медленно пошла вниз, спускаясь с холма к селению.

Только местные могли позволить себе прийти вот так, без сопровождения мужчины. Обычаи в глуши суровы, но правил без исключений не бывает. Лица селянки прятали под длинными накидками, а тайны за семью печатями. Да только село-то небольшое, и все прекрасно знали, зачем женщины ходят к Стоушу. Однако были и другие, неместные, что приезжали под вечер с охраной: двумя-тремя вооруженными мужчинами. И переночевав, исчезали в дымке рассвета.

Спокойствие и относительный мир в этих местах воцарились уже давно. С последней серьезной стычки минуло более десяти лет. Село стояло на отшибе, стратегические дороги через него не проходили, тракт пролегал много ниже. А здесь, в Холмогорах, были лишь пастухи и тишина. И все же приезжие не очень доверяли этому «миру». Вспышки волнений утихли, но случалось еще нарваться на засаду лихих людей или банду ящеров. Для местных жителей подобные нападения оставались досадными последствиями бушевавшей когда-то войны. На деревни лихие разбойнички нападать теперь боялись — получили бы достойный отпор. А вот одинокого путника подловить на дороге могли. После последней зачистки, лет шесть назад, случаи мародерства практически прекратились. Но знающие люди нашептывали, что если и случалась на горных дорогах засада, то в том была скорее вина жителей близлежащих селений, а не «мифических» разбойников. Эти слухи и заставляли большинство путников по-прежнему держаться настороже и путешествовать с караванами. Лихих людей всегда будет предостаточно, и не война тому виной, а обычная жадность.

Женщины заходили к Стоушу, пряча стыд и лица под покрывалами. Мальчик помнил всех: шутка провиденья — абсолютная память. Он частенько сидел во дворе, наблюдая за приезжими и приходящими. Ловил обрывки фраз, недоумевающие взгляды.

Когда женщина отошла достаточно далеко, Келан вернулся в спокойную тишину дома.

Стоуш тщательно вытирал стол. Увидев ребенка, ворчливо произнес:

— Я убираю, иди, погуляй пока. Завтра поедем в Кейчат. У меня там работа. Будешь смотреть в этот раз. Не всё, но будешь. Что это?..

Жевлар, когда хотел, мог двигаться очень быстро. Только что стоял в углу, а один стук сердца спустя его жесткие мозолистые лапы уже держали худенькую и маленькую руку Келана. Длинные кровавые царапины алели на смуглой коже.

— Ничего, яда нет, — сказал Стоуш. — Вот глупая женщина!

Он склонился к мальчику. Плоское лицо жевлара, покрытое короткой жесткой шерстью, почти не отражало эмоций, но широкие ноздри приплюснутого носа чутко реагировали на любые запахи. Кроме крови. Ее было слишком много в его жизни.

— Хочешь посмотреть? — темные глаза изучающее заглядывали в оранжевые.

Келан нерешительно кивнул. Жевлар тяжелой поступью подошел к столу и, нагнувшись, откинул покрытую пятнами крови тряпку. Мальчишка заглянул в таз.

Зародыш был большим, примерно с его ладонь. Затянутые пленкой птичьи глаза, крохотные, непропорциональные ручки и ножки. Плод плавал в крови, исторгнутой вместе с ним из чрева матери.

Келан смотрел округлившимися от страха и отвращения глазами.

— Жалко? — спросил Стоуш. Ребенок выпрямился, пытаясь ладонью спрятать кривящийся в беззвучном плаче рот. Помотал отрицательно головой.

Правильно.

— Иди, — сказал жевлар. Застучали по доскам голые пятки, и мальчишка вылетел на улицу.

Стоуш проводил его взглядом.

Он сам не знал, зачем при такой работе держит рядом ребенка. С тех пор как подобрал его на дороге, когда возвращался домой, мальчик находился рядом. Произошло это почти девять лет назад. Зачем тогда он, угрюмый одиночка, пожалел новорожденного, да еще и шантийца, жевлар задумался только раз. Мяукающий сверток, в котором лежал полумертвый от голода младенец с присохшей пуповиной, легче всего было оставить на дороге. Или свернуть тонкую шею двумя пальцами. Но вместо этого Стоуш отнес его в селение и выкормил, выходил.

Мальчишка выжил…

Жевлар взглянул на таз. Женщины — катаринки, сентки, моргутки — шли к нему, зная, что не откажет. Знали и то, что как бы ни было больно сначала, поправятся они быстро. Ведь грубые лапы Стоуша поистине волшебны. Не пожалеет, не обласкает, но сделает. Он работал палачом и, по долгу службы, прерывал разные жизни. Но не поэтому слава опережала его самого. Жевлар считался лучшим. Лучшим из своего клана великих палачей, наемников и лекарей. Он знал множество способов лишения жизни. Умел пытать так, что осужденный долгие часы оставался на тонкой грани между жизнью и смертью, балансируя, но не переходя. До тех пор, пока мастер сам не позволял уйти или остаться. Стоуш великолепно лечил раны и облегчал боль, чтобы тот, кто должен умереть медленно, раз за разом погружался в пучину страданий. Жевлар мог бы стать величайшим лекарем…

Но стал палачом.

Стоуш никогда не задумывался, виновен ли тот, кто умирает от его руки. И не получал удовольствия от насилия. Он просто очень хорошо делал свою работу.

* * *

Келан бежал вверх по склону. Он тяжело дышал, сердце колотилось в груди, как пойманный зверек.

На вершине холма росло несколько больших деревьев. Могучие исполины, сотканные из блестящих толстых жгутов лиан и ороговевших пластин, подобия коры. Крупные кружевные листья ярко-зеленого цвета гроздьями облапливали тонкие отростки гибких ветвей, образуя пышную, беспрестанно шевелящуюся крону. Они источали слабый, чуть сладковатый запах.

Мальчишка направился к одному из великанов. Старый кривой кебук с толстыми, испещренными отметинами времени ветвями был его любимым местом. Обдирая ладони и цепляясь пальцами ног за шершавые пластины, Келан влез на одну из жгутообразных ветвей. Замер, распластавшись, словно лягушонок, и только тогда позволил себе расплакаться.

Стыдно плакать в таком возрасте. Мальчик считал себя уже взрослым, но сейчас ничего не мог с собой поделать…

Выплакавшись, вытер грязные щеки.

Более тонкие ветви мягко сошлись над его головой, образуя колыбель из зеленого кружева и упругих сильных лоз. Природа слышит шантийцев так же, как и они ее. Кебук мог убить любого неосторожно присевшего в его тень путника, но мальчишку ласкал, легонько покачивая. Почему? Еще одна из тайн проклятого народа. Келан чувствовал, как дрожит под ним ствол, пульсирует, словно внутри гиганта бьется могучее сердце. Неясный шепот, тепло, разливающееся по телу — следствие действия наркотика, выделяемого в воздух листьями. Кебук успокаивал, а не пытался отравить. Завитки волос щекотали шею Келана, открывая большое родимое пятно, похожее на изогнутый лук с наложенной на тетиву стрелой. Тишину нарушал равномерный шелест листьев. Внизу ветер волнами гнал высокую траву, заставляя ее переливаться под солнцем от серебристого до темно-зеленого.

Мальчик сощурился и, ковыряя пальцем пластину перед собой, предался размышлениям. Келан знал историю своего появления на свет и теперь пытался понять, как лучше. Знать, что кто-то носил тебя под сердцем много месяцев, а затем выбросил на обочину дороги? Или что мог умереть гораздо раньше, очутившись в тазу?

Стоуш был в его жизни всегда. Мальчик знал: нельзя называть огромного, угрюмого силача, племя которого проживало далеко на юге, в пустынях талаври, отцом. Кто такой жевлар и чем зарабатывает на пропитание им обоим — тоже знал. Но никто не смог бы позаботиться о нем лучше. Эту уверенность мальчик принимал как данность. Келан не понимал многих вещей в силу своего возраста, но чувствовал: Стоуш защищает его от многих бед, в том числе и от чужой ненависти.

Из уроков приемного отца он усвоил, что у шантийцев нет друзей среди представителей других рас. Спасибо хотя бы за то, что селяне относились к пасынку палача с опаской, а не с презрением. Дразнить не смели. Опасения, что Стоуш откажет в помощи, случись беда, удерживали их от необдуманных поступков. Такова жизнь.

Это Келан тоже принимал как данность.

Отсидевшись и немного успокоившись, мальчик спустился с дерева и припустил обратно к дому.

* * *

Келан крутил головой во все стороны и при этом пытался не отставать от Стоуша. Гигант размеренно шагал, придерживая рукой заплечный мешок. Горожане сторонились жевлара, в глазах их таились страх и затаенное возбуждение. Страшное, оно всегда будит самые низменные страсти. Казнь — зрелище, которое вслух многие осуждают, но ни за что не пропустят.

Мальчишка тоже ловил на себе удивленные взгляды прохожих.

Они выглядели странной парой. Жевлар и шантиец. Палач и изгой.

Маленький и худой Келан быстро уставал, семеня за высоким, могучим отцом. Мускулистые ноги Стоуша выдерживали долгий путь без труда. Сгибающиеся назад в коленях, они позволяли при желании двигаться очень быстро. Широкая ступня с длинными толстыми когтями придавала дополнительную устойчивость при ходьбе или беге. Тем не менее палач не торопился брать ребенка на руки.

Бесконечные улочки и проулки, шумный рынок, наполненный торговцами всех родов и мастей. Узкоглазых, похожих на птиц, сентов с их посудой. Торгующих переливчатыми тканями катаринок, чья чешуйчатая кожа и шипящая речь напоминала о далеких предках ящерах. Многих-многих других — тау, кельдов…

Нищета бедных кварталов, вонь нечистот и гнилых продуктов, орущие попрошайки, торговки живой рыбой и скисшим вином. Дома купцов и знати, ароматы свежего хлеба, духов, власти.

Стоуш перевидал множество городов. Кейчат был лишь «одним из». Очередная работа.

Он снисходительно поглядывал на мальчика, чьи глаза блестели, как два кусочка солнечного камня, а думал о новых ножах и ремнях. О тех, чьи жизни скоро придется прервать, пока не вспоминал.

Здание тюрьмы для жевлара мало отличалось от любого другого, а вот Келан притих. Восторг его несколько угас.

Стоуш обычно оставлял мальчика под присмотром в гостинице или на постоялом дворе в том городе, где ожидалась работа. Хорошо оплаченная услуга гарантировала душевный покой обоим. В этот раз будет иначе. Стоуш счел возраст мальчишки вполне подходящим для начала обучения. Раз уж так сложилось, то пусть идет, как идет.

Оставив Келана с одним из стражников, жевлар спустился вниз. Ему должны были показать осужденных и зачитать приговор, из которого последует вид казни.

В одной из клеток сидел мужчина, в другой — две женщины. Шантийцы. Как их занесло в эти края, Стоуш не знал, а подробности его не интересовали.

Он подошел вплотную к прутьям.

— Я палач, — ответил Стоуш на незаданный вопрос.

Одна из женщин зарыдала, попытавшись закрыть лицо рукавом. Вторая — бледная, но спокойная, поднялась с кучи старой соломы, сваленной в углу, подошла ближе. Взялась руками за ржавые пруты и прямо посмотрела на жевлара.

— Ты убьешь нас?

— Я приведу приговор в исполнение.

— Зачем пришел? Мало разговора с судьями?

— Нет. Я всегда делаю так.

Она содрогнулась под его безразличным взглядом. А Стоуш думал о мальчике, сидевшем наверху, со стражей. О том, сможет ли маленький шантиец стать палачом? Сможет ли стать палачом, а не убийцей?

Женщина облизнула губы и грустно улыбнулась.

— Так зачем ты пришел? Неужели никакого покоя… до самого конца. — Она склонила голову, золотистые волосы упали на лицо, открывая шею. Стоуш увидел родимое пятно, похожее на изогнутый лук с наложенной на тетиву стрелой. — Ты ведь не исповедник? Или… и исповедник тоже? Выслушиваешь ли тех, кто стоит у порога смерти?

Жевлар отступил на шаг.

— Могу выслушать. Иногда меня просят о такой услуге, и я не отказываю без веской причины.

Шантийка сглотнула, ее пальцы побелели от напряжения.

— Называй это, чем хочешь, — сказала она. — Мы, шантийцы, всегда были изгоями. Я никак не смогу спастись, хотя и не виновна. — Стоуш молчал. Он слышал подобное неоднократно. — Жалею же не о том, что завтра умру. О том, что потеряла ребенка. Много лет назад.

— Девять?

Глаза женщины потемнели.

— Откуда ты?..

— По родимому пятну. У него оно тоже есть, на шее. Я нашел твоего ребенка умирающим.

Женщина пошатнулась. Известие оказалось неожиданным, и безнадежность проступила во всех ее чертах. Она больше не притворялась сильной.

— Не знаю, как я потеряла его. Мы убегали. Я была еще очень слаба. Все казалось мутным, словно в тумане. Ажви сказал, что нужно оставить ребенка. Бросить на дороге, иначе он выдаст нас плачем. Помню, как просила не делать этого. После сознание оставило меня. Когда очнулась, ребенка с нами не было. Они сказали, я уронила его, и он умер. — Шантийка закрыла руками лицо. — Где ты похоронил его?

— Мальчик жив, — сухо, с удивлением ловя в себе мимолетную злую радость, ответил жевлар. Шагнул к клетке. — Более того, я воспитал его как сына. И привел с собой.

Она вздрогнула, а затем с какой-то слепой надеждой попросила, заглядывая в глаза:

— Позволь увидеть.

— Зачем?

— Как ты не понимаешь, я же мать.

Стоуш устало покачал головой:

— Нет. Мальчику ни к чему знать.

— Прошу… — Слезы крупным градом покатились из глаз женщины. — Ведь так я могу получить прощение. Или хотя бы посмотреть, каким он стал. Прошу, это так важно для меня…

— Нет.

* * *

Келан зажмурился. По бледному лицу бисеринками катился пот. А ведь он сам настоял, сказал, что хочет увидеть казнь…

Солнечные блики скользнули по широкому лезвию меча. Один взмах — златокудрая голова полетела в корзину. Народ взвыл. Лица тех, кто стоял в первых рядах, забрызгала алая кровь…

И в этом море беснующихся в вожделении существ, одержимых ненавистью и страхом, удовлетворяющих свои самые темные чувства, замешанные на щекочущем душу очаровании смерти, стоял мальчик. Крики оглушили его, смерть потрясла. Келану казалось, он только что потерял нечто важное. Или в себе самом, или в чувстве любви и привязанности к Стоушу. До этого момента он считал себя уже взрослым.

Может быть, зря?